В середине 80-х годов прошлого столетия Гавану охватила настоящая эпидемия дуэлей. Но это смертоносное поветрие было вызвано отнюдь не падением морали жителей кубинской столицы. Дело было вовсе не в том, что кривая соблазнённых жён и уведённых невест резко пошла вверх. Нет, поединки в большинстве случаев имели политическую подкладку. К барьеру вызывали тайных или явных сторонников независимости Кубы — а Куба в то время была ещё испанской колонией. Особенно часто за пистолеты и шпаги приходилось браться журналистам.

Ремесло журналиста для того, кто смел иметь свои собственные сужения, почиталось опасным. Посмотрите на фотографии кубинских литераторов тех лет. В этих горделиво вскинутых головах, тщательно закрученных усах, буйно разросшихся бакенбардах, в галстуках, развевающихся, как мятежные знамёна, под белыми стенами стоячих воротничков, в руках, независимо скрещённых на груди, в пальцах, судорожно сжимающих массивные набалдашники тяжёлых тростей, чувствуется вызов судьбе.

Недаром на одной из популярных карикатур того времени редакция газеты изображена как нечто среднее между стрелковым тиром и фехтовальным залом. На стенах развешаны мишени, пистолеты и шпаги. Мирная секретарская конторка с её неизменной корзиной для бумаг обшита бронёй наподобие боевой рубки крейсера. Сотрудники разгуливают в бронированных плащах и колпаках, напоминая шагающие крепостные башни. Из амбразур — отверстий, проделанных в этих странных одеяния — торчат дула пистолетов.

Действительно, дуэль — убийство, освящённое высоким словом счесть», узаконенное особым кодексом, была для испанской правящей верхушки удобным средством держать в узде своих политических противников, а порой и отделываться от них, не вызывая всеобщего возмущения. Наёмные бретёры, мастера пистолетной стрельбы, виртуозы шпаги или рапиры были призваны заткнуть рот крамольной кубинской прессе. Поэтому не случайно внимание кубинцев привлекла небольшая повесть «Дуэль моего соседа», опубликованная в 1885 году в еженедельном приложении к журналу «Изящная Гавана». Автором её был двадцатичетырехлетний Рамон Меса, юрист по образованию и начинающий журналист. В повести осмеивался забияка и хвастун, вызывающий к барьеру людей, заведомо не умеющих стрелять. Доставалось и профессиональным секундантам, готовым за небольшую мзду проводить на тот свет кого угодно.

Повесть имела успех у читающей публики, под маской безобидного юмора современники разглядели стальное жало сатиры. В описании гаванского дома, стены которого настолько обветшали, что в них можно прорезать отверстие простыми ножницами, они увидели намёк на ветхость колониального режима.

(Пройдёт два года, и Рамон Меса в романе «Мой дядя чиновник» разовьёт эту тему с гораздо большей смелостью. Жалкие судёнышки с громкими названиями «Покоритель Старого и Нового Света», «Разгром ста тысяч французов», готовая рухнуть заплесневелая гостиница с гордой вывеской «Лев Нации» (в испанском гербе изображён лев) наглядно представят несоответствие между провинциальной буржуазно-монархической Испанией XIX века и её претензиями на наследие великой испанской империи прошлого.)

В том же, 1885 году в газете «Лотерея» был опубликован новый роман Месы «Цветы и плоды», повествующий о несчастной любви двух юных существ. В отличие от «Дуэли моего соседа», «Цветы и плоды» написаны в сентиментальных тонах, в духе нашумевшего произведения колумбийского писателя-романтика Исаакса «Мария» (1867). Новая книга молодого автора также не осталась незамеченной. Сам Энрике Хосе Варона, философ и критик, глава кубинских позитивистов, посвятил ей несколько абзацев своей статьи в журнале «Кубинское обозрение». Снисходительно отметив художественные достоинства романа: умело построенный сюжет, характеры героев, наблюдательность писателя, острое чувство цвета, — Варона указывал и на недостатки книги. Важнейшими из них, по его мнению, были слабость идейного содержания и отсутствие местного кубинского колорита.

Уже в следующем, 1887 году Меса опубликовал сразу два романа — «Кармена» и «Мой дядя чиновник». В первом из них он, следуя советам Вароны, обратился к одной из самых наболевших тем в жизни кубинского общества, к теме расовой дискриминации. В небогатой романами кубинской литературе XIX века этой теме, неразрывно связанной с борьбой против рабства, были посвящены «Франсиско» (1839 г., напечатан в 1880 г.) писателя-романтика Ансельмо Суареса-и-Ромеро и «Сесилия Вальдес» Сирило Вильяверде. Вторая часть последнего романа, который называли «кубинской «Хижиной дяди Тома», вышла всего лишь за пять лет до появления «Кармены».

Книга Месы и по теме и по сюжету связана с «Сесилией» и получила высокую оценку его соотечественников. «Кармена» — это один из самых прекрасных наших романов», — с удовольствием отметил Варона.

Но «Мой дядя чиновник» вызвал возмущение маститого критика. В статье, опубликованной в журнале «Кубинская иллюстрация» в начале 1888 года, он обвинил автора в том, что образы его героев лишены психологической глубины, в «моментальном фотографировании», в том, что «вместо сатиры на нравы, которую он (писатель. — В. С.) замыслил, из-под пера его вышла серия карикатур». «Мой дядя чиновник» может дать нам очень мало, местами он нас развлекает и только» — таков авторитетный приговор критики.

Либералу Вароне ответил революционный демократ Хосе Марти, посвятивший роману восторженную статью. Марти смотрит на эту книгу как на союзника в деле, которое было его жизненным призванием, — в борьбе за превращение Кубы из испанской колонии в независимую демократическую республику, «республику тружеников». «Точное изображение действительности здесь выглядит карикатурой, — писал он, — но именно в этом и состоит достоинство книги, ибо автор её, рискуя нарушить самую природу романа как жанра, не приукрасил жизнь и создал подлинно реалистическое произведение. Увидев, что истина карикатурна, он к нарисовал её таковой».

Марти — один из первых критических реалистов в Латинской Америке приветствовал Рамона Месу как художника, избравшего тот же творческий метод, как соратника по перу, Он увидел и оценил основные достоинства романа — верную передачу действительности в её типических чертах и полное соответствие формы содержанию.

Какова же была историческая действительность, породившая роман Месы? Изображённые в нём события развёртываются в Гаване в 80-е годы прошлого столетия, то есть в период между двумя национально-освободительными войнами. Десять лет продолжалась на Кубе вооружённая борьба народа, вошедшая в историю под названием «Великой войны». В 1878 году командование повстанческих отрядов и главнокомандующий испанскими войсками «генерал-миротворец» Мартинес Кампос в местечке Санхон подписали мирный договор. Санхонский мир был компромиссным решением, вынужденным для обеих сторон. В испанских кортесах его называли «постыдным и позорным», а один из самых популярных вождей кубинской народной армии «бронзовый лев» Антонио Масео отказался подписать этот договор.

Куба осталась испанской колонией, основная цель борьбы не была достигнута. Но Санхонский мир означал большую моральную победу кубинского народа, ибо потомкам конкистадоров впервые в истории пришлось пойти на переговоры с представителями восставшего парода, с теми, кого испанские реакционные газеты называли не иначе как «разбойниками и бродягами»; монархическая Испания была вынуждена признать кубинскую «республику под ружьём» высокой договаривающейся стороной и принять её требования. Кубинцам были обещаны отмена рабства, уравнение Кубы в правах с испанскими провинциями (представительство в кортесах, создание на Кубе Провинциального совета и органов самоуправления, отмена чрезвычайных налогов и пошлин и т. д.).

Эти обещания не были выполнены. Рабство, формально уничтоженное в 1880 году, заменила унизительная система «патроната», сохранившая власть рабовладельцев. В Испании падали министерства, консерваторов сменяли либералы, либералов — консерваторы, но политика по отношению к Кубе оставалась прежней. Это была политика «добрых намерений», обещаний, отговорок и отсрочек, политика трусливого маневрирования. Она позволяла испанской монархии покрывать часть своих расходов из кармана кубинских налогоплательщиков, а жадной своре генералов, бюрократов и епископов обогащаться за счёт кубинского народа.

Вся власть в стране по-прежнему оставалась в руках испанского наместника, переименованного из «генерал-капитана» в «генерал-губернатора».

Генерал-губернатор опирался на армию и на чиновников. Испанская бюрократия на Кубе была важнейшим звеном в системе колониального угнетения. Ненасытные казнокрады, лихоимцы, вымогатели пользовалась почти полной безнаказанностью. К уголовной ответственности за мошенничество, подлоги, взятки и другие преступления испанского чиновника на Кубе можно было привлечь только после того, как представитель испанской администрации расследует справедливость обвинения. «Администрация, таким образом, сама себя судит. Перед её дверью должна остановиться юстиция», — писал один кубинский автор. Но и судебного процесса чиновники могли не бояться. В кубинских судах сидели «свои люди», тоже назначенные по протекции и также стремившиеся разбогатеть на взятках. Но данным, оглашённым в испанской палате депутатов в 1801 году, из трёхсот пятидесяти испанских чиновников, привлечённых к суду за контрабанду, хищения и подлоги, ни один не был осуждён.

А судить было за что. В 1890 году сам министр заморских территорий Ромеро Робледо с трибуны кортесов заявил, что общая сумма растрат и хищений на Кубе достигает двадцати миллионов восьмисот одиннадцати тысяч пятисот пятидесяти шести песо.

Ораторы в кортесах и клубах не стеснялись в выражениях, когда рель заходила об испанской администрации на Кубе. Они называли её «язвой», «раковой опухолью», «национальным бесчестием» и другими подходящими к случаю словами. «Таможни открыты, государственные доходы, которые должны поступать в казну и идти на удовлетворение общественных нужд, расхищаются чиновниками», — говорил в Гаване в 1887 году кубинский депутат в кортесах. «Отчётность — только миф, совесть — ненужное бремя, стыд — излишнее беспокойство, должность — золотая жила, которая позволяет разбогатеть в самый короткий срок, государственная служба — возможность безнаказанно заниматься грабежом».

Чиновничество представляло собой подобие акционерного общества по эксплуатации и ограблению кубинского народа, причём контрольный пакет находился в руках испанских министров и политических деятелей. «Всякий чиновник, прибывающий на Кубу, имеет своего могущественного шефа при дворе и регулярно оплачивает его покровительство. Это всем известно, — писал Энрике Хосе Варона. — Всем известны политики, которые извлекают богатейшие доходы с помощью кубинских чиновников, естественно, что они являются самыми убеждёнными защитниками испанского владычества на Кубе».

Разоблачению этой порочной системы и посвятил свой роман молодой кубинский патриот Рамон Меса. Со страниц книги встаёт душный мир колониального чиновничества, вековые традиции испанской бюрократической машины причудливо переплетаются с нравами и законами воровской шайки. Департамент, где служат герои романа, это хаос коридоров, которому внешняя чёткость линий придаёт видимость какого-то порядка, строй бесчисленных дверей, сквозь который прогоняют несчастных просителей, лабиринт инстанций, управлений, отделов и подотделов, в котором сам дон Хенаро — начальник канцелярии — не может разобраться без помощи специальной карты, всесметающий бумажный водопад входящих и исходящих, над которым стоят серые тучи архивной пыли. Здесь за наивысшую мудрость признаётся умение так написать докладную в далёкое испанское министерство, чтобы министерство, не уразумев истинной подоплёки дела, осталось бы довольно и приняло бы подсказанное решение.

Ненужность, бесполезность этого бюрократического мира Меса иллюстрирует рассказом о пропавшем отделе. Целый отдел внезапно исчез, и никто этого не заметил. Жизнь в департаменте идёт как обычно, отправляются очередные исходящие бумаги, регистрируются и подшиваются входящие номера, двери исчезнувшей канцелярии заложены папками, затянуты паутиной и покрыты толстым слоем пыли. И только чиновники-старожилы по секрету передают новичкам жуткую тайну отдела-призрака.

Художник-реалист подметил и показал типические черты мира испанской колониальной бюрократии. Определяющее значение в нём имеют не личные человеческие качества, а положение, не сам человек, а стол, за которым он сидит. Это античеловеческий мир (мрачными марионетками назвал Хосе Марти героев романа), мир видимости, а не сущности, где важно не быть, а казаться. Обыкновенная торговая сделка, выгодная для обеих сторон, здесь кажется нерушимым брачным союзом. Сиятельного дона Ковео, который не может и двух слов связать, прославляют как великолепного оратора. Даже неграмотный лодочник Доминго, выполняющий ныне обязанности посыльного и доносчика при начальнике, носит за ухом гусиное перо. Он и писать-то как следует не умеет, но хочет казаться чиновником.

Чем дальше продвигается герой романа по службе, тем меньше он работает. Праздность становится его служебным занятием. И, только задумав быстро разбогатеть, он начинает лихорадочную деятельность, превращается, как замечает Меса, в образцового чиновника, ибо появилась настоящая забота, ради, которой можно и попотеть. А настоящее дело для испанского бюрократа на Кубе — это воровство.

Меса позволяет читателю догадываться о тёмных делишках чиновников по обрывкам фраз, доносящихся через неплотно закрытые двери, по внешнему виду посетителей. Иногда он вкладывает в образ глубокий смысловой подтекст (например, сравнивая Служебный кабинет с исповедальней), В результате вырисовывается довольно обширный круг интересов дона Хенаро и его преемника. Они не брезгуют ничем; взятками, поставкой гнилых продуктов испанским гарнизонам, контрабандой, участием в дутых акционерных обществах и т. д.

Не случайно, рассказывая о трагической судьбе скромного, трудолюбивого и честного чиновника дона Бенигно, в конце книги автор сообщает, что Бенигно — уроженец кубинской провинции Матансас. Этот коротенький эпизод имеет глубокое содержание. Дон Бенигно занимает место в силу своих личных качеств — трудолюбия, знаний, профессионального опыта. Он кубинец и не имеет покровителей в Испании. Поэтому-то его и выбрасывают из канцелярии, заменяя полуграмотным, не знающим дела, но зато «своим» человеком.

Во второй части книги поле зрения автора расширяется. Он описывает верхушку кубинского общества, высший свет Гаваны. Из грязных комнат канцелярии действие переносится в роскошные гостиные, бальные и банкетные залы. Меняется и рассказчик: сам автор занимает место племянника дядюшки Куэваса — юноши честного, наблюдательного и весьма неглупого, но во дворцы гаванских богачей явно не вхожего.

Фигуры друзей дона Ковео — судьи, полковника, фабриканта, прелата, журналиста — имеют символическое значение, они олицетворяют столпы колониального режима — суд, армию, церковь, продажную прессу, крупный капитал. Это «патриоты» Испании, «интегралисты» (сторонники целостности испанской колониальной империи), члены партии «Конституционный союз». Ораторы этой партии заявляли, что если Кубе будет предоставлена конституция, то они разорвут этот документ, клочки засунут в патроны вместе с пулями и будут стрелять ими в недовольных.

Типической особенностью колониального общества, описанного в книге Месы, является сочетание буржуазных навыков с феодальными традициями, культа денег с паразитизмом. Персонажами романа движет одна могучая сила — стремление разбогатеть любыми способами, любой ценой. Почти с плакатной простотой выражает это автор в ряде точно найденных деталей: фигурка золотого тельца украшает кабинет дона Ковео, золотая цепь связывает героя с невестой и т. д.

Но деньги не вкладываются в производство, а используются для потребления. На вопрос: «Что делать с деньгами?» — дон Хенаро авторитетно разъясняет своему «ученику»: «Прежде всего подыщи хорошего повара». Роман наполнен красочными натюрмортами, описанием обеденных столов, переполненных всякого рода едой. Постоянным аккомпанементом действия служит стук вилок и ножей, звон бокалов.

Писатель персонифицирует эту социальную типическую черту в образе главного героя в духе модных в те времена натуралистических теорий. Меса трактует страсть к накоплению, которая обуревает героя, как некую физиологическую потребность, своего рода социальное обжорство, органическое стремление постоянно что-то проглатывать. Даже нежные щёчки любимой женщины вызывают у него только гастрономические ассоциации: «Так и съел бы!»

Но образ главного героя даётся писателем не только в плоскостной гротескной проекции. Он реалистически разносторонен. Мы знакомимся с будущим сиятельством, графом Ковео, на набережной Гаваны. Пока это ещё просто Висенте Куэвас, выходец из бедной испанской деревушки, невежественный, наивный, богобоязненный, запуганный и в то же время чванливый провинциал.

Он приехал на Кубу, чтобы разбогатеть, занять «лучшую должность», а пока что весь его капитал — это рекомендательное письмо некоего маркиза Каса-Ветуста, чьё имя в переводе означает — обветшавший дом. Это Санчо Панса, ступивший на свой заветный остров, Санчо Панса, которому судьба уготовила в наставники не Дон-Кихота, а мошенника дона Хенаро.

Так начинается головокружительная карьера дядюшки Висенте. Он становится чиновником, из Куэваса превращается в графа Ковео, наращивает живот, обрастает не только жиром, но и солидностью, усваивает кое-какие манеры, приобретает внешность барина, оставаясь, однако, тем же провинциалом — жадным, невежественным и наивным.

Уходя из канцелярии после падения министерства, со слезами на глазах прощается он с лестницей — единственной материальной ценностью, которую ему довелось создать в этом бумажном мире. Он искренне считает своего школьного учителя дона Матео кладезем премудрости и не может шагу ступить без его совета. Временами на его обрюзгшем и важном лице появляется что-то жалобное, ребяческое. Ибо дон Ковео, ставший одним из столпов гаванского общества, в то же время и жертва этого общества, жертва его ненасытных инстинктов. В вечной неудовлетворённости нашего героя сказывается тоска по тем временам, когда он был человеком, а не видимостью человека, когда его человеческие чувства ещё не были порабощены и изуродованы.

Тема диктовала художнику выбор изобразительных средств. Роман «Мой дядя чиновник» отличается разнообразием художественных приёмов и стилистической многоплановостью. Гротеск переходит в иронию, ирония сменяется пародией. Особенно любит Меса пародировать романтические штампы. Богатая коллекция их — в портрете прекрасной Клотильды. Состояние неясной меланхолии нисходит на героев после сытного обеда. История пропавшего отдела окрашена в зловещие тона роковой тайны.

По сюжету, в основе которого лежит повествование о жизни ловкого пройдохи, роман Месы восходит к испанскому плутовскому роману. В первой его части (например, эпизод с царями волхвами) явственно слышится перекличка с «Ласарильо с Тормеса».

Пристальное внимание к детали роднит произведение Месы с «костумбристским» (бытописательным, от испанского слова cos tumbre — обычай) очерком — жанром, широко распространённым в литературе латиноамериканского романтизма. Влияние костумбризма сказывается и на композиции романа Мосы, некоторые главы которого представляют собой как бы сатирические или описательные очерки — «Порт», «Банкет», «Свадьба».

Но у писателей-костумбристов внимание к детали нередко становилось самоцелью, их очерки загромождены подробными описаниями костюмов или пейзажей, переходящими в надоедливые перечисления. У Месы описание — это активная часть рассказа, несущая определённую смысловую нагрузку. Уже в первой главе романа картина шумного, суматошного, делового гаванского порта, седьмого порта мира, представляет собой как бы увертюру к роману. Трудовая Гавана противопоставляется двум жалким фигурам — дядюшке и племяннику, двум выходцам из XVII века, попавшим в последние десятилетия XIX.

Активную смысловую нагрузку несут и другие средства художественного изображения. Писатель порой добивается синтеза формы и содержания в простом сравнении. Например, изображая золотой, который летит в воду, сверкнув, как раскалённый уголь, Меса не только передаёт цвет монеты, но и отношение к ней героя. Это золото жжёт руки нищего дона Бенигно.

Мы уже говорили, что одной из тем романа является несоответствие видимости и сущности. Отсюда излюбленный художественный приём автора — «заземлённое» описание внешности героев, показывающее их настоящую суть. И что бы потом ни говорили об уме и знатности дона Хенаро, читатель уже не забудет лысого самодовольного маленького толстяка, впервые появившегося перед ним в театре. Интересна и внутренняя парадоксальность этого образа. Отъявленный плут и мошенник, дон Хенаро не расстаётся с восклицанием «О, страна мошенников!», напоминая известную притчу о воре, который, убегая от преследователей, кричит: «Держи вора!»

Меса строго отбирает детали, выискивая наиболее характерные, раскрывающие внутреннюю правду образа, детали-символы. Так, давая портрет дона Ковео, Меса выделяет его великолепные зубы, которыми граф лихо щёлкает самые крепкие орехи, вызывая зависть и восхищение всех присутствующих. Небольшая деталь статуя Нептуна, как бесстрастный свидетель, появляется в ряде эпизодов романа. И вдруг в финале она получает огромною эмоциональную нагрузку, прямо выражая авторское отношение к происходящему. Этим неожиданным использованием уже примелькавшейся детали достигается большая сила художественного воздействия.

Но особенно отличается Меса-художник от своих предшественников импрессионистской манерой письма, живописным видением мира, богатством красок, мастерским использованием контрастов света и теней. Он обнаруживает знакомство с последними достижениями европейской литературы его времени — с прозой Флобера и Золя, влияние которых (особенно Золя) справедливо отмечала ещё современная автору кубинская критика.

Горячее тропическое солнце — деятельный участник романа, его золотые блики щедро рассыпаны по страницам. Голубыми и зелёными огнями горят драгоценные камни в витринах, потоки света излучают девичьи глаза. Тени решёток, на мгновение появляющиеся на полу камеры при вспышках молний, рисуют и мрачную бурную ночь, и душевное состояние заключённых.

Меса — поэт города. Как живописен, он видит мир в красках, но передаёт увиденное в материале. И в этом ему помогает умение использовать эффекты освещения, свет. Он обращает внимание читателя то на мостовую, которая под солнцем блестит как оловянная, то на прозрачно-зелёные глаза кошки, похожие на куски толстого стекла. Он как пейзажи выписывает интерьеры, рисует детали и с помощью освещения — естественного или искусственного — компонует их в одну цельную картину.

Нашему, советскому читателю проза Месы и по некоторым сюжетным мотивам, и по стилю (гротеск, материализованная метафора, ироническая помпезность описаний туалетов и бесконечных трапез) напомнит произведения великого русского сатирика Гоголя. Конечно, кубинец Меса не мог читать творения Гоголя на русском языке, но остаётся открытым вопрос, не знал ли он их ко французском перевода. Во всяком случае, на это сходство обратила внимание и кубинская критика. «Описание главного героя и его болезненной страсти округлять своё состояние с помощью любых средств даже путём продажи гнилой фасоли своим собственным испанским войскам заставляет нас вспомнить Чичикова из «Мёртвых душ», хотя мир Гоголя более сложен и жесток», — пишет Антонио Арруфат. Судьба мелкого чиновника, уволенного со службы, дона Бенигно, ставшего нищим и преследующего виновника своих бед, невольно ассоциируется с судьбой Акакия Акакиевича. Несомненно, что определяющей основой этого сходства является общность темы, сходство творческого метода и какие-то общие исторические черты, присущие и самодержавной крепостнической России, и колониальной Кубе.

В своей критике колониальной действительности Меса, подобно Марти, исходит из гуманистических моральных основ. Эту черту можно признать традиционной для всей прогрессивной кубинской литературы XIX века. В колониальной стране, в рабовладельческом обществе, аморальном по самой своей сути, правила человеческой морали, этические принципы приобретали революционное звучание.

Однако здесь начинается расхождение между двумя писателями. Марти более всего ценил в человеке готовность к самопожертвованию, готовность отдать свою жизнь за свободу других. Это качество Марти находил у простых людей, в народе. Его герои — революционеры, гордо идущие на казнь во имя светлого будущего, забастовщики, кубинские крестьяне, превратившие свои мачете из орудий труда в грозное боевое оружие, рабочие-табачники, отдающие последние гроши на революцию.

Для Рамона Месы основным является честность и трудолюбие. Он не требовал революционного преобразования колониального общества, как главного условия для проявления всех подлинно человеческих свойств. Недаром он принадлежал к партии «автономистов». Автономисты — партия кубинской буржуазии — резко критиковали колониальный гнёт, по в то же время боялись революции. Они были сторонниками постепенных реформ, надеялись получить от Испании конституцию и признание гражданских прав. «Попрошайки» — презрительно называл их Хосе Марти.

Буржуазная ограниченность Месы определила и слабость его положительных идеалов. В романе сонму чиновников активно противостоит только нищий дон Бенигно. И Меса — враг романтических штампов — в трактовке этого образа волей-неволей должен обратиться к традициям романтизма, да ещё к самым захудалым. Он ставит несчастного Бенигно на трагические ходули, гримирует его под живое привидение, появляющееся в тот миг, когда часы пробьют полночь, то есть в самые узловые моменты повествования.

Для этого перевоплощения Меса использует своё мастерство художника. Страшная чёрная тень, падающая от костлявой руки нищего, превращает эту руку в символическую грозовую тучу, нависшую над доном Ковео. Но образ этот, романтичный по своей природе и сильный своей эмоциональностью, не несёт конкретного содержания, ибо встреча с нищим ничем, кроме угрызений совести, дону Ковео не грозит, Возмездие не наступило, гроза прошла мимо.

Расхождение в политических взглядах определило в дальнейшем судьбы двух писателей, двух соотечественников.

В стране складывалась революционная обстановка, готовилась новая битва за независимость, на этот раз против двух противников — колониальной Испании и нового могущественного врага — североамериканского империализма, уже закабалившего Кубу экономически. Хосе Марти сплачивал кубинскую эмиграцию: В 1891 году на митинге в Тампе он выступил с пламенным призывом к повой национально-освободительной войне, войне «вместе со всеми и для блага всех». Он всецело отдался революционной работе и отказался от литературы.

Меса выпустил ещё два романа — «Дон Анисето лавочник» (1889) и «Последние страницы» (1891) и тоже перестал писать, Может быть, он был напуган подъёмом революционной волны, может быть, обижен на своих соотечественников, которые во многом не оценили его таланта. Так или иначе, по Рамон Меса отошёл от литературы и отдался сначала педагогической деятельности, а затем и административной карьере. Здесь он достиг высших ступеней, вплоть до поста министра просвещения в новоявленной кубинской буржуазной республике.

Рамон Меса Суарес-и-Инклан кончил свои дни министром, советником гаванского муниципалитета, профессором Гаванского университета. Его последний труд — проект общественного парка — был отмечен золотой медалью на выставке в Буффало, 9 декабря 1911 года он тихо скончался в своём особняке на улице Агиар, был похоронен с надлежащими почестями и через надлежащее время забыт.

Но жив и будет жить Рамон Меса таким, каким он изображён на одной из своих фотографий, — молодой, двадцатичетырехлетний, с независимо скрещёнными на груди руками и гордо вскинутой головой. Будет жить писатель-патриот, страстный обличитель чиновничества, непримиримый враг колониального гнёта.

В. Столбов