Дед Мелешка живет в старом татарском доме. Крыша дома покрыта красной черепицей, напоминающей по форме половинки кувшинов. Посреди дома аккуратно выложенный камнем и обмазанный глиной очаг, на котором когда-то варили себе конину потомки Чингисхана. Для деда Мелешки очаг — пустое место, в которое он бросает выкуренные "козьи ножки". Дом делится на женскую половину и мужскую. В мужской живет сам дед Мелешка, а в женской — его жена, бабка Ира. Сад у деда Мелешки огромный и занят исключительно вишней и помидорами. Теплой крымской зимой дед Мелешка ползает по грядкам, весь вымазанный черноземом, кряхтит, жалуясь на поясницу, и тихо матерится про себя, но ни один кустик рассады не сломает и не помнет. И уже весной, наняв грузовик, везет продавать первые помидоры в Симферополь. Помидоры расхватываются отдыхающими в один день, и назад дед Мелешка везет целый чемодан мятых трешниц, пятерок, червонцев. Вишню дед не продает, из вишни он делает вино, которое пьет каждый день графинами: один графин к завтраку, один к ужину и один в обед. Пить из других сосудов дед Мелешка не может.

Бабка Ира, не в пример другим совхозным бабкам, никогда не ругается.

— Мелеш, Мелеш, пойдем домой, — скороговорит обычно она и тянет деда Мелешку с улицы. — Выпил — и молодец. Мелеш, Мелеш, держись, яма тута. Мелеш, Мелеш, родненький…

Примерно один раз в месяц на деда находит просветление, и он бросает пить, причем бросание это сопровождается ритуальным разбиванием графина. Дед подходит к железобетонной свае, невесть зачем зарытой во дворе, размахивается со всего плеча и с гаканьем ударяет графином о сваю так, что стеклянные брызги летят аж через забор. На следующий день утром дед Мелешка становится тихим и грустным. Он вздыхает, пробует вытесать подпорки для вишен, но все валится из рук, и он виновато топчется перед бабкой Ирой, а потом выдавливает, глядя в сторону моря:

— Слышь, мать, ты бы, што ль, в сельпо сходила. Графин бы купила, што ль.

Бабка Ира идет в сельпо и покупает такой же графин с розовыми колечками у горлышка. Она уже скупила почти все графины, за исключением того, что в сельсовете, и еще одного, который в клубе.

На все случаи жизни у деда Мелешки одна песня, если ее можно назвать песней — так себе, полчастушки: Дуня, Дуня, Дуня, я Дуня, ягодка моя.

Вот и все. Эту свою песню Мелешка может петь по-грустному и по-веселому, смотря какое настроение.

До моря недалеко, километров шесть. Рано утром дед Мелешка садится на свой велосипед и катит к морю. Велосипед дамский, старенький, но смазанный во всех ответственных узлах, а потому безотказный. Мелешка не любит отдыхающих и вообще не любит, когда на песке навалено столько людей, что пройти нельзя. Он раздевается до трусов, которые самую малость прикрывают колени, и "для началу" ходит около воды по прохладному песку. Тело у Мелешки дряблое и белое, загорелые только руки до локтей и лицо, так что издали кажется, будто он в маске и перчатках. Но силенка у деда Мелешки еще имеется. Он разбегается, кричит набор сплошных гласных "э-ю-и-я-э-эх!" И с "эх", поднимая вокруг себя брызги, плюхается в море и плывет, плывет плавно и красиво.

Группами и по-одному спускаются к морю и первые отдыхающие. Дед Мелешка вылезает из воды, натягивает на мокрые трусы штаны и ведет велосипед за руль. Ехать вверх трудно. Он часто останавливается, отдыхает и думает о том, что сегодня в совхозе свадьба. Женится внук его старого приятеля Ларина, хороший внук Валерка. Дед утирает рукавом то ли лоб, то ли глаза и идет дальше. Единственное утешение деда Мелешки и бабки Иры — внучка Люська, да и та глаз не кажет. А где их сыны? Нет ни Шурки, ни Васьки, ни Кольки, ни Костика.

Шурка и Колька погибли сразу же в сорок первом, даже в один и тот же месяц, только одиннадцать дней и разницы-то между похоронками.

За Ваську и Костика бабка молила бога каждый день, ставила свечи в церкви. Дед Мелешка не верил в бога, но тоже, ложась спать, накрывался с головой одеялом, чтобы не видела бабка Ира, и под одеялом крестился и плакал. Ваську убили в конце войны в Ростоке. А Костик, самый старший, прошел всю войну танкистом — и ни одной царапины. После войны еще два года носил Костя старшинские погоны, а в сорок седьмом вернулся на счастье деда Мелешки и бабки Иры, заброшенных эвакуацией в приморский совхоз. Тут и остался Костя: устроился шофером, женился. А через год родила Костина Лида девочку, которую отец назвал Люськой. Живи и радуйся, дед Мелешка…

Только тот июльский день дед Мелешка запомнил на всю свою стариковскую жизнь. Сидел он тогда за столом, яичницу ел с помидорами. Слышит, Ларин кричит во дворе: "Карпыч, Карпыч, Костюху твово…".

Дед Мелешка останавливается, пробует темным от земли пальцем с завернувшимся ногтем шину и снова идет и смотрит, как крутится колесо с маленькой резиновой заплаточкой сбоку.

…Заехал Костя в МТС, чтобы деталь для машины заказать. А токарь точил что-то на станке, и то ли лопнула эта деталь, то ли выскочила она из зажима, да только угодила она Косте в голову, Косте, которого за всю войну ни разу не поцарапало. Лидка с год пожила еще в совхозе, плакала, цветы носила — Косте на могилу, да только баба она молодая, а время оно и есть время. Уехала Лидка в Рязань. Замуж там вышла. И мужик у нее толковый, и Люську, как свою, любит, но деду Мелешке от этого не легче.

Люська в Горьком учится, в институте. В Люське вся династия деда Мелешки, фамилия и род. Вот и живет старый дед Мелешка на белом свете, продает помидоры, чтобы потом каждый месяц посылать Люське по сто рублей.

А может, и приедет Люська в августе, чтоб ее грач заклевал, может, и приедет деду на радость. Отдохнула бы тут, тут хорошо. А то посылают летом куда-то работать… Трудовой семестр называется, как будто остальные не трудовые.

Теперь дорога идет ровная, и дед Мелешка садится на велосипед и, семеня левой ногой по земле, отталкивается и давит на педаль…

Со свадьбы Мелешка возвращается один, хвативши много больше нормы. Бабка Ира давно уже спит. Домой идти неохота, и он садится на перевернутую корзину, которая валяется под вишней перед домом, и думает. Думает о том, что давно надо бы умереть, да только никак все не получается. Детей давно уже нет в живых, а я, старый дурак, все небо копчу. Дед Мелешка вспоминает свою молодость, вспоминает, что на самом деле его зовут Емельяном Карповичем… Да только кому до этого дело? Он сидит на корзине и смотрит в низкое южное небо, полное больших чистых звезд. Тихо и покойно вокруг. Но деду Мелешке грустно, и он по-грустному поет:

Дуня, Дуня, Дуня, я,

Дуня, ягодка моя.