Руки Иисуса едва заметно дрожали. Он сильно побледнел. Дверь, через которую убежал Иуда, была по-прежнему открыта. Около нее стояли Иоанн и Матфей.

– Давайте поедим, причем быстро! – сказал Иисус. – Он может вернуться с охраной.

– Предатель! – возмущенно бросил Симон-Петр.

– Позволь мне уйти. Я найду Иуду, приведу сюда, и мы свяжем его, – сказал Матфей.

– Слишком поздно, – ответил Иисус. – Садись! Подойди сюда, Иоанн!

Иисус поднял глаза.

– Впрочем, Сын Человеческий идет, как писано о Нем, но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы этому человеку не родиться.

Они ели мало и неохотно, не отрывая глаз от двери.

– Мы успеем окончить нашу трапезу. Пока он доберется до первосвященника, пока они созовут охранников, пока они придут сюда… Нас здесь уже не будет.

– Когда ты впервые заподозрил его? – спросил Нафанаил.

– Когда Филипп отдал Иуде его старые сандалии – свидетельствовало, что Иуда был в Иерусалиме. А потом в Иерусалиме Иосиф Аримафейский узнал одного из спутников Матфея, Вопреки утверждениям Искариота, он не ждал меня в Вифсаиде.

– Нам следовало заставить его замолчать навсегда, сказал Симон-Петр. – Мы могли бы уложиться в один час.

– Нет, уже тогда было поздно, – произнес Иисус. – Если бы я прогнал его после ужина у Симона Прокаженного, Синедрион прислал бы к нам легион охранников. А принимая во внимание, что Искариот был одним из нас, он мог поддерживать иллюзию, будто он предан нам, и, следовательно, выиграть время.

Тарелки были пустыми, а блюда – наполовину полными. Иисус взял остатки хлеба, к которому они едва притронулись, преломил его и раздал ученикам.

– Примите, ядите: сие есть Тело Мое.

Он налил в свою чашу вина и, пустив ее по кругу, произнес:

– Пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставлении грехов. Сказываю же вам, что отныне не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами новое вино в Царстве Отца Моего.

Многие из учеников залились слезами.

– У нас достаточно времени, чтобы бежать из Иерусалима, учитель, – сказал Симон-Петр. – Бежим немедленно. Они никогда тебя не найдут.

– Бежать, словно тать в ночи? В городе Соломона и Давида должна воссиять истина!

Иисус запел пасхальный гимн. Ученики подхватили, по-прежнему не спуская глаз с двери.

– Об остатках позаботятся слуги, – сказал Матфей.

Иисус встал, собрал крошки с платья и положил их в рот. Иоанн выбежал на улицу и через мгновение вернулся, сказав, что путь свободен.

На улицах толпились чужеземцы, трактиры были переполнены.

Сандалии мягко скользили по припорошенной снегом земле.

Они спустились в долину Кедрона и направились к Елеонской горе.

– Почему бы нам вообще не уехать из страны? – спросил Иаков, сын Алфеев.

– Ты скоро уедешь отсюда, ибо все вы соблазнитесь о Мне. Ведь сказано: поражу пастыря, и рассеются овцы стада.

– Учитель, – запротестовал Симон-Петр, – если и все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь.

– Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься ты от Меня.

Пойдут ли они в Вифанию или в Виффагию? Искариот знал оба дома. Если охранники не найдут их в одном, они отправятся в другой. Неужели надо будет бежать за Иордан и еще дальше? Они дрожали от холода и страха и поэтому шли все медленней. Дойдя до маслобойни, находившейся на склоне Елеонской горы, того места, которое называлось Гефсиманским садом, поскольку в первые дни весны земля покрывалась здесь цветущими фиалками и цикламенами, они сделали привал. Воздух наполнился запахом раздавленных фиалок.

Иоанн считал, что следует продолжить путь, чтобы скрыться в лесу, но его никто не захотел слушать. Симон-Петр сел и сразу же уснул. Матфей последовал его примеру.

– Уже уснул? – спросил Иисус. – Не можешь ли ты бодрствовать еще один час? Вы все, не позволяйте себе заснуть!

Симон-Петр обещал, что больше не заснет. Но голос его звучал сонно.

– Да, – прошептал Иисус. – Дух хочет, но плоть слаба.

Иисус ждал вдохновения. Если он спасется бегством, он бросит свой народ. Если он останется, он погибнет.

– Просыпайтесь! – закричал Иоанн.

В свете факелов засверкали оружие и доспехи. Охранники были в нескольких шагах от девяти мужчин, не зная, кого именно они должны арестовать. На земле, припорошенной снегом, плясали тени.

– Вот он! – крикнул Иуда, бросаясь к Иисусу и хватая его за руку. – Вот ваш человек!

Двадцать охранников, иудеев и римлян, окружили Иисуса. Красные хламиды римлян, черные плащи иудеев, в руках мечи, вынутые из ножен, или булавы. Они схватили его за плечи, запястья, платье и поставили перед Годолией. Вдруг раздался крик, а за ним проклятия. Слуга дома Каиафы с искривленным от боли ртом схватился за щеку. Кровь ручьем лилась ему на плечо. Охранник взглянул на кусочек розовой плоти, горевшей на снегу прямо у ног слуги. Это было ухо.

– Перевяжите ему голову, остановите кровь, – раздался чей-то голос.

– Приложите ухо, может, оно прирастет, – советовал кто-то.

– Почему ты не просишь Мессию совершить чудо? – удивлялся третий.

Годолия занервничал. Кто отсек ухо? Из окружавших Иисуса оружие было только у Матфея. Иисус поискал его взглядом, но Матфея нигде не было. Не было также ни Симона-Петра, ни Иакова, ни Иоанна, ни Нафанаила.

– Пошли, – сказал командир римлян. – Клавдий, чего ты там возишься?

В темноте, на некотором расстоянии от них, римский охранник, ругаясь, дрался с тенью. Похоже, что этой тенью был Иоанн. Охранник схватил его за платье. Ткань затрещала, охранник закричал, а голый молодой человек скрылся среди оливковых деревьев. Годолия велел поднять факел к лицу Иисуса и подошел ближе, чтобы лучше разглядеть его.

– Раз вы пришли меня арестовывать с мечами и булавами, значит, вы принимаете меня за разбойника? – спросил Иисус. – В течение многих дней я находился поблизости, однако вы не рискнули арестовать меня при свете дня.

– Пошли, – сказал римский командир.

Они пошли по дороге, ведущей в Иерусалим. Между ними промчался заяц. Занимался рассвет, и горизонт стал постепенно светлеть. Командир несколько раз чихнул.

Они направились к дому, незнакомому Иисусу. Годолия постучал в дверь, и она мгновенно распахнулась. Едва раб с красными от недосыпания глазами увидел процессию, как тут же убежал вглубь дома. Через несколько минут в дверном проеме появился Анна. Он долго разглядывал Иисуса, а затем покачал головой.

– Первосвященник находится в Грановитой палате, – сказал Анна.

Процессия направилась туда.

Дворец Асмонеев, окруженный охранниками, сверкал от многочисленных огней. Процессия направилась к дворцу и пересекла квадратный двор, отделявший резиденцию Пилата от здания Синедриона. Продрогшего, растерянного, страдавшего от жажды Иисуса грубо втолкнули в прихожую. Открылись обе створки тяжелой двери. Шум, доносившийся изнутри, стих. Наступила полная тишина.

Иисус стоял перед ними. Восемьдесят человек. Восемьдесят человек, вставших ночью, в час самых сладких снов, с кроватей. чтобы учинить суд над распространителем грез. Иисус выпрямился. Они были готовы к тому, что он бросит им вызов, и еще немного помолчали в ожидании.

– Ты Иисус, сын плотника Иосифа, родившийся в Вифлееме?

– Да.

– Сегодня ты должен ответить за свои действия перед судом и Законом Израиля.

Обратившись к членам Синедриона, Годолия продолжал:

– Вот человек, который на протяжении многих лет попирал Божественные и людские законы. Он оскорблял уважаемых граждан, дважды учинил беспорядки в святом Храме, примкнул к партии зелотов, врагов нашего общества, занимался, как и языческие кудесники, колдовством, заявляя, что исцеляет людей Божьей волей, утверждал, что разрушит Храм и построит новый в три дня, занимался бесовством в субботу, произносил дискредитирующие наше собрание речи, в которых звучали призывы к людоедству. Каждый из пунктов обвинения предусматривает смертную казнь. Но все эти преступления можно считать всего лишь мелкими проступками, ерундой, царапинами на скрижалях Закона и пергаментах законов по сравнению с чудовищной ложью, которую этот человек и сам повторял, и позволял повторять своим ученикам.

Годолия замолчал и слева направо обвел взглядом скамьи, на которых сидели семьдесят девять человек. Не считая первосвященника, хранители иудейских традиций, наследники Соломона, двадцать три знатока Галахи, или раввинского Закона, и сорок шесть старейшин, иными словами, Синедрион в полном составе. Рассвет, выбеливший окна, то тут то там высвечивал синеву бессонной ночи, ночи беспокойства, возмущения. Иисус слушал, застыв на месте, он словно окаменел.

– Отец нашего собрания, – продолжил Годолия, в одном лице прокурор и начальник охраны, – позволь мне снять с тебя ужасное оремя и перечислить грехи обвиняемого, ибо, братья мои, отцы мои, есть и другие способы осквернить себя, отличные от прикосновения к трупу или рожающей женщине. Некоторые слова, произнесенные нечестиво, тоже могут покрыть грязью. Этот человек утверждал, что он Сын Всевышнего и одновременно Мессия!

– Это доказано? – спросил Вифира, и его голос дрогнул.

– Это засвидетельствовали под присягой двадцать три человека, не считая раввинов нескольких городов Галилеи, – ответил Годолия, – чьи письменные свидетельства находятся у секретаря.

– Неслыханная дерзость! – воскликнул Ездра бен Мафия – Я предлагаю принести после Пасхи коллективное покаяние во искупление столь тяжких грехов!

– Мы внимательно рассмотрим твое предложение, – ответил Годолия. – Однако сейчас мы должны решить, причем здесь и до полудня, виновен обвиняемый или нет. Такова наша задача.

Раздались возмущенные голоса сторонников Каиафы.

– Виновен! – кричали некоторые из них, желая побыстрее покончить с этим делом.

Вифира. доктор Галахи, поднял руку, и сразу же воцарилась тишина. Как и большинство знатоков раввинского закона, Вифира отказался поддержать тайный план Каиафы. Однако никто не знал что он по этому поводу думал.

– В этом самом месте мы уже обсуждали природу претензий на мессианство и, если память мне не изменяет, пришли к выводу, что эти претензии нельзя считать греховными. Принимая во внимание что настоящее заседание должно завершиться до полудня и что маловероятно, что доктора изменили свое мнение, я предлагаю отбросить этот пункт обвинения и сосредоточиться на другом, то есть на утверждении о Божественном происхождении обвиняемого. Или же давайте отбросим обе статьи обвинения, поскольку они взаимно связаны, и займемся обсуждением других статей обвинения, которые перечислил Годолия.

Каиафа нахмурил брови. Годолия окаменел.

– Разве нельзя отделить обвинение в мессианстве от обвинения в утверждении Божественного происхождения? – спросил Каиафа.

Вифира поднял голову и из-под полуприкрытых век посмотрел на первосвященника.

– Сейчас доктора обсудят этот вопрос, – заявил Вифира.

Двадцать три доктора склонили друг к другу головы и стали тихо совещаться. Годолия бросил мрачный взгляд на Каиафу. Через некоторое время, показавшееся Годолии бесконечным, доктора приняли прежнее положение и замолчали.

– Учитывая, что открывшийся людям Мессия наделен Божественными и несоизмеримыми добродетелями, эти два пункта обвинения не могут быть отделены друг от друга. Обвиняемый утверждал о своем Божественном происхождении, поскольку он Мессия, – сказал Вифира.

Вновь раздались недовольные голоса.

– Значит, Закон защищает осквернителей? – возмутился Ездра бен Мафия.

Иосиф Аримафейский и Никодим неподвижно сидели, боясь пошевелиться.

– Однако, – продолжил Вифира, и моментально воцарилась тишина, – если эти два заявления были сделаны по отдельности, о чем должны свидетельствовать показания, находящиеся у секретаря, мы можем рассмотреть выдвинутые обвинения по отдельности.

– Эти заявления были сделаны по отдельности, – пояснил Годолия. – Секретарь, передай свидетельства уважаемым членам собрания.

И исписанные листы пошли по рукам. Члены Синедриона изучали свидетельства почти полчаса. Наконец Вифира покачал головой.

– Я хочу допросить обвиняемого, – сказал Левин бен Финехая.

– По всем пунктам обвинения? – встревоженно спросил Годолия.

– Почему бы и нет? – ответил Левин. – Я хочу своими собственными ушами услышать, что он утверждает, будто приходится Всевышнему Богу Сыном.

– Замечательно! – бросил Годолия, который не мог сделать ничего другого, кроме как исполнить просьбу.

– Ты слышал вопрос, – сказал Левин, обращаясь к Иисусу. – Ты действительно Сын Всевышнего?

– Он несколько раз обращался к всемогущему Богу как к своему отцу, – заметил Годолия. – Факты налицо.

– Разве все мы не сыновья Господа? – ответил Иисус.

– Ты говорил, что ты Мессия? А если говорил, то какие приводил доказательства в подтверждение этого?

– Я никогда не говорил, что я Мессия.

– Но у нас есть свидетельства, – возразил Годолия, – сделанные под присягой, что в Капернауме ты сказал: «Воля Пославшего Меня есть та, чтобы всякий, видящий Сына и верующий в Него, имел жизнь вечную; и Я воскрешу его в последний день». Разве ты не произносил этих слов?

– Произносил.

– Похоже, ты выдаешь себя за Сына Всевышнего, но при этом не утверждаешь, что ты Мессия? – спросил Левин бен Финехая.

– Не всякое семя превращается в дерево, и не каждый цветок дает плоды, – ответил Иисус.

– Ты также утверждал, что Храм превратился в разбойничий вертеп, что его следует разрушить и что ты восстановишь Храм за три дня. Какой властью? – спросил Годолия.

– Божественный дух может заставить человека творить чудеса, – ответил Иисус.

– Итак, мои отцы и братья мои, вы сами можете судить, что эти два заявления отделены одно от другого. Обвиняемый заявляет что наделен особой привилегией воскрешать тех, кто верит в него и это означает, что он сам бессмертен, поскольку появится в Судный день, и что тогда к нему перейдет власть Всевышнего, единственного, кто способен воскрешать мертвых. Таким образом, он считает себя не одним из многочисленных детей Господа, о чем заявил вначале, а единственным ребенком. Более того, он утверждает, что наделен исключительной властью и способен разрушить здание, которое возводили сорок шесть лет, и восстановить его за три дня. Удовлетворены ли мы?

Доктора закивали.

– Ты удовлетворен, Левий?

– Я бы предпочел, чтобы обвиняемый признал, что он Мессия и в то же время Сын Всевышнего, – ответил Левий.

– И что бы это изменило? – спросил Каиафа.

– Тогда я смог бы сохранить свои сомнения относительно его мессианства. Однако мне трудно представить себе Мессию, который отрекается от своей мессианской миссии, – ответил Левий.

– Воистину так! Это хороший вопрос! – раздался громкий голос. Это кричал Никодим.

– Что за вопрос, Никодим? – спросил Каиафа.

Никодим встал.

– Некоторые из моих уважаемых собратьев находят, что в заявлениях обвиняемого и имеющихся свидетельствах о его речах и поступках есть противоречия. Однако я не принадлежу к числу полагающих так. Я могу понять, почему Мессия не признает своей миссии, – вследствие того что это тайная миссия. Ведь ни один пророк никогда не утверждал, что он пророк. Мы не имеем ни малейшего представления, как должен или не должен вести себя Мессия, потому что мы никогда не видели Мессию. Я могу также согласиться с тем, что Мессия, хотя и ничего не ведающий о своей сути, осознает свои небесные связи и свою власть. Нам, по крайней мере, известно, что этот человек творил чудеса. Я прошу вычеркнуть названный Годолией пункт, в соответствии с которым Иисус обвиняется в том, что он называл себя Мессией, используя право на сомнение. Я настоятельно прошу вас подумать о последствиях ужасной ошибки, которая будет заключаться в том, что мы вынесем приговор Мессии!

Иисус внимательно посмотрел на говорившего, который вновь занял свое место. После выступления Никодима последовало долгое молчание. Сквозь окна в комнату лился яркий свет.

– Я мог бы лучше подготовиться к подобным случайностям, – сказал наконец Годолия, – если бы не личность обвиняемого, которого четко характеризуют другие пункты обвинения. За несколько лет этот человек совершал поступки, которые можно считать доказательствами, убедительно свидетельствующими против его мессианской природы. Он посещал женщин сомнительного поведения, не праздновал субботу и устраивал скандалы. Одним словом, этот человек вел себя скорее как проходимец, чем как порядочный гражданин, и уж тем более не так, как подобает вести себя тому, кто наделен высочайшей миссией, – Мессии. Я спрашиваю у вас, осталась ли в ваших сердцах тень сомнения? Способен ли этот человек стать первосвященником и наследником трона Давидова? Может ли этот человек служить воплощением наших добродетелей в глазах чужеземцев? Может ли этот человек восстановить Закон, который, по его словам, больше не соблюдается? Неужели мы так низко пали в собственных глазах, что готовы рассмотреть возможность передачи высшей религиозной власти кудеснику, которого должно было бы изгнать из общества?

Годолия подождал, пока эхо его слов, отразившись от стен, утихнет, а затем подошел ближе к членам Синедриона.

– Отцы мои, братья мои! Прошу вас вспомнить о той ответственности, которая лежит на нас при вынесении приговора. Либо обвиняемый – Мессия и тогда он может претендовать на родственную связь со Всевышним, устранив тем самым все сомнения. Тогда первосвященник должен здесь и сейчас передать ему свой престол и все атрибуты власти. Одновременно вы должны уйти в отставку, поскольку недостойны быть хранителями Закона, по вашему недосмотру пришедшему в упадок. Либо обвиняемый – не Мессия, а его утверждения о родственной связи со Всевышним есть не что иное, как нечестивые вымыслы. В таком случае необходимо самым решительным образом устранить двусмысленность, уже так долго присущую этому делу. Мы больше не можем терпеть, чтобы шайки обезумевших бродяг продолжали кричать во всех пяти провинциях, что Иисус – Мессия, а Храм, Синедрион и самые уважаемые институты Израиля превратились в змеиные гнезда! Ведь все эти брызжущие слюной клеветники действуют по приказу человека, который стоит перед вами!

M Годолия указал рукой на Иисуса. Глаза священника блестели от возбуждения. Даже Каиафа был тронут его красноречием.

– Какого же наказания требует обвинитель? – спросил Иосиф Аримафейский.

– Смертной казни, – ответил Годолия.

Иисус даже глазом не моргнул.

– Разве для дискредитации обвиняемого не достаточно бичевания? – спросил Левий бен Финехая.

Каиафа с искаженным от ярости лицом вскочил и стал выкрикивать:

– Значит, мы предпочли забыть, что такое богохульство? Разве это не богохульство – выдавать себя за Сына Всевышнего и Его единственного Сына? Я утверждаю, что это неслыханное богохульство!

И Каиафа руками разорвал на себе платье. Раздался треск, резкий, словно крик. Волосатая грудь первосвященника трепыхалась.

– Отец! – воскликнул Годолия, протягивая к Каиафе руки.

– Я требую, чтобы приговор по этому делу был вынесен здесь и сейчас! – продолжал кричать Каиафа. – И напоминаю вам, что чрезмерная щепетильность свойственна только слабым душам.

И первосвященник в изнеможении сел.

– Секретарь, – заговорил Годолия, – открой свою книгу и приготовься считать руки, поднятые за смертную казнь.

– Еще одно слово! – настойчиво прозвучал голос Никодима. – Нам всем известно, что у нас нет права приводить в исполнение смертями приговор, поскольку мы более не верховная, а только религиозная власть. Нам разрешено выносить и приводить в исполнение приговоры, в которых речь идет о взыскании штрафов и телесных наказаниях, не влекущих за собой смерть. Самым серьезным наказанием является бичевание, причем число ударов кнутом строго ограничено. Следовательно, смертный приговор, который может вынести под настойчивым давлением, – и тут Никодим метнул яростный взгляд в сторону Годолии и самого Каиафы, – наше собрание, будет носить сугубо символический характер, однако последствия окажутся отнюдь не символическими! Все, что мм можем сделать, если хотим, чтобы приговор был приведен в исполнение, – это передать обвиняемого в руки прокуратора Иудеи Понтия Пилата, высказав пожелание распять того на кресте. И если Пилат отвергнет наше пожелание и освободит этого человека, нам будет нанесено тяжкое оскорбление. Риск слишком велик! Сразу хочу заявить, что я не буду голосовать за смертную казнь. Я советую прибегнуть к бичеванию, наказанию, которое не подорвет нашу власть и наше достоинство.

Глухой удар заставил всех повернуть головы и посмотреть на Анну. Он по-прежнему входил в состав Синедриона как старейшина. Анна несколько раз ударил кулаком по подлокотнику своего сиденья.

– Мы собрались здесь вовсе не для того, чтобы обсуждать тактические ходы, – угрюмо изрек Анна. – Богохульство – это тяжкий грех, и оно должно быть наказано.

Иисус слегка повернул голову и тоже посмотрел на Анну.

– Секретарь, приготовься, – сказал Годолия.

Секретарь развернул свиток с рукоятками, отполированными до блеска за долгое время. Помощник поддерживал свиток. Секретарь обмакнул перо в чернила и принялся царапать им по пергаменту.

– Пусть те, кто выступает за смертную казнь, поднимут руки, – сказал Годолия.

Несколько рук сразу же взметнулись над головами. Другие поднялись через несколько мгновений и не так уверенно. Шестьдесят четыре.

– Суд постановляет, что обвиняемый Иисус Галилеянин, сын священника Иосифа, плотника по социальному положению, сорока одного года от роду, в этот день, 12 нисана 3795 года от сотворения мира, приговорен к смерти за богохульство Великим Синедрионом Иерусалима, большинством в шестьдесят четыре голоса, – прочитал секретарь.

Каиафа спустился с помоста, намереваясь подписать приговор. Левит бросился к первосвященнику, чтобы надеть на него накидку Затем свои подписи поставили Годолия, старший из докторов, Вифира, старший из старейшин, Левий бен Финехая.

– Проведите осужденного к Пилату, – приказал Каиафа.

Двери открылись. Четверо охранников окружили Иисуса. Члены Синедриона вышли через правую дверь, а охранники и осужденный – через левую. Иисус дрожал. Ему было холодно.

Порой одни люди распоряжаются жизнью других людей. Причем так поступали не только живые, ко и мертвые, их предки. Привидения были самыми кровожадными прокурорами, самыми безжалостными стражниками, самыми суровыми тюремщиками.

Около дверей, выходящих во внутренний дворик, служители расставляли несколько жаровен, чтобы охранники, которые стояли у входа в Синедрион, могли погреться. Несколько прохожих, в том числе угрюмый горбатый старик, остановились возле жаровен.

– Скажи, – обратился к нему один из служителей, – ты случайно не сторонник того, кого там сейчас судили?

– Я не знаком ни с одним из тех, кого они судят, – прошепелявил старик.

– Ну нет! – продолжал настаивать служитель, пристально разглядывая старика. – Я не раз видел тебя вместе с ним на улице. Ты прекрасно знаешь этого Иисуса!

– А, его! – откликнулся старик. – Я разок-другой слушал его речи.

Служитель саркастически улыбнулся.

– Они выходят. Значит, заседание закончилось.

Годолия пересек двор, направляясь к резиденции Пилата. За ним шли Иисус и охранники. Возможно, Иисус заметил старика, поскольку на мгновение замедлил шаг, обернулся и посмотрел ему прямо в глаза. Старик заплакал.

– Я вспомнил, как тебя зовут, – сказал служитель. – Ты Симон-Петр!

Около старика появился молодой человек, походивший на лунатика. Он проводил взглядом Иисуса, скрывшегося под сводом дворца Асмонеев, затем повернулся и куда-то направился, шатаясь из стороны в сторону.

– И тебя я знаю, – сказал вслед ему служитель. – Иоанн, так тебя зовут. Перестань плакать, – обратился он к старику, – иначе они тебя арестуют. Твой Мессия кончился. Спекся. Будь осторожней! Теперь они примутся за его сторонников.

Симон-Петр вздрогнул и тоже ушел.

Пилат не мог сдержать зевка даже в присутствии секретаря. Он плохо спал в эту ночь.

– Ваше превосходительство, Синедрион сообщает через одного из своих членов, Годолию бен Иазара, о вынесении смертного приговора Иисусу. Арестованный был осужден за богохульство. Синедрион передает дело римским властям на рассмотрение, настойчиво рекомендуется немедленно привести приговор в исполнение.

– Богохульство, – повторил Пилат.

– Этот человек утверждает, что он сын иудейского Бога и его посланник на земле, – объяснил секретарь.

– Знаю, знаю, – сказал Пилат.

– Арестованный ждет внизу в сопровождении четырех иудейских охранников.

– Отошли охранников и позови сюда Иисуса, – приказал Пилат.

Секретарь спустился, чтобы передать распоряжение прокуратора. Охранники обменялись взглядами, явно не собираясь уходить. Они ждали, что им скажет Годолия.

– Вы слышали приказ прокуратора, – сказал секретарь. – Убирайтесь!

Немного поколебавшись, Годолия все же выразил несогласие:

– Этот человек – пленник Синедриона. Мы хотели бы сами охранять его.

Секретарь смерил Годолию высокомерным взглядом.

– Мы находимся в римской императорской провинции. Арестованный переходит под юрисдикцию прокуратора Иудеи. Вы не имеете права сажать его в тюрьму, – спокойно сказал он. – Вам здесь нечего делать.

Годолия обдумал слова секретаря. Блеф не удался. Пятеро мужчин удалились под ироничным взглядом римлянина. Иисуса отвели наверх, к Пилату.

Прокуратор сидел. Иисус остановился напротив него.

– Ты говоришь по-латыни? – спросил Пилат.

– Немного.

– Есть ли причина, по которой ты мог бы стать царем Иудеи?

– Я не требую царства.

Через окна, расположенные на противоположной стене, в комнату долетал шум с террасы, отделявшей дворец от крепости.

– Течет ли в тебе царская кровь?

– Нет, насколько мне известно.

– Я не знаю ваших обычаев, однако мне известно» что, если среди вас появляется Мессия, как ты, – если это на самом деле так, как ты утверждаешь, – он должен занять престол первосвященника, а по традиции, до тех пор пока эта страна не превратилась в римскую провинцию, кидар первосвященника был неотделим от царского венца.

– Ты хорошо осведомлен.

– Итак, ты утверждаешь, что ты Мессия, но требуешь ли ты для себя царский трон?

Шум, доносившийся с улицы, стал громче. Люди повторяли одни и те же слова. Пилат чуть повернул голову в ту сторону.

– Я никогда не называл себя Мессией, – ответил Иисус.

– Тогда кто ты? Почему тебя отдали под суд?

– Мессия скоро придет.

– Что? – удивился Пилат, теребя бороду. – Послушай, я не вижу ни малейших причин угождать твоим судьям и приводить их приговор в исполнение. Я хочу, чтобы ты понял это. Но меня не могут удовлетворить твои невнятные ответы. Говори яснее!

Теперь они оба могли различить, что кричали люди, собравшиеся на улице:

– Смерть богохульнику!

– Полагаю, я правильно догадался, о чем ты думаешь, – сказал Пилат. – Если я, прокуратор Иудеи, освобожу тебя, ты окажешься пешкой в моей игре. Однако сейчас ты должен осознать, что ставка в игре – твоя жизнь.

Пилат встал и направился к двери.

– Прикажите людям, собравшимся внизу, замолчать, или я рассержусь.

– Я им уже приказывал, – ответил стражник. – Но это толпа священников. Может, все-таки следует побить их палками?

Пилат выругался и захлопнул дверь. Он обратился к Иисусу, который не изменил позы и теперь стоял спиной к прокуратору:

– Слушай меня внимательно! На улице вот-вот из-за тебя вспыхнет мятеж. Было бы хорошо, если бы ты поскорее нашел доводы в свою защиту. Мы не можем торчать здесь весь день. Ты потомок Давида? Если да, подтверди, и этого будет более чем достаточно. Но скажи поскорее! Тогда я смогу немедленно освободить тебя, а чуть позже мы установим твою принадлежность.

Пилат зашагал из угла в угол.

– Возможно, Рим не проявит враждебности к законному царю Иудеи.

Иисус посмотрел на Пилата. Хитрый. Честолюбивый. Солги и получи царский венец. Под всевидящим оком Господа?!

В окно влетел камень. Крики стали неистовыми. Одна, а то и две сотни старых бородатых фанатиков требовали крови! И только потому, что их древние обычаи были опорочены!

«Если в Риме кто-нибудь примется утверждать, будто он сын Юпитера…» – подумал Пилат.

Нет, такого человека не встретят с распростертыми объятиями! Цезарь разгневается. У богов есть веские основания оставаться наверху и не плодить ублюдков! Даже Геркулес был бы брошен в тюрьму!

– Проклятие! – прошептал Пилат на арамейском языке.

Прокуратор выучил это слово: Maflouq! На латыни эквивалента не существовало, по крайней мере столь хлесткого. Пилат открыл дверь.

– Охрана!

Пилат позвал так громко, что все подскочили. Командир охранников не заставил себя ждать. Пилат на минуту задумался. Этот таинственный иудей вряд ли скажет что-нибудь определенное, а Пилату совершенно не хотелось доставлять Синедриону удовольствие. Необходимо было взять ситуацию под контроль.

– Командир, выставь двадцать вооруженных людей перед террасой.

Потом прокуратор повернулся к Иисусу и спросил:

– Значит, тебе нечего сказать?

– Я невиновен.

Пилат недоверчиво посмотрел на Иисуса. Невиновен, да, но не в смысле, противоположном смыслу слова «виновен». И этот человек заставил Синедрион дрожать от страха?

– Твоя невиновность никого не волнует! – воскликнул Пилат. – Невиновность никогда не имела значения, когда речь шла об интересах отдельных людей и целых народов!

Дорога была каждая минута, а человек, голова которого была поставлена на кон, не нашел ничего лучшего, чем заявить о своей невиновности!

– В данный момент в твоих руках судьба твоего народа. Хочешь ли ты стать вождем иудейского народа? Интересы иудеев и Рима могут совпасть. Ведь совпадали же они при Ироде Великом. Ты понимаешь меня?

Иисус пребывал в полнейшей растерянности. Неужели для этих людей не было ничего важнее светской власти? Но в то же время ему не давал покоя и другой вопрос: неужели на протяжении всей своей жизни он только и делал, что готовился принести себя в жертву? Но ради чего? Иисуса охватила тревога, и он не нашел слов, чтобы ответить Пилату.

«Он не верит мне, – думал Пилат. – Он думает, что я только притворяюсь».

Прокула приоткрыла дверь и долго смотрела на Иисуса, потом, не выдержав взгляда Пилата, ушла.

– Давай спустимся, – предложил Пилат.

Прокуратор открыл дверь и резким кивком обратил на себя внимание секретаря и стражников.

– Проводите его вниз вместе со мной.

Они вышли на устланный плитами помост, нависавший над террасой. Собравшиеся снаружи приблизились к ним, однако они не решались дотрагиваться до стен языческого дворца, поскольку боялись осквернить тело и душу. Ну конечно! Назревал скандал. Пилат окинул толпу взглядом: одни раввины, их подручные и доносчики, ловко управляемые саддукеями! И уже только поэтому прокуратору захотелось сыграть с ними злую шутку.

Раввины вновь начали кричать. Вернее, издавать душераздирающие вопли.

– Замолчите! – грубо приказал Пилат на латыни.

Эхо его приказа отразилось от стен дворца, перелетело через стены укреплений и растворилось в Иудейских горах. Гнев римлянина сразу же отрезвил и одновременно встревожил раввинов. В центре стоял Годолия, плотно сцепив зубы.

– Я понимаю, – продолжил Пилат, – вы пришли, чтобы потребовать освобождения вашего царя.

И прокуратор показал рукой на Иисуса, который устремил на толпу застывший взор.

Ответом Пилату стали крики, свист, сжатые кулаки.

– Тише! – вновь крикнул Пилат. – Неужели вы думаете, что мне нужен царь иудеев?

Годолия стал красным, как переспевший гранат. Бессонница не только не обессилила его, но, напротив, наделила еще большей энергией.

– Перестань оскорблять нас! Этот человек не только не наш царь, но и вообще не царь! Он самозванец!

Пилат с нескрываемым удовольствием смотрел на Годолию, который начал терять над собой контроль.

– Распни его! – кричал Годолия. – Мы приговорили его к смерти, поскольку он осквернил нашу религию!

Раввины вторили Годолии:

– Распни его! Распни!

Однако это сборище вполне могло спровоцировать беспорядки! А прокуратору это было ни к чему. Конечно, он быстро подавил бы мятеж, но Рим непременно провел бы расследование…

– Почему? Что плохого он вам сделал? – спросил Пилат.

– Ты не понимаешь нашей веры! Распни его!

Пилат повернулся к Иисусу.

– Говори же! – буквально выдохнул прокуратор.

Но Иисус, казалось, окаменел. Взять в свои руки власть и иметь дело с этими людьми!

– По традиции в преддверии вашего праздника я освобождаю одного арестованного, – сказал Пилат. – Арестованных двое – он и Иисус Варавва!

– Кто такой Варавва? – спросил один из раввинов, нахмурив брови. – Он наш человек?

– Кто такой Варавва? – спросил Годолия у левита.

Левит пожал плечами. Он не знал этого арестованного. Да и само имя казалось подозрительным.

– Кого я должен освободить – Иисуса или Варавву? – продолжал настаивать Пилат.

– Освобождай кого хочешь, но только не этого человека, – ответил Годолия.

Пилат обдумал ответ Годолии, повернулся к своему помощнику и сказал:

– Уведи арестованного. Пусть его побьют кнутом.

Пилат попытался поймать взгляд Иисуса, но ему это не удалось. Прокуратор вернулся во дворец.

– Пойдем, – сказал Годолии один из раввинов, – мы выиграли дело.

– Я в этом не уверен. Он не отдал приказа распять этого человека. Я возвращаюсь в Синедрион, а ты скажи остальным, чтобы они ни в коем случае не расходились. Пилат может вывести сюда солдат, и тогда нам будет негде выражать недовольство.

Было десять часов утра. Задул довольно сильный ветер. Годолия чихнул.

– Пошли, – сказал охранник Иисусу, беря его за плечо.

Командир охранников тоже попытался встретиться взглядом с осужденным, но и он потерпел неудачу.

– Раздевайся.

Слово, приказ, буквально отскочило от стен претории. Иисус огляделся. Солдаты сурово смотрели на него. Необычный преступник, поскольку прокуратор хотел избавить его от наказания. Иисус поднял голову. Ни страха, ни слез. Да, этот человек не такой, как все. Иисус снял платье без единого шва, то самое, которое соткала ему Мария, и бросил его на землю. Двое стражников толкнули его к колонне, возвышавшейся, словно ствол мертвого дерева, в центре двора, и связали руки, обхватившие этот столб, который теперь поддерживал лишь былые и будущие страдания. Свист, острая боль, несколько крюков, сдиравших кожу со спины. Вновь свист – и Иисус вздрогнул в ожидании боли. И вновь ливень страданий. Иисус знал: это был кнут с девятью тонкими ремнями и к концу каждого был прикреплен свинцовый крючок. Спина конвульсивно изогнулась, и Иисус ударился лицом о колонну. Его нос! И опять! Из носа полилась кровь. Свист и свинцовые крючки вновь впились в раны! Но тело можно подчинить своей власти! Иисус задыхался. Тело стало сползать на землю, колени подкосились. Удары сыпались на плечи. Мрак.

– Двадцать один, – произнес чей-то голос.

Иисус прижался к холодной колонне. Его развязали, и он упал. Они вылили на него ведро воды. Холод привел Иисуса в чувство. Он открыл глаза и очень медленно сел. Они стояли вокруг него.

– Воды, – сказал Иисус.

Ему налили один кубок, потом еще один. Зубы стучали так сильно, что Иисус пролил половину кубка себе на грудь. Ему было холодно, очень холодно… Он потянулся за своим платьем и, сидя на земле, попытался надеть его. Он дрожал от ледяного холода, а спина горела жарким огнем.

– Отец, – прошептал Иисус.

Складки платья, закрывшие ему рот, заглушили слова молитвы.

– Некоторые утверждают, будто он царь, – сказал один из солдат.

Иисус посмотрел на солдата и покачал головой.

– Похоже, он хочет сказать, что он не царь, – заметил другой солдат.

– Они вынесли ему приговор, потому что он царь? – спросил третий.

Подошедший помощник Пилата посмотрел на Иисуса.

– Как только он сможет держаться на ногах, отведите его к Ироду. Это приказ прокуратора.

– Царь собирается нанести визит тетрарху, – сказал кто-то из солдат.

Иисусу никак не удавалось твердо держаться на ногах, и солдаты были вынуждены поддерживать его. Они шли вдоль северной стены, а за ними следовали раввины и просто любопытные. Небольшая процессия вызвала удивление у галлов, охранявших дворец Ирода. Об их приходе сразу же доложили тетрарху.

– Отец, – простонал Иисус и прислонился к стене.

Солдаты подхватили его под мышки и повели к Ироду.

– Здорово же они его отделали, – прошептал властитель. – Я не думал, что Пилат зайдет так далеко.

– Он это сделал, чтобы не допустить распятия, – едва слышно объяснил Манассия. – Такого наказания должно быть достаточно.

– Дайте этому человеку крепкой медовухи и хлеба. Помогите ему сесть, – приказал Ирод, повысив голос.

Служители засуетились. Иисус выпил медовухи, и кубок сразу же выпал у него из рук. Он заставил себя съесть немного хлеба. А потом? Те, кто пытались ему помочь, не могли его понять. Воля Господа была им недоступна.

– Ты слышишь меня? – спросил Ирод, стоя перед Иисусом. – Ты можешь говорить? Послушай, ни прокуратор, ни я, мы не намерены идти на поводу у Синедриона. Чтобы спасти свою жизнь, тебе достаточно сказать, что по отцовской линии ты потомок Давида, поскольку я знаю, что твой отец принадлежал к Давидову колену. Мы сразу же устроим твой отъезд из Иерусалима, а позднее мы, прокуратор и я, отдадим под твою власть Иудею. Царский венец Иудеи! Ты слышишь меня?

– Пилат предлагал мне то же самое, – через силу выговорил Иисус. – Но это ни к чему не приведет. Я не требую царства.

– Вместе с царством ты получишь престол первосвященника, – продолжал Ирод. – И тебе об этом хорошо известно. Разве ты не этого добивался? Ты почти у цели. Ты посеял тревогу среди членов Синедриона.

– Мне ничего не надо, – повторил Иисус.

От мучительных страдании его голос стал хриплым.

– Я был послан для…

Иисус задыхался.

– …чтобы известить о наступлении Его царства. Ты не в состоянии мне помочь.

– Кто тебя послал? – спросил Ирод, вытягивая шею, на которой вздулись вены. – О чем ты говоришь? Ты взбудоражил всю власть этой страны! И это вполне земное и реальное действие!

– Я учил многих, но мало кто меня слушал. Ты вот не слушал.

– Что слушал? – начал терять терпение Ирод. – Твоя жизнь в смертельной опасности! Я предлагаю тебе безопасность и трон Иудеи в обмен на признание, что в твоих жилах течет царская кровь! А ты что вытворяешь? Ты отвечаешь совершенно невразумительно. У нас нет времени для пустых разговоров. Возьми себя в руки и дай мне ясный ответ!

– Мы говорим на разных языках, – ответил Иисус. – Ягненок не может научиться выть.

Иисус закрыл глаза. А Ирод продолжал говорить до тех пор, пока его лицо не приобрело темно-багровый оттенок. Наконец воцарилось молчание.

– Да что он за человек? – воскликнул Ирод, словно размышляя вслух.

– Такой же, как Иоканаан, – ответил Манассия. – Впрочем, они родственники.

Ирод наклонился к Иисусу, по-прежнему сидевшему с закрытыми глазами, и стал пристально вглядываться в человека, который только что отказался от царства. Иисус открыл глаза и устремил взгляд в глаза Ирода. Уставшие карие глаза. Темно-карие глаза с налитой кровью склерой.

«Действительно ли он обладает железной волей? – спрашивал себя Ирод. – Или он просто сумасшедший?»

В глазах измученного пыткой человека не было ни вызова, ни героической решимости. Эти глаза говорили: «Ты не сможешь меня понять».

– Отведите его к Пилату, – сказал раздосадованный и одновременно растерянный Ирод.

Те же самые раввины, которые следовали за Иисусом к дворцу Ирода, последовали за ним к резиденции прокуратора.

Пилат бесцельно шагал из угла в угол залы второго этажа. Огорченная Прокула сидела молча.

– Арестованный возвращается, – сообщил стражник.

– Приведите его ко мне, – велел Пилат.

Прокула встала и бросилась Иисусу в ноги, а затем расплакалась.

– Встань, – сказал Иисус, – твои слезы смыли твои грехи.

Пилат в недоумении наблюдал за происходящим. Прокула велела принести теплой воды и куски полотна. Ее распоряжение было исполнено незамедлительно.

– Позволь мне омыть твои раны. У меня есть целебные бальзамы, – сказала Прокула.

Иисус кивнул в знак согласия. Раб помог ему снять платье. Пилат поморщился, увидев на спине Иисуса черные от запекшейся крови полосы. Прокула добавила в воду уксус, сок подорожника, гвоздичное масло, толченую кору ивы. Затем она намочила кусок полотна и стала осторожно размягчать подсохшие сгустки крови на спине Иисуса. Из ран вновь потекла кровь.

– У нас мало времени, – предупредил жену Пилат.

В конце концов, все это противоречило здравому смыслу! Он приказал, пусть и против собственного желания, наказать человека бичеванием, а Прокула лечит его раны, да еще в присутствии мужа!

– Это необходимо сделать, – твердо произнесла Прокула.

Прокуратор вновь зашагал из угла в угол.

– Надеюсь, что это наказание удовлетворит их, – прошептал Пилат. Повернувшись к жене, он приказал: – Довольно!

Немного помолчав, Пилат сказал Иисусу:

– Иди со мной!

Они вышли на улицу. И сразу же сотни бородачей устремили на них взоры.

– Вот он, – сказал Пилат. – Мне не в чем его упрекнуть. Посмотрите на него!

И снова протяжный вой, и снова сжатые кулаки. Вдруг первые ряды зашевелились. Каиафа, Анна и Годолия пробивали себе дорогу сквозь толпу.

– Прикажи его распять! – требовательно сказал Каиафа.

Толпа закричала. Пилат оскалился.

– Он уже был наказан бичеванием!

– Я сказал: распни его! – воскликнул Каиафа.

– Повторяю: нет ничего, в чем его можно было бы упрекнуть!

– У нас есть закон, и в соответствии с этим законом, который Цезарь обещал уважать, этот человек должен быть приговорен к смертной казни, поскольку он богохульствовал, утверждая, будто он Сын Бога! – прокричал Годолия.

– Уведите обвиняемого, – приказал Пилат стражникам.

Недолго думая, прокуратор пошел вслед за ними.

– Послушай, еще есть время все изменить. Кто ты? – обратился Пилат к Иисусу.

– Если я скажу, что я сын Иосифа и Марии, это ничего не даст. Я нашел своего Отца, но они не знают Его. Я воплощаю собой Отца, которого они подвергают бичеванию. Ты и Ирод, вы хотите впутать меня в их интриги, однако ваши планы обречены на поражение. Вы не сможете меня спасти. Жребий брошен. Все это должно закончиться. Единственный способ истребить зло – это принести меня в жертву.

– Тебе наверняка известно, что я наделен властью либо освободить тебя, либо распять, – сказал Пилат. – Я предпринял попытку тебя спасти, но сейчас ты должен мне помочь.

– Ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше; посему более греха на том, кто предал Меня тебе.

Из глубины помещения вышла Прокула и срывающимся голосом спросила:

– Разве мы не можем порвать невидимые нити, связывающие тебя с твоими палачами?

Иисус повернулся к ней. Возвышенное создание, которое в отчаянии заламывало руки.

– Это было написано с самого начала, – ответил Иисус.

– Но так ли это? – возразила она.

– «Он истязаем был, но страдал добровольно и не открывал уст Своих, – читал Иисус на древнееврейском языке, – как овца, веден был Он на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих. От уз и суда Он был взят…» Понимаешь ли ты древнееврейский язык, женщина?

Прокула отрицательно покачала головой.

– Когда станешь понимать этот язык, почитай Книгу пророка Исайи.

Прокула застонала.

– Я ненавижу иудеев! О, как я ненавижу эту покорность судьбе!

И Прокула стремительно вышла.

– Член Синедриона по имени Годолия просит разрешения побеседовать с вашим превосходительством, но на улице, – доложил секретарь Пилата.

Пилат вышел и спустился на лифостротон. Годолия подошел к нему.

– Это длится уже достаточно долго, ваше превосходительство, – сказал Годолия. – Ты должен понимать, что мы не изменим своего мнения. Кроме того, осужденный должен быть распят до захода солнца.

– Ты приказываешь мне? – возмутился Пилат, неистово двигая челюстями.

– Мы просто сообщаем тебе, что, если преступник не будет распят в установленные сроки, мы отправим посольство в Рим с жалобой, что ты попираешь наши законы, защищая самозванца, который требует отдать ему императорскую провинцию. Тебе все ясно?

Пилат повернулся спиной к Годолии и отправился во дворец, где приказал секретарю вынести на террасу лохань с водой и кусок ткани. Вновь появившись перед раввинами, прокуратор прокричал.

– Невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы.

Кровь Его на нас и на детях наших! – закричали в толпе.

Пилат опять вернулся во дворец и приказал выдать Иисуса раввинам.