Глава 1
Боль притупилась с наступлением рассвета. Она отдалилась тяжелым напоминанием в глубину сознания, и больничные звуки поплыли маревом в полусонном состоянии. Надрывный звук мотопилы с пугающей тяжестью в немеющих пальцах перерос в хлюпающий болезненный храп, завершившись хлопками опорожняющегося кишечника. С трудом пришедший сон легкостью февральского, едва теплящегося шаловливого позыва напомнил о существовании иной жизни: вне окружающего убожества, далеко от страданий, без томительного ожидания «приговора».
Забрезживший свет будущего пасмурного дня из огромного, во всю стену окна, проявил силуэты болящих, с каждым последующим мгновением отчетливее обозначая их. Страдальческие выражения лиц проступали немыми масками в молчаливом ожидании доброго подарка грядущего дня.
Всколыхнулась занавеска двери, щелкнул выключатель – в утреннем мираже хрюкнуло.
– Повернитесь, голубчик, укольчик… – наклонилась, высоко показывая литые стройные ножки, шустрая ночная миловидная медсестра.
– Ну, нисколечки не почувствовал сегодня. Легкая у вас ручка, Матильдочка. Дай вам Бог счастья, – довершил скрип кровати одышный голос.
Возвышающаяся над стонущей кроватью груда тяжело перевалилась на бок, испытывая в который раз за ночь прочность ее конструкции. Бесшумно мелькнув в промежуток кроватей, Мотька тронула плечо соседа справа – на что он покорно принял выверенную позу.
– Грелочку ложить надо, сплошные шишки, некуда колоть. Давайте попробуем в ногу, – скороговоркой, явно торопясь, произнесла она полушепотом.
Резко запахло муравьиным спиртом – легкий шлепок, и на фоне белой занавески двери медсестра испарилась легким воздушным облачком. Штатная утренняя картина и сопутствующая этому возня отдалились. От прикосновения Тристан вздрогнул.
– Дремали? Чуть-чуть на бочок. Так-так, прекрасно, расслабьтесь…
В голове проснулось мгновение неизбежности. Не подвластный больничной атмосфере будоражащий запах женского присутствия отвлек посторонние мысли.
– Все, можно лечь удобнее, – огляделась она вокруг, касаясь полой короткого накрахмаленного халатика его руки.
На мгновение она задумалась, скромно улыбнувшись губами, очевидно, как-то чувствуя его внутренний порыв.
– Саркисов, приготовьтесь, у вас «трентальчик», – воркнула она, с легкостью мышки оторвавшись от стройного ряда кроватей.
Обрусевший на излете зрелых лет армянин завозился, удобно устраиваясь на ложе.
Внезапно возникший, все нарастающий звон принес Тристану опустошение. Поблекший в глазах свет дал неуправляемую вспышку страха. В попытке вырваться из ставшего тесным заключения груди сердце схватилось в галоп. Систолы и диастолы переросли в единый рокот идущего в разнос мотора. Страх разящей стрелой парализовал движение, в довершение импульсом мысли повергнув в картины собственного погребения. Перед глазами плыли траурные лица близких людей.
Где-то в стороне, в другом измерении, взвизгивали панцири кроватей, выталкивая слабонервных в коридор. Медсестра, похожая на осторожную обезьянку, зависла над кроватью белым размытым пятном, продолжая источать ночной застоявшийся запах женского тела. Она нервно мяла запястье, пытаясь расширенными глазами уловить правильную подсказку в отрешенном лице Тристана. Тело его затягивало в черную дыру туннеля, а идущий из наплывающей темноты запах настойчиво тянул назад. За спиной медсестры в просвете окна маячило размытое парсунное лицо Саркисова.
– Ничего, дорогой, у меня хуже было. Пройдет, как с белых яблонь дым, – гудела далеким громом икона его лица.
Медсестра, оставив белый воздушный ореол, пропала, всего через мгновение напомнив о себе ласковым голосом.
– Укольчик в ручку, м-миленький…
Игла вонзилась жгучим земным напоминанием в мягкий изгиб руки. Полумрак сознания ощутимо, но медленно, начал расширять видимые границы, материализуясь из круглых испуганных глаз мартышки в участливые глаза медсестры.
– Живем?! – с облегчением выдохнула она, участливо пожимая своей нервной рукой безжизненную руку Тристана, безвольно лежащую на мягкой части точеной ножки. И, о счастье, рука ощущала тепло судорожно двигающегося при дыхании живота.
Один Бог силой своего высокого участия мог подарить в критический момент желанную благость – возможность ощутить то, что еще вчера было непонятной, непреодолимой тягой воспаленного сознания.
Глава 2
Ветреный холодный февраль скрадывал больничное заключение, хотя окружающее пространство продолжало напоминать о себе постоянно давящим убожеством и скорбью. Тепло палаты манило, и первые несмелые послеоперационные прогулки заканчивались уже через десять-пятнадцать минут покрасневшим носом и сбившимся дыханием. Для этих теплых мест бесснежные и холодные зимы случались с редкой периодикой. Стылые дни чередовались окнами тепла, что всякий раз давало повод к торжеству грядущей весны.
Рассеченный скальпелем хирурга бок быстро рубцевался аккуратной извилиной, оставаясь бесчувственным к прикосновению пальцев – это доставляло определенный дискомфорт. В сознании твердо укоренился перенесенный криз. В одиночестве наваждением застывали ощущения перенесенного, сердце ускорялось, и Тристан, словно замешкавший на глубине ныряльщик, ловил ртом недостающий воздух, примитивно скрывая сей унизительный факт от окружающих. Глаза ловили присутствие людей, заболевшим сознанием понимая: только от людей можно получить желаемое облегчение.
К одинокой ветви высокого тополя прилипла черная точка большой незадачливой птицы. Отвлекаясь от ограниченного пространства палаты, Тристан замыкал порочное вращение мыслей открытием еще одного безнадежного состояния.
Шумовой фон за спиной преломился в чье-то близкое присутствие.
– Чем так увлечен?! – дал о себе знать Саркисов, остановившись вплотную с кроватью Тристана.
В тоне обращения сквозило неприкрытое сочувствие. Тембром голос обрел располагающую келейность. Вкрадчиво, боясь случайной оплошностью нарушить отвлеченный смысл, Саркисов, как на исповеди священник, начал тихое задушевное повествование:
– Мой малограмотный дед, крестьянин из горного массива Кариндж, трудяга и добряк, много наставлял меня в детстве. Пытаясь приобщить к труду на земле, он рассказывал о тонкостях земледелия на наших скудных землях. Какие слова он мог противопоставить ссохшемуся до времени лицу, узловатым от вздувшихся жил, обезображенным тяжелым трудом рукам?! Жалость и сочувствие, да унаследованная покорность заставляли меня молчать, и, закусив до боли губу, махать мотыгой с ним в паре по «выросшим» после очередного дождя камням нашего земельного надела. После смерти деда вся семья сорвалась с места, не задумываясь. Поселились мы в самом центре Среднерусской низменности.
Участливый тон, далекая от действительности тема чудодейственно увели от зреющего в груди беспокойства.
– Я тебе не мешаю? – поинтересовался он, внимательно заглядывая в его лицо. – Имя у тебя из эпоса – Тристан.
Наслаждаясь спокойным тоном Саркисова, провожая глазами планирующую в порыве ветра ворону, Тристан повернулся к нему в полный формат, желая услышать продолжение трагической истории, сваливающейся на него успокоительной тирадой. Легкого кивка головы и взгляда готовности слушать и без подобострастного заверения казалось достаточным. Саркисов продолжил, входя в экстаз, где-то мастерски повышая в кульминации голос, а где-то обрывая до шепота. Несильно прихватив для большей убедительности его локоть, он ярко доминировал в больничной атмосфере.
Глава 3
Напряжение сегодняшнего утра сказалось у Матрены головной болью. Придя домой с ночной смены, заснуть так и не смогла. Поворочавшись около часа, с тяжелой головой вышла на кухню. Кот метнулся под ноги. Недоеденная миска темнела содержимым.
– Ах, и тебе хочется участия и ласки? Ну, иди, иди ко мне…
Громкий рык доисторического существа заполнил вакуум узкого пространства. «Не хочется думать, но тревожные мысли не дают покоя. По своей оплошности я едва не погубила человека. Все обошлось – к чему терзания? Больше бы не видеть никогда тех остановившихся глаз…»
Порыв ветра задребезжал железом. Расшатанный подоконник лучше всякого флюгера определял силу и направление ветра. Застоявшийся воздух помещения сушил горло, увеличивая тяжесть в голове. Придержав от удара, распахнула форточку – в лицо дохнула студеная освежающая струя.
«В чем сущность бытия? Устала от застоявшейся сути! Хочу обновления – хочу свежей струи!» – прострельными импульсами ударяло в голову.
Бодрящий холодный воздух заполнил пространство, облегчив тяжесть и осветляя мысли. То, что вчера показалось бы бредом – сегодня открылось спасительной отдушиной.
«На следующей неделе пишу заявление и ухожу. Жанка с Лариской прижились в торговых палатках – не тужат, при каждой встрече подкалывают. Черт с ним, с этим красным дипломом, похоже, эта круговерть надолго. Одна за троих, за оплошностью оплошность. Все, ухожу!.. По запарке перепутала лекарства. Клавочка, хотя бы кто-то подсказал выход!?»
При воспоминании о Клаве сердце сжала тоска, защипало в глазах. Последнее время, в трудные для себя минуты, Мотька всегда вспоминала Клаву.
«Клава сильнее, и та не удержалась. Я слабее, неприспособленнее».
Глава 4
Героическая история Великой страны, похоже, зашла в непроходимые дебри. Где правда, где неправда?! Кто Иуда, кто Мессия?! Что в цене: имперские осколки патриотизма или глыбы навязанного мироздания?! Как не растерять добра в чертополохе зла?! Почему мощные корни прошлых устоев не дают новых побегов?!
Неужели все, что воспевалось, чем сообща гордились, что выстрадано ценой людских потерь, никогда больше не будет востребовано?! Что и когда родило у Великого народа эту рабскую суть?! Вопросы, много вопросов – еще больше противоречий. Без сомнения, текущая история: мутные воды продолжают выносить на поверхность невидимую доселе грязь – отклониться бы, да не замараться. Как выстоять в безудержном стрежне, как выжить, как покорить сомнения цивилизованным существованием?
Активные и прогрессивные, авантюрные и неуемные, смогли ли вы сохранить понятия «самоотверженность», «великодушие», «чистая русская непосредственность»? Отголоски прошлой идеологии греют веру: «Не исчезнет поросль патриотизма, запестрит с весной сознания свежими зелеными прогалинами на почерневшей от затянувшейся спячки земле.
Рука ощущала его ласковое прикосновение и, дополняя вкрадчивый просветительский тон, не давала мыслям скомкаться испуганной зверушкой, с единоличным маленьким, оторванным от общих проблем, страхом. Мимо прошла, резанув пронзительным взглядом, маленькая, тщедушная с виду, в самом же деле уверенная в действиях, волевая заведующая отделением, взращенная как личность еще в то суровое военное время. Ответив почтительным поклоном на приветствие, Саркисов задумался, показалось: хотел дать какой-то комментарий, но смолчал. С паузой умудренного опытом рассказчика очередной раз внимательно посмотрел Тристану в лицо, и, удовлетворившись вниманием, продолжил:
– Вам легче, вы, русские, большой покорный народ, продолжающий верить в доброго мудрого царя. Кто я, не могу понять – чего во мне больше: вашей рабской терпеливости или кавказской изворотливости. Года не прошло, как я вернулся на материк с островного поселения, весь, как учебная мишень, посеченный болезнями. Здоровым в теле осталось одно желание: прожить в сокращенном виде все то, что был обязан прожить сполна. Догнать бы сверстников, убежавших на целых десять лет вперед. Жаловаться и стенать о потерянном не в моем духе, это от русской матери. Марафонскую дистанцию захотел взять стометровкой. Силы не рассчитал – поэтому я здесь. Теперь-то отрезвел: не все и не сразу одним пупковым напором. Реальное мое – это сдержанная радость от чужих достижений, покой в сердце и постулат в голове: «Каждому свое».
От сильного порыва ветра напряглось и задребезжало огромное стекло, символично довершая кульминацию его экстаза. В зловеще затихшем пространстве показавшийся разрядом молнии рванул за спиной голос медсестры Матильды:
– В палату! Прошу! Начинается обход врачей.
Глава 5
Как ни оттягивало сознание приход вечера, он наступал неизбежно быстро. Дневной персонал, перевоплощаясь из значительных и всемогущих форм в обычные простые, трудно узнаваемые фигуры, неслышно, словно стесняясь этого, выскальзывал на лестничную площадку. А внизу и вовсе растворялся в среде посетителей. Слезливое ощущение, подпитываемое тоской, отдавалось щемящей под солнечным сплетением тревогой, сковывая свободное дыхание. Обострение тревоги возникало с выходом в ночную смену Матильды. Сознание выцарапывало из глубинных недр тревожные состояния.
Если бы он знал о начале новой эпохи (момент стирания острых углов вчерашних событий), разве стал бы копаться в сложном механизме мелочных ощущений? Познания нового рождают другую философию, и пограничный раздел таится в неискушенном коварстве нового обладания.
По длинному затемненному коридору нагуливали усталость завсегдатаи вечерних прогулок. У одинокого освещенного столика замерла фигура Матильды, близкая, но пугающая контурами расплывшейся на стене тени.
Саркисов ложился рано. Он устраивался высоко на подушках, складывал на животе руки и покоился так безмолвной грудой до самого утра. По неслышному дыханию нельзя было понять: спит он или рождает актуальные аксиомы. Но стоило приблизиться к нему на расстояние ближе, чем один метр, он, оставаясь недвижимым, неизменно открывал глаза. Зная эту его особенность, желая свежей подпитки оптимизма, Тристан иногда злоупотреблял. Вчера к «букету» болезней Саркисова добавили еще один «цветочек» – сахарный диабет. Тристану стало стыдно отягощать его еще и своими надуманными страстями. До отбоя оставалось время для измерения известной длины коридора. На третьем витке, когда коридор опустел, Тристан без слов опустился на стул рядом с Матильдой. В последний момент осознал: этого не стоило делать с полной сумятицей в голове, абсолютно не готовой к содержательному разговору. Матильда подняла глаза и тут же опустила их. Замерев на мгновение, опять посмотрела, но уже спокойнее, ласкающе.
– Скучаете?
Не отвечая на вопрос, Тристан попросил о неслышном присутствии рядом. Она молчаливо кивнула. Так же близко, как тогда, но в другом состоянии, Тристан впитывал ее своими порами. От шуршащей под ее пальцами бумаги отдалилась тревога.
– Не отвлекаю от работы? – спросил он.
Принимая предложенный тон, Матильда отмахнулась:
– Ничего, сидите…
Он сидел, слушал ее дыхание и пытался понять ее силу. Рядом с ним такой же зависимый человек, с приятным женским обличьем, такой же уязвимый, как все вокруг. Всей нехитрой разницы: облеченный в текущую ночь мандатом доверия за судьбу нескольких десятков болящих, с различным критерием уверенности в своих силах.
Почувствовав пристальный взгляд, она стянула на колени крахмальный халатик. За возбуждающими мужскими оценками потерялись тревожные мысли. До судорожного влечения вдруг захотелось вернуть рукам ощущение возбужденного движения ее живота. Она чувствовала качество его взгляда, поэтому, наверное, и сидела неспокойно. «Что-то затаенно-испуганное в ее лице. А глаза у нее красивые, серые. Зачем ему это?»
Глава 6
Саркисов – в тюремном обиходе «Пастор». От армянина-отца ему передалась смуглость кожи, черные вьющиеся волосы и живость мышления. От русской мамы он унаследовал добрые глаза и обаяние. Наставительский тон и рассудительность – тоже от отца, все вкупе и приклеило к нему этот ярлык.
На механическом заводе много лет назад он начал трудовую карьеру. «Инженер-технолог» стало для него первой отметкой в трудовой книжке. Через пять лет ему предложили возглавить ремонтно-строительный участок того же завода, а по истечении десяти лет назначили заместителем генерального директора по производству. Увлекся рационализаторской работой. Увлечение и сыграло с ним роковую роль. Используя служебное положение, без согласования наверху, внедрил разработанный им химический моющий раствор. Использовался раствор в предлагаемой новой технологии очистки водогрейных труб котлов впервые. Новый метод существенно сокращал сроки вывода из эксплуатации. Механическая очистка по старинке отнимала уйму времени и немало рабочих рук. Экономия времени трудозатрат сулила большие дивиденды. Более того, на вспомогательных бойлерах обкатка прошла успешно. Саркисов мысленно несся на роскошной черной «волжанке» в отпуск к Черному морю. Инертность и тягомотство высоких инстанций его бесило. Элемент риска в данной затее, конечно, имел место, но был минимальным.
По чистой случайности – отказе автоматики на соседнем котле, произошел упуск воды. Взрывом обожгло трех человек персонала – двое из них погибли. В вину Саркисову вменили отвлечение вахтенного состава от выполнения основных обязанностей. Саркисов получил десять лет лишения свободы.
Чаще, лежа на спине с закрытыми глазами, он не спал. В это время он заново переживал прошлое. Унизительные фрагменты лагерного быта Саркисов гасил силой воли, оставаясь внешне спокойным. Долагерное прошлое осталось в памяти, словно подслушанное где-то в невнятном постороннем повествовании. Тюрьма затмила прошлое, она же выпестовала заложенную природой частицу мудрости предков.
«Жалко парня, не понимает: легкая зуботычина не преграда в жизни, напротив, подспорье к сплочению внутренних резервов. Научиться оценивать текущее время, делать из него выводы сможет лишь тот, кто не обласкан тепличным климатом, и не обязательно тот, кому «улыбнулось» в ней больше, чем достаточно для того испытаний. Одному хватает одного тихого мелодичного напоминания, другому – тревожный колокол покажется недостаточным набатом. Чем раньше приходят испытания, тем осмысленнее и целеустремленнее дальнейшая жизнь. Бродит где-то. Чистая механика движения – это для мышц, а истина рождается в голове, в переосмыслении базовых понятий», – думал Саркисов, лежа с закрытыми глазами.
Глава 7
– А глаза-то у вас голубые! – выпалил Тристан без вступления, сразу после длинной паузы. Они-то и вернули меня из чрева темного туннеля.
У Матильды мгновенно проснулось женское начало. Даже под лучом светильника лицо ее заметно зарделось, мимика, только что сосредоточенная, приобрела оттенки беспутно-победоносного. Неожиданно для себя она игриво повела плечами. Тристан ей нравился.
Ему передалось это мгновенное преображение:
– Сейчас произойдет чудесное превращение, – подумал он.
Но Матильда внутренним усилием вернула течение общения в больничное русло. Опустив глаза глубже в бумаги, она казенным голосом констатировала:
– Организм пошел на поправку, хочется разнообразия.
– Отвлекаю, а назавтра еще кто-то поплатится за это кризом? – выдавил из себя Тристан, бессмысленно заполняя интервал молчания.
Ее потеплевший на мгновение взгляд вдруг ожесточился, и он понял: отпущенное ему время катастрофически быстро истекло. Несвойственно себе, угоднически суетливо Тристан поднялся, казенно пожелав спокойной ночи, протиснулся в приоткрытую дверь своей палаты. В лицо пахнуло тяжелым духом болезни. Спящая груда в углу палаты чередой музыкальных звуков выдавала терцию, прооперированный накануне постанывал, Саркисов застыл в позе погребенного фараона. Стараясь быть неслышным, принял удобное положение, насколько это было возможно на просевшей сетке кровати, прокручивая в голове возможный финал несостоявшегося диалога.
«Что так резко повлияло на ее поведение? Не верит в искренность? Много вас скучающих болящих с дешевыми комплиментами. Не зарыться бы в себе…» А мысли исподволь вгрызались в собственные ощущения, сердце начало разбухать, отзываясь в груди участившимися отрывистыми толчками.
«А в коридоре я о нем-то позабыл», – промелькнуло в голове.
Больное воображение завело далеко, в область подшитой почки. Захотел бы зафиксировать сознание позже: в каком из успокоительных противодействий забылся, не смог бы. Системы не получалось – оставался порочный круг, где мысли громоздились, спотыкаясь о новые искусственные преграды.
Утром, в свете наступающего дня, издевательски коря за вечерние мысли, лежа еще с закрытыми глазами, начал подбрасывать в тлеющий костер пугающие вчера картины, но кроме усмешки, огня они не прибавили.
Ветер стих – над перевалом занималась заря. Под окном ветви корявого дуба копошились живой серой массой воробьев. На ощетинившихся в бирюзовое небо старых тополях рассредоточилось воронье. Все живое приготовилось к испытаниям нового дня. Даже постель Саркисова, заправленная кирпичиком, вписывалась в многообещающий фон наступающего обновления.
Глава 8
Прошедшая ночь не оказалась тяжелее других – удалось забыться на пару часов. Но вечерний разговор с ним остановился в сознании.
«Кажется, он догадался?..»
Утром молча, без объяснений, положила на стол «старшей» заявление об увольнении, а в конце выделила припиской: «Решение окончательное, пересмотру не подлежит».
Вопреки сложившемуся правилу, на автобус не спешила. Нежданно-негаданно, манной небесной, в этот день открылось февральское оконце – первое яркое напоминание о весне. Мимо спящих здравниц спустилась к безлюдному еще бульвару и неспешным шагом двинулась к дому. Под стать отдыхающей природе Матильда неожиданно для себя поймала расслабление. Лениво перебирая ногами, она желала в этот миг немногого:
«Пусть пустынная дорога в почетном эскорте сосен не заканчивается никогда. Не у нее одной подпорчены обстоятельства».
Пойманная на пустом месте гармония стала таким приятным исключением. Как и всякий другой, получивший свалившуюся подарком с неба порцию блаженства, она пыталась задержать ее, сохранить в клетках тела, разбавить ими прошлую неприятность.
Так устроено наше сознание: чтобы оценить взлет, надо непременно упасть. Борьба и контрасты могут привести к удовлетворению. Эта аксиома родилась вместе с человечеством.
Она жила как все: радовалась и тужила, ждала и надеялась, как многие миллионы ее сверстниц, пока искусственно созданные Всесильным и Бездарным трудности не завели ее в сложный жизненный лабиринт.
«Хочется творить и удовлетворяться, мечтать и достигать, получать радость и щедро раздавать ее. Может быть, когда-нибудь желаемое превратится в явь?» – парила Мотька на крыльях сиюминутного удовлетворения.
Она глубоко вдыхала бодрящий воздух просыпающейся природы, не ведая о приближающемся новом, неизведанном рубеже своей жизни.
Глава 9
Мотька вошла в одну из улиц, образованную бесконечными рядами палаток. Пахло съестным, одуряюще пахло черным кофе. На сквознячке флагами расцвечивания полоскались атрибуты женской принадлежности, привлекая разнообразием и совершенством форм. Слышался игривый смех.
Здесь не только работали, зарабатывали хлеб насущный, но и жили, становясь популяцией новоиспеченного класса, поражая язвами капитализма настоящее бывшей страны победившего социализма. Рабоче-крестьянская суть в густом смешении с интеллигентским сосуществовала здесь на равных, начиная равноценным для всех нулевым стартом.
В одной из улочек «городка», пугающей масштабами, ей предстоит научиться убеждать, используя многолетний опыт сострадания. Говорят, у бывших медсестер это получается особенно хорошо. Придется выживать в условиях сложившегося нового общественно-политического климата. Расчувствовавшись, лавируя среди шатких манекенов, Мотька в тесноте привалилась на один из них и едва не упала.
– Зенками глядеть нужно! – пыхнула ей в лицо перегаром суррогатной пирожковой начинки краснощекая напористая тетка, с нескрываемым раздражением водружая на прежнее место накренившийся манекен.
– Хо, хо, Матильда, приветик, каким ветром?! – выскочила на нее из глубины палатки подруга по медучилищу Жанка.
– Никак за покупками? Зарплату прибавили? Да-а, ты пообносилась, – продолжала она с кислой улыбкой, откровенно разглядывая видавшую виды, неоднократно стиранную легкую курточку.
– Пора, давно пора обновить прикид. Проходи, кофе будешь? Ты че мнешься, как не своя? Падай на коробки.
– Прости, Жанна, я не за вещами, мне предлагали где-то здесь работу.
– Не поняла… – на время онемела Жанка.
– Умница, давно бы так, – поперхнулась она от невероятного для себя сообщения, – больницу вспоминаю в кошмарном сне. Знаешь, я не в обиде: иногда просят по дружбе укольчик поставить, или там, капельницу – не забыла, руки помнят. А кто тебя берет? Валька-Золотая ручка? Чудовище – не ходи, от нее бегут. Жадная на расчет. На игрушки поставит с процентом от реализации. Копейки получишь. Не ходи, – тараторила Жанка без умолку.
– Есть грандиозное предложение: наша общая знакомая Лариска попала в струю – ставит еще одну палатку, ей нужен продавец. Пойдешь? Натаскаем в лучшем виде… как ты когда-то натаскивала нас перед экзаменами.
Не дожидаясь ответа, она вдруг рявкнула:
– Не цеди, заметано. Будешь работать!
Тоска сжала сердце Матильды, ей в это время все вокруг показалось таким никчемным, она потерялась в сумбуре мыслей. Чтобы пытка закончилась быстрее, она утвердительно кивнула головой, пряча от Жанки замокревшие глаза.
Глава 10
Сопровождаемый миловидной, но начавшей терять былую свежесть женщиной, Саркисов, придерживаясь за ее плечо, с трудом поднялся в знакомые «пенаты». Молоденькие незнакомые медсестры – все чужие лица. В проходе мелькнула сухонькая фигурка – морщинистое, как у моченого яблока, но узнаваемое лицо.
– Саркисов, никак к нам? Хорошо в прошлый раз подштопали – долго не появлялись.
Он сразу узнал аборигена отделения – бессменную заведующую.
– Мое почтение, доктор. Теперь я спокоен. Смотрю, вокруг незнакомые лица, некому свое драгоценное здоровье доверить, – и потише, доверительным тоном, – не этим ли «ссыкушкам»?
– Не печальтесь, Саркисов, молодые, да зубастые, где надо подстрахуем.
И заведующая бодро, с величаво поднятой головой, на ходу давая указания, удалилась в кабинет.
– Что она может, знания ее давно устарели, по телевизору такие чудеса рассказывают – там все молодые, – шепнула ему на ухо спутница.
– Эх, Ниночка, – наклонился к ней Саркисов, едва переведя дыхание, – задержись больше таких старух на «боевом посту», не растратила бы так скоро наша медицина ведущих направлений. Не берегут, травят не ядом, так перестройками, а приходят вот эти, – он ткнул пальцем вслед тщедушной девчонке, высветившей сквозь паутинку срамного халатика жидкие телеса. – Когда нет умственных достоинств, приходится тужиться в другом.
– Твоя палата, Вова, надо запомнить – № 3.
– Ни-ноч-ка, жутко вспоминать: через год в ту же самую палату.
Пустовало одно место, как раз там, где лежал рядом с ним парень с непонятой им тоской во взгляде. «Где он? Поборол свой страх? На редкость интересный и содержательный был. Сколькими философскими мыслями обменялись с ним».
Саркисов обернулся вокруг, изучая новый контингент – сплошь искаженные скорбной мимикой старики. В помещении запах кислятины и тяжелого духа. Стоило ему взяться за форточку, из угла донеслось грозное предостережение:
– Погодь, наводить свои порядки!
Конфронтации Саркисов не хотел, поэтому спорить не стал. Стиснув зубы, понуро вышел назад в коридор.
Глава 11
На следующий день шебутная Лариска что-то вымучивала, на кого-то кричала, перед кем-то распалялась в любезностях – в итоге втиснула рядом со своей палаткой еще одну.
– Попрошу базарного Ваську забить колья – теперь это место твое. Помогай размещать вещи. Можешь сама фантазировать. Мужские трусы можно не разворачивать – разберутся по наклейке, а женщины осторожнее, эт-той надо схитрить, озадачить, ты ведь отличница – смекай. Что надо продать в первую очередь не выпячивай «под нос», не дави изобилием. Вот так, осторожненько, оголи самый краешек из дальнего уголка. Вот так, с тонким подходом, – наставляла Лариска.
Матильду ее возня особо не увлекала, но она усердно кивала головой и подчинялась.
– Ставлю пока небольшую фиксированную ставку, уж, извини: мало, но почти в два раза больше, чем ты имела в больнице. Нахватаешься, введем прогрессивный процент от продаж. Все – вот прейскурант, дальше сама.
Не успела она толком расположиться – перед витриной палатки буквой «Г» завис верзила баскетбольного роста с побитым оспой лицом.
– На меня трусики найдутся?
– Эти, и… вот эти, выбирайте, – начиная задыхаться от волнения, засуетилась Мотька.
– Предложите одни, но нужные – не люблю, когда яйца давит.
Ей стало не по себе от интимного откровения – она залилась краской, дрожащими руками начала беспорядочно вытаскивать из пакетов разномастные трусы.
– А вот в этих сексуальных, с сеточкой впереди, ты бы смогла меня полюбить одну ночь?
Она готова была спрятаться под прилавок, только бы уйти от этой дикой полемики.
– Ладно, беру, – угомонился верзила, не дождавшись развития темы. – Эти… и с сеточкой дай. Сексуальные – «до того», а другие – «после того». Держи, зажатая, сдачу оставь себе на конфетку.
За весь день подобный казус случился однажды, но напряжение не покинуло ее и вечером, когда она легла в постель. Голова плыла, события повторялись, базарный шум висел в ушах.
День за днем, Мотька и не заметила, как втянулась в торговлю. Постепенно пришло время полной адаптации. Она наслышалась всякого, а вот слов благодарности, искренних, от которых в больнице замирало сердце, не случалось здесь никогда. Озадаченные текущими трудностями нервные раздраженные люди спешили реализовать интимные потребности без особых эмоций.
Глава 12
Молодой хирург тщательно мял, постукивал, задавал сопутствующие вопросы, но подошва Саркисова молчала ощущениями. Потом этот мальчишка резко поднялся и раздраженно бросил:
– Приходится расплачиваться за издержки бесшабашной молодости? После анализов посмотрим, как нам быть дальше. Какой был последний сахар?
– Не вспомню точно, доктор, – ответил потухший Саркисов, – сказали – многовато.
– Ничего, ничего, – смягчился хирург, – собьем, отдыхайте.
После ухода врача он посмотрел на свою ногу: трофическая язва на большом пальце разрасталась, синюшность определила границу на полстопы. Как бы его не успокаивали, он трезво понимал: назревает неотвратимая катастрофа.
Саркисов готов был выдержать все пытки ада, что угодно другое, только не потерять ногу!
«Свободная, упорядоченная жизнь едва начала возвращать потерянное, бесполезно ушедшее прошлое крохами платило по старым счетам. Улыбнулась удача – на излете сил встретил добрую, умную женщину, сумевшую не увидеть клейма, а среди вороха болезней отыскать здоровую сущность. Всего три года. Для уставшего сердца – это миг. Нина– протуберанец разбудила магнитное возмущение души, раззадорила затухающий пыл. До чего же обидно в полном сознании и при активной воле становиться беспомощным, зависимым, несчастным, рождающим жалость. Как бездарно прошла жизнь! Может быть, у кого-то еще хуже, да разве ж от того легче собственные страдания?!»
Превозмогая накатившую слабость, Саркисов подошел к окну и рванул его настежь.
– Мужики, дышите, вот она – целительная сила, берите, пока дышится. Впереди – преть нам в другом качестве, та бесконечность вне сферы нашего влияния.
Легкая штора парусом вобрала свежий поток воздуха, насыщенный объемом и жизнью. Ворчливый язвительный старик, в тельняшке и с посудиной на боку для сбора надобностей, крутанул у виска скрюченным артрозом пальцем и вышел из палаты – остальные молчали.
Глава 13
Рынок разросся до невероятных размеров. Он занял, кроме выделенной основной площади, прилегающие улочки и переулки. Пугающие ценами магазины Мотька не посещала, среди дня она находила время отовариться продуктами здесь же, неподалеку, в палаточном городке. Турецкий ширпотреб заполонил прилавки не только вещами, овощи и фрукты того же производства создавали цветные пирамиды изощренных предложений. Низкое качество продаваемого ею товара Мотька знала достоверно – здесь другого выбора не оставалось. Внешне привлекательные овощи и фрукты имели картинное качество. Картошка из показательного натюрморта не лезла в горло. В противопоставление знакомому вкусу в горле вставал глиноподобный безвкусный ком. Мотька пристрастилась заскакивать на закраины колхозного рынка, отыскивая там, среди роскошных прилавков матерых торговцев импортом, скромные уголки затертых ими родных безмолвных селян, а вечером тихо ликовала за ужином над тарелочкой духмяной, белоснежной, мелковатой, но вкусной родной картошечки. Греческим апельсинам она доверяла и сегодня традиционно насладилась янтарным солнечным плодом. Потянулась еще за одним, но, охватив ладонью крупный глянцевый шар, воздержалась, лишь сковырнув продолговатую наклейку принадлежности – «GREECE».
Кольцо суток замыкалось ограниченным пространством. Вся сознательная часть суток протекала на рынке, сфера общения Мотьки постепенно расширялась. Мимо проплывали узнаваемые лица, сформировался свой круг покупателей. То, чего не хватало людям в трудное переходное время – обаяния и честности, она рассыпала в благодатную почву, не считаясь с противодействием. К ней просто приходили, беседовали, делились сокровенным малознакомые люди и в благодарность что-нибудь да покупали. К Мотьке зачастила пожилая женщина. Тихая, опрятно одетая она делилась и своими горестями, и маленькими радостями, интересовалась ее жизнью, старалась быть не назойливой. При приближении покупателя она замолкала, замирая в сторонке. За время общения они узнали друг о друге многое. Женщина с трудом выбралась из Закавказья, на последнем рейсовом плавсредстве, удалось вывезти маленький чемоданчик вещей и пакетик былых заслуг, как оказалось, не нужных здесь никому. Мотька спросила ее о сыне – та отозвалась с гордостью о нем:
«Он у меня, как и я – педагог, сейчас далеко отсюда. Пишет из Греции. Род его деятельности там – работа в плодовом хозяйстве, от подробностей уходит. Но видно устроился неплохо: заработок хороший. К моей скудной пенсии и шаткому здоровью его помощь ощутима. Он меня не забывает. Но разве в одних деньгах счастье?!»
Как-то она затянула Мотьку к себе на обед, благо это оказалось рядом. Чистота и порядок однокомнатной квартирки восхитили ее. Мотька сама была чистюлей, сказалось трущобное детство, поэтому и благоволила таким же людям. Женщину звали Евгения Георгиевна. Пока она возилась на кухне, Мотька разглядывала интерьер. Ее вдруг обожгло – с книжной полки ей улыбался бывший пациент.
– Банальное стечение обстоятельств, или злой рок?
Она прекрасно помнила событие того злополучного для нее утра, которое послужило толчком к ее новой жизни.
Глава 14
В деревянную калитку скромного саманного домика на окраине одного из пригородных поселков постучался рослый молодой мужчина. Брезгливо подобрав длиннополое, крыльями птицы разлетающееся пальто, он не без труда протиснулся в образовавшийся просвет двери. Нина Васильевна – заслуженная учительница математики прожила в этом доме тридцать лет, с тех самых пор, как молоденькой выпускницей пединститута попала сюда по распределению. В поселке ее знали все, до последнего спившегося мужика. Трудно объяснить, почему столь длительный срок она, миловидная, с мягким характером, образованная, не устроила личную жизнь. Остается предположить: это страх местного малообразованного контингента – она пребывала для него в образе некоего божества. Возможно, названные факты и являются частью истины – об этом знает один Бог.
Истосковавшись по достойному собеседнику, Нина Васильевна впустила Саркисова в свой дом. Нельзя сбрасывать со счетов его образованность, удвоенную глубиной психологической особенности, еще и выхолощенной тюремной практикой. Существовал один малоизвестный факт: их пути в пору студенческой бесшабашности однажды пересекались. Всего одни сутки они находились вместе в пути следования поезда в одном купе, обменялись несколькими письмами, потом обстоятельства закрутили каждого в отдельности по своим скрытым орбитам.
Первое письмо после большого промежутка написал Саркисов – это случилось на пятом году отсидки. Нина Васильевна ответила – в нем тепло посочувствовала ему. Саркисов писал ей два письма в год, писал редко, стараясь не докучать, оставляя право выбора без нажима.
Писал, как задушевному другу, вкладывая в смысл самое для него насущное: жизнь вне заключения. Там были мысли – размышления о правде, о лжи, о многом безответном, с чем столкнулся на земле и не нашел ответа, что продолжает окружать его повседневным противоречивым форматом. Перед выходом из заключения написал последнее письмо с первым и единственным вопросом о возможности встречи и получил утвердительный ответ.
Двери обыкновенно не запирались, посетители, как правило, предупреждали о себе, окликая со двора. Если звали дети – по имени отчеству, взрослые – по-простому. А тут стук. Саркисов в это время, используя опыт заключения, приспосабливал дублер к подошве вязаных носок. Из подполья зимой поддувало, а у Нины в носках редкой вязки стыли ноги. Стуку удивился, оставил рукоделие, неуклюже опираясь на костыли, двинулся к двери. Он услышал, как кто-то размашисто вошел в коридор. Саркисов дал понять голосом о своем присутствии. Дверь широко распахнулась, перед ним вырос крупный незнакомец. Затхлый воздух бедного обихода, похоже, раздражающе ударил ему в нос – он скривился, окинув свысока повисшую на костылях фигуру.
– Проходите, присаживайтесь, – показал на стул Саркисов, задумавшись над целью визита франтоватого гостя.
Тот на предложение не среагировал, оставаясь на ногах. Тогда Саркисов сам взгромоздился на табурет с приспособленным для мягкой посадки блином-подушкой, с показным интересом уставился на незнакомца. Незнакомец приблизился к Саркисову вплотную, явно изучая что-то непонятное для себя.
– Привет Пастору от Бычка, – передал он приветствие, окатив лицо Саркисова конфетным выхлопом дорогого коньяка.
Саркисов сник на глазах. «Как они отыскали меня в этом захолустье?» – подумал Саркисов, а вслух сказал:
– Не очень приятно иногда перелистывать лихие страницы биографии.
С Бычком, в миру Самвелом Карапетяном, судьба его свела в Магадане. Авторитет уголовного мира Бычок приблизил Саркисова к себе – сделал своим советником. Сыграла здесь роль национальная принадлежность, грамотность или природная проницательность Саркисова – этого ему не озвучили. Признанный авторитет склонен был изъясняться литературно правильно и всегда в образах, а, уж, это Саркисов умел. Возможно, поэтому и держал его подле себя все совместные восемь лет отсидки, да к тому два года дальнего поселения – всего десять лет. Доходило до серьезного участия: ему позволяли вмешиваться в окончательные решения «сходняков». Много раз Саркисов спасал невиновных, попросту подставленных людей, бывших, как и он сам, производственников. Ему сходило с рук многое, в том числе и то, что для других могло окончиться «пикой». Умный был, сволочь – в знаниях не дотягивал – учился на ходу, за грамоту и ценил Саркисова.
Через пять лет напоминание.
– Слушаю вас…
– Левон Борисович, – подсказал незнакомец. – Ты, я смотрю, далеко уже не боец… По нашим каналам получил сообщение о твоем бедственном положении. Бычок просил вмешаться.
Он, не глядя, нырнул рукой во внутренний карман и, не глядя же, кинул на стол тугую стопку купюр.
– Чем еще помочь?
Саркисов знал, по тюремным канонам: получил услугу – не вправе отказать в ответной.
– Нет, денег мне не надо, передай Самвелу Георгиевичу привет и благодарность за прошлое.
– Не ссы, деньги чистые. Для Бычка – это копейки. Он глава продуктовой сети супермаркетов по всей стране.
– Не надо, возьмите, нам хватает, – поспешил отказаться от подачки Саркисов. – Но есть к нему одна просьба, – помедлил он в заветной своей мысли, – если имеет такие возможности. Мне нужен хороший, желательно немецкий, протез. Противно быть обрубком.
– Передам…
Гость развернулся на каблуке и без слов прощания вышел восвояси.
Глава 15
Евгения Георгиевна приходила проведать Мотьку не часто, но раз в неделю регулярно. Последнее время они виделись с завидной последовательностью – по вторникам. От очередной встречи прошло больше недели – в этот раз Евгения Георгиевна не появилась. В выходной Мотька наметила забежать к ней непременно, заодно хотела узнать больше о Тристане. Получилось немного раньше – день выдался дождливым, соседние балаганы зияли свободными проемами. Покупателей не было, и она закрылась раньше обычного на час.
– Проведаю сегодня, – подумала Мотька, складывая в коробки стопки товара, – вдруг недуг приключился.
На третий этаж поднималась с замиранием сердца. Со второй попытки дозвонилась, на той стороне завозились с замком. Евгения Георгиевна открыла на ходу, запахиваясь в халат, прикрывшись от Мотьки платком.
– Спасибо, что вспомнила, – тихо поблагодарила она Мотьку, приглашая жестом проходить. – Почувствовала: нет меня, значит, произошло что-то такое-эдакое? Лежала я, грипповала, знала, что не бросишь меня. Радостью встречи и жила, с той же мыслью и выдюжила без особого труда. Продукты у меня всегда в запасе, ничего страшного не произошло, кроме последствий одиночества.
Несмотря на болезнь, в квартире не было сопутствующего беспорядка, не ощущалось и обычного в случае болезни застойного запаха помещения. На столике перед расправленной постелью фольговой грудкой поблескивали лекарства, рядом – книга «Феномен святого Шарбеля» с закладкой посередине.
– Не беспокойся, Мотечка, прости меня, что называю так по-простому, я всех микробов повыгоняла. Зашла на кухню и целый час выветривала, как будто чувствовала твой приход.
С ее задушевным обращением Матильда улетела в детство. От имени Мотя она внутренне содрогнулась. Давно ее так не называли, хотя именно так она в мыслях обзывала себя. Мотька сосредоточилась на подсчете, но за разговором не смогла определить с точностью, насколько давно это было.
– Я-то ладно – ты весь день на сквозняках сидишь, никак тебе не заболеть невозможно, – продолжала Евгения Георгиевна, – следи за собой, поддевай вниз теплое.
– Да что вы, Евгения Георгиевна, я пропитана медикаментами на десять лет вперед, и никакая зараза меня не возьмет.
– Вот, если бы ты за свежим батончиком сходила, – всполошилась Евгения Георгиевна, – мы бы еще и чаю к разговору хорошему попили – надоели сухари. Сама слаба еще, молочка еще возьми, деньги в коробочке на буфете.
Пока Мотька ходила в магазин, на столе появилась праздничная скатерть, красивые ягоды инжира топорщились в вазочке янтарными хвостиками.
– Ты любишь инжировое варенье? Мой сын его обожает, наварила много, а есть некому. Знаешь, у меня новость: я же получила письмо от сына.
«Если доведется увидеть его, – подумала Мотька, слушая ее возбужденную речь, – обязательно признаюсь в своей оплошности».
А Евгения Георгиевна с радостью продолжала:
– Сынок сообщил мне большую новость, вот письмо международное, из Греции: в конце месяца приедет домой.
Глава 16
Через две недели после удивившего визита, поздно вечером, у калитки, где жил Саркисов, раздался крякающий звук клаксона. Они с Ниной Васильевной еще не спали, как раз обсуждали внезапно свалившийся на голову визит и судьбу денег. Нина Васильевна выглянула: сомнений быть не могло – приехали именно к ним. Стоило включить свет – в дверь постучали.
– Принимайте гостей, – донесся из коридора до боли знакомый хриплый тенорок.
Саркисов узнал бы этот тембр среди тысяч других. Ему, одному из немногих, было известно насколько легко мог влиять хозяин тенора на судьбы куда более влиятельных, чем он, людей. Нина Васильевна куталась в халат. Саркисов сел на кровати, прикрыв культю краем одеяла. Дверь стремительно распахнулась. Двое верзил вошли первыми, за ними – худощавый человечек с вросшими в затылок глазницами, типажом смахивающий на лемура, но это лишь в первое мгновение, в следующее – манией величия и принятой ролью он превратился в непреклонного маленького Бонапарта. Прущая из него энергия после первой же фразы внушала вам: вы ничтожество. Совсем неожиданно он сел рядом с Саркисовым на кровать. Бесстрастно, как это могла только змея, посмотрел ему в глаза. С очевидностью его желания, взгляд рассчитывался на парализующее воздействие, но Саркисов стойко выдержал его, не моргнув.
– Узнаю Пастора, штукатурка облупилась, а дух все тот же, железобетонный.
– Как вас теперь называть? – подстраиваясь под предложенный тон, осторожно спросил Саркисов.
– А что изменилось? Как прежде – «Бычок». В миру, извините – Самвел Георгиевич.
Он сочувственно похлопал по месту, где обязана была покоиться нога.
– Как, потопаем еще, мой друг?
Он кивнул окружению и в комнату внесли хрустящий упаковкой предмет.
– Любую часть тела можно с нынешними достижениями заменить – мозги не поддаются замене. С тобой, признаюсь, я отдыхал, сейчас народ обмельчал: хитер стал, корыстолюбив, а под черепной коробкой труха. Ты ведь понимаешь: такие люди, как я, с благотворительностью в гости не ходят. Нужен ты мне рядом года на два-три, вот, что я и хотел предложить тебе без вихляний. В старом качестве советника! Что скажешь?!
Увлекаюсь мудростью хоку в японской подаче. Там есть о нас с тобой: «Сухая трава на заснеженном поле – память о прошлой жизни. Сочетается несочетаемое: мороз и солнце?»
От его убийственного взгляда и от понимания ситуации Нину Васильевну начало потряхивать в ознобе, она болезненно куталась в халат, молчаливо наблюдая за исходом.
– Мне выйти? – спросила она. – Разговаривайте откровенно.
– Нет, уважаемая, уже слишком поздно выходить…
Саркисов давно, с его приездом, понял: отказать он не имеет ни единой возможности.
Глава 17
Внешний уклад жизни в Подмосковье мало чем отличался от прежнего. Всей разницы: Саркисов теперь жил с Ниной не в стареньком домике заштатного бедного поселка, а в огромном богатом особняке, спрятавшемся от всего мирского среди леса. Мачтовые сосны окружали дом глухой стеной. Днем во владениях на все лады перекликались птицы, ночью, с темнотой, опускалась кладбищенская тишина. Старый дом Нины стоял недалеко от магистральной дороги, поэтому первое время тишина здесь даже завораживала, дала устояться мыслям, но со временем стало жутковато, и, если бы не близость Нины, неизвестно, насколько долго выдержали бы нервы Саркисова. От дома для прогулок пролегало два маршрута, определяемые двумя едва видимыми тропками, дополненными указателями на стволах деревьев – они позволяли, особенно летом, не сбиться с пути. Саркисов называл их большим и малым кругами кровообращения. На малом – он месяц «обкатывал» протез – это занимало в конечном итоге до тридцати минут. На малом круге дом не терялся из пределов видимости, и они с Ниной оставались наедине. Но стоило им двинуться по большому кругу, впереди и сзади располагалось по охраннику. Они особо не мешали, двигаясь немыми изваяниями строго на определенном расстоянии. Можно было негромко переговариваться, оставаясь неуслышанными, но их присутствие раздражало. Большой круг в первый раз удалось покорить за два часа. Через месяц этот же маршрут они проделали за один час сорок минут. Далее, гуляли не спеша, не ставя никаких рекордов. Немецкий протез работал безупречно. Дальний маршрут им нравился больше – приходили притомленные, удовлетворенные маленьким личным счастьем. С крайней точки открывался вид на огромный овраг и на белый дом, смахивающий на старые помещичьи усадьбы. Дом, сваянный в стиле ампир по проекту тонкого любителя старины, стоящий на открытом взгорке, им нравилось обозревать. В этом месте тропа выводила из леса. Глядя на дом, они всегда останавливались, и в который уже раз тщетно пытались уловить признаки жизни в нем. Дом не жил бурным присутствием – он оставался удачной фактурой пейзажа, придавая ему помещичий русский колорит. Пейзажу недоставало живого дополнения, когда бы по пробитой поперек луга и хорошо видимой отсюда колее дороги стремительно несется бричка, запряженная норовистым коньком, или подвода с группой крестьян после покоса, свесивших с нее уставшие ноги.
И дом, и чистый воздух, и тишина, и вековой лес – все это создавало умиротворение вечности.
Охранники останавливались поодаль вместе с ними, перевоплощаясь в стволы сосен, с которых в грозу сбило шапки крон. Саркисов не говорил об этом Нине, но прекрасно понимал шаткость свалившегося на них благополучия. По поставленным ему задачам Саркисов знал и готовил последнее большое дело.
Глава 18
Такой внутренний комфорт посещал Мотьку не часто, чаще в тех случаях, когда она оставалась независимой своими действиями от окружающих. Она давно не получала такого удовлетворения от общения с людьми. Евгения Георгиевна разлила чай, не мешая ей насладиться янтарными ягодами в тепле домашней атмосферы. Выдержанностью Евгения Георгиевна напоминала ей Клаву. По рукам и ногам Мотьки разлилось знакомое ощущение, в тепле застывшие ноги отпустили, разгораясь приятным, релаксирующим душу теплом.
– Мотечка, разреши мне тебя так называть? – донесся, словно издалека, голос Евгении Георгиевны. – В течение моей долгой жизни довелось общаться с разными людьми: с учениками и с их родителями, а в памяти остались единицы – остальных могло бы и не быть. Хочется сказать о единстве душ. Тебе скажу вслух первой о своей привязанности.
– Откуда такая тоска в голосе, Евгения Георгиевна? Все у нас хорошо, скоро увидите сына, и мы не расстаемся?!
– Я нахожусь в таком положении, когда не мне выбирать приоритеты. Приедет сын, какие он привезет мне новости? Какое уготовано мне будущее? Пока не было тебя, мне было совершенно безразлично, кто появится в нашей жизни. Сейчас я со страхом представляю время, когда в наш дом войдет посторонний человек – другая женщина. Я теперь боюсь, что этой женщиной можешь стать не ты?! Я познакомлю вас ближе. Даст Бог, вы приглянетесь друг другу.
Мотька догадывалась о возможном развитии событий, но после озвучивания она испугалась. Почему все произошло именно с ним? Ей сделалось жутковато от мистического стечения обстоятельств.
Глава 19
В суете торговли Матильда совершенно случайно вспомнила о своем дне рождения, невольно подслушав посторонний разговор о подарке ко дню рождения.
«Кто-то продолжает жить полноценно», – с накатившей хандрой подумала она. Вспомнила, но и это не заставило ее предпринять какие-то действия. Щемящее чувство тоски и одиночества всколыхнули память. И тогда, на работе в больнице, прошло не «ах»: традиционная бутылка шампанского «Абрау-Дюрсо», поздравления от души, а, в сущности, все та же внутренняя пустота. Запал не сработал. И появившийся запас денег не подогрел желаемый эффект. Отдушину свою она находила в щедрых подачках природы. Проныра синица, стащившая у нее кусочек сыра, привела ее в восторг больший, чем это нелепое напоминание. В душе она оставалась женщиной. Рисовался в сознании образ идеального друга. В этом месте Мотька обрывала себя насильственно, наступая природе на горло. Она, то страстно желала встречи, то со страхом представляла себе мужчину собирательного образа. Кто смог бы вмешаться в ее размеренную жизнь приятным дополнением? Кто из них не ущемил бы ее волю?! Кому она смогла бы довериться, как Клаве? В двадцать восемь еще так много неизведанных горизонтов. Зачастую, существующий опыт, прошлые оплошности, иногда чужие примеры в этом возрасте не существенны для достаточных установок. В этом времени мечутся, ищут, постигают, ожесточаются и вновь ищут, достигая – теряются в решениях. Это примитивная по качеству, но самая обыденная норма жизни. Надувные символы увлекательны, но летучи и сиюминутны, как мыльные пузыри.
В периоды мысленных терзаний Матильда становилась Мотькой. Она улетала в прошлое, в более чем скромное существование, пытаясь отыскать в прошлом своем пропущенную подсказку. По большей части вспоминались уставшая мама, унылый быт, алюминиевый таз, дядька Юрка и бледненький братик с синюшными очками вместо глаз. Эти мысли Мотька с еще большим ожесточением гнала от себя. Она не хотела встречи, боялась к своему неудобству добавить что-то еще более ужасное. Она мечтала появиться перед родными в полный формат: ухоженной, сильной, преуспевающей, имеющей возможность существенной им помощи. Мыслями о том, что они есть, и, слава Богу, живы, она вполне удовлетворялась. Где-то глубоко Мотька оставалась зла на мать за свою судьбу, но дальше с годами эта злость распылялась, трансформируясь в слезливую жалость.
Глава 20
О предстоящей партии наркотиков знали в окружении Карапетяна трое: он сам, Саркисов и верный куратор – проверенный человек. Еще с зоны Бычок использовал особенный дар Саркисова. Дела, провернутые по его сценарию, удавались всегда гладко. Ему стоило огромного труда расположить Саркисова на это сотрудничество. Только после искреннего разговора тот дал согласие. Пришлось поплакаться перед ним, даже в чем-то покаяться. Играть особо не пришлось – все сказанное было истинной правдой, назревшей нарывом в груди. Лучшие годы прошли стороной, начали одолевать бесконечные «болячки». Что дальше?! Капитал сложился немалый, а вся доля его в обороте. Хотелось сорвать сразу и много и свалить «за бугор», подальше от братанов, от мышиной возни в торговле, от вечного головняка с властями.
Саркисовский план закрутился. Пока «ищейки» будут ковырять носами на паромных переправах, да искать потайные ниши «большегрузов» – он все обтяпает и растворится доживать свой век в другом формате среди атоллов бананового рая, в объятиях знойной мулаточки.
По каналам специальной связи Бычку донесли о возне в интересующих его структурах. Значит, он полагал, пошла утечка информации. Он столкнулся с дилеммой: рисковать – крутить «ва-банк» или включить план крайности. Судно с наркотой, по точным сведениям, прошло Босфор и штормует в родном Черном.
«В любом случае необходимо поговорить со стариком Саркисовым. Мудр и чувствителен – волчара».
На въезде охранник подал условный знак: «Все спокойно». Саркисов научил его окружать свою жизнь ничего не стоящими условностями и никогда не игнорировать ни одним из них. Это помогало в деталях осторожного быта, став нормой повседневной жизни. Вспомнил, как брали его в первый раз. Имей он тогда в арсенале что-то подобное – с легкостью избежал бы разгромный срок.
У порога Бычок показал вверх глазами, имея в виду расположенный выше особняк, где проживал Саркисов – охранник мгновенно среагировал, кивнув в сторону леса.
«Вот и прекрасно – прогуляюсь», – подумал он, скидывая на руки услужливой прислуги пальто. Ему в холл вынесли спортивный костюм, личный охранник помог стянуть на щиколотке полусапожки. В сопровождении охраны Бычок двинулся по большому кругу против оси традиционного движения.
– Снега выпало немного, сантиметров пятнадцать. Верхний слой еще не слежался: подновился накануне. В ярком костюме буду отличной мишенью, – челноком станка прожужжали в голове мысли. – Мысли о самосохранении – он сможет позволить себе когда-нибудь отдохнуть от них?
Последние дни Бычок планировал и рассуждал даже во сне.
Сквозь облака проблескивало скупое солнце. Единственное, чем он наслаждался, это чистотой воздуха. Они миновали пологую балку. На взгорке, за уклоном, на фоне неба виднелись четыре застывшие фигуры: две в центре и две поодаль – вразброс.
Саркисов с Ниной как раз подошли к так любимому им месту. Отсюда открывался вид на соседнюю усадьбу. Среди белого покрова, почти сливаясь с ним, усадьба ожила – сегодня она дополнилась легким дымком из трубы, но дым не рассеивался, он повис зловещим грибом над всем пространством, занимающим усадьбу.
«Высокое давление – надо ожидать снегопада», – с мальчишеской радостью подумал Саркисов.
Он пожалел о прогулках, которые ограничатся «малым кругом». Обернувшись, Саркисов и Нина увидели две фигуры, приближающиеся к ним с противоположного направления.
Глава 21
Довершая прогноз, солнце скрылось за набежавшим облаком. Пейзаж с дымным грибовидным образованием посуровел. Небесные прогалины, пропускавшие совсем недавно солнечные лучи, отдались засилью наползшей мглы. Белый снег засветился стальным налетом. У Саркисова заныла оконечность отсутствующей ноги.
Внезапный удар в плечо толкнул Саркисова в снег – над головой просвистела пуля. Сбитая с ног охранником, вскрикнула Нина, увлекая его за собой. Саркисов неуклюже опрокинулся на спину, высоко закинув искусственную ногу. Попытался подняться, но охранник грубо вдавил его голову в снег. Неподалеку от них, взрывая снег, распласталось в акробатическом пируэте обезглавленное, дергающееся в порыве движения туловище Бычка.
– Лежать! Ползком вниз, в овраг, – шипел охранник.
Другие два охранника, вжимаясь в снег, стягивали вниз обезображенное тело своего босса, оставляя на белом покрове спотыкающуюся кровавыми уступами борозду.
– В голову – разрывной пулей. Легкая смерть. И здесь нашли… – задыхаясь от волнения констатировал один из них.
…Поезд слегка притормозил, не останавливаясь, покатил дальше. Ушедший в свои мысли Саркисов от рывка состава больно ударился о ступеньку.
«Наваждение, или небесные силы предупреждают меня о чем-то?»
Он поделился мыслями с Ниной. В другой раз она бы запротестовала, усовестила бы его математической прагматичностью, но после перенесенного едва слышно спросила:
– А у нас есть другой выход?
– Эти люди, если захотят, найдут под землей. Пусть мой дар умрет вместе с моим сомнением.
Напряжение последних месяцев после убийства Бычка довершилось подозрением всех, рядом с ними, людей. Сейчас подозрение растворилось их мерным дыханием. Повернувшись к стенке, под стук колес, Нина ненадолго забылась. Проснулась от тишины – поезд стоял. Спросонок сразу не поняла, где она и что с ней – тяжелая голова медленно возвращала в реальность. Картина кровавой расправы ожила в воспаленном сознании, но сопение мирно спящих пассажиров вернуло ее в безопасную атмосферу вагона. Мгновением стрельнувшая мысль заставила сердце болезненно сжаться. Блаженное выражение бледного лица Саркисова опалило голову жаром.
– Вовчик, – тронула его Нина.
Саркисов словно вернулся из ниоткуда – он с укором посмотрел на нее.
– Ниночка, мне приснились родные горы, и отец на нашем поле среди засилья желтых тюльпанов.
В пыльное окно вагона кинуло крупные капли дождя, избороздив его замысловатыми извилинами.
– Смотри, Нина, – шепнул он, – на стекле, как на ладони, чья-то судьба. Жаль с хиромантией мало знаком, видно, мне свыше предложено познать какую-то высшую тайну…
Глава 22
Трудно было объяснить себе наступивший внезапно, накативший из прошлых «щедрот» времени внутренний покой. Поезд приближался к конечной станции.
«Еще немного, и они с Ниной откроют родную, перекошенную временем калитку».
Дарованным природой чутьем Саркисов понимал: покой пришел не оттуда.
Он не сказал об этом Нине, но был уверен – она поймет его.
«Он скажет об этом позже, тогда и она вспомнит прописные истины: светская жизнь не протекает в затворничестве. Пока есть силы и горят глаза – желание видеть новое в окружающем не должно истощиться».
Саркисов задался целью увидеть горы своих предков, показать и Нине то, что стало предметом его давней тоски. Какие они сейчас, ранней весной? Он захотел до боли отыскать свои корни, оздоровить родственный дух. Земля, взрастившая его отца, должна получить благодарность блудного сына. Воодушевленный внезапным решением Саркисов с чувством обнял зардевшуюся на людях Нину.
Поезд начал замедлять ход – пошли пригородные постройки. Еще немного, и поток пассажиров подхватил их к выходу. С обрамляющих город гор тянуло пронизывающим холодом. По распадкам склонов белели пятна не растаявшего снега. На стоянке машин предложений оказалось больше, чем желающих воспользоваться ими – водители суетились, перебивая друг друга.
Дом Нины пустовал – их никто там не ждал, но Саркисов ловил себя на мысли, что чрезмерно суетится. Принятое решение исподволь, изнутри толкало его к активным действиям уже сейчас. В общей сутолоке они подошли к автобусу.
«Очень скоро они вернутся на этот самый вокзал. Скорее всего, это будет в середине мая. В это время в горах особенно красиво. Южные склоны первыми покрываются желтой кипенью, именно в это благодатное время просыпается необыкновенная по качеству глубина».
Саркисов помог подняться в автобус Нине, пропуская напирающих сзади.
– Проходите, уважаемый, – обратилась к нему с почтением черноглазая, удивительно белокожая девушка, с вызывающе броским рубином помады на губах.
Саркисов с восхищением посмотрел на нее. Мимо протиснулись последние пассажиры, а девушка стояла и не смела подняться перед ним.
«Какое в ней обаяние, сколько такта, – забурлило в голове, – а ведь совсем молоденькая?»
Не удержавшись, обратился напрямую:
– Милая девчушка, ты такая славная. Откуда такое воспитание? Вижу – кавказская?!
Девушка улыбнулась.
– Землячка ваша, из Карабаха.
– Ты совсем покорила дедушку. Откуда узнала, что я оттуда?
Она гордо подняла голову.
– Наши горы у вас на лице…
Нина призывно постучала Саркисову в окно, он ответно помахал ей.
– Нет, милая, после мудрой землячки, почту за честь пройти вторым.
Девушка учтиво поклонилась и прошла в автобус.
Водитель двинулся по салону, проверяя проездные билеты. Саркисову почему-то стало стыдно показывать свою неуклюжесть, и он, сколько мог, тянул с подъемом.
Угомонившиеся пассажиры чинно сложили руки, приготовившись отправиться в путь. Саркисов поднял здоровую ногу на ступеньку – готовился сделать то же с искусственной…
Расплавленным металлом обожгло грудную клетку. Последнее, что, наверное, остановилось в уходящем сознании – не боль и не пролетевшая легкокрылой птицей жизнь, а окаменевшее, как у парковой скульптуры, лицо учтивой девушки-землячки с вызывающим рубином на губах. Продлилось мгновение тишины, в следующее мгновение автобус взорвался диким женским визгом. Саркисов упал на асфальт навзничь, головой в сторону бесконечной череды проезжавших машин.
Едва замедлились рядом с распростертым телом шашечки такси, и тут же приняли сложившийся ритм движения, унося в нераскрытую тайну эпохи трагедию еще одного человека из множества других, перелопаченных жерновами неукротимого времени.