Сегодня узнал, что Государь подписал указ о присоединении к ведомству Мин[истерства] нар[одного] просвещения тех женских учебных заведений, которые вошли в состав Учреждений Импер[атрицы] Марии случайно. Со всех сторон слышу одобрение этой меры и сочувствие к ней.

У [И. Д.] Делянова видел будущего попечителя Петерб[ургского] учебного округа, генерала [И. П.] Новикова. Признаюсь, не я один удивлен такому выбору Делянова. Про него можно сказать, что он странный человек, на которого в нормальное и в острое время вряд ли можно положиться спокойно и уверенно. Новиков мне и многим кажется из способных выкидывать штуки.

У Делянова застал [М. С.] Волконского, его товарища. В разговоре про то, про се, коснулись вопроса будущего государственного земельного банка. По этому поводу кн. Волконский рассказывал, что ему на днях пришлось с одним из дельцов в Министерстве финансов по этому вопросу иметь разговор и услыхать от него характерное слово.

– Как это вы на себя берете такую трудную работу, – говорит Волконский этому финансисту, – и не приглашаете в вашу комиссию для сотрудничества никого из людей знакомых с земельным вопросом, хотя бы например некоторых членов Взаимного поземельного кредита.

– И без них как-нибудь дело сморганим, – ответил спокойно финансист чиновник.

Это «как-нибудь сморганим» выражает всю сущность чиновнических отношений к делу, к которому Государь относится с душою.

Повторяю: так бы легко было сказать министру финансов: пригласите в Комиссию вашу, разрабатывающую проект Госуд[арственного] Позем[ельного] банка, приезжих членов Кахановской комиссии, по указанию министра внутр[енних] дел, и несколько представителей Взаимного поземельного кредита. Как бы дело выиграло! Я бы на месте [Д. А.] Толстого непременно испросил бы разрешения предложить сие министру финансов, пока не поздно. А потом, как финансисты-чиновники сморганят дело, тогда уже поздно будет.

Сегодня в числе гостей вечером был у меня пензенский губернатор [А. А.] Татищев. Курьезно, я не раз в Петербурге слышал в чиновничьих сферах толки про простоту и чуть ли не глупость Татищева. Почему это? А потому именно, что у него бездна здравого практического смысла и отсутствие кабинетного, мертвого, чиновничьего ума. Он олицетворение практического рассудка того губернатора, какой нужен теперь России до зарезу, губернатора русского человека и губернатора-джентельмена, барина, но не заграничного, а чисто русского.

Пермский губ[ернатор А. К.] Анастасьев умнее Татищева; оба – практически умны и оба говорят буквально одно и то же, хотя друг друга не знали, пока не познакомились здесь: дотоле не будет ни порядка, ни спокойствия, ни доверия к правительству в России, дотоле не прекратится застой во всех отраслях жизни, пока не будет приступлено к радикальному подчинению земства правительственной власти, и второе, пока судебное ведомство не будет поставлено в другие отношения к правительству. Земство и судебное ведомство в их нынешнем виде – это постоянные источники анархии и разрушения монархической власти в России. Успехи этой пропаганды страшны, и страшны именно в России. Земство быстро идет к своему банкроту, это правда, но идя к банкроту, оно просто разоряет народ поборами и вооружает его не против себя, а против правительства, так как народ земства понять не может, а все земские сборы он считает правительственными сборами. Суд же, по словам Татищева, со времени последней поездки Набокова по России и обнародования его знаменитой речи в Москве – стал просто циничен в своей дерзости к администрации и в своем пренебрежении к высшему правительству.

Выпустил сегодня первый № «Гражданина» в новом виде. Новость вида заключается в том, что журнал будет выходить два раза в неделю вместо одного. Для провинции это существенно важно в тех местностях, где почта получается два раза в неделю и где, следовательно, не нужно будет выписывающему «Гражданин» получать ежедневную газету.

Да и в Петербурге есть известный смысл издавать газету не 1 раз, а 2 раза в неделю. Вопросы нередко вспыхивают как порох; три дня спустя смотришь, вспыхнувший вопрос успел постареть и затухнуть. Все дело в том, чтобы сказать вовремя.

Подписка в Петербурге опять усилилась против прошлого года.

В провинции же статистика подписчиков по сословиям такая: больше всего: 1) духовенства, 2) дворянства. Менее всего: 1) земских управ и 2) судебного ведомства!

[А. А.] Татищев пензенский явился ко мне сегодня с замечательно меткою и тонкою мыслию. Два дня назад нас было несколько человек у меня за чашкою чая. Мы обсуждали вопрос о дворянстве или, вернее, вопрос: что всего нужнее для дворянства. Все мы единогласно пришли к мысли, что всего нужнее и одинаково нужнее: кредит для хозяйства и воспитание дворянского юношества. Для последней цели нужны в каждом городе, где есть гимназия – общежитие или пансион для дворянских детей, где бы родители могли воспитывать своих детей на дворянские средства, пансионерами. Вопрос остался открытым: откуда брать эти нужные деньги? Ясно, что с одной стороны в некоторых губерниях потребуется помощь от казны, а именно там, где дворянских сумм к тому не имеется, а в других местах эти пансионы могут быть учреждаемы дворянскими средствами.

Сегодня по этому поводу Татищев высказал мысль, простую до нельзя, но на которую никто доселе не обращал внимания. Мысль такая: вот более 20 лет, как земство в каждой губернии ассигновывает большие суммы ежегодно на народное образование.

Кто главная платежная сила в земстве?

Дворяне!

На кого идут деньги, собираемые земством на народное образование?

Только на крестьян!

Вся меткость мысли Татищева основана на вопросе: справедливо ли, чтобы земские суммы на народное образование вообще в губернии, в которых половина – дворянские деньги – шли исключитель[но] на крестьянские школы?

Не будет ли гораздо справедливее половину земской суммы, сбираемой на народное образование, и именно дворянские деньги, обратить на содержание дворянского приюта или пансиона при гимназии, а крестьянские деньги на крестьянскую школу?

Вчера был характерный обед у обер-жида [Г. О.] Гинцбурга. Гинцбург есть в России глава еврейской партии: в этом никто не сомневается. Он и очень богат, и очень умен. Но вот что грустно, его богатство все становится обширнее по мере того, как его ум изощряется в приобретении все большего влияния. Кроме того характерно и интересно, что Гинцбург действует с удивительным цинизмом и нахальством. Он не церемонится проявлять свое презрение к русским людям, когда они ему нужны. Едва назначение [А. П.] Игнатьева в Сибирь стало известным, как Гинцбург появился с визитом к нему. Причина понятна. Гинцбург приобрел множество золотых приисков в Сибири и развел там большие еврейские колонии. И вот после визитов Гинцбург зовет Игнатьева обедать. Игнатьев едет и застает Лукулловский обед. В числе гостей разные генералы-тузы; en tête гр. Пав[ел] Шувалов, затем Бобриков, [Д. Г.] Анучин; последние два оказались amis de la maison; [Н. О.] Адельсон, а с другой стороны гинцбурята и главноуправляющий золотыми приисками Гинцбурга в Сибири. Гинцбург угощает, но сам не ест, чтобы не поганиться с русскими. Подают шампанское, и что же? Бобриков предлагает разные тосты и между прочим такой тост: за здоровье хозяина, как благороднейшего человека, твердо и неуклонно идущего по своей дороге, доблестного труженика, доказавшего нам, что несмотря на различие в религии, он не делает различия в национальностях и т. д.

Омерзение берет от таких бокальных речей. Гинцбург их слушает с улыбкою, выражающею: хвалите, холопы, я изволю вас слушать…

А рядом с этим интересно припомнить, что еврейская комиссия графа [К. И.] Палена за два года еще не начинала своей законодательной деятельности… Она издержала 37 тысяч на издание исторических трудов, и затем стоп машина!

Видел счастливого человека сегодня у [К. П.] Победоносцева, это С. А. Рачинский. До него не касаются никакие политические злобы дня! Он живет себе в своей деревне, в своей школе, как в мирной, любящей семье, и все остальное для него не существует. В его жизни школьного отшельника, впрочем, случилось важное событие. Событие это появление нового товарища в лице молодого [Н. М.] Горбова. Горбов, кончивший курс университета, страстно полюбил дело Рачинского и поехал к нему, приглядываться к его сельской школе. Результатом было то, что он основал возле Рачинского, в своем имении, другую сельскую школу и поселился между детьми жить с ними и учить их, и теперь, как говорит Рачинский, обе школы до того полны, что уже принимать новых учеников нет возможности. Народ буквально обожает эти школы, и дети льнут к ним, как пчелы к меду. Мед же заключается в церковности этих школ.

Рачинский говорит, что он может теперь умереть спокойно, найдя себе преемника. Ведь у него ревностные ученики в том же деле, например, один князь Николай Николаевич Мещерский начал такое же школьное дело в Могилевской губернии.

Но увы, все это капля в море! Делянов большой грех несет на душе. Он совсем не помогает делу развития церковно-приходской школы, не поощряет, не ободряет, не направляет дело. Что хорошая, что дурная народная школа, ему все равно, и хороший священник, и хороший учитель не видят от министерства проявлений к ним участия и поощрения!

№ 16

Истекшая неделя имела главным предметом разговоров и толков Высочайшее повеление на счет Кахановской комиссии. Надо сказать, что это распоряжение пришло как раз вовремя. Трудно исчислить как много эта злосчастная комиссия наделала вреда внутри России, заволновав умы и возбудив тревожные вопросы щекотливо политического свойства в среде помещиков, только что начинавшей успокаиваться. Я ежедневно получаю по несколько писем из провинции с вопросами: правда ли это, правда ли то на счет Кахановской комиссии, и при этом плач и сетования.

Но нет худа без добра. Существование и дебаты Кахановской комиссии дали несомненное мерило того, что может правительство ожидать от так называемых деятелей и своих, сановных, и общественных в либеральной сфере. Ясно, что ничего не умерло еще в головах наших петербургских сановников из того, что так гибельно извратило прекрасные намерения прошлого царствования; та же страсть либеральничать, в угоду каким-то стриженным и нигилистам, на счет правительственной власти и правительственного обаяния, та же легкомысленность в обращении с серьезными вопросами порядка и народной нужды; то же заигрывание с дурными страстями и инстинктами толпы еле-еле грамотной и кроме всего этого – то же незнание жизненной правды и провинциальной России.

Одним из поразительных эпизодов в этом отношении в Кахановской ком[иссии] за последнее время был эпизод с [Н. А.] Вагановым, заседающим в виде представителя Министерства двора и Ведомства уделов. Как такой заядлый красный попал в доверенное лицо у [И. И.] Воронцова[-Дашкова] – это Бог один знает, но после эпизода в Кахановск[ой] ком[иссии], будь я на месте Воронцова, я бы не потерпел его и суток при себе.

Шел вопрос о том, кому председательствовать в проектированном комиссиею уездном управлении. Большинство высказалось за то, что председателем должен быть уездный предводитель дворянства. [М. С.] Каханов заключает дебаты и спрашивает: значит, вопрос исчерпан, особых мнений нет. Все молчат.

Вдруг встает Ваганов.

– У меня особое мнение. Я прошу его записать и приложить.

– Какое?

– Председатель уездного управления должен быть избираем земством.

– А утверждаем?

– Никем! – нагло ответил Ваганов.

Все переглянулись. Никто не ожидал такой дерзкой противоправительственной выходки. Затем, когда стали расспрашивать и усовещевать Ваганова, он отбросил всех возражавших оппонентов и сказал: «Это мое убеждение, и я от него не отступлюсь!» К мнению Ваганова никто не присоединился.

Но Кахановская комиссия имела еще ту пользу, что она резко обнаружила разлад между Петербургом и его бюрократическим миром, и провинциею. Приезжие члены из провинции ни с чем не могли согласиться из того, что выработала Кахан[овская] коммиссия в виде основных положений реформы в провинции, начиная с сельского общества и кончая губернатором. Все предлагавшееся они нашли дутым и народу не пригодным.

Наоборот, все, что приезжие из провинции члены Кахан[овской] комиссии предлагали, ссылаясь на нужды жизни, все то петербургские члены комиссии отрицали или как слишком отсталое, или несогласное как будто с духом бывших реформ.

Самым видным из приезжих членов Кахан[овской] ком[иссии] был несомненно симбирский [А. Д.] Пазухин. Это молодой человек, умный, даровитый и, главное, неувлекающийся. Он практически знаком с нуждами русской жизни и не с луны хватает мысли для реформы, а прямо из прозаической правды.

По его мнению, предпринимать теперь какую-нибудь многосложную уездную реформу неосторожно, неразумно и бесполезно, так как не хватает главного, людей для нового какого-нибудь строя жизни в уезде. По его мнению, надо сделать лишь то, что крайне нужно и на что хватит людей в провинции.

Мысли Пазухина сводятся к трем главным вопросам: 1) к вопросу об изменении порядка земских выборов, 2) к вопросу об подчинении крестьянского мира и управления власти и контролю и 3) к вопросу о замене учреждения выборного мировых судей учреждением по назначению от правительства мировых посредников.

Цель этих легко осуществимых изменений двояка: 1) подчинить крестьян власти и 2) дать возможность помещикам жить в уезде безопасно и спокойно. Цель эта однако в зависимости от весьма существенного вопроса: как отнесется к вопросу об упразднении института мирового судьи и о замене его мировым посредником – Министерство юстиции?

Из разговоров с Дурново И. Н. я мог заключить, что мысль Пазухина весьма сочувственно ценится и Министерством внутренних дел. По мнению И. Н. Дурново, когда Кахановская комиссия окончит свои заседания, и весь ворох ее законоположений поступит к министру внутрен[них] дел, следовало бы немедленно приступить к осуществлению самого нужного: к правильному устройству полицейской власти в уезде, к кое-каким улучшениям в крестьянском самоуправлении и, главное, к восстановлению мировых посредников, как они были в 1861 году, с двойною властью, судебною и полицейскою. Разумеется, от Набокова и всей компании красных Госуд[арственного] совета следует ждать самого отчаянного сопротивления к осуществлению этой нужнейшей реформы, но надо верить и надеяться, что Государь прикажет Набокову согласиться или уволит его, но мысли о мировых посредниках вместо мировых судей даст осуществиться.

Вторым интересом дня – отъезд графа [Д. А.] Толстого, подавший повод высказываться разным толкам и мнениям. Но оставляя в стороне эти толки, интересно остановиться на том, что происходило по случаю отъезда графа Толстого в близком мире, его окружающем. Опять явился острый и роковой вопрос: как быть с [П. В.] Оржевским? Вопрос этот действительно роковой. Оржевский относительно себя и госуд[арственной] полиции отнял у графа Толстого совсем его личность. Для Оржевского графа Толстого нет, а есть игрушка и орудие в его руках. Оржевский отнял у гр. Толстого не только энергию, не только волю, но даже самоличность. Он действовал постепенно и исподволь, наводя страх на бедного Толстого, и довел его до мысли и даже до убеждения, что малейшее со стороны Толстого неподчинение его, Оржевского, воле, повлечет на него, гр. Толстого, немилость Оржевского, а немилость эта в свою очередь повлечет за собою предоставление гр. Толстого на произвол анархистов. Как ни невероятно и ни смешно это, но к сожалению это несомненная истина. И вот когда зашла речь об отъезде гр. Толстого, и он сообщил об этом Дурново, последний более чем основательно сказал гр. Т[олстому], что при таком продолжительном отсутствии его весьма неудобно делить управление министерством на две части, между им и Оржевским, так как немыслимо, чтобы ответственный перед Государем за министерство управляющий им не знал, что делается в области государственной полиции; мало того, постоянно может быть опасность от такого qui pro quo. По общей полиции, напр[имер], в случае где-либо открывшихся беспорядков управляющий министерством предписывает одно, а Оржевский может предписать другое, даже совсем противоположное. Бедный Толстой согласился с этими доводами, но все-таки не решился изменить прежний порядок. Почти слезно, с нервною дрожью он упрашивал Дурново не настаивать на чем бы то ни было, что могло бы быть неприятным Оржевскому.

Грешный человек, я не мог не посоветовать Дурново просто откровенно доложить Государю об этом затруднительном состоянии, коего вредные последствия нельзя даже приблизительно рассчитать, в случае, не дай Бог, малейших беспорядков.

Вообще этот частный факт еще раз наводит на размышления о том, как неудачно при уничтожении III Отдел[ения] и шефа жандармов был оставлен пост полуминистра и полушефа жандармов – в связи с должностью товарища министра внутренних дел. Прежде всего является вопрос: на что такой полушеф жандармов с политическою ролью, раз есть министр внутренних дел, и есть Департамент полиции государственной с его директором? Политическая роль такого полушефа прежде всего смутна и неопределенна; а вследствие этого для человека самолюбивого, честолюбивого и властолюбивого – является областью самых темных интриг, самых необузданных захватов власти, самых невообразимых фальшивых положений и недоразумений, от которых в конце концов страдают прямые интересы власти и порядка, да и самые интересы охраны и полиции.

Отчего страдают?

А вот отчего! 1) Государь едет куда-нибудь; министр его сопровождает; и полушеф жандармов хочет ехать. Его не берут. Не берут, он сердится и дуется, и что же? Дайте столько-то жандармов и полиции для усиления надзора, говорит ему министр; не могу, отвечает полушеф, у меня здесь не хватит, и не дает. Не дает потому, что дуется.

2) Министр дает приказания и инструкции губернаторам; положим, руководствуясь ими, губернатор нуждается в помощи жандармского штаб-офицера в губернии; тот ему на это отвечает: я ничего не могу, я получил приказание от своего начальника слушаться только его, и конец.

3) Петербургский градоначальник признает нужным принять экстерную меру; он хочет ее принять; министр согласен; но полушеф объявляет свое veto, и конец.

4) Губернатор сообщает важное донесение министру в собственные руки или, когда еще важнее, Государю; полушеф его призывает или пишет ему бумагу и самым дерзким образом его выругивает за то, что он, губернатор, смел написать министру в собственные руки, минуя его! Мало этого, он является к министру и под угрозою требует, чтобы министр сделал такому губернатору выговор за то, что он написал министру, а не ему, полушефу, и министр подчиняется.

Словом, трудно исчислить, какой существенный вред приносит и может приносить такое совершенно фальшивое и даже не безопасное положение министра и Министерства внутренних дел при полушефе жандармов, имеющем в руках всю полицию в империи.

А между тем легко было бы устранить эти неудобства, упразднив вовсе эту должность полушефа и оставив директора Департ[амента] госуд[арственной] полиции в непосредственном подчинении у министра, а губернаторам в свою очередь подчинить губернский жандармский состав в полицейском отношении, а градоначальнику в Петербурге предоставить более широкие права в области государственной полиции и розыска, при непосредственной зависимости от министра внутренних дел. Так думают опытные люди, увидевшие на деле все неудобство ставить государственную полицию в зависимость от личных интриг, вопросов самолюбия и невольных стремлений играть роль в ущерб единству власти и объединению дела. В личном же управлении как отдельною частью жандармы могли бы быть заведуемы начальником штаба жандармского управления.

–

Много говорят, а в Москве в особенности, о банкротствах крупных домов, одно за другим раздающихся, как роковые выстрелы.

А рядом с этим повсеместные стоны и жалобы на отсутствие кредитных билетов. Невероятные творятся вещи: платежи принимаются в Москве коммерческими домами не деньгами – их нет в обращении – а купонами на пять лет вперед, на 1890 год!

А Министерство финансов продолжает все жечь и жечь кредитные билеты.

Везде просят иного взгляда на наши финансовые дела. Ухудшение идет все crescendo и с страшною быстротою. А между тем Министерство финансов как будто ничего не видит и не слышит из того, что на Руси делается, и ни на чьи стоны и вопли не обращает внимания.

Вот почему куда ни пойдешь и с кем ни заговоришь, везде слышишь толки о том, как настоятельно нужно министерство торговли и промышленности именно теперь. Мне кажется, что это далеко не так трудно, так как бесспорно человек, как [И. А.] Вышнеградский, совершенно подходит к этому делу и дорос до него. Это было бы громадное по своим последствиям благотворное событие. Надо полагать, что Бунге был бы очень рад отделить от себя эту часть, тем более, что она не при нем, а при Н. А. Ермакове, который в данную минуту представляет собою дряхлость замершей рутины, и больше ничего. А между тем в его одряхлевших руках вся мануфактура и торговля России, шутка сказать. Беда еще та, что дряхлые люди бывают упрямы и капризны, как нервные бабенки. Так и Ермаков. На днях слышал от Делянова плач над судьбою прекрасного проекта, Вышнеградским составленного и Деляновым представленного, на счет устройства профессиональных или технических школ в России. Делянов торопит осуществление этого столь нужного дела, а Ермаков возьми весь этот проект и положи его под сукно, под предлогом обсуждения, и всякому встречному говорит: не хочу мол давать ходу этому делу, и кончено. Делянову хочется настаивать у министра финансов на скорейшем рассмотрении проекта, хочется, но колется: начнешь настаивать или пожалуешься на него, пожалуй, рассердится и начнет отказывать в деньгах!

–

Всякий раз, когда я с К. П. Победон[осцевым] говорю с сокрушением об ужасном вреде нынешнего Министерства юстиции для интересов Самодержавия прежде всего, К. П. во всем соглашается со мною, но с тою лишь разницею, что поднимая руки горé, он прибавляет: что прикажете делать, а кого вы назначите на место Набокова, никого не придумаешь.

Не раз, а сто раз я думал об этом вопросе. Он кажется заколдованным кругом, но только кажется. На деле он вовсе не заколдован. Будь я на месте Государя, я бы ни минуты не колеблясь, упросил бы принять управление Министерством юстиции никого другого, как того же К. П. Побед[оносцева], не отрывая от Святейшего Синода. Если гр. [Д. А.] Толстой мог соединять в себе Минист[ерство] нар[одного] просвещения с Синодом, то легче еще соединять в лице К. П. тот же Синод с Минист[ерством] юстиции. Назначение его имело бы громадный смысл, такой же, как имело назначение гр. Толстого после [Н. П.] Игнатьева. Это было бы эпохою в анналах суд[ебного] ведомства и переворотом. Его имя высказало бы программу. Девять десятых лиц суд[ебного] ведомства сразу бы переменились. Новый дух сразу бы облетел всю Россию. Сенат бы изменился. И с Божиею помощью в два, в три года судебный мир был бы преобразован. Нужно ли прибавить, что К. П. один из первых, если не первый юрист в России. Разумеется К. П. начал бы с отказа принять это место. Но при настоянии разумеется патриотизм и преданность возьмут верх. Но главное не отрывать его в то же время от Синода, где его деятельность дала уже плоды замечательно богатые и отрадные.

Это мечта, но Боже, как хорошо было бы ее осуществление!

Из всех толков о дворянстве и о том, что сделать было бы нужнее в интересах дворянства, и с тем вместе в интересах самодержавия, без сомнения вопрос о дворянских детях заслуживает главного внимания. Без забот об этом юношестве нет и не может быть речи о будущности русской монархии.

А между тем об этих дворянских детях всего меньше думают. Их бросили на произвол судьбы, и притом ужаснейшей судьбы. Выйдет ли из дворянского ребенка верный слуга престола или цареубийца-заговорщик, государству все равно.

План военной и военно-учебной реформы [Д. А.] Милютина носит в своей удаче печать проклятия. Это был план ума, захотевшего в близком будущем отнять у Престола его исторически прочные силы. [А. В.] Головнин с одной стороны, Милютин с другой, оба разрушили до основания здание воспитания дворянских детей, столь мудро и предусмотрительно воздвигнутое Николаем I.

Гражданские гимназии были все с пансионами в провинции, и поставлены в близкие отношения к дворянству. Дети в них не учились только, а воспитывались только в дворянском духе. Головнин разрушил пансионы при гимназиях немедленно. Дворянские дети стали жить, то есть воспитываться, на улицах, в читальнях, в подвалах, в мещанских притонах и в публичных домах.

Милютин разрушает кадетские корпуса и создает окружные юнкерские училища, где сын дворника готовится в офицеры наравне с сыном потомственного дворянина, и в военных гимназиях вводит в виде воспитательного элемента штатский нигилизм.

Результаты не дали себя ждать. Гимназии сделались рассадниками анархизма самого бесшабашного, а в военном быту не много осталось армейских полков, где бы нельзя было указать на группу молодых офицеров, порвавших связи и общение с преданиями старого военного мира, и только для вида сходящиеся на службе с старыми офицерами или с молодыми офицерами, не испортившимися в пройденной ими школе.

Это уже начало разложения военного духа. Несомненно, что если к воспитанию дворянской молодежи не будут приложены заботы и усилия особенные, этот дух растления быстро пойдет свершать свое роковое дело.

Между тем помочь делу не трудно. В военном мире стоит только закрыть окружные юнкерские училища немедленно, а в кадетских корпусах допустить прием не дворян на известный процент.

Что же касается гражданских гимназий и реальных училищ, то казалось бы возможным именно теперь, в виду юбилея Дворянской грамоты поручить министру народного просвещения сообща с министром внутренних [дел] безотлагательно разработать вопрос об устройстве во всех губернских и гимназических городах дворянских общежитий или пансионов, имея в виду согласовать материальное в этом деле участие дворянства с правительственною помощью.

Осуществление такого дела не миф и не мечта; оно возможно. Для него есть данные.

Во 1) В иных губерниях есть оставшиеся пансионы дворянские.

Во 2) В иных городах есть казенные здания, которые быть может могли бы быть приспособлены к цели.

В 3) Большая часть дворян все же платит в год известную сумму в год на содержание гимназистов сыновей где-нибудь в частных квартирах. Через губернаторов и губ[ернских] предводителей дворянства легко было бы привести в известность приблизительно в каждой губернии, что ассигнуется родителями на содержание детей гимназистов, и сумму эту принять за норму для определения платы за казенного пансионера.

В 4) Во всяком случае приобщение к обсуждению этого вопроса местных губернаторов и предводителей дворянства значительно ускорило и облегчило [бы] осуществление этого дела.

–

Тон английских газет, задорный и воинственный, как будто задает себе задачу нас запугать. А послушаешь наших дипломатов, оказывается, что нам следует держаться тона умеренного по той де причине, что мы к войне не готовы. Вот уж жевание все той же роковой нелепости, завещанной нам кн. [А. М.] Горчаковым. В 1870 году я отлично помню, как кн. Горчаков с ужасом и страхом говорил об опасностях войны с Англиею по поводу нашей декларации относительно Парижского трактата; понижение тона, почтительных фраз вот чего просил канцлер наш от покойного Государя. Но покойный Государь не послушался ни канцлера, ни Милютина, говорившего о невозможности войны, и велел отправить категорическую декларацию в Лондон. Горчаков не ел, не спал и все бредил про войну с Англиею, как результат нашей телеграммы. И что же? Приходит ответ Англии, с сожалением преклонившейся перед совершившимся фактом.

Но тогда у Англии не было Судана. А теперь у нее Судан.

Разумеется ей решиться на войну сто раз труднее теперь, чем прежде…

Понятно, что и нам скверно идти на войну, но все же именно вследствие этого чем тверже и категоричнее наш тон, тем сильнее шанс избегнуть войны; чем слабее наш тон, тем ближе мы к войне.

Войны и потому желать не следует, что об ней страстно мечтает кн. Бисмарк; втравив нас в войну с Англиею, он разом достигает трех целей: вреда для Англии, простора для германских дел в колониях и ослабления России, не говоря уже о 4 цели, о блокаде наших портов, в явный выигрыш берлинской торговли.

Вот почему так желательно, чтобы наши дипломаты не дали бы нашему тону с английским кабинетом понизиться.

№ 17

Всемилостивейший Государь!

При сем осмеливаюсь представить некоторые выдержки из Дневника.

Засим осмеливаюсь тоже умолять Ваше Величество в доставляемом Вам 2 раза в неделю «Гражданине», если сие возможно, удостаивать пробегания в конце каждого № Дневника. Не знаю, почему, но убежден, что в связи с этими нецензурными выдержками, Вы изволите найти кое-что интересное.

От всей души Ваш верноподданный К. В. М

23 мая

[Дневник 19 апреля – 22 мая 1885]

19 апреля Легенды о Царе.

21 апреля Дворянский юбилей. Промахи гр. [А. А.] Бобринского.

23 апреля Слухи и толки по пов. преемства гр. [Д. А.] Толстого.

29 апреля О самодержавии.

1 мая Пермяк о Пермской губ.

9 мая Статья [В. В.] Крестовского об Афганской границе.

10 мая О дворянском банке.

12 мая Два предводителя после приема у Государя.

15 мая У К. П. П[обедоносце]ва.

16 мая Между моряками.

20 мая Несчастный.

22 мая Честный старик.

Замечательно, что со всех сторон и во всех домах говорят об отъезде Государя в Москву, точно это факт решенный. По Невскому потянулся ряд придворных карет, в чехлах. Куда едут? В Москву, решают все. Даже в таких серьезных кружках, как Английский клуб, говорят о поездке Царя как о событии несомненном. Цель поездки двоякая: объявить Манифест о войне и праздновать Дворянский юбилей. В Москве, говорят мне, ждут Государя тоже. За последние дни настроение к войне обострилось. По мнению москвича одного, между купечеством идет толк такой: приезжай, Государь, и скажи нам, что на войну денег мало, мы бы показали нашему Царю, мало ли у Него денег! Поворот от сонливого равнодушия к патриотическому настроению несомненен.

Легенд уже много ходит. Главные вертятся все около [Н. К.] Гирса и рисуют его страшно испуганным и запуганным – перед Государем, твердым, спокойным и неустрашимым. Такая легенда, например: Гирс приносит Государю проект ответной депеши на имя [Е. Е.] Стааля. Государь ее взял, прочел, потом взял карандаш и все зачеркнул, сказав: «Завтра я вам пришлю другой проект, вы его подпишите и отправите». Действительно, на другой день Гирс получает другой проект, читает и восклицает: «Comme c’est bien écrit!»

Вторая легенда уверяет, что Государь совсем устранил Гирса на эти дни, а сносится прямо с [И. А.] Зиновьевым.

Третья легенда о разговоре с министром финансов по поводу войны. Денег нет, будто бы сказал Бунге.

– У меня 70 миллионов, и у моего сына есть несколько миллионов, – будто бы ответил Государь, – на эти деньги можно начать войну, и я уверен, что таких, как мы, найдется в России несколько!

Легенда эта ходит в бельэтажах, в клубах и в народе.

Не могу сказать, чтобы впечатления сегодняшних торжеств были особенно удовлетворительны. Они – петербургские – эти впечатления, а Петербург никогда не дает того, что может желать русское чувство. Открытие выставки мизерное, жалкое. Какого-то архиерейчика засунули с двумя попиками в маленькую комнату Соляного городка, с дурными в добавок певчими, наехали гости, толкотня, давка, и больше ничего. Самая выставка, что за мизерность! Неужто не нашлось места в Петербурге более удобного и поместительного! К 2 часам мы съехались в Дворянском Собрании. Зал наполовину пустой. На галереях масса дам в роскошных туалетах. Царская ложа полна. В публике шел толк, что ждут Императрицу. Проповедь Арсения перед молебном – казенная и пошлая. Пение Исаакиевского и митрополичьего хоров: «Тебе Бога хвалим» изумительно прекрасное. После многолетия произошло нечто, смутившее многих. Виноват предводитель [А. А.] Бобринский. Он везде и всегда мальчишка. По общему мнению, ему следовало перед началом молебна попросить всех членов Царской фамилии сойти из ложи в залу и стать впереди молящихся. Тогда бы этой смутившей всех неурядицы не было бы. Архиерей поцеловал крест, повернулся, дал его митрополиту Московскому поцеловать, затем стоит, все оглядываются на Царскую ложу; тут опять Бобринский дал промах; ему бы пойти и попросить великих князей сойти и приложиться к кресту, нет, он идет к архиерею и отправляет его в ложу; архиерей через залу с крестом в руках идет и по ступеням взбирается в ложу. Все смутились, ибо вышло, что члены императорской фамилии как будто не удостоили сами пойти к Кресту, а потребовали, чтобы Символ Спасителя пришел к ним. Словом, вышло проявление неуважения к Святыне, которого, очевидно, не хотели сделать никто из членов Императ[орской] фамилии. А случилось благодаря бестактности и ненаходчивости Бобринского.

Он и мальчишка, и глуп, и очень самодоволен.

– Будут речи, – спрашивает его кто-то.

– Разумеется нет.

– Отчего разумеется?

– Оттого, что то, что надо сказать, не позволят сказать, а что можно сказать, мы не хотим сказать, – ответил этот глупый и пошлый мальчишка.

Затем опять какофония.

Рескрипт с его прекрасными мыслями совсем пропал, как чтение и как эффект. Очевидно, читать его должен был или губернатор или И. Н. Дурново! Вдруг поднимается на 2 ступени близ Царской ложи мальчишка предводитель и читает рескрипт скверно, не громко, без чувства и каким-то нерусским акцентом!

Одним словом, досада взяла, и только! Да вдобавок он забыл пригласить петербургских дворян специальным приглашением, этот мальчишка! Рескрипт, как слышу, все хвалят. Но жаль, что в нем помещено было о банке; впечатление высокого настроения сейчас же портится: выходит, как будто банк есть награда дворянству за преданность, и как будто в банке спасение дворянства! Жаль, очень жаль, что по случаю юбилея ничего не сделано для воспитания дворянских детей. Это главная, существеннейшая из всех нужд. Я говорил об этом с И. Н. Дурново.

– Денег нет, – отвечал он, ссылаясь на Бунге.

– Грешно это говорить и грешно с этим мириться, – упрекнул я Дурново. – Русскому Царю нужны прежде всего преданные дворяне, а не богатые; деньги должны быть, чтобы помочь дворянству устроить судьбу своих детей в учебных заведениях так, чтобы они не были в обстановке нищих и мещан и семинаристов.

– Я с вами согласен, – ответил И. Н. Дурново, – но убедите в этом Бунге.

Нехорошие известия о здоровье графа [Д. А.] Толстого снова наводят на вопрос: кому быть его преемником? Об этом говорят чуть ли не во всех гостиных. Называют [А. А.] Половцева, называют [А. М.] Дондукова[-Корсакова]; называют [М. Н.] Островского. А сегодня к великой радости моей слышал в чиновничьих толках имя [Ф. Ф.] Трепова. Я говорю: к радости, ибо если кто назвал Трепова, то значит поворот умов должен был в эти последние годы быть весьма значительным. Имя Трепова означает с одной стороны энергию и строго консервативное направление; а с другой стороны Трепова предали и от Трепова отреклись, когда произошел знаменитый скандал Засуличского процесса. В этом-то смысле, совсем независимо от вопроса: сколько вероятия в назначении Трепова министром внутренних дел, я радуюсь тому, что в чиновничьих кружках его называют кандидатом. На мой взгляд это историческое знамение времени, означающее, что умы настолько отошли от недавнего прошлого, что не ужасаются такого резкого проявления антилиберализма.

Всех более «ахов» и «охов» вызывают толки про кандидатуру Половцова. Он лично собою ничего не представляет: когда-то ловкий человек, теперь мешок с деньгами, и больше ничего. Не дай Бог никогда такому человеку стать в положение, от которого будет зависеть судьба многих, а благо России подавно. Он представляет собою, во-первых, Шуваловскую партию, то есть все не русские инстинкты, во-вторых избалованную и, следовательно, необузданную денежную силу. Сила эта растлевающая и вредная, ибо с одной стороны она заключается в связи его денег с известным количеством влиятельных лиц, занявших у него деньги, а с другой стороны в связи со всеми денежными тузами и воротилами, не исключая, разумеется, и жидовских. Затем, как государственная личность, он успел уже достаточно проявить себя весьма узким, личным и нередко мелочным в своих взглядах и чувствах. Слух, пущенный о Половцове, обратно слуху, пущенному о Трепове, – есть печальное знамение времени, как зловещий признак перешедшего к нам из растленного и гнилого Парижа поклонения деньгам. Без Штиглицевских миллионов кто бы произнес имя этого человека!

Про М. Н. Островского вот что говорят. Он государственный человек надежный и способный, это бесспорно; но против него три выставляют пункта: 1) он болезнен и вряд ли справится с работою; 2) он никого и ничего не знает в М[инистерст]ве внутренних дел, так что ему пришлось бы начинать с азбуки в такую минуту, когда на очереди стоят в М[инистерст]ве внутр[енних] дел неотложные важнейшие вопросы, требующие решения, в 3) и это чуть ли не важнейшее, Островский слишком воспитанник бюрократического мира, чтобы справиться с таким трудным, прежде всего живым делом. В М[инистерст]ве государственных имуществ, по отзывам его сослуживцев и подчиненных, – это отсутствие в Островском государственной самобытности и личной инициативы сказывается необыкновенно сильно и наглядно. Не только ни одно назначение, но и ни одно решение по самому маленькому вопросу Островский на себя не принимает без предварительного подчинения себя директору департамента или другому чиновнику. В этих условиях Островский при всей своей высокой честности и даровитости к сожалению не человек борьбы, а между тем пост министра внутренних дел теперь более чем когда-либо требует борьбы с лагерем либеральной оппозиции, и сильной борьбы, для проведения нужных реформ во имя усиления власти и порядка в провинции.

Но кого же тогда желать на место министра внутр[енних] дел? По-моему, опять-таки единственный подходящий к уровню задач его есть К. П. Победоносцев!

Если не суждено ему быть министром юстиции, то отчего не думать о нем как о преемнике графа Толстого. Лишь бы сохранялось за ним и обер-прокурорство Святейшего Синода, которое ни в чьих руках не могло бы быть лучше.

Четыре года назад все честно преданные люди были обрадованы Манифестом о Самодержавии, положившим конец всем шатаниям и стремлениям в область либеральной авантюры.

Четыре года спустя сам собою является вопрос: достаточно ли сделано для укрепления Самодержавия?

К сожалению, прошедшее так расшатало весь строй государственной жизни, так все и всех сбило с толку, так извратило все мысли и понятия о главном и важном, что теперь еще далеко до полного торжества принципа Самодержавия во многих сферах государственной жизни.

Кто не приедет из провинции, тот непременно жалуется на недостаток порядка в провинции, а недостаток порядка происходит, по мнению всякого провинциала, от недостатка власти.

И с каждым днем ощущение этого недостатка власти становится сильнее. Сильнее становится потребность в Самодержавии на месте, в провинции.

Там его нет, там царствует полное разновластие.

Губернатор доселе – ничего своею властью не может.

Нет начальника в губернии, и еще менее есть начальник в уезде. Отсюда два последствия: крестьянский быт все сильнее разрушается; помещикам все труднее жить.

Что надо для применения идеи Манифеста 29 апреля к провинции – успело очень ясно высказаться, и в этом отношении приезд из провинции людей с практическим опытом в состав покойной Кахановской комиссии – много помог уяснению вопроса: что надо?

1. Надо усилить власть губернатора и сообразно с этим увеличить его содержание.

Примечание. Одна практическая мера, маленькая по существу, могла бы иметь громадное значение как средство усилить значение губернатора в провинции: постановить, что представление к наградам по всем ведомствам лиц, служащих в провинции, не исключая и судебного (это главное!), должно происходить через губернатора и с присоединением его отзыва. Губернатор тогда возвысится волшебно.

2) Надо назначить начальников уезда, и

3) Надо восстановить старых мировых посредников с предоставлением им дел мировых судей и с подчинением их ведению Министерства внутренних дел.

Все это до зареза нужно, а между тем с болезнью гр. [Д. А.] Толстого все это кануло в море забвения.

Казалось бы, хорошо было бы, если на управляющего Министерством внутренних дел возложено было к осенней сессии нынешнего еще года внести по этим пунктам проект в Госуд[арственный] совет, и предоставить ему для разработки такого проекта пригласить дельнейших губернаторов и людей, как [А. Д.] Пазухин симбирский.

Еще пример: как замедляется вследствие болезни гр. Толстого удовлетворение страшно жгучих нужд внутри России. Вопли и стоны со всех сторон о невозможности вести хозяйство при нынешних отношениях между нанимателем и рабочими побудили гр. Толстого поторопиться составлением проекта положения о найме рабочих. Зимою он должен был быть выработан и весною представлен в нынешнем же году в Госуд[арственный] совет. И что же? Проект готов, но в Государст[венный] совет не внесен потому, что его хотел внести и отстаивать сам министр внутр[енних] дел. Таким образом одно из самых горячих дел отложено опять на год, и нынешнее лето принесет опять нескончаемый ряд бед и драм в сфере хозяйских предприятий в России, и в помещичьем быту в особенности.

Сегодня был у меня один пермяк и много рассказывал интересного про свою Пермскую губернию.

Это интересное главным образом относилось к земскому положению губернии и как нельзя вернее дополняет и подтверждает то, что рассказывал мне так печально красноречиво бывший губернатор [А. К.] Анастасьев. По мнению этого пермяка, весьма образованного молодого человека, Пермской губернии, считающейся и доселе одною из богатейших губерний России, в близком будущем грозит полное и страшное разорение с одной стороны, и целая эпоха серьезных беспорядков с другой стороны, так как начало смут и социальных междоусобий деятельно уже теперь полагается пропагандою посредством земских школ. В настоящую минуту Пермская губерния представляет интересную и угрожающую картину. Все бывшие помещичьи заводы, где никто из владетелей не живет, и все крестьянские громадные и богатые села находятся в полной эксплуатации земских собраний и управ по уездам. Каждые три года эти собрания, по большей части составленные из кабачников и писарей, избирают в члены уездных земских управ известное количество членов, где 3, где и больше. В иных уездах кандидаты на эти должности члены управ платят даже взятки избирателям, чтобы быть выбранными. Почти всегда выбор падает на самых смелых и предприимчивых плутов. Избранный член земской управы пробывает 3 года на своей должности и после трехлетия уходит, но как уходит? Уходит с более или менее круглым или округленным состоянием. И так каждые 3 года! Кто бы поверил таким ужасающим цифрам?! Пока в большей части уездов других губерний норма всех земских сборов по уездной смете не превышает 100 тысяч, 150 000 рублей, в иных уездах Пермской губернии она доходит до 1 миллиона! И этим миллионом распоряжаются кабачники и пьяные, выгнанные с должностей волостные писаря!!! Любимым предметом расходов является народное образование, но Боже мой, что за насмешка, и с тем вместе, постоянная угроза правительственным интересам, и что за лафа нигилистам и социалистам. Школы строят, подбирают сельских учителей те же кабачники, и затем начинается то в одном училище, то в другом очень скверное обучение народа посредством никуда не годных учителей. Правительственный надзор почти отсутствует, так как инспектору при громадных расстояниях очень трудно чаще одного раза в год заглядывать в школу, много два раза, а для инспекции со стороны земства назначаются полуграмотные купчики или те же кабачники.

Из всего этого вытекает, и по мнению переведенного в Чернигов Анастасьева, и по мнению такого простого жителя, что правительство сделало большую ошибку, введши земские учреждения в Пермскую губернию.

Но затем что, раз эта ошибка сделана?

Затем, следовало бы, ввиду особенных условий Пермской губернии, и именно для ограждения населения от тягостей постоянно возрастающих земских сборов, предоставить губернатору в виде временной меры, в изменение статей Земского положения право:

1) назначать председателя и членов управ по уездам, и

2) утверждать сметы уездных земских собраний по всем статьям расхода.

Это было бы великим благодеянием.

Смею полагать, что даровито и ясно составленная статья Вс. Крестовского о русско-афганской границе достойна быть занесенною в Дневник. Сегодня она появилась в «Гражданине».

По поводу русско-афганской границы

В течение последних двух-трех недель, среди разного рода сенсационных известий в печати по поводу англо-русских дел, проскользнули, между прочим, слухи, идущие из английских источников, о том, будто бы жители территорий Бадахшана и Шугнана посылают к нам своих уполномоченных с просьбою о принятии их под русское покровительство, а также и о том, будто Россия отказывается от своих притязаний на Зюльфагар, взамен чего Англия уступает ей Пендждехский оазис. При этом были и такого рода комментарии, что Зюльфагарский проход не имеет для нас никакого стратегического значения, так как его будто бы весьма легко обойти в брод на Герируде, чем, конечно, в случае надобности, русские войска и воспользуются, а потому-де лучше сделать англичанам эту чисто фиктивную уступку взамен Пендждехского оазиса, имеющего для нас действительно стратегическое значение.

10 мая

Для человека, не посвященного в тайны дипломатических сношений, конечно, весьма трудно судить насколько подобные известия справедливы. Но если допустить, что они имеют свою долю основательности, хотя бы только потому, что о них заявляют такие солидные органы английской и германской печати, как «Daily News», «Times», «Крестовая» и «Кельнская» газеты [178] , то оставить их без рассмотрения с нашей стороны было бы едва ли уместно.

Внимание обеих заинтересованных сторон, по-видимому, сосредоточено только на крайнем западном участке будущей русско-афганской границы, между Герирудом и Мургабом, на протяжении около 120 верст от запада к востоку, тогда как все протяжение русско-афганской границы, включая сюда и бухарские владения, тянется на расстоянии около 1200 верст, а Зюльфагар на западе и Шугнан на востоке составляют ее конечные пределы. С Шугнаном уже и теперь русские владения соприкасаются непосредственно, от Топчатынского до Узбельского перевалов, на протяжении около 65-ти верст.

Что касается до Зюльфагара, то очень может быть, что уступка его, при обладании Ак-рабатом и Пендждехским оазисом, не имеет для России серьезного значения собственно в стратегическом смысле. Но для человека, хотя несколько знакомого с азиатами, дело это представляется совсем в другом свете, если взглянуть на него со стороны политической.

Какое дело сопредельным азиатам до того, что уступка эта, в сущности, фиктивная, что сделана она из любезности, лишь в угоду национальному самолюбию англичан, дабы позолотить им горькую пилюлю и доставить министерству Гладстона сколько-нибудь приличный выход из того фальшивого положения, в какое оно само себя поставило! Азиаты всех этих тонкостей европейской политики не знают и не понимают, да никогда и не поймут, – не их простого ума это дело! Но за то они будут знать и воочию видеть тот факт, что вот русские заняли было Зюльфагарский проход, а потом взяли и ушли, очистили его и отдали афганцам, не смотря даже на свое победоносное дело при Таш-кепри. Почему русские сделали так? – По понятию азиатов, на этот вопрос ответ может быть только один: «Потому что хотя Аллах, за грехи наши, и допустил уруса побить афганов на Кушке; но все же афганы с инглизами настолько сильны, что урус их побаивается и предпочел сам уйти из Зюльфагара, когда узнал, что афганы готовы идти на него с большими силами». Кто действительно силен и прав, тот, по понятию азиатов, никогда ничего добровольно не уступает: уступка есть первый признак неправоты или слабости. Таково их простое убеждение. И нет сомнения, что не только англо-индийские газеты, но и английские негласные агенты, в которых у англичан никогда нет недостатка, изо всех сил постараются объяснить нашу уступку именно в таком смысле, что необходимо им для поддержания своего поколебленного ныне престижа. Поползновения английской печати придать делу именно такой оборот начались уже и теперь, когда мы сделали только тень уступки требованиям английского кабинета. А что же будет, когда уступка Зюльфагара станет совершившимся фактом! На страницах англо-индийских газет и в устах туземных английских агентов она разрастется в акт блестящего торжества англичан над Россией, которую-де принудили дать формальное обязательство никогда и ни в каком случае не занимать Герата.

Но это еще не важно, в виду условий дальнейшей русско-афганской границы, к рассмотрению которых я и позволю себе теперь обратиться, начиная со второго участка оной, от Мургаба до Амударьи. Здесь крайне важным является вопрос: по каким именно местам пройдет пограничная линия этого участка?

По сообщениям английских газет, а также и на картах, недавно появившихся в витринах книжного магазина Ильина (что в здании Главного Штаба), линия эта проложена от Меручака по открытой степи на Келиф, минуя целый ряд оседлых, культивированных территорий, каковы Маймене, Андхой, Шибирхан, Ахча, Балх и проч., оставляемых во владении афганцев, хотя непререкаемость прав этих последних на означенные территории еще весьма сомнительна, ибо не только отец нынешнего эмира бухарского, но и сам Музаффар-Эддин [179] до 1867 года пользовался над Балхом, Хулмом, Андхоем и проч. сюзеренною властью, и эти территории, в числе двенадцати вассальных ханств, лежащих между левым берегом Аму и Гиндукушем, «охотно платили ему ежегодно небольшую дань, чтобы под его защитой быть обеспеченными против афганских и других нападений» [180] . Так говорит историк Бухары, известный Арминий Вамбери.

Если пограничная линия мургабо-келифского участка действительно пройдет по пустыням совершенно открытой, песчаной почти безводной степи, то это будет граница не только фиктивная, но и крайне дорого стоющая. Чтобы доставить ей действительную охрану от набегов и прорывов зарубежных аламанщиков [181] и от контрабандного ввоза английских товаров, необходимо будет держать на линии целый ряд пограничных, достаточно сильных постов, для которых все снабжения, продовольствие, фураж и топливо придется доставлять из Пендждеха с одной и Келифа с другой стороны, или же закупать все это на наличные металлические деньги в противулежащих оазисах, то есть, другими словами, становиться относительно первейших статей насущной необходимости в зависимость от доброй воли или от каприза нашего соседа. В обоих случаях это ляжет постоянным и весьма обременительным расходом на государственное казначейство при отсутствии взамен того каких бы то ни было выгод, не говоря уже о прочих неудобствах. Будучи в зависимости от редких пресноводных колодцев, посты эти не могут быть расположены на столько близко один к другому, чтобы служить действительною охраной пограничной линии и быстро подавать друг другу, в случае надобности, взаимную помощь. История терско-кубанской линии достаточно убеждает, что даже на хорошо обселенных и защищенных кордонах, при отлично выработанной системе пограничной охраны и при громадной практической опытности в этом деле боевого казачьего населения, взаимная поддержка, в случаях прорыва кавказских горцев на русскую степь, далеко не всегда являлась своевременною. А что же будет здесь, в пустыне, и в особенности когда почти параллельно границе, отступая от нее в глубь страны всего на какие-нибудь сто с небольшим верст, пройдет линия среднеазиатской железной дороги! Каким вечным соблазном для аламанщиков будет эта дорога, более чем слабо защищенная от возможности устраивать на ней крушения поездов, с целью грабежа товаров и пассажиров. Не говорю уже о контрабандном ввозе произведений английской промышленности, в подрыв нашим торгово-промышленным силам. Известно, например, что в настоящее время английский индийский чай (так называемый ак-чай) совершенно вытеснил со всех среднеазиатских рынков наши кирпичные чаи [182] . То же, по всей вероятности, вскоре будет и с нашими котонадами [183] , если граница осуществится так, как проектируют ее карта Ильина и английские газеты. А что англичане при первой же возможности устроят в Герате и Мазар-и-Шерифе склады своих товаров, в этом, конечно, не может быть никакого сомнения.

Для устойчивости пограничной линии, ее необходимо следует ввести в район культивированных оазисов, каковы на протяжении данного участка суть: Меручак, Маймене, Андхой, Ахча, Шибирхан, Балх, Мазар-и-Шериф и Таш-курган, которые собственно и должны быть нашими пограничными пунктами, где содержание гарнизонов будет в значительной мере облегчено нам средствами местной производительности и тою податною суммой, какая придется с населения сих оазисов. Тогда нам нечего опасаться ни прорывов через границу, ни грабительских покушений на крушение железнодорожных поездов, так как собственный наш исторический опыт в Средней Азии уже достаточно показал нам, что кочевое население степи умиротворяется тотчас же, как только мы выносим линию своих фортов вперед, за пределы его обычных кочевок. Так и в данном случае: если граница будет проведена по оазисам, то кочевое племя туркмен Алиели войдет в состав нашей территории и поневоле будет жить спокойно, так как Андхой, Маймене, Шибирхан, Ахча, Балх и Мазар-и-Шериф, к коим оно тяготеет экономически, будут заняты русскими гарнизонами. В противном же случае Алиели останутся, как и теперь, независимым племенем и, примыкая непосредственно к нашей степной границе, будут, во-первых, вечно пробавляться прорывами через линию для покушения на железную дорогу, а во-вторых, сделаются весьма удобным материалом для всяких враждебных нам подстрекательств со стороны наших противников, и нам, волей-неволей, все-таки придется вскоре двинуться вперед, для занятия вышесказанных оазисов, хотя бы и вопреки англо-русскому договору, если таковой состоится. Такова сила вещей, которая рано ли, поздно ли, но неизбежно вынудит нас к подобному шагу. А потому не лучше ли не связывать себя заранее обязательствами, которые не могут быть исполняемы нами без постоянного ущерба не только казне и частным интересам, но и своему государственному достоинству.

Что до населения этих оазисов, то оно все такое же, с каким мы и теперь имеем дело у себя в Средней Азии, то есть: сарты (в смысле оседлых жителей, представляющих собою помесь тюркской расы с арийскою), туркмены, узбеки и таджики, которые всегда смотрели на господство афганцев как на иго и, без сомнения, с удовольствием променяют его на твердую и справедливую власть России. Если они уже Бухаре платили дань за защиту их от афганцев, то мы можем встретить в них только союзников, а никак не противников, и тем более теперь, когда престиж Русской Державы столь высоко стал во всей Азии.

Перехожу к третьему участку русско-афганской границы.

В межиречьи Вахша и Пяндьжа, образующих своим слиянием Аму-дарью, лежит обширная страна, изрезанная множеством высоких горных хребтов с их скалистыми отрогами, страна возвышенных нагорных равнин и глубоких долин, орошаемых горными реками и ручьями, сполна принадлежащими к бассейну Аму. Рельеф страны, постепенно повышаясь к востоку, образует наконец «крышу мира», – метафорическое название, данное народами Востока Памиру. В пределах этого межиречья лежат территории: Куляб, Бальджуан, Дарваз и Шугнан. Северо-западная часть последнего, примыкающая к Дарвазу и, частию, к русским владениям, называется Рушаном, а южная, простирающаяся до гребня Гиндукуша, – Ваханом. С запада к Шугнану примыкает территория Бадахшан, ограниченная с юга Гиндукушем, а с севера – течением реки Пяндьжа (левым берегом оного). Куляб, Бальджуан и Дарваз входят в состав бухарских владений и управляются беками, частию наследственными (Куляб), а частию по назначению бухарского эмира. Бадахшан подпал под владычество Афганистана вместе с прочими территориями левого берега Аму-дарьи в половине 60-х годов текущего столетия, а в независимом Шугнане появились афганцы только с лета 1883 года. Осенью того же года они проникли на бесспорную бухарскую территорию и заняли Куляб, а оттуда вторглись и в Бальджуан, при чем перерезали до двухсот человек жителей, осмелившихся защищать свое имущество [184] , [185] . Тогда эмир Бухарский, чрез особое посольство, обратился в Ташкент, с извещением об этом обстоятельстве, а равно и о том, что отряды афганских войск все лето делали постоянные рекогносцировки на левом берегу Аму и промеры в реке, при чем иногда позволяли себе переправляться и на правый берег. Указывая на это в своем письме, эмир, между прочим, заметил, что если бы он был по-прежнему самостоятельным государем, то сумел бы, при Божьей помощи, управиться и собственными силами с нарушителями неприкосновенности его владений, но теперь, как покорный союзник Российской Империи, прежде чем предпринять какие-либо меры, считает долгом обратиться за советом и помощью к представителю русской власти в Ташкенте. В конце 1883 года разрешено было оказать эмиру помощь в виде отсылки в Бухару одной тысячи старых ружей; отправка же трех или четырех инструкторов для бухарских войск и инженера для укрепления горных проходов против Афганистана была признана неудобною. Между тем, кто знает, что такое бухарские войска, для того нет сомнения, что, предоставленные самим себе, они никогда не будут в состоянии серьезно бороться, даже и в горной войне, с войсками афганцев, превосходящими их и количеством, и качеством, и вооружением, и степенью военной подготовки, в смысле войск регулярного строя. Кроме того, политическая связь горных бекств с Бухарою довольно слаба и держится только на старых условиях защиты их от афганских и прочих нападений, а потому, вынужденные обстоятельствами, эти бекства легко могут подчиниться влиянию более сильного Афганистана. Свойства же самой страны Вахшо-Пяндьжинского межиречья таковы, что могут представить нашему противнику все выгоды для ведения продолжительной горной войны. Там, по характерному выражению наших казаков, ходивших туда в конвое с несколькими учеными экспедициями, – «сам черт глину месил и горы ворочал». Опираясь тылом на Афганистан и подняв горное население, всегда более воинственное чем жители равнин, да вооружив его усовершенствованными винтовками, наш противник, скрываясь за спиною афганцев и местных горцев, может, при случае, устроить нам нечто в роде повторения Кавказской войны, тем более, что Дарваз и Шугнан примыкают непосредственно к южной границе нашей Ферганской области, представляющей в данном районе страну точно такого же горного характера.

В настоящее время связь Шугнана с Афганистаном еще очень слаба и обусловливается только насильственным захватом афганцами Шугнанской территории, а потому, если Шугнан действительно просит о принятии его под русское покровительство, то этим не мешало бы нам воспользоваться теперь же, ради собственного спокойствия в будущем. Если Шугнан с Бадахшаном и не доставят нам пока особенной выгоды, хотя и обладают некоторыми горными богатствами [186] , то несомненно, что в руках нашего противника они могут сделаться самым удобным поприщем для нанесения нам большого и продолжительного вреда горною войною и внесением постоянных подстрекательств и смуты в среду наших подданных, соседних горцев Ферганской области, которые и без того не совсем еще умиротворились.

С добровольным присоединением к нам Шугнана и Бадахшана мы подошли бы к Гиндукушу, то есть к единственной нашей естественной и потому спокойной границе в Средней Азии. В этом случае основным принципом нашего будущего разграничения смогло бы быть следующее положение:

Все что лежит к северу от Гиндукуша и его западного продолжения, Сиаг-Куха, то наше, а все что к югу от этого хребта, то английское.

Таким образом, в наши пределы вошли бы все те земли, которые с некоторого времени получили название Северного Афганистана, – название произвольное, так как между коренным населением этих земель афганцев нет, кроме гарнизонов и нескольких административных чиновников, об утрате которых местное коренное население не пожалеет. Опасаться же неприязни афганцев нам нечего, ибо, помимо превосходства наших военных сил, самый Гиндукуш будет стоять между ими и нами достаточно надежною преградой.

Гиндукуш, несомненно, был бы не только самою выгодною в оборонительном и политическом смысле границею, но и самою дешевою, так как нам пришлось бы содержать пограничные военные посты только при нескольких доступных перевалах, которые все наперечет и более или менее нам известны [187] . С этою пограничною стражей весьма удобно могла бы соединиться и таможенная служба, которая при этих условиях могла бы представлять нам действительную гарантию против ввоза англо-индийской контрабанды.

Редко когда политические обстоятельства слагались столь благоприятным для нас образом, как в настоящую минуту. Если когда мы могли бы покончить с этим вопросом без войны, но радикально, то это именно теперь, когда англичане по необходимости должны уступить нашим требованиям. Всякая другая граница, кроме Гиндукуша, не может считаться прочною и окончательною. Повторяю: естественная сила обстоятельств, рано или поздно, заставит нас двигаться к этому неизбежному пределу. Но есть все основания опасаться, что это движение произойдет уже далеко не при таких счастливых условиях, как могло бы быть ныне. Часть кредитов полученных ныне министерством Гладстона, как слышно по газетам, предполагается употребить в помощь Абдуррахман-хану на укрепление, согласно требованиям современной фортификации, и на вооружение Герата, Маймене, Андхоя, и проч.

Таким образом, года через два-три против нашей открытой, на песке лежащей границы создастся целый пояс крепостей, сооруженных по планам английских инженеров (которые, как слышно, уже и командируются на место) и вооруженных английскою артиллериею. А если Абдуррахман допустит в свои войска английских инструкторов (чего также домогаются англичане), то к тому времени они, может быть, обратятся в более серьезную силу, чем та, с какою пришлось иметь дело на берегах Кушка генералу Комарову. Кроме того, подчинение Герата английскому влиянию откроет широкий и легкий путь английским мануфактурным произведениям в наши степи, в полный ущерб нашей торговле с ними, а со временем, при возникновении каких-либо особенно благоприятных обстоятельств (например, в случае нашей войны в Европе), если английский гарнизон займет Гератскую цитадель, то прямым последствием такого шага будет подчинение Персии английскому протекторату, и тогда появление английского флага в персидских портах Каспийского моря едва ли долго заставит ожидать себя, а вместе с этим все наше дело в Средней Азии, и даже самое пребывание наше там, потеряет для нас всякий смысл и значение.

В виду всего этого, мы должны наконец твердо убедиться теперь же, что для нас в Средней Азии нет иной нормальной границы, кроме Гиндукуша, если только мы дорожим там своими задачами, своим спокойствием, своим карманом и своим достоинством, как великая держава.

Ни единого, увы, слова неправды или преувеличенного нет в том, что писал не раз о дурных замыслах воротил в М[инистерст]ве финансов насчет Дворянского банка. Даже самые беспристрастные люди, как [Н. В.] Исаков, даже самые благожелатели [Н. Х.] Бунге, как [А. А.] Абаза, громко говорят о тенденциозном и антидворянском характере проекта Дворянского банка, составленного по воле Государя, желавшего этим банком дать средство дворянам помещикам выпутаться из сетей и безвыходного положения. Проект банка явился в Госуд[арственный] совет с характером как будто неточного исполнения воли Государя. Почти все это сознают, и все это говорят Бунге, но бедный Бунге, увы, совсем в руках [Ю. Г.] Жуковского, [Е. Е.] Картавцева и Кии самых ярых красных, посаженных в М[инистерст]ве финансов, и ничего не может…

Главное, в чем воля Государя не исполнена, заключается в том, что Бунге по настоянию этих красных воротил ни за что не хочет допустить мысли соединения операций и устава Дворянского банка с Взаимным поземельным банком, и хочет предоставить и этот банк, и его массу заемщиков их собственной судьбе, тогда как именно из-за этих-то заемщиков, разоренных в конец, все дворянские ходатайства и просили правительство о помощи. Затем, как совершенно основательно говорят «Московские ведомости», невольно возникает вопрос: зачем по проекту Бунге предполагается выдавать ссуду облигациями, а не кредитными билетами? Ясно, что цена облигации будет зависеть от биржевой спекуляции и что заемщик вместо 100 рублей может получить по курсу 98, 96 рублей, за что же?

Затем, наконец, нельзя скрыть, что в сущности своей все-таки весь проект Дворянского банка проникнут затаенною мыслью, которую, впрочем, составители его, гг. Картавцевы и Жуковские не скрывают, как можно менее помогать дворянству!

В виду этого, так как проект Дворянского банка не менее важен в государственном смысле чем, например, был проект Университетского устава, невольно ссылаясь на мудрый прецедент, введенный Государем, было бы возможно допустить такую комбинацию: положим, проект банка поступает из Государственного совета на Высочайшее утверждение. К нему будут приложены возражения весьма дельные, сделанные в департаментах Госуд[арственного] совета, и между прочим очень дельные мнения [М. Н.] Островского… На все эти мнения и возражения Бунге почти не обратил внимание. В виду этого казалось бы, что если последовала Высочайшая воля: согласовать проект Двор[янского] банка с интересами заемщиков Взаимного поземельного кредита и возражениями, в департаменте Госуд[арственного] совета высказанными – все дело было бы спасено. Оно замедлилось бы, но что значит несколько месяцев летних сравнительно с пользою дела!

От Делянова слышал такой рассказ. Был у него саратовский предводитель дворянства и рассказывал ему, что он представлялся Государю вместе с петербургским предводителем гр. [А. А.] Бобринским. При представлении будто саратовский предводитель сказал Государю, что с 29 апреля 1881 года Россия живет в сравнительно успокоенном состоянии, так как получила уверенность, что отныне строй Самодержавного управления поколеблен реформами не будет. Когда оба предводителя возвращались на железную дорогу, в одной карете, мальчишка Бобринский обращается к саратовскому предводителю с вопросом.

– Скажите, – говорит он, – неужели то, что вы сказали Государю, есть ваше убеждение?

– Ваш вопрос, граф, меня изумляет, – ответил саратовский предводитель, – если бы это не было мое убеждение, разве я бы сказал Государю… Я не торгую своими убеждениями.

Этот эпизод очень характерен – как обрисовка глупого либерального фанфаронства Бобринского.

Либералов à la Бобринский в известном кругу немало. Они себя выдают за консерваторов; но консерваторы эти – это Шуваловская партия! Они сегодня за поляков, завтра за евреев, после завтра за немцев, но никогда ни за Россию, ни за Царя! Их страсть трипотажи и интриги.

Когда гр. [Д. А.] Толстой прибыл в Москву совсем обескураженный от хода болезни и хотел просить отставки, [Петр А.] Шувалов поехал к нему умолять его не выходить в отставку и подождать во всяком случае до октября.

– Jusque là, – сказал он, – nous chercherons un remplaçant…

Le remplaçant est tout trouvé, это все тот же [А. А.] Половцов, друг Шувалова, и весь расчет основан на мысли в эти 4 месяца как-нибудь подготовить кандидатуру их remplasant!

Застал К. П. Победоносцева согревающимся после прохлады и дождя поездки на открытие канала, съежившимся и хилым. Стал его уговаривать летом отдыхать, а он руки поднимает и говорит: «Где тут отдыхать, некогда, разве вот в августе, а тут все архиереи мрут, и не дай Бог как тяжело!»

В разговоре коснулись графа [Д. А.] Толстого и неизбежного вопроса его преемника.

К[онстантин] П[етрович] совсем обескуражен, уверяя, что положительно не на ком бедному Государю остановиться. Нет, и нет, что хочешь делай!

Из слов его выходит, что пока как будто всего лучше оставаться на положении statu quo, с [И. Н.] Дурново управляющим Мин[истерством] вн[утренних] дел, а там может что и выяснится.

Дай то Бог! Во всяком случае лучше действительно statu quo, чем неизвестность в нынешнее время. Дурново, по крайней мере, во всем может действовать сообща с К. П., у него опыт и знание дела!

Узнал от К. П., что в области Мин[истерства] нар[одного] просвещения все перессорились из-за введения Университетского устава. Предсказания К. П. сбываются. [М. Н.] Катков здесь днюет и ночует, и хочет все вершать по своему, запрягшись в корень и пристегнув [А. И.] Георгиевского справа, а [Н. А.] Любимова влево; Делянов не поддается, он с профессорами составляет другой лагерь; Катков ругает Делянова, Делянов подсмеивается и говорит Каткову: «Ну уж вы чересчур», и в итоге очень туго подвигается дело. На главном споткнулись, на применении дела.

А давно ли страстный и личный Катков, ругая Победон[осцева], говорил громко, что Делянов человек с характером, да еще с твердым, а теперь его ругает бабою и на него жалуется тому же Побед[онос]цеву!

Сейчас был с моряками. Разумеется, предметами разговоров были эпизод с «Державой» и миноноски.

Моряки осуждают [И. А.] Шестакова за то, что он из-за ценза ставит в общую очередь Государеву яхту, не принимая в соображение, что командиров яхты Государя нельзя сменять, не подвергая до известной степени самую яхту и Государя на ней зависимости от неопытности и незнания судна командира.

Строго судили тоже офицера, отдавшего канат не во время. Все офицеры и вся команда «Державы» чуть не плачут от досады и горя, что этот эпизод случился.

Много толковали о миноносках. Выбрали 17 для конвоирования «Александрии», а между тем оказалось, что могли только конвоировать три; остальные все должны были или отстать или остановиться. У всех механизмы более или менее неисправны, и ни одна не дает даже 14 узлов, а на пробе так каждая давала 15; теперь большая их часть дает 10, 11 узлов.

Узнаю сегодня, что граф [Д. А.] Толстой настолько поправляется, что думает в начале июня приехать сюда, faire acte de présence, представиться и затем снова для лечения проститься до октября.

Таким образом бедному [И. Н.] Дурново прийдется снова сидеть без отпуска.

Видел сегодня несчастнейшего человека и слезы самые непритворные на глазах его. Человек этот [К. Д.] Далматов, устроивший выставку кружев и шитья, собранных им по всей России. Из Министерства госуд[арственных] имущ[еств] его от штатной должности уволили; устроил он выставку в музее [А. Л.] Штиглица, издержал до 500 рублей, а публики всего было 400 с чем-то человек, то есть до 200 рублей; семья, дети, ни гроша, лишение места, равнодушие всех и пренебрежение к его труду, вот что получил несчастный за свои 2летние труды! Даже министр финансов не удостоил заглянуть на его выставку. 2000 рублей ему пособия сделали бы этого несчастного счастливым и спасли бы его буквально от нищеты и разорения. Жаль его видеть и слышать бедного! Малейшее внимание к нему свыше могло бы поднять его упавший дух, вернуть бодрость, а главное вернуть ему место на службе с жалованьем.

Видел сегодня старика [А. П.] Озерова. Много говорили о прошлом и нынешнем. Вот носитель чистейшей и теплейшей преданности преданиям и Трону. Он мне, между прочим, рассказывал, что как-то на днях виделся с [К. П.] Победоносц[евым], и тот ему говорит: «Что вы, Александр Петрович, ничего не делаете?» Бедный старик с грустью ответил: «Господи, как я был бы счастлив чем-нибудь быть полезным». Пока он не дряхл, действительно, этот прекрасный старик является как бы созданным для воспитательной части, и именно женской; в нем столько сердца и теплоты. После ледяного [К. К.] Грота все остыло в ведомстве женских учебн[ых] и благотворит[ельных] заведений. [Н. Н.] Герард – золотой человек, но он холодный. А. П. Озеров – наоборот – это источник теплого света.

№ 18

Всемилостивейший Государь!

Предполагая, что письмо сие дойдет до Вашего Величества около 30 августа, прежде всего приношу из глубины любящего Вас сердца мои смиренные поздравления с днем Вашего и Нашего Ангела и желания Вам лучшего из благ: осуществления желаний Вашего сердца!

Смел бы сказать: завидую Вам, Государь, думая, как теперь, после стольких официальных передвижений, Вы находитесь в приюте мирной семейной услады, где все дышит покоем и миром, вдали от людского шума и громкой суеты.

Воображаю себе и другое: что теперь у Вас более досуга, а потому осмеливаюсь послать Вашему Величеству несколько пакетов.

Первый в переплете – это собранные мною письма о России, печатавшиеся за этот год в «Гражданине». При последнем свидании Вы изволили разрешить мне собрать эти письма воедино и доставить оные Вам для просмотра ввиду вопроса: может быть, они окажутся интересными для прочтения Цесаревичу.

Вторая и третья тетради суть доклады или записки, представленные тем самым лицом, которое ездило по России и писало письма в «Гражданине», графу [Д. А.] Толстому. Может быть, Вы удостоите пробежать эти записки, как картины местной жизни, живо и не без таланта изложенные.

Поездка двух лиц по России, с Вашего милостивого разрешения предпринятая в прошлом году на 3 года для собирания сведений о настоящем моменте жизни в провинции – дала половинные только результаты. [В. В.] Крестовский, отличный и талантливый романист, оказался, к сожалению, именно к этой работе исследования на месте и описания с натуры совсем неподходящий. Зато помощник его, молодой [И. И.] Колышко, начинающий службу в М[инистерст]ве вн[утренних] дел, проявил и несомненный талант, и уменье работать и передавать наблюдения языком дельным и ясным. Ему принадлежат и письма, печатавшиеся в «Гражд[анине]», и записки, представленные графу Толстому по двум губерниям, и имеется в виду еще записки по Костромской, Казанской и Пермской губерниям.

Могу похвастаться этим, ибо он мой ученик, и я нюхом угадал в нем талант. Однажды он написал мне письмо. В этом письме я увидел зачатки таланта и затем стал руководить его чтениями, занятиями, убеждениями, словом, воспитанием, и Бог дал мне радость увидеть в нем не только даровитого человека, но главное честного, трудолюбивого и правомыслящего труженика и гражданина. Но и то сказать надо: на одном утешаешься, а на девяти, ох, как жутко обжигаешься и обманываешься.

Посмею еще поделиться отрадною вестью. В нынешнем году «Гражданин» шагнул гигантским шагом: он проник с одной стороны во все высшие сферы государственных людей, а с другой стороны он стал выписываться в известных трактирах, что служит прямым доказательством, что его спрашивает публика и им интересуется. Затем все газеты делают из него выписки, и орган кн. Бисмарка «Nord-Deutsch[e] Allg[emeine] Zeit[ung]» не редко им, то есть «Гражд[анином]» и моими Дневниками, занимается. Словом, заговор молчания побежден и разрушен. С «Гражданином» стали считаться. Значит, Бог дал, что три года усилий не пропали даром.

Но не легко все это дается, должен сознаться. Во-первых, нельзя никуда уезжать, ибо есть много сотрудников, но, увы, такого, который бы думал тождественно как редактор, не имеется, а между тем в иную пору малейшее изменение в оттенке мысли может повредить журналу, так чувствительны читатели этого журнала к малейшему слову, выражающему оттенок мысли. Подчас и 46 лет сказываются. Во-вторых, стараясь стоять за правду, то есть за средину между двумя крайностями, ух, сколько врагов наживаешь. Характерные в этом отношении эпизоды осмелюсь Вам прислать на днях в давно прерванной посылке листов Дневника. Уверен, что Вас это заинтересует и позабавит. Хоть теперь, например: по вопросу об остз[ейских] распрях из-за языка: я написал две статейки в смысле указаний необходимости немцам не только подчиняться новой правительственной программе, но идти ей навстречу и помогать правительству, и что же? От немцев получаю анонимные колкости, и от русских, что будто бы слишком деликатничаю с немцами, и все это потому только, что считаю нужным в интересах правительственного дела писать тоном, не возбуждающим страсти, которые всегда всякое дело портят. Есть другое толкование: может быть то, что я писал – глупо, но не решаюсь это думать, так как люди серьезные мне дали аттестат одобрительный. Во всяком случае, смею вырезать эту мою последнюю статейку и приложить к письму, с вопросом: одобряете ли Вы, ибо сие для меня главное.

Что делается в Питере, спросите Вы? Ничего ровно: чинят мостовые, мерзнут и готовятся к открытию осеннего сезона. Общее состояние – апатия, и больше ничего!

Приехал сюда наш новый посол в Берлине, гр. [Пав. А.] Шувалов. Мне кажется, что его политический взгляд верен, хотя он расходится со взглядами многих. Сущность его взгляда есть мысль о серьезном для нас значении союза с Англиею как единственною нациею, которая может быть нам пригодна и нами куплена известными умелыми уступками…

И в самом деле, нам, непосвященным в тайны дипломатии, сдается, что Бисмарк сильнее всех желает нас втравить в войну с Англиею, убивая одним выстрелом двух зайцев: парализируя Англию на море для завоевательных целей германского флота и ослабляя Россию на суше. Быстрое развитие герм[анского] флота и дерзкая политика Германии относительно колоний только и может быть успешным под условием держания Англии в полуспокойном состоянии и под угрозою войны с Россиею. Теперь в эпизоде с Испаниею мы видим это ясно, как день. Будь Англия в спокойном состоянии и в мире с нами, разве посмел бы Бисмарк так нагло действовать относительно Испании и вообще вводить принцип захвата и насилия в нравы государственного международного права.

Вот почему так как усиление германского флота есть прежде всего ближайшая угроза нам, то казалось бы в наших интересах все возможное делать, чтобы выходило наперекор планам Бисмарка, и Англия могла бы поскорее стать в положение соперницы Германии и союзницы нашей, в виде угрозы Германии, в виде помехи ее замыслам на море.

Все это приходит в голову назойливо и невольно, глядя на ход развертывающихся событий, и должен чистосердечно признаться, чем более живу и вникаю в смысл так называемых европейских событий, тем более убеждаюсь, что нашей исторической роли во всем стоит преградою нами же созданная объединенная Германия. Оттого всякий раз, когда задаешь себе вопрос: в чем же должна заключаться наша политика, ответ обрисовывается так: бережно блюсти мир со всеми, но в то же время зорко следить за событиями с одною целью: уловить минуту, когда будет удобнее нанести удар Германии.

Во всяком случае, одно несомненно, если нам суждена война, одна война для России желательна, это война с Германиею – но в удобный момент. Весь ее рост, все ее развитие неизбежно и роковым образом происходят на счет России, во всех отношениях и в особенности в экономическом. Но вся мудрость политики должна заключаться в том, чтобы всего менее Германия могла бы догадываться о замысле России: более чем когда-либо нужно в ней поддерживать убеждение в миролюбии России, и затем ждать момента. А пока есть один вопрос, требующий, как кажется, внимания: это заселение нашей западной границы германскими подданными сплошь по всей линии. Казалось бы возможным дать 5-летний срок для выселения всех германских подданных на расстоянии 50 верст от границы, и сделать это втихомолку, без малейшего шума, в силу секретного предписания.

Затем что сказать о себе, смея надеяться, что Вас хотя немного моя крошечная жизнь интересует. Я вступил в страшный мир театра, et suis dans la gueule du lion, по поводу моей комедии «Болезни сердца», которую хотят ставить в ноябре в Алекс[андринском] театре. Le lion это великий [А. А.] Потехин, режиссер театра. Они изволили меня милостиво принять и осыпать любезностями, комплиментами и обещаниями на счет великолепия постановки. Что будет из сих любезностей, не знаю: сбудутся ли они, или это только кошачьи ласки, и суждено горе родить мышь, любопытно будет узнать. А мне грешному очень бы хотелось поставить эту пьесу безукоризненно. Затруднение пока в букете артисток найти прелестную княжну, как гений добра, и нахальную кокотку с голосом, как гений зла… Excusez du peu!

За сим прошу прощения за то, что смел на трех листах изложить мою беседу с Вами, добрый Государь!

Да хранит Вас Бог! Еще раз дерзаю поздравить Вас и от глубины души пожелать Вам благ и отрады, много, много и много. Да будет с Вами во всем Бог, и да даст Он Вам непреклонно веровать в Его об Вас Промысл. Осмеливаюсь поздравить и Государыню – и если сие не превосходит меры дерзновения, просил бы, умолял хоть о двух, трех строчках от Вас! Не откажите умоляющему Вас беспредельно Вам преданному и благоговейно почитающему Вас, верноподданному

К. В. М

Караванная 18

27 августа 85 г.

№ 19

Всемилостивейший Государь!

Позволяю себе при сем препроводить несколько отрывков из Дневника за последние дни.

В них один день, понедельник 9 сентября, отмечен для меня трауром. Это день, когда я почуял и понял связь между объявленным мне выговором и тем мучительным для меня состоянием, в котором нахожусь перед совокупностью признаков Вашего неудовольствия! По-видимому оно не сразу явилось, ибо с января, увы, не осчастливлен ни одним откликом даже общения. Я все жил в уверенности, что если иногда прорываются из-под пера проступки, то иногда заслуживаю ободрения и одобрения.

Но увы, 7 месяцев молчания, и надежды после 30 августа иметь радость получить хоть два слова привета, разразились для меня великою печалью. Смысл этой печали я поясняю в Дневнике. В нем душа писала. Простите мне, Государь, мою вину. Обещаюсь впредь употреблять все усилия к тому, чтобы не вызывать поводы к неудовольствию и бороться с охватывающими меня порывами.

Простите, Всемилостивейший Государь, а если простили, то, умоляю Вас, когда-нибудь, в свободную, случайно, минуту, не откажите как-нибудь проявить, что Вы иногда хоть признаете меня годным… Вы не поверите, как мучительны бывают минуты, когда вдруг западает сомнение, и не знаешь, что делать, где искать хоть луча просвета. Ни звука в ободрение, в разъяснение, ни улыбки, ни взгляда… Давно назад я начал службу Вам моими первыми силами. Теперь служу как могу, как Бог помогает, последними силами, не отказывайте, Бога ради, иногда, изредка мне в замечании, в мысли, в слове… Достаточно намека Вашей мысли, чтобы мне всецело ей подчиняться и ею руководиться, а когда неудовольствие приходит таким ударом… никакое слово не может передать, как оно мучительно!

Да хранит Вас Бог, Государь добрый и милостивый, и да положит Он Вам на сердце поверить моим словам горя и преданности и простить мне мои вины вольные и невольные!

Вашего Величества верноподданный от глубины души К. В. М

P. S. Может быть, если даст Бог, Вы мне простили, и улягутся события, выдастся минута свободная, Вы мне черкнете, во избежание официального мира, письмецо могло бы просто быть закинуто в почтовый ящик, так как передаточной инстанции нет здесь.

Караванная 18

13/14 сентября

[Дневник 29 августа – 13 сентября 1885]

Есть вопрос, которым, сколько кажется доселе по старой рутине, у нас очень пренебрегают, несмотря на то, что он для правительственных интересов один из важнейших вопросов, это назначение губернаторов. Графу [Д. А.] Толстому в особенности в этом отношении не везло. Как известно, рука у него на выбор людей более чем тяжелая, прямо несчастливая. Кто-нибудь ему порекомендует приятеля или протеже, он немедленно его представляет. Так например случилось с Пермскою губерниею. Губерния эта по своим особенностям чуть ли не одна из труднейших губерний. Был в ней губернатором [А. К.] Анастасьев, человек умный, крутой и энергичный. Он начал борьбу с злейшим врагом Пермской губернии, с ее земством, составленным, как известно, из кабачников, разжившихся волостных писарей и интеллигентных (какая насмешка!) мещан! Анастасьева переводят в Чернигов. Казалось бы, необходимо было особенно усердно отыскать человека, который мог бы продолжать начатое Анастасьевым дело, с умом, энергиею и опытностью. Но нет; Тимашев рекомендует en passant своего оренбургского родного человечка, некоего [В. В.] Лукошкова, и вот он приезжает в Пермскую губернию. Приезжает, и что же он решает. Решает он так: объехать Пермскую губернию (ее размеры ведь 1/4 всей Европы) в 1 месяц и 10 дней; но объехать для чего? Для того, чтобы познакомиться с нею? Ничуть! Для того, чтобы везде, где можно, отменить Анастасьевские распоряжения, и 2) для того, чтобы составить проект реформ, нужных в Пермской губернии, и привезти их в Петербург! Другими словами, ничего не зная о губернии, на изучение которой нужно по крайней мере год или два, так сложны и своеобразны местные вопросы, он задается двумя задачами: 1) взбаламутить всю губернию, и 2) ввести в заблуждение правительство. И вот образчики того, что происходит во время объезда губернатора Лукошкова в виде картинок с натуры. В Тагиле: крестьяне как везде в Пермск[ой] губ. ждут каких-то земель от Царя, между ними волнения. Собрался сход. Губернатор готовится говорить им речь. Главноуправляющий заводами спрашивает его: что он намерен сказать мужикам?

– А я вот что им скажу: я скажу, что я начальник губернии, представитель Царской власти, что они с… дети должны меня слушаться, что они должны быть спокойны и терпеливо ждать, пока приедут чиновники и дадут им земли…

Все ахнули…

– Бога ради, ни слова об этом, умоляет главноуправл[яющий]; ведь они все получили, им никакой земли не следует, вы подымите этими словами всю губернию; крестьяне поймут, что вы им обещаете новые земли.

С трудом уговорил губернатора.

В другом месте: Анастасьев издал очень дельный циркуляр, на основании которого он строжайше внушал непременным членам крестьянских присутствий не вмешиваться в вопросы выборов волостных старшин и назначения волостных писарей, так как большая часть непременных членов тоже из бывших волостных писарей и страшные взяточники, и за каждое назначение старшиною или писарем брали взятку. И вот один из смельчаков непременных членов жалуется Лукошкову на этот Анастасьевский циркуляр. Лукошков не только выслушивает, но и верит этой жалобе, и трах, одним почерком пера велит отменить циркуляр Анастасьева.

В другом месте: жалобы крестьян, спор с заводовладельцами: сложное дело, касающееся более 3000 рабочих.

– Ну, это сложно, – решает мудрый Лукошков и, обращаясь к своему чиновнику особых поручений, поручает ему расследовать дело, составить записку, изложить свое мнение, а сам уезжает…

Все это слышал сегодня от двух пермяков, совсем испуганных Лукошковым. И едет он сюда с массою записок и проектов.

Между двумя ведомствами, гражданским и военным, сегодня явилось разногласие. В «Правительственном вестнике» появился приказ наград гражданских чинов, а военного приказа в «[Русском] инвалиде» не появилось, к большому разочарованию многих.

Погода, дождливая на первую половину дня, стала веселою на вторую, и народное гулянье удалось вполне. Слышал сегодня чудеса про знаменитого [О. С.] Костовича, отставного сербского офицера, долго слывшего за сумасшедшего, но теперь входящего уже из мрака, где 13 лет он терпел лишения и насмешки, в яркую область славы и осуществления своей idée fixe. Idée fixe эта – аэростат. Поселенный благодаря военному министру в хорошее помещение близ Смольного, он теперь счастлив и весел, как ребенок. Близится час, как он говорит, когда весь мир увидит плод его долголетних усилий – воздушный полет столь же спокойный и безопасный, как поезд железной дороги. Он открыл два секрета: первый – искусство управления шаром – безусловно, и второй: состав, именуемый искусственным деревом, который оказывается легче картона и прочнее железа. По поводу этих двух открытий он говорит, что когда узнают его секреты, всякий рассмеется при мысли, как просто то, что он первый нашел!

Пока этот секрет он открыл только одному генералу. По его словам, он надеется в будущем году совершить первую большую поездку на шаре, вмещающем 6 персон с багажом. Курьезно, что каждый фунт и полуфунт лишнего веса требует больших и сложных математических расчетов, но, говорит он, со временем каждый лишний пассажир, каждый лишний багаж будут требовать такой только расчет, который в состоянии будут делать всякий кондуктор или артельщик. Чтобы судить о качестве работы этого гениального сумасшедшего, можно остановиться на следующем факте; чтобы сшить свой шар, объема Михайловского манежа, ему нужны были особенная иголка и особенные шелковые нитки. То и другое он искал по всему свету, выписал все образцы, и только после года розысков нашел нужную иголку в Америке, кажется, и нужный шелк в Болонье, куда он специально для заказа ездил. Материя шелковая, из которой шар сделан, до того прочна, что ее и кипятком, и кислотою поливают, и ничего; состав, им открытый для труб, проходящих через весь шар и служащих к управлению и движению шара, при всей легкости до того прочен, что его можно бить молотками сколько угодно, и ничего…

Все это прекрасно, все это несомненно предвещает в скором времени осуществление полета на воздухе правильного и человеку подчиненного. Но, увы, это же гениальное открытие наводит на мысль: не для зла ли больше, чем для добра, осуществится оно на сем свете? Страшно подумать, какую силу могут на воздухе приобресть разрушители… и во всяком случае еще один будет сделан страшный шаг к разрушению общества!

Видел сегодня приехавшего из Нижнего и побывавшего несколько дней на ярмарке. Его отзывы о ходе ярмарки скорее утешительны. Распродажа шла довольно оживленно, платежи в сравнении с прошлым годом были лучше, несостоятельностей меньше, но одно очень плохо шло – это железо. Цены низкие – и заводчики поставлены в печальную необходимость или продавать в убыток или везти обратно железо в склады.

От него слышал, что Вел. Кн. Владимир Александрович всех собою обворожил в Нижнем, так он был любезен.

Про [Н. М.] Баранова он говорил мне так: Баранов как губернатор для нас не существует; мы, нижегородцы, его знаем только как проектера и как любителя экстраординарных событий; Баранов живет для каких-либо событий; нормальное, тихое управление для него не существует; оно делается возле него другими людьми. К этому вседневному, будничному делоотправлению Баранов слеп и глух; ему докладывают об каком-либо текущем вопросе, а он в это время думает, как бы устроить то или это; мы знаем Барановские проекты, но мы не знаем его решений по нашим делам губернской и уездной жизни.

Характеристика довольно интересная и кажется верная.

Курьезное явление. В «Нов[ом] времени» читаю известие о том, что граф [Д. А.] Толстой занимается в деревне вопросами местного самоуправления и вообще изучает уездную жизнь. Je suis allé aux renseignements и узнал, что известие это попало в газету не без ведома самого графа Толстого. Дай Бог, чтобы его здоровье настолько исправилось, чтобы он мог действительно заниматься уездом, но пока он далек от этих занятий. Один мой знакомый, рязанский помещик, на днях обедал у графа Толстого в деревне и нашел его сравнительно лучше, но все-таки не прочным на вид. В министерстве его ждут все-таки в октябре, а в Английском клубе уже давно назначили на место бедного графа Толстого [М. Н.] Островского, а [П. А.] Черевина на место [П. В.] Оржевского, с правами шефа жандармов.

Не лишен интереса слышанный мною сегодня вечером рассказ о Сибири относительно поляков. Долгое время разных поляков преступников и замешанных в политич[еских] делах ссылали в Сибирь. Теперь приходится считаться с этими поляками. Они буквально завоевали Сибирь, особливо Западную, и заполонили собою все сферы жизни, начиная с заводской и кончая учительскою должностью. В Западной Сибири, например, есть царек, поляк [А. Ф.] Поклевский[-Казелло]. Он прибыл туда маленьким чиновничком, а теперь один из сильнейших богачей и воротил края, распоряжающийся всем водочным производством и водочною торговлею без конкурентов и без ограничений своей власти. Губернатор Тобольска его покорный слуга, а русский кто бы смел подумать только тягаться с Поклевским – немедленно топится и изгоняется. Господин, рассказывавший про Сибирь, между прочим очень забавно описывал свой разговор с одним евреем на пароходе на Волге, ехавшим в Петербург добывать деньги для разработки золота. Жид этот ехал из Сибири. Разговор зашел о взятках.

– Все у нас берут, сказал жид, и подлец тот, кто скажет, что он не берет; потому нет такого человека на земле, которого назначили бы в Сибирь, и не брал бы… В Сибири брать так же необходимо, как воду пить, как хлеб есть. Самое большое, когда приезжий чиновник три месяца не берет, на четвертый берет.

Был у меня сегодня египетский наш дипломат [М. А.] Хитрово с важным известием о присоединении Восточной Румелии к Болгарии путем удавшегося восстания. Из его слов видно, что это известие явилось в Мин[истер]стве иностр[анных] дел неожиданностью. Что-то не верится. Чьих это рук дело – вопрос интересный. Хитрово гадает также неопределенно, как и я. Может быть австрийское, в связи с присоединением Боснии и Герцеговины к Австрии: une compensation pour les slaves en générale! Во всяком случае жаль, что это дело приходится признавать успехом для антипатичного князя Болгарского. Болгария пусть увеличится, но князю Александру возвеличиваться – досадно давать. Отчего бы, раз Берлинский трактат попирается и нарушается совершившимися фактами, с одной стороны Австриею, с другой Болгариею, и России не нарушить своих обязательств и не добиться низвержения этого князя Болгарского, мотивируя сие новыми политическими усложнениями, и, устроивши временное русское управление, назначить русского великого князя? Во всяком случае, если и низвержение кн[язя] Александра невозможно, то казалось бы возможным немедленно под предлогом сохранения порядка отправить целый состав военно-русского управления.

Узнал от Хитрово новость, что самый горячий славянофил – это наш парижский посол [А. П.] Моренгейм. Вот человек, сказал он, которым следовало бы воспользоваться для нынешнего болгаро-румелийского усложнения. От Хитрово узнал еще, что в краткую бытность теперь в Москве он много слышал о популярности Государя в Москве и о восторженных толках по поводу политики правительства в Остзейском крае. Подтверждение этого слышал от Чайковского, брата музыканта, на днях прибывшего из Москвы и говорившего с купцами тузами ее, [К. Т.] Солдатенковым, [Н. Н.] Коншиным, Третьяковым и Кею. Нельзя не радоваться этому, хотя в то же время строго консервативные интересы правительства требуют мудрого сочетания самой твердой политики русской с уважением к тем основам в Остзейском крае, которые оберегать для правительства выгодно и полезно. В том, что новая политика правительства начала свое действие с введения русского языка, видна мудрость и прозорливость. Дальнейшие действия этой политики пусть будут учреждение правительственной полиции, новых правительственных судов (но дай Бог – без присяжных) и введение земских учреждений, – но Боже сохрани касаться земельного вопроса. Это обоюдоострый меч, всегда отражающийся вредом для интересов Самодержавного правительства. В Остзейском крае два элемента, совершенно отличные один от другого; дворянский – остзейский, и остзейский недворянский. Дворянский элемент есть скорее русский элемент, потому что он прежде всего антигерманский; остзейский же недворянский элемент – прежде всего не русский, потому что он германский и склонен к Германии. Это элемент городской, ученый, чиновный и интеллигентный. Мне кажется, что первый элемент, дворянский, было бы мудро в правительственных интересах привлекать к себе, не давая ему соединяться в оппозиции со вторым элементом, литтератским. Для этого казалось бы политичным для разработки всех реформ, признанных нужными в Остз[ейском] крае, пригласить, например, в совещание с правит[ельственными] лицами несколько лучших из дворян, как это делалось в Кахановской комиссии. А затем, что всего нужнее – это усиление торжественности и внешней силы нашей Православной Церкви в Остз[ейском] крае. Снаружи она слишком убога и смиренна.

Сегодня для меня по тяжести впечатления настоящий понедельник. [И. Н.] Дурново меня призвал и объявил мне строгое внушение за статейку мою о дипломатах, помещенную в Дневнике две недели назад. Глубоко взволнован этим, ибо вероятно это произошло по приказанию свыше, и значит Государь мною недоволен. Я как обухом треснут. Ясно, что основанием к обвинению меня послужило уверение, что я выдумал то, что написал, тогда как наоборот, я потому и написал строки, вызвавшие неудовольствие, что речи этого дипломатика, увы, не вымышлены, были сказаны, и вызвали во мне, как вызвали бы во всяком русском, негодование. Много дум мучительных и тяжелых вызывает во мне этот эпизод. Он не так мал и не так случаен, как может это казаться. Ясно, если принять в соображение долготу времени, истекшего между написанием статейки и разразившеюся надо мною бурею, что она вызвана по неудовольствию и по жалобе на меня [Н. К.] Гирса. Гирс вероятно признал ложью мной приведенный разговор, и кончено. Я бесповоротно виноват и не могу с ним спорить, как не могу пред ним оправдываться. Значит всякий раз, когда я буду говорить об области дипломатической с укором нашим дипломатам, или прибегать к шутке, или писать против его убеждений, он будет на меня жаловаться и, что еще для меня хуже, отождествлять нападки на дипломатию с нападками на высшую будто бы правительственную политику и утруждать из-за этих маленьких эпизодов печати самого Государя, представляя мои проступки в том виде, в каком он захочет.

В данном случае, например, по совокупности признаков я чую и предчувствую неудовольствие на меня Государя, но что я могу сделать, сопоставляя свою ничтожную личность с личностью министра, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить над собою гнет этого неудовольствия. Поверят ли мне? А между тем, если бы Государю случилось услыхать те подобострастные и гадкие речи, которые я записал в Дневник, в которых, как всегда, маленький дипломатик без малейшего достоинства к своему, к русскому, к родному, пресмыкался перед австрийцами в каком-то приниженном восторге от их любезности, к кому же? к нашему Государю… точно для Него это была милость, то клянусь честью, Государь испытал бы то же, что я, та же краска бросилась бы в лицо, то же негодование Им бы завладело. Увы, не тайна для меня – причина этой скрытой злобы русских дипломатов против «Гражданина». Она та же, что злоба [Д. Н.] Набокова. Я высказал без обиняков и без маски свой политический образ веры. Со времен Александра I русскую дипломатию, воспитанную в духе страха и поклонения перед Европою с одной стороны, и в разобщении с русскою народною жизнью с другой, я признавал и признаю виновницею всех бед России. Они виновники всех недоделанных и только разорявших нас войн, они производят те ужасные минуты застоя и нравственного цепенения, которые государству вреднее войн и поражений. Они нам дали Парижский трактат. Они создали громадную Германию. Они из войны 1877 года сделали позор и плач России. Они создали Берлинский трактат. Они, и только они, роковые виновники того духовного смрада и мрака, который предшествовал ужаснейшему 1 марту. Они враги народного чувства, слитого в одно дыхание с чувством Царя. Вот что я говорил не обинуясь, а затем в нынешнем году я стал говорить еще яснее, и относительно внешней нашей политики сказал, что только один Государь, а не дипломаты, чувствует и мыслит за Россию, и тогда перед тою Европою, которая дипломатов наших пугает, восстает величественный образ страшного по силе народа, готового за честь и достоинство своего Государя идти на смертный бой во всякое время! Народное чутье и чувство Царя одно и то же, а дипломаты наши ничего общего с этим чутьем не имеют. И когда я сказал в нынешнем году, что Государь один ведет переговоры с Англиею, а дипломаты только мешают и портят всякое дело, тогда злоба их, понятно, стала еще сильнее! Вот почему теперь так трудно мое положение. Я совершенно отличаю и отделяю Государя, как главу, как вождя, как дух, как гений нашей политики, от дипломатов; я верую твердо в Цареву правду, в Цареву мудрость, в Царево бесстрашие и, увы, верую в ложь, кривду и малодушие наших дипломатов; а дипломаты, обвиняя меня, рассуждают так: нападающий на дипломатов нападает и на Высшее правительство!

Тяжело испытывать это недоразумение, да и мучительно, ибо, увы, вижу уже на себе последствия Царского неудовольствия. Ни звука от Государя. Мучусь в этом безмолвном сомнении, и тяжело, страшно тяжело.

Везде только толки о Филиппопольском coup d’état. Мнения не резко расходятся. Одни говорят, что следует преклониться перед fait accompli. Другие говорят, что роль России – отвернуться. Третьи – говорят, что нужно созвать снова Берлинскую конференцию. Затем есть и воинствующие толки. Одни говорят о том, что если Турция двинется против Болгарии, то наша роль – защищать Болгарию. Другие говорят: вот бы теперь послать три дивизии в Болгарию и поставить там русского великого князя; и так далее! Все это слышишь в гостиных. Я, грешный, дерзаю думать по-своему. Мне бы хотелось отделить в этом событии князя Болгарского от судеб Болгарии. Счастливый поворот в судьбах этой страны становится антипатичным потому, что тут так деятельно замешан князь Болгарский. Мне он гадок и ненавистен, как двоедушный и коварный князь Болгарский. Он мне представляется и врагом и изменником России. Отсюда – беспредельное желание ему зла. Его надменный и напыщенный манифест есть глумление над теми, кому он обязан за себя и за свой народ всем! Под перо просится мысль о том, как было бы хорошо, если можно было бы в наказание за его проступки сместить и низвергнуть. И тогда сам собою явился бы вопрос: раз Берлинский трактат нарушен, и в виду нового положения Болгарии не хорошо ли было бы Болгарским князем сделать русского великого князя. Во всяком случае сочувствовать перевороту, без нас сделанному в Болгарии, нами освобожденной и нами устроенной, вряд ли должно. Здесь говорят, что Австрия сильно подозревает тут тайную руку России. Если так, то не следует ли из такого подозрения вывести, что Австрия, именно она, тут при чем-нибудь. Другие хотят тут видеть английскую штуку. Темна вода во облацех!

Говорят о болгарских офицерах, будто бы призываемых отсюда в Болгарию. Шутовской манифест князя Болгарского читается с невыразимою досадою. Неужели, думается, ему эта штука сойдет? А [М. А.] Кантакузен, спрашивают здесь многие в недоумении. Одно из двух: если он ничего не знал, значит он дал себя одурачить на всю Болгарию; если он знал, значит он виновен перед русским правительством в том, что не предупредил его, и очень и серьезно виновен.

Странно и непостижимо! А из Константинополя ни звука, точно все пришли в оцепенение.

А курс тем временем упал, придравшись к случаю.

Здесь начинает выясняться разногласие в толках о событии. Одни говорят: самое лучшее нам не вмешиваться, пусть будет, что будет! Другие говорят, что теперь удобная минута свергнуть князя Болгарского в наказание, сообща с державами, и, устроив правительство в Болгарии в русском духе, добиться сообща от султана соединения обеих Болгарий, чтобы таким образом это соединение совершилось по инициативе России, а не в силу переворота. Смел бы думать, что второе мнение более в наших интересах, чем первое. Предоставить Болгарию собственной участи не значило бы дать ей сделаться против нас второю Сербиею?

Курьезно, что все наши радикальные газеты, «Русский курьер» en tête, восторженно приветствуют Филиппопольский переворот! Еще бы… Им симпатично это событие как блестяще удавшаяся революция!

Сегодня обедал у меня [М. А.] Хитрово египетский. Сильнее, чем когда-либо мы все обедавшие, нас было четверо, испытали, какой это даровитый, приятный и умный человек. Как жаль, что такому человеку его начальство дает стареть, когда на избыток людей способных жаловаться трудно, особливо между людьми знающими Восток и его дела. Теперь, именно теперь, в этих усложнениях на Балканском полуострове, думали мы, как бы он мог пригодиться. В Египте наши интересы дальние, а на Балк[анском] полуострове они – ближайшие, и нет сомнения, что такой человек как Хитрово в самостоятельном положении и с его преданностью Государю, преданностью старого завета, мог бы оказать правительству громадные услуги. Но сколько слышал, кроме [И. А.] Зиновьева, никто из тузов Министерства иностр[анных] дел к нему не благоволит.

Довольно ясно обнаружились теперь в нашей газетной печати оттенки и различия в оценке Филиппопольского события. Газеты красного направления и вся так называемая мелкая печать высказались безусловно за переворот и за его последствия и смело требуют признания совершившегося факта. Посредине, как всегда, стало «Новое время», а безусловно против, как будто сговорившись, высказались два органа печати: в Москве Катков, в Петербурге «Гражданин».

В государственных сферах говорят так: пускай присоединение останется, но князя Болгарского следовало бы прогнать.

Долго беседовал сегодня с Деляновым. Он признает мысли мои правильными.

Мне кажется, что в этом вопросе главное: принцип. Россия не может санкционировать порядка вещей нового где бы то ни было, происходящего из революции, когда государство, где революция торжествует, находится в такой близкой зависимости от России. Согласиться на признание всего случившегося историческою необходимостью и узаконить революцию своим безмолвием, не значит ли признать силу и право за революциею. Сегодня Румелия, завтра Македония и так далее, и затем невольно этот же принцип революции должен подкрасться и в Россию во имя каких-то фантастических прав каких-то народностей.

Делянов основательно говорит: развязать бы Турции руки, пусть вздует болгар, и прогнать князя Александра; тогда болгары поймут, что значит предпринимать революции без согласия России.

Трудно с этим не согласиться. К тому же надо принять в соображение, что теперь еще время удобное для расправы с болгарской революционною сволочью, так как народ еще там в детстве и не причастен к этой революционной агитации. Но через несколько лет, если теперь не расправиться с революционерами энергично, растление проникнет и в народ болгарский, и нынешние враги России в лице разных Каравеловых могут уже перейти в народ.

О том, что это за люди, нынешние воротилы Болгарии, можно судить по следующему эпизоду, рассказанному мне Деляновым.

Была там в Софии русская начальница училища, Дьячкова, почтенная и хорошая женщина. К ней попала в учительницы болгарка. Вслед за тем Дьячкова узнает, что эта болгарка пишет в газетах самые скверные против России статьи. Она немедленно сообщает о том русскому резиденту, который после неоднократных усилий добивается наконец, что эту болгарку сместили.

Но что же затем?

Затем через две недели [П.] Каравелов объявляет Дьячковой, что она может убираться.

Увы, увы, сегодня уже через городских друзей узнал, что не ошибся в предположении на счет жалобы на меня со стороны мин[истра] ин[остранных] дел. Один из секретарей канцелярии м[инистерст]ва передавал вчера одному моему знакомому такие слова: «On est mécontent du “Гражданин” en haut lieux». А мне знакомый или приятель сообщил об этом на Невском. Веселая была прогулка.

№ 20

Всемилостивейший Государь!

При сем осмеливаюсь препроводить еще несколько отрывков из Дневника.

Да благословит Бог Ваше путешествие обратно на родину. Итак, увы, не дождусь ни слова! Грустно так, что и сказать не могу.

Вашего Величества с беспредельною и благоговейною преданностью

24 сент[ября] 1885 года

[Дневник 17–24 сентября 1885]

В «Руси» [И. С.] Аксакова появилась очень умная статья, приписываемая теологу философу Влад. Соловьеву по поводу опубликованной Министерством народного просвещ[ения] экзаменационной программы для университетов и специально для юридического факультета. Тут пришлось коснуться вопроса о Самодержавии. Эта часть программы написана Катковым. А в pendant к этому вопросу в той же программе, но по церковному вопросу, помещены не совсем ловкие строки о Церкви. Все это вместе дало повод автору статьи «Руси» направить несколько стрел по адресу Каткова – хотя о нем не упомянуто, – и возбудить вопрос: насколько нынешнее устройство нашей Православной Церкви соответствует своему идеалу, и затем другой вопрос: насколько уважение к Самодержавию обязывает признавать неприкосновенными и авторитетными действия и деятельность подчиненного Государю правительства?

Во всяком случае, статья эта заслуживает прочтения. Она не из дюженных!

В «Моск[овских] вед[омостях]» появилась в высшей степени замечательная статья, посвященная рассказу о том, какой участи подверглись крестьяне одной волости (кажется, Тверской губ.) за то, что 10 лет боролись с анархистами, засевшими в их местности и свившими гнездо, из которого вышли цареубийцы. Дело это печально кончилось для крестьян. Привожу выдержки из этой статьи в том виде, в каком они были помещены в «Гражданине». Но тут интересен факт: как относились к этой борьбе губернаторы и судебное ведомство? Вот что грустно. Администрация давала руку судебному ведомству, чтобы прямо и косвенно мешать крестьянам торжествовать в борьбе с крамольниками.

Мне бы казалось, что такое дело, или обещающее на суде разоблачений имеющих волновать умы, или свидетельствовать компрометирующе об администрации, в интересах престижа власти, и в особенности для предупреждения новых волнений между крестьянами, – следовало бы немедленно прекратить, и если бы это сделано было по Высочайшей воле, оно бы имело сильное и благотворное действие.

Привожу эту статью.

Ужасное дело

(Из «Москов[ских] вед[омостей]»)

Делаем выдержки из замечательного сообщения «М[осковских] вед[омостей]» от 17-го сентября:

«Заговор против жизни Государя употреблял в дело весь арсенал революционных идей, вербуя ими своих агентов и исполнителей. В ход были пущены и доморощенный нигилизм, и привозной социализм, и новоизобретенный анархизм. Казалось, можно было ожидать с часу на час взрыва.

Всем памятно, как едва заметными переходами сливалось у нас не только нелегальное с легальным, но изменническое с официальным. В это время твердым и вполне здравомыслящим человеком был русский мужик. Пропаганда смущала нашу интеллигенцию, вербовала студентов, гимназистов и гимназисток; но все ее усилия проникнуть в толщу народа оставались напрасными. Бог знает, что было бы, если бы не здравомыслие мужика. Он вынес на себе всю эту страшную суматоху. Только надолго ли хватит его, если бы, чего Боже упаси, продолжались наши нестроения? Иной раз очень нелегко доставалось тем добрым людям в наших весях, которые, в простоте своего сердца, принимали вправду долг присяги и, не ограничиваясь простым отпором преступной пропаганде, возмущались духом и вступали в борьбу с ней.

Вот сущность дела крестьян Б-ской волости.

Как в этой волости, так и в соседних, около 1877 и 1878 гг. одно лицо, бывшее до того адвокатом в одном из губернских городов, сделалось уездным предводителем дворянства и поселилось в своем имении, верстах в шести от села Б.; около этого же времени новые лица заняли места и непременного члена в уездном крестьянском присутствии, и станового пристава. У ex-адвоката, ставшего предводителем, оказался живущим шурин Б-ского священника, привлекавшийся к следствию еще по Каракозовскому делу [237] . Первым делом новых властей было назначение волостных писарей . В одну волость был назначен писарем будущий цареубийца Соловьев , под вымышленной фамилией Почкарева ; но местному волостному старшине и священнику удалось выжить от себя этого молодца, и тогда бывший адвокат взял его писцом к себе. В другую волость на должность писаря поступил Богданович (Кобозев), под именем Витевского; в Б-скую волость был рекомендован Страхов.

В Б-ской волости был одиннадцать с половиною лет старшиной С.; он отказался принять Страхова в писаря, но вслед за тем начались придирки к нему предводителя и непременного члена , и С. должен был выйти в отставку; новый старшина взял Страхова с его сестрой Марьей и помощником Ширяевым, и стал плясать под их дудку: пошла смена волостных судей и выборщиков (по одному от десяти дворов), для подбора взамен их новых, во вкусе волостных писарей. Назначение Богдановича-Кобозева писарем в соседнюю волость тоже сопровождалось сменой старшины и даже отдачей его под суд. При большой местной земской больнице (содержание коей обходится тысяч в десять или более в год) весь персонал оказались все одной и той же партии . Все члены партии держались дружно, устраивали сходки , между прочим, в селе Б., на которых и уездные власти, и  предводитель обходились с волостными писарями запанибрата.

Раскинув свою сеть на несколько волостей, шайка начала свою пропаганду раздачей известных книжек и внушениями народу, что власти не будет, а будет равенство, свобода от податей и т. д. Тем из крестьян, которые возмущались подобными проповедями, делались всякого рода притеснения . Урядники, неблагосклонно относившиеся к пропагандистам и их подручникам, один за другим сменялись и переводились в другие местности.

Крестьяне пошли, прежде всего, по соседству к предводителю с жалобой на распространяемые социалистами толки о переделке земель, о неплатеже долгов, о замене властей общественными управлениями… “Сидите смирно, вас не трогают, – ответил им предводитель дворянства, – а будете копошиться, вас волостной суд будет драть ” (!!!).

После такого ответа предводителя, крестьяне идут в уездный город к исправнику, к непременному члену, к жандармскому капитану – результат тот же. Исправник выгоняет жалобщиков чуть ли не в шею, со словами: “Драть вас надо”. Непременный член принимает их ласково, но уговаривает сидеть смирно. Жандармский капитан тоже принимает их ласково, затем приезжает через месяц в соседнее село, вызывает туда в становую квартиру С. и Х. и там уговаривает их “честью” дело бросить и жить мирно (это с будущими-то цареубийцами!). “Если вам убытки какие, – говорил при этом представитель тайной полиции, – мы все вам готовы сделать”.

Потерпев неудачу в уездном городке, крестьяне обратились в губернский. Написали два прошения: одно губернатору, другое губернскому жандармскому начальнику. Губернатор оставил жалобу без последствия; ответ на нее в этом смысле был прислан в волостное правление и читался публично, что дало только повод к насмешкам над жалобщиками, которых увлеченные пропагандистами глупцы стали дразнить, говоря, что им “нос натянули”.

Но жандармским начальником, по-видимому, заявления крестьян были приняты во внимание; о поселившихся в упомянутых волостях под чужими именами господах пропагандистах стали, должно быть, наводиться справки, о чем они, при их коротких связях с властями, не замедлили осведомиться. Волостные писаря поспешили скрыться при помощи своих сторонников, снабдивших их в дорогу всем необходимым; точно так же были выпровожены и фельдшера земской больницы. А месяца через полтора после побега бывших волостных писарей, один из них, Соловьев, стрелял в покойного Государя…

Писаря бежали, но их покровители, местные заправители дела остались; остался и подобранный состав волостных и сельских управлений. Жалобщикам на пропагандистов приходилось терпеть: одних сажали под арест, к другим применялось право волостного суда наказывать розгами до двадцати ударов . Один из местных зажиточных торгующих крестьян Х. тоже был приговорен к телесному наказанию, и лишь с трудом удалось ему избежать розог, после ходатайств, обошедшихся ему рублей в триста. Затем стали составлять приговоры об удалении жалобщиков из общества .

Несколько крестьян решились отправиться в Петербург искать там себе защиты, но в первый раз не доехали и вернулись с дороги, послав свою жалобу по почте на имя генерала Гурко; дошло ли их прошение – они не знают.

Но вот приезжает сенатор ревизовать губернию. Узнав о том, несколько крестьян едут к нему с запиской о социалистской пропаганде в их местности. Сенатор выслушивает крестьян, обещает приехать на место, велит ждать. Ждали, но не дождались. Вместо сенатора приезжает один из его чиновников. Обращаются к этому чиновнику, рассказывают ему все вышеизложенное. “Неужели все это правда?” – говорит он, возмущенный рассказанными фактами… Тем не менее, сенаторский чиновник уговаривает крестьян “оставить дело: у них-де теперь все тихо”… Тихо, а через три дня после того пришла весть, что Государя убили?

“Что, взяли?” говорили при этом крестьянам их супротивники: “ездили, хлопотали, а Государя не спасли. Делается по-нашему, а не по-вашему ”.

Тогда, наконец, пять человек поехали в Петербург и явились в канцелярию бывшего тогда министром внутренних дел Лорис-Меликова, откуда были препровождены к тогдашнему петербургскому градоначальнику Н. М. Баранову, который допросил их всех по одиночке и, в ожидании резолюции, велел ходить к себе каждый день. Через восемь дней крестьянам было сказано, чтоб они ехали домой, что, по воле Государя Императора, для расследования их дела назначена особая комиссия .

Действительно, месяца через два прибыла на место комиссия. Дознание продолжалось 18 дней. Затем крестьяне имели счастие услышать, что они правы в своем деле, что все ими заявленное подтвердилось и что дело пойдет в Министерство юстиции.

Но и после расследования комиссии никаких перемен к лучшему в ходе местных дел не произошло. Положение крестьян-жалобщиков стало еще тяжелее, всякие каверзы против них только усилились. Терпеть и ждать стало невозможно. Несколько человек и в числе их бывший преображенский гвардеец вновь едут в Петербург искать защиты. Являются, прежде всего, к одному высокостоящему лицу, под начальством коего служил прежде преображенец. Заявления крестьян были выслушаны, после чего крестьяне были препровождены к тогдашнему министру внутренних дел, графу Игнатьеву, который все у них выспросил, велел написать, с их слов, протокол и пригласил, по их просьбе, Писарева, расследовавшего дело, которым при этом была подтверждена справедливость крестьянских заявлений.

Эта поездка крестьян в Петербург не осталась без результатов: вскоре за тем и губернатор, и уездный предводитель, и непременный член, и жандармский капитан, и исправник, и становой были сменены (говорят, будто исправника приютил в своем имении смененный губернатор, а становой состоял помощником исправника в другом уезде той же губернии). Но всеми этими мерами укоренившееся зло не могло быть исправлено. Покровитель Соловьевых, Богдановичей и Страховых, ex-адвокат перестал быть предводителем, но остался влиятельным соседом в пяти, шести верстах; остались на своих местах и прежние, воспитанные своими руководителями, сельские власти. Притеснения крестьян-жалобщиков продолжалось по-прежнему. Волостной суд стал бить их по карману, налагая на них пени и присуждая их ко взысканию, а на волостной суд управы нет. Излюбленные Соловьевым и компанией судьи могут делать что хотят: это-де суд крестьянский.

Терпели около года, а затем поехали с просьбой уволить старшину к новому губернатору. Губернатор принял их сурово.

Встреченные в своем селе злорадными насмешками торжествующей партии, жалобщики, летом 1882 года, вновь поехали в Петербург, но толку не добились. Вскоре, по возвращении домой, они вновь обратились к губернатору, посетившему их местность. Жалобщики подали ему прошение с изложением всего дела и всех притеснений. Не прочитав прошения и до половины, губернатор вышел из себя, разорвал просьбу на четыре куска и бросил при всех под ноги.

После этого крестьянами было послано по почте из Москвы новое прошение к министру внутренних дел, последствием чего было предписание сменить старшину Б-ской волости. Смененный старшина продолжал, однако, оставаться при должности почти до лета нового года и против правил принял на себя руководство новыми выборами. На это была принесена жалоба в уездное присутствие, но тотчас же возвращена без последствий. В результате оказалось, что выбраны прежние выборщики и прежние судьи, старшиной стал его первый кандидат, а первым кандидатом второй. В общем, состав сельского управления остался почти тот же, который был подготовлен проживавшими в той местности около года прежними бежавшими волостными писарями и их компанией.

Перед выборами в волостном правлении произошел пожар, точнее, три одновременные пожара: сгорели бумаги на столе и на шкафах в трех противоположных местах, причем один огонь с другим не соединялся.

Это было точно. Что же? Кончилась ли этим мартирология крестьян Б-ской волости? Четыре с лишком года они сначала боролись с злоумышленною пропагандою, а затем тяжко поплатились за свою ревность в борьбе . Каково было людям зажиточным в крестьянстве, уважаемым в своем околотке, находиться в ежеминутной опасности быть засаженными в тюрьму, осрамленными телесным наказанием, исключенными из общества? Чего стоили им поездки в столицу, обивание порогов у разных властей, причем им приходилось бросать свои дела, нести тяжелые для крестьянина издержки, терпеть убытки! Вся беда в том, что эти люди вправду понимали долг верности Царю. Следовало бы ожидать, что, наконец, их оставят в покое, что впредь не будут уже придираться к ним и тормошить их. Но вот что было далее.

Вышеприведенный рассказ появился в “Московских ведомостях” за десять дней до коронации. Некоторые из крестьян Б-ской волости, именно те самые, которых рассказ этот главным образом касался, рвались быть в эти торжественные дни в Москве и для этого обращались к волостному писарю за паспортами. Были, должно быть, опасения, чтоб они чего-нибудь еще не наговорили; паспорты волостным писарем не выдавались им под тем предлогом, что в волостном правлении не имелось паспортных бланков. Произошла размолвка, причем два брата крестьянина, просившие паспорт, обозвали писаря “социалистом”, за что тот подал на них жалобу мировому судье, который приговорил их к денежному штрафу и аресту, а мировой съезд , куда обе стороны апеллировали, усилил меру наказания , приговорив их к аресту на два месяца, хотя обвиняемые не отрекались от употребленного ими выражения и, опираясь на трех свидетелей, показали, что писарь, услышав о желании их ехать в Москву на торжество коронации, произнес слова, заключавшие в себе оскорбление Величества. Дело пошло на кассацию. Сенат, отменив решение мирового съезда, передал дело в общие судебные места с тем, чтобы, буде следствие обнаружит к тому основание, подвергнуть обоих братьев-крестьян суду за ложный донос . Первым делом следователя было засадить обоих братьев в кутузку!!..

На следствии оба брата настаивали на своем показании и дополнили его новыми о связи означенного писаря с Соловьевым, Страховым, Богдановичем (Кобозевым), ссылаясь при этом на свидетелей. Свидетели эти спрошены не были , показания их не были приняты; судебная же палата , вместо того чтоб усмотреть виновность писаря или же предать обоих братьев суду за ложный донос, утвердила обвинительный акт, коим предаются суду их свидетели за лжесвидетельство, а сами они за подговор ко лжесвидетельству.

Но если было лжесвидетельство, то значит был ложный донос. Почему же палата не предала обоих братьев суду за ложный донос? Быть может они доказали бы на суде, что донос их не был ложный и что они действительно имели основание назвать писаря “социалистом”, именно в том преступном смысле, в каком они это слово разумели. С другой стороны, есть хоть тень справедливости, сообразно ли с значением суда признать людей виновными в преступном деянии без судебного рассмотрения и не выслушав их защиты? Не тем ли гордятся нынешние судебные учреждения, что они доставляют всякому обвиняемому право защиты и без суда [не] обвиняют? Свидетели подверглись бы ответственности, когда прежде была бы доказана ложность самого факта. А если то, что показывают оба крестьянина, оказалось бы в сущности правдой, то где же преступное лжесвидетельство?

Обращаемся к здравому смыслу всякого беспристрастного человека: есть ли вероятие, что толковые крестьяне, безо всякого основания и повода обругали бы в сердцах кого-нибудь “социалистом”? Почему “социалист”? Но, скажут, они могли по личной злобе оклеветать человека ложным доносом. Нет, они бросили в него это слово не пред властями и не на суде, а в личной размолвке. Это не было доносом; это могло быть только оскорблением. Но какой смысл браниться безо всякого повода “социалист”? Стало оно доносом только будучи подтверждено ими на суде, к которому они были привлечены своим противником. Не очевидно ли, что прежде чем их свидетелей обвинять во лжесвидетельстве, нужно было рассмотреть на суде дело о ложном доносе?

Что же делает обвинительная камера? Прежде чем установлен главный факт обвинения, она обезоруживает подсудимых, отнимая у них свидетелей, которых сажает вместе с ними на скамью подсудимых . Если бы оказалось верным, что эти крестьяне убеждали свидетелей не кривить душой и показывать правду на суде, то разве это было бы преступным деянием?

Дело это вскоре должно рассматриваться в одном из окружных судов. Вот суду случай показать, что он умеет быть справедливым. Суд может, и должен, дать защите обвиняемых полный простор. Они не могут иначе оправдывать себя, как обвиняя своего противника. Не они привлекли его к суду; он преследует их. Пусть же суд даст им возможность изобличить его, если они обладают для этого уважительными доказательствами. Но есть ли раскрытие правды главное назначение и истинная задача суда?

Бог знает, впрочем, какое последует решение. Быть может этих людей, столько лет и с таким самопожертвованием, без всяких видов на какие-либо поощрения и награды, как это бывает в сферах повыше, – людей боровшихся в своей маленькой местности со злом, от которого страдала вся Россия, может быть их сошлют “в места не столь отдаленные”. Смеем думать, что судьба этих маленьких людей не безразлична для правительства. В их лице оно, именно оно, потерпит поражение и очень чувствительное».

Сегодня заходит ко мне [А. Н.] Майков, бледный и расстроенный.

– Слыхали, говорит, что-нибудь?

– Ничего не слыхал.

– В «Nord Deutche Zeitung» напечатано, что в Копенгагене стреляли в Государя, в саду, и попали в часы.

Я сделал все, что мог, чтобы успокоить и разуверить старика-поэта.

«Такие известия приносят счастье, – подумал я, – Тому, про Которого их сочиняют!» Но была еще тревога. В «Нов[ом] времени» появилась сегодня телеграмма из Асхабада, извещающая о взятии Герата англичанами и о какой-то 12 тысячной армии англо-индийской, появившейся под нашим носом! О первом известии ничего ни от кого не слыхал в течение целого дня; от второго известия, очевидно ложного, заболтали по всему Петербургу много.

Но разумеется вечером поздно пришла депеша из Лондона, назвавшая это известие «Нов[ого] вр[емени]» из Асхабада нелепостью.

Но вот что, увы, не нелепость – это общий говор, похожий на стон и вопль – по поводу страшного обмеления Волги, начинающего уже становиться угрозою всей торговле по Волге. И говор этот потому так громок, что доселе не принимается М[инистерств]ом путей сообщений никаких серьезных и радикальных мер против этого страшного, всей России грозящего бедствия. Этот вопрос, по отзывам людей, сведущих о нем, должен стать во главе всех насущных русских экономических вопросов для Министерства путей сообщений, и каждый пропускаемый им день только усиливает и увеличивает затруднения и расходы для будущего.

Дремота, царящая в Петербурге, не изменяется. Немного более толков о политике по поводу газетных статей, и больше ничего.

Нет и намека на серьезное мнение, нет и помину на то, что принято называть общественным настроением.

Скорее из Москвы веет серьезным. Там «Моск[овские] вед[омости]» довольно определительно высказались по болгарскому вопросу: князь Болгарский должен быть генерал-губернат[ором] Румелии, а Македония должна стать к Турции в те же отношения, как была Румелия после Берлинского трактата.

По-видимому это определенно; но что помешает Сербии поднять знамя войны, с тайною поддержкою Австрии для приобретения Македонии? Достаточно этого, чтобы вспыхнул опять-таки пожар на всю ширь Балканского полуострова.

Все это так, но смею думать, что прежде всего хорошо было бы нам иметь на Черном море эскадру и транспорты на всякий случай. Мне кажется, что это важнее всего, ибо при нынешнем положении умов и фактов на Балканском полуострове верить в прочность какого-либо дипломатического разрешения вопроса – и в особенности в продолжительность statu quo какого бы то ни было – невозможно.

Час смерти Турции слишком явно приходит, чтобы можно было не тревожиться за участь Босфора и Дарданелл.

А без флота в Черном море – если вспыхнет славянский пожар, мы проигрываем партию бесповоротно.

Кроме посылки туда судов, какое громадное экономическое значение для всего юга имело бы немедленное усиление судостроительства во всех портах Черного моря, где сие только возможно. Сколько тысяч рук получили бы заработок… И пришлось ли бы столько морских офицеров увольнять по цензу? Они понадобились бы…

Интересный факт узнал от [П. А.] Грессера сегодня; интересный и отрадный; с тех пор, как студенты 1 курса надели мундир, ни одного студента не было за эти 11/2 месяца замешанного в какой-либо истории.

Курьезен и следующий факт: студенты старших курсов говорят: давно бы следовало завести мундиры!

А между тем боялись ввести форму! Чуть ли не революции опасались. Ввели, и не только никто не сопротивлялся, но огромное большинство отнеслось с сочувствием. О, если бы эту простую истину применяли ко всему – как было бы хорошо. Судебные уставы надо переделать; боятся чего? Чуть ли не революции, если переделают. Несомненно, что если приступят к переделке уставов и к отмене суда присяжных просто и смело, и революции не будет, и все благословят правительство.

Нужно земство переделать. Боятся чуть ли не революции. А пусть решатся переделать, не только революции не будет, но все будут радоваться и приветствовать правительственную энергию.

И так во всем.

Грустные известия слышу о деятельности [Е. Е.] Картавцева. Он просто-напросто задался задачею всеми силами вредить дворянству, где только может. И как гадко и зло он это делает. Он узнает про имущественное положение, например, известного помещика, продающего землю крестьянам через посредство Крестьянского банка, и если помещик стеснен и беден, он бесцеремонно ломает договор помещика с крестьянами и предлагает помещику или 20 % меньше, или ничего!

№ 21

Всемилостивейший Государь!

Осмеливаюсь прислать несколько набросков из Дневника за последние две недели.

В нем помещены и мысли, и слухи, и толки, и сплетни. Писал или, вернее, записывал как умел, не сочиняя, а просто; если глупо, простите; если что стоит Вашего внимания, тем лучше.

С благоговейною преданностью

Вашего Величества

верноподданный К. В. М

4 ноября 1885 года

[Дневник 21 октября – 4 ноября 1885]

Содержание

Понед[ельник] 21 октября Толки по поводу преемства гр. [Д. А.] Толстого.

Вторн[ик] 22 октября О взятках в судебн[ом] ведом[стве].

Среда 23 октября О питейном доходе.

Четв[ерг] 24 окт[ября] О Болгарии. Весть из Орианды.

Пятн[ица] 25 октяб[ря] Толки по пов[оду] приказа о князе Болгарском.

Суббота 26 окт[ября] Из рассказов вернувшегося из Болгарии русского офицера.

Воскрес[енье] 27 окт[ября] Слухи и толки.

Понед[ельник] 28 окт[ября] О Самодержавии.

Среда 30 окт[ября] Взгляд Т. И. Филиппова на вопрос болгаро-сербский.

Пятница 1 ноября Толки, сплетни и слухи.

Суббота 2 ноября По поводу палестинского вопроса. Б. П. Мансуров и беседа с ним.

Воскрес[енье] 3 ноября По пов[оду] войны сербоболг[арской]. Моя idée fixe.

Понедельн[ик] 4 ноября Мысли о Балк[анском] вопросе

Был сегодня у знаменитого говоруна и оратора генерала [Е. В.] Богдановича. Среди многоречивых разговоров обо всем, он коснулся вопроса высших интриг.

– Какие интриги, – спросил я.

– Как? Вы не знаете? Ну полно.

– И первого слова не знаю.

И начался рассказ об интригах в высших сферах. Все сводится к вопросу о наследстве гр. [Д. А.] Толстого. Кому быть его преемником? Я на это говорю, что слава Богу, Толстой поправился.

– Катков это отрицает, – пренаивно отвечает мне собеседник, – он его считает умирающим! Ну так слушайте. Все сводилось к [М. Н.] Островскому: Победоносцев на него указывал. Ну-с, а потом Победоносцев перешел на сторону гр. Толстого и, разглядевши ближе, стал скептичнее относиться к достоинствам Островского. Тогда Катков сюда приехал, был у Островского и вынес впечатление, что Островский ничего себе, как кандидат на премьерство!

– Ну а Толстой кого же желает себе в преемники? – спрашиваю я.

– Как кого? Толстой желал бы statu quo с Ив[аном] Ник[олаевичем] Дурново.

– Как бы гораздо скорее не пришлось искать преемника Ивану Ник[олаевичу] Дурново, так как он положительно человек приговоренный к смерти, – говорю я.

– Да, ну уж не знаю.

И действительно, я не видел Дурново 2 недели и ужаснулся его опухшего и изнуренного лица. Доктор его [Ф. А.] Рощинин нашел опасное жировое наслоение в сердце, и не ему, а другим сказал, что если так будут продолжаться его занятия 18 часов подряд, то он не долго протянет, и может разом пропасть.

А граф Толстой, поправившись, рассчитывает на Ив[ана] Николаевича Дурново, чтобы ему заниматься меньше, а тому больше!

Все это неутешительно!

Видел [П. А.] Грессера сегодня, только что оправившегося от мучительного воспаления надкостной плевы в полости рта. Вот в его области есть утешительное. За 2 года Грессер выгнал из Петербурга до 18 тысяч бродяг и пролетариев, и в нынешнюю осень уже сказался результат его меры. Небывалое событие в Петербурге: теперь в самую скверную осень 500 незанятых кроватей в больницах, тогда как прежде в эту пору не хватало никогда кроватей! Из 300 тысяч рублей, отпускавшихся в его распоряжение на усиление больничных мест, он теперь не берет ни рубля!

Вчера он одержал блестящую победу над хлебными продавцами в розницу. Он уговорил их сбавить полкопейки с фунта хлеба и продавать по 2 коп., а не по 2½. После долгих прений и отнекиваний лавочники согласились.

Обвинение кронштадского Головачева в либеральном лагере приветствуется, как триумф судебного правосудия. 14 дней потешались над правительственным чиновником, осудили и довольны.

Но никто не задается вопросом, в сущности, довольно интересным: неужели в этом судебном ведомстве все честные аристиды, и неужели за все время существования новых судов не было ни одного случая взяточничества, а если было, то как объяснить, что ни один чиновник судебного ведомства под суд за взятки не попал?

Это действительно курьезный вопрос. Но объясняется очень просто, хотя и неутешительно. Я лично знаю, например, четыре случая самого наглого взяточничества в суд[ебном] ведомстве, и если я знаю четыре, то вероятно каждый знает про один или два случая. А под суд никто не идет! А не идет потому, что Министерство юстиции приняло за правило уличенных во взяточничестве не только не отдавать под суд, но даже не увольнять от должности, а только перемещать из губернии в губернию. Взятки эти молодцы судебного ведомства берут крупные, но не иначе как в виде ссуд под векселя или расписки, никогда не уплачиваемые. В Пермской губ. не далее, как в прошлом году губернатор [А. К.] Анастасьев должен был донести министру юстиции, что прокурор в Екатеринбурге дошел до апогеи взяточничества и обобрал весь город взятыми взаймы деньгами. Его перевели товарищем прокурора в Московский округ. На Волыни несколько лет назад губернский прокурор задолжал несколько десятков тысяч. Все завопили, и стоны ограбленных дошли до М[инистерст]ва юстиции. Его переводят в другую губернию. В Москве был один судебный следователь; он брал с живого и с мертвого; это было несколько лет назад, когда прокурором был нынешний попечитель Московского учебного округа гр. [П. А.] Капнист. Молва в то время громко говорила, что судебный следователь брал и для себя и для своего принципала Капниста. Во всяком случае, что Капнист прикрывал своею властью безответственность судебного следователя, это все знали в Москве. Наконец дело доходит до скандала; следователь попадается; начинается следствие… Что же делает Министерство юстиции? Нечто невероятное; оно переводит или, вернее, переносит следствие в другой округ, чтобы там дать ему без огласки замереть… Почему? – спрашивали любопытные. А потому, отвечала молва, что при следствии обнаружилась прикосновенность Капниста, а Капнисту дают без шуму улизнуть из судебного ведомства и устраивают ему местечко попечителя учебного округа. А что это вероятно, тому подтверждением может служить эпизод того же Капниста с знаменитым [Ю. С.] Нечаевым-Мальцовым уже теперь. Нечаев подал Капнисту прошение, в котором для своего ремесленного училища просит исходатайствовать права такие-то. Капнист с сочувствием отзывается на просьбу Нечаева, но не далее как на другой день просит у него взаймы 25 тысяч рублей, которые разумеется Нечаев ему не дает.

Увы, не весело на душе, когда дотрагиваешься до какого-либо мира или вопроса, где запахнет веянием того времени, где все жило во имя измены Самодержавию. О, как велика еще и живуча эта вредная и губительная сила. Нет ведомства, где бы она не имела свое гнездо и своих фанатиков. Каются ли в заблуждениях прошлого эти люди теперь? О нет! Они упорно, последовательно, умно и настойчиво ведут свое дело, и добиваются самого ужасного: заставляют к себе привыкать, заставляют себя признавать нужными… Бунге без [Е. Е.] Картавцева, [Ю. Г.] Жуковского и Кии теперь жить не может. [И. А.] Шестаков без [Н. М.] Чихачева немыслим, Чихачев немыслим без [В. А.] Обручева, а Обручев кто такое? Страшно вспомнить. Писал я сегодня статью о новых питейных правилах, имеющих быть примененными 1 января. И для этого внимательно познакомился с этими правилами. Боже мой, в каком нехорошем духовном мире писались эти правила, сколько в них ловко маскированного злого умысла. Сколько обмана допустил Бунге ввести в эти правила. Обман сразу бросается в глаза. Говорят, что эти правила изданы с целью ослабить пьянство! Нет, увы, наоборот, в этих правилах умно, очень умно и искусно концентрировано все, что только может усилить пьянство, а с другой стороны все то, что может помешать чьим-либо усилиям противодействовать усилению пьянства!

Грустно, невыразимо грустно! Но что же делать, говорят мне, надо извлекать доход, надо помнить, что питейный акциз это один из главных доходов государства!

Нет, никогда с этим не соглашусь. Благодати Божией не может быть над государством, коего главный источник дохода – кабачная водка!

Тут и задумываться по-моему нельзя. Тут надо прямо и бесстрашно решиться с Божиею помощью противодействовать пьянству, хотя бы с уменьшением и значительным уменьшением акцизного дохода. Откуда же денег взять? Господи Боже мой, в том-то и горе, что есть откуда доходы брать, но там не берут. Мысль об уничтожении подушной подати, представлявшей 50 миллионов, была, например, мысль из того лагеря. Кого ни спросишь из живущих в провинции, все говорят и говорили, что подушная подать никого не тяготила… Ее отменили, и тот лагерь, кто эту мысль изобрел, поневоле пришел к сознанию, что взамен подушной подати надо всеми мерами позаботиться об увеличении или по крайней мере о неуменьшении питейного дохода. А питейный доход разоряет народ духовно и материально!

Как же быть? Откуда взять другие доходы?

А увеличение тарифного налога, а увеличение табачного дохода, а увеличение налога на все вина, а энергическое введение подоходного налога? Разве все это вместе не десятки миллионов?

Но в том то и беда, что с подоходным налогом медлят, потому что он требует усиленной и добросовестной работы! А ее не любят наши либералы. Да и то сказать, подоходный налог всем в карман заглядывает, он не мил богачам.

А по мне Бог благословил бы тот день, когда во главе правил о питейной продаже стояли такие статьи: 1) Правительство желает всеми мерами достигнуть ослабления и уменьшения пьянства в народе и всех гибельных его последствий для благосостояния государства и народа, и 2) правительство призывает всех и каждого по мере сил содействовать ему в достижении этой цели.

А рядом с этим, для возмещения имеющего произойти от уменьшения пьянства уменьшения питейного дохода, что могло бы помешать правительству, вопрос об увеличении доходов, или прямо вопрос о подоходном налоге, предоставить на предварительное обсуждение особо созываемых губернских комитетов, наподобие крестьянских комитетов, работавших до 1861 года, в состав которых вошли бы местные помещики, заводчики, купцы и правительственные должностные лица. Затем из этих местных работ могла бы образоваться работа для особого финансового комитета в Петербурге, с членами от правительства и от губерний. Независимо от вероятия, что вышла бы работа дельная, как такое общее дело оживило бы и пробудило Россию от апатии!

Были у меня сегодня гости. Старик генерал [И. М.] Гедеонов привез из клуба известие или слух о назначении [П. В.] Оржевского харьковск[им] генер[ал]-губернатором, а [Н. А.] Безака на место Оржевского!

Другой гость рассказывал об отчаяньи [М. И.] Кази в понедельник, когда ему сказали, что Императрица не будет, и он букет, Ей предназначенный, поднес Вел. Кн. Марии Павловне. Императрица приезжает, а букет то один!

Я получать начал письма из провинции по поводу новых питейных правил . О них говорят с недоверием, с тревогою и с опасением за усиление пьянства . Новые эти правила, изданные 14 мая 1885 года и имеющие быть примененными с 1 января будущего года, действительно заслуживают особенного внимания. Благодаря летнему затишью, они проскочили в жизнь как-то незамеченно и тихо, и рассматривались-то они вероятно в Государственном совете во вторую половину его сессии, когда все спешат поскорее кончить множество оставшихся еще нерешенными дел, и, следовательно, вероятно не удостоены были в Государственном совете полной доли внимания. А есть о чем поговорить по поводу этих правил. Начать с того, что они разосланы были местам и лицам в провинции при особом циркуляре министра финансов. Какая цель была этого циркуляра? Цель его была разъяснить смысл и назначение этих « новых правил ». Из разъяснения видно, что главная цель « новых правил » – будто бы уменьшить злоупотребления и гибельные последствия для народа от пьянства…

Но интерес очевидно не в циркуляре, а в том, согласуется ли содержание « новых правил » с толкованием их в циркуляре, или, другими словами, правда ли то, что в циркуляре написано.

К сожалению, в « новых правилах » читатель не только не находит доказательства желания Министерства финансов уменьшить пьянство, но, напротив, он с сожалением убеждается, что если с какою-нибудь целью эти правила изданы, и будут введены в действие, то только лишь с тем, чтобы дать широкую возможность пьянству усилиться.

Да и то сказать, к чему тут объяснительный циркуляр? Если в « новых правилах » мысль правительства об уменьшении пьянства была ясна и точна, то разве понадобился ли циркуляр?

Очевидно нет! Да к тому же циркуляр, говорящий о каких-то идеальных и благолюбивых стремлениях, – прочтется немногими, а « новые правила » прочтутся всеми в России; циркуляр прячется под сукно, а « новые правила » начнут с января будущего года применять. Следовательно понятно, что вся суть дела не в циркуляре, а в самом тексте « правил ».

Это ехидство в полном разладе между пояснительным циркуляром и текстом « новых правил » явление характерное, весьма напоминающее, например – различие между тем как правительство взглянуло на вопрос о Дворянском земельном банке, и между развитием правительственной мысли деловым порядком опять-таки в Министерстве финансов! Сквозит чей-то замысел перечить намерениям и желаниям правительства.

И, вправду, если бы циркуляр Министерства финансов о « новых питейных правилах » согласовался с последними, то не в праве ли были бы все в начале этих правил найти статьи в роде следующих, например:

1) Правила имеют целью способствовать всеми мерами к уменьшению пьянства в народе, и всех гибельных его последствий.

2) Всякое сельское общество имеет право на сельском сходе большинством голосов воспрещать открытие на своей земле каких бы то ни было питейных заведений.

3) Независимо от этих правил правительство ожидает от общества полного содействия к достижению главной цели: уменьшения пьянства и борьбы со всеми его видами…

Ничего похожего на такие постановления в Правилах 14 мая 1885 года не находится.

Совсем напротив. Подробное рассмотрение « новых правил » выясняет введение новых начал в питейное дело на Руси.

Первое новое начало : стеснение до крайних пределов права крестьянских обществ и земельных владельцев не дозволять открытия питейной продажи на своей земле. Даже более того: « новые правила » в принципе уничтожают существовавшее доселе право сельского общества давать или не давать согласие на открытие в границах его оседлости питейного заведения и освящают новые права каждого владельца усадьбы открывать заведения без согласия общества . (Ст. 27 пункт г. )

Второе новое начало : установление такого процесса продажи и пития крепких напитков в деревнях, при котором оно обставлено большими удобствами, большим комфортом, чем прежде. Знаменитый питейный дом или кабак заменяется, на основании « новых правил », трактирным заведением с правом раздробительной продажи крепких напитков. Всякий, знающий мало-мальски деревенскую жизнь, понимает, что так как в большей части селений в России трактиров в смысле городском не имеется и долго еще иметься не будет, то, на самом деле, это новое начало, введенное « новыми правилами », будет на практике означать, что новое питейное заведение преобразуется в трактир только для того, чтобы избавиться от тех ограничений, стеснений и неудобств, которыми прежним питейным уставом были обставлены кабаки или питейные заведения (одна комната, один выход, отсутствие мебели и т. д.). По смыслу « новых правил », главное место в деревне для получения водки будет с будущего года так обставлено, что крестьянину не только будет приятно пить , но не пьющий получит возможность незаметно и исподволь приучиться пить .

Третье новое начало  – ограничение возможности противодействовать пьянству.

В этом отношении « новые правила » и некоторые его статьи заслуживают особенно внимания… Я уже говорил о том, что « новые правила » отняли у крестьянского общества право давать свое согласие или несогласие на открытие в селе питейного заведения. Но затем идут дальнейшие, в связи с этим пунктом, главнейшие постановления.

Тут поистине интересно ехидство составителей или редакторов « новых правил ».

« Пункт 16 . Заведения для раздробительной продажи крепких напитков вообще могут быть открываемы только в местах населенных».

Наивно и просто! Значит, в ненаселенных местах нельзя открывать, подумает читатель, и скажет спасибо хоть за это стеснение… Ничуть не бывало. Далее, в той же статье, сказано:

«Постоялые же дворы или корчмы могут быть открываемы и в ненаселенных местах, но не иначе однако, как на переправах, пристанях и проезжих дорогах (уст[ав] пут[ей] сообщ[ения], ст. 10), причем на проселочных и полевых дорогах раздробительная питейная продажа может быть допускаема лишь по уважению особых местных условий, с утверждения губернского присутствия».

« Особые местные условия »! Поди-ка, разбирай, что значит особое местное условие!

« Пункт 29 . Заведения для раздробительной продажи напитков могут быть содержимы как отдельными лицами, так и  сельскими обществами »!

Ясно теперь, почему у сельского общества отнято право налагать свое «veto» на открытие заведений… Оно само приглашено в кабатчики!.. Значит, там, где сельское общество держит трактир, кабак, там его интерес – усиление пьянства, и там всякая попытка противодействовать усилению пьянства – немыслима!

« Пункт 54 . Питейная продажа в трактирных заведениях, а также в постоялых дворах или корчмах не может быть воспрещаема в селениях, имеющих не менее 5000 наличных душ обоего пола, а из селений с меньшим населением – во всех базарных, торговых, промышленных и фабричных селах, а также при станциях железных дорог, у пристаней и перевозов больших рек, на проезжих трактах и вообще в местах значительного скопления или проезда посторонних людей».

« Пункт 55 . Устройство временных выставок может быть разрешаемо только на ярмарках и в местах значительного временного стечения народа».

Спрашивается: где же может быть воспрещаема питейная продажа, так как трудно себе представить селение, где бы не было базарного дня?

Но затем далее.

«Новые правила», после такого категорического определения, допускают, однако, право ходатайства сельских обществ о закрытии нового образца питейных заведений.

Но как? Здесь опять интересно ехидство редакторов текста «Новых правил».

« Пункт 58 . Сельским обществам селений, не подходящих под условия, указанные в ст. 54, предоставляется ходатайствовать о неразрешении в черте усадебной оседлости их селений как раздробительной питейной продажи вообще, так и одной только распивочной продажи».

Что же оказывается?

Оказывается, что только те общества имеют право ходатайствовать о неразрешении открывать питейные заведения, которые не подходят под условия статьи 54. А под статью 54, как видно, подходят, может быть, 90 процентов всех селений в России…

Но и тут, заметьте, в пункте 58 не сказано, что сельское общество может не разрешать питейного заведения, а сказано, что оно может только ходатайствовать о неразрешении …

А что в этом огромная практическая разница, то сие доказывает несомненно пункт 61 .

«61. Присутствие может отказывать в удовлетворении означенных в статье 58 ходатайств, если заявившие их селения имеют более 500 наличных душ обоего пола, или представленные ими ходатайства, по имеющимся сведениям, не вызываются стремлением противодействовать развитию пьянства».

Значит что же выходит? – Опять-таки ничего! Кто не знает, что селение с 500 душ не может не иметь базарной площади, следовательно не может не подходить под пункт 54.

А главное: как уследить, как доказать, что ходатайство сельского общества вызывается стремлением противодействовать развитию пьянства, если присутствию вздумается доказывать, что ходатайство не вызывается этим стремлением?

Затем далее. « Новые правила » установляют две инстанции питейных присутствий, уездное и губернское. С какой целью? – Очевидно, с целью ограничить свободу действий уездного присутствия, состоящего из людей, знакомых с местным бытом и нуждами своего уезда, таким учреждением, которое с тем и другим вовсе не знакомо, и будет смотреть только на вопрос с точки зрения фискального интереса.

О том, что эта догадка верна, можно с вероятием судить, например, по пункту 47.

«47. Уездным присутствиям предоставляется, по надлежащем исследовании, представлять губернскому присутствию о закрытии заведений для раздробительной питейной торговли, содержатели коих своими злоупотреблениями, хотя бы на суде и недоказанными, вызовут общее неудовольствие местных жителей. Такие заведения закрываются по распоряжению губернского присутствия».

Ясно, что « новые правила » не доверяют уездному присутствию власти закрывать заведения, не взирая на то, что последние гораздо компетентнее и заинтересованнее в этом вопросе губернских присутствий. Следовательно, опять-таки незаметное противодействие возможности бороться с пьянством…

Еще яснее это видно в тексте пункта 45.

«45. Общества трезвости, приходские попечительства и братства, церковные советы, а также частные лица, которые пожелают содействовать обнаружению допускаемых виноторговцами нарушений, могут заявлять о таких нарушениях учреждениям и лицам, на коих возложен надзор за производством питейной торговли».

Кто знает деревенскую жизнь, тот поймет, какая насмешка заключается в пункте закона, дающем обществу трезвости право заявлять о нарушениях питейных правил акцизному ведомству (не нарочно ли оно не названо в правилах и заменено просто: « Лиц, на коих возложен надзор за производством питейной торговли »!!!). Воображаю священника , выступающего против кабатчика своего села с доносом к акцизному чиновнику, и то, что из этого доноса выйдет…

На этом останавливаюсь пока… Довольно и сказанного, чтобы навести на вопрос: не тяжкий ли грех лукавства приняли на свою душу относительно бедной России составители « новых правил о питейной торговле »?

Сегодня главное событие дня это приказ об исключении князя Болгарского из списков русской службы. Везде слышал отзывы сочувствия этой мере. Сегодня в «Нов[ом] времени» появилась интересная беседа корреспондента с митрополитом, бывшим членом депутации, ездившей к Государю в Данию. Интерес этой беседы заключается в том, что причину скверного духа в болгарской интеллигенции, духа безбожия и нигилизма, охватившего все слои и все возрасты болгарской интеллигенции, он, митрополит, между прочим относит и к русским. Это весьма грустная, но истинная правда. Болгария, по его словам, в эти годы видела близко таких русских, которые приезжали к ним как будто хвастаться и кичиться своим безбожием и нигилизмом и проповедовать ненависть к русскому государству, как к Православной Самодержавной Империи. Эти русские были первыми апостолами нигилизма в Болгарии, а вторыми апостолами явились болгары, воспитанные в России. Все они, без исключений, являлись в Болгарию без религии и грубыми материалистами. Науки они приобрели мало, а безверия и беспринципности много. Во главе таких питомцев русской школы был [П.] Каравелов!

Что будет с этою Болгариею? Безысходно мрачно ее будущее. Единственным противовесом растлению в Болгарии могли бы быть русские офицеры, но пока князь Александр там, не будет русских офицеров; вот почему так нужно казалось бы, именно чтобы вновь послать в Болгарию русских военных, изгнание князя Болгарского.

Положение наше трудное. [Н. К.] Гирс умное и меткое сказал на днях слово: «Le sangfroid de l’Empereur sauve la position…» Но боишься все минуты, и усложнений, когда хладнокровия не хватит в виду гадостей одних и безумия других.

Был у меня сегодня молодой князь [Э. Э.] Ухтомский, вернувшийся из Крыма. Он сын недавно умершего бывшего адъютанта В[еликого] К[нязя] Конст[антина] Николаев[ича]. В Крыму В[еликий] К[нязь] пожелал его видеть. Он ездил к нему в Орианду, в его жилище о 3 комнаты. В кабинете, где его принимал В[еликий] К[нязь], Ухтомского поразила масса пакетов, писем, тетрадей и записок, разбросанных по столу. С первого же взгляда бросается в глаза огромная корреспонденция и масса материала для чтения. Характерно, что [А. В.] Головнин выписывает «Гражданин» в 2 экземплярах. Мне говорили, что один он отсылает В[еликому] К[нязю]. Я способен этому верить, так как В[еликий] К[нязь] говорит Ухтомскому: «А ты не только литературою, но и публицистикою занимаешься!» Между тем Ухтомский пишет в одном только «Гражданине». Значит, он попался на глаза В[еликому] Князю!

Толки по поводу приказа о князе Болгарском все продолжаются. Слышал суждения и против этой меры, которые не могу разделять. Суждения против исходят из мысли, что этим могут вызвать реакцию в пользу князя Болгарского со стороны всех тех держав, которые за него стоят прямо или косвенно. Эти державы могут теперь сказать России: вы уже его наказали сами, зачем же требовать его свержения. Я, признаюсь, этого мнения не разделяю. Князь Болгарский исключен из русской службы за преступления против Русского Государя, а свергнут он должен быть как нарушитель обязательств против Берлинского трактата!

Русские офицеры, вернувшиеся из Болгарии, появились сегодня на Невском проспекте. Многих озабочивает вопрос: подумали ли о русских нижних чинах в Болгарии; участь их там не завидна. Как бы на них не выместили болгарские мерзавцы своих чувств мщения относительно России. Очень жаль, что ничего об этом не печатается официального. Несомненно, что подумали об обеспечении судьбы всех русских в Болгарии, а между тем отсутствие сведений об этом дает всяким кривотолкам пищу.

Еще мысль в ответ критикующим меру исключения князя Болгарского из службы. Это весьма умный шаг, чтобы volens nolens заставить все державы согласиться на требование России относительно удаления князя Болгарского. Если теперь найдутся державы, настаивающие на неприкосновенности князя Болгарского, невзирая на кару, ему нанесенную Русским Государем, то ясно будет, что такая с их стороны настойчивость уже получит характер прямо против Русского Государя направленной демонстрации.

Виделся сегодня с одним из вернувшихся из Болгарии офицеров, бывшим преображенцем Молоствовым. Он там командовал ротою. Подробности у меня записаны в Дневнике «Гражданина». Здесь записываю только в печать не подлежащее. Из его слов несомненно будто, что и в Болгарии, увы, плохо послужили интересам нашего правительства его дипломатические агенты; узнай они вовремя, предупреди они правительство вовремя, а узнать вовремя было не трудно 1) через умных лазутчиков, а 2) через болгар партии русской, – никакого переворота не могло бы быть по той простой причине, что русское правительство успело как раз вовремя принять меры к разрушению всей каравеловской интриги.

Но вот что еще важнее. Если, например, изумительно, что при князе Черногорском по странной случайности русским агентом является грек, тогда как там именно так был бы полезен честный, теплый, умный и настоящий русский, то как оказывается, болгарский военный министр наш генерал [М. А.] Кантакузен явил себя настоящим греком относительно русского Государя. Они, русские офицеры, убеждены, что хотя Кантакузен божится и клянется, что он ничего про переворот не знал, он на самом деле все знал и играл все время двойную игру… Уже тот факт, что за несколько время до переворота от него поступило в полки секретное распоряжение не давать отпуска офицерам, является почти несомненным и уличающим доказательством. А главное, что внушает русским офицерам убеждение в двуличности Кантакузена, это его дружба с [П.] Каравеловым. Уже это одно – факт сам по себе весьма некрасивый, хотя, к сожалению, он в наших интеллигентных нравах: кому, как не бывшему начальнику штаба жандармских войск дружиться с предводителем нигилистов в Болгарии и врагов русского правительства?

От нечего делать Петербург сочиняет всевозможные слухи.

Прежде всего назначают [П. А.] Грессера, одни в Харьков на несуществующий генерал-губернат[орский] пост; другие – в Киев на место [А. Р.] Дрентельна, а последнего производят в попечители Цесаревича.

Это в одной области. В другой возвещают об уходе [Д. Н.] Набокова. В преемники прочат странные имена морского генер[ального] прокурора [К. Я.] Яневича, барона [А. П.] Николаи, а другие – [Н. А.] Манасеина и [Э. В.] Фриша.

Если в этих слухах факт ухода Набокова верен, то самым трудным вопросом является вопрос о его преемнике. Надо прежде всего найти человека, преданного идее Самодержавия. И в то же время не политикана, то есть человека без политической тенденции и политических страстишек.

Из называемых молвою двух приходится опасаться, это барона Николаи и Манасеина. Последний человек умный, но безмерно страстный и весьма демократического образа мыслей. С его назначением явилась бы ненависть к дворянству неизбежно в судебной области. О бароне Николаи и говорить нечего. Это человек умный, но головнинской партии. Есть прекрасный человек в судебном ведомстве, которого Бог весть почему менее ценят, чем других, далеко не стоящих его по честности и по опыту; к тому же это человек старых преданий, строгий и честный. Человек этот сенатор [М. Ф.] Гольтгоер. Это был бы надежный и хороший министр юстиции.

А не его, так я все-таки стоял бы на своем: уговорить К. П. Победон[осцева] принять Минист[ерство] юстиции, не оставляя Синода. Взял бы он себе для работы хорошего товарища по Минист[ерству] юстиции. А сам давал бы только тон и направление судебному ведомству, не оставляя благотворной деятельности своей по Синоду.

Еще ходит слух: будто [М. Х.] Рейтерн уходит, и на его место прочат графа [Д. А.] Толстого…

И еще слух, всех нелепее, тоже из Англ[ийского] клуба, что Делянова заступает на кресле министра нар[одного] просв[ещения] Катков.

Иной раз и умные люди делают промахи непростительные. Делянов и осторожный и преданный человек; а какую он неосторожность и необдуманность себе позволил. Узнаю от А. Майкова, глубоко тем смущенного, что Делянов дал проникнуть в молву и в публику так сказать одно слово, начертанное Государем на докладе, где излагалась инструкция для университетских экзамен[ов] по новому уставу, для юридических факультетов. Против слов: «Самодержавие есть источник всякой власти в России» и т. д. будто Государь отметил слово: «есть» и сбоку написал: «было» и несколько восклицательных знаков.

– Это – ужасно, ужасно, – воскликнул дрожащим голосом старик Майков, – что Государь это мог написать, потому что если Он это написал, значит Он это подумал, значит это крик его души, значит Он не верит в Свою силу, значит Он додумался, дошел, дострадался до этой роковой мысли, это ужасно, ужасно; но еще ужаснее то, что Делянов этому «было» дал огласку: если он порядочный человек и преданный человек, он должен был дождаться возвращения Государя из Дании и просить Его позволения эту бумагу с этим словом никому на свете не показывать или просить Государя стереть это слово! И что же? Если я узнал, так значит и другие узнали… Ведь это сорвавшееся с карандаша слово, если не дай Бог пройдет в сферы, где твердо верят в Самодержавие, или в сферы врагов его, может первых довести до уныния, до отчаяния, а вторым придать бодрость и силу.

Слова старика звучали в душе моей как чистая и живая правда. Мы друг друга поняли, сказавши, что от нас обоих никто не узнает про это слово. Но какая вина ложится на Делянова, что дал этому слову разойтись по губам. Ясно, что у Государя оно сорвалось, как срывается слово в разговоре глаз на глаз, но разве все, что Государь говорит с глаза на глаз, может быть достоянием третьего лица?

Но Боже, неужели в самом деле Государь пришел к сомнению, что Самодержавие есть источник всех властей в России?

Ведь сомневаться в этом, значит сомневаться в России, значит мыслить о возможности погибели России. Россия только потому и для того и Россия, что она есть осуществление идеи Самодержавия. Царь несамодержавный в России не есть Русский Царь; его народ перестает быть русским народом. Его слуги – уже не преданные Ему, а враги Его поступают к Нему на службу, и Он должен вести Россию по их воле, а воля их – разложение и раздробление России, то есть ее смерть.

Напротив, никогда как теперь не возродилась к силе и к жизни идея о Самодержавии как о спасении России, и только захоти Государь – последние усилия к борьбе с Самодержавием в лагере либералов исчезнут, как дым.

Россию томит одна жажда – жажда по твердом проявлении Самодержавия.

Россию томит один страх: ослабления идеи Самодержавия сверху, равносильное вести о близкой ее кончине.

Собралось у меня сегодня человек 15 гостей на мою средную чашку чая. Немало говорили о политике. Т. И. Филиппов очень ясно и выразительно изложил перед нами безысходную сущность балканского вопроса, поставив вопрос на его историческую основу. Со дня, когда Православная церковь перестала быть объединяющим для славянских народов полуострова духом, и русская дипломатия отделила от вопроса церкви вопрос политический, а Русская Церковь в свою очередь признала себя равнодушною к таким вопросам, как отдельные самозванные Румынская, Сербская и наконец Болгарская церковь, с того дня балканские народы были потеряны для нас навсегда. Историческая правда говорит, что церковный и политический вопросы на Балканск[ом] полуостр[ове] – одно и то же; дипломаты их разделили, и что же случилось? Случилось то, что теперь уже мы видим слишком явно: разделившись на отдельные церкви, славянские народы в то же время возненавидели друг друга и отвернулись от России. Сербия отдалась Австрии, Босния и Герцеговина проглочены Австриею, а Болгария собирается отдаться Англии. Увы, всего этого не было бы, если [бы] Россия, внимая своему призванию, в союзе с Греческою Церковью предупредила бы разделение церквей и оберегла бы церковное объединение на Балканском полуострове!

Курьезное время. Нет дня, чтобы кто-нибудь не пускал по городу рассказ о том, что побили того-то. За эту неделю пущено целых три рассказа; один о том, как ночью у ресторана Понсе несколько пьяных военных побили Грессера; рассказ о какой-то офицерской драке в Кавалергардском полку и наконец рассказ о том, как побили командира Конно-Гвард[ейского] полка.

Эти измышления – нехорошие признаки времени; они доказывают пустоту жизни с одной стороны, и огрубение инстинктов с другой стороны.

В то же время, как будто вследствие этого вымысла, того же Грессера назначают на три генерал-губернат[орских] поста разом. А это происходит несомненно от скрытого желания иных людей сжить и сбыть Грессера из Петербурга, благо он замечательно хороший градоначальник и очень нужное именно здесь, на своем месте, правительственное лицо.

Грешно заподозривать, но если бы мне сказали, что всех более желает сбыть Грессера отсюда [П. В.] Оржевский, я бы поверил.

Слышал сегодня много толков об уходе Набокова. Одни говорят, что Государь его в среду не принял, а принял только его бумаги, другие говорят, что его приняли на минуту только, и все толкуют о преемниках Набокова.

Назвали сегодня нового, князя [А. К.] Имеретинского, и признаюсь, это назначение молвы нравится многим, и в самом деле, очень симпатично, хотя бы уже тем, что Имеретинский военный человек и является совсем новым элементом в ведомстве юстиции. Про себя говорю: дай Бог, чтобы сие было!

Долго беседовал сегодня с Б. П. Мансуровым о Иерусалимском вопросе. На него напали с одной стороны Катков, с другой стороны Палестинское общество и К. П. Победон[осцев]. Мансуров говорил с жаром и с энтузиазмом, и хорошо говорил. Предмет нападков на него – его стояние за Патриарха Никодима, тогда как оппоненты его считают Никодима скрытым врагом русских интересов в Палестине и виновником жалкого состояния православной паствы в Иерусалиме.

Я, признаюсь, скорее склоняюсь на сторону Мансурова. Греческое плохо, это правда; но оно есть что-то твердое, прочное и с прошедшим многих веков; а то, что предлагают взамен греческого, то на самом деле только фикция: арабский православный элемент слишком первобытен и неспособен из себя создать духовенство, хотя бы сколько-нибудь годное для сожития с католическим и протестантскими паствами; а русского элемента взамен греческого совсем неоткуда взять; для наших нужд в России неоткуда достать 10 архимандритов выдающихся, а где же взять для Палестины несколько сот духовных подвижников.

Я и в том согласен с Мансуровым, что напрасно и не политично поступило Палестинское молодое общество, сразу поставив себя в недружелюбные отношения к Никодиму. Напротив, ему следовало бы с избытком смиренномудрия снискать себе расположение Патриарха, и затем уже через это благорасположение идти к целям своим и искать влияния на него. А то теперь все между собою рассорились, и страдают прежде всего живые интересы нашей церкви в Палестине.

Пока мы беседовали, явился к Манс[урову] граф Толстой. Вид его мне очень не понравился. У него нездоровое лицо, хотя он говорит, что чувствует себя бодрым.

Война объявлена, это всеобщая тема разговоров. Характерно: оба полководца-владыки призывают в одно и то же время на помощь Бога и султана!

Есть такой толк: что будто эта война как будто по инициативе Австрии допущена державами как стимул для конференции: пускай дескать подерутся маленько, а затем Сербии дадут частицу Болгарии, а Болгарии частицу Румелии, и все успокоится. А Грецию как успокоить!

Все это так.

Но у меня лично одна idée fixe, которая меня мучит и днем и ночью: как бы Англия не сделала переворота в Константинополе и не купила у султана проливов, чтобы нас запереть в Черном море. Бунге назвал бы сию мысль сумасшедшею, но будь я распорядитель судеб России, я бы на 8 или 9 миллионов прекратил крестьянам ссуды для покупки земель, и эти 9 миллионов немедленно употребил бы, пока Англия еще не упредила нас, на покупку тайно у султана проливов. Я убежден, что султана и его министров можно, ловко поведя дело, на эту штуку подкупить.

Газеты мало приносят новых и умных мыслей на счет балканских событий. Начинает звучать как будто позыв к воинственности в петербургской сплетне: «Новое время». Слышится как будто первое слово о том, что и нам вмешаться надо.

Но так ли? Чего желать?

Спрошенный по совести и взирая на общее состояние уныния и застоя в России, я бы сказал: от деятельного вмешательства в славянскую распрю России, ей хуже не будет; напротив, может быть лучше от внезапного пробуждения жизни и подъема духа. Тогда программа действий рисуется сама собой. Неуспех конференции; Россия не встречает в своем желании восстановить statu quo ante сочувствия и содействия всех держав, вследствие этого ее собственные интересы ее вынуждают действовать самосостоятельно и ввиду усложнений возобновить оккупацию Болгарии и в то же время послать ультиматум Сербии немедленно вызвать войска из Болгарии и прекратить безумный бой. В случае неисполнения Сербиею требования России, принудить ее к тому силою.

Но все это решительно, быстро и смело – имея в виду и войну с Австриею, хотя есть основание предвидеть, что если Россия немедленно пошлет строжайший ультиматум Сербии, с угрозою, Австрия не решится из-за этого на войну с Россиею, и Сербия должна будет уступить.

Но есть и другая программа. Она мудрее. Совсем бросить славянские народности на произвол их междоусобия и на съедение Австриею. Австрия пусть заменит Турцию. Рано или поздно и Австрия подавится славянами, и славяне прибегнут к нам… Но это не иначе, как завладев проливами. Проливы турецкие должны быть наши. Без этого мы пропали. Отчего не попробовать их приобресть деньгами и тайком. Есть умный человек, египетский [М. А.] Хитрово; отчего бы не вызвать его и не поручить ему устроить это дело в Константинополе, прежде чем Англия это сделает. Заключить секретный договор и тайком послать в форты проливов русских офицеров и унтер-офицеров, а рядовые могли бы остаться пока и турецкие… Это кажется сумасшедшею мыслию, но в политике нередко сумасшедшие мысли по своей смелости – оказываются самыми пригодными…

Из газет видно, что Болгарию считают пешкою Англии, а Сербию пешкою Австрии. Мне сдается, что обеим очень хотелось бы втравить Россию; но потому-то и является вопрос: не будут ли они обмануты, особливо Англия, рассчитывающая, вероятно, нас отвлечь от Афганистана, – если мы не двинем пальцем, а все устремим на вопрос о проливах.

А затем я повторю в сотый раз: чье все это дело?..

Чье?.. Готов поклясться, что главный инженер и минер всего этого дела – Бисмарк…

Вот почему на план Бисмарка два ответа: или быстрая смелость, которую он от России не ждет, или полное безучастие, с мыслию о проливах и о быстрой постройке Черноморской эскадры.

Сейчас слышу о новом кандидате на преемство Набокову – [В. К.] Плеве! Так и вырвался при этом крик из души: не дай того Бог! Про Плеве одно все скажут: никто не знает: кто он? Это сфинкс, а это свойство всего опаснее. Эта таинственная личность была мила – [М. Т.] Лорису-Меликову, была мила [Н. П.] Игнатьеву и теперь мила [Д. А.] Толстому… Cela ne dit que trop!

Да и зачем брать таинственных, когда такие личности, как [А. К.] Имеретинский и [М. Ф.] Гольтгоер ясны и надежны…

№ 22

Всемилостивейший Государь!

От всей души, как лучом солнца согретой, обрадованной и освещенной, благодарю Ваше Величество за милостивые строки!

Мне передано было приказание Ваше сообщить имя автора статей о цензе.

Почтительнейше прошу дозволения сообщить имя сие непосредственно Вашему Величеству. Писал эти статьи лейтенант Максимов, в Кронштадте.

Но при этом дозвольте, Государь, воззвать к Вашему милосердию и умолять это имя не сообщать И. А. Шестакову и Вел. Князю Алексею Александровичу. Наверное, ни тот ни другой не захотят карать виновного, если Вы, Государь, милосердно простите, но под ними есть маленькие лица, которые незаметно и à la longue могут, если как-нибудь узнают, страшно наказать виновного и раздавить офицера.

Все это ряд несчастных сплетений. Мой помощник [Ф. Н.] Берг принял эти статьи и он же просил Максимова написать их, как бы для него, с тем, что он уже будет отвечать за них. Тот написал, совсем упустив из виду свою двойную ответственность. А Берг дал ему честное слово никому его имени не называть. Я же к несчастию ничего не знал про все это и просто принял статьи, не справившись: от кого. Говорю: к несчастию, ибо прямо скажу, что знай я, что статьи от служащего, я бы их не напечатал, держась сего принципа всегда. Теперь вышло ужасное положение. Виновный автор сознает свою вину и страшно поражен, он проходит через внутреннюю казнь, которая, ручаюсь, его на всю жизнь впечатлит. Берг, связанный честным словом не говорить никому имя автора, не мог на мое требование не нарушить этого слова, а я, на предъявленное мне официально требование, не зная, как Вы, Государь, посмотрите на это все, из страха огласить имя виновного, решаюсь непосредственно все открыть чистосердечно Вам одним, о чем сообщил конфиденциально гр. [Д. А.] Толстому.

За сим остается мне только умолять Ваше Величество во имя праздника 14 ноября простить милосердно виновным, в уверенности, что это милосердие падет на благодарную почву и принесет плоды!..

–

Затем еще моление. Удостойте, Государь, прочесть в прилагаемом Дневнике «Гражданина» о памятной книжке Моск[овской] военно-фельдшерской школы! Уверен, что она Вам понравится. А если понравится, то умоляю, не признаете ли нужным, [послать] по экземпляру выписки (нарочно прилагаю два экз.) один военному мин[истру], а другой Делянову, с тем, чтобы оба завели такие памятные книжки в учебных заведениях, с приспособлением сообразно заведению. Я твердо убежден, что такая памятная книжка может прекрасное иметь действие на молодежь!

Ваш, Государь, преданный беспредельно верноподданный

К. В. М.

P. S. А если неудобно посылать самые листы № «Гражданина», то может быть возможно было бы просто обратить внимание обоих на Памятную Книжку Моск[овской] военно-фельдшерской школы.

№ 23

[Дневник 5–24 ноября 1885]

На Невском проспекте встречаю нашего начальника [Е. М.] Феоктистова; он отводит меня в сторону и сообщает мне весть о предстоящей «Гражданину» каре и о гневе Государя, коему [И. А.] Шестаков принес жалобу по поводу статей о морском цензе. При этом он указал мне на конец второй статьи, где помещены особенно резкие выходки. Сегодня же вечером получаю записочку от К. П. Поб[едоносцева] с известием об уходе Набокова и о предстоящем «Гражданину» предостережении! Испытал сильную досаду. Конец статьи, увы, мною прочитан только сегодня; он действительно резок и неприличен: я понадеялся на [Ф. Н.] Берга, сам в мигрени не прочитал его, и вот. После этого говорят о возможности уезжать куда-нибудь для отдыха, когда и десятка строк я не могу поверить другому! Больнее всего гнев Государя за чужую вину!

Когда я узнал подробности, на сердце легла заноза против Шестакова. Что он прав в своем негодовании и в праве требовать кары для меня, это несомненно, но хорошо ли он поступил, принесши свою жалобу Государю, а не министру внутренних дел. Государь слишком высок для такого будничного вопроса печати; в принципе слишком много чести журналисту, как мне кажется, и как бы недостаточно уважен престиж Царского деловедения. Только тогда восходили до Престола жалобы или претензии на печать, когда редактор являлся явным возбудителем к ненависти к Власти и к порядку. Да отчасти и недоверие морского министра к министру внутренних дел тут сквозит: ведь от него исходит инициатива преследования.

Совершилось! Набоков стал преданием! [Н. А.] Манасеин на его место! В Министерстве юстиции переполох, картина человечества: все бросили в миг любимцев Набокова и бросились к любимцам Манасеина, то есть к тем, которые ездили с ним на ревизию в Остзейский край.

Сегодня были гости у меня на моем вечернем собрании. Главные предметы толков были: новый министр юстиции. Главным героем был К. П. Победоносцев, так как все полагают, что Манасеин будет так сказать руководим первым, и тем, кто его рекомендовал Государю и принял так сказать за него нравственную ответственность.

Курьезные явления, сближение великого с смешным. Чайковский, брат музыканта, говорил мне, что первою, сообщившею ему слух об уходе Набокова, была его кухарка, а та услыхала об этом в зеленой лавке, где при ней предусмотрительный лавочник отказал отпустить повару Набокова в кредит, по той причине, «что барин его ноне не министр».

– А ведь как просто, взяли и сменили… сменили и назначили другого, и ничего не шелохнулось, – говорили сегодня у меня.

И действительно. Все почувствовали акт Царевой воли и Власти, и приняли его с удовольствием.

Да, с удовольствием, говорили у меня, именно с удовольствием. Ничто так не радует душевно, так сказать, теперь, как проявления Царского хотения… Они нужнее всего, нужны как воздух, как вода, словом, как стихии… Нынешняя апатия есть именно отражение жажды по Власти…

Тот же Конст[антин] Петров[ич Победоносцев], давно ли он сам, как бы дыша этим воздухом петербургской слякоти, говорил: «Да, сменить легко, а кого назначать, как бы хуже не было…» А ведь только пришел час Царского решения, взяли да сменили, да мало того, явились сейчас не один, а несколько хороших кандидатов на заместительство.

Как нарочно видел сегодня утром почти сумасшедшего от горя от морского ценза, капит[ана] второго ранга Воронова, командовавшего «Вел[икий] Кн[язь] Алексей» в охране. Его исключили по цензу. Он рыдал, как ребенок. Ведь это севастополец, и раненый, ведь он служил в охране; отчего бы не поступить с ним помилостивее, хотя бы предупредив…

Притом, говорят моряки, охранная служба требует, чтобы как можно менее сменяли с ней и как можно менее назначали новых! Что бедный Воронов сопьется с горя, это несомненно.

Первое впечатление дня. Выхожу из спальни и в приемной гостиной застаю чиновника с листом бумаги.

– С неприятною бумагою, – говорит он мне, подавая копию с предостережения.

Я на особом листике должен был расписаться: «Первое предостережение получил такой-то».

– Много правды в этих статьях, – сказал мне чиновник, седой старичок, – одно жаль, что резко.

– Да, – ответил я, – и я жалею.

В утешение зато вечером приехал приятель [В. А.] Вилламов, обедавший у Бобрикова и рассказывавший, как приехал туда [М. Г.] Лерхе, с № «Гражданина», и говорит: «Молодец “Гражданин”, джентлемен, сейчас видно; как он бранил [Д. Н.] Набокова; Набоков пал, посмотрите, как он про него написал, прелесть…»

Действительно, утешился этим известием. Так редко в жизни приходится слышать слова ободрения, точно их нет на сердце у людей.

Этот эпизод у Бобрикова невольно припоминает мне другой, печальный, и глубоко печальный. Нынешним летом на пароходе в Арханг[ельской] губ. передавали мне, что в разговоре при Вел. Кн. Влад[имире] Ал[ександровиче] и с ним о газетах, когда кто-то упомянул о «Гражданине», Вел. Кн. сказал, что он не уважает эту газету.

Редко в жизни я испытал такое болезненно грустное впечатление! За что он меня оскорбил, что я ему сделал, не видев его в лицо более 10 лет, и зачем так оскорбительно отзываться о журнале, которому даже злейшие враги не могут отказать в уважении. Я не проходимец, я имя свое не загрязнил, я служу правде, как могу, как умею, за что же про единственный орган в Петербурге, который беззаветно предан интересам правды, порядка и Власти и неподкупен, из всех слов выбрать для отзыва об нем в устах Государева брата: «Я его не уважаю…» Ведь неуважать можно только бесчестное. Глубоко впечатленный, я написал теплое, сердечное письмо Вел. Князю, письмо упрека. Но, разумеется, он даже не прочел его вероятно.

Тайна чувств ко мне Влад[имира] Алекс[андровича] непостижима. Еще теперь звучат в ушах слова его, 20 лет [назад] сказанные, сказанные мне в лицо по поводу вечеров для нынешнего Государя: «Вы сбираете к себе людей, чтобы возбуждать Брата против Государя!..»

То же почти теперь!

Сегодня луч света озарил мой невеселый уголок. Получил ответные добрые строки от Государя. Спасибо Ему от всего сердца. Радуюсь, что Дневник мой интересует Государя, но, увы, вижу, что мысли мои мало имеют кредита в глазах Государя, не взирая на то, что решаюсь их высказывать только после тщательной проверки. Сегодня слышал у Дубасовых, что [И. А.] Шестаков, говоря обо мне по поводу статей о цензе, прибавил, что Государь даже сказал, что я будто и Его подвожу своими бестактностями. Разумеется, укол был прямо в сердце, а не около и не возле. Видит Бог, как я недоверчиво отношусь к самому себе, именно из опасения моих увлечений, и работаю над собою, но неужели значит ко мне применяется пословица: горбатого только могила исправит… Или, быть может, слова Государя относились к прошедшему… Теперь спрашиваю себя, чем могу подводить Государя, моего обожаемого благодетеля, из глубины своего уединения? Если статьями, то неужели, думаю я в унынии, в журнале моем хорошего не больше, чем промахов. И затем, разве уж я до такой степени грешу моими статьями, что приношу вред интересам Государя… Нет, думается мне… Может быть, Шестаков подчеркнул или оттенил слова Государя… Дай то Бог. А то неспокойно на душе. Мне все кажется, и более чем когда-либо, что нехорошо делают те, которые Государю прямо и прежде всего приносят жалобы на газетные промахи и ставят Его судьею их… А судить нельзя без впечатлений. Печать слишком низка, как уровень, как сфера, чтобы ее проступки могли Государя иметь личным судьею.

Писал сегодня Государю, чтобы 1) благодарить за радость, 2) назвать виновного автора статей о цензе и 3) просить милостивого внимания к прекрасной памятной книжке, изданной для воспитанников Моск[овской] военно-фельдшерской школы начальником этой школы, полковником Абдуловым.

Увы, боюсь и тут, что потерплю неудачу в моей мысли. А между тем, именно начала, проводимые в этой книжке, таковы, что им бы следовало быть везде руководительными педагогическими основами. За примерами, как педагогическая нравственность понимается в военных училищах различно, идти недалеко. В Николаевском кавалер[ийском] училище командует эскадроном полковник [В. И.] Карташевский: он лихой кавалерист, но как педагог он проводит самые жалкие и гнусные нравственные начала. Ни для кого не секрет, например, что у него шпионы во всей прислуге и даже иногда между юнкерами, по голосу молвы между самими воспитанниками. Он сам говорит юнкерам: у меня все дядьки подкуплены, вы заплатите ему рубль, а я – два, и все узнаю… И действительно, он все узнает, и на конференции поведение воспитанника обсуждается и участь его карьеры решается по доносам дядек-солдат. А в книге Абдулова именно проводится, например, презрение к доносу в деле воспитания.

И почему так было бы желательно, чтобы Государь обратил внимание на эту книжку?

1) Потому что все учебные заведения получили убеждение, что Государь близко следит за ними.

2) Увидя доказательство, что Государь сочувствует идеям, изложенным полк[овником] Абдуловым, все начальники заведений немедленно принялись бы стараться, чтобы те же нравственные начала проникли в воспитание и их заведений.

Сегодня вместе с А. С. Васильковским посетили [В. Д.] Мартынова и под его руководительством осматривали все конюшенное ведомство. Просто прелесть! Вот возглас после двух часов прогулки по этому волшебно преобразованному миру. После осмотра беседовали у Мартынова. Вынес самые симпатичные впечатления. Вот человек мастер своего дела, потому что он у своего дела и на своем месте. Всегда от добрых петербургских языков слышал брань на Мартынова. Теперь понял, что его бранят по той же причине, по которой бранят [П. А.] Грессера, например, и сочиняют на него дискредитующие сказки, потому что он мозолит глаза своею полезною деятельностью. У нас не любят полезную деятельность. Это грустная аксиома.

Встретил на Невском К. П. Поб[едоносцева].

– Представьте, говорит он мне, этот чудак Набоков убежден, что его сковырнула интрига, заговор какой-то меня, [М. Н.] Островского и Каткова… И он дуется на меня. Что с ним поделаешь.

Бедный Набоков!

Видел сегодня И. А. Сабурова, члена Взаимного поземельн[ого] кредита. Он рассказывал мне про курьезное явление последних дней у них в обществе. Приезжают из разных губерний помещики, относительно богатые и никогда не закладывавшие свои имения, закладывать – только для того, чтобы прожить будущую зиму, так как цены на хлеб упали до того, что немыслимо его продавать. Нынешние цены на хлеб – на 50 коп. с четверти дешевле, чем обходится эта четверть в производстве… А надо еще рабочим платить в счет будущего года.

Курьезное совпадение: на местах производства хлеб по убыточно низкой цене, а в портах вывоз большой за границу. Из Одессы вывозят хлеб в небывалых давно размерах.

Еще курьезное явление. Все банки в Петербурге и Москве переполнены деньгами, так что не знают, как получить дисконт. А внутри России – чтобы разменять сторублевую бумажку надо платить 1 рубль за промен, и то не найдешь. Совсем денег кредитных нет. А Бунге продолжает уверять, что нельзя делать кредитные билеты.

Был сегодня у графа [Д. А.] Толстого. Застал его сравнительно в цветущем состоянии, веселым и бодрым. Получил и от него нагоняй за статьи о цензе. Его всецело занимает теперь вопрос Пазухинский, и он с ним нянчится, как с любимым детищем. Признаюсь откровенно, я его розовых в этом отношении иллюзий не вполне разделяю. Граф взял да навалил на одного [А. Д.] Пазухина работу разобраться в Кахановской комиссии и затем составить из всего дельного проект переустройства провинциального управления. Сказка легко сказывается, но потруднее делается. Шутка сказать, где, когда и как составить одному одинешеньку проект такого переустройства, будь Пазухин даже гений. Пазухин умный человек, его знаменитая записка очень умна и остроумна, но и она грешит общими недугами нашего проэктерства, она не практична, потому что рассчитана на какое-то местное содействие и сочувствие кого-то чему-то. Вот этого «кого-то», к сожалению, в провинции не находится. В ней, то есть в провинции, есть масса или среда сбитых с толку, смущенных и просящих власть у Власти для подчинения себя ей, людей, но нет уже того, что было в 1860 году, например, контингента людей, могущих идти в какие угодно должности самостоятельные или с широкими полномочиями. Есть много пассивных людей, но недостаток активных. Что же из этого следует?

Из этого следует, что гр. Толстой с своим Пазухиным, как вообще все петербургские проэктеры, забывают главное: не в реформах, не в букве, не в новых учреждениях дело, а прежде всего в установлении повсеместно принципа власти. Сперва надо власть сделать всесильною в провинции, а потом переделывать учреждения.

По этому поводу надо отметить курьезное явление. За последние годы, сколько мне известно, губернатору, помимо его законных прав и полномочий, в силу и охраны, и особенных ему предоставленных полномочий, дана власть в экстерных случаях действовать диктаторски, то есть требовать войска, высылать из губернии всякого, требовать к себе всякого, даже лицо судебн[ого] ведомства, и т. д. Но, увы, все это на бумаге, а на деле губернаторы ничего не смеют по-прежнему. Почему? Потому что министр внутр[енних] дел главного не делает: как только крестьяне скопом рубят чужой лес, например, и губернатор немедленно не прекратил энергичною военною силою или личною властью – порубку и скоп, такого губернатора в 24 часа сменить, и напечатать об этом: увольняется за слабоволие; и наоборот, если губернатор действовал энергично, публично мотивируя, наградить его заслугу. Тогда через год прежде всяких и без всяких реформ вернется главное условие порядка в России – признание всеми и уважение всеми сильной власти у правительства.

А без этого сочиняй сколько угодно реформ, ничего не выйдет, порядок не заменит беспорядка.

Говорили сегодня гости у меня о Дворянском банке. Увы, сведения не утешительные! Сабуров И. А., брат бывшего посла и бывшего министра, рассказывал такой разговор свой с одним из дельцов этого банка.

– Ну, что у вас делается, – спрашивает Сабуров.

– Да вот, инструкцию составили для банка.

– А нельзя ли ее прочитать, – спрашивает Сабуров.

– Кому? Вам-то?

– Да, мне.

– Нельзя-с.

– Почему?

– Потому что вы смеяться будете.

И делец царства [Е. Е.] Картавцева мефистофельски хихикнул. Но самое печальное то, что доселе по тому, что в Дворянском этом банке выработано, выходит так, что сумма условий займа в будущем Двор[янском] поземельном банке будет тяжелее, чем в Взаимном поземельном, например.

1. Общая цифра платежа процента за выданную ссуду в Дворянск[ом] банке приблизительно составит 9 % годовых, а в Взаимном поземельном – 8 %.

2. Когда вы закладываете имение в частном земельном банке, вам выдают ссуду по нормальной оценке, то есть по цене существующей в каждой местности за десятину земли, без обращения внимания на то, сколько вы с земли имеете доходу. Дворянский же банк намеревается выдавать ссуду не по существующей в данной местности цене, а по средней цифре доходности вашей земли, так что именно теперь, когда деньги потому страшно нужны, что доходность земли ничтожна, Дворянский банк будет выдавать втрое меньше, чем частный земельный банк, денег в заем под землю.

3. В частном земельном банке вы заняли деньги и остаетесь при этом полным хозяином заложенного имения и можете какие угодно арендные договоры заключать, лес рубить и т. д.; в условиях же будущего Двор[янского] банка кто занял деньги в нем, ограничивается в правах собственности, не может леса рубить, не может арендного договора заключать долее 3 лет и т. д. В итоге выходит, что в Дворянском земельном банке будет невыгодно и тяжело закладывать имения.

А этого-то и хотят Картавцев и Кия.

«Невыгодно закладывать, – будут говорить они, – так не угодно ли продать ваше имение крестьянам… В ссуду Дворянский банк вам выдаст 50 рублей за десятину, а продайте крестьянам, выдадут вам 100 рублей, да деньгами, а не билетами, да сейчас же», и соблазненный бедный помещик продаст…

Расчет коварен, но верен…

О человечество!

В редакции у меня ежедневно со дня «предостережения» та же сцена.

Звонок.

– Что нужно?

– Номер 85 и 87, – отвечают голоса, по большей части моряков.

– Не продаются отдельно…

– Как?

– Так! У нас нет розничной продажи…

– Я рубль дам за номер, продайте.

– Не продаются.

Уходит, ругаясь…

И это каждый день. Когда статья серьезная и хорошая за порядок, то никто № не спросит, когда же за статью дали предостережение, требуют № во что бы то ни стало! До 3 рублей предлагают за оба № с статьями о морском цензе – моему лакею…

– Ну, уж не практические вы люди, – воскликнул один пожилой господин сегодня, – я бы на вашем месте напечатал бы пятьсот экземпляров этих 2 номеров и продавал бы по рублю.

Это смешно, но и грустно в то же время, ибо доказывает дурное настроение и глухое раздражение в морском ведомстве.

Видел сегодня Грессера.

Разговорились о гр. [Д. А.] Толстом, которого он сегодня видел, по поводу его здоровья.

– Он молодцом, – говорит Грессер, – как бы только его не принялись опять развинчивать.

– А что?

– Да вот, докладами устрашительного свойства.

– Неужели он не обстрелялся?

– Вообразите, что нет: и [П. В.] Оржевский наш приятель это понимает, и того и гляди опять поднимет ему заговор о покушении на его жизнь.

Был сегодня вечером у Озеровых в Китайской деревне на начале празднования 50-летнего юбилея почтенного Александра Петровича! Застал семью читающею письмо к Алек[сандру] Петр[овичу] Велик[ой] Княгини Марии Александровны. Что за прелестное по чувству, сердечности и простоте письмо! Старик юбиляр был тронут до слез.

Приехал [И. Л.] Янышев служить молебен. Помолились в многочисленной семье съехавшихся.

Во время молебна, глядя на этого столь еще бодрого старика, невольно предавался размышлениям: как жаль, что этого человека не применили к делу, для которого он создан и коего был бы мастер, это воспитательная и благотворительная часть в ведомстве Учреждений Марии.

С Янышевым мы горячо поцеловались, не виделись с ним вечность, чуть ли не с того рокового времени, когда у меня отняли мое детище, Ремесленное училище, тогда в зародыше. Вспоминали про прошлое.

В Петербурге виделся сегодня с приехавшим из деревни и из трех губерний, Пензенской, Саратовской и Тульской, поэта гр. [А. А. Голенищева-]Кутузова.

Le gros de ses impressions он выразил так: денег нет и власти мало. Не мудрствуя лукаво давайте денег под зерно, и дайте хоть исправникам право пользоваться кулаками своими – и то будет куда лучше.

Видел сегодня помещика, приехавшего из Рязанской губернии… Боже мой, как грустен его рассказ о творящемся в деревнях под боком у него… Крестьяне буквально без хлеба. При нем они продавали лошадь за 10 рублей, корову за 6 и 8 рублей; продают и полкрыши, продают и четверть избы на снос, продают и сараи… Стоны и плач… Продают, чтобы платить сборы и недоимки… А в будущем году что?.. В будущем ⅔ изб заколотится, и пойдут партиями нищих…

– Грабить еще есть кого, – ответил ему молодой парень…

Вот она, настоящая бескормица. Тяжел ответ перед Богом нынешнего министра финансов… Кривдой отзывается его царская служба России. Впрочем, его не за что винить. Он добр, чистодушен и честен; винить разве за то, что он не имеет патриотического мужества сказать Государю: я не способен, Государь, справиться, меня обманывают. А винить надо его скверных вдохновителей… Они посоветовали уничтожить подушную подать; это был верный доход казне в 50 млн. и народу вовсе не тягостный… Подушные не берут, а другие сборы тянут с крестьян все, кто только может… Пощады нет… и нет главного: заботы на месте о том, чтобы крестьяне не могли продавать лошадей и коров, а бесхлебица пришла, пускай на месте же исследуют и не взыскивают платежей и помогают… Мин[истерс]тво финансов изобрело этот проклятый Крестьянский банк. Кому он нужен? Врагам России… Не земли покупать нужно крестьянам, не на это нужно миллионы казенных денег тратить, а вот что нужно: где жутко крестьянам, там слагать платежи или ссужать им деньги, хлеб, и именно от правительства, но ссужать заботливо, на месте, через губернаторов и предводителей… Эти два, три миллиона в год употребленные, да два, три миллиона недополученные по сборам Россию не разорят, но могут в иных местах действительно поддержать экономиче[с]кий быт крестьян и спасти от разорения…

Вот что говорил мне помещик. Есть, увы, много правды!

Чудный приказ Государя, вдохновенный храбростью болгарских дружин и столь не по вкусу пришедшийся австрийцам и нашим дипломатам, сам собою наводит в разговорах на мысль, или вернее на вопрос: а что же с болгарским князем?

Мое мнение многие разделяют. Русский Государь должен быть Григорием VII, кн. Болгарский – Генрихом IV, а Петербург – Каноссою. Князю Александру следует приехать сюда покаяться и просить милостивого прощения у русского Государя. Лучшего ему нечего желать.

Но в таком случае следовало бы восстановить во всей силе опеку над князем Болг[арским] и полную зависимость Болгарии от России. Вообще мне кажется, что даже просто сговориться с Австриею, ей отдать Сербию, а нам взять Болгарию, было бы самым лучшим исходом и предотвратило бы все неудобства долгого периода переговоров, которые того и гляди, окончатся все-таки войною. Разделом же Балканского полуострова с Австриею была бы предупреждена война, и мне кажется, предупреждена надолго. Пока же этого раздела не будет, Болгария будет всегда в руках английской интриги, всегда Каравеловы будут угрожать переворотами, и всегда война будет на носу. Да и в самом деле, серьезно рассуждая, кому и для чьих интересов нужен король Милан, нужен князь Александр. Не проще ли из Болгарии сделать русский народ и русский край?

Вот два случая, доказывающие, увы, как не уважают закон о цензе морском те, которые так усердно отстаивают его необходимость.

Первый случай: на днях было производство в командиры суден двух капитанов 2 ранга, – фамилии, к сожалению, не упомнил, – с нарушением той статьи о цензе, на основании которой не может быть командиром тот, кто 6 лет не проплавал на судне старшим офицером. Оба не удовлетворяли этому пункту.

Второй случай: адмирал [Н. И.] Казнаков получает такую бумагу из Петербурга: не признаете ли возможным принять в должность флаг-офицера, или флаг-капитана, такого-то (чуть ли не Палтова) и т. д. Казнаков в смущении, а еще более в смущении его флаг-офицер (племянник А. С. Васильковского), которому приходится в угоду петербургскому распоряжению быть смененным ни с того ни с сего и лишаться возможности дослуживать свой ценз.

Такие факты не доказывают ли, увы, что все-таки главную роль играет не закон о цензе, а протекция и собственные соображения Морского Гл[авного] штаба.

Вот тут-то и является грустная сторона вопроса. Против кого ценз оказывается неумолимым? Против старого севастопольца, служившего в Царской охране, против возившего на яхте «Александрия» адмирала Эйлера…

Почему так? Моряки говорят: потому, что в Гл[авном] Морск[ом] штабе орудует всем заведомо враг существующего в России порядка: бывший подсудимый за госуд[арственные] преступления – [В. А.] Обручев. «У нас охранным дороги нет», – было сказано одному офицеру в Морск[ом] штабе. А рядом с этим отступления от строгости ценза делаются тем, за кого есть рука. И в конце концов выходит постепенное только увеличение числа недовольных и раздраженных в морском ведомстве, совершенно даром.

О, если бы только убрали Обручева без следа из морского ведомства!

Был сегодня в компании друзей в Александринском театре на новой драме [И. В.] Шпажинского: «Простая история». Чепуха, признаться, порядочная, история сложная, но видится с интересом, и играна отлично!

После театра мы рассуждали о русском театре вообще. Мы были все одного мненья: не дается русский театр [И. А.] Всеволожскому. Он ведет дело не мастером, и дело потому самому его не боится. В чем же порок дела? По-моему, в нем два порока: один административный, другой – бытовой.

Административный порок заключается в установившихся денежных отношениях между Дирекциею и кассою Министерства двора. У Александр[инского] театра нет бюджета. Все им добываемое идет в кассу Минист[ерства] двора; все, что ему нужно расходывать, идет из кассы Минист[ерства] двора. Отсюда сама собою вытекает следующая практическая сноровка: чем больше доходов дает Александр[инский] театр, чем меньше расходов, тем лучше…

Но если эта сноровка лучше для кассы, то, увы, она хуже для интересов русского театра.

Алекс[андринский] театр не есть театр антрепризы. Это Императорский русский театр, призванный служить для всей России 1) примером, 2) школою и 3) воспитателем общества.

Отсюда само собою вытекает, что прежде всего Александр[инский] театр не должен гнаться за большою наживою, а за хорошими представлениями. Теперь наоборот: главная забота – сбор; что дает сбор, то давать, что дает меньше сбора, то не давать. Оказывается, что классические вещи, что пьесы [А. Н.] Островского не дают полного сбора, – их не ставят. Пустяк, как «Баловень», дает полный сбор, – надо часто ставить.

Но и этого мало.

Il faut aiguiser l’appétit, и вот весь сезон еженедельно даются новые пьесы, одна посредственнее другой. Для чего? Для полного сбора! Пьеса проваливается. На нее затратили. Опять кассовое соображение: надо ее давать в воскресенье, когда всякая дрянь дает сбор, и вот для народа по воскресеньям вместо того, чтобы давать хорошие пьесы, дают ту дрянь, которую публика провалила на неделе, благо все равно сбор будет.

Понятно, что это воззрение чисто антрепренерское, но подобает ли ему быть в Императ[орском] русском театре, не думаю. Он него страдают актеры, которые à force de jouer глупые пьесы, à la longue портятся, и страдает публика, а главное, портится в ней вкус, притупляется чувство изящного, грубеют нравы… А надо, чтобы Русский Императ[орский] театр производил совершенно противоположное действие. Надо, чтобы он в начале не гнался за полными сборами, а гнался за отличною постановкою хороших пьес, с тем, чтобы постепенно приучать публику к хорошему репертуару; ну год, два будет менее дохода и больше расхода, но зато через два, три года, можно создать из Русского Алекс[андринского] театра образцовый театр, достойный имени Императорского, и публика начнет валить в театр.

Второй порок – бытовой, заключается в полном разобщении Русского Имп[ераторского] театра от общества и от директора. По-моему, директор Имп[ераторского] Русск[ого] т[еатра] должен хоть полдня жить в общении с артистами, то есть бывать с ними, присутствовать на чтениях, принимать их у себя, устраивать у себя чтения, спектакли и т. д. Только тогда русские артисты утратят свое неумение играть порядочных людей.

Мне сдается, что эти мысли верны. В часы досуга, которых, впрочем, у меня не бывает, я мечтаю, что меня следовало бы специально для Русского театра назначить помощником к Всеволожскому с одним только кругом обязанностей: возиться с актерами и актрисами и улучшать репертуар. Я бы с этим делом справился бы под начальством такого милого человека, как Всеволожский… Но увы… Я пишу пьесы… ergo не гожусь. Ну, да и то сказать, с суконным рылом в калачный ряд не суйся.

Слышал сегодня о вчерашней схватке между [А. А.] Абазою и Бунге в Комитете министров, если не ошибаюсь, по вопросу о ссуде землевладельцам под зерно денег. Еще одно странное исполнение Высочайшей воли представил, говорят, этот проект Бунге. Абаза, говорят, ему прямо сказал, что в представлении проекта ссуды под зерно на правительственное утверждение он усматривает исполнение Высочайшей воли, но в сущности и в подробностях самого проекта оказывается совсем противоположное, так как условия займа, проектируемого Мин[истерством] финансов, до того тягостны, что или землевладелец не в состоянии будет занять денег при этих условиях или, если займется, то разорится от тягостных процентов. По расчету, говорят, выходит, что Бунге представил такие условия займа под зерно, что занявший деньги должен будет платить 24 %!

Итак, опять таинственные дельцы Бунге заставили его представить в Комитет министров – проект мнимого исполнения Государевой воли, а на самом деле – проект противодействия Государевой воле.

Опять повторение истории Дворянского банка и новых питейных правил.

Много гостей было у меня сегодня, и оживленная беседа. Толковали на тему: быть или не быть войне?

– Об одном, сказал [И. А.] Вышнеградский, – надо Бога молить; если будет война, чтобы не было внешнего займа!

Говорили о войне с Австриею.

– Австрию поколотят, прекрасно и бесспорно, но тогда Германия за нее вступится.

– Никогда не вступится, и знаете почему? Потому что берлинские евреи банкиры не позволят. Для них война с Россиею – смерть. А ну как Россия возьмет, да объявит, что не хочет мол платить своих долговых процентов!

А ведь пожалуй что и так.

Долго беседовал с [К. Д.] Ниловым, лейтен[антом] Гвард[ейского] экипажа, о несчастной дуэли, Пенхержевского с Позеном! Нилов остался под глубоким впечатлением серьезности и торжественности этой дуэли. Кого винить в этой драме? Пенхержевского? Нет, не хватает духу, разве за то, что у него характер такой, что он любит приставать и приставал к бедному Позену? Несчастного Позена за то, что он вышел из себя из-за истории, куриного яйца не стоившей? Еще менее. Кого же? Увы, есть кого винить! Полк! Тут серьезное обвинение. Оказывается, что Позен помирился с Пенхержевским в лагере, и ссора или раздражение с обоих сторон улеглись. Но тогда два, три услужливые товарища начали дразнить Позена, зная его раздражительный и сумасбродный характер, говоря: однако, с тобою как с мальчишкой обошлись, выругали, а потом простили… Вот эти-то подлые слова решили участь бедного Позена. Он вышел из себя, почти потерял здравое сознание и треснул Пенхержевского.

Бедный Позен. По отзыву его товарищей, он был добр, как святой, когда бывал в нормальном состоянии, когда вспыхивал, он обращался в сумасшедшего зверя.

Дуэль была во всех отношениях безупречна. Но судьба метит в людей. Пенхержевский стрелял без прицела, спустивши свой монокль, без которого он ничего не видит, и пуля попала как раз в артерию посреди груди, так что Позен успел только сказать: «Попала пуля», и упал мертвый на руки старшего брата, секунданта.

Вот судьбы. Один из братьев убит на дуэли, второй – самоубийца, третий тоже теперь убит на дуэли.

Да, на полке кровь бедного юноши!

Вчерашний герой Славянского общества П. П. Дурново – сегодня герой всех гостиных. Характерный эпизод. Давно ли я помню этого Дурново ругавшим напропалую все славянофильские и славянские симпатии и тенденции. И вдруг Петербург из этого славянофоба делает ярого славянофила.

Очень метко кто-то сегодня сказал: будь этот же Дурново генерал-губернатором, а не председателем Славянского общества, он бы прогнал из залы того оратора-генерала, который сказал бы то, что он вчера наболтал.

Потребность чем-нибудь быть, заставить о себе заговорить, сыграть роль хотя бы мимолетного героя – побудило Дурново говорить так, чтобы его покрыли рукоплесканиями! Вот и все. Зато и рассказов сколько. Одни говорят, что уже сегодня его уволили со службы, другие говорят, что австрийский посол ездил сегодня к Гирсу протестовать и жаловаться…

Интересный эпизод, рассказанный мне гр. [А. А. Голенищевым-]Кутузовым как характеристика злополучного Крестьянского банка и его практической деморализирующей роли.

Один помещик из его друзей, у которого крестьяне арендовали землю за 12 руб. десятина, предлагал им продать все имение по 200 р. десятину.

– Помилуйте, – говорят крестьяне, – десятина та стоит 100 рублей.

– Ничего не значит. Вы только скажите: да или нет? Если: да, то мое уже дело вам устроить. Вы ничего не заплатите. За вас казна мне заплатит, то есть Крестьянский банк. Первый год – вы по правилам банка ничего не платите; значит, вы в чистой прибыли 12 рублей за десятину, которые вы бы мне платили, если бы я не продал вам имение, а второй и третий год вы можете тоже не платить, пускай казна с вас тянет, пожалуй и не возьмет, а самое худшее, что может случиться, что это имение продадут; тогда я его снова куплю за 75 рублей десятину и вам его опять в аренду начну отдавать по десятинам.

Крестьяне поразились соблазнительною покупкою и давай покупать имение.

Я беседовал сегодня с двумя кадетами Морского училища; один – гардемаринской роты, другой ниже его годом; оба очень хороших семейств. Невольно разговор коснулся ценза. Я был впечатлен тем, что дух, в котором по-видимому приготовляются к морской службе и воспитываются, есть дух протеста против этого ценза, и вследствие этого какое-то жизненное разочарование сквозит в мыслях и воззрениях на будущее. Слышится уже разговор о выходе в отставку, под предлогом, что не стоит служить, все равно выгонят! Если это духовная черта всеобщая, то нельзя не признать ее весьма грустною. Достойно внимания вот что: самое Морское училище, по мнению их, кадет, находится как бы в противоречии с законом о цензе.

– Почему? – спрашиваю я.

– А потому, – говорит мне кадет, – что у нас так говорят; [И. А.] Шестаков сказал, будто, [Д. С.] Арсеньеву: выгоняйте побольше, а то нам девать некуда вашу массу выпускников, а Арсеньев не выгоняет никого; напротив, он всем дал переэкзаменовки. Ну мы и говорим себе: Арсеньева уберут, а назначат нам такого, который начнет выгонять, и выгонит половину.

Все это явления анормальные и печальные, – но, скажут мне, преходящие и временные… Перемелется, мука будет.

Оно так то так… Но пока Обручевы есть в Морском штабе, я вот чего боюсь. Прежний генерал-адмирал под влиянием духа времени коснулся и Морского училища и, как говорят моряки, впустил в него поповичей, словом, уничтожил традицию Морского училища, воспитывавшего молодых дворян…

Я говорил с дворянскими детьми. Они не озлоблены, а разочарованы… Не знаю, что лучше или что хуже. Разочарование их отвязало от морского дела. Послужат и бросят… А у недворян, говорят, озлобление… Озленные они вступят на службу, и не бросят ее, ибо она их хлеб. Вот тут-то я и боюсь: как бы во флоте при цензе не очутилось много недворян и мало дворян, то есть моряков с традициями…

Характерный эпизод в Никол[аевском] кавалер[ийском] училище. Там отпускают на ночлег в праздники домой тех из юнкеров, у которых есть родители или родственники в восходящей линии. Так, к старшему брату не пускают, не верят, но к бабушке или к дядюшке отпускают, хотя бы они были мифические. Нашелся один юнкер, который ходил к дедушке; этого дедушку никто не видел, и не мудрено, потому что оказалось, что юнкер ходил к какому-то опереточному актеру, а не к дедушке. Недавно ночью на каком-то балу этот юнкер после сильной выпивки чувствует обморок и валится. Бросились за водою, и именно за сельтерскою. Ее нашли у швейцара. Берут бутылку и вливают юнкеру в рот насильно. Оказывается нашатырный спирт. Ему прожгли весь рот и горло. Несчастного привозят через день в училище полумертвым… Починили… Но затем начинается педагогика [В. И.] Карташевского. Юнкер уличен в наглом обмане. Казалось бы, взять и исключить. Нет, его не исключают, а всех юнкеров, ходивших на ночлег к родственникам – лишают этого права. Сохраняют его только за теми, которые ходят к родителям.

Спрашивается: где логика и где справедливость?

К. П. Поб[едоносцев] пишет мне вчера про письмо, напечатан[ное] в «Моск[овских] вед[омостях]» из деревни, под заглавием: из частного письма. Я прочитал его и увидел подпись: Н.М… Уверен, что это письмо моего брата. Это мысли его и чувства его, и стиль его, и в особенности слышатся его поэтические струны.

Письмо дышит жизненною правдой. Но увы, он пишет про зрелые и старые поколения народа. Молодое, увы, не то, и почти везде не то. Ослабела в нем вера, а с нею ослабели и монархические идеалы… Виновата поганая школа, так называемое народное или земское училище, виновато время былое с его безвластием и безначалием… Отнимите у мужика кабак, уничтожьте все дурацкие народные училища и замените всюду церковными, поставьте над мужиком видимую и осязательную власть, и еще не поздно молодое поколение вернуть на путь отцов и дедов.

№ 24

Всемилостивейший Государь!

Пуганая ворона и куста боится, говорит пословица, простите, но совсем смущенный, не имею другой защиты кроме Вас, Государь!

Сегодня меня призывает И. Н. Дурново и по поручению графа [Д. А.] Толстого делает мне внушение на основании письма [Н. К.] Гирса к гр. Толстому. А Гирс в свою очередь пишет гр. Толстому на основании жалобы кн. Бисмарка, обиженного будто шуткою, которую я себе позволил в одном из № «Гражданина» на его счет. Шутка заключалась в следующих строках:

В ответ слышу раздается чей-то грубый звонкий хохот… Он долетел из Берлина, прямо с Вильгельм-Штрассе… то хохочет сам князь Бисмарк…

– В моем семейно-государственном архиве, – говорит, после хохота, маститый канцлер, – есть у меня старая пара панталон…

В этой старой паре панталон есть карман, а в этом кармане спрятано на память то, что вы ищите… мои друзья… справедливость … Панталоны эти я надел новыми как раз в день объявления войны Дании… [303] С тех пор, чтобы справедливость не могла беспокоить свет, я снял те панталоны и повесил их в архив… Там, в стареньком кармане, справедливости уютнее… чем на шумной арене света…

Гирс в письме к гр. Толстому мотивирует свою претензию ко мне тем, что теперь кн. Бисмарк очень нам нужен и не следует его раздражать.

Я ответил И. Н. Дурново: 1) что нам редакторам никогда не было возбранено касаться государственных людей в Европе, 2) что моя шутка не есть ни ругательство, ни грубость, а просто политическая шутка, которая вряд ли может быть рассматриваема иначе, 3) Берлинская печать переполнена шутками несравненно более оскорбительными, чем моя, не только на счет нашего Гирса, но даже над Царскими лицами, терпимыми, по-видимому, кн. Бисмарком, и 4) требование министра воздерживаться от оскорбительных шуток над кн. Бисмарком я буду исполнять.

Вероятно, Гирс этим не удовольствуется, но пожалуется и Вам, Государь! Что делать? Не могу себе уяснить вопроса. Неужели правительственная политика может быть хотя малейшим образом в зависимости от журнальной шутки или газетных статей. Я бы понял неуместность брани на сего злого гения России или какой-нибудь сильно возбуждающей против него страстной статьи, un appel à la haine, но шутки или хладнокровные или иронические статьи против Бисмарка или [Г.] Кальноки, неужели они нам возбраняются, нам одним, когда, например, «Köllnische Zeitung» по поводу Балтийского края и [Н. А.] Манасеина (такой же министр, как и Бисмарк по положению своему к своему Государю) позволяет себе самые резкие против русского правительства выходки…

Принудить нас молчать на счет Бисмарка не трудно; достаточно мне сказать, и я беспрекословно подчинюсь; но как-то обидно, не за себя, разумеется, а за самую сущность вопроса… В душе что-то противится этому, и не дурное чувство, а как будто хорошее… Загораются мысли: неужто, думаешь, Гирс прав, допуская, что могут быть такие минуты для судеб и интересов России, когда мы обязаны чтить Бисмарка как чтим Бога, Церковь, нашего Монарха, Его правительство, и не позволять себе ничего, что бы могло этого рокового для России человека обижать или быть неприятным? Мне кажется во всяком случае, что если таким обязательством связать частные газеты, то именно от этого могут легче пострадать интересы правительственной политики, так как установится нечто вроде солидарности с газетами правительства, как опекуна, чем тогда, когда правительство никоим образом не признает себя ответственным за мнения, убеждения или шутки газет, не выходящие из пределов приличия.

И еще беда. Мы к сожалению ничего не знаем про тайны политики нашего кабинета и во тьме бродим; казалось бы, если у Гирса был агент для печати, то есть для руководительства до известной степени хоть раз в неделю, можно было бы собственным умом доходить до сознания: что можно и чего в интересах данной минуты следовало бы избегать.

Я лично, например, желал бы никогда не быть в противоречии с Вашими взглядами, но я ничего не знаю о них иначе, как догадками и предчувствиями, и понятно, могу ошибаться и уходить в кривь или в фальшь.

Вот, например, мое так сказать исповедыванье веры в главных чертах – изложенное в прилагаемых строках в сегодняшнем №ре «Гражданина». Я так себе представляю вопрос. Но верно ли в главном это воззрение – я не знаю. Мне чуется, что верно… но и чутье иногда обманывает. А хотелось бы говорить и писать так, чтобы главные мысли были согласны с Вашим взглядом.

Если бы это только было возможно, я умолял бы Вас, Государь, прочитать то, что я смею думать в данную минуту, и черкнуть два, три слова через К. П. Поб[едоносцева]… верно ли в главном… Честью даю слово, никто про эти слова на земле не узнает, но хотелось бы, чтобы у себя в мыслях было ясное и твердое указание главного тона и воззрения.

Например: я так себе представляю Ваш образ мыслей.

Политику ведете Вы, Вы одни.

Дружбою с Германиею и с Австриею Вы дорожите, как условиями для мира.

Но как только затрагивается интерес чести или достоинства России, Вы не боитесь никакой войны и ни с кем.

Страх ответа перед Богом за войну неправедную Русский Царь питает в Своей благочестивой душе, но страха войны потому только, что ее пришлось бы вести с Германиею, хотя бы праведно, – Русский Государь не знает… Он никогда ее не вызовет, но Он никогда не убоится ее, никогда не отвернется от нее, если вызов будет от противной стороны…

Дорожить дружбою соседей Россия должна, но зависеть от нее и от них не может!

Желание мира есть чувство России, но страха войны она не знает… Вот мысли, которые я представляю себе Вашими…

Велик такт Ваш, но страха Вы не знаете. В этом, чуется многим, различие между Вами, Государь, и нашею дипломатиею подчас, у которой страх, увы, иногда выше всего…

Ваш верноподданный К. В. М

№ 25

[Дневник 5–29 декабря 1885]

Суб[бота] 16 ноября Из Рязанской губ.

5 декабря Правоведский праздник

6 декабря О духе правоведов.

7 декабря Беседа с [Н. К.] Гирсом

10 декабря О Минист[ерст]ве финансов

11 декабря О [И. А.] Вышнеградском

12 декабря Беседа с [В. А.] Цеэ

15 декабря Толки и слухи

18 декабря Об отпускных нижних чинах

19 декабря О конногренад[ерском] полку

21 декабря О «Руси»

22 декабря О безденежье, судя по подписчикам

24 декабря Беседа с [И. Д.] Деляновым.

25 декабря О елке.

26 декабря О хождении в правительство.

28 декабря Вести из провинции.

29 декабря О проекте [Н. П.] Смирнова

Сегодня пережили мы один из лучших дней нашей жизни, мы, то есть многие правоведы. С 10 часов утра до полуночи мы не выходили из правоведской семьи. Хорошие были, очень хорошие впечатления, и в известном смысле неожиданные. Многие не верили, что Государь приедет в наше училище. Но когда в церкви нашей появились [И. И.] Воронцов[-Дашков], [И. А.] Шестаков и другие, тогда все убедились в том, что отрадный факт совершится. Приезд Государя в стены училища и милости, им оказанные всем бывшим правоведам, это важное, на мой взгляд, политическое событие. Мудрее ничего нельзя было сделать. Я убедился в этом сегодня за большим нашим обедом в Дворянском собрании, где после обеда пошла речь нараспашку, и у пьяного правоведа на языке сказалось то, что у трезвого было на уме: восторг всеобщий и запавший глубоко в душу к Государю неминуемо перейдет в судебный мир; правоведы съехались со всех концов России и завтра или после завтра вернутся в места своей службы и там заживут и начнут снова свою судебную службу в другом совсем настроении. Каждого из них Государь очаровал и как будто лично обласкал и вызвал к энтузиазму. В связи с новым министром юстиции это весьма важное событие!

У принца Александра Петровича Ольденбургского явились сегодня минуты ораторства! Он отлично сказал сегодня четыре краткие речи; две за актом, одну за своим обедом, а другую за нашим обедом. За своим обедом для правоведов воспитанников, приготовляясь к тосту за Государя, он даже прибег к ораторской неожиданности: он озадачил всех: «То, что я сказал сегодня на акте, повторю здесь; помните, что эти слова говорю не я, ваш бестолковый попечитель (эти слова всех озадачили), – но говорит их во мне мой покойный отец, и т. д.».

Этот прием – поразить неожиданностью, а ла Филарет, и потом вывернуться кстати и умно – чисто ораторский прием.

Но одна есть ложка дегтя на весь этот мед: это жалкая личность нынешнего директора училища [И. С.] Алопеуса. При мне он был знаменит своею глупостью в училище как инспектор воспитанников, а теперь уже к этой глупости природной прибавилась и старческая; давно ему на покой пора! За обедом у принца сегодня сказалась его глупость весьма рельефно; он дал принцу выпить за его здоровье, прежде чем предложить тост за здоровье принца, и только тогда поднял бокал за желанное здоровье, когда воспитанники, налетевши на него, потребовали так сказать этого тоста.

Давно пора училищу иметь хорошего директора!

Проводил день с товарищами моего выпуска, правоведами. Выношу отрадные впечатления. Они происходят от убеждения, что правоведы вовсе не так красны, как это представляется издали, а как они сами говорят, многие безобразия суда имеет на своей совести Министерство юстиции Набоковского времени, дававшее главную и скверную ноту, ноту именно глухого обособления от самодержавного правительства.

Есть правоведы глубоко монархического направления, и их не мало, как я имел случай вчера за обедом убедиться, особливо из старых выпусков, но их смущало всегда пошло либеральное направление, исходившее из Петербурга.

Вчера за обедом я познакомился с интересною группою правоведов молодых. Их человек 10; после 1 марта тихо, без выходок, они дали себе слово служить борьбе с идеями разрушения и анархии, и все поступили на службу в Департамент государственной полиции, где составляют тесный и нравственный кружок весьма полезных деятелей. Это отрадное явление, тем более, что молодые люди эти – весьма порядочные и милые малые. [Н. А.] Манасеин – товарищ мой двумя годами старше. Он держал себя настоящим товарищем мило и просто. Но, увы, вид его неутешительный: давно не видел его; помню его еще почти красавцем-богатырем, а теперь встретил старика, да еще больного. На счет убеждений его не знаю, переменились ли они, как его физика; товарищи его говорят, что за последнее время он стал бледнее, как красный, и что называется, уходился!

Дай то Бог!

Имел сегодня аудиенцию более 1/2 часа длившуюся у [Н. К.] Гирса. Эту аудиенцию я у него просил после эпизода с панталонами Бисмарка с целью попытаться установить непосредственные отношения с главным исполнителем по иностранной политике и знать à quoi s’en tenir. Другая цель была просто попытаться из дурных отношений к себе и к журналу сделать хорошие. По-видимому обе цели удались вполне. Гирс нашел совершенно основательным мое желание получать у источника указание главных мотивов, которых следует держаться органам печати, преданным интересам правительства – в вопросах внешней политики, и затем беседовал со мною очень дружески и просто. По-видимому, весь вопрос балканский, легший двухвековым бременем на плечи нашего Государя, получает правильное разрешение, благодаря твердости Государя в следовании одной и первой своей мысли: полного и строгого невмешательства. Насчет эпизода со штанами князя Бисмарка Гирс объяснил мне, что я задел самую больную струну в канцлере, это Данию, и что теперь, когда он состарился, эта больная струна у кошки, знающей, чье мясо съела, гораздо чувствительнее, чем прежде.

Может быть, имеет интерес реляция моей беседы с Гирсом, напечатанная.

Имел сегодня случай беседовать с русским дипломатом значительного веса.

– Вы думаете, – говорил он мне, – что нас удивляют или обижают нападки на нас в печати! Нисколько! Не удивляют они нас потому, что каждый из нас отлично помнит, как в молодые годы он сам горячо увлекался самыми высокими по идеализму и бескорыстию идеями о задачах России на Востоке, и, увы, только постепенное прохождение жизненной и служебной карьеры, с одной стороны – вносит в человека разочарование, а с другой стороны – неизбежно приучает к осторожности и предусмотрительности… И не обижаемся мы потому, что мы слишком хорошо знаем, что эти нападки исходят из нетерпеливых увлечений идеальными стремлениями, а не из личных к нам чувств неприязни, причем увлекающиеся забывают, что у нас есть то, чего у них нет: ответственность. Мы же и сознаем ответственность, и несем ее, и связаны ею.

Я помню, – продолжал дипломат, – мое былое время, когда мне приходилось служить на Балканском полуострове. Господи, как теперь помню, сколько грез шевелилось и горело во мне, когда я, не прикасаясь к действительности, думал о призвании России. Но я должен с грустью сознаться, что практика там, то есть сношение с людьми, которых идеально я хотел любить самыми высокими чувствами, знаете к какому меня привела убеждению? А вот к какому: Боже сохрани терять исторические идеалы, берегите их, но не делайте из несвоевременных увлечений ими себе повязки на глаза и цепи на руки и на ноги. Активная политика бескорыстного освобождения для наших интересов всегда невыгоднее политики покровительства. Освобождать, как мы освобождали наших братушек, значило на практике разводить себе под ногами злых шавок, которые и кусать нас готовы, и ходить нам мешают, и везде и всегда находятся поперек наших ног. Политика покровительства мне всегда казалась умнее и желательнее, по той простой причине, что когда в нас нуждаются – нас и слушают, и чем мы нужнее – тем сильнее может быть наше влияние. И думаю, что наши братушки лучше это знают, чем мы: они не хотят нашего влияния, они не хотят зависеть от нас; они хотят, чтобы мы за них делали черную и трудную работу освобождения их, а потом нас прочь… Не думаю, чтобы это было в интересах и в выгодах России. Ведь надо помнить, что у нас на Востоке есть интересы и цели свои собственные, к достижению которых мы не должны затруднять и загромождать себе дорогу экскурсиями в области филантропии! Не правда ли?

Я совершенно согласился с мыслями моего почтенного собеседника, прибавив, что, по странной случайности, «Гражданин» всегда, как известно, немилый нашей дипломатии, именно эти самые мысли признает своими политическими убеждениями.

– Да, мы это заметили. Но вот еще что я хотел вам сказать. Многие упускают из виду, а иные и не знают, что иностранная политика в России всегда велась гораздо менее дипломатами, чем непосредственно Главою правительства; теперь это еще более существует, особенно в последнем конфликте Болгаро-Румелийском. С первой минуты до настоящей – все ведется непосредственно Главою правительства… И в этом отношении могу вас смело уверить, что если ничто без его непосредственной инициативы не совершается, ни один малейший интерес России не упускается из виду… Но только всем надо помнить пословицу: «Tout vient à point, qui sait attendre» («Все приходит в пору тому, кто умеет выжидать»). Три начала руководят нашею политикою, если можно так выразиться: хладнокровие, терпеливость и сознание ответственности перед Богом и народом. Ни одно из этих начал не может ни ослеплять, ни маскировать интересы России, ни мешать их пониманию; вот что важно, тогда как политика увлечений, порывов – вы слишком это хорошо знаете – она прежде всего может связывать нас, и прежде всего может ослепить нас… Делать подвиги в политике посредством войн и жертв народа не трудно; но надо помнить, что теперь ни один из таких подвигов не покупается иначе, как обязательством перед другим государством; а эти обязательства благодарности после войны могут быть невыгоднее лавр и успехов войны… Мудрее, мне кажется, быть всем, – что касается достоинства и интересов своего государства, – обязанным собственному благоразумию и собственной предусмотрительности… России не год жить… Берегите свои идеалы, берегите свои цели, прийдут минуты и для них, но не увлекайтесь…

Правда, эта политика менее благодарная и менее блестящая… но, знаете, я довольно стар, чтобы иметь право на некоторое доверие к моей опытности, довольно близок к вершинам управления, чтобы иметь право сказать: эта политика, в данное время, исходит из самого глубокого патриотизма…

Никогда еще эпоха в Европе не была так тревожна, как теперь, и так постоянно тревожна, следовательно никогда еще не была так сильна, как теперь, нужда в хладнокровии при ведении иностранной политики. Оно-то, и только оно, верьте мне, ни малейшего интереса России не продаст и не продает.

Со всех сторон слышу толки об уходе министра финансов и о его заместительстве.

Вопрос этот чуть ли не важнейший из всех государственных вопросов для Государя и для России.

Что такое финансы России?

С одной стороны, это экономические и денежные средства России, – с другой стороны это главный ключ к политическому состоянию России. Финансовое управление в одних руках может повести к упрочению в России порядка, власти и самодержавия; в других руках те же финансы могут повести к разрушению политического строя России. К великому, но, увы, несомненно действительному горю России, теперь финансы ее в руках опасных людей, и опасных именно для Государя и государства людей. Бунге сам вне всякого упрека. Это почтенный и честный человек!

Но горе в том, что он окружен не только либералами, но прямо врагами нынешнего монархического строя в России. В Министерстве финансов свили себе гнездо все ультрарадикалы, и люди как те, которые орудуют в Министерстве финансов, прикрытые разными спинами, положительно опасные люди.

Это вопрос в высшей степени важный в настоящую минуту. Недавно совершился страшный факт. В председатели казен[ной] палаты в Петербурге попал [П. А.] Корсаков из Весьегонского уезда в Тверской губ., где он au su et au vu всей губернии был прямо главным коноводом и центром всей анархистской партии.

За последние годы вся Россия наводнена чиновниками по финансовому управлению, которые взяты и берутся доселе из самой неблагонадежной среды. Это может подтвердить всякий губернатор. А затем действия Министерства финансов, его финансовая политика, разве они не поразительны по своему разладу, и постоянному разладу, с намерениями самого Государя? Это долгая и глухая оппозиция в разработке проекта Дворянского земельного банка так, чтобы этот банк не был тем, чем хотел, чтоб он был, Государь? Это злоумышленное учреждение Крестьянского банка, по которому уже теперь приходят зловещие слухи из всех концов России о нежелании крестьян платить свои земельные долги? Это слитие Крестьянского банка с Дворянским в одном лице [Е. Е.] Картавцева, который в свою очередь находится в руках ярого социалиста, некоего кн. Урусова? Наконец, эти новые питейные правила, которые как будто должны уменьшить пьянство, а на самом деле кем-то составлены с ужасным умыслом окончательно споить и погубить русский народ?

Все это вместе, если соединить со страшною подпольною силою берлинских и петербургских евреев в Министерстве финансов, не только далекое, но близкое будущее рисует в ужасных красках. Тут кроме экономического разорения России, угроза постоянная, что революционная и анархистская партия разрушения будет иметь в финансовом мире почву, и благодарную почву, для своих действий на народ и для разрушительных своих замыслов. Вот почему так важен, и торжественно важен, вопрос: кто будет во главе финансового ведомства? Бунге, я бы ему это сказал в лицо, слишком добродушно честен для такой министерской миссии; он слишком простой человек. На этом месте нужен лукаво и змеиномудрый человек.

Да, все это, увы, не фантазия, не химера и, увы, даже не преувеличение. Роковые исторические доказательства у меня до моей смерти останутся свежими в памяти. В начале шестидесятых и в конце пятидесятых годов, когда бедный покойный Государь так честно и чисто желал для блага России всего, что под именем народного блага Ему предлагали люди прогресса – одновременно с освобождением крестьян, из недр и тайников Министерства финансов рождалась злая и проклятая мысль дать крестьянской реформе совпасть с питейною, и вместе с свободою ввести на Руси дешевку. Министр финансов был честный и добродушный человек. Но при нем были такие люди, как [К. К.] Грот, а под Гротом такие люди, как его вице-директор [И. П.] Огрицко, присужденный к повешению [М. Н.] Муравьевым за участие и в мятеже 1863 года и за участие в заговорах социалистов. Этого Огрицко я хорошо знал. Он мне прямо говорил, что он один из главных авторов питейного устава и что его цель – этим уставом споить Россию. Он же мне говорил: «Мои помощники – Министерство финансов и евреи…»

С тех пор мы пережили много. Огрицко помиловали. Но они, эти Огрицко, Россию не милуют. Опыт споить Россию не удался. Народ не спился совсем. Разум его и душа уцелели.

Уцелел и дух Огрицкин в Министерстве финансов. И что же, сколько лет спустя, при честнейшем из людей, как Бунге, опять многоглавая гидра показывает свои головы: опять новый вид крестьянского дела является из недр и тайников Министерства финансов, Крестьянский банк, и рядом и одновременно, так как дешевка не споила народ, лукавый вид новых питейных правил, которые угрожают распространить употребление водки в тысяче новых, с виду незаметных формах, начиная с трактиров и кончая временными выставками. Итак, год, когда крестьяне будут призваны делать первые взносы, а другие вторые по купленным ими через Крестьянский банк землям, этот именно год избирается для введения новых питейных правил! Точь-в-точь, увы, как в 1861 году…

Из этого не следует ли, что если враги порядка и строя в России так лукаво и хитро проводят свои замыслы посредством честных и добродушных министров финансов, то прежде всего во главе Министерства финансов желать должно видеть человека, который бы лукавость мог побеждать лукавостью, хитрость хитростью, ум – умом…

Как бы в продолжение моих вчерашних размышлений о министре финансов на сегодняшней моей литературной вечеринке была живая речь о том человеке, которого в Дневнике «Гражданина» я осмелился назвать весьма компетентным судьею в финансовых вопросах, И. А. Вышнеградского. Имя это производит в разных слоях Петербурга разное действие. В изящных салонах говорят то, что говорили про [Н. А.] Манасеина: qu’est-ce que c’est Вышнеградский? Граф Дм[итрий] Андр[еевич] Толстой в разговоре с И. Н. Дурново в ужас пришел от мысли о возможности Вышнеградскому быть министром финансов и чуть ли не обвинял меня в том, что я взял деньги от Вышнеградского, чтобы писать ему как финансисту рекламу. Зак и Кия вздрагивает нервною судорогою, когда произносят это имя. А Иван Давыдович Делянов, который 2 года назад на мою речь о Вышнеградском пришел в ужас и говорил, что это un homme taré, теперь без него не может жить и эксплуатирует его ум и знания самым беспредельным образом, посадив его в члены министерского Совета.

В чем же дело?

Дело, в сущности, в недоразумении. Если в министры финансов искать мужа, украшенного добродетелями, то Вышнеградский под это условие не подходит, но и финансы государства вряд ли нуждаются в муже, украшенном добродетелями.

Вышнеградский в своем прошлом имеет простую историю: из ничего трудом, уменьем, ловкостью и талантом он нажил себе большое состояние, но не воровством, не гадкими или темными делами, не плутнями, а прямо и открыто предприятиями, в которых он бывал главным воротилой.

Ригоризм гр. Толстого – немного, а пожалуй даже и очень много пристрастен, личен и несправедлив. Ставить в вину человеку, что он полюбил деньги, бывши беден, и нажил их трудом и умом, – более чем странно, особливо со стороны гр. Дм[итрия] Андр[еевича] Т[олстого], который при всех своих достоинствах и заслугах – уй, уй, уй, как любит деньги и все блага, которые деньги дают на сей грешной земле.

На дело, кажется мне, надо смотреть серьезнее. Финансы наши требуют теперь особенно могучего ума для приведения их к желанному порядку. Этот-то особенный ум, вне всякого сомнения, представляет собою Вышнеградский… Везде в Европе такой ум давно бы призвали к финансовой государственной деятельности, именно потому, что он необыкновенен…

Это ум обширный, ясный, острый, рассудительный и полный творчества и сообразительности… Он схватывает с изумительною быстротою, и затем бездна знания и способность трудиться поразительная… Словом, без преувеличения, говоря словами, сегодня сказанными у меня Т. И. Филипповым, этому человеку не только все можно простить, чтобы иметь его в своем распоряжении, но ему можно вперед дать разрешение грешить, чтобы только умом его, не имеющим себе подходящего – воспользоваться!

Последние годы его деятельности по управлению Юго-Западными жел[езными] дорогами представляют поразительные данные. Он принял дороги с 400 тысяч дефицита, а теперь оставляет на 1 января жел[езные] дороги, давши им 13 миллионов чистого дохода… И что же? Этот человек сидит в Совете Министерст[ва] нар[одного] просвещения!

А между тем любопытно взглянуть на нравственную сторону вопроса совсем близко.

Что ставят против Вышнеградского обвинением?

Что он разбогател?

Да, но забывают в то же время, что именно потому-то, что этот человек себе все добыл в избытке, он, с его самолюбием, раз будет призван к правительственной службе, сделает из немецко-аккуратной честности свой гонор, свой point d’honneur, свою амбицию. Ему одно надо будет: доказать свою способность и несправедливость обвинений против него его врагов…

Это раз.

А затем надо принять в соображение, что трудно отыскать более преданного интересам правительства консерватора, чем Вышнеградского. Громадным своим умом и светлым чутьем он укрепил в себе то, что постиг: беспредельную веру в необходимость Самодержавия во всей его полноте…

Этим брезгать в наш шаткий и бродячий век нельзя…

А рядом с этим хитрость, ловкость и лукавость – при знании торговли и промышленности России вдоль и поперек… В итоге это человек, который умом может творить чудеса в финансовом мире, и в то же время будет честнее честных и преданнее преданиям старины всех дворян.

Уж у него ни Огрицки, ни Картавцевы орудовать не будут, в день, когда ему поручат вести финансовые дела…

Мне все в голову приходила мысль, которую сегодня один из гостей высказал громко: «Будь я на месте Государя, я бы призвал Вышнеградского и велел ему изложить свои мысли перед собою – чтобы составить себе о нем понятие… Ведь не в том, так в другом виде, этот человек мог бы очень быть Царю полезным».

А главное, он был бы Ему вернее собаки предан.

Глубоко тронуло меня сегодня настроение души, с которым мы беседовали с сенатором [В. А.] Цеэ, забежавшим ко мне. Он не особого ума человек, но в нем есть то, что теперь археологическая редкость: горячее сердце, молодость и рыцарство в увлечениях. С восторженною любовью говоря о Государе, он очень метко заметил, что положение Его тем особливо трудно, что в сущности в числе министров мало твердых консерваторов, и вследствие этого Государю приходится постоянно faire de la politique avec certains de ses ministres, а чрез это страдает общее дело, отсутствием единомыслия. Когда мой собеседник ушел, я был и наэлектризован, чувствуя себя по настроению так близко к Государю, и опять-таки защемила меня тоска по Нем. Трудно выразить это чувство. Хочется броситься к Его ногам и умолять Его верить, что Его мысли, Его взгляды, Его намерения вернее, гораздо вернее мыслей Его министров! Цеэ верно говорит: «Il a le coup d’oeil de Son Grand-père». Что такое Самодержавие как залог счастья народа? Только одно: твердая вера Царя в себя!

Сейчас с обеда у болтуна [Е. В.] Богдановича. Опять окунулся в целый мир сплетней. Говорил он мне про то, что будто намедни [А. А.] Абаза ездил в Гатчино и говорил Государю о сильной непопулярности Бунге и о том, что единственный человек, который мог бы его заменить, это [П. Н.] Николаев.

Говорил он о том, что Николаев ему в свою очередь говорил, что он скорее умрет, но никогда не приймет министерский портфель, потому что не имеет никакой возможности бороться с такими сильными людьми, как Абаза. А Абаза, если правда, что он рекомендует Николаева, очевидно рассчитывает в нем найти покорного себе слугу.

Говорил он о том, что Абаза с Бунге было разошелся, а теперь опять сошелся и провел через него свое дело о займе под сахар очень для себя выгодно.

Говорил он о том, что будто К. П. Поб[едоносцев] рекомендует в министры финансов [М. Н.] Островского.

Говорил он о сплетнях на счет Мальцовского дела о 350 тысяч, будто Мальцов уличен [П. А.] Черевиным в том, что эти 350 тыс. взял себе и своим и оклеветал Николаева и других чиновников Министерства финансов, будто взявших с него, Мальцова, комиссионные деньги.

Говорил он тоже о шансах Вышнеградского попасть в ряды кандидатов на Министерство финансов… Мало шансов выходит, по мнению Богдановича, 1) потому что главным его оппонентом будет Абаза, а 2) потому что у Вышнеградского мало очень друзей между правительственными лицами. Он слишком черненький.

На моем вечернем собрании была сегодня речь об одной правительственной мере, уже теперь дающей плачевные результаты. В деревню возвращаются солдаты. Возвращаются они для деревенского житья-бытья весьма непригодные, в особенности в начале; возвращаются в то же время они весьма развитые сравнительно с крестьянским деревенским людом. И затем, пользуясь своим положением, в особенности в начале, буянят, бушуют и нередко делаются коноводами дурных партий в селе. Против них была острастка: розги в руках волостного старшины и волостного суда. Но, увы, нашли это недостаточно либеральным, и вышло распоряжение, на основании которого все нижние чины, не из разряда штрафованных, изъяты от телесного наказания по приговору крестьянских властей во все время нахождения их в деревне и могут быть только подвергаемы аресту.

А что такое арест в деревне? Летом – это шутка, – засадют в холодную, то есть в чулан, и ладно…

А зимою – это смерть или, хуже шутки, награда. Если сажают в чулан, то там без топки арестованный буквально может замерзнуть; если же сажают в сторожку, то есть к сторожу волостного правления в жилище, то там он благоденствует и пьет, и ест, и шумит себе на славу.

Такая гуманная мера может со временем из отпущенных в деревню запасных нижних чинов создать целые сотни тысяч беспокойного и ничего не боящегося люда.

Обедал сегодня у Батюшковых с симпатичною [И. А.] Тевяшевою. Глаза ее по прежнему огненные. Много говорили разумеется об истории Конно-Гренадерского полка. Она говорит, что теперь стало спокойнее, но все-таки не легко и не весело жить в своем полку как в осадном положении. По ее словам, офицеры более недовольны будто бы ею, чем мужем ее, считая ее какою-то фуриею и злючкою.

– Оно может быть и правда, – с прелестною наивностью говорила Тевяшова, – мой муж идеал хладнокровия и выдержки, а я не могу и не умею притворяться, но к счастью в данном случае вышло так, что я была за границею, когда разыгралась история, и когда я вернулась, я уже застала в полку вулкан…

Она говорит, что хотя отношения ее мужа к части офицеров только официальные и служебные, но все-таки чувствуется теперь большая разница в атмосфере. Они поняли, что командира полка поддерживают и будут поддерживать сверху, и это-то помогает постепенному успокоению умов; хотя одна гадость продолжается: Пр[инц] А[лександр] П[етрович] О[льденбургский] продолжает получать анонимные письма на счет [Н. Н.] Тевяшова, и похоже на то, что письма эти пишутся в полку.

А. С. Васильковский, с которым сегодня играл в винт у себя, подтверждает слова Тевяшевой. Он говорит, что, по его мнению, причина всей этой истории есть та, что в начале не поддержали полк[ового] командира, а предоставили его на произвол судьбы. Офицеры это увидели и сейчас же из этого заключили о возможности быть нахальными.

У [И. С.] Аксакова в «Руси» вылилась едко соленая передовая статья против петербургского правительства на его любимую тему: собор лучше министров… Таков смысл его статьи. В аргументации он ехиден с Катковым. Он все время пускает вперед «Московские ведомости» и говорит: «Ведь вот же, “Московские ведомости” считаются самым надежным оплотом власти, а посмотрите, как они нападают на правительство».

Эта аргументация на тему неспособности наших петербургских государственных людей ведет Аксакова к другой любимой его мысли: к мысли о созывании русских людей от русской земли для управления, под властью Самодержавного Государя. Да, думаешь, читая эти строки, все это так, все это идеально и в теории прекрасно, но в теперешнюю пору если что-нибудь предвидеть от созыва выборных людей для собора и для управления, то только, увы, крыловскую басню: музыкантов. Теперь не время сбирать людей потому, что люди ни на чем не утверждены, ни во что прочно не веруют, и иного руководительства, кроме правительственного, быть теперь не может сверху донизу.

У правительства есть возможность вести дело по своей программе. А завтра соберутся выборные люди, начнется сумятица и заварится каша беспорядка потому, что прийдется начинать с начала: с выработки программы, и тут сколько будет людей, столько будет партий.

Программа правительства не трудна: 1) учредить министерство торговли и промышленности, застой в России начнет исчезать, [2)] устроить полновластных мировых посредников в уездах первоначального образца, 3) уничтожить постепенно коллегиальное устройство земских управ и 4) устроить в Петербурге совет из правительственных лиц, по одному от каждого ведомства, и из губернаторов и предводителей дворянства поочередно, для текущих внутренних вопросов, и, право, уже это одно много улучшит неурядицы и нескладный строй нынешней государственной жизни. Пройдут недомоганье и застой.

Невеселое время для редакций газет и журналов! По-видимому настало время, про которое говорили не раз, время денежного кризиса в России, судя по тому, что пишется из провинции. Везде в редакциях жалобы на дурную подписку. И я это вижу по своим цифрам. Они неузнаваемы против прошлого года. Получил я уже более 200 писем, в которых мне пишут: денег ни у кого нет, высылайте «Гражданин» в кредит, надеемся в январе или в феврале прислать. В особенности плачевны письма, получаемые от священников. Последние в провинции прямо отражают своими финансами общее экономическое состояние, что весьма понятно: у «Гражд[анина]» много подписчиков из сельских священников; их письма – это стоны. У «Нов[ого] врем[ени]» наполовину меньше доселе против прошлого года. У «С.-Петерб[ургских] вед[омостей]» на 2/3 меньше. У «Нови» из 24 тыс. подписки осталось менее 10 тысяч. В письмах из провинции частенько видишь слово: «кризис».

Был сегодня в пятом часу у Делянова.

– Я не знаю, как вы, – говорит мне Ив[ан] Дав[ыдович], – но мне что-то кажется, что «те» как будто поднимают голову: такой запах в воздухе. Под «теми» И. Д. разумеет либералов. На эту мысль его приводят действия Петерб[ургской] гор[одской] думы и чьи-то хлопоты о читальнях по инициативе города. В Думе с вступлением [В. И.] Лихачева действительно заметно сильное оживление, и уж разумеется не в консервативном направлении. Делянов указал на факт с запахом и значением. В Обуховской больнице был начальником почтенный человек, главный врач. Теперь пришло время Думе вступить в заведыванье больницею, и что же? Первым делом разумеется – устройство выбора для избрания главного врача, и выбирается по рекомендации главного воротилы Медицинского комитета в Думе, [С. П.] Боткина, доктор Нечаев, сомнительного образа мыслей.

Другой факт: это усиленные хлопоты окончательно воссоздать и воскресить Женские Высшие курсы и устроить их в виде самостоятельного учреждения в ведении Думы при Городских лазаретных бараках.

– Да неужели же это будет, – говорю я, – разве трудно это дело прихлопнуть с самого начала.

– Надо, да вот неизвестно, как взглянет на дело гр. Дмитрий Андреевич! – отвечает Делянов.

Днем от двух до четырех была елка для беднейших из бедных 50 детей у меня. Были и калеки, и почти слепые дети. Были прелестные дети. Вот крошечный эпизод, от которого навертываются слезы. Дети получают обед прежде елки и чай. Я вхожу во время трапезы. Одна крошка при мне берет свой кусок кулебяки, но не ест. Потом слышу, как детским голоском она обращается к приведшей ее женщине и просит ее взять этот кусок пирога, спрятать и отнести «маме». Вот чудная душа в зародыше. Приехала и Ел[изавета] Алекс[еевна] Нарышкина, как раз когда дети хороводом плясали кругом елки.

Благодаря Государю явилась возможность сделать хорошую елку. Дети получили: пальто теплое, сапоги, чай, сахар, пряники, орехи, игрушку или 40 коп. деньгами и Евангелие.

Вечером заезжал к Победоносцеву.

Говорили о Палестинском обществе. Он меня рассмешил. Поднимая руки, он говорил, что тут не разберешься, кто прав, кто виноват; это гоголевский уездный город; тут личности и сплетни; надо отстраняться… Намедни В. К. Сергей А[лександрович] ездил к [Н. К.] Гирсу объясняться. Ну и что же? У Вел. Кн. была чуть не истерика, и у Гирса тоже! Вот и все! Нет, мой совет вам, лучше ничего не писать…

К. П. [Победоносцев] очень грустит об уходе И. Н. Дурново. «Было с кем говорить, – говорит, – живой человек был, а теперь уж не знаю, что будет; с гр. [Д. А.] Толстым не разговоришься, [В. К.] Плеве, Бог его знает, кто он». Вообще застал К. П. в минорном настроении.

Был сегодня на вечернем собрании у милого всем нам графа [А. А. Голенищева-]Кутузова, поэта. Там видел [А. Н.] Майкова, поэта и председателя Иностранной цензуры. Он рассказывал прелюбопытную вещь. За границей появилась новая программа русских анархистов, под названием: хождение в правительство. Мысль такая: все опыты хождения в народ для революционной пропаганды, по убеждению анархистов, не приводят ни к каким результатам; гораздо лучше и вернее пытаться под личиною преданности и добродушного раскаяния входить и пробираться в правительственные сферы и занимать не видные, но влиятельные должности в министерствах, чтобы незаметно достигать двух целей: 1) разделывать то, что сверху предпринимается к укреплению власти и 2) наталкивать и направлять в направление вредное для интересов власти и порядка.

Это не особенно ново и довольно наивно, как политическая программа заговорщиков, но Боже мой, какое поразительное совпадение этого известия с тем, что я так недавно еще писал в этом же Дневнике о невидных, но влиятельных деятелях в Министерстве финансов, задавшихся как будто программою мешать всем благим намерениям Высшего правительства осуществляться. И если припомнить при этом тот разговор, который однажды был в редакции «Голоса» на вечере у [А. А.] Краевского, и мне передан был слышавшим его, – о том, что самый лучший путь заставить правительство дать конституцию, это вести финансы к разорению России, то поневоле становится ясно, что вопрос, поднятый швейцарскими заговорщиками в печати – совсем не так невинен, как кажется.

Невеселые вести привозят из провинции приезжие. Видел пензенского [И. А.] Арапова; он плачет над полною невозможностью продать что бы то ни было в деревне хоть на 1 рубль. Денег нет, и цен нет. Видел екатеринославского [Г. П.] Алексеева; он плачет над отпускными нижними чинами, от которых житья нет в деревнях, и над которыми нет острас[т]ки; плачет он тоже над наемною стражею при тюремных замках, вследствие чего побеги арестантов удаются постоянно.

Один практический человек пишет мне из провинции: «Не понимаю, с чего это у нас ухаживают за всякими арестантами сто раз больше, чем за честными солдатами. Солдата заставляют работать, а арестантов не трогай, не смей беспокоить работою; корми, пои его, заботься о нем, чтобы житье ему было сладко… а тронешь пальцем, тебя под суд. Такое воззрение на арестанта и глупо, и безнравственно, и весьма для государства невыгодно.

Не лучше ли подумать вот о чем: Россия страдает дурными дорогами… Отчего всех арестантов Российской империи не употреблять на стройку и поправку дорог и вообще на все публичные работы, на том же основании, на каком в губернских городах работают любимые в нем рабочие, арестанты арестантских рот? А зимою заводить везде плотничные и подобные им работы».

По-моему, это мысль верная. У нас теперь арестант больше в почете, чем солдат, и солдат ему завидует.

Недавно за границею схвачен был и привезен сюда молодец, укравший по фальшивой доверенности деньги из Госуд[арственного] банка. Везли его, как он рассказывал сам, в вагоне через Швейцарию. Он закурил. Конвойный ему запрещает курить; он не слушается; тогда конвойный бац, и ему подзатыльник. На одной из станций арестант приносит жалобу на конвойного. Его тащут к мировому судье. Судья выслушивает жалобу арестанта.

– Правда, что вы ему дали подзатыльник? – спрашивает у конвойного судья.

– Правда, и вот за что. – Жандарм объяснил.

– Ну, в таком случае жалею, что вы этого молодца три раза не ударили, – решил судья, обратившись к конвойному, и признал его правым.

– В России только, – сказал арестованный мошенник, – я вздохнул, со мною обращаются любезно, и не только не запрещают курить, но предлагают при допросе садиться и покурить…

И это верно.

[М. Н.] Галкин[-Враской] разводит флору в тюремных садах.

Опять толки о назначениях самые курьезные, и в каких веских салонах: В. К. Мих[аила] Николаевича будто бы не назначают на 1886 год председателем Госуд[арственного] совета, а будет назначен гр. Дмитр[ий] Андр[еевич] Толстой с сохранением какого-то верховного управления Минист[ерством] внутр[енних] дел; [А. А.] Абазу назначают министром финансов… Дурново Ивана Николаевича на место, которое занимал [К. К.] Грот.

Про последний слух все говорят с сочувствием. И самом деле, вот человек, созданный для этого места, и точно идеал для него: человек прекрасной и любящей души, человек честнейший и в самых лучших так сказать отношениях ко всем и со всеми. Cela lui irait comme un gant, как говорят французы, и как от такого душевного человека выиграет и оживится дело учреждений Императрицы Марии.

По рукам гуляет записка или брошюра [Н. П.] Смирнова о наших финансах.

В нынешнем №-ре «Гражданина» помещена заслуживающая, сколько мне кажется, внимания критика этого проекта.

Финансовая беседа

Охотников

Лежит передо мною брошюра г. Н. Смирнова о «Современном состоянии наших финансов», и посоветую всем лицам, интересующимся экономическим положением России, ее добыть и прочитать со вниманием. Если в некоторых своих частях она может быть оспорена, и вообще начертанная в ней программа слишком обширна, чтобы можно было ее выполнить одному человеку, то, несомненно, в ней много правды и истины, в особенности в критической ее части. Там же, где г. Смирнов предлагает средства к улучшению нашего положения, дело уже представляется не столь ясным и во многом грешит; это отчасти зависит от того, что в деле финансовой политики такого государства, как Россия, почти невозможно установить плана и точных рецептов для врачевания недугов нашего финансового положения; следует, задавшись некоторыми основными началами, стараться применяться к данным обстоятельствам, а, главное, не упорствовать в том или другом направлении, если станет ясно, что дело не идет на лад. Отсутствием такой способности и отличается теперь наше финансовое ведомство; напр[имер]: хотя бы в вопросе о сожжении кредитных билетов я упрекаю финансовое ведомство не за то, что оно эту меру предприняло, а за то, что, видя ее полную безуспешность, все же продолжает ее приводить в исполнение. Ошибки присущи человечеству, но искусство опытного дельца или администратора именно в том состоит, чтобы во время замечать свои ошибки, по возможности их исправлять, а главное – вновь не повторять.

Обстоятельства, при которых живет страна, изменяются часто вследствие разных случайностей, войн, политических замешательств и проч.; следует понять, что то, что сегодня прекрасно, может быть завтра никуда не годно. Если бы сожжение кредитных билетов не совпало с всемирным торговым и промышленным кризисом, то, быть может, эта мера могла бы еще принести долю пользы (хотя я лично отрицаю пользу этой меры для государства крупного, мирового, как Россия, при каких бы то ни было обстоятельствах), но сожжение это совпало именно с всеобщим кризисом, и конечно, могло только его усугубить. При настоящем угнетенном положении первою неотложною заботою должно было быть не сокращение денежных знаков, а установление наивозможно дешевого учета , дабы легкостью в добывании капиталов восполнить упадок цены всех продуктов и недвижимостей, тем самым удешевить производство и дать ему возможность, не сокращаясь, оплачивать по-прежнему и в тех же размерах труды рабочего люда. На бумаге учредили соло-векселя, ссуды под хлеб, пожалуй даже на днях понизили учетный процент; но какая в том польза, если соло-векселей не учитывают, ссуд под хлеб не выдают и векселя учитывают только тех лиц, которые в деньгах вовсе не нуждаются и сами несут свои капиталы в банк на хранение? Есть принцип Великой Екатерины, который наше финансовое ведомство, к сожалению, не позаимствовало у судебного, что лучше оправдать десять виновных, чем осудить одного невинного: лучше потерять миллион, чем отказать в десятках миллионов людям истинно нуждающимся в них для дела, – эти десять миллионов принесут столько пользы народной промышленности, что потеря будет сторицею возмещена; страх потерять казенный рубль доводит нас иногда до абсурда.

Возвращаюсь к труду г. Смирнова. После краткого, но ясного изложения текста брошюры, пополнив его выдержками из истории русских финансов, г. Смирнов установляет программу из пяти пунктов, по которой должны и могут быть улучшены финансы России; последуем за ним по пунктам.

I. Установление равновесия в бюджете . Автор советует те 50 миллионов, которые предназначаются ежегодно на сожжение билетов, а равно и сумму в 150 000 000, составляющую остаток от несожженных еще билетов, обратить на погашение части нашего долга; для пополнения же дефицита в бюджете предлагает: во 1-х, увеличить налог на процент[н]ые бумаги с 5 % на 10 %. Меру эту надо признать безусловно вредною и, по мнению моему, никогда не следовало даже к ней приступать в отношении к государственным бумагам, – on n’est vierge qu’une fois [337] , – и, что бы теперь ни делало финансовое ведомство для поддержания кредита нашего за границею, он навсегда подорван – всякий рассуждает так: если сегодня государство отказалось править 5 % с суммы своих обязательств, то почему же завтра, в случае нужды, и не 25 % – (лучшим доказательством служит проект г. Смирнова, на первый раз желающий остановиться на 10 %) мне на это возразят – бумаги от налога не упали, Россия занимает сегодня на выгоднейших условиях, чем вчера: – это совершенно верно.

Но надо подумать и о черном дне, когда экстренно России понадобятся большие суммы на ведение разорительной войны, тогда-то капиталисты и вспомнят о несдержанном слове и  дорого учтут эту оплошность нашего министерства. Франция давно поняла эту истину и никогда не решалась обложить государственные свои бумаги налогом.

2) Г-н Смирнов предлагает выдавать ссуды из Дворянского банка кредитными деньгами, а не процентными бумагами; тут я восстану в обратном смысле моего первого положения о несожжении кредитных билетов. Кредитные билеты не следует жечь , но еще менее их расположать без нужды ; всякий новый выпуск будет ронять и цену, и государство не имеет права этого делать без особенной, совершенно экстренной надобности, так сказать, здорово живешь, в мирное время. Слишком было бы заманчиво все долги государства процентные заменить беспроцентными билетами; но тогда эти билеты приобретут стоимость папиросной бумаги. Что же касается до мер, предложенных тут же для увеличения наличности банка, они также меры вредные и несостоятельные: а) «сначала уменьшить, а затем вовсе прекратить ссуды, выдаваемые для поддержки биржевой игры» ; полагаю, что автор под этим подразумевает прекращение Государственным банком ссуд под бумаги, но это равносильно тому, чтобы банк отказался, во-первых, от самой верной и прибыльной своей операции, – и, во-вторых, заявил во всеуслышание: мои векселя (т. е. государственные бумаги) ничего не стоят, ибо я под них ничего не могу ссудить; конечно, от этого государственные бумаги упадут, а с тем вместе и государственный кредит, чего надо избегать пуще всего. б) Сравнять проценты по текущим счетам с частными банками . Мера эта родная сестра сожжения кредитных билетов, ибо Государственный банк, имеющий право выпускать для своих операций беспроцентные билеты, стал бы платить высокий процент для привлечения к себе тех же билетов, что совершенно неосновательно. Если наш Государственный банк теперь чем и грешит, так это именно тем, что он платит какие бы то ни было проценты по текущим счетам; иное дело вклады срочные, которые представляют из себя нечто вроде процентного краткосрочного займа и к текущим счетам приравнены не могут быть; в) «Отказаться от принятия на хранение бумаг частных лиц, предоставив эту операцию частным банкам» , при чем результатом будет, что «многие лица предпочтут продать хранившиеся в банке билеты и часть свободных денег внесут вкладом в Государственный банк». Это оригинально, но не верно; конечно, большинство купит несгораемые шкафы или зароет свои билеты в землю, предпочитая их хранить дома, чем нести на хранение гг. Юханцовым и К°; но это нисколько не заставит их менять один вид государственных бумаг на другой. В глазах публики банковый билет, восточный заем, серия и пр. суть не что иное как обязательства государства, и публике решительно все равно: банком ли или Государственным казначейством они выпущены; что же касается до желания отвратить капиталы от биржевой игры, – это равносильно желанью, чтобы не совершалось никаких сделок с фондами и бумагами, что совершенно немыслимо, биржевая игра есть зло, но зло неизбежное в современном государстве. А затем и вся таблица сравнения между результатом предложенной меры и настоящим положением вещей становится неверною, ввиду невозможности осуществить предложенные меры для облегчения бюджета. Еще раз повторяю одну простую истину: о ставьте кредитные билеты в покое , забудьте о их существовании, до тех пор, пока у вас будут избытки доходов, и когда этим избыткам вы не найдете лучшего употребления, чем сожжение билетов. Затем следуют советы насчет пересмотра пенсионного устава и внутреннего управления страною; но кто же не знает, что в этом отношении у нас предстоит еще много и много работы. Бесспорно, что чем будет у нас более порядка, тем самым облегчатся условия экономической жизни народа; но такие реформы надо вводить осторожно, не спеша; лучше держаться старого плохого порядка, но к которому все приноровились, чем заменять его на скорую руку еще худшими законами, а потому основывать благоустроение наших финансов на этих реформах совершенно невозможно; все пожелания, которые в брошюре г-на Смирнова занимают две, три странички, для введения их в действие потребуют многолетней и весьма сложной работы. Затем все, что сказано относительно взятия железных дорог в казну, безусловно, верно, но опять-таки это потребует немало времени и большую долю энергии и решимости.

II. Улучшение податной системы и пр. Сначала автор перечисляет, что сделано было Министерством финансов для облегчения податного класса, – отмена соляного налога, уменьшение выкупных платежей и отмена подушной подати. Совершенно соглашаюсь с г-м Смирновым в том, что эти налоги были отменены преждевременно, слишком поспешно, несообразно с настоящею потребностью, и что можно было гораздо лучше и иным способом достигнуть облегчения народной массы; я не могу однако согласиться с мнением его о передаче раскладки налогов в ведение земств – я лично шесть лет председательствовал в губернском земском собрании и могу смело сказать, что оно к такой работе не подготовлено, и обложение выйдет еще тягостнее, несправедливее, чем всякое обложение, выработанное и исполненное Министерством финансов. В земствах наших имеются доктринеры, говоруны, но дельцов нет; честные и способные люди составляют, к сожалению, исключение, и до тех пор, пока земство не покажет себя в ином свете, лучше не обращаться государству к его помощи. Сведущие люди были сливками наших земств; глубоко жалею только о том, что они были назначены от правительства, а не выбраны земством; опыт был бы еще убедительнее, и выборные земцы были бы наверно еще много хуже назначенных. Затем автор рекомендует монополию вина, и так как я давно проповедую то же, то конечно рад был встретить в труде г-на Смирнова верный взгляд на это дело. Совершенно верно еще замечает автор, что дело краткосрочного кредита поставлено у нас дурно и не удовлетворяет народным нуждам; что эта отрасль финансового хозяйства потребует разумного расширения и правильного применения, – в том, думаю, никто не сомневается; все же меры, предпринятые до сих пор министерством, не достигают цели (ссудо-сберегательные кассы, соло-векселя, ссуды под хлеб и пр.) вследствие крайне непрактичной постановки дела.

Еще совершенно согласен с автором, что введение у нас подоходного налога будет еще труднее и несправедливее, чем на Западе, и до последней крайности следует избегать подобного налога, облагать следует всегда по возможности величины известные, подвергающиеся какому-либо учету, как-то: землю, процентные бумаги, доход акционерных компаний и пр., и по возможности избегать обложения величин неопределенных, как-то: барыши промышленности, доходы и пр. – тут всегда явятся вопиющие несправедливости, и, что всего хуже, вторжение правительства в частную жизнь человека без особой надобности.

III. Покровительство всем отраслям отечественной промышленности, нуждающимся в защите . Автор советует пересмотр нашего тарифа, пересмотр устава Государственного банка и наших бирж. Все это совершенно верно и прекрасно, все эти уставы действительно устарели и тормозят дело внутреннего развития России; но еще раз повторю: все это следует сделать осторожно, не торопясь, дабы не вышло еще хуже. «Timeo Danaos et dona ferentes» [338]  – следует безусловно применять к работам чиновников нашего Министерства финансов; каждое улучшение ложится новым бременем и пользы никакой не приносит вследствие безжизненности, которую чиновники имеют дар внедрять в созидаемые ими уставы и циркуляры (для примера: учреждение податных инспекторов). Затем автор советует издать постановления, точно определяющие отношения хозяев к рабочим ; в этом смысле ныне представлен Государственному совету Мин[истерством] внутренних дел проект; вскоре мы вероятно увидим на практике, чего от него ожидать, а до поры до времени судить о нем нельзя.

Далее следует пересмотр паспортного устава, торгового, вексельного, о торговой несостоятельности. Со всеми прежде перечисленными мною законодательными пожеланьями автора это почти равносильно пересмотру всего Свода Законов, – работа нелегкая и затруднившая настолько автора, что он ее обрисовал в нескольких строчках, за что приношу ему искреннюю благодарность, иначе труд его мог бы обнять целые фолианты, недоступные к прочтению. Далее не забыто и морское ведомство: советуют нам развить морскую торговлю и отечественное судостроение, до сих пор однако выработавшее только всем известные поповки [339] ; тут же рекомендуется открытие рынков для сбыта отечественных произведений. Еще раз – все это прекрасно и надо надеяться, что через сотню, другую лет осуществится; но много надо над этим подумать и еще более поработать. Далее прописывают нам давно известную панацею нашим недугам, учреждение министерства торговли, конечно с министром во главе, начальниками департаментов, многомиллионным бюджетом; но горько ошибаются те, которые полагают, что все пойдет от этого как по маслу: сперва найдите человека, а потом покупайте имение; верное положение это можно применить и к министерству торговли, и если найдется хороший министр торговли, то пожалуй учреждайте и министерство, а учреждать министерство, чтобы искать с фонарями министра, – право, не стоит, ведь и при существующем порядке никто не мешает министрам финансов и государственных имуществ дать надлежащий толчок промышленности и торговле России, – на это имеются и соответственные делу департаменты; но что-то есть однако, что тормозит дело, и с переходом в новое здание не думаю, чтобы прежние чиновники переменили что-либо – разве пуговицы на виц-мундирах, а миллионы наверное будут истрачены.

IV. Развитие кредита прочного и равно «доступного для всех сословий». Все сказанное здесь автором совершенно верно, в особенности относительно ревизии Государственного банка; ревизию учреждений каких бы то ни было никогда не следует поручать чинам того же ведомства : они конечно или скроют часть злоупотреблений, или не успокоят общественного мнения своею ревизиею, ибо известно, что рука руку моет. Считаю долгом тут извиниться перед читателем, что я не привожу даже вкратце всего сказанного в брошюре: статья моя, и так длинная, слишком от этого удлинилась бы, и я попрошу читателя достать брошюру г-на Смирнова и иметь ее перед глазами, что облегчит ему уразумение моей беседы.

V. Улучшение и упрочение денежной системы. Здесь опять все верно; к сожалению, введено несколько слов, которые читатель может и не заметить, но которые содержат в себе коренную реформу всего нашего быта, а именно: «Независимо от этого, на отлив от нас золота имеет влияние и то обстоятельство, что доступ его на денежный рынок наш закрыт существующим воспрещением совершать сделки на звонкую монету ». На этих словах я особенно остановлю внимание читателя, потому что этою мерою нам сулит и настоящее Министерство финансов; слишком много времени и места взяло бы доказать то положение, которое из этого произойдет, но неминуемо будет следующее: золота все-таки не будет, сделки будут писать на золотую валюту, а уплачивать кредитными билетами с лажем, – следовательно металла в стране не прибавится ни одной золотушки, а зато доверие к кредитному рублю будет скоро поколеблено внутри страны, и настолько, что государству останется одно: приступить к девольвации, т. е. объявить себя банкротом. (До сих пор рубль внутри государства нисколько не потерял своей ценности, корова стоит то же, а иногда и дешевле, чем при императоре Николае Павловиче и так далее.) А если стремиться к банкротству как к спасению от наших финансовых недугов, то лучше это сделать откровенно: выпустить еще миллиард билетов и, тогда объявив, что кредитный рубль стоит 25 коп., изъять их из обращения. Когда решаешься на бесчестный поступок, то надо стараться его сделать сразу в наивозможно крупных размерах; всем известно, что украсть миллион называется аферою, а три рубля – преступлением. Затем, вместе с автором, глубоко сожалею, что Министерство финансов следует у нас финансовой политике шестидесятых годов (о, эти шестидесятые года! чего они стоят России, да и не в одних финансах), а не следует примеру графа Канкринá; но, Бог даст, переменятся люди, переменятся и взгляды на дело; на что в январе снег бывает крепок на земле – и тот весною тает.