Я не раз рассказывал о тех днях, и друзья, бывало, спрашивали, как случилось, что я, коммунист, опытный революционер, слепо доверился в Татабанье незнакомым людям. Старая истина: что знают двое – уже не секрет. А если знают пятнадцать? Ведь для того, чтобы получить сумму, обещанную за нашу поимку – я говорил уже об этом, – самому квалифицированному шахтеру пришлось бы работать не менее двух лет, если бы у него только была такая возможность – трудиться два года без перерыва всю неделю. Так неужто мы не боялись, что кто-то проболтается? Неужто не боялись, что среди стольких людей – ведь известно, что и рабочие бывают разные, – может оказаться такой, кто польстится на сказочное богатство: десять тысяч крон.
Что я мог возразить? Лишь одно: после задушевного разговора, после спетых вполголоса песен мы стояли в крохотной комнатенке и прощались при сумрачно брезжащем свете бледного утра. Не было объятий ни со старыми, ни с новыми друзьями, не было громких слов – непривычно это нам, мы всегда скрывали свои чувства, – мы лишь смотрели друг другу в глаза и молча жали руки. Зато в каждом крепком рукопожатии чувствовалось так много… Мы были убеждены: нет в Татабанье предателя, и, если придется, защищая нас, поднять против врага отбойный молоток, друзья его поднимут.
Мы перебрались в убежище. Бела прилег, а я стоял на страже у чердачного окна. Позже он сменил меня, потом опять я его… Впереди у нас был целый день, мы могли отдохнуть вдоволь.
До шести вечера не произошло ничего особенного, если не считать того, что нам пришлось съесть чуть ли не шесть обедов. Их приносили разные люди. У одного, видите ли, нашлось немного мяса – конина для гуляша; другому удалось добавить к бобовой похлебке ломтик колбасы; у третьего, как он утверждал, осталось много продуктов, так что можно было приготовить обед и для гостей, – сегодня все варили для нас.
Мы провели в Татабанье необыкновенный день, нам, скитальцам, было очень хорошо.
– Если так и дальше пойдет, наверняка отрастим солидные животы, – сказал Бела.
В кухне мы выкупались, побрились, сменили белье, отдали отслужившую, разбитую обувь. Новой, правда, ни у кого не было, но все-таки нашлись башмаки менее изношенные и из более мягкой кожи.
А наши преследователи не знали ни минуты отдыха!
Как известно, в то время среда была днем запросов в парламенте. В эту среду чуть ли не тридцать представителей правительственной, крестьянской и прочих партий сделали запрос министрам юстиции и внутренних дел, почему до сих пор не добились результата по «этому скандальному делу». Среди запрашивавших было несколько христианских социалистов и, как ни неприятно признавать, один социал-демократ. Именно ему принадлежали слова «красная зараза», «большевистские агитаторы». Неожиданно для самих себя мы в тот день в парламенте были возведены в ранг главных вождей революции. Я, как вы уже знаете, занимал при пролетарской диктатуре пост заместителя наркома, Бела заведовал отделом в комиссариате внутренних дел, однако о нас говорили так, словно мы оба по меньшей мере были народные комиссары.
Судить нас предполагали с большой торжественностью, шумом и треском. Для этого у них была причина, они преследовали определенную цель. В ту пору, о которой я здесь рассказываю, открытый кровавый террор постепенно принял форму «узаконенного». В Венгрии началось правление Иштвана Бетлена. Жестокость и ужас предшествующих полутора лет сильно повредили клике Хорти. Не только демократы, носители прогрессивного духа, но даже отдельные реакционеры открыто называли Венгрию страной произвола, убийств, средневекового варварства. Считали Венгрию государством, которому – в этом-то вся беда – небезопасно давать в кредит деньги. Вот почему Бетлен спешил доказать две вещи: во-первых, что в Венгрии строго соблюдается конституция и правосудие вершится согласно закону; во-вторых, что именно коммунисты создают беспорядки, это они «убийцы с руками, обагренными кровью», и, если в борьбе с ними «кое-где и были допущены перегибы», они вполне оправданы и простительны…
На нашем процессе должны были присутствовать десятка полтора иностранных корреспондентов. Они готовились к тому, что смогут написать: вот где вскрылся «кровавый кошмар» пролетарской диктатуры.
Ну, а то, что третий день нас не могли найти, это наверняка не устраивало новое правительство. Министр юстиции и министр внутренних дел успокоили депутатов: будут приняты все меры, чтобы разыскать преступников, но пока, мол, из осторожности нельзя сделать более подробное заявление. Я слышал, что сам наместник много раз на дню интересовался этим вопросом. Кто был проворен и годен для выполнения такого задания, будь то жандарм, полицейский или сыщик, – все были брошены по нашим следам.
Полицейский инспектор Тамаш Покол неожиданно стал важной персоной. Ведь это он, а не кто иной выслеживал нас с первой минуты, и если он еще не добился успеха, то и следов наших не потерял. Он больше не ездил на мотоцикле с длинноусым старшим тюремщиком, а путешествовал с начальником особого следственного отдела, с жандармским подполковником, который, как говорили, был одним из экспертов по делам коммунистов. По чину возглавить розыск полагалось подполковнику, однако по особому указанию операцией руководил Покол. В распоряжении этих господ была большая шестиместная машина, где, кроме них, находились еще четыре сыщика. Следом за автомобилем в старой мотоциклетной коляске трясся Пентек, впереди мчался на мотоциклах полицейский патруль. К каравану примкнула еще машина – в ней восседал начальник пограничной зоны с вооруженной охраной.
Вот сколь многочисленные силы поступили в распоряжение Тамаша Покола, не говоря уж о прочих военных отрядах, которые залегли повсюду и по первому сигналу спешили выследить нас, уповая на то, что сноровка и счастливая судьба принесут им в конце концов пальму первенства.
Летели и летели телеграммы, телефонограммы, официальные и неофициальные, в Вац, в Будапешт, в министерство внутренних дел, в министерство юстиции. Взять хотя бы директора вацской тюрьмы – он давно укатил уже в Будапешт и там обходил подряд всех влиятельных родственников и покровителей, ибо над головой его нависла страшная угроза: потерять место и быть вынужденным подать в отставку. Он пытался, разумеется, все свалить на Шимона. Ну, а священник тоже не заставлял себя ждать с ответом – что говорить, ввели мы его в немалый почтовый расход!
Спустя несколько лет мне в руки попала докладная записка о розыске: она была оглашена на судебном процессе нашего тюремщика Чумы. Полиция далеко не все сообщила суду, однако даже из этого краткого доклада стало ясно, против каких сил стояли мы двое тогда на шоссе.
В четверг утром всю эту компанию черт принес прямо в Нергешуйфалу. Они допрашивали одного за другим прибрежных жителей, рыбаков, перевозчиков, людей, подозреваемых в контрабанде. Женщина, с которой мы разговаривали ночью, родственница дядюшки Шани из Эстергома, когда ее как следует прижали, как видно, испугалась, да еще, подумав, что мы уже давно на той стороне, призналась: видела двоих, может, они и были. Несчастная считала, что избавилась от мучений.
– Куда они, по-вашему, шли?
– Я не знаю.
– А все-таки!
– Может, в горы.
– Почему вы так решили?
Конечно, она не сказала, что сама направила нас туда. А впрочем, кажется, ответила в замешательстве: мол, спрашивали дорогу в том направлении.
Из Нергешуйфалу дорога ведет через горы. Кто проходил там ночью или на рассвете, ранним утром? Осмотреть!
Не составило труда выяснить, что по той дороге в Херег шел обоз дровосеков – они везли домой бревна для стройки.
Что ж, пошли к возчикам!
Допрос учинили в школе. Офицеры блистали золотыми воротниками, кричали так, что люди от их воплей втягивали головы в плечи. Не видели двоих, таких-то? Надо было видеть. «Ну погоди же, черт вас возьми, научим в другой раз открывать глаза пошире!» Не обошлось и без зуботычин.
А наш возчик, возможно, думал вот что: где они? Наверное, уже далеко! Так зачем ждать, чтоб тебя избили?… Да, он видел двоих, с виду такие, может, те самые…
Куда они шли?
На его возу добрались до такого-то места.
– А оттуда?
– Дальше.
– Что значит «дальше»?
Оказалось, что «дальше» могла быть только Татабанья. Скоро в Банхиду, Фелшёгаллу, Татабанью и То-варош жандармским постам полетели телефонограммы. Проверить, нет ли подозрительных, которые могли дать приют бродягам.
Через полчаса из Татабаньи пришел ответ: есть подозрительные – брат Белы, тамошний житель, шахтер.
Инспектор Покол так и подскочил, исполненный великого рвения.
Это они, вперед!
Стиснув зубы, он недобрым словом поминал разбитую «кривульку» – машину, которую десять, а то и двадцать раз надо завести, прежде чем заработает мотор. Отряд Покола провел здесь почти весь четверг, занимаясь допросами и поисками. Преступники отправились в Татабаныо на рассвете в среду, в полдень могли уже быть там, размышляли преследователи, а теперь четверг, вечер… Беглецы выиграли полтора дня! Вперед!
Теперь-то, если не опоздаем, мы их возьмем!
Брат Белы, Йожеф, приехал из Шюттё в шесть вечера. Забежав домой, он даже не умылся и бросился к нам. На чердаке было по-летнему душно, мы сидели на пыльной балке без рубашек. Йожеф принес газету, и мы прочли, что за нашу поимку награда увеличена. Министр внутренних дел со своей стороны неожиданно пообещал дополнительно пятнадцать тысяч крон. Всего, значит, двадцать пять.
Вот как поднялась наша цена за несколько дней!
Мы обмахивались газетой, а брат Белы рассказывал о своей поездке. Все в порядке, старый рыбак оказался дома и сразу же согласился нас перевезти. Раз сказал – сделает. Конечно, и к нему приходили жандармы. Во вторник разбудили на рассвете, в среду явились снова. Он слушал их, покачивал головой: не делал он ничего незаконного, пусть оставят его в покое. С тех пор как здесь установили границу, он ни разу не доплыл и до середины Дуная, а не то чтобы пристать к тому берегу. Это-то верно, да только зорок у старика глаз, он с детства знает Дунай, как свои пять пальцев, ему точно известно, куда причаливают, где и когда переходят реку контрабандисты.
Условились они с братом Белы, что завтра мы отправимся в путь ранним пригородным поездом и утром прибудем в Шюттё. День проведем у старика. В саду у него есть яма для хранения рыбы; там он держит доски, старые рыболовные снасти, и там же, если нагрянет полиция с обыском, мы сможем спрятаться и ждать темноты…
Йожеф рассказывал, что старик этот странный и взбалмошный человек. Он не коммунист и никогда им не был. Много лет назад вступил в какую-то религиозную секту и во время войны чуть не погиб: его хотели предать суду военного трибунала и приговорить к смертной казни за то, что он отказался взять в руки винтовку. «Меня заставить нельзя, – говорил он, – ибо сказал спаситель: поднявший меч от меча и погибнет».
Но было это в четырнадцатом году, и дело раздувать не стали. Приняв к сведению, что он отказывается брать в руки оружие, его определили кучером в обоз: держи, мол, в руках кнут и вожжи!.. Он ратовал за советскую республику, ибо, по его словам, это была «правда бедного человека», и, принимая участие в создании народного совета в Товарошской артели, действовал «именем Христа»…
В общем, это был сумасбродный, но честный человек. Слово его крепкое. Ему можно было спокойно довериться: раз обещал перевезти, считай, что ты на той стороне.
Йожеф рассказал про старика для того, чтобы мы как-нибудь ненароком не произнесли при нем бранного слова – он очень близко принимал это к сердцу. Хоть мы с Белой и не были сквернословами, однако «черта» поминали часто. А старик этого не выносил.
Мы всё обсудили, договорились об обязанностях: Йожеф зайдет за нами в половине четвертого утра; до этого мы поспим, ибо нам предстоят трудный день и еще более трудная ночь, Йожеф попрощался с нами и уже собирался уходить, как вдруг мы услышали гул мотора.
Сгустились сумерки, но нам с чердака все было отчетливо видно, даже лица. Мы узнали вылезавшего из машины багрового от загара инспектора Покола, позади, в коляске мотоцикла, разглядели Пентека, жандармских офицеров с золотыми воротниками – словом, всю компанию. Они остановились у дома брата Белы.
– Эй, кто-нибудь! Здесь живет Йожеф К.?
Мы трое стояли на чердаке затаив дыхание, боясь пошевельнуться. На шум в сад вышла женщина, толпой выбежали дети.
О, только бы она не растерялась, не испугалась, только бы не проговорились дети!
Прибывшие во главе с подполковником и инспектором вошли в сад.
– Ваш муж дома?
Женщина сразу нашлась.
– Нет его дома, – сказала она. Говорила она очень громко, желая предупредить нас. – Поехал в Дьёр, к моим сестрам.
– В Дьёр? Гм! Значит, в Дьёр… Насколько мне известно, он должен сегодня работать.
– У него выходной. Обменялся сменой с приятелем.
– Гм! Выходной! Обменялся сменой!.. Когда он вернется домой?
– Извините, не знаю. Может, с вечерним поездом, а может, завтра.
– Так! Ну ладно!.. А еще у вас есть кто-нибудь в доме?
– Никого нет.
– Сейчас увидим! – И они оттолкнули стоявшую на ступеньке женщину.
Один сыщик попытался тем временем завести знакомство с девчушкой – на вид ей было года четыре. Испуганная девочка молчала. Как ни старался незадачливый детектив, сколько ни спрашивал «как тебя зовут», сколько ни улыбался, ни бормотал, «какая красивая девочка, какая славненькая малютка», – ничего у него не выходило. Девчурка ухватилась ручонкой за губу и молчала, словно немая.
Однако мы видели: надвигается беда. Они не задержались с обыском в семье К. Раньше или позже, а перевернутые конура и кадка все-таки попадутся им на глаза.
– Пошли! – сказали мы трое почти разом. – Уйдем, пока сюда не пришли, уйдем, пока весь караваи стоит лагерем на верхней улице. Мы успеем еще незаметно скрыться.
Мы спустились с чердака. Дома была одна хозяйка. Теперь уже и брат Белы не мог здесь оставаться, он тоже должен был бежать вместе с нами и скрываться до прихода вечернего поезда.
Хозяйка принялась собирать в корзину всякое барахло, тряпье, грязную одежду; потом взялась за одну ручкy корзины, за другую взялся Бела. Они, делая вид, что понесли в стирку белье, вышли из ворот. Следом за ними с ведром в руке направился я, а спустя некоторое время за нами последовал и брат Белы.
У нас был наготове план: мы зашли к товарищу на противоположном конце поселка. Там подождали. Вскоре нам сообщили новости: на обоих концах улицы выставлены патрули, у железной дороги сыщик поджидает вечерний поезд, с которым должен «прибыть» брат Белы. В доме был обыск, все вещи выкинуты из шкафа, теперь приезжие отправились дальше – возможно, обыщут весь поселок.
Уже стемнело. Мы рискнули пойти в офицерское кафе, где старшим дворником служил дядюшка Йожи, мой давний друг с завода Эйзеля; его небольшая квартирка при кафе, состоявшая из кухни и комнаты, была для нас последним прибежищем. Мы надеялись, что в таком месмол, в руках кнут и вожжи!.. Он ратовал за советскую республику, ибо, по его словам, это была «правда бедного человека», и, принимая участие в создании народного совета в Товарошской артели, действовал «именем Христа»…
В общем, это был сумасбродный, но честный человек. Слово его крепкое. Ему можно было спокойно довериться: раз обещал перевезти, считай, что ты на той стороне.
Йожеф рассказал про старика для того, чтобы мы как-нибудь ненароком не произнесли при нем бранного слова – он очень близко принимал это к сердцу. Хоть мы с Белой и не были сквернословами, однако «черта» поминали часто. А старик этого не выносил.
Мы всё обсудили, договорились об обязанностях: Йожеф зайдет за нами в половине четвертого утра; до этого мы поспим, ибо нам предстоят трудный день и еще более трудная ночь, Йожеф попрощался с нами и уже собирался уходить, как вдруг мы услышали гул мотора.
Сгустились сумерки, но нам с чердака все было отчетливо видно, даже лица. Мы узнали вылезавшего из машины багрового от загара инспектора Покола, позади, в коляске мотоцикла, разглядели Пентека, жандармских офицеров с золотыми воротниками – словом, всю компанию. Они остановились у дома брата Белы.
– Эй, кто-нибудь! Здесь живет Йожеф К.?
Мы трое стояли на чердаке затаив дыхание, боясь пошевельнуться. На шум в сад вышла женщина, толпой выбежали дети.
О, только бы она не растерялась, не испугалась, только бы не проговорились дети!
Прибывшие во главе с подполковником и инспектором вошли в сад.
– Ваш муж дома?
Женщина сразу нашлась.
– Нет его дома, – сказала она. Говорила она очень громко, желая предупредить нас. – Поехал в Дьёр, к моим сестрам.
– В Дьёр? Гм! Значит, в Дьёр… Насколько мне известно, он должен сегодня работать.
– У него выходной. Обменялся сменой с приятелем.
– Гм! Выходной! Обменялся сменой!.. Когда он вернется домой?
– Извините, не знаю. Может, с вечерним поездом, а может, завтра.
– Так! Ну ладно!.. А еще у вас есть кто-нибудь в доме?
– Никого нет.
– Сейчас увидим! – И они оттолкнули стоявшую на ступеньке женщину.
Один сыщик попытался тем временем завести знакомство с девчушкой – на вид ей было года четыре. Испуганная девочка молчала. Как ни старался незадачливый детектив, сколько ни спрашивал «как тебя зовут», сколько ни улыбался, ни бормотал, «какая красивая девочка, какая славненькая малютка», – ничего у него не выходило. Девчурка ухватилась ручонкой за губу и молчала, словно немая.
Однако мы видели: надвигается беда. Они не задержались с обыском в семье К. Раньше или позже, а перевернутые конура и кадка все-таки попадутся им на глаза.
– Пошли! – сказали мы трое почти разом. – Уйдем, пока сюда не пришли, уйдем, пока весь караваи стоит лагерем на верхней улице. Мы успеем еще незаметно скрыться.
Мы спустились с чердака. Дома была одна хозяйка. Теперь уже и брат Белы не мог здесь оставаться, он тоже должен был бежать вместе с нами и скрываться до прихода вечернего поезда.
Хозяйка принялась собирать в корзину всякое барахло, тряпье, грязную одежду; потом взялась за одну ручку корзины, за другую взялся Бела. Они, делая вид, что понесли в стирку белье, вышли из ворот. Следом за ними с ведром в руке направился я, а спустя некоторое время за нами последовал и брат Белы.
У нас был наготове план: мы зашли к товарищу на противоположном конце поселка. Там подождали. Вскоре нам сообщили новости: на обоих концах улицы выставлены патрули, у железной дороги сыщик поджидает вечерний поезд, с которым должен «прибыть» брат Белы. В доме был обыск, все вещи выкинуты из шкафа, теперь приезжие отправились дальше – возможно, обыщут весь поселок.
Уже стемнело. Мы рискнули пойти в офицерское кафе, где старшим дворником служил дядюшка Йожи, мой давний друг с завода Эйзеля; его небольшая квартирка при кафе, состоявшая из кухни и комнаты, была для нас последним прибежищем. Мы надеялись, что в таком месте не станут искать двух коммунистов, бежавших из заключения.
Нас сопровождали четыре товарища. Один из них пошел вперед известить дядюшку Йожи. Другой остановился в дверях кафе и, притворившись, что читает киноафишу, зорко следил за улицей. Двое шли впереди нас, делая вид, что бредут домой, увлеченные дружеским разговором. Они останавливались на каждом углу, то закуривали, то начинали о чем-то спорить и тем временем проверяли, свободен ли путь. Мы осторожно пробирались шагах в пятнадцати позади них и вдруг наскочили на патруль; правда, это был обычный жандармский патруль, вызванный из-за стачки. К счастью, дело происходило у пивной, мы шмыгнули в дверь и, переждав, пока пройдут жандармы, благополучно добрались до квартиры дядюшки Йожи. Наш «конвой» остановился на улице, чтобы в случае опасности предупредить.
Расчет оказался верен. В этом районе, где обитали господа, едва ли можно было встретить жандарма или типа, похожего на сыщика. Применительно к обстоятельствам мы поужинали довольно спокойно. Дядюшка Йожи не советовал нам пользоваться железной дорогой – жандармы могли схватить нас и в поезде. Лучше ночью пробраться в Банхиду – это недалеко, – идти поверху, потом опушкой леса. Из Банхиды пассажиры большей частью едут с тюками, ночью туда прибывает пассажирский поезд из Кишбера и Папы: людей много, и в толпе мы будем незаметны. Там можно сесть в поезд на Алмашфюзитё.
Неплохая идея. Ноги у нас отдохнули, обувь была более удобна, и небольшое ночное путешествие не пугало. А тут еще дядюшка Йожи и брат Белы вызвались нас проводить. Это было хорошо и потому, что Йожеф из Банницы мог поездом вернуться домой: будет выглядеть так, будто он приехал из Дьёра.
Мой бывший мастер разостлал на полу соломенный тюфяк и какое-то пальто. Мы улеглись, но нам не спалось. Изо всех сил мы старались заснуть, чтобы время прошло быстрее, но то и дело ворочались и вздыхали. Наконец, часов около двух, старик сел на топчане – он лежал на голых досках, так как тюфяк отдал нам.
– Давайте, товарищи, помаленьку собираться, – проговорил он кряхтя.
Была прохладная ясная ночь. Мы ступали так осторожно, что ни один камешек не хрустнул под ногами. Старик вел нас мимо садов господского квартала. Иногда раздавался сердитый лай собак, но, лишь только мы проходили мимо, псы умолкали. Нигде ни души. Мы дошли до верхней дороги.
Не видно было ни зги. Огни в окнах давно погасли. Лишь справа, внизу, в центре города, мерцало несколько уличных фонарей. Нам пришлось карабкаться вверх – видно, дорога шла через холм или по его склону. Дядюшка Йожи и брат Белы двигались на два-три шага впереди нас. Мы знали, что они здесь, но не видели их. Это были «наши уши». Мы перепрыгнули через какую-то канаву, и тут дядюшка Йожи, обернувшись назад, сказал:
– Глядите под ноги! Осторожно, осторожно.
Я не знаю, сколько мы прошли, нащупывая дорогу средь торчащих коряг. Может быть, мы оставили позади себя уже два километра, а может, всего пятьсот – шестьсот метров. Вдруг мы скорее почувствовали, чем услышали со стороны шоссе подозрительный шум. Все четверо сразу остановились.
– Вы слышите? – обернулся к нам старик. Мы притаились. Тишина.
– А перед тем словно бы донесся говор, – вслух подумал я.
– Нет, – сказал Бела, – это, наверное, далекий скрип телеги, очень тихий.
Мы хотели двинуться дальше, как вдруг снова возник легкий шум, неподалеку, метрах в двадцати – тридцати от нас, справа внизу, на дороге. Почти неуловимый слабый шумок, так иногда по ночам трещит мебель.
Мы еще подождали затаив дыхание.
– Может, заяц перебежал дорогу или птица чистит перышки… – прошептал брат Белы.
Мы осторожно, ступая на цыпочках, пошли дальше. Но как бы тихо ни двигался человек, в безмолвии ночи малейший шум подобен грому. А тут еще Бела споткнулся о корягу, и лес сразу откликнулся эхом.
В то же мгновение нас ослепил яркий луч прожектора.
Бела мгновенно упал, я тоже бросился на землю. Брат Белы и дядюшка Йожи присели на корточки, ища убежища за деревом.
«Пропали!» – мелькнуло у меня в голове. И, как это часто бывало со мною в такие минуты, я отчетливо представил себе наше положение. Преследователи выставили на шоссе патруль, рассчитывая, что, если мы еще задержались в Татабанье, то непременно попытаемся ночью бежать, и они нас ждали.
Я уже приготовился услышать окрик: «Стой!» – и щелканье затвора винтовки, когда, вскинув ее к плечу, загоняют в ствол патрон…
– Подождите, пока за нами погонятся, и тогда бегите! – быстро прошептал дядя Йожи.
Смысл его слов дошел до меня лишь в то мгновение, когда он отскочил и дернул за руку брата Белы:
– Пошли!
Они перескочили через канаву, и вот уже один из них на шоссе, а другой в мгновение ока вырвался из желтого луча прожектора. По каменистой дороге застучали шаги людей, бегущих назад, в Татабанью. Раздались нестройные выкрики: «Это они!», «В погоню!», «Стой!» «Правда, они?» «Да, я их видел, узнал».
Луч прожектора скользнул вслед бегущим. Громко затрещав, помчался мотоцикл. И тут же хлопнул выстрел, потом еще два, один за другим. Впрочем, стрелявшие не попали в цель. Дядюшка Йожи свернул влево, а брат Белы снова бросился в лес. Мотоцикл остановился метрах в трехстах от нас, мы видели, как соскочили с него черные силуэты и побежали в двух направлениях. Снова лес загудел от выстрелов, снова раздался злобный окрик: «Стой!», брань и снова: «Стой!»
К Беле первому вернулось присутствие духа. Он быстро поднялся с земли и со всех ног пустился к шоссе. Я – за ним.
Что будет с нами?
Мы изо всех сил бежали по обочине, чтобы не производить шума. Лишь отдалившись на добрые двести метров – отсюда до преследователей уже не могли долетать звуки, – несколько умерили бег.
– Я спокоен и за брата и за дядю Йожи! – сказал Бела. – Их не поймают. А если поймают, они как-нибудь вывернутся. И не из таких положений выходили.
– Да… – Хотя я и вздохнул наконец с облегчением после только что пережитой передряги, но заглушить тревогу за друзей не мог. Ведь, чтоб спасти нас, они рисковали жизнью.
– А вдруг их убьют?
– Да что ты! – утешал меня Бела. – Ведь ночь. Цель движущаяся. – Однако голос его дрогнул, и до самой Банхиды он больше не проронил ни слова.
Край неба начал светлеть, когда мы наконец добрались до Банхиды. Мы остановились отдышаться у деревенской околицы и пошли дальше, услыхав тарахтенье поезда из Папы. Станцию разыскать не составляло труда, мы пришли туда одновременно с поездом и постарались затеряться в толпе увешанных узлами и корзинами торговок и рабочих, спешащих в Ач и Комаром. Ждать нам пришлось недолго, скоро прибыл поезд из Татабаньи. Мы устроились в тамбуре переполненного вагона. Бояться было нечего, здесь наши фигуры наверняка не привлекут сыщика. Среди торговок нас искать не станут. Должно быть, сыщики теперь тщетно рыщут по нашим ложным следам. Наши спасители убежали в разные стороны. Пентек – судя по голосу, это был он, – думал, конечно, что узнает Белу, ведь братья были очень похожи. Ну, тогда жандармы потеряют добрых несколько часов, если не дней на то, чтобы искать нас в Татабанье и в окрестных лесах! А мы до тех пор – о-о!.. И снова мы обрели уверенность.
В Алмашфюзитё нас постигло небольшое разочарование: выяснилось, что нужный нам пригородный поезд ходит дважды в сутки – утром и вечером – лишь по базарным дням, в другие дни – один раз. Нам пришлось бы ждать его до полудня.
– Как далеко отсюда до Шюттё? – спросил я местного жителя.
– А, – махнул он, – здесь это, рядом!
Пойдем пешком!
Шли туда и другие. Мы с Белой из предосторожности разделились. Он шагал впереди и вступил в разговор с двумя женщинами; метрах в пятидесяти за ним Следовал я, сам по себе. Мы шли довольно быстро. Вдали виднелась деревенская колокольня, и я подумал, что это и есть Шюттё. Оказалось, не Шюттё. Мы миновали еще одну деревню.
«Здесь это называется „рядом“! – думал я. – Дорога, как видно, не близкая». Солнце взошло и теперь било прямо в глаза, стало жарко. Я снял куртку, а потом и пиджак. И, хотя мы чувствовали себя как будто бы в безопасности, все же не переставали внимательно следить за дорогой – не покажется ли откуда-нибудь человек в форме.
Уже было больше восьми утра, когда мы увидели наконец на берегу Дуная довольно большую деревню. На наше счастье, брат Белы, словно предвидя, что с нами будет, подробно описал, как выглядит уединенный домик старого рыбака. По этому описанию мы и узнали его. Это был крохотный хутор, какие тысячами встречаются у Дуная, в Эстергоме, в Нергешуйфалу. Правда, он выглядел довольно приветливо. С трех сторон его окружал сад, вход был со стороны реки, неподалеку от берега покачивалась на волнах привязанная лодка.
Нас встретила сморщенная старуха с заплаканными глазами в черной одежде. Мы спросили, здесь ли живут Нергеши, она кивнула: да. Когда мы спросили ее о муже, она затряслась от рыданий и с трудом выговорила: «Убили. Ночью».
Даже сейчас любой поймет, какое это большое, невероятно большое несчастье, а подумайте, что мы могли сказать тогда. Мы словно оцепенели, и лицо мое окаменело от ужаса. Мы не знали, плакать или ругаться… Разум отказывается служить в такую минуту…
А старуха, рыдая, рассказала нам всё.
Накануне, немногим позже того, как брат Белы ушел от них, на Нергешей налетел начальник сельской заставы с сержантами. Старик чинил перед домом невод. Произошел следующий разговор:
«Не видели вы кого-нибудь подозрительного, отец?»
Старый рыбак, не отвечая, продолжал чинить сеть.
«Если видели и притворились слепым, не пришлось бы вам пожалеть!»
«Я просил бы вас, господин старший сержант, оставить меня в покое! Чем погрешил я против закона? Пожалуйста, вот я весь перед вами! Не согрешил? Тогда оставьте меня!»
Старший сержант уселся рядом со стариком на скамеечку.
«Слушайте меня внимательно!.. Раньше или позже, но они вернутся сюда, на берег Дуная. Они хотят перебежать, им нельзя иначе, понимаете? Если они случайно появятся здесь, вы можете поймать свое счастье, да и мы тоже! Знаете, что такое двадцать пять тысяч? Сколько раз вам придется опустить да поднять тяжелую сеть за такую уйму денег?»
«Да хоть бы я надорвался, таская сеть, и тогда мне не надо денег Иуды!»
«Деньги Иуды, деньги Иуды! Что вы там мелете? Часть получили бы вы, часть поделили бы мы на заставе. Подумайте!»
«Торгуйтесь с другими, господин старший сержант, но не со мной. Я всегда поступал по закону. Но коли ночью ко мне кто постучит и попросит приютить, помогу чем смогу. Я не доносчик, никого не выдам!»
«Посмейте только не сообщить!»
«Лучше с чистой душой томиться в темнице, чем жить на воле, среди людей, с камнем греха на душе».
«Слушайте, да вы идиот!»
«Лучше быть идиотом, чем язычником. Или вы не знаете, что сказал Спаситель? Кто на ближнего своего говорит „рака“, иначе говоря – идиот, тот уже убил… Да ведь и ружье у вас на плече!»
Старший сержант пришел в бешенство.
«Черт!.. – И он, вскочив, стал ругать рыбака. – Он еще учит меня, старый жулик, рыбий живодер, контрабандист проклятый, он меня учит, слышите! Да знаете ли вы, с кем говорите?»
«С нехристем, который в доме моем имя нечистого поминает».
«Ну, ну! Придержите-ка язык за зубами, а то не видать вам своего дома!»
«Коли за тем пришли, делайте свое дело, а нет, так я уж сказал: оставьте меня в покое!»
Старший сержант, взяв себя в руки, в раздумье смотрел на старика. Охотнее всего он отвесил бы ему оплеуху или в самом деле арестовал для поддержания своего престижа. Но он не имел на арест законного права, а кроме того, так соблазнительны были двадцать пять тысяч крон. Сержант сговорился уже со всеми рыбаками в округе, только этот один не поддавался. И кто может знать: вдруг как раз в этом месте ускользнет из его когтей добыча. А великое было бы счастье, ох, великое, если бы на его участке схватили беглецов. Он решил так охранять берег, чтоб даже ласточка не могла пролететь.
«Слушайте, слушайте! Двадцать пять тысяч крон! Подумайте еще раз!»
Старый рыбак встал, бросил сеть и пошел в дом, чтобы положить конец разговору.
«Я сказал вам, торгуйтесь с другими, с теми, у кого вы взятки берете за контрабанду, да с теми, кому за одну-две жирные рыбины дозволяете браконьерство. – Старик был очень зол, ему надоел этот разговор».
Старший сержант побагровел.
«Ну ладно, об этом мы еще поговорим! – Он дернул ружейный ремень и, твердо шагая, ушел…»
В тот же день вечером начала подниматься вода в Дунае. Проливные дожди, прошедшие несколько дней назад в Альпах и Карпатах, достигли и этих мест. Уровень воды в реке поднялся совсем немного, но и этого было достаточно, чтобы растревожить рыб. В сумерки старик сел в барку попытать счастья. Он решил наловить рыбы и в то же время спустил на воду лодку для того, чтобы на другой день все было наготове для нашего ночного путешествия и какая-нибудь случайность не застала бы нас врасплох. Улов обещал быть хорош, и старик решил остаться на реке до утра.
Было, как видно, около полуночи, когда старуха проснулась от ружейного выстрела. Проснулась-то она от выстрела, но показалось ей, будто в полусне она ужо раньше слышала шаги по прибрежным камням. Старуха в испуге вскочила, прислушалась. Потом снова заснула. Здесь, на границе, не раз гремели выстрелы…
Утром сосед-рыбак привел барку. Он ночью тоже был на реке и заметил, что по воде тихо плывет пустая лодка. Что-то случилось. На борту лодки алело кровавое пятно шириною с ладонь.
Немного позже пришел старший сержант. Он уже знал о происшествии и сообщил подробности: старик ночью подплыл слишком близко к середине реки, пересек демаркационную линию, его пристрелили с той стороны. Да, конечно, с той! Сержант принес протокол, чтобы старуха его подписала.
В немом безмолвии мы выслушали трагическую историю. Быть может, старик действительно переплыл границу, чтобы «сделать пробу»… Нет, не думаю. У меня сразу мелькнула мысль: его убил жандарм. Старик много знал о его грязных делишках с контрабандистами. Тот и убрал рыбака с дороги. Чем рисковал жандарм? Ничем. Полусумасшедший бедный старик, религиозный маньяк – кому до него дело?
А сморщенная, одетая в траур старушка будет оплакивать его до самой смерти.
Но потом мы подумали о другом: что теперь будет с нами! Ружейная пуля может настичь и нас.
– Я грести не умею, – сказала старуха, – дороги не знаю. Я поплыла бы с вами ради бедного моего покойника, – да боюсь – вдруг доведу до беды.
Мы решили переждать. Укроемся в погребе до вечера. «А потом что-нибудь да придумаем», – сказали мы старушке, чтоб ее утешить, однако самих нас это не очень-то утешило.
Но что мы могли придумать?…