Чей-то голос смутно долетел до сознания Иисуса. Нежный человеческий голос, настойчиво повторявший только одно слово:

– Учитель!

Иисус зашевелился, пытаясь проснуться. Руки и ноги Иисуса постепенно обретали чувствительность, но все тело, еще влажное от прогулок по лугам во сне, не могло прийти в себя, ощущая окружавшую его пустоту.

– Учитель! Проснись, пожалуйста!

Иисус открыл глаза и увидел лицо Иоанна, низко склонившегося над ним, но казавшегося таким далеким. В глазах юноши он прочел тревогу.

– Учитель, на улице собралась толпа. Они ждут тебя. Они все знают… что ты ходил по воде.

Иисус сел. Его ложем был продавленный соломенный матрас, лежавший прямо на земляном полу. Рассвет придавал его лицу, плечам, туловищу голубоватый оттенок. Иисус поправил платье и встал, чтобы утолить жажду из кувшина, стоявшего на подоконнике. Пил он долго.

– Ты не будешь с ними говорить? Вместо того чтобы выйти в море и ловить рыбу, они пришли сюда.

– Здесь есть один человек, который должен был бы отправиться на рыбную ловлю, вместо того чтобы разглагольствовать о происшедшем ночью, – заметил Иисус, весь дрожа и протягивая руку за своим платьем. – Уходи, дай мне совершить омовение и скажи им, что я поговорю с ними чуть позже.

– Ты ведь это сделаешь, правда?

Иисус улыбнулся.

– Остальные тоже здесь. Фаддей, Иуда, Филипп, Варфоломей, – сказал Иоанн.

Запели петухи. Иисус вышел через заднюю дверь и пошел в луга. От влажной земли все еще исходил приятный запах. На светлеющем небе тускло сверкали последние звезды. Наверняка будет хороший день. Иисус вернулся и губкой обтер тело, окуная ее в бадью с холодной водой, которую женщины, как обычно, приготовили для него. Сначала он обтер лицо и волосы, затем спину и ноги. Он, себе на удивление, медленно растирал тело, словно восхищаясь собственными движениями. Потом он причесался, связал волосы на затылке льняной ленточкой, надел сначала платье, а потом накидку.

Иоанн сказал правду, это была действительно толпа. Тысяча, возможно, две тысячи, во всяком случае, их было больше, чем тех, кто вышел в море ловить рыбу. Они радостно приветствовали Иисуса. В ответ он лишь кивнул.

– Пойдемте в синагогу, – предложил Иисус.

Иисус повел их к зданию, построенному из черного базальта, который уже начал розоветь под первыми лучами солнца. Около двери сразу же возникла небольшая давка. Иисус поднялся на кафедру, как он сделал два года тому назад, когда нашел здесь остальных своих учеников. Раввина, который тогда пытался помешать Иисусу, сейчас уже не было. С ним случился удар, и он превратился в слюнявого старика, который постоянно нес околесицу. Вместо него назначили другого раввина, который теперь сидел около кафедры в первом ряду, – сущее ничтожество, опасавшееся утверждать, что наступил день или продолжается ночь. Под сводом летали голуби. Иисус смотрел на них, ожидая, пока все займут места и он сможет начать говорить. Но гул не стихал.

– Смотрите! Смотрите! Это его мать! А вот его братья! Пропусти их, женщина! Дай им пройти!

Иисуса охватило смятение, и он опустил глаза. Взгляд у Марии был хмурый и напряженный. Кто же их предупредил? Иисус поднял руки, и сразу наступила тишина.

– Я знаю, вы пошли за мной не потому, что видели знамения, – заговорил Иисус, – а потому, что те из вас, кто был со мной в Вифсаиде, ели небесный хлеб и насытились им, в то время как другие по-прежнему остаются голодными и просят лишь хлеба, который утоляет телесный голод. Я говорю вам всем: хлеб, испеченный в печах, – это преходящая пища, а хлеб вечной жизни нельзя испечь или продать. Это нетленный хлеб.

Все вытаращили глаза от изумления. Мария и бровью не повела.

– Этот хлеб, – продолжал Иисус, – даст вам Сын Человеческий, поскольку именно его Бог отметил печатью Своей власти. Если вы не будете в него верить, вы не получите этого хлеба.

– Все это слова, – громко крикнул какой-то мужчина, – но будет ли знамение, чтобы и мы увидели и поверили тебе?! Я тоже был в Вифсаиде, но единственный хлеб, который я ел, был тем, что я захватил с собой. Ты не дал нам хлеба в отличие от Господа, который послал манну нашим предкам в пустыне, о чем написано в Книгах: «И дал Он им хлеба небесного, дабы насытились они им». Ты раздавал нам слова, утверждая, будто это хлеб, а теперь ты снова повторяешь эти же самые слова. Ты творишь чудеса, но кудесники тоже творят чудеса. Подай нам знамение, человек!

– Он ходил по воде, чего ты хочешь еще, неверящий? – раздался голос, и Иисус сразу узнал его: это был голос Симона-Петра. – Я находился в лодке вместе со своим присутствующим здесь братом Андреем, и с Иаковом, и с Иоанном, и с Фомой. Мы видели, как он, оставшийся в Вифсаиде, шел по воде точно так же, как ты ходишь по земле, чтобы спасти нас, погибающих в бурю! Какие еще знаки тебе нужны?

Присутствующие шумно заспорили, но Иисус резко прервал их.

– Говорю вам: значение должны иметь не знамения. Моисей дал вам хлеб небесный, но только истинный Отец дает истинный хлеб с небес. Это тот хлеб, который сходит с небес и дает жизнь миру.

– Так подай нам всегда такой хлеб! – послышались голоса.

Иисус подождал, когда страсти улягутся, и сказал:

– Я есмь хлеб жизни.

Все оцепенели от изумления.

– Приходящий ко Мне не будет алкать, – продолжал Иисус, – и верующий в Меня не будет жаждать никогда. Но Я сказал вам, что вы и видели Меня, и не веруете.

Они не были готовы к подобным словам, и он прекрасно знал об этом. Никто из них не мог ничего понять. Они цеплялись за слова, а слова вызывали у них возмущение. Как бы то ни было, они никогда не смогут понять его до конца. А он пришел в синагогу вовсе не для того, чтобы успокаивать их. Время спокойствия прошло. Наступило время пробуждения. Иисус уже давно знал эти слова и ждал, когда они сами польются из его уст. Точно так же он давно понял, что был единственным, кто мог вывести людей из внутренней пустыни, как Моисей, освободивший иудеев от рабства. Эти люди» его люди, по-прежнему нуждались в избавителе. Но если бы они были римлянами или, например, скифами, то есть людьми, которым не надо было рвать цепи, они не нуждались бы в нем.

– Что все это значит? Что ты нам тут рассказываешь, человек? – закричал другой мужчина. – Что значат слова о том, что ты хлеб, посланный Господом, и что если мы не съедим этого хлеба, то лишимся вечной жизни? А как же наша вера, наши Книги, наши пророки?

Раввину стало не по себе. Возможно, ему лучше было бы уйти из синагоги, чтобы его не обвинили в том, что он будто бы потворствовал столь необычным высказываниям? Даже Мария, казалось, осуждающе смотрела на сына.

– Я сошел с небес не для того, чтобы творить волю Мою, но волю пославшего меня Отца. Воля же пославшего Меня Отца есть та, чтобы из того, что Он Мне дал, ничего не погубить, но все то воскресить в последний день.

– Ты уже одного погубил! – крикнул кто-то.

Другие тоже закричали, что уйдут, поскольку не хотят погибнуть.

– Мы пришли, чтобы увидеть человека, который укоренит основы Израиля, – сказал какой-то старик, – а не слушать того, кто сотрясает их.

Многие направились к выходу. Мария, ученики и оставшиеся в синагоге сидели, словно пребывая в прострации.

– Воля Пославшего Меня, – продолжал Иисус, – есть та, чтобы всякий, видящий Сына и верующий в Него, имел жизнь вечную; и Я воскрешу его в последний день.

– Этот человек сошел с ума! – закричал один из оставшихся. – Минуту назад он говорил, что он хлеб, посланный Господом, чтобы насытить нас, а теперь он говорит, будто он сын Господа и что он заставит мертвых выйти из своих могил! Это противоречит здравому смыслу! Может, этот человек просто играет словами? Может, он один из тех болтунов из Декаполиса, которые превращают своих слушателей в ослов? Или же потому, что его имя, которое он столь неразборчиво произнес, звучит как «хлеб», он верит, будто он хлеб Господень? Мы все здесь иудеи, человек, а ты путешествовал по далеким краям! Это земля Моисея и Давида, а теперь еще и Иова! Говори яснее!

Сердце Иисуса бешено забилось, в висках застучала кровь, руки стали влажными. Закололо в затылке, и сразу же по всему телу разлилась ярость, эта свинцовая печаль. Но Иисус спокойно посмотрел на своего противника.

– Язычник верит, что верующий сошел с ума, а верующий верит, что с ума сошел язычник, – сказал Иисус, – потому что каждый из них говорит на старом языке. Я же говорю новые слова. Эти слова открыл мне Господь. Ты принадлежишь к тем же людям, которые не понимали пророков, но ты ссылаешься на Моисея. А когда Моисей спустился с горы, человек, он нашел твоих предков, тех самых, кого он накормил и освободил, танцующими вокруг золотого тельца, потому что они не слушали его! Ибо твои предки знали золотого тельца, человек, лучше, чем слова, которые Моисей принес с собой с горы!

Лицо Марии окаменело от напряжения. Лицо Иоанна покрылось потом. На лице Симона-Петра читалась растерянность.

– Моисей принес нам Закон, а ты его уничтожаешь! Твои ученики не празднуют субботу и не моют руки перед едой. А про тебя человек, хорошо известно, что ты говоришь с пропащими девками и разделяешь общество тех, кто не отличает добра от зла и приходит в трактир, чтобы найти там себе женщину! – усмехнувшись, сказал в ответ мужчина.

– Оскорбления не доведут тебя до добра, – возразил Иисус. – Вы сами попираете Закон. Мудрый человек к ветхой одежде не приставляет заплаты из небеленой ткани.

– Значит, Закон – это небеленая ткань?

– Я спрашиваю тебя: прикрыл ли Закон бесстыдство Израиля? – обратился к нему Иисус.

– Ты говоришь, что послан Господом, – вмешался в разговор другой мужчина, – но мы знаем, что ты сын Иосифа, плотника-назорея, который работал здесь, и Марии, его второй жены, присутствующей здесь. Когда тебя послал Господь? Ты его видел?

Вы сами пришли ко мне, я не звал вас, но вот мой ответ: я не стану утверждать, будто никто не видел Отца. Тот, кто приходит от Господа, Отца видел. Только он один и видел Его! По правде, я говорю вам только то, что верующий обретет вечную жизнь. Тот, кто ест хлеб, обладает вечной жизнью, а я есть тот самый хлеб…

Раздалось сразу несколько возмущенных голосов. Иисуса прервали на полуслове. Братья Иисуса в отчаянии подняли глаза к небу. Мария стала белой как мел. Ученики вертели головами направо и налево, словно искали выход. Взгляд Искариота напоминал взгляд стервятника, а едва сдерживаемые рыдания до неузнаваемости исказили лицо Иоанна.

– Немыслимо! Какая наглость! Немедленно выведите этого человека из дома Господа!

Раввин уже давно тихонько улизнул. Выходящие люди сталкивались с теми, кто хотел войти, чтобы узнать причину поднявшейся суматохи. В нескольких местах возникли даже потасовки, в которые были вовлечены и ученики Иисуса. Симон-Петр закричал:

– Тише! Дайте этому человеку возможность все объяснить!

Раздались голоса:

– Да, пусть объяснит!

Воцарилась хрупкая тишина, и ввысь вновь взлетел обвиняющий голос Иисуса:

– Перестаньте бормотать! Пророки предупреждали вас, взяв в свидетели Господа, но вы поместили их слова в Книги и стали читать их губами. Однако ваши глаза остаются слепыми. Вы оглохли, а ваши сердца превратились в камень! Ваши предки ели в пустыне манну, но они умерли! Я говорю вам о хлебе небесном, о том, который человек может есть и который делает его бессмертным. – Голос Иисуса обрел мощь сигнального горна. – Я есмь хлеб жизни, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек!

Голос Иисуса несколько раз отразился эхом под сводом синагоги.

– Хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира.

Столпотворение, крики, вопли.

– Опять то же самое и даже еще хуже! Этот человек не только ничего не объяснил, а даже стал богохульствовать! Эй, человек наверху, Иисус, значит, ты язычник, раз не знаешь, что людоедство запрещено Законом? И неужели ты думаешь, что мы хотим отведать твоей плоти?

Вернулся раввин, явно против своей воли, поскольку его решительно подталкивали в спину двое мужчин. Они же и заставили его говорить. Но слабый голос раввина потонул в общем шуме.

– Среди проклятий, насланных всемогущим Господом на ослушавшихся его иудеев, есть и такое, о котором сказано во Второзаконии: «И ты будешь есть плод чрева твоего, плоть сынов твоих и дочерей твоих, которых Господь Бог твой дал тебе, в осаде и в стеснении, в котором стеснит тебя враг твой. Муж, изнеженный и живший между вами в великой роскоши, безжалостным оком будет смотреть на брата своего, на жену недра своего и на остальных детей своих, которые останутся у него, и не даст ни одному плоти детей своих, которых он будет есть». Вот что говорится во Второзаконии о поедании человеческой плоти!

– Приведи другие выдержки, раввин! – кричал Иисус. – Другие цитаты! Разве не для того ты сюда поставлен, чтобы защищать Закон! Разве ты не образованный человек? Разве ты не изучал Книги? Разве ты, дрожащий всем телом, не должен нам напоминать, что в них написано? Разве ты не заплатил за это? Говори, раввин!

Раввин покрылся холодным потом. Мария расплакалась и быстро пошла к выходу. За ней последовали братья Иисуса.

Симон сказал:

– Этот человек лишился рассудка! Дайте ему руты! Или морозника!

– В Книге Иеремии, там, где пророк перечисляет угрозы Господа, собирающегося покарать нечестивых князей Иудеи и жителей Иерусалима, написано: «И сделаю сей город ужасом и посмеянием; каждый проходящий чрез него изумится и посвищет, смотря на все язвы его. И накормлю их плотью сыновей их и плотью дочерей их; и будет каждый есть плоть своего ближнего, находясь в осаде и тесноте, когда стеснят их враги их и ищущие души их». Вот что говорит Иеремия о человеческой плоти!

Иисус повернулся к оставшимся слушателям, впрочем, достаточно многочисленным, чтобы заполнить половину синагоги. Лицо его будто окаменело.

– Он и правда лишился рассудка, – пробормотал Фома.

– Он Мессия! – воскликнул Симон-Петр.

– Нет, он сошел с ума, – заявил Искариот.

– Да, он безумец, – подтвердил Иаков.

– Я немедленно ухожу отсюда, – сказал Андрей.

– Он Мессия! Мы не понимаем его слов, но мы должны слышать их! – убеждал остальных Иоанн. – Разве с тех пор, как мы следуем за ним, он когда-либо обманывал нас? Нет, ни единого раза! Я остаюсь!

Сгорбленный старик подошел к кафедре и, угрожающе протянув руку в сторону Иисуса, сказал:

– Ты утверждаешь, что дашь нам хлеб вечной жизни, но на самом деле ты предлагаешь нам в пищу самый тяжкий смертный грех! Неужели мы настолько ослушались Господа, что он проклял нас и заставил тебя пожертвовать ради нас своими членами? – Повернувшись к собравшимся, старик добавил: – Но я Захария, сын Ефраима, говорю вам, что единственный грех, который мы совершили, заключается в том, что мы слушали этого самозванца! Выгоните его отсюда!

Несколько мужчин твердым шагом направились к Иисусу.

Иисус и бровью не повел.

– Спускайся вниз и убирайся прочь!

– Пусть он сам уйдет! Не оскверняйте еще больше это святое место насилием!

– Истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни, – бесстрашно продолжал Иисус, – Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во мне, и Я в нем.

Как послал Меня живой Отец, и Я живу Отцом, – сказал Иисус, ударив себя в грудь, – так и ядущий Меня жить будет Мною. Сей-то есть хлеб, сшедший с небес. Не так, как отцы ваши ели манну и умерли: ядущий хлеб сей жить будет вовек. Но повторяю и буду повторять до тех пор, пока вы этого не поймете, что ядущий хлеб сей жить будет вовек.

– С меня довольно! – воскликнул Искариот и вышел.

Другие ученики, кроме Симона-Петра, Фомы и Иоанна, последовали его примеру.

Иисус спустился с кафедры и спокойно прошел мимо мужчин, которые угрожали ему. Выйдя на улицу, он сразу же направился к морю. У кромки воды он остановился и несколько раз глубоко вздохнул. Как легко лились его слова! Прежде они хаотично роились в голове, а сейчас выстроились сами! Они потрясли его. Значит, Отец решил принести его в жертву ради искупления грехов Израиля! Мысль о том, что он станет ягненком, агнцем, внесла в душу Иисуса смятение. Его рассудок, потеряв ориентиры, заметался… Так вот, значит, какие нити тайно переплетались вокруг него до сегодняшнего дня! Если Иисус силой не освободит Израиль, ему придется пожертвовать собой ради Израиля! Любил ли он Израиль? И не только Израиль, разумеется. Он сказал, что отдаст свою плоть ради всего мира. Ради всего мира! Иисус мысленно представил себе полуденные улицы Александрии, вечерние улицы Антиохии, зеленоватый рассвет над Оксиринахом, и темно-синий закат над Мемфисом, и тысячи людей, которые хотели верить, что у них есть Отец и что Отец помнит о них, что Сущий любит их, несмотря на все их грехи. Но Отец хотел убедиться, что Его создания действительно хотели обрести Его любовь… Значит, требовалось принести Ему достаточную жертву, чтобы искупить все оскорбления, нанесенные Его Закону. И для этого не годился ни один ягненок, ни один белоснежный голубь, ни самое свежее молоко, ни самое вкусное вино… Ничто не было достойным для принесения на алтарь… Единственная жертва, которую можно было Ему принести… Слова и мысли путались. Требовалось принести в жертву единственного человека, избранного для разговора с Отцом, того кто был способен воспарить к Нему, того, кто настолько приблизился к Нему, что получил право зваться Сыном, его, Иисуса… Вот что зрело в Иисусе, хотя он этого и не осознавал! Чтобы изменить мир, необходимо было принести в жертву себя самого!

Иисус вздохнул. Галилейское море казалось огромным серебряным слитком, расплавившимся под утренними лучами солнца.

Но как он принесет себя в жертву? Или его принесут в жертву? Объятый ужасом, Иисус представил, как его расчленяют на алтаре… И бросают! Они не будут его есть, нет, это правда. Книги запрещают поглощать человеческую плоть… Он не знал, что и думать. Вдруг он почувствовал, что рядом кто-то стоит. Симон-Петр, Фома и Иоанн.

– Вы тоже хотите меня бросить? – устало спросил Иисус, не глядя на учеников.

– Куда мы направимся? – ответил вопросом на вопрос Симон-Петр. – Ты наш учитель, и другого нам не нужно. Мы не понимаем твоих слов, но, вероятно, поймем их позже.

– Остальные ушли, – сказал Иисус.

– Они вернутся.

– Не все, – ответил Иисус. – Однако среди вернувшихся будут предатели.

– Почему? – воскликнул Иоанн.

– Некоторые будут думать, что я направил их на неверный путь. И они захотят отомстить за себя.

– Я не предам тебя, – сказал Фома.

– Но ты же с нами? – сказал Иоанн, удивленный тоном Фомы.

– Он останется с нами ненадолго и тоже уйдет, – сказал Иисус. – Не правда ли, Фома?

– Правда, – ответил Фома.

– Ты не одобряешь моих слов и поступков.

– Да. Совершенно не одобряю.

Четверо мужчин задумчиво смотрели на море.

– Я надеялся, что ты выведешь нас из пустыни, – сказал Фома, – из этой вечной пустыни иудеев, где Бог стал всего лишь силой отмщения.

– Ты богохульствуешь! – вскричал Симон-Петр.

– Сегодня и в самом деле день богохульств! – откликнулся Фома. – Любое иное слово некоторые воспринимают как богохульство. Но я никого не обвиняю. Мне не нужен Бог, которому нужно приносить жертвы.

– Ты слишком часто встречался с греками, – сказал Симон-Петр. – Ты жаждешь Бога, который не будет играть в наших жизнях ни малейшей роли.

– Поскольку я действительно часто встречался с греками, я больше не хочу человеческих жертвоприношений, наподобие омофагий, когда вакханки разрывают Диониса на части и пьют его кровь. Я ухожу.

– Так иди к своим грекам! Иди же! – воскликнул Иоанн.

– О, нет! Я уже тебе говорил, что устал от греков. У них тоже есть бог, который взошел на костер, чтобы смягчить гнев своего отца Зевса… Этого бога зовут Гераклом.

Иисус повернулся и посмотрел на Фому. Бывший ученик спокойно выдержал его взгляд.

– Я не иудей, но и не грек, – сказал Фома. – Однако мне сдается, что вы больше греки, чем сами того хотите. Возможно, что греки тоже больше иудеи, чем и те и другие полагают!

– У тебя нет корней, – сказал Симон-Петр. – Ты не живешь, а играешь!

– У наших предков тоже не было корней, – возразил Фома и пошел прочь.

Иисус смотрел на Фому до тех пор, пока тот не превратился в трепетную тень, скользящую вдоль берега.

Они вернулись в дом Симона-Петра. Недовольно хмурясь, жена бывшего рыболова приготовила им еду.

– На Пасху мы должны быть в Иерусалиме, – сказал Иисус.

Похоже, Иисус полностью погрузился в свои мысли. Дважды или трижды он что-то прошептал, и Иоанну почудилось, будто Иисус произнес имя Диониса.