Ирод опустил руку в большую медную чашу с ярко-красными финиками, привезенными из египетской Дельты, финиками, которые так любила Клеопатра, и взял один плод. Он резко надкусил безукоризненно белую волокнистую мякоть плода.

– Манассия был прав, – прошептал Ирод с деланно отсутствующим взглядом, в то время как его жена Иродиада, Манассия и Иешуа, жалкая копия последнего, внимательно вслушивались в его притворные вздохи.

Они вчетвером сидели в небольшой зале нового дворца, закутавшись в шерстяные накидки, поскольку начало апреля выдалось в Иерусалиме на редкость холодным, и две жаровни, доверху наполненные углями, не могли их согреть. Впрочем, их было не четверо, а пятеро, если считать кормилицу Иродиады, этого лемура, которого, казалось, поддерживали в вертикальном положении только складки накидки, разлагающуюся плоть, вот-вот готовую превратиться в прах, предмет вялой ненависти Ирода.

– Манассия точно предсказал, что на Пасху Иисуса потянет в Иерусалим, – вздохнув, продолжил Ирод. – В прошлое воскресенье этот человек въехал в город весьма примечательным образом, на осле, под восторженные крики многочисленных паломников.

Ирод сделал большой глоток бледно-розового вина и отметил, что оно слишком сладкое.

– Удивительно, как разнообразие вин способствует возвращению моей молодости, – сказал он. – Раньше у нас было два-три вида вин. Очень темное, сделанное из винограда Иудеи, которое быстро опьяняло и даже лишало рассудка, еще одно, изготовленное из винограда Галилеи или Сирии, которое не очень отличалось от первого, но было более ароматным. Его можно было пить, не испытывая никакого беспокойства, если разбавить на треть водой. И было еще приторно-сладкое хиосское вино, которое следовало разбавлять наполовину. Теперь у нас есть два-три десятка разных вин. Легкие из Галлии, некоторые из них, становясь приятными на вкус, быстро сбраживаются, отчего иногда даже взрываются сосуды; смолистые, янтарно-прозрачные вина с Крита и Кипра и даже италийские вина, которые, должен признаться, вызывают у меня головную боль… Так о чем я говорил? Ах да, Иисус явился во всей своей славе, а у членов Синедриона от злости разболелась печень. У Каиафы это уже четвертый, пятый или даже шестой приступ. Странно, не правда ли, в какое сильное возбуждение приводит некоторых этот святой человек?

Ирод замолчал, отрешенно глядя на Иродиаду, словно рассматривая муху на стене. Та бросила на него быстрый взгляд. Иешуа слушал, раскрыв рот. Манассия усердно грыз финик.

– Присутствующий здесь Манассия, – продолжал Ирод, укладываясь на спину и созерцая резной потолок, расписанный виноградными гроздьями, – был также прав, предположив, – но это всего лишь предположение, не так ли, Манассия? – что я решил приехать в Иерусалим из-за Иисуса. Но… – Ирод поднял вверх указательный палец. – Манассия ошибся, предположив, что я хочу арестовать Иисуса. Это всего лишь один из вариантов, которые я рассматривал…

– Я не советовал тебе встречаться с Пилатом, разве нет? – вскричал Манассия.

– Не перебивай своего повелителя! – осадила его Иродиада.

Ирод снисходительно посмотрел на обоих.

– Я говорил, что лелеял эту мечту. Но теперь у меня другие намерения.

Молчаливые дьяволы сорвались с потолка и теперь кривлялись, сотрясая воздух. Все старались сохранить равнодушный вид.

– У тебя другие намерения, – задумчиво произнесла Иродиада. – Ты решил оставить ему тетрархию.

– Человек одинок на земле! – вздохнул Ирод, вновь поднимая глаза к потолку и рассматривая алебастровые коринфские капители, которые поддерживали пилястры из голубого мрамора, привезенного из страны белгов. – Друзья человека стремятся отождествить его с одной из собственных маний, с обезьяной или попугаем, и искренне верят, будто он разделяет их пристрастия и отвращения. Женщины принимают его за ретивую кобылку. Ох! Я променял бы супругу или друга на хорошего врага! К счастью, подобные размышления вознесли меня над ничтожными мыслями о собственной супруге и любимом советнике. Иисус – это сторонник.

– Что?! – ужаснулась Иродиада.

– Ты прекрасно слышала: Иисус – сторонник, – повторил Ирод. – Разумеется, вы не в состоянии постичь тайный смысл событий. Кто такой Иисус? Человек, который объявил войну иудейским институтам, поскольку считает, что они несут развращенность, бездумность и, что гораздо хуже, наносят вред иудейскому народу. Не так ли? Отвечайте!

– Так, – сказал Иешуа, не перестававший восхищаться, как быстро его повелитель меняет принятые решения.

– Так, – подтвердил Манассия, не терявший бдительности.

– Прекрасно. Каково было основное убеждение моего благородного отца, Ирода Великого, Ирода Величайшего? Каково оно было, Манассия? Я отвечу за тебя: если их лишить еврейства, навязчивых идей пророчества, этих людей, которые столь неясно излагали свои мысли словами, столь неясными, но полными жёлчи, что их можно толковать как угодно, если у них отнять эти методичные обряды, бесконечные категоризации, неприятие всего чужеземного, иудеи обречены на уничтожение и рабство. Ну, что?

– Что? – откликнулась Иродиада.

– Что? Разве вы не понимаете, что Ирод Великий преследовал ту же цель, что и Иисус? Ирод Великий заставил иудеев прокладывать широкие дороги и жить в прочных и чистых домах, забыть о грязных закоулках и хибарах, которые так и манили их прежде. Он осветил улицы ночью, чтобы изгнать ангелов и демонов, которых иудеи видели в каждом темном углу. Он развивал торговлю, чтобы заставить иудеев признать, что внешний мир существует вне зависимости от их убеждений и что язычники не менее умные, храбрые и порядочные люди, чем они сами. Он позволил возводить языческие храмы, чтобы иудеи могли свыкнуться с существованием других верований. Он разбил площади, чтобы они могли дышать воздухом более чистым, чем воздух их синагог, насыщенный ладаном и смрадом, поднимающимся от запекшейся крови. Он…

– Он воссоздал Храм Соломона, – сказал Манассия.

– Какая дальновидная политика! Однако он воссоздал его в римском стиле и изгнал всех вонючих священников и докторов, которые пытались сохранить свою власть над иудеями, бесплодно ностальгируя по прошедшим временам!

Ирод в восторге возвел руки к небу.

– Он также уничтожил сорок пять членов Синедриона, – заметил Иешуа.

– Совершенно верно! Сорока пятью ослиными головами стало меньше! Выдающийся поступок.

– И живьем сжег раввинов, сорвавших золотого орла с фронтона Храма, – добавил Манассия, не желавший оставаться в стороне.

– Действительно, сжег раввинов, отказывавшихся порывать с традициями! – подхватил Ирод. – Какой человек! Теперь их последователи стали гораздо благоразумнее. И обо всем этом мечтает Иисус. Говорю вам: если бы Иисус жил в то время, мой отец сделал бы его правителем!

Манассия улыбнулся. Иешуа, как обычно, разволновался. Иродиада пожала плечами.

– К чему все эти речи? Иисус – приспешник Иоканаана, который беспрестанно оскорблял нас, пока ему не отрубили голову.

– Женщина, хочу тебе сказать, что не поступлю с Иисусом так, как ты заставила меня поступить с Иоканааном, – сухо заметил Ирод.

– Что же ты намерен делать? – после недолгого молчания спросила Иродиада.

– Я воспротивлюсь его аресту.

Иродиада, Манассия и Иешуа задумались над столь неожиданным для них решением. Кормилица даже перестала растирать свои морщинистые ноги.

– И все же покорнейше прошу тебя обратить внимание, что теперь действия Иисуса подпадают под юрисдикцию Пилата, – сказал наконец Манассия. – Вряд ли разумно просить милости для Иисуса у Пилата после того, как ты потребовал его арестовать.

– Глупости! – отрезал Ирод. – Только глупцы не меняют решений. Как бы то ни было, Пилат воспротивился аресту Иисуса. Мне стало известно, что его жена Прокула хочет встретиться с Иисусом. Значит, прокуратор доволен тем, что обрел нового союзника и к тому же нового тетрарха.

– Посмотрим, – сказал Манассия.

– С меня хватит, – заявила Иродиада. – Пойдем, кормилица. Иродиада встала и вышла из комнаты.

Оставшись наедине с придворными, Ирод долго качал головой.

– Этот Иисус может стать союзником, если мы научимся управлять его действиями, – сказал тетрарх. – Если отдать ему Иудею… Это могло бы понравиться Риму.

Первосвященник Каиафа пытался насладиться ужином, однако мышцы лица выдавали напряжение, отнюдь не способствовавшее аппетиту. Несколько минут он усердно обгладывал, оттопырив верхнюю губу, словно собака, кости куропатки, но затем перестал есть. Его тесть Анна, сидевший напротив, с тревогой смотрел на зятя. Годолия, трапезничавший вместе со своими прежним и новым начальствующими, делал вид, будто не замечает беспокойства Анны.

– Eke готово, – сказал наконец Анна. – Я не понимаю, почему ты терзаешь себя, вместо того чтобы спокойно есть, сын мой. Все будет хорошо.

– Ну наконец-то! – откликнулся Каиафа. – Ты слышал, что Иисус в прошлое воскресенье въехал в Иерусалим? Ему оказали поистине царский прием! Только представь себе, сколько у него может быть сторонников! Представь, что в случае мятежа Пилат обрушит весь свой гнев на нас, а не на Иисуса! Представь, что мы не арестуем Иисуса, поскольку Иуда не придет к нему! Что Пилат воспротивится аресту и прикажет немедленно освободить Иисуса! Что…

– Успокойся! – прервал зятя Анна. – С тем же успехом я мог бы представить себе, что курицы начали говорить.

Анна взял куропатку, энергично разорвал ее своими костлявыми пальцами на несколько кусков, ловко отделил ногтями грудку, съел ее и обильно запил вином.

– Иуда придет, – сказал Анна. – Он сообщит нам, где находится Иисус. Мы пошлем охранников, и они арестуют этого человека.

Пилат не станет возражать, поскольку в действительности он не проявляет особого интереса к Иисусу. Мы получим разрешение и после бичевания казним Иисуса на кресте до наступления субботы. Восстания не будет, поскольку сторонников у Иисуса гораздо меньше, чем ты полагаешь, и к тому же они рассеются в толпе, которая не имеет ни малейшего представления об Иисусе, а толпа всегда настроена легкомысленно. Ты зря волнуешься. Я считал, что твой дух более стоек.

Годолия проглотил этот упрек вместе с очередным глотком вина. Появился прислужник и сказал, что какой-то человек хочет срочно встретиться с первосвященником.

– В такой час! – вскричал Каиафа. – Прогони его!

– Он говорит, что его зовут Искариот и что он будет ночевать на пороге, если немедленно не увидит ваше святейшество.

– Позови его!

Иуда вошел. Он был осунувшимся, вернее, не осунувшимся, а мертвенно-бледным.

– Что происходит? – спросил Каиафа, вставая из-за стола, – Почему ты похож на висельника?

– Меня предали, – хрипло сказал Искариот.

– Предали? – переспросил Каиафа, не удержавшись от язвительной ухмылки.

– Он назвал меня предателем! Мы только приступили к трапезе, полчаса назад, как он заявил, что среди его учеников есть предатель, и указал на меня! Они попытались схватить меня, но я убежал.

– Вот видишь! – обратился Каиафа к тестю. – Теперь и курицы заговорят!

– Что? – удивился Иуда.

– Спокойствие, – сказал Анна. – Когда и где это произошло?

– Полчаса назад на складе около Силоамского источника. Я покажу вам дорогу.

– Склад, – задумчиво произнес Годолия. – Не удивлюсь, если здесь замешан Иосиф Аримафейский.

– Так оно и есть, – подтвердил Искариот.

– Не важно, кому принадлежит помещение, – заговорил Анна. – Надо немедленно послать туда охранников.

Годолия, которого этот приказ касался непосредственно, медленно вытер губы. Повернувшись к Анне, он сказал:

– Единственное, что мы можем поручить охранникам, – так это перебить там всю посуду.

– Что?! – воскликнул Каиафа.

– Иисус и его сотрапезники не станут дожидаться нас.

В комнату вошел левит и сообщил, что римский командир хочет видеть первосвященника. Искариот дрожал от страха. Священники обменялись взглядами.

– Пусть войдет, – сказал немного растерявшийся Каиафа.

– Добрый вечер, ваше святейшество, – сказал командир, решительно направившись к первосвященнику.

– Это дом священника! Не дотрагивайся ни до чего! – воскликнул Каиафа.

– Только мои ноги дотрагиваются до земли, – с откровенной иронией в голосе заметил командир, позволив себе немного расслабиться. – Но я думал, что это вы не входите в дома язычников.

Он говорил на превосходном арамейском языке. Вероятно, он уже много лет служил в Палестине. Каиафа, Анна и Годолия сразу же поняли, что за нарочитым спокойствием пришельца, его горящими глазами и начищенными до блеска доспехами таится угроза, и поэтому ничего не сказали в ответ.

– Его превосходительство прокуратор Иудеи Понтий Пилат, – продолжил командир, – поручил мне сообщить вам, что Иисус Галилеянин не должен быть арестован без участия римских солдат.

Он посмотрел на дрожавшего Искариота с равнодушием, с каким обычно смотрят на бродячих собак. Трое священников молчали, обдумывая смысл послания.

– Такие предосторожности излишни, – наконец сказал Каиафа. – Мы арестуем человека тайно. Это не вызовет никаких волнений.

«Но как Пилат узнал о наших планах?» – мысленно спрашивали себя Анна и Годолия.

– Тайно или открыто – это не имеет значения, – возразил командир. – Приказ есть приказ. Могу добавить, что, если арест будет произведен без участия римлян, прокуратор Иудеи отдаст приказ освободить Иисуса.

– Речь идет о религиозном деле, – заметил побледневший Годолия. – Нам запрещают арестовывать возмутителя спокойствия?

– До сих пор его действия не вызывали беспорядков, – сказал военный. – Вас всего лишь просят выполнить приказ прокуратора Иудеи. Вот и все. Спокойной ночи.

И командир ушел.

Трое священников были возмущены до глубины души. Иуда жадно ловил ртом воздух.

– Что это значит? – наконец произнес Каиафа. – Или он запрещает нам арестовывать Иисуса, или он потерял к нему интерес. Зачем нужны солдаты?

Годолия прошелся по комнате.

– Пилат, – начал он, – допускает, что это религиозное дело и что охрана Храма уполномочена, в соответствии с нашими договоренностями с Римом, арестовать Иисуса.

– Значит, – сделал вывод Годолия, подняв вверх указательный палец, – он хочет, чтобы мы не ударили в грязь лицом, вот и все. Он не хочет, чтобы человек был убит во время ареста, например.

– Но почему Пилат проявляет к Иисусу столь пристальный интерес? – прошептал Анна.

В комнату вновь вошел левит и сообщил, что шестеро вооруженных римских солдат ждут у дверей. Их возглавляет командир, который только что здесь был.

– Им известно не только о наших действиях, но даже о планах, – сказал Годолия.

– Хорошо! Хорошо! – раздраженно воскликнул Каиафа.

– Позволят ли они нам распять его? – спросил Анна у Годолии.

– Сомневаюсь, – ответил Годолия. – Такой интерес свидетельствует о том, что прокуратор откажет нам в разрешении.

– Да будет он проклят! – вскричал Каиафа, ударив кулаком по столу. – Да будет Пилат проклят!

– Гнев не исправит ситуацию, – сказал Анна. – Предлагаю принять выдвинутые условия, пусть мы и считаем их неприемлемыми, но отныне чаще прибегать к хитрым ходам. Мы арестуем этого человека. Где он сейчас может находиться? – спросил он у Искариота, близкого к обмороку.

– Вероятно, они укрылись в Гефсиманском саду.

– Прекрасно, – сказал Анна. – Годолия» пошли охранников в Гефсиманский сад.

– Но сначала один вопрос, – вмешался Каиафа. – Мы его арестуем. А потом? Если Пилат выступит против распятия, мы сгорим от стыда, поскольку нам придется отпустить арестованного.

– Пилат – не хозяин положения, – возразил Анна. – Мы можем надавить на него. Мы соберем толпу около его резиденции, на той стороне улицы, и толпа потребует приговорить Иисуса к смерти. Я смогу собрать не менее пятисот человек. Это неминуемо вызовет у римлянина тревогу. Ведь тогда ответственность за уличные беспорядки ляжет на него.

Годолия направился к двери, но Анна остановил его, задав вопрос:

– Как ты думаешь, почему Пилат интересуется Иисусом?

– Во всем виновата его жена. Эта старая дура считает Иисуса кудесником.

– Нет! – возразил Анна. – Римский прокуратор никогда не пойдет на поводу у своей капризной жены. Причина кроется в чем-то другом.

– И что же это может быть? – спросил Каиафа.

Анна потеребил бороду.

– Вероятно, он хочет использовать Иисуса в игре против нас. Например, сделать его фактическим царем Иудеи.

– Что? – недоверчиво откликнулся Каиафа.

– Царь-клиент. Как Ирод Великий. Как тетрарх, – объяснил Анна. – Очень удобно. При человеке, которого сделали царем и одновременно первосвященником, ситуация заметно упростится. Для римлян это гарантия мира. Не надо питать иллюзий, Годолия, – если нас выпроводят за дверь, в лучшем случае никто не станет оплакивать нашу судьбу.

– Ты хочешь сказать, – пробормотал Искариот, – что Иисус мог бы действительно стать царем Иудеи и первосвященником?

– Идем, Искариот. Жребий брошен, – ответил Годолия.

– Нет! – застонал Иуда.

– Ты хочешь, чтобы тебя арестовали? – спросил Годолия. – Идем, говорю тебе!

И он бесцеремонно вытолкал Иуду в ночь.

Анна и Каиафа налили себе вина.

– Ты уверен? – спросила Прокула, глядя на супруга поверх чаши с фруктами, поданными на десерт. – Ты уверен, что они не причинят ему зла?

– Я уже тебе сказал. По крайней мере до тех пор, пока не учинят над ним суд.

– А потом?

– Возможно, они приговорят его к бичеванию.

– К бичеванию! – в ужасе повторила Прокула. – Но он же не разбойник! Не можешь ли ты им помешать?

– Не знаю, – ответил раздосадованный Пилат. – Я еще не видел этого человека. Как я могу знать, стоит ли его спасать и не наживу ли я неприятностей с этим Иисусом?

– Но вчера ты говорил… – запротестовала Прокула.

– Да, я говорил, что он был бы хорошим царем Иудеи. Но может ли он? Сначала я должен встретиться с ним. А вдруг он обыкновенный мечтатель, один из этих пифийских иудеев, у которых головы заполнены туманом и пророческими проклятиями? Так зачем тогда его защищать? Но ради того, чтобы угодить тебе, я разрешу им только бичевание. Это не убьет его!

– Они хотят распять его, Пилат, и тебе об этом известно! Неужели ты не можешь им помешать?

– Возможно, – сказал Пилат.

Он встал и направился к окну.

– Возможно? – воскликнула Прокула, и ее глаза чуть не вылезли из орбит от гнева.

– Как тебе известно, этот человек – ставка в крупной игре, которую ведут враждующие группировки иудеев. Я не могу немедленно встать на его защиту, поскольку этим спровоцирую волнения. Можно распять человека и продержать в течение нескольких часов на кресте, а затем тайно снять. Это не убьет его. Мои солдаты терпели гораздо худшее, но они выжили. Гай Семпроний, которого ты хорошо знаешь, провисел на дереве вниз головой несколько часов, а сейчас чувствует себя гораздо лучше, чем ты или я.

– Он оглох, – сказала Прокула.

– Да, он оглох! – раздраженно воскликнул Пилат, поворачиваясь лицом к жене. – Давай сначала встретимся с этим человеком, ладно? И верь мне!

И Пилат снова отвернулся к окну.

Внизу стражники несли караул на освещенной факелами террасе, которая возвышалась над долиной Кедрона, погруженной во мрак. Вдалеке чернела глыба Елеонской горы. Мрачный пейзаж, населенный незнакомыми богами. На первый, поверхностный, взгляд этот пейзаж мог бы напомнить холмы Рима. Но Пилат всем своим сердцем, каждой частичкой своей загорелой кожи, каждой извилиной мозга знал, что здесь нет ничего римского. Этот мрак таил в себе грозную силу, которую Пилат, не привыкший проявлять гибкость, никак не мог постичь. Будь проклят этот Восток! Пилат слышал немало невероятных историй, распространяемых людьми со слабым умом, наподобие тех, что по вечерам рассказывали его изнывавшие от безделья солдаты, когда греческое вино, которым обильно поливали ягненка, приправленного шафраном» и запахи резеды и сандалового дерева лишали их железной римской логики. Это были истории о храбрецах, сражавшихся против привидений, или о мечах, пронзавших неосязаемые тела. Пилат сочувственно внимал рассказчикам. Но сейчас он, официальный представитель Рима, был вынужден иметь дело с нематериальным противником, но не с божеством, которое спустилось в сиянии света, а скорее с туманом, упавшим в сумерках на неясную, гудящую, трепещущую землю. Как подумаешь, что этот человек – якобы посланец единого Бога! Пилат пожал плечами.

– О чем ты думаешь? – спросила Прокула.

– О Саломии, – солгал Пилат.

– А что с ней?

– Соглядатаи донесли…

– Да?

– Соглядатаи донесли, что она плетет заговор вместе со своей бабкой, первой женой Ирода Великого, Марией Клеопой, пытаясь спасти Иисуса, – сказал Пилат, отводя взгляд от иудейского пейзажа.

– Саломия? – удивилась Прокула. – Но я полагала, что она ответственна за казнь этого отшельника, Иоканаана, союзника Иисуса?

– И тем не менее это так.

Над дымом, поднимающимся над тлеющим алоэ, кружилась мошкара, играя на крошечных скрипках пронзительные песни. Одним ударом Прокула убила нескольких насекомых, севших ей на ногу.

– Мои люди проследят, чтобы сегодня вечером с Иисусом ничего не случилось, – сказал Пилат. – Спокойной ночи.

Слуга сообщил Иосифу Аримафейскому, что у дверей дома Каиафы он видел два вооруженных отряда. Это были римские охранники и охранники Храма. Затем он стал убирать со стола, за которым ужинали хозяин и его гость Никодим. Слуга поставил перед ними кувшин с душистой водой и чашу, полную самосского вина, по цвету напоминавшего топазы.

– Они собираются арестовать Иисуса, – сказал Иосиф Аримафейский. – Через час мы обо всем узнаем.

Никодим цокнул языком.

– Одно из лучших вин, которые мне доводилось пить, – сказал он, – По вкусу оно напоминает древесную смолу и менее сладкое, чем другие греческие вина.

– Они держат его в течение года в дубовых бочках, а затем осветляют при помощи яичного белка.

– Яичного белка?

– Они вливают несколько белков, и те опускаются на дно, увлекая за собой примеси, которые образуются в процессе брожения. Затем они переливают вино в другую бочку. Таким образом они получают светлый напиток, пригодный для транспортировки.

– Что произойдет, если Пилат прикажет освободить Иисуса? – после долгого размышления спросил Никодим.

– Он станет героем за несколько часов. По всем улицам пойдут процессии, люди будут распевать радостные песни и требовать его коронации. За эти несколько часов Синедрион потеряет свою власть. В Храме вспыхнет мятеж. Например, люди будут отказываться платить торговцам. Или что-то вроде этого. Пилат может притвориться, будто исполняет волю народа. Он отправит Каиафу в отставку и назначит на его место Иисуса.

Иосиф Аримафейский вздохнул.

– Пилат и Рим устали от народного недовольства. Они хотят мира и порядка и, следовательно, благосклонно отнесутся к появлению нового первосвященника, который восстановит спокойствие в Иерусалиме и Иудее и положит конец мятежам, организованным наемниками. Остается выяснить, сам ли Пилат обратится к Риму с просьбой об изменении статуса императорской провинции и независимого царства, как это было в случае Ирода Великого. Иными словами, о назначении Иисуса царем Иудеи.

– Царь Иудейский, – прошептал Никодим. – Иными словами, фактический царь Израиля. А Ирод?

– Ирод мог бы сохранить за собой тетрархию, как Филипп. До самой смерти. А после можно было бы восстановить единое царство Израиль.

Никодим погладил свою реденькую бородку, подстриженную на египетский манер в память о долгом пребывании в Александрии.

– Однако мы хорошо знаем Иисуса, – заметил он. – Он ни з что не согласится с этим планом. Он говорит слишком расплывчато и даже не признал, что он Мессия.

Иосиф Аримафейский хлопнул в ладоши, и в дверях сразу же появился раб.

– В комнате полно насекомых, – сказал Иосиф. – Разве на окнах нет сеток?

– Сетки порвались, господин.

– Тогда закрой окна и не открывай их до тех пор, пока сетки не починят. Принеси листья лимонника и порошок алоэ для воскурения. Да, это так, – обратился Иосиф к Никодиму, – он говорит слишком расплывчато. А иногда даже, я бы сказал, бессвязно. Возьмем, к примеру, мысль о конце света, которую он развивал в последнее время. Что это значит? Что всемогущий Бог по неизвестной причине ждал несколько месяцев, чтобы отозвать Свой Завет. Почему? Почему именно сейчас?

– Пути Господни… – по привычке пробормотал Никодим, но, опомнившись, через несколько мгновений он продолжил: – Возможно, потому что – во всяком случае, это выглядит весьма правдоподобно – наступает конец Израиля. Вооруженные шайки, развращенное духовенство, два тетрарха, управляющие провинциями, немного сварливый и утративший веру в собственные силы римский прокуратор. Все это знамения.

– Разумеется, – согласился Иосиф, – и все же мы могли бы вновь объединиться под властью царя и это могло бы предотвратить конец света. Таким царем мог бы стать Иисус.

– Но ты сам признаешь, что он говорит слишком расплывчато.

– Царский венец мог бы укрепить и прояснить его мысли.

– Но ведь он все же святой человек? – спросил Никодим, запахивая полы накидки. – Сегодня очень холодно.

– Да, и поэтому насекомые ищут убежища в доме.

Иосиф Аримафейский посмотрел в окно.

– Идет снег! – воскликнул он.

Иосиф позвал слугу и приказал принести еще одну жаровню.

– Да» он святой человек, и в этом нет сомнений. Вот почему я попытаюсь вырвать его из когтей Каиафы.

Слуга принес жаровню, разжег угли и сообщил, что какой-то человек хочет срочно встретиться с хозяином дома.

– Приведи его немедленно, – приказал Иосиф.

От человека, вернее, от накидки вошедшего сразу повеяло холодом. Он приоткрыл лицо, и сразу стало ясно, что это мужчина в расцвете лет. Иосиф протянул соглядатаю кубок вина и спросил, какие новости тот принес.

– Охранники Храма и вооруженные римские солдаты отправились в Гефсиманский сад, чтобы арестовать Иисуса. Охрану Храма возглавляет Годолия. Он взял с собой человека по прозвищу Искариот, а его имя Иуда. Я покинул их на полпути. Ефрем будет следовать за ними и обо всем разузнает.

Иосиф протянул ему серебряную монету, и человек ушел.

– Они делают это глубокой ночью! – воскликнул Никодим. – Они боятся Иисуса! А Пилат выделил вооруженный отряд! Что все это значит?

– Что Пилат не намерен позволить Синедриону самостоятельно вершить это дело!

– Но что мы будем делать?

– Ляжем спать. Я уверен, что Синедрион будет созван очень скоро. Ты можешь переночевать здесь. Полагаю, так будет удобнее.

Никодим согласился. Иосиф приказал постелить ему и дать меховые одеяла. Слуги погасили светильники во всех комнатах, кроме прихожей. В жаровнях потрескивали угли. Пяденицы и ночные бабочки, застигнутые врасплох холодом этой апрельской ночи, облепили стены, побеленные известкой.

Во дворце Ирода уснули даже неугомонные гепарды, которым надоело бесконечно зевать и вытягиваться всем телом. Четверо стражников у портика держались как можно ближе к факелам, чтобы хоть немного согреться. Время от времени на их шлемы падала капелька смолы. Время от времени они топали ногами и украдкой делали глоток крепкого вина из бурдюка, спрятанного под окном, хотя это было строжайше запрещено. И именно поэтому они не услышали, как в нескольких шагах от них скрипнула дверь. Да даже если бы и услышали, то не обратили бы внимания. Подумаешь! Повар, уходящий поздно после того, как нафаршировал несколько птиц и вычистил несколько горшков.

Однако это был не повар. Это была девушка, закутавшаяся в плотную накидку из верблюжьей шкуры. Она шла очень быстро, стараясь не упасть в сточную канаву. Завернула за один угол, потом за другой, наконец остановилась около какого дома и трижды постучала. Дверь открылась. На пороге появился слуга, который поклонился ей так низко, как только мог.

– Ваше Высочество ждут, – сказал он.

Девушка хорошо знала дорогу. Она ловко взбежала по лестнице, ведущей на второй этаж.

– Входи, Саломия, входи, – сказала старая женщина, скрючившаяся на диване между двух жаровен.

С ее морщинистой шеи свисали тяжелые гранатовые бусы, царское украшение, свидетельствовавшее, что она, Мария, дочь первосвященника Симона, была одной из жен Ирода Антипатра, прозванного Великим, и матерью тетрарха Ирода Антипы. Черное платье указывало на то, что она была вдовой. Ее второй муж Клеопа умер несколько лет назад. Сидевшая у ее ног еще одна Мария, дочь одного из ее сыновей и сестра покойного Лазаря, та, что умастила благовониями голову, руки и ноги Иисуса, подняла глаза, потом встала, чтобы поцеловать руку своей родственницы.

– Так что ты, дочь моя, узнала за последние часы? – спросила Мария, вдова Клеопы.

– Можно глоток теплого вина? – попросила Саломия, растирая ноги. – На улице подморозило! Отец говорит, что воспротивится аресту Иисуса, хотя мать ненавидит этого человека так же сильно, как она ненавидела Иоканаана.

– Хм! «Отец говорит»! Саломия, ты же умная девочка! – воскликнула старая женщина, обращаясь к другой Марии, которую звали Мария Лазаря, поскольку таковым было имя ее отца. – Она не сказала: «Отец воспротивится аресту Иисуса», нет. Она сказала: «Отец говорит», потому что хорошо знает своего отчима. И почему же твой отчим не хочет выполнить волю своей жены?

– Кто знает? – сказала Саломия, погружая розовые губы в красное вино. – Возможно, наперекор Каиафе. Или Иродиаде.

Вино окрасило щеки Саломии в розовый цвет. Она сбросила накидку. Стало видно ее тело, облаченное в вышитое шерстяное платье, под которым в вырезе был заметен край льняного платья, тоже вышитого, но золотыми нитями. Застывшие от холода, груди стояли торчком. Бабка прищурилась, чтобы лучше рассмотреть внучку.

– На кого похож Иисус? – спросила Саломия.

Мария Лазаря растерялась, но все же попыталась ответить.

– Он высокий, спокойный и внушает почтение.

Потом она повернулась к бабке и попросила разрешения удалиться, поскольку очень устала.

– Мария не любит меня из-за смерти Иоканаана, – сказала Саломия. – Но не я же приказала отрубить ему голову! Я бы поступила иначе, – задумчиво произнесла она.

– Девочка, – строго сказала старая Мария, – они святые люди.

– Это значит, что они вовсе не люди? – спросила Саломия.

Лицо Марии Клеопы исказила гримаса.

– Ты той же крови, что и Ироды, – с горечью отметила она. – Но эта добыча слишком велика для твоих маленьких коготков, Саломия. Он Мессия. В состоянии ли ты это понять? Человек, посланный Господом! – Она закрыла глаза и добавила: – Как бы то ни было, соглядатай сообщил нам, что Иисус арестован. Господи, сжалься над нами!

Мария воздела свои узловатые руки к небу.

– Значит, все потеряно? – спросила Саломия. – Ирод ничего не может сделать? Мне бы Ирод не отказал…

– В Иерусалиме у твоего отчима нет никакой власти! – отрезала Мария Клеопа. – Здесь распоряжается Понтий Пилат. Но, возможно, мне удастся добиться, чтобы Иисус не умер на кресте!

– На кресте? – вскрикнула Саломия.

– А что ты думала, маленькая царевна? Каиафа, его тесть Анна и все эти разбойники из Синедриона в большей мере преисполнены решительности, чем мой слабовольный сын! Они хотят смерти Иисусу, потому что уже своей жизнью он создает опасность для их существования! Что касается Пилата… Но если ты, девочка, повторишь это, ты больше никогда не переступишь порог моего дома!

– Я никогда не выдавала тайны, – высокомерно заявила Саломия.

– Ну что же! Недавно ко мне приходила жена Пилата. Пилат тоже не хочет смерти Иисуса, но по совершенно нелепым причинам!

– По каким причинам?

– Он вбил себе в голову, что Иисус мог бы быть царем Иудеи под опекой Рима! Разве есть что-нибудь более замутненное, чем мозги римлянина, вмешивающегося в дела иудеев?

– Но как вы не допустите, чтобы Иисус умер на кресте? – спросила Саломия, допивая кубок до дна.

– Хитростью и подкупом. Мы не допустим, чтобы он слишком долго оставался на кресте. И не разрешим разбивать ему берцовые кости.

– Я это смогу увидеть?

Однако Мария Клеопа сделала вид, будто не расслышала вопроса внучки. Она вновь воздела руки к небу, ударила себя в грудь и заплакала, говоря, что Господь покинул иудеев. Саломия села рядом и взяла бабкины руки в свои.

– Тебе пора возвращаться, – сказала старая женщина, – уже слишком поздно. Ты уверена, что кормилица спит?

– Я подсыпала ей в вино опиума, – смеясь, сообщила Саломия. – Чтобы ее разбудить, потребуется бить в гонг. А когда она проснется, я дам ей руту, и она будет прыгать, как бесноватая.

Снежная пелена сковала Иерусалим холодом. Крыса, перебежавшая улицу перед Саломией, оставила дорожку аккуратных следов на этом девственно чистом покрове.