Генеральный секретарь, строгий и сосредоточенный, сцепив руки за спиной, расхаживал по своему кабинету. Его обычно мягкое круглое лицо несло глубокий отпечаток раздумий и непринятых решений. Страна втянута в войну, и с этим ничего невозможно поделать, это факт, следствие шапкозакидательских настроений и геополитических ошибок.

– Докладывайте, товарищ министр обороны.

– Войска 40-й армии успешно справляются с задачей, поставленной перед ними партией и правительством, контролируют большую часть территории Афганистана. Но это только военная составляющая всего комплекса проблем. Ее нельзя рассматривать обособленно. Общая политическая обстановка не позволяет нам более эффективно противостоять многочисленным бандформированиям, в основном исламистским. Их количество не снижается, а финансирование из-за рубежа, прежде всего из США, Саудовской Аравии, только возрастает. Это подтверждают наши источники.

– Я вас понял. Доложить по существу вопроса вам нечего.

– Товарищ Генеральный секретарь, сейчас зима, перевалы в горах закрыты, активность моджахедов приостановлена, так что ситуация в целом стабильна. Мы готовим активные боевые действия в провинции Хост вблизи границы с Пакистаном, это позволит уничтожить крупную группировку противника и перекрыть на этом участке каналы поставки оружия моджахедам. В то же время базы подготовки, очаги контрреволюции находится вне пределов…

– Прекращайте, прекращайте. Может быть, мы и Пакистан втянем в орбиту боевых действий, потом Иран, Китай? Доложите ваши предложения. Пошел седьмой год, как мы влезли в эту авантюру, пора уже что-то решать.

Министр обороны наморщил лоб в надежде сосредоточиться и поймать мысль Генерального. Он, немолодой человек, послуживший всем, начиная со Сталина, – военный прежде всего. Он вместе с 40-й армией – последний довод генсека, и решать ребусы не его задача. Нет ни одной задачи, которую не выполнил или не смог бы выполнить контингент, но если военные успехи не подкреплять твердыми политическими шагами, все усилия напрасны.

– Хорошо, Сергей Леонидович. Если у вас нет конструктивных предложений, тогда они найдутся у меня. – Генеральный секретарь остановился, протер носовым платком очки. – Безусловно, мы оказываем интернациональную помощь братскому народу. Обратите внимание – помощь! В сложившихся обстоятельствах нам необходимо перед лицом всего демократического мира продемонстрировать свою добрую волю. Это будет способствовать авторитету страны на международной арене, нашей политике, а также поможет менее болезненно подойти к другим, возможно, более радикальным решениям. Подумайте о частичном выводе войск из Афганистана.

– Товарищ Генеральный секретарь, это что же – признать поражение? Повторить американское фиаско во Вьетнаме? Но мы много лет на этом строили свою политику.

– После американцев не так стыдно, – твердо глядя в глаза министру, продолжил Генеральный. – Но сейчас не об этом. Определите, сколько мы можем вывести полков или батальонов, не ослабляя группировку. И еще, при вступлении в должность вам указывали, что главная задача в Афганистане, во всяком случае ваша задача, заключается в том, чтобы активными действиями контингента пресечь внешнюю агрессию со стороны недружественных государств и переломить ход войны. И, как я понимаю, решения до сих пор нет.

* * *

Умер дед. Не дождался. Как он устал от этой жизни, никто точно не скажет, а каково ему теперь смотреть сверху на земные дела? Отмучился. Вздохнул в последний раз и взлетел в небеса. В небеса, обязательно в небеса. За все годы, сколько помнил Артем своего деда, никого тот не обидел. Самое страшное его ругательство – «утроба ненасытная», обращенное, конечно, к бабке, к бабе Маше, теперь оно кажется смешным. А самые большие друзья и соратники – это корова Ветка и телушка да семь овечек, с которыми он гулял по окрестным выгонам и лощинам. Они не требовали денег, не мешали его мыслям, перед ними не было стыдно за прожитую жизнь.

Все, нету деда. Ремизов опустил руки с письмом, мать раньше ничего не писала ему, что он тяжело болен, давно лечится, и в капельках влаги, замирающих в его выцветших ресницах, ни о чем, кроме близкого прощания, не прочтешь. Не писала, чтобы не беспокоить сына своими страхами и бедами, но ведь эти страхи и беды и есть самое важное в жизни человека, все остальное – мимолетная искрящаяся мишура. Из семьи ушел самый старший, патриарх. Чья-то очередь к небесным вратам стала ближе.

После Нового года командира шестой роты в паре с командиром минометного взвода перебросили на усиление на новый пост охранения № 33 с радиопозывным «Одесса». Так он и вошел в обиход, пост, который называли по имени. Он располагался на невысоком хребте, тянувшемся вдоль Панджшера, вдоль дороги между Анавой и Рухой, с его позиций хорошо просматривалось холодное, заледеневшее ложе реки с черной незамерзающей водой. На этом участке дважды практически в одном и том же месте моджахеды сожгли несколько машин полка, погибли люди. И это несмотря на сопровождение колонн боевыми машинами пехоты. Их засады сработали как положено, напор и внезапность почти всегда гарантируют успех. Моджахеды определенно осмелели, стали опытнее, в ответ на наше растущее превосходство в оружии менялась их тактика войны.

С тех пор как в ноябре здесь поставили пост, они на дорогу не выходили, не обстреливали колонны и пост не беспокоили. Свою окопную роль, охрану этих самых проходящих колонн, контроль над местностью, «Одесса» играла хорошо. Но вместе с успокоенностью и вся война в ущелье становилась окопной, словно затертый в горах полк, как и оторванный от него пост, предназначались только для самообороны. Рейдов стало меньше, «духов» – больше, они решили, что гости засиделись в их долине.

– Кондрат, опять мы с тобой вдвоем. Как я от тебя устал.

– Взаимно. Глаза бы мои тебя не видели.

– Опять про Ленинград рассказывать будешь?

– Да пошел ты… – Кондрашов нехотя отмахнулся от своего напарника. – И не Ленинград, а Питер.

– Почему «Питер»? Слово-то хулиганское.

– А ты думал! Это голос рабочих окраин, – гордо произнес коренной ленинградец, то есть питерец, и настоящий патриот Кондрашов. – Ну подумай сам, Ленинград – это такие мраморные, тяжелые бастионы войны. Неприступная твердыня, мощная, как ледокол. Европейский форпост Союза. Цивилизованное, строгое лицо страны. А Питер? Это же романтика, это удальство, это что-то домашнее, близкое, это можно потрогать, обнять. С ним даже выпить можно. Вот так. А ты думал…

Он снова взахлеб рассказывал о великом городе, выискивая все новые штрихи в его портрете, он его обожал, боготворил, и, конечно, не за революционное прошлое, а за то особенное, неповторимое, что делало любого ленинградца причастным к Истории. И Ремизов снова слушал очередную новеллу о чудесных сновидениях из исчезнувшего мира. Когда вокруг только черные горы с заснеженными северными скатами, серое небо с бледным пятном солнца да ветер между ними, воспоминания, даже чужие, согревают. К Москве Кондрашов относился, если говорить мягко, со снисхождением, а если так, как на самом деле, то и пренебрежительно. Далекий от обеих столиц Ремизов с ним не спорил, хотя и не понимал, чем Кремль уступает Дворцовой площади и Адмиралтейству. «Питер – это наше величие, это цивилизация». – «А Москва?» – «Москва – это колбасные очереди и грязь под ногами». «Земляне» – однозначно лучшая рок-группа в мире, и то, что она происходила из Питера, являлось главным аргументом.

– Чем Большой театр лучше Кировского? – Он символ – и только. А разводные мосты на Неве, а Балтика, а Кронштадт, а белые ночи? И вообще, это «Зенит» стал чемпионом, а не «Спартак».

– Кондрат, ты – ненормальный, ты – фанатик. А я никогда не был в Ленинграде. – Ремизов мечтательно вздохнул. – Ну и что ты молчишь? Приглашай в гости.

Новый пост оказался хорошо вооружен, но его расположение внушало командиру роты беспокойство. С другой, южной стороны их низкого хребта, у подножия, лежал заброшенный кишлак Паршар, тот самый, нафаршированный минами. Уже два года, как он обезлюдел, но по утрам по свежему снегу в стереотрубу в нем хорошо наблюдались следы ночных посетителей. По домам, куда такие следы вели, Кондрашов регулярно наносил удары из миномета, это стало хорошей практикой для нового, еще не обстрелянного расчета и хорошим нравоучением для тех, кто эти следы оставлял. От кишлака, петляя и скрываясь из виду за нависающими утесами, уходила на юго-восток узкая долина. Судя по карте, она заканчивалась перевалом, связывающим ее с Хисараком, а дальше – с Малым Панджшером. Тот дальний горный массив ни наши, ни афганские войска не контролировали, а от него лежал прямой путь на Хост и Пешавар. Вот такую коммуникацию перерезал тридцать третий пост.

Хребет, на котором располагалась «Одесса», вверх по течению Панджшера делал две седловины, а потом стремительно и круто поднимался к небу, угрожающе возвышаясь над постом. Близость этой возвышенности к посту позволяла иметь там огневые позиции и с хорошей точностью вести огонь и снайперу, и расчету ДШК. Учитывая соседство опасной горы, Ремизов сразу занялся инженерным оборудованием. Линия окопов не должна совпадать с линией огня снайпера, поэтому она ломалась под разными углами и с каждым днем хоть на пару сантиметров, но становилась глубже. В самых твердых местах, где натыкались на гранит, рвали грунт специальными кумулятивными зарядами, но в основном самой главной ударной силой по-прежнему оставался лом. Лопатой глубже, чем на полметра, копать не получалось. Дальше шла порода, по счастью, хребет в основном состоял из залежей известняка, и лом скалывал куски. Методично, раз за разом. Работали всем постом в две смены.

– Ну что, Кондрат?

– У меня опять кончились мины.

– Прекращай транжирить. У нас должен быть НЗ. Не менее чем на один бой. В перспективе – еще больше. Считай сам, сколько это будет. Что с плановыми целями?

– Четыре в кишлаке и на подступах. Две – на хребте. Должно хватить.

– Дай их координаты полковой артиллерии. Я договорюсь с командиром дивизиона, и мы их пристреляем. Заодно и «духам» намекнем, что здесь все серьезно.

На следующий день, после того как артиллерия прощупала снарядами кишлак, по посту первый раз работал снайпер. «Духи» отреагировали быстро, и знакомство состоялось. Били одиночными, редко. Две пули подняли фонтаны на бруствере, несколько ушли в молоко, еще две с недолетом ударились в камни и рикошетом надрывно пробуравили небеса. Ремизов, как обычно, поднял пост по тревоге, двумя пулеметами и веерами автоматных очередей всего поста прошелся по четвертому ориентиру – уступу черно-серой скалы и выше уступа, где чернел низкорослый кустарник. Снайпер вел огонь с этого направления, но из-за белого слепящего снега его огневую позицию никто не засек. В промежутках стрельбы ротный прислушивался в ожидании выстрела гранатомета, но так и не дождался, хотя расположенные вблизи ориентира завалы камней были его целью, и, что важно, осколки при разрыве способны сделать то, чего не может пуля, – достать цель с ее обратной стороны.

Пробегая вдоль траншеи к позиции пулеметного расчета, он натолкнулся на гранатометчика, в испуге забившегося в длинную щель своего окопа. Тот сидел на мерзлой земле, судорожно хлопал длинными рыжими ресницами, подтянув колени к подбородку, сжав грязными ладонями уши и виски. Обрезком бесполезной трубы рядом с ним на дне окопа лежал незаряженный гранатомет. Ремизов схватил солдата за шиворот, приподнял, как котенка, приближая к себе его разбегающиеся глаза.

– Касымов, ты что? Кто «духов» бить будет?

– Товарищ лейтенант!.. Я боюсь.

Его голос вздрагивал, рыжие волосы, выбившиеся из-под каски, отливали золотом на мертвенно-бледном лице, а узкие плечи продолжали сотрясаться от каждого близкого и дальнего выстрела.

– Касымов, ты должен поддержать славу башкирского народа. А ты? – Ремизов пребывал в бодром настроении, и малодушие солдата воспринял без обычного напряжения. Да, котенка всякий пожалеет, пожалеть человека гораздо труднее. Человек – звучит гордо, вот эта гордость и мешает жалеть слабых. А в военкомате не спрашивали, будет ли ему страшно, когда над бруствером окопа, в метре над его головой, с уходящим воем, с насмешкой чиркнет по краю души хищная пуля.

– Я боюсь. Они над самой головой свистят.

– Ты в безопасности, Касымов, ты же в окопе. Смотри, я стою в полный рост, а бруствер еще выше. Ну, боец!

– Мне страшно. Я не могу. Это в первый раз.

– А-а, так у тебя сегодня боевое крещение. Ну и нормально! Письмо домой напишешь, про свой подвиг расскажешь.

– Какой же подвиг?

– Был в настоящем бою, выстоял – вот и подвиг. Про товарищей не забудь написать. А сейчас иди в блиндаж и не путайся под ногами.

В роте новые солдаты, молодые. Ремизов поймал себя на мысли, что он вернется домой раньше, чем они. Отголоском мысли, тенью черной птицы пронеслось: да и все ли вернутся? Он не хотел бы поменяться с ними местами, дом, такой далекий и нереальный, настойчиво звал бродягу к себе. Другим отголоском, в оправдание себе, прошелестело: «Я-то постараюсь, поберегу их, а что с ними будет после меня?» Он как-то странно почувствовал, что запаса его жизненных сил осталось ровно столько, чтобы дожить до замены и добраться до границы. Борьба за выживание не терпит размеренной траты времени, сил, и если она в нужный момент сжигает клетки-нейроны, то не спрашивает, сколько их осталось – за выживание она забирает все. Два месяца до замены – это много?

– Сегодня отрабатываем бросок гранаты Ф-1, «лимонки». Граната хорошая, толковая. Как рванет – «духам» мало не покажется. Да и тому, кто бросает, – тоже, потому что радиус разлета убойных осколков у нее до двухсот метров.

– А РГД будем бросать?

– Кто там такой умный? Присяжнюк?

– Я, товарищ старший лейтенант.

– Игрушечные гранаты бросать не будем. Если дело в бою дойдет до РГД, считай – хана. Пока у тебя есть хотя бы одна «эфка», ни один «дух» не страшен. Бояться ее не надо – к гранате надо привыкнуть, а бросать будем вместе со мной. Меры безопасности простые: все в укрытии, все в бронежилетах и касках. После броска залечь за камни.

Место для метания выбрали очень удобное. С восточной стороны, со стороны основного хребта, пост заканчивался глубокой расщелиной с крутым, почти вертикальным откосом. Часовые считали этот участок безопасным, и Ремизов дважды ловил их спящими, но на таком склоне среди насыпи камней невозможно установить мины, здесь оставалась единственная брешь в минном поле поста. Этот участок и выбрали для тренировки. Первым вызвался минометчик.

– Никогда не бросал Ф-1. Надо попробовать.

Резким броском Кондрашов отправил гранату как можно дальше, но радиус поражающих осколков слишком велик, чтобы его преодолеть. Через секунды разрушительно, со скрежетом рвущегося железа и до противного зубного скрежета лопнул воздух и угрожающе, опережая звук, из расщелины вырвались рубленые осколки гранаты.

Весь пост прошел через Ремизова. Когда дело подходило к концу, он утвердился во мнении, что это действительно страшная граната, и каждый боец сегодня совершил поступок. Поступок, о котором будет помнить. Кто-то сделал и открытие в себе. Как минимум один, Присяжнюк, это сделал точно. При замахе, когда плечо отведено назад, когда кольцо с чекой уже выдернуто, его рука задрожала и разжалась… «Присяжню-у-ук, бросай!» – кричал ротный и сам правой рукой со всей силы толкнул правую ладонь солдата. Граната дважды стукнулась о камни, падая по склону, но солдат и офицер успели вжаться в свой окоп. Взрыв прогремел близко, и в уши ворвался безумный хаос остро заточенных звуков.

Касымов бросал последним. После полутора десятков яростных разрывов его сердце ушло в пятки, ротный стал страшнее учительницы математики, окоп – страшнее школьной сцены на концерте самодеятельности. Сама жизнь превратилась в один сплошной экзамен.

– Давай, дружок, забросим-ка мы ее ко всем чертям. У тебя руки потные, вытри их и успокойся.

Но тот продолжал суетливо оглядываться по сторонам, лишь бы не смотреть в пустеющий гранатный ящик, где его ожидал последний приз с ввернутым запалом.

– Бери гранату. Хорошо. Вот так.

Касымов крепко сжал рукой тяжелый ребристый овал железа, и тот нагрелся. Ремизов накрыл широкой ладонью руку своего солдата. Одинокий здесь, на посту, непристроенный, с большими грустными глазами на широком лице, он чем-то напомнил Комкова, и ротному хотелось научить его выживать на войне.

– Держишь? Чувствуешь ее? Не бойся, я с тобой. Граната тебе не враг – она твоя защита, твоя оборона. Она так и называется – оборонительная.

– Я понял, товарищ старший лейтенант. – Или Ремизову показалось, но голос солдата стал чуть увереннее.

– Разжимай усики. Так. Выдергивай чеку. Так, спокойно. Все у нас получится.

– Я боюсь.

– Это слова, они ничего не значат, а бросать надо. Чеки уже нет. Давай сам. Бросок!

В две руки они отправили гранату в расщелину, и следом обратно вырвался ставший обыденным резкий, пронзительный скрежет рваного железа.

* * *

Не успел Ремизов спуститься в полк, как его сразу засыпали новостями. И сто раз прав тот, кто сказал, что самая лучшая новость – это отсутствие новостей.

– Командир, мне выговор объявили, – первым отрапортовал Сафиуллин.

– Наверное, по делам?

– Какое «по делам»? На утренний осмотр пришла медицинская комиссия во главе с Литвиновым. В строю двадцать механиков и наводчиков-операторов стояло. У двоих вшей нашли, а заявили, что десять процентов роты поражено педикулезом. Комбат раскричался, мол, это я во всем виноват, и сгоряча влепил мне выговор.

– Вшей нашли все-таки? – Ремизов внимательно посмотрел на своего старшину, и тот под его взглядом приуныл. – У нас в роте семь утюгов, так? Мы их специально покупали, из Союза везли, чтобы прожаривать швы на белье. И что же, семь на двадцать солдат недостаточно? А мне за компанию с тобой выговор не объявили, я же ротный как-никак?

Старшина насупился и промолчал. Пришла очередь высказаться технику.

– Командир, тут такое дело. У соседей потери, трое «021»-х. БМП на мину наскочила. Их офицеров и нашего замполита, Черкасова, отправили в командировку сопровождать груз «двести». Не заставляли – сам согласился, говорит, теперь его дело отрабатывать…

– Кто вместо него на посту?

– Айвазян вернулся. Ненадолго, отправят в Союз, старая рана открылась.

– А как там Мирзоев, мой сменщик? – При этих словах Ремизов улыбнулся, по-доброму вспоминая свой прежний, почти домашний двадцать четвертый пост, на котором теперь командовал новый взводный.

– Да никак. Таджик, он и есть таджик, в коллектив так и не вошел. Со своими общается, там на посту радиоперехвата таджики, целыми днями у них в блиндаже пропадает. Все остальное ему как собаке пятая нога. Вот такой наш новый взводный. Но если что – узнали бы сразу. – Что имел в виду Васильев, осталось недосказанным, а Ремизов не уловил в интонации прапорщика ничего тревожного.

– У меня еще новость – на завтра готовим машины к сопровождению. Встречаем колонну с боеприпасами и топливом в Чарикаре и тянем в Руху. Ты – старший, командир.

– Это я сразу понял, раз она с боеприпасами. – В груди чуть кольнуло, напоминая, что до замены всего ничего, и тут же разлилось тепло, как будто это будет время счастья. – Возьмем восемь машин.

Вышли из Рухи поздно, чтобы не наступать на пятки саперам. Наученные чужим опытом, то есть опытом Олексюка, шли быстро, на четвертой передаче, где это позволяла разбитая в грязь дорога. Скорость, выверенная дистанция между БМП, готовые к бою и развернутые в стороны опасных расщелин орудия – все, что только можно сделать для отражения нападения, Ремизов сделал. Проходя мимо своего поста, он запросил «Одессу», отсалютовал по радио Кондрашову, оставшемуся теперь в одиночестве. Тремя часами позже мастеровитые механики-водители вытащили колонну на Кабульскую трассу.

К Чарикару подъезжали медленно. Что бесшабашные афганские водители на помятых машинах, что пешеходы вместе со своими ишаками, не признающие никаких дорожных правил, что зеваки, сидящие на корточках у самой обочины, – все будто норовили залезть под брюхо БМП. Никто не пытался и подумать, что тяжелая гусеничная машина, созданная для войны, опасна сама по себе. Завидев шурави, от дуканов к ним навстречу наперегонки бросились мальчишки, старшему из которых не исполнилось и восьми лет. Они не выпрашивали подарки, не протягивали ладошки для подаяния – они работали, зазывали покупателей, предлагали свой товар, совсем недорого – нет афгани, пойдут русские деньги, нет денег, возьмут латунную артиллерийскую гильзу. Город кишел, как муравейник, не обращая внимания на колонну бронемашин, а за гомоном, за базарными выкриками потерялся и глухой гул дизельных моторов, и неспешное перемалывание гусеничных лент. Тысячи людей, в основном мужчин в длинных светлых рубахах и широких тонких штанах, сновали по торговым рядам и переулкам, интересуясь товаром, новостями и почти ничего не покупая. Они общались. Мирный город, мирный базар. И дуканщики смотрели на офицера, на чужака, не иначе как на богатого иностранца, у которого всегда есть пайса.

Восток не изменился за последние века. Если чуть-чуть напрячь воображение, мелькнет в толпе чалма Али-Бабы, хитрая улыбка Насреддина, проплывут в переулке верблюжьи горбы каравана бухарских купцов, задержавшихся в Чарикаре по дороге в Багдад. Покачиваясь на броне боевой машины, Ремизов с живым интересом рассматривал восточное столпотворение, этот неподдельный музей истории и этнографии, целиком выхваченный из древности и чудом сохранившийся до наших дней. И он, иностранец, здесь не больше чем путешественник, посторонний наблюдатель, не имеющий никакого отношения к жизни, кипящей за стеклом выставочной витрины. С этой жизнью и с этим народом он никогда не сроднится, не сможет, они так и останутся для него чужими.

Его вопросы об этой диковинной восточной стране который месяц не находили своих ответов. Какой-нибудь заезжий корреспондент, побывав в Афганистане по заданию редакции, сумеет увидеть много больше: и кабульское такси, для которого главное – чтоб сигнал работал, и жизнь-быт большой афганской семьи у открытого очага, и с председателем комитета самообороны, и с муллой, и с моджахедом-перебежчиком побеседует об их афганской жизни. Сколько интересного на белом свете, а Ремизов так ничего и не увидел за два года, конечно, кроме Панджшера, кроме войны, которая эти годы забрала себе. Как ни странно, но именно это заезжему корреспонденту может показаться неинтересным и даже скучным.

– Колонна, стой. Алексеевич, становись плотнее. Двигатели не глушить.

У Ремизова есть попутчики. Два офицера из штаба полка напросились к нему в колонну именно для того, чтобы съездить на базар. С броней шестой роты им нестрашно: восемь орудий при полных боекомплектах – это не кабина «Урала», похожая в час «X» на консервную банку. А у ротного свой резон – офицер в бою лишним не будет.

В первом же дукане у старшего лейтенанта разбежались глаза. Ремизов в этих торговых рядах не в первый раз, но каждый раз все повторяется заново. Много удивления, восхищения, некоторое сожаление, что не все рассмотрел, и всегда мало времени. При всем уважении к гарнизонному магазину, сравниться с этой обыкновенной глинобитной лавкой он никак не мог. Покупателя здесь почти боготворили. Когда же хозяин, приговаривая на смеси русского и фарси, начал буквально рассыпать перед ним товар, отказаться от покупки стало невозможно. Бача брал разные вещи, браслеты, кроссовки, коробки парфюмерии, кассеты, часы, читал по глазам, нравится ли это, и если нет, тут же оставлял товар на прилавке и нес новый товар, лишь бы покупатель не повернулся к нему спиной и не ушел. Торговец расплылся в улыбке, сегодня он не ошибся в покупателе. Тот пришел потратить деньги и потратил их, к общему удовольствию. Странно только, что покупатель совсем не торговался и переплатил почти вдвое.

В следующем дукане, а располагался он рядом, чувствовалась торговая специализация. Это было помещение четыре на четыре метра, все – сантиметр к сантиметру – заваленное упаковками с джинсовой одеждой. Трудно себе представить, но представить надо – тюки и стопки с брюками, юбками, комбинезонами, батниками поднимались до потолка. Масштабы потрясали. Ремизов купил всего-то одни джинсы для себя и юбку жене, а хозяин так обрадовался, как будто только что провернул самую выгодную сделку. Если бы его вместе с товаром – да в Союз, он бы узнал, что такое настоящая торговля. Бача сносно объяснялся по-русски, говорил «спасибо» и с такой же широкой улыбкой, как и у предыдущего дуканщика, кланялся покупателю, офицеру. Ремизов, забираясь на броню, озадаченно размышлял: если они, афганцы, так рады русскому человеку, то что мы здесь делаем с оружием, на каких же углях тлеет и вспыхивает огонь этой странной затянувшейся войны?

Из-за двух попутчиков задержались еще на полчаса. И Васильев, и солдаты сделали свои покупки быстро, они-то помнили, что выполняют боевую задачу, а поход на базар – это как перерыв на обед, и он уже кончился. Штабные офицеры, вооруженные списками, поскольку покупки они делали не только себе, чужой боевой задачей не тяготились, в их головах колесики крутились совсем в другую сторону.

– Товарищи офицеры! – перекрывая базар, во все горло кричал Ремизов. – Такси подано и ждать не будет.

– Сейчас, сейчас, – жестами отмахивались от него штабные, вокруг которых назойливо крутились и торговцы, и их малолетние помощники, размахивая зажатыми в руках цветными пакетами.

– Время, время! Нам пора. – Командир роты гипнотически взирал на минутную стрелку, а его не слышали, да и не особенно слушали. – Механик! Курбанов! Дай обороты! – Двигатель взревел, ему откликнулись и другие машины. – Еще добавь. Вот черти, не хотят слышать… Курбанов, давай помалу. Догонят.

Колонна черепашьим шагом двинулась сквозь людскую толпу. Бронированный клин словно раздвигал скопление людей, они освобождали дорогу, оглядывались, всматривались в чужестранные лица. Молодой парень толкал перед собой высокую, похожую на арбу, одноосную повозку. Она тяжелая, и ему еле удалось выскочить из-под головной БМП через водосток на обочину. Хуже пришлось старику с ишаком. Упрямое животное не хотело слушаться, не собиралось спускаться в водосток и пропускать тяжелую машину, из которой требовательно рвался дурманящий дизельный выхлоп. Механик не увидел старика и его согбенную спину, еще меньше шансов оставалось у ишака. Старик в последний момент отскочил в сторону, споткнулся и упал. Фальшборт машины толкнул ишака в толстый бок, и тот рухнул, нелепо поскользнувшись, а все его четыре копыта застряли между катков и гусениц машины.

– Стой! Стой, Курбанов! – кричал ротный.

Поздно. Его крик уже не имел значения. Семнадцать тонн не останавливаются в один миг.

Бедное животное, оставшись без ног, с выпученными глазами дико хрипело, не в силах выдавить из себя такое знакомое и с детства смешное «и-и-а-а». Люди бросились спасать ишака, вытаскивать его из-под катков и гусениц, это был сострадательный и совершенно бессмысленный порыв. Спасение заключалось только в одном – дать ему быстро умереть.

Машина встала, следом встала и вся колонна, штабные офицеры наконец-то закончили свои покупки и забрались на последнюю в колонне БМП. Впереди тем временем десятки встревоженных и любопытных людей пришли в движение, поднимая руки к небу и моля Аллаха о справедливости. Они плотным кольцом окружили машину, с руганью набросились на механика-водителя, не обращая внимания на командира, который и был здесь в ответе за все. Аллах все видел, как можно с этим не согласиться. Жаль старика, оставшегося без главной рабочей силы, жаль безвинную животинку, жаль эту страну, землю которой вспахивают траки чужестранных боевых машин. Но Аллах все видел и все благословил. Ремизов крепче сжал автомат. Стрелять нельзя, вокруг обыкновенные люди, здесь обыкновенный базар – самое мирное, что только есть в мире, что придумано от сотворения мира. И что важно именно сейчас – нет ни одного вооруженного человека в толпе. Но Ремизов сжал свой автомат, потому что не знал, что делать, потому что никогда не расставался с ним, а последние два года, два года без двух месяцев, все решал только с оружием. Он совсем забыл или никогда не знал, что проблемы в мире решаются иначе, и эта жаждущая справедливости толпа и не собиралась взять за жизнь ишака жизнь человека – толпа хотела правды. Курбанов – таджик, и он понимал, что ему сейчас кричали, он был своим среди возмущенной толпы, и эти люди видели в нем не советского солдата, а только преступника, который должен ответить по их законам. Курбанов что-то кричал в ответ по-таджикски, в испуге крутился в своем люке, выискивая глазами командира.

– Вперед! – громко крикнул ротный.

– Как вперед? Там люди! – Механик с огромными черными глазами на смуглом лице ничего не понимал.

– Дай полные обороты на холостых, погазуй – и вперед!

Ремизов и сам видел, что там люди, другое дело, что он не видел выхода. Он также знал, что неуправляемая толпа агрессивна и опасна. Когда его быстроходный дизель взревел, выбросив вверх заряды сизой гари, он резко поднялся с башни, встал рядом с люком механика, держась за ствол орудия и дико вращая глазными яблоками, крикнул во чрево многоголосой толпы:

– Дорогу!

Толпа чуть ослабила напор, переключив внимание на офицера, и траки гусениц хищно лязгнули.

– Дорогу!!!

Его яростный крик над приглушенным гомоном толпы пронесся порывом ветра. Толпа почувствовала чью-то новую волю, не успела ее переломить и подалась. На какой-то миг она стала управляемой, послушной. Колонна двинулась. Теперь ее никто не мог остановить.

– Ты что же делаешь, балбес? Это же твои родственники, – с жутко бьющимся сердцем, не успев остыть, в запале Ремизов набросился на Курбанова. – Ты этого старика без кормильца оставил.

Но после разъяренной толпы механик ничего не страшился, даже если ротный даст в ухо, все ерунда. Они же разорвать на куски могли… Пришлось бы стрелять… Его мысли, прикрытые шлемофоном от внешних шумов, не реагировали на обидные слова. Ремизов сорвал с курчавой солдатской головы шлемофон и тяжело сел рядом с люком на ребристый броневой лист, нервная волна уже ослабла.

– Что они тебе кричали?

– Что меня Аллах покарает. Проклинали. Обзывали неверным, хотели побить. А что я? Этот бабай с ишаком сам лез прямо под «гусянку». Чем легче управлять: ишаком или большой машиной? Вот я и кричал, чтобы крутили хвосты своим ишакам.

– Испугался?

Курбанов в ответ молча отвернулся.

Когда Ремизов остановил свои БМП в назначенном месте, за Чарикаром, вблизи расположения мотострелкового полка, для встречи автомобильной колонны, к нему подошли штабные офицеры.

– Слушай, командир, а ты здорово разобрался. – Светловолосый капитан в наглаженной форме, с легким запахом одеколона, оттеняющим запах дорожной пыли, со значением покивал головой: – Чувствуется хватка мастера.

– Закуривай, – протянул ему пачку сигарет другой капитан, чуть полноватый, флегматичный, явно перехаживающий своего «майора», окинул его новым оценивающим взглядом. Ремизов отказался от сигарет, и он продолжил: – Двести чеков ты, конечно, сэкономил, но иногда лучше извиниться и заплатить. И весь этот базар с раздавленным ишаком был бы улажен.

Молодой офицер посмотрел на него с вопросом, совершая одно из самых важных открытий в своей жизни – он понял, зачем люди придумали деньги.

По песчаной гарнизонной дорожке навстречу Ремизову, поблескивая стеклами очков и расплываясь в широкой улыбке, шел Марков. Одетый в новое полевое обмундирование, ухоженный, посвежевший, в сверкающих туфлях, он походил на настоящего штабного начальника, инспектирующего свои владения.

– Арчи, ты? Здесь, в Чарикаре? Какими судьбами!

– Сколько зим, сколько лет! – Ремизов раскрыл руки, принимая в объятия давнего и почти забытого друга, – Мишка, ты как? Ты где? Вот ведь служба, некогда вспомнить, я уж не говорю – связаться. Сам-то сюда как попал?

– Да я в сто семьдесят седьмой полк за личным составом, за пополнением. Потом, обо мне потом. Дай я на тебя погляжу. – Марков отстранился и удовлетворенно, почти восторженно, с легким привкусом зависти рассматривал своего бывшего напарника. – А ты заматерел. Настоящий боевик, настоящий офицер.

– За два года рейдов да горной жизни не то что боевиком, аборигеном станешь. А ты, я смотрю, в командный состав выбился, обмундирование с иголочки, туфли, как зеркало.

Они присели на скамейку, прикрытую масксетью.

– Как там наши, термезские?

– Знаешь поговорку: ты да я, да мы с тобой. Савельев, Мамонтов, Черкасов да Петрович – вот и все наши. А новости? С сентября стоим на постах – вот и все новости. Я с Кондратом на тридцать третьем, напротив Паршара, помнишь такой кишлак, нет? За эти месяцы он мне все уши прожужжал, все про Питер да про Питер.

– А я из Питера вот, совсем недавно груз «двести» возил. К командировке двенадцать дней отпуска пристегнул. Видел жену Толика Рыбакина, хорошо выглядит. Только назвать ее вдовой язык не поворачивается – она весь год на танцы в наше училище ходила, подыскивала себе будущего лейтенанта. Похоже, что нашла.

– Б…ть, – презрительно выругался Ремизов.

– Теперь ты все понимаешь.

– Денег на машину накопил?

– Что ты? Пусть тесть с тещей копят. А я вернусь героем! У меня «Красная Звезда», – сказал Марков с чувством, но негромко, словно сдерживая напор торжества. И чуть смущаясь Ремизова.

– За какие дела?

– Служить в штабе, в разведбате и не быть награжденным, ты что?

– А-а, понял. Ты только Кондрату не рассказывай, когда встретишь. Он-то тебя не поймет. Его орден где-то пропал.

– Я тут ни при чем. Спасибо Володе Александрову. У него орденов и медалей – в два ряда. Удачливый. Он со своей ротой всему батальону ордена таскает. Была как-то операция, он тогда во взводных ходил. Взял караван, а там переносные зенитно-ракетные комплексы, прикинь! Ему – «Красную Звезду», комбату – «Знамя», а там и повыше персоны есть. Вовка – настоящий офицер, я ему раз объяснил, мол, возвращаться из Афгана с пустой грудью неудобно. Он не обиделся, говорит, какие проблемы, решим. Вот под это дело и меня в список на награждение включили. – Марков поправил очки на носу, вздохнул, потер левой рукой ребра и с напором продолжил: – А что ему обижаться, он свое взял полностью.

– В общем, вертеться ты научился.

– Научился, а то.

Марков отвечал с веселой иронией, нисколько не конфузился, его жизнь удалась, он чувствовал себя победителем и явно собой гордился. Открытое добродушное лицо располагало, он совершенно не боялся, что кто-то позавидует ему и украдет удачу.

– Тут, в медсанбате, такие девчонки служат, пальчики оближешь, Мамонт рассказывал? – Марков заговорщически подмигнул, не в силах скрывать от своего друга, что и он там желанный гость. – Могу познакомить.

– Ну если бы год назад… А теперь не сезон.

– Напрасно. А у меня там классная подружка есть, уж и не знаю, не поспешил ли я в свое время жениться.

– Знавал я два года назад одного лейтенанта по фамилии Марков, крепкий же был орешек, его как-то в купе поезда две шикарные молоденькие девицы не могли в постель затащить. Помнишь такого лейтенанта? – Ремизов в этот момент и сам точно не знал, сочувствует ли он своему другу. – Судя по всему, в твоей жизни большие изменения. И от твоей реликтовой моногамии не осталось и следа.

– Помню я того лейтенанта. Девиц помню, между прочим. Прошли заповедные времена, а теперь… Понимаешь, одним людям твои деньги нужны, другим – ты сам. Есть разница? – По его лицу пробежала легкая тень, не задержавшись ни в одной морщинке. – А тут скоро в Союз, заменщик раньше срока прибыл. Я бы в Баграме еще на полгода задержался. Надо решить, что делать дальше, как жить, с кем жить.

Они расстались, и Ремизов так и не узнал, кому нужны деньги, которые Марков собирал на машину, кому нужен он сам и что ему делать дальше, поскольку на полгода он здесь не задержится. Не положено. Восемь боевых машин шестой роты двинулись в обратный путь, в Панджшер, заняв место по боевому расчету в колонне тяжелых, груженных боеприпасами КамАЗов.

* * *

Утром Кондрашов, дежурный офицер, на снегу разглядел следы. Нет, не в кишлаке – рядом с постом, на расстоянии прицельного выстрела. Подошел Ремизов, начал внимательно рассматривать в бинокль обрез опушенной снегом скалы, располагавшейся справа. Снег сбит. Под скалой натоптано.

– Ну что скажешь, напарник? – Ремизов невесело усмехнулся и, не дожидаясь ответа, закончил: – Это наблюдатель. Они нас изучают. Собирай всех, кроме часовых, к нашему блиндажу.

Солдаты стояли серьезные и мрачные. Все знали о ночном происшествии, но не знали, что за ним последует. Ротный же на ходу закручивал сюжет и следом писал сценарий.

– Вот такие дела, – Ремизов сделал паузу. – «Духи» занялись нами вплотную. Готовятся к нападению. Или кто-то сомневается?

В ответ – дружное, сосредоточенное сопение.

– А теперь я спрашиваю: кто проспал «духа»? Молчите. Надо четко усвоить, пока это только урок. Шаги в рыхлом снегу не услышишь, я знаю. А слышать надо. Готовьтесь, у «духов» есть план. Они изучают расположение наших постов, порядок смены часовых, расположение минного поля. Заградительные мины на белом снегу хорошо видны, теперь они нас не защитят. Со стороны расщелины, если у диверсанта под ногами просыплется щебень, его тоже на снегу не услышишь. Вот вам и расклад.

Весь день, отставив все другие дела, на посту чистили оружие, проверяли боеприпасы, раскладывали в подсумки, в ниши на позициях. И, как оказалось, не зря. Ближе к вечеру оперативный дежурный полка сообщил, что «духи» готовятся к нападению на тридцать третий пост, получены данные радиоперехвата. Нападение возможно сегодня ночью.

Стемнело.

– Поработаем по кишлаку?

Ремизов бодрился, но на самом деле у него на душе скребли кошки. Сколько будет «духов», какое у них оружие, как поведут себя солдаты? Он решил вопрос с командиром дивизиона, и с темнотой, когда «духи» выдвинутся в кишлак, на подготовленные позиции, в этот момент по ним залпом ударят гаубицы.

– Артиллерия готова. Расход – четыре снаряда на каждую цель. Ждут команды, – потирая ладони, ответил Кондрашов.

– Давай к радиостанции. По плановым целям – огонь!

По каждой из шести целей артиллерийская батарея дала залп. При полной луне на гребне хребта, среди дувалов и на петляющей в ущелье тропе, методично вырастали и опадали высокие черные грибы разрывов. Профилактика состоялась, и в груди ротного, как после глотка коньяку, стало теплее.

Больше всего теперь беспокоили слабые минные поля. Если «духи» наблюдают давно, они поймут, что их можно пройти. И еще этот не ко времени выпавший снег. В кедах они пройдут бесшумно, ни один камешек не стукнет. Ни один часовой не проснется. Проспят Чапая. В ночь Ремизов выставил дополнительные посты охраны, а все посты сделал двойными, на них несли службу сразу два солдата. Так им не страшно, и, если один задремлет, другой подстрахует.

Ночь выдалась напряженной. Каждые полчаса офицеры по очереди ходили вдоль траншеи, проверяли службу. О том, чтобы уснуть, и не помышляли. Последний месяц перед заменой – выстукивал в голове метроном – это чтобы служба медом не казалась.

– На наши посты еще ни разу не нападали, – разряжая обстановку, заявил Кондрашов.

– Знаю. Но здесь сквозной проход через горный массив. Если большая банда выдвигается на Саланг или в Чарикарскую «зеленку», они могут пустить здесь или главные силы, или хорошую группу для отвлечения внимания.

– Могут. Но на их месте я не стал бы шуметь, если цель другая. Командир полка, наверное, решил подтянуть службу. – Он вздохнул. – Я не стал бы шуметь. Нам с тобой осталось-то… А мой орден потерялся где-то. Не успею получить до замены.

– Орден, конечно, ценная вещь, но ты бредишь им каждый день, не свихнись. Он стоит того, чтобы заработать психоз?

– Это же государственная награда. Каждому понятно, что ты настоящий офицер, заслуженный человек. Если кто спросит, что я делал в Афгане?

– Говори, как есть: сражался за счастье афганского народа, не щадя живота своего.

– Смеешься. Еще не знаешь, как жизнь повернется. – Кондрашов помолчал в раздумье, взвешивая решение и, наконец, произнес: – Наверное, какие-то ловкие ребята украли у меня орден.

– Тебе бы с Черкесом поговорить, он бы объяснил, что по-настоящему важно в нашей жизни, а что шелуха.

Около двух часов ночи он толкнул в бок Кондрашова, тот дремал, не раздеваясь.

– Выпей чаю, пока горячий. И начнем.

Офицеры заняли свои окопы на командном пункте, осмотрели чернеющий внизу кишлак. Тишина, безветрие, сырой воздух напоминает о приближении весны. Не подавая команды, Ремизов всадил длинную очередь трассерами в проступающий сквозь черноту ночи контур скалы, той, что наблюдал утром. Потом положил автомат на бруствер и только смотрел, как включились в дело его часовые.

– Кондрат, давай к своим. Расход – две мины по любым целям на твой выбор.

Ударил крупнокалиберный пулемет. Короткими очередями брызнул по скале, потом перенес огонь дальше, как бы отсекая отход мнимого противника. С обоих флангов тоже короткими, но плотно обрабатывали правый сектор автоматы. Сначала на гребне хребта, а чуть позже на дальнем подступе к Паршару ухнули два разрыва мин – Кондрашов свою задачу отработал. Установленный расход боеприпасов для учебной стрельбы заканчивался. Сухо щелкнули два последних одиночных выстрела. И тут, подводя черту, гулко, с напором выстрелил гранатомет. Реактивная граната, осветив факелом бруствер, усыпанный гильзами снег и гранатометчика в монументальной позе, стремительно ушла в сектор. Ремизов с удивлением проводил ее взглядом. Граната ударилась корпусом о грунт, рикошетом ушла вверх и шрапнелью разорвалась в воздухе. Эхо несколько раз раскатами отразилось от скал, накрыв собой другой, менее различимый звук.

– Касымов, ты выстрелил?

– Я, товарищ старший лейтенант, так точно.

– Молодец, Касымов, порадовал командира. Но стрелять надо не с бруствера, а из укрытия.

К ним быстрым шагом приближался Кондрашов.

– Рем, ты слышал? – спросил он оживленно.

– Что слышал?

– Ну как что? Сейчас после разрыва гранаты вскрик был. И я слышал, и мой расчет тоже, – встретив недоверчивый взгляд Ремизова, он продолжил: – Давай еще кого-нибудь спросим.

– Спросим. Касымов, вызови ко мне Федорова.

Сержант Федоров возглавлял часть своего отделения на правом, противоположном от минометчиков, фланге поста и пользовался доверием командира.

– Крик был, это точно.

– Похоже, что у нас результат, наблюдателя завалили, – помедлив, сделал вывод Ремизов. – Но надо получить подтверждение.

Пост радиоперехвата по их просьбе внимательнее прослушивал ночной эфир, и под утро от него пришло сообщение, что этой ночью в районе Паршара, то есть рядом с «Одессой», один из моджахедов получил тяжелое ранение. Все сошлось…

После завтрака пост построился, а точнее, собрался в самом широком месте траншеи.

– Проведем плановые политзанятия, – Ремизов оглядел свой чумазый, но сытый личный состав.

Ночная тренировка прошла хорошо, организованно, пост показал выучку и добился результата. «Духа» завалили, можете не сомневаться. Но вы должны точно знать одну важную вещь. Самую важную вещь! Это не тир, где мы ведем огонь по мишеням – это война. Никто из вас не должен подумать, что он стрелял в человека и убил человека. Солдат стреляет в душмана, во врага, и убивает именно душмана. Здесь, в Панджшере, вы защищаете братский афганский народ, его надежду на будущее. Полураздетый, полуголодный, неграмотный. Вы сами видели, как они зимой босиком в резиновых галошах ходят. Вы знаете, что они едят – черствые кукурузные лепешки. У них нет ни радио, ни книг, ни газет. Нам есть что и кого защищать. И, кроме нас, им никто не поможет. Ну разве не так? Сержант Федоров? Присяжнюк? Касымов?

– Так, товарищ старший лейтенант. Так.

– Они конституцию вот только приняли. С колен встали. Землю получили. Паранджу сняли. А их назад – в рабство. А мы рядом, через речку – и мы на все это смотреть будем? И разводить руками. Они нас о помощи попросили. И мы пришли к ним с помощью, с интернациональной помощью, потому что мы – Советский Союз. Мы лучшие. Сегодня лучшими были вы. Так и напишите домой, ротный сказал. Рядовой Касымов, выйти из строя! – Из глубины строя в первую шеренгу протиснулся гранатометчик. Ремизов расправил плечи, торжественно приложил ладонь к краю шапки. – За успехи, достигнутые в ходе выполнения учебно-боевой задачи, объявляю благодарность!

– Служу Советскому Союзу!

– По прибытии в полк буду ходатайствовать о представлении к медали «За боевые заслуги». Служи, солдат. А теперь, это касается всех воинов ислама и всех воинов-крестоносцев, всем умываться с мылом и снегом. Утренний осмотр я сам проводить буду.

– Рем, ты же врешь, ты же на самом деле думаешь по-другому. – Кондрашов уперся в него строгим вопросительным взглядом.

– То, о чем я думаю, никому знать не положено. Но есть простой принцип познания – от простого к сложному. Солдаты смысл понять должны, смысл своей работы, службы. А государственная политика, международная реакция – не их дело. Это как чемодан с двойным дном. Дороги, фабрики, дома мы строим? Строим. Их революцию защищаем? Защищаем. Финансовая помощь – как непересыхающая река. Мы для афганского народа не враги – друзья, очень выгодные друзья, ведь так? Так. Так что же ты спрашиваешь? Ну, отвечай. Молчишь ты потому, что эта дружба нам слишком дорого стоит. Вот и здесь, в Панджшере, за два года обстановка лучше не стала. Так вот – это им знать рано, а нам с тобой – самое время. Солдат не должен сомневаться в том, что он исполняет, его служба – это и есть его вера.

* * *

После того как на двадцать четвертом посту сменились офицеры, после того как, отслужив с достоинством и честью, как того требует устав, уволился сержант Фещук, психологический «портрет» службы изменился. Оборудованный по самым высоким требованиям командира роты Ремизова, пост к тому времени стал крепостью, и вероятность нападения на него снизилась почти до нуля. Первым это понял и оценил новый старший поста, лейтенант Мирзоев, прибывший в полк прямиком из учебного центра в Азадбаше. Следом за ним это поняли и все солдаты, потому что не стало ночных тревог, проверок несения службы часовыми. Медленно и однообразно потекли зимние дни, расплющенные низкими, тяжелыми тучами, внезапными порывами ледяного ветра. Началась окопная тоска. Мирзоев почти все время проводил в теплом блиндаже поста радиоперехвата с земляками, тяга к дому, к родному языку всегда объяснима, тем более что с одним из радиоразведчиков они раньше жили в Душанбе на соседних улицах. За службу он был уверен, потому что два крепких парня, Оспанов и Дуйсембаев, пообещали, а он им поручил все организовать согласно уставу. И ротный говорил, что они хорошие солдаты, в бою не подведут.

– Сегень, докладывай, сколько у нас осталось банок картошки. – Дуйсембаев сел на лавку и уставился на солдата прищуренными глазами.

– Надо посчитать, – растерянно ответил солдат.

– Ты повар или нет, или тебе мозги прочистить? Должен и так знать.

– Четыре литровые банки. – Сегень суетливо покопался в своих невеликих закромах, считать там было нечего.

– Вот нам с Оспановым и пожаришь, и взводному еще. На расход две банки. Ясно? Остальным перловку, – видя вопросительный взгляд, добавил Дуйсембаев.

– Денисов тоже дембель. Ему жарить?

– Делай, что сказал, пока в пятак не получил. На всех не хватит.

Оспанов в это время деловито и, не особенно церемонясь в выражениях, выстраивал личный состав поста.

– В одну шеренгу становись! Вот так. – Он оглядел подобие строя. – Что, сучье племя, ротного на посту нет и заняться нечем? Целыми днями пузо на нарах греете, ото сна опухли. Я вам дело найду. Кто траншею докапывать будет?

– Так ведь земля мерзлая, – буркнул невнятно Мец.

– Я тебе дам, мерзлая, зубами будешь грызть, сука! – Оспанов отреагировал неожиданно резко, и легкий тычок по печени тут же достался Мецу, отчего тот согнулся и заскулил. – Я наведу порядок. Вот так-то.

Когда все свободные от службы начали монотонно постукивать лопатами, Оспанов отправился вниз по траншее к минометчикам, за ним, не торопясь, направился и Дуйсембаев.

– Денисов, а почему твои «самовары» пропустили построение?

– Лейтенант построение не объявлял, а до моего расчета тебе и дела нет.

– У меня до всего есть дело, он мне разрешил управляться на всем посту.

– А ты кто такой?

– Сейчас узнаешь, кто он такой, – влез в разговор Дуйсембаев и сильно ударил сержанта в лицо.

– Теперь понял? – Оспанов растянул в улыбке узкие губы. – Я тот, кто наводит порядок.

На время они оставили Денисова в покое. Увидев у него на щеке ссадину и синяк, Мирзоев проявил было командирский интерес, но, получив обычный солдатский ответ – поскользнулся, упал, – успокоился. Через неделю у минометчиков уснул на посту часовой. Все тот же ночной дозор в лице Оспанова и Дуйсембаева принялся не сильно, но методично его избивать, пока на шум не выскочил из блиндажа Денисов.

– Ты что кипятишься? Он заработал – он получил.

– Мой солдат, я сам и разберусь.

– Ты? Разберешься? Будешь защищать слизняков – мы с тобой разберемся.

Бежать некуда, это чужая страна, это горы, это минное поле вокруг поста с одиноко вьющейся тропой, и если себя защищать, то здесь и сейчас. Никому ничего не надо доказывать, разве только себе. Длинная рука Дуйсембаева дотянулась до лица сержанта, он успел увернуться, но на этот раз в дело со странной улыбкой Джоконды вступил и Оспанов. Коротким ударом нижней частью ладони он разбил ему нос.

– Сволочи! – размазывая по лицу кровь, с ненавистью выкрикнул Денисов, и тут же Дуйсембаев достал его ногой в живот.

– Извини, братан, – также с улыбкой произнес Оспанов. – Дуся тупой и нервный, с ним ничего невозможно поделать. И еще. Если Мирза узнает, будешь на минном поле «яблочко» отплясывать.

Денисов не смирился, не смог, и как бы он сделал это, имея характер? Обстановка на посту становилась гнетущей, только командир взвода делал вид, что ничего не замечает, он даже перебрался к землякам в их блиндаж и теперь часами возлежал с наушниками на голове, покачивая в такт индийской музыке ногами в цветастых вязаных носках. Дождавшись, когда Мирзоев спустится в полк, Оспанов и Дуйсембаев в очередной раз пришли к минометчику.

– Ну что, красавчик, поиграем в кошки-мышки? Сегодня ты мышка.

– Что вам от меня надо?

– Ты мешаешь мне на посту. Бойцы дерганые стали, мрачные, это из-за тебя. Они боятся. А ты никак не угомонишься, создаешь конфликтную ситуацию.

– У себя в роте делайте что хотите, оставьте мой расчет в покое.

– Вот видишь, – Оспанов многозначительно развел руками и оглянулся на своего приятеля, – нет у нас порядка, а значит, нет и боевого духа. Пост-то один на всех. И порядок должен быть один на всех. А ты, как бай, под себя гребешь, за забором отсидеться хочешь. Не выйдет. Правильно я говорю, Дуся?

– Правильно, – бросил Дуйсембаев с легким казахским акцентом. – Дай, я его уделаю.

– Ты – гора мышц, ты не способен на тонкую работу. Я сам.

Оспанов принял боксерскую стойку, поводил для разминки плечами, помесил воздух, сымитировал несколько выпадов правой рукой. Его первый разряд боксера бездарно пропадал вот уже полтора года, со времени призыва. Пожалуй, он мог бы добиться и кандидата в мастера, если бы не армия.

– Ну что? Первый раунд. Все по-честному. Рефери, гонг.

Дуйсембаев дурашливо крякнул, изображая удар гонга, и тут же последовал несильный, но точный удар по лицу открытой левой ладонью.

– Очко!

Несколько танцующих движений ногами, и еще два удара по лицу левой и правой ладонью. Денисов был подавлен, он не мог защищаться, быстрые удары продолжали достигать цели. С ним играли, и Оспанов улыбался.

– Первый раунд заканчивается, пора. Теперь – нокдаун.

Короткий удар кулаком, крюк снизу, под дых – и сержант уже корчится на мерзлой земле, жадно глотая воздух, пытаясь подняться.

– Гонг! После первого раунда в счете ведет спортсмен в синих трусах. – Оспанов снисходительно похлопал его по плечу и презрительно произнес: – Мы придем попозже. У тебя будет шанс во втором раунде.

Они не отвяжутся. Сквозь розовые круги перед глазами, сквозь колокольные звоны в голове, сквозь тошноту и такую странную, тягучую боль в глубине сердца пробивалась, пульсировала упорная злая мысль. Надо что-то делать. Он всегда себя уважал, и его всегда уважали. Кто за ум, кто за честность, кто за решительность и смелость… За что уважать теперь? Второй раунд будет за мной. С этой мыслью Денисов вошел в пустой блиндаж, снял со стены свой автомат и, боясь не успеть, быстрым шагом пошел по траншее за обидчиками. Он боялся передумать, боялся, что рассудок возьмет верх, и закричал заранее, чтобы отрезать себе все пути отхода.

– Эй, чурки! Второй раунд! Прямо сейчас! – Он намеренно их оскорблял, чтобы разозлить, чтобы они отдали ему его шанс. И они его отдали.

– Что ты сказал, козел? – Дуйсембаев резко развернулся. И натолкнулся взглядом на зрачок автомата.

– Постой, постой, – придержал его Оспанов, – это уже интересно.

– Вам обоим пи…ц. Это вы у меня сейчас «яблочко» будете отплясывать.

Денисов остановился. Его руки, сжимавшие автомат, не слушались. Указательный палец на спусковом крючке вспотел. Автомат вздрагивал в такт горячим приливам крови. Нет. Нет. Денисов не стал бы и не смог бы стрелять в спину. Но они повернулись к нему лицом, заново оценили противника и медленно, прищурив раскосые глаза, пошли ему навстречу.

– Стрелять будешь? Кишка тонка, – бесстрашно усмехнулся Оспанов. В этот момент на его губах снова играла улыбка Джоконды.

– А-а! – дико закричал Денисов, со всей силы сжав спусковой крючок. Его трясло вместе с автоматом. Пули желтыми осами рвались из ствола на свободу, улетали в небо, бились в плоские камни на дне траншеи, вязли в бруствере, во влажных стенах окопа, в плотном теплом теле солдата Оспанова. Тот любил свою родину и порядок, гордился трудной службой в Афганистане и служил самоотверженно, но это не спасло его от расплаты. Солдат Дуйсембаев попытался бежать, но верный друг, прикрывший его вначале, рухнул навзничь, пробитый пулями, и теперь пули достали его.

Патроны кончились. Денисов сжимал спусковой крючок, безумный крик эхом угасал среди гор, а он продолжал вздрагивать, сотрясаться, словно кто-то бил его в грудь, в самое сердце. Из-за угла окопа, обезумев от своего и от чужого страха, выглядывал дежурный солдат-минометчик, и в его огромных глазах сквозь уходящий испуг и любопытство просвечивался немой вопрос. Зачем? Мы бы еще потерпели.

* * *

Заменщик прибыл к Ремизову с опозданием на восемнадцать дней.

– Капитан Хохлов, Сергей Анатольевич. Короче, Сергей.

– Годится. Артем. – Они крепко пожали друг другу руки. – Я чертовски рад, что наконец дождался своего заменщика.

Новый ротный с недоверием оглядывал огромное ротное хозяйство, пропыленную с изодранными фальшбортами броню, знакомился с людьми, которые, в свою очередь, на него взирали с недоверием, ведь именно он будет теперь отвечать за их жизнь. Ему дали три недели, чтобы войти в курс дел и быть полностью готовым к выполнению боевой задачи.

– Я тебе все расскажу, но сам знаешь, главное – это практика.

– Вначале было Слово, – с пафосом произнес Хохлов.

– Само собой, – не поняв, что он имел в виду, продолжил Ремизов. – Если все свести к одному слову, то суть вот в чем. Не суй свой нос, куда собака… э-э, хвост не совала. Любопытство и инициатива наказуемы. Не дошло? Тогда поясняю. Впереди тебя – артснаряд, гусеницы танка, щуп сапера – все что угодно, и только потом твой ботинок и ботинок твоего солдата. И никаких экспериментов.

– Дошло. Сначала техника и технологии, потом – люди.

– Теперь правильно. Знаешь, сколько мы за эту науку заплатили? Лучше и не знать, а тебе даром отдаю.

– С техникой я на короткой ноге, люблю повозиться с паяльником. Кстати, проверил несколько орудий. На всех надо выверку прицелов проводить, пристрелку делать. Как вы тут стреляли-то?

– Как положено. Вторая очередь всегда в цель. – Ремизов чуть замялся. – Мы машины получили в Термезе перед самым входом в Афган, а техническую документацию на них – три месяца назад, совсем недавно. Так я в нее еще ни разу и не заглядывал.

Хохлов старше лет на пять, но с самой первой минуты их знакомства он слушал коллегу с выражением почитания на лице, и хотя теперь Ремизов оправдывался, это ничего не меняло. Главное – люди.

– Артем, я-то в Союзе только этим и занимался. Мобилизационная готовность, техника на хранении и так далее. А ты… Ты настоящий командир, мне бы твой опыт. Ты заменяешься, уедешь, и все. А я во главе роты и – вперед, останусь один, спросить не у кого будет.

– Стоп, стоп. Впереди – дозор, потом головная походная застава, только потом управление роты. Как учили в автошколе…

– Дая…

– Я знаю, что ты это знаешь. Но это незыблемое правило. Закон. Если с ротным что случится, худо будет всем.

Вертолет загасил и опустил лопасти винта. В обратный путь он возьмет с собой Ремизова и Черкасова и еще трех таких же пилигримов с чемоданами и брезентовыми сумками.

Если вернуться на два года назад, в весну одна тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года? Сколько же, там, в том предвоенном времени, осталось мечтаний, наивности, любви! Так много, как уже не будет никогда. Вот эти глаза, полные счастливых слез. Вот беззаботная улыбка девочки-подростка на центральной улице Термеза. Вот расставание с надеждой на будущую встречу. Оно не тяготит, потому что будущая встреча так легка, так естественна, она обязательно состоится. Кто бы подсказал нам, когда мы прощаемся навсегда… А если представить, что будет впереди? Лютый холод обожжет лицо, подлая игла уколет в сердце. Впереди – обманутые ожидания. Впереди – еще не состоявшаяся боль, раны, смерть. Впереди – испытания, которые нужно достойно принять и преодолеть. Но вернуться на два года назад невозможно…

Провожать пришли не все, офицеры шестой роты продолжали нести службу на постах охранения. Новый ротный Хохлов, старшина Сафиуллин, техник Васильев. Старшина и техник стояли с печальными глазами.

– Вы что, мужики? – Ремизов смеялся, у него-то было хорошее настроение.

– Они прощаются. Мы им надоели как горькая редька, – неудачно сострил Черкасов.

– Ты там, замполит, не сдавайся. Поборись за себя, а нам будет тебя не хватать.

– Еще бы! Такого отпетого и отмороженного замполита, как я, разве где найдешь? – Он добился своего, и теперь смеялись все.

– Передавай приветы, командир, Ташкенту, Москве.

– Передам, обязательно передам. Ахмет, а ты принес то, что я просил?

– Принес. – Старшина достал из кармана гранату, протянул. – Вот, держи.

– Так, на всякий пожарный. Мы с замполитом теперь безоружные.

– Вы там давайте и безо всяких, и без пожарных. Счастливо до дома добраться. – Васильев обнял их по очереди. Потом старшина – он так и не сдержался и развел сырость.

– Нам что – день, и мы в Союзе. Вам здесь не горевать. Держитесь. Скоро и ваш черед. Ротного берегите. Он толковый, ему все интересно, но ему служить дольше всех.

Хохлов улыбнулся, пожал протянутые руки.

Вертолет оторвался от площадки, молодые офицеры прижались лицами к иллюминаторам. Домой, домой, но почему же так щемит сердце?

– Парашют на спине должен сидеть плотно. Ремни затянуты. Кольцо на груди, искать не придется, – педантично, монотонно, перекрывая гул турбины, кричал им в уши борттехник.

– Зачем нам парашюты?

– Теперь так положено. Такой порядок. У «духов» много «стингеров».

Ремизов откинулся на неудобную вибрирующую спинку сиденья, прикрыл глаза… В разведроте, в комнате офицеров, висел в качестве трофея прибитый к столбу зеленый берет, явно не местный – или американского, или пакистанского разведчика. Уже бывшего, потому что в берете осталась аккуратная дырочка от пули. А теперь, значит, «стингеры» как самые дорогие подарки из Штатов. Американцы не вошли в Афган. Разговоры о том, что они вынашивали такие планы, только разговоры, и не больше. И не войдут, зачем им? Они умные, они все делают чужими руками. Попытались раз поступить не по правилам – во Вьетнаме – и результат не заставил себя ждать. Здесь они и консультируют только из-за рубежа. С их евреями не поспоришь, умные. И берет этот, наверное, пакистанский. А что мы делали с нашими евреями при царе? Устраивали черносотенные погромы. А при нынешней власти? Напишешь в пятой графе, что ты еврей, и не видать тебе карьеры. Американцы же на все сто процентов использовали их талант и любовь к деньгам, и Америка стала великой. Евреи создали эту страну.

Что мы делаем теперь? Мы ведем эту нескончаемую войну, и она стоит так дорого, что мы уже воюем в кредит, взятый у будущих поколений. Что же делают американцы? А они как в баре – заказывают и пьют, но больше, чем есть в кошельке, не потратят. Им не дадут кредит. Кто не даст? Да все те же евреи. Мировое господство, как и виски, стоит денег. Заказывайте полевым командирам, таким как Ахмад Шах, работу, оплачивайте ее по тарифу. Ахмад Шах исполнит. Пейте виски маленькими глотками. Евреи дурного не посоветуют.

Черкасов прокричал что-то в ухо. Нет, ничего не разобрать. Потом поговорим, в Баграме, когда приземлимся.

Вчера простился с Маликой, она только покачала головой, улыбнулась на прощанье, ни в чем не упрекнула, не сказала ни одного лишнего слова. В ее улыбке пряталась нежная грусть, наверное, так выглядит настоящая любовь. Может быть, любовь матери, может быть – женщины. Он обнял ее, прикоснулся щекой к щеке, поцеловал в мочку уха. Если бы он это сделал на год раньше… Какая замечательная женщина. Вряд ли есть в мире еще такая же. Мысли медленно, с неохотой отпускали Малику, она – прошлое, и любовь, даже если и была на самом деле, не вернется. День назад получил письмо от жены, последнее. Может, чувствует что-то тревожное, просит вернуться, возвратиться. А потом совершенно невероятное – «прости меня». За что? За нелюбовь? Все равно за что. «Я же ничего не понимаю в твоей жизни, в твоей службе». Больше ничего не просит, даже о подарках ни слова. Нет, просит. «Когда ты приедешь, когда ты вернешься, давай родим ребеночка. Давай будем счастливее всех, у нас получится. Я чувствую, я знаю». Да, надо возвращаться. Счастье должно быть полным, без сомнений, без сожалений. Другим счастье не бывает. Как хочется верить своим снам. С войны надо возвращаться…

В политотделе дивизии, куда Ремизов пришел сниматься с партийного учета, его как будто обдали ледяной водой.

– Убийца!

– Товарищ полковник, вы о чем?

– Сам знаешь, о чем. Накомандовал, дедовщину развел. Люди гибнут в бою, защищая интернациональные идеи, жертвуют самым дорогим – жизнью. А ты в спокойной, считай, в мирной обстановке потерял людей! – возвысил голос начальник политотдела. – Да была б моя воля, я б с такими, как ты, не церемонился. Под трибунал, и точка!

У Ремизова заалели щеки, в душе поднялась яростная волна протеста. Он до последнего дня нес свою службу, три недели готовил нового ротного, ходил вместе с ним в засады, на блокировки, сопровождал колонны, они вместе обошли ногами все посты роты. А мог бы ничего этого не делать – срок его длительной командировки закончился больше месяца назад. Что же говорить о его солдатах, если он, командир, и они никогда не существовали раздельно, если за плечами два долгих года войны. Кто же теперь имеет право его, командира роты, упрекать, неужели очередной политработник!?

– В чем же я виноват? В том, что я ротный, пахарь? Сто тридцать восемь человек личного состава. Двенадцать единиц боевой техники, и рейды один за другим, и моральный дух здесь же. И все это мое! Рота полтора года с гор не возвращалась, перерывов в боях не знала. Что бы она делала без меня? Прошлым летом я был отмечен в партийном бюллетене как лучший ротный, мою фотографию на Доске почета вывешивали. Да, мы были лучшими, мы выполняли все боевые задачи, и у нас были минимальные потери в полку. Как бы рота могла стать передовой, если бы в ней процветала дедовщина… И про этих солдат скажу, про Оспанова и Дуйсембаева. Я их знал настоящими солдатами, отличным расчетом зенитной установки. Они не боялись трудностей. Я бы с ними в разведку пошел, доверил бы им прикрывать спину. То, что они натворили, что с ними случилось, я объяснить не могу, но для меня это – трагедия.

По лицу начальника политотдела пробежала тень сомнения, он не ожидал напора и уже не казался таким уверенным, как вначале. Нечасто приходится выслушивать подобные монологи. Даже здесь, где строгим выговором никого не напугаешь, где знают, сколько стоит жизнь. Он не перебивал. Без сомнения, меня неверно информировали о командире роты. Надо поработать в полку, разобраться. Офицер знает свое дело, продолжает жить им даже сейчас, убывая из Афганистана навсегда.

– Так как же это стало возможным?

– С тех пор как меня назначили старшим на тридцать третий пост, а это другой участок ущелья, ротой я практически не управлял. Краткие радиопереговоры – вот и все мое управление. – Ремизов понизил голос. – Про моего нового взводного ничего сказать не могу, мы едва знакомы. Я уверен только в одном: чувство ответственности должно быть у каждого командира, иначе он не командир. И пусть нас рассудят по делам.

– Вот вас и судят. И вашего замполита, разумеется.

– Товарищ полковник, суд и судилище – не одно и то же. А то, что это моя рота и я ко всему причастен, так я и не отказываюсь. Но у меня к вам просьба.

– Слушаю.

– Защитите Денисова. Он хороший сержант, человек достойный. Я ручаюсь.

– Наше ходатайство о смягчении наказания к делу приобщено, мы тоже кое-чем занимаемся. Только что это ты вдруг всех оправдываешь, за всех хлопочешь? Если они хорошие и достойные, то кто же виноват?

– Война, наверное.

Закончив с формальностями, поставив в открепительном удостоверении жирную фиолетовую печать, начальник политотдела неожиданно крепко пожал Ремизову руку.

– Служи, старший лейтенант. И помни свою боевую роту.

– Буду помнить. Афганистан, Панджшер. Это навсегда, – он не кривил душой и свято верил в сказанное.

Черкасов, с которым начальник политотдела дивизии беседовал отдельно, вышел из кабинета невеселый.

– Рем, хотел с тобой теплой ташкентской водки попить. Не выходит.

– Завязал, что ли?

– Все много хуже. Мне в Кабул, на собеседование с начальником политуправления армии, тебе – в Ташкент. Нам не по пути. Я теперь в законе, бугор, вот со мной бугры и общаются. – В этом месте его пробило на смех, но Ремизов, глядя на своего друга и сослуживца, на этот раз не отреагировал. – Что не смеешься?

– Значит, мы расстаемся, Черкес.

– Я скажу тебе, зачем меня вызывают. – Черкасов провел ладонью по лицу, словно разгладил его. Оказалось, он и не смеялся вовсе. – Из-за судимости, конечно. Уволят, к чертям. Перед лицом государства своей вины я не вижу. Но, так или иначе, она будет по пятам преследовать меня всю жизнь. Как клеймо, как клякса величиной с личное дело. Не смоешь, не соскребешь. Я знаю: мне как политработнику – смерть. Если я не прав, то только перед людьми. Я не сделал того, что мог бы сделать. Но так упрощать, делать из меня крайнего… Я не согласен. Разве я мог или должен был предвидеть, что в меня будут стрелять свои. Ты вдумайся, свои! Где это преподают, на какой кафедре? Мы оказались не в тех координатах – это их отмазка, зацепка, чтобы свалить на меня всю вину. Я перед сержантом Орловым виноват, перед солдатами виноват – не уберег потому что. Посмотри на меня, Рем. Разве я архангел, разве я герой боевика? Что я мог сделать, когда начали рваться снаряды, что?

Ремизов промолчал. Он все еще был слишком молод, чтобы понять – у его друга нет ни карьеры, ни будущего. Хорошо, что прошлое никто не отберет, оно отмечено на его теле шрамами и осколками, засевшими в шее.

– Нас с тобой сюда загнали. Как баранов на бойню. Слева пропасть, дна не видно, справа минное поле, впереди засада и пулеметчик, бабай недобитый, руки потирает. Сзади граница и три ряда колючей проволоки. Мы здесь отслужили два года, а что изменилось? Наш полк, как жернова мельницы, нас только успевали пополнять личным составом. Ладно, если раненые убывают, а если «двухсотым» грузом? Раньше были ворошиловские стрелки, сталинские соколы, война в Испании – сколько гордости в каждом слове – та страна ничего не могла проиграть. А сейчас, когда от народа прячут и героев, и их могилы, у нас мало шансов, а если точнее, нет совсем. Ты понимаешь, что с нами сделали? Нас подставили. А меня подставили так по полной. Ты везунчик, Рем, поэтому ты ничего не понял. Ты целый, ни разу не ранен, награжден орденом, участвовал во всех операциях, сколько людей спас.

– А сколько погубил?

– Не бери на себя чужое, например мое. Ты спасал. Спасибо тебе, что ты везунчик. Часть твоего везения и мне досталась, и всем. Помнишь, когда нас авиация бомбила, вся рота бежала к тебе, и я к тебе бежал. – Он на секунду умолк. – И все остались живы. А если бы не бежали? Вспомни, где бомба разорвалась. Мы бы полроты потеряли…

– Ты был лучшим замполитом.

– Может, и так, но мне завтра в Кабул. Там пропесочат мозги, прошерстят личное дело и предложат уволиться. И куда я с судимостью? На гражданке не знают, да и не хотят знать, что где-то идет война, не поймут за что… У меня теперь одна дорога. Найду себе другую войну. Войны не кончаются, их как грязи, мы просто об этом никогда не думали. А может, и сюда вернусь, я же тут все знаю. Мы расстаемся, Рем. Навсегда. Это я тебе как твой замполит говорю.

Перед Ремизовым стоял совсем другой человек, не тот, каким он прежде знал своего товарища и друга. Ниже его ростом на полголовы, узкий в плечах, он давно сроднился с огрубевшей обветренной кожей на лице, стал уставшим и серьезным, избавившимся от пустых надежд. Он мог бы показаться непригодным к войне, если бы не та уверенность, не тот спокойный взгляд, которым он сопровождал свои слова. Как бы там ни было, победы в войнах одерживают не герои. Герои обычно гибнут. Но те, кто идет за ними, штурмуют и берут вражеские редуты. Черкес с его уникальным опытом обязательно дойдет до редута. Если не он, то кто же? Его выбор сделан. Сначала кем-то без него, а теперь и им самим.

– Не надо себя обманывать. – Черкасов посмотрел в глаза командиру и с известной философией закончил. – Ну, а раз так, то у нас, у настоящих русских мужиков, нет повода не выпить. Придется в дукане местную, пакистанскую брать.

* * *

В Ташкенте, на военном аэродроме Тузель, Ремизов пропустил вперед попутчиков и одним из последних сошел с аппарели «Ил-76». Он так долго шел первым в строю, что теперь даже среди случайных пассажиров хотел оставаться в тени и уж точно не искать первенства в очереди за счастьем. Что бы и как бы он ни делал, ему не дано опоздать на свой поезд, потому что после двух лет войны ему никуда не опоздать. Жизнь прекрасна. Это есть самая главная правда в мире.

27 апреля, тает знойный полдень. В предвкушении лета с наслаждением печет азиатское солнце, в южных широтах оно жаркое даже весной, но это уже солнце Родины. Долгие месяцы он ожидал этого мгновения, мечтал о нем, видел во сне, и оно стоило того, чтобы замереть на вздохе с влажными глазами. На сердце стало легко и воздушно – разве это не мгновение истины, когда в нем столько Любви? «…Потому что есть на свете это счастье – путь домой» – повторялась и повторялась засевшая в голове мелодия, но Ремизов от нее не уставал. На прощание он погладил рукой теплый дюралевый борт, доставивший его в Ташкент, и, разминая плечи, медленно направился к пассажирскому терминалу. Горбатый «грузовик» – последний свидетель того, что старший лейтенант Ремизов был там, за речкой. К вечеру самолет обслужат, заправят керосином, а завтра привычным маршрутом он отправится обратно. А его, Артемова, война кончилась.

Кончилась. Он остановился, поставил на бетонную дорожку потертый и побитый, как будто побывавший в боях чемодан. Достал из правого бокового кармана полевой куртки гранату Ф-1, подбросил ее в руке, ощутил ладонью ребристый корпус. Ну что, подружка, пора прощаться. Ты – последнее, что меня связывает с той, с другой жизнью. Я бы взял тебя с собой, мы столько месяцев провели вместе, у нас получился хороший роман, но в эту страну тебя не пустят. Ты бескомпромиссна, лучше тебя никто не умеет выполнять черную работу. Вывинтив запал, Ремизов бросил его в урну, стоявшую неподалеку, а начиненный тротилом корпус у самого входа в терминал – в другую и, не оглядываясь, пошел занимать очередь на пограничный контроль.

Два года как один день. Пора ставить точку. Закончена история, с неуловимым шелестом закрывается последняя страница, и надо успеть ответить на самый важный вопрос. Кем он был там, в этой чужой стране, в сердце Азии? Имел ли право на все, что совершил? Не великий Союз с его геополитическими амбициями и мощной армией, а именно он, Артем Ремизов, обыкновенный человек. Он хотел приносить людям добро, смог ли?

Последний поворот головы, последний взгляд сквозь стеклянную дверь пункта пограничного контроля. Остались позади нагретые солнцем бетонные плиты аэродрома. Над ними, поднимаясь шлейфами и растекаясь обманчивыми озерами, дрожит горячий воздух. Играет контурами, колеблется замерший на рулежке «Ил-76», чуть дальше – оранжевый топливозаправщик с раскрученными толстыми шлангами, готовое к вылету звено боевых самолетов на стоянке у капониров, линия гор, растворяющаяся в полуденном небе. Мираж. До конца последней войны Советского Союза оставалась одна тысяча и двадцать пять дней, до конца самого государства – немногим больше.

Тамбов.

Осень 1999 г. – январь 2006 г.