1. Колбаса

Сложилось так, что в моей семье все умели готовить. Говоря «все», я имею в виду — все, и мужчины, и женщины. Даже папа умел сделать из имеющихся в наличии продуктов чего-нибудь годное перебиться до прихода основных сил, хотя, случись конкурс, призов бы он не взял. Я к тому, что я не вырос прямо уж на голых макаронах с котлетами из кулинарии и на вермишелевых супчиках из пакетов. Бабуля моя вообще была в кухонных делах, особенно в выпечке, большая мастерица, и мое нынешнее состояние организма отчасти ее заслуга.

Но колбаса! Колбаса, товарищи, была чем-то не то чтоб запредельным, но все-таки малодоступным и достаточно редким. Лакомством. Ее надо было не покупать, как покупалось практически все остальное, а доставать. Жители нестоличных частей бывшего СССР знают, что я имею в виду. Удачей было налететь на очередь за ней в ближнем гастрономе, счастьем было получить палку ее в продуктовом заказе к какому-то близкому празднику. Не какую-то там экзотическую, вроде сервелата или охотничьих сосисек, а обычную вареную, любительскую, докторскую или языковую с темно-красными вкраплениями.

Колбасу привозили с собой из командировок в столицы, колбасу привозили в подарок столичные родственники, колбасу, нарезанную тонко-претонко, гордо ставили на праздничный стол в красивых тарелках в самом центре, рядом с гусем с яблоками и пирогом с рыбой. Такое было ей ее редкостностью придано значение, не должное ей вообще-то сопутствовать.

Некоторые моего возраста знакомые ничего такого не помнят, и я спорил бывало, а теперь не спорю, разные возможности были у людей находить ее и доставать. У нас они были вполне средние. А может, даже и ниже. Дед и отец были инженерами, бабка — кассирша в кинотеатре, мать — воспитательница в детском саду. Не тот контингент, чтоб витающие в горних высях социалистического снабжения продавцы мясных отделов гастрономов водили с моими родственниками полезные знакомства.

Я, собственно, это к тому рассказываю, что по сю пору к колбасе у меня специальная слабость. Не до конца выветрилась из памяти та когдатошняя недостача. Я ее люблю всякую — и копченую, и вяленую, но настоящий кайф я испытываю от разновидностей вареной. От всякой любительской, докторской до языковой, с темно-красными вкраплениями. Я чувствую себя вполне благополучным в плане еды, если она есть в холодильнике и спокойным за прокорм в ближайшее время.

Дети мои такой потребительской заморочки не унаследовали. Слава Всевышнему, на их памяти колбасы везде полно, какой хочешь. Оно и к лучшему.

Заморочка, конечно, согласен, но вот так. Колбаса, хлеб и помидоры. Помидоры тоже были довольно редки, только в сезон, и только когда цены на рынке упадут на них до приемлемого моим небогатым родственникам уровня. Но это уже совсем другая история.

 

2. Штаны

Колбаса не была единственной среди нехваток времен моего взросления. Не хватало много чего, замаешься перечислять. Кроме всего прочего была еще нехватка хлопчатобумажных штанов синего цвета различной степени пронзительности. Под общим названием «джинсы».

В нехватке джинсов была еще одна некоторая тонкость. В отличие от колбасы или книжек для чтения, джинсы носили оттенок некоторой фронды и вольности. Их ношение, как и ношение длинных волос, не пресекалось однозначно, но и не одобрялось, а сильно резвый комсомольский вожак мог и произнести прочувствованную речь об литье воды на известную мельницу и пособничестве империалистам. Нет, в самом деле. В молодежной центральной прессе время от времени печатались содержательные статьи, в которых ношение синих штанов и возможное предательство Родины и де́ла Ленина связывалось вполне недвусмысленно. Где они сейчас, те пламенные борцы? Ну да пес с ними.

Приобщиться к тихой фронде было можно с легкостью, купив синие штаны на «толчке» у фарцовщиков (еще одна нелегкая профессия, ушедшая в прошлое, надеюсь, что насовсем), и стоило удовольствие от 200 до 300 тогдашних вполне еще полновесных рублей. Это были деньги, деньги серьезные, почти невообразимые. По крайней мере лично в моем тогдашнем представлении. Бабка с дедом, растившие меня и сестру, зарабатывали на круг, вместе с дедовой пенсией, рублей, как я понимаю, около двухсот двадцати. Мне было тринадцать лет, я ничего не зарабатывал, а сестра училась на третьем курсе универа и стипендию в общую кучку не складывала. Короче, цена джинсов была заоблачной, и об обзаведении ими в общем порядке я даже не мечтал.

Странно вообще-то сейчас звучит, что «обзаведение в общем порядке» — покупка у темных личностей, преследующих стяжательские цели, преступников даже, спекуляция была серьезным правонарушением. Но российская жизнь и тогдашняя была полна парадоксов, не вчера они начались, ага. Ходили слухи, что цена тем джинсам в магазине («госцена» — было такое слово) составляла от сорока до шестидесяти рублей. Тоже не кот на скатерть начхал, треть или даже половина инженерской зарплаты, но уже нечто выглядевшее близко к моей экономической реальности. На шестьдесят рублей бабку с дедом уболтать было возможно, в этом я не сомневался, засада была в полном непопадании государственных джинсов на прилавки родного города. Но я не терял надежды.

В те годы мы с бабкой довольно часто ездили в Ленинград, там жила бабкина младшая дочь, моя тетка Ирина, замужем за военным, дядь Толей, о коем я как-нибудь расскажу специально, настолько он замечательный. Ездили мы в Ленинград, естественно, не только достопримечательности осмотреть, а и добыть чего по хозяйству. Одежки там, обувки, той же, туды б ее, колбасы. По магазинам бабка меня таскала с собой для помощи в переноске и свободы маневра, а достопримечательности я осматривал в свободное от покупок время. Порядком, надо сказать, осмотрел, думаю, что в центре Питера я и сейчас как-нибудь сориентируюсь. Ну музеи ж, само собой. Уже другого чего, а музеев в Питере имелось, не знаю как сейчас. Эрмитаж, скажем, я посещал с видом даже несколько пресыщенным, и бабушки-хранительницы меня узнавали и были приветливы, давали советы и справлялись о здоровье родни.

Москву я и тогда, и потом представлял себе куда хуже, у московских родственников мы бывали редко и не подолгу. Но дело не в том.

Бабка не питала особенных иллюзий относительно того, насколько я люблю стоять в очередях (а без очереди нужного почему-то не случалось), а напротив, люблю всякие достопримечательности, и с учетом моей слабости к культуре у нее был заранее заготовленный план посещения торговых центров в разных районах Северной столицы, с максимальной пользой для хозяйства и с максимальной же эффективностью охвата.

В тот день мы должны были посетить универмаг «Московский» на Московском проспекте, расположенный в первых этажах двух зданий-близнецов на разных сторонах улицы. Сошли это мы с бабкой с троллейбуса и заметили, как за углом одного здания тихо кипела оживленная группа людей, вид коей не оставлял сомнений. Это была очередь за чем-то. Сейчас трудно объяснить, как и главное — почему немедленно занималась чуть ли не любая замеченная очередь, неважно за чем. Тогда-то было понятно: раз очередь, значит, там что-то нужное всем, а стало быть, и нам, возможно, даже остро необходимое. По госцене. Сначала занимали очередь, самоназначенный бойкий распорядитель писал вам на руке номерок шариковой ручкой, а потом уж вы изящно осведомлялись светским тоном, а чего, соп-псно, дают, граждане? И граждане со свойственным советскому человеку участием охотно сообщали, что, собственно, дают.

Так четко тютелька в тютельку куда надо именно мне, я не попадал ни до, ни после. Очередь оказалась за джинсами. За джинсами! За синими джинсами породы «Texas», западногерманского производства, ценой, правда, не в сорок-шестьдесят, а в восемьдесят рублей, о чем интересующихся оповещала здоровенная картонка с надписью «ДЖИНСЫ 80 РУБ». Очередь была даже не очень длинная, часа на три-четыре, как определила опытным взглядом бабка.

Даже не знаю, как описать то, что во мне происходило, да толком я и не помню. Наверное, я был в адреналиновом, или какой он там, шоке от счастья. Тремя часами дело, конечно, не кончилось. Весь процесс от написания номерка на бабкиной ладошке до передачи мятых денег усталой девушке в синем халате занял часов семь или даже больше. Не помню, чем было наполнено это время моей жизни, помню, что дело было уже к закату, когда я принял пакет с МОИМИ! ПЕРВЫМИ! СОБСТВЕННЫМИ! ДЖИНСАМИ! По госцене, бля!

В душе моей все пело. Наверное, и в моем лице было что-то специальное в этот момент времени. Девушка в синем халате улыбнулась мне, толстому подростку тринадцати лет, сказала: носи на здоровье, мальчик, и я просипел: спасибо. А потом еще раз, откашлявшись: спасибо.

План покупок, таким образом, оказался сорванным к чертовой матери. Мы поехали домой, я прижимал к себе чудесно пахнувший (они еще и чудесно пахли, я не знал этого раньше) новыми джинсами сверток и был полностью счастлив.

И не думал, что теперь я обойдусь некоторое время, примерно с год, старым костюмом и старыми ботинками и урезанной до предела дозой карманных денег, я просто был счастлив. Да, такой Борух был шмоточник в своем отрочестве. Столько эмоций всего-то со штанов.

Я весь вечер не выпускал их из рук. Наслаждался владением. Рассматривал, как прострочены и заделаны швы и какой узор на задних карманах, отмечал легкую, даже намечающуюся потертость на сгибах, гладил их рукой, ощущая восхитительную надежность и солидность германской работы. И вдыхал их неземной сладости запах.

На следующий день я отправился в них в Военно-морской музей и опять был счастлив.

Трогал свои колени, беспрерывно лазал за чем-то в карманы, чтоб почувствовать изгиб переднего кармана и медность заклепки на стрелке его с боковым швом. Таких дней было еще несколько.

Мне надолго их хватило. Я проходил в них, практически не снимая, еще три года. Не умея и стыдясь объяснять в школе каждой училке, почему я не хожу в школу в костюме, как подобает скромному советскому школьнику и комсомольцу, я почти сразу проявил себя фрондером и вольнодумцем, задавая встречный вопрос: а что, в джинсах запрещено? Дальше все только усугублялось. Я отрастил волосы, невзирая на активное противодействие директора и педсовета, носил верблюжьей шерсти водолазный свитер вместо пиджака, который был, на мой взгляд, несовместим с голубым сиянием моих штанов, начал учиться играть на гитаре и завязал знакомства с рокерами, туристами и КСП-шниками, начал читать самиздат.

И я осмелел в знакомствах с девушками. Они на меня порядком воздействовали, да, те немецкие штаны. На свое первое свидание я шел именно в них, а еще в дынно-желтой вьетнамской рубашке с воротником-стойкой, и в руке у меня тускло светился букет пионов. Бытует сюжет о стеснении юношей с цветами в руках, но я не стеснялся. Мои джинсы придавали мне смелости. Я был крут, шел к своей девушке, и мне нечего было стесняться. Я был горд.

Окончательно я с ними расстался уже после армии, штопаными-перештопаными, во множестве заплаток и разного происхождения пятнах, но все еще любимыми.

Когда я их выбрасывал, конечно, я не бросил их в ведро для мусора, а скорбно нес их к контейнеру, стыдливо завернутые в газету, у меня было чувство, что я хороню друга. Нет, правда, я чуть не плакал, двадцатилетний мужчина, отслуживший срочную.

С того момента получения в руки пластикового пакета с надписью «TEXAS JEANS indigo denim. Made in W-Germany» у меня было много различных переживаний шокового характера, всякого такого, что впервые. Я начал курить, потом попробовал пить портвейн, потом потерял невинность, потом начал играть джаз, потом попал на беседу в гэбуху, поступил в институт… Много было всякого. Но самым, пожалуй, сильным переживанием до попадания в Совармию было завладение вот этим, ничего, в сущности, особенного не представляющим, предметом одежды.

Я до сих пор комфортней всего чувствую себя в джинсах. Конечно, уже не в любых. А в джинсах из джинсов, в их апофеозе, Levi's 501. Я до сих пор считаю эту одежду чрезвычайно красивой. И у них до сих пор очень волнующий запах.

И я до сих пор не восхищаюсь общественным строем, при котором вырос, не разделявшим со мной моей совершенно безопасной для него радости.

 

3. Крыша над головой

Первая наша съемная квартира возникла благодаря моей покойной бабуле и располагалась на улице Серова в частном секторе, если вы понимаете, о чем я. Она представляла собой когдатошнюю времянку, ставшую со временем сараюшкой, с сенями, претендующими называться кухней, и комнатой, в которой свободно помещались двуспальная ржавая кровать и вешалка-стойка. Окном комната глядела в хозяйскую стену, а на кухне окон не водилось. Пол на кухне был земляной, отопительная труба, ведущая свой извилистый путь к очень небольшой батарее в комнате, незатейливо выходила из стены хозяйского дома и так же незатейливо входила в стену нашей избушки, примерно метр с половиной свободно болтаясь в ветвях стоящей у нее на дороге яблони.

Сказать, что там был собачий холод, было б некоторой вольностью и преуменьшением. Холод там был космический. Подозреваю, что это отопительная труба недостаточно старалась донести до нас тепло, приходящееся на нашу долю, пытаясь хоть немного согреть саму себя. Грешно было б ее в этом винить, изоляции на ней никакой не водилось, и, вздумай она греть нас, у нее все равно ничего б не вышло.

Плитка с одной конфоркой на кухне питалась маленькими пузатыми баллонами, которые надо было менять на рынке в пункте обмена, по возможности выбрав более-менее полные и без утечки. Удавалось это не всегда. За водой надо было стучать к хозяевам. Они не всегда случались дома и не всегда случались трезвы, нетрезвые они на стук не реагировали, стеснялись небось, не знаю точно. Мыться и стирать белье мы ходили на квартиру моей бабки Анны. Недалеко, минут пятнадцать неспешным шагом в другой стороне района Придача. Там и ночевали периодически, если было особенно холодно, Инка на раскладушке, а я на матрасе на полу. Особенно холодно было почти всегда, мы женились в ноябре, потепление ожидалось примерно через четыре месяца.

Не помню, сколько мы там прожили, если можно так назвать наше постоянное курсирование между учебой, работой и бабкиной квартирой. Судя по всему, недолго. Помню, что уже той же зимой я нашел нам времянку на Песчановке, с огромной комнатой и большой кухней, оклеенной голубой клеенкой с рисунком под кафель.

Жена сшила на кухню занавеску, синюю в персиковых цветочках, стол мы поставили у окна. Кухонные прибамбасы и полочки для них мы купили в недалеком и хорошем хозяйственном магазине на Новосибирской, а набор кастрюль был у нас дареный Инкиными однокурсницами. Пять эмалированных кастрюль разного калибра и чудесной расцветки. Холодильник я привез с дачи, на глыбинском «запорожце», пугая видом этого холодильника прохожих и ментов. «Саратов» его звали, холодильник, он нам служил верой и правдой еще лет семь. В ту квартиру мы купили наш первый телевизор (с ним связана отдельная история — как единственный раз в жизни я поимел прямую выгоду с государства и отщипнул часть его экономической мощи) и складной, он же раскладной, диван цвета горчицы. Шел 88-й год, последняя попытка реанимации советского строя. Но «купили» — слишком сильное слово, все надо было доставать, стоя в очередях, записываясь и отмечаясь. Я работал, жена училась, считалась посвободней меня и стояла в тех очередях, ходила отмечаться и следила за доставкой. Тогда она была первый раз беременная и очень убедительная и грозная своим видом. Все закончилось не очень удачно, но об этом, может, в другой раз.

Странно, но нам хватало тех денег, которые я зарабатывал, стипендии жены, и нам время от времени подкидывали немного тесть с тещей, дай им Бог здоровья и долголетия, этим любимым мной людям, очень корректно с нами всегда обходившимся.

Люди от земли почти всегда очень учтивы, вы не замечали? Иногда весьма своеобразно учтивы, но в них, по большей части, сидит очень чувствительный прибор, улавливающий возможную обиду ближнего и не допускающий действий, способных ее вызвать.

Тестя мои сами в свое время женились незадолго до окончания пединститута, проблемы наши вполне понимали, сильно в них не лезли. Интересовались, как у нас что заведено, расспрашивали, что мы где покупаем и что едим, но с советами не особенно лезли. Хотя по тому, что они с их помощью или продуктовой посылкой из далекого степного Богучара появлялись всегда очень вовремя и без лишних базаров, мне сдается, они внимательно за нами присматривали и сильно за нас болели.

Тесть раз предложил мне продать его мед, у него была и сейчас есть небольшая пасека. Мед я продал, часть денег тесть велел отдать Инкиной сестре Ольге, а остальные велел держать у себя, мол, потом он заберет когда-нибудь. Деньги тогда дешевели стремительно, и, когда он наконец захотел их забрать, мы в них доложили сколько надо с легкостью. Подозреваю, что дело не совсем в коммерческой несообразительности тестя. Без всякой сообразительности он мог бы отвезти мед в приемный пункт в Богучаре и получить причитающееся на месте. Предложи он мне те деньги в пользование прямо, мы б отказались, и я привез бы ему их в кратчайший возможный срок. Да писал как-то уже об этом.

В той квартире мы прожили довольно долго, года полтора. Принимали гостей, не очень частых, ехать к нам было уж очень далеко, и район был не самый безопасный. Не знаю, как сейчас там. Часто гости оставались ночевать. Заяц, к примеру, имел навечно закрепленный за ним матрас, который сам разворачивал на кухне, клал очки на стол и отрубался. Хорошо жили, просторно, хоть и далеко от всего. Баня, впрочем, была рядом, на Танеева, и стоила копейки, магазины с едой тоже были поблизости. Потом Инка опять забеременела, и наши хозяева мягко, но настойчиво предложили нам съехать. Мы с нашими книгами и котом переехали в комнату в универском общежитии, Инка наконец получила ее. Туда мы и привезли нашего первенца, Арсения, размером тогда чуть меньше нашего же кота.

Нам было тогда примерно сорок пять лет на двоих, мы ничего не боялись и все у нас было впереди. Вопрос о разводе не возникал до сих пор.

Сейчас у нас довольно небольшая, условно трехкомнатная квартира в старом доме и вполне себе по израильским меркам невзрачная. Да по любым меркам не звездной крути. Неважно. Мы любим в ней жить. У нас случались времена и похуже.

 

4. Кино

Как сказано довольно давно и по другому поводу: это вранье, что к хорошему быстро привыкаешь, к хорошему привыкаешь мгновенно.

Цитаты, в угоду злободневности и хлесткости звучания, часто грешат сокращениями, в целом виде они могут удивить, мягко говоря, разночтениями со своим привычным, урезанным видом. Точка. Мое личное, можно цитировать.

Теперь, благоволите, цитата из другого классика: «…важнейшим из искусств для нас является кино…»

Ну сейчас-то все умные, все знают начало и окончание. Речь, однако, пойдет о времени, когда урезанный вид приведенной фразы не вызывал излишних размышлений о ее нюансах. Да какие там нюансы, кино и было нам важнейшим искусством, поскольку одно дело как-нибудь представлять себе Париж по дозволенным к выдаче в общественной библиотеке книжкам, а совсем другое — видеть тот Париж в разнообразии его проявлений. Хоть бы так же урезанных, но дозволенных к просмотру.

Тут у меня лирическое отступление, как водится, призванное пояснить и, как водится, ни пса не поясняющее.

Граница была на многопудовом заржавленном замке, ее зорко и круглосуточно охраняли (от кого?) карацупы с трехлинейными карабинами и с верными ингусами на брезентовых поводках и их радением. Существование областей мира, расположенных после насмерть запертой границы, носило оттенок мифичности и легендарности. Угу, вроде загробного мира. Нет, мы не были совсем уж дикими, некоторые из нас были знакомы с людьми, лично бывавшими там, в загробном мире, а по телевизору все видели таких особенных людей. Вот хоть взять покойного ныне везде путешественника Сенкевича. Сотрудник загадочного Института космической медицины, вроде доктор каких-то наук, чем он знаменит был среди нас? Ну хорошо, вам, может, известны его какие-то научные успехи, а мне лично он казался равным богам всего-то по причине, что был везде и непрерывно продолжал расширять горизонты (кстати, загадочное словосочетание «расширять горизонты», не находите?). В то время как мужа моей сестры, прежде чем запустить во всех делов Болгарию, имели разными комиссиями незамысловато, но тщательно и многократно, как вокзальную шлюху, и с тем же ожесточением. Хотя поговаривали злые языки, что та Болгария вообще никакая не заграница, а вроде нашей (теперь уже нет, так получилось) Прибалтики. Было просто невозможно по нашей тогдашней невинности представить, какие изощренные забавы должны были произвести с человеком, которому и Африку посетить было запросто, а по Дании он шлялся все равно как вы на рынок за огурцами.

Сейчас-то, конечно, добудь деньжат и езжай ты хоть в Африку, хоть в, прости господи, Гондурас, а в описываемое время Сенкевич и еще несколько людей железной выносливости совершали подвиг, сравнимый, на наш взгляд, с космонавтскими эскападами. Расширяли горизонты, а как же.

Конец лирического отступления.

Посетив загробный мир, чуть не всякий публиковал книжку путевых заметок, расходившуюся тогда многосоттысячными тиражами, а особо отчаянные снимали фильмы, которыми можно было раз в неделю насладиться в передаче «Клуб кинопутешественников» под треп авторов с тем же непотопляемым Сенкевичем. Временами тот треп казался происходящим на незнакомом языке, настолько не было тем словам соответствий в этой юдоли скорби.

Художественные достоинства большинства тех книжек и тех фильмов не были неоспоримы, но я, пожалуй, не сильно совру, предположив, что бесконечно благодарные читатели и зрители не больно-то искали пресловутую художественность, извлекая из букв и картинок прежде всего информацию. Цветные кусочки смальты, с целью построить из них прекрасную мозаику мира, где нам не бывать.

Из документального сюжета продолжительностью в две минуты, освещающего незавидную долю рабочего человека в каком-нибудь дружественном нам (еще одно загадочное словосочетание, сохранившее продолжительную инерцию) Буэнос-Айресе, удавалось выяснить, что рабочий человек живет на чистенькой улочке, в веселом белом домике, увитом розами и осененном пальмами, хлещет из здоровенного стакана диковинной формы ледяной сок (судя по цвету, апельсиновый), а одет и подстрижен, по своей бедности, как будто прямо сейчас собирается на танцульки. Вот и огромадный, что тебе пароход «Володарский», и такой же роскошный шоколадного цвета «олдсмобиль» («форд», «бьюик») для этого не иначе шуршит многосильным мотором. Да-а-а, ни хрена се, думали мы даже без всякой иронии, достается простому портеньо от жизни. У нас небось ни инфляции, ни фига подобного, живи да радуйся. Опять же свободные профсоюзы.

Не побоюсь сказать, что по умению извлекать из увиденного массу дополнительной информации мы были на уровне шпиона среднего уровня подготовленности. Не зря в свое время советские разведчики считались лучшими. Хотя, возможно, только среди нас самих. Ясное дело, ихнего шпиона учить да учить полезное в обыкновенном находить, а нам только покажи чего — и пожалуйста, вот вам целая куча различных выводов.

Художественные фильмы были для познания мира полезней тем, что, во-первых, шли дольше, во-вторых, их можно было смотреть в кинотеатре по многу раз, в неинтересные моменты рассматривая задние планы, эпизодические фигуры, фон и обиход. А в-третьих, в них можно было высмотреть много всякого, что в документальной ленте было б вырезано бдительными карацупами. К примеру, какое пиво, под какой вывеской, в каком милом месте пьют герои, и каков характер и структура мощения парижских тротуаров.

Подозреваю, что моим моложе тридцати читателям эта жадность к деталям покажется мелкой и смешной.

Да, я согласен, ерунда это все, как попробуешь и распробуешь. Подумаешь, «олдсмобиль», или кока-кола, или джинсы, подумаешь, тротуарная плитка и душ на пляже. Подумаешь, междугородный автобус, в котором все сидят. Подумаешь, героиня с телефона-авомата звонит из Парижа (вот же я прицепился к этому Парижу) в Гонконг потрепаться с подружкой. Подумаешь, герои идут в гостиницу заняться любовью. Перед телевизором вполстены, на здоровенной кровати, не предъявив паспортов и командировочных удостоверений. Апофеозом ничего не значащего, малоценного и смешного был момент, когда герой говорит коллеге: сделай мне четырнадцать копий этой статьи, я раздам их в отделе. Коллега кивает и идет копировать эту не помню о чем статью на копировальной машине в коридоре (!) офиса. И никто не бежит за ним заворачивать ласты за нарушение режима. Конечно, все это херня, ничего не стоит, но по нашей бедности было малость в диковинку видеть такое. И по нашей несвободе, бывшей частью обычного порядка вещей.

Да если задуматься, а хрена ли в той Африке? Жара, инфекции, население дикое, ничего не достанешь и сервиса никакого. Прям как у нас самих когда-то в описываемое далекое время.

Я, собственно, разговор затевал-то о кино и его важности в нашей когдатошней жизни. А получилось, как всегда, о жратве. Ну и немножко о свободе. Недостатки воспитания, да. Так и понятно, не в Парижах, чай, воспитывались.

 

5. Чтиво

Пролог. Я уж подумывал оборвать свои рассказы по очернению советской действительности под общим заголовком «Сакрализация обыденного». Там, как известно пытливому читателю, речь идет о всяких странных нехватках того времени, которые рождали ненормально повышенное внимание к предмету нехватки, придавая обычному предмету потребления преувеличенное и несвойственное ему изначально значение. О нехватке книжек для чтения я не собирался писать, поскольку тема была широко и исчерпывающе освещена М. Веллером. Верней, писать собирался, но передумал по вышеуказанной причине. И по нескольким еще причинам, которые частично станут понятны далее. Но благодаря настояниям читателей первой редакции этого короткого цикла и собственной неудовлетворенности незавершенностью все-таки берусь за предлагаемую глазу пытливого читателя песнь пахаря о буревестнике.

Эпиграф: Всему хорошему, что есть во мне, я обязан книгам. М. Горький.

Горький знал, о чем говорил. Маститый писатель в СССР был обеспеченным и даже преуспевающим человеком. Тиражи были огромны, раскупалось все, ну почти все, что издавалось. К примеру, книжечка рассказов В. Аксенова «На полпути к Луне», тогда молодого, чуть ли не начинающего писателя, изданная в 1966 году в Москве и купленная мной в букинистическом магазине на Тахане Мерказит в Тель-Авиве, была издана в количестве 100 000 (сто! тыщ!) экземпляров, и это был не предел. Труды классиков марксизма-ленинизма издавались миллионными тиражами, правда, справедливости ради надо сказать, продавались куда хуже. Но речь пойдет не о тиражах, не об издательской и гонорарной политике. Собственно, речь пойдет даже не о литературе. Речь о книгах как дефицитном предмете потребления.

Чтение было одним из широкодоступных, в общем случае непротивозаконных и требующих небольших материальных вложений развлечений. Дешевле, доступней и непротивозаконней были, пожалуй, только домино и бег трусцой. Кроме того, чтение развивало, расширяло горизонт (обожаю это выражение!) и пополняло информацию об окружающем мире за рубежами Великой Родины.

Книжек, издаваемых даже такими пугающими по нынешним временам тиражами, не хватало, но давайте взглянем вместе, чего именно не хватало?

Русская и иностранная классика, детская классическая литература, творения писателей, целиком и полностью преданных режиму, не были такой уж редкостью. Даже просто хорошие писатели, явно не стоящие в оппозиции, вот Аксенов к примеру, тогда еще не опубликовавший свою неоднозначную «Затоваренную бочкотару». Редкостью и показателем крутости было чтиво, жвачка для мозга. Да-да-да, та самая литературная попса и халтура, о засилье коей в издательских планах много и с горечью говорят сегодня. Детективы, фантастика, женские романы, приключения — вот что было ценно в общественных и личных библиотеках.

Дюма и Сименон, Буссенар и Агата Кристи, серию «Зарубежный детектив», сборники советской и зарубежной фантастики — вот что рвали друг у друга из рук, на одно прочтение, на ночь, за это платили сумасшедшие деньги завсегдатаи книжных толкучек. На это была очередь в библиотеках и не всякому выдавалось в читальных залах. Попробуйте представить себе, что книжки Донцовой доступны только в читальном зале? Или, к примеру, бессмертная серия романов о Бешеном (чтоб я так помнил, кто ее автор)? Нет, не представляете? Тем не менее дело с чтивом обстояло именно так. Мы жаждали низкопробного чтива, его у нас не было, а когда оно случалось, мы бывали счастливы от доступности малодоступного.

Отдельную, свежую ноту в эту вакханалию вносили писатели из социалистических стран. Это была заграница, но в идеологическом смысле как бы почти мы. Как же, мы. Это была заграница, и мы увлеченно следили за приключениями разведчика Боева. Создатель образа Боева, болгарин Богумил Райнов, отличный писатель на мой взгляд, наверное, никогда больше в своей жизни не был так издаваем и так богат. В советских, правда, рублях. Его соотечественники Гуляшки и Вежинов, поляк Збых, венгры Беркеши и Тотис пленяли наше воображение. В затрепанных и совершенно почти недоступных к владению сериях «Библиотека зарубежного детектива» и «Библиотека зарубежной фантастики» водились Накадзонэ, Жапризо, Ле Карре, Марш, Айриш, Валё, Артур Кларк, Диш, Келлерман, Хайнлайн, Брэдбери. И сейчас-то это Имена, а тогда это были имена небожителей. Кстати, автор романов о Бешеном — Доценко такой, не поленился посмотреть.

Вообще иностранные имена писателей имели некоторую бо́льшую, чем сейчас, привлекательность. В предыдущих рассказах подробно описано, почему. Это был взгляд не во двор, а в широкий мир, в тот мир, где товару не придается излишнего значения. Джинсы — это просто штаны, колбаса — просто еда, заграница — просто место, где живут другие люди.

Так что совершенно я согласен с Веллером, сказавшим по поводу книжек, что читать хорошо, но жить все-таки лучше. Да, мы были самый читающий народ в мире, но не от хорошей жизни мы так тянулись к знаниям. Чего б там ни говорили энтузиасты реставрации конца света в одной отдельно взятой стране. Одна из оборотных сторон свободы в том, что люди меньше читают. Наверное, желательно, чтоб больше. Хоть раз бы мне кто внятно объяснил, на кой черт это надо. Все-таки человек, нигде не бывший и ничего не видевший, но обо всем читавший или смотревший, несколько проигрывает в чем-то важном человеку, видевшему меньше, но живьем.

Плыть на пароходе из Колумбии в Аргентину, по мне, круче, чем читать об этом. Спасибо Базену за Париж, но я сам хочу посмотреть, чего там за такие каштаны. Пусть даже моя духовность от этого пострадает. Я безумно люблю Фолкнера, но настоящий, живой американский Юг все ж, мне кажется, несколько другой. Кстати, любовь к чтению нам не очень повредила. Очутившись вдалеке от родных карацуп, мы, пожалуй, оказались самыми информированными ребятами, хотя наша информированность и носила несколько отвлеченный характер. И, пожалуй, вызывала усмешку у аборигенов. Ну и хрен ли, что тебе известна высота Эйфелевой башни и ширина Елисейских Полей, а в этом доме останавливался Эренбург? А я зато знаю, где лучший кофе по эту сторону Сены, и вряд ли он в самом деле там, где ты читал у Кортасара с Хемингуём. Не говоря уж о том, что круассаны в этом ведомом тебе из «Фиесты» кафе безумно дороги и так себе на вкус.

В Иерусалим я собирался несколько лет, года три, что ли, с момента приезда. Я о нем много читал, думал, что мне многое известно. Это действительно отчасти так и было, я многое узнавал и радовался узнаванию. Все это меркнет, ребята, рядом с ощущением, которое я испытал, сидя на скамейке под аркой у входа в Еврейский квартал Старого города и глядя на группы людей с пейсами, проходящих мимо меня к Стене Плача, коей я тоже видел массу фотографий и описаний читал. Был майский день, около десяти утра, и горячий ветерок шевелил упрямую травинку в трещине отполированного временем и подошвами моего народа камня мостовой. И временами доносил разговор о чем-то на идиш из открытого на узкую улицу окна с голубой занавеской. Нешто о таком где прочтешь? Разве это опишешь?

 

6. Алкоголь

Утром употребил хересу и подумал: в России имеется целая литература об алкоголе и его месте в нашей жизни. Но если подумать, великая английская или не менее великая французская литература уделяют алкоголю тоже немало внимания. Не говоря уж о великой польской, великой испанской, великой грузинской, да и чего греха таить, другие великие литературы уделяют должное внимание употреблению внутрь жидкостей, содержащих этиловый спирт.

Но в них всех что-то не то.

Долгое время я, как и весь советский народ, находился под влиянием мифа, что ТАМ пьют меньше. Хоть и несколько сбивали с толку жители страны Финляндии, толпами носящиеся в Питере от кабака к кабаку, намеренно выбирая самые негламурные. А какую картину я видел в Москве неподалеку от шведского посольства, это вообще нечто за гранью всего, но сейчас я не о том. Считалось, что ТАМ пьют меньше, и все.

Со временем, переехав в одну из ТАМ расположенных стран, я окончательно выяснил, что пьют, пожалуй, не меньше, но реже. Не по любому поводу. И сакральности в том питье никакой. Чисто физиологическое действие введения алкогольсодержащих веществ в организм. Бесцельное и оттого бесполезное. Ничего собой не знаменующее. Никакого торжества ничего ни над чем.

Со времени моего отсутствия на доисторической родине там взросло новое поколение употребляющих алкоголь, и среди них, просвещенных телевизором, кино, рссказами друзей и родственников и личным знакомством с жизнью ТАМ, миф о непьющести заграничного населения почти сошел на нет, но зато парадоксальным образом народился новый, ничуть не хуже.

Угадайте какой? Миф о том, что РАНЬШЕ пили меньше. Не спрашивайте, на чем он базируется. Миф не обязан базироваться на чем-то конкретном. Предыдущий вполне обходился без обоснований, на кой же этот обосновывать? Это ему только б навредило, на мой взгляд. Но мы и не о происхождении мифов. А об их наличии и попытках их поколебать.

Двадцать с копейками лет минуло с момента, как один деятель затеял привести пьющесть местного населения в рамки умозрительных представлений о пьющести населения неместного. И что?

И без того высокий рейтинг народных ритуалов употребления алкоголя взлетел практически до точки кипения. Народный разум закипел, и вот мы там, где мы Слава Всевышнему, но я не о том.

А я о том, что ТАМ алкоголь уреза́ли, подреза́ли и запрещали практически безболезненно, ну разве пара канадцев сколотила по капитальцу на самогоноварении, а пара ирландцев с Голландцем Шульцем, который никакой не голландец, а как и мы с вами, — наварились на провозе самогона через ихнюю смешную границу. А у нас что вышло? То-то. Хотя речь и там и там всего-то о растворах этилового спирта.

Отнимать потребительский продукт, выходит, можно, а отнимать веру, ритуал и традицию — нельзя. Вся история об этом говорит, но ниспровергатели в школе обычно не отличники.

И после этого говорят о непереводимости Пушкина или Ерофеева на иностранные языки. Мне смешно.

Я ржу в голос, прерываясь на сдержанные рыдания. Слова переводятся, а то, что за словами, — нет. Хрена им, носителям ненаших языков с бессмертного «пьет одно стаканом красное вино»? Хрена им с нашего «…вошел — и пробка в потолок»? Что они могут рассмотреть в досконально переведенной фразе: «И немедленно выпил»? А вот это еще: «После первой не закусываю», — отвечает узник концлагеря эсэсовцу, и кинотеатр рукоплещет. Попробуйте объяснить вашему коллеге с Кипра или откуда он там, в чем восторг. Не стесняйтесь, не в паре слов, убейте часок. Потом расскажете мне, понял ли он и что именно понял.

Скучно им. И я могу их понять.

Да, конечно, тот самый бэкграунд, о котором.

Это все не хорошо и не плохо, оно просто так вот сложилось.

Мои коллеги Шломо, Джейсон и Серега в одной и той же гостинице были одними и теми ж днями. Один и тот же комплект услуг и забав, контора угощает, гуляй, ребяты.

Вопрос ко всем:

— Ну как было?

Шломо:

— Еда хорошая.

Джейсон:

— Номера удобные.

Серега:

— Водка говно у них.

Вы удивитесь, если я сообщу, в чьем ответе было самое интересное.

Такие дела.

Не надо им было трогать святого, с самиздатом и железным занавесом как-нибудь перебились бы. С редкой, как тасманийский дьявол, колбасой и без джинсов, на съемных квартирах живя впятером в одной комнате.

А святого не надо было трогать, ага.