Напившись утреннего травяного чаю, Богдан занялся разведкой окрестностей. Вспрыгнув в лодку, он решил переплыть озеро. Берег казался близким, но отступал все дальше и дальше по мере работы веслом. Так Богдан и не доплыл, вернулся обратно. Обратившись к почтальонше тете Варе за разъяснениями, Богдан услышал:

— Знать ничего не знаю, но только на моей памяти никто на том берегу не был. Мужик нынче пошел мелкий и совсем не отчаянный. Старые люди говорят, что оттуда уже не возвращаются. Сказывают, там одна протока имеется, кувшинками белее лотоса заросла; сказывают, с морем-окияном соединенная. Не врут, я думаю. А иначе откуда у нас здесь судаку морскому взяться? Не с неба же он свалился.

— А океан-то какой? Атлантический? Тихий? Индийский? А в океане что?

— А в море-окияне остров на трех китах стоит, климат там умеренный, летом жарко, но ветерок прохладу на кожу наносит, комаров отгоняет. А зимой там холодно, снег пушистый ложится. Распутицы не бывает. Рожь с пшеницею дают урожай богатый, хлеб пекут мягкий. А рису там мало сеют. Может, на другом каком острове риса и много, а на Буяне он плохо родится, рису мокрость нужна, а мы к ней не приучены. Березонька там, конечно, посередь острова растет, девки в красных сарафанах хороводы водят. Девки ладные, станом стройные, в волосах — венки душистые. Хоровод свой поводят-поводят, а потом деток враз зимою рожать начнут. Ножки пухленькие, кожа чистенькая и безо всякого диатезу. Это березонька так на них влияет. Недаром в детстве моем ее чистяком звали. Давно это было, ни тебя не было, ни отца твоего. Может, и меня тоже еще не было. И на острове том ни тебе коммунистов, ни либералов из Чикаго. А уж про Ближнюю Думу лучше там не заикайся — мужики язык с корнем вырвут, обратно никакой иглой не вошьешь.

Почтальонша тетя Варя даже зажмурилась от удовольствия.

— А как насчет Бодхидхармы? Бодхидхарма там имеется?

— Егорий там точно есть, взглядом всех нас обласкает. Это уж без обману. А про Бодхидхарму твоего не слыхивала, но только там всем места хватит.

— А ты туда добраться не пробовала — до протоки? У тебя ведь и лодка есть, сам видел. Интересно ведь, познавательно!

— Эх, сынок, та протока не во всякий час принимает. Да и все мы там еще будем… Надоест еще.

— И я буду?

— И ты будешь, и я буду.

Ее уверенность успокоила Богдана. И все-таки он спросил:

— А когда тот час настанет?

— Врать не стану — того не ведаю. Знаю лишь, что будет огневой знак. Да такой, что ни с чем не перепутаешь, враз поймешь.

Богдан бродил по монастырю, прикладывал металлоискатель к земле. Бывало, что приникал к ней и ухом. Звенело часто: то пуговица металлическая, то наконечник стрелы, то монета. Если копнуть саперной лопаткой поглубже, можно было вытащить и серебряные “чешуйки” местных князей — легкие, как фольга, свидетели периода феодальной раздробленности. Если взять повыше — важные рублевики имперского периода. В советском же слое денег не было. Он начинался свинцовыми пулями, ими же и заканчивался. Но душа Богдана просила чего-то по-настоящему большого. То ли царь-пушки, то ли такого же колокола. Будучи реалистичным человеком новой формации, он, конечно же, сознавал, что шансов на такую находку у него немного. Пару берестяных грамот он, правда, все-таки нашел. На первом сморщенном бугристом листе в переводе на современный русский было нацарапано: “Носки я тебе в дорогу связала, положила в дупло. Храни тебя Господь”. На втором расположился ответ: “Заберу вечером. Не беспокойся, усобица скоро кончится. Храни и тебя”.

Только-то и всего, обычная любовная переписка, даже никаких подписей не стояло. Никакой пользы для науки ономастики. Настоящая удача улыбнулась не Богдану, а коту, который притащил в зубах череп. И где он только его раздобыл? Наверное, какая-то нездешняя земляная сила вытолкнула череп наружу. Череп был хорошей сохранности, вымытый дождями и талыми водами, белый, почти новенький. За спецкурс по реконструкции черепов до состояния человеческого лица методом Герасимова у Богдана в зачетке красовалась жирная пятерка. “Почему бы не применить свои знания на практике?” — решил юноша и стал восстанавливать мягкую ткань, облепляя череп свечным воском.

В общем, находясь в монастыре, Богдан чувствовал себя при деле. Артистические занятия с котом также грели душу. Педагогическим девизом Богдана было “делай как я”. Короче говоря, юноша учил Тараса тому, чему учили в школе и его самого. А как же иначе? Через пару недель на команду “по порядку номеров рассчитайсь!” кот уже отвечал жалобным “мяу!”, научился ходить на задних лапах в бегунках, подтягивался на суку, отжимался от пола, кувыркался. Правда, только вперед. Кувырок назад никак у него не получался: то на левый бок завалится, то на правый. Но и Богдан умел копировать далеко не все повадки кота. И если на березу он влезал, по мнению Тараса, вполне удовлетворительно, то все его попытки пошевелить хотя бы одним ухом кончались полным провалом. И мышей он ловить руками тоже совсем не умел. Только с помощью вульгарной мышеловки. Словом, им было еще чему поучиться друг у друга.

По всему получалось, что мысль восстановить стену пришла Шуню вовремя. Помимо пациентов и любопытствующих, в монастырь зачастили и совсем нежданные визитеры: санэпидемстанция, пожарники, самопровозглашенное общество спасения на водах. Шуню было с ними легко: поохав над сасими и не притронувшись к рыбе, санитары, пожарники и спасатели выпивали самогоночки, крякали и, не закусывая, скрывались из виду. В сущности, от Шуня им ничего не было надо, они просто желали убедиться, что он мужик невредный и понимает субординацию.

Но вот вчера прикатила на роскошном “бентли” комиссия из сердобольного “Зоофила”. Две дамочки, одна из которых была обернута в триколорную комбинацию, тыкали в лицо удостоверениями, желая знать, не содержатся ли здесь в неволе несчастные животные. При этом одна из них держала на руках карликового бульдога, который ронял слюну на онемевшего Тараса: собак в подгузниках он еще никогда не видел.

— Не нравитесь вы мне, от вас псиной воняет, — недолго думая огорошил комиссию Шунь.

— Это мы еще посмотрим, кто кому больше не нравится! — в один голос воскликнули дамы. — А откуда у тебя навозом несет?

Шуню не оставалось ничего другого, как предложить им парного молочка из-под Зорьки. Дамочки только поморщились.

— А вымя вы ей регулярно моете? — забеспокоилась Жанетта и со знанием дела тронула свою роскошную грудь.

Шунь кивнул на Тараса:

— Вот он ей вымя вылизывает.

Тарас демонстративно повернулся спиной, поднатужился и выдавил из себя колбаску. При ее виде очкастый бульдог немедленно наделал в подгузник.

— Фу, гадость какая! А на глистов он у вас проверенный? — с вызовом спросила Сюзанна.

От подгузника воняло какой-то жуткой отдушкой. Шунь опасался, что его сейчас вывернет наизнанку. Он наклонился и голыми руками поднял с земли колбаску. Сунув раскрытую ладонь с произведением кота под нос Сюзанне, он произнес:

— Где ты здесь глиста нашла, зоофилка сраная?

При этих словах, произнесенных при дамах, даже коту стало неудобно — и он совершил никак не дававшийся ему кувырок назад. Богдан, разумеется, был на стороне отца, но и он тоже зарделся. На самих же дамочек реплика Шуня никакого впечатления не произвела. И не такое по жизни слыхивали!

— У-у, животное, в бестиарий тебя посажу! — только и молвила Сюзанна.

Бульдожий подгузник не выдержал напора, из него закапало. Тарасу стало еще неудобнее, и он окончательно отвернулся.

Пока они беседовали вот таким вот вызывающим манером, почтальонша тетя Варя бочком-бочком подобралась к автомобилю, запустила ладонь в свою вечную сумку и бросила на крышу “бентли” несколько пригоршней пшена. Потом вывернула сумку наизнанку. Разлетаясь по поверхности, поток зерна ударил в металл. Откуда ни возьмись налетели дрозды. Они споро застучали крепкими клювами по красному лаку машины.

Самое большое негодование вызвали у комиссии куры. Сюзанна с Жанеттой сочли, что их содержание нисколько не отвечает принципам зоофилии. Во-первых, куры круглый год находятся под открытым небом, подвергаясь атмосферным явлениям; во-вторых, они лишены счастья материнства, ибо хозяева пускают все яйца в кухонный расход; в-третьих, не в силах выбраться из лабиринта, птицы, рожденные для полета, лишены свободы передвижения.

— А это уже, гражданин Царев, на статью тянет, — почиркав в записной книжечке, торжественно объявила Сюзанна.

— И на показательный процесс, — добавила Жанетта.

Тарас совершил кувырок вперед, Богдан побледнел. Опешивший Шунь попробовал представить себя в камере, но не смог. В тюрьме он никогда не был, перед его взором вставала какая-то плохо освещенная литературная темница.

— Это мы еще посмотрим, по кому из нас тюрьма плачет, — не слишком уверенно произнес он.

Однако гостьи были уверены — и уверены в обратном.

— Ты ничего не заметила? — кокетливо спросила Жанетта уже в автомобиле.

— Что ты имеешь в виду? — откликнулась Сюзанна.

— Я имею в виду себя, — Жанетта сбросила бретельку и подняла руку. Под мышкой красовался крошечный шрам. — Я себе на два номера размер груди увеличила.

Несмотря на подчеркнутую Шурочкой линию, грудь была у Сюзанны слабым местом. По правде говоря, под лифчиком пряталась не грудь, а какая-то белая рухлядь. Да и моложе, много моложе была Жанетта. Другое мягкое место компаньонки тоже вызывало у Сюзанны недобрые чувства своим русским размером.

— Я теперь вся в силиконе! — подпрыгнула Жанетта на ухабе хайвея, от которого не могли уберечь даже рессоры их “бентли”.

“Эх, мне бы твою жопу!” — подумала госпожа Очкасова и сухо спросила:

— Что с этим наглецом делать будем?

— Сотрем судом с лица земли и забудем, — ответила Жанетта.

После удачно проведенной в монакской клинике операции она твердо знала, что в самом скором времени ей предстоит стать первой леди страны — госпожой Николаевой.

— Что-то я тебя плохо слышу, что-то по мозгам стучит, это, наверное, коленвал барахлит. Ни во что верить нельзя! Никому не доверишься! Наверное, меня кинули, наверное, вместо аутентичного “бентли” отечественную подделку всучили, — озадаченно сказала Сюзанна.

Тут над ее водительским местом образовалась рваная дырочка, в которую полилась струйка пшена. Оно застревало в пышной прическе, а один кругляшок даже засорил красивый глаз под выгнутой бровью. Пришлось совершить экстренное торможение. Дрозды встали на крыло и немедленно отвалили — с набитыми животами и с чувством исполненного долга. Сюзанне пришлось вылезти из своего триколора и хорошенько потрясти его составляющие. Желтые зернышки терялись в пыльной придорожной траве. С крашенных перламутром губ срывались проклятия, приводить которые я не стану — нет сил. Грудь Жанетты волновалась от нехорошего смеха.

— Дрозды, ха-ха, пшено, ха-ха!

— Молчи, сука! Чтоб силикон твой через задницу вышел! — услышала Сюзанна адекватный ответ.

Так они и умчались в свой силиконовый город, из которого уже вылетел на пожарном вертолете сам митрополит. Не снижая высоты, он сделал круг над монастырем, из шлангов полилась набранная из московского водопровода святая вода. До Шуня она долетела уже в виде меленьких радужных капель.

— Ишь ты, грибной дождь пошел! — воскликнул Богдан.

— С грибами будем! Будет чем закусить! — обрадовался Шунь.

А уже назавтра, бродя по монастырю с металлоискателем, Богдан наткнулся на свежезабитые колышки и увидел человека с рулеткой.

— Я ваш землемер, Афанасием звать, — представился тот, протягивая испачканную руку.

— А я думал, что ты наш палач. Откуда пожаловал?

Землемер неопределенно махнул рейкой в направлении столицы.

— А меряешь зачем?

— Я человек маленький, так что знать ничего не знаю, ведать ничего не ведаю, а тебе по секрету скажу: все здесь снесут, ничего не оставят, за исключением городошной площадки. А быть здесь рекреационному комплексу для высшего начальствующего состава, начиная с самого господина Николаева. Очень уж он городки уважает, а место здесь намоленное.

Землемер закатил глаза к небу. Потом зажал ноздрю трудовым грязным пальцем. Сопля шмякнулась на землю, приминая траву.

— И библиотеку снесут? — заволновался Богдан.

— И библиотеку снесут, в ней кирпич гнилой ложен, крошится. Хотя и стоит твоя библиотека всего ничего. Чурок турецких из нашего православного Константинополя выпишем, американский небоскреб возведут с евроремонтом. А вместо книжек ваших пыльных телевизоры наши подключат. Чтобы, значит, мысли вредные истребить. Газ проведут, электричество. А то живете здесь, будто Богом забытые. Тоже мне, пустынь называется! Хорошо будет, светло! — землемер так воодушевился, что даже передал свою рейку Богдану. — Подержи, а я пока помечтаю. В небоскребе том и мне, глядишь, уголок в полуподвале найдется. Буду биты Николаеву подносить, рыбу динамитом глушить, “Наполеоном” уху запивать. Баб водить стану, трахать их по-западному. И предохраняться не буду, демографию страны стану улучшать. Красота, дух захватывает!

— А как же мы? — спросил юноша, чувствуя, как по телу ползет холодок.

— А что вы — лучше других, что ли? Покатитесь отсюда, куда доктор Очкасов прописал. Доктор, конечно, бывший, но право подписи все равно имеет. Может, и квартиру малогабаритную вам выделит на окраине России. Но, скорее, по миру пустит. Да не смотри ты на меня зверем, сейчас время такое, понял?

— Скажи, а платят-то тебе хоть прилично? — с ненавистью спросил будущий археолог и бросил рейку на землю.

— Не жалуемся… работенка грязная, зато хлебная, вкус рябчиков с ананасами мне знаком не понаслышке, — уверенно начал землемер. Потом призадумался. — Но помру все равно — как собака. Свои же, думаю, и замочат. А может, и чужие. Чем я, собственно, лучше других? Откуда мне знать…

Помолчали.

— Ты уж тогда свечку в церкви поставь. И напиши на бумажке: помянуть, мол, раба Божьего Афанасия. Писать-то умеешь?

Богдан кивнул.

— Вот видишь, писать умеешь, а документов на землю у вас все равно нет.

Богдан не нашелся с ответом.

— Молчишь? Да ты хотя бы сам с собой временами разговариваешь? — разъярился землемер.

Выслушав рассказ Богдана про вторжение Афанасия, Шунь предался меланхолии. Он уже не чувствовал себя в безопасности, воздух делался вязок. Шунь расстегивал верхнюю пуговицу, ощущая, как его шею сдавливает безысходность. Ему хотелось отвернуться к стене или забраться с головой в книжный шкаф…