Перед въездом в Киото Лектрод решил подкрепиться. Он долго стоял у витрин ресторанов, рассматривая муляжи предлагаемых блюд. Возле муляжей лежала табличка с ценой. Очень удобно. В дороге, то есть большую часть жизни, Лектроду приходилось питаться по преимуществу сухой смесью для заядлых путешественников “Traveler’s Perfect”. В этих гранулах было все необходимое для его взрослого организма, включая разрыхлитель мужских желаний, усмиритель дефекации и замедлитель роста волос на лице: каждый знает, что бритье в полевых условиях — занятие не из приятных. “Все свое ношу с собой”, — таков был слоган Лектрода. И о мумиях он всегда думал с восторгом. В своем замке он собрал их немало. Уезжая, одну из них он клал в свою супружескую постель. Лектрод полагал, что это была мумия мужчины. Некоторые известные египтологи с ним не соглашались, но князь был непреклонен. В любом случае, индианочку эти разногласия интересовали мало.

С дефекацией у Лектрода и вправду иногда возникали проблемы. С этим-то уж никто не поспорит. Но если проблема все-таки разрешалась, то по полной программе: готовый продукт выходил запакованным в аккуратный целлофан, перевязанный розовой поздравительной ленточкой.

Щетина у Лектрода действительно не росла, на что и обратил внимание капитан Размахаев. И это несмотря на то, что шевелюра и волосы на княжеской груди отличались завидной шелковистостью, что свидетельствовало об отменном качестве корма. От сухого этого корма он не ощущал плоских плотских желаний и чувствовал себя хорошо. Настолько хорошо, что даже переписал на бумажку его состав, зафиксированный до миллиграмма: протеин, жиры, углеводы, витамины всех групп, цинк, медь, золото, платина… Одно плохо: по вкусу разноцветные гранулы напоминали дерьмо с больничной отдушкой. Вполне естественно, что после долгого путешествия Лектроду захотелось чего-то другого. Но только с одним условием — чтобы еда была полностью сбалансированной. Женщины и ежедневная дефекация не вписывались в жизненное расписание Лектрода. Со смесью ужаса и восторга князь вспоминал о консервной банке “Ужин полярника”. “Надеюсь, что капитан Размахаев выбросил ее куда надо”, — рефлексировал Лектрод, въезжая в Киото.

Лектрод стоял у витрин. Ему казалось, что во всех заведениях чересчур дешево для того обеда, который он решил вкусить. Наконец, он обнаружил ресторан, где не было ни муляжей, ни табличек с ценами. Только вывеска на всех языках: “Исполнение любых желаний”. “Скорее всего, здесь достаточно дорого”, — решил князь. Автоматические двери подобострастно расступились, официант изогнулся в вопросительный знак.

Как и рассчитывал Лектрод, напротив каждого блюда была проставлена не только калорийность, но и элементный состав. Князь достал свою бумажку и начал непростые подсчеты. Однако ни одно кушанье даже отдаленно не удовлетворяло его строгим условиям. То с протеином перебор, то подавитель в дефиците. Официант стоял на почтительной дистанции и не думал разгибаться. Лектрод поманил его и ткнул пальцем в самопальную бумажку. Официант почтительно поднес ее к глазам, углубился в чтение, издал межзубное шипение, заскользил на кухню. “Наверное, говорит, что все будет исполнено незамедлительно”.

Ждать пришлось довольно долго, Лектрод даже занервничал — сегодня ему предстояла обширная программа, есть хотелось отчаянно. Тут и появился повар в накрахмаленном колпаке: он держал перед собой огромное блюдо под серебряной крышкой. Артистическим движением повар откинул крышку, под которой обнаружилась крошечная тарелочка с изящным растительным орнаментом из пышных хризантем. Повар почтительно зашипел. “Наверное, хочет сказать, что ценит мой выбор”, — подумал Лектрод. Он наклонился над тарелкой: это было все то же дерьмо с медицинской отдушкой. Только на сей раз дерьмо было подогретым.

Князь заплатил сполна и за еду, и за тарелку. С отчаянья он вышел на улицу и поставил тарелку на асфальт перед Тираной. Такса посмотрела на хозяина с укоризной и отвернулась.

Обутые в резину колеса диковинной повозки Лектрода мягко покатили по предзимним улицам Киото. Подгоняемые бензиновыми парами, собаки бежали споро. И это несмотря на покоренные ими пространства Сибири, Дальнего Востока и преодоленное вплавь бурное море. Невозмутимые японские прохожие останавливались и показывали на Лектрода указательным пальцем. Кто-то принимал его за городского сумасшедшего, кто-то — за заезжего циркача. Триумфальные гастроли Льва Дурова, устроенные аккурат перед японско-русской войной 1904-1905 гг., еще не стерлись из народной памяти. Но кто-то узнавал в Лектроде и недавнего покорителя Северного полюса. Его фотография на фоне национального флага обошла мир. Мальчишки махали ему разноцветными бейсболками, девчушки в белых гетриках делали ему двумя пальчиками игривый знак V. Телесное пространство между гетриками и юбочками ничем прикрыто не было, отчего природная желтая кожа покрывалась крупными синими прыщиками наподобие ощипанной и уже нечувствительной курицы. Шустрые репортеры гнались за князем на своих двоих и пытались взять интервью на красном знаке светофора. Но Лектрод не останавливался для ответов, ибо знал, что газетчики все равно его переврут.

Одному газетчику все-таки удалось на полном ходу запрыгнуть в повозку.

— Что вы ощущаете после покорения полюса? — выстрелил он, задыхаясь от своего дурного английского.

Лектрод мог бы проигнорировать вопрос за нарушение границ частной собственности в виде повозки, но все-таки снизошел до ответа:

— Ничего, — сказав так, князь задумался до следующего светофора, где и произнес: — Почти ничего. Намного большее впечатление произвели на меня в последнее время доморощенный буддист Шунь и доморощенный праведник капитан Размахаев.

“Про капитана с буддистом — это слишком для читателя сложно, к тому же мне надо уложиться в четыреста знаков”, — подумал репортер и чиркнул в блокноте чаемый ответ: “О!” Потом присовокупил: “О-о!”

— А что вы думаете, господин Лектрод, о нас, японцах? — задал свой главный вопрос репортер.

Князь задумался вплоть до следующего светофора. По своему опыту репортер прекрасно знал, что это не сулит ничего хорошего. “Сейчас занудит что-нибудь евроцентристское”, — заволновался он. И действительно:

— Я думаю, что никаких японцев на свете нет, — предложил Лектрод совсем уж не чаемое. Увидев испуганные глаза своего собеседника, он добавил: — Как нет ни русских, ни американцев, ни евреев. И даже монегасков — и тех нет, — с грустью закончил князь, оглядывая свой безупречный общеевропейский костюм без всяких следов национального колорита.

— А кто же тогда есть? И как быть с национальным менталитетом? Нам, японцам, без менталитета никак нельзя, мы без него немедленно растворимся в человечестве и вымрем, — забеспокоился интервьюер и, в свою очередь, оглядел собственный костюм, который ничем не отличался от лектродовского. Будто в одном райцентре брали.

— Есть просто люди, разные люди. Вот, например, капитан Размахаев из Налыма или же Шунь из Егорьевой Пустыни, или падишах Николаев из златоглавой Москвы… Разве есть у них хоть что-нибудь общее?

“Зачем ты меня напрягаешь? Да какое дело нашему затраханному экономическими неурядицами читателю до этих безродных русских, фамилии которых в японской транскрипции будут выглядеть как пародия на человеческие имена?” — начинал сердиться репортер. В своем блокноте он невозмутимо записал: “Особенное впечатление на меня произвело то, что, вопреки научно-техническому прогрессу и глобализации, японский народ сумел пронести через века свои древние установления и обычаи”.

В этот момент повозка покатила мимо новодельного киотского вокзала, сработанного из интернационального стекла и такого же бетона. “Весьма символично!” — подумал Лектрод. “Знаковый образ!” — так же неслышно ответил корреспондент. Он знал, что за этой громадиной скрывается пагода древнего храма Тодзи. Тысячелетие назад пагода, возможно, и поражала воображение своей пятиярусностью, но с тех пор она сгорбилась, покосилась, дерево побурело от дождей и жучков, скульптуры потеряли первозданную лаковость, облупились и выглядели откровенно уныло. Как хорошо, что пагоду теперь уже не видно! “Весьма символично!” — продолжал думать корреспондент, хотя думать было уже некогда. На привокзальной площади следовало кубарем скатиться в подземку и без лишних пересадок домчать до редакции. Уже выскакивая из повозки, газетчик прокричал:

— Если я не японец, то кто я такой? И что мне передать от вашего имени нашему японскому народу?

— Ты ж мне даже не представился, откуда я знаю, кто ты такой? Для меня ты просто японец, а я для тебя — князь. А своему японскому народу передай, что я жив и здоров, как никогда! — перекрывая рокот моторов, прокричал Лектрод. — Эх, мне б собак покормить… — робко закончил он.

Корреспондент махнул рукой в сторону универмага напротив и запетлял среди машин и остальных японцев. То, что Лектрод мгновенно потерял его из виду, было неудивительно. Удивительно то, что собаки вдруг перестали слушаться князя. Он погонял их к саду камней на север Киото, а они, нарушая субординацию, влекли его к востоку. “Никогда такого не случалось! Наверное, Размахаев был прав: что-то в их организме испортилось, надо срочно поменять диету и покормить их чем-нибудь свежим”, — озабоченно подумал Лектрод, когда такса Тирана, проигнорировав повелительный взмах трости, в очередной раз повернула направо на красный свет. Своим краем повозка задела ветхую старушку, возвращавшуюся от зеленщика. По мостовой запрыгали: одно яблоко, один мандарин, одна хурма. Урожай в этом году выдался богатым.

Не остановилась такса и на устное предупреждение полицейского, который, заградительным образом расставил ноги и попытался остановить повозку перед резными воротами Киёмидзу.

— С упряжками нельзя! Только на поводке! Здесь же черным по белому писано! — Согнувшись в три погибели, полицейский сунул бумажку с мелкими иероглифами под нос таксе, но она только запарусила ушами, наплевав на инструкцию.

Дальше было еще хуже, ибо Тирана непонятным образом перекусила постромок и бросила свое короткошерстное тело между ногами стража порядка. От неожиданности тот засвистел в свой заливистый свисток, но остальные собаки приняли его за призыв к прямому действию. Сбивая с ног паломников и экскурсантов, они рванулись вслед за Тираной. На полном ходу собаки молча перестроились решительным клином, который бесцеремонно протаранил толпу. Всякому наблюдателю, а уж тем более самому Лектроду, было ясно, что сучка взяла след. Знать бы только — чей.

Клин набирал силу: местные четвероногие срывались с поводков своих чистеньких хозяев и вливались в стаю. Повторяя маршрут Богдана, собаки забежали в святилище, но, пофыркав, тут же покинули его, не обращая внимания на добрые глаза многоликой Каннон. Добежав до танцевальной площадки, Тирана зажмурила глаза, поджала хвост, взвизгнула и прыгнула через барьер в пропасть, ощущая спиной горячее дыхание стаи. Разномастные лохмотья затрассировали в воздухе, тропки внизу набрякли от собачьих тел. В городе грохнул негромкий взрыв, внимательные ко всему новому экскурсанты разом взглянули на часы: ровно двенадцать. Они с благодарностью подумали, что предупредительный муниципалитет устроил специально для них аттракцион: будто бы пушка в императорском дворце возвещает наступление полдня.

Как и положено вожаку, такса ворвалась в пещеру первой. Навстречу ей бросился Тояма, но могучий ньюфаундленд Берн ударил его чугунной головой в живот, сбил дыхание, свалил с ног. Теряя сознание, Тояма подумал: “Не успел! Не успел Богдана истребить! Полный харакири!” Тирана подбежала к капсуле, звонкий лай ударился в стены пещеры, отскочил, откуда-то издалека охнуло эхо. Дверца капсулы сама собой отворилась, оттуда показались нестриженые кудри Богдана. Он выполз из камеры, зашатался от воздуха. Тирана бросилась к нему, лизнула в лицо и в руку, от которой до сих пор исходил незабываемый запах вяленой конины. Рядом с Богданом стояла печальная Каннон. Все ее лики были обращены к Богдану, всеми своими руками она тянулась к нему, но дотянуться она уже не могла. В одной из них она держала шерстяные варежки. Богдан по-японски прижал руки к коленям, низко поклонился, взял варежки и натянул их. Шерсть приятно защекотала кожу.

— Вот, сама связала, носи на здоровье, у вас похолодание обещают, — еще ниже поклонилась Каннон. При этом она не прижала руки к коленям, а наоборот — широко повела правой рукой, отчего поклон у нее получился чересчур русским. — Вот видишь, я сотворила чудо, как обещалась. Счастье, что мы были вместе. А теперь беги со всех ног. Я старше тебя, а у тебя вся жизнь впереди. Беги и не оглядывайся.

Богдан присоединился к стае, упав для скорости на четвереньки, и помчал вслед за таксой. Толстые варежки замелькали по острым камням. Богдан и вправду не оглядывался. А если бы оглянулся, увидел бы, как на все глаза его первой женщины навернулось по крупной слезе.

За все это время Лектрод не сдвинулся с места. Собаки бегали явно быстрее его. Ему показалось, что они еще и сообразительнее. “Сами сделают, что им нужно, я только мешаться стану”, — здраво рассудил он. Через полчасика, завидев утиную морду таксы и запыхавшегося Богдана, Лектрод окончательно успокоился и раскурил сигару. Крепкий дым сначала окутал его голову — будто бы в ней произошло короткое электрическое замыкание, а потом, набирая высоту и ход, потянулся туда, куда направлялась лектродова мысль: воздушный мост перебросился через испятнанные кленовыми кострами японские горы, через пенное море, через малоодушевленную тайгу и выветренный Уральский хребет. Другим своим концом голубая дуга, приглушая встававшее над Егорьевой пустынью солнце, закруглилась в застекленевшую траву. Совершавший утренний обход Тарас остановился у городошной площадки, принюхался и со всех лап дунул в библиотеку. Когда он ткнулся в припухшее от сна лицо Шуня, тот по сигарному духу, пропитавшему шерсть, сразу учуял, что это Лектрод подает ему благую весть.

— Слышь, Шунечка? — сказал он.

— Слышу, все слышу, — прошептала она, придвигаясь к нему поближе.

Богдан сел на корточки, такса стала слизывать шерстинки с его окровавленных ладоней. Сделав благое дело, местные кобели и суки разбежались в поисках сбившихся с ног хозяев. И только какая-то шавка жалась к ноге князя.

— Да ты, я вижу, путешествовать любишь, я таких люблю, у меня вся упряжка такая. И где я только вас не подбирал! — мечтательно произнес он. — Тирана, Берн, Сплит, Урус-Мартан… Вот теперь Киёмидзу. Хорошо, беру тебя на испытательный срок с присвоением клички Киёми.

Киёми вильнула хвостом и встроилась в упряжку последней.

Лектрод выпростал из трости серебряные рюмочки.

— На посошок!

— В путь! — произнес счастливый Богдан и не стал половинить.

Беспокоило его только одно: как бы его за прогулы не отчислили из института. Собаки дернулись и застыли, вопросительно глядя на хозяина.

— Нет, Рёандзи мы оставим на следующий раз. В аэропорт!

Тирана напрягла свое пулевидное тело, повозка весело задребезжала под гору, а полицейский чин отправился писать отчет, который заканчивался по-философски: “Асанума, конечно, мерзавец. Это без вопросов. Но, несмотря на взрыв во дворце, ни один японец ввиду боязни потерять лицо не позволил бы себе въезжать на территорию храма на собачьей упряжке”.

Местные газеты в отчете за прожитый день написали о чуде: будто бы знаменитая статуя одиннадцатиликой Каннон из Киёмидзу впервые в этом тысячелетии заплакала горючими слезами. Бойкие журналисты не преминули предположить, что она содрогнулась от невиданного преступления: группа террористов под водительством выродка Асанумы попыталась взорвать императорский дворец в древней столице. Однако расчеты подвели сектантов, стены пошли трещинами, но выстояли. Главаря схватили, но он честно успел выпить яду. “Докатились!” — повторяли и повторяли дикторы телевидения, имея в виду, что падение нравов достигло дна. “В старые добрые времена на нашего императора даже смотреть не разрешалось, а сейчас все можно, все позволено! А все из-за того, что мы, японцы, утратили былое единство и не можем договориться о самом важном. Следует объявить дискуссию, в чем это важное состоит. Откуда мы? Где мы? Куда мы? Зачем мы? Нет, так не годится, нам без национального менталитета никак нельзя!”

— Я ж ему говорил: не подрывай святыню, народ тебя не поймет! — воскликнул Очкасов, когда за московским утренним кофе ему доложили о случившемся. — На такие провокации законное право имеет только партия власти. А он кто был? Сектант, да и только. Впрочем, хорошо, что Асанума уже не с нами, а то могли бы выясниться какие-нибудь шокирующие подробности. Жаль, конечно, что парня упустили, но я ему что-нибудь пострашнее придумаю. Воображение-то у меня хорошо работает.

Очкасов бросил взгляд на бормашину устаревшего советского типа. Одновременно он еще раз подумал и о порядочности японского национального характера: даже такой отморозок, как Асанума, направляясь на последнее в своей жизни дело, не забыл перевести на швейцарский счет Очкасова обговоренную сумму. “Да, надо бы державной гордостью поступиться и с япошками отношения всемерно развивать, несмотря на северные территории. Вон и мои сумоисты, когда я с ними показательную тренировку проводил, тоже ни разу меня не кинули”.