Батальон ушел в рейд перед рассветом. Солдаты, зевая до хруста в суставах, толпились, толкались, выстраивались в колонну во дворе присыпанного ночным снегом батальонного дувала, взводные и сержанты взбадривали их бесполезными окриками, при робком дежурном освещении считали по головам, проверяли оружие и имущество. Спать сегодня не пришлось, так, дремали, еще вечером батальон был готов к выходу, снаряжен, проверен и уложен отдыхать на нары, на полы, не раздеваясь. Во всем этом тоже присутствовал замысел предстоящих боевых действий.

На время отсутствия командира полка руководство взял на себя Лосев, начальник штаба. Сдержанный, слегка флегматичный, он знал свое дело и свое место по штатному расписанию, его уважали в полку. Ему доверяли – и это больше, чем оценка. Оставшись за командира, он спокойно, по-деловому отдавал распоряжения командирам подразделений, а вчера после утреннего развода попросил Усачева остаться для получения отдельной боевой задачи. Лосев кратко изложил тактическую обстановку в ущелье и вблизи него и то, что предстояло сделать второму батальону.

– Наш полк в кольце наблюдательных постов. Факт?

– Факт.

– Это значит, что они нас постоянно контролируют и передают информацию на базу о движении наших колонн, выходах техники и подразделений. Факт?

– Факт.

– Вот видишь, комбат, что получается. У душманов есть возможность упреждать нас в действиях. Определив направление движения и количество людей, техники, они просчитывают, где мы будем через два часа или через сутки. И что они делают?

– Минируют тропы и выставляют засады.

– Факт! – Лосев победно бросил карандаш на разостланную карту. – Вот это они и делают! И я бы в их положении тоже так делал, чего проще. Главное, чтобы хватило сил и маневренности. Сейчас недостатка в людях у Ахмад Шаха нет, так что сил, подвижных групп хватает. А поскольку действуют душманы налегке, выполняют узкие задачи, то и с маневренностью у них полный порядок.

– А на засады мы напарываемся обычно на закате солнца.

– Вот и ответ на поставленные вопросы. К вечеру они успевают выставить заградительный рубеж и с темнотой скрыться от преследования и ударов артиллерии. Тактика в чистом виде, – на этом негромкий, менторский тон монолога Лосева закончился. – А теперь слушай боевую задачу.

В три часа ночи, в полной темноте, почти бесшумно второй батальон по хребту вдоль Гувата выдвинулся из расположения полка и к восходу солнца прошел посты охранения, преодолел зону наблюдения душманов и поднялся на уровень трех тысяч метров. При этом утром в противоположном направлении вышли роты третьего батальона, изображая разведку местности на подходах к кишлаку Ханиз. Этот рейд для Усачева и его людей стал новой страницей в учебнике ведения войны. Он не взял с собой минометчиков с их «самоварами» – только офицеров минометной батареи для корректировки огня – и продпаек – только на сутки, боеприпасы оставил в том же количестве, два боекомплекта, от страховки не отказываются, но без мин вес солдатской экипировки сократился на семь килограммов. Поднявшись на уровень основного хребта, батальон почти без остановок, в хорошем ритме продолжал движение на восток, а через двадцать два часа, уже за полночь, вышел в назначенную точку.

– Ну что, начальник штаба?

– Кишлак внизу. Должен быть прямо под нами. – Савельев еще раз посветил фонариком на карту-склейку. – С рассветом все прояснится, ждать недолго.

– Ладно. Располагай роты по хребту. Никому не шуметь, слышимость ночью хорошая. Выставить охранение и всем спать. Вызови ко мне Кондрашова.

Офицер батареи Кондрашов вместе со своим напарником уже окопался в песчанике среди камней и, бросив под голову вещевой мешок, почти провалился в сон.

– Товарищ лейтенант, это посыльный. – Кто-то негромко пропел у самого уха. – Комбат вызывает…

– Значит, так, – Усачев в темноте всматривался в усталое лицо минометчика, – под нами кишлак, с рассвета ведешь наблюдение, записываешь цели, высчитываешь координаты. Здесь должна быть приличная банда. Сам понимаешь, их надо накрыть сразу, после первого выстрела времени на корректировку стрельбы не останется. Иначе весь наш марш-бросок насмарку. Готовься к горячей работе. Понял?

– Все понял, товарищ подполковник.

Вернувшись в свой небольшой окоп, Кондрашов прижался спиной к спине напарника, чтобы экономить тепло, прикрыл глаза.

– Ну? Что комбат вызывал? – проговорил тот сквозь сон.

– Завтра с утра «духов» жарить будем. Я даю установки для стрельбы.

– Везет тебе. Считай, что оформляешь представление на орден.

– Еще попасть надо.

– Куда ты денешься? – проворчал тот в последний раз и уснул.

Через час уснули и все дозорные, свалившись от страшной усталости и холода, пробиравшего до костей. Поджав под себя окоченевшие ноги, пряча за пазуху руки, они терлись, сколько могли, о своих товарищей, пока их окончательно не свалил тревожный сон. Повинуясь совсем другим рефлексам, вздрагивал во сне Савельев, охранение – его служба, и он чувствовал сквозь сполохи дремотных видений, что эта служба спит. Усачев же, наоборот, заснуть не мог совсем, ощущал резь в закрытых глазах и дрожь по всему телу. Не дожидаясь рассвета, очнулся Кондрашов. Едва забрезжило, он подобрался к комбату.

– Товарищ подполковник, я готов.

– Вижу, что готов. Еще рано. Долина не просматривается.

Ближе к семи утра внизу ущелья проступили очертания почерневших от сырости дувалов, голых виноградников, крайних строений кишлака, медленно превращавшихся в дома. Вздрогнул и вырвался из сна Савельев.

– Ну ты и нервный, начальник штаба. Кого-то рвал зубами всю ночь.

– Жизнь свою проклятую, кого же еще. Что теперь?

– Светает. Всем офицерам наблюдать за кишлаком и за соседними высотками, там могут быть наблюдатели, шум не поднимать. Они должны быть здесь. Возможно, у них есть и сторожевые посты.

– Тихо. – Приложив к глазам бинокль, Савельев осмотрел всю местность вокруг, отправил посыльного из взвода связи по ротам. – А вот теперь интересно… «Духи»!

– Они самые. – Мелкие человечки в линзах бинокля приобретали очертания, росли, они выбегали из большого трехэтажного дома-крепости, их становилось все больше, Усачев пытался их считать, но сбился со счета. – Их много.

– Вижу. На них униформа. Что они там делают?

– По-моему, это утренняя физическая зарядка.

– Не очень-то они похожи на «духов». Пора запрашивать артиллерию. – Савельев вопросительно посмотрел на комбата.

– Пора. Кондрашова сюда!

– Я бы и сам мог дать целеуказание.

– Пусть каждый занимается своим делом, – мягко обрезал Усачев.

– Лейтенант Кондрашов по вашему приказанию…

– Отставить. Цель засек? Вот и докладывай по существу.

– Так точно, засек. Предлагаю работать «Градом». – Встретив сомнение во взгляде комбата, продолжил конкретнее. – Здесь предельная дальность для «Гвоздики», по расчетам, более пятнадцати километров, с учетом износа стволов рассеивание разрывов при стрельбе залпом будет большим, я бы сказал, слишком большим. При стрельбе по площади эффективность залпового огня одной установки «Град» будет выше, чем у гаубичной артиллерийской батареи.

– Все?

– Нет, не все. Я предлагаю открыть огонь без пристрелочного выстрела, произвести залп двадцатью снарядами. – Кондрашов помялся. – И потом, взводом «Град» командует мой однокашник, он в училище лучшим был.

– То есть нас самих он не накроет. И ты в этом ручаешься?

– Не должен, – не оценив юмора, отчеканил лейтенант.

– Хорошо, давай на связь.

За последние несколько минут утренняя физическая зарядка внизу приобрела черты футбольного поединка. Моджахеды на самом деле играли в футбол, это как-то совсем не вязалось с представлениями Усачева об афганцах, а особенно о тех, что совсем недавно заселяли это ущелье и распахивали здесь террасы под пшеницу и кукурузу. Может, это вовсе и не афганцы?

– «Дождь», я – «Контрольный», «Дождь», я – «Контрольный», принимай задачу. – Закончив переговоры, Кондрашов стянул на затылок наушники. – Товарищ подполковник, «Дождь» готов.

– Давай, залп!

– «Дождь», я – «Контрольный». Залп! – После затянувшейся паузы минометчик обернулся к комбату: – Товарищ подполковник, «подарки» в воздухе. Все двадцать!

– Ну, – голос комбата напрягся, – наблюдаем результаты стрельбы.

В ушах звенел холодный утренний воздух, сердце беззвучно, резкими толчками прокачивало в артерии и вены горячую кровь, все замерло, и только вверху, где-то очень далеко, раскачивая самый зенит неба, уловимый лишь самым тонким слухом, нарастал неясный гул. Вдруг это звучание стремительно возросло, но в то же мгновение оно яростно лопнуло, раскроив черно-белым разрывом левый дальний угол «футбольного поля». Эхо взрыва не успело отразиться от ближних скал, как рядом вспух еще один, похожий на гвоздику протуберанец. Секундами позже все поле покрылось клубящимися грязными облаками мерзлой пыли.

Грохот, доносившийся из долины, пробудил спящих солдат, тех, на кого он не подействовал, растолкали сослуживцы.

– Задача выполнена, скоро уходим.

– Зачем же мы сюда приперлись?

– Зачем, зачем. Чтобы тебе задницу поморозить.

– Хватит галдеть. Пятнадцать минут на завтрак, и выдвигаемся.

– «Духов» «Градом» накрыло. Вы посмотрите, что там творится.

Увидеть то, что происходит внизу, без бинокля не представлялось возможным, но сквозь оседавшую пыль уже просматривались неясные, припорошенные этой пылью фрагменты разорванных тел, которые еще недавно принадлежали врагам. Солдаты в долине насчитали их больше двадцати.

– Отличная работа, Кондрашов. – Усачев поблагодарил своего лейтенанта за мастерскую стрельбу. – Давай дивизиону отбой.

– «Дождь», я – «Контрольный». Цель поражена. Отбой.

– Начальник штаба, докладывай в полк, задача выполнена, мы возвращаемся.

* * *

Когда близкий человек нужен тебе, как воздух, а его всё нет и нет, накапливается, нарастает ощущение пустоты, будто бы этого человека уже и не будет. Если же человек умирает, пустота по-настоящему безвозвратна… Старшина Сафиуллин отличался сентиментальностью, остро реагировал на потери близких людей, и к этой декадентской философии, самой первой ее части, оставлявшей надежду, придумал продолжение – природа не терпит пустоты. Кто-то придумал до него? Не важно. Важно, что пустота обязательно закончится, и в этот момент наступит счастье. Момент материализации – вот что такое счастье.

Старшина как раз и размышлял об этом, когда Ремизов материализовался из «вертушки», шедшей второй в паре, он сразу всем своим существом признал ротного и чуть не выронил лоток с куриными тушками, которых успел выменять у вертолетчиков за три литра самогона. Его худое тело стало гуттаперчивым, ватным, а лицо поплыло под натиском набухавших слезных желез, готовых разразиться внезапным паводком.

– Ахмет, кур не урони! – Ремизов посчитал хорошим знаком, что первый, кого он увидел в полку, был не кто иной, как его старшина.

– Товарищ командир, товарищ командир, я… я… Мы вас так ждали, так ждали. – Сафиуллина обуревали нешуточные эмоции, они волнами блуждали по его лбу, щекам, губам, и, если бы не этот лоток, его руки уже терли бы хлюпающий нос.

– Ха, знаю, замполит писал. Все привез, что он просил.

– Да, ладно, главное, что с вами все в порядке. – Слезные железы быстро пересыхали, и вот уже старшина, как прожженный торговец с бухарского базара, улыбался ротному, показывая все зубы сразу.

– Еще бы! Конечно, в порядке, я же дома отсыпался, отогревался.

– А я вот тут курочек сообразил. И рота сегодня после операции возвращается, и вы, товарищ командир, прилетели. Все вовремя пришлось.

– Ахмет, – в сердцах проговорил Ремизов, – ты не меняешься, и я просто чертовски рад тебя видеть.

– Ну, рассказывай, продолжай. Сегодня твой вечер, сегодня ты весь вечер должен рассказывать. – Черкасов, истосковавшийся по дому, по жене и сыну, больше часа слушал и слушал Ремизова, улавливая в голосе командира сладкие, как мед, чарующие, как флейта, волшебные звуки. После его слов, после водки и самогона офицеры роты, собравшиеся в блиндаже, поддались грусти, словно над ними прошелестела крылом синяя птица ностальгии, а Сафиуллин, размягчившись, впал в обиду и расстроился. Все сказанное и недосказанное означало только одно: что где-то там, далеко на севере, есть родина, и на мгновение она стала ближе.

– Хватит уже. Я и так вас достал, чувствую, да и в горле у меня пересохло. – Ремизов попытался отшутиться.

– Алексеич, налей командиру, слышал, у него все пересохло. – Замполит, помимо прямых обязанностей бывший еще и тамадой, отреагировал быстро и прямолинейно. – Давайте выпьем за командира, за тех, кто возвращается.

– За тех, кто знает, куда возвращается, – бросил вполголоса Васильев.

– Замполит, лучше ты расскажи. Как операция прошла?

– Нормально, все живы. В остальном, как обычно. – Видя, что ротный смотрит вопросительно и не совсем понимает, что теперь означает «как обычно», Черкасов добавил: – День туда, день обратно, хорошо, что не бегом. В этот раз налегке. Стрелять не пришлось, за нас Кондрат отработал, ему разрешили залп из «Града», так он «душков» накрошил в винегрет. Только ночью, пока ждали, замерзли очень. Вот и вся операция.

– Да бойцы у нас померзли, – вставил слово Айвазян. – Я троих в санчасть отвел. Обморожение и температура.

– Ерунда, отойдут, мы – шестая рота, мы – живучие. Командир, а у нас везуха поперла. Ну, ты помнишь, я же говорил тебе раньше, в сентябре, ты пришел – и все изменится. Так ведь изменилось! Пока ты отмокал в отпуске, ни одного убитого, раненых, правда, много, аж, девять, но тяжелый только один.

– Сапера забыл, – также вполголоса уточнил Васильев, – и шестьдесят третью машину.

– Алексеич, я ничего не забыл, я его не считал. Сапер не из нашей роты. Был бы из нашей – был бы жив. А машина, она и есть машина, тринадцать тонн металлолома.

– Так, что было-то?

– На Дархиндж ходили, а застряли опять в Киджоле. Заняли те же позиции, что и раньше, а они по нам из минометов как врежут! Я со страха чуть в штаны не наложил. Нас дувалы спасли, они невысокие, но все тропинки огораживают, вот мы прямо на тропе и залегли. А сапер… Сапер ошибается один раз, вот он мину щупом и зацепил. Когда его на плащ-палатке выносили, боец из первого взвода наступил на мину, и все осколки достались саперу, а у нас одна оторванная нога и еще восемь легкораненых. Вот такие дела.

– Да, невесело. А с БМП что?

– Там хохма. Сопровождали колонну от Джабаль-ус-Сараджа. Прошли Гульбахор, смотрю, Олексюк поотстал, большие расстояния между машинами, а в них и топливо, и боеприпасы, и все такое… Я ему: какого черта, держи дистанцию, дисциплина на марше! Ну, он и газанул, начал догонять. И тут у него под правой гусеницей как рвануло! Столб земли, пыль, машина днищем кверху, солярка горит. Я думаю, Олексюку мандец, и по кускам не соберем, а он из-под соседнего дувала выползает. Ошарашенный, глаза как тормоза, контузило, конечно, но ведь цел!

– Замполит у нас – настоящий шаман. – Шустов, месяц как вернувшийся из госпиталя и ожидавший в апреле замены, многое помнил и каждым своим шрамом побаивался оставшихся ему недель. – Перед выходом всех запугает, черти разбегаются.

– Я думаю, что состояние тревоги взбадривает. – Замполит довольно усмехнулся.

– Еще говорит, что мы грехи свои вычерпали до дна и заплатили за них вперед.

– Хотелось бы верить.

– Я прав, и нечего тут сомневаться – Черкасов поднялся, продиктовал, как в свое время Ленин апрельские тезисы: – Выживает только тот, кому это надо! Кому не надо, того ни черти, ни ангелы не спасут. Разве что командир спасет, он наконец вернулся. У меня есть тост. За нашу роту!

С ходу, отстояв наряд дежурным по полку, вечером следующего дня Ремизов вместе с Черкасовым зашел в гости к Малике, окунувшись в домашнюю обстановку, в уютный оазис женского тепла. Она похорошела, выглядела спокойной и добродушной и искренне обрадовалась гостям.

– Малика, смотри, кого я к тебе привел! – по выражению лица замполита читалось, что он привел с собой не менее чем Деда Мороза, и тот, несмотря на опоздание, исполнит сейчас все новогодние желания.

– Вот это да! Лейтенант Ремизов! И где же пропадал командир доблестной шестой мотострелковой роты?

– В отпуске, – смущаясь, ответил лейтенант Ремизов.

– На этот раз оправдание принимается.

– Разве без меня скучали?

– Нет, не скучали, но жизнь такая штука… лучше уж поинтересоваться.

– Мы сегодня опять с шампанским. – Черкасов с гордостью поставил на стол бутылку вина, от которой неистребимо веяло мирной жизнью и праздником.

– Значит, будем пить за встречу.

– И за наступающую весну.

Приближался март, который и для Ремизова, и для всего батальона подытоживал первый год войны, выводя спираль времени на новый виток, а жизнь – на новый вираж. И, безусловно, он нес с собой несмелую надежду на то, что эта война внезапно, вдруг закончится.

– Молодые люди, открывайте! Только без стрельбы. – Она играючи поежилась. – Вино будем пить из пиал, а к вину у меня есть конфеты.

Рядом с Маликой время текло незаметно. Она была не только по-восточному красива, но и деликатна, умела слушать, умела и рассказывать, но предпочитала, чтобы это делали мужчины. Ее интересовало все, и два лейтенанта наперебой, словно соревнуясь, выдавали ей батальонные секреты, в основном беззаботные курьезы, ей же нравилось, что они ни разу при этом не упомянули с насмешкой своего комбата.

– Малика, сколько тебе лет?

– Молодые люди, что вы себе позволяете? – Малика притворно потупила глаза. – Когда же вы наконец повзрослеете, женщину не пристало спрашивать о возрасте.

– Пардон, мадам, – Ремизов, так неудачно выдавший свои мысли, сконфузился и густо покраснел, – ты особенная, ты – настоящая загадка.

– Эх, воспитывать вас и воспитывать. Я, между прочим, мадемуазель. – Пропустив окончание фразы, она посмотрела на своих визави с иронической улыбкой и сожалением. – Двадцать девять мне, мальчики, и тайны на пустом месте делать не собираюсь. Старая я для вас, или вы для меня слишком юные, не знаю. Вот если бы мне скинуть лет семь, я бы кем-нибудь из вас увлеклась. Хотя толку-то, вы ведь все женатые.

– Малика, ничего не надо скидывать, ты самая-самая лучшая.

– Коля, продолжай. Я сто лет не слышала таких красивых слов. Вот он, настоящий джентльмен!

– Он не джентльмен, он замполит.

– Значит, настоящий замполит.

Возвращались в расположение роты поздно, со звездами.

– Черкес, у тебя какие отношения с Маликой?

– А-а, зацепило! – Тот весело и со значением подмигнул. – Никаких. Понял? Пару раз с Кондрашовым заходили к ней, так, музыку послушать, поболтать, в карты играли. Вообще я специалист по самогонке, а не по женщинам.

– Знаю я твою специализацию. Но она настоящая женщина и такая… – он задержался с определением, – чайная роза! Ты этого не чувствуешь?

В ответ Черкасов скосил глаза на своего ротного и продолжал все так же загадочно улыбаться. При своей субтильной фигуре он не пользовался успехом у слабого пола, не рассчитывал на него, да особенно в нем и не нуждался. Его любили совсем за другие качества.

– Кажется, я теряю своего ротного. Рем, ты только из отпуска, а послушать тебя – голоден как волк. Или, наоборот, только аппетит прорезался? – Здесь Черкасов не выдержал и негромко, как бы понимающе, хохотнул.

– Она с кем-нибудь спит?

– Ну ты даешь! Не разгоняйся так быстро. Во-первых, я этим не интересовался. Во-вторых, просто не знаю, она порядочная женщина, свою личную жизнь напоказ не выставляет. И, в-третьих, если тебе это надо, сам у нее и спроси.

– Она мне пощечину припечатает.

– А ты что хотел? Конечно, припечатает, но это не самое страшное. Хуже, если укажет на дверь и попросит больше никогда не беспокоить. Она может, она же Малика! Сомневаешься?

– Нет, что ты, ни в коем случае. Я этого и боюсь. Она – может. Она – женщина.

– Вот видишь, – удовлетворенно протянул Черкасов и как бы между прочим добавил: – Рем, а у тебя дома все в порядке?

– Все в порядке. А почему ты спрашиваешь?

– Я же настоящий замполит. Ты четвертый день как вернулся, а тебя мотает из стороны в сторону. Я думаю, тебе в рейд надо, взбодриться, сразу в чувство придешь, вспомнишь, что и сколько весит.

– Хм, спасибо, успокоил.

– А как у тебя с супругой? Ну, отношения и все дела? – без предисловий продолжил Черкасов.

– Ты не замполит, ты – следователь НКВД. – Ремизов замолчал ненадолго, размышляя, стоит ли говорить о своих чувствах вслух. – Зачем тебе? Моя жена несамостоятельна, беспомощна, ей кажется, что я для нее – все. Она живет со своей матерью, под надежной защитой, там порядок. Сейчас другим защита нужна.

– Ну, положим, Малика в защите не нуждается.

– Ты уверен? Что же тогда она делает здесь, в Афганистане?

* * *

Всю зиму снег пролежал на высоте выше двух с половиной тысяч метров, он так и отметил этот уровень извивающейся, повторяющей контуры окрестных гор черно-белой границей. Вверху – белые с черными проплешинами камней и пещер остроконечные шапки хребтов, ниже – черные с белыми пятнами, мокрые от тающего снега нелюдимые скаты и трещины отрогов. До самого марта по ущелью бродил туман, возможно, это было заблудившееся облако, у которого не хватало сил сняться с якоря и плыть себе дальше. Но вот первый весенний ветер подхватил его, протянул сквозняком с востока на запад, и безудержное солнце принялось сушить долину, набухающие на деревьях почки и пласты глинистой грязи, замешанной гусеницами боевых машин.

Склоны ущелья, обращенные на юг, просыхали быстрее, и поэтому, когда батальон пошел на Парандех с шестой ротой во главе, две сотни солдатских ботинок уверенно ступали на сухой сверху грунт, не проскальзывали на подъеме. Прохладный мартовский воздух остужал легкие, и груз военного снаряжения не казался таким тяжелым, как раньше, а под куртками-бушлатами еще не «закипал» пот. Скоро эта расслабуха закончится, и опять соленые потоки протекут по спине вдоль хребта до самых ягодиц. Так что Ремизов давно усвоил: гнать время бессмысленно, только уплотнится график назначенных испытаний – вместе с нахлынувшим весенним теплом, вместе с цветущим абрикосом и мирными пчелами разожмется пружина войны. И эта чертова жара, от которой будут плавиться мозги, – самое легкое из того, что предстоит.

Очередная разведывательная информация, очередной поиск врага. Выигрывает тот, в чьих руках инициатива, тот, кто знает свою цель, поэтому надо постоянно двигаться, идти вперед. Под ногами монотонно и зло скрипит щебень, в голове так же монотонно и так же зло метрономом выстукивают мысли, идти долго, еще много часов. Спланировать войну невозможно. Разве это удалось Наполеону? Сколько сотен тысяч людей погублено им ради своих амбиций и в итоге ради безвестной кончины на далеком острове. Но мир называет его гениальным, а французы боготворят, и никто не хочет видеть крови на руках гениального карлика, в том числе и французской крови. Был бы рядом старый взводный Хоффман, он объяснил бы Ремизову, что руки классика всегда чисты, а Наполеон в мировой истории именно классик, и теперь, по прошествии веков, имеет значение только слава, которую он добыл для своей империи, и его собственное имя, ставшее великим.

Батальон продвигался медленно, как всегда, когда план операции утверждал Кашаев, медленно, потому что саперы все так же методично прощупывали тропу, а солнце так же неуклонно приближалось к зениту. Ремизов следом за Фещуком, шедшим в колонне перед ним, перепрыгнул через сухой арык, шириной чуть больше метра, напоминавший канаву, взбил правым ботинком пыль там, где только что наступил его сержант. Оглянулся – в его след грузно впечатал свой ботинок ротный связист Мурныгин, который никогда от него не отставал. «Все как учили», – удовлетворенно подумал ротный. Не отрывая от земли глаз, так же след в след, перепрыгнул через арык и Черкасов. Прошло меньше минуты, как, обдавая спину холодом и страхом, сзади Ремизова прогремел взрыв. Черная гарь от тротила, каменистая крошка, облако оседающей коричневой пыли и посреди тропы, под этим облаком, схватившись за обрубок ноги с торчащей белой костью, мычит и корчится от боли его солдат.

– С тропы не сходить! – крикнул на ходу Ремизов. – Связист – «вертушку»! Черкес – со мной! Санинструктор!

– Здесь я, – ответил прибывший в роту с январским пополнением худощавый младший сержант. Санинструктор прибыл к месту подрыва и остановился в нерешительности, вместе с другими солдатами впившись глазами в завывающего Рахметова, в эту безобразно торчащую кость.

– Давай шприц. – Санинструктор достал из медицинской сумки шприц промедола и замер, ожидая от ротного следующей страшной команды. – Действуй! Укол в бедро.

– Я?.. – Переводя взгляд с командира на обрубок ноги, вздрагивая от утробных стонов раненого, тот продолжал все так же стоять.

– Давай сюда! Понаберут тут сопляков, черт тебя дери. – Подоспевший Черкасов выхватил шприц и, кивнув на Рахметова, – держи его, чтоб не дергался, – быстро воткнул иглу в бедро прямо через брюки.

Замполит затянул ниже колена жгут и под напряженное молчание солдат неторопливо накладывал на ногу бинты и плел свои обычные комиссарские байки.

– Вот оттопчу зону, сколько пропишут, погуляю по Колыме и пойду в сельскую больницу санитаром. А что? С такой практикой я везде сгожусь. Чем не карьера? А тебя, – бросил он взгляд на санинструктора, – даже скотником не возьмут.

Рахметов утих, болевой шок прошел, теперь ему осталось осознать, что ноги больше нет и не будет, но в первые минуты это еще никому не удавалось.

– Дайте же мне ногу. Меня заберет «вертушка», а она тут будет валяться?

– Стоп, стоп, смотри на меня. – Черкасов наклонился ниже, заглянул солдату в зрачки, пощелкал перед носом пальцами. – Все правильно говоришь, «вертушка» тебя заберет, и твою ногу мы не бросим, мы ее тут похороним. Как положено. А ты крепись, крепись, брат, война. Не ты первый и… – он резко выдохнул, – не ты последний.

Ремизов не слушал монолог своего замполита, он уже несколько минут рассматривал воронку от взрыва противопехотной мины, не решаясь прийти к единственно верному выводу: и Фещук, и Мурныгин, и Черкасов, и он сам – все они наступили на эту мину когда перепрыгивали сухой арык. И все, кто прошел до них, тоже на нее наступили – методично, упрямо, фатально. Причина крылась в ширине арыка, через который по-другому не перешагнешь – только прыжком, а после прыжка со своей заплечной ношей каждый ставил ногу на этот невысокий бруствер. И мина не взрывалась. Пока на нее не наступил Рахметов.

– Черкес, – Ремизов отозвал замполита в сторону, – вернемся с операции – напьемся. Ты не представляешь, мы с тобой только что сыграли в русскую рулетку.

Результата не было. Вернулись с операции ни с чем. Усачева это раздражало. Для его мартовского настроения всегда требовалось нечто большее, чем привычная, монотонная обыденность. Ну ненавидел он март, что еще скажешь. Возможно, потому, что разучился радоваться приходу весны, не питал несбыточных, но таких красивых надежд, не понимал маленького чуда новой жизни, которое происходит в природе каждую весну. В общем, он давно стал прагматиком и, хуже того, убежденным пессимистом, для которого март – это сырость и слякоть, пляшущее атмосферное давление и приступы меланхолии. Нынешняя обыденность заключалась в том, что батальон лишился еще одной ноги, и сухая строка донесения улетела в штаб дивизии, там любят статистику, так любят, что иногда присваивают ей гриф секретности. Но не в этом случае. Одну потерянную ногу там даже писарь не заметит. Да и Усачев не заметил бы, чего греха таить, поскольку не знал в лицо этого солдата и воспринимал его как «боевой штык», как штатную единицу. Но не было результата! Так зачем же эти чертовы блуждания в горах, эти рейды, от которых потом все суставы болят, особенно поясница, а главное – зачем мы принесли эту очередную жертву?

– Командир, ты прав, толку – ноль. Значит, надо менять угол зрения.

Армия должна быть армией, силой, способной защитить страну, и эта задача дорогого стоит. А мы застоялись, как быки в стойле. Разве мы способны на что-либо большее, если с таким противником разобраться не можем? Если Пакистан с подачи заокеанских друзей захочет прибрать к рукам кусочек нашей Средней Азии, где их родственники и единоверцы обитают, что тогда? Что мы им противопоставим? Римские легионы не отсиживались на зимних квартирах, не наедали животы. То на западе с галлами бились, то с Митридатом – на Кавказе, их на все хватало на одной конной тяге, они находились в постоянном движении, только поэтому и одерживали победы. Римский солдат знал свою идею, наград и денег на него никто не жалел. Мы здесь, на Востоке, как те римляне, завоевываем свой плацдарм. Пытаемся. Но если смотреть правде в глаза, для этого нужны молодые, талантливые и дерзкие полководцы, а что у нас? А у нас одни старики в тяжелых папахах. Мы не на тех поставили. От ленивых не было и никогда не будет проку. Вот в чем проблема, а не во вчерашнем неудачном рейде.

– Начальник штаба, ты меня что, воодушевляешь?

– Хотя бы и так. Кто и где видел войны без потерь? Жаль парня, но как бы мы ни сопереживали, то, что случилось, обыденно. Все мы – обыкновенные чернорабочие.

– Ты так думаешь?

– Тут и думать долго не надо.

– Хорошо рассуждаешь. – Усачев посмотрел исподлобья на начальника штаба и саркастически усмехнулся: – Но на самом деле, мы – ассенизаторы. И с нами не только не считаются, а еще и нос воротят. У нас выпить что-нибудь есть?

– У зампотеха всегда найдется.

– Давай по пятьдесят.

– Я пас, командир.

– Ну да, ты белый воротничок, спортсмен-разрядник. Тебе самогон нельзя, ты бережешь свой нравственный уровень. А я – ассенизатор, мне – можно. И – нужно. Понял? Зови зампотеха, Петрович меня понимает. Во всяком случае не задает лишних вопросов и не учит жить.

– Командир, давай без обид.

– Ладно, так и быть, какие уж тут обиды.

Петрович ввалился в помещение, и в нем сразу стало тесно. Это было не только физическое ощущение, а что-то еще, как будто он заполнял собой, своим духом все пространство от пола до потолка и вносил в него умиротворение и уют.

– Васильч, надо все принимать таким, как оно есть. Так проще.

– Я пытался.

– Нет, не пытался. Это надо не кому-то со стороны, а тебе самому. Мир – дерьмо, и ничего тут не изменишь. Вон, моя техника, БМП, тягачи, в грязи по самую башню – уже не отмоешь, фальшборта рваные, аккумуляторы – половина разбита. «Газоны» из минометной батареи, будь они неладны, тем вообще место на свалке. Но как я их люблю. А ведь я танкист по образованию, сначала тосковал по танкам, по настоящей технике, а теперь привык и к этому хозяйству. Плюнь ты на все.

– Я и плюнул.

– Эт, в каком смысле?

– В прямом.

– Нет, в прямом – нельзя. Я имею в виду, возлюби себя, ну и ближнего своего. Хоть мир – дерьмо, но не враг же, с ним, то есть в нем, еще жить и жить. Вот так-то. Ну, давай по маленькой.

Вкусно хрюкнув и чуть сморщившись, Петрович опрокинул кружку.

– Вот так-то, а жить, оказывается, можно.

– Хорошо пошла? – Савельев сочувственно усмехнулся.

– А то! Ты-то все энтим голландским лимонадом разминаешься, думаешь, проку в газах много. А это натуральный продукт.

За дверью штаба батальона раздался шум. Коротко стукнув для приличия, в дверь влетел Чернецкий.

– Разрешите, товарищ подполковник!

– Ну?

– Минометный обстрел! Разрывы в районе шестой роты, штаба полка и санчасти.

Командир шестой роты на связь вышел.

– Начальника связи сюда, давай, действуй! Начальник штаба, батальону занять позиции и укрытия по боевому расчету, огонь не открывать, стоять на дежурном приеме! Петрович, а ты давай к своим и присмотри за этими охламонами из хозвзвода.

– Есть, товарищ подполковник. – Зампотех, шумно дыша, почти скатился по глинобитным ступеням штабного крыльца и привычно засеменил вниз по тропинке, к парку боевых машин батальона.

Над его головой прошелестела мина, и где-то в стороне, за голыми деревьями раздался негромкий хлопок разрыва. Зампотех инстинктивно присел, и теперь уже с другой стороны в стену штабного дувала, из которого он только что вышел, воткнулось несколько тяжелых пуль ДШК. «Ну, ни хрена себе, сходил за спичками. – Пригнувшись, он добрался до большой чинары, залег среди ее узловатых корней. – …Присмотри за охламонами… Ага… Кто бы еще за мной присмотрел».

– Товарищ подполковник, старший лейтенант Мамаев…

– Связь с «962»-м есть?

– Да, он уже выходил на связь. Приказал огонь не открывать, ждать указаний. Я подтвердил прием. Товарищ подполковник, «Дрозд» на связи.

– Слушаю тебя, «Дрозд».

– Разрешите двумя орудиями поработать по хребту выше десятого поста.

В это время еще одна длинная очередь прошла над головой зампотеха, полоснула по стене штаба, по крыльцу, задела край оконной рамы, разбив стекло. Савельев, Мамаев, усыпанные мелкими брызгами битых стекол, отскочили к противоположной стене, присели, Усачев слетел со стула в обнимку с радиостанцией, во дворе закричал раненый солдат.

– Разрешите открыть огонь…

– «Дрозд», наблюдай в своем секторе. Бьет ДШК, – сухой гортанью прохрипел комбат, – жди указаний.

Пулемет стрелять перестал, за дело взялись БМП шестой роты, зампотех это слышал и спокойно встал из-за чинары. На подходе к парку он увидел место, где разорвалась мина, рядом с воронкой лежал раненый боец из минометной батареи, а вокруг него собрался почти весь хозяйственный взвод.

– Что столпились? Это вам не цирк! Всем – в укрытие! Раненого – в укры… – Зампотех не договорил, в трех-четырех метрах от солдат разорвалась еще одна мина, всех смело ударной волной и осколками. – Это не охламоны, это – стадо баранов! – в бессильной ярости закричал зампотех, схватил подвернувшегося под руку бойца, у которого соплей было больше, чем ссадин. – Марш в санчасть! Доктора сюда – срочно! Бегом! Мать твою…

Минометный налет кончился. Как всегда, короткий, неожиданный, злой, на этот раз он стоил полку одиннадцати раненых, десять из которых пришлось на второй батальон. Одиннадцатой стала Надя – полковая маркитантка. Усачев стоял у разбитого окна и сквозь ветви еще голых деревьев смотрел вслед своим раненым, которых все по той же тропе уносили в сторону санчасти на носилках.

– Опять по шестой роте ударили. Как обстрел, так им обязательно достается. «Духи» определенно пристрелялись.

– Им не просто достается, похоже, что с них всегда начинают, – добавил начальник штаба. – Рядом с казармой шестой роты лежит огромный валун. Я думаю, что они его используют как ориентир и первую пристрелочную мину отправляют по нему, а потом разбрасывают остальные мины по всему полку, как придется.

– Резонно. А если так, то им и дальше будет доставаться при каждом обстреле.

– Тут никому мало не покажется, только есть одна маленькая деталь. – Савельев хитро прищурился. – Сколько было обстрелов, сколько мин разорвалось, одна даже в крышу казармы угодила, а в роте ни одного раненого.

– Везение.

– Вот бы всем так везло.

– Знаю, любишь ты шестую, свою бывшую.

– Это не важно. – Савельева вдруг передернуло, он вспомнил, как в декабре направил эту роту по голому полю под огонь снайпера, как ротный не хотел выполнять приказ. – Важно, чтобы во всем существовал порядок. Там, где есть организация службы, меньше потерь. Не верю я ни в везение, ни в случайность.

* * *

– Весна – это призрачный образ надежды.

– Почему «призрачный»? Нереальный, что ли? Я думаю, что все наши надежды реальны, как плоть и кровь.

– Хорошо, скажем по-другому. Весна – это сказочный образ надежды. Весной Малика, словно персик, сладка.

– Надо же, стихи? Может, у кого-то из присутствующих и крылышки есть? – Она бросила на Ремизова удивленный взгляд, а он притворно оглянулся за спину.

– Все возможно. А вдруг я приобщен ангельской крови?

– Следи за словами, я Пегаса имела в виду. – Ее чуть развеселило, что он легко поддался игре, и назидательно продолжила. – Не зли судьбу и, вообще, не завышай самооценку.

– Я и не завышаю. Так… – Он посмотрел на нее исподлобья, взвешивая, стоит ли рассказывать, и решил продолжить: – В жизни разное бывало. Я несколько раз попадал в переделки, и всегда везло. Происходило что-то невероятное. Но как бы помимо моей воли. То есть происходило со мной, но я ни на что не мог влиять, меня не покидало ощущение, что кто-то отводит опасность.

Ремизов еще в отпуске, размышляя о своей короткой жизни, насчитал четыре случая, когда сам висел над пропастью, а его жизнь – на волоске. И все это прежде, чем увидел первого «духа». Размышляя по поводу этих и других злоключений, он тогда так и не решил, считать ли это новым рождением или, наоборот, тревожными звонками, и никому прежде не рассказывал. И вот сейчас перед ироничными глазами Малики ему никак не удавалось ясно выразить свои мысли. Как рассказать про жизнь, которая ногтями вгрызается в трещины камней, не желая сдаваться? Наверное, никак. И еще он помнил, что такое настоящий страх.

– Значит, невероятное? – Об этом Малика слышала раньше от Усачева и улыбнулась уголками губ.

– Не смейся, я правду говорю. Были случаи, когда времени не было даже на мысль, а тело делало нечто точное, просчитанное. Оно действовало само, на уровне рефлексов, и безошибочно. Понимаешь, это как сон о чужой жизни.

– Фаталисты говорят, это судьба. Но если ты хоть чуть-чуть веришь в Бога… – Малика не стала продолжать, в этой неоконченной фразе уже собралось так много смысла, что он переливался, как вода через края чаши.

– А если чуть-чуть верю, то, значит, меня кто-то хранит?

– Ничего это не значит. Богу все равно, веришь ты или нет, он делает свое дело.

– Твой Бог – Аллах?

– Бог един.

– Это я уже слышал.

– Слышал и ничего не понял. Он на самом деле только один. И он нас всех хранит, и тебя тоже.

– Но я не верю в него, если честно…

– Вот за это «если честно…» он и хранит. И еще кто-то другой очень молится за тебя, за твое спасение.

– Ты меня озадачила, но не убедила. За всех молятся, родители так это точно, ночей не спят, переживают. Но люди гибнут каждый день! За них тоже молятся, но это их не спасает от смерти.

– Не кощунствуй, Богу не предъявляют претензий, в него веруют.

– Ты такая убежденная, как будто знаешь, что с тобой ничего не случится.

– Никто не знает о себе всего, и своего конца никто не знает. Случится или нет, здесь или в другом месте, только Аллаху и известно, и я этого не боюсь.

– Как же ты не боишься? Смерть – это всегда страшно. Это больно.

– Человеку, который ранен, но будет жить дальше, действительно больно – такова цена жизни. Тому, кто ушел, – нет. – Малика медленно покачала головой, а Ремизов вдруг понял, что она давно думала об этом, а сказала вслух только сейчас.

– Ты говоришь странные вещи, но мне хочется тебе верить. – Он протянул руку, прикоснулся к ее руке, мягко пожал. Теперь надо было бы кончиками пальцев провести по ее плечу, по волосам, почувствовать ее дыхание, вложить в это все свое обаяние, магнетизм, чтобы женщина стала ближе, но вместо этого он спросил: – Скажи, а как ты вообще здесь оказалась? Зачем тебе это надо?

– Хотелось узнать, чем теперь занимаются настоящие мужчины.

Ремизов убрал руку, ему показалось, ему опять показалось, что его одернули, словно настоящие мужчины могут заниматься только войной.

– К тебе мои лейтенанты зачастили. – Усачев с редкой для него улыбкой, стараясь не выдать за любопытством волнения, прижал к себе Малику.

– Ревнуешь? И правильно делаешь, молодые люди мною еще интересуются, и это очень приятно. Пропащая та женщина, которую никто и ни к кому не ревнует.

– Молодые, дерзкие. Им все равно, кого побеждать. Затопчут комбата, не заметят.

– Что это ты так неласково? Я, между прочим, от них ни одного дурного слова о тебе не слышала. А ты, как старый дед, все ворчишь и ворчишь, всем недоволен.

– Наверное, устал от приключений, они меня уже не взбадривают.

– Дело только в этом? Тогда поправимо.

– У меня есть новость, из разряда странных. Это как воспримешь… – Он сделал долгую паузу, как бы усиливая значение еще не сказанных слов. – Твой Ремизов наступил на противопехотную мину. Или знаешь уже? И это опять случилось с ним.

– Нет, он не рассказывал. И почему он мой, и вообще, что ты такое говоришь?

– Мина не взорвалась, ему повезло, как всегда. – Усачев произнес это низким, приглушенным голосом, словно и не рад был за своего ротного. – На эту мину еще несколько раз наступали, и многим повезло, но она все-таки рванула.

– Я знаю, что бывает потом. – Ей вдруг захотелось оборвать этот напряженный, нелепый разговор. – Ну а ты умеешь выбрать тему для разговора с девушкой.

– Тема как тема, и ты – санинструктор, тебе не привыкать. Так-то вот, девушка. – Усачев помолчал и вдруг неожиданно продолжил: – А Лосев зачем к тебе заходил?

– Лосев, начальник штаба?

– Он, кто же еще.

– Просто так. – Она вспыхнула, застигнутая врасплох странным вопросом. – Поговорить захотел, просто так, ни о чем. Не к поварихам же ему идти. А что, только тебе можно ко мне заходить? Или я теперь отчитываться должна?

– Нет, не должна. – Он снова помедлил и без предисловия продолжил. – Я жене написал, что мы с ней разведемся.

– Зачем, Усачев? Что же, я теперь виновата? Я твою семью разрушила, так получается, да? Что еще я сделала? Тебя там ждут, нервничают, а ты мной прикрыться решил, – она замолчала, подыскивая точные слова, все больше удивляясь собственным мыслям. – И ты думаешь, что я тебя прощу?

– Мы все равно разведемся. Ты тут ни при чем.

– Зачем же ты мне это сказал сейчас? И при чем тут Лосев?

Повисла неловкая пауза. Искать слова было уже поздно.

– Большой человек, а такой слабый. – Малика открыла дверь. – Уходи, не терзай меня, не могу тебя больше видеть…

* * *

– Алексеевич, завтра обеспечиваем прохождение колонн по ущелью. Командовать буду сам. Со мной командир первого взвода и ты. Готовь четыре машины, две с первого взвода, две – со второго.

– Значит, на блокировку.

– Значит. Получи сухой паек на двадцать три человека. Выход в семь утра.

– Мы всегда готовы.

Осторожно, почти ощупью боевые машины шестой роты выходили из расположения полка на песчано-каменистую дорогу войны. Час назад, на рассвете, здесь прошли саперы, но даже им нет доверия, слишком высока цена ошибок, а за ошибки платят все, невзирая на чины и звания, и даже на дружеские связи с Богом. Каждое утро саперы проходят свой каторжный маршрут длиною почти в двадцать километров до выхода из ущелья, где начинается зона ответственности соседей и работают их саперы. Впереди медленно и неуклюже движется жертвенный танковый тягач с минным тралом, за ним – двое солдат со щупами идут между двух колей, еще двое – по обочинам. Между ними, незаменимый и неутомимый, снует мокрый нос Баламута, восточно-европейской овчарки, которая весь этот долгий путь бежит рядом и ищет подлую игрушку, спрятанную в щебне, которая зачем-то понадобилась людям. Потом солдат меняет другая четверка, а отработавшие свой участок дороги садятся на бронетранспортер, сплевывают с губ песок и сухую слюну, большими затяжками курят вонючую «Приму». Через пять километров им снова заступать на вахту, снова глотать дорожную пыль и испытывать на прочность хребет своей судьбы. Пока не настала их очередь, они сидят на теплой броне и безразлично смотрят, как крутят свою рулетку другие.

Среди дорожных запахов, среди разлитой солярки, капель машинного масла, среди корда и лохмотьев сожженной резины, среди отстрелянных снарядных гильз Баламут не всегда улавливал запах заложенного под щебнем фугаса и противопехотных мин, поставленных рядом на обочине. Там, где душманы закладывали мины, они делали ловушки и для боевого пса. Поэтому и шли машины шестой роты крадучись, аккуратно вписываясь в широкий след гусениц тягача.

– Как учили в автошколе!

– «Броня-6», дисциплина в эфире!

Дорога шириной чуть более корпуса машины, медленно спускалась по террасе вдоль Панджшера к Чарикарской «зеленке». Слева раз за разом терраса отвесно обрывалась в ледяной поток реки, а справа почти на всем протяжении над дорогой нависал скалистый гребень. Мест для засад было так много, что прошлым летом, впервые сопровождая колонну с боеприпасами, Ремизов то и делал, что инстинктивно вжимал голову в плечи. Несколько раз короткими очередями он расстреливал из орудия наиболее опасные подступы к дороге. Так, на всякий случай, вспоминая между делом первый урок Гайнутдинова. Прошел без малого год, но на колонны их полка моджахеды не нападали ни разу. Их всегда сопровождали БМП-2, а орудия этих машин могли вести огонь вертикально вверх и дать сокрушительную плотность огня.

Но «духам» мешало что-то другое, думал командир роты. При внезапном нападении сверху, со стороны нависающего гребня, тремя-четырьмя расчетами гранатометчиков можно запросто расстрелять всю колонну, и ни одна машина не сумеет ответить огнем. Разве не очевидно? Однажды духи это поймут, вот что беспокоило по-настоящему, и отчего по спине бежал озноб. Риск попасть в огневой мешок оставался.

– «566-й», не отставать! Держать дистанцию!

– Есть держать дистанцию, – вяло прошуршал эфир.

Машина замыкания, только что полученная с завода, с механиком-водителем Олексюком выпустила из эжектора шлейф горячего прозрачного дыма, присела на задние катки и легко рванула вдогонку за предыдущей машиной. «Вот поганец, специально отстает, чтобы потом вертеться на виражах, – Ремизов неодобрительно посмотрел в конец колонны, но вслух так ничего и не сказал. – Надо Алексеевичу попенять, пусть займется этим наездником». БМП Олексюка, как тяжелая гоночная машина, эффектно вписывалась в крутые повороты, занося корму, скользила траками по песку и мелкому щебню, притормаживала и стремительно стартовала.

– «566-й»! – не выдержал ротный. – Держать колею!

– Есть держать колею, – снисходительно ответил эфир. Колонна уже подтянулась и спешить стало некуда.

Расставив машины на заданном участке дороги, на самых опасных подступах, где еще осенью экипажи батальона подготовили заглубленные площадки и вырыли окопы на двух стрелков, командир роты осмотрелся. В 1982 году «духи» жгли и били здесь афганские колонны, шедшие в Пишгор, прошлой осенью это повторилось, их командиры надеялись пройти до места без прикрытия и охраны, но не вышло. У водопада, на крутой петле, лежат и еще долго будут лежать, пока совсем не сгниют, несколько сожженных остовов машин. По всему пути встречаются каркасы грузовых автомобилей, сброшенных с обрыва, так всегда поступают, когда подбитая, горящая машина мешает движению колонны. «Двойки» шестой роты замерли на своих позициях, подняли к нависающему гребню иглы стволов, скоро мимо них в сторону Гульбахора пройдет колонна роты материально-технического обеспечения, а после обеда – две колонны в обратном направлении, в полк, с ними вернутся назад и саперы.

Только Ремизов вспомнил о них, как голосом командира взвода саперов заговорила радиостанция. На подходе к Анаве, к крупному кишлаку, Баламут сделал стойку, а когда начали прощупывать каждый сантиметр дороги, обнаружили на обочинах противопехотные мины по две на каждой, напротив друг друга. Командира взвода в эфире сменил оперативный дежурный, приказав усилить бдительность и докладывать обо всем подозрительном.

Проведя перекрестьем прицела по противоположному, лежащему за Панджшером, более низкому хребту, Ремизов натолкнулся на бликующий предмет. Вот, черт. Прицел? Снайпера, гранатометчика? Может быть, обыкновенная консервная банка, но размышлять на эту тему не досуг, поэтому большой палец рефлекторно нажал кнопку электроспуска, и четыре снаряда мгновенно ушли к цели. Вот и отлично. Реакция восстановлена, значит, отпуск закончился давно. Когда пыль от разрывов снарядов осела, бликов на противоположном хребте не осталось.

– «962»-й! Обстановка нормальная, веду наблюдение.

В полк вернулись поздно. После того как все колонны прошли, группа шестой роты снялась с блокировки и двинулась следом, вот тут-то Олексюк и потерял правую гусеницу на петле у водопада после очередного гоночного виража.

– Ты какого… ты какого тут… – Васильев с багровым лицом, размахивая руками, в нелитературных выражениях объяснял дорожному хулигану, как можно и как нельзя ездить на бронетехнике по серпантину. – Ты что себе позволяешь, бездельник! Гауптвахты на тебя нет, в зиндан закрою!

– Ну, что у вас? – Подошедший Ремизов собрался было устроить механику-водителю разнос, но, увидев, что опоздал, застыл, насупившись, обуреваемый невыплеснутой энергией.

– Что, что… На самом поганом месте загреб правой гусеницей песка и щебня, она и слетела. Вся слетела! Как умудрился-то?! Разбивать траки придется.

– Айвазян! Готовь два поста, по четыре бойца в каждом, радиостанцию, и – на гребень хребта. Один пост – слева от колонны, другой – справа. И сам с ними, прикроешь нас сверху, пока гусянку поставим.

– Понял, командир.

– Смотри там! – Энергия наконец выплеснулась. – «Духов» не прозевайте. Скоро стемнеет.

Вместе с яркими, словно нарисованными звездами все четыре машины вернулись в расположение, заняли свои окопы. Солдаты, не принимавшие участия в выполнении задания, готовились ко сну, вид у всех был сосредоточенный, нелюбезный, но Ремизов не сразу обратил на это внимание, пока не увидел, что стена казармы во внутреннем дворике, дверь в офицерский блиндаж порублены шрамами.

– Старшина, что у нас тут произошло?

– Мина упала. – Сафиуллин не смотрел в глаза ротному словно чувствовал за собой вину. – Прямо во двор упала.

– Ты у меня дежурный по происшествиям и по плохим новостям. Говори толком.

– Сержанта Гурьянова убило. Моего каптера Матыцына тяжело ранило в спину. Больше нечего говорить. – Он вздрогнул и окаменел. – Мы белье к стирке собирали. Я только зашел в блиндаж, а следом как рвануло, дверь с петель сорвало. Я выбежал назад, а они оба лежат, у Гурьянова артерию перебило, крови много. «Вертушка» сразу пришла, забрали обоих… Командир, а я не подал команду «в укрытие».

– Как же ты…

– Я не успел. А может, она первой была, я не знаю.

– Вот и не рассказывай об этом больше никому. У нас лучшие укрепления и окопы в полку. А от мины не убережешься. Нелепый случай.

На самом-то деле лучшими считались укрепления в артиллерийском дивизионе, в народе их вполне определенно прозвали «метро». Весь дивизион, располагавшийся выше Рухи, на круглом и голом щебенчатом горбу, на самой верхней площадке полка, просматривался со всех сторон, отчего и вел подземный образ жизни. На поверхности оставались только башни самоходных гаубиц и стереотрубы командных пунктов, а все прочее ушло под землю, под толстый слой бревен, досок и каменных плит. Вот туда, в дивизион, к двум машинам шестой роты, от самой казармы вела траншея, которую так и не дорыли Оспанов с Дуйсембаевым, ее глубина во время обстрела позволяла только ползти. Остальная ротная фортификация, глубиной в полный рост человека, была настоящей гордостью командира и старшины, они построили маленький город со своей баней, столовой, площадкой для отдыха. Все это прикрывалось стенами из камня и бетона, бруствером окопов и соединено траншейными переходами. И вдруг эта мина…

– Когда это случилось?

– Да вот, перед закатом.

– Не бери грех на душу. Она могла и больше беды натворить. Хорошо, что половина роты выходила со мной на блокировку.

– Ребят жалко. А Матыцин мне как младший братишка…

– Они все у тебя братишки. – Ремизов второй раз за день вспомнил Гайнутдинова. – Солдаты они, старшина, солдаты. Вот какое дело…

* * *

– Не прошло и полгода, да, Ремизов?

– Нет, товарищ капитан, полгода как раз прошло.

– Что бы вы все без меня делали? Что бы ты делал? – Савельев серьезно, деловито, поджав и без того тонкие губы, прикручивал к кителю лейтенанта орден Красной Звезды. – Вот это настоящая награда! Боевая! Звезда! Она красная, как цвет пролитой крови. Носи с достоинством и честью. И никаких значков рядом. Она должна царствовать на твоей груди.

Твердый взгляд начальника штаба вонзился в Ремизова, он был, как никогда, серьезен. На его груди тоже сияла Красная Звезда, но к ней, к своей, он относился иначе, награду же ротного воспринимал как признак настоящей доблести.

– Вы тоже награждены.

– Оставь. Я только отработал. – Савельев лукаво прищурил глаз. – А ты заслужил. Моя звезда без твоей выглядела бы не только одиноко, но и смешно. Чего стоит награда штабного начальника, когда ротные и взводные, боевые офицеры, не отмечены высокой честью? Я и на твоего замполита наградной оформлял, но сам понимаешь, какой расклад. Начальник политотдела представление из Ташкента отозвал.

– Он самый достойный. Все огни и воды прошел. Дважды ранен.

– Это и без тебя знают, и в штабе дивизии знают. Достойный. Только вот он фигурант в уголовном деле, обвиняемый, и еще не известно, что решит суд.

– Вот именно ему орден бы и не помешал, чтобы суд решил правильно.

– Твоими бы устами да мед пить, – сухо бросил начальник штаба. – Думаешь, мы не отстаивали в Баграме это представление? Комбату пригрозили, будет волну поднимать, сам фигурантом станет. Его представление, кстати, тоже вернули.

Вечером офицеры и прапорщики собрались в столовой батальона. Семь орденов и медалей утонули в эмалированных кружках. Савельев, как начальник штаба, как старший по званию среди награжденных, представлялся первым. Выпрямив спину, расправив плечи, он приподнял кружку с заветным орденом на уровень груди и в наступившей тишине четким голосом произнес:

– Капитан Савельев. Представляюсь по случаю награждения государственной наградой – боевым орденом Красной Звезды, – и выпил залпом до дна, выхватив из нее зубами серебряный орден. Следом за ним представился замполит батальона Добродеев, затем Ремизов, командиры взводов батальона. Когда отрапортовал последний прапорщик, комбат, чувствуя, что от торжественности момента у всех присутствующих пересохло в горле, поставил во вступительной части жирную точку:

– Ну, с Богом. За государственные награды и за достойных!

Выпили, набросились на закуску, утоляя аппетит мясными и овощными консервами.

– Эй, на левом фланге, – окинув строгим взглядом застолье, поднялся Савельев, – кружки к бою. Между первой и второй пуля не должна пролететь. Товарищи офицеры, комбата забыли. Не мы забыли – командование. Иван Васильевич с батальоном с первого дня, все операции прошел, все испытания принял наравне с молодыми и здоровыми, жизнью рисковал, спал на камнях, из одного котелка с солдатами ел. Товарищи офицеры, у меня есть тост за нашего отца-командира, за комбата!

– За комбата! – Присутствующие за столом разом поднялись, и дружный стук железных кружек возвестил о единодушии.

– Васильч, ты – мужик! – тянулся к нему через стол захмелевший зампотех.

– Иван Васильевич, – когда страсти за столом чуть приутихли, а сам стол скрылся в облаке сизого сигаретного дыма, Добродеев, изрядно хмельной, толкнул под локоть комбата, – поясни, вот что за традиция такая, зачем мы ордена в водке топили.

– Нет, – комбат покачал пальцем у него перед носом, – мы их не топили, мы смывали с них наши грязь и позор. Понял? Одни смывали кровь врагов и невинных жертв, другие – кровь своих загубленных солдат. Но есть и третьи – чрезмерно честолюбивые – кто смывал с них бумажную пыль. Теперь к ним, к орденам и медалям, претензий нет. Они чисты. Но я не пожалел ни об одном подписанном мной представлении. А мой тост за чистую совесть! Ну, пей!

– Иван Васильевич, ты – самый достойный. Ты ведь самый старый комбат из всех, кто вошел из Союза. Ты – единственный, других уж нет. Жаль, что тебя обнесли. Ты поверь, я тут ни при чем. – Добродеев, хватив разом все, что, не пожадничав, плеснул ему в кружку комбат, с маслянистыми глазами и грубоватой лестью замазывал перед командиром свою неловкость. – Только вот насчет крови невинных до меня не дошло.

– А остальное, значит, дошло. – Усачев покрутил головой, усмехнулся. – Не нужен мне орден, да и не заслужил я его. Как тебе объяснить, замполит? Это же аванс на всю жизнь. Каждый день нужно доказывать, что имеешь право его носить.

– Настоящие офицеры никому ничего не должны доказывать. А мы – настоящие офицеры, мы порядочные люди. Я тебе как замполит говорю.

– Ты заблуждаешься, замполит, ты очень сильно заблуждаешься. Нельзя быть на войне и при этом чувствовать себя порядочным. Если кругом дерьмо и в прямом, и в переносном смысле, если на твоих глазах люди превращаются в рваные куски мяса, как ты можешь остаться сторонним наблюдателем, быть непричастным, порядочным? Кто вместо тебя пройдет чистилище? И кто ты есть сам? Или ты считаешь, что каждый тридцатитрехкилограммовый снаряд из пушки – это гуманитарный груз, помощь соседям, афганским братьям? Нет, каждый снаряд – это конец чьей-то жизни, но когда последний раз ты думал об этом? Тебе наплевать, мол, это не я стреляю, это не мое. А тот солдат, который спускает затвор, тоже считает, что он ни при чем. Ему дали угловые величины, он их ввел в прицел и… И все. А старший офицер на батарее тоже ни при чем, он нашел цель на карте, высчитал координаты и… А командир дивизиона? Он назначил эту цель, потому что, по данным разведки, в этом квадрате обнаружена группа вооруженных людей. Просто люди. Без имени, без пола, без возраста, без религии и народности и, может быть, даже не душманы. А командир полка? Это же он отправлял разведку и ставил задачу артиллеристам. И снаряд пошел. Через тридцать километров он взорвется в центре кишлака, на тропе, среди дувалов и виноградников. И ты ни при чем?! Да? И я ни при чем?! Кто же тогда при чем… Не смотри на меня так, будто ты – партийная совесть. У меня тоже есть совесть, своя.

– Иван Васильевич, – Добродеев оторопел от всего услышанного, – а ты когда про бумажную пыль говорил, это про меня?

На очередную блокировку машины шестой роты отправились под командованием Шустова. Личный состав и техника остались те же, больших изменений в боевой приказ на выход подразделения вносить не пришлось. Васильев из-за проснувшейся нелюбви к Олексюку поставил в замыкание другую машину и сам перебрался на нее: такая работа у техника роты – всегда прикрывать тыл.

Шустов, склонный к напористым движениям, любил ощущать дрожь машины, любил, чтобы ветер бил в лицо. В такие минуты внутренняя предубежденность, что что-то неминуемо должно произойти, отступала на задний план, ослабевала или совсем забывалась. Движение лечит. Оттого ли, что сердце поет в ритм мотору, оттого ли, что человек когда-то был птицей. Когда сзади с треском рвануло и дорога окуталась волнами густой серой пыли, он резко выпрямился в башенном люке, боясь оглянуться и посмотреть назад, что там, за спиной, где только что прошелестели гусеницы его БМП. Мина! Он не усомнился ни на секунду, но раньше «духи» не позволяли себе минировать дорогу так близко от Рухи.

На кой черт мне все это надо? Последняя блокировка и вот так… Твою мать…

– Никому не подходить! – Шустов орал бегущему с другого конца колонны Васильеву и солдатам, озирающимся в нерешительности по сторонам. – Мины!

Развернутая взрывом тяжелая машина стояла поперек дороги. Слева у нее отсутствовали четвертый и пятый катки и балансиры, на которых они крепились, на их месте и дальше, на днище, сквозь оседающую пыль просматривалась большая, в треть корпуса, вмятина в броневых листах, лопнувшие и разодранные сварные швы, из которых вытекало смешанное с маслом топливо. Разбитая гусеничная лента безжизненно волнами лежала сзади кормы машины. Башня, вырванная «с мясом», как забытая деталь от гигантского конструктора, валялась ниже дороги, в прибрежных валунах начинкой вверх, вокруг нее россыпью и в кусках снарядной ленты лежали боеприпасы. Осторожно, словно боясь обжечься, еще больше боясь увидеть человеческие останки, командир взвода взобрался на корпус машины, бросил беглый взгляд в дымящиеся проемы и щели. Огня не было, в открытых люках не было и обоих членов экипажа, наводчика и механика. По разбитой панели приборов стекали капли не успевшей свернуться крови, на выступающем кронштейне люка покачивался лоскут куртки механика. После такого взрыва экипажа здесь быть и не могло. Шустов соскочил с машины в гусеничный след.

– Нет их.

– Олексюк, – тихо позвал Васильев, оглядываясь по сторонам. – Олексюк.

– Ты что? – поднял на него недоумевающие глаза Шустов. Потом он еще раз оглянулся на изувеченную машину и снова посмотрел на техника роты. – Ты что?

– Ничего. Механика зову, – так же тихо, почти шепотом, ответил ему Васильев. – Олексюк, где ты? – Он еще несколько раз монотонно позвал солдата.

– Здесь я, товарищ прапорщик, – среди осевшей вместе с пылью тишины невнятно, как с того света, отозвался глухой голос.

– Ты еще одну машину угробил, Олексюк.

– Я не специально, товарищ прапорщик. Так вышло, – откуда-то снизу продолжал звучать усталый одинокий голос.

– Кто у тебя в башне был? – Преодолев оторопь, спросил наконец Шустов.

– Байсариев.

– Ну?

– Нету больше Байсариева. – Олексюк замолк.

Васильев, как отяжелевший заяц, прыжками от камня к камню бросился вниз, на звук голоса, искать своего механика.

– Алексеич, мины!

– А ну их к черту!

* * *

В строевой части штаба полка оживленно. Вот и у Ремизова опять новые солдаты. Еще полтора десятка учетно-послужных карточек, новые фамилии в штатно-должностной книге. Текучка. Рядом с ним, с любопытством оглядываясь по сторонам, переминался с ноги на ногу незнакомый капитан-танкист. Потертое, выцветшее обмундирование определенно говорило, что это свой, но вот его задубевшее лицо с просинью щетины на щеках и с полоской черных усов было незнакомым. Ремизов оглянулся на капитана, записывая фамилии прибывших солдат. Хм, я в полку всех знаю. Похоже, что у нас гости. Может, пополнение. Капитан, это ж в какую роту?.

– Здорово! – Он протянул руку. – Командир шестой роты Ремизов. Артем. А ты каким ветром к нам? У нас посторонних не бывает, нового человека сразу видно.

– Попутным. Только я не посторонний. Командир третьей танковой роты капитан Морозов. Петр, но чаще меня зовут Аркадьич. И отслужил я в этом полку, между прочим, полных два года.

– Интересное кино, а я тебя и не знаю.

– Понятное дело. Я из танкового батальона, в Рухе первый раз. Стою на посту на трассе напротив Гульбахора.

Только тут Ремизов сообразил, что не вязалось в облике капитана – конечно же, другие эмблемы, танковые.

– У меня замена, отслужил. А чтобы оформить документы…

– А-а понял, бюрократия непобедима. Где остановился?

– Да где мне? Я ж никого не знаю здесь.

– Как никого? Меня уже знаешь. – Они дружно засмеялись.

– Виноват.

– Ну, значит, решено. Давай к нам. У нас место всегда найдется – боевая готовность постоянная. Вечерком баньку организуем. По сто граммов хлопнем.

– Ну, слава богу, ночлег искать не придется.

– Что ты, здесь же все свои. Одной крови. Будь как дома.

Наверное, ради случайного гостя и банька удалась, как бы ни была она тесна, и ужин удался, как бы ни был он прост, а что еще нужно страннику? На пути каравана среди знойной бесконечной пустыни, среди блуждающих миражей вдруг возникает оазис, и благодарит он Бога за то, что не оставил тот его своей милостью, дал тень и воду. Дал красный флажок над армейской палаткой на пути его странствий, знак пристанища, где чужие, незнакомые люди встречают, обнимают, зовут за стол, потому что эти чужие – свои.

– Дорога – это отдельная тема. Мы, конечно, не ходили в рейды…

– Не объясняй, Аркадьич. Я бы с тобой судьбой не поменялся, я бы ни с кем не поменялся, свою бы прожить.

– Для меня дорога – это и есть судьба. Кто-то со стороны подумает: мёд, а не служба, но это до первого нападения на колонну. До первой подорванной цистерны с соляркой, когда огонь течет, как вода. Но наш комбат умница. Он придумал товарный обмен. И вот вместо того, чтобы отбиваться от снайперов и гранатометчиков – ты только не смейся, – мы торговали с афганцами. Чем придется. Все шло в дело. Ну вот простая вещь для примера. В соседнем кишлаке давно без ремонта простаивал дизель. Наш механик посмотрел, прикинул, на складе дивизии заказал ремкомплект, починил. Дизтоплива, масла у нас как грязи, и вот – дизель работает, в кишлаке свет. Да нам это ничего не стоило, а какое уважение! Это не все, ты знаешь, как они с нами рассчитались? Не поверишь – землю с виноградником выделили в бесплатное пользование. Сажай, что хочешь. Картошка, помидоры, лук, укроп. Так комбат приказал всем из отпуска семена везти, с афганцами, опять же, делились. Два-три урожая помидоров за сезон – как тебе! Весь батальон почти круглый год с овощами. Комбату на пост три раза в неделю свежее молоко и яйца привозили, по пятницам – мясо. Это, конечно, за отдельную плату. У нас таких кишлаков несколько.

– Да это не война, курорт со спецобслуживанием.

– Война, Артем, война. Только у нас на войне всегда были и есть союзники. На участках этих кишлаков ни на посты, ни на колонны никто не нападал. Они «духов» ни в свои кишлаки, ни на дорогу не пускали. Старейшины рисковали, а потому вопросы гарантий оговаривали отдельно. Получалось что-то вроде договора. От них приходит человек, сообщает, что и где произойдет, от нас – залп из танковых пушек. В прошлом году банда Карима их сильно беспокоила, требовала дань и рекрутов. Она и нас беспокоила. Вот и практический результат, и отдельная плата, и взаимопонимание.

– Интересно у вас. А я больше года в Рухе, в Панджшере и нигде не был, если, конечно, не считать пару командировок в Баграм и Чарикар. Вот и весь мой опыт общения с местным населением.

– Знал я одного парня отсюда, из Рухи. Уже год тому. Погиб.

– Год, говоришь, а кто такой?

– Лейтенант, Толиком звали. Фамилию не помню. Прокуратура его тягала.

– Толик? Рыбакин? – Ремизов замолчал, вглядываясь в капитана как в вестника судьбы и пытаясь понять, по каким законам или причинам делает она такие виражи. Этот капитан – последний, кто видел Рыбакина живым.

– Ты знал его?

Ремизов кивнул в ответ. Они молча поднялись, крепко сжав в руках кружки с самогоном, словно боясь их выронить или расплескать.

– Давай помянем. – Горючая жидкость обожгла горло, ударила в голову. Толика нет. Прошел только год или все-таки целая вечность?

– Много я узнал об этой войне, а вот понять… Увольте. Картина как-то не складывается. Бсли я с багажом и уровнем ротного понимаю, что надо завязывать, рубить концы и валить отсюда, неужели там, наверху… Неужели не понимают?

– Как тут уйдешь, если мы увязли, как в болоте? – усомнился Ремизов.

– Как? Надо принять решение – вот как! Включить волю. Потом все станет проще. Конечно, уходить придется с реверансами. Оставлять правительству технику, оружие, боеприпасы. Извиняться за ошибки. Широкую кампанию в мировой прессе устроить, объяснять и свои вынужденные шаги, и внезапный гуманизм. Это небольшая цена. На другой чаше весов жизни тысяч наших людей. И думается мне, что-то еще, что-то очень важное.

– Так мы что, виноваты? У нас в Панджшере несколько месяцев такая рубка идет, как-то не до извинений.

– Все я знаю. И Толик рассказывал. И другие ребята. И не только в Панджшере. Ты Сухова помнишь?

– Восток – дело тонкое?

– Вот-вот. Это не только афоризм. Это сущность. Мы же не понимаем, что здесь происходит. Афганцы несколько столетий пытаются создать свое государство, и у них это не получается. То, что происходит сегодня, – это еще одна попытка, очередная. И вот теперь мы влезли в этот кипящий котел. Какого черта! У нас же нет шансов! Кто-то другой попытается? Хотел бы я посмотреть… Я думал над этим. Понимаешь, им нечего терять. Они бедные. Что я говорю? Они нищие! А у нищих один фетиш – джихад. Но и это полдела. Они к тому же горцы, ну а то, что горцы живут грабежом, это понятно, ты знаешь. Мы – гяуры, а они – воины ислама. И нынешняя местная власть имеет свой интерес в нашей армии – кто-то же должен таскать для них каштаны из огня. Так какой еще нужен анализ? – Не совсем трезвые глаза Морозова вопрошали.

– Понял я тебя, понял. Только ты что-то перепутал. Кто они и кто мы? Лапотники против броненосцев.

– Артем! Броненосцы в латах и панцирях в свое время на Чудском озере тонули и тонули, а лапотники только пальцы загибали, потому что не все считать умели. Все повторяется. Броненосцы… Это не аргумент. – Морозов было вскипел, потом остановился и поднял глаза на своего молодого товарища, в них светилась грусть и особое тепло сочувствия. – Артем, я через три дня буду в Союзе, дома. А тебе и твоей роте еще надо выжить. У тебя все получится. И судьба у тебя нормальная, ты только помни одну вещь: все войны когда-нибудь заканчиваются. И твоя закончится.

* * *

Ремизов все чаще стал приходить к Малике один, теперь ему не требовался провожатый для поддержания компании в лице замполита, который всегда припрятывал в рукаве и дежурный анекдот, и очередную историю про командира полка. Она обладала невероятным притяжением, она влекла его, но в чем заключалась ее тайна, он не догадывался, да и не хотел знать, словно ее очарование вмиг растворится, исчезнет.

– Знаешь, я очень любил свою будущую жену, тогда еще просто девушку, мне даже казалось, что других не существует вовсе. Другие – это табу.

– Теперь ты, конечно, думаешь по-другому? Пожалел о своем выборе? – Малика с нескрываемой иронией скосила взгляд на лейтенанта. Она ему не сочувствовала, она вообще не сочувствовала влюбленным, способным на легкую чувственность, но не на глубокое чувство. Влюбленность проходит, как первый пушок на губах юноши. Каждый когда-то переживает это в первый раз, но мужчиной надо становиться вовремя, надо уметь слышать и принимать правду о самом себе.

– Нет, я и сейчас ее люблю, но иначе. Не так. Раньше она была частью меня, моим продолжением. А теперь она только попутчик, она все чаще спорит со мной, ругается и ничего не понимает в моей жизни. И мне почему-то ее жаль.

– Наверное, ты взрослеешь.

– Есть чувства, которые не нуждаются в обосновании, – не расслышав сказанных ему слов, продолжал рассуждать лейтенант, – и неважно, откуда они взялись. Но приходит время, и вдруг возникает вопрос… Что такого в том человеке, которого любишь? Что-то же должно быть, правда?

– Правда. Но похоже, что ты ищешь не любовь, а смысл жизни. Тебя настиг ветер перемен, это бывает со всеми. Отсюда и вопросы. Вот, например, закрой глаза и представь солнечный пляж в Сочи, в Гаграх, прозрачную волну, набегающую на гальку. Представил? Сердце щемит? Теперь открой, видишь – ничего этого нет. Там – частица мечты, и ты чувствуешь, как притягателен этот пляж, берег, в них есть волшебство. А теперь… – Малика уперлась руками в стол, посмотрела в глаза Ремизову прямо, жестко. – Теперь снова представь, но добавь в эту картину важную деталь – представь, что ты там совершенно один. Представил? Ну и зачем тебе эта мечта, если ни с кем не можешь ею поделиться? В этом все и дело. Что такое любовь? Это же дорога с двусторонним движением. Мало кого-то любить – любовь должна быть принята. Тот, кто по-настоящему любит, ощущает свою необходимость другому человеку, другим людям. Человек не может кому-то принадлежать, он не вещь, он рожден свободным.

– Ты все знаешь, и при этом до сих пор не замужем, то есть свободна.

– Думаешь, поймал? – По ее лицу пробежала тень не то сожаления, не то досады, интерес к молодому человеку вдруг ослабел. – Нет. У меня четверо младших сестер и братьев, и я должна их вырастить, на ноги поставить. А деньги надо еще заработать. Теперь понятно?

– Кажется, я сморозил глупость. – Ремизов остановился, не зная, как преодолеть неловкость. Он так много рассказывал ей о своих сомнениях, о другой женщине, он забыл, кто перед ним. Женщины – всегда соперницы. Он так и не сказал Малике то, что собирался, что она самая настоящая, самая лучшая и просто красивая. После всех его вопросов он для нее заблудившийся юноша, но уж никак не мужчина.

– Сказать глупость – не страшно, главное – не делать глупостей. – Малика натянуто улыбнулась, она честно доигрывала роль. – Хочешь еще чаю?

– Чаю? Да, хочу. Ты так хорошо его завариваешь, и у тебя вкусное варенье, – и снова ошибка. Уходить надо за минуту до того, как станешь лишним, молодой человек проскочил этот рубеж, даже не заметив. Ему так хотелось думать, что чай – это предложение задержаться, а не предложение как бы невзначай посмотреть на часы. Он бросил на нее взгляд, в котором неуместно отразилась робость, а по его лицу побежала бледно-розовая волна. – Ну разве ты не понимаешь?

– Нет, а что надо понимать? – На губах женщины заиграла кокетливая, ироничная улыбка.

– Вокруг две тысячи пропыленных, грязных мужиков. И ты одна, как хризантема среди саксаула. – Теперь его лицо медленно покрывалось пунцовыми пятнами.

– Артемчик, ты хороший человек, я не обижаюсь на тебя, но ты такой наивный. Давай я не буду тебя томить и скажу прямо. У меня есть мужчина, и мне одного достаточно. Ты ведь это хотел услышать?

В ответ он неловко опустил голову, чтобы она не видела, как вспыхнуло от стыда его лицо.

– Знаешь, чем молодой человек отличается от взрослого? Взрослые не рассказывают о своих настоящих и бывших женах.

Она врала. У нее уже не было мужчины, но теперь это не имело значения. Она просила Усачева не совершать поступков, о которых потом придется жалеть. Он не слушал. Словно стараясь досадить своей далекой супруге, подолгу не писал домой писем, а в тех, что все-таки отправлял, находил, за что упрекнуть, уколоть. А в одном из писем к жене написал, что без его благотворного влияния она стала слишком мелочной и обидчивой и недостойной боевого офицера. Это была одна из тех так называемых шуток, которые через четыре тысячи километров теряли иронию и дышали холодом отчуждения. Он разучился прощать. А когда-то умел. Потом родились эти фиолетовые слова о том, что им пора расстаться. Он струсил, такие слова высказывают в лицо.

– Я пойду, мне пора.

– А как же чай?

* * *

Лето началось с чрезвычайного происшествия в дивизионе. Взорвалась «Гвоздика», самоходная артиллерийская установка, смотревшая своим стволом вверх по ущелью Панджшера, ее позиция находилась в двухстах метрах от расположения шестой роты, и это расстояние входило в ближний круг разлета осколков снарядов. Она вздыбилась, выбросила из всех щелей, из открытых башенных и кормовых люков пламя, окуталась черным дымом, а когда ветер сдул черные клубы, ее оторванная и искореженная башня уже лежала на крутом скате горы далеко внизу. Что произошло, сразу не понял никто, а через минуту, отбрасывая все вопросы, на разрушенной позиции хлопнула первая раскаленная огнем гильза осветительного снаряда, и светящийся шар, вырвавшись на свободу, по крутой параболе улетел в сторону от полка, в расщелину Гувата.

– В укрытие!

Раздался сдвоенный хлопок, и два шара раскрыли свои парашюты над расположением дивизиона. Осмотревшись, разобравшись в происходящем, Ремизов понял, что это только начало. Горел корпус самоходки, горело растекшееся топливо, горели ящики с боеприпасами, а шары, не успевая прогореть в воздухе, опускались на землю. На каждой артиллерийской позиции в нише хранилось четыре боекомплекта артиллерийских снарядов, вскоре дело дойдет и до них, от нагревания и открытого пламени они начнут взрываться. Еще один взрыв встряхнул землю, разнокалиберные осколки ударили в стену казармы роты – это сработала боевая часть осколочно-фугасного снаряда.

– Черкес, Айвазян, забирайте роту, всех забирайте, кроме механиков. Сначала окопами, а дальше за дувалами, за укрытиями уведешь людей вниз, в расположение пятой роты. Дальше сам определишься, останешься с ними.

– Ну все, я пошел. А вам – приятно провести здесь время, в общем, не скучайте! – Замполит скорчил физиономию и, пригнувшись, побежал к роте.

– Алексеевич, что делать будем?

– Надо вытаскивать машины гранатометного взвода, не то сгорят, – в подтверждение его слов подряд раздалось несколько резких хлопков, утонувших в раскатистом разрыве боевой части и противном шелесте осколков на излете.

– Траншею в дивизион докопали?

– Да кто ж знал-то?

– Никто, говоришь, не знал. – Ремизов недружелюбно посмотрел на техника, но промолчал.

– Восемьдесят пятую я сам из окопа выгоню. А дальнюю, восемьдесят шестую…

Ремизов высунулся из-за бруствера окопа командирской машины. По полю, засыпанному гильзами и снарядами, пытаясь маневрировать между камней и воронок от разрывов, нелепо подпрыгивая на препятствиях, ревел дизельный «Урал». Один за другим сзади него, где-то совсем рядом с ним раздались три разрыва снарядов, осколки сыпались в шестой роте, неслись дальше, но «Урал» продолжал реветь и прыгать по бездорожью. Машина приближалась.

– Чокнутый!

– Он что делает? – Ремизов хотел разглядеть человека за рулем. Но тот продолжал жать на педали, резко крутил баранку и с широко раскрытыми, безумными глазами метался на сиденье, когда подбрасывало машину, и ее открытый задний борт бился об упорные скобы. Разглядеть лица водителя не удалось. Бросив случайный взгляд вслед «Уралу», когда он проносился мимо, Ремизов на мгновенье увидел в пустом кузове окровавленного человека, превратившего кузов в одно большое алое пятно.

– Рядом с нами герои, а мы даже не знаем их в лицо, – медленно прохрипел ротный. Вот почему он так спешил, этот водитель, почему так безумно и нерасчетливо лез под разрывы снарядов. Все когда-нибудь становится на свои места.

– Мы много чего не знаем о людях, – тихо добавил Васильев.

Следом за умчавшимся «Уралом» под разрывы снарядов, под салют осветительных ракет с позиций дивизиона начали уходить самоходки. По их броне, оставляя рубцы и вмятины на фальшбортах, гулко щелкали осколки своих же снарядов. Для гусениц камни и воронки – нормальная природная среда, «гвоздики» только лениво покачивались, показывая пренебрежение к происходящей суете. Четвертой в колонне самоходок из-за бруствера показалась БМП роты с номером пятьсот восемьдесят шесть на борту, отчего Ремизов привстал из окопа, вглядываясь в триплексы механика-водителя и пытаясь увидеть его сквозь узкое многослойное стекло.

– Кто? – прокричал ротный в ухо Васильеву.

– Не знаю, – растерянно ответил техник, – я никому не давал команды.

– да уж, многого не знаем. Я не уверен, я только зрачки и видел, но, если не ошибаюсь, – Хлыстов. Подворотничок пришить не умеет, а свою машину спас, из-под огня вывел. настоящий солдат!

Последняя артиллерийская установка прошла мимо расположения и окопов шестой роты, ей вслед продолжали методично рваться снаряды.

– ну что, я пойду, выгоню из окопа восемьдесят пятую.

– Отставить! стой, где стоишь. Механик выгонит. риск для всех есть, но каждый должен заниматься своей работой. Хлыстов смог, и другой сможет.

Смог и Худайбергенов. И вовремя – рванул еще один погребок с боеприпасами. Промедли с эвакуацией, боевая машина пехоты сгорела бы, как и ее артиллерийская подруга, и механик мог бы погибнуть при попытке до нее добраться. вскоре на голом щебенчатом горбу, на верхней террасе машин, боевой техники и личного состава не осталось. Только на командном пункте несколько офицеров-артиллеристов, благодаря системе укреплений «метро», продолжали вести наблюдение за распространением огня. Под угрозой находился основной артиллерийский склад дивизиона, рядом с ним уже полыхал огонь. но был и еще один склад, о котором почти все забыли.

– шустов, запроси комбата. Почему все молчат? Что происходит?

– Командир, ты о «градовских» ракетах не забыл?

– Забудешь тут, когда они под боком. главное, чтобы Кашаев и Лосев помнили.

– а если он загорится?

– а если он уже горит? Хм, не подумал? надо проверить. но этим я сам займусь.

От окопа, где укрывались офицеры, до склада расстояние не превышало ста метров, из них двадцать – открытое место, а дальше возвышалась небольшая стенка, вполне пригодная, чтобы за ней лечь. Идея – проще некуда: добежать до склада и увидеть все своими глазами. склад, представлявший собой сруб из толстых бревен, обвалованный и обнесенный колючей проволокой, обычно охранялся часовым дивизиона, теперь, когда с командного пункта подступы к нему не просматривались, что происходило вблизи склада, никто не знал.

– Командир, каску надень.

– Если думать о том, что она может пригодиться, – ротный с сомнением посмотрел на протянутую ему видавшую виды, потертую каску, – то лучше ничего и не начинать. Не привык я к каске, бежать будет тяжело и неудобно.

Дождавшись, когда очередной разрыв рассыпал по земле беспорядочные осколки, Ремизов бросился к складу. Несколько секунд до следующего разрыва. Вот он – желтое ядро с красной короной превратилось в серо-черную стремительную волну – лейтенант, вытянувшись, бросился на землю. Когда он, громко дыша, прижался к каменной стенке террасы, сверху, как горох, посыпались тяжелые куски железа. Осколки снаряда на излете казались ленивыми и обессилевшими и падали почти отвесно, скрадывая мертвую зону. Почувствовав момент, Ремизов снова бросился бежать и вторым броском добрался до склада. Увиденным он остался доволен: пока ни одного пожара рядом, но что будет дальше?

Дальше ротный приказал механикам выгонять БМП из окопов, где они находились в безопасности, и плотно выстраивать их полукольцом ниже уровня склада.

– Командир, мы погубим все машины.

– Точно, Алексеевич, мы погубим все наши машины. А что, есть варианты? Надо спасать полк, да и себя тоже. Если ракеты начнут стартовать прямо со склада и поползут вниз, через весь полк, на месте Рухи будет марсианский пейзаж. – Если Ремизов ошибался, то не слишком. Ракета становилась на боевой взвод, после того как включался маршевый двигатель и реактивная струя срывала тело ракеты с места, а взрывалась – позже, при столкновении с препятствием. Сколько ракет на складе и где они взорвутся, после того как реактивные струи потащат их по земле?

Васильев с недоверием смотрел на ротного, если что-то случится со складом, то рота точно останется без техники, а марсианские картины – это не его дело. Начальников много, пусть решают.

– Надо что-то делать, Алексеевич! Ну кто-то же должен… Подошедший танковый тягач напористо устремился в самую гущу детонирующих снарядов. Установленным впереди грейдером он вгрызался в бруствер окопов самоходок, в развороченные погребки, сбрасывал рассыпанные снаряды и гильзы, и прочий искореженный хлам с высокой насыпи вниз, на каменное ложе Панджшера. Но и после часовой работы тягача до самого вечера в разных точках верхней террасы гремели случайные взрывы, из-за чего первая батарея дивизиона вернулась на огневые позиции только через сутки, а для второй потребовалось восстанавливать всю фортификацию почти с нуля.

– Иван Василич, что там стряслось-то? Я в парке был, с машинами четвертой роты возился, вроде бы и не слышал, чтобы нас обстреливали. Сначала хлопнуло где-то наверху, а потом как началось, как началось. К нам вниз осколки долетали.

– Все просто, Петрович, солдатики покурили, ну и… Дальше ты знаешь.

– В башне, что ли?

– Видишь, как ты все быстро схватываешь. В башне. Там же самое лучшее место для курения. Порох после стрельбы рассыпан, взрыватели, капсюли-детонаторы. Что еще нужно, чтоб все это рвануло? Солдатик нужен, желательно дембель.

– Васильч, ты шутишь как-то нехорошо.

– Я и не собираюсь хорошо шутить. Я вообще шутить не собираюсь. Из-за одного урода такие потери. Люди погибли, наводчик орудия от ожогов в санчасти умер, одного бойца осколком убило. Ты прости меня, конечно, Петрович, уважаю я тебя, но разве ты не видишь, что происходит вокруг?

– А что происходит?

– В том-то и дело, что ничего не происходит. Нам мало, что нас из минометов накрывают не реже чем раз в два дня. Так мы сами себе кровавую баню устроили. Из-за рядового разгильдяйства. Не надо с нами воевать – только объявить войну, а дальше мы сами все сделаем. А ведь в дивизионе узбеков и таджиков нет, я ни одного азиата не видел – там славяне служат. В прошлом месяце саперы на своих минах подорвались.

– Ты куда клонишь-то, командир?

– Сворачиваться надо, пока мы еще больше своего мяса не настрогали. Поиграли в войну – и хватит. Либо мы воюем и побеждаем, либо считаем жизнь каждого солдата. Одно из двух, по-другому никак. Мы больше года в ущелье, батальоны и роты из рейдов не выбираются, после каждого выхода «021»-е и «300»-е. У нас авиация и артиллерия, у нас есть все, а обстановка только ухудшается! – Усачев нервно взмахнул рукой, схватил воздух, словно хотел его задушить, и уже тише продолжил: – На прошлой неделе разведчики завалили один минометный расчет в Ханизе. Ты представляешь, из чего бородатые вели по полку огонь? Ствол, прикрученный проволокой к самодельной треноге, сваренной из ржавого уголка, а вместо плиты кусок толстого дерева, наверное, от створки ворот. Ну, как тебе противник?.. А мы тут сами себе кровопускание делаем. Я не могу ответить за каждую солдатскую жизнь. Ты понимаешь меня?

– Не знаю, Василич. Надо день до вечера прожить, а там видно будет.

– Все-таки не понимаешь. Меня достал этот бесконечный учебный центр. Каждым делом надо заниматься профессионально, тем более когда такие высокие ставки, а мы только и делаем, что учим и учим новобранцев. Что ж за страна такая? Время идет, а ничего не меняется. Ну не будет у нас победы, это ты понимаешь?

– Эт понимаю. В тридцать седьмом тебя бы уж точно к стенке поставили за такие-то слова. По пятьдесят восьмой статье, как пить дать, как врага народа.

– А сейчас не поставят? – Усачев грустно усмехнулся.

– Сейчас не поставят, – без усмешки ответил зампотех.

– Спасибо родной стране и за это, это единственное, что изменилось.

– А что, разве страна у нас плохая? – не скрывая удивления, спросил зампотех.

– Когда все со всем – хорошая. – Усачев замялся, хлопнул зампотеха по плечу. – Ладно, Петрович, пустое. Но с кем, кроме тебя, о больном поговорить, с Савельевым, что ли? А ты все-таки душевный человек.

– А ты сам?

– А что я?

– Что-то с головой у тебя не в порядке.

– Нет, Петрович… Что-то с сердцем.

– Напьешься опять?.. Напьешься – к Малике не ходи, – пробурчал себе под нос Петрович. – Девка видная, ни к чему ей дурная слава, да и тебе ни к чему. По полку и так слушок пополз.

– Заступник, что ли? – Усачев усмехнулся. – Не ходок я уже. Она мне на дверь указала. У нее и без меня ухажеров достаточно.

– Если ты так о Малике, то и впрямь заслужил. Не зря люди говорят.