Этот пасхальный стол с батареей бутылок многочисленных сортов вин послужил сигналом к новым запоям Ники. Он запил отчаянно, беспробудно. Мама теперь не только не хотела остаться у меня жить, но не желала пробыть лишнего дня в Ленинграде — настолько вид пьяного Васильева был ей отвратителен. Она уехала.

Осенью Ника объявил, что мы едем в Ялту.

— Как раз пора винограда, жара спала, и сейчас, как говорят, бархатный сезон. Я получаю в связи с организацией «Добролета» туда командировку. Поживем два-три месяца; может быть, и перезимуем, я возобновлю лекции…

Но ведь ехать в Ялту — это означало проезжать Москву!.. А что, если упросить Нику отпустить меня из Ленинграда в Москву на неделю-две раньше, чтобы пожить хоть немного на свободе?.. И я ухватилась за эту мысль.

— Прошу тебя, отпусти меня, — приставала я к Нике каждый день, — а когда мимо поедешь, то и захватишь меня!

— Да где же ты в Москве остановишься? — сердился он. — Тебе же известно, что мама сама живет на сундуках у Пряников!

— К Вале заеду! — не задумываясь ответила я, зная, что она всегда меня приютит.

Но Ника был неумолим, он и слышать об этом не хотел.

— Знаю я этих подружек! — ворчал он. — И вообще, не дело тебе без меня ехать. Тебя только пусти, ты опять таких дел натворишь!

А я все просила и просила. Наконец, стала ему доказывать, как это несправедливо:

— Ведь я тебе верю, а ты мне — нет. Правда, я от тебя три раза убегала, но ведь в четвертый поверила и сама с тобой от всех удрала. А ты все то, что мне обещал, не исполнил, опять пьешь, грубишь… а в чем ты можешь упрекнуть меня?.. И чего ты боишься, ведь все равно я — Красовская и хуже того, что уже сделала, сделать нельзя!

Он улыбнулся:

— Ну хорошо, но полторы недели — слишком много, хватит с тебя и пяти дней!

— Ника, прошу тебя, прибавь еще два дня. Неделю, хорошо?

— Вот как ты, Курчонок, оказывается, умеешь торговаться! — уже добродушно засмеялся он. — Хорошо, пусть будет по-твоему, но… — Тут он строго на меня посмотрел. — Чтобы у меня там не финтить! Смотри!.. Весь твой гардероб остается здесь, со мной, ни одного платья не возьмешь. Я повезу их сам. В дорогу наденешь темно-синее шерстяное, оно и тепленькое, и скромное.

Это было строгое платье-костюм с высоким воротом, превосходно сшитое Марией Георгиевной. Я сразу поняла Никины опасения: он не хотел, чтобы я отправилась куда-нибудь танцевать. Но ведь только для этого я и отпрашивалась на целую неделю раньше него в Москву!..

Танцы! Моя страсть с детства, мое единственное наслаждение и забвение!.. От одной мысли, что я вырвусь из плена, сердце мое прыгало, как озорной воробей.

Я быстро сообразила, как обойти Никин «запрет». И зачем мне весь гардероб? Глупый он, Ника. Я возьму с собой всего только одно платье, самое-самое любимое, вечернее, шелковое. Я заранее вынула его из гардероба и унесла в комнату к Софье Филипповне. В день отъезда я там же надела его под дорожное темно-синее платье.

В чемодан уложила серебряную шкатулочку с ожерельями, которые мама привезла мне из Москвы.

Как Ника ни пыжился, но ему пришлось дать мне на дорогу денег, и теперь он ходил расстроенный, казалось, вот-вот хлопнет кулаком по столу и заревет: «К черту! Никуда ты одна не поедешь, я передумал. Вместе поедем!»

Мне очень помогла Мария Георгиевна, она всячески стыдила и уговаривала Нику: «Имеет же Китти, наконец, право поехать на две недели повидать свою мать, поговорить с ней на свободе».

На прощание я горячо ее поцеловала.

Мы поехали с Никой на вокзал, но меня почему-то ни на минуту не покидало чувство тревоги. Зная натуру Васильева, я ждала от него любой выходки. Кроме того, у него была отвратительная «великосветская» манера приезжать всегда за несколько минут.

— Ну куда только ты меня торопила? — ворчал он. — Ведь до отхода поезда еще двадцать минут. Идем в буфет!

— Да ведь мы только что от обеда! Я ничего не хочу.

— Идем, идем, выпьем пива. — И он направился к ресторану.

Носильщик, несший мой чемодан, нерешительно остановился у дверей.

— Времени не так много в запасе, — сказал он, — я подожду вас здесь.

И тут я инстинктивно сделала то, что впоследствии меня спасло. Видя, что Васильев уже устремился в зал ресторана, я задержалась и сунула носильщику деньги.

— Очень вас прошу, — сказала я, — что бы ни случилось, посадите меня в поезд. Я обязательно должна уехать, во что бы то ни стало!

— Будьте спокойны, — понимающим тоном ответил он.

Я боялась, чтобы выпитое Васильевым пиво не изменило его решения.

— О чем ты там шепталась с носильщиком? — недовльно спросил меня Ника.

— Справлялась еще раз, правда ли, что у меня нижнее место. Ведь мой билет у него.

— Я же сам заказывал нижнее, зачем было переспрашивать? — Он смотрел подозрительно.

— Прошу тебя, пей скорее пиво, — торопила я, усаживаясь за столик. — Минуты бегут.

Против нас в конце зала сидела молодая пара. Маленькая изящная женщина с необыкновенно черными круглыми глазами жадно уничтожала пирожное. Ее спутник ничего не ел. Скучающим взглядом он окидывал зал. Глубокая тень, откинутая на его лицо широкими полями фетровой шляпы, при одном из поворотов головы вдруг исчезла. Что это? Боже мой! Какое поразительное сходство! Двойник Владимира!.. Щека, ухо, висок… Я быстро оторвала взгляд от незнакомца: боялась увидеть его лицо, глаза…

— Курчонок, выпей хоть немного, — отрезвил меня голос Ники.

К счастью, я так и не увидела «его» лица. Пара стала расплачиваться, потом, повернувшись к нам спиной, оба вышли из зала.

Носильщик уже давно стоял у дверей, показывая на часы, висевшие в зале. Время истекало. В глазах моих стояла полуосвещенная часть лица незнакомца. Владимир, Владимир, живой Владимир!.. Кровь бросилась в голову, стало душно, жарко. Не соображая, что делаю, я резким движением расстегнула ворот шубы, дернула воротник платья. Кнопки щелкнули, расстегнулись. Сидевший против меня Васильев вдруг весь позеленел. Не отрываясь, обезумевшим взглядом он смотрел на мою шею так, точно увидел на ней гремучую змею. Я испуганно подняла руку и ощутила край шелкового платья. Расстегнувшиеся кнопки обнаружили вечернее платье.

— А-а-а-а!!! — не своим голосом заревел Васильев, сгреб со стола скатерть и рванул ее.

К столику подбежали официанты, нас обступили любопытные.

Васильев был страшен: мускулы лица дергались. Он хотел схватить меня, но ему мешал стол. Я бросилась бежать так, словно за мной по пятам гналась сама смерть. И разве не был Васильев моей смертью?!

Хорошая сумма денег, которую я, точно предчувствуя, сунула носильщику, сыграла свою роль. Он бежал за мной с чемоданом и указывал путь:

— Направо, направо, теперь налево, за угол, прямо, прямо!..

«Только бы не подвело сердце! Только бы добежать!..» — думала я.

Судьба была всецело на моей стороне. Во-первых, за мной бежал носильщик, своего рода представитель вокзальной службы, и никто не сомневался в моей правоте. Кроме того, поезд отходил. Налицо было (для неосведомленных) опоздание пассажира и желание носильщика во что бы то ни стало посадить его на поезд.

Мы с носильщиком были последними, силой прорвавшимися сквозь контроль перрона, посадка была уже прекращена.

— Вагон тринадцатый в хвосте, не пробегите мимо! Здесь! — крикнул сзади мой спаситель-носильщик.

Паровоз уже оглушил вокзал мощным гудком, когда чьи-то руки подхватили и бросили меня в отходящий поезд. Я упала на площадку прямо в объятия проводника вагона, вдогонку носильщик швырнул чемодан, и тот больно ударил в спину. Васильев, расшвыряв контроль, прорвался на перрон. Он бежал вслед за поездом и смотрел на меня с невыразимой ненавистью. В эту минуту я ненавидела его ничуть не меньше и, не придумав ничего более выразительного, изобразила пальцами предлинный нос; но этого мне показалось мало, и я вдобавок высунула на прощание язык.