Глава 1

Медоносный аромат акаций заполонил всю округу, будоража и без того всполошенную голову. Пространство двора утонуло в майском дурмане. Ласточки и стрижи, оголтело вереща в хороводах брачного веселья, придавали общему тону двора особый настрой. По возвышенному духу общения обычно грубоватых и с виду бесчувственных соседей стало очевидным: все живое без исключения подверглось наркотическому воздействию безудержной весны.

Недавняя война сохранила свой пагубный след и в этом далеком от театра военных действий городке. Внешние фронтовые увечья, не будем говорить о других ранах, виделись в коммунальном дворе, как не скрывай, в самом что ни есть неглиже. Все, кроме тех, кто не мог самостоятельно передвигаться, расположились во дворе в этом году в первый раз, откровенно отдыхая душой и телом после зимнего неудобства плохо обогреваемых коммунальных нор. Чрезмерные шалости разгоряченной подвижными играми детворы, и те не вызывали окриков старших – на ликах отпечаталась сама святость, а в позывах высоких чувств, подогретых весной, рвалась наружу готовностью любить, сострадать и прощать. Неизбежное дурное: перепалки женщин, вспышки негодования мужчин, всегда сопутствующие быту плохо устроенных людей, в этот день улетело, растворилось, утекло в безвестность, не оставляя ни малейшего сомнения к возврату. Бельевые веревки, протянутые через двор, перекрещиваясь пулеметными лентами матроса Железняка, обвисли тяжестью вешалок.

Легкий бриз близкого моря создавал букет ароматов, смешивая йодистый запах морских водорослей, медоносный аромат акаций с едким запахом пропитанных нафталином вещей. Вытащилось на божий свет все, что являлось сохраняемым достоянием семей. Из всего обыденного выделялся единственный экземпляр, вызывающий всеобщий интерес – чернобурка (немецкий трофей), одна-единственная вещь из действительной роскоши для владельцев двух двухэтажных, образующих закрытый двор, домов. Принадлежала чернобурка тете Люсе – маме одноклассников Тристана, двойняшек – Лесика и Владика. А в остальном, это вещественные принадлежности армии и прошедшей войны. Габардиновое военное обмундирование с орденскими планками в мешочках, затрапезные плюшевые зипуны, пестрые платки с национальным орнаментом – все это рачительностью хозяек выудилось из глубинных залеганий комодов. Дополнением к прочему – тронутое плесенью офицерское байковое белье из неприкосновенных запасов на непредвиденный случай и множество прочих атрибутов в виде заношенной старой одежды, не нужной уже, но свято хранимой, как память.

Двор выглядел образцово-показательным апофеозом послевоенного времени.

Окно, огромное до потолка, занимающее чуть ли не всю стену длинной узкой комнаты, распахнутое настежь, ловило локатором запахи и звуки двора. В углу комнаты, между обшарпанным шкафом, сваяным по случаю рукастым солдатом-срочником, за таким же самопальным, обильно налаченым столом, уютно сидел на стуле Тристан. Мечтательностью его природа не обделила – он здесь обычно грезил необыкновенным будущим, пытая себя, в промежутках реальности на поприще рифмоплетства.

Под стулом шуршала сплющенная временем хозяйственная дерматиновая сумка с недельным запасом картофеля, лука и моркови. Они жили с мамой вдвоем: она учительствовала, Тристан учился в восьмом классе школы. Истинным домом для мамы, похоже, не была эта комнатка – домом служила школа – именно там растрачивалась вся ее хозяйская жилка. Порядок в комнате, как таковой, в классическом понимании отсутствовал, даже применительно к тому нетребовательному времени. Да и в тесноте двенадцати квадратных метров при наличии шкафа, буфета, стола и двух кроватей сложно было сохранить идеальный порядок. В два свободных угла, на табуретки, бессистемно складывались вещи не первой необходимости. Первостепенная необходимость лежала по краю любых выступающих частей скудного интерьера. Учительские семинары, дополнительные группы, заболевшие коллеги, классное руководство, да и всякое прочее, касающееся работы, не оставляло практически свободного времени. Знающие маму ближе говорили: «Евгения Георгиевна уходит от рутинных дел для отвлечения от всепожирающей безысходности».

Большую часть суток Тристан предоставлялся самому себе. Окружающее пространство не позволяло широко двигаться, но юношеский романтический задор трудно сдержать такой малостью. Тристан улетал в неведомое далеко, возвращаясь в реальность выстраданной строчкой, которую тут же черкал, правил, и, в конце концов, замалевывал до невозможности густо.

В торжестве всеобщего счастья – свое маленькое удовлетворение не рождалось.

Стриж, одуревший в запале веселья, впорхнул в окно. В ограниченном пространстве комнаты суматошно ввинтился несколько раз к потолку, а, выпорхнув восвояси, пронзительным настоянием вновь понес миру о всеобъемлющем счастье.

Приморский пограничный город жил памятью о недавней войне. Хотя она и обошла его стороной, близость коварного неприятеля, как нельзя лучше, сохраняла эту память, обязывая быть начеку. Обычно, ближе к полудню, идиллия мирной жизни нарушалась канонадой. Залпы тяжелых орудий батареи, спрятавшейся недалеко под зеленью искусственного вала, били по далеким учебным морским целям. Кроме грохота орудий в промежутках мощных залпов бриз приносил с недалекого военного полигона стрекотание автоматического оружия, завершая вступительную часть одиночными разрывами ручных гранат.

Но сегодня, словно сторонние силы вмешались, не позволяя нарушить тихое единение с природой: молчали орудия – молчал полигон. Старые эвкалипты стояли недвижными изваяниями в почетном карауле между двумя типовыми двухэтажными домами. Двор делился ими на офицерский и смешанный. Во втором доме жили демобилизованные из армии. В отрыве от них стояло еще несколько таких же однотипных домов, не имеющих никакого отношения к военным. Кто в них только не жил, но в основном, это были бедные армянские семьи, переселенные сюда из бараков. Их быстро растущая численность требовала дополнительной площади, и дома спонтанно обрастали новыми бараками. В целом компактное поселение носило общее название – Ардаганские казармы. Ардаганские пацаны славились в округе не просто бойцовским характером – их гипербойцовские качества держали в страхе пацанов прочих компактных поселений. Офицерский дом и его дети, не успевшие ассимилироваться влиянием общего двора до того предела, были некоторым исключением, хотя визитная карточка общей принадлежности распространялась в городе и на него без уточнения. Комната в доме для офицеров осталась за мамой Тристана после внезапной смерти фронтовика-отца. Малейший осколочек металла, оставшийся у отца под сердцем, напомнил через много лет о коварствах войны.

В створе окна показалась, пропала и вновь показалась пухлая физиономия Васьки. Он проверял, один ли Тристан дома. Удовлетворенное положительным фактом его добродушное лицо остановилось в окне устойчиво. Васька – далеко не красавец: увалень с больными ушами, вечно заткнутыми ватой, редко смеялся, сейчас же загадочно улыбался. Чаще всего он был занят чем-то внутри себя, увлекаясь, терял контроль над своей мимикой: нижняя губа отвисала, плечи сутулились – в эти моменты он поразительно напоминал известный чеховский персонаж. За умение рассуждать и владение не по возрасту элементами рассудительности дворовые пацаны не держали его за глупца – не гнали на дворовых сходках, но без насмешек не обходилось никогда. Васька терпел издевки недолго, обычно медленно надуваясь, с глазами полными слез, он отбегал в сторону на самом пике своей слабости – прилюдных его «соплей» не видели. Тристан знал Ваську, как никто другой: добряк Васька был лишен всякой корысти. Они считали друг друга друзьями.

Кроме очевидных литературных способностей, в Тристане одновременно существовала неуемная жажда эпатажа, но к таким, как Васька, он ее категорически гасил. К Ваське Тристан относился, если не с жалостью, то с доброжелательностью определенно. Можно с большой долей уверенности сказать: относился он так ни к нему одному – ко всем слабым и беззащитным. У сильных пацанов, да еще неоправданно самоуверенных, Тристан находил и умел высмеять недостатки. Ущербность, как он сам в себе ее называл, имелась и у него, о существовании ее знал только Васька. В благодарность или нет, по крайней мере, он об этом молчал. Интерпретация имени Тристан, прежде чем распространиться до клички, стоила нескольким смельчакам расквашенных носов. И все-таки, за глаза кличка существовала – его звали Робинзон. Может быть, из-за постоянного присутствия рядом учтивого Васьки-Пятницы? Сегодня этот факт порос былью. Тристан существовал в коллективе пацанов как рыба в воде, а перед девчонками тушевался: заливался краской, а, уж, при откровенном обращении к нему, пунцовел – в этом и таилась его слабость.

С Васькой они имели свои секреты: в общении затрагивались темы даже с претензией на философские, в оборотах далеких от дворового беш-де-мера. Васька перед ним раскрывался, не боясь обидной насмешкой быть застигнутым врасплох. Немного туговатый в реакции, на самом деле – совершенно чистый, доверчивый, не подкупный друг.

Всеобщая одухотворенность, похоже, поразила в этот день и Ваську: он затаенно улыбался, с иронией, не свойственной его сути.

– Чем занимаешься, сочиняешь?! – спросил он с непонятным для начала петушиным наскоком. – Почитай?!

– Одну строчку? – спросил Тристан вопросом на вопрос.

Его подмывало необидно разыграть его.

– Хотя бы? Что-то? Буду знать тему? – умудрился спросить Васька, подражая дворовому пацану-книгочею – еврею Ромке.

– Тема? Ищу новое в поэзии, – интригуя, стараясь сделать это небрежно, отмахнулся Тристан.

Васька раззадорился, теряя контроль над нижней губой. Своим раболепским видом он не просил – на его лице отпечаталась мольба о снисхождении.

Жажда розыгрыша проскочила в затаенном взгляде Тристана, наивность Васьки зашкаливала – в таком состоянии он не был способен к анализу действий. Тристан встал в позу декламирующего Пушкина – поднял театрально руку, чуть было не прыснул, но сумел проглотить смех и высокопарно прочитал:

– Радости, пей, пой! В сердце весна разлита! …А он заржавленный лежал у походной лавки армянина, – изо всех сил, тужась быть серьезным.

Васька где-то глубинно почувствовал подвох, попытался надуться, но серьезное лицо Тристана толкнуло его к рассуждениям. Долго, как всегда, продержаться Тристан не смог и рассмеялся. Васька не обиделся. В розыгрышах Тристан не затрагивал больные элементы его личности.

– У меня к тебе просьба, – промямлил сдувшийся Васька. – К нам в гости приезжает сослуживец отца по Армении – у него дочь… Лилечка, в общем, она мне нравится. Помоги написать письмо – на этот счет имею далеко идущие планы, хочу заранее знать о ее расположении ко мне, необходимо, как понимаешь, время для подготовки. Задача нелегкая – Лилечка старше меня на год – ей в июне исполняется шестнадцать.

– Фотография хотя бы есть? – сходу включился в тему Тристан, разгораясь больным интересом.

Васька, похоже, долго решался на откровение – он неуклюже вскарабкался на подоконник, традиционно оставив ноги извне. Смущенно улыбнувшись, достал конверт, благоговейно выудил из него фотографию 8х10. Серо-зеленоватый фон глянцевого фото нежно обволакивал улыбающееся губами лицо. На Тристана смотрела загадочная девушка – настоящая красавица с шапкой роскошных кудрявых волос.

«Ленинакан. 196.. год. Лучшему другу Васечке от Лилии. На долгую память», – прочитал он на обороте.

Изображение взбудоражило Тристана, не сопротивляясь, он тут же согласился на послание. Письмо получилось возвышенно-лирическим. Прочитав, Васька опешил до немоты, наверное, копаясь в своих чувствах и сравнивая их с эпитетами послания. После некоторой паузы угоднически попросил приземлить чувственную часть послания. Просил Васька умоляюще, понимая, что таких оборотов речи ему не отработать никогда. Тристан править отказался наотрез – он писал, перевоплотившись, в первый раз так остро переживая свои чувства.

Глава 2

Два дня дождило. Порывы ветра положили на землю мокрые головки «золотых шаров». Исполины эвкалипты под окнами играли двуцветьем стрельчатых листьев, превратив до сих пор сплошную пограничную стену в отдельных грозных проповедников небес. Гроздья белой акации обмякли, устилая землю отжившими собачками лепестков. Двор опустел: уныло белели голые веревки, в подслеповатые оконца фанерных времянок выставились потускневшие лица стариков. Непогода, так непохожая на скоротечную майскую грозу, затянулась на неделю.

В какой-то сотне метров от домов начиналась анфилада озер. Заболоченная местность обильно поросла камышом. Если смотреть на нее с высоты птичьего полета, различной конфигурации водоемы красиво дополнили пейзаж Кахаберской низменности. Одно из них, окультуренное, украшало Пионерский парк города. По периметру обрамленное реликтовой растительностью озеро вполне вписывалось в фактуру реалистической сказки.

Самое большое из озер лежало вблизи компактного поселения, продолговатой петлей перегораживая близкий путь к морю. В полном соответствии с субтропической классикой – болотными топями, обильным камышом и зимующими водоплавающими. Какой только пернатой живности здесь не обитало: чирки, лысухи, дикие курочки, цапли, гнездилась выпь, пугая по ночам детей жутковатым криком. О мелочевке в различных оперениях, в том числе и ярких, снующих ежеминутно в просветах зарослей камыша, речь вести не стоит, ибо описательский аспект всех красот увел бы нас далеко от главного сюжета.

Одни люди благоустраивались в послевоенной разрухе, самоотверженно отдаваясь работе, другие – немногие, вышедшие из военной мясорубки без видимых потерь, предавались неге.

Редкое удилище мелькнет над камышом – рыбалка считалась великой роскошью бездельников. Меж тем озеро кишело сазанами, водились бычки, окуни, заходила на нерест кефаль. Недоразумением казалась многочисленная гамбузия, прожорливой пираньей расклевывавшая малейшие ранки на ногах – вредитель, для неосведомленной личности. Живущим окрест гамбузия приносила неоценимую пользу, сдерживая собой размножающуюся в многочисленных водоемах популяцию кровожадных комаров.

Это самое большое озеро являлось вотчиной Тристана. Не возьмемся с полной уверенностью утверждать, что его привлекало больше: сама рыбалка в тиши и одиночестве, как фактор добычи, или шелест камыша на свежем бризе близкого моря, создающий под звон комаров иной мир, без грязи и бедности, без пьянства и грубости, без всеохватывающей лихорадки неухоженных стройплощадок.

В этот день не клевало, поплавок водила мелюзга. Потом он и вовсе лег на бок, зацепившись за поросль водяного ореха. Набежавшая рябь портила качество рыбалки. Отщипнув измочаленный мелочью кончик червяка, Тристан ловко закинул удочку в уютную прогалину водорослей – поплавок стойко вперился белым наконечником в небо. Недалеко от облюбованного им места мирно паслась лысуха, временами погружая и вытаскивая из воды голову, активно глотала, досылая в утробу оранжевыми ножницами клюва очередную рыбешку.

На противоположной стороне, к броду подошло стадо буйволов. Потоптавшись в раздумье на берегу, оно без промедления двинулось к уютному, зеленеющему в камышовых зарослях островку. Ранней весной островок покрывался множеством цветущих болотных колокольчиков. Тристан попытался воздействовать на животных силой мысли: «Миленькие, только не туда». Не в состоянии что-то изменить физически, он с чувством ожесточения сжал кулаки – его привычка, рожденная бессилием. «Истоптанный тяжелыми копытами островок превратится сейчас в пустыню!» Буйволов как чем-то подстегнуло, наверное, его телепатическим воздействием – они легли в воду, пуская ноздрями пузыри, не дойдя до островка несколько метров.

После зимнего обилия осадков вода в озере поднималась – брод на островок был известен немногим, а Тристан его разведал – он умудрялся еще по большой воде первым собрать в тугой пучок букета белые, красиво окаймленные серебром, стеснительные головки колокольчиков. За колокольчиками по сезону следовали скромные фиалки, грациозные ирисы, дурманящие приторным ароматом пальчики. Цветы скрадывали убожество обстановки фанерной кухоньки, украшая маленький универсальный столик с радиоприемником «Москвич». Столик, кроме кухонных, отвечал многим другим надобностям.

Поплавок прибило к зеленой границе водорослей – он начал плавно уходить под воду. Тристан попробовал подтащить его, но леску тяжело ударило, она натянулась струной – удилище изогнулось – поплавок резво повело в сторону. У Тристана перехватило дыхание. По всем знакомым ему признакам, на крючке сидела крупная добыча, по повадке определялся заматеревший сазан.

«Старая леска не выдержит! Не рвани резко, хороший ты мой», – вспотел от напряжения Тристан, давая себе и добыче установку: «Осторожненько, миленький, не дерни. Выматывать, выматывать силы. У берега хватать за жабры».

Азарт достиг апогея, когда на поверхности появилась черная спинка крупного сазана.

Вымокший по пояс, но гордый добычей, ею оказался сазан около двух килограммов, возвращался домой. У подъезда дома, в беседке под плакучей ивой, сидел Васька – оказалось, он давно ждал Тристана. Обрадованный Васька даже споткнулся, кинувшись ему навстречу. Не обращая внимания ни на его внешний вид, ни на то, что он держит в руках, с губ его так и просилась радостная весть. Отрешенный от реальности Васька завопил:

– Письмо сработало, пляши! Вот ответ! – достал он из кармана конверт и нежно погладил его, – Ли-ли-я через не-де-лю будет у нас!

Глава 3

Ложась спать, Тристан долго не мог заснуть – в голове крутились обрывки прошлого разговора, волнительно отдавалось в ушах сердце. Неделя длилась вечностью. Из нехитрого скарба выбирал одежду и не мог найти ничего достойного. Успокаивали слова мамы: «Встречают по одежке – провожают по уму». «Глупцом его никто не назвал – значит здесь все в порядке. Это его послание подействовало на сознание недосягаемой девочки», – с замиранием дыхания перекручивалось в голове, пока его не сморил сон.

Шел конец июня. Погода соответствовала времени года. Бирюзовое небо, еще не успевшее поблекнуть, отражалось в теплом море, раскрашивая его в небесные тона. Тристан проводил часть времени на причале с другим товарищем по Ардаганке – Вовчиком Радаевым. Перегреваясь на знойном солнце, они периодическим всплеском нарушали ласковую гладь моря. Вовка не был болтуном – чаще молчал. Глаза, обращенные вдаль, у обоих пацанов отдавали бирюзой, превращаясь в таинственную глубину бескрайнего моря. Разомлевшие на жаре чайки сидели по краю глубоководного причала, от сытости не обращая внимания на мелькающую в прозрачной воде рыбешку. С высоты пяти метров пацаны прыгали в воду, глубоко погружаясь, оставались там, как можно дольше. Некоторое время нежились в прохладной глубине, затем шумно выныривали, вскарабкивались на перемычки причала – начинался поиск колонии устриц. Раня пальцы об острые кромки выборных раковин, набивали ими штатный мешочек. Из выброшенного морем топляка на берегу разводили костер. Жаровней служил кусок старой железной кровли – на ней они пытали устриц огнем, пока те не раскрывали слизистый зев, доходя под чутким Вовкиным глазом до нужной кондиции. Пахнущее морем, скукоженное до ядрышка лакомство поедалось, не успев хорошо остыть.

Заглянуть в гости к Ваське Тристан не осмеливался, хотя слух уже донес о приезде гостей. А так хотелось увидеть воочию ту, которой открыл частицу своих первых чувств.

В окрестных горах с вечера погромыхивало, где-то там далеко пронеслась гроза. По небу плыли разрозненные дождевые облака. Тот год вообще выдался чрезмерно дождливым. По известным признакам с утра намечался клев. Общества на рыбалке Тристан не признавал, поэтому решил подняться затемно, чтобы обойтись без случайностей. Лег спать пораньше. Уставшая мама уже спала. Не успел прикорнуть, как условный стук в окно поднял его – так стучал только Васька. Условностями он давал понять о необходимости поговорить.

– Где ты скрывался весь день? – зашипел на него Васька, стоило Тристану выйти. В необычном для него волнении, Васька сжал Тристану руку.

– На причале, ты знаешь…, – едва унимая пробежавшую по телу дрожь, промямлил Тристан.

Он сразу увязал позднее посещение Васьки с Лилией.

– Именно вчерась я и искал тебя, – подражая соседке бабе Тосе, процедил язвительно, сквозь зубы, Васька. – А хотел я познакомить тебя… с кем ты думаешь? С Лилией! Классная, красивая, своя в доску… Она пытала меня все эти дни по поводу письма. Я ведь тебя просил – догадается: не мой это слог. Вытащила из меня правду. И еще, только не выдавай меня, настояла, невзначай, вас познакомить.

Разволновавшись при упоминании неизбежного, Тристан понимал, что выдает себя – он отводил от Васьки глаза. Встречу он предвидел, смирился со своим возможным падением, но пусть оно случится позже, когда-нибудь, и никак не по поводу каких-то заслуг. Волнуясь все больше, Тристан пытался выпроводить Ваську ни с чем, но тот, как никогда настойчиво, стоял на своем. В настоящий момент у Тристана не хватало мужества дать прямой утвердительный ответ.

– Извини, друг, надо ложиться спать – рано утром собираюсь на рыбалку. Как-нибудь, позже, потом, – пытался он не очень учтиво отвязаться от Васьки. Тристан, как мог, напускал на себя безразличие.

Но Васька-то хорошо знал его: он не верил ему, и вдруг, снизошел.

– Хотел помочь другу, а встретил такое… непонимание. Как хочешь.

И Тристан отлично знал Ваську, поэтому и открылся без опаски. Не рыбак он и далек от подвоха. Поднять Ваську рано утром не мог никто. Тристан нередко подшучивал над ним по поводу лишнего часа утреннего сна – за него Васька мог отдать все. Так однажды в собственность Тристана перекочевала из библиотеки Васьки книга – бесценный томик Жюля Верна «Пятнадцатилетний капитан», и всего-то за отказ отправиться рано утром в поход. По этому поводу прежде состоялось пари в присутствии двух свидетелей.

Васька с чувством исполненного долга в недоумении пожал плечами, но все же ушел.

Тристан вернулся в комнату – сразу не лег, а подошел к зеркалу: на него смотрел испуганный худощавый пацан с выгоревшими на солнце волосами и облупленным носом.

– Хорош себе красавец, достоин внимания, – произнес он издевательски вслух, – бежать надо таким уродцам… от красавиц и вообще – подальше.

Мама за занавеской ворохнулась, проснувшись от его голоса:

– С кем ты там сыночек разговариваешь?

– Спи, мамочка, это я сам с собой репетирую спектакль.

Мама чувствовала, когда ему нельзя докучать, и он ценил в ней это качество. Мама доверяла ему. Она не задала больше вопросов. Отношения их можно было назвать без натяжки дружескими.

Мама нередко просила:

– Тристанчик, не успела сварить борщ, не обессудь, свари, пожалуйста, сам – набор для него найдешь, где обычно.

И Тристан варил, и не только борщ. Он был даже рад, что может порадовать чем-то маму. Тристан рос на редкость сговорчивым мальчишкой, учился, если не на «отлично», то на твердое «хорошо». При его свободе и сомнительном окружении это казалось невероятным. Тянули назад точные науки – к ним он, не скрывая, относился холодно, как к некоей суровой необходимости. Русский язык и литература, извольте, здесь Светлана Олеговна – классный руководитель и литераторша, была от него в абсолютном восторге.

– Милый ты мой, да по тебе плачет литературный институт. У тебя природный дар к красивому сложению речи.

Она об этом говорила и маме. Тристан мечтал поехать поступать в киевский университет, на отделение журналистики. Почему именно в киевский? Наверное, из-за Крещатика, Печерской лавры, Тараса Шевченко, Николая Гоголя.

А мама осаждала его пыл:

– Куда нам с нашим достатком так далеко. После службы в армии, может быть… Вчерашний школьник на журналистику, без публикаций и протекции? Надо быть, сыночек, реалистом.

Мама боялась за него, но занудством не докучала. Вокруг чересчур много было негативного: мат, пьянство, воровство, мордобой, дворовые свары – неблагополучным районом слыла Ардаганка.

Глава 4

…Спал, не спал – в четыре утра, едва забрезжило небо, Тристан собрал рыбацкую оснастку и вышел во двор. В беседке кто-то сладко зевнул. В утреннем полумраке разглядел силуэт, закутанный с головой в накидку. В этой беседке, от случая к случаю, томились по утрам – как результат семейных стычек в офицерских семьях. Чаще всего охлаждалась в ней по ночам красавица Аннушка со второго этажа – молодая жена старлея. Не обделена была Аннушка вниманием, позволяла себе флирт в отсутствии мужа – имела слабость строить глазки брутальным мужикам. Мешковатый старлей, будучи трезвенником, от постоянного напряжения присел на «горькую». За очередные прегрешения, в состоянии опьянения, он отправлял Аннушку ко всем чертям. «Карусель» эту знали в доме все – от мала до велика. Тристан осторожно прокрался в беседку, где взял под лавкой оставленную с вечера банку с червями. Усердствуя, стараясь не нашуметь, зацепился плечом о стойку беседки. Накидка молниеносно откинулась.

– Подожди, можно с тобой? – ушатом холодной воды окатило его сзади.

Тристан невольно остановился.

– Здравствуй, я Лилия…, – извиняющимся тоном пропела взлохмаченная заспанная головка. Событие пронеслось мгновением – Тристан и опомниться не успел, тем более погрязнуть в своих страхах.

– Здравствуй… те…, – пролепетал он, – путь для вас будет очень трудным.

Лилия, игнорируя предупреждение, решительно пристроилась за ним.

Настоящая пытка случилась позже. Пробивая путь по заросшей молодыми побегами ежевики тропе, Тристан не проронил ни слова.

Небо осветлялось, с заревом восхода разгоралось пожаром его лицо при мысли о зашитом-перезашитом спортивном трико. Отдулины на коленях и все это убожество очень скоро станет явью.

А утро все отчетливее высвечивало заросли окружающего их болота. Тристану хотелось посмотреть на Лилию, но глаза не подчинялись ему, они косили куда угодно, только не в ее сторону. Тристан понимал: надо что-то говорить, заставить язык двигаться, но и после усилия над собой он не подчинялся ему, превратившись во рту в инородное тело. Бурлящие мысли перегорали в кипени не сказанных слов, так и не дойдя до адресата.

Изрядно подмокнув от обильной росы, они молчаливо подошли к береговой кромке озера. Тристан, абориген здешних мест, и тот ощущал неудобства – холод одолевал до озноба.

Много позже он вспоминал этот поход – лучший из походов в его жизни. Как мешало тогда глупое волнение, но как мудра оказалась шестнадцатилетняя девчонка.

– Пешее путешествие заканчивается, дальше – в воду (подмывало сказать – вплавь) по переходу, – выдавил из себя Тристан.

Он лишь мельком взглянул на Лилию и тут же зарделся: как же она была красива. Решительности в ней не убавилось и хватило бы, скажи вслух о пересечении преграды вплавь. Лилия уставилась на него бесцеремонно изучающе и вдруг громко рассмеялась. Тристан прикрыл глаза в ожидании страшного: «Раскрылось то, чего он боялся?»

Лилия же подошла вплотную:

– Дай за тобой поухаживать, – произнесла она с заботливыми нотками.

Он осмелился взглянуть на нее в упор: мокрые прядки челки приклеились ко лбу, мутовки цветущей лианы запутались в волосах, на щеке отпечаталось фиолетовое пятно от раздавленной ежевики – у Лилии был вид своей в доску подружки.

– А глаза… Какие у нее красивые глаза?!

Они светились смешливым огоньком.

Глядя на Лилию, Тристан представил со стороны себя: улыбнулся следом, и они рассмеялись друг другу в голос. В камышах сбоку подозрительно зашуршало. Лилия метнулась к нему:

– Что это? – дрогнул ее голос.

Частичка веселого нрава Тристана взбрыкнула – он подыграл ее страху.

– Бежим, кабан шалый ломится на нас!

В тот же миг огромная белая цапля тяжело взмыла над их головами, обдав тугим потоком воздуха. Лилия испугалась, но и в этом состоянии улыбчивая складочка не покинула уголков ее губ, совсем как на фотографии.

Лилия шлепнула его по руке:

– Разбойник. Разве можно так пугать девочку?

В напускном негодовании Лилия стала еще прекраснее. Тристан никогда не встречал таких свойских красивых девочек. Школьные красавицы рядом с ней напоминали ему идолов из «Истории древнего мира». Вопрос замер на лице Лилии, она чего-то ждала от него. Оказалось: его следующих действий.

Она первой нарушила молчание:

– Я плаваю плохо, и не в купальнике…

От такого прямого интимного откровения скованности у Тристана поубавилось:

– Тут совсем недалеко брод, – махнул он рукой в сторону, украдкой примеряя ее рост к себе, – местами тебе будет немного выше колена, а бывает и того… совсем с головой. Пока не поздно, возвращайся назад.

– Решительное «нет», только вперед! Мой папа не брал Берлин, его война закончилась на Балатоне – он мне говорил: отступающие встречают смерть спиной – и их не называют героями. Я хочу встретить трудное испытание лицом.

Вперед, Тристан? И, чур, не оборачиваться.

– Но ты же можешь оступиться и начать тонуть?

– При чрезвычайных обстоятельствах повернуться можно. Обещаю быть внимательней.

Тристан, войдя в воду, провалился в ил по колено. Вода согревала – она оказалась значительно теплее воздуха. Старательно разгребая перед собой тину, Тристан известным ему переходом повел Лилию вглубь прогалины камыша, задним зрением держа ее в поле обзора. Платье ее уже тащилось по воде.

Тристан посерьезнел, когда понял, что со своими шутками переиграл. Он попытался исправить ошибку.

– Ближе к островку может вальдшнеп вспорхнуть, не пугайся. Ничего смертельно опасного в этих болотах нет. Есть гадюки, но в воде они не агрессивны.

При слове «гадюки» глаза Лилии расширились.

Глава 5

Приближались к критической глубине. Тристан старался вести по высокой кромке подводной гряды.

– Здесь мельче, – объяснял он, – однако, больше возможности потерять равновесие и окунуться с головой.

Он рисковал, желая, наверное, совершить героический поступок по спасению Лилии. Ноги сползали с осклизлой поверхности, временами срывались и вязли в илистой ловушке. С коварством вражеских мин сзади всплывали рогатые водяные орехи. Пузыри забродившего сероводорода ударяли в нос едким запахом, пузырями вырываясь наружу, пугали Лилию.

До островка добрались благополучно, если не считать ее вымокшего по пояс платья и его прилипших к телу, облепленных ряской трико. Мокрое платье облегло тело, просвечиваясь конфигурацией черных трусиков. Сладостная волна подкатила к груди Тристана. Он гнал из головы выползшие из недр пакостные мысли, сжав руки до онемения пальцев. Разозленный потерей управления Тристан ожесточенно ударил по воде кулаком – брызги веером разлетелись в стороны. Лилия в недоумении остановилась. Тристан жалко улыбнулся ей, демонстративно, как это делают мокрые собаки, встряхнулся, пытаясь шуткой отвлечь ее. Лилия глубокомысленно покачала головой.

– Я в порядке, двигаемся дальше, – не на что другое не нашелся он.

В укромном месте, замаскированный камышом стоял его плот. Набравшийся влаги грузный плот имел на вид сомнительную плавучесть. А пересечь на нем предстояло порядка ста метров глубокой части озера.

В своей стихии Тристан потерял скованность, стал командовать и наставлять совсем так, как если бы рядом находился Вовчик. Всего различия: команды и наставления он сам же и выполнял. Лилия суетилась в помощи вытолкать тяжелый плот на открытую воду. В суматохе они едва не разрушили гнездо. У самой воды, в углублении сухих водорослей, покоились шесть пятнистых крошечных яичек – Тристан дотронулся до них – они еще теплились.

– Уточка-чирок, – голосом знатока шепнул Тристан, – метелка камыша сохранит тепло, пока мы отсюда не уберемся.

Лилия наклонила камышину – не тут-то было: оторвать живой стебель растения без ножа оказалось невозможным. Тристан пришел на помощь, привычно перекусив вязкий стебель метелки зубами.

Бляшки ряски украсили волосы Лилии. Ее внешний вид напоминал решительную амазонку, готовую к любому отчаянному шагу.

Плот, к счастью, держал их, но подошвы ног стояли в воде. Лилия, расставив для равновесия ноги, исполняла данный им совет – замерла, не шелохнувшись. Как бывалый шкипер Тристан вел тяжелый плот на другой берег, осторожно окуная в воду, то с одной, то с другой стороны самодельное весло. Окуни гонялись за гамбузией, беспорядочной россыпью она выбрасывалась из воды, попадая под ноги.

Плот представлялся Тристану солидным кораблем, на котором он капитан, Лилия была на нем драгоценным пассажиром. Теперь он мог откровенно разглядывать Лилию – она стояла к нему спиной. Залюбовавшись, греб не спеша. Ему открылась еще одна пикантная особенность: к родиночке на лбу – она делала ее очень милой, он разглядел другую, сзади, недалеко от ушка. Мокрые завитушки волос разделились, оголив нежную влекущую шейку.

Недалеко, метрах в пяти от плота, выскочила из воды крупная рыбина – Лилия от неожиданности вздрогнула. В своей сути она оставалась девчонкой.

– Сазан жирует, – успокоил ее Тристан.

Берег медленно приближался. Показалась отмель, образовывавшая тихую заводь. Тристан вел плот в том направлении, там он обычно закидывал удочки.

– Отдать швартовы, – скомандовал самому себе Тристан, разгоняя плот усердной работой весла. Тяжелый плот неуклюжим крокодилом выполз на дерн прибрежной полянки.

Уже рассвело. На востоке занялось малиновым светом. Скоро взойдет солнце. Тристан суетился. Совсем близко он видел ее лицо – в серых лучистых глазах продолжала таиться задорная смешинка.

Укрепив удилища на рогатинах, Тристан разжег костер. Лилия помогала ему – выбирала выброшенный на берег сухой топляк. Тристан старался не смотреть на нее, глаза же силой нечеловеческого противодействия тянулись обласкать желанный профиль. Тристан никак не мог воздействовать на расшалившуюся природу. Обтянутые трико выдавали его внутренние терзания.

– Я тебе нравлюсь? – камнем на голову свалилась внезапная фраза Лилии. – Не бойся, смотри на меня, сколько хочешь…

Костер быстро схватился жаром. Лилия решительно, не дожидаясь особых указаний, стянула мокрое платье, картинно преобразившись, поочередно подставила огню спину, потом грудь. Теперь Тристан, не отрываясь, завороженно смотрел на нее: ажурные черные трусики дополнял такой же черный бюстгальтер. На подъеме груди красовалась еще одна маленькая родинка. Тристана прохватил озноб, но это был не озноб охлаждения. С ним такое произошло однажды, во сне. Проснувшись в сильном возбуждении, он почувствовал неудобство от измазавшей его жидкости.

Не отдавая себе отчета в том, что делает, он снял мокрые трико, подошел вплотную и обнял Лилию, прижимаясь щекой к месту с родинкой – лицо утонуло в бугорках наливаюшихся грудей. Лилия замерла и стояла, не шелохнувшись. Тристану хотелось пойти до судороги дальше, но внутренняя борьба сдерживала его действия, лишь усиливая дрожь.

– Ты так сильно хочешь меня? – наконфеченным теплом дохнула ему в ухо Лилия. – Я могу разрешить…, – затаенно прошептала она, – только, пожалуйста, без последствий.

На грани потери рассудка, трясущимися руками Тристан коснулся ее трусиков, но проклятая жидкость вне его воли вылилась из него задолго до момента истины. Лилия не стала докучать – она улыбнулась и погладила его по соломенной голове:

– Милые вы мои, несчастные мальчики…

…Простота спутницы, подсохшая одежда, абсолютный штиль и сумасшедший клев, успокоили Тристана – он стал тем, кем был всегда – фантазером и мечтателем. Недоразумения, как бы, и не произошло. Вначале сдержанного, скованного, с идущей из далеких недр сознания опаской – сейчас его несло на крыльях вдохновения: одна невероятная история сменяла другую. Лилия округляла глаза, не успевая сообразить, где правда, а где вымысел. Незаметно, между репликами, вытащили с десяток головастых бычков-чернушек, несколько приличных окушков. Общим достоянием стали пять приличных сазанчиков – мелочь выпускали назад. Лилия к ловле приноровилась быстро, хотя призналась, раньше никогда не рыбачила. Все у нее получалось не по-девчачьи ладно.

Всходило солнце, ослепляя, ударило по глазам сполохами расплавленного металла. Как по мановению всемогущего мага, гладь озера в мгновение остановилась стеклом: перестали плескаться окуни, лысухи направили свои курсы вглубь камышовых заводей, застыли и поплавки – замолчал Тристан, приводя в порядок разгулявшееся воображение. Лилия приуныла, как оказалось, готовя монолог.

– Когда приду домой, обязательно сделаю запись в дневнике о нас. Без подробностей, конечно… Мое мнение о вас, мальчишках, сильно изменилось. Вначале Васечка, теперь ты разрушили прежний стереотип. Вы такие разные. Вася хороший, добрый, но очень скучный и без фантазии. Через три дня мы уезжаем к бабушке в Москву. Ты будешь мне писать, Тристан?

Лилия раздробила его имя на слоги. Она видела в этом какой-то свой затаенный смысл?

Обратный путь они проделали в молчании, в ореоле объединившей их тайны. Тристан окидывал прощальным взглядом ее ладную фигурку, стыдливо опуская лицо при воспоминании недавнего казуса. На островке, толкая в четыре руки плот, Тристан неуклюже приобнял Лилию, с громко бьющимся сердцем поцеловал родинку за ушком. Лилия мягко отстранилась, шаловливо погрозив ему пальцем:

– Прости мне мою слабость. Ты хороший мальчик, правда?

Глава 6

…Потом Тристан написал Лилии много писем, эмоциональных, трепетных, писанных на одном дыхании, и других – выстраданных не одним днем. В одном из них он признался ей в любви – это письмо Тристан так и не отправил – побоялся нарушить сложившуюся в процессе переписки дружбу. В его письмах и без прямого признания оно читалось между строк. Никогда, ни малейшим намеком, ни он, ни она, не обмолвились о неприятном инциденте с его полным фиаско. Своим присутствием в его жизни Лилия придала ему смелости – Тристан перестал стесняться девочек. Именно Лилия подтянула Тристана к содержательным мыслям, приобщила к внешкольной философии Сократа. Переписка прервалась внезапно, на самом пике – Лилия не ответила на его пространное философское письмо о смысле жизни и месте в ней красивой женщины. Тристан долго хранил ее письма, наверное, хранил бы вечность, не распространись в те места болезнь сепаратизма, разделившая дружественные некогда республики. Вывозя маму из отделившейся территории, буквально последней рейсовой «Кометой» (железная дорога уже не функционировала), Тристан стоял перед выбором, что брать в первую очередь. Не хотелось обижать маму, и взяты были, по возможности, дорогие ей вещи, остальное, в том числе письма и фотографии, он намеревался увезти потом. «Потом» растянулось на годы. С появлением первой возможности он таки вернулся за дорогим ему, но чувства близких людей оказались не искренними – оставшееся на «потом» не сохранилось. Все, кто имел малейшую зацепку на стороне, как и они с мамой, покинули республику, не сумев сберечь оставленное им достояние – дорогая память покоилась теперь на одной из многочисленных мусорных свалок, под спудом сгинувшей совместной истории.

P.S. Вернувшись на озеро спустя много лет, Тристан с трудом узнавал памятные места. Конфигурация заводи напоминала ему место, где они с Лилией совершили попытку, минуя несколько промежуточных ступеней, войти во взрослую жизнь. Военная бронетехника утюжила дно грязного водоема, испытывая достижения национальной гвардии. В том месте, где каждой весной расцветали ковром колокольчики и гнездились водоплавающие, пузырилась черная зловонная жижа.

Он ехал сюда с воодушевлением: посмотреть, вспомнить, отыскать следы Лилии, но после увиденного стало тоскливо до слез – он понял: прошлого не вернуть.

Так и осталась эта история неоконченной картиной в невероятных судьбах его и случайной девушки. Возможно, они стали бы самыми счастливыми людьми на всем белом свете и смогли бы сохранить добрую память юности, оберегая свое озеро для потомков. Возможно, их дети смогли бы написать другую историю, со счастливым концом. А пока…

Глава 1

Душный поезд отстукивал очередные метры, увозя Тристана все дальше от родного гнезда. Пейзаж за окном менялся, а в сердце глубже залегала тоска. Предстоящая неизвестность сковывала простор. Мысли сделались куцыми и беспорядочно глупыми, похожими на утиное семейство, застигнутое врасплох на середине улицы. «Мартин Иден» не концентрировал внимание, хотя сюжет вполне соответствовал завязке предстоящих событий. Под воздействием духоты, бессонной ночи, постоянного взаимодействия большого количества людей, ему во всем виделся огромный механизм, в который он, Тристан, попал по чьей-то оплошности: в нем он чувствовал себя никчемным винтиком, попавшим сюда не по назначению. Сосредоточением ума он пытался привести себя в первоначальный порядок, найти комфортную нишу в хаосе биополей и магнетизма. Люди что-то делали, перемещались, спали, читали, бессмысленно мелькали по нему взглядами.

Нам-то с вами понятно, откуда эта разбалансирован-ность: первая далекая самостоятельная поездка, предстоящая встреча с родным братом отца, по словам мамы, очень похожим на отца, к тому же – бессонная ночь.

Как успокоить его, как объяснить, что это есть свойство всех эмоциональных и гиперчувствительных натур, постоянно копающихся в своих новых ощущениях? Иногда это свойство считают достоинством!? Повествование может послужить назиданием для становления любой другой личности. Заодно можно напомнить две известные истины: «Воспринимай окружающее, как постфактум, если ничего не можешь в нем изменить» и другую, не менее насущную: «Бог даст день – Бог даст и пищу».

Пейзаж за окном поезда преобразился с холмистого на равнинный. Простор значительно раздвинулся, и мысли мало-помалу упорядочились. Мелькающие в лесополосах сороки вызывали неуправляемые нервные импульсы, проявляясь в зрительном приложении, заставляли критичнее оценивать меняющуюся действительность.

Шестнадцать лет – возраст достаточный для умозаключений и анализа действий. А, если учесть отсутствие житейского навыка, да повышенную эмоциональность, да праведность долга, да еще массу не созревших «но»? Остается пустой цифровой эффект. Специфический подход учтет и этот факт, но что он в сравнении с «ниагарской» энергией? Пшик! Брызга упорядоченного миллиграмма на излете возможности.

Пришла вторая ночь. В окне, как в зеркале, отразилось течение окружающей суеты. В полузабытье, лежа на боковой полке в начале вагона, Тристан слушал витиеватую речь охмуревшего от алкоголя проводника, обиженного на весь мир за то, что ему, окончившему индустриальный институт, приходится работать без напарника, прислуживать и шустрить всем, чем придется, ради достойной жизни семьи.

Далеко за полночь сморило: сопутствующий фон отодвинулся куда-то далеко-далеко, а потом и вовсе растворился в шумах сновидений.

Глава 2

Очнулся Тристан от треска динамика и напоминания о прибытии на конечную станцию следования. Сердце сквозь сон екнуло. Нужная станция осталась далеко позади в туманной дымке рассвета, под сто километров назад.

Обрюзгший, вывалянный в перьях проводник пытался вспомнить самого себя. Наспех одевшись, затолкав в чемоданчик вещи, вылетел пробкой из кислой атмосферы вагона.

Вокруг незнакомый мир, старинная архитектура в стиле ампир. На серых фресках пыль веков. Площадь запружена машинами. Снующие взад-вперед люди отрешены настолько, что казалось, выпади сейчас, среди знойного лета, снег – ничто не удивит и не остановит муравьиную целеустремленность толпы.

Первый самостоятельный выход в большой свет начинался с испытания на состоятельность.

В сквере с «Чучелом» в граните нашел свободную лавку, вздыбленную планками. Обдумывая дальнейшие действия под аккомпанемент вороньих разборок в кроне вековых деревьев над головой, зажевал позавчерашнюю обсыпную булочку.

– Давай без суеты, успокойся, весь день впереди. Билет пропал – денег на один скромный день существования. Есть единственная возможность, – рассуждал Тристан, обозревая окрестности, – короткими «перебежками» на электричках, пусть малым ходом, но наверняка.

Судьба каждому из нас расставляет акценты. Наши устремления одни, а мы двигаемся туда, куда еще вчера не могли и помышлять.

Воронье разгалделось – сверху дождем полетели брызги помета. Дефектная лавка да чрезвычайный факт заставили подняться до окончательного решения.

Пригородный вокзал обозначился вывеской на одном из фасадов отдаленного здания, серого в общий тон, но пониже основного.

Ближайшая электричка по расписанию в нужном направлении через пятьдесят минут. Шагая по перрону, Тристан изучал его возможности. Он исключил свободное место на лавке рядом с подпитыми мужиками; на другой лавке сидели две цыганки – старая и молодая. Они мирно запивали раскрошенный на коленях батон белого хлеба одной на двоих бутылкой «Ситро». Тристан скромно присоседился с краю, стараясь не глядеть в их сторону, и все ж не остался без внимания.

– Красавчик, голубоглазый, дай ручку погадаю. Денег нет – знаю. И кушать хочешь!? – придвинулась к нему цыганка – та, что моложе.

Тристан повернул голову: сквозь него прошли и остановились в затылке черные немигающие глаза. От их проницательности по спине пробежал холодок. Из-под повязанной поверх ушей косынки выбилась совершенно седая прядь – она делала ее красивое лицо тусклым.

По перрону дефилировал наряд милиции, ощупывая всех липким изучающим взглядом. Прожекторы их взглядов не миновали и лиц цыганок, однако, надолго не задержавшись.

Допив последние капли из бутылки, молодая цыганка встала, оставив спутницу одну. В мгновение, так уходит вода в сухой песок, она растворилась в прибывающей толпе.

Вкрадчивый голос сзади, в самое ухо, так близко, что от дыхания всколыхнулись волосы, заставил Тристана вздрогнуть. Цыганка присела совсем рядом, улыбаясь, ткнула ему в грудь ароматный рогалик с бутылкой кефира. Тристан опешил, не зная, как повести себя. Цыганка поставила бутылку на лавку, умудрившись с легкостью расположить рогалик на узком горлышке:

– По-окушай, по-отом расскажу все про тебя.

И отвернулась, затараторив о чем-то со своей спутницей, сыпля винегретом непонятных слов.

Тристан видел скудность их стола и не смел притронуться к царскому дару, хотя к оставшимся у него грошам он мог стать хорошим подспорьем. Цыганка, оборвав на полуслове разговор, резанула по его глазам своими антрацитовыми, потеплевшими на мгновение глазами:

– Ты го-ордый, так нельзя – пропадешь, бери-хватай от жизни все, что само идет в руки.

Видя нерешительность Тристана, она продолжала:

– Хорошо, возьми с собой, потом поешь.

Ее просительному тону невозможно было противиться – пришлось прибрать еду в сумку.

Тристана одели с иголочки – мама хотела представить сына в безбедном виде, выложилась, придавая его статусу состоятельное положение. Светлые лавсановые брючки дополняла новая сорочка в мелкую клеточку – на ногах остроносые, сшитые на заказ зеленые мокасы. Внешний вид жалким никак не назовешь, но как цыганка с лету узнала о его бедственном положении?

В южном регионе, откуда ехал Тристан, о цыганах бытовало не лучшее мнение: попрошайки, мошенники, маркитанты. Возможно, осторожность его была оправданной, однако, характер его с приличным налетом романтизма не позволял слепо подчиниться сложившемуся мнению. В целом, бродяги цыгане воспринимались им лично неизменным дополнением южной экзотики.

Меж тем, цыганка придвинулась ближе, настойчиво притянув к себе руку Тристана – он не воспротивился этому. Качая головой, изучила ладонь, прищурила на некоторое время глаза, задумалась. Не отпуская руки, повернула ее ладонью вниз – накрыла своей.

– Послушай меня, соколик, внимательно, – зловеще прошептала она, устрашающе округлив глаза.

Тогда, в силу молодости, Тристану ее слова не показались серьезными, более того – ее напускная маска виделась наигранно смешной.

А цыганка вкрадчиво продолжала:

– У тебя, мой хороший, сложилось два пути: один легкий, другой – трудный. У всех остальных по-другому, не так, как у тебя. У тебя вижу очень большую разницу. Ты выбираешь трудный путь вольно, а на нем тебя ждут болезни и разочарования. Вижу: ты добьешься в жизни многого, и проживешь…, – взгляд цыганки проткнул его стрелой, – долгую жизнь. Оглянись назад. Видишь: из трещины в асфальте пробился росток. На этом месте росло дерево – его спилили, а сверху положили асфальт?! Любовь побеждает все! Любовь к жизни пробила путь к солнцу через асфальт! – повысила цыганка голос настолько, что подвыпивший военный на соседней лавочке выразительно приложил палец к губам.

– Твоя судьба будет такой же, – перейдя на свистящий шепот, продолжала она. – Откажись от этой поездки, иди сейчас в другое место, и все будет по-другому: твоя жизнь потечет другим путем. Тому военному, – она кивнула в сторону, – совсем мало осталось: вижу чужие скалы и его с окровавленной грудью. Будет убит далеко отсюда совсем скоро.

Тристан хотел улыбнуться и не смог, его губы сковала скорбная мимика.

Подходивший электропоезд возвестил переполненный перрон о прибытии, занудно проскрипев тормозами, остановился.

– Иди, соколик, иди… или оставайся. Мы можем, но не хотим жить по чужому совету.

Если бы он тогда знал, что слова цыганки окажутся пророческими, изменил бы он свою судьбу?!

– Оставь мне что-нибудь на память, – остановила его за руку цыганка, стоило Тристану подняться.

Кто принимает всерьез слова случайной вещуньи, если тебе шестнадцать?

Благодарный за внимание, Тристан подумал:

«Кроме смены вещей, в сумке лежит книга Джека Лондона (в то время большая ценность), новенький компас, подаренный Васькой, и последние три рубля денег.

Тристан вытащил книгу и протянул ее цыганке. Скороговоркой поблагодарив за внимание, побежал к ближнему вагону.

– Ты будешь писать книги, – услышал Тристан вдогонку.

Глава 3

Электричка набрала скорость. Станционные постройки отстучали последние метры. За окном плыли бесконечные посадки с вездесущими сороками, перепархивающими с места на место. Теперь они не вызывали тех острых импульсов, пронизывающих грудь напоминанием о далеком доме. Сзади неказистого вида мужичок делился с пацаном-соседом опытом поездок зайцем на этом маршруте. Из разговора Тристан понял: самое неприятное – высадка на промежуточном полустанке и потеря многих часов до следующей электрички. Перспектива ночевки на лавке затерянного полустанка его особо не удручила, но от позора он поспешил в тамбур, где можно не прилюдно сдаться на суд контролеров. Глядишь, после объяснения сжалятся и простят. Он так и простоял в напряжении всю дорогу до узловой станции. Спустя три часа выскочил вместе с потоком пассажиров на платформу. От радости маленькой победы Тристан замурлыкал в тоне веселого марша «Прощание славянки».

Вышагивая под принятый ритм, двинулся к станционным постройкам. Растянувшийся на холме серый неприветливый город умерил его победный пыл. Оторвавшись от потока, Тристан медленно побрел к зданию вокзала. Движение по пригородному расписанию можно было продолжать лишь через четыре часа.

Одноэтажное помещение станции дышало множеством разноликого люда, совершенно безразличного к нему, Тристану. Не желая сидеть в духоте, он пересек улицу в поисках удобного местечка. В пыльном сквере, недалеко от магистральной дороги, такое место нашлось – здесь он достал уже забродивший кефир с примятым рогаликом, вспомнив добрым словом сердобольную цыганку.

Поев, огляделся. На обочине дороги голосовала большая группа людей: руки забиты покупками, а напыщенное пестрое одеяние выдавало в них сельских жителей.

В течение часа практически все сообщество рассосались – оставалась одна, хорошо приметная высоким ростом суетливая девушка – она продолжала оставаться и с вновь подошедшей группой людей.

Вывернувший из-за поворота «Рафик», лихо затормозив, собрал всех желающих. В этот раз «модель», как окрестил ее Тристан, уехала.

Посмотрел на часы – скоротался один час. Другого занятия выбирать не приходилось, поэтому продолжил наблюдать за особенностями новых людей, таким нехитрым образом убивая время.

«Что видят мои старые глаза?» – вскрикнул Тристан цитатой из недавно прочитанной книги.

По обочине дороги, ссутулившись, понуро возвращалась знакомая «модель».

На фоне чужой неудачи своя показалась такой ничтожной. Девушка с завидным упорством вернулась на прежнее место и продолжала стоять еще около получаса. Тристан держал ее теперь в постоянном поле зрения – интрига затягивалась.

В какой-то момент девушка засуетилась больше обычного – метнула глазами в сторону Тристана. На другом конце скамейки, рядом с ним, медитировал зачуханный мужичошка – он давно к чему-то приноравливался.

Увидев приближающуюся девушку, мужик решился:

– Парнишка, пособи болящему, чем можешь…

Мимика его молила о подаянии. Но девушка заторопилась, перед скамейкой заспотыкалась – угловато, бочком, тяжело осела между ними. Потухшим взглядом девушка скользнула по фигуре Тристана. Мужик резво поднялся и отскочил в сторону.

– Ох-хо, Надюха, болеешь все? Теперь-то точно не подаст… – сказал, как простонал, мужик и озадаченно побрел в сторону голосующих селян.

Тело девушки начало неестественно сползать к Тристану – затылком она уперлась в его руку, длинные ноги вытянулись за пределы скамейки. Девушка закатила глаза, дыхание стало прерывистым, из уголков рта потекла пена. В следующий миг скамейка задрожала от бьющей ее судороги. Тристану стало жутковато. Он вскочил. Без его поддержки голова девушки билась о планки лавки. Это было похоже на самоистязание. От сострадания и от испуга Тристан, плохо владея собой, одернул задравшееся выше положенного платье, сел рядом, охватив ладонями бьющуюся об лавку голову, совершенно не понимая, чем еще можно помочь. Пришло на ум услышанное когда-то – «падучая». Впервые так близко и совершенно неожиданно для себя он наяву увидел проявление этой страшной болезни. Судороги девушки переходила в конвульсии, затем вновь в судороги. Тристан бегал глазами по сторонам, моля кого-то неведомого о помощи. Худенькое тело девушки обмякло вмиг, в тот же миг став похожим на брошенную тряпичную куклу. Тристан держал ее голову и видел, как веки ее задрожали. Девушка открыла глаза, не совсем понимая, где она находится. Голосующие люди сгрудились на обочине, сострадательно пялясь в их сторону. Возвращаясь из далекого далека, девушка медленно приходила в себя. Глядя на ее бледное, испачканное слюной лицо, Тристан вытащил полотенце и осторожно вытер его. Девушка попыталась перехватить его руку, жалко благодаря одними глазами. В голове Тристана, наконец, что-то стало складываться – он сорвался с места. В киоске неподалеку купил бутылку минеральной воды и предложил ей.

– Простите меня, извините меня великодушно, простите за доставленные неприятности, – лепетала девушка, протягивая руку за бутылкой.

Не отрываясь, с жадностью выпила несколько глотков.

– Вам нужен врач?! – спросил Тристан.

– Нет, нет, все прошло, мне уже лучше. Спасибо. Оказывается, остались на земле сердобольные люди, – с благодарностью во взгляде произнесла девушка, стыдливо прикрывая коленки руками. – Меня уже многие знают здесь и не берут в машину, не хотят нежелательных ощущений в дороге, ведут себя так, словно я заразная.

Она завозилась, устраиваясь на скамье удобнее. В глаза бросилось расплывшееся мокрое пятно по подолу голубого сарафана. Люди на обочине разъезжались – подходили другие. Очевидцев разыгравшейся трагедии не оставалось – на сидящую на лавке парочку больше никто не обращал внимания. Тристан посмотрел на часы: до электрички больше двух часов.

– Что намерены делать дальше? – стараясь не смущать девушку детальным взглядом, обратился к ней Тристан.

– Отдохну и буду пытаться уехать.

Тристан искренне хотел ей помочь и не смог не спросить.

– Я могу чем-то вам помочь?

– Мо– о-жете, но ведь вы не местный, вам самому куда-то надо спешить, – смущенно произнесла девушка с вопросом во взгляде.

По внешнему виду она казалась немного старше его. Да еще высокомерное «вы», предложенное ею, создавало в общении некую преграду. Поддерживая заданную высоту, Тристан рассказал ей свою историю. Она слушала, но отвлекалась мыслями о своем.

– Без сопровождения мне отсюда не уехать. Водители левачат и не хотят проблем. Помогите, пожалуйста. Живу я в Селичевке, сорок пять километров отсюда. До сих пор мне помогало мое имя, если бы не оно, прохлаждаться бы мне уже давно в «дурке».

Тристан догадался, какое имя может держать на плаву в полной житейской безнадеге.

– Вас звать Надей? А я Тристан…

– Сколько себя помню, меня всегда звали Надюшей…

Тристан ничего не имел против Надюши – просто Надя для нее, действительно, казалось грубоватым.

Надюша с каждой последующей минутой наполнялась жизнью. Через полчаса от болезни не осталось и следа – лишь легкая печалинка в глазах выдавала недавно пронесшуюся бурю.

«В деревеньке, в пятидесяти километрах отсюда, живу я вдвоем с бабушкой. Отец «сгорел», как многие здесь, от беспробудной пьянки. Мама вскоре за ним умерла от непонятной болезни. Местная бабка Верейчиха (с нечистой силой путается) поставила диагноз: «От тоски мама умерла, да от несбывшихся надежд». Отец-то в прошлом агроном, а мама техник – технолог молочной промышленности. Сестра Галка поступила в техникум – учится первый год. Она югом и морем бредит. Сбежит отсюда, не задумываясь, в поисках своего особенного счастья – останусь я навсегда одна с бабушкой. Сегодня возила продавать всякую всячину на рынок, заодно дала телеграмму сестре, подмениться с ней на время, хотя и понимаю, кто ее на первом-то курсе отпустит. Прошел слух о народном целителе из Сибири, к которому хочу поехать на прием. Лечит он такие болезни – исцеленные люди уже есть. Месяц назад разбила в автобусе голову – теперь и вовсе без сопровождения не берут».

Такую печальную историю поведала Тристану Надюша, едва успев прийти в себя. После ее рассказа Тристан проникся большей жалостью и без просьбы понимал: не сможет он бросить Надюшу одну на произвол судьбы.

В ближайшем проулке Тристан нашел водяную колонку, где Надюша привела себя в порядок. Уже вдвоем они вернулись на исходную позицию на обочине дороги.

Глава 4

От развилки дорог вглубь степи, извиваясь разомлевшей змеей, уходила едва приметная грунтовая дорога. Редкие облака, разбросанные по ярко-голубому шатру небосвода, на короткие мгновения затеняли солнце, не успевая создать ощутимой прохлады. Порывистый горячий ветерок разносил насыщенный запах июньского травостоя. Под призывный стрекот кузнечиков Тристан и Надюша все дальше отдалялись от цивилизации. Стайка щеглов дружно вспорхнула из лопухов жирующего репейника, стоило Тристану наклониться за его листьями. Надергав лопухов на голову, едва отдалившись от зарослей на несколько шагов, из зарослей вновь зазвучали преливы мелодичного ручейка. По дороге Тристан опекал Надюшу, исподволь изучая ее состояние. Большак отстоял от деревеньки на пять километров. Шагали в мареве улетающей влаги под лучами жаркого солнца. Одинокий островок березок, да редкая поросль ольховника – единственная на всем пути защита от солнца. Надюша, не успев присесть, вставала, торопя Тристана.

– Коровешку днем не доили, небось, стоит под забором и мычит, а бабушка нервничает. Она плохо ходит – сама подоить не сможет, а будет пытаться.

Суетливо меняя положение по отношению к Тристану, перемещаясь то влево, то вправо, активным нетерпением Надюша подгоняла его. Но он умышленно затягивал время, хорошо помня извивающееся на лавке беспомощное тело. В ложбинке ориентиры дороги потерялись. Низинкой перейдя в сплошной травостой, она изредка выдавала себя не успевшими зарасти проплешинами. Надюша независимо от ориентиров уверенно держала курс.

– Идем мы по старой дороге, так немного короче, дальше они соединятся, – будто успокаивала она Тристана, не забыв посоветовать подкатить брючки.

Миновали недавно сереющую вдали силуэтом лесополосу. Незаметно и подошли к окраинному домику деревеньки. Высоченный жирный бурьян окружил домик стеной. И таких участков вокруг преобладающее большинство. За редкими домами сохранялся какой-то уход, а на каждом «живом» хозяйстве лежала печать милого русского убожества. Соцветия сорняков разбрасывали в воздух парашютный десант семян – они липли к потному лицу, лезли в глаза, щекотали в малодоступных местах. И все же зной шел на убыль. Лопухи репейника, безжизненно обвисшие на голове, отработавшие свою миссию, ненужностями ниспадали на плечи. Надюша со смехом сбросила их, сбросив заодно шутливо и с головы Тристана. Она казалась вполне здоровой: лицо порозовело, а рассеянный, немного притомленный взгляд мог сойти за обыденную усталость. Она хорохорилась, вслух строя планы на будущее, эмоционально делилась возможностями своего хозяйства. Уже со слов Тристан полюбил ее добрую кормилицу – корову «Куклешку».

– А вот и наше хозяйство, – сказала неожиданно Надюша, взявшись за калитку, слепленную из деревянных жердей. Рыжая тщедушная дворняжка, извиваясь червяком, выкатилась под ноги, пометив от радости запыленный зеленый мокасин Тристана. От заднего двора неслось надрывное мычание.

В прохладной мазаной хатке, на широкой самодельной тахте покрытой лоскутным покрывалом, их встретила учтивая старушонка. Резво, по-свойски, она протянула Тристану руку, да так запросто, будто приход в дом постороннего человека – сущая для нее обыденность.

– Варвара Николаевна, – бодро отрапортовала она, с трудом, постаравшись галантно оторваться от тахты. – Надюша, я заждалась тебя. Прости меня, я обмочилась…

В этот день Тристан решил не спешить с отъездом, переодевшись в «домашнее», взялся помочь Надюше. Во время общения он оценил ее главное человеческое свойство: «Непротивление злу насилием». С каждым ее действием Тристан убеждался в правоте близких ей людей, называющих ее ласково – На-дю-ша.

К шестнадцати годам Тристан проштудировал многое из отечественной классики – прозы, стихов. Его житейские принципы во многом основывались на образцах произведений. «Смешались в кучу кони, люди, звери»… Он не сделал еще определенного выбора и приоритета не определил – оттого и метался, понимая, как часто подражает, копируя чужие действия. Но он мужал: рано или поздно свое в характере приобретет доминанту, а чужие примеры пройдут красной канвой через личностные качества.

Он и думал теперь о ней так – Надюша. Лилия всегда оставалась Лилией. Назвать ее «Ли-леч-ка» не повернулся бы язык. Лилия решительная, бесстрашная, с мужским волевым напором. Он и не ставил их в один ряд – и вовсе не потому, что к одной испытывал жалость, а другую, кажется, любил. Да, да – любил – он спрашивал себя об этом. …И еще: Лилию он хотел целовать, ласкаться в ее женских прелестях. С Надюшей другое: ее он хотел погладить по голове, пожалеть.

Тристан нашел Надюшу под навесом задней стены хатки. Она управлялась с коровой: дышала отрывисто, с надрывом. Доение процедура не из легких, но Надюша ни полусловом не намекнула о трудности. Она повернула к нему счастливое лицо: пот испариной выступил на лбу, на спине ситцевое платьице отпечатало мокрое пятно.

– Коровка у нас умница, отдает молочко легко, стоит взяться за вымя, а сегодня от обиды на меня поджимает. Познакомься, Куклешка – это твой и мой спаситель.

Рыжая, с белыми пятнами на боках и звездочкой во лбу, пузатая коротышка понимающе выставила Тристану лопухи ушей.

– Угостите ее корочкой хлеба, и вы станете друзьями, – с одышкой произнесла Надюша, не прекращая процесса доения. Две тугие струи, стремительно перекрещиваясь, со звоном ударяли в пенящееся ведро.

– Она маломерка, молока дает немного, а сейчас и того меньше, отдаивается уже. В августе должен появиться поздний в этом году теленочек.

Благодарная за корочку сухого хлеба, корова лизнула Тристана в нос шершавым языком, дохнув в лицо горячим травяным настоем. Надюша после дойки предложила стакан парного молока – оно попахивало навозом. Тристан сначала не решался пить: городское молоко не пахло так.

– Ты пей, пей, потом ощутишь главное – послевкусие, – подбадривала Надюша.

Потом решился, не дыша, выпил весь стакан до дна. Молоко оказалось более чем теплым – оно было горячим.

– Закрой глаза, – наставляла Надюша, – и медленно выдыхай. Какие впечатления?!

Глава 5

Надюша выполняла всю работу суетливо. Тристан ее жалел, а существенно помочь не получалось. В вопросах сельского быта он проявился полной неумехой. Подержать, принести – этого казалось так мало. Кроме коровы и беспомощной бабушки на попечении Надюши оставались куры, индоутки с выводками утят и огромный огород. Собравшись готовить обед, Надюша взяла Тристана с собой в огород.

– В городе человек этой прелести лишен, – приговаривала она. – Посмотри, разве тебя не радует вот эта морковина. Картину с нее писать. Для меня – счастье видеть результат моего труда. Галина – сестра моя, совсем другая, хотя имеет массу других преимуществ: главное – она такая красивая, куда мне до нее.

Тристан хотел возразить о красоте внешней, что-то сказать о внутренней, но Надюша не давала ему раскрыть рта.

– У нас всего понемногу.

Она говорила о своих действиях во множественном числе, не кичась какой-то своей особой заслугой. Все, что он видел вокруг, сотворили и лелеяли ее руки. Аккуратно разграниченные грядочки без сорняков Тристан видел на рекламных буклетах опытных хозяйств. Все радовало глаз. До сих пор он не знал в себе такого качества: получать радость от обозрения симметричных огородных грядок. Надюша коснулась его плеча:

– Ау-у, тебе не интересно?

Тристан задумался и не нашелся, как с лету правильно преподать возникшее в нем восхищение, поэтому лишь улыбнулся.

– Рвем на салат огурчиков. Помоги мне – подержи миску. Помидорчики не достаточно покраснели. Ах вы, паршивцы, вот, парочку зрелых нашла-таки, – приговаривала после каждого маленького действия Надюша, общаясь на два фронта. – Теперь рвем зелень. Картошку будешь копать? – Тристан активно вонзил лопату в землю. – Лопату ставь сбоку, не порань клубни. Отлично, клади землю в отвал. Правда, красивая, красненькая, ранняя – этот сорт называется «красная роза». Она не доросла еще, а будет раза в два крупнее.

В городе Тристан не знал огорода – все приносилось с рынка мамой. Незаметно для себя они перешли на доверительный тон: отныне без конфуза говорили друг другу «ты». Тристан больше чувствовал – меньше говорил, он знал: умение слушать – качество куда более ценное. Поглядывая на него, увлеченная повествованием Надюша продолжала:

– Трудно с поливом в засушливое лето. Мне всего жаль – поливаю каждый день. Воду таскаю из колодца в бочку – там она прогревается. Все культуры поливаю теплой – ее растение принимает без ущерба.

Явное ощущение ее усталости все же пришло, но только тогда, когда пунцовое солнце спрятало лысую маковку за синеющую на горизонте лесополосу.

– Ты по-хорошему отдыхаешь? – спросил Тристан у приунывшей Надюши.

– Стану бабушкой – вот тогда и отдохну. При этом едва слышно вздохнула.

Что она в это время подумала, Тристан спросить не решился.

На следующий день Тристан уехать не посмел, хотя Надюша и настаивала:

– Видишь, я вполне здорова – сама справляюсь. Меня поддержит наш целебный воздух.

В этот же день страждущий алкаш за «бутылочку» скосил травостой в сыром ложке за домом. Надюша освоила и производство самогоноварения. Тристан уже знал: назавтра траву надо переворошить, а следующим днем, по росе – копнить.

Он не представлял, как Надюша с этим бы справилась сама. Через день, ранним утром они вдвоем копнили сено, тогда он и убедился в ее возможностях. Надюша стояла на копне – Тристан вилами подавал ей очередную лепешку пахучего, как чай, сена. Пьяняще чистый воздух русской глубинки, незнакомый быт обезоружили его в прошлых притязаниях, сделали мелкими и никчемными прошлые тревоги.

Высоко в небе заливались жаворонки. Желтая трясогузка в метре от них в стерне добывала личинок, тюр-кали перепела, предупреждая свои выводки о близкой опасности.

Тристан много останавливался, делая вид, что отдыхает – Надюша же подгоняла:

– Сохнет роса, сено рассыплется и потеряет ценность.

К обеду посреди скошенного луга красовались три аккуратные конусовидные копны. С последней копны Надюша озорно съехала, сдерживая по бокам воздушное ситцевое платье. Ее стройные ножки все равно блеснули очень высоко стыдливой белизной.

Прошла неделя, а работа не убывала. Тристан понимал: его начнут искать. За это время он съездил в город: отвез головку сыра, ведро яиц, с полмешка моркови и картофеля. Он никогда не торговал на рынке и ужаснулся при мысли, что сказали бы, увидев его там знакомые, или, чего доброго, мама. Голосуя у знакомого сквера, Тристан живо представил их встречу здесь, понимая, как трудно будет оставить ему Надюшу одну на все объемное хозяйство. Сестра Галина на телеграмму не ответила. Не могла знать Надюша условий ее обитания.

Глава 1

Матреной она оставалась до той поры, пока не стала осознавать, как серо и архаично звучит ее имя на фоне замысловатых имен лощенных упакованных подружек. Лилиан, Сабрина, Вивьен, Лаванда, Лаура – красотой созвучий уже достойны внимания.

«Господи, за что мне такое наказание?! Соображаю в науках лучше, потому и тянутся за мной?! Как несмываемое клеймо: Матрена Ленкомовна!»

Подобные нелегкие мысли ее, начинающую в созревающем ракурсе познавать мир, посещали всегда по вечерам. В унылой коммунальной дыре уставшая после суетной работы мать в это время парила свинцовые ноги в оставшемся от бабушки Матрены помятом алюминиевом тазу. Мама весь день с подработкой таскала почту – уставала. В этом же тазу по бедности и неухоженности быта случалось варить джемы – Мотька очень любила сладкое. На такую роскошь как конфеты денег всегда не оставалось. Умащивая в тазу натруженные неуклюжие ноги, мама причитала и о своей нелегкой участи, и о гнусности наступившего времени, и о сопутствующем «всяком», вперемешку с ее, Матрены, настоящим и будущим. Очередной вечер зеркально отражал события вчерашнего, за исключением редких дней, когда мама, неумело нафактурив себя, пропадала на всю ночь.

От однообразия фраз Матрена уже не воспринимала смысла сказанного, она слушала, как случалось слушать при поездке к отцу на пароме мерный выхлоп двигателей. Под монотонное сопровождение она улетала вдаль парящей высоко над палубой чайкой. И потом долго, после скрежета расшатанного дивана укладывающейся на покой мамы, оставалась в ставшей почти магической взвеси. Иногда она могла поклясться утром, что слышала все малейшие звуки ночи, хотя, казалось, и спала.

«Скоро выдадут паспорт!» Она твердо решила изменить имя – стать кем-то возвышеннее, кем угодно, только не Матреной. Зараженная страстью поиска она листала случайные журналы, внимательно читала титры фильмов – искала, порой до болезненного состояния, но задача оставалась неразрешенной долго. Ответ пришел, как всякая находка, случайно…

Мама брюзжала по поводу окружающей грязи, наставляя ее на путь истинный. Вспомнила Сабрину – ее одноклассницу, дочь успешного в городе воротилы. Она называла ее не только за глаза, а и, не стесняясь, откровенно в лицо – Забубенкой за то, что та говорила неотчетливой скороговоркой.

– Дурнушка-то забрюхатела от папочкиного охранника. А ей столько же, как тебе – четырнадцать. Для нее это, может быть, и подарок, пока не потускнела – спешит. А вот мать Жанки поделилась со мной семейными горестями, – продолжала она монотонно, – Жанке, правда, пятнадцать, но там полный мрак: трахнул заезжий армянин. Шофер по доставке у нас тоже армянин, но красавец, смугл – за испанца сойдет, учтивый – такой, куда бы ни шло. Эта же сучка подстелилась под страшилу со шнобелем. Ее мать, как увидела эту харю, после признания в тягостях, не задумываясь, потащила к абортриссе, вытравить под чистую всякое напоминание о нем. А дальше, вишь, чем пахнет? Слух в этой провинции, что холодный воздух в щели нашего жилья – распространяется мгновенно. Кто в нашем городишке теперь позарится на нее, разве что, какой служивый сморчок из Башкирии заради видов на жительство? И это будет для нее бо-ольшой удачей. А ведь есть задатки, могла бы сделать удачную партию. Куда нонче ее путь-дорожка? По рукам!.. Жизнь-то, вишь, какова? Гляди – гнусь одна, не хочу и тебе той же участи.

«Гляди…, гляди…, гляди…» – и так каждый вечер без конца и без края.

Монотонный голос матери, измученной повседневным графиком без отдыха ради хлеба насущного, и чтобы ей ко дню рождения обновочку какую, уводил в знакомые темные дебри.

Голос матери ее не раздражал, но всякий раз рождал отрешение от окружающего. Часто оно переходило в дикую жалость к самой себе: почему именно ей суждено родиться в такой семье. Сегодня голос матери пыхтел парящими дымками из труб парома. Мотька кивала, как заводной болванчик, а сама находилась далеко – в книге. Подружка Этель дала ей, как сама выразилась, философскую французскую классику. Рекомендовала из всего тома – «Милый друг», где все коротко и понятно. Под нескончаемый монотонный наказ прочитала – дожала. «Ничего особенного – у нас похлеще будет».

Люди их жалели, сносили узелками к порогу отвергнутые кичливыми чадами малоношеные вещи. Их маленький городишко, где все обо всем знали, имел такой же, как и все в нем, миниатюрный центр. В нем сосуществовало две общности, две ее формации, где роскошь и откровенная нищета находились в извечном взаимодействии: красота стремилась ассимилировать собой достаток, а «деньги» – купить иллюзии совершенства. В городке спрессовалось прошлое и настоящее, откровенный архаизм находился в порочной связи с новейшей историей.

Родной коммунальный ведомственный домишко на три семьи, построенный еще на заре послевоенного градостроительства в самом, что называется, центре, являл собой такой яркий образчик. Лето удачно скрывало его роскошью юга – зеленой стеной. Убожество пряталось на какое-то время за частоколом из сирени. А так как лишь лето привлекало сюда всемогущих функционеров с ностальгической закваской босоногого прошлого – за зеленым частоколом они могли не разглядеть очевидной язвы на самом видном месте. Зимой же унылый дворик сиротливо открывался у всех на виду за оголенными ветвями в порыве ожидания подаяния. Милости от людей стеснялись, а ждали ее от неба, чтобы стужа не разгулялась, да не свирепели ветры, ибо худые двери и потрескавшиеся турлучные стены плохо держали тепло. И, чтобы Господь Бог не позволил на их голову еще какого катаклизма. Что особенно печально – к убожеству привыкли, для окружения оно стало чем-то обыденным, вроде безысходного натюрморта с контейнером для отходов на нем в переплетении солидных инфраструктур. Мать, отчаявшаяся ходить по инстанциям по поводу непригодности жилья, как-то хотела летом повалять частокол – оголиться пришлому народу, но в последний момент одумалась – советская закваска остановила жить на виду, да и ожесточение обрастало привыканием – «собачья жизнь» стала привычной. Они существовали, любуясь чужим счастьем, растущим со скоростью мухоморов в расщелинах их рассохшихся ступенек.

Вечерами, особенно летом, когда тень посадки скрывала Матрену от гуляющих допоздна парочек, она таилась у стены, подхватывая с чужих уст случайные реплики. Иногда она слышала редкие, непонятные ей витиеватые обороты под шорох веток от припертых к частоколу спин. Она наблюдала бесконечные поцелуи и скоротечные проявления любви безудержных влюбленных. От природы Мотьке досталось чувствительное, склонное к лирике сердце, которое от слов чужого признания начинало трепетать. Она боялась внезапных концовок и спешила ретироваться в укрытие, в их скромную комнатешку.

Бурная страстность одной из пар необыкновенным напором приковала ее ноги к земле – она не успела спрятаться. События разворачивались стремительно – она даже среагировать не успела. Эта парочка зашла совсем далеко – протиснулась в прореху частокола, в темноту их дворика. Побег ее в этом случае раскрыл бы присутствие – пришлось замереть в тесном углу лестницы, слившись с тенью дома в нескольких метрах от них. Мотьке недавно минуло пятнадцать. Ее ухоженные счастливые подружки из состоятельных семей влюблялись – у каждой существовала плохо скрытая от общедоступности своя жизнь. А она, как истинная Матрена, в чужих обносках искала ответ в своем неудавшемся имени, отставая от стремительного времени.

Она отчетливо слышала, как возбужденное дыхание девушки проглатывалось жадным поцелуем юноши. Мотька испугалась за них – стон их возбуждения могли услышать за изгородью, так громко и отрешенно они изливали свои чувства.

«Вот это любовь!» – ахнула Мотька, но парень вдруг совершил молниеносный маневр. Путаясь в замысловатых фалдах подола своей подруги, поднял его. Нырнув в полумрак основания ног, судорожно заметался по телу, на ходу выпростав из проема платья ее дородные, вспыхнувшие в сумраке ослепительной белизной груди. Он покрывал их замысловатой вязью поцелуев, бормоча при этом что-то невразумительное. От стремительности событий Мотька забыла дышать, а когда пришла в себя, от резкого притока большой порции воздуха закружилась голова. А подруга извивалась в руках парня, как только что пойманная рыбка. Казалось, случись сейчас внезапное раскрытие, и оно не остановило бы влюбленных. Они упали тут же, на землю – Мотька с трудом различала в переплетении ног и беспорядке одежды их действия.

– Витечек, я тебя люблю, только не надо туда, – сквозь слившийся стон расслышала Мотька.

– Да-арагая, позволь между ножек, – дрожал его одышный голос.

Девушка елозила под ним, оказывая сопротивление.

Он внезапно оторвался от подруги, оставив ей полную свободу, изогнулся спиной в порыве утомленного в хороводе собачьей свадьбы Бобика, застонал и стукнулся обессиленный спиной о стену, рядом с Мотькой – она отчетливо ощутила жар его пылающего тела. Привалившись к стене с закрытыми глазами, он, казалось, улетел в иное измерение. Его лицо устремилось к небу – он больше ничего не желал.

Мотька побоялась от такой близости быть раскрытой и со скоростью кошки метнулась за угол.

– Матильда, куда ты, я в порядке…

Наверное, сквозь забытье он принял ее за свою подругу.

…Мотька заканчивала последние строчки романа под бесстрастное бормотание матери, находя Гаспарини подлым, ее вдруг осенило:

«Матильда, конечно, она станет Матильдой – это созвучно, ее так же полюбят и захотят куда более возвышенно».

Глава 2

Курили дымками трубы парома. На каникулах, когда Мотька была поменьше, мать сажала ее на паром на одной стороне залива – на другой встречал отец. Сейчас Мотька катила к нему на летние каникулы после окончания девяти классов. Последний раз он ее не встретил, просто не смог, но матери она об этом не сказала ничего. «Что за телячьи нежности – она вполне в состоянии добраться сама, без провожатых».

Отец тогда уходил на путину. Мать считала отдых в сельской местности для здоровья продуктивным, поэтому с завидной последовательностью отправляла ее к ненавистному отцу на каждые каникулы. А Мотька чувствовала другое: ее отправляют подальше специально – стоит ей уехать, в тот же вечер к ним заявляется этот мерзкий толстяк, дядька Юрка. Мотька как-то невзначай подслушала разговор мамы с соседкой Верой Васильевной.

– Кобель, каких большинство, но кому я еще нужна? Вся моя заслуга в том, что я моложе его на десять лет – тем и тешится, отметится и пропадает. О каком ты говоришь союзе?

После сцены, которую закатила Мотька им однажды ночью, тот решался прийти к ним только изредка днем, да и то в ее отсутствие. Мотька узнавала об этом по грудке конфет в затертых фантиках на столе. Комнатешка, в которой они обитали с матерью, с трудом вмещала диван, Мотькину кровать и стол. Расхожая одежда висела на спинке кровати, остальная – в бабушкином чемодане под ней. Телевизору, и тому внизу не осталось места – он стоял на полке у них над головой. Был еще крохотный коридорчик – там находилась кухонная плита и ведро с водой на табуретке, да подвесной самопальный шкафчик с посудой. Картошка в сетке в нагромождении всякой овощной всячиной толкалась сбоку от дверей, мешая проходу. Мать вначале пыталась создать какое-то подобие уюта: навесила кружев, оспины стен замаскировала поделками собственного изобретения – потом опустились руки. Мотька знала заранее, когда мать произнесет в очередной раз коронную фразу: «Как же надоела эта нескончаемая колгатня, быстрее бы сдохнуть».

Одни из былых украшений, давно потеряв первоначальную фактуру, продолжали наращивать слой пыли на стенах, другие – точили в подполье мыши. Спали они голова к голове. Проснувшись однажды ночью, Мотька услышала над головой свистящий шепот матери:

– Потише ты, боров… – и громкое сопение дядьки Юрки.

Она училась тогда в третьем классе. Мотька вскочила и увидела, как этот толстяк подмял под себя маму. От этой картины она зашлась в истерике – ее стали урезонивать, отчего ей стало еще обидней. Мотька заревела в голос, продолжая кричать до тех пор, пока дядька Юрка не исчез за дверью с охапкой своей одежды.

Глава 3

Отец работал в рыболовецкой артели в поселке на берегу залива. С матерью они не жили очень давно, сколько себя Мотька помнила. Мать рассказывала ей об их совместном прошлом, и Мотька имела на этот счет свое особое мнение:

«Да, от папки попахивает спиртным, но кому до этого есть дело, кому может быть плохо от веселого слабовольного человека?»

В себе она не поддерживала и даже осуждала мать:

«Как можно из-за такой ерунды ненавидеть человека, и, уж, совсем непонятно: променять такого красавца на уродливого толстяка?! Отец всегда весел и разговорчив, правда, у него никогда нет свободных денег, но он никогда не наставляет, не зудит, не переливает из пустого в порожнее».

Понятия «хорошее» и «плохое» у них с матерью разнились, но Мотька это держала в себе. Единственное Мотька не понимала в отце, что он имел в виду, когда в подпитии в слезливой тоске обращался к ней:

– Эх, если бы мы жили вместе, горы бы для тебя своротил.

Она не могла понять, почему, например, нельзя «своротить горы» во время ее приезда к нему? С некоторых пор в Мотьку болезненно внедрилось два «Я»: одно – официальное, для обихода, другое – в себе. Изредка, при особом недовольстве или возбуждении, второе «Я» спонтанно вырывалось из нее, и тогда мать с опаской трогала ее лоб.

Высоко над головой парили чайки, подрагивала корма. Она думала о предстоящих каникулах, о рыбалке, о тамошних друзьях. Каких-то особых эмоций Мотьке встреча не сулила – все для нее было знакомо и обыденно. В лоб что-то шлепнуло – она стрельнула по сторонам глазами, машинально собрала гадость пальцем и стерла ее о деревянный поручень ограждения. Мотька погрозила чайкам, спряталась под навес, продолжая бессмысленно провожать удаляющийся берег. На то место, где она только что стояла, оперлась о поручень парочка. Парень локтем ткнулся как раз в испачканное место.

Три часа всегда пролетали незаметно. Задрожала на маневре палуба – паром подруливал к причалу. Рельсы парома тютелька в тютельку состыковались с рельсами причала, на которых стоял наизготовку тепловоз. Пассажиры дружно потянулись на берег. Впереди маячила черная куртка парня с белой отметиной на локте. Мотька сильно удивилась, увидев на причале расфранченного при шляпе отца, пахнущего резким парфюмом. К его плечу жалась маленькая миловидная женщина с огненным сполохом густых волос. Она подала Мотьке руку и без помощи отца представилась:

«Тетя Клава… – мачеха».

Мотька непроизвольно отшатнулась, но не устояла против ее дружелюбного взгляда, и, немного помедлив, руку все же подала.

Глава 4

Лето выдалось сухим, жарким. Вечерами Мотька уединялась в миниатюрной, но ее собственной комнатке. Она хотя и была небольшой, но очень уютной – здесь ей не мешали, это было ее личное пространство. Нынешние условия казались Мотьке верхом совершенства. По вечерам перед распахнутым настежь окном – оно выходило на обрыв с видом на длинный ребристый язык бухты – Мотька слушала сверчков, ловила залетающих в створ окна доверчивых светлячков, приклеивала их слюной к лицу и корчила в ушедшее в сумрак зеркало рожицы. Иногда дурачилась, украшая светлячками контуры созревающей груди. Мотька заметила, что от прикосновения к их затвердениям ей делается приятно, и часто, оставшись одна, она повторяла случайно полученные ощущения. В полумраке комнатки она могла стать в профиль к зеркалу – луна таинственно очерчивала тонкий девичий профиль. Насладившись очертаниями, Мотька начинала выделывать телом невероятные пируэты, представляя себя восточной красавицей-обольстительницей. Гладила нежные места щупленьких полудетских ног, представляя ощущения ласками покоренного ею падишаха. Эти ритуалы влекли и постепенно от безделья и доставшейся от природы повышенной чувствительности стали носить упорядоченный характер.

Дни тянулись своей чередой. Мотька созревала на глазах. За лето она сильно вытянулась. В противовес своим невысоким родителям она походила на стройную грациозную лань. Ее наивный взгляд, человеку не осведомленному в его истинности, под маской молчащей в ней тайны мог показаться игривым. Взрослея внешне, на самом деле она оставалась несмышленой наивной девчонкой. Все ее существо оголтело рвалось к новым неведомым познаниям.

Отец пыжился, пытался эффектнее подать внезапный достаток. За путину он всегда получал кучу денег. В доме в это время раньше появлялось множество ненужных вещей, которые впоследствии, в период безденежья, постепенно исчезали. Отец не был жадиной, и то, что предназначалось Мотьке, ждало ее до следующего приезда – это незатейливые безделушки, бижутерия, совершенно никчемные в городе – всего собралось великое множество. В этот раз отец прифрантился сам, купил Клаве дорогое платье, украшенное люрексом – вечером состоялась демонстрация мод. Мотьке отхватили джинсики, ее мечту – «Блю Колорадо», одноименную маечку, и, самое желанное – сиреневые туфельки на шпильке. Мотька, как только не сопротивлялась, найти в себе силы для отторжения пассии отца не смогла. Клава не была похожа на злую мачеху, и «о, кощунство», Мотьке все больше хотелось быть ее настоящей дочкой. За короткое время они сблизились – их отношения складывались в отношения задушевных подруг.

– Надо пережить определенные трудности, – говорила Клава, – чтобы научиться сочувствовать окружающим. Разве виноваты мы, что наши пути так неудачно пересеклись?

В ее рассуждениях не чувствовалось фальши, она принимала Мотьку за равную. Мотьке хотелось остаться с Клавой наедине подольше: услышать от нее интересное для себя ее женское откровение. Клава, в сравнении с ней, знала очень много, захватывающе рассказывала, и всегда с чувством. В прошлые годы Мотька коротала каникулы с удочкой на причале – сейчас ей стало интересней оставаться дома. Перемены, произошедшие с отцом, она отнесла к заслугам Клавы. Мотька видела в нем чудесное превращение.

Глава 5

В августе, ближе к концу каникул, Клава устроилась на работу в местный рыбцех. Каждое утро она облачалась в холщовую робу, непомерно большие резиновые сапоги – золотые кудри, разбросанные непослушными завитками, Клава прятала под грубым прорезиненным колпаком. Так было принято здесь – все работающие переодевались дома, благо сам цех находился на берегу залива в паре сотен метров от дома. И вообще, весь поселок так и стремился скатиться строениями ближе к воде. Море кормило, поэтому естественно, что вновь возникающие постройки жались ближе к прибрежной полосе. Клава была невысокого роста, а в рабочем одеянии казалась совсем кнопкой. Мотька от безделья забредала на территорию цеха – там она увидела дополнение к спецовке: одеяние дополнял безмерный, до самого пола, ярко-оранжевый резиновый фартук. У Мотьки в первое мгновение от жалости к ней на глаза навернулись слезы. Уменьшенная Клава показалась совсем беззащитной и несчастной, Мотьке хотелось сорвать это уродство и увести ее домой. Расчувствовавшись однажды, не владея собой от обострившейся жалости, она заплакала, уткнувшись лицом в воняющий рыбой, осклизлый фартук.

– Мотечка, что с тобой? Не надо меня жалеть, я, как никогда, счастлива! – отстранилась Клава, выудила из широкой штанины платок и утерла им ее слезы. – Иди, милая, упивайся молодостью, наслаждайся свободой – твое русское счастье все впереди. Желаю тебе лучшей участи. Иди, иди, – подтолкнула она Мотьку, – скоро школа, десятый класс – отдыхай. Вечером поговорим… Иди, дорогая.

Покоренной добротой слов, при упоминании о вечернем общении, Мотьке полегчало, в горле пропал соленый ком, и она благодарно улыбнулась Клаве.

На причале, где бывала раньше Мотька, сидели, свесив с него ноги, двое повзрослевших знакомых пацанов.

– Падай рядом, мочалка, где пропадаешь, не видно чтой-та? – съязвил с ехидцей, откровенно оценивая ее с ног до головы, один из них – упитанный крепыш Толян. – Где тусуешься нонче, загордилась, глижу?!

Мотька, фасонясь, в джинсах, высокомерно хмыкнула, не удостоив его ответом.

– М-мотечка, смотри сколько н-н-натралили. Бычки – одни пацюки, везуха сегодня, – почтительно, стараясь скрыть заикание, смягчил встречу другой пацан – худощавый и голубоглазый.

– Петька, ты всегда был мастуром, – шлепнула ему по плечу Мотька.

– Ты п-приехала, с-садись, – стряхнул он смятый под ним пиджак, – чистый, не б-боись, д-джинсиков не зам-мараешь. У всех клюет, перед штормягой налопаться спешат. Есть запаска, на, бери, – предложил он, с трудно скрываемым желанием задержать ее здесь.

С Петькой в прошлые годы Мотька проводила большую часть летних каникул. Он вытянулся, похудел. Голубые глаза смягчали простые черты лица. В сочетании с ними он казался обаяшкой, а облупленный вздернутый нос делал его озорником. На самом деле, Петька никогда не дрался, а уважение у пацанов снискал рассудительностью и мастерством на рыбалке – Мотька называла его лучшим друганом.

От подкупающей интонации Мотька забыла про свою обновку, без колебаний скинула шпильку, на ходу разгораясь азартом. Без брезгливости взяла в руки жирного червя, прихлопнула его заправски в ладонях, насадила и с первого раза булькнула грузилом в нужное место.

– Не разучилась…

– Дык, кто был учитель?! – приняла Мотька игривый Петькин тон.

– Ты какая-то сама не своя, – прошептал он, заискивающе прикоснувшись к ее руке.

«Он заметил перемены в ней?» Вместе с высоким каблучком ей захотелось сегодня подняться выше и своим происхождением. Хотелось говорить красиво и изысканно. Она, не медля, ответила:

– Я теперь всегда такая!

В руку отдавали легкие поклевы – мелочь терзала наживку. Вдруг резко ударило – леска затрепетала. Мотька поспешила подсекнуть. Толян напрягся завистливым ожиданием. Едва показав из воды огромную сплющенную голову, с крючка сорвалась солидная чернушка.

– Вот это эк-кземпляр!. – задохнулся в восторге Петька.

– Спешит, как голая в душ, – съязвил Толян, – Мотька, она и есть Мотька.

От обидного напоминания своего имени, Мотька отставила закидушку, сунула ноги в шпильки и встала.

– Ч-чего ты, – вступился за нее Петька, – сам-то сколько упустил. Два «столбика» оборвал – р-ротозей, мастер-фломастер.

Раньше бы Мотька смолчала – сейчас заданный форс держал ее на высоте.

– А я, промежду прочим, по паспорту буду Матильда, – застыв к обидчику вполоборота, в порыве злой насмешки процедила Мотька.

– Ха-а, рассмешила. Матильда Граузамвель… Ска-а-жите, звать, как козу «Петрухи-семь сорок».

Обычно выдержанный Петька взвился, заикаясь больше обычного.

– Ниш-шкни, т-ты, х-ходячая п-пародия. Милорд с к-курятника…

Но Мотька перепалку уже не слышала – она громко выстукивала шпилькой по дереву причала в обратном направлении, так и не нашедшая в ответ достойной обидной реплики.

Глава 6

В тот вечер уединиться с Клавой не удалось: вернулся отец с огромным паевым куском белуги. Он считал разделку достойной рыбы делом мужских рук, был трезв и много шутил. Клава положила несколько распластанных им кусочков на раскаленную сковороду. По дому распространился аппетитный запах жареной рыбы. Оставшиеся кусочки отец уложил в кастрюлю с крышкой, добротно пересыпав крупной солью.

– Жареная белужка хороша, но вяленая… выше королевского вкуса, – раззадоривал он их, отдирая от парящего в тарелке куска румяную хрусткую корочку.

Мотька с аппетитом поглощала очередную порцию. Клава не называла отца по имени, впрочем, как и все остальные – Ленек. Она толкнула отца играючи в плечо:

– Ленек, к такой закуси не грех бы по «маленькой»?

– Не испытывай, все – рот на замке. Хошь, для вас сгоняю?

– А сгоняй! – подмигнула Мотьке Клава.

Мотька сжалась – она помнила, как с этого «по маленькой» все начиналось. Она молчаливо переглянулась с Клавой. Отец встал и вышел.

– Не тушуйся, милая, вижу, как напряглась. Запретный плод всегда слаще, пусть идет – он взял себя в руки…, будет испытанием – увидим, насколько крепко он завязал.

Магазин был недалеко, под боком: отец вернулся – не успели они переброситься и парой фраз. В руках серебрилось горлышко шипучки.

Он открыл и разлил легкое вино по фужерам – Мотьке тоже.

– Ничего, ничего, чуть-чуть можно, пусть лучше дома попробует, чем где-то в подъезде, – назидал он тем тоном, когда сами убеждаются в сказанном на ходу.

Мотьке на дне рождения у Сабрины довелось хлебнуть настоящего французского шампанского, она смолчала об этом, а сделав глоток, подыграла, скривив артистически рожицу.

В этот вечер легли позже обычного. После перепавших дождей пришла прохлада. Мотька уютно улеглась в постели – возбуждение не давало спать – беспорядочные мысли буравили голову. В углу завел песню сверчок. Из комнаты взрослых доносился приглушенный говорок. Любопытство Мотьки взяло верх – она тихонько ссунулась с кровати и подошла к двери. Ей очень хотелось услышать, о чем может говорить с отцом Клава.

«А вдруг Клава раскопала в памяти интересную житейскую историю?» – пыталась оправдать свои действия Мотька.

Воркование перешло в шепот. Мотька слегка подтолкнула дверь – та, как назло, откатилась больше, чем ей хотелось, но в комнате увлеченные общением этого не заметили и продолжали шептаться. Мотька гасила возбужденное дыхание, застыв у косяка двери.

– Я хочу от тебя сына, – услышала она голос отца.

– А не поздно, Ленек? Разве нам с тобой так плохо? У тебя есть прекрасная дочь, дари ей свою энергию и ласку.

– Дочь взрослая, немного подпорчена матерью. Хочу начать жизнь с чистого листа. Я только с тобой, на излете вхолостую растраченной силы, понял, что такое прелесть семейного очага. Ты подарила мне второе дыхание – я стал переживать за попусту прожитый день. Клава, я люблю тебя… Не делай глупости – сохрани ребенка… ради меня.

– Я тебе обязана всем, но я боюсь, вдруг… Хорошо, я подумаю…

От перекатившихся тел диван выдал непредвиденный пружинный сбой. Немного повременив, прерывисто дыша, они отдались обоюдной страсти. Мотька, затаившись, с жадностью впитывала нечто новое для себя.

«Как красиво он может говорить!..» От каскада сладострастных слов отца к Мотькиной груди подступила знакомая неотвратимая истома. Она села на пол, скрючилась, вспоминая уличные любовные аналогии. Мотька гладила свои чувствительные места, как в лихорадке – она переживала свою надуманную любовь. Диван угомонился, но шептаться продолжали – изредка доносился приглушенный звук поцелуев. Мотька на цыпочках прокралась к своей кровати. Перед сном она твердо решила узнать у Клавы ее прошлое.

Глава 7

Мотька вздрогнула от прикосновения – в предутреннем сумраке в просвете окна расплылась довольная Петькина физиономия. В прошлые годы таким образом он часто будил Мотьку – в это лето он пришел впервые. Полусонная Мотька нервно одернула вздыбленную ночнушку. Петька, взгромоздившись на подоконник, как ни в чем не бывало, продолжал подзуживать ее хлыстиком. После вчерашней встречи на причале и ее резкого ухода он осмелился прийти, как прежде, и теперь бесцеремонно глазел на нее. Мотьке казалось, что она уснула мгновение назад – глаза разлеплялись с трудом.

– Моть, айда на старый причал? Там никого не будет. Место с вечера прикормил – снастями обеспечу. Небо законопатило… – перед грозой ждет зверский клев. На мотыля будем ловить. Барабулечки навялим?! – тянул Петька вкрадчивым голосом, включив весь арсенал уговора.

Мотька нехотя ворохнулась, попыталась подняться, но поняла: после ночного бдения встать не сможет.

– Петя-Петушок, отстань, потом…, в следующий раз, – сквозь сковывающий ее сон простонала она.

Проснулась Мотька от шквалов ветра, хлещущего занавеской по спинке кровати. Крупные капли дождя дробно ударили в железо подоконника. За холмами, опоясывающими бухту, блеснула молния, громко рвануло небосвод – по воде переливчато прокатилось глухое эхо, потерявшись где-то совсем близко под сводами обрыва. Уже рассвело, но сумрак не отпускал – свинцовая завеса опустилась зловеще низко. На той стороне залива зарябило – Мотька увидела, как отвесная стена дождя устремилась прямо на нее. Мощный порыв ветра ожесточенно рванул занавески, в лицо пахнуло перестоявшим запахом тины. Мотька едва успела закрыть тяжелые створки окна – ливень накрыл все пространство. От обуявшего ее страха она упала на кровать, свернулась калачиком, представляя себя под дождем на старом причале.

«Интересно, пошел туда Петька без меня?»

Мотька о нем не думала всерьез. Так, хороший парень, пусть и добрый – словом, друг и все.

В ее жизни потом будет много встреч, поисков и разочарований. Позже она переоценит неискушенную юность, но это произойдет тогда, когда водовороты судьбы затянут ее в безвылазную пучину событий. Только тогда она осознает: Петька мелькнул в ее жизни светлым лучиком. В грозу его убило молнией.

Это грубо, нет, скорее жестоко, но лучше бы Мотька пошла с ним. Возможно, они бы не погибли и, благодаря Мотьке, оказались в другом месте, а их судьбы смогли бы оставить ощутимый след в плеяде счастливых людей. К сожалению, чужой печальный опыт не учит мудрости случайно избежавших его.

Глава 8

Пошла последняя неделя каникул. Мать позвонила на почту – просила Мотьку о заблаговременном приезде. Напомнила о деньгах, но отец с Клавой отвалили ей «на все – про все» кругленькую сумму. В сравнении с прошлыми крохами, это случилось впервые. Мотька понимала, чья в этом заслуга.

Мать в вечерних тирадах стращала ее мачехой. Могла Мотька теперь верить хотя бы одному ее наставлению?

Трудно заслужить авторитет у нынешних взрослеющих отпрысков простым, одиноким матерям, нагруженным нелегким житейским ярмом, не слышавшим и о существовании основ психологии подростков. У редких из них, самородков, рождается в голове истина – подсказка их самобытной природы. Большинству уготована участь Мотькиной матери. Так и рассасывается по необъятным просторам страны пустая закваска в поисках неизведанного, рождая такое же, не обремененное содержанием поколение.

В один из последних дней пребывания у отца Мотьке удалось остаться наедине с Клавой. Та специально для нее взяла отгул. Напекла сдобы столько, что могло хватить на целый голодный класс. Мотька знала судьбу вороха пирожков и крендельков – мать их попросту выбросит, но обидеть Клаву отказом не посмела. Они сели друг против друга – последняя закладка в духовку завершила букет ароматов кулинарной фантазии Клавы. Мотьке захотелось подойти к тяготившему ее вопросу нестандартно, поэтически, думалось, Клава это оценит. Мотька прочла строчки из М.Ю. Лермонтова:

Клава с необычным интересом посмотрела Мотьке в глаза.

«Но как начать с темы, прозвучавшей в ночи и не мне?»

Мотька вспыхнула краской, вспоминая подробности интимного откровения.

– Клав, а Клав, расскажи о себе – школьнице, – подкралась Мотька издалека.

– А что в том необыкновенного? Может быть, тебя интересует что-нибудь «жареное»?!

– Я вижу, Клав, ты умнее всех моих знакомых, – не теряла надежду Мотька.

– Не умнее и не глупее. Я не член-корреспондент, даже не переводчик иностранных языков. Как все – серая масса. А кем могла бы стать и к чему стремилась – не в счет. Правда, меня многому научили мои мерзавцы-учителя, но тебе лучше этого не знать.

Мотька задумалась, не распознавая сути. Клава после некоторой паузы все же решилась. Она, как всегда раззадорилась рассказом, лицо зарделось. Срывающимся голосом Клава поведала о своих злоключениях. Мотька слушала и не знала, насколько ей всему верить, настолько далеко увела ее Клава от мирка ее скромных познаний. Она смотрела на возбужденную Клаву – та же взяла ее для большей убедительности за плечи и подвела к окну:

– Смотри, видишь на берегу ржавую посудину? Если бы не твой отец – там бы и закончила свое существование на этом свете, а на том меня ждали далеко не в раю.

Из духовки потянуло сизым дымком. Клава спохватилась:

– Видишь, к чему приводят задушевные беседы? «Негритят» теперь буду есть сама.

Отец задерживался на сейнере – разговору никто не мешал. Залив начал уходить во мрак наступающей ночи, а они, завороженные общением, сидели, не зажигая света. Мотька замерла. Казалось: малейшее ее движение или посторонний раздражитель смогут разорвать тонкую нить вдохновения. Мотька боялась любым неосторожным жестом возбудить неприятие проснувшейся в ней мысли. Наверное, подспудно, независимо от себя, они обе замерли в полной темноте. Клава от природы была умелым рассказчиком – она умела, не стесняясь, сказать возвышенно о простом, могла обратить внимание и на красоту окружающей природы, которой Мотька до сих пор не осознавала. Да и не мудрено, могла ли Мотька с высоты своих лет объять неведомый полигамный мир?! Клаве все же кое-что удалось. Она, по меньшей мере, поселила в ней некоторые противоречивые «начала», а для начала и этого оказалось немало. Разговор получился непростой и для Мотьки весьма полезный. Мысли заметались в дебрях заманчивых возможностей, теряясь в голове от невероятных открытий лежащего перед ее ногами мира.

Глава 1

Паром набирал скорость. Их разделила водная преграда, а Мотька все смотрела отрешенно на удаляющийся причал, где стояла одинокая фигурка Клавы. Мотька была рада отсутствию отца – он ушел за день до ее отъезда в море. В общении с Клавой с глазу на глаз не возникло никакой натяжки. Они обнялись и простились так тепло, как Мотька никогда не прощалась с родной матерью. Клава почти не говорила, и Мотька решила, что Клава от нее устала. Но, увидев ее полные слез глаза, взяла свои мысли назад.

– Жди… я обязательно вернусь, – крикнула Мотька с борта отчалившего парома.

Матрос гонял рядом с ней по настилу швабру, недовольно ворча. Чтобы не мешать, Мотька поднялась палубой выше, в одиночестве закрыла глаза: как кино в затемненном зале начала прокручивать рассказ Клавы. От неожиданного голоса рядом Мотька вздрогнула.

– Девушка, вы так задумчивы, али суженого с моря не дождались?

Мотьку сковало. Она открыла глаза, боясь обернуться. А голос продолжал:

– Можно предложить себя взамен… Подхожу?

Мотька лишь краем познала риторику ухаживаний, но обращение парня показалось ей самоуверенным. Тем не менее, как всякого неискушенного открывателя, ее влекло неведомое. Дома за Мотькой никто не ухаживал – знакомые подростки сторонились ее, наверное, из-за бедности. Клеймо низкой социальной ступеньки виделось в ее взгляде, в скованной от того угловатой походке. Возможно, заглавную роль играл здесь страх, боязнь быть облеченной в бедности и убожестве быта. Она набралась мужества и, не моргая, обернулась на голос. Мотька особо не разбиралась в возрасте взрослых, но этот показался ей уж больно молодым. У нее не повернулся язык сказать ему «вы», хотя морская форма с вензелями на погонах делала его представительным.

– Ты плаваешь на пароме? – ухватилась за первую попавшуюся мысль Мотька.

– Девушка, девушка…, кстати, Денис… Плавает, извините, всякая гадость – мы же ходим.

Бросилось в глаза: моряк немного красуется. Внешностью он Мотьке понравился.

– На годичной практике в мореходке бывал в загранрейсах, довелось повидать мир. По распределению попал в каботаж, но это временно, зато сразу четвертым механиком. Моих корешей-однокурсников на маневрах к реверсному штурвалу пока близко не допускают. Долго им до серьезного момента на океанских просторах елозить шваброй по пайолам мотористом. А у меня давно самостоятельная вахта.

Незнакомая терминология, значительный тон возвышали его в Мотькиных глазах. Как же все-таки звать прекрасную незнакомку?

– Матильда, – буркнула несмело Мотька.

Он вздернул брови.

– Правда, по документам – Матильда, – подтвердила Мотька.

– Честно говоря, я ожидал услышать что-то вроде «Машенька-Машутка». Представляю, как тебя в детстве звали родители, – ей показалось, что спросил он это с насмешкой.

Мотька стушевалась, и с трудом нашлась:

– Мати…

Назвала и задумалась: «А есть такое? Напрашивается – Мотя. Что сказано, то сказано…»

Денис вслух фантазировал:

– А если так: Матичка…, Мотечка?

Мотька, отвернувшись, надулась, скрывая свою досаду.

– Не обижайся, Матильда так Матильда. В моем воображении Матильда – это некая дородная фрау. Пусть даже так, но и фрау была когда-то юной девчонкой. Ты и с таким грузом все равно классная, не обижайся.

Мотька благодарно повернулась к нему, на какое-то время забывшись.

– Ты меня извини, …Мати, мне через полчаса на вахту, пора собираться. Ты где живешь?

Мотька назвала свой городок.

– Около ста километров от переправы. Бываю там частенько. И где все это время ты ухитрялась прятаться в нем от меня?

Мотьку признание в такой открытой форме ввело в искушение, она хотела продолжения диалога, и Денис тянул с уходом.

– Назови квадрат в твоем городе, где я смогу найти тебя? – посмотрел он на Мотьку с надеждой.

Мотька, как ей показалось впоследствии, при анализе собственных ошибок, слишком быстро назвала адрес возможной встречи. Она корила себя за простоту, что так скоротечно, без вуали, открыла любимое место на приморском бульваре, выдав себя с головой.

– Прекрасно, думаю, скоро наведаюсь, – прошелся напоследок по ее лицу теплый, но пронзительный взгляд Дениса.

Он исчез так же внезапно, как и появился, оставив в Мотьке новое ощущение – ожидание счастья.

Глава 2

Из коридорчика в комнату с запахом съестного просочился густой удушающий запах лаврового листа. Мать готовила отвар по новому рецепту, в нем она собиралась снимать напряжение с ног после дня беготни. Как всякий недалекий наивный человек она пыталась найти чудодейственный рецепт в борьбе со следствием, не задумываясь над причиной. Мотька замерла в ожидании очередного нравоучения, но в этот раз мать не спешила. Процедура всегда вдохновляла ее – ноги немного отпускало, слепая жажда деятельности выплескивалась на Мотьку. Сегодня мать вошла тихо, без слов обычного вступления умостила ноги в тазу.

После летней свободы, короткой, но другой жизни, после своего отдельного угла, Мотьке было тесно дома. Что показалось ей странным: сдобу мать не выбросила – попробовала и даже похвалила качество выпечки. Мотька заподозрила неладное – она хорошо знала свою мать. И действительно, та посмотрела на нее необычным тягучим взглядом.

– Ты становишься все больше похожей на своего отца! – начала мать издалека. – И по манерам – ты его дочь.

Мотька острее почувствовала неладное: «Ее явно к чему-то готовят…».

Подтвердить или опровергнуть сказанное Мотька не нашла нужным.

– Мама, не виляй вокруг да около, ты хочешь мне что-то сообщить? – не выдержала после ее паузы Мотька.

– Вот, вот, лишнее доказательство тому: отец тоже чувствовал заранее, о чем я хочу сказать…

– Мама, в конце концов, что произошло?

– Мотечка, дядя Юра сделал мне предложение, у нас с ним будет ребенок. Для меня его решение стало неожиданностью, но я, извини, согласилась, не раздумывая. Какой ни лапоть, а все же нога не босая. Он совсем не пьет, хозяйственный. Одно скверно: жить ему придется у нас. Как будем ютиться – не знаю.

И, оправдываясь, продолжила. Мотька затаила дыхание – она услышала бой своего сердца.

– Пойми, это мой последний шанс.

Мотьку осенило: «За мной остается выбор!»

– Ты хочешь, чтобы я поехала к отцу?

И тут же, не дожидаясь ответа:

– С превеликим удовольствием!

– Правда, Мотечка, не шутишь, ты согласна? – разгладила мать подобием улыбки скорбную мимику.

Внутри загорелось радостью, но все же стало обидно за себя: как просто мать отдает ее в жертву своему сомнительному будущему. Мотька отвернулась к стене – представила, как то же самое преподнесла бы ей Клава. Представить – не получилось. «Клава так не смогла бы!»

Успокоившись грядущими переменами, Мотька сладко потянулась и вскоре уже блаженно спала.

Глава 3

Клава сдерживалась с трудом, поэтому, когда провожала Мотьку, старалась говорить отрывисто – плывущий голос мог выдать ее. За лето она привязалась к Мотьке – чувствовала, что и та тянется к ней. Втроем их семья стала настоящей, такой, о которой она мечтала в мытарствах на чужбине. С некоторых пор Клава не переносила тишины – хотела иметь много детей. Она видела в приятной семейной сутолоке, в обретенных приятных заботах под щебетание счастливых детей, возможность забыть о своем темном прошлом. Мотьке из него она многого не рассказала.

«Зачем девчонку в пору розовых грез марать грязью земли. Ей достаточно и тех неизбежностей, что ожидают в жизни любого человека. Без чужих просчетов – свои разгрести бы, не увязнуть. Всяк лелеет личностный интерес, но трудности не преминут напомнить о себе. И того малого экскурса достаточно, чтобы задуматься на пороге влекущих, заманчивых, часто сомнительных предложений».

Она жалела Мотьку, вспоминая себя: такая же наивная, чувствительная, ищущая новизны. Теперь-то известно, куда может завести в юные годы романтический задор. Когда потеряла всякую надежду – в тридцать девять – забеременела, но каковы будут последствия после перенесенной болезни? Нет, не станет она рисковать будущим своего ребенка. На излечении она видела этих несчастных, поплатившихся за ошибки родителей.

Клава стояла на причале в полном одиночестве, гулкими толчками в висках билась последняя фраза Мотьки: «Я вернусь!»

Вечерело. От воды тянуло свежестью – отпущенные слезы холодили щеки. Паром давно скрылся за мысом, сознание грел новый этап жизни – уходить не хотелось. Над кильватерным следом парома перестали галдеть чайки – одиночек поднял с воды шустренький портовый живчик-катерок, он визгливо пискнул одиночке, стоящей на берегу, перечеркивая бегущей от винта струей еще один прекрасный миг.

Ленек ушел в море – пустые комнаты пугали, она не спешила домой. По пути остановилась у выброшенного на берег полузатопленного баркаса, огляделась, и, не увидев никого, по ржавому рванью забралась в рубку – здесь она провела две ночи, пока ее там случайно не обнаружил Ленек – он мимо накоротке возвращался домой с рыбной пристани. В рубке после нее кто-то побывал: разорванные картонные коробки и старое тряпье сослужили еще кому-то добрую службу. Клава в то время пыталась убежать от самой себя. В голове утвердилась очень простая истина:

«Можно уйти от места, откуда началось твое падение, но убежать от себя, от своей памяти можно лишь в одном известном – вечном забытьи».

Этот берег стал для нее последней географической точкой на земле, откуда она не хотела убегать. Ее, больную коварной болезнью, Ленек определил тогда в лечебницу, поверил в ее правду, полюбил такую, какая она есть без прикрас.

Глава 4

Мотька стала плохо спать по ночам. Толстяк перебрался к ним. С ним поселился ночной свистящий шепот и надсадное дыхание в полуметре от Мотькиной головы – он раздражал ее. Расслабление приходило только на уроках – она элементарно засыпала.

До Нового года мать все не решалась уточнить срок отъезда, по-видимому, надеясь на какое-то чудо, но ее живот рос, а чуда не происходило. С концом второй четверти было окончательно решено отправить Мотьку к отцу, пока «на время». Мотька догадывалась – это время зовется другим словом – «навсегда». С сумкой учебников и кое-каким барахлом ее посадили в автобус: сопровождать себя до переправы она не позволила.

Паром тронулся, а Мотька оставалась на верхней палубе. От накатившей тоски в груди застрял тяжелый ком. Чайки пропали: непогода загнала их в укрытие. Навстречу движению наползала сплошная белая пелена. Срывавшаяся с насупленного мрачного неба снежная крупка перешла в град. Дробный перестук усиливался металлом конструкций. В этой барабанной дроби Мотьке чудилось что-то зловещее. Уходить не хотелось – она стояла на том же самом месте, где не так давно с ней разговаривал Денис. В тайной надежде она огляделась, затем нехотя подняла изрядно подмокшую сумку и спустилась по трапу в помещение. В поисках свободного места она дернула ручку одного из салонов – в нос ударил спертый запах переполненного людьми помещения. Бренчала гитара, парень с кудлатой жидкой бороденкой театрально гнусавил:

– «Не ходите, дети, в школу, пейте, дети, пепси-колу!»

Мотька передергала все ручки салонов – отчаявшись найти свободное место, остановилась на площадке коридора, недалеко от возлежащих на узлах цыган.

– Ай, яй, дорогая, дай расскажу твою судьбу, – певуче проговорил заискивающий голос сбоку.

Мотька попятилась в сторону, но пожилая цыганка не отставала, она настойчиво напирала на нее.

– Позолоти ручку, не пожалеешь, уже вижу твоего принца. Милая, послушай меня – интересно будет, дай, сколько не жалко.

Мотька, мотая отрицательно головой, продолжала отступать вглубь коридора. В проеме двери она вздрогнула от прикосновения.

– Вас предупреждали на посадке о правилах поведения на судне? – раздался сзади знакомый ломающийся голос. Он обращался к цыганке с наигранно завышенной ноткой.

– Мы мирно беседуем, командир, разве это запрещается?! – парировала цыганка, с некоторым сомнением переводя взгляд с лица на нашивки.

У Мотьки завибрировало от волнения в груди – она узнала голос.

– Иди, иди, оставь ее, – показал он цыганке рукой в сторону соплеменников, – принц нашелся. – Я как раз сегодня думал о тебе, – дружески придерживая за талию, повернулся Денис к Мотьке. – Со дня на день жду подмены – собрался в отпуск… думал найти тебя. Все это время, как говорится, не слезал с коня. Пошли ко мне в каюту, не роскошь, но лучше, чем в коридоре.

Не дождавшись ответа, Денис подхватил Мотькину сумку и, не оборачиваясь, двинулся по лабиринту коридоров. Опасаясь отстать, она поспешила за ним.

Глава 5

От тепла и участия Дениса тоска незаметно улетучилась – Мотьку разморило. Под монотонный шум двигателей парома слипались глаза – сказывалось хроническое недосыпание. Она едва управляла отяжелевшими веками. Как не пыталась скрыть накатившую сонливость, Денис уловил ее состояние и сам предложил прилечь. Узкий кожаный диванчик показался ей уютнее всякой кровати. Денис подал подушку, о чем-то еще говорил, но Мотька безудержно, под его отдаляющийся голос, провалилась в сон.

Проснулась от тишины – паром замер у причала. Где-то под полом сиротливо стучал одинокий механизм.

Мотька сладко потянулась и подскочила, не понимая, что ей делать. Наконец, сообразила: надо умыться, утереться не успела – в дверь постучали. На пороге с вопросом на лице остановился седенький, небольшого роста дядечка, с чемоданчиком в руках.

– Что, «четвертого» нет? Подмена ему. Позвольте кладь оставить. Спущусь в машинное отделение, если разминемся, передай:

– Мол, Андреич внизу. Не скучай, дочка, освобожу быстро твоего муженька.

Не успела за ним закрыться дверь, как распахнулась вновь – в нее влетел радостный Денис.

– Выспалась? Прибыла подмена, штатный механик Андреич. Хозяйство ему знакомо, много времени сдача не займет. Подождешь?! Часа два для тебя роли не сыграют? Давай вместе сойдем, у меня к тебе предложение.

На Мотьку выплеснулась плеяда возможностей предстоящего отпуска. «Каникулы едва начались, что сказать отцу – придумаю».

Мотька поколебалась лишь для видимости, для придания из прошлого опыта какой-то значимости и согласилась. Денис предложил поехать домой к своим родителям в пригородный поселок Одессы. Неожиданное предложение Мотька и осмыслить не успела. Свалившаяся с неба новизна ее даже обрадовала – против Дениса она ничего не имела.

На землю опустились сумерки, когда плечом к плечу с Денисом они вышли за территорию порта. Последний рейсовый автобус уже ушел. Встречный холодный ветер пробирался во все щели легкой одежды. Под ногами хлюпала снежная каша. После теплого помещения Мотьку в пальто-разлетайке прохватывал озноб, но она стоически, не жалуясь, переносила мелкие неудобства. Денис тоже был одет легко и ежился на ветру: легкая курточка поверх форменной одежды – вся его экипировка. До развилки пришлось идти больше километра. Они ускорили темп и немного согрелись. Оставалось худшее – ждать доброго водителя в попутном направлении. С полчаса простояли безрезультатно, в наступившей темноте мимо проносились машины, выхватывая светом фар их одинокие фигуры.

Денис подошел к Мотьке сзади и обнял за плечи. Холодный ветер забирался во все огрехи одежды, и от его объятия стало уютно. Она помнила страстные объятия парочек у своего дома – сейчас парень обнимал ее, Мотьку. Это случилось с ней в первый раз в жизни. От нового ощущения, вспоминая увиденные когда-то сцены страсти, она захотела согреться теплом поцелуя, но Денис не слышал ее мысли: согревал только объятием.

Мотьку волновала мысль, кем она предстанет перед родителями Дениса. Чего доброго, примут за легкомысленную дворовую девчонку.

Мотька от усердия сморщила лоб, готовя про себя достойную версию. В промежутках между потоками машин темнота мгновенно проглатывала их фигуры. Приближающаяся очередная колонна ударила ярким светом по глазам. Денис из-за ее спины, уже в слабой надежде, выставил вперед две руки. Одна из машин снизила скорость, съехав на обочину. Денис рванул ручку двери.

– Спасайте, ребята, замерзли, как цуцики, – выдохнул он в салон.

Кроме водителя, на заднем сиденье высветились фигуры двух бритоголовых пассажиров.

– А денег за согрев хватит? – рыкнул водитель. – Машина серьезная, под такси не ходит.

Замерзший Денис его плохо слушал.

– Договоримся, – бросил он, усаживая Мотьку впереди.

– Мочалка пусть садится сзади, а ты ко мне, вперед, будешь за штурмана, – приказал водитель.

Машину от резкого ускорения бросило на юз, но водитель мастерски вырулил и помчал с захватывающей дух скоростью.

Глава 6

Трехэтажный дом на отшибе дачного поселка затаился в лесной дубраве. Вековые деревья парубками перед рукопашным боем раскинули над землей увесистые руки-кроны. Облицованный природным серым камнем дом сливался с ландшафтом. Красная крыша его тоже была в тон глине, что лежала в свежих отвалах позади него. Компактное поселение, расположившееся ниже, в отличие от дома пестрело буйством ярких сочетаний. Зеленые, синие, рубиновые и еще какие-то с чем-то крыши отливали на солнце глянцем. Домики-малютки, как с картинки, перемежались с солидными роскошными фасадами. Весь этот архитектурный винегрет норовил спрятаться за такими же контрастными изгородями. В индивидуальных изощренностях прослеживался немалый достаток. Все вокруг кричало желанием преобладать.

Мотька начала терять счет дням с тех пор, как ее силой привезли сюда. Прошло, вероятнее всего, с месяц. Информацию извне она не получала никакой, а метки стала ставить не сразу, в надежде на скорое разрешение.

Той ночью их с Денисом разлучили. По дороге двое из сопровождения вышли с ним по нужде – вышли втроем, а вернулись без него. Мотьку, попытавшуюся прошмыгнуть в дверь, грубо осадили.

– Че дергаешься, он сам решил остаться. Нам и без него неплохо, правда, хвощ ты заморский?

При этом один из «добродетелей» больно ущипнул Мотьку за попу с циничным изощренным вывертом. От боли Мотька взвизгнула, а от страха затихла, не смея о чем-либо просить. Эти двое грубо вжали ее в сиденье с двух сторон, дурманя пересыщенным запахом отработанного дезодоранта. Небрежно чавкая жвачкой в оба уха, они от скуки изголялись.

– Что, перемерзла на ветругане? Тебе с нами повезло, отныне, крошка, будет всегда жарко.

В доме с ней остался один из них, тот, что вальяжней и моложе – двое других уехали. Держали Мотьку в комнате с зарешеченным окном на третьем этаже. Два раза в день он приносил ей еду – в основном, консервы, «магнитовские» булочки и кофе. По нужде Мотька стуком вызывала охранника. Захотев в туалет в этот раз, Мотька постучала в дверь – реакции долго не следовало. От нетерпения и досады она потеряла страх. На громкий настойчивый стук охранник все же пришел. Пришел не сразу, с матюками, весь взъерошенный и заспанный.

– Ты че, принцесса Диана? Потерпеть до вечера не можешь?! Могла бы, как культурная кошечка, на тряпочку сходить.

Он принес и поставил демонстративно, прямо на кровать, пузатую кастрюлю из кухонного реквизита – рядом кинул пачку салфеток.

– Письку содержи в чистоте, чтобы краснеть за тебя не пришлось. Там, – он многозначительно ткнул пальцем вверх, – просветят до самой крайней «заковычки». Усекла?!

Эта фраза вогнала Мотьку в полное заблуждение: «О чем это он?»

Раз в сутки под его надзором Мотька выносила содержимое кастрюли в туалет. За все время он дважды сопровождал ее в душ. Мотька никак не могла понять, чего от нее хотят. Задатков порядочности и хоть какого-то мягкого расположения к себе Мотька уже не ждала. Мысль о побеге сверлила мозг, но незнакомая местность, безлюдье и безнадежно свирепый взгляд охранника сдерживали активный поиск. Но мысли ее зрели. Она уже не боялась форсировать свое воображение. За все время никаких требований и притязаний. Один раз, мимолетом, охранник небрежно облапил ее сзади.

– И реагирует кто-то на такие кости?! – сплюнул он себе под ноги.

Какой-то план в голове исподволь все же зрел. Мотька помнила из откровения Клавы детали ее побега: состроить глазки и, если клюнет, вцепиться зубами в кадык, перекусить горло. Теперь Мотька понимала: она не в его вкусе – совратить будет сложно. Она молила Бога подкинуть ей хорошую мысль, и чтобы те двое не вернулись скоро. Всякий раз, вынося кастрюлю, Мотька изучала подходы к своей комнате: единственный путь к побегу – это лестница вниз – только там свобода. Но как его перехитрить, что придумать?

Мотька спала плохо. Сон ее состоял из отрывочных провалов. Сердце сжималось при малейшем звуке снизу. Она чаще лежала с открытыми глазами – подушка превратилась в камень. Снова и снова она вспоминала Клаву и ее рассказ. Как она была благодарна ей за тот урок! Замкнутым кольцом крутились в голове ее слова: она примеряла все ее действия к себе. Клава попала впросак в далекой арабской стране, откуда побег был практически невозможен. Но ведь убежала же, значит, можно найти выход везде. До встречи с Клавой Мотька помышляла о работе за границей, где хотела заработать огромные деньги и тем осадить своих упакованных подружек. Кто знает, как бы повернулась ее судьба, если бы не Денис.

Ночью разыгралась непогода: под аккомпанемент ледовой сечки в шквалах ветра что-то тяжелое мерно било над окном. Мотьку сковал страх. Она с детства боялась непогоды. Осталось в памяти, как в их ветхом доме однажды на крыше сорвало лист кровли – он гремел всю ночь. Мотька всю ночь не спала, от каждого удара вздрагивая. Она боялась, что крышу унесет совсем. С тех пор всегда под вздохи матери она со страхом ждала от непогоды очередных козней. Кровлю сосед днем поправил, но сорвавшийся к вечеру дождь нашел в ней изъян – с потолка потекло на Мотькину постель. Поставленный матерью таз громко звенел и быстро наполнялся. Напряженное состояние повторилось, однако бессонная ночь не прошла даром: в воспаленной Мотькиной голове созрел дерзкий план.

Глава 7

За свалившимися на голову заботами Мотькина мать вспомнила о ней через месяц. В известных тягостях она села за письмо. Клава его получила и забила тревогу. Оказалось, Мотька бесследно исчезла по дороге к ним. В милиции показали статистику, напомнили о трудном переходном возрасте, просили успокоиться. Успокоиться мог кто угодно, только не Клава, прошедшая все горнила мракобесия и унижений, увидевшая изнанку благополучия. Она сама, без Ленька, по крупицам собрала сведения: прошла путь Мотьки до самого большака, до места, где терялся ее след.

Тело Дениса обнаружил на берегу глухого заброшенного канала рыбак. Стали вырисовываться детали пропажи Мотьки: по предварительной версии следствия, молодой моряк пал случайной жертвой. Следователь по ходу расследования открыл ей печальную статистику – в этом районе пропадают именно молоденькие девочки до восемнадцати лет. Следы некоторых проявились в… Арабских Эмиратах.

Клава уезжала полулегально в бурное для страны время, нелегально же вернулась. «Похоже, путь Мотьки мог лежать туда же, выходит, она зря открылась ей? Мотька не казалась ей глупышкой, но наивности в ней на двоих».

Кое-какие наработки у следствия параллельных дел скопились. Признание Клавы, знающей изнутри изощренную кухню торговли женщинами, пришлись кстати. Специально выделенная группа оперативников работала с «подсадной уткой».

…Девушек, подобных Клаве, прибыла в Александрию группа – заявлена для работы в сфере турбизнеса. Исключительно все девочки с определенным элементом авантюризма, жаждущие яркой, легкой жизни. На самом деле, в подпольной школе, под видом обслуги из них готовили обольстительниц. Самых успешных и красивых девочек отбирали для гаремов состоятельных арабов.

У Клавы едва притухло прошлое, как напоминание обострило его. Ее много раз в деталях допрашивали, искали упущенные факты, но шли дни, проходил месяц, а о судьбе Мотьки сведений не поступало.

Глава 1

То единственное, на что была способна Мотька – повторить подвиг Клавы, иначе ее действия она назвать не могла. Себя она обзывала бездумной курицей, похожей на мать, в запале вспомнила все услышанные на стороне бранные слова – и это за свою неспособность к выдумкам. Мотька готова была смириться и ждать, но долгое время затворничества обозлило ее – она решилась на активные действия. Клава вытолкнула своего ублюдка из окна – Мотька привязывала действие к своему объекту. От одного предположения ее начинало трясти в ознобе. А иной возможности она не находила. В Мотьке с детства укоренилась привычка отвлекаться попавшимся в руки предметом, здесь она нашла металлическую скрепку для бумаг. Она ее бездумно разогнула, покалывая в мякоть ладони, таким образом, отвлекаясь болью. Далеко за полночь Мотька забылась в беспокойном сне: она убегала – ее преследовали. Мотька вздрагивала от собственного голоса, воспаленный мозг отрабатывал детали будущего побега. Она многократно просыпалась. Яркая луна со стремительностью ее видений, продиралась сквозь облака, озаряя лежащий на склоне поселок. Глянцевые крыши играли лунными бликами, создавая ощущение продолжающегося забытья. Свет – тень, свет – тень, щелчками мелькающих слайдов. Трепещущее сердце возвращало в действительность. Она судорожно глотала недостающий воздух – колола ладонь скрепкой, возвращая себя в реальность.

В одной из колоколенок строения, недалеко от них, под зеленой крышей, в единственном ближайшем оконце, до глубокой ночи горел свет. Мотька хотела, но представить не могла, что кроется за его стенами. Она решила в случае побега обратиться за помощью именно туда. Этот свет настоящим маяком светил для нее каждую ночь, сохраняя ее маленькую надежду. Если бы Мотька могла передать свои мысли на расстояние, она бы подсказала сидящему за светящимся окном, озадаченному возможным концом похожей истории писателю, актуальный, трагический, реальный сюжет.

Глава 2

– Смотри, Колян, кукловоды пасут нас. Какой раз на трассе мелькают эти примитивы. Жалко бросать верное дело, искали бы вы нас на одном месте…

– «Эх, лечь бы на дно, как подводная лодка, и чтоб не смогли запеленговать…». Зря ты морячка поспешно бросил, теперь рогом рыть будут. Сказал тебе: надо было и рыбака приговорить.

– Сказал-мазал… сомневался – взял бы да сам приложился.

– Так, это же ты, как лох педальный, дернул…

– Ты, поц, из меня конченого отморозка не делай. Короче, торгуем пацанку и рвем за бугор.

– Все, все! Тормозим. Собачиться при разделе бабок будем. За мокруху причитается больше. Сегодня отбарабаним в ночное, сдадим ссыкуху, а потом… Первое, что сделаю: нажрусь до поросячьего визга, потом в Дагестан рвану подальше от силков ментовских – есть там у меня зазноба, вдова, красавица – лермонтовская Белла…

– Ты че, Вурдалак, крышей шуршишь, тебе здесь телок жарких мало?! Пс-с, насмешил – в Дагестан. Прихлопнут без шума и пыли. Зимой там подполье – духи зализывают болячки.

– Это верно – именно телок, от их патентованного стона у меня все опускается. Фатима – не просто изголодавшаяся баба – она, можно сказать, эксклюзив, «умираю» несколько раз за ночь. После нее на твоих «телок» не шевельнется.

– Она со многими вот так?

– Турка – один я у нее, шариат сдерживает. А если горит? Украдкой грешит. Мужа наши завалили в «зеленке», ей тогда неполных семнадцать было. Детьми не успели обзавестись. Пять лет одна – извелась без мужика. Я как раз залег там после прошлого дельца. Подкармливала меня. Нравлюсь я бабам, и ей приглянулся. Все – приехали, хорош базлать. Пацанку не трогай – похоже: целка еще, заплатят по полной. И что эти шейхи в костях находят?

– А твоя толстушка?

– Глухопер! Говорю: Белла – в самом соку. Тебе, вижу, хоть в замочную скважину. Поласковей с пацанкой будь. Пусть успокоится, хорошая фактура на нас работает.

Черный «бумер», откинув задок на крутом вираже, съехал с асфальта на грунтовку, скользнул юзом, едва не смазывая юбкой расползшийся язык суглинка. По свежему щебнистому покрытию, дробью отбивая днище, припустил в сторону виднеющегося впереди серого пятна старого леса.

Глава 3

После своего решения Мотька разволновалась. Под глазом безудержно дергался нерв. Она подошла к зеркалу и ужаснулась: решительность к немедленному отпору как на ладони. Он сразу заподозрит.

Сколько смогла, Мотька напустила зеркалу своей убийственной мимикой безразличия.

За дверью послышались шаги. Пока колдовали с замком, она успела упасть на постель. Вопреки обычной высокомерности, охранник сел с ней рядом.

Потеплевшим взглядом смерил ее с ног до головы, рукой играючи примял одеяло, обозначив ее силуэт.

– Чего тоскуешь? О том, что ожидает тебя, мечтают все нормальные бабы.

Мотька напряглась.

– Будь ласковей, ласковой – жить тебе как у Христа за пазухой. Так у большинства из вас мозг с тремя извилинами – и те работают не в согласии. Свежую эротику посмотрел, что-то завелся. Там одну цыпку красиво отымели по полной в две тяги. Ты в курсе, что есть такое «минет»?

Мотька замешкала, что ей ответить. Значение слова она слышала, но решила притвориться несведущей.

– Не боись, конфетка, и никаких тебе последствий. Угоди дяде – дружбанами станем. Закис я здесь за месяц, а в «онан» я давно не игрок.

Не дождавшись ее реакции, он подошел к двери и щелкнул замком – ключ демонстративно положил на видное место.

– Только без шуток, видишь? – он показал объемный кулак, – припечатаю на месте. Учись – пригодится в жизни.

Исподлобья поглядывая на нее, он приспустил брюки – на ее глазах поиграл на глазах набухающим «достоинством».

– Лизни, крошка, дальше все пойдет своим чередом.

Мотьку начало лихорадить.

«Надо играть», – стучали в такт с сердцем мысли.

Она с опаской, без видимой агрессии застыла перед ним. Чувствуя ее нерешительность, он толкнул ее перед собой на колени. От попавшего в рот содержимого Мотька едва не задохнулась.

– Э-э, лохундря, смокчи, как конфетку, язычком подбадривай.

От внезапно обуявшей решительности она осмелела, вспомнился урок влюбленной пары под сиренью во дворе. Она отстранилась в рвотном позыве.

– Может, лучше между ножек? – спросила она не своим голосом.

Возбужденный охранник встрепенулся.

– Ложись…

Он рванул ее за ноги, смял под собой неодушевленной подстилкой – глаза остекленели животным блеском. В ладонь покалывала, напоминая о себе, отполированная скрепка. От страха замерло сердце, оно, казалось, остановилось. Мотька испугалась потерять сознание. Искаженное лицо мельтешило перед ней в жутком извращенном танце. С вскипевшей в ней дикой злостью, она с силой воткнула острие скрепки в помутневшее похотью зеркало его глаза – содержимое брызнуло Мотьке в лицо. Охранник взвился, схватившись за лицо, извернулся раненым червем.

Мотька вскочила – на ее счастье ключ ловко вошел в скважину. За спиной донесся далекий рев: «Ур-рою, падаль».

Она едва успела выскочить на лестничную площадку, но у ограждения он догнал ее.

Глава 4

Черной пантерой машина прокралась на заднюю часть двора. Не выключая двигателя, сидящий за рулем Вурдалак через тонированное стекло взглянул на окна третьего этажа особняка.

– Сгоняй, Колян, провентилируй, странно, Калган не встречает.

Приемистый двигатель неслышно держал обороты. Вместе с хлопком выстрела «бумер» рванул, оставив на бетонном покрытии черный зигзаг протектора, едва вписавшись в створ ворот. Лежа грудью на руле, Вурдалак выпростал из-под сиденья коротыш-«Калаш», зубами сдернул предохранитель.

– Где вы там, поганые. Так просто меня не взять, – вдавив акселератор в полик, оценил мелькающий в зеркале заднего обзора рельеф.

На суглинке машину понесло – Вурдалак пытался поймать дорогу, но машину неуправляемо несло на скалу. В голове болезненно кольнуло:

«Конец котенку – больше ср… не будет».

Пришел он в себя через кровавую пелену. Дурманяще воняло бензином. Собственного тела не было – оно пропало.

«Как в кино», – успело мелькнуть в мозгу.

Сдавленные искореженным металлом руки не поддавались управлению. Напрягшись мысленно, он пытался что-то сделать, но непонятная властная сила вопреки его воле тянула к огромному черному зеву. Мгновением блеснул яркий свет…

… Задыхаясь от возбуждения, Мотька выскочила на воздух. Она огляделась, ища свое спасение. В этот миг недалеко прогремел взрыв, пламя, обрамленное черной шапкой, сотрясло воздух. Выскочив за ворота, Мотьке ничего не пришло на ум, как пригнуться – она бежала, почти припав к земле. Полусогнутая, звериной иноходью она устремилась к заветному маяку. Мотька не видела вокруг ничего, кроме мелькающей впереди мансарденки под ярко-зеленой крышей. На спуске к ней она поскользнулась – огнем обожгло колено, но она вскочила, не замедляясь, рванула последние метры.

Тяжелая резная дверь глухо отозвалась на стук. Внутри было тихо. Мотька, обессиленная, ссунулась на колючий коврик коленками и закричала от боли. Схватилась за колено – на ладони отпечаталось кровавое пятно. Дверь мучительно долго не открывалась, наконец, звякнула щеколда, в образовавшуюся щель заливисто залаяла собачка.

– Господи, милая, кто тебя так? – наклонился над ней бородач с добрым участливым взглядом.

Мотьку трясло в лихорадке.

– С-с-прячьте меня, т-там б-бандиты… – судорожно, с трудом смогла выговорить она.

– Проходи, прохо… – увидев кровь, он без слов втащил ее под мышки и ногой захлопнул дверь.

Мотька безмолвно принимала процедуры. Рана на коленке оказалась глубокой, при падении глубоко рассекло кожу – ее пришлось перебинтовать. Бородач был близоруким и при обработке раны наклонялся низко, отчего борода щекотала ногу – это отвлекало. Мотька приходила в себя – озноб прекратился, она понемногу успокаивалась. Бородач попытался выяснить обстоятельства, но вместо ответа Мотька клацнула зубами:

– В этом поселке живет кто-то, кроме вас и бандитов?

– Кого ты называешь бандитами? – с удивлением уставился на нее бородач.

Мотька указала на крайний перед лесом дом.

– Насколько я осведомлен, этот дом московского агрария-академика. Зимой здесь никто не живет. Все владельцы поселка, так организовалось, исключительно из Москвы и Питера. Летом оживленнее. Как раз в том доме проживает кто-то из его родни, заодно охраняют поселок – ребята, молодежь.

Мотьку вновь затрясло:

– Т-там т-точно б-бандиты, они убили м-моего д-д-дру-га, а меня держали взаперти. Я, кажется, убила двоих…

Бородач недоуменно взглянул на Мотьку, с близоруким усердием пытаясь разглядеть в ее лице иронию.

– Девочка, как тебя звать?

– М-м-матильда.

Бородач хмыкнул.

– А я Лео, мне пятьдесят пять лет – будем знакомы. И я из Москвы, а здесь работаю – пишу книгу. Давай, все по порядку рассказывай.

– Зовите меня Мотя. Все, что я рассказала, чистая правда! – сорвавшимся голосом почти выкрикнула она, – убила я двоих, точно видела.

– Ты и к взрыву какое-то отношение имеешь? Ладно, ладно, давай-ка я принесу чаю, – с прежним усердием пытаясь выявить что-то междустрочное в нервных Мотькиных репликах. Мотька кивнула.

– Что? Чай или взрыв?

– Взрыв не знаю, а чай буду, – Мотька с облегчением выдохнула, почувствовав, как сильно у нее пересохло во рту.

Лео вернулся с подносом, разлил по чашкам чай, придвинул к ней конфетную карамель. Отхлебнул сам, давая понять, что готов слушать.

Глава 5

Клава звонила следователю чуть ли не каждый день. Его бесстрастный казенный голос раздражал, но, успокоившись, она понимала: это дело у них не единственное – положение обязывает оставаться с холодной головой. Ее эмоциональный настрой и чрезмерная горячность не позволяли прочувствовать тонкостей, а общие фразы в заданных вопросах рождали подобные ответы. То малейшее, та невидимая сейчас зацепочка всегда остается на пути к познанию разгадки. После разговора на мгновение в ее разгоряченной голове наступало успокоение: «Мотьку ищут», однако, в следующее мгновение она опять хотела активных действий. В конце концов, она не умела бездействовать. В суматохе у нее не осталось времени для себя, и она решилась на аборт. Отпуска ей не дали, тогда она бросила работу и отправилась к родителям погибшего парня. Не смогла она по-другому. Клава вспомнила подруг по несчастью: со слепой тупостью, попав в рабскую зависимость, большинство искали спасения в покорном исполнении своего «долга». Многие, стараясь стать эксклюзивом, мечтали о легальном статусе десятой жены. Редкая удача муссировалась девчонками по своей особой почте. Те же, которых сюда толкнула крайность, рассуждали просто: «Какая разница под кем лежать? Трезвый пылкий араб лучше пьяного тягомота. Здесь уходят, вкусно накормят, умастят благовониями. В отдельные моменты чувствуешь себя царицей, а не грязной подстилкой».

Клава состояла из другого содержимого – она не могла терпеть насилие и уж совсем не хотела сидеть на коротком поводке. За свою прямолинейность она и пострадала – ее отдали в бордель, там она подхватила венерическую болезнь. Притухшая было злость разгорелась в ней с удвоенной силой. Она желала мести. К Мотьке она прикипела душой, кроме того она стала единственной ниточкой, могущей дать нужный след. Кроме всего, Мотька стала для нее смыслом дальнейшей жизни. Она отправила РДО Леньку и с головой окунулась в собственное расследование.

Глава 6

Щадя психику Мотьки, Лео не торопил. Он положил руку ей на плечо. Добрые лучики морщинок разбегались из уголков его глаз, и Мотька, к своему удивлению, быстро прониклась к нему доверием. С ним она ощущала не страх, а малознакомое ей чувство удовлетворения. Читая ее мысли, он вкрадчиво произнес:

– Я знаю, ты была настоящим героем.

Приободренная коротенькой, но попавшей в цель фразой, Мотька забыла о саднящем колене, потерялся страх, который еще вчера мешал ей глубоко дышать, глаза озорно сверкнули. Ведь это, не кто иной – это она, Мотька, стала героем. Судорожная волна радости пробежала по телу – она подумала о Клаве, представила понимающее удовлетворенное ее поступком лицо. Невольно отгоняя воспоминания самого жуткого момента, когда содержимое ненавистного глаза брызнуло в лицо, Мотька отдышалась. Глядя в ожидающее лицо Лео, по крупинкам собирала в голове стремительно промелькнувшие события. Лео гладил ее по голове, успокаивая подбадривающим певучим тенорком:

– Все далеко позади, Мотечка, растворилось по песчинкам. Оно там, за той высокой неприступной грядой, и унеслось еще дальше быстрой рекой в бездонную пропасть океана, во впадину безумия. Остался чистый воздух и негатив, который обязан навсегда остаться трутом, воспламеняющим нашу память.

Мотьке теперь без крайностей открывалось, как из ее недр вырвалась звериная ярость, наверное, это была злость ее очень далекого предка-воина. Она впилась зубами в державшую ее за шею руку – до сих пор ощущая соленый вкус крови. Пролетело все единым связанным мгновением. Помнила Мотька, как сорвались и летели вниз – она сверху на нем, сжав на его руке челюсти до смыкания зубы. Помнила тяжелый удар обо что-то твердое, как после дикого, внезапно захлебнувшегося стона, из его горла фонтаном ударила кровавая струя. Выломав перила, они в обнимку рухнули в пролет. Сейчас Мотька понимала, что вполне могла оказаться на его месте. Спину его проткнула острая пика средневекового рыцаря. Изогнувшись дугой, охранник напрягся тетивой лука и обвис. Из кармана брюк блеснул черный пистолет. Единственный остекленевший глаз в порыве мести продолжал прожигать Мотьку. Безудержная тошнота подкатила к горлу – она кинулась к двери, на воздух, но не успела – ее стошнило прямо здесь. И вдруг ее, как получившую такую же пику в грудь, обожгло – в просвете стеклянной двери она увидела одного из ее похитителей. Он уверенно шагал на нее. Мотька заметалась, она понимала: спрятаться невозможно. Все решали мгновения. Она схватила торчащий из кармана пистолет, сжала обеими руками и выставила на дверь.

«Предохранитель – она что-то слышала об этом. Просто – щелчок флажка». Когда дверь открылась, Мотька зажмурилась и нажала курок… Руки дернулись силой выстрела.

Во время рассказа она пережила все заново – сердце колотилось, но рука Лео не дала вернуться в панический страх. Мотька отчетливо помнила звон стекла и упавшее на пороге тело. Лицом вверх, с кровавым провалом вместо носа, в страшном зверином оскале оно остановилось в памяти живой картиной.… Горячая сильная рука у нее на голове несла покой. Сердце упорядочило ритм, а из глаз брызнули неуправляемые слезы…

Глава 7

– Вывеску «Чоловичий одяг» бачишь? Хвильку пьяного на тракторце чуть дале, бачишь? Ото, зараз за ными домишко з билым хвасадом? То и будэ цэй адрэс, – объяснила Клаве приветливая украинка. Ее жизнеутверждающим задорным видом она впервые за всю дорогу отвлеклась от сосредоточенных в голове тяжелых мыслей. По пути к указанному домику прошла мимо тракториста, но не нашла его пьяным – тот гипнотизировал какую-то точку остановившимся взглядом. Взявшись за калитку, Клава огляделась: небольшой, но добротный, этакий домик на века, с узорным фасадом из натурального дерева, дополнялся заросшим травой палисадником. Она на ходу, спешно складывала в предложения нужные в подобных случаях слова – в семье погиб сын, возможно, единственный. На ее призывный голос отозвалась скрипом входная дверь веранды. Вышел седой, далеко не старый еще, щуплого телосложения мужчина с одутловатостями под глазами. Ничего не спрашивая, приблизился к калитке.

– Чем обязан, сударыня? – обратился он к Клаве на чистом русском.

– Разве у меня на лице написано, что я русская? – спросила она в ответ лишь для того, чтобы создать почву для разговора.

– У вас милое славянское лицо. Мы вообще говорим по-русски. Вы по объявлению?

Клава промолчала, понимая неизбежность следующей фразы. От нее мужчина мгновенно сник, еще более потускнел лицом и опустил глаза.

– Простите, мил человек, я ищу следы моей… дочери – они с вашим сыном до последнего находились вместе.

– Дениску это не вернет, а мать его до сих пор не может прийти в себя. Давайте отойдем к сараюшке – там и поговорим. Хотим после трагедии продать постоянное напоминание о его присутствии и перебраться в Россию. Держали домик для Дениски… Ах, спрашивайте…

После разговора Клава пожалела о своей поездке – ничего нового она не узнала, лишь разбередила рану несчастному человеку. Провожая ее за калитку, мужчина вслед ей крикнул:

– Ищите единственного свидетеля, там еще кто-то был, вроде рыбак. Если что-то откроется, дайте мне знать, хочу той мрази в харю глянуть.

Клава благодарно поклонилась и заспешила назад, мимо медитирующего Фильки, красиво ухоженных палисадников, под настороженные взгляды из их глубины, в подавляющем большинстве, старух.

Глава 8

– Да-а, не сладко тебе пришлось. В другое время подобное повествование ввело бы меня в транс. Пришло независимое от нас привыкание, кроме сочувствия и жалости к тебе, конкретной девчонке, ничего иного не испытываю. Ожесточение прошло – наступило безразличие. Криминалом с убийствами богаты и московские задворки. О чем, ты думаешь, пишу я? О том же! Все в столице уединилось по своим «норам», каждый житель столицы страшится невзначай заполучить стресс. Большинство обывателей приняло политику «рыбьих глаз». Да ладно, я со своим правдолюбием совсем не щажу твои слабенькие нервишки. Смотри, видишь милицейскую машину у твоей бывшей крепости? По гражданскому долгу им надо бы помочь, но мне жаль тебя, хотя… если желаешь… При допросе придется пережить все заново. В разговоре без свидетелей сложно будет доказывать собственную правоту. Кому следовало – поплатился за зло. Решай сама, как тебе поступить…

Мотька представила камеру с зарешеченными окнами, недоверчивое суровое лицо следователя, и ее прохватил знакомый, пугающий неуправляемостью озноб. Несколько минут назад ей было так уютно, так легко от понимающих глаз. Она зажмурилась, пытаясь не видеть действий за окном, а затем с надеждой посмотрела на собеседника.

– Не выдавайте меня, пожалуйста, я ни в чем не виновата.

Зубы ее начали выдавать неуемную дробь, она нервно засучила руками по столу в поисках спасительного отвлекающего предмета.

– Как я понимаю тебя, моя девочка. На, держи – это четки, говорят, от них покой и мудрость.

Они поднялись в мансарденку – оттуда был виден прилегающий к дому двор. Мотька смотрела на серую крепость, теперь со стороны заветного маячка. Над окном, где ее держали, ветром вздыбило край кровли, это он пугал ее стуком в ту ненастную ночь. Может быть, благодаря этому раздражителю, она и решилась на определенные действия. Наблюдая сверху за суетящимися перед домом людьми, Мотька смотрела и не видела, как выносили носилки с накрытыми телами – она вспоминала свое детство, кошмарную грозовую ночь с бьющимся в агонии куском кровли. От обуявшего ее страха она сжала руку стоящего рядом Лео.

Глава 9

По дороге назад Клава всматривалась в ориентиры, боясь пропустить нужную подсказку в рельефе местности. Слева и справа простирались пустынные заливные рисовые луга, среди склоненных к воде верб показалось похожее строение. Она подошла к водителю автобуса и попросила остановить. Водитель взглянул на нее недоуменно: до ближайшего пункта оставалось пять километров, но Клава была настойчива.

– На рыбака не похожа, чудят нынче люди, – буркнул водитель, но автобус остановил.

Где-то неподалеку от строения запомнились два огромных бетонных кольца. Действительно, неподалеку два таких кольца лежали, когда же огляделась – далеко впереди маячили такие же кольца. Автобус отдалялся, покачивая в прощальном приветствии забрызганный смолистыми отходами выхлопа зад. Набежавший ветерок ободряюще зашелестел ей тростинками сухого камыша. От трассы к воде уходила грунтовка, за ней вычертили линию канала сплошные заросли камыша. Вспоминая ориентиры, Клава с трудом добралась до заросшего осокой водоема: илистый плес дальше вытягивался в узкое русло. Она точно помнила: на перекрестье каналов стояла насосная станция – здесь ее не было. Сетуя на оплошность, Клава внимательно огляделась и хотела уже повернуть назад, но заметила в прогалине камышовых метелок чье-то живое присутствие. Она замерла в ожидании. Через несколько мгновений в том месте взлетело вверх удилище. От сердца отлегло: «Теперь не пропаду».

Рыбаком оказался пожилой дядечка. Крадучись, соблюдая неписаное правило рыбаков о тишине, замерла в нескольких метрах за его спиной.

– Че хоронишься, я тобя ще с дороги пасу. Тут иного путя нету. Ежли рыбак – двигай к следующай заводи, ежли зверь – прощевай – не желаю встренуться.

Дядечка выговаривал фразы скороговоркой, не оборачиваясь, продолжая завороженно вглядываться в подрагивающие поплавки, изредка помахивая смятой газеткой. Облако комаров окутало голову Клавы – она ощутила силу их укусов.

– Дядько, мне бы поговорить с вами…, – не переставая отмахиваться от борзых насекомых, спросила она.

Удивившись, наверное, женскому голосу, тот обернулся. В это самое время поплавок резко повело в сторону, Клава от неожиданности вскрикнула:

– Клюет!

Дядечка хладнокровно выдержал, потом легонько подсекнул – удилище напряглось.

– Давно тобя ижду босявку, – с наслаждением протянул он.

Подтягивая и отпуская удилище, дядечка растерянно зыркнул на лежащий поодаль сачок.

– Не в службу, милая, брось под руку подсак.

Клава, увлеченная зрелищем, все же среагировала. Дядечка, довольно шустро для своих лет, отводил удилище к берегу. Резким броском сделал выпад, и через мгновение в нем выписывала кренделя огромная рыбина.

– Мать моя, сазанюка, мабуть, кил на три с лихуем потягнет!

Глава 10

– Не бойся, малыш, не хочешь – не надо. Сдается мне, все точки в этом деле поставлены.

Лео успокаивал ее, а сам продолжал наблюдать за действиями у дома.

– Все, отъехала последняя машина, – приободрил он Мотьку, спустя несколько минут. – Отдыхай, милая, я же немного поработаю, необходимо по живому застолбить сюжет.

Проводив Мотьку вниз, попросил самой выбрать себе место. Облюбованный ею диван Лео застелил. Прыгучая черная собачонка на ножках-спичках деловито крутилась вокруг.

– Придется тебе терпеть эту «мартышку» у себя в ногах – это ее законное место.

Мотька благодарно кивнула, обрадовавшись, что не останется совсем одна.

– Ты извини, я оставлю дверь немного приоткрытой. Когда ей понадобится в туалет, она (Лео погрозил собачке пальцем) переполошит весь дом. Отдыхай.

– Фифа, иди сюда, – позвала Мотька собачку, извивающуюся от радости участия в происходящем, показав рукой рядом с собой. Стоило Мотьке закрыть глаза – события последнего дня закрутились в пугающих хитросплетениях. Она успокаивала себя полной безопасностью. А мысли не отпускали, вновь и вновь возвращаясь в порочный круговорот.

«А вдруг меня арестуют? Стоит ли возвращаться домой?» Мотька поняла, что ей не заснуть. Она повела глазами: на полочке портреты миловидной девочки лет пяти с мальчиком двух-трех лет в обнимку, рядышком с портретом присоседилась малюсенькая иконка с изображением Иисуса. Мотька взяла ее в руки и положила на область сердца. Она никогда не была в церкви – мать ее к тому не приобщила, тем более, никогда не читала молитв. А здесь у нее сорвались слова молитвы:

– Господи, успокой меня, помоги мне забыть все, избавь от всяческих неприятностей.

Иконка прыгала на груди от громко тукающего сердца, Фифа не спала тоже – ей словно передавались Мотькины нервные импульсы. Она возилась, меняла положение, пока Мотька не погладила ее. После ласки собачка успокоилась, ткнулась в ладонь холодным влажным носом и вскоре уже подрагивала, улетая в свой собачий сон.

Безмятежность маленького существа передалась Мотьке – незаметно для себя и она уснула. В первый раз за месяц она спала без пугающих сновидений, а проснулась от звонкого заливистого лая собак, несущих ее на упряжке среди белого искрящегося безмолвия.

Она услышала приглушенный голос Лео:

«Фифа, нельзя, как тебе не стыдно!»

В глаза заглядывал лучик солнца, одеяло сползло на пол.

– С добрым утром! Извини Фифу, она строго следит за дисциплиной. Когда мы собираемся здесь все вместе, ее главная задача утром усадить всех за стол. Она возмущена: стол накрыт, а ты продолжаешь спать. Как спалось? Вижу, улыбаешься. Коль проснулась, давай, умывайся и к столу.

Глава 11

Пойманная рыбина долго приковывала внимание, пытаясь вырваться на простор из отсадника, а когда угомонилась, дядечка вопросительно посмотрел на Клаву – она не знала с чего начать. Дядечка демонстративно долго мыл в воде руки.

– Чую, разговор будет долгий, – изрек он, с соленой присыпкой отмахиваясь от комаров. – Давай-кась, попотчую тебя ушицей за помощь. Пока костерец организую, ты картоплю подчисть с лучком. О там, у сумке возьмешь. Чай, хозяйка сама, определишь количественно. Сичас, сволочье ненасытное, – чертыхнулся он на озверевших комаров, – буде вам изячная жизня. Дымком потягнет, сдрейфишь, каналья, полегче обчаться дашь.

Дядечка потянулся за садком с рыбьей мелочевкой и вдруг ойкнул, зацепившись за кол.

– Чуть только подзабыл, а тут на тебе, как серпом по одному месту. Навроде как вызрело, да прорвало, ан, болезненно ишшо. Какое уж сучье вымя за месяц. Схватил простуду на прошлой рыбалке, лежучи на землице.

– Вы в этих местах часто рыбачите? – обрадовалась Клава случаю начать разговор по теме.

Дядечка перестал кривиться и с удивлением посмотрел на нее.

– Откель знашь тутошние места? Чуть дале мое полюбовное место, за метров сто отседа, после одного случаю не буваю там боля.

Клаву охватила оторопь, руки, держащие картофель, задрожали.

– Ты чей-то не в сябе? Знашь про случай тот?

– Я из-за этого сюда и приехала, да заблудилась, сам Бог помог мне найти вас.

– Быват жа, а? – бросил дядечка многозначительно, одновременно кинув в кипящую воду жменю нарезанного картофеля. Вода в котелке вспенилась, выбросив пенную шапку в костер.

– Раскочегарился, подтушить ба надоть…

Видно было, что Клава его заинтриговала – хмыками да подкашливаниями он готовился к вопросу.

– Не знашь, нашли тех бандюков, которы парня сгубили? Я тогдась схоронился у хмеречи. Прежектор насосной выдал все как на ладони. Я в ночное тогдась на щучку остался. Один подлюка, всеж, видел меня, но тот не такой свирепый был. Могли тожа у легкую кокнуть. Парня пытался у висок припечатать – не попал, потом тот самый зверюга и добивал. Жаль мальчонку, мо-оло-денький совсем.

– Так чего ж в милицию не сообщили? – повысила тон Клава. – Номер машины, марку, лица запомнили?

– А ты к ентому делу што имеешь?!

– Мою дочь, – выкрикнула она в запале, – они с собой увезли, по сей день нет!

– Каки стервозы, совсем распоясались. Таку перестройку эксприментом надо было с одной области начинать – мне это неучу понятно. Акадэмиков да ученых политиков мало у Кремле? Почему допустили? Примеры те у телевизори кажин день… противно. Ладно, нервы зазря надрывать, перегорел уже. Харю, как жа – перед глазами мелькнула – зверская. И машина черная, катафалка – не машина, я в их марках не силен. «Волгу», «ГАЗончик», «Жигуль» там, а ети все на одну морду.

– Немало знаете – главное, лица! – разволновалась Клава.

– Говоришь, в милицию? Слушай, милая, у том одном «ящику» сколько оборотней – вся статисфистика у голове?! Щоб пришили в собственной колыбельке, вроде как от усталости лет? Знаем случаи?! Дошлепал я тогдась пешцем – на автострах не пошел – задворцями в основном. Но долг человека сполнил: поздно вечером позвонил с автомату – сказал, где лежит парень. Потом слег на горестях, затем сучье вымя обуяло. Впервой сегодня выбрался на рыбалку, ан, вишь, кака удача. Не все в энтай жизни плохо, потому и живем ишшо, бувают просветы и средь свинцового неба. Не тужи – потерянного не вернуть. Сама-то еще ничего собой. А дочь найдется, для других целев они имели ее. В ентай жизни только проплешина на маковке не перемогнется – остальное можна перемочь…

Глава 12

– Хочешь не хочешь, милая – домой возвращаться рано или поздно надо. Ты можешь пожить, сколько хочешь – нам с Фифой не так одиноко будет.

Мотька об этом думала все утро.

– Давай так, как решишься, скажешь, мой «Реношка» домчит тебя до самого дома.

В голове у Мотьки сразу пропали все недомолвки. «Уеду сегодня же подальше от страшного места».

Она с благодарностью посмотрела на Лео и назвала адрес отца.

К концу дня машина Лео остановилась у порога дома на краю залива. Светилось единственное окно на кухне. Лео попытался проводить ее, но она поблагодарила и отказалась.

– Я сама как-нибудь.

Но Лео стоял еще долго, до поры, пока Мотька не дала ему отмашку рукой о полном порядке.

Ленек и Клава сидели за ополовиненной бутылкой водки – рядом стояла такая же пустая. Они вернулись накануне и ничего другого, как надраться после пропажи Мотьки да аборта Клавы, не нашли возможным. Мотька упала на их голову комом снега или еще чем-то нелегким среди ясного неба – они смотрели на нее осоловевшими глазами как на что-то нематериальное. Только после того, как обмяли вполне материально в тесных объятьях, дыша в лицо мерзким перегаром, поверили в свершившееся чудо.

…Этот год не был лучшим в биографии Мотьки. Она окончила среднюю школу. Ленька понесло по наклонной, Клава ему вторила. Из бригады Ленька турнули, а Клава вернулась в рыбцех. Посудина, в которой Ленек нашел Клаву, больше не напоминала о прошлом – новые владельцы окультурили территорию, заодно разрезали и увезли посторонний металлический хлам.

Мотька лелеяла мечту поступить в Ин. яз, однако поступить туда при новых обстоятельствах не представлялось возможным. Она выбрала медицину. Во время учебы и потом она не раз приезжала сюда и каждый раз билась в попытках что-либо изменить. Единственное, что ей оставалось, не видеть дальнейшего падения близких ей людей – ее медицина оставалась здесь бессильной.

…Однажды ей позвонили из соцучреждения, сообщили о смерти Клавы. Ленек умер двумя месяцами раньше.

Глава 1

Ночная бездна над головой, откуда ни возьмись, открылась сказочным куполом – мерцающими мириадами звезд.

– Где я, уж, не в раю ли? – глубоко вздохнула Мотька, открыв глаза.

События последних часов болезненно медленно возвращались в память. С трудом запахнула растерзанный халат, движение ног отозвалось болью во всем теле. Открыла глаза шире: правый высвечивал искрящуюся замысловатой формы радугу. В голове шум, а в груди застрявший ком омерзения. Она вспомнила, как ее били: руками, ногами, потом пугали молотком – тыкали его металлическим холодом в плечи, по спине. Изощренно, так, чтобы не нанести серьезного увечья, как это делают садисты со стажем. Удар в переносицу оказался выше порога чувствительности – Мотька потеряла сознание. И он взял ее уже безвольную, беззащитную, если можно не называть защитой мольбу о милосердии и стиснутые до онемения руки.

Глаза произвольно закрывались. В голове плыла карусель, расцвеченная множеством ярких, трепещущих в вихре вращения флажков под тренькающую пищаль сопровождения.

Борясь с сонливостью, через силу разлепила веки, попыталась встать. С трудом огляделась. Поляна у лесной заросшей дороги – вокруг пугающая стена зарослей, где-то недалеко шумит на перекатах ручей. Приподнялась на колени, на четвереньки – встала на ноги, едва удержавшись – молодая поросль грабельника мягко спружинила, оцарапав шею, но устояла. Доплелась к ручью. Что-то путалось в ноге, цепляясь и мешая движению.

…Вспомнила, как накануне зашла в торговый центр родного районного города – после года работы в селе стала отходить от потерь душою, впервые купила себе новое белье. Едва покрасовалась перед зеркалом модной шелковой изощренностью, как у калитки заголосил знакомый притворный тенорок с мольбой о помощи престарелой матери. В новом белье, накинув халат, и пошла. Сельская медсестра не могла отказать никому в любое время дня и ночи. Да и в сознании у Мотьки не укладывалось отказать болящему…

…Стянула с ноги оторванные рюшечки, выполоскала и обмыла ими болевые точки.

– Упасть бы всем телом в родниковую стынь ручья, унестись с водой в безвестность, навсегда, вместе с грязью земли, – плыло в гудящей голове.

Глава 2

В который уж день, собираясь прибраться на прилегающем к дому участке, с тоской окидывала взглядом вымахавший за святые праздники, как на дрожжах, сочно-зеленый обильный травостой.

«Завтра, а, может быть, в выходной», – все откладывала, и так до очередного выходного.

О происшествии не сказала никому – застыдилась, отговорилась простудой. Отлежаться и трех дней не дали. Вышла вечером в палисадник, а тут баба Поля сучит палочкой у изгороди.

– Дочечка, Мотечка, допоможи, шось кидает меня у стороны, моченьки нету: ни тебе за хлебушком сходить, ни чегось скромненького приготовить к столу.

Пригласила бабу Полю, усадила поудобнее, предложила чаю.

– Мне б настоечки отой лекавстренной, шось у прошлый разок, так сразу свежо у голове стало, – просительно проканючила она.

– У вас высокое давление, – вздохнула Мотька, уточняя показания тонометра.

– Мабуть, це ж було лекавство? – не унималась бабуля.

– Конечно, лекарство, но сегодня необходимо другое, – улыбнулась ей Мотька и пошла к шкафу за таблеткой.

И так изо дня в день: бабушки, дедушки, их дети, малолетние внуки. Всем находила утешение, не отказывала в помощи никому. Не всегда приходилось быть лекарем – чаще была слушателем, советчиком, психологом. Нередко задушевные беседы затягивались до полуночи, а назавтра, с ранья, все сначала – теперь в амбулатории. Никто никогда не видел Мотьку унылой и никто никогда не спросил о ее жизни:

– Мотечка, как ты живешь?

Не бездушные люди окружали ее, просто для подобных вопросов нужны основания. У кого они могут возникнуть в ответ на жизнерадостную улыбку. Всегда в снежно-белом халатике, источающем ароматы цветущего луга. Наверное, очень внимательный психолог мог бы уловить по глубокой, не ко времени залегшей складке на переносице, ее душевное состояние. Приходили к ней люди с жалобами, усугубленными вечными социальными проблемами. Мотька могла слушать, могла сочувствовать, могла и помочь нужными словами, оттого и шли к ней без конца и края.

Однажды Мотьку силой вытащили на пикник школьные подруги. Сабрина замужем за моряком. Лилька покорила военного строителя из… Удмуртии (Мотька вспомнила попавшее в цель предсказание своей матери), родила двух близняшек, остальные подруги поднялись выше. Лаура после неудачной партии с бизнесменом средней руки осела с двумя детьми в Измире, приняла новую веру. Тонкостей ее жизни она не знала, близко не сошлась ни с кем – оставалось домысливать, включать логику. Кому из них может быть интересен скромный сельский фельдшер? Так, ностальгия по юности?! Их встреча была первой и последней. На втором часу общения Мотька заскучала, почувствовав, что никому по большому счету из них, устроившихся, она не нужна. Не здесь ее нужность и вдохновение, а там, с больными и немощными, рядом с теми, кому еще хуже.

Глава 3

Проснулась от постороннего шума: дворовая дворняжка настойчиво требовала участия в своей подневольной судьбе. Потявкав, замолкала, повизгивая нетерпением. На часах 5.30.

«Суббота – можно отлежаться».

Старый домик из фонда сельсовета разделили на две семьи. Во второй половине дома, отделенной изгородью, жила учительница с дочерью-школьницей. Соседка нашла хорошее подспорье в выращивании клубники. Участок содержался в идеальном состоянии. Мотька рядом с ними чувствовала себя разгильдяйкой. Не «тянула» она земли – времени не оставалось. Попытки создать некое подобие порядка обрывалось жалкими потугами. Родилась в городе, не получалось у нее все споро, поэтому и подумывала перебраться назад, в город. Скоро тридцать, и никакого пока будущего. Все упиралось в прошлую жизнь – Мотька выросла неприхотливой к быту. Топить дровами печь даже нравилось – любила смотреть на взбунтовавшееся пламя, а к земле, к сельскому укладу привязаться сердцем так и не смогла. Планы определенные уже наметились, если бы не происшествие, которое совсем выбило из колеи. Практика недолгой жизни с мужчиной у Мотьки была: никто не посчитал бы эту связь ни провалом, ни просчетом. Не женатый, разведенный, на попечении – интеллигентный престарелый папа. Мотька лежала, мысленно переступая все ступеньки своей жизни. «Где она недоглядела? Может быть, с этим человеком?»

Собачка, потявкав, завыла. Зная ее нрав, Мотька поднялась. Голова поплыла, звенело в ушах.

– Все, уезжаю в город, – решилась она. – Знала же, что отсидевший срок… наивная ты простофиля.

Прохлада утра взбодрила. Сон, если это было не болезненное забытье, растворился вместе со вчерашними иллюзиями о могуществе небесной силы.

С нависающего над садом зеленого «амфитеатра» зазвучал хор пернатых, ему отозвался дробным сопровождением дятел. Мотька распахнула окно, подняла глаза к небу: в просвете листвы блеснули первые лучи солнца. Остановившимся взглядом она смотрела на перистые образования облаков, пытаясь в исключительной подсказке сверху найти правильный выход. Мотька продолжала верить в чистоту помыслов людей и после полученного урока. По наивности она считала: только зло может породить зло, добро же непременно возвращается сторицей. Мотька часто вспоминала отца и видела много с ним общих черт: слабохарактерность, доброта, чрезмерная эмоциональность, не видимая внешне, но раздирающая изнутри. От мамы в себе Мотька не находила ничего. С мамой они шли как бы параллельными курсами, не пересекаясь, но и не теряясь из виду. Их старый барак снесли, и теперь мама жила с дядькой Юркой в двухкомнатной квартире. После новоселья и его липких взглядов, туда больше не тянуло.

Мотька вспоминала маму, когда ей становилось совсем плохо. Но прошлое проносилось быстро прокрученным кино сплошь в сером изображении.

«У нее есть родственники, но нет близких людей. Ни моральной, ни физической защиты у нее нет», – удрученно всматривалась Мотька в небо, но и там не определялось выхода из сложившегося лабиринта.

Основная ее беда в том, что она не смогла, постигая мир, учиться на ошибках окружения – все известные правила открывались заново. Через десять лет самостоятельного существования она озвучила самой себе новую, а для всех – заезженную истину: «В жизни каждой русской женщины правит балом всемогущая фурия по имени Судьба».

Мотька слушала дятла – его усердия доносились со старой груши, все еще живой, но высыхающей с каждым годом все больше. Она подумала: о чем бы она пожалела больше всего, уехав отсюда, и едва не заплакала… Наверное, о бабе Поле, о других стариках, которые останутся без попечения и еще пожалела бы о старом умирающем саде.

Глава 1

Ветреные холодные рассветы с каждым очередным днем все больше волновали засыпающий сад, разгоняя залегшую с ночи туманную мглу. К полудню наметившаяся борьба сезонов затихала в пользу излучающей тепло земли. Ветер постепенно сникал, мгла осветлялась до малейшей летучей паутинки, и сад замирал, как замирает старик в теплом солнечном закутке у своего дома, теша себя надеждой на затяжную остановку мимолетного блаженства. Отжившие, но еще цепкие на коротышках-черенках, сизые листья персиков величаво обвисли, оголяя солнцу набирающие краску запоздалые плоды. Немало испытаний приходится претерпевать плоду, прежде чем он, сочный и желанный, тронутый румянцем солнца, окажется у вас в руках. Содержательный аромат вернет вас опять в то обильное и бурное прошлое, с небольшой разницей в естестве, оставляя не пустой сумбур мыслей, а нечто показательно противоречивое.

Мотька теперь работала в городе. До получения другого жилья ей позволили находиться здесь – новая медсестра, вчерашняя выпускница медучилища, на это жилье не претендовала. И Мотька счастлива была таким развитием событий: резкая смена обстановки для нее проходила болезненно.

Она общалась с деревьями не от одиночества или отсутствия перспективы, так сформировался ее внутренний мир. Доверие ее к людям сильно пошатнулось. «Если зло и не преобладает, – решила она, – то находится в зависимом положении под добром». Может быть, оно родилось в отголосок неоднократно слышанному от бабушек: «Миром правит Сатана».

Подобно поздно созревшему плоду, ее красота улыбнулась окружению самобытным румянцем, пытаясь найти среди снующей массы озадаченной толпы посыл на не заскорузнувшее безнадегой ожидание.

Изо дня в день Мотька углублялась в одну и ту же узкую улочку, ведущую коротко к остановке автобуса, чтобы вернуться к родному саду, к нависающему над ним лесу, заполняя вакуум позитива сладкими мыслями своего богатого воображения. Если вы попытаетесь окликнуть ее в это время, она не скоро вернется оттуда к заплеванному жвачкой асфальту. И никакая сила не заставит ее в этот миг жить здесь, среди бессмысленной суеты, шума техники, циничных оценивающих взглядов, оскудевших душой провинциалов, возомнивших из себя великих знатоков современности.

Каждый день, купаясь в среде придумывающих трудности и развлечения людей, убивающих бездарно годы, она не находила ни сучка ни задоринки в иной перспективе жизни в этом растленном юге. Она хотела куда-нибудь туда, на край земли, где ощутимее, где так не растеряны человеческие ценности.

В переполненном всегда автобусе толкался озадаченный добычей хлеба насущного рабочий люд. Много стариков, вынужденных тянуть лямку непосильной работы, уставших от нескончаемой колготни (слово мамы), вяло поругивающих власть за несправедливо низкие пенсии, истощающей за телом душу, беспросветную скудность жизни. Кто нашел нишу в легкой работе, полный энергии шарил глазами в поиске разнообразия. Строители и рыночные торговцы, легко узнаваемые Мотькой, рады были лишь одному – выхватить освободившееся местечко, да забыться рассеянным взглядом, находясь здесь, а в глубине себя – усмиряя ноги и спину, саднящие тупой выматывающей болью.

В атмосфере пикового рейса Мотька отличалась изысканностью одеяния – в ней проявлялось все, что осталось от былого понятия «выйти в свет». Она заряжала себя энергией новизны каждое утро, не противясь генетической женской слабости, хотя многое женское ей претило. Ритуал наряда сдерживал наползающий мрак, подпитывая искусственной энергией ждущее перемен сердце.

Автобус терял содержимое с каждой остановкой в растянувшихся по автостраде поселках. Сопутствующая речушка резко «провалилась» под мост, покатившись под прямым углом в сторону, а дорога полезла в гору языками крутых поворотов. Открылась панорама на глубокое отвесное ущелье, на крутые непроходимые склоны гор за ним. Эти склоны обозревали в том же виде гордые абреки. Густо поросшие смешанным лесом горы, оголяясь границей-седловиной, ограничивали ласкающий воображение бескрайний простор. Мотька во всех необычных творениях природы искала непременно чуда. Сколько отчаяния и следующего за ним уныния отпечатывалось на ее открытом лице, когда туманная мгла или дождевые облака наползали на склоны, скрывая обзор.

Что-то навязчивое вмешалось в ее мирок, мешая сосредоточиться. Она оторвала глаза от облачка на склоне седловины и встретилась с осторожным, леденяще пронзительным взглядом.

Глава 2

Мотьку с пристрастием изучал зрелый, интеллигентного вида мужчина. Побитый сединой бобрик густых волос не упавшей волной завис над высоким лбом. Короткая нейлоновая курточка несколько умаляла его возраст.

Мотька подумала: «Умный, состоявшийся, и, тем не менее – за пятьдесят».

Мотька не могла держать взгляд, но над этим работала – поупражняться бы сейчас, но холодный, хотя и сделанный участливым, взгляд загонял назад, в клетку мыслей.

Автобус терял высоту, сбегая по серпантину перевала. Взгляд продолжал леденить ее лицо.

«Что ему от меня надо?» – пыталась определиться в незнакомом ощущении Мотька.

Мотька считалась хорошенькой, однако, на фоне отрешенного от мира взгляда, с лету не казалась привлекательной. Она всегда выходила через переднюю дверь, но сегодня выскочила в заднюю. Мужчина все же догнал ее.

– Я чем-то напугал вас. Вы, как спринтер на дистанции. Строю в ваших краях домик и чаще езжу на машине. А я знаю вас – вы работаете в больнице.

Мотька придержала ход.

– Строю, да, – продолжал мужчина, увидев ее внимание. – За речкой, под лесом.

Мотька не часто привлекала к себе внимание и сейчас, в банальном общении, разволновалась.

– Не волнуйтесь, – заметил мужчина, – я не представляю никакой опасности. Врач обязан видеть ваше состояние.

Мотька знала многих из персонала больницы – его лицо было ей незнакомо.

– Вы пришли? Прошу вас: позвольте мне предложить свои услуги. Я могу подбрасывать вас на машине. Скоротаем длинную дорогу, вы, как и я, вижу, любите природу.

Мотька взялась за калитку.

– Не отказывайте. Извините за назойливость.

Мотька ничего не ответила, кивнула на прощанье, отводя глаза от леденящего взгляда. Она вошла во двор, с облегчением глубоко вдохнула воздух родного сада. В горах вечерняя мгла сгущается быстро. С наступлением темноты Мотька, как всегда, не зажигая свет, упала на постель, разбросав ноги. Обыкновенно приходило расслабление – ей хватало пятнадцати минут. Потом она готовила ужин, иногда ограничивалась одним чаем. Ограничения Мотька вводила, когда чувствовала излишние складки на боках. Она пока работала по дневному графику – впереди предстояли смены, включающие ночные дежурства. Сегодня, перед выходными, планировала заготовить полуфабрикаты, чтобы назавтра организовать праздник для живота. Собственный вид в зеркале ей показался чрезмерно угнетенным – бросалась в глаза бледность. Она этой встречи ждала давно, сама порой не осознавая этого.

«Вот оно – свершилось. Почему же нет радости? И ничего не всколыхнулось в груди».

В замкнутом круге другая бы давно обрела блаженный покой, а Мотька, пожонглировав воспоминаниями, настроилась на долгое ожидание.

…Теперь она работала по сменам, маршрут домой менять не стала. Она всматривалась в знакомые дома. Ее в умиление приводила старенькая бабушка, лет восьмидесяти с лишним, в одно и то же время подметавшая тротуар перед домом. Как-то бабушка пропала, с неделю она ее не встречала, даже подумала о неизбежном, когда же увидела, откровенно обрадовалась, едва не обняв.

– Жизнь продолжается, и она прекрасна, – произнесла Мотька вслух.

Бабушка среагировала на редкость для ее возраста философски:

– Ты живешь будущим, а я, милочка, вчерашним днем…

Мотька углубилась в улочку, ведущую к остановке. Миновала последний перекресток – ее кто-то окликнул.

– Сударыня, карета подана, прошу.

У распахнутой дверцы легковушки стоял доктор.

– Не откажите…

Она не видела ничего плохого в том, что ее подвезут – это случалось нередко. Неприязнь от первого разговора заставила задуматься.

– Не откажите… – был жалко настойчив он.

И Мотька уступила. Доктор не спешил. Праздничное одеяние дополняло его возвышенное состояние. Он говорил о проблемах нынешней медицины, пытаясь, наверное, увлечь ее. Мотька не могла сосредоточиться на сказанном и молчала. Глядя на ущелье, она оживилась, доктор, воспользовавшись ее вниманием, предложил познакомиться. Мотьке совсем не хотелось ему понравиться, она в ответ на его имя представилась:

– Матрена, можно проще – Мотя.

– Кто вас так унизил? Вы в моем восприятии Клеопатра.

Мотька увлеклась воздушным смерчиком, свернувшим в спираль белесое облачко над ущельем. Во всех интересных явлениях она видела затаенный смысл. В этот раз она загадала, но разгадки не получалось.

– Действительно, красиво, – вмешался доктор в ход ее мыслей. – Я тоже обозреваю это ущелье, рискуя не вписаться в поворот. Для кого-то красиво, а для кого – тяжелое воспоминание, – продолжал он. – Привозили к нам… в больницу моего хорошего знакомого: любуясь именно этим ущельем, съехал в обрыв.

«Господи, за прекрасными глазами он видит зияние пустых глазниц». Мотька взглянула на него внимательно – что-то жутко смертельное промелькнуло тенью по его лицу.

«Патологоанатом», – осенило ее.

Мотька спросила прямо, как она умела, без обиняков: – Вы работаете в морге?

Он стиснул до скрежета зубы и промолчал. А она поняла, что попала в точку.

Больше доктор встречи с ней не искал…

Глава 1

Боль притупилась с наступлением рассвета. Она отдалилась тяжелым напоминанием в глубину сознания, и больничные звуки поплыли маревом в полусонном состоянии. Надрывный звук мотопилы с пугающей тяжестью в немеющих пальцах перерос в хлюпающий болезненный храп, завершившись хлопками опорожняющегося кишечника. С трудом пришедший сон легкостью февральского, едва теплящегося шаловливого позыва напомнил о существовании иной жизни: вне окружающего убожества, далеко от страданий, без томительного ожидания «приговора».

Забрезживший свет будущего пасмурного дня из огромного, во всю стену окна, проявил силуэты болящих, с каждым последующим мгновением отчетливее обозначая их. Страдальческие выражения лиц проступали немыми масками в молчаливом ожидании доброго подарка грядущего дня.

Всколыхнулась занавеска двери, щелкнул выключатель – в утреннем мираже хрюкнуло.

– Повернитесь, голубчик, укольчик… – наклонилась, высоко показывая литые стройные ножки, шустрая ночная миловидная медсестра.

– Ну, нисколечки не почувствовал сегодня. Легкая у вас ручка, Матильдочка. Дай вам Бог счастья, – довершил скрип кровати одышный голос.

Возвышающаяся над стонущей кроватью груда тяжело перевалилась на бок, испытывая в который раз за ночь прочность ее конструкции. Бесшумно мелькнув в промежуток кроватей, Мотька тронула плечо соседа справа – на что он покорно принял выверенную позу.

– Грелочку ложить надо, сплошные шишки, некуда колоть. Давайте попробуем в ногу, – скороговоркой, явно торопясь, произнесла она полушепотом.

Резко запахло муравьиным спиртом – легкий шлепок, и на фоне белой занавески двери медсестра испарилась легким воздушным облачком. Штатная утренняя картина и сопутствующая этому возня отдалились. От прикосновения Тристан вздрогнул.

– Дремали? Чуть-чуть на бочок. Так-так, прекрасно, расслабьтесь…

В голове проснулось мгновение неизбежности. Не подвластный больничной атмосфере будоражащий запах женского присутствия отвлек посторонние мысли.

– Все, можно лечь удобнее, – огляделась она вокруг, касаясь полой короткого накрахмаленного халатика его руки.

На мгновение она задумалась, скромно улыбнувшись губами, очевидно, как-то чувствуя его внутренний порыв.

– Саркисов, приготовьтесь, у вас «трентальчик», – воркнула она, с легкостью мышки оторвавшись от стройного ряда кроватей.

Обрусевший на излете зрелых лет армянин завозился, удобно устраиваясь на ложе.

Внезапно возникший, все нарастающий звон принес Тристану опустошение. Поблекший в глазах свет дал неуправляемую вспышку страха. В попытке вырваться из ставшего тесным заключения груди сердце схватилось в галоп. Систолы и диастолы переросли в единый рокот идущего в разнос мотора. Страх разящей стрелой парализовал движение, в довершение импульсом мысли повергнув в картины собственного погребения. Перед глазами плыли траурные лица близких людей.

Где-то в стороне, в другом измерении, взвизгивали панцири кроватей, выталкивая слабонервных в коридор. Медсестра, похожая на осторожную обезьянку, зависла над кроватью белым размытым пятном, продолжая источать ночной застоявшийся запах женского тела. Она нервно мяла запястье, пытаясь расширенными глазами уловить правильную подсказку в отрешенном лице Тристана. Тело его затягивало в черную дыру туннеля, а идущий из наплывающей темноты запах настойчиво тянул назад. За спиной медсестры в просвете окна маячило размытое парсунное лицо Саркисова.

– Ничего, дорогой, у меня хуже было. Пройдет, как с белых яблонь дым, – гудела далеким громом икона его лица.

Медсестра, оставив белый воздушный ореол, пропала, всего через мгновение напомнив о себе ласковым голосом.

– Укольчик в ручку, м-миленький…

Игла вонзилась жгучим земным напоминанием в мягкий изгиб руки. Полумрак сознания ощутимо, но медленно, начал расширять видимые границы, материализуясь из круглых испуганных глаз мартышки в участливые глаза медсестры.

– Живем?! – с облегчением выдохнула она, участливо пожимая своей нервной рукой безжизненную руку Тристана, безвольно лежащую на мягкой части точеной ножки. И, о счастье, рука ощущала тепло судорожно двигающегося при дыхании живота.

Один Бог силой своего высокого участия мог подарить в критический момент желанную благость – возможность ощутить то, что еще вчера было непонятной, непреодолимой тягой воспаленного сознания.

Глава 2

Ветреный холодный февраль скрадывал больничное заключение, хотя окружающее пространство продолжало напоминать о себе постоянно давящим убожеством и скорбью. Тепло палаты манило, и первые несмелые послеоперационные прогулки заканчивались уже через десять-пятнадцать минут покрасневшим носом и сбившимся дыханием. Для этих теплых мест бесснежные и холодные зимы случались с редкой периодикой. Стылые дни чередовались окнами тепла, что всякий раз давало повод к торжеству грядущей весны.

Рассеченный скальпелем хирурга бок быстро рубцевался аккуратной извилиной, оставаясь бесчувственным к прикосновению пальцев – это доставляло определенный дискомфорт. В сознании твердо укоренился перенесенный криз. В одиночестве наваждением застывали ощущения перенесенного, сердце ускорялось, и Тристан, словно замешкавший на глубине ныряльщик, ловил ртом недостающий воздух, примитивно скрывая сей унизительный факт от окружающих. Глаза ловили присутствие людей, заболевшим сознанием понимая: только от людей можно получить желаемое облегчение.

К одинокой ветви высокого тополя прилипла черная точка большой незадачливой птицы. Отвлекаясь от ограниченного пространства палаты, Тристан замыкал порочное вращение мыслей открытием еще одного безнадежного состояния.

Шумовой фон за спиной преломился в чье-то близкое присутствие.

– Чем так увлечен?! – дал о себе знать Саркисов, остановившись вплотную с кроватью Тристана.

В тоне обращения сквозило неприкрытое сочувствие. Тембром голос обрел располагающую келейность. Вкрадчиво, боясь случайной оплошностью нарушить отвлеченный смысл, Саркисов, как на исповеди священник, начал тихое задушевное повествование:

– Мой малограмотный дед, крестьянин из горного массива Кариндж, трудяга и добряк, много наставлял меня в детстве. Пытаясь приобщить к труду на земле, он рассказывал о тонкостях земледелия на наших скудных землях. Какие слова он мог противопоставить ссохшемуся до времени лицу, узловатым от вздувшихся жил, обезображенным тяжелым трудом рукам?! Жалость и сочувствие, да унаследованная покорность заставляли меня молчать, и, закусив до боли губу, махать мотыгой с ним в паре по «выросшим» после очередного дождя камням нашего земельного надела. После смерти деда вся семья сорвалась с места, не задумываясь. Поселились мы в самом центре Среднерусской низменности.

Участливый тон, далекая от действительности тема чудодейственно увели от зреющего в груди беспокойства.

– Я тебе не мешаю? – поинтересовался он, внимательно заглядывая в его лицо. – Имя у тебя из эпоса – Тристан.

Наслаждаясь спокойным тоном Саркисова, провожая глазами планирующую в порыве ветра ворону, Тристан повернулся к нему в полный формат, желая услышать продолжение трагической истории, сваливающейся на него успокоительной тирадой. Легкого кивка головы и взгляда готовности слушать и без подобострастного заверения казалось достаточным. Саркисов продолжил, входя в экстаз, где-то мастерски повышая в кульминации голос, а где-то обрывая до шепота. Несильно прихватив для большей убедительности его локоть, он ярко доминировал в больничной атмосфере.

Глава 3

Напряжение сегодняшнего утра сказалось у Матрены головной болью. Придя домой с ночной смены, заснуть так и не смогла. Поворочавшись около часа, с тяжелой головой вышла на кухню. Кот метнулся под ноги. Недоеденная миска темнела содержимым.

– Ах, и тебе хочется участия и ласки? Ну, иди, иди ко мне…

Громкий рык доисторического существа заполнил вакуум узкого пространства. «Не хочется думать, но тревожные мысли не дают покоя. По своей оплошности я едва не погубила человека. Все обошлось – к чему терзания? Больше бы не видеть никогда тех остановившихся глаз…»

Порыв ветра задребезжал железом. Расшатанный подоконник лучше всякого флюгера определял силу и направление ветра. Застоявшийся воздух помещения сушил горло, увеличивая тяжесть в голове. Придержав от удара, распахнула форточку – в лицо дохнула студеная освежающая струя.

«В чем сущность бытия? Устала от застоявшейся сути! Хочу обновления – хочу свежей струи!» – прострельными импульсами ударяло в голову.

Бодрящий холодный воздух заполнил пространство, облегчив тяжесть и осветляя мысли. То, что вчера показалось бы бредом – сегодня открылось спасительной отдушиной.

«На следующей неделе пишу заявление и ухожу. Жанка с Лариской прижились в торговых палатках – не тужат, при каждой встрече подкалывают. Черт с ним, с этим красным дипломом, похоже, эта круговерть надолго. Одна за троих, за оплошностью оплошность. Все, ухожу!.. По запарке перепутала лекарства. Клавочка, хотя бы кто-то подсказал выход!?»

При воспоминании о Клаве сердце сжала тоска, защипало в глазах. Последнее время, в трудные для себя минуты, Мотька всегда вспоминала Клаву.

«Клава сильнее, и та не удержалась. Я слабее, неприспособленнее».

Глава 4

Героическая история Великой страны, похоже, зашла в непроходимые дебри. Где правда, где неправда?! Кто Иуда, кто Мессия?! Что в цене: имперские осколки патриотизма или глыбы навязанного мироздания?! Как не растерять добра в чертополохе зла?! Почему мощные корни прошлых устоев не дают новых побегов?!

Неужели все, что воспевалось, чем сообща гордились, что выстрадано ценой людских потерь, никогда больше не будет востребовано?! Что и когда родило у Великого народа эту рабскую суть?! Вопросы, много вопросов – еще больше противоречий. Без сомнения, текущая история: мутные воды продолжают выносить на поверхность невидимую доселе грязь – отклониться бы, да не замараться. Как выстоять в безудержном стрежне, как выжить, как покорить сомнения цивилизованным существованием?

Активные и прогрессивные, авантюрные и неуемные, смогли ли вы сохранить понятия «самоотверженность», «великодушие», «чистая русская непосредственность»? Отголоски прошлой идеологии греют веру: «Не исчезнет поросль патриотизма, запестрит с весной сознания свежими зелеными прогалинами на почерневшей от затянувшейся спячки земле.

Рука ощущала его ласковое прикосновение и, дополняя вкрадчивый просветительский тон, не давала мыслям скомкаться испуганной зверушкой, с единоличным маленьким, оторванным от общих проблем, страхом. Мимо прошла, резанув пронзительным взглядом, маленькая, тщедушная с виду, в самом же деле уверенная в действиях, волевая заведующая отделением, взращенная как личность еще в то суровое военное время. Ответив почтительным поклоном на приветствие, Саркисов задумался, показалось: хотел дать какой-то комментарий, но смолчал. С паузой умудренного опытом рассказчика очередной раз внимательно посмотрел Тристану в лицо, и, удовлетворившись вниманием, продолжил:

– Вам легче, вы, русские, большой покорный народ, продолжающий верить в доброго мудрого царя. Кто я, не могу понять – чего во мне больше: вашей рабской терпеливости или кавказской изворотливости. Года не прошло, как я вернулся на материк с островного поселения, весь, как учебная мишень, посеченный болезнями. Здоровым в теле осталось одно желание: прожить в сокращенном виде все то, что был обязан прожить сполна. Догнать бы сверстников, убежавших на целых десять лет вперед. Жаловаться и стенать о потерянном не в моем духе, это от русской матери. Марафонскую дистанцию захотел взять стометровкой. Силы не рассчитал – поэтому я здесь. Теперь-то отрезвел: не все и не сразу одним пупковым напором. Реальное мое – это сдержанная радость от чужих достижений, покой в сердце и постулат в голове: «Каждому свое».

От сильного порыва ветра напряглось и задребезжало огромное стекло, символично довершая кульминацию его экстаза. В зловеще затихшем пространстве показавшийся разрядом молнии рванул за спиной голос медсестры Матильды:

– В палату! Прошу! Начинается обход врачей.

Глава 5

Как ни оттягивало сознание приход вечера, он наступал неизбежно быстро. Дневной персонал, перевоплощаясь из значительных и всемогущих форм в обычные простые, трудно узнаваемые фигуры, неслышно, словно стесняясь этого, выскальзывал на лестничную площадку. А внизу и вовсе растворялся в среде посетителей. Слезливое ощущение, подпитываемое тоской, отдавалось щемящей под солнечным сплетением тревогой, сковывая свободное дыхание. Обострение тревоги возникало с выходом в ночную смену Матильды. Сознание выцарапывало из глубинных недр тревожные состояния.

Если бы он знал о начале новой эпохи (момент стирания острых углов вчерашних событий), разве стал бы копаться в сложном механизме мелочных ощущений? Познания нового рождают другую философию, и пограничный раздел таится в неискушенном коварстве нового обладания.

По длинному затемненному коридору нагуливали усталость завсегдатаи вечерних прогулок. У одинокого освещенного столика замерла фигура Матильды, близкая, но пугающая контурами расплывшейся на стене тени.

Саркисов ложился рано. Он устраивался высоко на подушках, складывал на животе руки и покоился так безмолвной грудой до самого утра. По неслышному дыханию нельзя было понять: спит он или рождает актуальные аксиомы. Но стоило приблизиться к нему на расстояние ближе, чем один метр, он, оставаясь недвижимым, неизменно открывал глаза. Зная эту его особенность, желая свежей подпитки оптимизма, Тристан иногда злоупотреблял. Вчера к «букету» болезней Саркисова добавили еще один «цветочек» – сахарный диабет. Тристану стало стыдно отягощать его еще и своими надуманными страстями. До отбоя оставалось время для измерения известной длины коридора. На третьем витке, когда коридор опустел, Тристан без слов опустился на стул рядом с Матильдой. В последний момент осознал: этого не стоило делать с полной сумятицей в голове, абсолютно не готовой к содержательному разговору. Матильда подняла глаза и тут же опустила их. Замерев на мгновение, опять посмотрела, но уже спокойнее, ласкающе.

– Скучаете?

Не отвечая на вопрос, Тристан попросил о неслышном присутствии рядом. Она молчаливо кивнула. Так же близко, как тогда, но в другом состоянии, Тристан впитывал ее своими порами. От шуршащей под ее пальцами бумаги отдалилась тревога.

– Не отвлекаю от работы? – спросил он.

Принимая предложенный тон, Матильда отмахнулась:

– Ничего, сидите…

Он сидел, слушал ее дыхание и пытался понять ее силу. Рядом с ним такой же зависимый человек, с приятным женским обличьем, такой же уязвимый, как все вокруг. Всей нехитрой разницы: облеченный в текущую ночь мандатом доверия за судьбу нескольких десятков болящих, с различным критерием уверенности в своих силах.

Почувствовав пристальный взгляд, она стянула на колени крахмальный халатик. За возбуждающими мужскими оценками потерялись тревожные мысли. До судорожного влечения вдруг захотелось вернуть рукам ощущение возбужденного движения ее живота. Она чувствовала качество его взгляда, поэтому, наверное, и сидела неспокойно. «Что-то затаенно-испуганное в ее лице. А глаза у нее красивые, серые. Зачем ему это?»

Глава 6

Саркисов – в тюремном обиходе «Пастор». От армянина-отца ему передалась смуглость кожи, черные вьющиеся волосы и живость мышления. От русской мамы он унаследовал добрые глаза и обаяние. Наставительский тон и рассудительность – тоже от отца, все вкупе и приклеило к нему этот ярлык.

На механическом заводе много лет назад он начал трудовую карьеру. «Инженер-технолог» стало для него первой отметкой в трудовой книжке. Через пять лет ему предложили возглавить ремонтно-строительный участок того же завода, а по истечении десяти лет назначили заместителем генерального директора по производству. Увлекся рационализаторской работой. Увлечение и сыграло с ним роковую роль. Используя служебное положение, без согласования наверху, внедрил разработанный им химический моющий раствор. Использовался раствор в предлагаемой новой технологии очистки водогрейных труб котлов впервые. Новый метод существенно сокращал сроки вывода из эксплуатации. Механическая очистка по старинке отнимала уйму времени и немало рабочих рук. Экономия времени трудозатрат сулила большие дивиденды. Более того, на вспомогательных бойлерах обкатка прошла успешно. Саркисов мысленно несся на роскошной черной «волжанке» в отпуск к Черному морю. Инертность и тягомотство высоких инстанций его бесило. Элемент риска в данной затее, конечно, имел место, но был минимальным.

По чистой случайности – отказе автоматики на соседнем котле, произошел упуск воды. Взрывом обожгло трех человек персонала – двое из них погибли. В вину Саркисову вменили отвлечение вахтенного состава от выполнения основных обязанностей. Саркисов получил десять лет лишения свободы.

Чаще, лежа на спине с закрытыми глазами, он не спал. В это время он заново переживал прошлое. Унизительные фрагменты лагерного быта Саркисов гасил силой воли, оставаясь внешне спокойным. Долагерное прошлое осталось в памяти, словно подслушанное где-то в невнятном постороннем повествовании. Тюрьма затмила прошлое, она же выпестовала заложенную природой частицу мудрости предков.

«Жалко парня, не понимает: легкая зуботычина не преграда в жизни, напротив, подспорье к сплочению внутренних резервов. Научиться оценивать текущее время, делать из него выводы сможет лишь тот, кто не обласкан тепличным климатом, и не обязательно тот, кому «улыбнулось» в ней больше, чем достаточно для того испытаний. Одному хватает одного тихого мелодичного напоминания, другому – тревожный колокол покажется недостаточным набатом. Чем раньше приходят испытания, тем осмысленнее и целеустремленнее дальнейшая жизнь. Бродит где-то. Чистая механика движения – это для мышц, а истина рождается в голове, в переосмыслении базовых понятий», – думал Саркисов, лежа с закрытыми глазами.

Глава 7

– А глаза-то у вас голубые! – выпалил Тристан без вступления, сразу после длинной паузы. Они-то и вернули меня из чрева темного туннеля.

У Матильды мгновенно проснулось женское начало. Даже под лучом светильника лицо ее заметно зарделось, мимика, только что сосредоточенная, приобрела оттенки беспутно-победоносного. Неожиданно для себя она игриво повела плечами. Тристан ей нравился.

Ему передалось это мгновенное преображение:

– Сейчас произойдет чудесное превращение, – подумал он.

Но Матильда внутренним усилием вернула течение общения в больничное русло. Опустив глаза глубже в бумаги, она казенным голосом констатировала:

– Организм пошел на поправку, хочется разнообразия.

– Отвлекаю, а назавтра еще кто-то поплатится за это кризом? – выдавил из себя Тристан, бессмысленно заполняя интервал молчания.

Ее потеплевший на мгновение взгляд вдруг ожесточился, и он понял: отпущенное ему время катастрофически быстро истекло. Несвойственно себе, угоднически суетливо Тристан поднялся, казенно пожелав спокойной ночи, протиснулся в приоткрытую дверь своей палаты. В лицо пахнуло тяжелым духом болезни. Спящая груда в углу палаты чередой музыкальных звуков выдавала терцию, прооперированный накануне постанывал, Саркисов застыл в позе погребенного фараона. Стараясь быть неслышным, принял удобное положение, насколько это было возможно на просевшей сетке кровати, прокручивая в голове возможный финал несостоявшегося диалога.

«Что так резко повлияло на ее поведение? Не верит в искренность? Много вас скучающих болящих с дешевыми комплиментами. Не зарыться бы в себе…» А мысли исподволь вгрызались в собственные ощущения, сердце начало разбухать, отзываясь в груди участившимися отрывистыми толчками.

«А в коридоре я о нем-то позабыл», – промелькнуло в голове.

Больное воображение завело далеко, в область подшитой почки. Захотел бы зафиксировать сознание позже: в каком из успокоительных противодействий забылся, не смог бы. Системы не получалось – оставался порочный круг, где мысли громоздились, спотыкаясь о новые искусственные преграды.

Утром, в свете наступающего дня, издевательски коря за вечерние мысли, лежа еще с закрытыми глазами, начал подбрасывать в тлеющий костер пугающие вчера картины, но кроме усмешки, огня они не прибавили.

Ветер стих – над перевалом занималась заря. Под окном ветви корявого дуба копошились живой серой массой воробьев. На ощетинившихся в бирюзовое небо старых тополях рассредоточилось воронье. Все живое приготовилось к испытаниям нового дня. Даже постель Саркисова, заправленная кирпичиком, вписывалась в многообещающий фон наступающего обновления.

Глава 8

Прошедшая ночь не оказалась тяжелее других – удалось забыться на пару часов. Но вечерний разговор с ним остановился в сознании.

«Кажется, он догадался?..»

Утром молча, без объяснений, положила на стол «старшей» заявление об увольнении, а в конце выделила припиской: «Решение окончательное, пересмотру не подлежит».

Вопреки сложившемуся правилу, на автобус не спешила. Нежданно-негаданно, манной небесной, в этот день открылось февральское оконце – первое яркое напоминание о весне. Мимо спящих здравниц спустилась к безлюдному еще бульвару и неспешным шагом двинулась к дому. Под стать отдыхающей природе Матильда неожиданно для себя поймала расслабление. Лениво перебирая ногами, она желала в этот миг немногого:

«Пусть пустынная дорога в почетном эскорте сосен не заканчивается никогда. Не у нее одной подпорчены обстоятельства».

Пойманная на пустом месте гармония стала таким приятным исключением. Как и всякий другой, получивший свалившуюся подарком с неба порцию блаженства, она пыталась задержать ее, сохранить в клетках тела, разбавить ими прошлую неприятность.

Так устроено наше сознание: чтобы оценить взлет, надо непременно упасть. Борьба и контрасты могут привести к удовлетворению. Эта аксиома родилась вместе с человечеством.

Она жила как все: радовалась и тужила, ждала и надеялась, как многие миллионы ее сверстниц, пока искусственно созданные Всесильным и Бездарным трудности не завели ее в сложный жизненный лабиринт.

«Хочется творить и удовлетворяться, мечтать и достигать, получать радость и щедро раздавать ее. Может быть, когда-нибудь желаемое превратится в явь?» – парила Мотька на крыльях сиюминутного удовлетворения.

Она глубоко вдыхала бодрящий воздух просыпающейся природы, не ведая о приближающемся новом, неизведанном рубеже своей жизни.

Глава 9

Мотька вошла в одну из улиц, образованную бесконечными рядами палаток. Пахло съестным, одуряюще пахло черным кофе. На сквознячке флагами расцвечивания полоскались атрибуты женской принадлежности, привлекая разнообразием и совершенством форм. Слышался игривый смех.

Здесь не только работали, зарабатывали хлеб насущный, но и жили, становясь популяцией новоиспеченного класса, поражая язвами капитализма настоящее бывшей страны победившего социализма. Рабоче-крестьянская суть в густом смешении с интеллигентским сосуществовала здесь на равных, начиная равноценным для всех нулевым стартом.

В одной из улочек «городка», пугающей масштабами, ей предстоит научиться убеждать, используя многолетний опыт сострадания. Говорят, у бывших медсестер это получается особенно хорошо. Придется выживать в условиях сложившегося нового общественно-политического климата. Расчувствовавшись, лавируя среди шатких манекенов, Мотька в тесноте привалилась на один из них и едва не упала.

– Зенками глядеть нужно! – пыхнула ей в лицо перегаром суррогатной пирожковой начинки краснощекая напористая тетка, с нескрываемым раздражением водружая на прежнее место накренившийся манекен.

– Хо, хо, Матильда, приветик, каким ветром?! – выскочила на нее из глубины палатки подруга по медучилищу Жанка.

– Никак за покупками? Зарплату прибавили? Да-а, ты пообносилась, – продолжала она с кислой улыбкой, откровенно разглядывая видавшую виды, неоднократно стиранную легкую курточку.

– Пора, давно пора обновить прикид. Проходи, кофе будешь? Ты че мнешься, как не своя? Падай на коробки.

– Прости, Жанна, я не за вещами, мне предлагали где-то здесь работу.

– Не поняла… – на время онемела Жанка.

– Умница, давно бы так, – поперхнулась она от невероятного для себя сообщения, – больницу вспоминаю в кошмарном сне. Знаешь, я не в обиде: иногда просят по дружбе укольчик поставить, или там, капельницу – не забыла, руки помнят. А кто тебя берет? Валька-Золотая ручка? Чудовище – не ходи, от нее бегут. Жадная на расчет. На игрушки поставит с процентом от реализации. Копейки получишь. Не ходи, – тараторила Жанка без умолку.

– Есть грандиозное предложение: наша общая знакомая Лариска попала в струю – ставит еще одну палатку, ей нужен продавец. Пойдешь? Натаскаем в лучшем виде… как ты когда-то натаскивала нас перед экзаменами.

Не дожидаясь ответа, она вдруг рявкнула:

– Не цеди, заметано. Будешь работать!

Тоска сжала сердце Матильды, ей в это время все вокруг показалось таким никчемным, она потерялась в сумбуре мыслей. Чтобы пытка закончилась быстрее, она утвердительно кивнула головой, пряча от Жанки замокревшие глаза.

Глава 10

Сопровождаемый миловидной, но начавшей терять былую свежесть женщиной, Саркисов, придерживаясь за ее плечо, с трудом поднялся в знакомые «пенаты». Молоденькие незнакомые медсестры – все чужие лица. В проходе мелькнула сухонькая фигурка – морщинистое, как у моченого яблока, но узнаваемое лицо.

– Саркисов, никак к нам? Хорошо в прошлый раз подштопали – долго не появлялись.

Он сразу узнал аборигена отделения – бессменную заведующую.

– Мое почтение, доктор. Теперь я спокоен. Смотрю, вокруг незнакомые лица, некому свое драгоценное здоровье доверить, – и потише, доверительным тоном, – не этим ли «ссыкушкам»?

– Не печальтесь, Саркисов, молодые, да зубастые, где надо подстрахуем.

И заведующая бодро, с величаво поднятой головой, на ходу давая указания, удалилась в кабинет.

– Что она может, знания ее давно устарели, по телевизору такие чудеса рассказывают – там все молодые, – шепнула ему на ухо спутница.

– Эх, Ниночка, – наклонился к ней Саркисов, едва переведя дыхание, – задержись больше таких старух на «боевом посту», не растратила бы так скоро наша медицина ведущих направлений. Не берегут, травят не ядом, так перестройками, а приходят вот эти, – он ткнул пальцем вслед тщедушной девчонке, высветившей сквозь паутинку срамного халатика жидкие телеса. – Когда нет умственных достоинств, приходится тужиться в другом.

– Твоя палата, Вова, надо запомнить – № 3.

– Ни-ноч-ка, жутко вспоминать: через год в ту же самую палату.

Пустовало одно место, как раз там, где лежал рядом с ним парень с непонятой им тоской во взгляде. «Где он? Поборол свой страх? На редкость интересный и содержательный был. Сколькими философскими мыслями обменялись с ним».

Саркисов обернулся вокруг, изучая новый контингент – сплошь искаженные скорбной мимикой старики. В помещении запах кислятины и тяжелого духа. Стоило ему взяться за форточку, из угла донеслось грозное предостережение:

– Погодь, наводить свои порядки!

Конфронтации Саркисов не хотел, поэтому спорить не стал. Стиснув зубы, понуро вышел назад в коридор.

Глава 11

На следующий день шебутная Лариска что-то вымучивала, на кого-то кричала, перед кем-то распалялась в любезностях – в итоге втиснула рядом со своей палаткой еще одну.

– Попрошу базарного Ваську забить колья – теперь это место твое. Помогай размещать вещи. Можешь сама фантазировать. Мужские трусы можно не разворачивать – разберутся по наклейке, а женщины осторожнее, эт-той надо схитрить, озадачить, ты ведь отличница – смекай. Что надо продать в первую очередь не выпячивай «под нос», не дави изобилием. Вот так, осторожненько, оголи самый краешек из дальнего уголка. Вот так, с тонким подходом, – наставляла Лариска.

Матильду ее возня особо не увлекала, но она усердно кивала головой и подчинялась.

– Ставлю пока небольшую фиксированную ставку, уж, извини: мало, но почти в два раза больше, чем ты имела в больнице. Нахватаешься, введем прогрессивный процент от продаж. Все – вот прейскурант, дальше сама.

Не успела она толком расположиться – перед витриной палатки буквой «Г» завис верзила баскетбольного роста с побитым оспой лицом.

– На меня трусики найдутся?

– Эти, и… вот эти, выбирайте, – начиная задыхаться от волнения, засуетилась Мотька.

– Предложите одни, но нужные – не люблю, когда яйца давит.

Ей стало не по себе от интимного откровения – она залилась краской, дрожащими руками начала беспорядочно вытаскивать из пакетов разномастные трусы.

– А вот в этих сексуальных, с сеточкой впереди, ты бы смогла меня полюбить одну ночь?

Она готова была спрятаться под прилавок, только бы уйти от этой дикой полемики.

– Ладно, беру, – угомонился верзила, не дождавшись развития темы. – Эти… и с сеточкой дай. Сексуальные – «до того», а другие – «после того». Держи, зажатая, сдачу оставь себе на конфетку.

За весь день подобный казус случился однажды, но напряжение не покинуло ее и вечером, когда она легла в постель. Голова плыла, события повторялись, базарный шум висел в ушах.

День за днем, Мотька и не заметила, как втянулась в торговлю. Постепенно пришло время полной адаптации. Она наслышалась всякого, а вот слов благодарности, искренних, от которых в больнице замирало сердце, не случалось здесь никогда. Озадаченные текущими трудностями нервные раздраженные люди спешили реализовать интимные потребности без особых эмоций.

Глава 12

Молодой хирург тщательно мял, постукивал, задавал сопутствующие вопросы, но подошва Саркисова молчала ощущениями. Потом этот мальчишка резко поднялся и раздраженно бросил:

– Приходится расплачиваться за издержки бесшабашной молодости? После анализов посмотрим, как нам быть дальше. Какой был последний сахар?

– Не вспомню точно, доктор, – ответил потухший Саркисов, – сказали – многовато.

– Ничего, ничего, – смягчился хирург, – собьем, отдыхайте.

После ухода врача он посмотрел на свою ногу: трофическая язва на большом пальце разрасталась, синюшность определила границу на полстопы. Как бы его не успокаивали, он трезво понимал: назревает неотвратимая катастрофа.

Саркисов готов был выдержать все пытки ада, что угодно другое, только не потерять ногу!

«Свободная, упорядоченная жизнь едва начала возвращать потерянное, бесполезно ушедшее прошлое крохами платило по старым счетам. Улыбнулась удача – на излете сил встретил добрую, умную женщину, сумевшую не увидеть клейма, а среди вороха болезней отыскать здоровую сущность. Всего три года. Для уставшего сердца – это миг. Нина– протуберанец разбудила магнитное возмущение души, раззадорила затухающий пыл. До чего же обидно в полном сознании и при активной воле становиться беспомощным, зависимым, несчастным, рождающим жалость. Как бездарно прошла жизнь! Может быть, у кого-то еще хуже, да разве ж от того легче собственные страдания?!»

Превозмогая накатившую слабость, Саркисов подошел к окну и рванул его настежь.

– Мужики, дышите, вот она – целительная сила, берите, пока дышится. Впереди – преть нам в другом качестве, та бесконечность вне сферы нашего влияния.

Легкая штора парусом вобрала свежий поток воздуха, насыщенный объемом и жизнью. Ворчливый язвительный старик, в тельняшке и с посудиной на боку для сбора надобностей, крутанул у виска скрюченным артрозом пальцем и вышел из палаты – остальные молчали.

Глава 13

Рынок разросся до невероятных размеров. Он занял, кроме выделенной основной площади, прилегающие улочки и переулки. Пугающие ценами магазины Мотька не посещала, среди дня она находила время отовариться продуктами здесь же, неподалеку, в палаточном городке. Турецкий ширпотреб заполонил прилавки не только вещами, овощи и фрукты того же производства создавали цветные пирамиды изощренных предложений. Низкое качество продаваемого ею товара Мотька знала достоверно – здесь другого выбора не оставалось. Внешне привлекательные овощи и фрукты имели картинное качество. Картошка из показательного натюрморта не лезла в горло. В противопоставление знакомому вкусу в горле вставал глиноподобный безвкусный ком. Мотька пристрастилась заскакивать на закраины колхозного рынка, отыскивая там, среди роскошных прилавков матерых торговцев импортом, скромные уголки затертых ими родных безмолвных селян, а вечером тихо ликовала за ужином над тарелочкой духмяной, белоснежной, мелковатой, но вкусной родной картошечки. Греческим апельсинам она доверяла и сегодня традиционно насладилась янтарным солнечным плодом. Потянулась еще за одним, но, охватив ладонью крупный глянцевый шар, воздержалась, лишь сковырнув продолговатую наклейку принадлежности – «GREECE».

Кольцо суток замыкалось ограниченным пространством. Вся сознательная часть суток протекала на рынке, сфера общения Мотьки постепенно расширялась. Мимо проплывали узнаваемые лица, сформировался свой круг покупателей. То, чего не хватало людям в трудное переходное время – обаяния и честности, она рассыпала в благодатную почву, не считаясь с противодействием. К ней просто приходили, беседовали, делились сокровенным малознакомые люди и в благодарность что-нибудь да покупали. К Мотьке зачастила пожилая женщина. Тихая, опрятно одетая она делилась и своими горестями, и маленькими радостями, интересовалась ее жизнью, старалась быть не назойливой. При приближении покупателя она замолкала, замирая в сторонке. За время общения они узнали друг о друге многое. Женщина с трудом выбралась из Закавказья, на последнем рейсовом плавсредстве, удалось вывезти маленький чемоданчик вещей и пакетик былых заслуг, как оказалось, не нужных здесь никому. Мотька спросила ее о сыне – та отозвалась с гордостью о нем:

«Он у меня, как и я – педагог, сейчас далеко отсюда. Пишет из Греции. Род его деятельности там – работа в плодовом хозяйстве, от подробностей уходит. Но видно устроился неплохо: заработок хороший. К моей скудной пенсии и шаткому здоровью его помощь ощутима. Он меня не забывает. Но разве в одних деньгах счастье?!»

Как-то она затянула Мотьку к себе на обед, благо это оказалось рядом. Чистота и порядок однокомнатной квартирки восхитили ее. Мотька сама была чистюлей, сказалось трущобное детство, поэтому и благоволила таким же людям. Женщину звали Евгения Георгиевна. Пока она возилась на кухне, Мотька разглядывала интерьер. Ее вдруг обожгло – с книжной полки ей улыбался бывший пациент.

– Банальное стечение обстоятельств, или злой рок?

Она прекрасно помнила событие того злополучного для нее утра, которое послужило толчком к ее новой жизни.

Глава 14

В деревянную калитку скромного саманного домика на окраине одного из пригородных поселков постучался рослый молодой мужчина. Брезгливо подобрав длиннополое, крыльями птицы разлетающееся пальто, он не без труда протиснулся в образовавшийся просвет двери. Нина Васильевна – заслуженная учительница математики прожила в этом доме тридцать лет, с тех самых пор, как молоденькой выпускницей пединститута попала сюда по распределению. В поселке ее знали все, до последнего спившегося мужика. Трудно объяснить, почему столь длительный срок она, миловидная, с мягким характером, образованная, не устроила личную жизнь. Остается предположить: это страх местного малообразованного контингента – она пребывала для него в образе некоего божества. Возможно, названные факты и являются частью истины – об этом знает один Бог.

Истосковавшись по достойному собеседнику, Нина Васильевна впустила Саркисова в свой дом. Нельзя сбрасывать со счетов его образованность, удвоенную глубиной психологической особенности, еще и выхолощенной тюремной практикой. Существовал один малоизвестный факт: их пути в пору студенческой бесшабашности однажды пересекались. Всего одни сутки они находились вместе в пути следования поезда в одном купе, обменялись несколькими письмами, потом обстоятельства закрутили каждого в отдельности по своим скрытым орбитам.

Первое письмо после большого промежутка написал Саркисов – это случилось на пятом году отсидки. Нина Васильевна ответила – в нем тепло посочувствовала ему. Саркисов писал ей два письма в год, писал редко, стараясь не докучать, оставляя право выбора без нажима.

Писал, как задушевному другу, вкладывая в смысл самое для него насущное: жизнь вне заключения. Там были мысли – размышления о правде, о лжи, о многом безответном, с чем столкнулся на земле и не нашел ответа, что продолжает окружать его повседневным противоречивым форматом. Перед выходом из заключения написал последнее письмо с первым и единственным вопросом о возможности встречи и получил утвердительный ответ.

Двери обыкновенно не запирались, посетители, как правило, предупреждали о себе, окликая со двора. Если звали дети – по имени отчеству, взрослые – по-простому. А тут стук. Саркисов в это время, используя опыт заключения, приспосабливал дублер к подошве вязаных носок. Из подполья зимой поддувало, а у Нины в носках редкой вязки стыли ноги. Стуку удивился, оставил рукоделие, неуклюже опираясь на костыли, двинулся к двери. Он услышал, как кто-то размашисто вошел в коридор. Саркисов дал понять голосом о своем присутствии. Дверь широко распахнулась, перед ним вырос крупный незнакомец. Затхлый воздух бедного обихода, похоже, раздражающе ударил ему в нос – он скривился, окинув свысока повисшую на костылях фигуру.

– Проходите, присаживайтесь, – показал на стул Саркисов, задумавшись над целью визита франтоватого гостя.

Тот на предложение не среагировал, оставаясь на ногах. Тогда Саркисов сам взгромоздился на табурет с приспособленным для мягкой посадки блином-подушкой, с показным интересом уставился на незнакомца. Незнакомец приблизился к Саркисову вплотную, явно изучая что-то непонятное для себя.

– Привет Пастору от Бычка, – передал он приветствие, окатив лицо Саркисова конфетным выхлопом дорогого коньяка.

Саркисов сник на глазах. «Как они отыскали меня в этом захолустье?» – подумал Саркисов, а вслух сказал:

– Не очень приятно иногда перелистывать лихие страницы биографии.

С Бычком, в миру Самвелом Карапетяном, судьба его свела в Магадане. Авторитет уголовного мира Бычок приблизил Саркисова к себе – сделал своим советником. Сыграла здесь роль национальная принадлежность, грамотность или природная проницательность Саркисова – этого ему не озвучили. Признанный авторитет склонен был изъясняться литературно правильно и всегда в образах, а, уж, это Саркисов умел. Возможно, поэтому и держал его подле себя все совместные восемь лет отсидки, да к тому два года дальнего поселения – всего десять лет. Доходило до серьезного участия: ему позволяли вмешиваться в окончательные решения «сходняков». Много раз Саркисов спасал невиновных, попросту подставленных людей, бывших, как и он сам, производственников. Ему сходило с рук многое, в том числе и то, что для других могло окончиться «пикой». Умный был, сволочь – в знаниях не дотягивал – учился на ходу, за грамоту и ценил Саркисова.

Через пять лет напоминание.

– Слушаю вас…

– Левон Борисович, – подсказал незнакомец. – Ты, я смотрю, далеко уже не боец… По нашим каналам получил сообщение о твоем бедственном положении. Бычок просил вмешаться.

Он, не глядя, нырнул рукой во внутренний карман и, не глядя же, кинул на стол тугую стопку купюр.

– Чем еще помочь?

Саркисов знал, по тюремным канонам: получил услугу – не вправе отказать в ответной.

– Нет, денег мне не надо, передай Самвелу Георгиевичу привет и благодарность за прошлое.

– Не ссы, деньги чистые. Для Бычка – это копейки. Он глава продуктовой сети супермаркетов по всей стране.

– Не надо, возьмите, нам хватает, – поспешил отказаться от подачки Саркисов. – Но есть к нему одна просьба, – помедлил он в заветной своей мысли, – если имеет такие возможности. Мне нужен хороший, желательно немецкий, протез. Противно быть обрубком.

– Передам…

Гость развернулся на каблуке и без слов прощания вышел восвояси.

Глава 15

Евгения Георгиевна приходила проведать Мотьку не часто, но раз в неделю регулярно. Последнее время они виделись с завидной последовательностью – по вторникам. От очередной встречи прошло больше недели – в этот раз Евгения Георгиевна не появилась. В выходной Мотька наметила забежать к ней непременно, заодно хотела узнать больше о Тристане. Получилось немного раньше – день выдался дождливым, соседние балаганы зияли свободными проемами. Покупателей не было, и она закрылась раньше обычного на час.

– Проведаю сегодня, – подумала Мотька, складывая в коробки стопки товара, – вдруг недуг приключился.

На третий этаж поднималась с замиранием сердца. Со второй попытки дозвонилась, на той стороне завозились с замком. Евгения Георгиевна открыла на ходу, запахиваясь в халат, прикрывшись от Мотьки платком.

– Спасибо, что вспомнила, – тихо поблагодарила она Мотьку, приглашая жестом проходить. – Почувствовала: нет меня, значит, произошло что-то такое-эдакое? Лежала я, грипповала, знала, что не бросишь меня. Радостью встречи и жила, с той же мыслью и выдюжила без особого труда. Продукты у меня всегда в запасе, ничего страшного не произошло, кроме последствий одиночества.

Несмотря на болезнь, в квартире не было сопутствующего беспорядка, не ощущалось и обычного в случае болезни застойного запаха помещения. На столике перед расправленной постелью фольговой грудкой поблескивали лекарства, рядом – книга «Феномен святого Шарбеля» с закладкой посередине.

– Не беспокойся, Мотечка, прости меня, что называю так по-простому, я всех микробов повыгоняла. Зашла на кухню и целый час выветривала, как будто чувствовала твой приход.

С ее задушевным обращением Матильда улетела в детство. От имени Мотя она внутренне содрогнулась. Давно ее так не называли, хотя именно так она в мыслях обзывала себя. Мотька сосредоточилась на подсчете, но за разговором не смогла определить с точностью, насколько давно это было.

– Я-то ладно – ты весь день на сквозняках сидишь, никак тебе не заболеть невозможно, – продолжала Евгения Георгиевна, – следи за собой, поддевай вниз теплое.

– Да что вы, Евгения Георгиевна, я пропитана медикаментами на десять лет вперед, и никакая зараза меня не возьмет.

– Вот, если бы ты за свежим батончиком сходила, – всполошилась Евгения Георгиевна, – мы бы еще и чаю к разговору хорошему попили – надоели сухари. Сама слаба еще, молочка еще возьми, деньги в коробочке на буфете.

Пока Мотька ходила в магазин, на столе появилась праздничная скатерть, красивые ягоды инжира топорщились в вазочке янтарными хвостиками.

– Ты любишь инжировое варенье? Мой сын его обожает, наварила много, а есть некому. Знаешь, у меня новость: я же получила письмо от сына.

«Если доведется увидеть его, – подумала Мотька, слушая ее возбужденную речь, – обязательно признаюсь в своей оплошности».

А Евгения Георгиевна с радостью продолжала:

– Сынок сообщил мне большую новость, вот письмо международное, из Греции: в конце месяца приедет домой.

Глава 16

Через две недели после удивившего визита, поздно вечером, у калитки, где жил Саркисов, раздался крякающий звук клаксона. Они с Ниной Васильевной еще не спали, как раз обсуждали внезапно свалившийся на голову визит и судьбу денег. Нина Васильевна выглянула: сомнений быть не могло – приехали именно к ним. Стоило включить свет – в дверь постучали.

– Принимайте гостей, – донесся из коридора до боли знакомый хриплый тенорок.

Саркисов узнал бы этот тембр среди тысяч других. Ему, одному из немногих, было известно насколько легко мог влиять хозяин тенора на судьбы куда более влиятельных, чем он, людей. Нина Васильевна куталась в халат. Саркисов сел на кровати, прикрыв культю краем одеяла. Дверь стремительно распахнулась. Двое верзил вошли первыми, за ними – худощавый человечек с вросшими в затылок глазницами, типажом смахивающий на лемура, но это лишь в первое мгновение, в следующее – манией величия и принятой ролью он превратился в непреклонного маленького Бонапарта. Прущая из него энергия после первой же фразы внушала вам: вы ничтожество. Совсем неожиданно он сел рядом с Саркисовым на кровать. Бесстрастно, как это могла только змея, посмотрел ему в глаза. С очевидностью его желания, взгляд рассчитывался на парализующее воздействие, но Саркисов стойко выдержал его, не моргнув.

– Узнаю Пастора, штукатурка облупилась, а дух все тот же, железобетонный.

– Как вас теперь называть? – подстраиваясь под предложенный тон, осторожно спросил Саркисов.

– А что изменилось? Как прежде – «Бычок». В миру, извините – Самвел Георгиевич.

Он сочувственно похлопал по месту, где обязана была покоиться нога.

– Как, потопаем еще, мой друг?

Он кивнул окружению и в комнату внесли хрустящий упаковкой предмет.

– Любую часть тела можно с нынешними достижениями заменить – мозги не поддаются замене. С тобой, признаюсь, я отдыхал, сейчас народ обмельчал: хитер стал, корыстолюбив, а под черепной коробкой труха. Ты ведь понимаешь: такие люди, как я, с благотворительностью в гости не ходят. Нужен ты мне рядом года на два-три, вот, что я и хотел предложить тебе без вихляний. В старом качестве советника! Что скажешь?!

Увлекаюсь мудростью хоку в японской подаче. Там есть о нас с тобой: «Сухая трава на заснеженном поле – память о прошлой жизни. Сочетается несочетаемое: мороз и солнце?»

От его убийственного взгляда и от понимания ситуации Нину Васильевну начало потряхивать в ознобе, она болезненно куталась в халат, молчаливо наблюдая за исходом.

– Мне выйти? – спросила она. – Разговаривайте откровенно.

– Нет, уважаемая, уже слишком поздно выходить…

Саркисов давно, с его приездом, понял: отказать он не имеет ни единой возможности.

Глава 17

Внешний уклад жизни в Подмосковье мало чем отличался от прежнего. Всей разницы: Саркисов теперь жил с Ниной не в стареньком домике заштатного бедного поселка, а в огромном богатом особняке, спрятавшемся от всего мирского среди леса. Мачтовые сосны окружали дом глухой стеной. Днем во владениях на все лады перекликались птицы, ночью, с темнотой, опускалась кладбищенская тишина. Старый дом Нины стоял недалеко от магистральной дороги, поэтому первое время тишина здесь даже завораживала, дала устояться мыслям, но со временем стало жутковато, и, если бы не близость Нины, неизвестно, насколько долго выдержали бы нервы Саркисова. От дома для прогулок пролегало два маршрута, определяемые двумя едва видимыми тропками, дополненными указателями на стволах деревьев – они позволяли, особенно летом, не сбиться с пути. Саркисов называл их большим и малым кругами кровообращения. На малом – он месяц «обкатывал» протез – это занимало в конечном итоге до тридцати минут. На малом круге дом не терялся из пределов видимости, и они с Ниной оставались наедине. Но стоило им двинуться по большому кругу, впереди и сзади располагалось по охраннику. Они особо не мешали, двигаясь немыми изваяниями строго на определенном расстоянии. Можно было негромко переговариваться, оставаясь неуслышанными, но их присутствие раздражало. Большой круг в первый раз удалось покорить за два часа. Через месяц этот же маршрут они проделали за один час сорок минут. Далее, гуляли не спеша, не ставя никаких рекордов. Немецкий протез работал безупречно. Дальний маршрут им нравился больше – приходили притомленные, удовлетворенные маленьким личным счастьем. С крайней точки открывался вид на огромный овраг и на белый дом, смахивающий на старые помещичьи усадьбы. Дом, сваянный в стиле ампир по проекту тонкого любителя старины, стоящий на открытом взгорке, им нравилось обозревать. В этом месте тропа выводила из леса. Глядя на дом, они всегда останавливались, и в который уже раз тщетно пытались уловить признаки жизни в нем. Дом не жил бурным присутствием – он оставался удачной фактурой пейзажа, придавая ему помещичий русский колорит. Пейзажу недоставало живого дополнения, когда бы по пробитой поперек луга и хорошо видимой отсюда колее дороги стремительно несется бричка, запряженная норовистым коньком, или подвода с группой крестьян после покоса, свесивших с нее уставшие ноги.

И дом, и чистый воздух, и тишина, и вековой лес – все это создавало умиротворение вечности.

Охранники останавливались поодаль вместе с ними, перевоплощаясь в стволы сосен, с которых в грозу сбило шапки крон. Саркисов не говорил об этом Нине, но прекрасно понимал шаткость свалившегося на них благополучия. По поставленным ему задачам Саркисов знал и готовил последнее большое дело.

Глава 18

Такой внутренний комфорт посещал Мотьку не часто, чаще в тех случаях, когда она оставалась независимой своими действиями от окружающих. Она давно не получала такого удовлетворения от общения с людьми. Евгения Георгиевна разлила чай, не мешая ей насладиться янтарными ягодами в тепле домашней атмосферы. Выдержанностью Евгения Георгиевна напоминала ей Клаву. По рукам и ногам Мотьки разлилось знакомое ощущение, в тепле застывшие ноги отпустили, разгораясь приятным, релаксирующим душу теплом.

– Мотечка, разреши мне тебя так называть? – донесся, словно издалека, голос Евгении Георгиевны. – В течение моей долгой жизни довелось общаться с разными людьми: с учениками и с их родителями, а в памяти остались единицы – остальных могло бы и не быть. Хочется сказать о единстве душ. Тебе скажу вслух первой о своей привязанности.

– Откуда такая тоска в голосе, Евгения Георгиевна? Все у нас хорошо, скоро увидите сына, и мы не расстаемся?!

– Я нахожусь в таком положении, когда не мне выбирать приоритеты. Приедет сын, какие он привезет мне новости? Какое уготовано мне будущее? Пока не было тебя, мне было совершенно безразлично, кто появится в нашей жизни. Сейчас я со страхом представляю время, когда в наш дом войдет посторонний человек – другая женщина. Я теперь боюсь, что этой женщиной можешь стать не ты?! Я познакомлю вас ближе. Даст Бог, вы приглянетесь друг другу.

Мотька догадывалась о возможном развитии событий, но после озвучивания она испугалась. Почему все произошло именно с ним? Ей сделалось жутковато от мистического стечения обстоятельств.

Глава 19

В суете торговли Матильда совершенно случайно вспомнила о своем дне рождения, невольно подслушав посторонний разговор о подарке ко дню рождения.

«Кто-то продолжает жить полноценно», – с накатившей хандрой подумала она. Вспомнила, но и это не заставило ее предпринять какие-то действия. Щемящее чувство тоски и одиночества всколыхнули память. И тогда, на работе в больнице, прошло не «ах»: традиционная бутылка шампанского «Абрау-Дюрсо», поздравления от души, а, в сущности, все та же внутренняя пустота. Запал не сработал. И появившийся запас денег не подогрел желаемый эффект. Отдушину свою она находила в щедрых подачках природы. Проныра синица, стащившая у нее кусочек сыра, привела ее в восторг больший, чем это нелепое напоминание. В душе она оставалась женщиной. Рисовался в сознании образ идеального друга. В этом месте Мотька обрывала себя насильственно, наступая природе на горло. Она, то страстно желала встречи, то со страхом представляла себе мужчину собирательного образа. Кто смог бы вмешаться в ее размеренную жизнь приятным дополнением? Кто из них не ущемил бы ее волю?! Кому она смогла бы довериться, как Клаве? В двадцать восемь еще так много неизведанных горизонтов. Зачастую, существующий опыт, прошлые оплошности, иногда чужие примеры в этом возрасте не существенны для достаточных установок. В этом времени мечутся, ищут, постигают, ожесточаются и вновь ищут, достигая – теряются в решениях. Это примитивная по качеству, но самая обыденная норма жизни. Надувные символы увлекательны, но летучи и сиюминутны, как мыльные пузыри.

В периоды мысленных терзаний Матильда становилась Мотькой. Она улетала в прошлое, в более чем скромное существование, пытаясь отыскать в прошлом своем пропущенную подсказку. По большей части вспоминались уставшая мама, унылый быт, алюминиевый таз, дядька Юрка и бледненький братик с синюшными очками вместо глаз. Эти мысли Мотька с еще большим ожесточением гнала от себя. Она не хотела встречи, боялась к своему неудобству добавить что-то еще более ужасное. Она мечтала появиться перед родными в полный формат: ухоженной, сильной, преуспевающей, имеющей возможность существенной им помощи. Мыслями о том, что они есть, и, слава Богу, живы, она вполне удовлетворялась. Где-то глубоко Мотька оставалась зла на мать за свою судьбу, но дальше с годами эта злость распылялась, трансформируясь в слезливую жалость.

Глава 20

О предстоящей партии наркотиков знали в окружении Карапетяна трое: он сам, Саркисов и верный куратор – проверенный человек. Еще с зоны Бычок использовал особенный дар Саркисова. Дела, провернутые по его сценарию, удавались всегда гладко. Ему стоило огромного труда расположить Саркисова на это сотрудничество. Только после искреннего разговора тот дал согласие. Пришлось поплакаться перед ним, даже в чем-то покаяться. Играть особо не пришлось – все сказанное было истинной правдой, назревшей нарывом в груди. Лучшие годы прошли стороной, начали одолевать бесконечные «болячки». Что дальше?! Капитал сложился немалый, а вся доля его в обороте. Хотелось сорвать сразу и много и свалить «за бугор», подальше от братанов, от мышиной возни в торговле, от вечного головняка с властями.

Саркисовский план закрутился. Пока «ищейки» будут ковырять носами на паромных переправах, да искать потайные ниши «большегрузов» – он все обтяпает и растворится доживать свой век в другом формате среди атоллов бананового рая, в объятиях знойной мулаточки.

По каналам специальной связи Бычку донесли о возне в интересующих его структурах. Значит, он полагал, пошла утечка информации. Он столкнулся с дилеммой: рисковать – крутить «ва-банк» или включить план крайности. Судно с наркотой, по точным сведениям, прошло Босфор и штормует в родном Черном.

«В любом случае необходимо поговорить со стариком Саркисовым. Мудр и чувствителен – волчара».

На въезде охранник подал условный знак: «Все спокойно». Саркисов научил его окружать свою жизнь ничего не стоящими условностями и никогда не игнорировать ни одним из них. Это помогало в деталях осторожного быта, став нормой повседневной жизни. Вспомнил, как брали его в первый раз. Имей он тогда в арсенале что-то подобное – с легкостью избежал бы разгромный срок.

У порога Бычок показал вверх глазами, имея в виду расположенный выше особняк, где проживал Саркисов – охранник мгновенно среагировал, кивнув в сторону леса.

«Вот и прекрасно – прогуляюсь», – подумал он, скидывая на руки услужливой прислуги пальто. Ему в холл вынесли спортивный костюм, личный охранник помог стянуть на щиколотке полусапожки. В сопровождении охраны Бычок двинулся по большому кругу против оси традиционного движения.

– Снега выпало немного, сантиметров пятнадцать. Верхний слой еще не слежался: подновился накануне. В ярком костюме буду отличной мишенью, – челноком станка прожужжали в голове мысли. – Мысли о самосохранении – он сможет позволить себе когда-нибудь отдохнуть от них?

Последние дни Бычок планировал и рассуждал даже во сне.

Сквозь облака проблескивало скупое солнце. Единственное, чем он наслаждался, это чистотой воздуха. Они миновали пологую балку. На взгорке, за уклоном, на фоне неба виднелись четыре застывшие фигуры: две в центре и две поодаль – вразброс.

Саркисов с Ниной как раз подошли к так любимому им месту. Отсюда открывался вид на соседнюю усадьбу. Среди белого покрова, почти сливаясь с ним, усадьба ожила – сегодня она дополнилась легким дымком из трубы, но дым не рассеивался, он повис зловещим грибом над всем пространством, занимающим усадьбу.

«Высокое давление – надо ожидать снегопада», – с мальчишеской радостью подумал Саркисов.

Он пожалел о прогулках, которые ограничатся «малым кругом». Обернувшись, Саркисов и Нина увидели две фигуры, приближающиеся к ним с противоположного направления.

Глава 21

Довершая прогноз, солнце скрылось за набежавшим облаком. Пейзаж с дымным грибовидным образованием посуровел. Небесные прогалины, пропускавшие совсем недавно солнечные лучи, отдались засилью наползшей мглы. Белый снег засветился стальным налетом. У Саркисова заныла оконечность отсутствующей ноги.

Внезапный удар в плечо толкнул Саркисова в снег – над головой просвистела пуля. Сбитая с ног охранником, вскрикнула Нина, увлекая его за собой. Саркисов неуклюже опрокинулся на спину, высоко закинув искусственную ногу. Попытался подняться, но охранник грубо вдавил его голову в снег. Неподалеку от них, взрывая снег, распласталось в акробатическом пируэте обезглавленное, дергающееся в порыве движения туловище Бычка.

– Лежать! Ползком вниз, в овраг, – шипел охранник.

Другие два охранника, вжимаясь в снег, стягивали вниз обезображенное тело своего босса, оставляя на белом покрове спотыкающуюся кровавыми уступами борозду.

– В голову – разрывной пулей. Легкая смерть. И здесь нашли… – задыхаясь от волнения констатировал один из них.

…Поезд слегка притормозил, не останавливаясь, покатил дальше. Ушедший в свои мысли Саркисов от рывка состава больно ударился о ступеньку.

«Наваждение, или небесные силы предупреждают меня о чем-то?»

Он поделился мыслями с Ниной. В другой раз она бы запротестовала, усовестила бы его математической прагматичностью, но после перенесенного едва слышно спросила:

– А у нас есть другой выход?

– Эти люди, если захотят, найдут под землей. Пусть мой дар умрет вместе с моим сомнением.

Напряжение последних месяцев после убийства Бычка довершилось подозрением всех, рядом с ними, людей. Сейчас подозрение растворилось их мерным дыханием. Повернувшись к стенке, под стук колес, Нина ненадолго забылась. Проснулась от тишины – поезд стоял. Спросонок сразу не поняла, где она и что с ней – тяжелая голова медленно возвращала в реальность. Картина кровавой расправы ожила в воспаленном сознании, но сопение мирно спящих пассажиров вернуло ее в безопасную атмосферу вагона. Мгновением стрельнувшая мысль заставила сердце болезненно сжаться. Блаженное выражение бледного лица Саркисова опалило голову жаром.

– Вовчик, – тронула его Нина.

Саркисов словно вернулся из ниоткуда – он с укором посмотрел на нее.

– Ниночка, мне приснились родные горы, и отец на нашем поле среди засилья желтых тюльпанов.

В пыльное окно вагона кинуло крупные капли дождя, избороздив его замысловатыми извилинами.

– Смотри, Нина, – шепнул он, – на стекле, как на ладони, чья-то судьба. Жаль с хиромантией мало знаком, видно, мне свыше предложено познать какую-то высшую тайну…

Глава 22

Трудно было объяснить себе наступивший внезапно, накативший из прошлых «щедрот» времени внутренний покой. Поезд приближался к конечной станции.

«Еще немного, и они с Ниной откроют родную, перекошенную временем калитку».

Дарованным природой чутьем Саркисов понимал: покой пришел не оттуда.

Он не сказал об этом Нине, но был уверен – она поймет его.

«Он скажет об этом позже, тогда и она вспомнит прописные истины: светская жизнь не протекает в затворничестве. Пока есть силы и горят глаза – желание видеть новое в окружающем не должно истощиться».

Саркисов задался целью увидеть горы своих предков, показать и Нине то, что стало предметом его давней тоски. Какие они сейчас, ранней весной? Он захотел до боли отыскать свои корни, оздоровить родственный дух. Земля, взрастившая его отца, должна получить благодарность блудного сына. Воодушевленный внезапным решением Саркисов с чувством обнял зардевшуюся на людях Нину.

Поезд начал замедлять ход – пошли пригородные постройки. Еще немного, и поток пассажиров подхватил их к выходу. С обрамляющих город гор тянуло пронизывающим холодом. По распадкам склонов белели пятна не растаявшего снега. На стоянке машин предложений оказалось больше, чем желающих воспользоваться ими – водители суетились, перебивая друг друга.

Дом Нины пустовал – их никто там не ждал, но Саркисов ловил себя на мысли, что чрезмерно суетится. Принятое решение исподволь, изнутри толкало его к активным действиям уже сейчас. В общей сутолоке они подошли к автобусу.

«Очень скоро они вернутся на этот самый вокзал. Скорее всего, это будет в середине мая. В это время в горах особенно красиво. Южные склоны первыми покрываются желтой кипенью, именно в это благодатное время просыпается необыкновенная по качеству глубина».

Саркисов помог подняться в автобус Нине, пропуская напирающих сзади.

– Проходите, уважаемый, – обратилась к нему с почтением черноглазая, удивительно белокожая девушка, с вызывающе броским рубином помады на губах.

Саркисов с восхищением посмотрел на нее. Мимо протиснулись последние пассажиры, а девушка стояла и не смела подняться перед ним.

«Какое в ней обаяние, сколько такта, – забурлило в голове, – а ведь совсем молоденькая?»

Не удержавшись, обратился напрямую:

– Милая девчушка, ты такая славная. Откуда такое воспитание? Вижу – кавказская?!

Девушка улыбнулась.

– Землячка ваша, из Карабаха.

– Ты совсем покорила дедушку. Откуда узнала, что я оттуда?

Она гордо подняла голову.

– Наши горы у вас на лице…

Нина призывно постучала Саркисову в окно, он ответно помахал ей.

– Нет, милая, после мудрой землячки, почту за честь пройти вторым.

Девушка учтиво поклонилась и прошла в автобус.

Водитель двинулся по салону, проверяя проездные билеты. Саркисову почему-то стало стыдно показывать свою неуклюжесть, и он, сколько мог, тянул с подъемом.

Угомонившиеся пассажиры чинно сложили руки, приготовившись отправиться в путь. Саркисов поднял здоровую ногу на ступеньку – готовился сделать то же с искусственной…

Расплавленным металлом обожгло грудную клетку. Последнее, что, наверное, остановилось в уходящем сознании – не боль и не пролетевшая легкокрылой птицей жизнь, а окаменевшее, как у парковой скульптуры, лицо учтивой девушки-землячки с вызывающим рубином на губах. Продлилось мгновение тишины, в следующее мгновение автобус взорвался диким женским визгом. Саркисов упал на асфальт навзничь, головой в сторону бесконечной череды проезжавших машин.

Едва замедлились рядом с распростертым телом шашечки такси, и тут же приняли сложившийся ритм движения, унося в нераскрытую тайну эпохи трагедию еще одного человека из множества других, перелопаченных жерновами неукротимого времени.

Глава 1

Поверхность моря, искрящаяся бликами восходящего солнца, распростерлась бескрайней сказочной гладью. За кормой белого теплохода как-то вдруг пропали писклявые голоса чаек, в дымке растворился холмистый берег, а неугомонный винт вращался в лихорадочном беспамятстве, унося все дальше от родной земли. Утренняя прохлада, густо сдобренная запахом моря, нежным поцелуем ласкала открытые участки кожи, не успевшие загрубеть от жарких летних лучей. Было до беспамятства приятно, зажмурившись, стоять на верхней палубе, впитывая жадными к обновлению порами йодистый живительный воздух. Напористой настырностью теплоход разрезал форштевнем искрящуюся сказочность, оставляя все меньше надежды на иной поворот судьбы. Посторонний звук заставил открыть глаза: пыхтели в небо сизые дымки двигателей, подрагивала от напряжения корма, а ухо ловило что-то другое, непонятное, эфемерное. Временами он превращался в знакомый земной звук, смахивающий на переливы ручейка на порожистых перекатах, временами во что-то неузнаваемо далекое, но близкое сердцу. Звук то ослабевал, то усиливался – от непонимания его природы голову окутал рожденный в пучине моря ореол сказки. Постороннее воздействие внезапно прекратилось… и сказка растворилась с пеной набегающих барашков. Завораживая стремительностью, от подзора корпуса теплохода на простор метнулась слаженная веселая стайка афалинов-белобочек. В эскортном сопровождении она с легкостью держала заданную теплоходом скорость, теша взор элементами виртуозного мастерства.

Пропали из виду скалистые элементы родного берега, растворившись в безграничном голубом пространстве.

Пролив Босфор открылся беспорядочным убранством огней, перекрестьем сполохов, празднично украсивших теплоход. Ставший солидным, даже значительным на фоне крошечных экзотических суденышек теплоход пересекал их курс в захватывающей дух близости. Отраженные им лучи блекли на ярко освещенных палубах, демонстрирующих парад нарядов светской восточной цивилизации.

Несколько сложных маневров в захватывающей дух близости береговых сооружений, и водная дорога потянулась в видимости подножий лесистых склонов. Рассеченные языками заливов, местами они вздыбились осколками мятежных разрозненных островков.

Сгущающаяся южная ночь проглатывала все, оставляя в оживленном пространстве раздавшегося вширь пролива тускло освещенные пятачки палуб снующих своими курсами теплоходов.

Утро открылось великолепием сиреневых волн. Пароходик со страстностью карлика упорно карабкался по их крутым набегающим валам, продолжая избранный курс в бескрайнем просторе моря.

Просим утомленного читателя снизойти до прощения автора: малозначимые, на первый взгляд, описания он постарался привязать к состоянию человека, отправившегося с отчаяния в первый раз к чужим берегам, в незнакомую страну. Стечением обстоятельств – к берегам сгинувшей под спудом веков, знакомой по повествованиям Гомера древней Эллады. Предстояло путешествие в мир исторического прошлого – значительность и загадочность уже на этом этапе распирали эмоциями грудь. Кроме познавательного экскурса, Тристана ждала тяжелая работа, далекая от знакомых устоев, родного языка, вдали от балансирующей на грани развала родной страны.

Глава 2

Порт Салоники открыл уютную гавань огромному множеству судов. На флагштоках пестрела география всего мира. Белые небоскребы нового города расположились особняком от старых построек, заняв возвышенную скалистую часть, оставляя антику зеленую долину. С причала неслось разудалое «Сиртаки», временами достигая апогея экстаза, а временами сбиваясь в медленную череду звуков выдыхающейся базуки.

«Контрасты, ласкающие слух чужим мелодичным звучанием, мне приятнее родных звуков, не ласкающих его текущими событиями», – отвлекаясь заводной разноголосицей, первое, о чем подумал и записал Тристан в Греции.

Трап коснулся причала. Из толпы встречающих понеслась перекличка на нескольких языках, включая родной русский.

– По рабочей визе собираемся у белого автобуса «Мерседес», – жестикулировал приятной внешности грек с представительным животиком.

После въездных процедур Тристан нашел глазами белый автобус.

– С прибытием, товарищ! Или, как у вас теперь – «сударь»? Хрен вас разберет русских. Добро пожаловать на древнюю землю Эллады. Наши достижения являют вам Европу, – продолжал словоохотливый встречающий, – нет вашего бардака, много солнца и можно экономить на зимних протекторах.

Будем знакомы – Архи. Ко мне – вы первый, – подал он руку Тристану, – еще немного ждем. С прибрежной Кубани, кроме вас, будут молодые женщины и парни, – суетился он, демонстрируя чистейший русский.

Пока укладывался нехитрый багаж, к автобусу подошла шумная группка из пяти человек, за ними – молодая пара «не разлей вода», лет двадцати с небольшим.

– Шось таке, а дэ ж обищанный оркэстр с хлибом-силью, – наигранно расшебуршился крупный нескладный парень в джинсовой куртке и нарочито сдвинутой на затылок бейсболке.

– Будэ тоби белка, будэ и свистелка, – парировал хозяин.

– Що, так и придэться тут цельный год киснуть в серьезах?! – ответил другой, щуплый парень, внимательно разглядывая будущих соратников.

– Осмелюсь заметить, – вспыхнул Архи, – вы сюда не киснуть, дорогие земляки, прибыли, вы работать в поте лица приехали, «пахать» на земле – других не ждали. Просеките это сразу! И запомните, братья по разуму, мышиной возни не потерплю. Если не можете жить по моим правилам – вон море, вон теплоход: держите строго на восток, не заблудитесь.

Щуплый парень от неожиданной нападки прижался к длинному. За их спинами перетаптывались две простенькие девушки, по виду – хуторские, возрастом – до двадцати пяти. Рядом с длинным парнем – цивильная горожанка, может быть, чуть старше остальных девушек. Она находилась под его покровительством. Парень бесцеремонно обхватил лопатой руки ее талию.

Жгучий, содержательный взгляд этой девушки не вязался с клоунадой остальной компании. Да и вся она: справная, яркая – не в пример простушкам, словно налитая прозрачным нектаром созревающего яблочка, просилась далеко не на работу под испепеляющим красоту солнцем. Создавалось ощущение, что она примкнула к этой задворковой компании по случайному недоразумению, передумав в самый последний момент остаться с «мотыльками», приехавшими в Грецию по другому назначению. К полненьким ножкам, кругленькой, красиво посаженной попке, были, наверное, неравнодушны и более сдержанные в эмоциях земляки. Что до горячих, необузданных в страстях греков, тут остерегайся откровенного покушения.

«Ой, опрометчиво ты, красавица, отправилась в рискованное турне…», – говорил откровенный взгляд Архи.

Девушка, не тушуясь, с легким пренебрежением отбивала его косые взгляды, а заодно и раздевающие взгляды заросшего по-обезьяньи водителя автобуса.

Имена девушек не запечатлелись в памяти – это было нечто расхожее, типа: Марина, Оксана, Настя.

К Тристану яркая девушка потянулась сама, уже сидя сзади, рядом с долговязым, в мягко бегущем по назначению автобусе. По обочинам дороги вырастали монолиты скал, иногда они дробились на отдельные безжизненно-однообразные пирамиды.

– Галю, – представилась девушка певуче, подав через плечо нестройные пальцы руки.

Обернувшись на предложение, Тристан смог бы получить ожог угольев ее глаз, если бы не приготовился перед тем сделать мимику безразличной.

Хозяин, восседая рядом с вертлявым водителем, продолжающим метать искры жаркого взгляда на девушку, повернулся назад. Он показал на свертки, предлагая всем по объемному гамбургеру в аккуратной фольговой обертке, к ней – мягкую упаковку апельсинового напитка. Немного погодя, небрежно бросил на столик серебряную россыпь жевательной резинки. Голод, несмотря на жару, давал о себе знать. Унылые взгляды кубанцев просветлели мгновенно. У них, до сих пор безучастных, появился интерес к бегущему за окном пейзажу. Скалы остались позади, отдаленно напоминая о своем месте в местном ландшафте. Дорога катила выжженным солнцем скалистым плато.

Глава 3

Галина была родом из села, но после смерти мамы не пожелала и дня оставаться там. За пять километров от дома, с группой разновозрастных – от семи до пятнадцати лет ребятишек, девять лет кряду она ходила в школу. Потом техникум в областном центре. После окончания вернулась в родной колхоз зоотехником. Несколько месяцев удалось пожить спокойно – пока на их семью не начали валиться все беды мира. Вначале умер отец – он, правда, перебирал лишку. Нашли его на задворках собственного дома уже околевшим. К лету слегла мама – через короткое время умерла. Галина с младшей сестрой осиротели. На их попечении остались престарелая бабушка – мать отца и вечно голодное хозяйство – живность всех мастей: куры с утками, индюки, поросята, корова, впридачу к гектару огорода. Будущего своего в селе Галина не видела. Ухажер ее Петрунчик, как и большинство здешних парней, любил присесть на хмельное.

«Неужели и ее молодость поблекнет в нечистотах хозяйства?» – думала Галина со страхом. Попадись ей достойный жених, влюбись она, возможно, так и осталась бы жить на месте, как некоторые из ее поколения, растворившись в окружающей серости.

После серьезного разговора с Петрунчиком Галина впала в депрессию, причем, впала безнадежно глубоко. Тракторист Петрунчик рассуждал незамысловато:

– Пью, чтобы видеть все вокруг, и тебя в том числе, в розовом цвете. В наш век «пойла» хватит на всех.

Обещание пить в меру Галину не удовлетворило – был ужасный пример отца.

Ей минуло двадцать. Сестра младше ее на три года – вся в покорную мать: не требовательная к быту, играючи управляется с коровой, не гнушается огорода. Серьезный недуг сестры – она страдала эпилепсией, конечно, мешал жить полноценно физически, но совсем не мешал быть полноценной мечтательницей. Галина не ждала милости от природы, тем более, природа не обделила ее женской привлекательностью – за ней ухаживали, глазами ее хотели, но Галина ждала другого – счастья, далекого от унылого сельского уклада. Она ждала, жалея маму, пока можно было ждать. Откликнулась на первое же предложение, посулившее ей иную жизнь. С заезжим морячком из Одессы они зарегистрировали в сельсовете свои скоротечные отношения. Месяц бурного романа вывел ее из депрессии. Впереди безбрежные горизонты – красавица Одесса, городская квартира, обеспеченная жизнь.

После свадьбы жили в деревне, пока не пришел конец его длительному отпуску – он уехал, пообещав подготовить место в городе для ее приема. За два месяца Галина не получила ни единой весточки. Спустя эти два месяца ожидания, Галина решилась на поездку в город. В незнакомой Одессе нашла пароходство, где работал новоиспеченный муж. Оказалось, он ушел работать под фрахт на целый год, не оставив ни средств, ни адреса проживания. Понять было не сложно, что означало сие действие. И все же она нашла его адрес. В пригороде Одессы, в частном секторе отыскала дом, где год назад он официально оставил семью. Женщина, назвавшаяся бывшей женой, оказалась затурканной простушкой – тоже из села. Познакомила Галину с двумя милейшими ребятишками трех и пяти лет, еще не знающих последствий выбора родителей и ждущих каждый день папу из рейса.

По условиям контракта все члены экипажа должны были быть связаны узами брака – она ему подвернулась своевременно, благо «деревней» оказалась наивной.

Назад решила не возвращаться. Сестра серьезно болела, однако хозяйство и бабушку тянула. Так Галина и осела в городе. Работала немного по уходу за ребенком на дому, но больше по торговым точкам Привоза. Ее домогалась вся рыночная шелупонь – места приходилось менять, пока не встретилась с такими же сельскими. Предложение поехать летом заработать на кубанский курорт, а зимой в Грецию на плантации, встретила с воодушевлением.

«Она попадет за границу!»

Пацаны, примкнувшие к ним, перебивались подле того же Привоза, кто чем. Долговязый, звали его Евгений, на рынке для всех был Жендос-привези, в отличие от остальных, не «гудел» по ночам, не пил в черную, как большинство, и Галина от одиночества позволила ему оказывать себе знаки внимания. Эти отношения длились с полгода. Жендос молчаливо дожидался ее полной благосклонности, отпугивая назойливых ухажеров. Галине он, по большей части, был удобен. Вначале она пыталась найти в нем зацепочку для серьезных отношений, принимала ухаживания, но ничего интересного для себя, кроме покорности служить, так и не раскопала. Бескультурный, дворовый пацан, к тому же необразованный, и внешне – не ее типаж, в действиях примитивен. После первой осечки Галине не льстила подобная победа. Она настроилась на достойное завоевание.

Глава 4

По склонам холмов мелькали бедные поселения. Светлых тонов домишки вжались в распадки рельефа. Великолепная трасса, как символ грядущего, то терялась в нагромождении скал, то вылетала на открытое плато. Нежданно-негаданно открылась обрамленная горами зеленая долина.

– Пару часов осталось, – обернувшись в салон автобуса, произнес долго молчавший хозяин. – Мы в Фессалии – цитрусовом рае. Что затужили, красавицы? Не пройдет и месяца, как наше любвеобильное солнце поджарит ваши блеклые попочки – станете истинными гречанками.

Перебросившись о чем-то с хозяином, водитель подрулил автобус к видимому невдалеке торговому комплексу.

– Стоянка 15 минут. Оправиться, размять ноги – далеко не уходить, – бесцеремонно скомандовал хозяин.

У столиков под навесом в плетеных качалках возлегали разомлевшие безразличные мужчины. Стоило компании высыпать из автобуса, головы откровенно, как по команде, повернулись к ним. Один из них что-то крикнул хозяину, тот ответил, и они громко рассмеялись.

– Русская, карашо, – показал палец вверх один из них, в длиннополой шляпе, похожий на ковбоя – остальные оживились, причмокивая губами, откровенно пялясь на Галину.

Окинув потускневшим от жары взглядом извивающиеся в мареве зноя окрестности, Тристан вернулся в автобус. Солнце повернуло на закат. В движении жара не так убивала, сейчас же воздух душил зноем – горячим потоком он струился с окрестных скал. Хозяин и водитель вернулись ровно через 15минут, следом за ними «сладкая парочка», кубанцы не спешили. Поглядывая в раскрытую дверь, хозяин нервно барабанил пальцами по столику.

– Позвать? – спросил Тристан, наблюдая его нетерпение.

– Не надо, – словно отрезал он, скребанув по его лицу колючим недоверчивым взглядом.

Через десять минут шумной компанией, подталкивая друг друга, остальная команда ввалилась в автобус.

Воцарилось зловещее молчание. Хозяин без слов, в упор, смотрел на них, ожидая чего-то, те же вопросительно – на него. Водитель взялся за рычаг, но хозяин остановил его репликой на греческом.

– Я что сказал? Отдыхаем 15 минут?! Или я сказал – двадцать пять?! Русского распиз… не потерплю.

– Яка тут больша разниця? – встрял долговязый, стрельнув в Тристана недобрым взглядом.

Автобус рыкнул двигателем.

– Штрейкбрехер, – глядя в окно, процедил долговязый, обращаясь явно к Тристану.

Солнце склонилось к закату, автобус, натруженно подвывая, выполз на крутой подъем. Аккуратными рядами открылись цитрусовые посадки, сочно-зелеными пятнами они выплеснулись по всем окрестным холмам. Сколько хватало обзора, посадки тянулись, местами раскидистыми деревьями, в другой части – набирающими силу свечками-саженцами.

– Вы в Фессалии – цитрусовом рае. Наши наделы – пятьдесят с лишним гектаров земель. Здесь вам и еще одной бригаде предстоит поднимать урожай. Постараетесь – все будем при «бабках». Исполнительных не обижу – филонов выгоню. Пока располагаться: мыться, кушать. У нас хороший повар – ваша, русская, еда будет знакомая. Кому мало нормы – прошу отовариваться у нее под запись – за добавку вычтется. В праздники – пиво, мой подарок. Подъем – в пять. В шесть, после завтрака… ровно в шесть… сидеть по машинам. Понято?!

С 12 до 3, в самое пекло – обед, отдых. С 3 до 8 – работа. Знаю, скажете: десять часов? Здесь так! – отчеканил по-военному хозяин. – Главный, после меня, бугор – он из Грузии, но русский. Завтра познакомитесь: научит и поставит нормы.

Водитель притормозил у длинного, разделенного на секции свежевыкрашенного барака.

– Приехали, располагайтесь. Все, что нужно для нормальной жизни, здесь есть.

Глава 5

При виде незнакомой местности отдающая детской впечатлительностью жалость к себе сковала грудь Тристана. Настораживали неизвестность и довлеющая рабская зависимость. Новизна перестала казаться спасительной отдушиной, тревожные мысли острыми шпильками покалывали в возбужденной голове: «Как поведет себя здоровье?»

Память ураганом пронесшегося недуга накрепко засела в клетках мозга.

Тристан лежал, но сон долго не приходил. Дощатая перегородка и «парочка» отделяли его от кубанской кампании. Все жилые секции оказались приспособленными для двоих. Тристан пока не ощутил был ли он в приоритете, или, напротив, оставшись один, потерял возможность полного отрешения от работы на отдыхе. Галина, как и он, поселилась одна, комната ее находилась в противоположном конце коридора. Условия быта оказались достойными: в каждой секции санузел, кондиционер, холодильник, маленький телевизор. В холодильнике апельсиновый сок и питьевая вода.

Включил кондиционер и незаметно уснул. Проснулся от топота на веранде. В окно гляделась оливковая ветвь. Стрельчатые листья застыли в понуром ожидании грядущего, напомнив ему эвкалипты детства. Повариха шла по веранде, певучим голосом поднимая их команду на завтрак.

– Ма-альчики-и-и! Де-евочки-и-и! Ку-ушать по-одано!

Дополнительно стукала трижды в каждую дверь – не более. Изоляция стен хорошо держала холод – шесть часов сна взбодрили. Холмы за ночь остыть не успели, и ранним утром духота давила с прежней силой. Не ощущалось той, своей бодрящей летней утренней прохлады.

Кубанцы осоловело обозревали окрестности. На припухших, одутловатых после сна лицах застыла маска недовольства.

После всех надобностей, ровно в шесть, грузовичок «Тойота» выбросил новую бригаду примерно в двух километрах от места проживания, на одном из приступков широкой террасы. Там уже стоял другой мини-грузовичок, груженный мешками – в машине никого. Водитель-грек, доставивший их, показал глазами вверх и довершил фразой:

– Тама будит…

Почти одновременно с верхней террасы донесся недовольный треснувший голос.

– Эй, там, внизу, взяли по мешку и айда ко мне.

Мешков оказалось пять – каждый с сыпучим содержимым, весом – килограммов сорок. Диковатый напарник долговязого без напоминания подкинул мешок себе на плечи, со знанием дела – поперек, и первым двинулся по откосу вверх. Остальные последовали его примеру. Так вереницей и полезли в гору. Передний лавировал – гибкие ветви ниспадали под тяжестью зеленых шероховатых плодов, глядясь выразительными пуповинами в рыжий глинозем.

– Апельсины, – узнал плоды Тристан.

Сзади слышался разговор девушек, никогда доселе не видевших цитрусовых деревьев.

– Чи минелла, чи грейпфрукты? Зеленых – море, а когда созреют? Как же их убрать столько? Хай их грець!

На самой верхней площадке террасы их ждал рыжий мужчина, часто и нервически моргающий, смеша при этом кустистыми выгоревшими бровями. Возраст определялся сложно. Тристан дал бы ему в районе сорока. Как оказалось впоследствии – полный полтинник. На вид – типичный жучковатый работяга.

– Клади здесь. Стали и слушаем… внимательно. Напортачите – будет на вашей же шее, – просипел он внезапной недоброжелательной нападкой с заметным кавказским акцентом.

«Ни сучка, ни задоринки, – подумала Галина, выдержав его встречный жгучий взгляд, – как на ипподроме оценивает».

Левая щека бригадира в разговоре подергивалась. С явной неохотой он оторвал от нее взгляд, возвращаясь к первоначальному наставлению.

– На этой стороне холма гектар десять – старые посадки.

Он пальцем ткнул в мешки.

– Вот это удобрение распределить равномерно. Мерки в мешках. Полкило на каждое дерево.

– Вы, – бригадир показал на парочку, – за мной! Привезем орудия труда и питьевую воду. Тохи будут – мотыги по-вашему, на всех хватит. До конца дня ваша норма побить вокруг каждого дерева кольцевые канавки, примерно в метре от корневой шейки и рассыпать пайку удобрения, затем загорнуть. Не хитрить, проверю!

Его манера разговаривать была точной копией манеры хозяина.

Не дождавшись возможных вопросов, он ловко ссунулся на нижнюю террасу. Как заводной болванчик, устремился к машине – парочка едва поспевала за ним. Сверху хорошо просматривался серпантин рыжей дороги, по которой они, подняв облако пыли, скрылись за скалистым поворотом.

Глава 6

Предложенную работу выполняли с точностью роботов. Вся она, в основном, заключалась в садовых работах: рыхление околоствольных шайб, подкормка, опрыскивание от тли, искусственный полив с раскатыванием оросительной системы. Случалось работать на платформе.

В пределах владений, в скалистом неудобье, расположились два огромных серебристых модуля – там бригада готовила тару к предстоящему урожаю. Особым разнообразием работа не отличалась, но это был тот редкий случай, когда работники не рассредотачивались на огромном пространстве сада. Сидели компактным кругом, за рукоделием упражняясь словопрениями.

За три месяца работ познакомились практически с каждым метром обширного владения. Кожа девчонок приобрела золотистый глянец, а выгоревшие ресницы топорщились рыжей стерней. Галина, потеряв лишний вес, пришла в идеальную подиумную норму – формы ее стали еще эффектнее. А вот невзрачные подружки превратились в смуглянок, за работой больше похожих на черных копошащихся сверчков.

Тристан каждое утро оценивающе разглядывал и себя в зеркало – на него смотрел худощавый, с заострившимися скулами, не мужчина, скорее, паренек-переросток. Физическая работа и режим шли на пользу: наплывающие на бока «уши» стянулись упругой кожей. Это был тот редкий случай, когда надрывная работа шла на пользу.

Время на размышления он находил урывками за работой. В выходной отсыпались, наводили марафет, могли спокойно общаться по интересам. Тристан большую часть свободного от работы дня сидел за письменными набросками. Полученных впечатлений хватало на несколько убористых страниц. Первоначальная местническая неприязнь незаметно сошла на «нет». Галина тешилась, передразнивая кубанцев. Если в присутствии Тристана долговязый давал волю рукам, желая показать свое особое место в их отношениях – следующее действие Галины Тристан воспринимал в свой адрес.

Она демонстративно громко давала отповедь долговязому:

– И шо ты прилепився до мене, як той слызень?!

Оказываясь поблизости, Тристан слышал ее контрастный тон – он менялся на ироничный, покорно-учтивый, даже заискивающий, голос приобретал хорошо заметные игривые нотки. Причем, Галина делала это демонстративно. Тристан работал с кубанцами в одной бригаде, но так и оставался особняком, не принятым в команду. К нему обращались лишь по работе, и то по острой необходимости. С момента посадки в автобус между ними продолжала лежать незримая разделяющая черта. Тристан хотел и не мог выяснить природу взаимоотношений Галины с долговязым. Она была единственной, кто шел на сближение с ним. Он в ответ не кичился, улыбался ей, не скрывая благосклонности.

Ближайшие соседи по жилью продолжали неслышное существование, даже жидкая перегородка не выдавала их живого присутствия. Два ярых единомышленника, как осторожные мышки, зараженные известной им одним целью, добивались чего-то своего с видимым ожесточением, отказавшись от всяких дополнительных трат. Особенно ярко проявлялась их рачительность к деньгам. Архи раз в месяц приносил распечатку личных банковских счетов. Зная их щепетильность в этом вопросе и, не имея претензий к работе, он называл их цифры первыми, торжественно вручая заветные листки им прямо в руки. Поведение парочки со временем закрепилось очевидностью: они живут некоей магической цифрой. Хозяин всячески демонстрировал свою порядочность, требуя от каждого в ответ полной отдачи. Он обедал с бригадой за общим столом, делая повару ленивые, больше для видимости, мелкие замечания. Повариха Соня осой вилась вокруг него. От взора не ускользали их более близкие, чем на виду, отношения. У Сони здесь был свой особый статус: жила она в метрах трехстах от общего барака в сборном щитовом домике в окружении оливковой рощи. Красный «порше» хозяина по ночам нередко «семафорил» лунными бликами у его порога. Тристану до этого не было никакого дела – он воспринимал данность, как постфактум, не более. Кубанская же компания по этому поводу тихо почесывала языки. На Соню жалоб не было – готовила она профессионально, разрешала бесплатную добавку, и, вообще, стала вполне свойским членом коллектива, вовсе не используя свой особый статус положения.

Будни тянулись нехитрой чередой. Плоды цитрусовых наливались оранжевым глянцем. На плантации зачастили оптовые скупщики, обеспечивающие европейские рынки. Общались с хозяином на английском. Английский Тристана был чище, мог дополняться, кроме просторечных, изощренным подходом к качеству товара. Как-то он вмешался, помог плохому английскому хозяина поймать кураж в разговоре с закупщиком из Гибралтара. На следующий день, перед ужином, к Тристану постучали. На пороге стояла празднично одетая Соня. Плотно облегающие «Леви страус» отчетливее проявили ладную женскую фигурку, в обычное время затаенную под халатом.

«А она очень даже…», – не смог не оценить ее Тристан.

– Архи желает с тобой поговорить в домашней обстановке. Он ждет у меня, – отрезала Соня, внешним видом отвергая зреющий на его лице комплимент.

Не дожидаясь ответа, ловко вспрыгнула на рабочий мопед с притороченным впереди багажником, сверкнула, обернувшись уже на ходу, белками больших глаз и ухарски тронулась. По скалистой тропе, так получалось в два раза короче, Тристан следом за Соней направился к опушке оливковой рощи.

Глава 7

– Проходи, присаживайся, – предложил Архи. – От людей разве что скроешь?

Одет он был в просторную сетчатую майку, сквозь которую просвечивала обильная поросль торса. Пригласив Тристана за стол, сам он переместился с диванчика на стул напротив.

– «Метаксы» хлебнешь с работодателем? Не хочу унизить словом «хозяин», – вгрызся он в лоб Тристана немигающим взглядом.

От пронзительности его свело судорогой затылок. Продолжая сверлить взглядом его лоб, Архи заставил от предложенной темы напрячься.

– Мы общаемся с Соней близко больше года: поначалу сомневался в его психологической необходимости – на сегодня отношения устоялись. Молодое вино, прежде чем стать добротным напитком, должно активно перебродить. Наши отношения сегодня – выдержанное вино, приятное на вкус и будоражащее сердце. Я родился, рос, учился, затем работал в знакомой нам с тобой системе. Жил, как все: случались спады и взлеты. Россия и тот образ жизни сделали из меня личность, плохо было или хорошо – есть, что видишь. С переездом в Грецию часть моя осталась там. Я для России умер, а дух мой продолжает витать там. И без рук, и без ног живут – приехал в Грецию – лишился чего-то большего. Какая это жизнь, если думаю по-русски, если не могу с пацанами, которые остались там, знаю которых лучше рентгена, сгонять по воскресеньям в футбол – была у нас такая традиция на провинциальном стадиончике, не могу расслабиться в ветреном общении с понятными мне «подружками», «накушавшись» раз в месяц до отключения от негатива?! Соня – она все та же, своя. Я ее не искал, мне ее послал сам Бог. С ней спокойно, и мы общаемся пока нам обоим хорошо. Взаимных претензий, как видишь, никаких.

В пустой лафет-подставку Соня поставила бутылку коньяка. Она с нежностью посмотрела на Архи.

– Помню, мы по «чуть-чуть», – улыбнулся он ей.

Нацедив в рюмки по несколько грамм, глядя при этом куда-то в пустоту, задумался. Таить что-то неприятное для Тристана в подобном вступлении он не мог, но заряженный от природы болезненным ожиданием Тристан сидел напряженно.

– Прежде всего, вопрос, – начал, с передержкой, Архи по сути. – Хочу знать, что тебя заставило оторваться от Родины, тебя, образованного человека?! Неужели такая безысходность? Или это определенная задача, или это природный авантюризм?

Крохотная долька апельсинового цуката неопрятно зависла у него на губах, он приложился к рюмке, и долька с легкостью уплыла с содержимым, легким мгновением убрав визуальную неприязнь. Он одними глазами побудил Тристана к действиям. Тристан осушил содержимое рюмки, но закусывать не стал: букет выдержанной горечи приятно разогрел гортань, обостряя застрявший на языке ответ. Архи не торопил и только сосредоточенно покусывал очередную дольку цуката, удовлетворяясь ароматом на придыхании. Его страстный монолог раззадорил Тристана. Ответ получился таким, каким бы он был на заданный самому себе вопрос, откровенным и без обиняков.

– Мне сорок восемь лет, тебе – тридцатник, разница не катастрофична, чтобы быть на одной волне, обращайся ко мне на «ты», – разогревал Архи его вступление.

– Такому капиталисту, как ты, обычно доверяют, – искал Тристан свой трамплин в откровении.

Глава 8

В дверь постучали. Соня, не открывая ее, отчетливо выговорила:

– Архи, ты просил напомнить о звонке…

– Спасибо, дорогая.

Тристан чувствовал: от своего вопроса Архи не отступится. По нетерпеливому взгляду понимал: от него ждут полной откровенности.

Тогда Тристан продолжил:

– Около года назад я попал в больницу. Катастрофическое опущение одной почки превратило мою жизнь в кошмар: высокое давление чередовалось со схватками в пояснице – часто накладывалось одно на другое. Советов всяких слышал множество: поправиться, якобы, завязавшийся жирок станет держать блуждающую почку, пойти к знахаркам, поднять и зафиксировать ее тугой повязкой и бояться при этом пукнуть, и последнее – быстрое и самое действенное – оперативное вмешательство.

Архи замер, глядя на Тристана в упор – он, очевидно, ждал откровения, но не такого глубокого.

– Я настолько намаялся, что выбрал операцию без промедления. Почку подшили, закрепили на штатном месте. Артериальное давление на второй день пришло в норму. Это был случай, когда диагноз установили точно, и все, казалось бы, выполнено правильно. Функция почки не успела нарушиться: следовало ждать дальнейшей положительной динамики. Какой там! Следующее за тем психологическое воздействие оказалось крайне мощным – событие это запечатлелось в клетках мозга в малейших деталях надолго. На четвертый день, едва начал вычухиваться после операции – внезапный криз. Мне не так много лет, мне не хотелось уходить так рано, а я отлетел от своего тела. Не желаю никому увидеть себя с высоты потолка распростертым, теряющим принадлежность к живым. Жуткая картина себя, обреченно-бездвижного, своими же глазами болезненно заклеймилась в памяти. Все откровения на эту тему до той поры воспринимались со скепсисом. В физиологических ощущениях – это та особенность, которую слышал, конечно, и ты. А ведь так наступает финал жизни – та, самая большая личная трагедия человека. Помнишь летучую фразу: «Почему именно мне и так больно?» Возможно, быстрая и правильная реакция медсестры совершила чудо, поэтому я здесь и общаюсь с тобой. Не каждый анализ действий чреват впоследствии нервным расстройством, напоминающим собаку, гоняющуюся за собственным хвостом, а у меня это произошло. Вразумительного ответа от врачей я не получил, поэтому рассуждал сам, как мог, в дилетантском подходе. Каждый день помнил это состояние обостренно и всякий очередной день ждал повтора, жил в постоянном страхе. Медленно, с потугами и изощрениями, страх отвлекся повседневностью.

Однажды я забрел на вещевой рынок. Я не утомил тебя? – спросил Тристан, почувствовав некоторую нервозность Архи.

– Говори, говори, просто после аварии и у меня произошло что-то подобное.

– Двигаясь в торговых рядах рынка, увидел медсестру – последнее приятное ощущение перед отлетом в иной мир. Она не находилась среди покупателей, она торговала в палатке. Еще в больнице я познакомился с ней ближе, беседовали не раз. Обострение напоминания при встрече вернулось. Ее взгляд затравленного в глубине своей норы зверька превратил меня в безвольное существо. Палатка с ней окуталась туманом, и только ее глаза как два луча прожектора светились сквозь сгущающуюся пелену. Пришел в себя на соседней улице. Спасаясь, я оттуда бездарно бежал. Возможно, страх увидеть ее еще раз привел меня на плантации, не исключаю и желания отвлечься, познавая другой мир, а, возможно, обмануть судьбу, растворившись в кипящем котле других ощущений. Мне по духу кругосветное путешествие. Это не ново, когда в новом окружении ты невольно отрешаешься от старого. Будь я состоятельнее, так бы оно и случилось, но, увы, Греция и плантации – это все, что я смог. Мне стыдно перед мамой – я не открыл ей всей правды.

Архи эту часть монолога слушал, проницательно ища что-то в его глазах. Терпеливо дождавшись точки, он спросил:

– Ты, наверное, журналист?

Тристан ответил не сразу, но с явной симпатией к нему, как хорошему психологу.

– Ты близок к истине – хотел им быть, но работаю я в техникуме преподавателем русского языка и литературы.

Архи потянулся было к бутылке, но остановил себя.

– Сонечка, ау! Принеси-ка нам гранатового сока.

И уже тише, только для ушей Тристана, произнес странную на первый взгляд фразу:

– Мне понятно: деньги у тебя не на втором месте и не на следующем от него. Ты мне подходишь…

Он взял телефон, набрал номер, по-гречески долго кому-то что-то доказывал, а закончил разговор в полном удовлетворении. Тристан оценил его терпение: его мораль и внутреннее состояние Архи распознал в самом начале откровения.

Глава 9

Последние сутки выдались не менее трудными: седьмой день с рассвета и до темноты занимались обработкой участков плантаций от тли. Суетились, нагруженные ранцевыми распылителями, выборочно обдувая деревья ядохимикатом. Возвращаясь к растворному узлу, отдыхали на ходу. Женщины готовили раствор, мужчины работали с ранцами.

Плоды цитрусовых, занявшие верхние ярусы кустов близких к солнцу, наливались желтизной. Мероприятия, последние перед сбором плодов, подходили к концу. Их бригада осталась костяком, постепенно обрастая свежими фигурами. Новички образовывали свои звенья по местническому или национальному принципу, неохотно смешиваясь с ними. К началу сбора Архи обещал довести состав до пятидесяти человек, предупредив, что у него особого резерва нет – не исключался в бригадах сомнительный элемент. Из опыта прошлых лет, нанимались на уборку турки и балканские народности.

Физическая усталость, несмотря на подготовку и молодость, брала свое. Поздно вечером не хотелось ничего, кроме спокойного горизонтального положения, тем не менее, при виде Галины глаза Тристана оживлялись. В работе при всякой возможности они обменивались репликами, каждый по-своему чувствовал внутреннюю тягу к близкому общению.

В этот день после работы они незаметно для самих себя оказались на нейтральной территории, в середине веранды, тогда как их комнаты находились в противоположных ее концах.

Лицо Галины выражало сосредоточенность, умные глаза на похудевшем лице стали выразительнее. Тристан увидел в них откровенную неприкрытую тоску, что было так не свойственно ей.

– Ты вхож в дом Сони? – вдруг спросила Галина.

Тристан вспомнил свое недавнее посещение Архи.

– Ну, да, у нас ничего не проходит тайно. И наше с тобой общение сейчас, я уверен, обсуждают? Давай, не таясь, зайдем к тебе открыто, без смешного для окружающих заметания следов. Я расскажу тебе о той единственной и странной беседе.

Галина, явно волнуясь, без слов, откровенно вызывающе двинулась в сторону своей комнаты. Этим действием она бросала всем открытый вызов. Тристан двинулся за ней следом. На веранде не оказалось никого, но со двора они не могли остаться незамеченными.

Галина села в комнате на топчан, смиренно прикрыв руками влекущие коленки. Легкий халатик заманчиво топорщился прорехами застежек. В такой откровенной близости Тристан видел ее в первый раз. Играючи, спрятав лицо за сеткой цветущей оливковой ветви, стоявшей на столе перед ним, он попытался найти в ней другое, не одно сексуальное качество. Она ласкалась в его внимании и не торопила события, наслаждаясь наступившим таинством. Галина не относилась к породе женщин, могущих выдержать замысловатую вязь подготовки, рядом с ней не оставалось возможности разбирать элементы высокой материи – ее дыхание выдавало вызревшее в груди желание. В такие мгновения женщину берут без подготовки, но у Тристана по неопытности в данном вопросе оставался неподотчетный страх быть отвергнутым – он помнил ее грубые возможности. Грудь ее сохраняла каждое пропущенное им мгновение. Тристан безвольно ловил затаенное, ждущее дыхание.

«Стоит протянуть руку, и она твоя… или твое настоящее станет упражнением с «бутылкой». Ему показалось: в какой-то миг лицо ее приняло откровенно располагающее выражение. Кому неведом к прочтению взгляд страстно желающей вас женщины, не вообще – сию минуту, сию секунду – тот зря прожил свою молодость.

Тристан с трудом сдерживал себя. Он сел рядом и погладил вызывающе влекущие коленки. Галина, обессиленная ожиданием, беспомощно выдохнула, ткнувшись головой в его колени, соглашаясь на любые встречные действия.

Редко какой мужчина устоял бы от возможности обладать женщиной в такое мгновение. Тристан читал о первой близости по книгам, оттуда помнил нередкие случаи разочарования, знал о качестве сиюминутной страсти.

«Это другой случай!» – твердил он себе.

Галина незнакомо для него заполняла его наркотиком страсти, полностью отключая от недавней усталости. Она умело тонко перебирала струны интима без всякого намека на пошлятину. Галина не ждала пассивно того, что будет отпущено фантазией и умением партнера, она готова была взять в свои руки все – через край и больше, как обезумевший, но вовсе не потерявший от жажды разум в пустыне.

Угомонились, обессиленные, под утро. В рассветной серости ее губы горели малиновым пожаром, белеющая в полумраке уходящей ночи ее жаркая грудь излучала ненасытный аромат женского тела. Выразительные сосочки застыли двумя настороженными алыми поплавками на успокоившейся глади подернутого утренней дымкой зеркала озера в том же замершем порыве ожидания.

Усилием воли Тристан посмотрел на часы – циферблат высвечивал 5 часов. Он не представлял: хватит ли у него сил и оставшейся воли оторваться и заняться чем-то другим.

А Галина словно и не спала совсем, она, целуя, обвила рукой его шею, вновь обостряя чувства.

– Как сильно бьется твое сердце? – дохнула она в лицо необыкновенной утренней свежестью, той свежестью, что излучает только что вернувшийся с утренней оздоровительной прогулки человек.

Тристану хотелось поплакаться и попросить ее сделать что-то для облегчения своей тяжелой доли, но это желание сдерживалось через край полученным счастьем. Минуты летели быстрее мысли.

«В 5-30 его ждут».

– Архи предложил мне стать торговым представителем, – выдохнул Тристан в тишину утра, – в 5-30 меня будет ждать автомобиль в порт.

Галина продолжала обнимать его шею, напрягшись единственным признаком жизни. Тристан откинул простыню, любуясь тем, чем обладал безраздельно – она осталась безучастной. Он разнял ее ослабевшие в объятии руки и начал быстро одеваться. Галина, приподнявшись вслед ему на локте, томно, с открытым удовлетворением в голосе устало произнесла:

– Я и без слов знаю: ты любишь меня…

Глава 1

На плантации шла утренняя приветственная перекличка. Смешения бригад не происходило – группировались, как правило, по национальным либо семейным принципам. Домовитые сербы работали семьями, испанцы, преимущественно женщины, делились по схемам, одним им известным. Группа пацанов-турок обезьяньей хваткой опережали в работе всех остальных. Временами границы распределенных наделов сближались, и тогда к шуршащей от проворных рук жесткой листве примешивались невероятные по звучанию элементы общения людей разных менталитетов, вероисповеданий и культур, пытающихся донести друг другу что-то особенное. Чрезмерно увлекшихся осаждали окрики старших. На какое-то время в соревновательном порыве оставался шорох листвы, буквально через несколько минут все повторялось сначала. Будь ты хоть какой национальности – в каждом индивидууме живет начало первозданной человеческой сущности – это общность и желание иметь не только работу.

Тракторы-плодовозы быстро наполнялись и медленно катили в сторону модуля – там шла сортировка и упаковка продукции. Заполненная фура двинулась по назначению, а Тристан вернулся на плантацию верхних ярусов. Доступ тракторов сюда был невозможен, приток плодов к модулю замедлился вдвое. Скользящая на блочках тяжелогруженая корзина медленно двигалась вниз к площадке, в расположение плодовоза, сбивая накал энергии сборщиков. Устройств не хватало, и в ожидании разгрузки они отдыхали. Несколько человек-сербов, мужчин и женщин, окружили Галину. Она со смехом отбивалась от них на отпущенную скабрезную шутку учетным журналом. Уже здесь Тристан узнал подробности вчерашнего инцидента. Долговязого Жендоса и его друга увезла полиция. Он представлял себе вид сверху на то самое место, где находился сейчас, и ему показалось: Галина смеется с расчетом на него, вызывающе громко, но это не коробило его, он был счастлив подаренной ему ночью и смог бы простить ей более существенную шалость. Он помахал Галине рукой – она, не замедлив, ответила. Подкативший грузовичок подобрал Тристана к модулю, откуда с очередной заполненной фурой он отправлялся в порт.

Глава 2

Груженый большегруз несся по скоростному шоссе в сторону морского порта Волос. В ожидании погрузки у одного из причалов стоял арендованный в Одессе плодовоз.

Пожилой водитель-грек мурлыкал заунывную мелодию без начала и конца. Кондиционер кабины бодрил.

Первая партия отборных свежесобранных цитрусовых спешила осесть в объемных трюмах судна. Урожай удался: ветви гнулись, касаясь рыжего глинозема, сливались с ним в последнем страстном порыве единения. Казалось, что вышедший из земли же божественный дар хочет отдать часть себя в ее истощенные недра. Можно утверждать о большем влиянии обильного солнца, однако оно пришло вкупе с помощью Господа Бога, пославшего своевременные дожди, а, уж, потом усилий работников, поливших землю не одной каплей своего пота. Деревья выполнили всю заложенную задачу, рожденную в благополучное цветение.

Урожай выдался небывалый. Путь солнечного фрукта спешил завершиться логически, украсив торговые прилавки северных стран.

Свое будущее в новом качестве торгового представителя Тристан начинал с российского рынка. Группа греческих плантаторов нашла выход на огромный ненасытный спрос. В сложной схеме договорных поставок Тристан играл маленькую, но важную роль надзорного органа. Первоначальная славянская бригада на этом этапе распалась. Тристан – в известной роли, остальные возглавили интернациональные звенья сборщиков, хлынувших из ближних стран. Здесь обосновались, в основном, сербы, хотя и африканский север едва ли уступал.

У соседей работала спаянная годами большая группа севильских испанок.

Больше полугода Тристан не был на Родине. Горячие, стремительно разворачивающиеся события там, трансформированные средствами местной информации, выдавались за тяжелый кризис. Назревал развал устоявшейся политической системы, подогреваемый украинским, кавказским и молдавским сепаратизмом. Сводки новостей пугали тысячами жертв. Картины кровавой резни на Кавказе повторялись ежечасно, подпитываемые печальным комментарием телеведущих каналов, усугубляющими общий мрачный тон.

Тристан рассуждал по-своему: «Цитрусовые не хлеб, но они нужны агонизирующей стране, значит, сводки – блеф».

Просеивая полученные сведения, Тристан готовился к предстоящей встрече.

Глава 3

Жендоса и его доброго мулата разлучили сразу во время ареста. Все произошло скоротечно, так быстро, будто полиция ждала неподалеку «за углом».

Сидя в камере, Жендос рассуждал:

«Что Славик оторвила – знал? Знал! Но пырять ножом у всех на виду? Не хватало нам греческих застенков. Пусть я зачинщик, но на этом и все против меня обвинения? Однако, без его решительности пришлось бы туго: двое против пятерых турок. Если бы Славик не осадил… Не знал, что обернется так. Откуда остальные появились, ведь и не пахло ими? Галку образина основательно припер, еще бы немного – и завалил бы. Какая-то вонючка будет пользовать чужих девочек. Следственный изолятор, а чисто как в санатории, и питание – жить можно».

Жендос пытался отвлекаться, поэтому и мысли свои кидал в крайности.

В обособленном углу камеры, рядом с ним, расположилось трое турок. Они о чем-то постоянно перешептывались и нагло глазели на него. Кроме него и турок, в камере сидел отрешенный от мира грек, убитый своим горем, не бритый, страшный, покрытый черной щетиной по самые глаза.

«Турки что-то мутят. Знать бы, что затевают. В одиночку сложно будет отбиться, грек – не в счет. Качай версию, Жендос, качай, не отвлекайся. Сказать, что ножик у турка отобрали? Славка использовал его для самозащиты? Со Славкой не обсудили, а теперь только правду. Славку-то упекут…».

Скорготнул замок двери, вошел охранник.

– Мазничь-енко! – показал он рукой на выход.

«На допрос?»

В поджилках занудило.

Тучный грек-следователь задавал вопросы – переводчик переводил. Переводил чистейше.

«Из России, наверное. Оттого не легче».

– Пострадавший разговаривал с русской по ее желанию. Вы подбежали и ударили его кулаком, а когда увидели помощь, подрезали ножом. Так было? – переводил переводчик.

Жендос включил смекалку: «Не соглашаться, шьют свое».

– Неправда, турок силой держал ее, хотел изнасиловать, но ножом – не я. Мой друг отобрал его у турка.

– Почему никто не слышал крика о помощи? – следовал перевод.

Жендос про себя возрадовался: «К вопросам складывается логичный ответ».

– Он закрыл ей рот, – слегка задумавшись, выдал Жендос.

– Твой друг показывает иначе. Он говорит: она не собиралась кричать, потому что мирно общалась?

«Дело принимает непонятный оборот. Либо путают умышленно, либо Славка смягчает правдой себе приговор, ведь драку затеял не он».

После серии вопросов следователь подсунул ему протокол допроса и ткнул пальцем для подписи.

– Нет, господин хороший, на мякине не проведешь. А где перевод, где представитель посольства? – обратился Жендос в запале к переводчику.

– Я прочитал: все слово в слово.

– Буду подписывать текст на русском.

Следователь догадался без перевода, сунул протокол в папку, не глядя в его сторону, буркнул что-то переводчику.

– События разворачиваются не в твою пользу, – перевел тот.

Глава 4

Поднявшись на борт судна со знакомым по «Мцыри» названием «Арагви», Тристан спросил у вахтенного каюту капитана.

– Кэптэн Рак, – пожал ему руку капитан, совсем еще молодой человек.

– Можно по-русски. Торговый представитель арендатора. Некоторое время будем работать бок о бок, как вас по имени-отчеству, капитан Рак?

– Ха, вы русский? Сан Саныч Рак. Приятно иметь дело со своим. Давно из России? Как вас величать – господин, или можно по-свойски?

– Все еще свежо, и года нет, как оттуда. Обращайтесь – Тристан.

На удивление капитан не ударился в знание средневековых персонажей.

– Тристан, дружище, а домашней украинской перцовочки за знакомство, сельское сальцо имеется, не отведаем?

Капитан располагал к себе молодостью и веселым нравом.

– Сделаем, Сан Саныч, дело, будет время поймать расслабон. Нам предстоит путь до Новороссийска. Назавтра начинаем грузить в две фуры, спешите распределять по трюмам. За простой большие штрафные санкции, прошу это учесть. Грузоподъемность, как оговорено фрахтом? Грузовые устройства в норме?

– Обижаете, мой друг. Все лебедки на «товсь», персонал на подбор, опытный. В счет переменных запасов можем взять груза чуток больше, закрепим дополнительные контейнеры на верхней палубе.

Тристан в удовольствие обкатывал вновь приобретенные знания.

– Тарифы за причал драконовские, зато экономим на своих грузовых средствах. Обещайте морякам за качество погрузки наш денежный «презент». Сколько ходу до Новороссийска?

– На четвертые сутки будем. Стихия может внести коррективы в часах.

За пять с половиной часов содержимое двух фур провалилось в бездонные трюмы. К десяти вечера Тристан вернулся в свой номер. В холодильнике ждал ужин. Заботливая Соня не забыла о нем. Кушать совсем не хотелось. Он упал на постель, не раздеваясь. Длительная нагрузка сказалась подрагиванием закрытых век. Приятно расслабившись, он лениво перебрал элементы прошедшего дня.

Его внезапно осенило: «Это необязательно, но желательно».

– Докладываю, Архи, – поднял он телефон, – идем в графике, проблем видимых нет.

Не дав окончить, Архи в запале перебил:

– Я в Афинах. Хоть ты меня радуешь. Пока ты отсутствовал, произошло ЧП. Кубанцы подрезали турка – связано с женщиной. Турок жив, но, говорят, большая потеря крови. Пытаюсь дело замять. Весь процесс погрузки от нуля пока возьми на себя. Тут всплыло еще кое-что семейное, завтра к концу дня буду на месте.

Тристан вышел на веранду. Мириады насекомых заканчивали свое существование в ловушках светильников. Соседи гоняли кондиционер, других признаков жизни, как всегда, не подавали. На другом конце скрипнули половицы, повернувшись, увидел Галю. Она, улыбаясь, кралась в его сторону.

Глава 5

Управляемые судовыми спецами лебедки умело перемещали груз. Дополнительные контейнеры завершали последний ряд на верхней палубе. Капитан отправил на отдых грузового помощника и сам руководил погрузкой. Не один подъем не дал сбоя, весь груз целехонько переместился на борт. Увидев Тристана, капитан помахал рукой и скрестил руки над головой. Условным знаком он давал понять об окончании погрузки.

«Три тысячи тонн цитрусовых на борту – оставшийся груз придется накапливать в модуле. Трое суток туда, – рассуждал Тристан, сидя в мягком кресле грузовика, мягко несущегося по шоссе, – пять дней на выгрузку. Успею на пару-другую дней домой, потом самолетом назад».

Тристан прикрыл глаза, но водитель не давал возможности помечтать, он теребил за рукав, назойливо досаждая – грубить не хотелось. Водителя не интересовала тема общения, ему подавай скабрезности. Известный посыл пришелся по звучанию ему по душе, и он включил его в мотив мелодичной греческой песни. Звучало уморительно смешно: из набора слов развивался шальной смысл. Тристан пожалел, что под рукой не оказалось диктофона.

У барака стоял красный «Порше» хозяина. Он сидел с девчонками за столом, где обычно обедали. Встретил он Тристана мрачновато, сдержанно поздоровался и пригласил в дом к Соне. Для своих зрелых лет он все еще пыжился – любил форс. «Порше» рванул с места, как по отмашке к старту.

– События не в нашу пользу, – начал Архи без предисловия, – пацан взбрыкнул, хотя рыльце в пуху. Подключили посольство. Скажи, мне это сейчас надо? С русскими вечный головняк. У турка – так, царапина, оказалось, накручивает дивиденды. Пацанам корячится срок, и Галина показывает не в их пользу, тут что-то не так. Я пытался с ней поговорить, но она стоит на своем. Разведка донесла: у тебя с ней роман?! Угомони ее.

– Архи, однако, ты и шпаришь по-русски.

– Разве я могу забыть то, с чем родился? Первое слово мое было русское – «мама». Я и думаю по-русски, поэтому жену свою, гречанку, не всегда понимаю. Ближе к телу, как говорил почитаемый мной Мопассан. Итак, не просто поговори, а уговори – все пойдет по другому раскладу. Вычту с пацанов, заплачу турку, и все замнется. Действуй. Давай по пиву? Я сегодня отправляюсь в лоно семьи, но стаканчик можно.

Глава 6

Галина стояла на веранде, облокотившись на перила, голова повернута в сторону дома Сони – от голоса вздрогнула.

– Что ты наговорила на Женьку? – с раздражением бросила ей в спину их общая с Женькой подруга.

– Ничего я не наговаривала, сказала всю правду.

– За такую правду их со Славкой посадят! А они тебя выручали!?

– Спроси у меня, я их об этом просила? Ты давно запала на Женьку – иди, проведай и спроси, так ли на самом деле было.

– Жалко Женьку, он открытый и добрый, наивный еще…и тебя любит. Меня он не хочет. Это ты у нас за погонщика львов.

– Ты мало выматываешься на работе, откуда столько энергии?

– И ты, я вижу, находишь ее – нашла же себе новую утеху.

– Возьми своего Жендоса со всеми потрохами, у меня с ним ничего и не было. Не мое он, понимаешь, ты? В трудное для себя время защиту искала.

– Ой, Галчонок, ты это вправду?

– Вп-правду, вправду, – передразнила она ее, – п-поль-зуйся, сколько переваришь.

Сказала и с видом победительницы вошла в свою комнату. Провалялась с час без сна.

«Сам ни за что не зайдет, больно правильный. А…, что мне терять. Если Архи озвучил, значит, все о нас знают».

Галина вышла на веранду и почему-то украдкой, стараясь не выдать себя, прокралась в противоположную сторону.

«Что я крадусь? Небось, остатки праведности дают о себе знать?»

Тристан лежал. Взгляд ловил оливковую ветвь. «На корню – унылая, поникшая, а неделю простоит в вазе, как едва сорванная, и плоды не подвянут. Живет-не живет, растет-не растет, сродни вездесущей крапиве – внешне безнадежно поникшее деревце, а создай лучшие условия – зажирует, листья распушит – залюбуешься кроной. Плоды тогда в тягость: не для тяжелой ноши мы рождены – сбросит их еще пустоцветом. И человек так же: вначале – хотя бы хлебушка, затем – с маслицем, за зрелищами – высосанных фантазией излишеств. Классика– литература – вот та подпитка внутренней энергии». Этим принципом он жил до сих пор.

Легкий стук прервал размышления.

– У тебя телепатия? Мне не хватало тебя.

– Тристан посадил Галину на колени, зарывшись лицом между замалиневшим ушком и загорелой шейкой. Удивительное чувство открылось в Тристане после ее тесного женского присутствия. Хотелось дерзать, хотелось жить, хотелось творить!

– Ты знаешь все мои уязвимые точки, – шепнула она, целуя его всклокоченные лежанием волосы.

В первый миг он сделал попытку развить теорию соответствий, а в следующий он этого испугался:

«О чем ты, дружище? Она рядом и она так желанна?!».

Галина могла легко менять русло его мыслей, что напоминало ему дар давнего больничного опекуна. Саркисов! Вспомнить бы, как его звали. Вовчик, конечно, Вовчик, жена его звала именно так. Такому качеству невозможно научиться – это есть собирательное свойство крови предков!»

Галина поцеловала Тристана в лоб.

– Что за мысли в нашей озадаченной головке?

…Лишь утром, когда затрещал будильник, он осмелился напомнить о просьбе Архи. Галина смалодушничала, не сказав ему всей правды, но показания изменить пообещала. Рядом с ним она казалась себе ученицей: боялась вступать с ним в самую малую словесную дуэль. Она боялась его потерять, поэтому-то и включала свой наиболее веский аргумент – обаяние.

Архи и слушать не захотел о ее поездке с Тристаном. Он даже вспылил на просьбу:

«Время, ради чего мы ковырялись навозными жуками, пришло. Сейчас всем максимум выложиться! Поедешь после отправки последнего плода. Никуда он не денется – на расстоянии милее будете. Справится сам и очень скоро вернется».

Глава 7

«Арагви» мягко отвалил от причала. Портовый буксир развернул его вокруг своей оси строго на выход из узкой бухты. Винты дали бурун.

Тристан стоял, опершись на бугристый от наслоений краски леер. Он пытался вспомнить ощущения многомесячной давности, когда впервые ступил на незнакомый берег Эллады. Палуба под ногами подрагивала, плодовоз медленно набирал ход, двигаясь на выход, в глубину слившегося с небом бескрайнего водного простора. Со школьной скамьи Тристан мечтал о писательстве: много пробовал, часто разочаровывался, но потом вновь загорался. Тяга сохранилась и после окончания пединститута, и Тристан понял: эта страсть к самовыражению навсегда. Обстоятельства не из лучших, но они вылились не в самый трагичный сценарий. Он познал абсолютно ему неведомое: другую цивилизацию, другую сферу, себя в новых человеческих взаимоотношениях; увлекся женщиной, опасаясь сказать пока, есть ли это чувство большее, чем физиологическая потребность; испытал себя на прочность – утвердился, как личность. Немало для возможности стать настоящим писателем. Первые пробы пера теперь виделись ему изощренным самообманом. Из старого материала ныне он мог использовать лишь некоторые тесты, да отдельные сюжеты – все в целом никуда не годилось. Только обретенная мудрость и глубокие познания жизни, пропущенные через собственное сердце, могут дать право делиться ими с широкой аудиторией.

Судно вышло за створы гавани, начав зарываться носом во встречную зыбь. Навеянный свежим морским ветром в голове зародился сюжет, но он осадил разгорающийся пыл. Тристан понимал: сейчас главная часть возбуждения – плод разбалансированного сознания.

«Специфические знания в работе и вдохновение, оказывается, далеко не все. Зеленое должно вызреть».

Локти больно давила шероховатость поручня. Тщательно замазанные краской оспины разрушающегося металла выдавали преклонный возраст судна. Мимо проходил матрос в возрасте. «Этот знает», – он остановил его:

– Сколько лет нашему судну?

Матрос усмехнулся:

– Боитесь, не дотянем?! Если «ленд лизовские» утюги еще бороздят моря, этой железяке и подавно ходить: раньше все делалось с хорошим запасом прочности. По людским меркам – в самом расцвете, а по морским, как мне. Тридцать лет нашей «ласточке», с самой приемки на ней хожу. Сами знаете, в какое время живем. Не беспокойтесь, плановый класс Регистра она все же получила.

Действительно, в какое жуткое время мы тогда жили… Политическая воля бездарного авантюриста остановила отлаженную государственную машину на самом затяжном подъеме. Весь мир замер в ожидании, знакомом в природе противостоянием небесных сил перед грозой. Никто с достоверностью не мог предположить, чем разразится почерневшее ненастьем небо: шквалистым ветром с дождем – обычной обыденностью или сметающим все на своем пути безудержным ураганом. К великому счастью многострадального народа, на этот раз обошлось без большого кровопролития. А тихие жертвы, кто их берет в расчет?! Цинизм любой власти безграничен всегда, когда речь заходит о политической самозащите.

…Маяк бесстрастно моргал, отдаляясь. И вот он – знакомый всеочищающий простор. Черный дым из трубы закручивало и бросало порывами ветра на надстройку, где стоял Тристан. От холода пришлось с неохотой, но спуститься в отпущенную ему представительскую каюту. Размеренно покачивало – Тристана приятно разморило.

А ведь однажды, в самый обычный из неприметных дней, открывается очередной неизведанный рубеж твоей жизни. Иногда своей значимостью он запускает счастливый или зловещий отсчет: «до» или «после».

Глава 8

С наступлением ночи турки в углу активизировались. Собравшись в тесный круг, они набрасывались друг на друга словесными нападками. Свистящий шепот, затихая, возобновлялся с новой силой. Невменяемый грек лежал, отвернувшись к стене, не подавая признаков жизни. Женька слышал, как турки по очереди сходили в туалет.

– Сейчас угомонятся, – подумал он сквозь сковывающее веки забытье.

Во сне ему стало плохо – он задыхался. Ему снилось: его насильственно толкают в тесную яму, в попытке придавить тяжелой плитой. Проснулся он от удушья, в нос разило запахом пота. На нем верхом сидел турок, бормоча что-то на своем в самое ухо, другой держал Женькины ноги. Сидящий на нем одним рывком разорвал застежки брюк, с ловкостью обезьяны запустил лохматую руку между ног. Прежде чем Женька успел что-либо сообразить, ухватил его «хозяйство» цепкой хваткой. От невыносимой боли у Женьки вырвался стон. Он сделал усилие, но турок сдавил там еще больнее, до перехвата дыхания. Вдвоем турки перекатили Женьку на спину, стянули брюки, один из них взгромоздился на него, и он с омерзением ощутил, как что-то огромное, раздирающее, вошло в него. Теперь он пришел в себя, полностью понимая, чего от него хотят. Турок толкался на нем, рыча по-звериному в ухо. Женьку затошнило.

– Неужели, будут все? – с ужасом подумал он, обессилевший.

В какое-то мгновение он почувствовал внезапное облегчение – турок сполз с него на пол. Последовало несколько тупых ударов и стон. Турки ретировались в свой угол, оттуда неслась приглушенное бормотание. В ноги к Женьке присел безучастный до сих пор грек.

– Не боись, нас теперь двое. Такую же падаль мочканул три дня назад. Дочери захотелось в короткое время решить все семейные проблемы – приехала на заработки, а одна такая же тварь ее использовала. Чего пялишься? Грек я, но русский грек – нас здесь немало.

Женька пытался что-то сказать, и пока разбирался в подборе нужной фразы, грек погладил его по плечу.

– Не ссы, время такое сейчас. Вся мразь активизировалась. Огромное пространство осталось без реальной власти. Попробуй сейчас, ты – русый, доказать по закону, что не рыжий. Пухнуть мне на этнической Родине, вдали от родных берегов, длительный срок – корячится двадцатник.

Женька отряхнулся от внезапного наваждения.

– Турки ведь не по этой части?

– С чего ты взял, что они турки. Эти жидкие твари – стаей берут, пока мы вдвоем не посмеют сунуться.

– «Халяль» – уловил в разговоре, когда жратву принесли? С Ближнего Востока, сброд какой-то. Жендос не был пай-мальчиком, но так низко он не падал никогда. Как-то по пьянке, на рынке он проснулся на полу на вшивых собачьих тряпках в обнимку с базарной подметайлой алкоголичкой Веркой. Он был здоровым мужиком, потребность тянула, но откровенно приставать к Галке не посмел, сдерживал себя, понимал – эта девочка нужна ему для серьезных отношений. В тот вечер взбесившаяся энергия молодости под Бахусом захотела сатисфакции, а Верка, вот она, под рукой. Протрезвев среди ночи, он с омерзением представил, как переспал с ней. В подсветке уличного фонаря на плече лежало синюшное Веркино лицо. Его стошнило. Он особо не баловался спиртным, а с тех пор забросил совсем. Подобное омерзение испытал сегодня во второй раз. Рвотная судорога скрутила его пополам. Женька едва успел к раковине.

Наутро вызвали на допрос. В комнате у следователя сидел, кроме переводчика, еще человек. Он представился секретарем посольства.

– Я ознакомился с делом. В твоем случае лучше говорить правду. Прочти и подпиши протокол. Пока не станет ясна вся картина, суд не состоится. Готовься отвечать на вопросы.

Во время допроса Женька вел себя не собранно, путался в показаниях. Кошмарная бессонная ночь мешала сосредоточиться. Следователь повторялся в вопросах, не спеша записывал. Когда следователь закончил, Женька вздохнул с облегчением и с надеждой посмотрел на своего всемогущего соотечественника.

– Сделайте что-нибудь, вытащите меня отсюда, – вскричал Женька при мысли возврата в камеру.

Представитель пожал неопределенно плечами. В закрывающуюся за ним дверь, как утопающий за соломинку, Женька ухватился за сомнительную возможность – сорвавшимся голосом крикнул:

– Передайте там: я могу дать своей стране ценные сведения.

Следователь вздернул кустистые брови, а представитель хладнокровно заметил:

– Хорошо, я отмечу твое желание…

– Ни укора, ни сострадания, будто я неодушевленный предмет, – сквозь выступившие слезы скрипнул желваками Женька.

Конвойный повел его назад в камеру.

Глава 9

В главном управлении по борьбе с наркотиками вели статистику поступления зелья нового поколения химического производства. Оперативные данные подтверждали возможность поступления их через портовые города. Канал новый и по своему замыслу дерзкий. Работали нетрадиционно, с фантазией. Первым делом выяснялось, кто из отсидевшего криминала связан с поставками из стран Средиземноморья. Отрабатывали всех «чистых», быстро взлетевших коммерсантов. В установку пошли две горячие линии: турецкая и греческая. Турецкой, более оживленной, занялись бывалые опера, греческую, связанную в основном с поставкой цитрусовых, поручили начинающей молодежи. Главное Управление торопило. Вопрос держался на самом высоком контроле. На селекторном совещании министр дал один месяц. Прошла неделя безрезультатных поисков. Крошечные поставки через Турцию главного канала не открыли – тут работали «щипачи». Вброс в рынок свежей партии зелья зафиксировали месяц назад. Новый «экстези» отличался на первое ощущение безобидностью – явные последствия передоза отсутствовали. Он оказался коварен зависимостью уже после второго применения.

Греческое направление курировал старший оперуполномоченный Сергей Наумский. В органы он попал по случаю, после окончания химического факультета университета. Копеечная работа в школе и красавица-жена толкнули его на решительный шаг. В одной группе с Наумским пупырчатые лейтенанты, выпестованные сомнительной дружбой молодые люди, эдакие современные шустрилы, оторванные влиятельными папочками от дурного влияния улицы. Дело знакомое по прошлым юношеским шалостям. «Мастырки» с травкой – это одно, здесь – разработка на миллиарды деревянных, если не больше. За раскрытие таких дел, даже за участие, маячит досрочная звездочка. Старший лейтенант Наумский, внешне мешковатый, флегматичный, никак не тянул на «скорохвата» – такой мог завалить любую силовую операцию. На данном поприще этого требовалось как раз меньше всего. Нужен был свежий, нестандартный аналитический ум. Сверху руководство попало в точку. Наумский не пошел по пути аналогичных дел – к счастью, их у него не было в достатке. Он взял за основу логические рассуждения:

«Канал поступления – флот, факт без обсуждения, значит, без сообщников в составе экипажа не обойтись. Мелкая сошка из рядового состава может быть на подстраховке, но не факт. Главная фигура – капитан, грузовой помощник, либо торговый представитель продавца».

В оперативной разработке стояло два старейших судна одесской судоходной компании – «Парижская коммуна» и «Арагви». Первое курсировало на марроканской линии, второе – на греческой. Времени в обрез, времени – попасть точно в «десятку». Внутренние способности Наумского компенсировали внешние недостатки природы, по жизни он стремился к первенству во всем: в результате медаль за успешное окончание школы, красный диплом университета, и жена… первая красавица класса.

Единственная махонькая зацепочка в деле – отчет по каналам посольства в Греции. Методом исключения он откинул капитана и грузового помощника «Парижской коммуны» – пенсионный возраст и старый советский потенциал.

– Эти не рискнут, – убеждал себя старший лейтенант.

Мама и папа Наумского, хотя и были приближены к элите прошлого, властью не злоупотребляли и его воспитали без поблажек на особые привилегии. Старый потенциал он отверг сразу.

«Оставался «Арагви»: капитан молодой, всего тридцать два года, грузовой помощник – двадцать восемь. Кто представитель грузовладельца – пока вопрос. Порт прихода «Арагви» – Новороссийск, под Новый год с грузом цитрусовых. По проверенным данным виды на груз имел некий московский предприниматель Карапетян Самвел. Сходилось, как нельзя, гладко: в прошлом большой срок, конек – крупные финансовые махинации. В данный момент легализован, налоги платит исправно – в целом законопослушный гражданин».

– Не пустышку ли тяну, – терзался, лежа в постели с женой, Наумский.

Жена после второй попытки приласкаться догадалась о внутреннем состоянии мужа. Внешне не голливудский герой Наумский воспламенялся сразу. Жена Настя выбрала его за другие качества, именно внутренние: немногословный, тонко чувствующий, ответственный. За десять лет школы выхолостилось все наносное. Сидя рядышком несколько лет, не скроешь недостатков.

Жена засопела у него на плече, убаюкивая рассуждения полным покоем.

Настораживала непрофильность Карапетяна: с наркотой не связывался никогда.

Глава 10

Сразу за створами Босфора судно начало болтать. Капитан распорядился дополнительно укрепить палубные контейнеры. Тристана с непривычки мутило. Путь «туда» контрастно отличался от пути «назад». Палубу перехлестывали огромные пенные валы, оставляя на поверхности лишь поплавок ходовой рубки. «Арагви» умышленно отклонилось от курса – боковой накат создавал опасность опрокидывания. Судно выходило из графика, однако, мастерским галсированием поддерживалось на близком курсе. Тристан попал в первый в своей жизни шторм. Легкое головокружение не вязалось с понятием «изнуряющая морская болезнь». Судно размеренно ныряло в воду то носом, то кормой. Такой тип качки судоводители выбрали оптимальным. В других возможностях убеждались, когда меняли курс, и волна била в борт: градус крена достигал двадцати пяти градусов – ощущение и для бывалых моряков не из приятных.

– Как хорошо, – думал Тристан, – еще один незнакомый элемент покоряется мне.

Страха он, как такового, не испытывал.

«Только тому, кто в постоянном движении, кто в активной фазе жизни постоянно к чему-то стремится, открываются высокие вершины», – записал Тристан в книжке заметок в самый пик шторма.

Даже большой фантаст не сможет описать с высокой достоверностью ощущения человека в экстремальных условиях, не испытав их самому.

Капитан Рак нервничал – молодость боролась со страхами успешно, и несколько потерянных часов кардинально не меняли сути дела. Запрос о готовности принять груз пришел без договоренной условности в тексте. На решение оставались сутки, максимум полтора.

– Что это, головотяпство радиооператора или суровая реальность?

Двухчасовой отдых не успокоил его. Он вернулся в рубку раздраженный. В запасе последняя условность: повторить несколько видоизмененный запрос. По истечении пяти часов запрос повторили. Ответ подтвердил его опасения.

«Последнее решение – это тот самый отчаянный шаг», – поставил капитан Рак точку в трудных для него размышлениях.

Глава 11

Наумского насторожила активная переписка капитана с портом. Обычно она происходила непосредственно перед приходом судна.

«Возможно, молодой капитан страхуется. Почему тогда два совершенно идентичных запроса? Перепроверяет какие-то непонятные для себя сведения? Вопросы, сплошные вопросы! Груз скоропортящийся – больше суток безосновательно держать не позволят. Перелопатить партию груза в несколько тысяч тонн не удастся. Контроль на этапе выгрузки – последняя реальная возможность. Основание к задержке можно подвести при стопроцентной уверенности. А ее у него нет».

Решение созрело при поцелуе жены, когда перебираясь с его плеча на подушку, она увидела его бодрствующим.

– Сережа, мой озадаченный, три часа ночи, с такой жизнью ты скоро потеряешь всякий интерес не только ко мне. Не пугай меня. Целую твой светлый лобик, спать, спать и спать – завтра обязательно придет свежая мысль.

«Завтра утром он летит в Афины». С этой мыслью Наумский обласкал нежные места ее ног, загорелся, и жена не воспротивилась его ласкам.

После полудня следующего дня он входил в интересующий его следственный изолятор. Все формальности решились наверху. Греки включились активно, без проволочек.

К Наумскому вышел долговязый парень с затравленным взглядом. До встречи он мимолетно познакомился с его делом.

«Обычная разборка из-за женщины, использовали холодное оружие. Тяжелых последствий нет».

Перед Наумским стоял не уркаган – перед ним стоял морально убитый, свой работяга-парень.

– Не сладко в тюрьме? – спросил, как мог ободряюще Наумский, пытаясь на ходу подобрать ключик к его содержимому. – Не от изобилия в кармане попал на плантации? Тяжелый труд, говорят, рабский. Платят хотя бы достойно?

Наумский видел его реакцию. С первой фразы парень размяк от сострадания к самому себе несчастному.

– Скажу прямо, без заковык: обещаю подключить активные силы – скоро вытащим тебя отсюда. Меня насторожило твое заявление секретарю посольства. А ищем мы пути поставки наркотиков к нам на Родину. Ты как смотришь на «дурь» вообще?

– Не-е, и не нюхал, – поспешил откреститься Женька.

И это было близко к правде. Было бы нечестным отрицать его маленький опыт. Женька сознался, что пробовал соснуть несколько затяжек конопли по далекой юности, лет десять назад, не понравилось, этим все и ограничилось.

– Верю, потому что вижу в тебе личность. Ты об этом, что можешь сказать?

Женька кое-что знал, точнее, догадывался…

Глава 12

Упершись боком в ограждение кровати, отгородив себя валиком из одеяла от перекатывания, Тристан с большим трудом уснул. Просыпался несчетное количество раз. От качки скрипела облицовка каюты, с мерностью маятника постукивало под полом. Пойманное состояние полудремы оказалось приятным. Иллюминатор зиял кромешной тьмой. В какой-то момент Тристан провалился, а проснулся в испуге от сильного толчка. Он лежал на полу, обнимая металлическую ножку стола. Тристан помнил: только что он дремал, судно сильно болтало. Что произошло?! Он попытался встать. В следующий миг заверещала сигнализация громкого боя. Срывающийся голос в динамике испуганным дискантом прокричал много раз: «Судовая тревога. Всем занять места по аварийному расписанию».

Отсутствие изнуряющей качки создавало ощущение чего-то нештатного. Палуба под ногами ощутимо накренилась. Тристан выдернул из рундука оранжевый нагрудник – этому учили на учебной тревоге. Надевая спасательное средство на ходу, кинулся вон из каюты. В затемненном коридоре истошно мяукала судовая Фроська. Держась за поручень, приспособился к перемещению, крен увеличивался на глазах. В голове стрельнуло: «Градусов сорок». Из кают по громкой связи неслись команды капитана с матерной присыпкой. «Скорее наверх», – запечатлелась в сознании Тристана четкая задача самосохранения.

По памяти, из лабиринта коридора на открытую палубу вела всегда задраенная металлическая дверь. Тристан нажал рычаг, он глухо звякнул, но дверь не поддавалась. Тристан напрягся, с большим трудом он отвалил ее в сторону. В лицо хлестнуло брызгами соленой воды.

Наклон палубы перемещаться без напряжения не позволял – Тристана прижало к лееру. «Бежать? Куда?» Ударившая в борт волна окатила его с ног до головы. Мимо него просунулись два человека из машинной команды.

– Чего стоишь, сигай за борт, сейчас сделаем оверкиль, – заорали оба, прыгнув за борт.

Следом за ним из проема двери выскочил судовой кок.

– Айда на другой борт. Кажись на мели сидим.

Скользя по мокрой палубе, поливаемые студеной водой, переместились на противоположный борт.

– Что происходит, – клацая от холода зубами, пытался выяснить у кока Тристан.

– Мать твою, не видишь? Крестись! Тонем, надо полагать!

Тристан уловил в отдалении шум.

– Берег близко, волны бьют, слышишь?

– Давай к плотам, – заорал кок.

В это время раздался тяжелый скрежет, корпус дрогнул и начал кормой оседать вниз. По вздыбленной палубе перемещаться стало совсем невозможно – ноги скользили. Место, где они стояли, поднялось над водой, заливать стало меньше. В носовой части прокатился грохот, тусклый свет освещенной части палубы выхватил срывающиеся в воду контейнеры. Судно, как вымерло – на палубе средней надстройки не видно было ни души.

Из дверей закричала в голос кошка. Увидев Тристана, прыжками понеслась в его сторону. С бесновато горящими в темноте глазами, она прыгнула ему на грудь, протискиваясь в щель между нагрудником и телом, в страхе больно оцарапала когтями.

– Прыгаем?

Кок закашлялся, вцепившись в опору, отрицательно мотнул головой.

– Стоять, дурила, – с усилием прохрипел он, – вода восемь градусов. В пять минут скует.

Отдышавшись, кок крутанул у виска:

– Если раньше не окочуришься, волной разобьет о скалы.

Только сейчас Тристан обратил внимание на коряво надетый нагрудник. Как спал в майке, так на нее и приспособил его. В одном месте, там, где прижалась к нему кошка, тело согревалось, Тристан погладил ее, успокаивая:

– Живем пока…

Кок, мужик в возрасте под шестьдесят, сохранял трезвость мысли. Тристан с ужасом представил себя за бортом в ледяной воде. Если бы не окрик кока, он готов был к прыжку.

– Послушай, дружище, чтобы не заболеть, надо согреться. Похоже, мы на посудине остались одни. Дай Бог продержаться до света, а там будем посмотреть, что еще тетя Соня подаст к фаршированной щуке. Ноги коченеют, надо бы в каюту за одеждой сгонять.

Покряхтывая, кок переместился к двери.

– Держись, что-нибудь экспроприируем у механиков.

Спустя несколько минут он показался в иллюминаторе ближней каюты с одеялом на плечах.

– Держи одеялко… Промерз я, крандец простате Ойгензихта.

Одесский говорок и шутки кока вселяли в Тристана уверенность к спасению.

– Оттого, что можем утонуть, не страшно? Простатит – такая мелочь, – через трудно сдерживаемую усмешку прокричал он на ухо коку.

– Молод ты еще на эту тему рассуждать. Утоп и утоп – раз-два и на погосте. С простатитом, дорогой, пытка – хочешь поссать, а не можешь, и прет тебя изнутри. Шулома, друга моего с далекой юности, так прихватило – закупорило напрочь, кричал как резаный, пока катетором не стравили. Блямбу на боку по сей день носит. И живет вроде бы, да жизни никакой. А ведь лучший был повар в красавице Одессе, в самом «Бернардацци» работал шефом.

…Озноб прошел, согрелся, глядишь, пронесет. В холодную воду Ойгензихту никак нельзя. Гляди, светает. SOS автоматом улетел в эфир. Крепиться нужно – спасение обязательно придет. Положение судна, вроде как, не меняется, небо осветляется – прорвемся, – заключил кок, всматриваясь в проявляющийся рельеф.

Глава 13

После расставания с Тристаном Галина впала в невероятную тоску одиночества. Мимолетное счастье сохранилось отдаленным послевкусием. Они дарили друг другу страсть, не обозначая совместных перспективных планов. Как эфемерно сжигающее твою энергию полубессознательное влечение. А разве возможна обоюдная страсть без любви?

Мысли вызывали не просто невероятную, они рождали дикую тоску по тому маленькому промежутку времени рядом с ним. Она представила, что могло произойти с ней сию минуту, войди он сейчас и скажи свое обыденное: «Я стремился к тебе, как стремится уставший путник к живительному ручью». В сознании укрепилось: она сделает все для сохранения их отношений. На самом пике решения наступило успокоение. Сон окутал Галину, трансформируясь в клетках мозга волнующими отрывками. Великое таинство – сон выдало кошмарное видение: он стоит обнаженный на высокой неприступной скале и зовет ее к себе: «Га-а-ля!»

– Га-а-ля, просыпайся…

В дверь настойчиво стучала Соня. Возбужденная сновидением Галина дрожащими руками открыла дверь.

– Я проспала? – мельком взглянула она на часы.

– До подъема еще полчаса, – успокоила ее Соня. – Мне необходимо тебе что-то сказать. Важное.

– Замри, и ничего не говори. Это связано с ним?

– К несчастью, да. Их судно потерпело кораблекрушение. Есть жертвы. Подробностей пока не знаю. Прошу ни о чем никому не говорить.

В этот день работали в составе сводных бригад. Все мысли Галины витали далеко отсюда: «Кораблекрушение – это так серьезно. Зима, холодная вода». Она отчетливо представляла тот ужас. Периодически ее окликали, не давая сосредоточиться.

Все силы бросили на соседние участки – они принадлежали семейству жены Архи. Оставалось пять гектаров грейпфрутов – работы по-хорошему на неделю. Соседняя межа полоскалась потревоженными листьями, в просветах появлялись и пропадали знакомые лица молодых турок. От кого-то она слышала, что они вовсе не турки. «Турки, курды – какая разница для нее?» Сквозь сетку листвы она чувствовала их жгучие взгляды. На громкое приветствие в свой адрес Галина не ответила, давая понять о полном своем безразличии к ним.

– Меня просили изменить показания? – вспомнила она.

Глава 14

На фоне светлеющего неба проявлялись выстроившиеся бесконечной стеной очертания скал. В сумраке наступающего утра медленно отступала пугающая ночной неизвестностью картина катастрофы. Судно прочно сидело на мели, примерно в пятистах метрах от берега. Огромные пенные барашки перекатывались через палубу и неслись дальше, с тупой яростью разбиваясь о мергелевые пласты на берегу. Успокоенные стабильной динамикой своего положения Тристан и кок укрылись от непогоды в ближней от двери каюте. Фроська высохла, присоседившись в ногах Тристана, приводила в порядок шерстку. Рассвело. Берег проявился желтой кромкой выброшенных цитрусов. Горные гряды отвесно ниспадали в море, насколько хватало взора, не выдавая и намека на близкое жилье. Тристан вспомнил мгновение, когда во время ночной катастрофы в запале самосохранения хотел прыгнуть за борт. Теперь он понимал, как мало оставалось шансов на спасение.

– Судьбина в который раз подкинула мне загадку, – размышлял Тристан под тихий аккомпанемент одесских баек повеселевшего кока. – Видно, не так уж я безнадежно грешен, если «злодейка» пощадила меня во второй раз.

Близкий берег и стабильная ситуация настраивали на мажорный лад. Надежда на спасение выросла до вполне осуществимой.

Тристан задумался о высокой миссии, которую теперь обязан нести на земле. Прошлая жизнь этой кошмарной ночью разделилась им на рубежи: Лилия, мама и ее, по сути, эвакуация из горячей точки, медсестра Матильда, плантации, Галина – все открылось страницами быстро прочитанной книги. Где-то был прав, где-то не прав. Показательной святости не обрел, но, слава Богу, жил по совести. Вспомнилось красивое лицо цыганки, обрамленное седыми волосами, ее предсказание:

«Ты проживешь долгую, но трудную жизнь». Было ли переживаемое сейчас тем страшным испытанием, или оно еще впереди?

Судно устойчиво закрепилось в расщелине подводной скалы. Кока пробрал аппетит: с хрустом уминая галеты, полный оптимизма, он сыпал треп. Гул вертолета раззадорил его еще больше – он запел зычным шутовским голосом:

«На морском песочке я Марусю встретил»…

– Ромочка Ойгензихт в рубашке родился… «в розовых чулочках, талия в корсете»…

Не переставая петь в голос, он выбросил из иллюминатора белую накидку, вращая ею по кругу.

– Где же ты, Маруся, с кем теперь гуляешь, одного целуешь, а меня кусаешь…

Вертолет опустился настолько низко, что внизу ощущался чад его двигателя.

Глава 15

В порт Волос пришел другой плодовоз. Всеми погрузочными делами заправлял отныне сам Архи. Галина заканчивала учет в накопительном модуле на месте погрузки в машины. От бригады, кроме нее, осталась Настя, да и ту понесло к туркам-курдам (черт их разберет), спуталась с одним из них. Жендоса освободили, вместе с неразлучным другом их выслали домой, «сладкую парочку» увезла полиция. Тихушники, в сговоре с бугром, тихо творили темные делишки. Жендос что-то знал об этом. О Тристане пришла новость: ему удалось спастись. Никакой информации о причастности его к делу о наркотиках не открылось. Галина без всяких доказательств верила в его чистоту. Что-то, как-то, она смогла бы почувствовать. Работал на хозяина с самоотрешением – так работают на самого себя. Архи сообщил подробности и посоветовал напрячься: на время следствия Тристан находился в подписке о невыезде.

Галину вот уже неделю выворачивало наизнанку рвотным позывом. Она еще раньше догадалась о своем особенном положении. Других предположений, кроме возвращения домой, в голове не рождалось. Хотя одна мыслишка подзуживала в подреберье. В старинном городе Муроме работала ее подруга по техникуму Светланка. До поездки в Грецию вели более или менее активную переписку. Девушка не амбициозная, добрая. Работает не по профессии – официанткой, звала ее, если прижмет, обещала помочь с работой. Галина же металась в грандиозных планах встречи с Тристаном: мысленно кидалась в поиск, потом успокаивалась и, наконец, решилась дать себе зарок «не искать». «Захочет – сам отыщет». Моментами ей делалось нехорошо от самой мысли возвращения домой. Стыдно искать защиту там, откуда позорно бежала. Но там остается один единственный родной для нее человек – Надюша, этим она успокаивалась и этим бодрилась. Возможно, близкое ее счастье улыбнется сыну – в рождении именно сына она ничуть не сомневалась. Сын и только сын, и обязательно с его внешностью. Тристана она полюбила. Галина знала себя: такого чувства она не испытает больше никогда. Стоит ли искать лучшее? «Буду просто жить и ждать. А не дождусь, отдам все лучшее сыну. Будет красивая память и прекрасный стимул».

…Модуль опустошался. Последний день в Греции прошел прозаично: без цветов и без прощальных залпов. Посидели вечер втроем в компании Архи и Сони. Пили хорошее вино. Вспомнили обо всем с момента их приезда сюда: и посмеялись, и поплакали с Соней.

– С вами не просто, но вы живые, и вы заставляете быть живыми, – сказал, провожая Галину, Архи.

Тем же морским путем Галина возвращалась на Родину. Искрящаяся солнечными бликами гладь бухты открылась ей в обрамлении родной горной гряды. Отсюда год назад они все уплывали в неизведанное будущее. Отныне, для нее оно – прошлое. А новое – отозвалось с причала трогающими за живое звуками аккордеона.

«Чистые пруды, застенчивые ивы…», – пел из репродуктора на берегу севшим надрывным голосом незнакомый Галине певец.

Из глаз потекли слезы. Она вспомнила свою несчастную маму, отца, окоченевшего на задворках, больную сестру и только сейчас окончательно решила: «Еду домой…».

Хитросплетения судеб – часто художественный плод расшалившегося вымысла гения или пустозвона-писателя. Наша книга собрана исключительно из реалий нашей действительности, из судеб реальных героев.

Глава 16

В операции по обследованию севшего на мель судна Тристан участвовал вплотную. Помогал следствию и даже подружился с Наумским. Весь груз, находящийся в палубных контейнерах пропал. Все контейнеры смыло за борт и разбило о камни. Наумский «копал» в том, что оставалось доступным, но тщетно. Против капитана компания возбудила уголовное дело и пока по части статьи за халатность, повлекшую за собой гибель людей. После крушения на борту судна остались кок и Тристан, остальные выбросились за борт по команде капитана. Из двадцати восьми членов экипажа погибли пятеро: трое умерли от переохлаждения в больнице, двое других утонули. Порочный клубок подозрений лежал перед Наумским: живой, тепленький и не распутанный. В поднятых из трюмов ящиках что-либо интересное обнаружить не удалось. В какой-то момент очень обнадежила находка среди цитрусов носового платка с монографией «Г и Н – в.с.л.». Владельца платка нашли – ей оказалась Галина, что было так естественно. Сестренка Надя подарила платочек с вышивкой Галине в спешке ее отъезда из родительского дома в Одессу. Надпись означала: «Галина и Надюша – вечная сестринская любовь».

В залитых морской водой ящиках посторонних следов не обнаружилось. С окончанием поиска пропадала последняя иллюзорная возможность находки вещдока, а со смертью Саркисова – окончательная реальная возможность восстановления связи с организованным криминалом. Парнишка из садовых рабочих (им был Жендос) дал показания о подозрительных действиях бригадира, но тот успел раствориться где-то в дебрях горного Кавказа, принадлежащих отныне чужой республике. Держать безосновательно долго торгового представителя Наумский не мог. Внутреннее чувство подсказывало ему о непричастности его к делу. С откровенной досадой Наумский отказался от окольной зацепки. Тристана отпустили, правда, с оговоркой сообщать о месте своего пребывания. Детальный разговор с супругой Саркисова – вот главное, что грело самолюбие состоявшегося сыскаря. Он, определенно, был на верном пути. Нина Васильевна знала многое и одновременно не знала ничего из того, что могло бы дать реальные результаты следствию. Как всегда, в подобных случаях, версия Наумского превращалась в хороший домысел и убиралась в долгий ящик до нахождения случайно выплывших фактов.

С убийством Саркисова Наумский убедился окончательно в правильности выбранного пути, хотя надежда на скорую точку в первом большом самостоятельном деле сошла почти на «нет». Блицкриг не состоялся. Наумский не привык проигрывать. Победы и достижения радуют всегда, кроме тех, что признаны последними. Внутренний запал его продолжал гореть и вероятность победы сохранялась. Наумский распорядился поставить Нину Васильевну на слежку. «Надо ждать долгой отдачи от этой оставшейся крохи».

Представитель судовладельца оставался на виду, вернулся на работу в техникум. Наумский побывал у него дома и чем глубже узнавал, тем больше убеждался в непричастности его к делу. Учебный процесс отнимал львиную часть личного времени, Наумский это понимал, откровенно удивившись, когда Тристан предложил ему прочитать и оценить написанный им роман. От художественных книг Наумский отошел напрочь с приходом в милицию. Последнее, что он таки вымучил за последний год – это «Жизнь Арсеньева» Бунина. Книга Тристана перекликалась с ней, прочиталась за неделю – в ней, чувствовалось, многое было взято из жизни автора. Наумский читал, перечитывал, сознавая, что читает для углубленного изучения психологии героя.

Эти две одушевленные вешки: Тристан и Вера Васильевна, живым воплощением постоянно маячили на горизонте его мыслей. В свободное от работы время Наумский искал философское продолжение незаконченного дела, понимая: любая философия ценна привязкой к логической составляющей практической жизни. В его умозаключениях круг зависимых противоречий обрывался без определяемого продолжения.

Глава 17

Благодаря усилиям мамы, встреча с Матильдой состоялась. Вялое начало, где эмоциональный настрой был далек от обоюдного страстного влечения, постепенно начало обрастать чередой привычек. Встречи носили размеренный порядок ухаживания. Тристан почувствовал: наступило моральное право ее поцеловать. При попытке поцеловать губы ее задрожали. Через мгновение она поспешила нарушить процесс первого единения. Тристан почувствовал и другое: забытое ощущение ее живота. Сердце его заколотилось. С выплывшим из сумрака прошлого страхом пришла старая знакомая – мистическая зависимость.

– Мне пора отлетать?

– Что? – испугавшись вопроса, переспросила Матильда.

Следом неуклюже сообразила:

– Ты хочешь уйти?!

– Такой цели я не имею и не предполагаю. Больная извилина зовет меня назад, – выпалил Тристан скороговоркой, сразу почувствовав облегчение.

– Почему ты боишься меня? – спросила Матильда первой, закрывая прямым вопросом путь к витиеватостям.

– А ты меня?

Оказалось, она ждала этого вопроса.

– Я виновата перед законом и перед тобой, в частности, и давно хотела повиниться еще тогда, при встрече на рынке. Помнишь больницу, помнишь свой ужасный криз?

Теперь они говорили и думали об одном.

– Ведь физического нездоровья все последующие годы ты не ощущал? По роковой оплошности я едва не погубила тебя. В критическое для твоего организма время наложился чужой укол.

– И все так банально просто? В таком случае, спасибо тебе, огромное спасибо за твою оплошность. Она разбудила во мне желание любить весь мир. То, что даровано случаем, не имеет оценочной стоимости до очередной встречи.

Тристан ошалел от звучания своего голоса. Полились избитые фразы – они вытекали из него безостановочным потоком. С обуявшим его вдохновением эти простые фразы обрели высокий смысл.

Матильда, поджав губы, слушала, отдалившись в себя.

«А ведь я хочу с ней больше общаться, доверять сокровенное как старому проверенному временем другу. И удовлетворения от того гораздо более, чем от поцелуя», – с сожалением заключил в себе Тристан.

Сомнения и противоречия не доминировали над повседневностью, но их холодок изредка остужал природную горячность Тристана. Давно болевшая хронической болезнью мама слегла. Она остро чувствовала внутреннюю борьбу сына – Матильда больше молчала. Мама предвосхищала его действия, ведь она знала то далекое время, когда недостатки сына еще не могли маскироваться покрывалом взрослой двусмысленности. Как-то Матильда спросила у Тристана, как ей поступить: мама просила остаться на ночь у них дома. Тристан догадывался о желании мамы давно: его мудрая мама пыталась ускорить процесс, лишая его сомнений. Отчасти ей это удавалось. В итоге Матильда поселилась у них. Позже они обменяли коммуналку Матильды и их однокомнатную на просторные хоромы. Переселение, суета вокруг этого, сплотила всех. Мама взбодрилась – Тристан вздохнул свободнее, теперь без каждодневного ожидания худшего. У него, кроме сырого романа, собралась кипа незавершенного раннего материала. Для толчка не хватало вдохновения высокого порядка, тяга к писательству довлела над рассудком – он испытывал чувства, не удовлетворяясь достигнутым результатом. Тристан затосковал той бесконечной тоской, что вгоняет русского мужика в туманные дебри, но от падения удержался, медленно увязая в мужской депрессии. Междоусобная борьба, цинизм противоборства в техникуме толкнули его к решению крайнего толка: уйти с работы.

Еще раньше Матильда выбила местечко в торговом центре, частью Тристан ссудил деньгами – торговля кормила. Тристан поочередно с Матильдой, а когда маме становилось легче, вдвоем, несли вахту в шумной сутолоке торгового центра. Тристан пытался доискаться в себе – чего ему недостает еще? Спрашивал себя, а ведь он хорошо знал истину. Как гонимый течением кораблик, тщетно пытался повернуть вспять влекущую неизбежность. Вновь и вновь в своих художествах Тристан возвращался к тому времени, когда покорял неизведанное на чужбине. Лучом света в темном царстве выплывал образ Галины, ее бесхитростная, заводная любовь. Матильда просила почитать его творения, в них она и уловила волнующую его тематику. Тристан недооценил Матильду, она тоньше понимала его душевное состояние и однажды поздно вечером, лежа рядышком на кровати, тихо спросила:

– Я правильно понимаю: твои персонажи настоящие, из не придуманной, действующей жизни? У тебя была любовь? Ты не можешь ее забыть?

Матильда попала в точку. Что он мог ответить ей на прямой вопрос?

Тристан ответил таким же откровением.

– Прости, – прошептал он ей, – ты хороший, ты замечательный человек, меня же считай никчемным – я не могу до конца разобраться в себе.

С внезапным отъездом Тристана Мотьке взгрустнулось.

Общаясь сама с собой, она называла себя по-прежнему – Мотькой.

«Мотька, ты полная дура», или «Мотька, ты даешь сбой, тебя этот казус уже бил по голове», – обращалась она к себе при анализе тех или иных оплошностей.

Для лучшего сближения с ее чувствами, облегчения контакта читателя с ней, мы акцентируем этот фактор ее внутреннего мира.

Работа на памяти всех поколений оставалась великим спасителем. Обстоятельства жизни вкупе с ее характером научили рубить все узлы сразу, не скапливая в хронические путы. Пусть будет худо, но пусть решится в одночасье. Если прилетит на крыльях таким, каким он может быть – прошлое забудется, а не вернется – такова моя доля. Меж тем, Мотька понимала: его-то она совсем не хочет потерять. Прагматизм обострился в Мотьке закономерно: у нее не оставалось альтернативы. Эпизодически к ней «липли» случайные мужики в поиске заполнения житейского вакуума – случались среди них достойные, уставшие от одиночества или от супружеских кризисов. Из всех пришелся по сердцу всего лишь один, с двумя детьми, состоявшийся бизнесмен и личность, с неописуемой усталостью во взгляде. После двух встреч она поняла: она не в состоянии повторить его потерянную любовь и восполнить трагическую утрату. Тихо ушла в сторону, перестав отвечать на звонки.

– Зачем я ему такая? – подумала и ушла, не оставив его имени в памяти телефона, даже на «авось».

Возможно, она тогда и сравнила одного с другим, ведь женская глубина – потемки даже для самой обладательницы этой глубины.

Мотька ждала очередного «приговора». В круговерти летних забот исподволь посверливала мыслишка-ожидание, как не гнала ее, все больше, с течением времени, все назойливее.

Глава 1

За десятки лет безвылазной жизни в чужом окружении, среди застывших в сознании интерьеров и пустой роскошной растительности, при непременном условии, что ты находишься в здравом уме, скудеешь душой. Обыватель изворотлив, он нашел себе отдушину – это отпуск и разновидность его: отдых на солнечной сковороде – он, не что иное, как очередной безумный шаг в сторону пока далекой и вместе с ним такой близкой финишной черте, за которой известная пустота. Существует и другая категория – озаренных поиском, идеей, жаждой знаний. Мы не о тех, что одержимы идеей зрительного коллекционирования, что несутся избитыми туристическими маршрутами во имя свеженького экспоната в собственную копилку реликвий. Кто-то назвал это уродством утроб цивилизации с запросом моллюска. Мы о других, кто шаг за шагом, с въедливостью плодожорки, внедряется в лакомый плод, познавая глубину его вкуса. Мы о тех, кто добрался до оболочки семени, кто у заветного устья оценил наступивший простор и влился в безбрежный океан, отдавая ему не груду отработанного хлама, а крошечную, но свою энергию во имя процветания другой, совершенной будущности.

Приверженец другой категории, увлеченный поиском и жаждой знаний, Тристан побывал у институтского друга на Сахалине, а теперь двигался незнакомым маршрутом, впитывая как губка своими легкими и всеми порами кожи знакомый по описаниям классиков пейзаж русской глубинки. Он ехал, с точки зрения праздного толкователя, в никуда.

В этот год уже в середине ноября застывшая в воздухе холодная мгла встала воинственным щитом на пути несмелых солнечных лучей. Изморось держалась на запунцовевших гроздьях рябины до полудня – на час-другой отпускало.

Что может дать захолустный русский городишко познавшему уклад древней Эллады?! Но стоило присесть на лавочку в малолюдном тихом скверике – мгновенно ушло мелькнувшее сомнение, а душу охватила приятная истома. Открылась главная, загадочная до сих пор истина: почему шальная оккупация западных устоев так и не коснулась этих мест. Многим не удивить эту видавшую виды многострадальную землю. Многие страсти откипели здесь за многовековую историю, оставив неброскую память в виде обелисков, застывших в тишине скверов, частью слившихся с ландшафтом поросших травой курганов, создавая атмосферу тихой печали. Те же чувства испытываешь, когда спустя много лет видишь дом, где прошло твое детство. Все родное и противоречивое, все милое и бескомпромиссное можно увидеть и вдохнуть только здесь, где в каждом дворике, в каждом деревце родной сердцу дух.

Побродив вдоволь по плохо ухоженным улочкам, всматриваясь в лица участливых и понятных людей, зашел поесть в чистенький ресторанчик, расположенный в лесопарковой полосе в отрыве от строений в почетном обрамлении березовой рощи. Девушка в кокошнике, сама похожая на березку, легким реверансом оставила на столике меню, а в воздухе – запах русского опахала. Посетителей немного: за соседним столиком в мрачном оцепенении застыла фигура мужчины средних лет с интеллигентным лицом, гипнотизирующим чашечку ароматного кофе. Пустой графинчик с недопитой рюмкой «беленькой» выдавали его некоторое пристрастие. На поворот головы Тристана «кокошник» неслышно застыл сбоку, подкупающей улыбкой ожидая его решения. Хорошо известна реакция разбитных официанток на предложение встречи вне заведения. И тут, до щемящего желания захотелось увидеть реакцию на подобное непорочного по внешним признакам существа. Девушка далеко не юная, но совершенно не тронутая тлением жеманства. Про себя загадал возраст: двадцать пять – двадцать восемь. Почти болезненная психологическая страсть всегда появлялась в нем, когда доводилось встречать среди месива подражательств и пусть хорошего копирования, что сложилось символом текущего времени, ископаемый самобытный персонаж.

Русский в обозримых коленьях, впитавший в себя влияния кавказских народов, на землях которых формировался личностный портрет с рождения, остался русским в своей сути. Иначе не объяснишь внутреннее противоречие с чужой культурой, которую принимал, но кровно зависим от нее не остался.

Сосед по столику оживился, распрямил улитку спины, выпил кофе, перевернул чашечку на блюдечке кверху дном и обратился в сторону Тристана:

– Знаете, очень правильно распознает состояние души.

– Мне такое знакомо, – занимаясь своими мыслями, бросил Тристан в его сторону, подвигая ближе к себе красивую, вкусно пахнущую солянку.

Запавший в сознание любого мужчины определенный идеал женщины, похоже, довлел над мыслями у обоих с очередным приходом «кокошника». Подвыпивший сосед мешал сосредоточиться, было очевидно: он имеет здесь расширенный в рамках посетителя интерес – реплика предназначалась не только для Тристана. Официантка мило суетилась, не замечая к себе внимания. Когда отдаляется женщина, возбуждающая твое внимание, нет силы на Земле, которая заставила бы нормального мужчину не посмотреть оценивающе вслед. Тристан не был исключением – он откровенно проводил ее взглядом. На ней не было изощренного наряда жрицы любви, но в каждом движении тела улавливалась подкупающая женственность. Сосед хмыкнул и, глядя, не мигнув, в глаза Тристану, протянул загадочно:

– Ви-и-жу, нра-а-вится. Да-а, редкое сочетание души и тела. Вы дотошный психолог, вижу по глазам. Со мной не выпьете? Угощаю…

– Здесь у меня другая миссия, – ответил Тристан, заканчивая солянку.

– А не тоскливо жить по стандартам, без отклонений? Ирочка, можно повторить?! – обратился он к подошедшему к Тристану «кокошнику», не дожидаясь его ответа.

– Поешь что-нибудь, – бросила ему официантка.

– Пища тормозит рефлексы, а у меня как раз тонус.

– Вам сосед не мешает? – тихо спросил у Тристана «кокошник».

Тристан слушал ее, а сам думал, как же по-иному он смог бы назвать официантку: «Люся, Элеонора, Евгения… Нет, нет, не Ира и не Ирина… Ирочка – это ее самое неотъемлемое».

– Отнюдь, он придает загадочности вашему образу, – запустил Тристан первый посыл.

– Этот завсегдатай?! Он бывает у нас каждый день, напивается до беспамятства. Будьте спокойны: он никогда не буянит – интеллигентный человек.

– Ирочка, извините, не представился – Тристан. Вы не задумывались над тем, почему пьют люди? Почему напивается он?

– Слава Богу, с вашим именем мы сделаем первый шаг от рутины. Тристан, я за тридцать лет не знаю, зачем до сих пор жила. За все время не смогла доискаться сути этой простой, казалось бы, истины. Этот пьет, чтобы уйти от себя!..

Глава 2

Хроническая болезнь Евгении Георгиевны обострилась – она опять слегла. Она больше молчала, как видно, находясь мыслями в своем измерении. Единственная просьба, о чем она умоляла Матильду – не отправлять ее в больницу.

– Я потерплю, такое случалось, – убеждала она ее, – скоро вернется Тристан – тебе станет легче.

Матильда, как никто другой, знала моральный климат районной больницы, сочувствовала и сама выполняла все врачебные назначения. Как и всякий человек, далекий или недалекий от медицины, она верила в чудо, верила в невероятные возможности организма. Она видела, как мучается невысказанным горем Евгения Георгиевна. Скоро четыре месяца, а от сына ни весточки. В каждом организме существуют, кроме физических, психологические защитные силы – они не подвластны медицине. Матильда знала такие случаи: больные, приговоренные безнадежным диагнозом, чудесным образом выздоравливали, или, по крайней мере, получали долгую положительную динамику болезни. Нередко происходили рецидивы: человек, подающий большие надежды на выздоровление, без медицинских показаний начинал на глазах таять и погибал. Она была убеждена: во всяком недуге велика и неоспорима роль внешнего воздействия на психику. Подобно камертону, настроенному на определенный лад, в организме происходит резонанс – однородное звучание, либо диссонанс – полный разнобой.

Ночью налетел шквал. Деревья под окнами метались словно в предсмертной агонии. Темное небо безжалостно кромсалось молниями вдоль и поперек. Матильде стало жутко – успокоение она нашла в соседней подушке. Она всякий раз стелила постель в надежде на внезапный приезд Тристана. В ночь перед отъездом он высказался откровенно:

– Еду зарядиться свежей творческой мыслью и на расстоянии переоценить прежние ценности.

За молниями разразилась страшная по силе гроза. Перемежающаяся порывами ветра она стихла под утро. Матильда никогда не ставила будильник – надеялась на выработанную за время ночных дежурств интуицию. И сегодня проснулась, как обычно, в начале седьмого. Проспала всего-то три часа, но сонливость отскочила мгновенно от возникшей непонятно откуда тревожной мысли. Она пока не понимала, откуда она взялась. Что-то непонятно мрачное прочно укрепилось в сердце, задрожали руки. Страшная мысль пугающе выплыла из дебрей вечернего разговора с Евгенией Георгиевной:

«Я хочу, чтобы вы с сыном никогда не расстались. Я люблю тебя, Мотечка».

В чем была, Матильда метнулась в соседнюю комнату. Евгения Георгиевна лежала так же, уютно подложив руки под щеку, подоткнутое Матильдой напоследок одеяло и то не выпросталось. Сердце безудержно заколотилось – Евгения Георгиевна не дышала.

…Прошел месяц. Сознанием Мотька так и не выросла в Матильду. Только детский максимализм мог с такой отчаянностью толкнуть на действия, не поддающиеся логике. У Клавы в Пермском крае от родителей оставался дом – она наследовала его Мотьке. До неопределенной поры дом находился в пользовании у дочери соседки. Матильда никогда бы не решилась на подобный шаг, но в своих неудачах с отчаяния всю тяжесть обвинений она приписала развращенному югу.

Глава 3

Миролюбивое, покорное лицо Ирочки в какие-то секунды преобразилось: русский национальный наряд поблек, как поблекла бы березка, обвешанная экзотическими ветвями тропической пальмы; щеки окрасились пунцовым румянцем. Тристан был не рад, что затронул больную для нее тему.

– Ирочка, можно «беленькой»? – настойчиво повторялось от соседнего столика.

– Вот так изо дня в день – уже месяц, – плаксивым тоном обратилась Ирочка к Тристану и ушла в подсобную комнату.

Тристан принялся за увесистую, без халтуры, отбивную, пытаясь увязать напивающегося до чертиков интеллигента с милой официанткой.

Фирменный напиток на третье оказался соком березы. Тристан живо представил, как нежное дерево через болезненный надрез отдает свою кровную суть. В противопоставление названию в меню «Напиток сладострастия», назвал его за кристально чистое содержимое – «Девичьей слезой».

«Слеза» оказалась слащавой на вкус, начисто лишенной соленого смысла. Сосед ловил подбородок ладонью – лишь на мгновение ему это удавалось. Его голова моталась в беспорядке из стороны в сторону. Мелькнув в направлении Тристана мутным взглядом, он неуклюже погрозил пальцем и тут же в бессилии упал головой на стол. Графин с рюмкой звякнули разбитым стеклом. На звон показалась из подсобки Ирочка и исчезла. Через минуту две рослые женщины в поварских нарядах, потащили несчастного окровавленного к двери, на что тот усердно сопротивлялся, пьяно бормоча:

– Скаж-жите ей, дур-ре, одну ее люблю… Л-любимая, прости, что нашел тебя так п-поздно.

– Отлюбил ты свое сегодня, а завтра сам расскажешь, – незлобно отчитывала его одна из поварих с добрым лицом матери.

Задумавшись, Тристан не заметил, как подошла Ирочка с сильно потускневшим лицом.

– Вас рассчитать, или что-нибудь еще?

По ее вымученной улыбке Тристан почти наверняка понимал ее душевное состояние. Она нуждалась в его участии. Тристан был уверен: прикоснись он сейчас с жалостью к ее голове, она тут же разрыдается. Он попросил еще стакан напитка, желая как-то продлить развязку. Лицо Ирочки просветлело – она с решительным подъемом устремилась в подсобку, жалко при этом улыбнувшись.

– Прошу прощения, – обратилась она к Тристану, вернувшись с полным стаканом. – Вы приезжий – это очевидно. Где вы остановились? У нас сложности с проживанием: в гостинице живут погорельцы. Родственникам, приезжающим отдать долг памяти, на почте дают адреса частного сектора. Иногда помогаем и мы.

Она замолчала в ожидании встречной реплики. И тут как будто встрепенулась:

– У вас здесь погиб кто-то из близких вам людей?

Чистой непосредственностью она раскрыла перед Тристаном все свои карты. И он подумал:

«Почему бы нет?! Почему не утешить теряющую светлую надежду, приятную ему женщину?!»

Тристан на паузу не рассчитывал – он хотел прямо и без обиняков сказать правду, но пауза случилась спонтанно. Он пристально смотрел ей в лицо и не находил двойного смысла – она глаз не отвела. Хотелось в этом общении избежать малейшего намека на пошлость. У нее был взгляд совсем не игривой женщины. Может быть, это и не соответствовало действительности, но Тристану он показался похожим на взгляд маленькой несчастной обезьянки, смирившейся со своей участью за прутьями надоевшей клетки.

Скомканным сумбуром пронеслись в голове мысли о доме. Ответ затянулся на какие-то секунды, но эти мгновения давали ему возможность упорядочить вспыхнувшее возбуждение. Оно все равно выдало его.

– Я приехал сюда, действительно, почтить память героических предков, отдавших жизнь за нашу Родину. Но они не кровные родственники – мои сражались на Кавказе. Главная причина приезда – заразиться русским духом, чем был в полной мере обделен с рождения. Я хочу стать в России русским! Жилья пока не искал, и был бы очень рад получить хозяйку в вашем лице, – дрогнувшим голосом закончил тираду Тристан.

Лицо Ирочки стало приобретать первоначальный образ: глаза озорно блеснули, казалось, и кокошник вздернулся кверху.

– Есть возможность – можно остановиться и у меня.

Тристан вслух произнес то, о чем подумал:

– Назову вас подарком судьбы, как хотите, можно и счастливой случайностью. Я прогуляюсь, возьму багаж в камере на вокзале, а к закрытию зайду за вами?

Возбуждение передалось и ей, глубоко вздохнув, она молчаливо кивнула.

Глава 4

Районный городишко утопал в свежевыпавшем снегу. За прошедшие два года здесь мало что изменилось. Над остановкой появился навес, да вся рыночная площадь скрылась рядами киосков. Облагороженный снегом скверик стоял без изменения. Недалеко, в известном месте, голосовала небольшая группа селян с объемными узлами. Галина, одетая в теплый модный батник, подбитый снежно-белой опушкой, белые сапожки, рядом с пахнущими нафталином еще советскими кацавейками, выглядела более чем эффектно. Косые взгляды селян снимали с нее мерку. В первый микроавтобус втиснуться не удалось. Подскочивший через несколько минут «бомбила» остановился вровень с Галиной, лихо кинув на юз обшарпанный тарантас.

И вот он уже несся по снежному накату, закручивая сзади снежный вихрь. Дорожная сумка со сменой белья и подарками для домашних громоздилась на коленях. Проплывали стороной знакомые ориентиры: островок ольховника топорщился в небо голыми рогатками, следом – развилка с уходящей в белое безмолвие дорогой. Люди выходили, всякий раз освобождая место морозному воздуху. В Селичевку попутчиков не оказалось. Молодцеватый водитель с ухмылкой тормознул, тягуче раздевая Галину взглядом с ног до головы. На ее удачу после снегопада поработал трактор, расчищенная им полоса успела отметиться парой-другой свежих следов. Небо прояснилось – мороз крепчал. Щеки покусывало его проникновенной лаской. Знакомая до отдельного буерака, до легкого уклона дороги местность принесла тоску. Зимой путь сокращался по замерзшему руслу речки Быструшки – она пока не стала, лишь по краю берегов образовав узорчатую ледяную корку. В нынешнем году зима в эти края свалилась рано. Бывало и до Нового года легким покровом не притрусит ложбинки. Галина посчитала ранний снег хорошим знамением. Вот березовая рощица со скамеечкой на опушке – летом здесь отдыхали. Мысли переплелись в тугой клубок. Где настоящее – где прошлое, где сказка – где быль. Закроешь глаза: террасы с правильными рядами посадок – это прошлое, откроешь – белое безмолвие – это настоящее, родное. Задумавшись, оступилась – сошла с дороги на обочину, нога провалилась по колено в притрушенную снегом старую кротовую нору. Метрах в пяти стрибанул с лежки зайчишка, судя по доверчивости и размерам, молоденький совсем, смешной, не успевший полностью одеться в зимнюю шубку. За взгорком отрылась Селичевка, многие трубы дымились.

– Живет Селичевка, на зло мрачным прогнозам, – подумала Галина, остановившись перед спуском с видом на утонувшую в снегах деревню, – отсюда остается километра два.

Глава 5

Сумрак непогоды сгущался. Березки склонили верхушки в покорном ожидании перемен. Тишина стояла такая, что отдавалась звоном в ушах. До закрытия оставалось три часа. Тристан, миновав пустырь, углубился в улочку. Рассекая овраг, она тянулась к центру городка далеко на подъем, выстроившись частоколом дымящихся труб. В одном из подворий раздавался стук топора, в остальных – штабели колотых дров выстроились на пути грядущих холодов стройными пикетами. Визгливо тявкнула из подворотни собачонка, почуяв незнакомый дух, залилась отчаянным лаем, разжигая всеобщий собачий интерес. Скрипнула калитка: Тристана добродушным взглядом проводила пожилая женщина в наспех накинутом платке. Миновав частный сектор, Тристан вышел на перекрестье асфальтированных улиц. Из современного магазина с длинной остекленной витриной сновали люди. Зашел внутрь магазина и Тристан. Оживление только у винно-водочного отдела. С тощими сумочками, угловато, бочком, словно стыдясь чего-то, люди спешили вернуться из яркого рая в сереющую стынь.

Побродив по пустынным отделам, Тристан взял коробку конфет «Рот Фронт», бутылку полусладкого «Абрау-Дюрсо» и, не задержавшись более, вынырнул вместе с удовлетворенными страждущими в быстро наступающую темноту.

Далеко внизу, на другом конце района, мерцали огни одинокого ресторанчика. Мимо знакомого обелиска Тристан прошел к автостанции – в секции ручной клади он оставил дорожную сумку. Покопался в ней, взяв с собой любимые южные сладости: вяленый инжир и хурму под сахарной пудрой. За несколько минут до закрытия уже стоял перед входом в ресторан, ежась в легкой куртке от пронизывающего бокового сквознячка. Поодаль цокотал двигателем микроавтобус «Газель», рядом с ним светилось шашечками такси. Парочками и по одному выходили работники, рассаживаясь в микроавтобусе. Ирочка вышла последней. Незамысловатая вязаная шапочка и черное нейлоновое пальто начисто обезличили ее, проглотив все очевидные прелести. Она поймала глазами Тристана, замедлилась на мгновение, словно собираясь с мыслями, и решительным шагом направилась к нему.

– У нас прохладно, а вы налегке, идемте в автобус.

Тристан подумал, что в кругу своих коллег ей может быть не совсем комфортно от его присутствия, махнул рукой в сторону такси.

– Я живу совсем недалеко, в самом начале яра – отсюда видно, если идти резво – всего двадцать минут.

– Тогда пешком?! – предложил Тристан, – я только оттуда, в движении вполне уютно. Вперед?

Ирочка подала знак водителю, и они тронулись пешком, не спеша, по уже проторенной Тристаном дороге.

Подмораживало, дыхание парило, за забором выла собака. Они шли и молчали, анализируя каждый по-своему разворачивающиеся события. Ирочка держалась едва впереди, вполоборота к Тристану, готовая, по праву хозяйки положения, в любую секунду включиться в монолог. Тристану не хотелось простого трепа, а достойных мыслей при незнании собеседника не рождалось. В голове плыло ощущение близкого тепла и уюта.

– Скучно у нас? – произнесла она.

– Я молчу, дело вовсе не в этом. У вас чувствуешь себя дома – никакого напряжения. У меня ощущение: будто я хожу этой дорогой каждый день, я порядочный семьянин – на работу и с работы, пустые слова могут показаться пошлостью. За прошедший период жизни случалось предостаточно борьбы и поиска – сейчас я абсолютно спокоен, сердце не будоражится поиском – значит, нашлось нечто, пока не осмысленное мной до конца.

– Вот мы и пришли, – улыбнулась Ирочка его словам, взявшись за массивную деревянную калитку. Привалившись плечом, открыла ее.

Коридорчик-прихожая выходила в большую комнату, за ней виделась дверь в другую, по-видимому, спальню. Интерьер – старое русское убранство, много вышивки. Современный диван с плоским огромным «кинотеатром», похожих здесь на пришельцев из другого мира, хотелось заменить тахтой и подслеповатым первенцем «Рекордом», в дополнение к домотканым коврикам, вышивкам и панцирной кровати с пирамидой разнокалиберных подушек. Запах помещения, в отличие от застоявшихся запахов старого жилья, был насыщен ароматом свежести и цветущей молодой жизни.

– Этот диван отныне ваш. Кстати, как надолго вы к нам? Сколько нужно, чтобы заразиться русским духом? А, уж, телом побыть русским в России крайне просто. Повод к застолью у нас находят в любой из будних дней.

До сих пор не был никто так тонко участлив в его прошлых высказываниях. Галина? Там – другое, там – дыхание страсти!

– Скажу, без желания угодить: у меня ощущение возврата в старый родительский дом после длительной командировки. Насколько надолго? Испугаю, если скажу: навсегда?!

Ирочка без рисовки смущенно опустила глаза.

Глава 6

Расчищенная дорога пошла дальше. К родному дому вела одинокая стежка следов. Стараясь попасть в старый след, Галина, поднимая высоко ноги, двинулась к калитке. Снег во дворе лежал в отвалах. Вечно перекошенная калитка из ольховых жердей висела ровнехонько. Из-под сараюшки выкатилась по ноги их угодливая черно-белая дворняжка Шарашка. Незлобно тявкнув, оставшийся путь проделала ползком на животе, оставляя за собой извилистый желтый след. Из хлева навстречу вышли двое: ее повзрослевшая сестричка Надюша и незнакомый симпатичный парень с парящим ведром молока после дойки.

– Галинка, сестричка, какая радость! – запричитала по-бабьи Надюша, с разбегу кинувшись ей на шею. – Жалко: бабушка не дожда-алась, так же хотела увидеть тебя – месяц, как схоронили. Прожила-то полные 96 лет, а все ж не могу до сих пор успокоиться. Все трудные времена, одни с ней, голыми руками и ее оптимизмом брали баррикады. Бабушка, бабушка – стойкий мой охранитель…

После бурных восторгов от встречи и подарков сестры уединились. Надюша поделилась своей тяжелой жизнью после ее отъезда. На самом пике эмоций прервалась:

– Да, что эт-та я, все о себе, да о себе. Расскажи, как ты, Галка. Ты еще краше, красивее стала, моднячая такая. Спасибо за деньги, что высылала. Не смогла бы без тебя отправиться в дальние края. Вылечил меня дедушка. Не хотел, болен был сильно, а взялся. Опять я о себе. Сколько не виделись? Хочется же радостью поделиться. Не болею я – будет скоро год, как отпустила падучая. Дедушка убедил: в голове эта болезнь сидит у людей.

Галина расчувствовалась и не смогла сдержать слез.

– А парень, кто? – сквозь слезы спросила Галина.

– Серенька-то? Трудником он был при монастыре в Сибири – дедушка-лекарь и свел нас. Трудная судьба, сказал, нас объединит навеки. Так и приехали вместе. И живем теперь душа в душу. Нет у него никого, погибли родители и сестра одновременно. В турне отправились на теплоходе, на нем и утопли, много людей погибло тогда, но разве ж от того легче?

Если при виде родного дома и мыслей обо всем, что случилось в нем, сковало сердце жалостью к самой себе, то после рассказа Надюши оно отлегло – именно здесь ей стало легко и уютно, как когда-то в детстве.

Сестры крепко обнялись, обе, такие внешне разные, но такие одинаково чувствительные – слезы катились у обеих, но это уже были другие слезы.

– Галчонок, я могу ошибиться. Ты ждешь ребенка?

– Угадала: ребенок будет, а вот отец под большим сомнением. Расскажу как-нибудь – длинная история.

– Сестричка, миленькая, мне теперь не так страшно будет. Будем вдвоем рожать!

…В повседневных заботах незаметно подкралась весна. Затаившееся по тенистым распадкам холмов последнее напоминание зимы однажды утром на солнечных выгревах подновилось снежно-белой пеленой подснежников.

Глава 7

Накрывая на стол, Ирочка внимательно посмотрела на Тристана, пытаясь уловить в его словах иронию.

– Первое впечатление самое сильное. Действительно, нравится и ничто не пугает?

– Пугает, но другое обстоятельство: катастрофически быстро рушатся прошлые устои.

– И я такая. Жила три года в областном центре. Поначалу работа отвлекала, а как устоялся быт, взгрустнулось по тишине, по особенной нашей красоте. Здесь с природой переживаешь все времена года. С ней вместе ликуешь – с ней впадаешь в тоску.

Прошу извинить, горячего, кроме чая, ничего нет. Объедки таскать с работы, считаю, пошловато. Одна живу – готовлю по настроению в выходные, когда душа ликует. На завтра можете заказывать стол. Смотаюсь с утра на рынок, придумаю что-нибудь особенное, праздничное.

Шампанское стрельнуло пробкой, оставив над горлышком взрывное облачко.

– Мне немножко…

– Шампанским не спиваются. За встречу – по полной. За вашу загадочность, Ирочка.

Выпили до дна.

– Задумчивый человек всегда загадка, – произнесла Ирочка, посмотрев на Тристана с укоризной.

– У вас загадка во взгляде, и в целом… в образе.

– Хотите испить это содержание? У вас доброе лицо, и вам хочется излить душу, не страшась быть не понятым.

Тристан разложил на вазу восточные сладости, наполнил бокалы.

– За ваш тихий городок, за ваш дом, за вас! – произнес он тост.

– А вы затейник. Голова пошла кругом.

Ирочка сделала глоток, покачала головой, попробовав хурмы. Белый налет сахарной пудры на губах отметил их выразительность.

– Будете слушать тираду-откровение?

Тристан многозначительно кивнул, прихлебывая шампанское, устроился удобнее.

– Родилась я в этом самом доме. Руками дедушки, затем папы в нем что-то дополнялось, усовершенствовалось. Никого не осталось, а мне зачем столько площади? Когда уезжала по распределению, полдома продала. Во второй половине живут двое пенсионеров из Воркуты. Хорошие люди. Печь осталась на их стороне. Дымоход стал общей стеной – они топят, а у меня тепло. Дрова оплачиваем пополам. И в самый трескучий мороз не холодно. Обещают через пару-другую лет провести газ. У меня, как у Льва Николаевича, затянувшаяся «увертюра». Какая прелесть ваши сладости?!

– Я рад, что так скоро смог вызвать ваше откровенное восхищение. Южные мужчины тоже сладки, но настолько же и коварны.

– Не пугайте – сие не про вас…

Затянувшееся вступление было для нее предохранительным клапаном, чтобы не заплакать.

– Давайте-ка выпьем за тех, кто не ошибается в чувствах, – провел Тристан отвлекающий маневр.

Возвышенный слог Ирочки напомнил ему далекую встречу. Глядя на Ирочку, он видел Надюшу: та же светлая русская непосредственность.

Отвлекшись воспоминанием, от звука слов Ирочки Тристан вздрогнул.

– Не смею ни на чем настаивать. Свою загадочность я бы хотела сохранить без искусственного обрамления. Вы так пристально смотрите на меня… Мне немного не по себе. Удивлю вас – сорву пелену: есть у меня про запас бутылочка красного вина. Давайте снимем сегодня все препоны. Свеча создаст интим, и беседа польется ровнее.

– Не много ли чести для квартиранта?

– Вы не квартирант, а мой, допустим, гость и давний хороший друг. Я так хочу!

Под свободным русским нарядом ее формы лишь угадывались. Сейчас она надела коротенькую стильную юбку с вызывающим разрезом сбоку. Встопорщенная на груди кофточка канареечного цвета кричаще выделяла другую русскую суть – сиюминутную готовность побеждать, ярко любить и быть любимой.

– Что видят мои глаза? Неужели «Хванчкара»?

– Одна напасть: нет у меня штопора…

– К такому вину, – вспомнил Тристан достоинства на этикетке, – штопор найдем. Тристан достал перочинный ножик, оголил штопор. Добротное вино распространило запах далекой, не забытой Родины.

– Вам знакома техника распития такого вина? – спросил Тристан, заглянув Ирочке в глаза. – После первого глотка целуются и переходят на «ты», причем, не дыша, дабы полнее ощутить в букете сладости поцелуя и вина.

Пламя свечи сдвинуло пространство, отражаясь двумя горящими лучинами у Ирочки в глазах. Они остановились в задумчивости, готовые начать предложенную повесть.

Тристан сделал глоток вина и замер, не дыша, в ожидании – Ирочка сделала то же самое, и они поцеловались.

Глава 8

…Шел июнь. Три года минуло с той поры, как Галина по заснеженной дороге вернулась домой с двумя противоречивыми началами – страхом и тоской. Страхом – что пятилась назад к изжитому образу, тоской – от того, что в новом мире не нашлось для нее достойного места. В межсезонье и летом глубокой печали не оставалось места – все с головой окунались в хозяйство. У сестры и Сереньки каждый день рождались грандиозные планы. Под стать Галине они не удовлетворялись мелкими достижениями, общий настрой общества давал толчок для инерции. Страна в это время поднималась со дна старой утопленной цивилизации. Взятая в аренду земля, дополнительно распаханная, не только кормила – давала возможность превратиться в крепкое фермерское хозяйство. К ним зачастили оставшиеся в разуме колдыри – двое из них, семейные, прижились.

В сравнении с сестрой, Галина в действительности оказалась предприимчивее. Более чем сомнительное прошлое через разнообразие житейских познаний сделало Галину лидером: в принятии решений по развитию, в контактах с администрациями закрепило за ней роль старшей в их новообразовании. Галина плавно, без собраний и протоколов стала маленьким руководителем небольшого фермерского хозяйства. Большую часть заработанных в Греции средств Галина отдала в общину. Приобрели двух дойных коров, тракторок-универсал, построили хранилища – на очереди стоял холодильник для хранения продукции. Галина не боялась работы, она больше всего боялась прихода зимы. Длинными вечерами она слышала на половине сестры смех.

С Надюшей случилось чудо – коварная болезнь, похоже, не отступила, она ушла бесследно. В округе ее перестали шарахаться, стали забывать о недуге. И, если бы не окрестные ходоки, прознавшие о ее чудо-исцелении, где такой же умственный «микроб» поразил несчастных, о нем можно было и забыть совсем. Прошлое психологическое воздействие, даже при ее, Надюшиной, неприхотливости, очень глубоко, но продолжало сидеть. О прошлой болезни напоминал и пыльный скверик у дороги, откуда случалось возвращаться с покупками. Подержанный, но бодрый грузовичок «Тойота» берегли для вывоза рыночной продукции. В хозяйстве недоставало легковушки. И пока старым способом, по очереди с Галиной, Надюша ездила на рынок за недостающей мелочевкой. Стоя в ожидании попутки, она вспоминала и представляла Тристана нынешнего: «Добрым оказался парнишка». После его отъезда она долго искала объяснения его действиям и нашла единственное подходящее значение – альтруизм. Где он сейчас, чего достиг? Имя редкое, а в ее жизни встретилось дважды, нет, трижды: первый раз – в упоминании о средневековом романе, во второй – встретился ей лично, и в третий – в рассказе сестры.

Глава 9

– Окончив университет, я осталась в областном центре, – прищурившись, вспоминала Ирочка. – Дали мне классное руководство в школе и «часы» уходящей на пенсию учительницы. Почти одновременно со мной назначили нового директора из столицы. Оба новенькие – у нас с первого дня возникла симпатия друг к другу. Вскоре я ощутила повышенное внимание к себе. После его предложения стали мы с ним встречаться, в короткое время и вовсе – жить вместе. Тут-то я и разглядела тот болезненный изъян, что заставил, наверное, перебраться из столицы в провинцию. Пил он по вечерам регулярно, сразу была одна попытка и меня приобщить, дальше – все чаще. Характерно: никогда не напивался до чертиков. Такое состояние называют «подшофе». Чтобы дрался? Нет! Напротив, становился искрометным, разговорчивым, изощренно учтивым. Я все пыталась выяснить причину: думающий, интеллигентный человек, что он ищет в алкоголе? Было ли это причиной или следствием, не знаю и по сей день.

Тристан тронул ее руку:

– Вам…тебе тяжело вспоминать об этом. Ты хочешь очиститься от прошлого – так часто поступают. Так, не надо! В моем восприятии ты останешься той, которую я воспринял с первого взгляда. Грешным делом, пописываю и немного психолог – увлечение обязывает. Ты лучше, и не вписываешься в стереотип заведения. Заинтригован, не скрою.

– Расскажу, уж…

Тристан, не стесняясь, смотрел на ее губы, подарившие сладость поцелуя, готовые сейчас раскрыться созревшим бутоном розы. В нем с годами не только не ушла тяга к неброскому, не лежащему на поверхности прекрасному – она удвоилась, превратившись в симбиоз ощущений.

…– Возвращаясь, как всегда, домой, зашла в ближайший магазин, – продолжала Ирочка. – Нагрузившись покупками, да еще со своей объемной сумкой с тетрадками, я подходила к нашему дому. На углу меня ожидал он, больше, чем обычно, выпивший. Вел себя странно: перегородил мне дорогу домой.

«Нельзя туда – у меня гости», – удержал он меня.

– Представляете мое состояние?

В волнении Ирочка перешла снова на «вы». Тристан попытался остановить ее:

– Зачем ворошить неприятное?

– Нет, нет, не останавливайте. Хочу для вас быть прозрачной. Заночевала у коллеги, живущей неподалеку. Следующий день был воскресным, он запомнился мне удивительно солнечным. Такой день не создан для трагедий, и я восприняла его небесным озарением. Не приучили меня с детства к грубому противодействию. Пришла по острой надобности – взять методический материал для работы. Села на лавочку во дворе и стала ждать. Я увидела его, выходящим из подъезда в сопровождении холеной экстравагантной женщиной с маленьким ребенком на руках – двоих детей постарше, он сам держал за руки. Они ушли гулять, а я в квартиру: собрала вещи, и через месяц работала официанткой в своем родном городе. Найти работу по специальности на месте практически невозможно.

Год никаких новостей. Три месяца назад он приехал сюда, нашел меня – в дом, конечно, я его не пустила. И слушать объяснений не пожелала тогда, не хочу и сейчас. Страсти, где страдают дети, не по мне. Остальное вы видели: приходит каждый день и напивается до беспамятства. Оплачивает исправно, не дерется. Откуда у него берутся деньги, где он обитает – не знаю.

Вот такая нехитрая история. Вам хочется общаться со мной? Тайны не осталось. Душевная пустота обрела таинственные формы.

Она сделала глоток вина. Свеча коптила. Любое действие Ирочки происходило естественно и вместе с тем необычно мило. Иногда это называется манерностью. Нет, Ирочка не манерничала, она находилась в своем естественном состоянии. Ирочка наслюнявила пальцы, в попытке снять нагар погасила свечу. Наступившая темнота неким озарением продолжала сохранять ее заострившиеся в тяжелом откровении черты.

Встречаются красивые женщины – их немало, но редкие из них сохраняют притягательную силу магнита после глубокого осмысления их содержания.

Ирочка была тем редким исключением.

Наутро, проснувшись, Тристан засобирался к отъезду. Ирочка суетилась на кухне. Она не задавала вопросов. Нажарила блинчиков, напоила Тристана чаем, уютно пристроившись на стульчике у теплой стены.

Затерявшийся на просторах России тихий провинциальный городишко быстро исчез из поля зрения вагона, увозившего Тристана. Светлые березовые перелески с перепархивающими сороками, совсем как когда-то, навевали тоску. Поезд уносил Тристана все дальше и дальше от места, где осталась часть его противоречий.

Сюжет задуманной книги развернул Тристана на запад Украины. Он написал объяснительное письмо Матильде с вложением для мамы и адресом для связи. Успокоенный этим он ехал в Черновцы. С пересадкой в областном центре он хотел посетить деревню давней памяти – Селичевку. Судьба Надюши обязана была вписаться в главу задуманной книги. В арсенале Тристана вполне доставало сюжетов и без оформления художественных вымыслов.

На главпочтамте Тристан получил завершающий его дальнейшие планы удар. Его там ждало сообщение о смерти мамы и отъезде Матильды. Он не напился с горя – бутылка «бренди» осталась в гостинице нетронутой. Он лишь пришел на Театральную площадь города и не увидел на ней себя того, прошлого, юного и наивного.

P.S. Тоска душила, но не выливалась облегчением. Не осталось цели – осталось решение. Тристан вернулся в пустую квартиру. Интерьер напоминал о прошлом, слезливость выгоняла из помещения вон на люди. Писательство отвлекло, но совсем не кормило. Рутинная жизнь техникума его больше не волновала. С удачной подачи бывшего коллеги он занялся недвижимостью. Три года везения, может быть, проснувшегося в нем дара, не прошли бесследно. Тристан поднялся финансово, построил дом. Связи с женщинами, друзья, конечно, все это не прошло мимо. Были близкие коллеги по работе, были и те, которым он доверял свое прошлое, но настоящего друга он так и не обрел. Тристан влился в новую популяцию предпринимателей, став классической ее частью. Он изменился внешне, стал среднестатистической единицей, правда, без брюшка. Слава Богу, и это главное в наступившем противоречивом общении: Тристан не растерял своего природного дара. Тонким, ранимым быть стало не модным. Качества эти продолжали жить в нем, благодаря воле и увлечению литературой. Харука Муракама с Сильвией Дэй – создатели бестселлеров, проглоченные одновременно, заставили форсировать события.

«Надо писать, надо самовыражаться, надо поставить логические точки на всем, что было не так. Надо противопоставить им свое, глубокое, русское», – поставил Тристан текущую задачу в потрепанном морском блокноте.

Это «надо» отныне и грело, и бодрило, и организовывало, и в целом давало большой стимул к совершенству и добру.

Глава 10

От развилки вглубь холмистой местности, извиваясь разомлевшей змеей, уходила в бесконечность пыльная глиноземная дорога. Вдали темнела лесополоса. Редкие облака, разбросанные по темно-голубому шатру небосвода, на короткие мгновения закрывали солнце, отнюдь, не успевая создать и намека на послабление жаркой участи. Порывистый горячий ветерок разносил парной насыщенный запах подгорающего июньского травостоя. Под призывный стрекот кузнечиков Тристан шел по дороге в Селичевку. Стайка щеглов дружно оторвалась от семяножки репейника, стоило ему наклониться за лопухом. Едва он отдалился, тут же вернулась назад к лакомству, издавая звук журчащего на перекатах ручейка. Тристан оглядывался вокруг: здесь не изменилось ничего, а, меж тем, что-то воспринималось не так.

Он вспоминал, как шагали с Надюшей по этой дороге к деревеньке, где останавливались на отдых, где она произносила запомнившиеся фразы. Возможно, на фоне повышенного внимания к ней, он не замечал тогда особенностей местности, но ольхового перелеска, перегородившего путь к видимому в отдалении поселению, тогда определенно не было. Тристан разомлел, но не от жары – перелесок на время скрыл тенью щедрое светило – разомлел он от ощущения свободы и первоз-данности и от того, что не было рядом толпы, что смогла бы претендовать на часть дарованного ему счастья. Грудь распирала страсть скаредного собственника:

«Это все мое! Слышишь, небо, мое-е-е… и только мое». Одинокая березовая рощица стояла жалким напоминанием былой юности. Деревца частью упавшие, частью иссохшие на корню, не дали новой поросли, зато ольха погнала мощную стежку поднявшейся молодой поросли.

С трепетностью старика, пришедшего на погост, погладил шуршащие, будто живые, белые завитки памяти.

Первый домик деревеньки представился бесхозным зрелищем.

Особняком от деревеньки, под леском, вырос крепкий, изощренный в красках новострой. Игрушечные фасады соревновались между собой в красоте. Отдельные постройки уносили в идиллический мир европейского изыска. По другую сторону лежала печать бедности и убожества. В этой части деревеньки не изменилось практически ничего. Особенности рельефа и цепкая память помогли без особого труда найти место, где стоял когда-то домик с пристройкой. Нынешний дом значительно вырос в объеме. Облицовка сайдингом придавала ему цивилизованный вид. Хозяйственные постройки расположились далеко в отрыве от жилой части дома. По всему чувствовалась хорошая хозяйская рука. Тропа, ведущая к участку, расширилась в насыпанную щебнем дорогу. Непреклонными стражами у ворот перешептывались две старые березы. За границами подворья виднелись зеленеющие посевными культурами владения. Тристану взгрустнулось:

«Нет старого домика, не выскочил под ноги угодливый песик. Скорее всего, нет и Надюши?!»

Деревенька этим домиком на отшибе делилась на две части. Дальше ольховник вернул себе назад отобранные у него территории. Молодой лесок языками вклинился в жилые участки. Тристан с замиранием дыхания приблизился к воротам – калитка с нажимной щеколдой открылась без усилия. На веранде дома слышался детский смех. Тристан вошел во двор и остановился, подперев спиной калитку. Звать хозяев не стал, молчаливо стоял на месте, изучая ситуацию. Протяжно замычала за двором корова, тявкнула настороженно собачонка и залилась звонким беззлобным лаем. Тристан стоял в ожидании, не смея внедриться в чужую вотчину. Детский смех стих. Держа за руку ребенка лет трех, к нему шла женщина, невероятно похожая на Галину. Тристан не мог поверить. Он узнал ее – к нему приближалась Галина. В коротеньком выгоревшем платье, задранным несимметрично по бокам, вся такая домашняя, взъерошенная, она застыла на несколько мгновений.

Расстались они так незадачливо три года назад. Она среагировала первой. По тому, как стремительно Галина пошла к нему, как изменилось ее лицо, стало очевидным – она рада ему. Галина всегда с легкостью, без условностей раскрывала перед ним свои чувства. Взвизгнув от радости, она повисла у Тристана на шее, покрывая его лицо множеством поцелуев. Подол ее платья оттягивали детские ручонки. Галина спохватилась, обернулась назад и подняла к нему девчушку, очень похожую на нее.

– Аленушка, помнишь, я рассказывала тебе сказку о Тристане и Изольде. Это он, тот самый Тристан.

Аленушка дичилась незнакомого мужчины и, наверное, мало что смыслила в сказанном, но усердно лупала большими понимающими глазами.

Тристан пока не понимал связи Галины с Надюшей. Ехал-то он к Надюше?! Он покопался в сумке, выудил припасенные сладости и протянул девчушке – она тут же запросилась с рук на землю, с интересом разглядывая цветную упаковку.

В отличие от Тристана, Галина, казалось, не была удивлена его появлению здесь, в глуши. Тристан же не был готов увидеть Галину так прозаично. Сумбур в голове разгорался все более.

– Живем-поживаем, детей наживаем. Проходи в дом. Ты получил мое письмо? Я и ждать перестала – скоро три года, как мы расстались. Галина прижалась к нему боком, охватив за талию. В их общении она всегда оставалась первым номером, поэтому ничего удивительного в его сдержанности не было.

– А муж, семья, ребенок? – спросил Тристан, когда они расположились на веранде.

– О чем ты, милый? Я ждала одного тебя. Думаю, меня бы хватило надолго. Аленушка моя крестница, дочка сестры Надюши. Греция разбудила во мне хозяйскую жилку. Все, что видишь, наше фермерское хозяйство, есть и наемные рабочие. Буду тебя кормить, по ходу рассказывай о себе. Заставил ты меня поволноваться, когда прознали о крушении судна. Архи рассказывал – темная история. У тебя-то без последствий? Поцелуй меня, я так скучала. Не валить же тебя прямо здесь на веранде, пошли со мной.

Тристан не мог ничего противопоставить ее напору. Ведомый, ничего не мыслящий, он прошел за ней в спальню. Галина толкнула его на диван. Жарко дыша в грудь, расстегнула рубашку. Не могу больше, возьми меня…

Не один из мужиков не устоял бы под ее откровенным напором. Все, что должен делать мужчина, она взяла на себя. В перешептывании ласковых призывов он не услышал и намека на упрек. Галина упивалась им, она любила его, и он ей не противился. В полубессознательном состоянии они снова и снова овладевали друг другом. Прошло не менее часа, пока они удовлетворенные не откинулись на спину, откровенно любуясь свалившимся с ясного неба и лежащим рядом счастьем.

Тристан вздрогнул от прикосновения – в изголовье стояла Аленушка, зажав напомаженными шоколадом губами свой пальчик.

– Аленушка, прости, я потерялась, – прошептала Галина, стыдливо запахиваясь покрывалом. – Иди во двор, поиграй, девочка моя. Я носила от тебя ребеночка, Тристанчик, небо не захотело, чтобы на свет появился плод нашей последней греческой страсти. На пятом месяце получился выкидыш.

Прости меня, не получилось, а с Надюшей шли месяц в месяц, какие-то дни разделяли.

Галина готовила борщ, ловко орудуя ножом, одновременно раскрывая Тристану всю семейную эпопею. Теперь Тристан не осмелился бы сказать, к кому он на самом деле ехал. Вернутся из города Надюша с Серенькой, и все откроется.

– Галчонок, – коснулся ее руки Тристан.

Он называл ее так в минуты особого расположения, и она об этом знала.

– Тебе надо уехать? – вдруг вспыхнула она.

– Не об этом речь, – мягко успокоил ее Тристан. – Ты в мистику веришь? Сестренку твою, Надюшу, я знал гораздо раньше тебя, с юности.

Быстрое движение рук Галины остановилось – она со страхом посмотрела ему в глаза.

– Сестра не рассказывала тебе о парне, который сопровождал ее, с именем Тристан? «Это было недавно – это было давно…» Ужас – двадцать лет назад.

– Мистика. Это был ты?!

Глава 11

Пролетел месяц с момента приезда в Селичевку Тристана. Рабочий пыл маленькой, оторванной от шумной цивилизации семьи захватил Тристана на первых же порах бездействия. Для него открылись новые горизонты деятельности. До этой поры он считал работу на плантации главным подспорьем в познании психологии людей труда. Теперь Тристан понимал, как далек он оставался от тех глубоких познаний. Фермерское хозяйство в нечерноземной полосе ждет от тебя не одной выдержки и физической силы – в зоне рискованного земледелия надо быть, что звучит на первый взгляд парадоксально, тонко чувствующим человеком с крепкой нервной системой, и не как дополнение, а как главное звено – любящим землю. Тристан каждый вечер с содроганием вычеркивал в календаре несущиеся галопом дни. Он несся вместе с ними на крыльях страсти Галины. Одной своей половиной он жил здесь, другой – хотел вернуться домой, уединиться, обработать накопившийся материал и обязательно выяснить судьбу Матильды. Точка в его влюбленностях превращалась в размытую неопределенную кляксу. Дни летели, а Тристан так и оставался на месте, покоренный страстью, чистым воздухом и необъятной свободой.

За сенокосом шла подготовка к зиме. Запустили в работу холодильник. На сбор урожая кормовых культур и закладку их на хранение пригласили пятерых работников. Тристан приобщился к работе с ними в одном звене. Троих удалось удержать в узде, тех, что способны были еще мыслить, у двоих других деградация затронула глубинное органическое содержание.

Тристану взгрустнулось, когда высоко в прозрачном еще небе он увидел перелетных птиц, а, выйдя однажды в поле, не услышал переклички перепелов. Сзади тихо подошла Галина, страстно, как могла только она, охватила его руками, прижавшись щекой к спине.

– Что-то поломалось во мне. Я хочу и не могу забеременеть. Тристанчик, возьми меня в поле, в первозданной чистоте, и я тебя отпущу. Ты устал, я вижу твои наброски – там больше помарок, чем это было в Греции. Я понимаю тебя. Возьми меня, дорогой, в последний раз. Она и здесь оказалась первым номером…

– Почему люди так одинаковы в проявлениях тоски? Это место для нас с сестрой отдушина. В этом месте, с видом на бескрайность, начинаешь веришь в собственную бесконечность, твое содержимое наполняется новым смыслом, и тоска перестает казаться необратимым недугом. Я заразилась, как теперь осознаю, в родных для меня местах истинным русским духом. Вы там, на юге, среди наслоений культур, растратили истинную русскую суть.

– Как глубоко, как державно стала она мыслить. Откуда это пришло страстной женщине? – подумал Тристан.

После ее слов наступил долгожданный покой, который был необходим ему, как воздух.

– Я уеду. Есть у меня неоконченные дела, и, если вернусь, то уже навсегда, – произнес Тристан, глядя поверх ее головы в начавшее блекнуть небо.

…События тех лет не только нашего героя, вас – всю деятельную часть населения огромной страны завертели в смерчах и смерчиках самоотверженной деятельности. Но в выигрыше остался тот, у кого больше власти, больше природного авантюризма, не трудяги, подобные им, а те, кто замаран грязью нечистоплотности. Большинство – в смерчиках кабинетно-чиновничьей рутины, их удел – ночные «прожекты», рождающие неврозы и небоскребы человеческой безысходности, достигшие невероятной высоты на слабом фундаменте государственной основы. Они – большинство, лишенные державной поддержки, брошены на борьбу с ветряными мельницами. Они, ставшие заложниками бездарных экспериментов, принимающие бремя «осмотрительных» законов и за себя, и за кланово-олигархический беспредел, и за свободу неформальных фамильных и прочих групповых объединений, заостряя собой параболу графика деятельности государственного конвейера.

Прошлая кровавая революция в открытом противостоянии унесла ведущий потенциал нации, нынешняя, родившая уродливые формы борьбы, изощреннее обескровливает будущее, создавая мутантов, не способных оперировать понятиями: патриотизм, любовь, законность, общность интересов.

Одна судьба сегодня – это штрих среди миллионов в прерывистой линии судеб, обреченных на извечную Голгофу, только уже во имя бесславия и полного забвения.

Россия, ты – комета, несущаяся в Галактике, как и она, ты обречена на столкновения. Подобно комете, ты теряешь массу. Ты в сутолоке нескончаемого поиска и возрождения. Ты по-корчагински горячна, но лишена временем той патриотической самоотверженности. Ты тлеешь в невидимом огне. И мы верим, что не сгоришь ты, как не сгорела в жарком пламени бесконечных исторических передряг.

А пока уйдут в небытие они – очередные жертвы новоиспеченной несправедливости. И они озарят время, как сполох догорающей спички, никого не согрев, выхватив из тьмы разве что эпитафию на дешевом камне печальной трапеции.

Россия – ты мать народов! Ты своеобразна и ты необъяснима, ты прекрасна и ты неповторима.

Ты существуешь счастьем, что другой в тебе народ, другой дух.

Ты выдюжишь, ты ляжешь костьми, как легла в «Великие Пятилетки», как легла в годы тяжелого лихолетья.

И ничего, что растерты в кровь ноги, измочалена и растерзана душа – ты движешься поступательно, как тот стреноженный конь, вперед, любой ценой, вымащивая гать русской упругой костью.

А ведь можно, подобно норовистому скакуну, взять преграду, создавая прекрасный образ движения, достойный нашей кровной сути. И все бы ничего, да жизнь одна, и она коротка. Возможно, когда-нибудь потомки наши дождутся участи, когда «гражданин России» будет звучать гордо и недвусмысленно!!!