I. Прибытие

В начале января, чудесным солнечным днём, к Гаване после долгих недель томительного плавания приближался бриг «Толоса». Свежий норд-ост надувал белые паруса, корабль спешил к берегу и, казалось, готов уже был налететь ка чёрные прибрежные утёсы, но вдруг, круто изменив курс, направился к самой середине узкого входа в порт. Лазурное небо, ясная даль которого не омрачена ни единым облачком; лазурное море, чьи воды столь прозрачны, что сквозь них видны тёмные пятна подводных камней; солнце в зените, заливающее всё вокруг буйными потоками своих лучей: город Гавана с его разноцветными домами; отполированные временем зубцы крепостных стен, шпили церквей, берег, который ощетинился тёмно-зелёными утёсами, опоясанными белым кружевом пены; бесчисленные окна, сверкавшие на солнце так, словно они сами были маленькими светилами, островерхие черепичные крыши старых строений и плоские кровли новых горделивых зданий; каменные форты, возносившие свои массивные серые стены над несокрушимой, поросшей зеленью скалой, — всё это во всей неотразимой прелести представилось восхищённым взорам двух путешественников, стоявших на борту брига.

Не удивительно, что зрелище произвело на них столь сильное впечатление: до сих пор они видели только обветшалые дома весьма убогой архитектуры, да и тех в местечке, где они жили, было всего десять или двенадцать.

Нечто иное им довелось бы увидеть в Кадисе, но они проехали город ночью, притом очень быстро, и не выходили из дилижанса, где, несмотря на весьма неудобные сиденья с жёсткими спинками, удалось всё же вздремнуть и оправиться от усталости и перенесённых тягот длинного трудного многодневного пути, предшествовавшего плаванию и пройденного ими пешком, да к тому же с тяжёлой поклажей. В ту же ночь они поднялись на борт брига, отправлявшегося в Америку, и с его палубы различили лишь фосфорический блеск беспокойных волн кадисской бухты да огни города — далёкие сверкающие точки среди непроглядной тьмы. На рассвете корабль поднял якоря, и, когда наши путешественники проснулись, берег Испании, которая ещё виднелась на горизонте, был уже окутан плотной голубоватой дымкой, сливавшейся с низкими облаками.

Старшему из путешественников было лет тридцать. Его лицо обросло бородой и побледнело, причиной чему было долгое плаванье на небольшом паруснике, где среди прочих необходимых вещей часто не хватало и еды. Поношенная грубая обувь и одежда, воспалённые слезящиеся глаза, покрасневшие веки и в особенности какая-то неряшливость придавали этому человеку болезненный и измученный вид. Однако его широкая спина, крепкие плечи и тяжёлые челюсти свидетельствовали о вполне здоровом телосложении и о том, что, если этого человека исправно кормить, он со временем может стать мужчиной солидной комплекции.

Младший был подростком лет двенадцати — пятнадцати, и по всему было ясно, что он высадится на земле самого большого из Антильских островов не в лучшем виде, чем его сотоварищ.

Между обоими путешественниками было много сходства. Этому в немалой степени способствовали их ворсистые касторовые шляпы с твёрдыми узкими полями и тульями, имевшими настолько точную сферическую форму, что каждую из них можно было принять за половинку пушечного ядра; короткие куртки коричневого цвета, отороченные бархатом по вороту, бортам и обшлагам; штаны, щедро украшенные разноцветными аппликациями, которые легко могли сойти за огромные заплаты, не будь они расположены симметрично и выкроены на один манер; и, наконец, видневшиеся с правой стороны шляпы резинки и пара желудей, свисавших слева на двух шёлковых шнурочках.

Посмотрев на этих путешественников, их можно было принять за братьев, но я лучше, чем кто бы то ни было, осведомлён в их семейных обстоятельствах и поэтому смею тебя уверить, дорогой читатель, что два этих человека были мой дядя и я сам.

— Послушай, племянник, взгляни-ка, на месте ли рекомендательное письмо к нашему двоюродному брату, которое мы положили в сундук.

Так сказал мне дядя, вспомнив вдруг, что мы уже у цели нашего путешествия, и забыв на миг восторги, вызванные в нём видом залитой солнцем Гаваны.

Я отправился в каюту, открыл баул, и сердце моё бешено забилось: письма не было на том месте, где я его видел накануне и во все предыдущие дни. Я переворошил всё тряпьё, вывернул наизнанку все чулки, карманы и рукава, но письма не нашёл. Наконец в дверях появился дядя, встревоженный моей задержкой. По беспорядочно разбросанной одежде и по той поспешности, с которой я её обшаривал, он догадался об ужасной новости раньше, чем я успел раскрыть рот.

Никогда ещё мне не приходилось видеть человека в столь глубоком отчаянии. Для начала он ударом ноги захлопнул крышку сундука (так дядя величал баул). Затем он швырнул на пол шляпу и стал топтать её, колотя себя кулаками по животу и крича, что я хуже любого вора, ибо украл будущее у честного человека, и что оказаться в Гаване без рекомендательного письма — значит дать приравнять себя ко всякому сброду, каждый божий день прибывающему сюда. Хорошо же мы будем выглядеть, уверяя, что наша фамилия Куэва и мы рекомендованы знатным мадридцем, сеньором маркизом Каса-Ветуста, но ничем не доказывая правоты своих слов!

Удары и крики были настолько громкими, что капитан и несколько матросов, услышав их, поспешили в нашу каюту, чтобы узнать, чем вызван подобный шум.

— Послушайте, что случилось? — спросил встревоженный капитан.

— Ничего! Вот только этот проныра оказался хуже всякого бандита, — ответил дядя, указывая на меня. — Он украл моё состояние, всё моё состояние!

Капитан, готовый поверить во что угодно, но только не в то, что дядя — обладатель состояния, которое стоило красть, уже более спокойно осведомился, что именно я натворил.

— Ничего особенного! Всего-навсего потерял рекомендательное письмо светлейшего маркиза Каса-Ветуста, сулившее мне самую лучшую должность на Кубе.

— Не убивайтесь так, сеньор, — утешил дядю капитан. — Поищите, пошарьте везде, — оно не могло исчезнуть с корабля. В карманах-то вы смотрели?

Мой дядюшка запустил руку в карман и вытащил сложенную пополам бумагу. Это было рекомендательное письмо!

При виде его дядя столь быстро и забавно перешёл от глубочайшего отчаяния к величайшей радости, что присутствовавшие не удержались и прыснули со смеху. Ничуть не смутившись, дядя сам присоединился к общему хору и разразился таким раскатистым хохотом, что глаза его увлажнились слезами истинной радости.

 

II. В поисках царей-волхвов

В половине второго наше судно бросило якорь посредине бухты, и шлюпка доставила нас к деревянному домику, стоявшему в конце пристани. Войдя в него, мы увидели двух бородатых мужчин, одетых в синюю форменную одежду из грубой хлопчатобумажной ткани, на шляпах у них сверкали медные бляхи, а в руках они держали штуцера. Мы поздоровались с бородачами, испытывая к ним уважение, граничившее со страхом. Они же, не обратив внимания на наши поклоны, выхватили у нас баул, разрезали стягивавшие его верёвки, подняли крышку, засунули руки поглубже и перевернули все наши пожитки, ощупали бельё и вытряхнули содержимое коробок, лежавших в сундуке. Покончив с этим, они проверили наши карманы и шляпы, а затем повелительным жестом дали нам понять, чтобы мы поскорее проваливали и не мешали работать. А ну, пошевеливайтесь!

Во время досмотра мы тряслись как в лихорадке. Когда он закончился и мы отошли от этой треклятой будки, дядя наклонился ко мне и с опаской прошептал на ухо:

— Племянник, будь у нас в сундуке хоть что-нибудь ценное, эти разбойники наверняка забрали бы всё себе.

В ту минуту я сам держался такого же мнения, но позднее узнал, что эти бравые парни со своей стороны тоже приняли нас за бандитов или — что не составляет существенной разницы — за контрабандистов и перетряхнули наш баул с целью обнаружить что-либо, подтверждающее их подозрения.

Взявшись за ручки баула, мы торопливо удалялись от злополучного домишка, как вдруг какой-то человек в шерстяной рубахе, бумазейных штанах и серой, надетой набекрень, шапке уставился на дядю, потом обнял его и воскликнул:

— Чёрт побери, Висенте! Ты что же, земляков не признаёшь?

Дяде не очень-то по душе пришлась фамильярность, с которой человек такого непривлекательного и жалкого вида обратился посреди улицы к особе, собиравшейся получить лучшую должность на Кубе; однако, скрыв свою досаду, он ответил на выразительное приветствие незнакомца.

Тот повернулся ко мне.

— Пресвятая Мария! — воскликнул он. — Да неужто это тот самый шпингалет? Быстро же вырос сорванец! Помнишь ты Доминго Техейро, паренёк?

Ещё бы мне не помнить! Едва он назвался, как я уже горячо обнимал земляка.

Это был Доминго, тот самый Доминго из нашего местечка, который хотя и был постарше меня, но неизменно сопутствовал мне в любых проказах. Я не разорил ни одного гнезда, ни разу не воровал виноград, груши, абрикосы или каштаны без его деятельного участия. Однажды, когда дядюшка Лоренсо ловко пустил нам вдогонку заряд соли, ранил нас и мы довольно долго провалялись из-за этого в постели, наши дружеские связи с Доминго оборвались, потому что его родители уверяли, будто я испортил их мальчика, а мои убеждали всех в том, что это негодник Доминго испортил меня.

— Куда же вы сейчас направляетесь?

Мне и теперь кажется, что дяде этот вопрос причинил больше беспокойства, чем некогда нам с Доминго заряд соли, выпущенный дядюшкой Лоренсо.

— Да вот… да уж… — забормотал дядя.

— Если хотите, пообедаем вместе, а потом снимем комнату в гостинице «Лев Нации».

В дяде снова взыграла гордость.

— Благодарю, Доминго, но мы приехали с рекомендациями к нашему очень богатому двоюродному брату, его высокопревосходительству светлейшему сеньору дону Хенаро де лос Деес.

— К светлейшему, говоришь? А где, Висенте, живёт твой братец?

— Как! Ты столько лет в Гаване и не знаешь этого?

— Видит бог, я впервые слышу его имя. Но раз вы с братцем никогда не встречались, тем более надо сегодня пообедать со мной и прислушаться к моим советам. Если у вас нет денег, я одолжу…

— Спасибо, Доминго, — прервал его дядя. — В подкладке сюртука у меня зашита ассигнация в сто реалов.

— Чёрт побери, да ты богач! Когда я приехал на Кубу, у меня не набралось бы и пяти куатро.

Между тем дядя всё ещё раздумывал, не зная, на что решиться. Куда идти по этим длинным улицам, зажатым среди высоких домов, когда в городе у тебя нет ни одной знакомой души? Не придётся ли обойти с баулом в руках всю Гавану, пока отыщешь светлейшего сеньора дона Хенаро? А где мы сможем поесть? И не заночуем ли мы в подворотне?

— Послушай, Доминго, — залихватски воскликнул дядя, — так и быть, сегодня мы пообедаем с тобой, и ты нам покажешь, где можно снять комнату.

— Конечно, покажу, чёрт возьми! Ещё наищетесь своего двоюродного братца. Вы ведь только что приехали и ничего не знаете, а я — то здесь старожил, — отозвался Доминго.

Он велел нам следовать за ним и пустился в путь, засунув руки в бездонные карманы и раскачиваясь на ходу, словно маятник.

Мы шли под тянувшимся вдоль пристани цинковым навесом, где было свалено несметное количество мешков, бочек, ящиков всех размеров, огромных чугунных шестернёй, больших металлических банок, железных болванок, молотов и трамбовок, глиняных труб, чанов, обручей, рельсов, бочарных досок, кувшинов и различных сосудов; всё это лежало вместе или по отдельности, рядами или грудами выше человеческого роста, но нигде не было ни путаницы, ни беспорядка, — стоявшие тут и там надсмотрщики следили за всем этим добром, словно пастухи за стадом.

По свободным местам и проходам среди лежащих на пристани товаров сновали потные люди. Они орали, спешили и толкались, чем раздражали моего дядю. О, если бы эти невежды знали, кого отпихивают локтями, они наверняка отнеслись бы к нему с большим уважением!

Мы уже выбирались из прохода между мешками с мукой и ящиками с вермишелью, вздымавшимися на несколько дюймов выше наших голов, как вдруг дядя попятился в страхе и изумлении. Перед ним, крича во всю глотку: «Поберегись! Поберегись!» — прошёл кентавр, сатир или… кто его знает, кем ещё могло показаться дяде это невиданное существо.

— Кто это, Доминго? — испуганно спросил дядя.

— Это? Негр.

— А!.. Ну и ну!.. Значит, негр… — пробормотал дядя, приходя в себя. И вправду, перед нами прошёл здоровенный африканец, настоящий геркулес, высеченный из чёрного дерева; широкая мускулистая спина его блестела от пота на солнце, словно покрытая лаком.

В конце причала стоял человек со штуцером в руке и, как шпагой, прокалывал нм тюки сена, которые при помощи высокой мачты с блоком выгружали с судна прямо на пристань. Доминго объяснил нам смысл операции со штуцером: так проверяли, не спрятан ли в сене контрабандный товар.

Мы прошли ещё немного вперёд.

— Ну, вот и добрались. Это мой дом, — сказал нам Доминго, указывая на лодку. — Если хотите, чтобы я вас покатал и показал вам порт, — только скажите.

— Почему же, Доминго, прожив здесь столько времени, ты всего лишь лодочник? — наивно удивился мой дядя.

— А кем, чёрт побери, я, по-твоему, должен был стать? Графом, да? И вообще, в другой раз зови меня не лодочником, а капитаном. А ну-ка прочти название моего бота! Ты ведь умеешь читать, Висенте?

Мой дядя прикусил губу и, чтобы убедить бестактного судовладельца в своей грамотности, запинаясь, прочёл по складам: «Гроза всех пиратов».

— Какое длинное название, Доминго! — заметил я.

— Зато красивое. Видишь, как оно по всей корме расписано, от борта до борта?

Рядом со шлюпкой Доминго было привязано ещё штук тридцать лодок. Мой дядя, дабы показать свою учёность, продолжал, хотя и с трудом, читать их названия: «Разгром ста тысяч вшивых французов», «Покоритель Старого и Нового Света», «Парусник мадридского порта», «Дон Пелайо в горах Ковадонги», «Долой карлистов!», «Да здравствует Изабелла II!» и множество других в подобном стиле.

В некоторых местах пристани было почти невозможно пройти, особенно с баулом в руках. Тачки, бочки, блоки, громадные деревянные балки, кабестаны, толстенные доски, люди с огромными мешками — всё это двигалось одновременно и в разных направлениях; была поистине лихорадочная суматоха, водоворот, вызывавший у нас головокружение, новое, невиданное доселе зрелище, беспощадно разрушавшее все заветные мечты моего дяди. Он думал, что увидит рощи пальм и фруктовых деревьев, на которых, словно хрустальные шарики, висят прекрасные плоды, переливающиеся всеми цветами радуги! Бедный дядя, он надеялся встретить индейцев в набедренных повязках из разноцветных перьев, с колчанами, полными ядовитых стрел, за спиной, с продетыми в уши и ноздри толстыми золотыми кольцами, которые только дёрни посильнее — и они у тебя в руках!

Доминго, более опытный, чем мы, то нагибался, то подпрыгивал, наклонялся в одну сторону, отскакивал в другую, с ловкостью змеи лавируя среди множества препятствий. Ухватившись одной рукой за его шерстяную рубаху, а другой за ручки баула, мы с немалым риском пробрались через самую бойкую часть пристани, где проходила погрузка и выгрузка всех товаров.

— Самое страшное уже позади: таможню мы миновали, — пояснил Доминго.

Мы с дядей облегчённо вздохнули.

Сутолока царила и в других частях пристани, но нигде не было столпотворения, подобного тому, из которого мм только что выбрались. Мы с удивлением смотрели на нескончаемую вереницу судов, пришвартованных толстыми цепями к большим, вделанным в стенку причала кольцам, глядели на лес мачт, такелаж, реи, стройные бушприты, которые щетинились, как копья целой армии гигантов, дерзко угрожающих городу.

Мы не переставая спрашивали Доминго обо всём, что видели.

— А эти люди откуда?

— Какие? Те, у которых рожи красные, как их рубашки?

— Да.

— Это американцы.

— А вон те, смуглые, низенькие, у которых на шляпах нацеплено штук по пять побрякушек, а на брюхе широкий пёстрый пояс?

— Мексиканцы.

— А те, Доминго, здоровые верзилы в меховых шапках и в такой одежде, что сопреешь?

— Русские.

— А кто вон там, в широких синих штанах, с каким-то колпаком на голове? Расселись, поджав ноги, вокруг столба и торгуют картинками да чётками? Это евреи, Доминго?

— Ошибаешься: еврей не станет торговать такими пустяками. То христиане, сербы.

— Взгляни-ка, а эти, что идут навстречу! Они, верно, больны жёлтой лихорадкой?

— Вот выдумал! Да это же китайцы.

— Господи помилуй! — в волнении воскликнул дядя, подбросив вверх шляпу. — Да тут настоящий Вавилон, племянник!

Мы покинули пристань, выйдя через небольшие железные ворота, и двинулись дальше по узким и довольно грязным улицам, где какие-то люди, которые по части опрятности были под стать улицам, сгружали с повозок вяленое мясо, а другие тут же нагружали их мешками с сахаром.

С борта брига Гавана показалась нам более красивой и привлекательной, хотя наши мечты о пальмовых лесах и танцующих на берегу индейцах, увешанных перьями и золотом, развеялись ещё на корабле. Мы проходили мимо огромных складов с затоптанными полами и грязными сырыми стёпами, затянутыми чёрной паутиной; хранилища эти были забиты штабелями мешков и ящиков до самого потолка, с которого на хенекеновых верёвках свисали, путаясь между собой, окорока, вёдра и крюки. Вместительные тёмные склады, в глубине которых еле светился мертвенно-синий огонёк, напоминавший в сиянии дня тревожную полутьму сумерек, преисполнили нас глубокой тоской.

Мы подошли к небольшому красивому скверу с беломраморным памятником в центре. Статуя была окружена густыми зарослями каких-то растений с яркой листвой. За длинными каменными скамьями высились пышные деревья. На скамьях преспокойно спало множество оборванцев.

— Это Оружейная площадь, — пояснил Доминго. — Здесь, вон в том дворце, — кубинские власти.

Мой дядя обнажил голову.

— Какого чёрта! Тебя ж никто не видит! Вот если бы заметили, тогда ещё куда ни шло! — воскликнул Доминго.

Смутившись, дядя решил схитрить и ответил, что снял шляпу, так как у него голова лопается от жары.

Мы остановились перед весьма невзрачным строением. На его балконах висела огромная вывеска, красные буквы которой гласили: «Лев Нации».

Дядя вошёл в гостиницу с намерением снять комнату, приличествующую тому, кого ждала наилучшая должность на Кубе. Но когда он увидел, каков «Лев Нации» изнутри, когда продефилировал по его тёмным и узким коридорам, поднялся по ветхим покосившимся лестницам и заглянул в душные каморки номеров, он начал ругать эту скотину Доминго.

— Какого чёрта он думал? Может, он вообразил, что все люди одинаковы? И что рекомендация сеньора маркиза Каса-Ветуста ничего не стоит? И не важно, что я — двоюродный брат самого дона Хенаро де лос Деес, человека с положением и с деньгами? И то, что я займу лучшую должность на Кубе?

Мы услышали, как дядя спускается вниз, ругая на чём свет стоит всех мошенников, осмелившихся потешаться над ним. Доминго был удивлён до крайности. Я тоже, но не так сильно.

— Доминго, за кого ты меня принимаешь? Мы же не в деревне! Я приехал с рекомендациями сеньора маркиза Каса-Ветуста, и я двоюродный брат дона Хенаро де лос Деес. Уж не считаешь ли ты, что этот вонючий клоповник — подходящее место для того, кто собирается получить самую лучшую должность на острове? — кричал мои дядя. На этом он не остановился и ещё долго продолжал шуметь и возмущаться.

Подошло несколько молодых люден; я принял их за студентов, так как под мышкой у них были стопки книг. Они уставились на моего дядю, потешаясь над его забавной похвальбой, комичность которой подчёркивали его не всегда попятный простонародный говор, деревенский наряд и невиданные, симметрично нашитые на одежду заплаты.

Постояв рядом с нами, студенты пошептались и побежали в гостиницу. Они тут же вернулись в сопровождении ещё нескольких человек. Некоторые из них были полуодеты, и я сообразил, что это постояльцы вышли поглазеть на нас. Они расположились на верхней ступеньке лестницы, чтобы издали полюбоваться предстоящим боем — если уж не быков, то баранов.

Было ясно, что озорники что-то замышляют; они перешёптывались, разглядывали нас, о чём-то спорили и силились сдержать одолевавший их смех.

Некий Перес, добродушный малый, тогда ещё армейский капеллан, а впоследствии каноник, спустился вниз и с серьёзным авторитетным видом вызвался стать судьёй в яростном споре моего дяди с Доминго.

— В чём дело? — спросил он Доминго.

— Сто чертей, сеньор священник! — ответил Доминго, снимая шляпу. — Этот человек — мой земляк. Я встретил его на пристани. Он не знал, куда податься, и я привёл его сюда, иначе он, ей-богу, остался бы под открытым небом. А он за это — подумайте только! — со мной же затеял свару.

— Очень хорошо, — одобрил Доминго капеллан. — Ну, а вы что скажете?

— Я, — ответил дядя и, подражая Доминго, почтительно снял шляпу, — подтверждаю: всё сказанное им — такая же чистая правда, как то, что у меня был отец; я браню Доминго, сеньор священник, не за это, а за другое: ведь я приехал сюда с рекомендательным письмом от сеньора маркиза Каса-Ветуста, самого богатого и знатного человека в Мадриде, как вам должно быть известно, сеньор. Я же не олух царя небесного и ясно вижу, что эта гостиница не для меня.

— Но, милейший, — возразил капеллан, — здесь вам будет очень хорошо, и компания для вас найдётся подходящая — вы только взгляните на всех нас. Эй, позовите Гонсалеса! — крикнул он стоявшим наверху. — Скажите, что мы подыскали ему ещё пару жильцов. Ну-ка, ребятки, берите свой баул и тащите его наверх, — приказал он нам.

Увидев, как безапелляционно распоряжается тут всем сеньор капеллан, дядя не осмелился ему перечить и, несмотря на крайнее своё неудовольствие, согласился снять одну из комнат, предложенных нам Гонсалесом, хозяином этой захудалой гостиницы или, вернее, постоялого двора.

Пока мы поднимались наверх, обитатели дома, перешёптываясь и пересмеиваясь, следовали за нами. Дядя, заметив, с каким удивлением все разглядывают его, снова задрал нос, но я — то отлично понял, что постояльцы откровенно издеваются над ним.

— Теперь отдохните немного, — сказал капеллан, с чувством пожав нам руки и крепко похлопав по спиле.

Вечером нас пригласили отужинать за длинным столом, наскоро сооружённым из двух положенных на ящики досок.

Сотрапезники наши были весьма любезны и внимательны. Они заставили дядю болтать без умолку и с восхищением говорили о том неизгладимом впечатлении, которое произведёт на всю Гавану прибытие в неё подобной особы, обладающей таким чудодейственным рекомендательным письмом и состоящей в родстве с самим доном Хенаро де лос Деес. Но за столом занимались не только разговорами: постояльцы то и дело подбивали гостя поднимать бокал и осушать его.

К концу ужина дядю и его гостеприимных хозяев уже связывала самая сердечная дружба. Я попробовал было шепнуть ему, чтобы он не слишком-то доверял новоиспечённым дружкам, но дядя так рассердился на это, что, будь мы с ним наедине, он задал бы мне славную трёпку.

Не знаю, к каким дьявольским уловкам прибегли эти люди, но им удалось уговорить дядю той же ночью отправиться на поиски некоего бесценного клада. Несмотря на все свои усилия, я так и не понял, куда они хотели увести моего дядю и о чём ещё говорили с ним.

Спустившись вниз, я встретил Доминго, который ожидал нас у входа, и вступил с ним в разговор.

— Знаешь, Мануэль, у твоего дяди не все дома. Он, чёрт его побери, вообразил себя по меньшей мере графом! Ты же видел, какой шум он поднял. Клянусь богом, не появись сеньор священник, он отведал бы моего кулака. С тех пор как у меня пробились усы, я никому не спускаю подобных шуток.

Я изо всех сил старался оправдать дядю, и, когда Доминго предложил мне прогуляться, я согласился.

— Может быть, позовём и дядю? — спросил я земляка.

— Нет, пусть он остаётся наверху и строит из себя знатного сеньора. Прихватим его с собою в другой раз.

Уже смеркалось, и на улицах зажигались фонари.

Мы ещё не успели далеко отойти от «Льва Нации», как вдруг на улице, по которой мы шли, послышались свистки, крики, хохот, звон колокольчиков и грохот жестянок. Я испугался, а Доминго стал смеяться над моими страхами.

Причиной дикого гвалта, заставившего жителей броситься к дверям, окнам и балконам к вящему удовольствию возмутителей тишины, была толпа оборванцев всех возрастов и цветов кожи. Посередине шёл человек с лестницей, фонарём и колокольчиком. На нём был надет старый камзол с двумя большими, похожими на огромные пуговицы, картонными кругами на спине. На голове у него красовался здоровенный цилиндр, чьим-то ловким ударом надвинутый чуть ли не на самые уши.

Ликование толпы граничило с неистовством. От грохота жестянок и трезвона колокольчиков можно было оглохнуть. Проходя мимо, оборванцы едва не сбили нас с ног. Следуя примеру многих зевак, уже примкнувших к озорникам, мы с Доминго присоединились к этому шествию, встав в самый хвост процессии — подальше от толчеи и давки.

Вся эта орава то тихо, то бегом двигалась по мостовой: переходила с одной улицы на другую, потом снова появлялась на первой. Время от времени толпа останавливала человека с лестницей и требовала, чтобы он влез на неё и осмотрел какой-нибудь балкон, окошко или просто дыру в стене, откуда три святых царя-волхва Мельхиор, Гаспар и Валтасар могут незаметно спуститься на землю. Сегодня, в канун праздника, они спешили к людям, нагруженные увесистыми золотыми цепями, монетами и коронами, корзинками с жемчугом и сапфирами, чтобы одарить этими богатствами тех, кто выйдет их встречать.

Поэтому, несмотря на усталость, человек, нёсший лестницу, не выпускал её из рук; он беспрекословно выполнял приказы толпы и поднимался туда, где, по мнению собравшихся, могли укрыться цари-волхвы; и всякий раз, когда он забирался на верх лестницы, грохот жестянок, свист, крики и хохот доходили до подлинного неистовства.

— К крепостной стене, к стене! — до хрипоты вопили люди и неслись дальше, не позволяя несчастному с лестницей ни на шаг отстать от стремительно бегущей оравы.

Наконец шествие выбралось на просторную площадь Монсеррате. Здесь толпу больше не сковывали узкие улицы, и она быстро и шумно растеклась по площади, оглушив всю округу звоном жестянок и криками.

Процессия миновала несколько скверов. В одном из них стоял бог Нептун с двумя дельфинами, которые, словно верные псы, покорно лежали за его спиной. Положив одну руку на бедро, а другою держа трезубец, бог моря с высоты своего мраморного пьедестала, освещённого далёкими огнями соседних скверов, насмешливо взирал на буянов и на обманутого ими простака, шагавшего впереди беснующейся толпы.

Справа и слева, насколько хватал глаз, возвышались высокие зубчатые каменные стены, мрачно и грозно тянувшиеся вдоль широких, как пропасти, рвов. В них-то и спустилось буйное шествие. Ликование толпы всё росло, потому что человек с лестницей тяжело дышал от усталости и часто, не в силах сделать больше ни шагу, просил озорников остановиться.

— Остановиться? Ишь что придумал! Вперёд, ребята! Давай сюда, пошёл туда! Эй ты, с лестницей, полезай наверх, сейчас наверняка появятся пари!

Кое-кто подобрал во рву среди мусора щенки и зажёг их, словно факелы. В тревожном мигающем пламени, окутанном дымом и копотью, неистовое веселье казалось каким-то адским зрелищем; толпа по-прежнему истошно вопила, прыгала и приплясывала под трезвон жестянок, и эхо, родившись у толстых и высоких каменных стен, умирало в глубине мрачных и пустынных рвов.

Дойдя до выступа стены, оборванцы приставили к ней лестницу и велели человеку в цилиндре лезть наверх. Задыхаясь и напрягая последние силы, он взобрался на стену и опустился на колени перед фонарём, а затем громко зазвонил в колокольчик и, как сумасшедший, принялся бегать по самому краю высокой стены; стоявшие внизу кричали ему, где искать царей-волхвов, которые уже совсем рядом — их только что видели в сопровождении каравана верблюдов, принцев, слуг и рабов, до отказа нагруженных золотом.

Несчастный безумец, или, скорее, легковерный простак, еле дыша от усталости, освещал фонарём и осматривал каждую бойницу на верху стены. Одновременно он изо всех сил звонил в колокольчик, а снизу ему вторили стуком и звоном жестянок.

Дойдя до места, где стена обрывалась и давала проход одной из главных улиц города, человек в цилиндре по совету озорников, неотступно следивших за ним, повернул назад к выступу, на который он поднялся по лестнице. Он явно намеревался спуститься вниз, перейти через улицу и продолжить осмотр стены. Но он не нашёл лестницы там, где её оставил. Да и как он мог найти её!

Ликование оборванцев достигло предела: одни сбились в кучу у выступа стены и, заливаясь смехом, безжалостно издевались над глупцом, который до последней минуты искренне верил им; другие при свете самодельных факелов выделывали акробатические прыжки; третьи, бросив наскучившие им жестянки, производившие столько шума, убеждали обманутого простака, что он должен остаться на стене до полуночи и уж тогда наверняка увидит всех трёх царей-волхвов.

Однако стоявший на стене человек понял наконец, что над ним смеются, и попросил поставить лестницу, чтобы он мог спуститься.

Большой, плотно умятый ком грязи, брошенный чьей-то ловкой рукой, сбил с головы чудака цилиндр, надетый на него бездельниками, и при свете фонаря, который всё ещё держал бедняга, мы с Доминго узнали человека, стоявшего на стене.

Это был мой дядя!

Только теперь мы поняли, почему с оравой, замыкая её, шли студенты и другие обитатели «Льва Нации» и почему они шептались и пересмеивались, когда мой дядя спорил с Доминго.

Оправившись от изумления, Доминго бросился к пройдохам, вырвал у них лестницу и помог дяде Висенте, которого осыпали комьями грязи, спуститься с высокой стены. Мы быстро зашагали прочь, но раздосадованная толпа долго ещё шла за нами, негодуя на Доминго, который лишил её развлечения. Только пройдя довольно изрядное расстояние, мы перестали слышать крики и свист, нёсшиеся вслед дядиному избавителю.

Единственная куртка моего родственника спаслась от грязи лишь благодаря немыслимому камзолу, напяленному на него. Что касается шляпы, то нам так и пришлось вести дядю без неё до гостиницы «Лев Нации», где ему предстояло переменить остальные части своего туалета, пришедшего в самое плачевное состояние.

 

III. По городу и в театре

Когда дядя привёл себя в порядок и переоделся, Доминго пригласил нас погулять по городу.

Мы тщательно осматривали всё — и витрины магазинов, ломившиеся от ювелирных, ткацких и стекольных изделий, и сами магазины с бесконечными вереницами ламп, яркий свет которых заливал помещение и сверкал на белом шлифованном мраморе полов, золочёных краях полок и прилавков. Доминго с видом заправского гида, показывал нам разные достопримечательности. Онемев от восторга, мы таращили глаза и старались не пропустить ни одной мелочи.

— Это ювелирная лавка, — сказал Доминго, указывая на один из магазинов.

Мы повернулись, и наше восхищение возросло ещё больше: мы увидели длинные ряды блестящих серебряных ложек, и в каждой из них плясали огоньки горящего газа; золотые и серебряные сосуды и вазы изящной формы и искусной работы; зеркала, в которых отражались все эти предметы, умноженные до бесконечности; крышки часов, сверкавшие в бархатных футлярах; сапфиры, изумруды, рубины, бриллианты, опалы и аметисты в перстнях, колье и браслетах, вспыхивавшие тем голубым, зелёным, красным, перламутровым пламенем, которым отливают в лучах солнца капли дождя или росы, повисшие на стебельках травы.

— Скажи, Доминго, — чуть слышно спросил дядя, — и этого не крадут?

— Чудак! Зачем же красть? — громко ответил Доминго. Услышав это, хозяин лавки глянул на нас и громко расхохотался.

Дядя побледнел и яростно сжал кулаки. Довольно с него насмешек! Ему показалось, что хохот торговца — пронзительный звук весьма странного тембра — повторён каждой драгоценностью и от него дрожат стеклянные и серебряные вазы и бокалы. Дяде почудилось, как со дна этих изящных, сверкающих, сделанных из тонкого металла сосудов раздаётся стук зубов хозяина ювелирной лавки.

«Над чем смеялся торговец?» — ломал я себе голову. Озабоченный этим вопросом, я заметил, что все проходящие мимо нас тоже улыбаются. Мы смутились ещё больше и следовали за Доминго в полном расстройстве, уже не вникая в смысл его речей.

— Э, да что с вами? Чего нос повесили? Не нравится здесь? Вспомнили свою деревню?.. Чёрт с ней, ребята! Вы ещё вернётесь туда, сгибаясь под грузом денег, как ослы под вьюком. А пока что выше голову!

Он потащил нас в кафе и заказал ямайского рому — напитка, по его словам, получше, чем херес и шампанское. После столь хвалебной рекомендации нам поневоле пришлось отведать этого проклятого рому, который безжалостно ободрал нам глотку.

Из кафе мы выбрались весьма оживлённые. Довольно долго мы шли вдоль рвов, и мой дядя заметно успокоился, когда увидел, что какие-то люди под звон жестянок и громкий свист толпы оборванцев тоже занимались поисками царей-волхвов.

Вдали, где кончался неосвещённый участок пути, по которому мы двигались, над тёмными стенами деревянных домов словно поднималось из-под земли слабое сияние, постепенно таявшее в густой синеве неба: это над скверами плавало лёгкое облачко пара, походившее на светящуюся, рассеянную в воздухе золотую пыль. Обойдя длинный ряд домиков, словно нарочно поставленных так, чтобы, для вящего эффекта, служить огромной ширмой, мы на мгновение невольно закрыли глаза, ослеплённые заревом тысячи огней: мы вышли к скверам. Экипажи двигались взад и вперёд, и свет их фонарей то пропадал в листве, то, казалось, зажигался вновь и чертил огненные линии и круги; воздух был полон гармоничными звуками и сладостными мелодиями праздничной музыки; по извилистым, обсаженным кустарником аллейкам группами и в одиночку двигались гуляющие. Всё это предстало перед нашими взорами как некое неведомое волшебное зрелище. Скверы с их шумом, движением, огнями, прозрачными струйками фонтанов, зелёной травой и яркими цветами показались нам чуть ли не земным раем.

Ошеломлённые, мы шли среди гуляющих. Вскоре мы увидели ресторан «Лувр», переполненный посетителями. Сидя за белыми мраморными столиками, они громко разговаривали, жестикулировали и смеялись. Между столиками ловко скользили официанты, разнося бутылки и рюмки с напитками всех цветов радуги.

Доминго остановил нас перед огромным размалёванным полотном, на котором кто-то попытался изобразить площадь, густо заполненную любопытными. В центре её высился помост. По его ступенькам, выделывая замысловатые на, чтобы не свалиться, поднимались монах с огромным распятием и чётками в руках и закованный в цепи зверского вида человек с невероятными бакенбардами. Следом за ними двигалось какое-то существо, смахивавшее на медведя. В руке оно держало чудовищный, сверкавший сталью топор. По ужасающим гримасам и всем прочим признакам это мог быть только палач. Под холстом большими красными буквами было выведено: «Сегодня — Диего Корриентес».

Доминго порылся в карманах, отсчитал несколько серебряных монет и положил их на край окошечка, напоминавшего волчок освещённой изнутри тюремной камеры. Человек, запертый в этой камере, придвинул к себе монеты и выдал вместо них три розовых бумажки, которые у нас отобрали при входе в театр.

Мы поднялись по узким и шатким лестничкам. От восхождения у нас появился неприятный холодок в желудке и волосы встали дыбом. Когда мы высунулись за край утлого барьера, отделявшего нас от огромной чаши театра, то далеко внизу в других ярусах, тоже ограждённых барьерами, мы увидели людей, которые показались нам карликами. Они сидели в креслах, расставленных длинными рядами.

— А пол не провалится? — спросил у Доминго мой дядя.

— Нет, чёрт побери, — он крепче крепкого! — ответил Доминго и, сильно топнув по настилу, принялся непринуждённо расхаживать взад и вперёд, словно желая показать нам, что он привык прогуливаться на такой высоте.

Сидевшие рядом с нами зрители, услышав вопрос дяди, разразились громовым хохотом. Дядя побелел от ярости. Проклятый смех, он преследовал его повсюду!

Мы пришли в театр слишком рано, но места заполнялись быстро. Публика проявляла нетерпение: зрители свистели и хлопали в ладоши, требуя поскорее поднять занавес.

— Нет распорядителя — он ещё не пришёл, — объяснил нам Доминго.

Дяде и мне ужасно поправилось, с каким искусством свистели и хлопали зрители — ну прямо как на бое быков. Чтобы не отстать от них, мы подняли такой шум, что билетёру пришлось отчитать нас и попросить успокоиться. Это дало соседям новый повод для шуток и смеха, а дядя снова стал выходить из себя.

Доминго, предовольный тем, что доставил нам развлечение, спросил нас, отчего это мы вдруг примолкли. Когда мы ему объяснили, что причиной был выговор билетёра, он воскликнул:

— Ба! Охота вам обращать внимание!

И мы вновь принялись шуметь.

— Чёртов распорядитель, как запаздывает!.. Дрыхнет он, что ли? — спрашивали друг друга наши соседи.

— Э, да он уже тут! — закричал Доминго и указал на ложу второго яруса, барьер которой был обтянут красной камкой и украшен большим национальным гербом из позолоченного дерева.

Дверь ложи открылась, и вошёл маленький толстенький лысеющий человечек с усиками, чётко пробритыми посредине. Одет он был весьма элегантно. На мизинце у него красовался огромный бриллиант, а на чёрном сукне жилета, отражая свет газовых рожков, огнём горела великолепная золотая цепочка от часов.

Появление сеньора распорядителя было встречено долгими и дружными аплодисментами.

— Это над ним потешаются за то, что он слишком запоздал, — пояснил нам Доминго.

Сеньор распорядитель вертел своей головкой, которая была столь кругла, что вполне сошла бы за кегельный шар, и раскланивался направо и налево.

Не знаю уж, как это случилось, — то ли язык у дяди зачесался, то ли просто чёрт его попутал, но он пронзительно засвистел, чем рассмешил весь театр. Делая сердитые жесты и грозно хмурясь, распорядитель устремил свой взгляд на нас. Дядя сжался в комок, пытаясь спрятаться за спиной Доминго.

Ретивый билетёр подошёл к нам и, накричав на нас, схватил меня и дядю за рукав. Лишь благодаря заступничеству Доминго и других зрителей, он не выгнал нас из театра.

Мы сгорали от стыда и унижения и, хотя занавес уже открыли, не осмеливались поднять глаза на сцену и насладиться представлением, поэтому нам довелось увидеть лишь последние картины «Диего Корриентеса».

В течение всего спектакля дядя скрипел зубами и сжимал кулаки. О, если бы можно было одним ударом разрушить весь театр, он без колебаний сделал бы это! А когда дядя взглядывал на кресло распорядителя, ему хотелось плакать: он глубоко раскаивался, что освистал такого благородного сеньора.

По окончании представления половина газовых рожков погасла, а остальные горели вполсилы. Зрителей окутал полумрак. Тогда дядя посмотрел вокруг и, убедившись, что за ним никто не следит, подошёл к барьеру галёрки, перегнулся через него, погрозил кулаками публике, которая недавно осмеяла его, а теперь, уходя из театра, спокойно и равнодушно повернулась к нему спиной, и яростно прошептал:

— Мы ещё встретимся! Клянусь, я ещё покажу себя!

Удовлетворённый тем, что он отвёл-таки душу, и гордясь собой, дядя догнал Доминго и меня, когда мы уже спускались по лестнице. Всю дорогу он шёл понурив голову и не произнёс ни слова. Так мы добрались до «Льва Нации».

Когда дядя лёг спать, он в своём возбуждённом воображении увидел самого себя: огромными кругами он поднимался по головокружительным спиралям, которые уходили ввысь, теряясь в бесконечности. А вокруг него чадили факелы, и оборванцы подзадоривали его пронзительным свистом и оглушительным грохотом жестянок. Словно по волшебству, перед ним проносились негр, виденный на пристани, и люди со штуцерами; лодка Доминго и бриг «Толоса»; ложки, серебряные чеканные вазы, зеркала, огни «Лувра», витрины магазинов, за которыми белели, выросшие до размеров органных клавиш, зубы хозяина ювелирной лавки. В этом причудливом всеобщем танце вертелись и глубокие рвы, на тёмном дне которых дяде чудились сверкавшие ослепительными искорками голубые, зелёные, жёлтые и красные огоньки топазов, изумрудов, аметистов и рубинов.

Внезапно вся эта фантастическая безудержная карусель прекратилась, и дядя увидел себя в театре под огнями огромной хрустальной люстры: он сидел и смотрел на странное представление, в котором всё было наоборот — зрители играли на сцене, а комедианты занимали места публики в зале; распорядитель исполнял роль Диего Корриентеса, а тот, приглаживая обеими руками непомерные бакенбарды и опершись локтями на широкое дуло мушкета, восседал в кресле распорядителя.

На заре, в неясном утреннем свете, проникшем в комнату, я разглядел, как дядя, кусая пальцы, яростно колотит кулаками по подушке, и до меня донёсся шёпот:

— Клянусь, я ещё покажу себя!

 

IV. Дон Хенаро — человек, тороватый на обещания

Через некоторое время, оправившись от треволнений, пережитых нами в день прибытия, мы около десяти часов утра отправились в канцелярию его превосходительства сеньора дона Хенаро.

Нам пришлось довольно долго просидеть в приёмной. Хотя часы приёма давно наступили, дон Хенаро всё не появлялся. Наконец — было уже около часа — он пришёл. Увидев его, дядя едва не упал от страху со стула. Мой родственник готов был послать ко всем чертям рекомендательное письмо и свою будущую должность: он узнал в доне Хенаро того толстенького, лысого, элегантно одетого человека, который был распорядителем на представлении «Диего Корриентеса» и которого дядя освистал. Но дон Хенаро, приписав волнение посетителя не страху, а нетерпеливости, подошёл к дядюшке и сказал:

— Послушайте, милейший, не спешите: вы у меня не один.

Слова эти совершенно успокоили дядю. Мы остались ждать в приёмной.

Дон Хенаро сменил чёрный суконный сюртук на лёгкий костюм из белой бумажной ткани, надел соломенную шляпу с козырьком, смахнул носовым платком пыль со стола, открыл несколько шкафов и, наконец, осведомился у какого-то пожилого сеньора о причине его прихода.

Сеньор что-то ответил ему на ухо.

— Ах да, знаю, знаю, — обрадованно воскликнул дон Хенаро. — Прошу сюда.

Улыбаясь, он пригласил сеньора пройти с ним в кабинет, дверью которому служил занавес из камки.

Солнечный свет, щедро заливавший широкий квадратный двор, большие белые облака, словно окаймлённые сверкающим серебром, душный воздух приёмной и лёгкий ветерок, время от времени проникавший сквозь деревянные жалюзи и открытые окна с разноцветными стёклами, повергли моего дядю сначала в приятное оцепенение и дремоту, а затем и в глубокий сон.

— Эй, ты, спать убирайся на улицу! — грубо крикнул дяде швейцар, дежуривший в приёмной дона Хенаро, и раза два крепко тряхнул его за плечо. Ходят тут разные болваны. Научились бы прежде начальство уважать.

После двух с лишним часов ожидания настал наконец и наш черёд потолковать с сеньором доном Хенаро.

Мы встали перед столом высокопоставленной особы, и мой дядя начал:

— Светлейший и всемилостивейший сеньор, мы, говоря по правде, пришли к вам с рекомендацией, в надежде, что вы подыщете нам здесь хорошее местечко, а мы, видит, бог, будем вам за это преблагодарны. Сеньор маркиз Каса-Ветуста дал нам это… это письмо, чтобы сообщить вам, что мы действительно ваши родственники, и заверить вас, что мы, говоря по правде, порядочные люди.

Но дядя не находил рекомендательного письма, о котором только что сказал дону Хенаро. Он выворачивал карманы, менялся в лицо, по лбу его крупными каплями катился пот, а письмо, проклятое письмо, всегда столь тщательно оберегаемое и всегда терявшееся в нужную минуту, так и не находилось.

— Не огорчайтесь, сеньор, успокойтесь, — произнёс дон Хенаро, сжалившись над муками моего дяди. — Посмотрите, не оно ли лежит под стулом, на котором вы сидели.

Действительно, под стулом валялся согнутый пополам лист бумаги — это и было рекомендательное письмо.

Дядя поднял его и вручил дону Хенаро. Тот пробежал глазами послание. Дойдя до середины, дон Хепаро стал явно любезнее: он указал нам на два стула и усадил нас рядом с собой.

— О, разумеется, разумеется! — воскликнул он, дочитав письмо. — Как только появится какое-нибудь вакантное место, считайте его своим. Я буду рад услужить сеньору маркизу: всем моим благополучием я обязан ему. А это письмо маркиз вручил вам собственноручно?

— Да, светлейший сеньор.

— Зовите меня просто дон Хенаро — пока мы одни, будем без чинов. Вот при посторонних не забывайте о титулах… не ради меня, конечно, а ради моего положения — оно обязывает. Мой пост… Он вам уже известен, не так ли?

— О да, сеньор.

Швейцар прервал нашу беседу с доном Хенаро, сделав ему знак, что какой-то посетитель желает поговорить с ним и ждёт в приёмной.

— Надеюсь, вы извините меня, сеньоры? Столько дел, что временами просто разрываешься на части.

Оборвав свою речь на полуслове, дон Хенаро вышел, а дядя, крепко хлопнув себя по губам, воскликнул:

— Подумать только! А я дрыхнул, как свинья, у кабинета такого доброго сеньора!

Дон Хенаро вернулся и повторил своё обещание подыскать нам хорошее место. Мы поняли, что пора убираться, и не замедлили это сделать.

Заметив, как любезен был с нами его начальник, швейцар, который так беспардонно отчитал дядю, решил нас задобрить; поэтому, когда мы проходили по приёмной, он, улыбаясь, остановил нас и принялся рассказывать дяде о городе и с самым серьёзным видом давать ему советы.

Я сел у входа в кабинет и, к удивлению своему, отчётливо расслышал слова дона Хенаро:

— Придумал же маркиз! Он, видно, считает, что ему достаточно сказать: «Посылаю тебе двоих, надо их устроить». Двоих сразу! Уж не кажется ли ему, что хорошие места валяются прямо на дороге, как булыжники? Почему он сам не подыскал им место до их приезда? Ведь он знает — это легче сделать там, чем здесь. Так нет, ему взбрело в голову взвалить мне на шею этих двух уродов — они, видите ли, мои родственнички. Проклятая родня! Только и знают — ныть да клянчить.

Затем дон Хенаро вышел из-за стола и встал так, что я увидел его отражение в стёклах великолепного книжного шкафа, набитого книгами и папками. Он взял стул, сел спиной к стене, засунул руки в карманы и устремил взор в потолок. Временами у него вырывались отдельные слова.

— Где же взять денег? — повторял он.

Вдруг дон Хенаро сильно стукнул себя по лбу и принялся так размахивать руками, словно сошёл с ума. Указывая на пол, он воскликнул:

— Вот где золотая жила!

И продолжал, как сумасшедший, говорить сам с собой:

— Итак, план готов! Сделаем этих двух идиотов старателями; как всё-таки хорошо, что к нам посылают сюда разных недоумков — они оказываются полезными, когда меньше всего ожидаешь!

Больше я не мог ни видеть, ни слушать дона Хенаро, так как дядя закончил разговор со швейцаром и мы вышли из канцелярии.

По дороге в «Льва Нации» мы встретили Доминго. Дядя так расписал ему оказанный нам приём и все обещания дона Хенаро, что доверчивый лодочник, засунув обе руки в свои глубокие карманы, широко раскрыл рот, выкатил глаза и удивлённо воскликнул:

— Ну и везёт же тебе, чёрт подери!

 

V. Удача приходит и в дождь

Позеленевшая от сырости стена соседнего дома, до которой можно было рукой дотянуться из окна нашего жилища; само это окно, даже в полдень пропускавшее в комнату лишь тусклый желтоватый и печальный свет, тесный треугольный немощёный дворик, в углах которого среди ломаной мебели и битых грязных бутылок росли поганки, мох, папоротник и вьющиеся растения с водянистыми стеблями и чахлыми бледно-зелёными листьями; тёмно-красная черепичная крыша, где по ночам бегали голодные тощие коты, чьи чёрные тени мрачно вырисовывались на тёмно-синем фоне звёздного неба; стены нашей каморки, покрытые бесчисленными слоями извёстки; две раскладные кровати, баул, сосновый стол, где лежали бритвенные принадлежности и красовалась свеча, воткнутая в горлышко бутылки, — таков был внутренний и внешний вид нашего убогого жилища.

Было утро, сыпал мелкий неторопливый дождик. Время от времени порывы ветра заносили изморось в комнату: в окне, защищавшем нас от непогоды, оставалось всего несколько кусков разбитого и пыльного стекла. Тончайшие, почти неосязаемые частицы влаги висели в воздухе, медленно оседая на вещах, на полу, стенах и потолке: к чему бы ни прикоснулась рука, она тотчас же становилась влажной. Таким было то печальное утро, когда мы проснулись без единого реала в кармане.

Дядя, сидя на краю кровати, размышлял о том, как выйти из столь отчаянного положения. Я лежал в постели и притворялся спящим, дабы дядя имел полную возможность свободно принять наиболее выгодное, на его взгляд, решение.

Наконец он подошёл к моей кровати и начал сильно трясти её; однако проделай он эту операцию и с ещё большим рвением, всё равно ничего не изменилось бы — я твёрдо решил не шевелиться.

— Вот счастливая скотина! — сказал дядя и, переменив способ, которым надеялся разбудить меня, стал громко топать ногами и хлопать крышкой сундука.

Около полудня он принялся дёргать меня за руку, называя лодырем и бездельником и уверяя, что он уже позавтракал. Я прекрасно знал, каков был его завтрак, но поостерёгся возражать.

В эту минуту дверь открылась. Честно говоря, это нас удивило: уже давно ничья посторонняя рука не касалась её, и лишь мы печально переступали порог, входя и выходя из комнаты. В неожиданном посетителе мы признали швейцара из канцелярии дона Хенаро.

— Послушайте, сеньоры, — возвестил он. — Я принёс добрые вести. Дон Хенаро сегодня в отличном настроении и послал меня за вами. А пока всего хорошего. До встречи!

Дверь снова закрылась. Мой дядя несколько раз бегом пересёк комнату, отыскивая сюртук и шляпу. На него словно низошло внезапное откровение: он нёс голову легко и гордо, во взгляде сверкало ликование. Стукнув меня раза три по спине, дядя воскликнул:

— Племянник, сегодня у нас начинается новая жизнь. Одевайся, приведи в порядок платье, почисти ботинки…

— Но, дядя, куда же мы пойдём в такой ливень?.

— Верно: идёт дождь, а на экипаж денег нет. Но нам нужно попасть туда, хоть тресни.

И мы пошли.

Когда мы очутились в приёмной дона Хенаро, там не было ни души, — вероятно, по причине дождя.

— Проходите, дорогие родственники! — воскликнул дон Хенаро, несомненно предполагая, что мы задержались у входа в кабинет из вежливости или почтительности, а не потому, что просто ждали, когда вода стечёт с нашей промокшей одежды. — Отныне вы можете считать, что обещанное место за вами.

Дядя уже был готов простереться у ног своего благодетеля.

— Но…

Это «но» удержало дядю. Он широко раскрыл глаза.

— Пока вам не будут платить никакого жалованья: вы будете просто практикантами. Согласны? Так все начинают.

— Как вы великодушны, ваша милость…

— Ах, Висенте, — прервал дон Хенаро, — брось ты эти титулы, говори со мной на «ты», и будем друзьями: мы ведь двоюродные братья, не так ли? И давай помогать друг другу.

— А когда нам выходить на службу?

— Так, сегодня четверг… Значит, начнёте со следующей недели. В понедельник приходите сюда к десяти, а я сегодня же предупрежу своего привратника Хуана, и он покажет вам всё, что вы должны будете делать. Читать и писать умеете?

— Да, сеньор, — ответили мы.

— Хорошо. Больше ничего не нужно. А есть ли у вас опыт в чтении бумаг, написанных от руки?

— Видите ли, что касается этого, то, скажем честно, но ахти какой. Но не беспокойтесь: если потребуется, я за пару дней так поднаторею, что комар носа не подточит, — ответил мой дядя.

— Посмотрим, — изрёк дон Хенаро, вытаскивая из ящика письменного стола какой-то документ. — Посмотрим, что к чему… Сегодня у меня мало дел: для моих подчинённых дождь всегда отдых. И я могу уделить часок-другой своим друзьям. Это для меня большое счастье! А уж и другие дни я работаю как вол! Ну, почитаем?

Лицо моего дяди покрылось пятнами всех цветов радуги. Он медлил с чтением бумаги, сколько было возможно, но в конце концов ему пришлось прочесть её, и — нечего греха таить — сделал он это довольно плохо. Вслед за дядей бумагу взял я и — не боюсь сознаться в этом, так как моя откровенность никому не вскружит голову и никого не лишит славы скромника, кроме меня самого, — прочёл её так превосходно и правильно, что мне позавидовал сам дон Хенаро. Здесь уместно заметить, что в родной деревне я вместо с Доминго убил немало времени на проказы, но всё же извлёк из школьных занятий некоторую пользу. Этому не помешало даже то, что учителем у нас был некий дон Матео, по прозвищу «дон Дубина» — лучшего имени для него было не подобрать. Наш сельский священник, зная мою смекалку, часто повторял моим родителям:

— Жаль, что этот мальчишка такой шалопай: голова у него неплохая. Если бы его отправить в Америку, он там наверняка стал бы вице-королём.

По правде говоря, не я виной тому, что научился в школе лишь немногому. Господь бог в добрый час уберёг меня от соблазна выражать сомнения и задавать вопросы школьному учителю! Не случись этого, я, бесспорно, недосчитался бы нескольких рёбер. Этот дон Матео, человек тупой, угрюмый и тщеславный, наказывал нас весьма своеобразно. Когда кто-либо из школьников вставлял мухе бумажный хвост, а учителю становилось известно о проделке, он, не разбирая ни правого, ни виноватого, щедро раздавал оплеухи всем своим воспитанникам. Уроки мы учили вовсе не из любви к знаниям, а просто из страха перед линейкой.

— Без мученья нет и ученья, — непрестанно повторял дон Матео.

Он гораздо лучше управлялся с этой деревяшкой, вечно мозолившей нам глаза, чем со скудными мыслями, которые ему удалось выносить в своём мозгу. При подобной методе всё получалось совсем не так, как хотелось нашему милейшему учителю; мучил он нас изрядно, но ученье всё-таки не шло нам на ум.

Час отправления в школу возвещал для нас начало пыток, и по пути к ней мы всячески замедляли шаг, воображая, будто тем самым нам удастся остановить бег времени.

Пар, сжатый толстыми стенками котла и наконец со свистом вырывающийся через неожиданно открытый клапан, или спокойные воды пруда, которые взметнуло падение тяжёлого камня, — и те едва ли могли бы соперничать в стремительности с нами, когда мы выбегали из школы.

Как только часы начинали бить четыре, мы, не дожидаясь ни других сигналов, ни разрешения учителя, в большинстве случаев так и не успевавшего договорить фразу, бросались вон из шкалы через двери, окна, щели, — словом, через любое достаточно широкое отверстие.

Нелишним будет заметить, что в школе часы били четыре гораздо раньше, чем в любом другом доме нашей деревни, раскинувшейся на площади в две югады. Это чудо с часами неизменно происходило при участии кого-нибудь из нас, мальчишек: при малейшем недосмотре учителя мы переводили вперёд минутную и часовую стрелки. Но, поскольку в этом мире всё тайное рано или поздно становится явным, наша хитрость раскрылась в один прекрасный день, так что нам пришлось сполна и с большими процентами заплатить учителю за украденное у него время.

За малейшую ошибку мы должны были переписывать целые страницы, а то и просто исчерчивать их рядами палочек, а так как палочки эти не получались прямыми, учитель говорил: «Как жаль, что они не превращаются в настоящие палки — я бы проломил ими ваши головы!»

Тому, кто не мог заучить наизусть заданные нам длинные параграфы катехизиса, дон Матео ловко надевал на голову большие ослиные уши, которые мастерил сам. Он очень гордился своими изделиями и похвалялся, что никто не умеет делать их лучше, чем он. Иногда, не довольствуясь ушами, он заставлял нас для полноты картины кричать по-ослиному. И если мы подражали ослам не так, как ему хотелось, он давал нам пинка и орал:

— Нет, не так, а вот так!

И для наглядности сам принимался реветь, как осёл.

Лучшим учеником этого милого учителя был мой дядя, и его постоянно ставили нам в пример.

По всем этим причинам школа была для нас сущим наказанием. И самое худшее заключалось в том, что искать защиты от столь дикого обращения было негде. Жалуясь родителям, мы слышали в ответ, что как бы нас ни учили уму-разуму, нам, бездельникам, это лишь на пользу; что их самих обучали так же, только в прежнее время наказания были пострашнее нынешних, и что вообще нечего с нами разговаривать, а надо взять нас за руку, отвести в школу да лишний разок напомнить учителю, чтобы колотил учеников почаще, коль хочет добиться от них толку.

Повторяю, я отнюдь не пристрастился к занятиям и если кое-что выучил, так только из страха перед линейкой, а не из любви к науке: в том возрасте, когда природа неизменно улыбается человеку и кажется, что солнце всегда заливает горизонт золотисто-розовым светом, всё, что доставалось ценой боли и страданий, внушало мне крайнее отвращение.

Не знаю, чему выучился в школе мой дядя.

Знаю только одно: ночами меня одолевали ужасные кошмары, моё взбудораженное воображение рисовало мне учителя в виде огромной, принявшей человеческие очертания тени, которая покрывала всё вокруг, держала в руке громадную линейку и с невиданной силой била ею по земному шару, раскалывая его на тысячи кусков. И в тот же миг прекрасная природа становилась грудой бесформенных обломков и осколков, из-под которых доносился ужасный голос:

— Без мученья нет и ученья!

И вот наступала такая минута, когда я, взяв Доминго в компаньоны, решил положить конец этой пытке. Время, полагавшееся на школьные занятия, я стал проводить, развлекаясь за счёт тихих и трудолюбивых жителей нашего селения: мы обстреливали их виноградники и фруктовые сады градом камней, сбивая плоды на землю. Читателю уже известно, как заряд соли из ружья дядюшки Лоренсо прервал наши набеги.

Кстати говоря, мой дядя, с его чрезмерной учёностью, приобретённой им у нашего добряка учителя дона Матео, искоса поглядывал на всех, кто стремился к знанию, и даже зло насмехался над ними.

После устроенного нам экзамена мы ещё битых два часа разговаривали с доном Хенаро. Он наобещал нам столько и был так любезен, что полностью завоевал наши симпатии.

 

VI. На службе

Наконец-то мы приступили к исполнению служебных обязанностей!

Вероятно, кое-кому любопытно будет узнать, в каком государственном учреждении проходила наша служба. Так вот, мы служили в одном… точнее, в том же самом месте, где и дон Хенаро.

Пребывая в должности практикантов, мы не имели вполне определённых обязанностей. Для начала нас заставили стряхивать пыль с бумаг.

В тот памятный понедельник, когда мы рано утром явились в канцелярию, швейцар, или, как его именовал дон Хенаро, «мой привратник Хуан», в точности выполняя данную ему начальником инструкцию, привёл нас в небольшую комнату; стены её были сплошь, до самого потолка, заставлены штабелями палок. Здесь он сообщил, что нам надлежит перебрать и очистить от пыли весь этот склад бумаги, внимательно и со всем тщанием укладывая на прежнее место каждую снятую кипу. Он вручил нам жалкие останки двух метёлок из прутиков, в своё время, возможно, бывших перьями. Уходя, он оставил нас в состоянии более печальном и подавленном, чем настроение людей, свалившихся в глубокую яму.

Как только привратник повернулся к нам спиной, мы первым делом взглянули друг другу в глаза и опустили метёлки, которые схватили с такой решимостью минуту назад, готовясь к штурму и покорению бумажной крепости.

Мы долго стояли не шевелясь и как дураки смотрели друг на друга.

Первым нарушил молчание я:

— Это и есть самая высокая должность?

Вместо ответа мой дядя протянул руку к первой папке и сделал первый взмах метёлкой. Следуя его примеру, я достал другую папку с другого края и с остервенением взялся за дело.

Дядина метёлка мелькала с такой же быстротой, как и моя. Всякий раз, вытаскивая несколько папок, мы видели в образовавшемся отверстии за первым рядом папок второй, за вторым — третий, за ним следующий, за следующим ещё один, и так далее. Но мы не падали духом и собирались дней за десять — двенадцать управиться с работой. Тогда мы пойдём к дону Хенаро и скажем:

— На бумагах нет больше ни пылинки.

И он, довольный нашей расторопностью, наверняка переведёт нас на более высокую и прибыльную должность.

Тучи пыли заполнили комнату, на полу, уступая натиску наших метёлок, росли кипы бумаг. Между дядей и мною завязалось безмолвное упорное соревнование. Мы то и дело отрывались от работы, чтобы украдкой взглянуть, как продвигаются дела у соперника; отстающий удваивал, рвение, стараясь догнать того, кто оказался впереди. Разыгрался настоящий бой, яростное молчаливое сражение. Мы казались себе по меньшей мере циклопами, которые разрушают огромные стены.

Наступила минута, когда удары метёлок, шуршание бумаги, глухой стук папок, похожий на отдалённую канонаду, паше беспрестанное чихание (пыль, набившаяся в кос, не давала нам, самозабвенно исполнявшим роль практикантов, спокойно сделать хотя бы один вдох) — всё это неописуемое нагромождение звуков составило более чем странную симфонию.

В этот миг в дверях неожиданно появилась фигура весьма пожилого сеньора.

— Что это такое? Что за дьяволы объявились здесь? Кто разрешил вам рыться в моих бумагах?

Он топал и кричал так усердно, что на шум сбежалось множество народу. Дядя задрожал от страха, я тоже, но не так сильно.

— Эй, болваны! Сейчас же отвечайте, кто послал вас сюда.

— Но, сеньор, — ни жив ни мёртв отозвался дядя, — так велел дон Хенаро.

Ответ дяди заметно умерил пыл нетерпеливого старца. Тем не менее он крикнул:

— Эй, Хуан, позовите дона Хенаро! Бегите за ним, летите во весь дух.

Вскоре пришёл дон Хенаро, и с нервного сеньора слетела спесь.

— Ваше превосходительство, — сказал он тоном подчинённого, обращающегося к начальнику. — В установленный час я, как всегда, явился на службу, но не мог приступить к своим обязанностям. Ваша милость видит почему. Всё это натворили вот эти двое, и, как они говорят, с разрешения вашего превосходительства.

Дон Хенаро ответил, что он действительно прислал нас сюда, но мы, вероятно, необычайно тупы, раз не поняли его приказа. Нам было велено почистить здесь, но никто не давал права устраивать подобный кавардак. Поэтому сейчас нам придётся расставить папки в прежнем порядке и подобру-поздорову убраться подальше, так как более неудачного начала практики нельзя и придумать. Крепко пожав старикашке руку, назвав его несколько раз достопочтенным доном Бенигно и уверив, что он — самый любимый из всех его, дона Хенаро, подчинённых, наш родственник удалился.

Он ещё не успел выйти, как старикашка, именуемый доном Бенигно, не замедлил воспользоваться своим положением и принялся распекать нас: он без устали сыпал бранью всё время, пока мы, красные от обиды и злости, укладывали на место треклятый бумажный хлам.

Дядю так и подмывало схватить этого субъекта за шиворот да тряхнуть покрепче, чтобы хоть немного расквитаться с окружающими за скверное обращение, которое он терпел от них с той самой минуты, когда в сочельник сошёл с корабля и отправился на поиски царей-волхвов.

Наконец мы расставили папки и, не попрощавшись ни с кем, выбрались из канцелярии с твёрдым убеждением, что за малое время, проведённое нами на службе, многим причинили беспокойство, многим помешали и не нужны были никому.

Мы отошли уже довольно далеко, когда вдруг замочили бегущего за нами Хуана, привратника дона Хенаро. Он передал нам приказ своего начальника — немедленно вернуться. Это обстоятельство чрезвычайно напугало нас: мы заподозрили дона Хенаро в желании свести с нами счёты. Но едва мы вошли в кабинет сеньора начальника и увидели, что он с распростёртыми объятиями, улыбаясь, идёт нам навстречу, как все наши страхи рассеялись.

— Ну что? — многозначительно спросил дон Хенаро. — Вы, кажется, всерьёз приняли случившееся?

— Ваше превосходительство, сеньор… — начал мой дядя.

— Опять он за своё! — прервал его дон Хенаро. — Ты же знаешь, Висенте, мы с тобой двоюродные братья, поэтому говори со мной на «ты». Я сам виноват, что вам пришлось пережить несколько неприятных минут — мне следовало заранее подготовить вас ко всему. Но и вы хороши — подняли там внизу пылищу и устроили такую неразбериху, что чёрт ногу сломит. Мне, естественно, оставалось только выбранить вас в присутствии дона Бенигно.

Мы с дядей удивлённо переглянулись, словно желая убедиться, что всё происходит наяву.

— Знайте, — продолжал дон Хенаро, — я начал свою карьеру там же, где начинаете её вы. Нужно упорно трудиться. И самое главное, надо научиться молчать о том, о чём следует молчать, и говорить лишь о том, о чём можно говорить. Вот так-то! От этого будет зависеть ваша судьба. На ваше счастье, вы встретились со мной, а я всегда готов научить вас уму-разуму и помочь вам, да, дорогие родственники, помочь…

— О, благодарю, благодарю, — перебил его вконец растроганный дядя.

Дон Хенаро добавил:

— Комнатушка, где вы работали, была первой ступенькой к моему теперешнему положению. Итак… вам теперь всё ясно. Вы должны беспрекословно выполнять любой мой приказ, ни на йоту не отклоняться от начертанного мною пути, и могу предсказать вам заранее; если вы попробуете поступать иначе, удачи вам не будет, а горюшка хлебнёте вдоволь.

Помолчав немного, дон Хенаро продолжал:

— Завтра вы явитесь в архив в то же время, что и сегодня. Снова перетряхивайте папки, но поднимите ещё больше пыли и устройте ещё больший, чем сегодня, шум и беспорядок. Пусть дон Бенигно взвоет от злости, когда придёт. Я снова отчитаю вас. Это единственное, что от вас требуется. Понятно?

Я безмерно радовался возможности вновь позлить дона Бенигно и отомстить ему за выслушанные нами оскорбления. Дядя не знал, куда деться от радости при мысли, что он опять находится под защитой и покровительством своего высокопоставленного кузена дона Хенаро де лос Деес.

На следующий день в тот же час в канцелярии повторилась уже знакомая читателю сцена, с той лишь разницей, что на этот раз мы с дядей, вдохновлённые словами дона Хенаро, и дон Бенигно, воспрянувший духом по той же причине, учинили сущее светопреставление. Дон Бенигно кричал и топал ногами с удвоенной силой, а мы свалили на пол вдвое больше бумаг и подняли в комнате густые облака пыли.

И снова к нам спустился дон Хенаро. На этот раз речь его несколько отличалась от прежней. Подойдя к дону Бенигно, он несколько раз прищёлкнул языком (это была его любимая привычка) и объявил, что он хоть и выгнал нас накануне, но, поостыв да поразмыслив, сменил гнев на милость и сжалился над нами: не по-божески покидать в беде таких несчастных людей, как мы с дядей; в заключение он напомнил дону Бенигно, что все мы, смертные, живём на этом свете, чтобы помогать друг другу, защищать и любить ближнего, а посему нас следует оставить здесь до тех пор, пока мы не очистим бумаги от пыли.

— Эти кипы папок, — добавил дон Хенаро, — просто погибают. Необходимо позаботиться об их сохранности, не так ли? Вы же знаете, что здесь самый важный архив нашего учреждения. Этим двум сеньорам я плачу за их труды из собственного кармана, потому что тот, кому положено делать эту работу, не выполняет её.

Дон Бенигно залился краской.

— Сеньор, — пролепетал он, — ваша милость знает, что никто здесь не относится к своим обязанностям ревностнее, чем я, но у меня не хватает времени на…

— Именно поэтому, — прервал его дон Хенаро, — я с такой охотой плачу деньги этим людям и таким образом освобождаю вас от лишней работы. Поймите, вы сами вынудили меня сказать обо всём: я ведь хотел скрыть это ото всех и тем более от вас.

— О, благодарю, благодарю вас, ваше превосходительство. Простите меня, лишь моя собственная глупость помешала мне сразу понять вашу деликатность.

Дон Хенаро пожал ему руку и, улыбаясь, промолвил:

— Единственно, чего вам недостаёт, дон Бенигно, так это терпения. Уж очень вы вспыльчивы. А в остальном ваша порядочность и аккуратность стяжали вам уважение всех, кто вас знает… и в особенности моё.

После таких речей дон Бенигно дня на два утихомирился, на третий же снова принялся за старое, проклиная тот день и час, когда ноги притащили нас сюда. При этом досталось не только нашим ногам, но и многому другому.

Справедливость требует заметить, что с соизволения дона Хенаро мы изрядно злоупотребляли терпением несчастного старика, в чём позднее я горько раскаивался. Дону Бенигно приходилось работать там же, где мы перетряхивали папки, — у него не было другого места. В комнате стоял большой стол, за ним сидел дон Бенигно и, не разгибая спины, писал и писал до самой последней минуты присутственного дня. Старик будто попал в стан врагов. Шум, пыль и особенно наши издевательства сделали его жизнь невыносимой.

Наша основная и наиболее важная обязанность заключалась в том, чтобы портить ему кровь, и, ей-богу, мы великолепно справлялись со своей задачей. Кое-кто укоризненно спрашивал нас:

— Что вам за охота изводить несчастного старика?

— Сеньор, — отвечали мы в таких случаях, — мы же не заставляем его беситься. Дон Хенаро прислал нас сюда навести порядок. Разве вы не видите, в каком плачевном состоянии здесь дела? Просто у дона Бенигно ужасный характер, поверьте, сеньор, отвратительный!

После подобных ответов все уходили с полным убеждением в нашей правоте. Лишь в редких случаях лицо вопрошателя не смягчалось при первом же упоминании имени дона Хенаро, после чего собеседник немедленно начинал прилагать все усилия к тому, чтобы мы забыли о заданном вопросе. Имя дона Хенаро было не просто убедительным аргументом, а настоящим талисманом.

Так приказал дон Хенаро? Тогда молчок. Дон Хенаро есть дон Хенаро, а мы все — лишь его пророки.

При встрече с нами всемилостивейший сеньор долго пожимал нам руки и с лукавой улыбочкой осведомлялся:

— Ну, как поживает наш старикан?

— Совсем из себя выходит, — отвечал мой дядя.

— Отлично, продолжайте в том же духе, — подбадривал нас добрейший дон Хенаро.

 

VII. Примерный чиновник

Дону Бенигно было под семьдесят. Среднего роста, с совершенно седой бородой, очень худой и опрятный, всегда в белом — от галстука до носок, — всегда наглаженный.

Щепетильный в вопросах чести, справедливый, добросовестный, неподкупный, он ни разу за всю свою службу не дал повода даже для упрёка. Как не могут самые яростные ураганы вырвать крепко вросшие в землю пальмы, так и дона Бенигно не могли сбросить с его кресла никакие бури, бушующие каждый раз при падении очередного министерства и сметающие всех до единого служащих государственных учреждений. Вот какое редкостное уважение к себе завоевал он своими исключительными достоинствами.

Кроме всего прочего, в учреждениях всегда необходим добросовестный и толковый человек, который обучал бы новичков, поступающих на службу без самого элементарного представления об ожидающей их работе. Для подобных поручений никто не подходил лучше дона Бенигно, тем более что его политические взгляды были никому не известны. Говорил он очень мало, зато в сердцах часто кричал и безумно нервничал, когда ему досаждали.

Все, кому доводилось бывать в канцелярии, с любопытством и уважением взирали на пожилого человека с благородным лицом, который усердно писал, не отрываясь от работы и делая лишь самые необходимые движения: перекладывал документы, сгибал листы бумаги и обмакивал перо в чернила. Он походил на восковую фигуру; в его размеренных движениях было что-то механическое.

Единственным недостатком дона Бенигно была его раздражительность. Бедняга, замурованный в битком набитой бумагами комнатушке, болезненно переживал каждую такую вспышку гнева, ранившую его до глубины души. Поэтому состояние раздражительности стало обычным для нервной системы дона Бенигно: муха, трижды пролетевшая мимо, клякса, посаженная на лист во время писания, отпечаток сальных пальцев на бумажке, — словом, любая мелочь могла привести почтенного старика в сильнейшее возбуждение.

И тогда механизм портился. Государственный служащий принимался выделывать такие жесты и движения, которые, попытайся я описать их, показались бы невероятными каждому, кто знаком с расположением костей в скелете современного человека.

Просидев тридцать лет в одной и той же комнате, дон Бенигно безошибочно знал место каждой из бесчисленных бумажек, заполнявших подвластный ему отдел канцелярии, Как только старик получал распоряжение разыскать одну из них или когда кто-нибудь, желая самолично удостовериться в чёткости его работы, из любопытства просил у него справку, дон Бенигно, даже не заглядывая в имевшийся у него реестр, немедленно снимал с полок целые ряды и огромные кипы толстых папок. Он не раскрывал их, иногда даже не читал надписей на них, а просто вручал нужную папку и объявлял с несокрушимой уверенностью математика, предлагающего простейшее решение задачи:

— Держите, вот она. На странице номер такой-то вы найдёте интересующие вас данные.

Название селения или города, где происходило событие, даты, имена участников, последовавшая развязка, законы, королевские указы, распоряжения и постановления по данному делу — всё это несравненная память дона Бенигно хранила самым поразительным образом.

Вся его гордость и слава, все его самые сокровенные мечты были связаны с этой комнатушкой и заполнявшими её бумагами, к которым он так привязался. Высшим блаженством для дона Бенигно было признание его служебных талантов.

— Ну что вы, дорогой друг! — отвечал он с напускной скромностью, так как в действительности был непоколебимо уверен, что никто не в силах заменить его без ущерба для дела. — Впрочем, тридцать лет практики что-нибудь да значат.

За всё время его ни разу не вознамерились повысить в должности: во-первых, потому, что другие места были более денежными, менее ответственными и требовали меньше знаний и труда; во-вторых, никто не отваживался заменить дона Бенигно на его посту.

За тридцать лет ежедневной работы в своём отделе он лишь дважды позволил чужим рукам коснуться его бумаг и то лишь потому, что был не властен воспрепятствовать такому вмешательству. В первый раз это произошло, когда дон Хенаро начал свою стремительную и блестящую карьеру при поддержке своего влиятельного отца. Во второй раз это случилось во времена, к которым относятся наш рассказ и наше зачисление на должность практикантов; другими словами, на этот раз осквернителями доверенных неподкупному дону Бенигно сокровищ, на которые зарился алчный дон Хенаро, стали мы с дядей.

Легко представить себе, как страдал бедняга дон Бенигно, видя, что его папки летят на пол, где их безжалостно скребут наши куцые метёлки; что его письменный стол покрывается слоем тончайшей пыли, на которой отпечатываются следы любого коснувшегося её предмета, в том числе очертания локтей и кончиков пальцев столь чистоплотного чиновника, как он.

Однажды дон Хенаро позволил себе намекнуть дону Бенигно, что ему следовало бы разрешить нам входить в отдел и вытряхивать папки в его отсутствие, дабы мы не беспокоили почтенного старца в часы работы. На это дон Бенигно с решительностью, на которую он никогда не отваживался при начальстве, объявил, что не допустит подобного, пока состоит на службе.

На следующий день после этого случая по канцелярии распространились два одинаково правдоподобных и противоречивых слуха: одни говорили, что дон Бенигно уволен; другие — что дон Бенигно ушёл в отставку по собственному желанию. Истина так никогда и не выяснилась.

 

VIII. Высоко взлетел, да где-то сядет

Отставка дона Бенигно и немедленно последовавшее за нею возвышение моего дяди с должности простого уборщика до поста архивариуса повергли канцелярию в полное и всеобщее изумление.

Откуда этому выскочке знать дело? Видано ли подобное нахальство? И такого субъекта назначили на место самого примерного и сведущего чиновника! — так судили о случившемся наиболее кроткие сослуживцы моего дяди.

Одни подходили к дверям архива, где до последнего времени хозяином был дон Бенигно, вытягивали шею, окидывали взглядом комнату и, смущённые, убирались восвояси. Другие заходили в неё, затем останавливались в нерешительности, делая вид, что попали сюда случайно, растерянно озирались вокруг и уходили, бормоча извинения.

А мой дядя?.. Если бы вы видели, с каким самодовольством расхаживал он, какая радость сияла на его лице! Хуан, привратник дона Хенаро, поздоровался с ним в то утро чрезвычайно почтительно, назвав его «доном» и величая «вашей милостью». За несколько часов дядя прямо-таки расцвёл: мгновенно исчезла грусть, туманившая лицо и глаза, словно хмурая тучка, и неестественная скованность движений, придававшая ему сходство с человеком, одетым в слишком тесное платье; теперь взгляд его искрился, а руки непринуждённо двигались в такт шагам.

Он ходил по комнате из угла в угол, с математической точностью пересекая её по диагонали, оглушительно прочищал горло, наугад вытаскивал из архива какую-нибудь папку и быстро просматривал её, что-то бормотал себе под нос, корчил гримасы, улыбался, закладывал руку за ворот рубашки, нетерпеливо топал ногами и возвращался на прежнее место, всем своим видом показывая, что не нашёл в деле того, что искал.

Затем он брал лист бумаги, набрасывал на нём столбцы цифр, складывал их и вычитал, ничуть не заботясь, о правильности своих подсчётов. Исписав лист, он доставал целую тетрадку и начинал заполнять страницу за страницей именем дона Висенте Куэваса, выводя одну подпись за другой; исчертив каракулями всю тетрадь от корки до корки, он вытаскивал новую и принимался за прежний труд.

— Ага! Вижу, вижу — работа подвигается, — сказал дои Хенаро, внезапно появляясь в архиве.

Дядя, застигнутый врасплох за занятием, гораздо менее полезным, чем рассчитывал его покровитель, сделал попытку спрятать исписанные листы.

— Нам нужно о многом переговорить и ещё больше сделать, дружище Висенте, — продолжал дон Хепаро, придвигая стул и усаживаясь подле моего дяди. — Первый шаг оказался гораздо удачнее, чем я предполагал. Это доброе предзнаменование. Но сейчас, дорогой кузен, тебе предстоит выяснить, какие дела закончены, а какие нет. Составь список тех и других. Вот тебе шифр: ты будешь им пользоваться, озаглавливая и нумеруя папки.

С этими словами дон Хенаро вытащил из кармана и вручил дяде лист бумаги, испещрённый непонятными значками. Дядя вперил в письмена вопрошающий взгляд, и чем дольше он смотрел на них, тем унылее становилось его лицо.

Разгадав причину дядиной озабоченности, дон Хенаро заметил:

— Я, разумеется, понимаю, за два-три дня тебе этого не освоить. Но ничего, за неделю ты разберёшься в моей системе. Только смотри — не позднее, договорились?

Дяде стоило большого труда не выпалить дону Хенаро, что подобные занятия ему не по силам и поэтому он отказывается от желанной должности.

— Не робей, Висенте! Уверяю тебя, ты ещё добьёшься своего. И скажу наперёд: если ты будешь расстраиваться из-за всякого вздора, ты — человек пропащий. Когда ты рассматривал бумагу, которую я тебе дал, я заметил уныние на твоём лице. Если не сможешь выучить эти значки наизусть за одну неделю — не беда, даю тебе две. Ну как? Главное, выучи. Тебе придётся писать кое-что такое, чего не должен понимать никто, кроме нас с тобой.

Тут дон Хенаро на мгновение устремил взор в потолок.

Мой дядя не поднимал глаз от бумаги. Он держал её в руках и, по мере того как изучал её содержание, убеждался, что проклятое заучивание займёт времени гораздо больше, чем может ему дать его досточтимый начальник.

Наконец дон Хенаро поднялся и воскликнул:

— Я не люблю никому открывать заранее мои планы. Сейчас самое необходимое — составить опись папок. Итак, за дело, Висенте. Договорились?

И он удалился, не проронив больше ни слова.

У моего дяди пропала всякая охота переводить зря бумагу и делать вид, будто он много и чрезвычайно быстро пишет, чем он с таким усердием и занимался перед приходом своего покровителя. Теперь его пыл сменился полной апатией. Дядя не отводил глаз от вручённого ему листа с дьявольскими закорючками и не делал ни единого движения: казалось, жизнь покинула дядино тело; даже его глаза утратили недавний ликующий блеск.

«Если бы дон Хенаро, — думал он, — позволил привести сюда моего племянника, мы поделили бы работу».

Было около двух часов пополудни. Дядя настолько погрузился в свои мысли, что не заметил, как Хуан, привратник дона Хенаро, с торжественностью облечённого полным доверием стража внёс груду документов и положил их на стол.

Вид кипы бумаг, возвышавшейся в непосредственной близости, так поразил дядю, что лишь через немалый промежуток времени он осмелился перелистать их. На последней странице каждого документа дядя неизменно читал: «Столоначальнику для приобщения к делу…»

«Да ведь это же моя теперешняя должность! — с гордостью сообразил он, увидев название её на стольких листах бумаги, сшитых в большие книги. — Теперь и у меня есть чин, а это уже начало карьеры!»

И дядя принялся строить воздушные замки, считая себя самым удачливым человеком в мире.

Это приятное занятие прервал приход какого-то подканцеляриста, который бесцеремонно встал перед широким письменным столом дяди и объявил:

— Я от начальника четвёртого стола двадцатого отдела, прибыл за документами. Они, должно быть, уже подготовлены?

Голос неожиданного посланца прозвучал в ушах дяди, словно гром небесный. Его лицо покрыла смертельная бледность.

От подканцеляриста, настроенного явно недоброжелательно, не укрылись терзания моего дяди, и он, сочтя момент подходящим, решил помучить его ещё больше.

— Начальник приказал мне принести документы как можно скорее, потому что присутствие скоро закроется.

— Хорошо, — пролепетал мой дядя. — А что я должен делать?

Тон, которым бедняга произнёс эти слова, размягчил бы даже скалы, но пройдоха-подканцелярист, видимо, был твёрже их, потому что без малейшего признака сострадания насмешливо продолжал:

— Помилуйте, сеньор начальник! С вашего позволения, вам это должно быть известно лучше, чем мне.

— Но… — нашёлся, как начать, мой дядя, не зная ещё, однако, способа покончить со столь затруднительным положением.

Подканцелярист, казалось, упивался муками, которые испытывал новоиспечённый начальник.

— Ладно, я скажу, что они ещё не готовы, — объявил он всё с той же невозмутимостью, повернулся на каблуках и уже собирался выйти из кабинета, когда дядюшка потянул его за сюртук.

— Молодой человек, не будьте таким жестоким, не губите меня, подождите немного, — взмолился он дрожащим и еле слышным голосом.

— Что же я могу сделать? Мой начальник, чего доброго, подумает, что я задержался не здесь, а просто отправился выпить стаканчик прохладительного в кафе. В этом отделе подобная вещь случается впервые. Нет, я не могу больше ждать.

— А вы не могли бы помочь мне? Ну, хоть поучить меня? Поверьте, если бы вы хоть раз объяснили мне, что делать, я навсегда запомнил бы ваш урок, — упрашивал дядя.

Плут-подканцелярист стал чуточку любезнее.

— Извольте, сеньор, — сказал он. — Это нелегко, но, конечно, уладить всё можно. В вашем отделе работы гораздо больше, чем в других. Поверьте мне, дела здесь хватит человек на пять-шесть. Не понимаю, как вы отважились принять подобную должность. Хочу вас предупредить: тот, кто поступает сюда, рискует в один прекрасный день протянуть ноги от трудов праведных. С таким непосильным грузом мог справиться только дон Бенигно, — у него за плечами была большая практика. Да и то, как вы знаете, он в конце концов ушёл в отставку.

В эту минуту раздался оглушительный голос Хуана-привратника, взывавшего к подканцеляристу номер нить из отдела номер…

— Ну, до скорой встречи, меня зовут! — крикнул юноша уже на бегу.

Дядю охватило глубокое уныние, и он принялся быстро перелистывать лежавшие на столе папки с делами; словно желая впитать в себя их содержание, дядя вертел и перевёртывал бумаги с такой поспешностью, что не успевал сосредоточиться ни на одной из них.

За этим занятием его и застал вновь подканцелярист, следом за которым в комнату вошёл и сам чиновник, пославший его за документами. Замешательство дяди ещё более возросло.

— Я присылал за бумагами, а мне отвечают, что они ещё не подобраны.

— Нет, подобраны, — чуть слышно отозвался дядя. — Вот они.

И он протянул чиновнику пять или шесть папок.

— Я же говорил, — ворчал чиновник, пробегая глазами страницы, — что дон Хенаро не поставит сюда человека, незнакомого с делом… Но позвольте, я не вижу здесь справки архива.

А её и не могло быть. Просто у дяди на мгновение родилась надежда, что эти двое столь безжалостно наседающих на него пришельцев разбираются в делах не больше, чем он сам, а может быть, и того меньше, и он рискнул подать им папки, недавно положенные Хуаном на стол.

— Нет, так не годится: в этих папках ничего нет. Час уже поздний, и нам придётся доложить дону Хенаро о случившемся, иначе он подумает, что виноваты мы, и задаст нам очередную головомойку, а уж на них он мастак, — заключил чиновник, окончив просмотр папок.

И он принялся насвистывать какой-то мотивчик.

Растерянность дяди достигла предела. Всей душой он желал, чтобы земля разверзлась и поглотила его; в подкрепление своих молитв он с такой силой сжал ногами перекладину стула, что почувствовал боль в икрах.

— Как же теперь быть? — прошептал он.

Подканцелярист и его начальник обменялись понимающим взглядом.

— Мы можем взять на себя обслуживание вашего отдела, пока вы не освоитесь на новом месте, — ответил первый. — Но, без сомнения, нам необходимо заранее условиться о вознаграждении за нашу посильную помощь, — добавил он, улыбаясь и потирая руки. — О, вы даже не представляете себе, насколько трудно вам будет войти в курс дела! Жаль, что дон Бенигно вышел в отставку — это потеря для всех нас!

Дядя не знал, на что решиться.

— Ладно, мы покамест пойдём заканчивать работу, а вы на свободе подумайте, — такие дела сразу не решают.

Оба чиновника ушли, оставив моего дядю в ещё большем смятении: он проклинал тот час, когда ему пришло в голову занять должность, которая уже начала причинять ему столько хлопот.

«Кто же посоветует, как поступить? Что же делать? Ведь дон Хенаро показал мне лишь, как составлять опись дел. Может быть, он считает, что обучать меня новым обязанностям слишком рано? Да и знает ли их он сам? Приходилось ли ему вообще знакомиться с ними?» — тоскливо думал новоиспечённый столоначальник.

Он сидел, погруженный в эти размышления, когда вошёл привратник Хуан и сообщил, что его милость может, если угодно, отправляться домой. Дядя, совершенно ошарашенный, взял шляпу и вышел из канцелярии, не понимая, что же с ним происходит. Больше всего дядю беспокоила мысль о том, что дон Хенаро уволит его за явное несоответствие столь завидной должности.

 

IX. Критические минуты

И всё-таки дядины страхи были напрасны: дон Хенаро отлично знал, как много времени пройдёт, прежде чем его кузен начнёт справляться с возложенными на него обязанностями.

Высокопоставленный покровитель моего дяди явно хотел всячески услужить ему: к этому дона Хенаро, видимо, побуждали как родственные узы, так и знаки уважения и милости, оказанные сеньором маркизом Каса-Ветуста. Поэтому он приставил к дяде двух молоденьких подканцеляристов; жалованье им выкроили из оклада одного столь же сведущего и не менее добросовестного, чем дон Бенигно, чиновника: подобно почтенному архивариусу, он так же неожиданно и ко всеобщему удивлению недавно вышел в отставку.

Дядя смотрел, что делают, читал, что пишут, и слушал, что говорят злосчастные юнцы, на плечи которых легла вся архивная работа, и благодаря этому начал кое-что смыслить в канцелярских премудростях. Но он не брал в руки пера, не раскрывал папок и постепенно привык часами сидеть, сложа руки, не утруждая себя никакими заботами.

Возвращаясь в «Льва Нации», он тяжело падал в кресло и восклицал:

— Да, сегодня пришлось поработать! Умираю от усталости!

— Валяй дальше, дядя, — отзывался я: согласно распоряжению дона Хенаро, я не ходил в канцелярию, а — тоже по его приказу — сидел дома и ждал приличной вакансии.

Однако я заметил, что прошло уже два месяца, а дядя ни разу не заикнулся о жалованье. На его платье, которое он с примерным трудолюбием чинил сам, появлялось всё больше заштопанных мест; шляпа его, напоминавшая по форме половинку пушечного ядра, потеряла свою былую сферичность и украсилась вмятинами; башмаки требовали новых задников, так как пятки уже вылезали наружу, — словом, все нуждалось в замене, и пора было ему обзавестись другой одеждой и обувью, более соответствовавшими нежданно-негаданно полученной должности. Из деликатности я не осмеливался заговорить с дядей о моих наблюдениях, хотя кое-кто из друзей подстрекал меня к этому.

— Скажи-ка своему дяде, Мануэль, пусть раскошелится да перестанет ходить голодранцем: одно дело носить рванье, когда ты простой практикант без оклада и чина, но сейчас, когда он при должности, разгуливать в таком виде смешно, просто неприлично.

Подобных шуточек отпускалось предостаточно, и я в конце концов набрался смелости и высказал дяде всё, что думал.

— Об этом я и сам уже несколько дней хочу посоветоваться с тобой, племянник, но мне тяжело…

— Тяжело? Почему же, дядя?

— Поговорим начистоту, племянник: я не имею права скрывать от тебя того, что происходит.

Тон, которым были произнесены эти слова, чрезвычайно обеспокоил меня. Я даже отдалённо не представлял себе, что последует за таким предисловием.

— Да, племянник, — продолжал он, — я не знаю, что и думать о нашем кузене доне Хенаро. Я тружусь на службе уже немало времени, но пока не видел ни одной песеты. Я уже лучше, чем имя родного отца, знаю шифр, который он мне приказал выучить, пишу этими значками быстрее, чем обычными буквами, а дон Хенаро и не заикается о жалованье.

— Тогда потребуйте его, дядя.

— Я уже требовал.

— И что же говорит дон Хенаро?

— Уверяет, что делят мой оклад между обоими приставленными ко мне подканцеляристами и что они получают его по справедливости, так как выполняют за меня всю работу.

Изгибаясь и вертясь во все стороны, чтобы осмотреть свою одежду, дядя приговаривал:

— А ведь мой костюм порядком поистрепался, правда?

— Почему же вы ре обратитесь к дону Хенаро? Он бы мог вам одолжить…

— Да ты, парень, совсем рехнулся! Упаси меня бог! Ведь я уже раз попросил у него на башмаки, и что же? Он обозвал меня сумасбродом и сказал, что если я собираюсь стать щёголем, то мне придётся распроститься с местом дона Бенигно, на которое он с таким трудом меня пристроил. Нет, племянник, плохо ты знаешь дона Хенаро: он — хороший человек, пока его не трогают; но как только дело касается его выгоды, он готов и кусаться и лягаться. Уж поверь мне!

В критическую минуту мы прибегли к помощи добряка Доминго, и он ссудил нам небольшую сумму.

Немало огорчений доставлял нам и Гонсалес, хозяин «Льва Нации». День-деньской он громко бурчал, что не хочет прижимать нас, своих земляков, но он — человек бедный, а содержать столько времени постояльцев задаром — значит вредить самому себе; мы уже и без того слишком злоупотребляем его терпением, и так дальше продолжаться не может.

— Я понимаю, сеньор, понимаю, — встряхивая курчавой нечёсаной головой, повторял хозяин гостиницы. — Вам покровительствует дон Хенаро, и потому у вас скоро заведутся деньжата. Если уж тогда вы не вспомните обо мне, это будет совсем чёрная неблагодарность. Но не лучше и то, что сейчас вы живёте у меня и ничего не платите, а едите вдоволь, верно? Вы должны вместе отправиться к дону Хенаро и смело сказать ему, что ассигнация в сто реалов, привезённая доном Висенте в подкладке сюртука, уже давно прожита и проедена. Я пойду с вами к дону Хенаро и помогу вам, понятно? Вот увидите — он не станет скупиться, мы рассчитаемся и заживём мирно. В самом деле, почему бы ему не раскошелиться? Давайте пойдём к нему, чем вы рискуете? Я его хорошо знаю. Он — холостяк, обедает обычно в семейных домах, чтобы не платить за еду, — понятно? А ночует у своего друга в особняке, так что и квартира ему ничего не стоит. У него, наверно, куча денег! А его коммерция? Уж чем-чем, а делами он ворочает, понятно?

Но все старания добряка Гонсалеса были тщетны. Напрасно он, помня о неоплаченном счёте, подбадривал моего дядю: тот скорее дал бы отрубить себе голову, чем последовал бы советам хозяина гостиницы. Перед доном Хенаро он испытывал необъяснимый страх. Дядя слыхал разговоры о том, что дон Хенаро очень вспыльчив, что стоит его разгневать, как он уже считает своё достоинство оскорблённым и может любого упрятать в тюрьму, если ему не придёт в голову наказание пострашнее.

 

X. Дон Висенте набирается ума-разума

Но все эти огорчения с лихвой искупались той радостью, которую доставляла дяде мысль о его должности.

С тех пор как усердные исполнители воли дона Хенаро приставили к дяде парочку подканцеляристов, ему стоило поудобнее усесться в своём кабинете на своём стуле, казавшемся ему чуть ли не троном, как все его печали мгновенно рассеивались. Ожидания не обманули дядю: его должность была самой лучшей на всём острове.

Новое платье, которое он приобрёл, заняв денег у Доминго, преисполняло его гордостью. Походка его сделалась уверенной, голова поднялась выше, голос стал громче, и дядя, словно генерал солдатами, уже командовал несчастными молоденькими подканцеляристами, а они, чьи лохмотья олицетворяли собой нищету и бессилие, лишь опускали глаза, извинялись и терпели все его выходки, не смея никому пожаловаться.

Даже Доминго почтительно смотрел на моего дядю и с неподдельным восхищением то и дело повторял:

— Ну и везёт же тебе, чёрт подери!

Однажды утром, дня через два или три после того, как мой дядя обновил своё платье, с ним на лестнице столкнулся дон Хенаро, направлявшийся в свой кабинет. Несколько раз удивлённо оглядев дядю с ног до головы, он нахмурил брови и удалился, бормоча себе под нос:

— Вот те на! Тут дело нечисто! Нет, этим канцеляристам нельзя доверять — они тут бог знает чем занимаются. Плуты, пройдохи! Уже успели раскрыть глаза этому дурню! Ну что ж, тем хуже для него. Ей-богу, вся эта страна — сплошные мошенники!

Войдя в кабинет, он уселся в кресло, вперил взор в потолок и шёпотом произнёс:

— Э! Внизу начались какие-то махинации.

Кабинет дона Хенаро размещался на втором этаже, или, как говорят, в бельэтаже, и приходился как раз над архивом. Поэтому, когда в день первого разговора с нами дон Хенаро указывал на пол, он имел в виду будущий отдел моего дяди, где, как вы помните, в ту пору ещё располагался почтенный дон Бенигно.

Дядю весьма поразили выражение лица дона Хенаро и слова, которые тот пробормотал, но чем дольше он ломал над ними голову, пытаясь доискаться смысла, тем большие сомнения охватывали его.

«Разве в здешних краях не принято менять платье, если оно отслужило свой срок?» — спрашивал он себя.

Вскоре дон Хенаро спустился вниз, вошёл в архив, отозвал дядю в сторону и заговорил с ним о разных пустяках, при этом украдкой оглядывая его с головы до ног и всё больше восхищаясь отличным покроем его костюма.

Затем, чтобы убедиться в справедливости своих подозрений, дон Хенаро начал исподволь выспрашивать дядю, но кузен, несмотря на всё своё тщеславие оставшийся наивным простаком, отвечал ему с таким чистосердечием, что совершенно сбил его с толку.

Наконец дон Хенаро, взглянув на дядю в упор, чтобы увидеть, какое действие произведут на собеседника его слова, объявил:

— Висенте, я забираю у тебя твоих помощников-подканцеляристов. Ты уже, несомненно, вошёл в курс дела. Пора тебе начать работать самостоятельно. Ясно? Так будет лучше нам обоим.

Новость не слишком поразила дядю.

— Как будет угодно вашей милости, — только и ответил он, почтительно поклонившись.

Дядя действительно уже кое-чему научился. Он сам восхищался своими успехами. Раньше, раскрывая папку, он видел столько штемпелей, знаков, пометок, столько различных почерков и каракуль, что ему казалось, будто он имеет дело с какой-то головоломкой, которую, даже обладая ангельским терпением, никогда не удастся разгадать. Теперь, понаблюдав за работой двух подканцеляристов и получив от них кое-какие объяснения, он сообразил, что дело у него простое и ясное; читая один документ за другим, дядя радовался своим способностям и уму.

Он так восторгался собой и так горел желанием показать свою учёность, что порою выкладывал её перед теми, кто совсем недавно обучал его самого: он пускался в подробные и рискованные рассуждения о сути дел, изложенных в документах. Слушатели, быстро устававшие от его пустого и неуместного краснобайства, немедленно уходили из архива, ссылаясь на какое-нибудь срочное дело, и оратор за отсутствием публики умолкал.

Впрочем, он нередко выходил следом за беглецами, уносившими под мышкой дела, и, повысив голос, чтобы все слышали его и дивились его учёности, невозмутимо продолжал свои разглагольствования. Когда же рядом не было совсем уж никого» дядя говорил для себя: ему доставляло удовольствие слушать собственный голос. Вот почему для него было не очень-то важно, останутся при нём подканцеляристы или дон Хенаро заберёт их. Кроме того, привычка сидеть за столом у себя в архиве излечила дядю от страхов и отчаяния перед неизвестностью, которые он испытывал в первые дни своей службы, оказавшись словно по мановению волшебной палочки на столь высоком посту.

— Тебе больше не нужны твои менторы, — продолжал дон Хенаро. — Я хочу, чтобы ты был здесь один, и сам стану твоим наставником. Кроме того, пора тебе уже кое-что зарабатывать. Видишь вот это?

С этими словами он вытащил из жилетного кармана несколько новеньких блестящих золотых и потряс ими, наслаждаясь звоном, который они производили, когда ударялись друг о друга.

Дядя не сводил глаз с горстки монет.

— Что смотришь? — спросил дон Хенаро не то с досадой, не то с насмешкой.

— Как они прекрасны! — восхищённо ответил дядя. — Клянусь памятью отца, так хороши — ну просто взял бы да и съел!

— Полно, хвастун! Хотел бы я посмотреть, как ты это сделаешь!

— Тогда смотрите, ваше превосходительство.

И, еле успев договорить, дядя схватил монету, поднёс её ко рту и в мгновение ока проглотил, чем настолько ошеломил своего покровителя, что тот с трудом удержался, чтобы не заглянуть дяде в рот и не пересчитать золотые, оставшиеся в руке.

Тут в архив вошло двое чиновников.

И так как дон Хенаро всё ещё не мог поверить, что дядя взаправду проглотил монету, он расхохотался и сквозь смех выдавил:

— Ба! Уж не думаешь ли ты провести меня, как мальчишку?

Подобное сомнение раззадорило дядю: он схватил с ладони дона Хенаро ещё две монеты и отправил их в рот. На этот раз шутка вовсе не понравилась принципалу, и он влепил бы дяде оплеуху, если бы не боялся, что вошедшие усомнятся в его прославленной доброте.

Зато дяде столь лакомые кусочки пришлись весьма по вкусу, и, так как по лицу его было видно, какой у него отменный аппетит, дон Хенаро из предосторожности спрятали карман остальные монеты и, с грехом пополам скрыв досаду, сказал:

— Ну, хватит. Мне пора идти.

И без промедления вышел из архива.

Происшествие стало в канцелярии предметом всеобщего смеха и пересудов; кто-то даже расхрабрился настолько, что стал украшать стены кинтильями, децимами и сонетами, посвящёнными столь рано проявившимся глотательным способностям двоюродного братца дона Хенаро, имя которого сочинитель также не обошёл вниманием. Когда дон Хенаро узнал о стишках, он рвал и метал несколько дней подряд, но так и не выведал, кому же из его неблагодарных подчинённых принадлежат эти произведения.

Но ещё больше беспокоило его другое обстоятельство: он никак не мог сообразить, из какого же, чёрт подери, источника добыл дядя деньги на покупку нового платья.

Не прошло и дня, как дон Хенаро снова спустился в архив, снова отвёл дядю в сторону, положил обе руки ему на плечи и, тряхнув его, с наигранной весёлостью заметил:

— А у тебя превосходный костюм.

— Благодарю, ваша милость, он к вашим услугам.

— Опять за своё! Повторяю тебе, говори со мной на «ты», иначе я рассержусь. Покрой твоего платья мне знаком — оно от хорошего портного, — продолжал дон Хенаро, поглаживая по рукавам и спине дядиного костюма и шутливо выворачивая ему карманы.

Дядя как дурак упивался комплиментами.

— И дорого оно тебе обошлось, братец?

— Дороговато.

— Значит, ты у меня плутуешь понемногу? — лукаво подмигнув, осведомился дон Хенаро.

— Не понимаю вас, — ответил дядя, чувствуя какую-то неловкость.

Дон Хенаро придвинулся к нему ещё ближе и прошептал на ухо:

— Ну-ка, признавайся, ваша троица уже обтяпала какое-нибудь дельце?

— Не понимаю!

— Так ли?

Дядя и в самом деле ничего не понимал, но дон Хенаро сделал такой многозначительный жест и такую наглядную комбинацию из пальцев, что дядя покраснел и воскликнул:

— О, клянусь вам, нет, ваше превосходительство!

— Да полно!.. Я же всё понимаю… Что я тебе говорил? Ты — человек неопытный, и два эти мошенника втянули тебя в историю… Вот пройдохи!

— Да нет же! Будьте покойны — в такие дела меня не впутают.

— Довольно! — потеряв терпение и резко меняя тон, перебил его дон Хенаро и спросил: — Где ты достал деньги на покупку нового платья? Ведь ещё несколько дней назад ты клянчил у меня на пару башмаков.

— Сеньор, мне пришлось занять у лодочника Доминго. И поверьте, ваша милость, кроме этих денег, у нас с племянником нет ни реала. Нечем даже уплатить за постой. Дон Гонсалес, хозяин «Льва Нации», прямо-таки съесть нас готов.

На этот раз уши покраснели уже у дона Хенаро, и он, уставившись в поволок, проворчал:

— Ладно, ладно, я же говорил тебе — здесь не зевай: новичка тут быстро окрутят и облапошат. Тут что ни чиновник, то плут. Пройдохи! Бездельники! А вся вина и худая слава падает на бедного начальника. Будь настороже, братец! И, самое главное, во всём слушайся меня. Когда тебе скажут что-нибудь подозрительное, приди ко мне и посоветуйся, а то пропадёшь ради чужой выгоды: в этой стране едва ли не каждый — мошенник. Так-то, братец!

Прошло ещё несколько дней, и оба несчастных сверхштатных подканцеляриста были уволены. Оставшись один, дядя облегчённо вздохнул, почувствовав, что он стал полновластным хозяином столь важного отдела.

Каждый день в один и тот же час появлялся привратник Хуан, непроницаемый и невозмутимый, словно машина. Он приносил гору пухлых папок и клал её на дядин стол.

Хуан был одной из самых примечательных фигур в канцелярии. Как тень, бродил он из комнаты в комнату; ни один посетитель не попадал к дону Хенаро без его ведома.

В качестве местного чичероне он был источником всяческих сведений для просителей и даже умудрялся давать им советы. Он знал в лицо всех друзей дона Хенаро и только им беспрепятственно разрешал входить к нему в кабинет в неприемные часы; для всех остальных он устанавливал строгую очередь, рассаживая посетителей на длинной деревянной скамье, а затем, подобно тому как учитель вызывает школьников к доске или карте, по порядку впускал в кабинет тех, кто жаждал предстать перед начальством.

Хуан изрядно важничал и, по правде сказать, имел на то все основания. Он ведь был не просто швейцаром, а как-никак носил звание начальника привратницкой. У него была целая дюжина подчинённых: четыре человека и восемь кошек. Как опытный полководец, он умело расставил свои боевые силы: двум подчинённым приказал оставаться непосредственно у него под рукой, наверху, двух других откомандировал в нижние этажи; а кошки, коим было предписано избавлять всех привратников как верхнего, так и нижних этажей от забот по истреблению мышей, образовали некое подобие иррегулярного ополчения, постоянно носившегося вверх и вниз по лестницам. Иной раз кто-нибудь из привратников, увидев это, призывал ополченцев к порядку, вытягивая их по спине палкой или иным попавшимся под руку предметом.

Впрочем, и люди и кошки были обеспечены либо жалованьем, либо денежным довольствием. Надо отдать должное почтенному швейцару, или, другими словами, начальнику привратницкой: он отличался предусмотрительностью и неизменно, хотя и не без боя, добывал у начальства сумму, положенную кортесами на содержание вверенного ему войска. Но, разумеется, он был не настолько глуп, чтобы тратиться на корм кошкам. В оправдание он приводил веские аргументы. Он замечал, например, что, когда у них набито брюхо, они становятся вялыми и ленивыми; при соблюдении строгого поста им не остаётся ничего другого, как добывать себе пропитание в трудах праведных, как и завещал господь.

— Вы не поверите, сеньоры, — любил повторять мудрый начальник привратницкой, — с тех пор как я стал придерживаться подобной системы, в канцелярии не видно ни одного паука, ни единого.

Свалив груду папок на дядин стол, Хуан молча и невозмутимо поворачивался к нему спиной и уходил разносить бумаги по другим отделам. Чиновники окрестили его «инквизитором» и «молчальником», давали ему и другие прозвища, тихонько подсмеивались над ним, но его терпению и невозмутимости позавидовал бы даже святой.

У дяди не хватало сил, чтобы обработать все поступавшие документы. В последнее время он уже несколько раз доказывал дону Хенаро необходимость моего присутствия в архиве — я ведь бездельничаю по целым дням и пора мне наконец приобщаться к делу.

Дон Хенаро разрешил мне ходить в канцелярию, но предупредил, что берёт меня практикантом, ибо для определения мне жалованья необходимо запросить сеньора министра заморских владений, и добавил, что он, наш покровитель, кое-что уже придумал и что мы, без сомнения, будем довольны и счастливы, когда узнаем, в чём состоит его план.

Таким образом, я стад письмоводителем своего дяди. Не успел я устроиться на новом месте, как дядя вытащил из стола толстую потёртую папку, лежавшую отдельно от других, и швырнул мне её со словами:

— А ну, за работу, и чем скорее, тем лучше. Возьми и приведи в порядок.

Я наугад раскрыл папку и уставился на дядю.

Он перелистывал бумаги, читал, писал и делал пометки со всей серьёзностью человека, знающего своё дело.

— Ну, что смотришь? — спросил он через некоторое время. — Уже кончил?

Я улыбнулся, полагая, что он шутит. Дядя же, не обращая на меня внимания, снова углубился в свои занятия.

— Дядя… — расхрабрился я наконец.

— Что тебе?

— Покажите, что я должен делать: ведь я совсем незнаком с работой и даже не знаю, с чего начинать.

Не дослушав меня, дядя вновь принялся писать. Прошло ещё несколько минут.

— Ну, как, сделал? — опять спросил он.

— Но я ведь не знаю, что надо делать! Вы ничего не сказали мне. Растолкуйте же, что к чему.

Он торопливо и сбивчиво объяснил, что надо писать, и невозмутимо продолжал своё дело.

Я принялся исполнять то, что успел понять, но вскоре перо моё вновь и надолго повисло в воздухе. Наконец я прочёл дяде несколько строчек, которые мне удалось сочинить, и попросил продиктовать остальное.

— Племянник, — с улыбкой ответил он, — сейчас я так занят, что меня нельзя отрывать от моих мыслей, иначе я всё позабуду.

Этого было достаточно, чтобы привести в отчаяние даже самого терпеливого человека. Я не смел шелохнуться, чтобы не помешать дяде, но в душе не слишком лестно отзывался о его поведении.

До четырёх часов, когда присутствие закрывалось, я так и не написал больше ни одного слова. Видя, что дядя собирается домой, я объявил:

— Дядя, я ещё не кончил.

Это рассердило его, и, махнув рукой, он отрубил:

— Тогда оставайся, пока не доделаешь: завтра к началу дня документы должны быть готовы. Здешнюю науку по учебникам не выдолбишь! — с видом победителя воскликнул дядя. — Смешно глядеть на тех, кто шляется здесь с учёным видом! Пусть-ка придут сюда, именно сюда! Ничего-то они не поймут, если им не растолкует кто-нибудь из тех, кого они почитают невеждами. Мы вот не торчим здесь целыми днями, уткнув носы в книгу, а всё равно у нас, чёрт побери, каждое слово так в строку ложится, что эти зазнайки вечно будут помирать от зависти и злости.

Наш разговор прервал дон Хенаро, вошедший в комнату с кипой бумаг под мышкой.

— Висенте, — сказал он, — я хочу указать тебе на одну ошибочку, просто так, чтобы ты впредь не допускал подобных.

У дяди зардели уши.

Дон Хенаро перелистал бумаги и, найдя нужное место, ткнул в него пальцем:

— Взгляни. Это здесь.

Дядя придвинулся ближе и пробежал глазами весь лист и каждую строчку в отдельности.

— Я не вижу ошибки, — заметил он.

— Это грубейшая ошибка, понятно? Будь она такой же незначительной, как другие, которые у тебя попадаются на каждом шагу, я бы промолчал. Но её я замечаю уже в четвёртый раз. В первый раз я решил, что она объясняется твоей рассеянностью, и просто исправил её, но начальник…

Словом, начальник усмотрел в ней насмешку. Сегодня он уже рассердился, полагая, что ты делаешь её нарочно, и мне стоило большого труда разубедить его. Я сказал, что ты ещё совсем новичок и ни о каком злом умысле здесь нет и речи.

Дядя то бледнел, то краснел.

Проклятый дон Хенаро, который сам писал отнюдь не яснее и не лучше дяди, откровенно наслаждался растерянностью подчинённого и возможностью отчитать его.

— Взгляни-ка сюда, — предложил он, подчеркнув указательным пальцем два-три места на странице. — Ты написал: «Вашезевательство». «3» вместо «с» — ещё куда ни шло, сокращённое обращение в одно слово вместо полных двух тоже простительно, но вот «ева» вместо «ия», запомни, совершенно недопустимо. Это дорого могло тебе обойтись, Висенте, очень дорого.

И дон Хенаро принялся объяснять дяде правописание этого слова. Затем он вышел из архива. Вслед за ним направился было к дверям и дядя, но я ещё раз настойчиво повторил свой вопрос:

— Что же делать с папкой?

— Тебя только не хватало! — воскликнул дядя, гневно топнув ногой.

— Но, дядя, откуда же мне что-нибудь знать, если вы, Знающий человек, не учите меня?

— Подумаешь, персона! Работай так же, как работал я, учись, листай книгу, которая лежит у меня в сундуке. Я и не собираюсь обучать тебя всему — ты и сам должен соображать. Напиши для начала черновик, покажи мне, потом поговорим. Привыкай сперва думать, а потом уже делать.

Дядя мог бы избавить меня от лишних трудов, затраченных на самостоятельное знакомство с делами, изучение и обдумывание книги, хранившейся у него в бауле. Стоило мне получить самые краткие объяснения, и я вошёл бы в курс дела без пустой траты времени; но, послушно исполняя его волю, я изложил начерно все необходимые, с моей точки зрения, сведения о порученном мне деле и захватил свои записи домой. Работа не возбуждала во мне интереса, и я убил немало часов на то, чтобы просмотреть кипы бумаг, пробиться сквозь дебри неразборчивой писанины, прорваться сквозь заросли орфографических ошибок на испещрённых кляксами листах и затем изложить на бумаге мысли, мелькавшие у меня в голове.

Вечером, вернувшись в гостиницу, я несколько раз пытался прочесть дяде свой черновик, но он делал вид, будто не понимает моих намерений, а под конец раздражённо объявил, что я ему чересчур надоедаю и что служебными делами он занимается только на службе.

 

XI. Он, несомненно, человек знающий

На следующий день, как только мы вошли в архив, дядя осведомился:

— Ну, что, готова папка, которую я дал тебе вчера?

— Нет, сеньор, но вот справка, если вы, конечно, хотите прочесть её.

— Хорошо, — сказал дядя, — обожди минутку, а пока просмотри бумагу ещё раз, чтобы не было ошибок.

Я ещё раз просмотрел свою справку, остался совершенно ею доволен, закрыл папку и уселся, сложа руки, в ожидании минуты, когда дядя соблаговолит ознакомиться с моим сочинением.

— Ну, что ты уставился? — спросил он секунду спустя.

— Ничего, я жду, дядя.

— Чего?

— Чтобы вы соизволили выслушать меня.

— Ну, ладно, начинай! — воскликнул дядя, раздражённо втыкая перо в стакан с дробинками.

Когда я кончил чтение, он заключил:

— Ты выражаешься так неясно, что чёрт меня подери, если я хоть что-нибудь понял.

Подобный вывод совершенно сбил меня с толку.

— Ну-ка, давай сюда свою писанину. Всё это никуда не годится.

Дядя перелистал злосчастную папку с таким выражением лица и такими жестами, словно каждая страница была красноречивым подтверждением сурового приговора, вынесенного моим трудам.

— Так и есть! Одни сплошные ошибки. Переделай всё как следует.

Услышав такое, я не сдержался и со всей твёрдостью возразил дяде. Он долго разглагольствовал и высказал немало полезных, но не имевших отношения к делу истин. Припёртый к стене доводами, которые я приводил в свою защиту, дядя решил наконец воспользоваться своим положением начальники и заставить меня замолчать.

— Ты здесь второй день, а уже споришь со мной, хоть я опытней и старше тебя. У тебя хватает нахальства учить меня лишь на том основании, что ты когда-то подержал в руках пару книжек?

— Но, дядя…

— Никаких «но»! Делай, что говорят, и помалкивай.

С этими словами он взял перо и принялся писать, не беспокоясь о впечатлении, которое произвели на меня его резкость и несправедливость.

«Опять берись за эту чёртову папку!» — подумал я.

Но тут в архив вошёл малый, чьи засаленные манжеты и воротничок, поношенное платье, нестриженые волосы и ногти, бледное и худое лицо позволяли за милю угадать в нём практиканта или одного из сверхштатных подканцеляристов при помощнике столоначальника.

Дядя осведомился у вошедшего, что ему угодно.

— Папку… — ответил тот.

— Эй, племянник! Она готова?

— Разве вы не приказали мне ещё раз просмотреть её?

— Проклятье! Неужели ты всё ещё не справился с таким ерундовым делом?

Подобное поведение моего дяди так неприятно поразило меня, что я не нашёл слов для ответа и промолчал.

— Вот видите! Он даже не оправдывается! — сказал дядя подканцеляристу. — Ещё вчера я приказал парню закончить работу, но он так ленив или так глуп, что до сих пор не сделал её.

— А нельзя ли доделать сейчас?.. — робко заикнулся пришелец.

— Нет, дружище, у меня сегодня по горло работы, — возразил дядя. — Позови, пожалуйста, твоего начальника и пусть он сам продиктует этому тупице всё, что нужно.

Подканцелярист послушно вышел и вскоре вернулся имеете с лысоватым, толстым и совсем седым сеньором; это и был его начальник.

— Давайте-ка, юноша, посмотрим имеете, — весело сказал мне чиновник. — Ну что, совсем запутались?

И он рассмеялся.

Дядя писал с такой невероятной быстротой, что не отрывал глаз от бумаги. Ещё бы! Ведь он был так занят!

Тучный чиновник вынул из кармана большие очки, просмотрел последнюю страницу папки и начал диктовать мне. Едва он раскрыл рот, как дядя перестал писать. Весь он превратился в слух, видимо, стараясь не пропустить мимо ушей ни одного слова чиновника; тут я заподозрил, что дядя и сам не очень-то разбирается в делах. Я окончательно убедился в этом, когда добродушный старик замолчал, и я обнаружил лишь ничтожные расхождения между тем, что он продиктовал, и тем, что было написано в моём черновике.

И тогда я умышленно показал чиновнику свою справку.

— Так что же вы, юноша, сразу не дали мне эту бумагу? Это почти то же самое, что я вам продиктовал.

У дяди покраснели уши.

— Дядя сказал, что она никуда не годится, — ответил я.

— Что вы! Что вы! Написано превосходно, — уверил меня чиновник.

— Я был очень занят… Не успел как следует просмотреть… — оправдывался дядя. — Но меня радует, что мой племянник так хорошо усвоил инструкции, которые я ему дал.

— Ах, значит, молодой человек — ваш племянник? Выходит, он тоже родственник дону Хенаро? — заинтересовался чиновник.

Не дожидаясь ответа, он несколько раз погладил меня по голове, похлопал по спине, потрепал по подбородку и сказал:

— Послушайте, юноша, держитесь крепче за полы сюртука дона Хенаро и не выпускайте их из рук. Я человек опытный и с полным правом могу вам это посоветовать. Надеюсь, вы когда-нибудь вспомните бедного старика, который помог вам в трудную минуту? Вы ведь не будете неблагодарным, правда?

— Разумеется, вспомню, — отозвался я, от души рассмеявшись при этих напутственных словах.

 

XII. Доклад чрезвычайной важности

Вскоре после ухода сеньора чиновника и его письмоводителя в архив вошёл дон Хенаро. Дядя почтительно встал, я последовал его примеру.

— Смотрите-ка! — воскликнул дон Хенаро, заметив меня. — Птенчик уже здесь? Похвально, братец, похвально! Садитесь, садитесь, дорогие кузены, здесь мы совершенно одни, в своём семейном кругу.

Я ещё никогда не видел дона Хенаро таким любезным.

— Висенте, дружище, — продолжал дон Хенаро с видом, выражающим самое глубокое огорчение, — а ведь тебе здесь плохо: комната такая тёмная, вся забита бумагами… со временем тут придётся всё переделать, верно? А пока надо устроить так, чтобы архив непосредственно сообщался с моим кабинетом. Как это сделать? А, придумал! Вон в том углу мы поставим винтовую лестницу. Ну как, нравится?

Дядя упивался честью, оказанной ему двоюродным братом, который, очевидно, решил ещё более приблизить его к себе.

Дон Хенаро продолжал:

— Работа этого отдела тесно связана с моей. Расстояние между нами давно следовало бы сократить, но я питал неприязнь к этому чудищу, дону Бенигно, и поэтому всякий раз, когда мне приходила мысль о перестройке, я тут же решал повременить. Теперь иное дело — нынче здесь находитесь вы, мои дорогие родственники, готовые во всем помочь мне. Вот мы и облегчим нашу работу.

— А когда придут ставить лестницу? — спросил дядя.

— Завтра же — я не из тех, кто откладывает дело в долгий ящик, — ответил дон Хенаро и, желая подтвердить свою решительность, стал оживлённо жестикулировать. — Да что я говорю? Не завтра, а сейчас же. Послушай, парень, — добавил он, обращаясь ко мне, — не теряй времени и беги позови плотника, он живёт за углом.

Ко мне словно перешла строительная лихорадка дона Хенаро, и я, загоревшись желанием развить бурную деятельность, понёсся галопом в плотничью мастерскую, откуда единым духом примчался обратно вместе с мастером.

Дон Хенаро объяснил плотнику, какую перестройку он задумал. Мастеровой что-то измерил, прикинул, подбоченился, покачал головой и стал насвистывать песенку, всем своим видом давая понять, что столкнулся с весьма затруднительным случаем.

— В чём дело? — спросил дон Хенаро.

— Потолок староват. Если в нём прорезать люк для лестницы, он, того и гляди, рухнет.

— Значит, надо обвалить потолок? Велика важность! Ломайте его и не считайтесь с расходами, понятно?

— Да нет, зачем же так? Его, можно укрепить и с той стороны и с этой, — возразил мастеровой, указывая на потолок.

— Ладно, принесите завтра смету, и мы договоримся, — распорядился дон Хенаро.

— Зачем мне смета? Я и без неё могу всё подсчитать хоть сию минуту.

Дон Хенаро отвёл плотника в угол, и я больше не слышал их разговора, но зато видел все жесты нашего достопочтенного начальника, в чём-то убеждавшего мастерового.

— Нет, нет, сеньор! — услышал я вдруг возглас плотника. — Я не из таких.

— Чего вы испугались? — нежно вопрошал его дон Хенаро.

— Слава богу, покамест ничего и никого, потому что я всегда был честным человеком и не хочу связываться с правосудием: откровенно говоря, его я боюсь больше всего на свете.

Дон Хенаро изобразил на лице улыбку и медовым голосом продолжал:

— Ну, что вы! Не думаете же вы, что я собираюсь опозорить себя?

Затем они опять заговорили тихо. Плотник после некоторых колебаний согласился с доном Хенаро и ушёл, причём лицо у бедняги было такое растерянное, что невозможно было угадать, доволен он или опечален.

— Ну и дуралей! — воскликнул дон Хенаро, указывая на дверь, только что закрывшуюся за рабочим. — До чего же он, простак, плохо разбирается в жизни! А?

Мне было не по себе, и я думаю, что и дядя чувствовал себя не лучше.

— Теперь дело за вами, — продолжал дон Хенаро. — С завтрашнего дня вы начнёте составлять доклад министру заморских владений. Во вступлении или в объяснительной записке к докладу вы подчеркнёте важность быстрой и надёжной связи между различными ведомственными отделами, понятно? — особенно если по роду своей деятельности они поддерживают между собою тесные отношения. Тут вы можете разводить раней сколько вам вздумается, но только изящным, изысканным и литературно правильным слогом — это придаёт докладу внушительность. Затем перейдёте к детальному изложению причин, каковые, по вашему мнению, вызывают необходимость непосредственной связи между этим отделом и моим кабинетом. Но имейте в виду, что, описывая взаиморасположение обоих помещений, вы должны быть весьма осторожны, а то там, в Мадриде, ещё, не дай бог, подумают, что речь идёт о постройке моста, шоссе, железной дороги, тоннеля, акведука или иного сооружения в этом роде, и пришлют сюда инспекторов-инженеров. Вот тогда мы сядем в лужу, Висенте, в изрядную лужу, понятно? А в заключение вы почтительно выскажитесь, что, по вашему мнению, наиболее подходящим средством сообщения является небольшая лестница в какую-нибудь дюжину ступенек, установка которой в целом, согласно смете, обойдётся в… ну, подсчётами я займусь сам. Уяснили?

Ещё бы не уяснили! Об этом добрейшему дону Хенаро не стоило и спрашивать. Что касается дяди, то он — хвала господу! — уж так был доволен, так доволен: ведь его труд удостоится чести переплыть Атлантический океан за счёт государства, а затем, возможно, в специальном пакете продолжит путешествие по железной дороге до самого Мадрида.

Дон Хенаро заключил:

— Как только доклад будет составлен, покажите его мне; я выправлю текст и объясню вам, по каким инстанциям он должен пройти.

Не успел дон Хенаро выйти из комнаты, как дядя, засучив рукава, принялся за составление доклада об историческом начинании — постройке лестницы.

— Эй, племянник! — крикнул он, переваливая на мой стол груду документов. — Займись-ка этим, а я примусь за доклад.

— Дядя, — возразил я, ища спасения от обрушившейся на меня бумажной лавины, — у вас же времени хоть отбавляй: почта не уйдёт до пятнадцатого числа, а сегодня только второе.

— Клянусь богом! Не думаешь ли ты, сопляк, что составить доклад подобного характера и важности ни много ни мало для самого министерства заморских владений, в котором и своих щелкопёров хоть пруд пруди, это такое же плёвое дело, как воровать орехи и каштаны у дядюшки Лоренсо?

Дядя энергично взялся за составление доклада, и мне осталось одно — смириться и приняться за кипу бумаг, так и не получив никаких объяснений и не имея иной практики, кроме той, которую мне посчастливилось пройти несколько часов тому назад.

Бедняга! Несмотря на героические усилия, он претерпевал несказанные муки! Едва написав слово, он тотчас же яростно и густо вымарывал его чернилами. Он исчёркал много листов, но в них бесполезно было бы искать хоть одно слово, не разукрашенное подобным образом. Дядя осматривал перо, то и дело менял его, грыз ногти, снова и снова подливал чернил в чернильницу, расхаживал по комнате, кряхтел… К четырём часам он совершенно выдохся. Ему удалось написать всего несколько строк, он прочёл их мне, но остался недоволен своим сочинением, в бешенстве изорвал лист, бросил на пол и стал топтать его ногами.

Дядя был крайне раздосадован.

Его и без того плохое настроение ещё ухудшилось, когда я объявил, что после урока, преподанного мне чиновником, я научился быстро управляться с документами, обработал все сегодняшние дела, а также значительную часть завтрашних.

Вернувшись в гостиницу «Лев Нации», дядя установил стол так, чтобы на него падали все те немногие тусклые лучи света, которые пробивались к нам через разбитое окно. Затем он взял несколько перьев, бумагу и чернила, уселся поудобнее и вновь принялся за доклад. Весь остаток дня он был крайне озабочен, а после наспех съеденного ужина купил две великолепные свечи и снова заперся у себя на чердаке.

Когда после прогулки я поднялся в нашу каморку, собираясь лечь спать, дядя всё ещё сидел с пером в руке. Не могу утверждать, бодрствовал ли он всю ночь напролёт, по с уверенностью скажу, что он не сомкнул глаз до тех пор, пока одна за другой не сгорели обе приобретённые им свечи: утром из горлышек бутылок, заменявших нам подсвечники, еле-еле выглядывали два обугленных фитиля.

Наконец, примерно через неделю и не без моей посильной помощи, доклад приобрёл вид, отвечавший вкусам моего дяди. Он собственноручно переписал бумагу начисто, стараясь не допустить грубых орфографических ошибок, вроде той, на которую не так давно указал ему наш покровитель, и, завершив свой труд, вручил его дону Хенаро.

Дон Хенаро прочёл с величайшим вниманием и сделал вид, что в некоторых словах ставит ударения и меняет буквы, но перо его всё время оставалось сухим, так как, будучи не очень сведущ в правописании, он остерегался исправлять чьи бы то ни было ошибки, чтобы другим не пришлось затем исправлять его собственные.

 

XIII. Хождение блистательного доклада по инстанциям

— Пусть меня чёрт унесёт, если я понимаю, что со мной творится! — воскликнул дядя, входя однажды в архив.

Он ходил со своим докладом и возвращался теперь в крайнем волнении, потому что вконец запутался в лабиринте всевозможных отделов. Дядя совершенно не мог вспомнить число и последовательность различных инстанций, по которым он носил доклад. Сперва он побывал у сеньора помощника инспектора, затем у сеньора инспектора, досконально выяснившего систему сообщений между кабинетом дона Хенаро и нашей комнатой; потом дядя повернул обратно, и какой-то сеньор отрезал у доклада уголок; в другом месте другой сеньор проделал в докладе дырку, затем доклад подшили к каким-то бумагам, свернули, сняли с него копию, занесли в пять или шесть регистрационных книг… Одним словом, инстанций и мест, где побывал с докладом мой дядя, оказалось столько, что у него закружилась голова и он перестал видеть двери.

Дядя, совершенно одурев, ходил по отделам. Когда ему чудилось, что он вот-вот выйдет в коридор, он вдруг оказывался в маленькой комнатке без вторых дверей и вынужден был поворачивать обратно, с досадой кланяясь тем, кто находился в помещении, и всячески извиняясь. Некоторые шутники, чтобы сбить его с толку, орали: «Сюда! Туда! Направо! Налево!» — сопровождая эти выкрики хохотом, насмешками, прибаутками, от которых смущение дяди только увеличивалось. И чем больше он кружил и вертелся, тем неудержимее становилось общее веселье. Наконец, сам не зная как, он неожиданно ткнулся в дверь нашей комнаты, куда и вошёл с упомянутыми выше словами.

— Что же случилось с вами, дядя? — поинтересовался я.

— Не спрашивай, племянник, — ответил, он утирая обильно катившийся по лицу пот. — В другой раз, когда у нас на руках окажется один из обещанных доном Хенаро докладов, ты пойдёшь вместе со мной, и мы попросим Хуана, который знает все здешние закоулки, проводить нас.

Я от души расхохотался.

— Чего ты смеёшься? Ведь если мы одни рискнём отправиться по всем этим богоспасаемым отделам, племянник, мы наверняка заблудимся, сгинем окончательно и бесповоротно! Разве ты не видел карту, которая висит в кабинете у дона Хенаро?

— Нет, не приметил.

— Так вот, знай — у него есть карта. И на ней обозначены всё отделы, их названия и пути, по которым надо туда добираться. Даже сам дон Хенаро боится, что вызванные им столоначальники не найдут дороги и будут бродить наугад, вроде меня.

В конце концов, разнося доклады по инстанциям, мы всё-таки на практике освоили все пути, ведущие к различным начальникам, и одновременно познакомились с сослуживцами.

Наше положение в канцелярии понемногу упрочилось. Мы научились чётко исполнять свои обязанности. Дядя быстро и легко справлялся с тягостной и трудной работой дона Бенигно. Он получал жалованье, отнюдь не надрываясь за письменным столом, и был очень доволен своей судьбой. Наш хлев во «Льве Нации» изменил свой вид: баул исчез, его место занял превосходный шкаф красного дерева; свечи уже не втыкались в пустые бутылки, а красовались в посеребрённых подсвечниках. Мы больше не, столовались вместе с другими постояльцами, а питались в одной из самых модных та верен. Гонсалес, хозяин «Льва Нации», завидя нас, неизменно снимал шляпу, а Доминго горько сокрушался при воспоминании о том, как бесцеремонно он обнял моего дядю посреди улицы.

Дон Висенте Куэвас, как теперь все именовали дядю, освободился от былой робости и скованности. Ежедневное посещение канцелярии и постоянное общение с сослуживцами развили в нём чувство уверенности в себе и непринуждённость в обращении с ближними.

Хождение по многочисленным отделам, где раньше перед ними мелькало столько насмешливых и незнакомых физиономий, перестало быть для нас мучением. Старые чиновники считали нас новичками, а новички ветеранами, но привычка видеть нас каждый день привила им всем сначала известное безразличие, а затем и полное доверие к нам.

Мы охотно развлекались, слушая шутки местных остряков, которые всегда найдутся там, где собираются вместе несколько человек. Поэтому иной раз мы даже с нетерпением ожидали часа отправления на службу. Мой дядя ждал этого момента ещё и потому, что его самолюбие тешила расточаемая ему лесть. На службе уже всем было известно, что он приходится двоюродным братом дону Хенаро и что их связывают тесные дружеские отношения, которые со временем приобретут особую значительность. Этого было достаточно, чтобы вокруг дяди начала увиваться кучка подхалимов, наперебой старавшихся угодить родственнику начальника и не упускавших случая польстить ему.

Они быстро нащупали слабое место дядюшки. Невероятно, но дядя мнил себя великим знатоком языка и выдающимся поборником его чистоты. Поэтому дядю часто приглашали разрешать жаркие споры, разгоравшиеся между чиновниками по поводу написания какой-нибудь фразы или слова.

То обстоятельство, что мой дядя делал по меньшей мере восемь орфографических ошибок в четырёх строках, не меняло дела, так как у дяди хватало хитрости напускать на себя скромность, прикрывая ею свою безграмотность. Поэтому, когда начинался спор и его призывали в судьи, он отнекивался, уверял, что он вовсе не авторитет в подобных вопросах и что лучше обратиться к тому, кто единственно может разрешить подобные сомнения.

Говоря это, он вытаскивал маленький словарик, который всегда носил в кармане сюртука, и разыскивал нужное слово. Если даже ему попадалось слово, сходное по значению с искомым, но писавшееся по-другому, он всё равно указывал на него.

— Вот, извольте! — убеждённо и торжествующе произносил он.

Впрочем, в канцелярии у него не преминули появиться соперники, также почитавшие себя законченными знатоками словесности. Особенно отличались на этом поприще трое. Они не признавали авторитета дяди и его истрёпанного словаря, что очень часто приводило к расколу аудитории на два лагеря, державшихся противоположных мнений. Одни почитали своим идолом и оракулом моего дядю, другие — троицу оттеснённых на задний план знаменитостей. Диспуты шли яростные и нескончаемые.

Дядя кстати и некстати цитировал протопресвитера Итского, Раймунда Луллия, Фейхоо, Уртадо де Мендосу. Хорхе Питильяса, Малона де Чайде, отца Сигуэнсу; противники же его ставили сто реалов против одного, что мой дядя не имеет никакого представления о ямбах, пиррихиях, спондеях и терцинах. Таким образом, они всячески изощрялись, чтобы поставить друг друга в тупик и принудить к постыдному публичному отречению от своих взглядов.

Лагерь любителей словесности, возглавляемый тремя единомышленниками, был более многочислен, чем тот, который образовался вокруг моего дяди, что было вполне логично. Дядя довольствовался лишь теоретическими выкладками, а трое его противников сочиняли стихи, анекдоты и даже сценки и пьески, сюжетом которых неизменно избирали случаи из жизни канцелярии. Произведения каждого из них дорабатывались, шлифовались и оттачивались сообразно вкусам остальных членов троицы. Иногда это влекло за собою споры, переходившие в размолвку, после которой сочинители с неделю не разговаривали и даже не здоровались друг с другом.

Однако дяде удалось расправиться со своими противниками, когда они однажды восстали против авторитета словаря. Повод к такой расправе дало одно драматическое сочинение, которое наиболее одарённый из любителей словесности поделил на два «апта». Дядя стремительно сунул руку в полу сюртука, вытащил свой словарик и доказал, что пьесы, как написанные, так и ещё не написанные, делятся не на «апты», а на «акты».

Победа его была так неоспорима, он настолько возвысился в глазах всех и прославил себя своей учёностью, что с тех пор каждая обронённая им фраза, даже если она не принадлежала ему, неизменно цитировалась с почтительным добавлением: «как говорит дон Висенте Куэвас».

Славе его способствовало ещё одно обстоятельство — похвалы, которые расточал ему дон Хенаро всякий раз, когда дядя читал свой очередной доклад. Следует заметить, что дядя проводил все дни, составляя для министра заморских владений памятные записки о реформах, которые необходимо провести в видах более успешного выполнения дядей своих служебных обязанностей в его отделе. Всё это делалось под руководством дона Хенаро.

Вскоре мы уже почти не сомневались, что наш отдел полностью изменит свой облик. Громоздкие полуразвалившиеся стеллажи, где на деревянных полках кое-как размещались архивные папки, будут заменены изящными шкафами. Старый ободранный, весь в пятнах стол и колченогие кресла с продавленными сиденьями уступят место современной мебели. Предполагается также создать два вспомогательных отдела с соответствующими денежными фондами и поставить во главе их шурина дона Хенаро и меня.

Дон Хенаро был в восхищении от своего великолепного плана.

— Вот увидите, — твердил он нам, — всё здесь приобретёт более приличный вид, понятно? Мы освободим угол вашей комнаты, разыщем потайную дверь в стене — о ней у меня есть точные сведения, и у нас получится два помещения: одно для Висенте, а другое для его племянника Мануэля Куэваса и для моего шурина. Ну, что скажете?

— О, превосходно, прекрасно! — подхватывал дядя.

— Кроме того, винтовая лестница сократит расстояние между архивом и моим кабинетом. С этой стороны мы поставим скамейки — на них станут дожидаться своей очереди посетители. Ну, как?

— Неужели будет так много народа? — с притворной наивностью спрашивал дядя.

— Конечно! — ответил дои Хенаро. — Нынче сюда не ходят из-за того, что вид помещения и впрямь не привлекает, а отпугивает людей. И потом здесь настоящее сонное царство, а нужно больше движения, больше энергии. Вот погодите, пусть только сеньор министр утвердить мой план! Две недели — и мы всё здесь переделаем!

— А сеньор министр утвердит?

— Без сомнения. Доклады хорошо составлены и содержат уйму убедительных доводов и аргументов; кроме того, у меня в Мадриде есть свои люди — благодаря их влиянию все мои замыслы неизменно осуществлялись.

Затем дон Хенаро повёл разговор, уснащая его таким: множеством намёков и обиняков, что мы изрядно встревожились, хотя толком ничего не поняли.

Когда дон Хенаро вышел, дядя, покачав головой в зная сомнения и беспокойства, вынужден был признаться:

— Дай-то бог, племянник, чтобы этот человек не впутал нас в историю, которая в один прекрасный день обойдётся нам слишком дорого.

— Я давненько опасаюсь того же, — согласился я.

— У нас один выход — не брать ни одного сентаво сверх положенного жалованья.

— А он толкает нас на грех. Уверяет, что брать здесь принято, и даже очень.

— Держи ухо востро: может быть, дон Хенаро нарочно подстраивает нам ловушку, чтобы испытать нашу честность.

— Это мне в голову не приходило, но он может и такую штуку выкинуть.

Через несколько дней дон Хенаро вошёл в архив и объявил, что, как ему стало известно из частных писем, решение по первому докладу прибудет с ближайшей почтой. Его удивило, что мы встретили новость без особого восторга.

— Вот те на! — воскликнул он. — Вас это как будто не интересует?

Мы с дядей обменялись взглядом.

Дон Хенаро заметил это и страшно рассердился.

— Что это за перемигивание? — спросил он.

— Я… Я говорил моему племяннику… — залепетал дядя, — что, по-моему, лучше вернуть остаток сумм, отпущенных на переоборудование… что я не хочу впутываться… если всё раскроется…

— Впутываться?.. Раскроется?.. Вот как мы заговорили! Послушай, братец, я считал тебя более сметливым, а теперь вижу, что зря пёкся о тебе.

Дядя не знал, что ответить. Дон Хенаро заметил его нерешительность.

— Смею тебя уверить: с такими сомнениями ты далеко не уйдёшь и ничего не добьёшься… И потом ты мне мешаешь, да, мешаешь…

Воцарилось глубокое молчание. Дон Хенаро, с трудом сдерживая гнев, расхаживал из угла в угол. Наконец он скроил новую мину в знак того, что к нему вернулось хорошее настроение; он, смеясь, подошёл к дяде, положил руки ему на плечи, пристально, словно собираясь загипнотизировать его, заглянул ему в глаза и произнёс:

— Вот что, брат, совесть нужно было оставить в Кадисе.

Дядя вздрогнул.

— Третьего не дано: либо соглашайся, либо убирайся, потому что ты, повторяю ещё раз, мешаешь мне… — воскликнул дон Хенаро с прежней надменностью. — Ну, не станем терять время! Согласен? Да или нет, без лишних слов.

Меня так и подмывало ответить за дядю:

— Нет, никогда.

Но дядя лишь слегка кивнул головой в знак согласия.

Дон Хенаро потрепал его по плечу и бодро заверил:

— Висенте, ты — настоящий мужчина. Повторяю тебе — ты выйдешь в люди.

С этой минуты мы окончательно утвердились в канцелярии и могли неизменно уповать на могущественное покровительство превосходительного и милостивого сеньора дона Хенаро де лос Деес.

Мы спокойно вверились воле божьей, больше никому не мешая, а дон Хенаро и мой дядя стали неразлучными друзьями как на службе, так и в любом обществе, — разумеется, если в нём не было высокопоставленных лиц: всякий раз, когда дон Хенаро находился среди особ титулованных или денежной знати, у него слабели память и зрение — он забывал о существовании дяди и даже не здоровался с ним при встрече.

 

XIV. Дядя бездельничает, а я тружусь

— Два плюс два будет пять, да ещё пять — двенадцать, да ещё три — семнадцать…

Так дядя подсчитывал на пальцах расходы на строительство лестницы, облегчавшей сообщение между нашим архивом и кабинетом дона Хенаро.

Путешествие знаменитого доклада, составленного в связи с этим сооружением, оказалось довольно долгим. В конце концов он всё-таки вернулся из Мадрида, раздобрев, посвежев и раздавшись, словно поездка пошла ему на пользу. В самом деле, двенадцать страниц разрослись по меньшей мере до пятидесяти. И нужно было видеть ликование дяди, когда он представил себе, сколько пар глаз прочитали строки, выведенные его рукой!

Не менее доволен своим детищем остался и дон Хенаро, когда он увидел лестницу именно такой, какой она ему рисовалась в воображении.

— Итак, первый шаг сделан, понятно? Остальные доклады с утверждением сумм, запрошенных нами, прибудут позднее. С ближайшей почтой должен поступить один из самых важных, — объявил он и от удовольствия так усердно потёр руки, что чуть-чуть не содрал с них кожу.

Я с сожалением наблюдал за явными изменениями, происходившими в характере моего дяди. С тех пор как дон Хенаро объяснил ему способы, которые позволяют в любом случае выйти сухим из воды, дядя совершенно успокоился и думал только о том, как угодить своему дальновидному покровителю. Это ему ничего не стоило, тогда как ослушание означало бы потерю очень многого. Дядя предался полному безделью. Он даже не удосуживался заглянуть в папки, свалив всю работу на меня: служебные часы он коротал за чтением романов Поль де Кока — наипервейшего, по его мнению, писателя во всём мире.

— Второго Поль де Кока быть не может! — говаривал он. — Нет автора более возвышенного. Оно и понятно — не так-то легко быть остроумным!

Часто он чуть не лопался от смеха, упиваясь самыми непристойными пассажами своего любимого сочинителя.

Дядя сделался ещё заносчивей и чванливей: теперь его раздражало малейшее возражение с моей стороны. На службе он обращался со мной не как с родственником, с которым он делит судьбу, а как с подчинённым. Он давал мне поручения, отнюдь не относившиеся к службе, и утверждал, что это многому меня научит, что благодаря этому я постепенно поднаторею в делах.

Если я не соглашался играть роль шута или — что ещё хуже — соучастника в тёмных делишках дяди и отказывался от какого-нибудь поручения, он восклицал:

— Нет, до чего же он обнаглел! О чём ты думаешь, болван? Вообразил, что так можно далеко пойти?

Порой он посылал меня разузнать то, о чём сам побаивался спросить.

— Но послушайте, дядя, это может навлечь на меня подозрение, — предупреждал я.

— Нет, дружок! — вкрадчиво уговаривал он меня. — Ты же ещё почти ребёнок, и твой вопрос всех только рассмешит, а вот если спрошу я, человек пожилой, то недолго и по шее заработать.

Иногда он поручал мне отыскивать в архивах такие сведения, которые без особого распоряжения не разрешалось давать никому. К счастью, в тех нередких случаях, когда архивариусы заставали меня за подобным занятием, они лишь окидывали нарушителя взглядом и, в испуге покачивая головой, говорили:

— Вы что, с ума сошли? Хотите, чтобы нас с вами посадили в тюрьму?

Ещё чаще дядя посылал меня туда, где ему взбрело в голову назначить с кем-нибудь встречу, и я торчал там, пока не являлся незнакомец, вручавший мне или получавший от меня документ, в который никто, даже я сам, не должен был заглядывать. Иногда я ждал недолго, зато в другой раз я напрасно простаивал целый день, а наутро возвращался на прежнее место и снова томился в ожидании.

Мне доводилось переживать довольно неприятные минуты. Наихудшие из них доставлял мне некий маркиз, живший в огромном доме; с этим сеньором мне приходилось встречаться особенно часто — с доном Хепаро и моим дядей его связывали какие-то дела, касавшиеся задержанных на таможне товаров, снабжения одного из армейских батальонов и статей государственного долга. Маркиза почти никогда не было дома. А если мне везло и меня допускали, к нему, я неизменно заставал этого блаженной памяти сеньора за завтраком, обедом, за бритьём или в ванне, В довершение моих несчастий привратник у него был, как и следовало ожидать, ворчливый и грубый.

— Сеньор маркиз дома? — осведомлялся я.

— По-вашему, у меня такие глаза, что я сквозь стены вижу? — отвечал он.

— Нельзя ли мне подождать здесь сеньора маркиза?

— Ждите сколько влезет, сеньор, пока не устанете.

— Как так?

— Да так, что вы едва ли захватили с собой раскладную кровать, чтобы вздремнуть, — ехидно пояснял привратник.

— Это верно, не захватил. Но вы, конечно, будете настолько любезны, что предложите мне стул, пока…

— Кто? Я? Тра-ла-ла, тра-ла-ла…

И привратник принимался насвистывать какой-то мотив.

— Здесь всего один стул — тот, на котором сижу я, а его, представьте себе, я не отдам и господу богу, даже если он попросит об этом.

— Но…

— Но вам никто не мешает погулять по улице, благо принадлежит она королю, или по двору, или постоять в подъезде. Только вытрите ноги вон о тот коврик, чтобы не наследить, понятно?

Вот так мне всегда приходилось бороться за право предстать, и то по истечении нескольких дней, перед сеньором маркизом.

Но как я ни старался угодить моему дяде, он не давал мне ни единой песеты. Дон Хенаро служил ему примером во всём, и дядя великолепно подражал своему родственнику. Он постоянно твердил мне, что, имея сытный стол, одежду и обувь, будучи его племянником и приходясь двоюродным братом превосходительному дону Хенаро, я давно мог бы зажить припеваючи, если бы не задирал нос и знал своё место, ибо он, мой дядя, неусыпно печётся обо мне.

Если я посредничал в каком-нибудь деле, которое сулило выгоду всем, и клиент неожиданно оказывался несговорчивым, то в жертву приносилась прежде всего моя доля барышен и только после этого — дядина. Дон Хенаро своей долею не жертвовал ни для кого и никогда.

Так мы и делили труд: мне доставалась нелёгкая и рискованная работа, дядя предавался самодовольному безделью, а дон Хенаро забирал себе все барыши. О, страна мошенников!

— Два да два пять, да ещё пять двенадцать…

Подсчёт расходов по этой изобретённой им новой системе был единственным занятием дяди. А дон Хенаро без дальнейших околичностей подводил общий итог. Кроме того, именно я, а не кто-нибудь другой ходил из отдела в отдел, собирая резолюции, подписи, — пометки, разрешения, одобрения, визы, печати, штампы, справки, ходатайства, копии, свидетельства и выполнял прочие необходимые формальности.

Первым лицом, к которому мне надлежало обращаться, был толстенный чиновник, штемпелевавший бумаги и проверявший количество принесённых докладов и справок — к этому сводились все его нехитрые обязанности. Но каких трудов они стоили бедняге! Я неизменно заставал его в плетёном кресле у окна, через которое в здание проникала сладостная прохлада. Он сидел в калошах, в расстёгнутом жилете, без сюртука; шея у него всегда была повязана одним-двумя платками.

— Сделайте одолжение, подойдите сюда, — просил он, заметив, что я принёс бумаги.

Я вручал их ему.

Толстяк пробегал покрасневшими заспанными глазами столбцы цифр и хмыкал:

— Хм-хм-хм.

При этом он так кряхтел, словно малейшее движение причиняло ему мучительные боли. Затем он протягивал руку и брался за штемпель или же заставлял штемпелевать меня самого. Уходя, я слышал за спиной скрип плетёного кресла: вконец обессиленный сверхчеловеческим напряжением, которое ему потребовалось, чтобы чуточку приподняться, чиновник вновь принимал позу поудобней.

В остальных отделах передо мной разыгрывались такие же сцены. Иной раз служащие были поглощены столь оживлённой беседой, что из боязни прервать её я простаивал в отделе часами. В других случаях мне в поисках нужного лица приходилось отправляться в противоположный конец здания. Иногда чиновники просто не являлись в канцелярию, а сослуживцы извинялись и просили меня зайти на следующий день, чтобы начальство не заметило отсутствия их коллеги. Кое-кто наконец вовсе не ходил в присутствие. Труженики последней категории отнимали у меня как раз меньше всего времени; я с успехом обходился и без них, так как они объяснили мне всё, что я должен был делать, и показали ящики, где хранились печати, штемпели и прочие должностные атрибуты.

Мой дядя и дон Хенаро, весьма довольные успешным ходом дел, с нетерпением ждали следующей почты: с ней должны были вернуться паши очередные доклады министру, резолюция которого позволила бы перестроить и расширить наш отдел.

— Ах, племянник, — говорил дядя, — вот было бы хорошо, если бы можно было зажмурить глаза на время перестройки и открыть их снова, когда всё будет уже закончено. Тогда тебе наверняка покажется, что ты переселился со свалки в заколдованный дворец. Весь бумажный хлам перекочует в другую комнату, где поставят два стола — один для тебя, другой для шурина дона Хенаро. Здесь же, вдоль стен, разместятся скамьи, пол настелят деревянный и покроют его линолеумом с рисунком, напоминающим мозаику. Вот тут, с двух сторон, встанут два небольших застеклённых шкафа из красного дерева. Вон там на стене мы повесим карты и картины. Одним словом, скоро всё здесь будет как следует, вот увидишь!

Дядя целыми часами без устали разглагольствовал на эту тему. Все, с кем он водился, уже знали до последней мелочи, как будет выглядеть наше помещение после перестройки. Он так осточертел мне со своими объяснениями, что, если бы в моих силах было поторопить почту, я непременно бы это сделал, лишь бы она прибыла поскорее и дядя оставил меня в покое.

 

XV. Почта прибыла! Нас переводят на Филиппины!

Было шесть часов вечера. Оглушительный пушечный залп потряс остатки запылённых стёкол в окнах нашей каморки.

— Почта! — воскликнул дядя, срывая с себя шляпу и подбрасывая её вверх. — Вот и прибыла резолюция на наши доклады. Скоро мы начнём перестройку и украсим наш отдел. О, дай мне обнять тебя, племянник!

Дядя сжал меня в объятиях. Из этого я заключил, что он на седьмом небе от радости: я не помнил, чтобы дядя когда-нибудь обнимал меня.

В тот вечер дядя поглощал ужин с невероятной поспешностью. Через каждые три глотка он вскакивал, подходил к соседним столикам, хлопал по спине сидящих за ними знакомых и восторженно пересказывал им добрые вести, прибывшие с почтой. Всё это давало мне основания опасаться, как бы ужин не стал для дяди причиной какой-либо внезапной болезни. По улице он шёл таким торопливым шагом, словно пытался ускорить бег времени. Спал дядя плохо и часто зажигал свечу, чтобы посмотреть, сколько ещё часов осталось до открытия канцелярии; поэтому я не мог сомкнуть глаз и проклинал доклады, канцелярию и почту до тех пор, пока рассвет не заставил меня вскочить с постели.

Наконец желанный час настал. По дороге на службу мы увидели дона Хенаро. Он бежал по улице, размахивая руками; словно безумный.

— А вот и дон Хенаро. До чего же он доволен! Ты только погляди, племянник, как он торопится! Сразу видно, обрадовался вестям.

Но едва мы вошли в канцелярию, как тут же насторожились: со всех сторон нёсся непривычный гомон.

— Что случилось?

— А ты подумай сам. Ну, раз не догадываешься, тогда поднимись наверх и погляди, что там творится, а потом мне расскажешь. Я подожду здесь, — приказал дядя, останавливаясь на середине лестницы.

Я поднялся наверх и, заглянув в одну из больших приёмных, был поражён царившими там беспорядком и сумятицей. Одни чиновники яростно комкали номер газеты, иные неистово топтали его ногами; в группе сослуживцев, стоявших поодаль, ходил по рукам какой-то печатный лист, которого нетерпеливо дожидались в других концах зала; как только он освобождался, все с лихорадочной поспешностью принимались читать его и перечитывать. Ознакомясь с содержащимся в нём известием, лишь немногие возвращались на своё место спокойно, большинство же приходило в ярость и с пеной у рта проклинало эту чёртову жизнь.

— Что случилось? — встревоженно осведомился я.

— Нас переводят! — прорычал в ответ чиновник, нёсшийся словно пуля по нескончаемым залам, где, казалось, вспыхнул форменный мятеж.

Сказать по правде, я малость струхнул. Подумай, что теперь самое время известить о случившемся дядю, я поддался общему смятению, бегом спустился на середину лестницы и, не соображая, что говорю, выпалил:

— Нас переводят!

По правде говоря, дядя воспринял известие так, словно это было нечто подобное грому, молнии или землетрясению: он поспешно нахлобучил шляпу и опрометью бросился вниз по лестнице.

— Эй, постой! — остановил его появившийся в дверях дон Хенаро.

Дядя был не на шутку перепуган. Я тоже, но не так сильно.

— Переводу подлежишь и ты, братец, — сообщил ому дон Хенаро. — Тебя посылают на Филиппины…

— Филиппины! Филиппины! — в испуге пролепетал мой дядя.

— А на твоё место прибудет другой.

— Мы ещё посмотрим, уступлю ли я ему своё место, — возразил дядя, вновь обретая мужество.

— Полегче, Висенте! В таких случаях не годится действовать сгоряча.

— Так что же делать?

— Над этим-то я и ломаю голову.

На минуту воцарилось молчание.

— Нашёл! — внезапно воскликнул дон Хенаро, хлопнув себя по лбу. — Пойдём-ка со мной, братец, я кое-что придумал.

С этими словами он увлёк дядю в свой кабинет.

Войдя, он продолжал:

— Тебе необходимо составить превосходное, блестящее прошение. Главное — чтобы оно вышло попространнее: это послужит подтверждением твоих талантов и красноречия. В начале засвидетельствуй своё почтение сеньору министру, поздравь его с чем попало, а затем распространись о том, как полезно сохранять в мире неизменный порядок вещей. «Но вопреки всем превратностям судьбы с нами всегда пребывает отеческая и любовная забота наших великодушных правителей!» Эту фразу ты напишешь именно так, как я тебе продиктовал: она возымеет нужное действие. Далее изложи то, что сочтёшь необходимым, а в заключение ещё разок нажми на своё уважение и почтительность к вышестоящим особам и попроси сеньора министра, заверив его в вечной и глубокой признательности, оставить тебя на месте и не отсылать на Филиппины. Понятно?

Прежде чем дон Хенаро успел закончить свои наставления, мой дядя, вооружившись пером, уже сражался на подступах к новому труду, доверенному его таланту.

Но как только его опытный наставник вышел из кабинета, дядя прервал своё занятие и незамедлительно обратился ко мне:

— У меня, племянник, сейчас так перепутались все мысли, что я не в состоянии написать ни строчки. Составь прошение и помни, что от его успеха зависит сохранение нашей должности.

— Сколько листов вы желаете получить?

Это был мой любимый вопрос, с которым в подобных случаях я всегда обращался к дяде.

— Думаю, что листов пятнадцать-двадцать будет достаточно.

Спустя четыре дня прошение, отвечающее требованиям моего дяди, было завершено.

— Очень хорошо, — сказал дон Хенаро, прочтя его. — Полагаю, что даже мои влиятельные связи не произвели бы лучшего действия, чем это ходатайство. Я лишь слегка подчищу текст, чтобы убрать кое-какие неточности, и он станет образцом делового письма.

— Как вы считаете, братец, отправят меня на Филиппины? — спросил мой дядя.

— Покамест нет: наше преимущество в том, что ещё не приплыл человек, который должен заменить тебя. Понятно?

— А откуда вы это знаете?

— Нелепый вопрос! Да оттуда, что он до сих пор не объявился. Его появление стало бы для нас непреодолимым препятствием. Полагаю, что, на твоё счастье, на перевод сюда претендует кто-нибудь с Филиппинских островов: оттуда до Кубы не близко. Вот я и надеюсь всё уладить до его прибытия. О, страна мошенников!

— А если бедняга всё-таки приедет и останется без должности? — изобразив на лице сострадание, вставил дядя, хотя в душе он, несомненно, желал, чтобы именно так и случилось.

— Как же нам помочь ему? — отозвался дон Хенаро, делая вид, будто глубоко заинтересован в судьбе несчастного чиновника, который едет сюда в надежде получить место, а найдёт его занятым.

«Неужто меня отправят на Филиппины?» — Эта тягостная мысль изводила моего дядю, лишала его покоя и довольства. По ночам он видел страшные сны и нередко просыпался с воплем:

— Нас переводят! Нас переводят!

Порой он просто соскакивал с постели и бросался бежать с криком:

— Филиппины! Филиппины!

Я даже опасался, как бы такие нервные припадки не свели его с ума.

На службе дядю продолжало одолевать беспокойство: иной раз, посидев с минуту на стуле, он срывался с места и принимался расхаживать по комнате от стены к стене; иногда же, наоборот, целыми часами пребывал в оцепенении, стиснув голову руками, уставившись в потолок и бормоча что-то нечленораздельное.

— Дон Висенте Куэвас, поберегите себя! Вы же, того гляди, захвораете! — предостерегали его сослуживцы. — Не волнуйтесь, дружище, — дон Хенаро здесь полный хозяин.

Но дядя лишь сокрушённо повторял:

— Так-то оно так, и всё-таки неужели меня отправят на Филиппины?

К счастью, страхи его длились недолго. У дона Хенаро в Мадриде были связи, он развил бурную деятельность, чтобы поскорее получить ответ на прошение, и резолюция не заставила себя ждать. Не прошло и полутора месяцев с того дня, когда прозвучал крик: «Нас переводят!» — посеявший смятение всюду, где его услышали, со дня, когда вся канцелярия лихорадочно передавала из рук в руки большой лист с мелкой убористой печатью, который был всего-навсего номером «Правительственного вестника», — и тем же самым путём, что злосчастная новость, прибыла радостная весть об отмене приказа насчёт перевода на Филиппины.

Едва я увидел, что дядя бегает по отделам, показывая всем новый номер «Вестника», и то похлопывает кого-нибудь по спине, то пожимает руки сотоварищам по несостоявшемуся путешествию, как мне тотчас же стало ясно, что ему уже не угрожает плаванье по Тихому океану.

— Племянник… — начал он, показывая мне газету.

Но я не дал ему возможности прочесть.

— Я уже всё знаю: вы не едете ни на какие Филиппины, дядя, — прервал я его.

Тем не менее в проломе, где скоро должна была встать винтовая лестница, появился дон Хенаро. Он сложил руки рупором и прокричал:

— Вот видишь! Ты уже не поедешь на Филиппины.

Не успел дон Хенаро закончить фразу, как в дверях показался швейцар Хуан, или, точнее, начальник привратницкой, и, скорчив самую невероятную гримасу в подтверждение своей радости, произнёс:

— Слава богу, сеньор мой дон Висенте! Мы все уже знаем, что вы не едете на эти самые Филиппины.

— Вы правы, милейший Хуан, — отозвался дядя и тут же дважды или трижды прочёл ему скупые строчки, в которых содержалось последнее решение министерства.

— Теперь никаких сомнений не остаётся! — смеясь, возгласил Хуан и замотал головой из стороны в сторону, словно баран с бубенчиками на шее.

Угроза ссылки на далёкие острова Океании отпугнула от моего дяди хор почитателей, прежде окружавший его. Но как только стало известно, что дон Висенте Куэвас уже не отправляется в столь отдалённые края, весь синклит дядиных поклонников в полном составе ввалился с поздравлениями в нашу комнату.

— О, мои добрые друзья! — восклицал дядя, пожимая руки всем подряд.

И он несколько раз прочёл им заметку в газете.

— Да, да, мы уже знаем, что вы не уедете от нас на Филиппины, — устало отозвались они и удалились.

— В этом, дядя, вам уже не приходится сомневаться, — добавил я.

— Вот именно, вот именно, — отозвался дядя и нервно рассмеялся.

Затем, видимо желая убедиться, что всё происходящее — не сон, а явь, мой родственник несколько раз подпрыгнул, сел на обычное место, открыл ящик письменного стола и вынул из него несколько книг.

— Ах, племянник, — произнёс он, — у меня в столе был припрятан мой бедный Поль де Кок. Посмотри, — добавил дядя, показывая мне пожелтевшую пыльную страницу, — вот Здесь я остановился в тот проклятый час, когда ты так перепугал меня своим криком: «Нас переводят!»

И он снова разразился громким смехом.

Опять всё пошло обычным порядком, дядя снова недвижно восседал на своём стуле, но случай, о котором я только что поведал, преисполнил моего родственника неизбывной тревогой. Всякий раз, когда звук пушечного выстрела сотрясал жалкие остатки стекла, застрявшие в оконной раме нашей берлоги, лицо моего дяди выражало душевное волнение; надо признаться, что и я разделял дядины опасения.

До известия о переводе его на другой край света дядя, Заслышав сигнальный выстрел пушки, неизменно высовывался из дверей нашей комнаты и пронзительным, как звук почтового рожка, голосом кричал:

— Почта!

Но после рассказанного случая, который заставил его прожить столько дней в неизвестности и тоскливом ожидании, дядя, услышав гул орудия, возвещавшего о прибытии корабля, неизменно становился серьёзен, сердце его начинало учащённо биться, и голосом сиплым, как звук старой лопнувшей трубы, он глухо и испуганно возвещал:

— Почта!

 

XVI. Прекрасное утро и прекраснейшая девушка

Однажды ранним утром дон Хенаро и мой дядя, нежно державший его под руку, прогуливались по бульвару Аламеда де Паула.

Солнце, вот-вот готовое появиться из-за зелёных холмов, возвышавшихся на противоположной стороне порта, окрашивало в алый цвет и золотило края больших тяжёлых серых туч, нависших над холмами. Стоял редкий туман, и все предметы издалека казались окутанными лёгкой газовой вуалью. На фоне этой опаловой недвижной пелены чернели беспокойные клубы дыма, который выбрасывали трубы пароходов. В широких горловинах труб дым закручивался в бесконечные спирали и, расплываясь грязными пятнами, то тут, то там пачкал чисто умытое голубовато-розовое небо, где боязливо мерцали одинокие звёзды. Шумное дыхание паровых машин, верещание блоков, монотонные песни, в такт которым моряки смолили канаты и развешивали для просушки брезенты, чтобы первый утренний бриз унёс ещё хранимое тканью влажное дыхание ночи; яркая, блестевшая капельками росы листва лавров, росших вдоль бульвара; неутомимо щебечущие пичужки, нашедшие себе приют в их ветвях, — всё это прекрасное, полное жизни зрелище целиком поглотило внимание обоих приятелей.

Так, не проронив ни слова, они долго прохаживались из конца в конец аллеи. Вдруг дон Хенаро остановился, выпустил руку дяди, пристально посмотрел на него и объявил:

— Послушай, Висенте, тебе следует жениться.

Мой дядя в полной растерянности огляделся вокруг.

Из-за холмов выходил край солнечного диска, бросая на Землю сноп лучей, словно затем, чтобы зажечь позолоченные шарики, украшавшие верхушки мачт на кораблях, стоявших на якоре в гавани; бриз начинал рябить спокойную морскую гладь, шевелить паруса и рассеивать лёгкую дымку тумана; колёса пароходов оставляли за собой на волнах широкие белые полосы; ветви пальм, по которым непрерывно порхали птицы, лениво колыхались от ветерка, и с листка на листок катились капельки росы; стаи домашних голубей, купаясь в лучах утреннего света, стремительно кружились в небе. В этот ликующий день всё вокруг было так полно жизнью и красотой, всё так радовало, умиляло и успокаивало душу, что мой дядя, услыхав, как спутник заговорил с ним о любви, почувствовал неизъяснимое блаженство.

— Что ж ты молчишь? — спросил дон Хенаро.

— На ком же я должен жениться? — вопросом на вопрос ответил дядя.

— Нашёл, о чём спрашивать! Женщин хоть отбавляй.

Оба замолчали.

Наконец дон Хенаро заговорил снова:

— Висенте, тебе обязательно нужно жениться.

Дядя услышал, как стучит его сердце. Может быть, в этот миг он вспомнил о Луисе, хорошенькой крестьяночке; когда-то, в такое же радостное утро, он поклялся ей в вечной любви; они стояли тогда под вековым дубом, чьи огромные ветви нависали над прозрачным и чистым источником, куда девушки из нашего селения ходили с кувшинами за водой.

Дон Хенаро продолжал своё;

— Женись на девице, да на такой, чтоб была хороша собою и богата.

— Хороша и богата? — вздохнул дядюшка.

— А как же иначе! Жалованье у тебя маленькое, едва на твои собственные расходы хватает, а ведь женщина расточительнее мужчины, да к тому же у тебя могут появиться многочисленные наследники. Поразмысли-ка обо всём и скажи, верно ли я говорю.

— Верно.

— Вернее и быть не может.

— У вас есть на примете какая-нибудь девушка?..

— Как раз поэтому я с тобой и заговорил. Я тут знаю одну — ей идёт пятнадцатая весна; глаза у неё яркие, большие, прямо-таки молнии мечут; волосы шелковистые и как смоль чёрные; талия в рюмочку. Девица она образованная и к тому же дочь миллионера.

У дяди потемнело в глазах.

— Как бы на неё посмотреть? — полюбопытствовал он.

— Если придёшь вечером в «Лувр», я тебе её покажу.

И с этими словами любители моциона расстались.

Весь день дядя томился в ожидании назначенного часа.

Ах, бедняжка Луиса, самая милая и прелестная из девушек нашего селения! Теперь я вижу — недаром, когда мой дядя признался тебе в любви и дал клятву, разбогатев в Америке, торжественно испросить твоей руки, недаром тогда две слезинки скатились по твоим розовым щёчкам и упали в кристальные воды родника, которые вздрогнули, — должно быть, от радости, — приняв их в своё лоно.

Когда закончился день, показавшийся дяде особенно длинным, он отправился на место свидания, в «Лувр», где должен был встретиться со своим высокопоставленным покровителем. Дон Хенаро не заставил себя ждать и, появившись, сразу же сказал:

— Ага! Тебя, как я погляжу, заинтересовала голубка, хотя ты на них раньше и не глядел, верно?

Дядя покраснел и, чтобы скрыть смущение, заговорил о разных пустяках.

Через минуту у сквера остановилась великолепная коляска.

— Вот и они! — воскликнул дон Хенаро, указывая на только что подъехавший экипаж, схватил дядю за руку и потащил его за собой. Приблизившись к коляске, он любезно раскланялся с сидевшими в ней старцем почтенного вида и юной девицей. Первый был дон Фульхенсио, вторая — его прелестная дочь Аврора.

Дон Хенаро без лишних церемоний тут же представил отцу и дочери своего двоюродного брата дона Висенте Куэваса. Дядюшка при этом так смутился, что еле-еле сумел пролепетать подобающие приветствия, принятые весьма холодно.

Дон Хенаро, которому положение позволяло бывать в высшем свете, полагал, что бесконечные и ничего не значащие разговоры, столь часто создающие репутацию ветреным салонным шаркунам, позволят и ему сойти за образец галантности. Поэтому, когда ему хотелось произвести впечатление на собеседника, он принимался тараторить, выпаливая тысячу глупостей в минуту, и, словно заведённая шарманка, не останавливался до тех пор, пока оглушённые нескончаемым потоком слов слушатели не прерывали его:

— Конечно, конечно, сеньор… Но нам пора уходить. Да хранит вас бог!

Дон Фульхенсио, собиравшийся в тот вечер в театр, чтобы послушать понравившийся ему акт оперы, в душе посылал ко всем чертям неуместное пустословие дона Хенаро.

Мой дядя изображал часового подле Авроры. А дон Хенаро, стоя у противоположной дверцы экипажа, знаками подстрекал дядю сказать девушке хоть несколько слов, но тот, будучи не в силах выдавить из себя ни единого звука, довольствовался тем, что украдкой бросал взгляды на плечи красавицы Авроры.

Прогуливаясь с дядей по Аламеда де Паула и рассказывая ему о девушке, дон Хенаро ничего не преувеличивал: она действительно была прекрасна, более того — восхитительна.

Наконец дон Фульхенсио, утомлённый бесконечными речами дона Хенаро, приказал кучеру трогать. Экипаж удалился, а дяде казалось, что он видит, как из глаз прекрасной девушки льются потоки ослепительного, неземного света.

— Эй, Висенте, одурел ты, что ли? Разве не видишь — на тебя сейчас наедет карста? — закричал дон Хенаро, оттаскивая дядю за руку от надвигавшейся на него опасности.

Дядя вздохнул.

— А девушка-то поглядывала на тебя одобрительно, — заверил его дон Хенаро.

— Правда? Из чего вы это заключили?

— Послушай, повторяю тебе ещё раз» по обращайся ко мне на «вы». Разве мы не двоюродные братья?

— Извини… Я просто был рассеян.

— Да, девушка глядела на тебя отнюдь не безразлично, — повторил дон Хенаро. — Поверь мне, Висенте, — ведь я уже не молод, и у меня есть некоторый опыт в подобных делах.

Дядя расцвёл от радости.

— Теперь тебе следует написать ей, — продолжал дон Хенаро.

— А кто же передаст ей моё письмо?

— А вот кто, понятно? — ответил дон Хенаро и, сложив указательный и большой пальцы, потёр их друг о друга.

— Понятно, — пробормотал мой дядя, уразумев выразительный жест своего покровителя. — Если всё дело только в деньгах, можешь считать его уже сделанным.

— Каков! Ну, разве я был не прав, говоря, что ты скоро выбьешься в люди? Так вот, советую тебе: когда женишься, постарайся жить своим домом, самостоятельно, дон Фульхенсио наверняка воспротивится и захочет, чтобы вы жили вместе с ним, но ты откажись наотрез и ни в коем случае не уступай, так будет лучше. Предупреждаю тебя: дон Фульхенсио — насмешник, каких мало, хоть с виду стар и серьёзен. Характер у него язвительный, а уж когда он рассердится, так становится просто бешеным. Если тебе удастся жениться на прекрасной Авроре, тебе обеспечены четыре — пять тысяч песо в месяц. Что они для дона Фульхенсио? Сущий пустяк. Что же ты будешь делать с этакими деньжищами? Я бы на твоём месте прежде всего подыскал хорошего повара. Не будем обманывать себя, любезный братец: без сытого желудка нет ни здоровья, ни счастья. Без денег я как-нибудь ещё проживу, но без плотного обеда мне и дня не протянуть. Надеюсь, хитрец, ты не забудешь обо мне? Ты же знаешь, я всегда готов дать тебе бескорыстный совет: ведь ты мой двоюродный брат! Не так ли?

— Забыть о тебе? Но мне всё ещё кажется, что ты просто смеёшься надо мной!

— С деньгами и хорошенькой женой ты, Висенте, станешь влиятельным человеком, очень влиятельным. Меня зависть разбирает, когда я начинаю думать о твоей удаче. Один день в неделю ты отведёшь для приёма друзей, а уж я сам позабочусь, чтобы у тебя в доме бывало всё здешнее начальство. Я представлю тебе прокурора А…, моего близкого друга; судью Н…, самого остроумного и находчивого человека на свете. Когда ты услышишь от него, какие с ним приключались истории, и увидишь, как ловко он делает фокусы, то со смеху лопнешь. Я познакомлю тебя с маркизом Ф…, выдающимся человеком и учёным. Он не из тех развязных болтунов, которые всюду суются со своими речами, лишь бы потешить собственное тщеславие. Нет, он не из таких, он так скромен, что никто и не подозревает, как много он знает. Я приведу к тебе также каноника И…, святого человека. Словом, твой дом станет местом, где будут собираться самые известные и знатные люди Гаваны.

Короче говоря, дон Хенаро сулил моему дяде такое радужное и счастливое будущее, что тот почти уверовал в своё высокое предназначение.

Вечером, вернувшись на наш чердак, дядя крепко пожал мне руки и объявил:

— Я женюсь!

— Что?

— То, что слышишь: я женюсь. Это решено и подписано.

— Нельзя ли узнать — на ком?

— Твоё желание вполне естественно, ты — мой родственник, и это тебя должно интересовать. Моя будущая супруга — завлекательная женщина: красивая и при больших деньгах, она миллионерша, да, племянник, настоящая миллионерша.

— И когда же вы женитесь, дядя?

— Зачем тянуть! Чем быстрее, тем лучше. Завтра же напишу ей письмо, ты мне поможешь его составить. Мы постараемся сочинить неотразимое признание в любви.

Тут я понял, что, несмотря на своё твёрдое и бесповоротное заявление о женитьбе, дядя не сделал ещё и первого шага на избранном пути, и улёгся спать, заверив его, что утром приложу все силы и умение, чтобы сочинить любовное послание. И действительно, на следующий день к десяти часам утра, изведя полстопы бумаги, я — таки написал письмо, пришедшееся дяде по вкусу. Он буквально обезумел от радости и принял послание с тысячью благодарностей.

Явившись в присутствие, он немедленно поднялся к дону Хенаро и показал ему письмо. Тот нашёл его превосходным.

— Действуй, любезный братец! Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, так ведь?

Когда Доминго услышал о происходящем, он произнёс свою неизменную фразу:

— Ну и везёт же тебе, чёрт подери!

 

XVII. Песеты и любовь

— Мне пришлось истратить целый дублон, — хвастался дядя на следующий день. — Чёртов негритёнок не соглашался отнести письмо за меньшую цену.

Дядя осаждал прекрасную Аврору и целыми днями слонялся у её дома. Дон Хенаро внушил кузену, что первое условие победы — щедрость, и дядя сорил деньгами направо и налево. Он обзавёлся абонементом в оперу и, сидя на представлении, бесцеремонно разглядывал девушку в бинокль, а в антрактах отправлялся к ней в ложу. По воскресеньям дядя ходил к мессе в те же церкви, где обычно бывала Аврора. На прогулках он верхом или в лёгкой коляске следовал за экипажем девушки.

Иногда дон Фульхенсио начинал ворчать:

— Видывал ли свет подобного идиота!

— Что за несносный человек! — вторила ему Аврора.

Как и следует предполагать, в такие дни мой дядя часто отсутствовал в канцелярии: его замещал я.

Достойны описания также сцены, происходившие на улице между дядей и его поверенным в любовных делах — оборванным поварёнком с кухни дона Фульхенсио: кроме этого шалопая, ни один из слуг Авроры не захотел связываться с моим родственником. Дядя, одетый по самой распоследней моде, напудренный, сильно надушённый, при голубом узорчатом шёлковом платке, уголок которого был выставлен напоказ из нагрудного карманчика, и босой поварёнок в засаленных лохмотьях являли собой нелепое зрелище в те минуты, когда они с видом закадычных приятелей совещались друг с другом.

Если кто-либо смеялся над дядей по этому поводу, он отвечал:

— Неужели вы полагаете, что в старину пажи и прочие вестники любви всегда были непременно разодеты так, как их изображают на картинах и в книжках?

Негритёнок, оказавшийся отменным проказником и плутом, без устали потешался над моим дядей, однако последний с ангельским терпением сносил всё в ожидании того дня, когда он сможет подзатыльниками и пипками рассчитаться с озорником за его проделки.

А покамест дядя принимал все выходки поварёнка как должное, лишь бы не ссориться с ним. Он сумел задобрить его, пообещав парнишке после женитьбы на Авроре сделать его грумом, которого он всюду будет брать с собой, посадит на козлы кареты, оденет в зелёную, расшитую золотом ливрею с великолепным широким галстуком, а также даст пару новых и непременно лакированных туфель.

Однажды под вечер, когда дядя, опечаленный отсутствием вестей от Авроры, уже собирался домой, к нему галопом подбежал поварёнок и объявил, показывая письмо:

— Господин Висенте, вот уже несколько дней я от вас ничего не получаю. Зелёную ливрею купите потом, а сейчас дайте хоть несколько реалов — они позарез нужны. У меня для вас письмо от Авроры.

— А ты не выдумываешь? Если соврал — берегись!

— Да нет же, сеньор. Хотите, побьёмся об заклад? Сколько вы мне дадите, если письмо действительно от госпожи Авроры?

Радостное известие пришпорило щедрость моего дяди:

— Целый эскудо, по сначала покажи письмо!

— Вот оно, — ответил негритёнок, вытаскивая розовый конверт.

Дядя с наслаждением вдыхал тонкий аромат, исходивший от письма. Первый ответ на столько посланий! На конверте были изящно выведены инициалы девушки, а внутри его, в самом низу вложенного туда листочка, дядя увидел чёткие круглые буквы, из которых слагалось прекрасное имя — Аврора.

Негритёнок выиграл пари и, разумеется, ушёл не раньше, чем получил причитавшуюся ему мзду.

Дядя решил не знакомиться с содержанием письма, пока не доберётся до нашего жилища в «Льве Нации», ему хотелось продлить чувство странного, мальчишеского любопытства, которое охватило его и доставляло ему необычайное наслаждение. Но когда он развернул и прочёл листок, лицо его исказилось, брови поползли вверх, он дважды сильно ударил себя кулаком в подбородок, хотя письма всё-таки не порвал.

В своём послании Аврора покорнейше просила впредь не беспокоить её, так как она ещё очень молода и пребывает в возрасте, более подходящем для пополнения и завершения образования.

Дядя долго сидел, опершись локтями на стол, обхватив голову руками и почти уткнувшись носом в письмо: слово за словом, буква за буквой он разгадывал тайный смысл неожиданного послания. Итог молчаливого размышления и усердного изучения оказался удивительно благоприятным. Дядя истолковал содержание письма на свой собственный лад и снова дважды стукнул себя кулаком по голове за то, что не уразумел его раньше.

— Ну и дурак же я! То, что пишет Аврора, — яснее ясного. Именно так, сеньор! Да и может ли быть иначе? Разве я не завидная партия, я, кузен дона Хенаро, родственник сеньора маркиза Каса-Ветуста, потомок знатных предков и обладатель превосходной должности?

Девушка пишет, что собирается заняться образованием и что она ещё очень молода. Ох уж эти скромницы! Да ведь она просто хочет сказать, что когда станет постарше, то полюбит его ещё больше. Или другое — он должен убедить её в том, что она уже стала женщиной, и этого будет достаточно, чтобы добиться от неё чистосердечного признания в любви.

Тем не менее дядя всё-таки прочёл послание дону Хенаро. Кузен не усмотрел в письме причин для радости, но так как дядя упорствовал в своём желании видеть в словах Авроры смысл, совершенно противоположный истинному; дону Хенаро пришлось уступить дяде и посоветовать ему Запастись хитростью и благоразумием, чтобы не упустить такую блестящую партию, как дочь дона Фульхенсио.

На следующий день дядя объявил:

— Сегодня, племянник, я не пойду на службу.

Неслыханное дело! Он и раньше частенько не являлся в присутствие, но ни разу не предупреждал меня об этом. Нет сомнения, он собирается предпринять какой-то важный или рискованный шаг.

Я долго смотрел, как он вытаскивает из шкафа свои лучшие туалеты, внимательно и придирчиво примеряет их. Наконец он выбрал костюм себе по вкусу и удовлетворённо улыбнулся. После бритья дядя так сильно напудрил лицо, что стал похож на клоуна из пантомимы: на нём больше не видно было ни усов, ни бровей; затем он надушился, напомадил брильянтином шевелюру и нафабрил лаком кончики усов.

Теперь мой дядя ничем не напоминал измученного бледного пассажира с исхудалым лицом и запавшими глазами, который в поношенном мешковатом платье стоял когда-то на борту брига «Толоса». Праздная жизнь и костюмы, сшитые по последней моде у знаменитого портного, сделали его другим человеком. Передо мною стоял безукоризненно одетый молодой щёголь.

Дядя ходил по улице с гордо поднятой головой; возомнив, что рост у него высокий, он лишь изредка поглядывал через плечо на встречных. Он чрезмерно заносился, и его самодовольное высокомерие тем более изумляло окружающих, что было лишено всяких оснований. Он упивался собственным величием и чем больше любовался собой, тем поразумнее и самонадеяннее становился.

Его нёс ветер удачи, поэтому с дядиного лица не сходило блаженное выражение человека, которому дано наслаждаться всеми мирскими благами. Ему и теперь жилось неплохо, а надежды на ещё более блестящее будущее вызывали в нём сладостный трепет.

С другой стороны, дядино чванство было совершенно безобидным, так как в силу своей нелепости вызывало лишь смех и служило постоянным поводом для шуток. В глубине души дядя оставался тем же добрым и беспредельно наивным простаком, которого каждый мог обвести вокруг пальца. Любому дурню ничего не стоило сбить его с толку — нужно было только коснуться его слабых струнок, и дядей овладевала подлинно донкихотская восторженность.

В тот день, о котором я веду речь, его самодовольство и надменность становились тем явственнее, чем дольше он стоял перед зеркалом, созерцая своё лицо и любуясь правильными очертаниями своей фигуры.

Завершив туалет, он раза четыре выходил из комнаты я вновь возвращался: в первый раз — чтобы сменить бамбуковую трость на тонкую тросточку с позолоченным набалдашником и искусной насечкой; во второй — чтобы надушить платок; в третий и четвёртый — чтобы ещё раз поправить усы, узел галстука, лацканы сюртука, причёску и покрасоваться перед зеркалом во всевозможных соблазнительных и чарующих позах.

Он сошёл по лестнице твёрдым и чётким шагом, пересёк улицу, неизменно сохраняя военную выправку, и, негромко насвистывая мелодию дерзкой песенки «Глотай, собака», в самом безмятежном расположении духа добрался до дома Авроры с твёрдой решимостью ни на йоту не отступать от своих намерений и довести до конца дело первостепенной важности. Он шёл свататься к дочери миллионера дона Фульхенсио.

 

XVIII. Сезам, отворись вновь

Тем временем в канцелярии происходили события, о которых нельзя умолчать.

Доклады и прошения, написанные дядей по совету дона Хенаро, поочерёдно возвращались обратно с положительными резолюциями.

До чего же были довольны мой дядя и его покровитель!

— Понятно? — ликовал дон Хенаро. — Надо только иметь связи в Мадриде! Мы отправили бумаги каких-нибудь два месяца тому назад, а они уже вернулись к нам. Уверен, там в первую очередь рассматривают дела, представляемые мною.

И он не преувеличивал. Вместе с нашими прошениями прибывали бумаги, отосланные в метрополию ещё предшественником дона Бенигно, а дон Бенигно, как читатель помнит, начал службу в канцелярии лет за тридцать до нас.

Наш архив, согласно пожеланию и указаниям дона Хенаро, было решено расширить за счёт смежной комнаты, куда вела дверца, скрытая за рядами папок, которые образовывали стену толщиной в добрых полторы вары. Я и мой дядя приметили эту дверцу, ещё когда выбивали пыль из папок; дверца была заперта, а на замочной скважине красовалась сургучная печать с четырьмя шнурками. У дверцы была своя история — её нам поведал Хуан.

Лет сорок пять тому назад, не меньше, за этой таинственной дверцей находилось служебное помещение. В те времена Хуан был не почтенным швейцаром или начальником привратницкой, а всего-навсего мальчиком на побегушках у привратника. Ему надлежало мести полы и вытирать пыль на одной половине канцелярии, другую подметал и убирал отец дона Хенаро. Дон Хенаро в ту пору был шаловливым, непоседливым ребёнком: он целыми днями играл за стеной из папок и бумаг, строил из них дома и башни и без устали гонялся за кошками. Некоторое время Хуан водил его в школу, помещавшуюся в большом монастыре; учителями там были толстые монахи. Юный шалопай приглянулся им, и они, заручившись согласием его родителей, отправили мальчугана в Испанию. По прошествии нескольких лет он вернулся оттуда уже доном Хенаро — взрослым мужчиной, которому усиленно покровительствовали священнослужители. Им-то, после бога, отца и маркиза Каса-Ветуста, он и обязан всем, чего достиг в жизни.

Хуан рассказывал свою историю очень живо и с чувством:

— Начальником отдела, помещавшегося за дверцей, в те времена был дон Родригес, а письмоводителем — дон Лопес. Они и сейчас, как живые, стоят передо мной. Они ни с кем не водились, и сослуживцы их ненавидели. Но так как у начальника и его друга были покровители, то в глаза им говорили только приятные вещи, хотя за глаза сулили всяческие несчастья.

В их кабинете всегда торчало больше всего просителей. В дождливые дни посетители приносили на ногах кучи грязи, и мне приходилось по два раза окатывать полы водой. Ох, и задавали же они мне работы! Любой на моём месте не выдержал бы и ушёл. Дон Родригес и дон Лопес делали большие деньги, но ни разу не бросили мне ни единой песеты. Боже мой, я до сих пор вижу, как они с вожделением запускают лапы в груды звонких золотых монет, которыми были завалены их столы! Но они побаивались, как бы кто-нибудь не пронюхал, что тут водятся денежки. На случай, если кто станет выспрашивать, мне было приказано отвечать отрицательно. К слову сказать, их счастье, что у меня никто ничего не выведывал — я не из тех, кто любит держать язык за зубами.

Боже милостивый! Комната всегда была набита людьми. Между посетителями и архивариусами разыгрывались такие трагедии, что я постоянно опасался, как бы не вышло беды. Нечего сказать, изрядные были пройдохи! Провалиться мне на этом месте, если я понимал, что за дела творили здесь дон Родригес и дон Лопес. Однажды они не явились на службу, и это поразило меня, так как подобного за ними по водилось. Я спросил, что с ними, и услышал в ответ, что обоих посадили. Да-да, вы не ослышались — обоих посадили. Вскоре к нам сюда наехали какие-то сеньоры, которых я после никогда уже не видел. Они составили опись бумаг и ушли. А ещё через несколько дней появились другие сеньоры, долго что-то писали и расспрашивали сначала меня, а потом остальных привратников о таких вещах, которых мы не понимали; потому мы им ничего и не ответили. Затем они заперли дверцу, приладили четыре шнурка, накапали сверху сургуч, приложили печать и без дальнейших церемоний удалились тем же путём, что и пришли. Наконец, год спустя, когда мы уже успели порядком позабыть обо всей этой истории, сюда однажды прикатил в великолепной коляске какой-то господин, по меньшей мере граф или маркиз — у его кучеров шляпы были сплошь в золотом шитье. Сеньор отозвал меня в сторону и приказал провести его в злополучную комнату. Боже милосердный, мне так и кажется, что всё, о чём я вам рассказываю, произошло только вчера, а ведь с тех пор минуло целых сорок семь лет! Подойдя к дверце, сеньор задумался и стал советоваться со мной, как бы её скрыть. Наконец он несколько раз стукнул себя по лбу, улыбнулся и кликнул своих слуг. По его указаниям мы выложили настоящую стену из папок перед дверью, и её стало совсем не видно. Когда всё было сделано, господин дал мне целую золотую унцию и прибавил, что, если я разболтаю о только что исчезнувшей двери, он прикажет выколоть мне глаза и вырвать язык. В тот же день я узнал о бегстве дона Родригеса и дона Лопеса из тюрьмы. Боже милостивый, что за мерзкие люди! Я не был свидетелем их побега, но лица, достойные доверия, рассказывали мне, что преступники сделали из простынь верёвку, перепилили решётку и удрали на волю. Года через два-три до меня дошли слухи, что из Испании был запрос о папках, счетах и о самом помещении, где они хранились. Но никто ничего не знал: у всех словно мозги перевернулись, пока шли розыски исчезнувшей комнаты. Поднялся невообразимый переполох. Я молчал как убитый, но перетрусил изрядно. К счастью, меня опять никто ни о чём не спросил.

Я много раз слышал от Хуана эту историю. Привратник рассказывал её всегда одинаково, без малейших изменений: он заучил её наизусть, словно стихи.

Как только вернулось прошение, в котором дон Хенаро добивался передачи архиву соседнего с нашим помещения, мы тотчас принялись за дело. Бумажная стена, закрывавшая вход, была немедленно разобрана, без лишних церемоний сорваны шнурки и сургучная печать, дверь помещения, запертого почти полвека назад, вскрыта двумя ударами молотка. В лицо нам ударила струя холодного и очень затхлого воздуха.

Мы вошли. Присутствовавший здесь же Хуан в сотый раз поведал нам историю таинственной комнаты и с большим трудом зажёг спичку, слабо осветившую промозглый сырой мрак этой забытой всеми дыры.

На столах виднелись следы, оставленные разными насекомыми, которые, видимо, задохнулись в тончайшей серой пыли — она, словно густая пелена, покрывала карандаши, чернильницы, папки, катушки с нитками, перья, пребывавшие в том же положении, что и в день, когда закрылась дверь отдела.

Дон Хенаро взял с одного из столов какой-то предмет цилиндрической формы, стряхнул с него пыль, и мы разглядели в его руках свечу. Хуан зажёг вторую спичку, поднёс её к запылённому фитилю, который издал жалобный короткий стон, а потом яростно и часто затрещал, словно негодуя на тех, кто потревожил его полувековой покой.

По стенам комнаты поползли крупные науки и забегали ящерицы, напуганные слабым голубоватым пламенем свечи.

В углах и на грубо обструганных тёмных потолочных балках огромными лохмотьями висела пропылённая паутина. В одном месте от стены оставалось только некое подобие кружев с прихотливым узором — там потрудились прожорливые и быстрые термиты. Груды старых папок были изъедены молью, повсюду валялись растащенные крысами обрывки исписанной бумаги. Потолок был в бесчисленных потёках, пол выщерблен.

Заброшенная, забытая всеми тёмная и сырая комната, в которую не проникало извне ни единого звука, хотя она была расположена в самом центре кипевшего лихорадочной деятельностью здания, напоминала собой мрачную пещеру, особенно потому, что снаружи, совсем рядом с нею, всё было полно шума, движения и света.

Приметив высоко под потолком маленькое оконце, дон Хенаро схватил конец грязного шнурка и с силой дёрнул его. Ставень открылся, поток ярких солнечных лучей ворвался в комнату, и мириады пылинок закружились в сверкающих полосах света, заполнившего помещение и затмившего робкое пламя свечи.

Затем дон Хенаро приказал Хуану позаботиться о тщательной уборке.

— Бумаги останутся здесь? — полюбопытствовал Хуан.

— Нет. За пятьдесят лет их никто ни разу не запросил. Никто не вспомнил даже, где находился этот отдел. Только однажды высшее начальство осведомилось у меня, не поглотила ли земля во время частых землетрясений, терзающих наш остров, все эти папки, чиновников и сам архив. Понятно?

— И что же вы ответили, ваше превосходительство? — осмелился задать вопрос Хуан.

— А как ответил бы ты, Хуан?

— Я? Никак. Но ведь тот сеньор в карете сначала пообещал мне вырвать язык и выколоть глаза, а потом дал целую унцию; поэтому с моей стороны было бы непорядочно…

— Ясно! А мне вот никто ничего не обещал, и всё-таки я последовал твоему примеру, Хуан, — объявил дон Хенаро, многозначительно подмигивая нам.

Мы рассмеялись, воздавая должное остроумию дона Хенаро.

— Отлично, — продолжал он. — Так вот, Хуан, эти бумаги нам мешают, и самое лучшее выкинуть их на помойку.

— А если спросят?..

— Понимаешь, если сделать всё по-умному, то никто ничего не узнает и нас ни о чём не спросят. Сегодня вечером утащишь сотню папок, завтра другую, а затем помаленьку и все остальные.

Получив от дона Хенаро столь категорические указания, мы вышли из заброшенной комнаты.

 

XIX. Новый отдел

Прошло несколько месяцев, и комната, найденная, так сказать, после археологических раскопок, была полностью возвращена к жизни.

Чёрная, плававшая в воздухе паутина, похожая на пепел пыль, которая, словно саван, покрывала стены, столы и лежавшие на них предметы, — всё это бесследно исчезло. Стены оделись серовато-голубыми обоями, на которых, отливая металлическим блеском, красовались цветы и гирлянды; просевшие, плохо обструганные сучковатые балки прикрыла ровная штукатурка потолка, украшенного резьбой и лепкой; истоптанный бесчисленными ногами пол был застлан линолеумом, рисунок которого напоминал мозаику; тяжёлую зелёную дверь, соединявшую вновь отделанное помещение и комнату, где некогда трудился дон Бенигно, а теперь подвизался мой дядя, заменили другой, более лёгкой, крашенной под дуб дверью.

По обе стороны двери встали два стола красного дерева с тёмно-зелёными вышитыми скатертями, концы которых свисали до полу. Два больших шкафа — на верху их красовалось выведенное золотыми буквами название нашего отдела — хранили в своих недрах ровные ряды белых папок.

Всё это великолепие освещало огромное окно, в которое превратилось прежнее убогое оконце; шторы из голубой камки, непрестанно колеблемые ветерком, смиряли ярость солнечных лучей. Вот как красиво выглядел теперь отдел, во главе которого по приказу дона Хенаро и ради его же собственной выгоды были поставлены уже упоминавшийся мною его родственник и я. Чтобы обеспечить работой этого родственника, дон Хенаро добился создания нового отдела.

Помещение, где сидел дядя, тоже преобразилось. Если бы дон Бенигно увидел теперь архив, он был бы поражён. Куда девались папки, над которыми он трудился с такой любовью? Но лишь дон Хенаро, решивший судьбу документов, да Хуан, выполнивший его распоряжение, могли бы ответить, где находится большая часть их. Да, именно большая, потому что выброшены были не все папки. Дон Хенаро сам занялся ими и рассортировал их, разложив на три весьма объёмистые кучи. Бумаги, попавшие в первую, самую солидную, были признаны бесполезными; во второй очутились документы сомнительной ценности; зато папки третьей были перенесены на полки, ибо, по мнению дона Хенаро, в них-то и находилась самая богатая жила вновь открытого золотого прииска.

После тягостного многодневного труда оба шкафа, заставленные рядами папок, стали походить на два огромных органа.

Закончив эти предварительные преобразования, дон Хенаро и мой дядя предались чувству законного удовлетворения. Дядя ликовал особенно бурно. Казалось, он вот-вот свихнётся от радости. Он силой затаскивал друзей и знакомых поглядеть на его кабинет и тут же предлагал им свои услуги. Целыми днями он любовался потолком, созерцал стены, открывал и закрывал шкафы.

Какой приятный запах исходил от новых вещей — лака, линолеума, краски, смолистых досок, ещё влажных, только что наклеенных на стены обоев! Дядя с наслаждением вдыхал все эти ароматы.

С изящным убранством обеих комнат не гармонировали только три старых кресла с продавленными сиденьями — на них восседали родственник дона Хенаро, мой дядя и я. Как уверял Хуан, два из этих кресел принадлежали ещё архивариусу дону Родригесу и письмоводителю дону Лопесу, а третье служило дону Бенигно.

В том, что нам приходилось сидеть на такой рухляди, виновато было одно из злополучных ходатайств, отклонённое министерством.

Впрочем, если смотреть на вещи беспристрастно, то виновато было не ходатайство, а дон Хенаро и мой дядя, которые плохо составили докладную записку. Для чего им понадобилось просить четыре стула? Вы только подумайте, сеньоры, какая расточительность! Конечно, соответствующий отдел министерства быстро установил, что трём чиновникам нет надобности иметь четыре стула. Исходя из того, что человеческая природа не так уж разительно меняется в зависимости от географической широты и что, следовательно, вопреки разыгравшимся аппетитам огорчённых просителей, один человек не может сидеть сразу на двух стульях, а также основываясь на таких-то декретах, королевских указах, уложениях и прочих постановлениях, имеющих касательство к данному вопросу, вышеназванный отдел отказал просителям в ходатайстве, оставив за ними право добиваться следующего и окончательного решения в высших инстанциях.

В связи с этим дядя и дон Хенаро не нашли ничего лучшего, как сочинить ещё одно прошение; в нём говорилось, что в новом отделе служащих действительно всего трое, что необходимо им только три стула и что в предыдущем прошении оказалась погрешность в расчётах, допущенная из-за чрезмерного обилия дел и слишком большого скопления посетителей в приёмные часы.

Удовлетворительный ответ на нашу просьбу прибыл со следующей же почтой, что весьма нас обрадовало, так как мы уже устали от шуток и саркастических улыбок всех, кто заставал нас сидящими в огромных, вконец продавленных кожаных креслах.

Расчёты дона Хенаро оказались верными: как только преобразования в отделе закончились, дядя вытащил на свет божий несколько забытых папок, и к нам повалили сотни посетителей.

Первое время почти все приходившие были чрезвычайно напуганы и сгорали желанием поскорее узнать причину вызова, напечатанного в «Вестнике» или переданного им с курьером. Переговоров с ними я не слышал, и не потому, что сидел довольно далеко от дяди, в другой комнате, а, главным образом, потому, что он, слепо подражая дону Хенаро, пристрастился вести дела в строжайшем секрете. Просителей он заставлял пригибаться к столу и говорить шёпотом. Мне удавалось лишь заметить, что некоторые из них улыбались, спорили, покачивали головой то вверх, то вниз, то из стороны в сторону; не раз я видел, как посетитель и дядя похлопывали друг друга по плечу или спине и обменивались рукопожатиями; как губы одного словно прилипали к уху другого, а нос приклеивался к носу собеседника; я видел радостные улыбки, гримасы еле сдерживаемой ярости, слышал удары кулаком по столу. А когда посетители наконец откланивались, до меня доносились слова дяди, уверявшего их:

— Да-да, всецело положитесь на меня и не беспокойтесь — через пару дней ваше дело будет улажено.

Дядин кабинет смахивал теперь скорее на исповедальню, чем на служебное помещение, — недаром все приходившие шептались с дядей на ухо бог весть о чём и разговоры прерывались лишь тогда, когда он отправлялся по винтовой лесенке советоваться с доном Хенаро. Случались дни, когда скамейки, поставленные у входа в отдел по приказу дона Хенаро, заранее предугадавшего, что ответ на трансатлантическое прошение будет благоприятным, прогибались под тяжестью посетителей.

В дверях отдела, как на экране волшебного фонаря, то и дело появлялись и исчезали самые разные люди.

Целыми часами я развлекался, глядя на эту дверь. Вот высоченный верзила, наклоняющий голову, перед тем как войти; а вот и карлик ростом чуть поболее трёх футов. Следом за простодушным и неуклюжим здоровяком сеньором плетётся какой-то бледный нелюдим с глубоко запавшими глазами. Вслед за красивой, разряженной в пух и прах дамой просовывает в дверь свою физиономию несчастный, одетый в лохмотья чужестранец. Словом, через эту дверь входили и выходили испанцы, метисы, негры, китайцы, люди обоих полов, всех возрастов и разновидностей человеческого рода, возникших благодаря сложным и необъяснимым процессам скрещивания.

Не знаю уж, к каким уловкам и ухищрениям прибегал мой дядя, чтобы заставить выходящих из кабинета посетителей изрыгать проклятья, хотя входили они туда со спокойной и благодушной улыбкой, пребывая в том безмятежном состоянии духа, которое присуще лишь человеку, свободному от страха и долгов. Не знаю также, какими приёмами пользовался дядя, чтобы успокоить, обнадёжить и выпроводить довольными тех, кто являлся к нему с угрюмым взором, в самом воинственном настроении, угрожающе размахивая руками и всячески выказывая своё возмущение и нетерпение.

Временами я начинал опасаться, что скандалы, учиняемые посетителями, приведут к серьёзным последствиям. Наиболее действенным средством, к которому прибегал дядя, чтобы утихомирить и урезонить чересчур обнаглевших посетителей, были произносимые с таинственным видом слова о том, что наверху находится сам дон Хенаро, который может всё услышать и рассердиться…

Но иногда не действовало даже и это.

— Убирайтесь вы к чёрту с вашим доном Хенаро! — вопили самые отчаянные и упрямые. — Чихать я хотел на вашего дона Хенаро! Что вы меня им пугаете, словно он меня съест? Пусть-ка спустится сюда — уж я ему растолкую, кто он такой. Будете дальше водить меня за пос — дело ваше, но вот посмотрите — я пойду к генерал-губернатору и расскажу, что у вас здесь творится. Видали мы таких!

Дядя молчал как убитый, а дон Хенаро не спускался вниз, невзирая ни на какие крики, угрозы и оскорбления. Когда его спрашивали, почему он не вышел, он только пожимал плечами или нагло утверждал, что ничего не слышал. Когда же в газетах появлялись намёки на злоупотребления, творящиеся в руководимом им учреждении при его попустительстве, дон Хенаро заявлял, что не читает газет и не интересуется тем, что в них пишут. Скоро он уедет отсюда, а посему плевать ему на всё! Ба! Знает он все эти газетные россказни! Страна мошенников, понятно? Да, именно мошенников.

Но пусть читатель не думает, что подобные сцены случались ежедневно. Нет, они происходили только тогда, когда дядя считал уместным явиться в присутствие, иными словами, когда служба не мешала ему осаждать красавицу дочь миллионера дона Фульхенсио.

Мне было велено отвечать всем, кто справлялся о дяде во время его частых отлучек, что он находится в отъезде по служебным делам или отпущен сегодня домой и что посетителей убедительно просят соблаговолить зайти завтра. Однако частенько в эти переговоры вмешивался родственник дона Хенаро и вставлял такие неуместные и бессмысленные замечания, что, слушая их, люди немели от изумления; и всё это он предпринимал лишь для того, чтобы посетители считали его человеком, более сведущим в делах, чем я.

Впрочем, меня мало беспокоили подобные выходки моего коллеги: я не уходил из канцелярии, дабы не перечить дяде и дону Хенаро, а так как я вовсе не собирался преуспевать на этом поприще, то и не старался завоевать угодливостью расположение наших клиентов.

 

XX. Любовные злоключения

Ободрённый успешным ходом дел в канцелярии, а также своим растущим влиянием и завидным положением на службе, дядя начал обдумывать план искусной операции, которая бы ещё на несколько ступенек возвысила его в глазах дона Хенаро и снискала бы ему восхищение всех знакомых. Вот почему, никому не открыв своих намерений, он уверенным шагом направился к дому прекрасной Авроры, напевая для поднятия духа всё ту же песню «Глотай, собака».

Привратник, увидев столь молодого и нарядного сеньора, приблизился к нему и осведомился:

— Как прикажете — позвонить в колокольчик или подняться и доложить дону Фульхенсио?

Столь простого вопроса оказалось вполне достаточно, чтобы лишить дядю уверенности: подобной церемонии он просто не предвидел.

— Ну, что ж… позвоните, — машинально ответил он.

Привратник протянул руку к шнурку и уже хотел с силой дёрнуть его, но дядя остановил слугу:

— Нет, не надо шума. Будет лучше, если вы доложите дону Фульхенсио, что с ним желает говорить двоюродный брат его превосходительства высокочтимого и светлейшего сеньора дона Хенаро де лос Деес.

Привратник, услышав такой набор титулов, торопливо снял шляпу и сделался ещё почтительнее.

Когда слуга исчез за одним из поворотов лестницы, дядя почувствовал, что сердце его сильно забилось.

Облокотившись на перила, он любовался вестибюлем, отделанным изысканно и просто. Вдоль белённых известью стен примерно на высоте человеческого роста тянулся широкий фриз из белых облицовочных плиток. В них, словно в кривом зеркале, отражался мой дядя; вся его фигура, ноги, руки, лицо были искажены до неузнаваемости.

Этот проклятый блестящий кафель тоже изрядно поколебал самоуверенность, которую обрёл дядя, созерцая свою стройную фигуру и нарядный костюм. Чтобы отделаться от навязчивых мыслей, он вновь принялся напевать «Глотай, собака» и обмахиваться платком.

Привратник вернулся и с высоты лестницы возвестил:

— Соблаговолите подняться. Я доложил о вас дону Фульхенсио, и он просит вас минутку подождать в зале.

— О, если дон Фульхенсио занят, я приду в другой раз: для меня это не составляет труда.

Как дорого дал бы дядя, чтобы дон Фульхенсио и впрямь оказался занят! Но привратник лишил его всякой возможности уклониться от встречи, почтительно, вежливо, вместе с тем настойчиво пригласив подняться наверх.

Дяде казалось, что с каждой новой ступенькой сердце его ползёт всё выше и выше, и, очутившись на площадке, дядя почувствовал, как оно комом встало у него в горле.

Дядя задыхался.

В довершение несчастий навстречу ему вышла прекрасная Аврора.

Какой удобный случай сообщить девушке о том, что привело его к дону Фульхенсио! Дядя попытался заговорить, ему хотелось сказать ей тысячи фраз, по он так и не выдавил из себя ни слова, будто внезапный паралич сковал ему язык.

— Входите, пожалуйста, — любезно пригласила девушка, делая вид, что не узнаёт посетителя.

Дядя вновь испытал неудержимое желание скатиться вниз по ступенькам и пуститься наутёк. Но Аврора тут же отрезала ему путь к отступлению: с обворожительной улыбкой она попросила оказать ей милость — присесть и подождать, пока выйдет папа.

Дядя опустился на широкий диван, стоявший в конце зала.

Комната была великолепна: белый, превосходно отполированный мраморный пол казался озером с опаловыми водами, в которых тускло отражались позолоченные ножки кресел и стульев, их спинки и сиденья, обитые зелёной камкой. Над алебастровыми консолями, поддерживавшими большие фарфоровые вазы с букетами и гирляндами искусственных цветов, висели два зеркала редкой красоты и цены. И всё это было озарено мягким светом солнечных лучей, проникавших в зал сквозь жалюзи и затейливые полукружья разноцветных витражей.

По углам зала возвышались четыре бронзовых воина в полном вооружении и ростом чуть поменьше человеческого; на острие своих блестящих алебард они держали изящные светильники весьма искусной работы. Посередине висела огромная люстра с прозрачными хрустальными подвесками в форме многогранников и призм, на фасетках которых играли солнечные лучи, проникавшие в зал сквозь разноцветные стёкла витражей. С карнизов из чёрного дерева на двери ниспадали занавеси из легчайшей ткани, наверху раскинутые в форме шатра, внизу изящно стянутые голубыми атласными бантами.

Под люстрой был прикреплён большой хрустальный шар, на поверхности которого дядя мельком увидел своё отражение: голова и руки его чудовищно распухли, а щёки округлились до того, что, казалось, коснись их пальцем, и она тотчас лопнут.

Дядя взирал на окружавшую его роскошь не с удовольствием, испытываемым, обычно при виде прекрасных произведений искусства и ремесла, а с благоговением, смахивавшим на идолопоклонство. Он и без того чувствовал себя скованно. А тут ещё этот проклятый подвешенный к люстре шар, уродующий его лицо!

В другом конце зала около закрытого фортепьяно разговаривали и смеялись две прелестные девушки, к которым и присоединилась Аврора, оказав дяде полагающееся в таких случаях внимание. Девицы вели оживлённую беседу. Их брошенные украдкой взгляды, улыбки и шёпот были так красноречивы, что, несмотря на всю осторожность собеседниц, дядя к ужасу своему понял, что разговор идёт именно о нём.

Дядя с силой прижал ноги к ребру дивана: ему хотелось съёжиться, стать совсем незаметным, он не знал, что делать, куда спрятаться.

Но вот открылась стеклянная с позолотой дверь, и в зал вошёл дон Фульхенсио. Впереди него бежала юркая лохматая собачонка. Увидев дядю, она яростно залаяла.

Дон Фульхенсио сначала поздоровался с подругами дочери, ласково поговорил с ними минутку и лишь потом направился к дивану, где сидел дядя. Хозяин, как и его дочь, всем своим видом давал понять, что не знает нежданного гостя, и старался скрыть досаду, вызванную его появлением.

Дядя пребывал в весьма подавленном состоянии духа: он начал понимать, что всё получается не так, как ему хотелось. Сомнений больше не было — он плохо рассчитал шаг, на который отважился. Ах, если бы что-нибудь придумать, соврать что-нибудь!.. Нет, ничего не идёт в голову, поздно! Дон Фульхенсио уже стоит перед ним и с радушным видом протягивает ему руку.

— Смею ли узнать, чем могу быть вам полезен?

Отправляясь с визитом, дядя подготовил небольшую речь, начинавшуюся приблизительно так:

— Супружество — это святой союз, который гарантирует счастье у домашнего очага и обеспечивает вечный мир в семье, эта основа всякого общества…

И ещё кое-что в том же роде, казавшееся дяде весьма красноречивым и уместным началом разговора. Однако у него не хватило духа произнести заученную речь. Вместо неё у него получилась настоящая импровизация:

— Я, сеньор дон Фульхенсио, принадлежу к весьма именитой семье, имеющей несколько титулованных ветвей. Мы, Куэвас, находимся в родстве с семейством маркиза Каса-Ветуста, одним из наидревнейших и чистокровнейших родов Испании. О нём вы не услышите ничего такого, что болтают о других знатных домах. Я лично человек работящий и честный: я не ввязываюсь в разные сомнительные дела, которые могут скомпрометировать меня и запятнать репутацию. Получаемое мною жалованье позволяет мне жить со всеми удобствами — можно справиться об этом у моего двоюродного брата дона Хенаро де лос Деес.

— Прекрасно, молодой человек, но я не понимаю, к чему вы клоните. Я не любитель обиняков, говорите начистоту, — ободряюще улыбаясь, прервал дядю дон Фульхенсио.

Дядя молчал, он усиленно теребил свою бородку и попеременно прижимал к дивану то одну, то другую ногу, что несколько умаляло охватившую его растерянность. Наконец он ответил:

— Я вступил в любовные отношения с вашей дочерью.

— Любовные отношения с моей дочерью? — перебил его с неподдельным изумлением дон Фульхенсио.

— Да, сеньор, — ответил дядя, несколько приободрившись. — Приношу тысячу извинений, но вы же понимаете — между молодыми людьми это обычное дело. Я люблю её, а она любит меня.

Дон Фульхенсио больше не слушал моего дядю. Он лихорадочно соображал и никак не мог взять в толк, когда, при каких обстоятельствах и с помощью каких уловок сумел этот человек тайно завязать отношения с его дочерью, которую он постоянно отвлекал и отдалял от всяких знакомств, грозивших помешать её воспитанию и учению, и ревниво оберегал ещё и потому, что больше всего на свете боялся, как бы у него не отняли предмет его отцовской любви.

Дядя, не обращая внимания на внезапную задумчивость дона Фульхенсио, продолжал:

— Никто так не любит и никогда не полюбит крошку Аврору, как я, сеньор дон Фульхенсио, клянусь вам в этом самим господом богом. Если мы поженимся, то будем очень счастливы.

— Не торопитесь, сеньор, — прервал его дон Фульхенсио, приходя в себя. — Я не верю, что моя дочь ответила на вашу любовь и вступила в отношения с вами, не посоветовавшись со мной: с тех пор как умерла её мать, я для неё не просто отец, но подлинный друг и наставник.

Дон Фульхенсио вопреки своему желанию говорил слишком взволнованно.

— Прежде всего, — продолжал он, — я попрошу вас повторить моей дочери всё только что сказанное вами.

Он повысил голос, позвал Аврору, и несколько обеспокоенная девушка прервала разговор с подругами.

Мой дядя собрал всё своё мужество.

Аврора подошла к отцу, увидела его суровое лицо и решила, что в чём-то серьёзно провинилась. Воцарилась гнетущая тишина. Подруги Авроры замолчали и с нескрываемым любопытством следили за сценой, происходившей на другом конце зала.

— Итак, кавальеро, не сообщите ли вы моей дочери причину вашего появления здесь?

Дядя повиновался.

— У меня были любовные отношения с этой сеньоритой. Я люблю её, и она меня тоже. Я человек честный, работящий и осчастливлю ту, которая…

— Аврора, правда ли то, что говорит сеньор? — спросил дон Фульхенсио.

Девушка не шевельнулась. Она стояла, глядя вниз, не разжимая губ, и на глаза у неё навернулись слёзы.

— Отвечай мне, дочь. Сегодня я должен узнать то, чего не знал раньше. Ты слышала, что сказал сеньор? Это правда?

Девушка, придя в полное смятение, испытывала такую несказанную муку, что у неё не хватало сил ни возражать, ни соглашаться. Дон Фульхенсио опустил локоть на ручку кресла, подпёр подбородок ладонью и застыл в такой позе, внимательно и строго глядя на дочь. Аврора не выдержала, всхлипнула и разрыдалась.

Дон Фульхенсио ласково обнял её за талию и повёл к стеклянной с позолотой двери, которая тут же закрылась за ними.

Мой дядя сидел в просторном зале и ждал возвращения дона Фульхенсио. Теперь он воспрянул духом и был горд тем, что преодолел свою проклятую робость. Дядя восхищался собственной смелостью.

«Вот так сюрприз для дона Хенаро! Ловким же малым посчитают меня коллеги, узнав, какой шаг я предпринял!»

Стеклянная дверь вновь пропустила в зал дона Фульхенсио. Дядя удовлетворённо улыбнулся. Но дон Фульхенсио не сел на прежнее место, а вплотную подошёл к дяде, бесцеремонно положил руку ему на плечо и спросил:

— Итак, милейший, вы твёрдо убеждены во всём том, что сообщили мне?

Этот простой вопрос полностью изменил ход дядиных мыслей. Он даже не отважился поднять глаза на дона Фульхенсио.

— Вы не отвечаете? — спросил хозяин дома.

— Нет, отвечаю, — возразил дядя с напускным спокойствием. — Ваша дочь любит меня, я люблю её, и никто никогда не полюбит её больше, чем я.

— Допустим… И она ответила на ваши чувства? — ехидно продолжал дон Фульхенсио.

— Да, сеньор.

— Ну что же, тогда разберёмся по порядку. К этому вынуждают нас обстоятельства — дело-то ведь очень серьёзное, — объявил дон Фульхенсио, усаживаясь напротив моего дяди. — Сколько вам лет, молодой человек?

— Двадцать пять.

Дон Фульхенсио сочувственно посмотрел на явные признаки лысины, обозначившейся на дядином лбу. Лысина, бесспорно, была преждевременной, по лишь для человека названных выше лет, а не для дяди, которому на самом деле стукнуло уже тридцать три года.

Дон Фульхенсио на минуту задумался, затем сказал: Авроре пятнадцать, она моложе вас на десять лет, разница немалая, но ничего! Итак, к какому же семейству вы принадлежите? Как вы понимаете, выяснить все эти вопросы совершенно необходимо.

— Я принадлежу к одному из самых знатных семейств селения К… В моём роду несколько титулованных ветвей, и сам маркиз Каса-Ветуста доводится мне родственником.

— А как ваша фамилия?

— Куэвас.

— Действительно, я знаю довольно много семейств с фамилией Куэвас.

Непринуждённые и, можно сказать, благожелательные слова дона Фульхенсио так не вязались с саркастическим выражением его лица, что дядя временами совершенно терялся и не знал, как отвечать — съязвить или быть любезным. Последнее своё замечание дон Фульхенсио отпустил с убийственной усмешкой.

В душе у дяди всё клокотало от ярости; как он ни прижимал ноги к ребру дивана, это уже не помогало.

— Вы, кажется, упомянули, что дон Хенаро — ваш кузен? — продолжал дон Фульхенсио.

— Да, сеньор, его превосходительство светлейший сеньор дон Хепаро де лос Деес доводится мне двоюродным братом. Он необычайно благоволит ко мне, но, правду сказать, и я люблю его не меньше.

— Надеюсь, вы располагаете кое-какими средствами? Вам, вероятно, известно, что одной любовью не проживёшь.

— Я уже сказал, сеньор дон Фульхенсио, что я честный человек. Я получаю жалованье. Правда, сейчас его хватает только на то, чтобы прожить безбедно, но на будущий год я стану получать больше, так как меня назначат на более высокую должность, в чём меня заверили дон Хенаро и сеньор маркиз Каса-Ветуста.

— Отлично, но лучше поговорим о настоящем, молодой человек: будущее — вещь всегда очень сомнительная.

— В настоящее время, сеньор дон Фульхенсио, я могу предоставить вашей дочери столько же удобств, сколько их есть в этом доме. Кроме того, она богата и имеет…

— Позвольте, молодой человек, не будем торопиться. Обсудим всё по порядку. В своих расчётах вы принимали во внимание и средства моей дочери?

Дон Фульхенсио подчеркнул слово «расчётах».

Дядя понял, куда метит собеседник.

— Я не делал никаких расчётов — с необычным для него мужеством возразил дядя. — Я думал только о своей любви.

В этот миг дядя испытывал страстное желание схватить шляпу и откланяться, только бы не видеть насмешливой улыбки и сердитых глаз хозяина дома.

Однако новые вопросы несколько успокоили дядю и даже пробудили в нём некоторые надежды.

— По правде говоря, мне до сих пор неизвестно, достаточным ли состоянием вы располагаете, чтобы жениться на моей дочери.

Какая у вас должность, какие перспективы, какой, наконец, доход? Я люблю говорить начистоту.

— Повторяю, сеньор дон Фульхенсио: я чиновник, у меня хорошее жалованье и лишь случайно нет звания бакалавра — ведь я ученик дона Матео. Вы, наверно, о нём слышали: он очень знаменит. Кроме того, в скором времени я ожидаю назначения на отличную должность — так мне пообещали весьма влиятельные люди в Мадриде.

— Осмелюсь заметить вам, милейший, что положение чиновника — очень непрочно: вас в любую минуту могут уволить.

— Но ведь Аврора богата, а о себе я не беспокоюсь: я с удовольствием соглашусь на любое место, лишь бы ей всегда жилось лучше, чем принцессе.

— Запомните, молодой человек, — прежним саркастическим тоном заговорил дон Фульхенсио, — никогда не следует рассчитывать на богатство, которое может принести вам брак. Вот я, например, женился лишь тогда, когда у меня появились собственные средства, капитал, который всегда обеспечит пропитание моей семье. Кроме того, есть ещё одно немаловажное обстоятельство, с коим необходимо считаться, а именно — согласие женщины, которую собираешься взять в жёны. Им следует заручиться прежде всего, а вы, милейший, упустили его из вида. Дочь моя уверяет, что в ответ на многочисленные послания, которыми вы осмелились беспокоить её, она написала вам одно-единственное письмо, умоляя вас отказаться от ваших намерений.

Дядя не мог больше выносить иронический топ собеседника. Он поднялся с дивана и наверняка ушёл бы, но дон Фульхенсио вовремя угадал намерения гостя и удержал его.

— Минуточку, молодой человек. Я привык доводить начатое до конца, — сказал он и, подойдя к стеклянной с позолотой двери, позвал дочь.

Повинуясь отцу, прекрасная Аврора опустилась в кресло напротив моего дяди.

— Повтори этому господину то, что ты сейчас сказала мне, дочка.

Аврора, не поднимая глаз, пролепетала еле слышным голосом:

— Этот кавальеро написал мне несколько писем, но я не отвечала на них… Только раз я послала ему письмо… И я написала, что не собираюсь отвечать на его любовь, а хочу учиться.

В этот миг дядя почувствовал искушение оскорбить дона Фульхенсио и его дочь и учинить грандиозный скандал, лишь бы с достоинством выпутаться из истории, в которую он попал. В ушах его уже звучали шуточки, которые коллеги начнут отпускать по его адресу, когда пронюхают о пережитых им тягостных минутах.

— Так мне и надо! Не следовало связываться с младенцем, — произнёс дядя с театральным жестом, изображавшим оскорблённую добродетель.

Дон Фульхенсио от души расхохотался. Тут дядя не вытерпел и вскочил на ноги с такой стремительностью и невежливостью, что благодушное настроение дона Фульхенсио разом исчезло.

— А, вот оно как! Уж не полагаете ли вы, что любой может безнаказанно вломиться в порядочный дом и беспокоить людей своими глупостями? В какой стране вы живёте, любезный?

— Хорошо, на этом и покончим, — ответил дядя.

И, нахлобучив шляпу, двинулся вниз по лестнице, дон Фульхенсио с негодованием последовал за дядей, продолжая отчитывать его. По мере того как гость удалялся, хозяин постепенно повышал голос, и до дяди отчётливо донеслись следующие слова:

— Что только не лезет в голову этим голодранцам! Вымолят себе должностишку на три песо, напялят на себя модный костюм, побывают разок в театре и, видите ли, уже воображают, что могут соблазнять наших дочерей и дерзко разговаривать с нами, родителями. Куда, однако, занёсся этот выскочка! Мне и в голову не пришло, когда я увидел этого расфранчённого хлыща, с какой целью он сюда пожаловал.

Получив столь жестокий удар по самолюбию, дядя остановился посередине лестницы и яростно прорычал:

— Я пришёл к вам в дом не затем, чтобы кому-то досадить: у меня были честные намерения.

Но дон Фульхенсио уже так разошёлся, что ничего не слышал.

— Разве мы с вами знакомы? Кто вы такой? Какое право имели являться сюда и беспокоить меня? Разве моя дочь ответила на любовь, которую вы ей предлагали? Могу поклясться — нет! Уходите!.. Убирайтесь!.. Чтобы ноги вашей тут не было!

Слова эти сопровождались лаем маленькой лохматой собачонки: увидев, как взбешённый дон Фульхенсио размахивает руками, она тоже принялась изливать свой гнев на незваного гостя. Когда же собачонка чересчур близко подбежала к ступеньке, на которой остановился мой дядя, он попытался незаметно ткнуть её тростью, по животное увернулось.

Вновь увидев в вестибюле своё искажённое отражение на блестящей поверхности глазурованных плиток, дядя почувствовал нечто вроде угрызения совести или раскаяния.

Нет, не надо было ему переступать порог этого жилища, где белые плитки и проклятый красный шар, подвешенный к люстре в зале наверху, так изуродовали его фигуру!

Отойдя от дома на два или три шага и почувствовав на своём пылающем лице свежее дыхание ветерка, дядя улыбнулся и принялся напевать всё ту же песенку «Глотай, собака», которая совсем подавно придали ому столько душевной бодрости. Затем пожал плечами, расхохотался и подумал: «Если бы выгорело — хорошо, не выгорело — тоже неплохо».

Уверенной поступью бывалого солдата он взобрался на пашу мансарду и долго стоял у окошка, созерцая мелкие листочки папоротников, выросших между кирпичами тёмно-зелёной от плесени стены, которая, словно плотный занавес, не пропускала к нам на чердак солнечный свет.

Когда часов около четырёх я вернулся из канцелярии, дядя, не опустив ни малейшей подробности, поведал мне обо всех событиях этого достопамятного дни. Он пересыпал свой рассказ насмешками над Авророй и ловко передразнивал дона Фульхенсио, изображая жесты и поведение любезного хозяина, когда тот встречал гостя, а затем, разъярённый донельзя, выпроваживал его.

Вечером дядя направился в роскошную гостиницу, где жил дон Хенаро. Дядя хаживал туда не часто, ибо нашему превосходительному родственнику не хотелось, а может быть, и не приличествовало выставлять напоказ свою близость с нами. Поэтому, увидев своего простоватого кузена и подопечного, дон Хенаро не скрыл неудовольствия.

— Вот как? Значит, ты уже получил официальное уведомление? — спросил дон Хенаро.

Дядя не понял вопроса. Дои Хенаро, видимо, сообразил, что брякнул лишнее.

— Выходит, ты ещё ничего не знаешь? Очень приятно! — воскликнул он с напускной весёлостью.

Затем дон Хенаро уселся в кресло и вперил глаза в потолок — это была его обычная поза в критические минуты.

— Дорогой братец, — несмело начал дядя, — дон Фульхенсио не позволяет своей дочери выйти за меня.

— Понятное дело! Я не раз предупреждал тебя об этом, — ответил дон Хенаро, не отрывая взгляда от потолка. — Но женитьба зависит не от старика, а от Авроры и от нас с тобой; значит, ничего страшного не произошло.

Дядя понял, что начал не с того конца и что если разговор пойдёт по такому руслу, то ему, вопреки предположениям, не удастся легко и быстро договориться с кузеном. Поэтому он продолжал так:

— Но Аврора тоже не хочет идти за меня… Я это знаю…

Дон Хенаро вскочил, впился глазами в дядю и, ударив кулаком по подлокотнику кресла, вскричал:

— Вот как! Значит, ты отмочил очередную глупость, Висенте?

— Глупость? Скажи лучше «идиотство», — поправил мой дядя и деланно засмеялся, чтобы рассеять неблагоприятное впечатление, которое слова его могли произвести на дона Хенаро.

— Поговорим серьёзно, Висенте. Дело это очень деликатное, и нам следует вести себя с большой осторожностью. Оставь свои вокруг да около и говори напрямик: ты же знаешь — я человек откровенный и ни от кого ничего не таю. Понятно?

Ободрённый подобными речами своего великодушного покровителя, дядя без утайки рассказал ему всё, что произошло в доме дона Фульхенсио.

Дон Хенаро слушал с большим вниманием и кажущимся спокойствием, но в тот вечер он пребывал в скверном настроении по причине полученных им дурных вестей, и ему необходимо было сорвать на ком-нибудь свою злость. Поэтому, сделав нетерпеливый жест, он в конце концов напустился на дядю с бессвязными обвинениями:

— Ты погубил себя, погубил меня… Нет, только себя… Какое мне дело, женишься ты или нет? Ты оказался растяпой, не послушался моих советов… Где ты найдёшь теперь другую такую Аврору? Есть ли девушка богаче её? А что скажет дон Фульхенсио? Ты говорил с ним обо мне? Ну, разумеется! Ты тут каждому орёшь во всю глотку, что я, твой двоюродный брат. Говори же… Отвечай…

— Да, — согласился дядя. — Он потребовал, чтобы я сказал, к какому семейству принадлежу, ну я и назвал тебя, братец; конечно, я не знаю, что за счёты у вас с доном Фульхенсио; но я увидел, как был он недоволен, когда услышал твоё имя.

— Ей-богу. Висенте, ты — форменный болван. Если дон Фульхенсио проявил недовольство, так не из-за меня, а из-за тебя: он сразу раскусил, что ты круглый идиот. И наверняка был поражён терпением, с каким я до сих пор держу подле себя такого олуха. Мы с доном Фульхенсио старые добрые друзья. Он мне многим обязан: я всегда бескорыстно старался угодить и оказать ему услугу. Понятно? Я сам пойду к нему, поговорю и всё выясню. Я не допущу, чтобы твои глупости вредили мне.

Дядя был ошеломлён обрушившимся на него потоком бессвязных фраз.

Между тем утомлённый дон Хенаро — со время разговора он сделал слишком много неистовых жестов — молча ходил по комнате, изредка покачивая головой. Вскоре он совершенно забыл о присутствии дяди; его гораздо больше занимало дело совсем иного свойства, о чём и свидетельствовала выразительная мимика, сопровождавшая его безмолвный диалог с самим собой.

Когда мой дядя прощался с ним, надеясь, что буря вскоре утихнет и на следующий день, в канцелярии, ему удастся умилостивить своего благодетеля, дон Хенаро даже не расслышал его слов и не заметил его ухода. Он был всецело поглощён своими мыслями.

 

XXI. Всеобщее сокращение

Когда наутро дядя входил в канцелярию, у него уже был в подробностях разработан и подготовлен план, как задобрить своего обожаемого покровителя. Однако по пути к своему кабинету дядя в изумлении остановился: он подумал, что ошибся дорогой. Все вокруг неузнаваемо изменилось: всё было, казалось, переставлено, перевёрнуто, перепутано. Ни один предмет не находился на своём привычном месте. Столы, стулья, люди — всё являло собой полный хаос и походило на огромный разворошённый муравейник. В одном отделе чиновники перебирали старый хлам и составляли описи, в другом — пребывали в безделье, так как не находили ключей от дверей и шкафов.

Потолочные балки, пол, окна, мебель, казалось бы, убеждали моего дядю, что он находится в той же самой канцелярии, но он не понимал, что творится в ней и что так изменило её обычный вид. Можно было подумать, что в канцелярии чихнул мощным чихом какой-то великан и воздух, вырвавшийся из его ноздрей, сдвинул с места всё, что в ней находилось.

Я пришёл вместе с дядей и тоже был совершенно сбит с толку. Мы направились к нашему отделу и растерялись ещё больше. На наших обычных местах, насмешливо поглядывая на нас, расселись незнакомые люди. Они шарили в наших ящиках, обыскивая даже самые дальние их уголки.

Пришельцы словно желали убедить нас, что хозяева здесь теперь они и нам тут нечего больше делать.

Но особенно нас поразило разрушение винтовой лестницы, стоившей дону Хенаро стольких размышлений, а дяде стольких реляций. Человек шесть рабочих заканчивали расправу с ней: один рубил топором вертикальную опору; другой складывал ступеньки стопкой, а потом взваливал их себе на голову; третий собирал в охапку балясины от перил, и все вместе самым кощунственным образом сокрушали великое творение, предмет гордости дона Хенаро и моего дяди. Затем свирепые разрушители, унося останки лестницы, вышли из комнаты, словно цепочка огромных муравьёв, занятых заготовкой съестных припасов.

На глаза дяди навернулись слёзы. Я же недоумевал, что явилось причиной столь беспощадной экзекуции.

Мы поднялись к дону Хенаро, потам нас ожидал новый и тоже неприятный сюрприз. На месте дона Хенаро восседал какой-то сеньор, более суровый, более важный и более высокомерный, чем наш именитый покровитель. Мы не знали, что делать. Вокруг не было ни одного знакомого лица — все чужие. И тут дяде пришла в голову блестящая мысль.

— Давай спустимся и расспросим Хуана, — предложил он.

Так мы и сделали. Спустились вниз, вошли в комнату бывшего привратника и увидели, что лицо у него точь-в-точь как у генерала, потерпевшего накануне постыдное поражение.

Бедняга Хуан увязывал какие-то баулы и узлы с одеждой и относил их в извозчичью повозку, нанятую им. Первым делом он уложил поперёк этой колымаги складную кровать, на ней разместил баулы и узлы с таким расчётом, чтобы усесться прямо на вещи.

Когда Хуан увидел нас, глаза его наполнились слезами, он повис на шее у моего дяди, с трудом подавил рыдания и лишь после этого произнёс следующие слова:

— Нас выгоняют, сеньор Висенте, нас выгоняют!

— Да что же такое здесь происходит, Хуан? — с треногой воскликнул дядя.

— Ничего особенного, сеньор. Просто надо министерство.

В одном из углов привратницкой сидело несколько кошек. Они не спускали с Хуана своих прозрачно зелёных глаз, похожих на куски толстого, освещённого изнутри стекла.

— Какое ужасное потрясение! — сокрушённо продолжал Хуан. — Клянусь своей матерью, за пятьдесят с лишним лет, проведённых здесь, я не помню ни одного государственного переворота, который повлёк бы за собой столь значительные последствия. Уж меня-то и дона Бенигно никогда не трогали. О нас, казалось, все позабыли: не было случая, чтобы наши имена упоминались в «Вестнике». Вот поглядим, станет ли новый начальник привратницкой надрываться так, как надрывался я, будет ли он заботиться о бумагах и кошках столько же, сколько я, и соблаговолит ли следить, чтобы канцелярию каждую субботу мыли по вечерам, как это делал я, не пропустив ни единой субботы за всё время службы здесь.

Так, всхлипывая, сетовал старый Хуан. Вдруг он, заметив, что кошки спокойно взирают на его страдания и не выказывают ни малейшего сочувствия, схватил большой порожний ящик, с яростью запустил им в животных и закричал:

— Здесь только эта поганая тварь и остаётся! Чего вы на меня уставились? У меня мыши бегают по лицу, что ли? Брысь отсюда! Теперь-то вы узнаете, что значит подыхать с голоду!

Бедные зверьки испуганно бросились наутёк, и Хуану оставалось лишь пожалеть, что он не успел перебить им хребты.

Когда он немного поутих, дядя спросил его:

— Скажите, Хуан, почему ломают нашу винтовую лестницу?

— Потому что, говорят, хоть я не особенно-то верю слухам, повое министерство отвергает и переделывает всё, что сделано при старом.

В это мгновение в канцелярию вошёл дон Хенаро, о чём то тихо поговорил с отставным начальником привратницкой Хуаном и пошёл дальше. Проходя мимо нас с дядей, он сделал вид, что не заметил нас и вообще не знаком с нами.

Тем не менее дядя осмелился поздороваться. Дон Хенаро ответил на приветствие презрительной усмешкой и повернулся к родственнику спиной. Это обстоятельство повергло дядю в уныние и убедило его в том, что гнев покровителя не прошёл.

Хотя, по общему мнению, падение министерства было страшным несчастьем (сам дядя, по правде говоря, не очень-то понимал, что означает падение министерства), оно показалось дяде менее важным и прискорбным событием, чем утрата покровительства и помощи именитого дона Хенаро.

В своего «Льва Нации» мы возвращались настолько удручённые, что внушали жалость всем, кто видел нас.

В любом другом случае я обрадовался бы возможности расстаться с должностью, к которой питал скорее отвращение, чем склонность, но сейчас увольнение было более чем несвоевременным — мы располагали крайне скудными сбережениями. Всё своё жалованье и даже кое-что сверх него дядя растранжирил на ароматические притирания, костюмы, баночки с помадой, духи, прогулки в экипаже, абонементы в театр, на обеды и банкеты в честь своих друзей и почитателей; он делал всё это для того, чтобы занять и сохранить в обществе положение, которое не очень соответствовало его возможностям.

Судя по слухам, ходившим в канцелярии и среди просителей дела, которые дядя обделывал с доном Хенаро, должны были приносить ему изрядную прибыль, однако в действительности если не все барыши, то львиную долю их наверняка забирал сам дон Хенаро.

— Что же нам теперь делать, племянник? — спросил меня дядя.

— Как что? Работать.

— Где? У кого?

Дядин вопрос поставил меня в тупик.

— Я гожусь только в чиновники, — продолжал дядя. — Уволить меня сейчас, когда я меньше всего этого ожидал, лишить единственного источника средств, которым я располагаю, — да ведь это же несправедливо, это жестоко! Ах, если бы я знал заранее!

 

XXII. Родственнички ссорятся

Остаток дня дядя провёл в молчании, а с наступлением сумерек велел мне собираться, и мы отправились к дону Хенаро.

Явившись в гостиницу, где квартировал наш покровитель, мы застали его ещё за столом вместе с несколькими друзьями. Они курили душистые сигары и маленькими глотками неспешно потягивали из чашечек превосходный кофе: отужинав, они развлекали друг друга пикантными историями. Компания встречала каждый очередной анекдот громким и дружным хохотом, ничуть не беспокоясь, не мешает ли он тем, кто сидит за другими столами, дон Хенаро заметил нас ещё в дверях, но засунул руки в карманы и отвернулся, давая понять, что он раздосадовал нашим появлением. Поэтому мы отправились наверх и в ожидании кузена уселись на скамеечку, стоявшую около двери его номера. Может быть, здесь, без свидетелей, он будет памятливее и любезнее с нами.

— Дядя, зачем мы пришли сюда? — спросил я, так как побаивался предстоящей встречи.

— Зачем? А вот увидишь! — отозвался он с видом, не предвещавшим ничего хорошего.

Вскоре дон Хенаро прошествовал мимо нас и скрылся у себя в комнате. Дядя вошёл следом за ним и поздоровался. Дон Хенаро опять не заметил нашего присутствия, но дядя снова повторил слова приветствия, и нашему кузену не осталось ничего другого, как удостоить нас вниманием.

— Это ещё что такое? Что за комедия? — осведомился он.

— Спокойнее, братец: сейчас мы обо всём потолкуем, — с явной иронией отозвался дядя.

— Запомните: мне не до шуток, и я не намерен выслушивать ваши жалобы, — предупредил дон Хенаро.

— Мы явились сюда не шутить и не жаловаться, — с решительным жестом ответил дядя.

Дон Хенаро пришёл в такую ярость, что сразу не смог толком выразить свои мысли и судорожно дёргал головой и руками.

— Вот оно что! Нет, я не сяду, потому что не желаю разговаривать с вами. Я требую, чтобы вы убрались отсюда — вы и без того мне слишком надоели. Проваливайте! О, страна мошенников!

— Да, мы уйдём, но не прежде, чем разочтёмся за кое-какие дела, которые устроили для вас в канцелярии.

— Мне не за что рассчитываться с вами, понятно? Никаких дел у меня с вами не было, понятно?

— Неужто? Вы что-то слишком быстро забыли об отчётах!

— Вы мелете вздор, понятно? Какие ещё отчёты? Вы, верно, явились испытывать моё терпение? Клянусь жизнью, я этого не допущу!

— Есть люди, которые могут кое-что вспомнить…

Дон Хенаро внимательнее, чем раньше, выслушал эти слова и уставился на дядю испытующим взором.

— Да, я знаю людей, которые при необходимости пойдут в свидетели, поэтому нам лучше всё уладить полюбовно.

Дон Хенаро был изумлён. Я в не меньшей степени дивился дядиным речам и твёрдости, с какой он вёл разговор.

Чтобы скрыть своё замешательство, дон Хенаро заходил взад и вперёд по комнате.

Наконец он пробормотал:

— Хорошо, хорошо, Висенте. Приходи в другой раз — теперь мне надо уйти. Ты ни в чём не виноват — вся вина на мне: ведь это я столько времени опекал такого бессовестного человека. А значит, мне и расплачиваться.

— Считай как хочешь. Но всё-таки я желал бы непременно сегодня закончить дело, чтобы не надоедать тебе ещё раз своими претензиями.

— В таком случае я готов, — согласился дон Хенаро, усаживаясь и указывая нам — дяде и мне — на два стула.

Мы с дядей сели против дона Хенаро.

— Я буду краток, — начал дядя. — Я хотел бы получить долю, причитающуюся мне за хлопоты по делам, которые мы устраивали вместе. Я никогда бы её не потребовал, но у меня нет средств, а вы бросаете меня на произвол судьбы.

Эти слова произвели на дона Хенаро то же действие, что удар хлыстом, и, чтобы скрыть это, он насмешливо поглядывал на дядю, время от времени повторяя:

— Да неужели?

— Да, сеньор, вы прекрасно всё знаете, — отвечал дядя. Он то обращался к дону Хенаро на «ты», то вновь переходил на почтительное «вы».

— Сколько же я тебе должен? — спросил дон Хенаро.

Теперь уж дядя не нашёлся, что ответить: он был твёрдо убеждён, что дон Хенаро ему должен, но как и сколько — этого он не знал. Дон Хенаро заметил нерешительность дяди и, так как немногие могли бы потягаться с ним в изворотливости, сразу сообразил, что сказать:

— Как только тебе закроют кредит, приходи ко мне за деньгами, хоть я толком и не знаю, должен я тебе или ист. По рукам?

— Но неужели вы никогда не думали о том, что меня следует как-то вознаградить за мою самоотверженность?

— Самоотверженность? Ха-ха-ха! Не смеши меня, Висенте, — с деланной весёлостью прервал его дон Хенаро.

— Да, это была самоотверженность, — настаивал дядя. — Вы не раз заставляли меня рисковать. Я, может быть, дурак, но не настолько, чтобы не понять ваших махинаций.

— А разве ты ничего не выгадывал на них? — спросил дон Хенаро.

— И это говорите мне вы!

— А кому же ты обязан всем, что ты есть и что у тебя есть? Разве не я пригрел тебя, глупец, когда ты приехал на остров, даже не зная, куда податься? Разве не ты обещал целиком и полностью довериться моему руководству, неблагодарный? Кто подыскал тебе должность, которая до сих пор давала хорошее жалованье… и кое-что ещё, бездельник? Ну, кто?

— Всё это я понимаю и за всё признателен вам, но сейчас я хочу получить то, что мне причитается, и… будем квиты.

— Да бывал ли на свете пустомеля наглее! — закричал дон Хенаро, яростно топнув ногой.

Дядя спокойно изрёк:

— Я прошу только то, что мне причитается, и шуметь тут нечего — деньги мои.

— Послушай. Висенте, оставим это, — воскликнул дон Хенаро, бледнея от бешенства. — Если я что тебе должен, требуй через суд. А теперь убирайся.

Дядя не соизволил даже пошевельнуться.

— Чего же ты ждёшь?

— Денег! — ответил дядя таким тоном, что у дона Хенаро помутилось в глазах от злобы.

— Уйдёшь ты или нет? — заорал он, хватая стул и грозя раскроить дяде череп.

Однако дядя не дрогнул и лишь приговаривал:

— Ну, ударь, дружище, ударь, попробуй…

— Ладно, — заключил дон Хенаро, ставя стул на место. — Закончим миром наше веселье. Будь добр, Висенте, выйди из комнаты.

На этот раз дядя встал, направился к двери, но на пороге обернулся и спросил:

— Значит, полюбовно дело не уладить?

— Мне улаживать нечего. Если я тебе должен, ты знаешь, куда обратиться, понятно? Кто уверен в своих правах, тот сумеет отстоять их перед судом. Страна мошенников!

— Ну, хорошо, однако вам не поздоровится!

— Дружище, не смеши меня! — процедил дон Хенаро, почти не разжимая губ, на которых теперь не играла усмешка, а скорее кипела разлившаяся желчь.

— Итак, до скорого свидания, превосходительный и сиятельный сеньор дон Хенаро де лос Деес.

— Провались ты в тартарары!

— Спасибо.

— Неблагодарный!

— Жулик!

— Дубина!

— Каналья!

С этими любезностями расстались в тот вечер два старых приятеля.

 

XXIII. Дон Хенаро капитулирует

Рассвет следующего дня мы встретили в тюремной камере.

Почему? Сие нам было неизвестно. Непредвиденные события, разыгравшиеся ночью, повергли нас в состояние полной подавленности.

Однако наша взбудораженная память с неукоснительной точностью воспроизводила все подробности происшедшего. Началось с того, что в полночь нас разбудил громкий стук: кто-то колотил в дверь нашего жилища толстой палкой.

К нам в каморку вломились три человека. Один из них отрекомендовался надзирателем городской тюрьмы и объявил, что намерен отвести нас туда и посадить в камеру. Второй держал в руках палку с острым железным наконечником и большой фонарь, свет которого ударил нам в лицо и ослепил нас на некоторое время. Третий принялся обыскивать комнату и подгонять нас, требуя, чтобы мы оделись как можно скорее. Мы с дядей были настолько ошеломлены, что повиновались без малейшего возражения. Когда мы спускались вниз, в свете фонаря, на мгновение рассеявшем мрак, нам почудилось, что между лестничными балясинами мы видим фигуру дона Хенаро и что он пытается спрятаться в тёмном углу. Однако мы так никогда достоверно и не узнали, был ли это действительно он.

Нас втолкнули в наёмную карету, и в течение четверти часа мы слышали только однообразный стук колёс нашего экипажа по булыжнику пустынных и мрачных улиц. Наконец он остановился перед огромным зданием, куда нас и заставили войти. Четыре массивных железных двери, заскрежетав ржавыми петлями, поочерёдно затворились за памп. Мы пересекли просторный квадратный двор. В конце его лунный свет нарисовал на земле два больших ярких треугольника. Мы прошли мимо камер с крепкими решётками, за которыми время от времени мелькали измождённые бледные лица. При свете фонаря, который держал в руке наш проводник, глаза узников как-то странно блестели. Нас остановили у дверей узкой камеры. Оттуда пахнуло сыростью, словно из затхлого подземелья, куда долгое время не проникали ни солнце, ни свежий воздух.

Провожатые втолкнули нас в этот погреб, с грохотом заперли тяжёлую железную дверь и ушли.

По мере того как удалялся свет фонаря, тени от прутьев решётки, увеличившись до огромных размеров, двинулись, как некие странные фигуры в фантастическом шествии, по стенам нашей вонючей камеры, пока не достигли края решётки, где слились друг с другом и исчезли совсем.

Всё погрузилось в безмолвие и мрак.

Я стал ощупью искать противоположный угол камеры и добрался до него гораздо быстрее, чем предполагал: наша ужасная темница была настолько мала, что, сделав два-три шага, человек уже наталкивался на решётку или на одну из стен.

Я уселся в углу и несколько часов подряд дрожал от пронизывающего холода, причиной которого была страшная сырость. Во рту у меня всё пересохло и ощущалась горечь, в висках стучало. Так я и сидел, не в силах отдать себе отчёт, что же со мной происходит.

Часов в семь утра в камере забрезжил рассвет. В окошко, расположенное пол самым потолком и забранное железными прутьями, которые были выкрашены чёрной, краской и усажены шипами, неторопливо заглянуло солнце. Оно вычертило на полу большой квадрат, осветивший темницу желтоватым светом и вселивший мне в душу неизбывную тоску. Какую глубокую печаль нёс с собой этот свет! Казалось, он рождён не солнцем, а умирающим пламенем гаснущей свечи.

Время от времени тишину нарушал звон кандалов, взрывы хохота, угрозы и голоса людей, говоривших на странном жаргоне и изрыгавших самые страшные богохульства.

Часов в девять я услышал звук шагов. Казалось, кто-то идёт по длинной сводчатой галерее.

Шаги приближались.

Человек подошёл к решётке нашей камеры, и по очертаниям его фигуры я узнал пришельца: это был дон Хенаро. Прикрыв рукой глаза, чтобы его не слепили солнечные блики, и прижавшись лицом к прутьям, он долго стоял, вглядываясь во мрак камеры.

Когда я увидел дона Хенаро, меня словно обдало холодом. Я подумал о том, как подло он отомстил нам.

— Эй! Вы тут? — спросил дон Хенаро.

Мы не могли вымолвить ни слова.

— Ба, да здесь, кажется, никого нет! Эй, Висенте, ты где? А ну, вставай! Что? Закрыто?

Ключ в замке повернулся, и дверь нашей тесной камеры отворилась.

— Э, да вы неплохо устроились, хотя тут, конечно, скучновато и света мало! Не правда ли, друзья мои? — шутливым тоном произнёс дон Хенаро, входя в нашу темницу.

Мы с дядей благоразумно помалкивали.

— Да что же это такое? Уже загрустили? Напрасно — вам нечего бояться! Сразу видно, что вы — новички в таких делах ничего не смыслите.

Весёлость дона Хенаро была нам крайне неприятна как по причине положения, в котором мы находились, так и потому, что нам редко доводилось видеть нашего родственника таким разговорчивым и весёлым.

— Судья ещё не заходил к вам? — спросил он нас.

Мы с дядей вздрогнули. «Судья! Как! К нам должен зайти судья? Значит, мы столкнёмся лицом к лицу с представителем земного правосудия?» — подавленно думали мы.

— Мой вопрос огорчил вас? — прервал наши размышления дон Хенаро.

— Значит, нам придётся разговаривать с судьёй? — пролепетал дядя.

— Да, дружище. А что? Не бойся ничего — я здесь и, как всегда, помогу тебе, хотя ты и показал себя столь неблагодарным.

Эти слова дон Хенаро произнёс с такой неподдельной искренностью, что дядю охватило желание пасть к ногам своего покровителя и попросить у него прощения. Сказать по правде, я и сам отчасти испытывал подобное стремление. Мы чувствовали себя столь несчастными и беззащитными, что, если бы в ту минуту нам предложил свою слабую поддержку малый ребёнок, мы, не колеблясь, приняли бы и её.

— Повторяю: вам нечего бояться — всё будет только чистой формальностью. Понятно? — говорил дон Хенаро, всячески успокаивая нас и ободряюще похлопывая по спине.

Затем он подмигнул нам:

— Я всё улажу, понятно? Но смотрите, ни на шаг не отступайте от моих указаний, иначе вы погибли.

Мой дядя раз сто клятвенно заверил его, что в точности повторит всё, чему его научит наипревосходительный и высокороднейший сеньор. (В эти тяжёлые минуты мой дядя забывал, что доводится дону Хенаро двоюродным братом, и благоразумно остерегался обращаться к нему на «ты».)

Дон Хенаро вынул часы, взглянул на них и продолжал:

— Через несколько минут сюда явится судья и допросит вас. Вы обвиняетесь в подделке счетов, описей… и ещё в какой-то ерунде. Но всё это одна видимость. Другие вытворяли дела похлеще, а их даже не потревожили… Но кто-то должен был полететь со своего места, — понятно? — и этими горемыками оказались вы. Всё довольно просто. Понятно? Весьма просто.

Несмотря на кажущееся спокойствие и хладнокровие, о каким говорил дон Хенаро, пытаясь ободрить нас, мы с дядей отнюдь не перестали дрожать от страха. Последние слова дона Хенаро прозвучали для нас словно гром среди ясного неба: уже и раньше нас не раз мучила совесть, несмотря на успокоительные заверения дона Хенаро, неизменно старавшегося развеять наши сомнения.

— Когда судья станет задавать вам вопросы, отвечайте с величайшей осмотрительностью и не впутывайте в дело никого другого, понятно? Уразумели? Никого!

— Но… — пробормотал мой дядя.

Дон Хенаро сделал нетерпеливый жест.

— Висенте, — холодно сказал он, — не спорь, потому что на сей раз упрямство тебя погубит. Поговорим начистоту, но не думай, что я чего-то боюсь. Я просто предупреждаю тебя — лучше всё предусмотреть заранее. Если тебя спросят, участвовал ли я в этих делах, отрицай категорически и полностью. Уразумел? Понял?

Как же было дяде не уразуметь и не понять? Ведь если бы дон Хенаро приказал ему проломить головой стену, он и тогда не поколебался бы.

— Не забывай, что я тебе сказал, понятно? Запомни всё до последнего слова — ведь это касается тебя не меньше, чем меня, — повторил дон Хенаро, берясь за ручку двери.

Дядя рассыпался в заверениях.

— Хорошо, хорошо. А пока что мне придётся снова запереть вас в этой дыре. Я попал сюда лишь благодаря особому разрешению, которое удалось получить только мне. Да вот ещё что, Висенте: ни ты, ни твой племянник не должны даже словом обмолвиться о том, что вы с кем-либо разговаривали, с тех пор как вас заперли за решётку. Надеюсь, понятно?

И дон Хенаро вышел. Его уверенные шаги прозвучали по длинному коридору и постепенно затихли вдали. Вновь воцарилась глубокая тишина.

Прошло немало времени, прежде чем мы опять услышали тяжкую поступь целой группы людей, приближавшихся к дверям камеры. В тишине звучали их голоса — голоса счастливцев, которым неведомо, что такое беда. Двери нашей темницы распахнулись, и к нам вошли три человека. Один с важным видом остановился у двери и гнусавым голосом, от которого у меня внутри всё задрожало, возвестил:

— Сеньор судья!

Судья! Вот и настал страшный миг — передо мной стоял представитель закона и правосудия!

Однако со мной произошло то, что часто случается в жизни: когда я наконец оказался перед судьёй, весь мой страх рассеялся. Я почувствовал себя так, словно с плеч у меня нежданно свалился тяжёлый груз.

Ах, моё воображение нарисовало мне образ идеального судьи. — сеньора высокого роста, с благородной и важной осанкой и суровым лицом. Но когда я увидел перед собой живого судью и сопровождавших его особ, все прежние представления, заставлявшие учащённо биться моё сердце, разом вылетели у меня из головы.

Судье потребовалось всего полчаса, чтобы выведать у меня и дяди всё, что ему хотелось узнать. Он подзадоривал нас, вызывая на спор друг с другом, но о доне Хенаро не обмолвился ни словом. Затем он, любезно улыбаясь, распрощался с нами, и мы с дядей почувствовали себя предовольными, словно мальчишки, увидевшие долго болевший зуб в щипцах врача.

— Однако всё это не так уж страшно, как нам казалось, — решили мы.

В полдень нас перевели в более просторное и удобное помещение, где было почти достаточно воздуха; окна камеры выходили на большой двор, выложенный в некоторых местах мраморными плитами.

Здесь, к немалому нашему удивлению, мы встретились о некоторыми сослуживцами.

— И вы тоже здесь? — спросили мы.

— А как же иначе! — услышали мы в ответ.

— Но почему?

— Нет, вы только посмотрите на них! — воскликнули они, разразившись хохотом. — Да потому, что свалили наших начальничков.

 

XXIV. Интермеццо

Прошло немало дней. Жизнь наша между тем протекала гораздо приятнее, чем до переселения сюда. Дон Хенаро всячески радел о наших удобствах. Он лично оплачивал все расходы и, надо отдать ему должное, показал себя очень щедрым. Завтра кали и обедали мы роскошно, и почти всегда с нами за столом сидел сам дои Хенаро. Он был душой общества и зачинщиком всех проделок, которые мы устраивали, чтобы скрасить тяготы заключения. Он вёл себя как любящий отец, готовый выполнить малейший наш каприз. Он проявлял к нам величайший интерес и обходился с нами так любезно и деликатно, что самой тяжёлой для нас была минута, когда дон Хенаро собирался уходить, хотя он неизменно обещал нам при этом вернуться через несколько часов.

Но в одно прекрасное утро узники проявили нечто вроде всеобщего неповиновения дону Хенаро. Сперва они только роптали, но под конец решили пригрозить дону Хенаро, что выведут его на чистую воду, если он в самом скором времени не вызволит их всех из тюрьмы.

— Нам не следует так поступать, — отважился возразить один из наших сотоварищей, мужественно восстав против мнения всей камеры.

— Это почему же?

— Всё-таки он вёл себя по отношению к нам вполне прилично.

— Мы торчим здесь по его милости! — закричали некоторые.

— Вот именно — только из-за него! — яростно завопили другие.

Беседа начинала смахивать на бунт: над некоторыми головами уже взметнулись кулаки.

— Сеньоры, вы что, одурели? — вдохновенно заорал мой дядя. — Взгляните, что нас ждёт, если у нас хватит глупости передраться.

С этими словами он указал на двух надзирателей, которые, казалось, были целиком поглощены разговором, но на самом деле искоса поглядывали в нашу сторону, крепко сжимая в руках дубинки. Так удалось успокоить брожение умов.

Едва дон Хенаро увидел нас в то утро, как он с необычайной проницательностью угадал, что произошло нечто серьёзное; хотя он и пытался скрыть волнение под напускной весёлостью, побледневшее лицо выдавало беспокойство, закравшееся в его душу.

— Сеньоры, у меня добрые вести, — объявил он. — Такие, что лучше и не придумаешь. Очень скоро всё уладится. Я завёл влиятельные знакомства. Конечно, потребовались кое-какие жертвы… понятно? Но я считаю, что сколько бы я для вас ни сделал, друзья мои, всё это будет лишь ничтожной платой за ваши заслуги.

Никто не ответил, никто даже лёгким кивком головы не одобрил речь дона Хенаро: одни и то же слова, ежедневно повторяясь, перестали оказывать желаемое действие.

Дон Хенаро, стараясь изобразить улыбку, осведомился:

— В чём дело? Случилось что-нибудь неприятное? Так расскажите поскорее, понятно? Вы же знаете — я весь в пашем распоряжении.

— Сеньор дон Хенаро, — сурово начал, выступая вперёд, тот, кто явился зачинщиком утренних беспорядков. — Так дольше продолжаться не может. Мы полагаем, что если нас хотят наказать, то мы уже достаточно наказаны, тем более что, кроме нас, виноваты ещё и другие. Их место — рядом с нами, но они живут в своё удовольствие и в ус не дуют.

— Полно ребячиться… понятно? — прервал его дон Хенаро. — Трудно поверить, что вы хотите причинить зло другим лишь потому, что сами не сумели вывернуться. Вам станет легче, если сюда попадут и те, кому удалось спастись? Разве это великодушно с вашей стороны? Разве, будь они на вашем месте, вы похвалили бы их за намерение сделать и вас несчастными? Кому бы это помогло? Неужели вам хочется, чтобы и другие терпели то же, что вы? Вам от этого будет лучше, а?

Никто не возражал.

Однако дон Хенаро был ещё далеко не уверен, что его речи оказали должное действие на аудиторию; поэтому он продолжал увещевать нас, придавая голосу самые медоточивые интонации. Затем он принялся водить нас поодиночке в дальний угол тюремного двора, где пытался убедить и растрогать каждого собеседника просьбами, обещаниями и красочным описанием его, дона Хенаро, забот о нас, неблагодарных, да, неблагодарных, ради которых он принёс столько жертв и провёл столько бессонных ночей.

Последними он отозвал дядю и меня.

— Видали! — воскликнул он, изображая самое искреннее негодование. — Эти дураки решили погубить меня. И это теперь, когда дней через десять они выберутся отсюда!

При этом известии мой дядя не смог скрыть своего ликования: ведь если нам жилось так недурно даже в тюрьме, то уж на воле мы и подавно заживём лучше, хотя бы потому, что сможем наслаждаться полной свободой.

— Вы тоже выйдете отсюда, понятно? Я сам всё устрою. Дело за малым — я жду удобного случая. Поэтому постарайтесь убедить этих болванов, что их непослушание принесёт всем огромный вред.

Битый час увещевал нас дон Хенаро подобным образом, а мы вновь и вновь клялись исполнить все его желания.

Не преувеличу, сказав, что обед в тот день стал настоящим праздником примирения. Все мы были так довольны новостями, принесёнными доном Хенаро, и так раскаивались в своём поведении, что каждый лез из кожи, лишь бы загладить свою вину перед нашим покровителем.

А он был так оживлён, так сыпал шутками и остротами, что даже мы, узники, на какой-то миг забыли о своей горькой доле и сочли себя счастливейшими в мире людьми. Остаток дня он провёл с нами, зорко следя, чтобы воодушевление, которое он вселил в нас за обедом, не исчезало ни на минуту. Наконец настал вечер, и дон Хенаро распрощался с нами.

Мы были совершенно восхищены им, чувствовали необычайный прилив сил, и если утром были готовы призвать на его голову все беды и причинить ему любое зло, то вечером с радостью ринулись бы защищать его от целого войска, если бы таковое осмелилось напасть на нашего кумира. С уст почти всех узников поочерёдно срывалась одна и та же фраза:

— О, какой добрый, прекрасный человек дон Хенаро!

 

XXV. Заключительный аккорд

Снова прошла почти педеля. Вечер был холодный, дождливый, ненастный, и мы улеглись спать раньше обычного.

Грозные и частые раскаты грома гулко раздавались под сводами тюрьмы. Двор то погружался в полную темноту, то озарялся вспышками молнии, и в эти секунды на полу и на стенах с невероятной быстротой мелькали очертания толстых тюремных решёток. Всё вокруг было пропитано сыростью, и людей пробирал озноб. Гроза всегда представляет собой внушительное зрелище; нам же, сидевшим в тюрьме, всё казалось особенно мрачным и зловещим. Никто не спал; мы лежали на койках, с головой укрывшись одеялами, и не осмеливались заговорить. Казалось, что могучий грохот грома заставил умолкнуть наши слабые голоса. Мы были объяты каким-то суеверным всеподавляющим страхом. Дождь лил как из ведра, и его однообразный шум ещё больше усиливал нашу тоску.

На миг молнии погасли, но сразу же вслед за тем нас ослепила необычайно яркая вспышка и, казалось, прямо на наши головы обрушился страшный раскат грома, от которого все мы невольно вздрогнули.

При свете оглушительного залпа небесной артиллерии за квадратным окном нашей камеры, сплошь забранным железными прутьями, нам почудилась тёмная человеческая фигура. Видение, словно зловещий чёртик в языках пламени, ещё долго плясало перед нашими ослеплёнными взорами. Но прежде чем мы пришли в себя после этого ни с чем не сравнимого грохота, до нас отчётливо донёсся чей-то повелительный голос:

— Вставайте! Но только тихо!

Голос показался нам знакомым.

— Эй! Вы что, оглохли? Ещё раз говорю: вставайте и быстро одевайтесь! Не теряйте времени! Всё улажено! Пошевеливайтесь!

Эти короткие приказания, отданные быстрым шёпотом, вселили в нас надежду, и сердца наши исполнились радостью.

— Эй! Это я! — снова раздался голос.

Больше повторять ему не пришлось. Мы поняли всё. Дон Хенаро — вот кто говорил с нами. Все мигом вскочили на ноги и через несколько секунд были уже готовы.

— В оконной решётке нужно отогнуть два-три прута. Вот подпилки и молоток.

— За работу!

Минут через десять в окне было проделано отверстие: оно должно было изображать лаз, через который мы якобы совершили побег. Когда последний из нас покинул камеру, дон Хенаро преспокойно запер дверь и отдал связку ключей человеку, сопровождавшему его. Пока мы возились с решёткой, незнакомец всё время стоял на страже в коридоре, чтобы предупредить нас о малейшей опасности.

Дон Хенаро почти на ощупь повёл нас по тёмным коридорам и отделениям тюрьмы и вскоре остановился перед маленькой деревянной дверью. Здесь он распрощался со своим спутником, и мы услышали звон монет, передаваемых из рук в руки.

Дверь выпустила нас на волю и затворилась за нами. Несмотря на непогоду, мы с безмерным наслаждением вдыхали воздух свободы, которого были лишены уже несколько месяцев. Как он был приятен после зловония параши и грязной тюремной больницы, размещённой на верхнем этаже здания.

Дон Хенаро приказал нам двигаться вдоль стены, соблюдая полное молчание, и несколько минут мы шли под проливным дождём, шлёпая башмаками по грязи.

Наконец мы оказались за кучей толстых досок, сваленных на краю какого-то пустыря, и дон Хенаро велел нам остановиться. Он довольно долго говорил с нашими товарищами по камере, а затем подошёл к нам с дядей и объявил:

— Эти двое пойдут со мной — их я не могу оставить. Вы же отправляйтесь с богом, и доброго вам пути! Самое главное — осторожность, понятно?

Мы услышали, как удаляются наши сотоварищи, ступая по грязи и лужам. Когда их шаги затихли, дон Хенаро приказал:

— Теперь следуйте за мной и во избежание неприятностей держитесь на некотором расстоянии: группа людей может вызвать подозрения.

Сделав несколько шагов, мы очутились у прибрежных скал, о которые с глухим рёвом разбивались морские волны, оставляя на них длинную светящуюся полосу, дон Хенаро присоединился к нам.

Дождь и ветер слегка утихли. Удары грома уже не раскатывались с таким оглушительным треском, как раньше, но от стремительных молний было всё ещё светло, как днём. Мы шли с трудом: неровности почвы и острые выступы скал рвали вашу изношенную обувь.

Наконец, насквозь промокнув под дождём и брызгами разбушевавшегося моря, мы добрались до наполовину разобранных купален, голые подпорки и покосившиеся навесы которых мы приметили ещё по дороге, когда они при вспышках молний появлялись на секунду на фоне моря, похожего на огромный котёл с расплавленным оловом.

Всякий раз, когда молнии прорезали небо, дон Хенаро шёпотом приказывал:

— Пригнитесь!

И мы ложились в расщелины скал. Мы двигались вперёд, а сердца паши, охваченные невыразимой тревогой, бешено бились.

Отойдя на несколько шагов от купален, дон Хенаро дважды свистнул, и тотчас со стороны моря, словно эхо, раздался дважды повторенный свист.

— Ни слова! — шепнул нам на ухо дон Хенаро. — Будьте осторожнее, или мы погибли.

Мы сделали ещё несколько шагов.

— Готово? — спросил дон Хенаро.

— Да, — отозвался чей-то голос. — Давайте их быстрее, чёрт побери!

— Да куда же ты девался, дьявол? Где ты? — закричал дон Хенаро.

— Здесь я, — снова послышался тот же голос.

Мы пошли на зов.

— Ну, а теперь вам придётся превратиться в тюки с контрабандным тряпьём, — предупредил нас дон Хепаро.

— Как это? — с тревогой осведомились мы.

Но дон Хенаро не успел дать исчерпывающие объяснения: незнакомец, откликавшийся на свист и вопросы нашего кузена, находился уже совсем близко.

— Где же тюки? — спросил он.

— Здесь, — ответил дон Хенаро.

— Помочь вам погрузить их в лодку?

— Нет, они не тяжёлые. Справлюсь одни, раз уж до пёс до места. Ступай к лодке и держи её наготове. Сколько у тебя пар вёсел?

— Четыре, как вы велели.

Незнакомец ухватился за конец верёвки, привязанной к прибрежным камням, и подтащил лодку к берегу.

— Готово!

— Да тебе просто цены нет! А если бы тебя увидели?

— Пустяки! Сказал бы, что ловил акул.

Дон Хенаро крепко стиснул паши руки, и этого было достаточно — мы его поняли.

Одним прыжком махнули мы следом за ним в маленькое судёнышко. В лодке мы сразу постарались превратиться в настоящие тюки или узлы, в чём нам помогла не столько наша готовность проделать эту операцию, сколько кромешная тьма грозовой ночи. Мы скрючились на дне лодки и затаились, не смея шелохнуться.

— Давай! — закричал дон Хенаро. Незнакомец, видимо, какой-то бедный рыбак или лодочник, прыгнул в шлюпку, уселся на переднюю банку и навалился на вёсла. Молнии, потухшие на минуту, словно для того чтобы помочь нашему бегству, засверкали ещё яростнее.

— Пресвятая Мария! Проклятая гроза! С тех пор как у меня пробились усы, я не помню такой дьявольской непогоды! — ворчал лодочник. — Если так будет продолжаться, когда пойдём мимо крепости Морро, нас наверняка приберёт нечистый.

— А ты не подходи к ней близко, — посоветовал дон Хенаро.

— Понятное дело, попытаюсь её обогнуть.

На несколько минут воцарилась тишина. Не слышно было ни размеренных всплесков вёсел, ни рёва волн.

Не в силах превозмочь любопытства, которое в немалой степени увеличивал страх перед близкой опасностью, мы боязливо приподняли головы и разглядели величественный мол перед крепостью. Через равные промежутки времени над нею вспыхивал мигающий маяк, который, медленно вращаясь, вонзал в непроглядную тьму, окутывавшую всё вокруг, свой луч, похожий на острый блестящий клин.

О подножье утёса, на котором возвышалась крепость, с грохотом разбивались волны. Они взметали к небу столбы пены, горевшие беловатым пламенем, и казалось, что это призраки пляшут на скалистом берегу.

Шлюпка плыла, едва-едва не задевая бортом прибрежные утёсы, а высоко над нею, прорезая мрак, металось светящееся лезвие — луч маяка. В небе вспыхнула молния и ярко осветила морской простор.

— Стой! — раздался с крепостной стены крик часового.

Лодочник злобно выругался и в ужасе задрожал.

— Молчать! Понятно? — рявкнул дон Хенаро, рукой зажимая лодочнику рот.

Тот попытался протестовать.

— Где другие вёсла? — бешено прошипел дон Хенаро.

— Вон они.

— Все на вёсла!

— Что вы задумали?

— Все на вёсла!..

— Но ведь нас только двое!

— Молчи, болван! Пошевеливайся! — властно бросил дон Хенаро.

Лодочник достал вёсла.

Дон Хенаро, угостив нас парой пинков, приказал:

— Эй! Поднимайтесь! Висенте, бери эти вёсла, а ту пару дай своему племяннику.

— Проклятье! — завопил лодочник.

— Да замолчишь ли ты, скотина? — гаркнул дон Хенаро; затем, обращаясь к нам, спросил: — Грести умеете?

— Нет, — ответили мы.

На этот раз яростно выругался уже дон Хенаро.

— Тогда учитесь. Смотрите, как это делается: вот так, так… Наши головы в опасности… Смотрите, как гребут… Надо скорей удирать отсюда… понятно?

Всё это было сказано и сделано быстрее, чем прочтёт об этом читатель.

Часовой повторил оклик три раза, после чего, заглушая шум дождя, далёкие раскаты грома и гул неспокойных волн, загрохотали ружейные выстрелы.

При свете новой молнии мы заметили, что к нам приближается шлюпка, набитая солдатами; в их руках мрачно поблёскивали ружья с примкнутыми штыками. К счастью, в шлюпке гребло лишь двое, она не была такой маленькой и лёгкой, как наша, и сидело в ней слишком много народу. Всё это замедляло её ход.

У нас в лодке слышно было только частое дыхание испуганных и усталых людей. Вёсла бесшумно опускались в воду.

В те времена, к которым относится наш рассказ, многие кубинцы тайно покидали остров — то ли по причине недовольства существующими порядками, то ли из отвращения к подлой политике властей, для которых достаточно было малейшего подозрения или корыстного доноса, чтобы любой человек стал жертвой чудовищного произвола. Береговая стража, особенно в окрестностях Гаваны, была усилена. Часовым на фортах у входа в порт были даны самые строгие инструкции. Каждого, кто не подчинялся чрезвычайным мерам, наказывали со всей суровостью и неукоснительностью; поэтому, захвати солдаты нашу шлюпку, нам не помогло бы даже влияние дона Хенаро.

Когда мы увидели, что преследователи, потеряв надежду догнать нашу лодку, повернули обратно, нас охватило ликование. Видимо, наша смелость окончательно сбила их с толку.

Почувствовав себя в безопасности, лодочник опять возроптал:

— Это обман! Вы же говорили, что нужно переправить два тюка…

— А разве это не так? Разве на вёслах сидели не два тюка? — шутливо прервал его дон Хенаро.

— Какие тюки? Это же два человека. Клянусь пресвятой Марией, с тех пор как у меня пробились усы, я никому не спускал таких шуточек. Знай я наперёд, я ни за какие деньги не согласился бы ехать с вами. Ведь если бы нас заарканила стража, нам бы не сойти живыми на берег. Ну и дела, чёрт подери!

Луч маяка всё ещё освещал преследовавшую нас шлюпку, но мы уже едва различали её вдали.

Дон Хенаро, раньше налегавший на вёсла старательнее всех нас, вскочил теперь на ноги. Он пристально вглядывался во мрак.

— Чёрт возьми! Темно, хоть глаз выколи, а на шхуне ни огонька, — заметил лодочник.

— Глупец! Зачем им огонёк? Они ведь не такие болваны, как ты, — отозвался дон Хенаро.

Голос лодочника с самого начала показался мне знакомым, теперь же я с полной уверенностью мог утверждать, что он принадлежит Доминго.

Сколь непохожа была наша нынешняя встреча с ним на ту, первую, когда он с таким радушием бросился к нам на шею!

Тогда дядя стеснялся, видя, как непринуждённо обращается к нему на улице человек из народа, народа той страны, где дядя намеревался занять самую лучшую должность. Теперь краснеть пришлось бы Доминго, если бы он узнал нас с дядей.

Мы глядели туда же, куда не отрываясь смотрел дон Хенаро.

— Суши вёсла! — скомандовал он. — Держи левей! Подгребай медленно!

Наконец мы разглядели большой корабль, чей чёрный силуэт неясно вырисовывался на фоне моря.

— Вот мы и прибыли! — воскликнул дон Хенаро.

Эти слова, произнесённые с каким-то странным дьявольским ликованием, вселили в нас ужас. Мы прибыли! Куда? Зачем? Что он задумал сделать с нами? Сомнения не давали нам покоя, мы испытывали страстное желание спросить дона Хенаро, чтобы рассеять их, но не решались рта раскрыть, помня о предостережениях, которые нам сделал наш спаситель. Жаловаться мы тоже не смели. Наконец шлюпка подошла к кораблю и раза три стукнулась о борт.

Дон Хенаро снова дважды свистнул. С палубы тотчас же послышался ответный свист.

Лодочник бросил вёсла и, упираясь руками в борт шхуны, подвёл шлюпку, почти касавшуюся корабельной обшивки, к середине судна, где уже была спущена верёвочная лестница.

— Следуйте за мной, — приказал нам дон Хенаро, ставя ногу на первую ступеньку.

Мы подчинились, не проронив ни слова.

— А ты, — обратился он к лодочнику, — жди и не бойся. Пока я здесь, ничего с тобой не случится.

Оказавшись на борту шхуны, мы по голосам узнали почти всех наших сотоварищей по заключению, а теперь по свободе, с которыми, как помнит читатель, мы расстались совсем недавно.

— Ну как, все здесь? — спросил дон Хенаро.

— Да, все, — ответили ему.

— Хорошо. А я привёз последних.

Пошептавшись кое с кем из недавних узников, дон Хенаро отвёл нас на корму шхуны и, убедившись, что никто посторонний его не услышит, сказал нам с тоской в голосе:

— Вот вы и в безопасности. Теперь вы можете оценить, что я сделал для вас: только что, дорогие кузены, я поставил ради вас на карту свою репутацию и даже голову. Эта шхуна доставит вас в Мексику. Будьте благоразумны в пути, а высадившись на берег, доверьтесь судьбе: Мексика страна богатая и процветающая, а вы люди трудолюбивые и настойчивые и потому скоро добьётесь удачи, я в этом не сомневаюсь. Будь это не так, я постарался бы удалить вас из Гаваны, не ввязываясь в дело сам. Не возвращайтесь сюда никогда или, по крайней мере, до тех пор, пока вы не будете полностью уверены, что вас никто не станет беспокоить. Я сделал для вас, друзья, всё, что было в моих силах, понятно? Но счастливая звезда, светившая нам, закатилась, едва взойдя. Будь мы похожи на стольких людей, у которых нет совести, мы могли бы изрядно поживиться. Я не виноват — никто не может побороть судьбу, если счастье отвернулось от него, понятно? Уезжайте с миром, дорогие кузены. Прощайте. Даст бог, мы ещё встретимся, понятно? О, страна мошенников!

Дон Хенаро закончил речь, чуть ли не рыдая. Мы тоже до того растрогались, что по щекам у нас потекли слёзы. Наш достойный покровитель прочувствованно пожал нам руки и исчез.

Шхуна подняла паруса, ветер тотчас надул их, и киль корабля взбороздил волны, оставляя за собой длинную полосу белой пены. Молнии, которые, как нарочно, потухли в нужный момент и помогли нашему бегству, засверкали снова, и все вокруг опять осветилось.

А мы словно приросли к тому месту, где оставил нас дон Хенаро, и смотрели на город, озарённый ослепительными вспышками. Мы вновь увидели стёкла, сверкавшие в окнах домов, отполированные временем зубцы крепостных стен, острые шпили церквей, скалистые берега, массивные стены фортов; мокрые от дождя крыши, на поверхности которых отражались изогнутые бока черепичных водосточных желобов, походивших на блестящие, словно начищенные наждаком, металлические трубы. В последний раз взглянули мы на узкий вход в порт: по мере того как судно удалялось, он с каждой минутой сужался.

Вспыхнула ещё одна молния, такая длинная и яркая, что нам показалось, будто вся Гавана вздрогнула под хлынувшим на неё потоком света. Затем всё погрузилось в глубокий мрак. Город исчез.

Я услышал, как дядя несколько раз ударил кулаком по массивному борту корабля и сильно топнул ногой; звук разнёсся по пустынной палубе, затих, и тогда мой спутник воскликнул:

— Бесчестный дон Хенаро!.. Будь ты проклят, подлец!..

По странному совпадению в тот же самый миг шлюпка, в которой плыл наш славный покровитель, превосходительный и высокородный дон Хенаро де лос Деес, пристала к суровым прибрежным утёсам. Сей великий муж протянул лодочнику горсть монет и ликующе произнёс:

— На, держи, хозяин, коли жив остался. А вот тебе ещё — выпей за моё здоровье. Теперь я ничего не боюсь — даже дюжины архангелов из крепости Морро!

— Пресвятая дева! А как же ваши друзья?

— Пошли они все к чёрту! Что мне до них! — бросил дон Хенаро, пожав плечами. — Ну, мне пора! Будь здоров!

— Вот как! Благодарю покорно. Прощайте!

Лодочник отвалил от берега и снова ушёл в море. А наш влиятельный покровитель, избавившись от двух тюков, обременявших его совесть, облегчённо вздохнул и быстро исчез во мраке кривых улочек города.

Поистине добрым, прекрасным человеком был столь деятельный дон Хенаро!