Дело Грязновой слушалось в том же суде, но у другого судьи.

— Расскажите все, что вы знаете об этом деле, — попросил меня судья после того, как я прослушала предупреждение об ответственности за дачу ложных показаний.

Я рассказала все, как было.

— Что ж, — спросил судья, — значит, Алексеев такой злодей? — И, видя, что я молчу, задал другой вопрос: — Ну, расскажите нам, что за человек, по-вашему, Алексеев и каково ваше мнение о нем.

— Для характеристики Алексеева, — ответила я, — совершенно достаточно заглянуть в уголовное дело, слушавшееся в вашем суде три недели назад (и я назвала день, номер дела и фамилию судьи), и тогда вы увидите, что из-за четверти стакана чистой воды Алексеев сумел судить меня по параграфу Уголовного кодекса.

— Да неужели же он такой вредный? — полунасмешливо спросил судья. — Ну что же он еще делает?

— Терроризирует нас с мамой и гражданку Грязнову.

— Как именно?

— Угрожает.

— Угрожает? Чем же?

— Оружием, конечно, ведь оно всегда при нем.

— Прошу занести эти слова в протокол! — радостно воскликнул Алексеев.

Суд продолжался. Алексеев отрицал свою вину, говоря, что старуха Грязнова выжила из ума, а я по своему происхождению враг его, представителя пролетариата, и что все, мною сказанное, — клевета.

Кончилось тем, что суд его полностью оправдал.

Через три дня я была вызвана к прокурору Москвы, и с меня была взята подписка о невыезде. Меня судили за клевету. Дело должно было слушаться в Военном трибунале на Арбате.

Алексеев хлопотал о том, чтобы меня до суда лишили свободы, но это почему-то ему не удалось. Однако когда я явилась на суд, меня тут же взяли под стражу. Я сидела отдельно от всех за деревянным барьером, и с двух сторон стояли вооруженные красноармейцы.

Не могу описать состояния, которое овладело мною перед судом. Я не солгала: Алексеев, нося на ремне револьвер, неоднократно грозил нам смертью. Но у меня не было ни одного свидетеля, и я понимала, что неминуемо буду осуждена за клевету.

Перед судом многие навещавшие меня друзья готовы были идти на суд лжесвидетелями, лишь бы спасти меня.

Тронутая их чувствами, я благодарила, но согласиться на это не могла.

На что я надеялась?.. Ни на что.

В роковое утро перед тем, как идти в Военный трибунал, Васильев стоял передо мною, заряжая свой револьвер, и спокойно меня «утешал»:

— Курчонок! Ведь я бы жизнь свою отдал, если бы мог спасти тебя от этого суда, но это не в моей власти. Во всяком случае, я обещаю тебе, что труп Алексеева ты увидишь у своих ног.

Легко можно представить, в каком состоянии я пришла в Военный трибунал.

Справа и слева раздражающе холодно блестели штыки на винтовках моей стражи. Голова от бессонной ночи болела, словно налитая свинцом. Шум зала представлялся мне гудением огромного шмеля. И вот в эти страшные минуты я вдруг ощутила первые движения моего ребенка. Он бился во мне, бился тревожно, не переставая…

И я подумала о том, что первое движение ребенка должно наполнить сердце матери новым, доселе не испытанным, необыкновенным счастьем, а я… Я ощутила его впервые за деревянным барьером, сидя под стражей в зале, где меня будут судить, и, кто знает, может быть, этому маленькому существу суждено родиться в неволе, за решеткой…

Сияющий и беспрестанно улыбающийся Алексеев был в зале со всеми своими друзьями.

Наконец в порядке разбора дела судья вызвал меня. Я встала. Он спросил меня, правда ли, что Алексеев угрожал мне и маме, а если да, то в какой форме?

— Он угрожал нам не раз, — ответила я, — при малейшем удобном для этого случае, а именно когда дома не бывало моего мужа и свидетелей. Подтвердить это может только моя мать, которая не может быть свидетелем, а так как я не имею возможности доказать вину Алексеева, то судите меня так, как полагается по советскому закону.

— Мы будем вас судить так, как вы этого заслуживаете, — мягко заговорил он, — но прежде прошу вас вспомнить последний случай, когда Алексеев угрожал вам. Рассказывайте не торопясь, как будто у вас по этому делу есть свидетели.

Мне не пришлось долго напрягать свою память, последний случай угрозы произошел совсем недавно.

— Мы все готовим себе пищу на печках-времянках, — начала я рассказ, — дрова лежат в сараях в глухом подвале. Несколько дней тому назад мы с мамой взяли колун, мешок для дров, свечку и спустились в подвал. Алексеев, очевидно, видел, как мы вышли из кухни к черному ходу, и тотчас последовал за нами. Только мы стали колоть дрова, как при свете огарка перед нами появился Алексеев. Вам известно, что на полушубке он носит ремень с револьвером в кобуре?.. «Ну что, сволочи, дрова колете?» — спросил он. Мы с мамой не ответили, продолжая работать. «Мы еще не то заставим вас делать! — не унимался Алексеев. — Скоро будете нам уборные чистить!..» Тут мама не выдержала и стала просить, чтобы Алексеев оставил нас в покое и ушел, на что последний ответил: «Да знаете ли вы, что я могу вас тут обеих прикончить? И даже не отвечу за это! В газетах писали об одном случае, как член партии Латис»…

— Не Латис, а Мартис! — завопил со своего места Алексеев.

Судья позвонил, призывая Алексеева к порядку.

— Ну, может быть, и Мартис, — согласилась я. — Так вот, этот самый Мартис узнал в одном проходившем мимо гражданине своего врага, бывшего графа (фамилию не помню), и выстрелом в упор убил его. За это Мартис не понес никакого наказания, и если он также пристрелит нас здесь обеих, то Республика скажет ему за это только спасибо… «Какой благородный подвиг! — ответила мама. — В глухом подвале убить двух беззащитных женщин! Только на такое геройство вы и способны!» Вслед за этим от Алексеева последовали всякого рода оскорбления.

— Это все? — спросил судья.

— Все…

— Почему вы перебили рассказ обвиняемой? — обратился судья к Алексееву.

— Потому что я говорил другую фамилию, а она перепутала, вечно все врет… перевирает…

— Значит, вы ей об этом случае рассказывали?

Алексеев молчал.

— Рассказывали или нет? — настаивал судья.

— Ну, положим, что рассказывал, но ведь это еще далеко не угроза? — вопросом на вопрос ответил Алексеев.

— По вашим взаимоотношениям с Мещерскими нельзя предположить, что вы рассказывали им этот случай в дружеской беседе, — пристально глядя на Алексеева, сказал судья. — И кроме того, налицо странная аналогия: член партии стрелял в «бывшего», а ведь Мещерские тоже являются «бывшими»…

Я не помню точно, как в дальнейшем разворачивался ход дела, помню только одно: я не верила своим ушам, мне казалось, что дело ведет не судья, а мой защитник. Алексеев был пойман на слове, и в дальнейшем судья сумел заставить Алексеева признаться в том, что тот рассказывал нам об этом случае в подвале.

Алексеев категорически отрицал только то, что угрожал нам лишением жизни.

Военный трибунал меня оправдал, и к двенадцати дня мы были уже дома. После обеда мама пошла к Пряникам рассказать об исходе суда, тетка стала убирать со стола посуду, а я бросилась на постель и в первый раз за много дней уснула крепким сном…

Я была разбужена странными звуками. Казалось, в коридоре кто-то толкался, прыгал, бегал, падал…

Я прислушалась и ясно услышала удары и приглушенные ругательства. Сон мгновенно меня покинул.

— Тетя! — крикнула я и разбудила прикорнувшую на диване Анатолию. — Скорее! Скорее! — И мы выскочили в коридор.

Не давая Алексееву и Кантору выйти из коридора, Васильев избивал их. Его лицо в нескольких местах было в ссадинах и кровоточило. Зато лицо Кантора было настолько залито кровью, что невозможно было понять, что именно разбито. У Алексеева кровь на лице смешалась с грязью: видимо, Васильев возил его лицом по полу. Предчувствуя, что бой идет не на жизнь, а на смерть, мы с теткой бросились между дравшимися. В это время кто-то дал Васильеву подножку, и он упал. Алексеев и Кантор устремились к двери Кантора. Я очень боялась, что дравшиеся пустят в ход оружие, ведь у брата Кантора оно было так же, как у Алексеева и Васильева, но драка возникла случайно, и револьвера ни у одного при себе не было. Кроме того, как бы ни был озлоблен Васильев, но, согласно своей открытой натуре, он бился честным рукопашным боем, в то время как подлость Алексеева была мне известна: он способен был выстрелить в спину.

Я успела спихнуть один из сундуков старушки Грязновой, нагроможденных друг на друга в коридоре. Сундук тяжело сполз, завалив дверь Кантора.

— Пристрелить его, как собаку!.. — прошипел Кантор, стараясь оттянуть сундук от своей двери, а суетившийся около Алексеев только мешал ему, и оба они в волнении тащили сундук в разные стороны.

Васильев услышал реплику Кантора.

— Ах так!.. — прорычал он.

Поднявшись с пола, он одним могучим рывком оторвал от стены большую дубовую вешалку с остро торчащими костылями. Пыль от осыпавшейся штукатурки белым удушливым облаком стояла в воздухе. Держа в руке вешалку, Васильев приближался, чтобы одним ударом размозжить головы своим врагам. Лицо его было страшно, глаза налились кровью, в то время как сжатые губы были совершенно белыми.

Мы с теткой поняли, что убийство неминуемо, и, как будто сговорившись, бросились к Васильеву и вцепились в вешалку. Воспользовавшись этим, Алексеев с Кантором успели скрыться.

Не знаю, каким образом нам удалось втащить Васильева в комнаты. Может быть, этому способствовало постыдное, на взгляд Васильева, бегство его врагов. Этим они признали свое поражение.