Капсула, в которую был помещен Богдан, представляла собой узкий металлический ящик с мягкой внутренней обивкой. Он был вмонтирован в стену пещеры. Точно такие же капсулы использовались в дешевых японских гостиницах, где ночевали подвыпившие гуляки, у которых не хватило денег на ночное такси до дому. Капсула походила на ячейку в камере хранения или же на материнскую утробу: Богдан мог ворочаться, но не более того. Ни встать, ни сесть. Роль пуповины играла мелкокольчатая титановая цепочка, обвивавшаяся вокруг стопы. Капсула была чисто местным изобретением: японцы, как известно, страшатся просторных степей, а клаустрофобией они никогда не болеют. Такой вот удивительный народ.

Богдан опорожнялся в “утку”, вечером из стенок камеры начинали бить упругие колючие фонтанчики, теплые потоки воздуха осушали застывшие на теле капли воды. Выходило гигиенично. Три раза в день приоткрывалось зарешеченное окошечко, женщина в белой матерчатой маске с поклоном протягивала ему поднос. Сначала от нее, как от термоэлемента, исходила августовская жара, потом повеяло чем-то прохладно-лунным. А однажды Богдан увидел, что к ее маске прилипла раскрасневшаяся ладошка клена. Время шло, сердце ныло. Богдан спрашивал официантку, зачем он здесь, когда его выпустят, напрасно совал ей в маску честно заработанные скомканные иены…

Тояма появлялся редко. Ему было велено строго-настрого следить за тем, чтобы мальчишка ни в коем случае не похудел. Вот и следил: раз в неделю отмыкал титановую цепочку, приказывал вылезти, ставил на весы. С потолка пещеры капало. Прибавка выходила солидной, Тояма уходил. Разговаривать с ним Богдану не хотелось.

Еда между тем была и вправду сытной. День — говядина, день — свинина, день — курятина. Один раз Богдан даже бараньим шашлыком угостился. Рис жареный, овощи натуральные в кляре, пирожное с жирным кремом и кокетливой клубничкой посередине. Но рыбу готовили редко, а лангустов с креветками совсем не подавали. Похитители, вероятно, решили, что Богдану будет легче переносить заточение, если нашпиговать его привычной материковой пищей. В ногах у него работал крошечный телевизор. Осуществляя языковое погружение, Богдан не выключал его ни днем, ни ночью. Новости сначала показывали его фотографию: пропал, мол. Крутили и любительскую кинопленку: вот Богдан перелезает через барьер, вот он ухает вниз, растревоженная толпа, злые глаза Тоямы, злые глаза Очкасова. Потом операторы добрались и до Шуня. На вопрос о возможных причинах исчезновения сына он молчал, но по немигающему взгляду и каменным желвакам Богдан понял: отец знает все. Или почти все. За спиной Шуня вырисовывалась монастырская стена. Богдан удивился, насколько она подросла. Он верил, что отец спасет его. Ибо знает все. Или почти все.

Однако сенсация с пропажей Богдана не продержалась сколько-то долго. Пропал человек и пропал. Мало ли людей исчезает… Да и репортерам зацепиться было особенно не за что. Ответственности за похищение никто на себя не брал, требований никаких не выдвинул. О чем говорить? Да и какой интерес мусолить человека без всякого положения в обществе? Так, школяр какой-то. Ах, если бы поп-звезду замочили! Если бы пырнул ее ножичком транссексуал или хотя бы нормальный педик! Мечты, мечты… А так… На земном шаре проживало уже семь миллиардов человек. Всех не перемусолишь. И камера безжалостно наезжала на чемпиона, которому удалось дать сеанс одновременного секса чертовой дюжине школьниц старших классов. У чемпиона было лицо маньяка, школьницы скромно прикрывали ладошками кривую улыбочку.

Из новостей, имеющих непосредственное отношение к России, показали короткий сюжет о бывшем слепоглухонемом Григории Воттенатти. Он был направлен в страну восходящего солнца с пропагандистской акцией по улучшению российского имиджа. Медицинское светило в поварском халате и дурацком колпаке жарко свидетельствовало: нынешняя Россия прирастает не только сибирской трубой, но и высокими технологиями своей европейской части. При этом оно демонстрировало какие-то кривые энцефалограммы, про Шуня же деликатно молчало. В качестве доказательства на экране возник Воттенатти. Задрав голову к Фудзияме, он завращал глазами и произнес: “Вот те на! И это все?” Его нижняя губа роняла дебильную слюну. Японский комментатор восторженно пояснял, что русскому господину Воттенатти-сан Фудзияма очень понравилась, но он надеется, что его ждут еще более удивительные открытия. Сам же Богдан отправился в информационный утиль, в небытие.

Узник поглядел парочку анимэ и еще раз вспомнил про пророчество Шуня, утверждавшего, что нынешние японцы про Инь с Янь и думать позабыли. Принцессы с хлопающими кукольными глазами, стеблевидные принцы-идиоты, интернациональные чудовища. Что они знали про горькую мимолетность цветения сакуры? Разве могли они проникнуться чувствами неизвестного автора десятого, к примеру, века?

Богдан все больше любил своего отца и взрослел на глазах. Теперь он попробовал смотреть молодежные ток-шоу, но ничего не понял. К тому же юноши и девушки с рыже-зелеными волосами раздражали его. И это несмотря на то, что он считал себя свободным человеком с либеральными взглядами. Юноши с девушками походили на оранжерейные диковинки с немощными корнями, цветы на которых осыпаются с первого сквознячка. Лепестки бабочками кружили в воздухе — их тяжести не хватало даже на то, чтобы упасть на землю. И это даже хорошо, что Богдан не понимал сверхбыструю невротическую речь с птичьими переливами. Вряд ли этим гидропонным особям было дело до дзэн-буддизма и харакири. Они боялись собственной крови и закрывали глаза на смену времен года. Одно неплохо: вампирами они не смогли бы стать ни при каких обстоятельствах. Точно так же, как ни при каких обстоятельствах они не смогли бы и одолеть их. Богдану казалось, что они способны только к вегетативному размножению. Разумеется, он был неправ. Отсутствие свежего воздуха делало его мизантропом.

Богдану пришлось переключиться на телевизионные уроки русского языка, по которым он, имея перед глазами билингвистические примеры, постигал японский. “Куда направился Иван, сын Петров, Сидоров-сан?” — “В кабаке, чай, сидит, водочку пьет, удалец”. — “А великий писатель и к тому же граф Толстой Лев Николаевич что поделывают?” — “На войну и мир, сказывают, чернила по-прежнему переводят”.

Диалог озвучивали native speakers — этнографические русские из торгового представительства суверенной России. Он — в смазных сапогах, она — в кокошнике. Понять их было можно легко: жалованье они получали урывками.

Но больше всего нравились Богдану исторические передачи. Профессора задушевно повествовали, откуда есть пошла японская вулканическая земля, напирали на сбалансированность пищевой диеты предков, предъявляли гостям студии завернутые в мягкую туалетную бумажку окаменевшие экскременты, извлеченные учеными из отхожих мест древнего человека. “Надо же, не воняет!” — согласно восхищались гости. Будущему археологу это было интересно. Запас его лексики стремительно пополнялся. Теперь он почувствовал бы себя на киотских улицах намного комфортнее, но только о каких улицах могла идти речь? Никаких моционов по тюремному дворику — его взгляд тупился о шесть гробовых стенок.

Один раз зашел сам преподобный Асанума. После очередного молельного транса своих сектантов он пребывал в благодушном настроении и долго глядел на Богдана в окошечко.

— Вот ты какой… Да, легко было нам с Очкасовым тебя обмануть… Послушай, мальчик, а у тебя жилплощадь в Москве имеется?

— Имеется, только квартира у нас неприватизированная, — честно ответил Богдан.

— Напрасно, напрасно, это непорядок — забеспокоился Асанума. — Надо обязательно приватизировать, чтобы можно было ее завещать. Я, например, в свою секту людей с неприватизированной жилплощадью не принимаю.

Сказав так, он потерял к Богдану всякий интерес. Когда он уже повернулся к клетке спиной, Богдан закричал:

— Гадина!

Асанума, приглашая Богдана к действительности, бросил через плечо:

— Не обижайся, мальчик. И запомни: главное, чтобы я на тебя не обиделся.

Несмотря на неудобное положение тела, Богдан попробовал перекреститься, но не успел он донести щепоть до левого плеча, как Асанума исчез из его поля зрения. Окошечко было маленьким.

Несмотря на растущий организм, пища интересовала Богдана все меньше и меньше, и он, чувствуя, как растекается по стенкам капсулы его котлетная плоть, перешел на двухразовое питание. “Похитители мои — не каннибалы ли? Не на убой ли кормят? Гиподинамию придумали, чтобы мягче стал?” — вопрошал он. В какую-то минуту ему захотелось черного хлебушка, малосольной селедочки, молодой картошечки, но захотелось тоже как-то лениво. Глаза в прорезях маски наблюдали за ним с нескрываемым сочувствием.

Но убежать было невозможно, титановая цепочка не поддавалась ни на какие уговоры. Богдана стала посещать мысль о самоубийстве. Он пробовал биться головой о стенки, но они были сработаны из звукопоглощающей мягкости, ножа с вилкой ему тоже не полагалось — есть приходилось руками. О харакири было лучше забыть. “Несмотря на средневековые антигуманные порядки, даже яду у них не достать”, — недовольно думал Богдан. Он попробовал вести дневниковые карандашные записи, но выходило однообразно. “Проснулся, поел, заснул, поел…” Более сложносочиненные мысли путались и ускользали, Богдан ловил их и ртом, и руками, но мысли все равно не укладывались на бумагу в клеточку, проскальзывали сквозь мелкие ячейки невода, заброшенного в пустоту. Какие-то околонатальные видения опутывали его. Голова прижата к коленям, тело обволок рыбий пузырь, он чувствует, как шевелятся от своего роста волосы, как его ножка пинает изнутри мягкий живот, как в его теплую внутриматеринскую камеру доносится счастливый голос: “Футболистом будет!” Вот беззубые десны впиваются в набрякший сосок, молочная река несется по пищеводу, мать вскрикивает от боли и смеется. Вот он ползет по волосатой груди отца, терпкий запах портвейна ударяет в ноздри, вокруг — зеленая масса первобытных трав. Он приподнимает головку — сквозь синий полог слабо просвечивают нарядные планеты и звезды.

Богдан перекатывался с боку на бок, прижимал колени к груди, спина зудела, внутренний взор мутился, сухая слюна копилась в уголках горячечных губ. Пролежни чесались отчаянно. Маска принесла ему какой-то пахучий бальзам, но помогало плохо. К тому же намазать всю спину никак не удавалось — стенки тесны, руки коротки.

Но вот настал день, когда маска явилась к нему без подноса, открыла дверцу, поклонилась и по-пластунски протиснулась в камеру. Камера была слишком мала, чтобы лечь рядом. Что им оставалось? Богдан взгромоздился на свою спасительницу, она раздвинула полы халата. Горячие чресла Богдана ощутили земноводную прохладу ее кожи. Запахло водорослями, выброшенными на берег океана. Богдан понял, что пока еще жив, и немедленно пролился. Горячая гуща перетекла из сосуда в сосуд. От произошедшего замыкания Богдан содрогнулся первый раз в жизни. “Нет, все-таки не зря папаня меня в Японию направил, ради этого стоило в такую даль лететь”, — подумал он. Он слабо и как-то по-бабьи охнул, слеза было выкатилась на нижнее веко, но какая-то магнетическая сила втянула ее обратно. С детородного органа капала кровь.

— Сними маску, — потребовал Богдан. Но требование вышло чрезмерным, ответного действия не случилось.

Маска исчезла из поля зрения своим обыкновенным способом — пятясь и кланяясь. Потом явилась с подносом — кусок ржаного хлеба, каспийские кильки пряного посола, усыпанная укропом отварная картошка. Все это великолепие было разложено по изысканным плошкам, расписанным сезонным манером: обезумевшие от осеннего гона олени, брызжущие клюквой кленовые листья. Маска накормила Богдана из палочек, словно из клюва. К губам приклеилось родное послевкусие, тоненькая рыбная косточка застряла в зубах.

Маска забивалась в капсулу каждый вечер. Теперь Богдану было чего ожидать от ночи, зуд в спине унялся, на полуживом мясе натянулась бодрая кожа. Стенки капсулы не оставляли пространства для размашистых движений. Если бы кто-то взглянул на них свысока, он увидел бы восемь распластанных конечностей какого-то диковинного существа. Но никто их не видел — каждый раз маска свинчивала с потолка крошечный глазок видеонаблюдения, монитор, перед которым сидел Тояма, покрывался рябью, и тюремщик странным образом засыпал. Он спал ровно столько, сколько нужно, то есть целую вечность. Или мгновение. Разве поймешь…

По скудости места любовникам была доступна лишь одна поза — “кареццо”, рекомендуемая специальной литературой для сердечников. Богдан же думал, что сверху они похожи на спаривающихся лягушек, которых детскими веснами он наблюдал в дачном пруду. Они поступали точно так же: делали свое любовное дело сосредоточенно, неподвижно и без лишнего кваканья. От пола до потолка капсула заполнялась вздохами, вдохами, ахами. Для того чтобы хоть немного передвинуться с места на место, им приходилось толкаться сразу всеми своими конечностями. Богдан воображал, что они — сиамские близнецы. Не раз и не два он спрашивал имя своей соблазнительницы, но она лишь прижимала палец к потрескавшимся губам. Кроме губ, на ее скрытом маской лице Богдан видел только глаза. Хрусталик с ласковой роговицей манил его, но больше всего ему нравилось, когда его прелестница закрывала свои короткие веки от страсти. Одновременно раскрывавшиеся губы, казалось, вот-вот прошепчут что-то нежное. Но женщина молчала, опаляя лицо Богдана частыми всхлипами. Любовникам не хватало движения, но тем дольше длилось томление, тем спасительнее был исход, тем больше он напоминал сход лавины. Они оказались терпеливой и согласованной парой. “Мир тесен, но достаточно велик”, — думал каждый из них на своем родном языке.

Как-то раз Богдан поймал себя на мысли, что никогда не видел свою обольстительницу сзади. Перевернуть ее оказалось делом непростым: она отчаянно сопротивлялась и даже поцарапала ему руку.

— Я стесняюсь, — повторяла и повторяла она.

— Спину нельзя показывать только врагу. Разве я враг тебе? — напирал Богдан на самурайский кодекс чести.

Наконец она сдалась и обмякла — Богдан поцеловал ее в затылок и призадумался: сквозь шелковый водопад волос на него смотрели внимательные скорбящие глаза, с тыльной стороны никакой маски не было и в помине. У Богдана перехватило дыхание — вид сзади был еще лучше. Божественная красота, да и только. Особенно понравились ему оттянутые вниз шелковистые мочки ее ушей. У его сокурсниц таких не было.

— Не ожидал! Так сколько же у тебя ликов? — воскликнул Богдан по-японски.

— Ликов у меня ровно столько, сколько требуется в данный момент. Когда старухой прикидываюсь, когда девственницей, когда матерью кормящей, а когда и коровой. Старухой — для родителелюбивых чад, девственницей — для страстных юношей, матерью — для сирот, коровой — для телят.

— Так я у тебя не первый? — забеспокоился Богдан.

— Ты об этом лучше не думай. Ты лучше думай о том, что я у тебя первая.

— А рук у тебя сколько?

— Тысячи хватит?

На секунду, всего лишь на секунду, тесный воздух капсулы зашелестел от взмаха тысячи рук, каждая из которых обняла Богдана. Он почти задохнулся от прикосновения цепких конечностей и звериного счастья. Да, именно так: ощущение, которое он испытал, описывается только словом “счастье”. А как же еще?..

— Так как тебя все-таки звать? — уже догадываясь об ответе, спросил он.

— Зачем спрашиваешь, если знаешь? В этой земле меня называют Каннон, в Китае я известна под именем Гуаньин, а в Индии я просто Авалокитешвара.

— А в России?

— А в России я никогда не жила подолгу. У вас своих кудесников с праведниками хватает. Обычаев ваших я не знаю. Бабкой в платочке прикинуться, конечно, могу, но не более того. Да и зима у вас холодная, а я к теплу привыкла. К тому же, говорят, вид на жительство получить в России ох как непросто! А взяток я не даю по принципиальным соображениям.

— Мне все-таки обидно, что ты меня старше!

— И намного! Зря обижаешься — не ты первый, не ты и последний, кого я старше.

— Если ты и вправду всесострадательная Каннон, так и вызволи меня отсюда — сотвори, что ли, чудо!

— А разве я уже не сотворила его? — произнесла Каннон и обиженно надула губки. — Если я сейчас спасу тебя, мы больше никогда не увидимся, лучше погоди немного, — печально добавила она.

— А пока мы здесь обнимаемся, ты ведь своими руками больше никому помочь не в силах? — стараясь смотреть правде в глаза, спросил Богдан.

— Выходит, что так, — самокритично согласилась Каннон.

— Но ведь тебе со мной хорошо?

— Мне хорошо, потому что тебе хорошо. Ты учти на будущее: настоящая японка, вне зависимости от своего божественного происхождения, оргазма не испытывает.

— Это что еще за новости?

— Настоящая японская женщина о себе никогда не думает, — с гордостью произнесла Каннон.

Богдан решил больше не церемониться и, перевернув ее на спину, сорвал маску. И не увидел ничего. “Да, далеко мне до нее, да и Шуню, пожалуй, жизни не хватит”, — подумал он.