Жить
…да что вы такое говорите, грех какой большой, самоубийство. Муж у меня умер в пятьдесят шестом от ран, трое деток осталось, старшей десять лет, а я была беременная четвертым, работала на автобазе диспетчером, сутки через трое. Как жить? Как дальше жить? Как мне одной дальше с четырьмя детьми? И вбила себе в голову — не стану рожать, лучше повешусь. И живу как во сне. На работу вроде хожу, у старших уроки проверяю, огород у нас, а сама как чужая, только твержу себе: повешусь, повешусь.
И тут зачем-то понадобилось летом на чердак слазить. Не то проволоку достать, подвязать смородину, не то еще что, мужика теперь нету ж у меня, никто не выручит. Лезу по лестничке, живот мешает, по́том обливаюсь, под крышей пекло адово, дыхать нечем, ноги дрожат от слабости, шарю перед собой руками, ползу чуть не на карачках. Темно там хоть глаз коли, только напротив люка — оконце застеклено, и в него свет.
Остановилась отдышаться, и подумалось: да вот сейчас и повешусь, чего тянуть. И тут как отовсюду полезли ко мне бесы и черти из темноты, одни подняться помогают, другие рухлядь с дороги раздвигают, один тащит тубареточку, еще один веревку, и откуда она там взялась, через стропило перекидывает веревку, петлю вяжет. Все улыбаются, приговаривают: давай, баба, давай, под руки ведут меня, и я ж голову-то уж продеваю, ногу подымаю на тубаретку встать и взгляд так на оконце.
А там — Мать Пресвятая Богородица, смотрит на меня и тихо так говорит: дура ты, есть у тебя трое малых, прокормишь и четвертого, у Господа Бога всего много, слезай, дура, иди спасай их и себя. И тут я вдруг обратно в сенях оказалась, не знаю как. И легко мне стало, осенью родила я младшего моего, Колю, в честь отца назвала его, царствие небесное, вечный покой.
Ничего, все выросли, трудно бывало — не передать-не рассказать. Слава Богу, людьми все стали, у всех образование, все помогают, в гости зовут, а летом они ко мне едут, огород же, дом поремонтировать, а как же. Еду вот в Кирсанов, к внукам, да. Коля в Тамбове встретит на машине и отвезет в Кирсанов, невестка ласковая, жалеет меня. Дай Бог, чтоб всем…
Так я чего, милая? Как злое, грешное голову займет, отовсюду поналезут проклятые. И веревку привяжут, и тубаретку подставят, и под руки помогут подняться, знай делай по-ихнему. Только нельзя их слушать, нельзя. Надо жить, милая, не нами дано, не нам и отрешать. Надо жить. Надо. Грех великий самоубийство, даже думать, и то нельзя, что вы такое говорите…
По вере его
Папиросы нынче не те, что раньше были. Раньше у них вкус был и аромат, а нынче — одна вонь с горечью. Раньше сажали за это, правильно делали. Потому что порядок был и люди верили в светлое. В обносках ходили, а верили — в светлое, жрали одну картошку, коли уродится, а верили. Нынче никто ни во что не верит, в церковь все ходят, а на мордах скука. Раньше они на трибунах стояли с красными бантами, а теперь в церквах, по телевизору их показывают, крестятся, губами шевелят, а видно — не верят.
Раньше верили, потому что порядок был. Сказали: цены снизят — и снижали, как было не поверить. А теперь все вверх прет. Пойдешь за хлебом, а он дороже, чем на прошлой неделе. Или подумаешь к Пашке поехать, а билеты подорожали, и куда ты поедешь? Нинка сама приезжает, приберет все, отмоет, борща сварит, как Фаина-покойница, бывало, пирогов напечет. А Пашка занятой, говорит: бать, не зуди — и пива предлагает. Заграничного, оно как вода, а стоит как четыре пачки вермишели. Раньше «Жигулевское» было, если свежее завезут — запах стоял, а это как вода, и цедишь его один на один с телевизором, раньше с мужиками в пивной о футболе, о международном положении, а теперь все и говорят о телепередачах.
Раньше мы жили. Жили широко, соседей не стыдились. Вот свадьба. Обязательно из начальства кто. Поднимет стопку, скажет несколько слов о молодой семье, а потом застолье своим чередом. Не без драки, да, а чего ж, молодые, кулаки чешутся, энергия, телесная радость. Свадьба без драки — не свадьба, а синяки сойдут. Широко мы жили, не то что сейчас, каждый свое пиво сосет у телевизора. И верили же! И все нас уважали. А как же? Мы ж всех кормили. Солидарность, и все нас уважали.
Я на войну не попал, бронь была, ответственная должность, а приятель рассказывал, что немцы такие ж мужики, мы им здорово навешали, они потом у нас строили все. А не суйся! А сейчас, чуть что, сразу набегают защитники, никому не навешаешь, хотя я на войне и не был, мне обидно. Потому что раньше порядок был и все нас уважали, а теперь ни порядка ни хрена, хлеб дорожает и проезд, ни на корочку не смотрят, ни на что. Пенсия грошовая, прибавляют плохо.
А кто ж знал, что так будет? Мы ж в светлое верили, мы ж молодые были, всю жизнь на службе. А теперь использовали и бросили как собаку, ложись — помирай, никому до тебя дела нету. А Пашка говорит: не зуди. Отцу так говорит.
Уехать бы в деревню. Я сам-то из деревни. Но и там как жить, сил нету, все на службу ушло, был молодой — верил, а сейчас никому не нужен. Нинка только приедет, обиходит, а в деревне у нас пруд, и лесок на пригорке, и поля, поля. Дома все крепкие были, зажиточные, потому что раньше был порядок. Выйдешь утром на речку, вздохнешь полной грудью, а над рекой вроде как туман клочьями и вода плещет, течет в неведомые края. А жизнь-то вся впереди, впереди, слушай. И вдалеке — малиновый звон. Хоть тогда кто ж о Боге думал, мы в другое верили.
Нету Хозяина, нету. Нужен порядок, вот что я тебе скажу.
Вруны
Иванов лежал в дрейфе. По телевизору показывали двенадцатую серию невесть чего. Да неважно. Все там были молодые, красивые, успешные, единственное, чего им там не хватало, так это справедливости в окружающем мире, и за нее они бились самозабвенно. Круша челюсти и ломая хозяйские табуретки. Или любви им там не хватало, черт его знает. Мелькают, говорят чего-то, ты дремлешь на диване, прихлебывая остывающий чай, завтра на работу. Все цветное, чего еще. Забава для бедных. Завтра должна быть любовно-постельная сцена с главной героиней, коренной москвичкой с мягким украинским выговором, но очень аппетитной, надо пораньше отпроситься с работы, нельзя такое пропустить.
Звонила Любасик, ей завтра к врачу, просила забрать Лизку с танцев. Сказал, что, наверное, не смогу, скоро сдача проекта, надо покорпеть над пояснительной запиской с Огородниковым. Ты ж знаешь это чучело. Конечно, Любасик знала это чучело, еще бы. Посочувствовала, как может посочувствовать человеку бывшая жена, с которой вроде как расстались друзьями. Киношный герой забрался в святая святых мафии и озирался вокруг с видом человека, которому уже осточертели эти грязные стены и обломки ящиков под ногами.
Ладно, сказала Любасик, я теть Таню попрошу, но ты все же постарайся. Постараюсь, как не постараться для любимой дочки. Для восьмилетней, худенькой и слегка заикающейся, растрепанной вечно Лизки. С которой откровенно скучал, встречаясь с ней на выходных и в праздники, как положено разведенному отцу. И главным образом, помалкивал по дороге на Краснознаменную, к Любасику, забирая иногда с танцев или с рисования. Лизка тоже помалкивала. О чем ей было говорить с чужим человеком, которого мама велела звать папочкой и не хулиганить.
Теть Таня, Любасикина соседка и в прошлом ее ж коллега, теперь на пенсии, которой ей с лихвой, по ее словам, хватало, без готовности, но все ж согласилась забрать Лизку, кряхтя выключила телевизор. Киношный герой, уже перебив всех злых бандитов, с парой шрамов на лице и без пылинки на пальто серо-стального цвета в елочку, куда-то с недозволенной скоростью ехал в машине стоимостью в его снежно-белую зарплату за тридцать лет. И двинулась на кухню ставить тесто на пироги для Лизки, постель для Лизки была у нее готова всегда, a по дороге позвонила Огородникову, чтоб сообщить, что плохо себя чувствует и не сможет завтра прийти убираться, как было договорено. Денег жалко, но Лизка ж.
Огородников выразил сдержанное недовольство отменой еженедельной уборки и договорился с теть Таней на послезавтра. Добрый плантатор, подумала теть Таня.
Телефон зазвонил, и Огородников радостно поведал Любасику, что деловая встреча завтра откладывается и они смогут не только встретиться у него, но еще и сходить в кино на нашумевший мистическо-ужасный фильм, он достал билеты у знакомого администратора. Любасик сильно обрадовалась, сказала, что Огородников ее балует, и, положив трубку, громко выругалась. Кино в кинотеатре она не терпела, она и Огородникова-то терпела из-за легкого с ним знакомства и неутомимости в любви. Впрочем, успешно компенсируемой однообразием. Но ничего не поделаешь, здраво рассудила Любасик, нельзя все время выигрывать. О Лизке договорено, Иванов почувствовал себя виноватым, теть Таня нейтрализована и не увидит невзрачного огородниковского «жигуленка». Сама виновата, наплела о богатом любовнике, теперь изворачивайся, а впрочем, какое теть Тане дело.
Лизка сидела за уроками третий час. Верней, третий час она писала в тетрадке в линейку роман с собой в главной роли, пережидая, пока мать закончит говорить по телефону со всем светом. Мать уже сказала ей, что папа не сможет забрать ее с танцев, а заберет ее теть Таня. Ну ма-а-ам, сказала Лизка, морща нос, ты ж знаешь… Знаю-знаю, пропела Любасик, но ничего не поделаешь, папа занят, а теть Таня близко живет. Ну, ма-а-ам, затянула опять Лизка, я же после танцев всегда сонная. Ничего, отрезала Любасик, поспишь у теть Тани, а после школы сразу пойдешь потом домой. Теперь Лизке надо было позвонить теть Тане и попросить забрать ее с танцев пораньше. Конечно, заберу, милая. А с чем пироги? — спросила Лизка. С курагой, ответила теть Таня.
Завтра вечером они будут сидеть за столом, при свете торшера, пить чай с пирогом и конфетами и разговаривать длинные женские вечерние разговоры. И временно не будут вспоминать о неоплаченных счетах и долгах, несделанных уроках и так себе оценках, о малых успехах в танцах и вечной нехватке денег. Потом Лизка почитает теть Тане из своей тетрадки в клеточку и они немного поплачут над приключениями и терзаниями ненастоящей, а выдуманной Лизки-принцессы.
В это же время Иванов будет тоскливо и не следя за происходящим смотреть сериал, во время постельной сцены вспомнив, что именно когда-то ответил задумчивой однокурснице Любе на вопрос, любит ли он ее.
Любасик, передремав кино о вампирах, будет обнимать свой недорогой болеутолитель — Огородникова и вспомнит на секунду, как триста лет тому назад, на другой планете, шустрый и веселый блондин Иванов отвечал ей, что будет любить ее вечно.
И она не сомневалась, что так и случится.
А Огородников будет просто дрыхнуть, видя себя во сне Императором-В-Изгнании.
Отложив отрепетированное перед зеркалом заявление Любасику, что им надо не встречаться некоторое время.
Место подвигу
Герои везде нужны. То есть практически в любой точке пространства и времени без них прямо нельзя обойтись.
Нет, обойтись-то без них, конечно же, можно, но зачем же без них обходиться, если они там все равно есть? Или недавно еще были. Или вот-вот появятся. Без героев нельзя обойтись в критические моменты, а в спокойные времена они своими геройствами будят фантазию обывателя и наполняют его заодно чувством гордости. Понятно, гордость та сродни гордости мухи, которая, сидя на ярме быка, впряженного в плуг, радуется совместной высокой выработке, но мы сейчас и не о том.
Тимофей Десятников, в просторечии Тимка, был героем. Всегда был героем. Чуть ли не с самого рождения был он героем. Не всегда ему этого хотелось, но так уж по жизни получалось, и деваться было некуда. Так выходило, что Тимофей всегда кого-нибудь спасал, но не всегда это его геройство находило понимание у современников. В детском саду он случайно засветил лопаткой по лицу юной и крепкой, как зеленое яблочко, детсадовской нянечке Людочке Сергеевне, и ту увезли в больницу делать примочки и накладывать швы. Это спасло ее от намеченного на вечер того дня лишения девственности с помощью районного хулигана и сердцееда Толика Ювачева по кличке Шуба.
В травмпункте Людочка Сергевна познакомилась с таким же, как она, юным и стеснительным доктором Колей, они начали «ходить», и в свой срок Людочка Сергевна сменила фамилию на докторскую и уехала жить в Саратов, где доктор стал учиться в аспирантуре.
Далее их следы затерялись, но выходит, что Тимка спас одним ударом даже несколько жизней и наказал злодея Шубу.
Далее, своим чередом, Тимка начал учиться в школе, где в возрасте неполных восьми лет спас для начала директорского кота, путем привязывания ему на хвост консервной банки. Обезумевший от странного преследующего по пятам грохота кот забился в щель меж гаражами, откуда был извлечен после часовых поисков хозяином. Который, увидев плачевное состояние животного, со стыдом передумал оставить его к чертовой матери бродить бесприютного после переезда в ожидаемую со дня на день новую квартиру. Пострадавший котяра, по имени, между прочим, Бегемот, был оглажен со всех сторон, обласкан, накормлен фаршем из кулинарии, и обрел новую ценность для хозяина. Ну и, стало быть, новую беспечную и спокойную жизнь в будущей хозяйской жизни.
Примерно через полгода после спасения кота Тимка затеял посмотреть, как выходит воздух из проколотого автомобильного колеса, и с этой познавательной целью навострил об асфальт здоровенный гвоздь и проковырял дырку в шине «Волги» живущего в соседнем доме товароведа Арутюна Хачатуровича. Который, конечно, расстроился, но, тут же быстро поставив запаску, отогнал машину на другой конец города к знакомому механику, чем практически спасся от ареста с последующей конфискацией, поскольку давно ходившие по Арутюнову следу представители органов, не увидев во дворе машины, стоившей в те незамысловатые времена чистый товароведский заработок примерно лет за тридцать службы, не смогли и включить ее в опись имущества. И доводы следствия об товароведской причастности к темным делам со спорттоварами вдребезги разбились о железобетонной твердости доводы адвоката об отсутствии у подследственного нетрудовых накоплений, кои накопления на тот момент целиком содержались в подпорченной Тимкиной любознательной рукой светло-кремовой машине, предусмотрительно оформленной на двоюродную тетку жены.
Потом-то, спустя пару лет, ловкого работника советской торговли все равно упекли, но в тот раз он благополучно выкрутился и прошел по громкому делу свидетелем. Бог спас, говаривал впоследствии Арутюн соседям по камере, не зная и не догадываясь о том, что спас-то его Тимка.
Потом была целая длинная вереница спасений. Тимка спас сестру от будущего отчисления из вуза, залив ее единственное выходное платье чернилами и предотвратив таким образом поступление на биофак пединститута, но инициировав зато поступление на архитектурное отделение строительного. Тимка спас тучного и малоповоротливого деда, тоже Тимофея, Степаныча от кондрашки, распахнув с разбегу ногой дверь и расквасив ею тому нос. Дед, согнувшись в три погибели, менял в двери замок, и кровяное его давление выросло до угрожающих жизни значений от неудобной позы и жары на улице. Поток кровищи и матерной ругани нормализовал дедово давление, и он спасся от безвременной гибели, но, поскольку об том чудесном спасении дед не подозревал, то Тимку он свирепо выпорол вытащенным из штанов ремнем, и давление снова несколько подрастил.
Тимкин дядя, Егор, спасся от гибели в авиакатастрофе, не найдя на месте проездного флотского билета, из которого Тимка сделал самолетик невиданной расцветки, а оформление нового заняло сколько-то времени. В сущности, если быть уж совсем честными, дядя Егор спасся даже два раза, ибо, прибыв на место прохождения службы во Владивосток, получил за опоздание с прибытием из отпуска десять суток гауптвахты от начальника штаба флота. Эти десять суток уберегли его от утопления вместе с его подводной лодкой, коя во время большого похода к Кубе сгинула в темных глубинах Индийского океана.
Тимкин отец, не смогший предъявить секретарю парторганизации завода в момент голосования за важную резолюцию спертый Тимкой из озорства партбилет, с треском вылетел из Партии (Партия тогда была одна, и это ее имя собственное, Партия), чем уберегся от карьеры партфункционера, а стало быть, и от разочарования в коммунистической идее на старости лет и от обиды, связанной с потерей привилегий.
Тимкина мать, будучи по рассеянности заперта Тимкой в сарае, где перебирала картошку, убереглась от супружеской измены с начальником отдела и заодно от будущего развода с Тимкиным папашей.
Тимка, не зная того, спасал и спасал. Разных людей от разных неприятностей. В разные моменты своей жизни и жизни спасаемых. Иногда ввергая в другие неприятности, но помельче. Героизм его был велик еще и тем выше, что Тимка не подозревал о нем и, если б ему сказать, удивился б. Он, как я уже говорил, не думал быть героем, у него просто так получалось. Я думаю, он не один такой, с такой важнейшей социальной функцией.
Потому как, не будь Тимки и ему подобных, как бы еще можно было б объяснить, что, несмотря на все злые планы плохих людей, мир по-прежнему пребывает в целости и люди не разуверились в простых и вечных истинах.
Так что функции героев еще не до конца изучены, и уж вряд ли они ограничиваются перечисленными в самом начале этого рассказа.
Они куда шире. И глубже. И значительней.
И всеохватней, чем мы даже способны себе представить в своих суетных и беспорядочных движениях, которые мы иногда называем Судьбой.
Друг человека
Симка была несчастна и одинока. Никого не было в целом свете, кто любил бы ее безраздельно и всегда был рядом в трудную минуту. Кто ждал бы ее дома и радовался просто тому, что она существует. Не было ни одного живого существа, на которого она могла б положиться всецело, на свет чьих глаз можно было б идти во тьме враждебного и холодного мира. Симка горько и бесслезно несла свое сиротство по тяжкой ее жизни, она не роптала, но она страдала.
Ну вообще-то у Симки были мама и папа. Еще был полный комплект бабушек и дедушек. У нее даже была старшая любимая сестра и, что вообще-то уже излишество, был веселый и голубоглазый годовалый племянник Шлемка. А вы небось подумали, что я тут о детях подземелья? Нет, у Симки все были, все любили ее, и она любила их. Просто был март. Шли последние зимние дожди, цвел миндаль, и в этом последнем приступе зимы ей опять хотелось собаку. Невыносимо хотелось собаку Симке, тринадцати лет школьнице.
Человеку в любом возрасте хочется любви, но в тринадцать лет человеку хочется любви по-особенному тяжко и безысходно. На это время приходится пик любовного бескорыстия, и Симка бескорыстно хотела собаку.
С хотением собаки у Симки была связана почти вся ее жизнь. Она хотела собаку постоянно, начиная с пяти лет, но в марте почему-то это хотение обострялось.
Когда она ходила в детский сад, родители не покупали ей щенка, потому что она маленькая и не может о нем заботиться, потом она пошла в школу, и ей не покупали щенка, потому что она должна заниматься и посещать кружок танцев. Потом у Симкиной бабушки Жени, отцовой мамы, началась астма, и держать животных в доме не советовали врачи. Потом, когда бабушка Женя переехала жить в Мицпе-Рамон, где лучший в мире климат для астматиков, и Симка часто туда ездила вместе с родителями, не на кого было бы оставить собаку, потом наступил март, о котором и речь. И Симке надо было задумываться об экзаменах в университет, до которых осталось всего четыре года.
Когда родители начали озвучивать срок в четыре года, Симка затосковала нешуточно. Ясно же, это означает, что в четыре ближайших года она должна готовиться в университет, а потом поступать в него, а потом идти в армию, а потом учиться в университете… А потом неизвестно еще, что будет.
В жизни вообще часто так бывает, что есть некие обстоятельства, чему-то препятствующие, ну пусть не препятствующие, пусть просто не способствующие, им на смену приходят другие обстоятельства, тоже не благоприятствующие, и ты так и плетешься в узком коридоре, ими образованном, ругая все ругательски, но не имея решимости на все плюнуть. Да и не на что плюнуть, в общем, просто такая жизнь.
«Похоже, так всю жизнь проживешь без собаки», — грустно думала Симка горькую думу, полагая свою трагедию единичной и уникальной. Да так оно более или менее и было. Ей не приходилось рассчитывать даже на Карлсона.
Говорят, человеку дается все, что ему нужно, и все, что он сможет снести. Собака образовалась сама собой и неожиданно.
По дороге из Мицпе-Рамона, в Беэр-Шеве, утром воскресного дня дорогу на перекрестке задумчиво переходил серо-желтой масти и неведомой породы щенок месяцев трех от роду. И небольшого собачьего ума. Было уже жарко, и, дойдя до тени от бампера семейного автомобиля Певзнеров, он решил малость там передохнуть. Еще немного — и он пошел бы дальше, а его путь окончательно разошелся бы с Симкиной дорогой жизни. Но тут зажегся попутный зеленый, папа Рома тронул машину с места, переднее колесо ее наехало на собачий хвост, раздался дикий визг последовательно щенка, Симки, Симкиной мамы Беллы и женщины в автомобиле сзади, как выяснилось впоследствии, ее звали Батья. А потом визг тормозов.
Все высыпали на дорогу, папа Роман держался за сердце, мама Белла держалась за сердце, женщина из машины сзади держалась за сердце, и только Симка, как опытный полицейский герой-спасатель, нырнула под колеса и вытащила оттуда комочек серо-желтой шерсти. Совершенно обалдевший и беспомощный. Похоже, за его короткую жизнь в тихой Беэр-Шеве с ним не происходило столько событий одновременно.
— Нет ли у вас в машине чего-нибудь успокаивающего? — обратился папа Роман к женщине из машины сзади.
— Сейчас проверю, — сказала женщина заплетающимся языком, — меня Батья зовут.
Затем, порывшись и сдержанно называя содержимое бардачка неподходящими для печати словами, она достала откуда-то из глубин две салатового цвета таблетки, одну дала папе Роману и одну оставила для себя. Мама Белла подоспела с бутылкой воды, они втроем оживленно заговорили, а Симка держала в объятиях скулящего и дрожащего зверька и уже знала, что никому его не отдаст. Даже если придется всю жизнь провести на этом пыльном беэршевском перекрестке.
— Ну, раз все живы, — сказал папа Роман не совсем еще твердым голосом, — поехали уже. Мне на работу еще.
— Лабрадор, — сказала Батья.
Если и был подходящий момент оставить щенка где взяли, то он уже был упущен. Теперь у Симки была собака. Как непреложный факт действительности. Только что не было, и все мирно ехали домой из Мицпе-Рамона, а теперь уже есть, и все едут домой из Мицпе-Рамона с собакой Симки. Симкиной собственной ее собакой! Хотя любящие родители пока и не осознали до конца наступившей в жизни перемены.
Вообще, вы замечали, что много всякого случается с человеком не то чтоб против его воли, но, как бы сказать, в отсутствие возможностей выбора? Вот, например, приходите вы к зубному врачу отбелить зубы, думаете через полчаса вернуться к обычным занятиям. Но пока он там возится, отскакивает кусочек пломбы, и вот вы уже вовлечены в целую цепочку операций и подстраиваете под нее свою жизнь и уже не помните, с чего там все началось. Появился такой действующий фактор, с которым надо считаться, — вы и считаетесь. Что, у вас есть выбор? Ну, то есть, если вы еще не созрели для перехода на исключительно жидкую пищу, есть у вас выбор?
Щенок после мытья, сушки и расчесывания шерсти оказался цвета солнца в дымке облаков. У него были прекрасные золотые глаза, он, поев сваренной специально для него овсяной каши с молоком, трогательно завалился на бок и заснул, сопя и вздыхая. Симка осторожно взяла его на руки, он при этом слегка вздрогнул всеми четырьмя широкими лапами, и отнесла в свою комнату. Она построила ему гнездо между кроватью и письменным столом из цветного детского одеяла, которое очень любила с детсадовских лет и таскала его с квартиры на квартиру, пока они не купили этот дом в Реховоте. Теперь желтое одеяльце с синими цветами станет постелью ее собаки. Симка сидела на корточках рядом и не могла налюбоваться на свою нечаянно сбывшуюся мечту. А мечта часто дышала, раздувая круглый бок.
Роман и Белла молча переглянулись, Роман пожал плечами, Белла развела руками. Собственно, даже если они и были против, от них уже ничего не зависело.
В жизни часто так бывает, когда от вас уже ничего не зависит. Это не всегда плохо. Хотя и всегда не вовремя. Да что оно вовремя, если подумать? Можно подумать, сами они женились вовремя, учась на втором курсе, он в Москве, а она в Харькове? Или старшая их дочь родилась вовремя? Вот когда они работали первый год по распределению в Новошахтинске Ростовской области и жили в общаге, где даже не было душа на их этаже, а кухня была за вторым поворотом длинного и тоскливого, как песня акына, коридора? А сама Симка родилась у них вовремя? Белла готовилась к экзамену на врача, а Роман работал сторожем на заводе железобетонных изделий и чуть ли не ежемесячно уезжал на армейские сборы, на которые тоже сильно вовремя Министерство обороны присылало повестки. Все не вовремя, надо просто пожать плечами, развести руками и жить. Слава Богу, все здоровы.
Собаку Симки назвали Гур. Как-то само так получилось.
Ну а дальше что? Дальше все как обычно. Все жили долго и счастливо. В свой срок Симка закончила школу, поступила в университет, пошла в армию. Приходя домой в увольнения, она выслушивала длинные рассказы родителей об их жизни с Гуром. Он вырос в рослого, доброго, не очень умного, но ласкового кобеля, любимца всех окрестных детишек. Даже трудно было представить, что когда-то никакого Гура у них не было. Потом Симка вышла замуж. Ее дочь еще училась ходить, хватаясь за длинную, золотую с проседью шерсть на боках Гура. Старый и как-то к старости поумневший, он терпел. Потом некоторое время они жили без собаки. Непривычно, но как-то так, без собаки. А потом Симкина дочь Браха спросила, не будет ли мама против, если бабушка Белла и дедушка Роман подарят ей щеночка? Они уже купили и ей подарят, если мама Симка будет не против.
Симка подумала и сказала, что она не будет против. И полезла в кладовку за каким-нибудь ненужным детским одеялком, чтоб соорудить гнездо. Ее муж тоже не был против и даже вздохнул с облегчением. Важно, чтоб люди имели согласие по всяким вопросам жизни.
Я к чему все? К тому, что случайности могут изменить жизнь на многие годы вперед. В том числе и в лучшую для всех сторону.
Такая вот счастливая случилась случайность. Всем случайно повезло. Бывает и такое.
Тиран
Заместитель командира корпуса генерал-майор Кузнецов почти ничего не боялся. Что там говорить об абстрактных ворогах вроде НАТО или Китая, когда даже сообщение о грядущей комиссии из штаба округа не заставляло дрогнуть его прекрасное лицо передовика-тракториста из цветущего кубанского колхоза. Генерал прошел Афган и несколько более удаленных войн, где мы как бы и не воевали. Имел боевые награды и, по слухам, был представлен к Герою, но из-за интриг в штабах не получил Золотой Звезды.
Но если вы, пропустив слово «почти», подумали, что генерал был вовсе бесстрашный, боюсь вас расстраивать, было это не совсем так. Генерал боялся жену, та тещу, а теща трепетала перед разожравшимся представителем кошачьего племени с многое объясняющей кличкой Принц. В сущности, жизнью генерала управлял беспородный котяра, узурпировавший власть в доме. Простой пример? Пожалуйста.
Генерал много печатал на машинке, писал учебники, методички для военных вузов, исследования различных моментов военной истории, наставления по разнообразным видам боевой подготовки. Воспоминания, скорей всего, тоже писал — служил он давно, много где побывал и видел всякое, в том числе и возможное к опубликованию без грифа «Совершенно секретно». В общем, Кузнецов был в ладу с печатным словом.
Так вот, когда кот, как свойственно котам, задремывал в каком-нибудь месте просторной генеральской квартиры, к кузнецовскому кабинету на цыпочках прокрадывалась теща и звенящим шепотом сообщала, что Принц отдыхают-с, так не перестать ли зятю дубасить по клавишам. Зять, натренированный годами, мгновенно переставал, как будто ему отстрелили пальцы. Вот только что печатал, а вот — уже гробовая тишина.
Кстати, говорили, что генерал бросил курить под влиянием обстоятельства, что у кота-самодержца выявилась непереносимость табачного дыма. Выбегать курить на лестницу при наличии в доме собственного кабинета Кузнецову казалось невыносимо унизительным, оказалось легче прекратить совсем. Кто любит, тот терпит. Генерал-майор Кузнецов любил жену, такое бывает и с генералами, а если человек кого любит, то он многое готов простить любимому и многое готов за это претерпеть. Обычное дело, да.
Тем временем теща чувствовала себя все хуже и хуже, характер у нее становился все ужасней и ужасней. С учетом этих обстоятельств кот занимал в жизни семейства все большее место, генералу приходилось все туже и туже. Обожествлению проклятого мешка с шерстью помешала только тещина скоропостижная кончина, а генерал испытал некоторое злорадное облегчение, которого, однако, внешне не показывал. Как уже говорилось, генерал Кузнецов умел владеть собой. Жизнь, впрочем, облегчилась не сильно. Почитание кота перешло по наследству к генеральше, и служение приобрело некоторые истерические черты, как и всегда, когда сверхценная идея овладевает мозгом женщины в соку, а не увядшей старухи, неспособной уж на вспышку и порыв, а лишь на катехизическое соблюдение обетов.
Ну ладно.
Течение жизни постепенно отдалило траур по усопшей и приблизило длинный генеральский отпуск. И тут в полный рост встал вопрос: что ж делать с мохнатым предметом культа, теща-то, ранее решавшая эту проблему с энтузиазмом, у нас тогось? Кот ел только определенную еду в определенное время, гулял по балкону в определенные часы, оправлялся лишь на определенной свежести газетку на полу в ванной, и невозможно было даже подумать передать все эти запутанные ритуалы в руки кого-нибудь из соседей, бо́льшая часть которых, такова специфика военной жизни, к тому ж еще генеральские подчиненные. Кои постепенно, похохатывая на ушко друг другу, разнесут стыдное об укладе генеральской семьи на весь корпус и окрестности.
Генерал наморщил лоб, захватил в крестьянскую лапищу смоляной чуб и через три дня принял решение, по гениальности равное наполеоновскому.
Гвардии младший сержант Сергей Ветлицын, личный генеральской «Волги» и генеральского «УАЗа» водитель, возьмет на себя исполнение миссии поддержания существования кота семьи Кузнецовых на должном уровне. При сохранении в тайне леденящих душу подробностей избалованности и изнеженности некоторых представителей в остальном славного семейства кошачьих.
Что? Солдат? Вот этот в вонючих сапогах? Нашего Принца?! С генеральшей сделалась истерика, она имитировала сердечный приступ и припадки, но генерал уперся и стал вдруг как каменный. Серега последит, ничего страшного, не реви, прекрати эти стоны. Такое тоже бывает. Любит человек, любит, терпит человек, терпит, а потом вдруг — р-раз! — и кончилось терпение, обрубило, хочу по моему велению вотпрямщас, и никаких. Сложное дело — любовь, и генеральша, пометавшись и позаламывав руки, притихла и приняла свою судьбу.
Гвардии младший сержант Сергей Ветлицын по кличке Касим тоже принял свою судьбу. Небезропотно, но принял. Касимом Серега был прозван, кстати, не потому, что был невелик ростом, чуть раскос, смугл и ладен, как танцор из кавказского народного ансамбля, а потому, что происходил родом из городка Касимов в Рязанской области. Касим был неглуп, приветлив, исполнителен и ценил заботу любимого начальника. В огонь и в воду готов был за него, но сообщение, что два летних месяца (у генералов отпуска были длинные) Сереге придется служить нянькой избалованному животному, младшего сержанта не обрадовало. Да, конечно, свободный выход в город, некоторая сумма на расходы, но ведь Принц же ж! Наглая, избалованная сволочь! Серега животное знал не по рассказам очевидцев, с генеральшиным перед ним трепетом тоже был лично знаком, и предстоящие два месяца вполне оправданно казались Сереге движением по минному полю без маршрутной карты.
— Не подведи, брат, — рокотал генерал задушевным баритоном, — а я ж постараюсь, чтоб тебе в первой партии уволиться.
Слова были сказаны, и соломинка обещания ускоренного дембеля сломала многоопытную верблюжью спину. Серега улыбнулся своей кривоватой улыбкой абрека и сипло произнес:
— Не волнуйтесь, товариш генерал.
Это прозвучало как клятва.
Серега прослушал двухчасовую лекцию по котовьему режиму содержания, рациону и повадкам, затем выдержал экзамен, а верней допрос по пройденному материалу сравнимой продолжительности. Получил краткие указания по хозяйству общего порядка (поливать цветы и не забывать закрывать входные двери, генеральша, если не брать во внимание помешательства на коте, была невредной бабой), сопроводил генеральскую чету на желдорвокзал, где генеральша еще минут пять порыдала у него на плече в безутешной тоске расставания с обожаемым зверюгой, в то время когда генерал сзади подмигивал и всем видом приказывал не дрейфить и вообще держаться молодцом. Предстоящий отпуск на родине без кота в зоне досягаемости привел его в веселое и даже озорное расположение духа.
Мало-помалу за заботами и тревогами спустился вечер, пора было кормить кота ужином. И Серега, заглянув в шпаргалку и прочтя «куриная печенка и двухпроцентное молоко», отправился на закупку провианта. От прозвучавшего в голове голоса генеральши: «…на Мытном рынке покупай, ни в коем случае не на Сенном!» — Серега отмахнулся, ерунда, откуда ему знать, какой там рынок. Ничто не предвещало беды — пишут в таких случаях в приключенческих романах.
Отварив печенку полторы минуты в крутом кипятке, Серега выловил ее шумовкой и положил остывать в кошачью, вымытую и ошпаренную кипятком для пущей дезинфекции, миску, под струей горячей воды нагрел молоко в бутылке до температуры, как было строго уточнено генеральшей, «чуть выше комнатной», затем налил молоко в миску и, громким «кис-кис-кис» позвав кота, приготовился провести полчаса в безмятежном покое пустой, темной квартиры. В особом уюте кухни с ходиками на стене, когда сидишь на табуретке в неярком свете лампочки под потолком, в движении воздуха от летнего ветерка из окна под деликатное почавкивание существа кошачьего племени где-то под ногами.
Не тут-то было. Кот вошел в кухню, чеканя шаг, как генерал на совещание командного состава корпуса, но затормозил на пороге и, плюхнувшись на задницу, даже как бы перестав дышать и обронив челюсть, вылупил на Серегу сине-зеленые очи как бы говоря: а это ты вообще кто, товарищ солдат? Серега слегка беспокоился, что кот не станет есть, но такой вот театр, цирк и балаган ему даже не мнился. Кот явно не узнавал его, Касима, виденного за последние полтора года раз триста или даже пятьсот. Издав возмущенный мяв, кот совершил поворот кругом (через левое плечо, военная косточка), даже не посмотрев в сторону еды, и так же решительно, как вошел, отправился в прихожую под комод, где, потоптавшись и покряхтев, затих.
Серега подождал, потом вышел в прихожую и несколько минут сладким насколько возможно голосом упрашивал кота вернуться и отведать чего бог послал, но дело шло к отбою, а появляться на вечерней поверке личного состава — дело святое и пропустить его никак невозможно. Серега огорченно вздохнул, что таким вот комом сложился блин первого общения с животным с глазу на глаз, постелил на полу в ванной газету из заботливо заготовленной стопки и отправился в расположение родной части. Переживает, что хозяев нет дома, примирительно подумал Серега, не беда, ночью пожрет, и отрубился. Солдатский сон в мирное время крепок и безмятежен.
На следующий день в «уазике» случился пробой не то прокладки, не то сальника, не то еще чего-то, не терпящее отлагательств, и Серега вспомнил про кота с некоторым опозданием, ближе уже к обеду, и, сообщив дежурному по штабу о цели выезда, помчался в пустую генеральскую квартиру. Миски стояли нетронутые, о существовании кота свидетельствавало только утробное ворчание в подкомодном полумраке. Зная, что кот не ест несвежую еду, Серега смотался за сосисками и пятипроцентным творогом. Без особенной надежды сварил пару сосисок — записанное время кошачьего обеда миновало — и выложил во вновь отмытую и ошпаренную миску, а рядом расположил шарик творога навроде шарика мороженого и, залюбовавшись натюрмортом, непроизвольно сглотнул слюну. Поставил эту красоту на пол в кухне, решив не нервировать зверя, отправился в гостиную посмотреть телевизор. Трофейный, из Афгана, «Панасоник» с диагональю девяносто сантиметров отвлек внимание сержанта на довольно продолжительное время. Вспомнив о делах службы, Серега поправил ремень, проверил вертикально приставленной к носу ладонью положение кокарды, остался доволен и отправился, да-да, в родную часть. День уже катился к вечеру, нельзя ж совсем не появляться в расположении, да и засмеют, расскажи он бойцам о том, где целыми днями пропадает. Черт, подумал доро́гой, газету-то не сменил, да небось до завтра обойдется.
Есть ли нужда сообщать, что на следующий день сосиски оказались нетронуты, шарик творога заветрился и пожелтел как ногти курильщика, а главное: газета на полу в ванной не имела никаких видимых следов кошачьей жизнедеятельности. Это обеспокоило Серегу больше всего, но проклятый кот на зов не шел, отзываясь лишь недовольным бурчанием. Ничего не оставалось, как только покинуть его как есть до следующего дня.
Несколько дней Серега провел как на иголках. Котовья сухая во всех смыслах голодовка кого угодно обеспокоила бы, а Серега, как уже говорилось, был ответственным парнем, любил генерала и очень хотел на дембель, ему никак не улыбалось по возвращении Кузнецовых с изобильных кубанских каникул показать им вместо живого кота холмик среди зарослей сирени в палисаднике. И Серега решил действовать решительно.
Кот, конечно, зверь был здоровенный, особенно если в сравнении с невеликим Серегой, но ослабленный голодовкой и недосёром, и Серега надеялся заставить его жрать силой. Затолкать супостату в пасть немного еды и залить сверху молоком, куда он денется, думал Серега, решительно крутя баранку сквозь летний ливень. Заглотит, сволочь.
Борьба была краткой, но безрезультатной. Верней, окончилась ничьей. Серега в пасть коту затолкал немного овсянки и залил-таки молоком, но противник зато подрал острейшими когтями Сереге все руки и на лице оставил пару сочащихся царапин. И тут Серега не выдержал, дрогнул.
— Ну и ладно! Ну и подыхай, сука! — вскричал он тонким своим голосом, захлопнул дверь и сбежал по лестнице, дробно стуча сапогами.
В тот же вечер с горя по накрывшемуся, похоже, раннему дембелю Серега напился с приятелем, рядовым Свиридом, картофельного белорусского самогону страшной крепости, а наутро распоряжением дежурного по штабу, пришедшего на подъем и увидевшего дрыхнущего беспробудно и всего в крови генеральского водилу, отправился на трое суток одиночного ареста. Который арест все трое суток его мучило неослабевающее, возобновляющееся с каждой выпитой кружкой любой жидкости похмелье, и про кота он вспомнил уже стоя перед воротами части, отбыв наказание и кое-как собравши себя в единое целое. Сфокусировав зрение и переждав приступ головокружения, Серега взял в сторожке парка ключ от вверенной техники.
Ой, как же не хотелось Касиму ехать на квартиру к генералу, как его крючило и корежило от мыслей, что именно должно предстать его взору пьяницы и раздолбая, не оправдавшего доверия, какие картины неизбывного горя генеральши вставали перед его внутренним взором! Но Касим все ж был человек ответственный и не лишенный доли присущей русским людям несгибаемости перед тяготами жизни, называемой иногда похуизмом, а иногда фатализмом. Он ехал, медленно, но неотвратимо приближаясь к кирпичному дому с тополями по периметру.
Серега долго вертел ключ в замке, чутко принюхиваясь к возможному запаху разложения. Запах определенно был, но характер разложения был явно не связанный с прекращением жизни. Наоборот, жизнь за дверью открылась изумленному Серегиному взору бьющей ключом, если вы понимаете, о чем я: весь пол прихожей был усеян ее проявлениями. Разного размера кучки и лужицы располагались в художественном беспорядке, оставляя лишь несомненную тропинку на кухню.
Миска сияла как новенькая, миска для питья вторила ей. Обе пустые, будто никакой еды в них никогда не бывало с момента отштамповки в цеху ширпотреба тамбовского завода «Сельхозтехника». И тут раздался ликующий кошачий вопль. Серега даже пригнулся, ожидая недоброго, но генеральский котище, блуждающей пулей проследовав по сложному фарватеру меж отходами жизнедеятельности, бросился Сереге в ноги и, нестерпимо воя, затерся о них обоими боками попеременно в неистовом приступе любви к Солдату-Освободителю, Подателю Еды и… того, что после еды. Ну, в общем, вы меня понимаете. Серега машинально пошарил в хлебнице и бросил коту невиданной расцветки заплесневевшую хлебную корку, чудом сохранившуюся нетронутой в хозяйстве рачительной генеральши Кузнецовой. Зверь, оторвавшись на мгновение от любызанья Серегиных сапог, сглотал корку, что тебе удав, и вновь принялся покрывать сапоги гвардии Касима поцелуями восторга.
Затем был пир горой. Остатки овсянки почти недельной выдержки, подкисшее молоко и заветренный творог, начавшие зеленеть сосиски и остатки подозрительно попахивающей куриной печенки — все пошло в дело. Кот раздулся почти до предотпускных размеров и, сморенный внезапно свалившейся на него благодатью, отрубился прямо тут же, на кухонном полу, время от времени приоткрывая тревожно вспыхивающий зеленовато-желтым глаз, не скрылся ли куда Касим опять.
А полы в прихожей Серега отмыл с хлоркой, чего там, разве ж животное виновато?
Полтора месяца до окончания отпуска Серега с котом прожили душа в душу, стараясь не доставлять друг другу особых хлопот и оказывая друг другу незначительные, но такие важные знаки внимания, принятые меж друзьями.
— Сережа! — ликовала после генеральша. — Он все ест, ну просто все! Что вы такое с ним сделали, прямо не могу понять!
Серега умно не торопился посвящать генеральшу в детали произведенного им усовершенствования монархии, обходясь общими словами про доброе обращение, обильно пересыпанными псевдонародными певучими глупостями, которые очень кстати, когда надо б сказать что-то значительное, а здравый смысл велит не делать этого.
Генерал сдержал свое обещание, Касим уволился этой осенью самым первым, раньше даже командирского водителя Беса, моего земляка. На дембель Серега уходил в мундире, щедро разукрашенном по заимствованной у африканских туземцев моде, с негнущимися погонами, на каждом из которых сиял златом широкий продольный просвет. Что генерал Кузнецов сделал, чтоб добиться для Касима к дембелю старшинского звания в сжатые сроки, история умалчивает. Но сама широта жеста говорит о мощной благодарности одного мужчины другому. Мужчины, когда между ними есть дружеская нить, должны помогать друг другу чем могут, а иначе зачем и жить.
Вечные ценности
Жирнов остановил машину недалеко от памятника летчикам военного времени, посмотрел в боковые зеркала, нет ли каких знакомых поблизости. Он вырос в этом районе, его тут когда-то знала каждая собака. Вышел из машины, нажал где надо на брелок с ключами, сигнализация коротко и мелодично взвизгнула, и пошел не торопясь, внимательно оглядывая окружающее пространство, через сквер к кафе «Полет». Собственно, какое там кафе — чудом выжившая столовка средней руки, когда-то обслуживающая почти исключительно работяг с завода рядом.
Теперь у них «все как у больших», официантки вместо стойки самообслуживания, ламинированное меню вместо засиженного мухами вручную исписанного листка у кассы и пальмы в кадках вместо портретов районных передовиков. Это «все как у больших» появилось на когдатошней нервной и суетливой волне перемен, да так и застряло, далее не преобразуясь. Здесь, вдали от посторонних глаз и объективов местных вполне себе акул пера, была за две недели назначена встреча с Берельсоном, одноклассником, однокурсником, другом и многолетним партнером. Время для встречи было непросто выкроить, и заниматься этим надо было лично, не обращаясь к помощникам и секретарям. Нет, с Берельсоном он встречался много и с удовольствием, об этом все знали, но встречу в кафе «Полет» не стоило предавать огласке.
Войдя в кафе, он еще раз внимательно, немного слишком расслабленно огляделся и поднялся на второй этаж, в обеденный зал. Выбрав столик недалеко от входа, скинул кремовый плащ и слегка ослабил галстук.
Берельсон появился через пару минут. С поднятым воротником пальто, в дурацкой кепке в рубчик и в темных очках. Он нервно озирался, громко сопел и, войдя, тут же опрокинул незамеченный им стул. Демонстрируя всем своим видом, что он не здесь и вообще это не он, не глядя на Жирнова, присел напротив и, сдвинув очки на кончик носа, поинтересовался молча, поднятием брови: «Ну как я, гожусь в шпионы?» При этом он покрякивал, похрюкивал, громогласно покашливал и визжал стулом по кафельному полу. Говорить о конспирации с этим толстым, неуклюжим и в юности, лишенным театральных способностей человеком было бессмысленно. В шпионы его б наняли только в случае полной безысходности и отсутствия любых других кандидатов на много сотен километров вокруг.
Впрочем, женщины на кухне продолжали лениво переговариваться и чем-то греметь время от времени, несколько усталых посетителей за столиками были с виду работягами, явно не знакомыми даже по газетным фото ни с Жирновым, обладателем, по слухам, второго в городе состояния, ни с Берельсоном, заместителем председателя правления самого крупного городского банка. Мало ли кто заходит пообедать в недорогое кафе на отшибе в обеденное время, вот какие-то два мужика средних лет. Никому нету до них дела. Оно и к лучшему.
— Шпион ты хоть куда, — сказал Жирнов вслух, — мог бы организацией презентаций зарабатывать. Любопытные только на шум от тебя б сбегались отовсюду.
— Ну ладно, ладно, заказываем, — пробасил Берельсон и взревел совсем уж нестерпимо — Эй, девушка, заказ, пожалуйста!
Из-за кухонной загородки выплыла официантка примерно одних с ними лет и почти Берельсоновых габаритов, в накрахмаленном переднике, волнообразно проследовала к ним и замерла кораблем у причала, прикрыв грудь подносом.
— Что у нас там? Котлеты? Двойную, пожалуйста, без гарнира, — быстро высказался Жирнов.
— Котлеты, двойная, нет, тройная, рис и салат из капусты, — проорал Берельсон.
Официантка кивнула, издав звук «минутчччку», ничего не записала и, развернувшись с грацией океанского лайнера, так же неторопливо, как прибыла, удалилась.
Заказ, надо сказать, она принесла почти молниеносно, ловко разбросала по столу тарелки, салфетки и приборы (из нержавейки, а не алюминиевые, как давным-давно), заранее приготовленная Жирновым пятидолларовая купюра незаметно исчезла со скатерти.
— Учись, балбес, — произнес Жирнов, — сразу видно человека с раньшего времени.
— Таких уже нет, а скоро совсем не будет, — продолжил цитату Берельсон и оглушительно заржал.
А потом они ели. Не спеша, молча отламывая от котлет кусочки вилками и поеживаясь от удовольствия.
Черт возьми, страна ушла в небытие, сменилось несколько правительств, прогремела пара войн и сотни скандалов, передел собственности, инфляция, дефолт, чего только не произошло, а кафе «Полет» торчит где торчало, цены такие ж грошовые, как были, та же тетя Света с Монастырки лепит те же самые удивительные котлеты, сочные и одновременно хрустящие, с капелькой растаявшего масла в серединке. Лучшие в городе, скорей всего за ту ж небогатую плату.
И два суперуспешных джентльмена вынуждены тайком пробираться в эту забытую богом столовку, чтоб никто из-за них, столпов общества, замеченных тут, не обратил на нее внимания и не перекупил, не перестроил, не сменил персонал и оборудование.
Вечные ценности всегда валяются на поверхности — подходи и бери. Надо понимать лишь, что они — ценности, и сознавать их вечность. И еще они требуют бережного к себе отношения. Стыдливости, что ли, требуют, и тайны.
А иначе засуетятся, набегут, затопчут и на их месте сделают что-нибудь вовсе непотребное, хоть и с тем же названием.
Платить по счету было, как всегда, как-то неловко, очень уж символические деньги.
Когда они прощались у входной двери, машина Берельсона стояла еще дальше жирновской, Берельсон спросил, против обыкновения тихо:
— Ты узнал официантку?
Жирнов промычал неопределенно в духе «конечно нет».
— Это Галка, Сереги Манькова сестра. Она была в тебя влюблена, между прочим, все знали. В девятом классе еще.
— Если б жизнь повернулась иначе… — Он не закончил, повернулся, натянул свою дурацкую кепку, поднял воротник пальто и уто́пал, озираясь не хуже бандита из старого фильма.
Жирнов шел к машине и думал о вечном. И еще думал, что у Берельсона острый глаз и железобетонная память. Пожалуй, он был бы шпионом покруче Штирлица.
Если б жизнь повернулась иначе.
Я знаю, что он знает, что я знаю
— Ты, Семенова, на самом деле не знаешь, что тебе надо… — многообещающе начал Игорек, подливая чаю Люсеньке из общажного чайника и пододвигая к ней вазочку со сливовым вареньем, привезенным матерью.
Октябрь, третий курс, до сессии время еще есть, на дворе туман цвета подмороженного киселя из ревеня. Подходящее время года для чая с долгими разговорами.
— Ой, действительно. — Люсенька так же многообещающе округлила глазки, вздохнула, подперла голову кулачком и приготовилась слушать, что же ей надо на самом деле.
Игорек был обычным парнем из Димитровского поселка в бескрайних степях на юге области, с необычными способностями к языкам и, конечно же, точно знал, что девушке вроде Люсеньки надо. Люсенька же была обычной девушкой из города с обычными способностями к языкам, таких на факультете пруд пруди, верней, они составляют абсолютное большинство. Выделялась она лишь общим видом, который просто вопиял об общей жизненной беспомощности и трогательной детской растерянности и подвигал всякого знакомого с ней более двух минут взять ее под крыло и начать втолковывать, что же ей на самом деле надо. Если Люсенька ехала в троллейбусе, скажем, на рынок за петрушкой, буквально через пару остановок какая-нибудь сердобольная женщина за сорок или сердобольный мужчина за пятьдесят проникались Люсенькиной очевидной растерянностью и подсаживались к ней с разговором о том, что ей надо на самом деле. В петрушку никто не верил.
Ростом Люсенька была примерно с ангела, то есть метр пятьдесят девять, блондинка, тонкая, но с детскими пухловатыми щечками и глазами того цвета, который напоминает о летних небесах. И этот близорукий взгляд. И эти трогательные плечики. Ну как можно такую пускать одну куда угодно, тем более какая-то петрушка, не вяжется она с петрушкой.
Нельзя сказать, что Люсенька не знала о своем свойстве вызывать в людях острые приступы менторского зуда, и нельзя сказать, что она с годами не научилась этим свойством пользоваться. Известно, что всякому всего интересней, когда говорят о нем, и Люсенька не была исключением. Ей нравилось, когда с ней говорят о ней, пусть и в довольно необычной форме. К тому же ее забавляло, насколько разное ей надо по мнениям разных людей, и с годами она начала ловко диагностировать добровольных учителей жизни по заключениям в ее адрес.
Не сказать чтоб Люсенька была безжалостным манипулятором, она скорей не любила обижать людей и давить на них, поэтому почти всегда выслушивала со вниманием их лекции. И почти всегда реагировала с благодарностью. Люди любят, когда их внимательно слушают и реагируют с благодарностью, поэтому Люсеньку обошли стороной школьные девичьи интриги и расколы на группировки. Иногда она выслушивала людей и с интересом, как вот сейчас лохматого и энергичного Игорька.
Игорек, думала Люсенька, скорей всего посоветует ей секцию плавания и Дэйла Карнеги. Он выглядел человеком, убежденным, что все в жизни можно преодолеть с помощью физкультуры и умения ладить с людьми. Игорек не знал, что у Люсеньки за плечами спортшкола олимпийского резерва (родители тоже, допустим, не дремали в смысле, чего надо их дочери), а с налаживанием связей при Люсенькиной-то беззащитности у нее и так не было проблем. Это уж не говоря о том, что Дэйла Карнеги Люсенька прочла в девятом классе. Учительница обществоведения в неконтролируемом приступе участия в Люсенькиной явно незадавшейся жизни снабдила ту книжкой на дурной газетной бумаге, напечатанной с грамматическими ошибками и без абзацев канувшим в никуда мурманским издательством. Дэйл Карнеги Люсеньке оказался полезен лишь в одном: она узнала от него, что у людей бывают проблемы с налаживанием контактов, и ее специальная способность, оказывается, Божий дар, а вовсе не проклятие, как она считала.
— Ты, Семенова, на самом деле не знаешь, что тебе надо, — повторил Игорек, отхлебнув чаю и заев глоток ложкой варенья, — а тебе надо поскорей выйти замуж и родить парочку младенцев.
Люсенька от неожиданности поперхнулась чаем. Игорек бросился квохтать над ней, хлопая по спине и одновременно протирая стол общажным полотенцем с черным неразборчивым штампом. Да-а-а, такого ей, пожалуй, еще никто не советовал. Ну как можно советовать дитю неразумному взять на себя ответственность еще за парочку неразумных созданий? Откашлявшись, Люсенька поблагодарила за ценный совет и, ожидая продолжения, кротко спросила:
— А как же это сделать, Каслин?
Игорек задумался. Одно дело сказать человеку, ЧТО ему в действительности надо, а КАК добыть то, что человеку надо, — это совсем другое дело, тут надо крепко подумать.
Вы замечали, что многие дающие советы не вдаются, однако, в тонкости добывания советуемого? Но уж если советчик готов входить в такие подробности, как добывание, например, красного текинского ковра в гостиную, нужного вам, по его мнению, до зарезу, то это явно человек, готовый к ответственности. Иногда даже к административной или бери больше — уголовной.
Игорек был именно таким человеком, готовым отвечать за тех, кого он приручил или решил, что приручил, поэтому он и задумался. Но, как уже было сказано, Игорек был обычным парнем с Димитровки, хотя бы и с необычными способностями к языкам. В дополнение к советам у него были простые решения вроде плавания и Карнеги, и он, подумав некоторое время, выдал:
— Ну как-как. Известно как. Найди себе хорошего, надежного парня.
— А где его искать? — спросила Люсенька со змеиными нотками в голосе.
Кажется, жизнь поворачивалась интересной стороной.
На курсе было, условно говоря, четыре парня. Условно, потому что старший лейтенант Смирнов был давно и прочно женат, получая второе высшее образование по разнарядке Министерства обороны. Славик Гусев не интересовался девушками, верней, по общему мнению, интересовался существами противоположного девушкам пола. Вовик Иоффе-Гендлин был полным и окончательным ботаном, не имеющим ясных перспектив ни в романо-германской филологической науке, ни в жизни, зато имел очки с толстыми батискафными стеклами, нос в форме турецкого ятагана и уже названную фамилию, которую не собирался менять, да и ничего б не изменила эта смена фамилии, таков уж был общий Вовиков облик. Таким образом, на роль хорошего, надежного парня в ближних окрестностях Люсенькиной жизни мог претендовать в основном сам Игорек.
Игорек, надо отдать ему должное, не зря ему прочили в будущем аспирантуру, мгновенно понял, что загнал себя в угол, и попытался, фигурально выражаясь, соскочить с темы, спросив:
— Еще чаю?
Но Люсенька предложения изменить направление беседы не приняла и, строго постучав пальчиком по краю стола, твердо сказала:
— Ты, Каслин, мне зубы не заговаривай! Ты мне жениться предлагаешь?
Игорек внутренне вздрогнул. Всякий внутренне вздрогнет, когда его случайное слово ставит его на грань между жизнью до него и после него. Он не был готов жениться. Не всякий бывает готов жениться вообще, и уж почти никто не готов жениться на основании им же данного отвлеченного совета. Но Люсенька смотрела твердо и непреклонно, и в памяти Игорька всплыла когда-то прочитанная у Пьюзо фраза: «предложение, от которого невозможно отказаться».
По всему выходило, что он только что не то сделал, не то получил такое предложение, и в неотдаленном будущем над ним замаячили сохнущие пеленки и кастрюлька с борщом.
А что, подумал Игорек в мгновенном изнеможении, ну пеленки, с одной стороны, но ведь с другой — борщ… Нет, ведь он еще молод, несамостоятелен и не готов стать отцом семейства!
— Семенова, — начал он решающую попытку разорвать так неожиданно для себя самого сплетенную сеть. — Ну как-то не по-людски это. Мы ж с тобой даже не встречаемся, ни разу не целовались, и вообще….
Договорить ему не дали. Люсенька решительно встала, откинула в сторону свои светлые локоны, наклонилась над Игорьком и впечатала в его полуоткрытый рот совершенно недвусмысленный и окончательный поцелуй.
— Завтра, — мягко сказала она, — у меня лекции заканчиваются в полвторого.
Ночь Игорек Каслин провел в размышлениях. Он несколько успокоился, в конце концов, его не ведут в ЗАГС прямо на днях, а встречаться, отчего бы и нет? Люсенька красивая, неглупая, не склочная.
И еще она пахнет весной, подумал Игорек. С этой мыслью он и забылся сном в половине пятого утра.
А в полвторого пополудни уже стоял, переминаясь от нетерпения, в факультетском вестибюле. Люсенька должна была появиться с минуты на минуту.
* * *
— Ты, Люсенька, просто не понимаешь, что тебе на самом деле надо, — отхлебывая чай, склонился к Люсенькиному покруглевшему слегка плечу приятель мужа, строительный подрядчик Митин. Они сидели на кухне и курили. Нигде больше в доме курить не позволялось.
В отдалении затихали раскаты хохота гостей, при финальной фразе их любимой семейной байки, выдаваемой слегка врезанным по случаю двадцатилетнего юбилея их брака Игорем Дмитриевичем:
— …и тут я понял, что мне делают предложение, от которого невозможно отказаться…
— Да, действительно. — Люсенька округлила глазки, положила сигарету на край пепельницы, подперла голову кулачком и приготовилась слушать.
Она не любила обижать людей и почти всегда выслушивала их советы. И реагировала на них с благодарностью. А люди любят, когда их слушают, реагируя с благодарностью. Тем более сейчас, когда явно надо было сменить квартиру на более просторную, но, может, Митин считает иначе?
Да не мне вам объяснять, вы в курсе, как важен вовремя данный совет знающего человека.
Назови себя Гантенбайн
Григорий Палыч Лепоух, проснувшись в воскресенье утром, чувствовал себя неважно. Собственно, он уже несколько лет каждое утро чувствовал себя неважно, но отчего-то эта поражающая воображение стабильность не вселяла в его сердце оптимизма. Да в общем-то, мало что вселяло оптимизм в сердце Григория Палыча, можно сказать, что и совсем ничто не вселяло оптимизма в сердце гражданина Лепоуха сорока девяти лет, разведенного, уроженца Горьковской области и жителя Петербурга. С самого детства. А может быть, и раньше, он сам не помнил точно. Можно считать, что он являлся пессимистом от рождения. И тому было несколько причин, хотя главной он не без оснований полагал свое постоянно действующее прозвище.
Еще в детском саду пробуждающееся, а у некоторых и застрявшее на том же уровне навсегда, чувство юмора однокашников родило для него звонкую кличку Лопоух, которая прилипла мгновенно и отчего-то не менялась со сменой окружения. Хотя вряд ли возможно предположить, что Григорий Палыч ее как-нибудь специально рекламировал, например представляясь по службе или знакомясь в новой ему компании.
Лопоухом он был в школе, Лопоухом стал в институте, Лопоухом ушел в армию служить срочную, в армии оставался Лопоухом, Лопоухом из нее уволился, Лопоухом женился и развелся, Лопоухом заведовал сектором в одном из питерских НИИ и Лопоухом же продолжал им заведовать после преобразования НИИ в ООО. После распада ООО на атомы Григорий Палыч нашел себе применение в качестве технического консультанта, проще говоря, в роли кого-то вроде завхоза в одном из расплодившихся за последнее время, как грибы после хорошего дождичка, небольшом банке.
И был бы вполне удовлетворен жизнью, если б по некоторым косвенным признакам не закрепился у сослуживцев Лопоухом. Все менялось, мир то готовился двинуться с места, а то и двигался, а Григорий Палыч вечно и безнадежно оставался Лопоухом. Нет, не стабильность была в этом, а какая-то гнетущая неотвратимость, посланная свыше неизменность. За многие годы Григорий Палыч вообще-то мог бы и привыкнуть, но нет, не привык, лишь приобрел стойкую привычку просыпаться по утрам, чувствуя себя неважно и в не очень хорошем расположении духа, не слишком довольным собой и окружающей реальностью.
Проснувшись и мысленно ощупывая себя на предмет обнаружения дополнительной, помимо прозвища, причины неудовольствия и недомогания, Григорий Палыч побрел на кухню с целью закурить первую на сегодня сигарету. Он пытался бросить курить уже лет десять, но пока не бросил, зато за годы борьбы научился испытывать муки совести, усиливающиеся с каждой выкуренной сигаретой и выключающиеся лишь с выключением из бодрствования всего организма.
Однако, пошарив по полке с гжельскими безделушками, сигарет он не нашел и с огорчением понял, что сейчас ему надо будет умыться, побриться, одеться и топать по ноябрьской, бодрящей своей мерзостью погодке через стройку аж к метро, поскольку киоск рядом со школой в воскресенье не работал, по странной причуде владельцев.
Вздохнув коротким вздохом привычного к мелким пакостям судьбы человека, Григорий Палыч побрел в ванную, где горячей воды не было как раз с наступления холодов, примерно полтора месяца. Подержав край ладони под не желающей нагреваться струйкой из крана, Григорий Палыч состроил себе несколько рож в зеркале, вертя физиономией так и этак, и решил, что в свете модных тенденций двухдневная щетина даже украшает его. И с тем, поскребши малость жиллетовским двухлезвийным изобретением по шее и по щекам, отправился одеваться. Без претензий, но и без затрапезности.
Григорий Палыч не любил затрапезности, все-таки усилия отца-офицера, Лепоуха-старшего, не пропали совсем уж даром. Вельветовые брюки и свитер, просторный пиджак, разношенные ботинки. Пожалуй, шляпа, нет, кепка, нет, все же шляпа. По-домашнему и без затрапезности, с некоторым удовлетворением обладателя малой победы в смертельной войне, подумал Григорий Палыч, взял зонт и решительно, насколько мог, вышел в морось и ветер.
Стройку, как и ожидалось, не украсили ни затяжная осень, ни шедший с переменным напором всю ночь дождь, поэтому Григорий Палыч старался не особенно вертеть головой по сторонам в поисках радующих глаз видов, а более глядел под ноги. Лужи, опять же, никто не отменял. Женский голос немного испугал его, неожиданные громкие звуки вообще редко кого-нибудь веселят до колик, а человека, в принципе склонного к пессимизму и меланхолии, почти всегда пугают. Такая вот интересная зависимость событий и реакций.
— Мужчина! — услышал он откуда-то со стороны и как бы снизу. — Мужчина!
Оглядевшись и присмотревшись, он разглядел в зияющей амбразуре того, что должно было по замыслу архитектора стать когда-нибудь подъездом, лицо, вроде бы женское, и машущую отчаянно женскую ж вроде руку в коричневом в клетку рукаве.
— Мужчина! — ликующе пробивался сквозь завесу водной взвеси тонкий голос.
Ну кто, скажите, не отправился б в его направлении? А Григорию Палычу терять вроде было нечего, да и не был он воспитан игнорировать прямое обращение.
Женщина, на вид помоложе него, с сумкой и пластиковым пакетом в руках, неловко стояла, застряв левым сапогом между неровно положенными плитами. Освободить ногу она не могла и снять сапог, чтоб ее освободить, не могла тоже. Григорий Палыч, приблизившись и поздоровавшись, хотя это в данной ситуации выглядело вполне по-идиотски, присел рядом с пострадавшей ногой на корточки и в последний момент подавился вопросом: как же вас так угораздило и что вы здесь забыли?
Он смутился, а женщина, будто услышав его соображения, как это ее так угораздило и что именно она забыла в недостроенном подъезде, густо покраснела. Впрочем, быстро оправилась от смущения и быстро заговорила:
— Вот иду, а тут щель, а я застряла, сапог — раз! — и провалился, а я застряла, эта чертова стройка, люди ходят, могут провалиться, спасибо, что не сломала ногу, вот только застряла, как хорошо, что вы тут проходили, а то я думала до завтра буду торчать, холодно, в самом деле, люди ходят, а тут так вот плиты, вот видите…
Было видно, что она обрадована.
Григорию Палычу мало кто так радовался, разве что мама, но и то недолго, пока не начнет ворчать.
— Та-а-ак, — протянул Григорий Палыч, — вы побудьте тут пару минут, а я попробую какой-нибудь лом найти или еще что-то в этом роде.
Он вышел и скоро вернулся с обрезком швеллера длиной метра полтора. Вставив швеллер между плитами, он приналег плечом и, конечно же, ничего не сдвинул. Григорий Палыч не был чемпионом ни в каком силовом виде спорта, да и рычаг был коротковат.
— Дела, — кратко охарактеризовал он ситуацию. Как диагноз поставил. — Вы будьте тут, а я помощь какую поищу.
Женщина покивала согласно, будто, не скажи он оставаться на месте, она б немедленно снялась и отправилась по делам или прогуляться. Она как-то притихла, видимо, просто не задумывалась, что же будет дальше, когда на нее кто-нибудь наткнется. Видимо, не предполагала, что дела ее серьезны и даже плохи. Она начинала уставать от неудобного положения, а ногу, похоже, сдавливало, и она начинала пугаться, если возможно испытывать испуг с опозданием и постепенно.
— Вы не бойтесь, мы обязательно что-нибудь придумаем, — твердо сказал Григорий Палыч.
Женщина опять покивала и попыталась улыбнуться. Быстрым шагом Григорий Палыч направился к метро, к телефонам-автоматам. Ни один из них не работал, чего он уже ожидал, на стене дома рядом с магазином телефон тоже молчал, как партизан. У телефона рядом с автобусной остановкой трубка вообще была оторвана напрочь. Григорий Палыч вспомнил о сигаретах, но как-то неуместно было сейчас зайти за сигаретами, и он двинулся в сторону стройки.
— Я хотел позвонить, телефоны не работают, вы подождите, я машину какую-нибудь поймаю, — сказал Григорий Палыч и, услышав ответ в духе «хорошо-хорошо», поспешил к дороге.
За забором стройки проходила дорога, в будние дни довольно оживленная и совершенно мертвая в воскресенье. Дождь усилился, а зонт Григорий Палыч забыл в том клятом подъезде. Григорий Палыч сообразил, что ему годится еще и не всякая машина, а подойдет ему лучше всего небольшой трактор вроде «Ковровца» или что-нибудь армейское, с лебедкой. Однако ничего такого не ехало, и он начал тосковать.
Он вымок уже практически насквозь, ботинки — в налипшей строительной грязи, и рукав пиджака продран швеллером. Он сообразил, что надо сбегать подбодрить женщину, чтоб она не думала, будто он ее бросил там. Рысью он метнулся обратно, не доходя до подъезда, успокоил дыхание, замахал рукой и покричал:
— Эй! Как вы там? Я тут машину еще пока ищу! Уже скоро!
Увидел ответное махание и заверения, что все в порядке, не слишком, однако, бодрые.
Подходящая по виду желтая техничка с надписью на борту «Горсвет» не остановилась на его призывные размахивания рукой: у них были свои важные дела. Не остановился и военный разбитый грузовичок с солдатом в ушанке за рулем. И когда уже Григорий Палыч подумывал, не сбегать ли еще раз подбодрить пострадавшую, затормозила рядом с ним забрызганная «нива», и плотный водитель в рыжеватой бороде распахнул дверь:
— Куда тебе?
— Нет, это не мне… Верней, ехать не надо… Верней, не мне… — Григорий Палыч запутался и замолк.
Сосчитав до десяти, Григорий Палыч представился, довольно внятно изложил ситуацию, почему-то назвав женщину в беде своей подругой, а владелец «нивы» если и удивился, то виду не подал.
Ехали они недолго, по дороге Григорий Палыч мучился, оттого что не спросил как зовут ту, кого он отрекомендовал подругой. Черт, ну а как бы мы там знакомились? Нет, неудобно б вышло, да и некогда было.
— Вот здесь. — сказал Григорий Палыч водителю и, выскочив наружу, радостно, как мог, закричал: — Мы здесь!
— Ира, — представилась женщина водителю с бородой. — Ирина Сергевна.
Григорий Палыч испытал мгновенное облегчение от удачного разрешения казавшейся неминуемой неловкости. Водитель кратко буркнул, впрочем, вполне дружелюбно:
— Артем.
Затем, быстро осмотрев сцену и декорации взглядом опытного человека, отправился в машину и чем-то загремел в багажнике. Всех дел оказалось на пару минут. У Артема нашелся и трос, и крюк — зацепить трос за ушко плиты и еще один трос на всякий случай. «Нива» коротко взревела, плита отодвинулась, нога освободилась, беглый осмотр показал, что с ногой ничего серьезного, а сапог вообще не пострадал. Григорий Палыч как-то даже слегка ошалел, как все быстро. А он-то метался, переживал, опять метался, телефоны не работают, а вот человек — раз и сделал все нужное быстро и толково. Удало, подумал Григорий Палыч. Без зависти подумал.
— Подвезти? — спросил Артем, усаживаясь в машину.
— Нет, спасибо, мне недалеко, — откликнулся Григорий Палыч.
— Да, спасибо, я уж и так опаздываю, такое несчастье, — сказала Ирина Сергевна.
И добавила в сторону Григория Палыча:
— Вы молодец. Спасли меня. Не знаю что, если б не вы. Как вас зовут?
Григорий Палыч на мгновение затосковал, но отчего-то в памяти мелькнул просмотренный недавно документальный фильм об израильских коммандос, и он беспечно, с неизвестно отчего образовавшейся легкостью, бросил:
— Зовите меня Цвика. Или Цви, это так олень на иврите.
— А фамилия?
Григорий Палыч пожал плечами и опять легко, как редко у него бывало, ответил:
— Гантенбайн. Вы позвоните мне, ладно? Как нога и вообще… — Он ловко взял Ирину Сергевну за руку, выдернул из кармана шариковую ручку и написал на узкой ладони свой номер.
— Обязательно позвоните.
Она села в «ниву», захлопнула дверцу, потом опустила стекло и сказала:
— Спасибо вам, Цви!
А Артем если и удивился, то ничего не сказал. Опытный человек знает, что бывает всякое.
С тем они и уехали.
Григорий Палыч некоторое время еще стоял в быстро гаснувшем свете короткого дня и пробовал на вкус имя, которым зачем-то назвался. Кажется, ему нравится называться так. Завтра он пойдет в паспортный стол и узнает, как это фиксируют в документах.
И, кажется, он хочет поискать себе другую работу.
А еще он, кажется, бросил курить. Прямо с сегодняшнего дня.
Отчаянный
Сроду Генка в смельчаках не ходил. Когда нам было лет по десять и мы собирались пойти на кладбище отламывать от оград прутья с остриями, как у копий, для игры в индейцев, он смотрел на нас с восторгом от нашей смелости и завистью, но мотал головой, отказываясь, и голос его дрожал, когда он нудил на наши безжалостные подначки свое однообразное «не, мамка убьет, не, не могу, мамка убьет…». Мы беззлобно, даже снисходительно называли его ссыкуном и попрекали мамкиной сиськой.
Мамка его, теть Галя, была спивающаяся продавщица из гастронома на Поселке, здоровенная яркая бабища средних лет и с голосом, что тромбон. У теть Гали был муж, дядь Володя, когда-то красавец-десантник, а на моей памяти тихий алкаш, грузчик на овощебазе. Зарабатывали они неплохо и сверх того имели, на Поселке считались семьей зажиточной. Старший Генкин брат Сашка, дворовый заводила, отчаянный был, с двенадцати лет на учете в детской комнате милиции, сначала за битые в школе стекла и повешенных кошек. Потом-то потяжелей у него пошли проступки, так что в четырнадцать забрали его в одну из детских колоний в отдаленном районе области, и я его больше не встречал. А Генка тихий был. «Телок наш», называла его теть Галя своим резким басом, «не то что Сашка», добавляла вслед, и Генка вздрагивал от обиды. Но ничего не говорил.
С отправкой Сашки за тридевять земель Генка лишился братней защиты, от насмешек в основном, так-то его никто особенно не притеснял, не за что было. Да и побаивались же наши пацаны попахивавшую вечно перегаром и духами теть Галю, ибо крута была, быстра на язык и громогласна.
На Поселке смелость не ценилась, как не ценится нужное, но довольно распространенное умение. Верней, ценилась бессмысленная и оттого бескорыстная разновидность смелости, лихость и бесшабашность, называемая отчаянностью. «Отчаянный» — с горечью, но и с гордостью говорила мать о севшем в тюрьму на пару лет за поджог соседского сарая сыне. Никто не пытался дознаваться, на кой тот подпалил сарай, всем было понятно, что отчаянный, вот и подпалил. Отчаянные они, говорили городские о поселковых, и это значило: немного чокнутые, лучше не связываться. Парни подрастали и шли служить в десант, в погранцы и морпехи, если раньше не успевали получить срок.
Генка сел в пятнадцать за соучастие в изнасиловании. Дали ему пятерку, и на Поселке рассказывали о нем всякое: то ли он в тюрьме кого-то опустил и получил от хозяина добавку, то ли его опустили… Он был красивый парнишка, черт его знает чему верить. Я его увидел, когда мне было лет двадцать пять, а он был на год меня старше. Я поздоровался, он не узнал меня, серые глаза его были пустые и бессмысленные, как у больного щенка, замкнутого на своем затопившем мир страдании, кисти рук покрыты наколками, а пальцы с синими изломанными ногтями искривлены. Видно, у хозяина Генке лениться не приходилось, и места там были холодные.
Где-то еще через год Генка на какой-то поселковой свадьбе повздорил с кем-то, а может, показалось ему, что кто-то косо глянул на него, тогда он выдернул топор из косяка дровянника и занес его над головой. Дядь Володя бросился наперерез, и Генка опустил топор на его голову.
Говорят, когда мужики валили Генку наземь и крутили ему руки, он не сопротивлялся, только выл утробно. И улыбался. Кто-то побежал на угол звонить в милицию из автомата.
Дядь Володю похоронили, обряжали и провожали его соседи, цветы, оркестр, все как положено, теть Гали не было, она попала в больницу, а оттуда в психушку. Генку держали под следствием, а Сашка отбывал очередной срок где-то за тыщи километров, в просторной и широкой стране. Никто из соседей не знал где, своих бед хватало.