1. ИСЧЕЗНУВШИЙ ПАЖ

Заря благоухала ароматом жасмина, льющимся с высоких стен, окружавших дворец. В небо Мехико взлетела первая нота ангелуса. Огромные желтые цветы дурмана, увившего решетки шпалер, приветствовали вышедшую в сад девушку с двумя корзинками на бедрах. Сдержав улыбку, она сообщнически кивнула в ответ.

Лет шестнадцати-семнадцати, тоненькая, с едва развившейся грудью. Но наверняка не индианка и не mestiza: природная бледность лица, обрамленного блестящей смолью волос, убранных в узел на затылке и прикрытых шалью, выдавала европейское происхождение. Она торопливо достигла задней калитки, подняла тяжелую деревянную щеколду и через мгновение оказалась на calle дель Висерей Альбукерке, пустынной в этот ранний час. Другую сторону улицы окаймлял лишь низкий бурьян, потому что строить напротив дворца никто не осмеливался. Двигаясь вдоль стены, девушка добралась до первых домов города и тем же бодрым шагом углубилась в лабиринт патрицианского квартала.

Шагая навстречу солнцу, она вскоре вышла к окраине и там заметила тележку, запряженную осликом.

— Ole! Ты куда? — окликнула она погонщика, пеона с землистым лицом, потомка некогда славных индейцев майя, крещенных уже почти два века назад.

Погонщик остановился и повернул к ней выдубленное солнцем лицо. Угрюмо уставился. Белые говорили с индейцами только для того, чтобы за что-нибудь отругать. Но эта была приветлива и улыбчива. Может, дурочка. Во всяком случае, служит у белых, если судить по ее наряду.

— В Тласкалу, — отрывисто бросил он, словно пролаяв.

— Два песо, если посадишь в свою тележку.

Погонщик посмотрел на нее так, словно она предложила прокатиться верхом на нем самом. Что собирается делать эта белая в Тласкале, глухой индейской деревне, до которой добрых три часа пути?

— Ты хочешь в Тласкалу? — спросил он недоверчиво.

— Dos pesos, — повторила она.

Индеец столько и за три дня не зарабатывал. Поэтому кивнул, и девушка устроилась среди пустых вонючих корзин из-под салата, птицы, баранины и бог знает чего еще.

Несмотря на черепаший ход тележки, выехавшей из Мехико в восьмом часу, к полудню они добрались до Тласкалы, где таинственная пассажирка соскочила на землю, дала погонщику обещанные два песо и исчезла на деревенской площади. Он только и успел заметить, как ее маленький зад мелькнул в толпе поселян, уже начавших убирать свои лотки перед церковью Сан Исидро, звонившей во все свои колокола. Был понедельник, 12 июня 1728 года.

Примерно через три часа после того, как девица укатила на индейской тележке, во дворце вице-короля Мексики, в покоях его гостьи доньи Консепсьон де Лос Артабасес, графини Миранды, супруги губернатора Лимы, раздались крики.

Как правило, донья Консепсьон вставала около девяти; ее гувернантка, донья Исабель Руис, уже привыкла к этому за те пятнадцать лет, что состояла у нее на службе. Незадолго до девяти донья Исабель удивилась, не слыша голоса хозяйки, требующей, как обычно, свой завтрак и кувшин теплой воды для утреннего умывания. Гувернантка постучала, потом, через несколько мгновений, толкнула тяжелую дверь спальни.

И застыла от ужаса, увидев нагое тело своей хозяйки, раскинувшееся на постели в позе, далеко выходящей за рамки непринужденности, которую могла позволить себе такая патрицианка, как донья Консепсьон. Но еще большую тревогу вызывало выражение лица дамы: оно могло бы показаться заспанным, если бы не чрезмерная бледность, наводившая скорее на мысль о недомогании.

— Донья Консепсьон? — пролепетала дуэнья, охваченная ужасным предчувствием.

Она коснулась руки хозяйки. При этом ее внимание привлекло новое зрелище: на полу, с другой стороны кровати со столбиками, был распростерт брат Игнасио, личный духовник доньи Консепсьон, тоже в чем мать родила. И его состояние не казалось более завидным, чем состояние дамы. Замешательство дуэньи переросло в головокружение, потом в панику, подогреваемую ужасными подозрениями.

Духовник лежал в луже блевотины, испускавшей гнусное зловоние.

На столе в примыкающей к спальне гостиной виднелись остатки трапезы, наверняка поздней. Но кто накрыл на стол? Уж конечно, не донья Консепсьон. Духовник? Тоже сомнительно. Тогда точно паж. Три бутылки испанского вина на полу и четвертая на столе свидетельствовали о возлияниях. Тем не менее было только два прибора. И три бокала. Кто же был этот третий? Вряд ли паж. Это ведь всего лишь мальчишка, ничтожество, почти слуга к тому же.

К ужасным предчувствиям дуэньи добавилось твердое убеждение: надо известить вице-короля, и как можно скорее. Но может ли она оставить донью Консепсьон в таком состоянии? Не должна ли она сперва придать ей более благопристойный вид? Исправить обстановку, явно изобличавшую оргию? Но тогда надо бы вымыть и одеть исповедника… С чьей же помощью? Тут из горла графини вырвался хрип:

— Madre de Dios! Ayudame!

Сердце гувернантки забилось еще сильнее.

— Донья Консепсьон?

Дама приоткрыла веки. Повела мутным глазом.

— Воды…

Донья Исабель бросилась к кувшину, который заметила на столе, но, охваченная новым подозрением, выбежала вон, схватила кувшин в комнате по другую сторону коридора, вернулась и уже из него дала напиться своей хозяйке.

Она надеялась, что графиня выйдет из оцепенения и можно будет наконец избавиться от… распростертого на полу исповедника. Если это уже не труп. Но донья Консепсьон упала на подушку с глубоким вздохом и, пробормотав приказ, чтобы ее не беспокоили, снова впала в забытье. Донья Исабель накрыла графиню простынями и, насколько это было возможно, попыталась придать ей более пристойный вид.

Потом, вся в слезах, побежала через залы, патио и коридоры, заполненные чиновниками колониальной администрации, в центральное крыло дворца, дабы поставить в известность вице-короля. У того уже началась аудиенция. Дуэнья обратилась к первому камергеру, и тот воспользовался паузой между двумя ходатаями, чтобы сообщить о случившемся. Последовало тайное дознание, в рамках которого камергер самолично сопроводил донью Исабель в покои графини Миранды.

Слуги, пронюхав о происшествии, толпились в коридорах. Прибытие первого камергера, величественной особы в сером шелковом кафтане с кружевным накрахмаленным жабо, повергло их в трепет.

Сначала камергер осмотрел донью Консепсьон, храпевшую, как пьяный звонарь. Потом обогнул кровать и склонился над телом ее духовника; тот раньше был весьма хорош собой, когда стоял на ногах. Пощупал его пульс. Жест совершенно излишний, поскольку трупная бледность молодого человека была вполне красноречива.

— Мертв, — изрек камергер.

Донья Исабель испустила крик ужаса.

— Madre de Dios!

— Боюсь, что незачем приплетать Мать нашего Господа к этой драме, — сказал камергер, наклонившись, чтобы взять с пола отвратительно грязную простыню.

Дуэнья отпрянула и перекрестилась. Камергер открыл дверь, велел принести одеяло и призвал двух лакеев.

— Отнесите тело в часовню, — приказал он. — Я сам сообщу аббату о случившемся.

Он подождал исполнения приказа и повернулся к донье Исабель:

— Вы знали этого человека?

— Брата Игнасио? Он исповедует… исповедовал графиню семь лет.

Камергер кивнул и, чтобы не слышать храпа графини, направился в маленькую гостиную, где заметил три бокала на столе. Он взял один, понюхал и поставил обратно.

— Кто был здесь вчера вечером кроме графини и ее духовника?

— Не знаю, ваша милость. Графиня поужинала в семь часов, как обычно, с братом Игнасио, потом удалилась. Я ушла спать в девять часов.

— Но кто же тогда накрыл на стол?

— Не знаю… Быть может, паж.

— Паж?

— Висентино.

Камергер опять кивнул; он вспомнил, о ком идет речь, поскольку красоту этого юнца трудно было не заметить: огромные темные глаза, алые губы, лилейная кожа, блестящие, черные, как вороново крыло, волосы. Когда графиня прибыла во дворец, мальчик нес ее сумочку.

— Где он?

— Я его еще не видела, благодарение Богу.

Камергер подошел к двери и приказал:

— Пусть найдут пажа Висентино!

Затем стал мерить комнату шагами, заложив руки за спину.

— Этот паж имел обыкновение пить с графиней?

Донья Исабель ответила растерянным взглядом.

— Не знаю, ваша милость… Н-не думаю… Это ведь всего лишь паж…

Она залилась слезами.

Постучали. Пажа Висентино не было в его комнате, и никто не знал, где он. Камергер приказал искать по всему дворцу, а если надо, и по всему Мехико. Потом спросил:

— Где графиня хранит свои драгоценности?

— В железном ларце.

— Где он?

— Не знаю, ваша милость, — ответила донья Исабель еще более испуганно. — В Лиме графиня запирала его в железном шкафу, ключ от которого был только у нее. А здесь, думаю, прятала под кроватью.

— Под кроватью?

Камергер заглянул под кровать графини, чей храп сменился хриплым дыханием. Ничего, кроме ночного горшка.

— Отыщите мне этот ларец.

Новая напасть повергла донью Исабель в почти старческую дрожь. За исключением большого шкафа, который содержал только два плаща и дорожные сундуки, покои, предоставленные в распоряжение графини Миранды, были меблированы по-спартански, как и большая часть колониальных жилищ: две кровати, два кресла, столы, молитвенная скамеечка перед маленьким алтарем с распятием. Дуэнья развела руками в знак бессилия.

— Как звали пажа?

— Висентино де ла Феи.

Камергер покинул покои графини стремительно и в дурном расположении духа.

Графиня Миранда отчасти пришла в себя. Но только через два дня. И лишь отчасти. Утром, заметив у изножия своей постели самого вице-короля и его камергера, она сильно удивилась и с угрозой спросила:

— А где ангелы?

Вопрос вызвал тягостное молчание.

— Здесь нет ангелов, — ответил наконец вице-король. — Вам нездоровилось, графиня. Мы беспокоимся о ваших драгоценностях. Где вы их храните?

— Под кроватью, — сказала она недоуменно.

— Их там нет.

— Невозможно. Ключ при мне.

Она положила руку на грудь, явно стараясь нашарить цепочку. Цепочки там не было.

— Где мой ключ? — крикнула графиня.

Вице-король и камергер мрачно переглянулись.

— Очевидно, исчез вместе с вашим ларцом. И с вашим пажом.

— Висентино? Не может быть. Он здесь. Я его только что видела.

И графиня стала визгливо звать пажа. Наконец в глазах доньи Консепсьон промелькнула растерянность.

— Куда вы дели Висентино, ваша светлость? — спросила она грозно.

Вице-король посмотрел на нее долгим взглядом.

— Графиня, корабль, который доставит вас в Испанию, отплывает в конце недели. Вы отправитесь в путь завтра.

— А где брат Игнасио?

— На небе, сударыня. Или в аду. До свидания, сударыня.

Когда вице-король и камергер покидали комнату, графиня Миранда истошно вопила, призывая Висентино и брата Игнасио.

В конце недели, 21 июня, с умом столь же прискорбно пострадавшим, как и ее богатство, графиня Миранда под надзором доньи Исабель села в Веракрусе на борт пятидесятидвухпушечного корабля «Espiritu de Gracias», взявшего курс на Кадис.

Тем временем прелестная девушка, покинувшая дворец на заре этой драмы, высадилась во флоридском порту Майами после трехдневного плавания на скрипучей, но еще стойко державшейся на волнах посудине с не слишком удачно подобранным именем «Estrella del Sur». Что касается имени самой девушки, которым поинтересовался капитан корабля, удивленный, что столь хорошенькая барышня путешествует одна, то она еле слышным голоском назвалась Мерседес де Леаль, дочерью армейского лейтенанта из Новой Испании, который отправил ее к больной матушке. Она даже предъявила записку от этого самого лейтенанта де Леаля, где тот убедительно просил капитана доставить его дитя по назначению. К офицерской дочке почтительно относились в течение всего плавания.

В первый день июля нарочный гонец сообщил графу Миранде о постигшем его несчастье.

Удар был жесток: пропавший ларец заключал в себе пятнадцать изумрудов, самый крупный из которых, еще необработанный, был величиной с кулак, множество драгоценных камней из Тапробаны, включая восхитительный рубин, невиданный лунный камень и целое состояние в тихоокеанских жемчужинах, в том числе крупных черных, а также четыреста тринадцать португальских райсов и тысячу двести пятьдесят испанских эскудо…

На следующий день после этой горестной новости губернатор Лимы граф Миранда был найден мертвым в своей постели. Он умер от кровоизлияния в мозг, о чем свидетельствовала почерневшая струйка крови, запекшаяся у него на губах.

Наверняка переволновался.

 

2. КОШМАР

Майами был весь пропитан затхлостью. К тому же пышная растительность и топкая почва расплодили полчища комаров. Их присутствие угадывалось сразу, стоило только поставить ногу на трап, спускавшийся к причалу.

Прежде чем ступить на него, Мерседес де Леаль окинула сцену быстрым взглядом. На набережных кишели индейцы племени текеста, среди которых попадались и метисы, нагружавшие и разгружавшие корабли под надзором десятников и испанских офицеров. Наверняка они же служили и носильщиками, доставлявшими багаж пассажиров по указанным адресам.

Мерседес пригляделась к поведению офицеров порта: не похоже, чтобы те кого-то подстерегали. Так что она двинулась к берегу чуть кокетливой поступью девушки, которая знает, что нравится, и легко спрыгнула на причал.

Затем она обратилась к одному из десятников, чтобы спросить у него адрес приличной гостиницы. Тот окинул ее взглядом, умилился, сделался вежливым и посоветовал «Посада дель Алькальде», заведение, которое содержит его добрая подруга донья Ана. Он намекнул, что стоит сослаться на него, и даже кликнул индейца, которому поручил проводить барышню и отнести ее багаж. Багаж этот состоял из маленького плетеного чемодана и большой кожаной сумки. Однако именно с этой сумкой путешественница не захотела расстаться.

Они пешком пересекли город, если можно так назвать торговую факторию, состоящую всего из одной большой улицы, застроенной с обеих сторон деревянными домами с широкими верандами, где проживало тысячи две колониальных чиновников да примерно столько же прочего люда: купцов, фрахтовщиков, плотников и авантюристов всех мастей, решивших набить себе тут карманы.

Донья Ана, увядшая в испарениях тропиков матрона, развешивала белье на задворках гостиницы. Она явилась на зов с угрюмым видом, но смягчилась при имени десятника. Даже изобразила слащавую улыбку, обнажив гнилые зубы. Потом проводила новую постоялицу в ее комнату и велела индейцу поднять туда плетеный чемодан.

— Плата вперед, — сказала она. — Пятнадцать мараведи за ночь.

Девушка достала из складок своего плаща кошелек и с улыбкой отсчитала требуемую сумму. Матрона была смущена. Нечасто встретишь такую воспитанную барышню.

— Senorita, — сказала она. — Майами — порт. Вечерами на улицах опасно. Моряки — пьяницы, а индейцы — дикари. Такая миленькая девушка, как ты, и десяти шагов не сделает, как к ней пристанут. Незачем искать bodegon. Я тебе сама подам ужин, и он будет получше, чем в другом месте.

Мерседес де Леаль согласилась, одарив хозяйку улыбкой.

Оставшись одна, девушка закрыла дверь на задвижку и рухнула на кровать. Столько ночей она спала только вполглаза!

Чем же его опоили? Что сделали с его телом, как смогли превратить в животное?

Его член вспахивал лоно графини Миранды, стонавшей от сладострастия. Ее перезревшие груди колыхались на помятом животе.

А сзади в него напирал чертов францисканец. Капли пота падали на его плечи. Графиня стонала. Брат Игнасио багровел.

Висентино же, изнемогая, чувствовал, как мертвеют его мозг и внутренности.

Его телом пользовались как вещью. У него украли тело. Не могло его тело совокупляться с этой похотливой самкой.

Сцена регулярно повторялась больше двух лет подряд с небольшими вариациями. Всякий раз, как губернатор отправлялся в инспекционную поездку, что случалось довольно часто, суку и ее прихвостня вновь охватывала страсть.

Он задыхался в объятиях брата Игнасио.

Великое небо, как духовник мог исповедовать после этого? И исповедовался ли сам?

Искривленный агонией оргазма красный рот доньи Консепсьон и симметрично — ее пронзенные срамные уста.

Так было, пока дворцовый садовник, индеец, не заметил однажды, как он любуется желтыми колокольчиками дурмана.

— Трех листиков довольно, chico. Одну ночь настоять в вине — и прощай! Навек в безумный сон!

И индеец разразился смехом, распахнув беззубый рот.

— Adios, mundo crudel!

Этот смех смущал душу, неотступно преследовал его.

Три листика.

В тот вечер в них словно дьявол вселился, наверняка из-за перемены места, давшей ощущение призрачной свободы. Они захотели повторить. Каждый уже выпил по бутылке вина. Он предложил перевести дух, промочив горло андалузским. И наполнил бокалы, вылив потом содержимое своего в большую вазу с аронником.

— Ангелочек, ты совратишь даже чертей в аду, — признался ему брат Игнасио.

— Una vez mas… La parrillada!

Висентино де ла Феи судорожно вздрогнул и проснулся. В горле пересохло, хотелось помочиться. Комнату уже наполнили нервным звоном первые вечерние комары.

Он сел на кровати, прерывисто дыша, потом помочился в жестяной горшок, отпил глоток воды из пористого глиняного кувшина и посмотрел на себя в зеркало. Пот смыл румяна, скрывавшие пушок на верхней губе. Он открыл плетеный чемодан, купленный в Веракрусе вместе с женским платьем; бросил взгляд на мужскую одежду, унесенную из дворца, и наконец достал бритву, чашку и мыло. Побрился с хирургической тщательностью. Потом наскоро освежился и достал просторный длинный халат из вышитого батиста, украденный у старшей дочери доньи Исабель, дуэньи. Осмотрев его, надел на себя, перетянул в талии шелковым пояском, сунул за пазуху кинжал, прихваченный в комнате графини, и спустился вниз перекусить, не забыв свою сумку, которую поставил под стул.

Ключ от ларца, осторожно снятый с графини, висел теперь на его собственной шее. На той же самой цепочке.

Трактирщица по-матерински позаботилась о нем, усадив за отдельным столом у окна. На фоне неба оттенка индиго цвели магнолии.

Едва Висентино притронулся к жаркому с картофельным салатом, как в зал шумно ввалились три человека с размашистыми жестами и, усевшись за стол, заказали вина и обильный ужин. Это были испанцы, судя по одежде — купцы. Они громко переговаривались между собой:

— …королевский улов! Губернатор этого не перенес. Помер с горя! В Мехико только об этом и говорят.

Висентино напряг слух.

— Ему еще повезло: только половину истории узнал. Графиня-то, его жена, наставляла ему рога с пажом и духовником!

Все трое затряслись от скабрезного смеха.

— Сразу с обоими?

— Представьте себе!

— И что с ней стало?

— Вернулась в Севилью. Похоже, наполовину спятила.

— А сокровище куда подевалось? — спросил один из сотрапезников.

— Тайна! Исчезло вместе с пажом. Я слышал, что этим делом очень заинтересовался сам инквизитор. Не знаю, то ли из-за пропавших драгоценностей, то ли из-за смерти духовника.

Висентино почувствовал, что бледнеет. К счастью, донья Ана экономила на свечах и в трактире было темновато. Кусок картошки застрял у него в горле, и он смог протолкнуть его, только сделав большой глоток вина.

— Такие драгоценности, — сказал другой сотрапезник назидательно, — не очень-то спрячешь. Когда мальчишка попытается их продать, тогда его и схватят. Описание драгоценностей, наверное, уже по всей Новой Испании разослано.

Это предположение вызвало новые, столь же развязные комментарии.

Сердце Висентино было готово выскочить из груди. Он слегка промокнул губы батистовым носовым платочком, вынутым из-за корсажа, вызвав новое восхищение трактирщицы столь изысканными манерами. Потом расплатился и поднялся в свою комнату, прерывисто дыша.

Да, он украл ларец. Но разве сама графиня и ее проклятый духовник не украли его жизнь? Что значат эти драгоценности по сравнению с ужасом и отвращением, которые он пережил?

Висентино задыхался.

И все же драгоценности важны, даже слишком важны, теперь он это понял: они подвергают его жизнь опасности.

Он нащупал кинжал за пазухой. Потом ключ на шее.

Эти обжоры правы: власти всех провинций Новой Испании наверняка располагают его описанием. И власти Флориды тоже. Ему надо срочно покинуть владения испанской короны. Бежать. Но куда? И как?

Неужели один кошмар будет вечно сменяться другим?

 

3. ТЕКЕСТА

Темнело, звуки на улице звучали все приглушеннее. Висентино лежал на кровати, погруженный в немое оцепенение, и ломал голову, как ему бежать из Новой Испании. В дверь постучали. Сердце снова подпрыгнуло в груди.

— Кто там? — спросил он через дверь.

— Это я, донья Ана, хозяйка.

Он напустил на себя побольше женственности, изобразил улыбку на губах, отодвинул защелку и приоткрыл дверь. Толчок трактирщицы застал его врасплох, а та, бесцеремонно вломившись, захлопнула за собой дверь и встала перед ним столбом, скрестив на груди руки. Уже одно это заставляло насторожиться. Но еще хуже была ее неподвижность — ироничная и немая. Висентино испуганно уставился на нее.

— Что происходит? — наконец спросил он слабым голоском.

Донья Ана ответила, сухо дернув подбородком:

— Кончена комедия.

— Я не понимаю…

— Кончена комедия! — повторила трактирщица властно. — Тот паж, что украл драгоценности губернатора Лимы, — это ты. Я-то сразу подумала: странно, что такая молоденькая девушка путешествует одна. Да еще эта тень на твоей верхней губе. Давай сюда немедля шкатулку, не то кликну жандармов.

Очевидно, она не смогла устоять перед искушением: ведь такая куча денег! Одна только мысль об этих пропавших сокровищах должна была обострить ее бдительность и довести воображение чуть не до галлюцинации.

— Но вы ошибаетесь, донья Ана…

Трактирщица не обратила внимания на его протесты и обшарила глазами комнату, освещенную двумя свечками. Явно высматривала ларец. Но обнаружить его можно было, только заглянув под кровать и открыв дорожную сумку.

Самый черный ужас охватил Висентино. Донья Ана наверняка попытается завладеть ларцом с помощью силы. А потом сдаст своего постояльца полиции. Если он сейчас промедлит, партия проиграна: его жизнь окончится в этой гостиничной комнате. Его ждет веревка.

Веревка. Он уже видел раньше повешенных — казненных за воровство индейцев. Представил себя с вытянутой шеей, с черным вывалившимся языком. С трудом сдержал крик. Схватившись рукой за горло, нащупал цепочку с ключом. Зловещее предзнаменование: удавка уже на его шее… Нет, только не такая смерть! Только не смерть!

— Где шкатулка? — прорычала донья Ана, оскалив гнилые зубы.

Она стала надвигаться на Висентино, по-прежнему сидящего на кровати и беспомощно глядящего на нее. Лоснящееся от сального пота, искаженное судорогой алчности лицо, злобный взгляд. Кем она была в другой жизни? Крысой?

— Вы в самом деле ошибаетесь, донья Ана, — пролепетал он еле слышно.

Та потеряла терпение и, с яростью уставившись на Висентино, сграбастала его за ворот халата. От нее несло чесноком и винным перегаром.

Безумное головокружение накатило на Висентино. Сунув руку за пазуху, он выхватил кинжал и одним отчаянным ударом всадил его в сердце доньи Аны. По самую рукоятку.

Трактирщица жутко выкатила глаза, разжала руку и разинула рот, чтобы закричать, но ни один звук не вырвался из ее горла. Потом она рухнула и захрипела.

Бледный, почти теряя сознание, Висентино склонился над ней. Какой прекрасный кинжал. Бесценный друг. Он вытащил клинок. Судорога сотрясла умирающую, и из раны хлынул поток крови. Висентино отскочил. Потом вымыл кинжал и засунул его в ножны.

На счету была каждая минута. Выйти из гостиницы через главный вход чересчур рискованно. Значит, через окно. Но как, по-прежнему в девичьем платье? Слишком поздно, переодеваться уже некогда. Не дай бог придет кто-нибудь, удивленный затянувшимся отсутствием хозяйки. Висентино закрыл плетеный чемодан и выбросил его в окно, потом схватил сумку, перекинул ногу через подоконник и прыгнул.

В саду было темно и пусто.

Куда бежать? В какую сторону?

Он постарался уйти от гостиницы как можно дальше. И остановился только через час, чтобы перевести дух в темной рощице. Поразмыслил. Когда обнаружат труп доньи Аны, повсюду разошлют описание девушки, в чьей комнате та была убита. Поэтому Висентино избавился от юбки, женской обуви и халата, запихал их в чемодан и вытащил оттуда короткие, до колен, штаны серого сукна, рубашку и жилет. Переодевшись, засунул под жилет кинжал, потом натянул мужские башмаки, гораздо более удобные для ходьбы.

Поскольку он знал: путь ему предстоит не близкий.

Висентино шел всю ночь, словно подгоняемый неведомым проклятием, распугивая рептилий, каких-то зверьков, с шорохом удиравших в заросли, и ночных птиц, взлетавших с громким хлопаньем крыльев и короткими вскриками. Эти звуки пугали его и вместе с тем успокаивали, поскольку означали, что он удалялся от Майами, средоточия всех опасностей. Ориентируясь по звездам, Висентино шел на север. Почему на север? Он не знал этого, но инстинкт вел его именно туда.

День занялся, когда Висентино вышел к какому-то озеру на равнине. Совершенно измотанный, весь в поту и мошкаре, он надеялся присесть и передохнуть, как вдруг услышал пронзительные женские крики. Почти одновременно заметил что-то барахтающееся в воде. Прищурился. В волнах, поднятых утренним ветром, тонул ребенок, то показываясь, то исчезая. Увидев в этом несчастном самого себя, Висентино впервые выпустил из рук свою сумку и бросился в воду. Стремительным рывком преодолев течение, доплыл до ребенка, схватил его и приподнял головку малыша над водой. Тут он заметил, что и сам тонет: маленькое создание, почувствовав, что это единственный шанс на спасение, вцепилось своему спасателю в волосы. Он высвободился и, обхватив ребенка левой рукой, стал грести правой, работая ногами. Пытаясь таким образом достичь берега, он вдруг понял, что переоценил свои силы, таявшие с каждым взмахом. Он потеряет две жизни. Но ему чудесно повезло: течение вынесло их на отмель и его нога коснулась дна. Он встал, сделал два шага и рухнул, не выпуская ребенка из рук.

Прибежала женщина, с ней какие-то люди. Она бросилась в воду и схватила ребенка, всхлипывая, вся в слезах. Мужчины вытащили Висентино на берег. Он лежал на спине, тяжело дыша, закрыв глаза. Потом его охватило оцепенение, и в облаке смутных образов перед ним возникло лицо собственной матери…

Он потерял сознание.

Возбужденные голоса, опять крики. Висентино открыл глаза. Его растирали чьи-то руки. Потом куда-то поволокли по траве. Прошло бесконечное время. Кто-то усадил его, поддержал, дал выпить чего-то крепкого. Внутренности обожгло огнем. Он закашлялся. Вокруг него толпились мужчины, женщины, дети. Мать спасенного ребенка гладила его по лицу. Висентино улыбнулся. Десяток рук обхватили его и помогли встать на топком берегу. Ноги не слушались.

Внезапно его охватила паника. Сумка!

От того места, где он бросился в воду, было уже не меньше трети лье.

Подошел какой-то индеец, держа в руках сумку и плетеный чемодан.

Юноша расплакался.

Индейцы отвели его в свое стойбище. Тот, кто принес его багаж, следовал за ними. Сам Висентино не смог бы поднять и яблоко.

Индейцы уложили его под навесом из шкур, раздели и снова растерли каким-то спиртным с едким запахом.

Силы окончательно оставили Висентино, и он заснул.

Мужчина был гол по пояс, босоног, в короткой кожаной юбке. Он протянул Висентино чашку с похлебкой, сваренной из бог знает какой дичи, очевидно водоплавающей, поскольку она смутно отдавала мускусом. Но похлебка была горячая, и юноша выпил ее почти одним духом. Мужчина с дубленым лицом (кожа как сафьян, подумал Висентино) сидел на корточках и смотрел на него не мигая. Мать ребенка, тоже сидя на корточках, держала свое спасенное дитя на руках и наблюдала за ними.

Солнце золотило мир мягким сусальным золотом. Перед вигвамом толпились люди.

«Я у индейцев текеста», — подумал Висентино.

Он заметил свою сумку на расстоянии вытянутой руки и был уверен, что индейцы даже не пытались ее открыть; впрочем, ключ от ларца по-прежнему висел на его шее. Три пары глаз внимательно изучали его.

— Ты спас жизнь, — сказал мужчина на ломаном испанском. — За это получишь две.

По его непринужденной властности Висентино догадался, что это вождь.

«Моего настоящего счета он не знает, — подумал Висентино. — Я должен еще одну».

— Я вождь этого племени, — подтвердил человек. — Меня зовут Сисматья. Теперь ты один из наших. Если хочешь, — добавил он с улыбкой.

— Я благодарю тебя. Но мне надо идти на север, — ответил Висентино. — Вы можете мне помочь?

— На север? — переспросил вождь удивленно.

Висентино кивнул.

— Как тебя зовут?

— Висентино.

— Чантино, — сказал Сисматья, — тебе нехорошо у твоих?

Висентино мотнул головой.

— Если они не твои и ты их боишься, то здесь ты в безопасности. Они сюда никогда не приходят.

Похоже, текеста уже встречались с беглецами.

— Но тебе надо знать, Чантино: на севере враги твоих, — сказал Сисматья озабоченно.

— Те, кого ты называешь моими, совсем не мои. Я должен идти на север. От этого зависит моя жизнь.

Сисматья бросил на него пронзительный взгляд.

— Твоя жизнь? Они хотят тебя убить?

Висентино энергично кивнул.

— Какое же преступление ты совершил?

— Они держали меня в рабстве. Я убежал.

Это в некотором смысле было правдой.

— Значит, ты хочешь перейти через границу?

Висентино кивнул.

— Хорошо, мы сейчас поужинаем, и я поговорю об этом со старейшинами нашего племени. Нас не очень много, но один я не могу решать, потому что кто-то из наших должен будет пойти с тобой. Иначе ты на север не доберешься. Много земель надо пройти. Но мы тебе поможем.

Он встал и вышел из вигвама. Женщина тоже поднялась и протянула ребенка другому мужчине, отцу, как догадался Висентино. Тот в свою очередь протянул мальчугана Висентино. Малышу, наверное, было годика три. Черные как смоль глаза и янтарная кожа. Он робко улыбнулся чужаку и потянулся ручонкой к его лицу. В первый раз за долгое, бесконечно долгое время Висентино тоже улыбнулся. На глаза навернулись слезы. Он вернул ребенка отцу, тот поставил малыша на землю, и они вышли все вчетвером.

Висентино увидел свою рубашку, трепыхавшуюся на ветру: индейцы повесили ее для просушки на ветвях вербы. Штаны тоже. Кальсоны. Чулки. Башмаки в траве. Все это было словно сброшенная кожа.

— Вождь тебе дает эту рубаху, — сказала женщина, протянув ее Висентино.

Рубаха из бурого полотна, украшенная красно-белым расшитым поясом.

— И вот это.

Высокие мокасины. Висентино надел их и весело притопнул ногами.

— И твой нож, — сказал мужчина, возвращая Висентино кинжал.

Пытаясь согреть юношу, индейцы сняли с него все. Он понюхал кожу и узнал запах. Камфара. Он был целиком в их власти, а они думали только о том, как бы получше о нем позаботиться. Эта мысль пришла к нему позже, а в этот миг Висентино сказал себе, что не только он спас жизнь ребенку, но и тот спас его собственную.

Вечерний ветерок принес прохладу и запах жареного мяса. У большого костра на вертелах жарились какие-то крупные птицы. У других костров, поменьше, валил пар из горшков разного размера. С наступлением темноты Сисматья знаком позвал Висентино за собой. Человек пятьдесят мужчин стояли вокруг большого костра. Когда вождь сел, усадив Висентино рядом с собой, они тоже сели. Все взгляды были обращены к нему.

Женщины принесли горшки с маленькими ручками и стаканчики из рога. Сисматья сначала налил своему гостю; напиток был крепкий, неизвестный Висентино. Потом вождь обратился к собравшимся. Из его короткой речи Висентино, разумеется, не понял ни слова, но она погрузила мужчин в глубокие размышления. Наконец взял слово другой человек. Его речь была еще короче, чем у вождя. Многие закивали головами и обратили свои взгляды к одному из своих, словно ожидая от него ответа. Это был молодой мужчина лет тридцати, с лицом гладким, но решительным. Он посмотрел на Висентино. Потом заговорил — еще более кратко. Вождь кивнул. После чего повернулся к Висентино:

— Мы выведем тебя отсюда, Чантино. Это долгий путь. Он лежит через много земель. Через землю аи. Потом через землю тимукуа, которая еще больше. Потом через землю хитчитов. Потом через землю чероки. И наконец, через землю ючи. Там ты придешь к границе. Это путь длиной в луну. Тебе будет нужен проводник, который умеет охотиться и править лодкой. Потому что гораздо легче и быстрее плыть по рекам. Это будет Кетмоо, вот он.

Вождь указал на того самого молодого индейца с грубовато скроенным лицом. Висентино кивнул и улыбнулся ему. Тот улыбнулся в ответ.

— Как же мы поплывем? — спросил Висентино.

— Возьмете небольшое каноэ. Думаю, ты хороший ходок. Это тебе пригодится.

Висентино вдруг представил себе таинственный лабиринт, который выведет его из ада — колоний Новой Испании. К англичанам.

Англичане. Пройдя через Луну, ему предстоит оказаться на Марсе.

Но выбора у него не было.

— Благодарю тебя, — сказал он Сисматье.

Они отведали дикую индейку. Некоторые ее части, самые белые, были особенно вкусны. Потом бобы, в такой же похлебке, что он уже пробовал. Как оказалось, она сварена из нутрии.

 

4. ДАНЬ АЛЛИГАТОРУ

Они пустились в путь утром. Сисматья посоветовал Висентино одеться по-индейски, чтобы не привлекать внимания, если их заметят испанцы. Висентино согласился. Впрочем, жара заставила его раздеться до пояса, и он шел так весь день, впервые не пряча кинжал, привязанный к поясу. Из поклажи он взял только свое мужское платье, завернутое в одеяло, большую флягу со свежей водой и дорожную сумку с ларцом. Кетмоо, его проводник, нес лук, колчан со стрелами, мешочек с трутом и кремнями на поясе, нож и еще какое-то метательное оружие. А на спине, в легкой сетке из широких лиан, — каноэ, самое маленькое и легкое суденышко, какое Висентино только мог себе представить: сшитое из кож, с каркасом из твердого дерева, длиной едва ли больше, чем рост самого Кетмоо. Можно было подумать, что это детская игрушка. Сбоку висело широкое весло.

Висентино недоумевал, как туда смогут поместиться два человека. Но в этом новом мире ему все было в диковинку, и он догадывался, что не стоит донимать вопросами людей, которые спасали ему жизнь. Ведь они и понятия не имели, что он бежит от застенков Его Наикатолического Величества и веревки с петлей. Так что лучше воздержаться от любых замечаний.

В полдень тем не менее Висентино начал испытывать жажду, а к середине дня опустошил уже половину фляги. Да и голод постоянно напоминал о себе. Неужели его проводник не нуждается в пище? Заметив большие темно-зеленые, похожие на груши плоды, Висентино узнал их — такие же росли во фруктовых садах дворца. Авокадо. Он сорвал столько, сколько могло поместиться в руках, — пять штук.

— Ты голоден? — спросил Кетмоо безразлично.

Висентино кивнул, набивая рот маслянистой мякотью. Незадолго до заката индеец замедлил ход и в конце концов остановился на поляне. Висентино, уставший до изнеможения, упал в траву и вытянулся под большим деревом. Отдых был недолог. Его тотчас же осадили тучи мошкары. Кетмоо снял каноэ с плеч, заботливо положил его на землю и принялся сооружать костер. Видимо, он знал, с какого дерева срывать еще зеленые ветки, поскольку от костра повалил густой и пахучий дым, отгонявший москитов и мошек. Потом индеец взял лук с колчаном и стал осматриваться. Висентино следил за каждым его движением. Вдруг Кетмоо натянул лук. Кого он приметил? Вместо ответа свистнула стрела и послышалось испуганное хлопанье крыльев. Текеста неспешно направился к своей добыче. Дикая индейка. Он вытащил стрелу, кинул тушку Висентино и сказал:

— Ощипываешь и потрошишь.

Озадаченный Висентино вопросительно посмотрел на индейца: ему никогда раньше не доводилось делать ни того, ни другого. Кетмоо сел и стал смотреть, как он старается, с трудом выдирая перо за пером. Наверняка действия белого не внушили особого доверия индейцу, поскольку через какое-то время он взял птицу из рук своего ученика, отрезал ей голову, энергичным жестом вспорол живот и в несколько мгновений избавил от внутренностей. Потом сжег остаток перьев на костре и, наломав других веток, сделал из них две вилки, воткнул в землю по обе стороны костра, насадил индейку на почти прямой сук и стал жарить.

— Ты никогда не готовил себе еду? — спросил он.

— Нет.

— Значит, ты зависишь от других.

Висентино сдержал улыбку, выслушав этот урок примитивной философии. Потом Кетмоо опять взял свой лук, колчан и удалился. Отсутствовал он довольно долго и вернулся, неся другую индейку и какое-то похожее на большую черную крысу животное.

— Делаешь запасы? — спросил Висентино, кивнув на индейку и ондатру.

— Не для нас, — загадочно ответил Кетмоо.

Висентино не осмелился задавать другие вопросы. Индейка уже вовсю шипела на огне, когда Кетмоо снял ее вместе с вертелом, отрезал кусок и отведал, вопросительно подняв брови, точно шеф-повар, пробующий жаркое в кухнях какого-нибудь испанского гранда.

— Скоро будет готово, — сказал он, оглядывая окрестный пейзаж.

И вот этому человеку Висентино доверил свою жизнь. В волнениях, сопровождавших оба его бегства, спасение маленького индейца и его собственное возвращение к жизни, он просто впитывал в себя события, не раздумывая над ними. И только сейчас вдруг оценил, до какой степени был беззащитен — и перед доньей Консепсьон де Лос Артабасес, графиней Мирандой, и перед братом Игнасио, и перед трактирщицей доньей Аной. И даже перед теми, кто хотел ему добра, перед Сисматьей, а теперь вот перед Кетмоо. Как индейка перед стрелами.

Солнце село. Небесная синева неудержимо чернела. Ночь наполнилась криками птиц, шорохами, трепетом листвы.

— Спи сначала ты, — сказал Кетмоо, — я посторожу. Потом твоя очередь.

Тысячи страхов зароились в душе Висентино. Спать? Он станет еще более уязвим, чем когда бы то ни было. А случись меж ними обоими поединок, он, даже оказавшись победителем, никогда не сможет выбраться из этих лесов. Возможно, заметив колебания своего спутника, индеец догадался о его мыслях.

— Я тебя охранять, Чантино, — сказал он с чуть грустной улыбкой.

Опасаясь показаться неблагодарным, Висентино развернул одеяло и закутался в него, потом вытянулся, положив голову на свою сумку. Им овладел фатализм. Через мгновение он уже спал.

Легшая на плечо рука разбудила его.

— Твоя очередь.

Висентино сел. Кетмоо оживил огонь.

— Звери не придут. Огонь не подпустит. Но другие люди могут пройти этой дорогой. Не испанцы. Наши. Лучше мне с ними говорить. Тогда разбуди меня.

Висентино стал караулить. Он вслушивался в странные ночные звуки. Потрескивание ветвей. Внезапный свист, писк, хлопанье крыльев и еще эти пронзительные, изредка раздававшиеся истерические вопли, будто разочарованные демоны кричали во тьме.

Висентино открыл сумку и удостоверился, что ларец по-прежнему там. Он заглядывал в него всего один раз. Быть может, он богаче всех в мире, но пока он всего лишь мальчишка, затерянный в бескрайних лесах и ничего не знающий о своем завтрашнем дне.

Юноша стал растирать себе ноги. Никогда он столько не ходил.

Вдруг ему пришла мысль: а когда же они воспользуются каноэ? Впрочем, воспользуются ли они им вообще? Он достал последний плод авокадо и доел его, отрезая кинжалом куски маслянистой мякоти.

На следующий день он самолично убедился в незаменимости каноэ, когда они достигли байу — прорезанных лесами болот, где в воду свешивались сотни воздушных корней, словно деревья, достигнув света и неба, снова ностальгически тянулись к земле, образуя настоящий занавес из лиан. Солнце стояло уже высоко, когда Кетмоо спустил каноэ на воду и уселся в нем, скрестив ноги, зажав лук пальцами ног, а колчан, мешок и вчерашнюю неощипанную индейку с ондатрой пристроив перед собой. Потом он сделал знак Висентино занять место сзади. Тот послушался, разувшись и полный дурных предчувствий, что вот-вот опрокинет своим весом утлую скорлупку. Но даже когда они поместились туда оба, между краем борта и поверхностью воды оставалась еще добрая ладонь. Индеец взмахнул веслом, и каноэ двинулось вперед, морща волнами зеленую воду, над которой висели, касаясь ее, прозрачные рои насекомых.

Так они плыли часами, то по рекам, то углубляясь в сине-зеленые водные пространства, окаймленные зарослями таинственных деревьев.

— Здесь никаких испанцев, — объявил Кетмоо. — Только звери.

Немного позже индеец перестал грести, уставившись на воду. Висентино проследил за его взглядом и решил было, что какой-то сломанный сук несет течением в их сторону. Но потом сердце бешено заколотилось: аллигатор! У него вырвался крик. Но Кетмоо оставался спокойным. Он взял тушку ондатры и широким жестом бросил в сторону водяного чудовища. Добыча упала позади рептилии. Аллигатор остановился, развернулся, разинул пасть, похожую на огромный клюв, и рванулся к подарку с удивительной быстротой. Схватив ондатру, чудовище погрузилось в воду и исчезло.

— Он нас больше не побеспокоит, — сказал Кетмоо, опять невозмутимо взявшийся за весло.

Висентино понял, кому предназначались вчерашние припасы.

На закате они пристали к речному берегу у какой-то поляны. Висентино вылез первым и вдруг, карабкаясь на берег, похолодел от ужаса. Какое-то животное перепрыгнуло с низкого сука на другой, подбираясь к ним поближе. Пума. Висентино придушенно вскрикнул. Но Кетмоо тоже заметил зверя. Не дрогнув, посмотрел ему в глаза, а когда тот уже выгнул спину, собираясь прыгнуть, бросил ему припасенную для этой надобности индейку. Фокус опять удался: пума метнула подозрительный взгляд в сторону Висентино, потом прыгнула к птице, схватила добычу и скрылась в зарослях.

Висентино еще дрожал от пережитого ужаса. Кетмоо вылез из каноэ и, смеясь, обнял его за плечи.

— Они тоже хотят есть, — сказал он. — Лучше откупиться, чем попусту их убивать. Надо будет пополнить запасы.

Через несколько дней блужданий по болотам и равнинам Висентино проникся духом этих неведомых пространств. Он научился у Кетмоо разводить огонь, ощипывать и готовить диких индеек и других птиц, распознавать ночные звуки. Он загорел на солнце, и теперь его, черноглазого, с повязкой на черных как смоль волосах, охотнее приняли бы за полукровку или за квартерона, чем за белого.

Впрочем, так и случилось, когда они встретили первых аи. После обмена длинными речами, в которых Висентино, разумеется, не понял ни слова, к нему подошел человек неопределенного возраста и стал рассматривать. Потом что-то сказал ему на своем языке, а когда Висентино удивленно поднял брови, покачал головой.

— Он говорит, что ты текеста, хотя сам об этом не знаешь, — объяснил Кетмоо со смехом.

Не будучи знаком с землями, через которые им предстояло пройти, Кетмоо попросил аи указать ему самый надежный маршрут, то есть наиболее удаленный от поселений белых. Поскольку на берегах Киссимее и Вевахотее имелись испанские поселки, они двигались мимо них по ночам. Испанцы почти не попадались, лишь изредка вздымали пыль на дорогах военные отряды или тряская почтовая карета. Чаще можно было увидеть черных рабов, почти голышом работавших на плантациях сахарного тростника и хлопка.

Проведя столько дней и ночей наедине друг с другом, путники сблизились.

— Ты был как они? — спросил Кетмоо однажды днем, когда они плыли по извилистой реке под низкими сводами ветвей.

— По-другому, — ответил Висентино из-за его спины.

— Я так и думал.

— Почему?

— Твои руки и ноги слишком нежные. И ты убил ради свободы?

Пораженный Висентино не ответил.

— У нас бесчестьем было бы не убить, — продолжил Кетмоо.

Это заставило Висентино задуматься. Выходит, индеец уверен, что он совершил убийство. По крайней мере одно.

— В сумке у тебя деньги?

— Да.

— Хорошо. Они твои по праву.

Даже когда они устроились на ночь, у Висентино не шли из головы эти рассуждения. Как же давно догадался Кетмоо об истинных причинах его бегства? А его сородичи, они тоже догадались?

Путники в очередной раз сменили территорию, теперь это была земля племени тимукуа. И повторилась та же сцена, что и с аи. Висентино был бы не прочь посмотреться в зеркало, чтобы самому судить о произошедшей с ним метаморфозе. Наконец они достигли земель хитчитов. Опять леса. Висентино и представить себе не мог, что их может быть столько, и таких дремучих.

— Скоро конец твоего путешествия, — сказал как-то Кетмоо. — Мы уже у чероки.

Их пригласили на трапезу — этим они были обязаны в равной степени любопытству, которое вызывал у всех лжеиндеец Чантино, и известному гостеприимству племени чероки.

Во время ужина — неужели не существовало в этом мире другой пищи, кроме диких индеек и ондатр? — один из чероки, сидевший рядом с Висентино, внезапно застыл и уставился на его бедро. Индейцы быстро перебросились несколькими непонятными словами. Вождь отдал какой-то короткий приказ. Висентино почувствовал чье-то прикосновение к своему бедру, опустил глаза и обмер от ужаса: большущая змея пристроилась у него под боком и, пригревшись, едва шевелилась.

— Не двигайся, — приказал Кетмоо многозначительно.

Висентино наклонился к рептилии, и та подняла голову. Потом скользнула вдоль его бедра и спокойно уползла в траву. Сердце Висентино колотилось так, будто собиралось выскочить из груди.

— Чантино, — сказал вождь на ломаном испанском, — у нас это знак. Тебя защищают духи.

Он долго и пристально смотрел на Висентино, потом добавил:

— Ты будешь жить долго. Так долго, что люди скажут: смерть тебя боится.

Потом индеец протянул гостю чашку с какой-то терпкой жидкостью.

— Выпей, чтобы это осуществилось.

Висентино подчинился.

Четыре дня спустя они пересекли землю ючи. Два проводника из этого племени довели их до границы Флориды с Джорджией.

— Иди на восток, ты быстро найдешь английскую деревню.

Они с Кетмоо обнялись. У юноши увлажнились глаза. Этот текеста смыл все ужасы и гнусности, налипшие к нему за долгие месяцы, даже за всю жизнь, как ему казалось. Висентино вдруг заметил, что запахи примятой травы, воды и пыли, ароматы мускусных деревьев и диких цветов подействовали на его незримые раны как бальзам.

— Поблагодари от меня вождя, — попросил Висентино. — Ты и он останетесь в моем сердце навсегда.

Кетмоо кивнул.

— Иди, — сказал он.

Висентино вздохнул, повернулся и пошел с узелком на плече, с сумкой под мышкой. Он шел довольно долго, шагая через луга и думая, что скоро достигнет самой южной из колоний британской короны, если уже не достиг.

В самом деле, через час показались колокольня и шиферные крыши. Он остановился и опять сменил облик, надев одежду белого человека. Платье слегка потеряло свежесть, а башмаки ссохлись.

Но Висентино теперь был вне досягаемости инквизиции, полиции Новой Испании и ищеек губернатора Лимы.

И своего прошлого.

 

5. СЫН ПИРАТА

Висентино не знал названия деревни. Не знал ни слова по-английски. И умирал от голода.

Итак, опять его жизнь будет зависеть — в который раз — от чьего-то сочувствия или подозрений. И от собственной смекалки. Ибо нужна хорошая история, чтобы оправдать присутствие беглеца из Новой Испании во враждебных английских колониях. Он знал только два английских имени: Дрейк и Лондон. Сэр Френсис Дрейк, пират, умерший более ста тридцати лет назад, олицетворение самого дьявола для испанцев, о котором во дворце губернатора Лимы до сих пор рассказывали немало жутких историй. И Лондон, самый большой город Англии.

Висентино ничего не знал о мире. Последние десять лет он прожил под неусыпным надзором брата Игнасио. Ел с ним, спал с ним, испытывал на себе его физическое насилие, удовлетворял его сексуальные аппетиты, выслушивал его толкование мира. Тот лечил его, когда он болел, наставлял в любви к церкви, в послушании, уважении к старшим и властям. Теперь юноша стал сиротой, избавившись от неправедного отца, который злоупотреблял своей властью и подавлял его.

Висентино вооружился мужеством и вошел в деревню. Первый человек, которого он встретил, был мужчина лет сорока с бледным морщинистым лицом, в длинном черном плаще и высокой, тоже черной, широкополой шляпе.

Человек обратился к нему по-английски. Висентино захлопал ресницами, улыбнулся и ответил по-испански, что не говорит по-английски.

Человек нахмурился. Висентино улыбнулся еще шире и благожелательнее.

— Come with me, — сказал человек, сопровождая слова повелительным жестом. — I know someone who speaks your tongue.

Висентино последовал за ним по главной улице, грунтовой, совсем как в Ла-Пасе. Они вошли в какую-то лавку, казавшуюся одновременно скобяной, жестяной и бакалейной. Обнаружили там человека с полузакрытыми глазами, решившего, видимо, только так смотреть на заурядность и пошлость мира. Оба англичанина обменялись несколькими быстрыми словами, и торговец обратился к Висентино по-испански:

— Откуда ты?

— Из Майами.

— А здесь что делаешь?

— Хочу добраться до Лондона.

Англичанин, говоривший по-испански, наверняка был толмачом в этом приграничном городке, посредничая в торговле с коммерсантами из Флориды, которые при случае покупали или продавали тут плоды земледелия, ведь торговля не признает границ.

— В Лондон? — удивился торговец скобяным товаром. — Зачем?

— Повидать родных.

— И как фамилия твоих родных?

— Дрейк.

Имя заставило встрепенуться человека в черном, хоть он и не понимал по-испански. Оба англичанина заинтригованно переглянулись.

— Дрейк, говоришь?

Висентино кивнул.

— Тебя самого как зовут?

— Винсент Дрейк.

На этот раз человек с полузакрытыми глазами открыл их полностью.

— Но ты же не говоришь по-английски?

— Моя мать испанка. Мы ведь жили среди испанцев, вот и отец не говорил по-английски, потому что не с кем было.

— А откуда твой отец?

— С Испаньолы. Там я и родился.

— А имя своего прадеда ты знаешь?

— Френсис.

Гробовое молчание воцарилось в лавке. Оба англичанина ошеломленно воззрились на своего гостя, словно он был пришельцем с Луны.

— Как же ты сюда добрался? — спросил человек в черном, придя в себя.

Лавочник перевел.

— Верхом.

— А где твоя лошадь?

— Пала три дня назад.

— Can't believe my own ears, — сказал человек в черном.

— И ты шел пешком? Как же ты не заблудился? — спросил коммерсант недоверчиво.

— Индейцы довели меня до границы.

— Какие индейцы?

— Ючи, — ответил спокойно Висентино де ла Феи, ставший отныне Винсентом Дрейком, сознавая, какое впечатление его слова производят на собеседников.

Никакого сомнения: назваться именем дьявола и объявить его своим предком было удачной идеей.

— Где тут можно купить поесть? — спросил Дрейк.

— У тебя есть деньги?

— Да.

— Сколько?

— Хватит, чтобы добраться до Лондона, — ответил юноша уверенно.

Это оказалось хорошей новостью для человека в черном, олдермена деревни Стейтенвилл: значит, этот бродяга не станет обузой для муниципальной благотворительности.

— И еще мне нужна новая одежда, — добавил Винсент Дрейк непринужденно.

— С этим придется подождать, — ответил олдермен неодобрительно. — Мы тут щегольству не угождаем. Придется ехать в Уэйкросс, а может, и в Саванну. — Он повернулся к другому англичанину. — Отведу этого молодца к миссис Баскомб. Завтра поглядим, какое продолжение дать этому делу.

Коммерсант вкратце и с гораздо меньшей надменностью перевел эти слова.

Олдермен встал и сделал Висентино знак следовать за ним. Через несколько минут они подошли к дому с большой террасой. Англичанин поднялся на крыльцо и позвонил в колокольчик. Появилась женщина с бледным и усталым лицом. Он объяснил ей, в чем дело; та окинула взглядом своего будущего постояльца и кивнула, спросив:

— About money?

Висентино понял слово, похожее на испанское moneda; он вытащил из своего узла кошелек и открыл его; англичане заглянули внутрь: там было несколько медных монет и две серебряные — все, что осталось от эскудо, который он разменял в Веракрусе, и еще три золотых — один райе и два эскудо. Миссис Баскомб и олдермен казались удивленными. Висентино понял, что они сочли его вполне обеспеченным, но не более того. В итоге миссис Баскомб запустила два пальца в кошелек и выудила оттуда серебряную монету.

Она пригласила его на кухню и подала телячье рагу с картошкой и густым соусом, что показалось юноше восхитительным пиршеством, положила на стол круглый хлеб, поставила стакан и графин. Наконец сама уселась перед своим новым постояльцем и стала смотреть, как он ест. Висентино удивленно улыбнулся ей; она чуть грустно улыбнулась в ответ. Он понял, что ее интересуют его манеры за столом. Через какое-то время женщина в задумчивости ушла.

Вечером, примерно в одно время, но на большом расстоянии друг от друга, состоялись два собрания. В обоих главным предметом обсуждения был Висентино.

Первое состоялось в Ла-Пасе, и участвовали в нем новый губернатор и дворецкий.

— Так вы говорите, — заявил губернатор, — что сокровища моего предшественника исчезли в Мехико одновременно с пажом его супруги?

— Прежний губернатор граф Миранда, ваша светлость, велел произвести углубленное дознание, при поддержке вице-короля. Покои, которые занимала графиня, были тщательно осмотрены в поисках ларца. Не нашли и следа.

— Вы сами видели этот ларец?

— Да, ваша светлость, один раз, когда губернатор приказал вырубить нишу в стене, за большим шкафом, чтобы поместить его туда. Он был железным, обтянут толстой рыжеватой кожей, примерно таких размеров. — Дворецкий показал жестом длину с предплечье, а высоту и ширину в две его трети. — И довольно увесистый. Я бы даже сказал, двадцать пять — тридцать фунтов.

— И губернатор доверил его своей супруге?

— Думаю, немногие знали о сокровищах, которые в нем хранились. Во время поездки его, должно быть, нес брат Игнасио, духовник графини, или один из двоих слуг-индейцев.

— Слуг допросили?

— Да, ваша светлость. Их жилище во дворце было обыскано, но в любом случае они не входили в покои графини за те два дня, что предшествовали происшествию.

— Узнали, от чего умер брат Игнасио?

— Инквизитор в Мехико полагает, что он был отравлен каким-то веществом, которое также поражает рассудок. Такого добра, увы, хватает в здешних краях. Графиня тоже его употребила, но, без сомнения, в меньшем количестве. Этим и объясняется, что она выжила, хотя и повредилась в уме. Яд наверняка был подсыпан в вино.

— Это же явные признаки заговора! — воскликнул губернатор, гордый своей проницательностью. — А паж?

— Никто о нем ничего не знает, кроме того, что он исчез.

— А его семья?

Дворецкий выглядел смущенным.

— Боюсь, у него больше никого не осталось, ваша светлость, — сказал он, явно чего-то недоговаривая.

— Что вы хотите сказать?

— Ваша светлость, дело несколько щекотливое.

— Говорите.

— Этого пажа официально звали Висенте де ла Феи, но мы узнали, что это имя подобрал ему брат Игнасио. Мальчик, которого на самом деле звали Исмаэль Мейанотте, был сыном португальского еврея, осужденного на смерть инквизицией за совершение нечестивых обрядов.

— Нечестивых обрядов?

— Поклонение дьяволу, ваша светлость, — пробормотал дворецкий, перекрестившись. — Мальчик был доверен брату Игнасио в шести-семилетнем возрасте. И тот рассудил, что подопечному лучше забыть и свой язык, и свою страну.

Казалось, губернатор недоволен тем, что узнал.

— Прекрасное же воспитание он получил! — пробурчал он. — Убийца и вор! Ибо виновный — он! Никакого сомнения!

Дворецкий скривился.

— Разве не таково же и ваше мнение? — спросил губернатор повелительно.

— Ваша светлость, я не настолько мудр, как вы. Но мне кажется, что мальчишка слабоват для такого ужасного заговора.

— Во всяком случае, он исчез вместе с сокровищами. Вы не знаете, полиция Новой Испании уже предприняла розыски?

— Десять дней назад мы получили рапорт. Мальчишка, похоже, буквально испарился. Может, перенял этот талант от своего отца…

Губернатор решил, что с него хватит подобного вздора. Он покачал головой и отпустил дворецкого. Тот удалился, довольный, что его не спросили ни о причинах, по которым брат Игнасио был обнаружен голым, ни о слухах, касающихся отношений духовника с пажом и супругой губернатора. Инквизитор сурово запретил упоминать об этом, что дворецкого вполне устраивало.

Подобные вещи смущали его набожную душу.

В Стейтенвилле собрание состоялось в доме у олдермена, после ужина, который закончился в половине восьмого. Присутствовало шесть человек: приходский викарий, его жена, начальник военного гарнизона (слишком громкое название для двух дюжин человек, вооруженных мушкетами, причем лишь четверо из них в настоящий момент охраняли деревню), городской хирург, миссис Баскомб и супруга олдермена, подавшая на стол португальское вино — портвейн — и орехи.

— Каково ваше впечатление об этом молодом человеке, миссис Баскомб? — спросил олдермен, воздав таким образом честь опыту кумушки, которая некогда содержала постоялый двор в Саванне, а сюда попала вместе с ныне покойным супругом, который предшествовал олдермену на этом посту. Считалось, что миссис Баскомб повидала свет.

— Юноша, несомненно, получил хорошее воспитание, — сказала она. — За столом ведет себя деликатно. К вину даже не прикоснулся, изящно пользовался ножом и вилкой, ел умеренно. Когда я проводила его в комнату, он меня спросил, где можно помыться. Я указала ему место рядом с колодцем. Он явно не из простонародья. Его лицо благородно и приятно, кожа довольно светлая: значит, на тяжелых работах не был.

— Насколько я понял, его мать испанка, — вмешался викарий. — Это означает, что он католик. К тому же он не говорит по-английски.

Досадные недостатки — это признали все.

— Однако молодой человек кажется мне смышленым, — заявил олдермен. — Когда он поймет, кем был его предок, он без усилия воспримет религию, которая ему подобает.

Все повернулись к начальнику гарнизона, который задумчиво потягивал портвейн.

— Необычная история, — заметил тот. — Но мы-то знаем, что сэр Френсис во время своих многочисленных заходов в порты был очень уязвим для чар прекрасного пола. А тот — весьма чувствителен к его собственным.

Мужчины засмеялись и зашушукались. Каждый знал, что перед Дрейком не устояла даже сама покойная королева Елизавета I.

— Во всяком случае, юноша рос не в нужде, — сказала миссис Баскомб. — Я понаблюдала за ним украдкой во время умывания: он пользовался мылом.

— Мылом! — воскликнула супруга викария.

— Ну ладно, — сказал викарий, — этот мальчишка и так уже слишком занимает умы. В самом деле, надо его спровадить в Саванну. Не вижу, что мы выиграем, удерживая его здесь.

Вот так, два дня спустя, на заре, проглотив большую чашку чаю, предложенную миссис Баскомб, Висентино оказался в почтовой карете, каждый четверг отправлявшейся в Саванну.

Между делом он узнал или, скорее, просто запомнил на слух дюжину английских оборотов: «Thank уои», «Bless you», «Would you pass the salt, please», «The soup is a bit hot» и прочие расхожие выражения.

Он бросил взгляд на ларец. Когда же он сможет спрятать его в надежное место?

 

6. АЛЬКОВНЫЙ ПИРАТ

Саванна насчитывала по крайней мере две гостиницы, достойных этого названия, которые кучер и указал Винсенту Дрейку в ответ на его вопрос:

— Do you know of an inn?

Почтовая станция, где кучер высадил юношу, находилась на площади, у берега реки, давшей название городу. Винсент выбрал ближайшую, чтобы не пришлось нести слишком далеко ларец и узел. Гостиница «Христианская река», опрятная белая постройка незамысловатой архитектуры, находилась неподалеку от набережной, на широкой эспланаде, обсаженной высокими деревьями, и рядом с церковью. Там Винсента Дрейка приняла любезная сорокалетняя женщина, спросившая его имя.

— Джон Таллис, — ответил он, приглядываясь к ней исподтишка и стараясь обнаружить признак какого-нибудь скрытого порока.

Названное им имя несколько раз упоминалось в разговоре попутчиков. «Дрейк», рассудил он, привлекло бы слишком большое внимание. Так что за один месяц он уже в третий раз представлялся другим человеком.

Он заплатил за комнату вперед и спросил, где мог бы заказать более приличную одежду; хозяйка дала адрес: Кинг-Джеймс-стрит, и он сразу же отправился туда, завернув по дороге в банк господ Уотерса и Майклса, чтобы обменять там два эскудо и один райе, остававшиеся в кошельке. Кассир взвесил каждую монету на весах, записал цифры, справился с какой-то ведомостью, покачал головой и самым сокрушенным тоном объявил своему клиенту, что за сто шестьдесят один гран золота он получит, после вычета комиссионных, сто одиннадцать фунтов серебром и пятнадцать пенсов его величества Георга I Английского — сумму, которая явно казалась ему значительной. После чего отсчитал ее мистеру Джону Таллису, звякая каждой монетой с таким прилежанием, что один из его коллег даже поднял голову.

Портного, казалось, удивил возраст заказчика. Хотя тот и отпустил пушок над верхней губой, но все равно выглядел слишком юным.

— Мне нужно одеться, — сказал заказчик.

Портной предоставил ему экземпляр «Пэлл-Мэлл газетт» и показал раскрашенные (очевидно, самим портным или его дочкой) гравюры, изображающие различные наряды для джентльменов, модные сейчас в королевстве. Джон Таллис их тщательно изучил и выбрал синие бархатные штаны до колен, более светлого оттенка шелковый жилет с белой отделкой и синий суконный кафтан в тон к штанам.

Портной весело закивал головой. Потом спросил:

— А чулки? Шелк или хлопок?

На Джоне Таллисе были его единственные хлопчатобумажные чулки, в которых он покинул Мехико. Однажды намокнув, теперь они выглядели серыми. Он не знал, как будет «шелк» по-английски.

— Silk? — повторил он, беспокоясь, что покажется странным.

Портной принял вопрос за утверждение.

— Сколько пар, мой господин?

Джон Таллис догадался, что уже дал ответ, хоть и не знал какой. Но при словах «How many?» понял, что надо уточнить количество пар.

— Five, — ответил он.

Портной устроился за своим прилавком, сделал подсчеты и объявил юному клиенту, что костюм обойдется ему в тринадцать фунтов и десять шиллингов. На сей раз Джон Таллис прекрасно все понял и кивнул.

— Мне нужен задаток, — сказал портной сурово.

Джон скорее догадался, чем уразумел вопрос, открыл кошелек и отсчитал пять фунтов. Портного, похоже, восхитило количество монет, оставшихся внутри.

— Неделя, — сказал Джон Таллис по-английски довольно твердо, сам не зная почему; быть может, потому, что спешил поскорее прилично одеться.

Портной опять удивился.

— Срок весьма короток, мой господин, — заметил он. — Придется добавить еще один фунт.

Джон Таллис снова открыл свой кошелек и добавил один фунт к лежавшим на прилавке.

Портной посмотрел на своего юного заказчика с уважением. Потом стал снимать с него мерку.

— Башмаки? Сапоги? Шляпа? — спросил Джон Таллис, когда с этим было покончено.

Портной указал ему лавку на углу улицы. Там Джон Таллис заплатил три фунта пять шиллингов за пару черных сапог из хорошей кожи и за две пары туфель с пряжками, чтобы носить в городе. Потом купил треуголку из черного фетра, обшитую красным галуном, и ленту, чтобы завязать волосы сзади. Затем прогулялся, по-прежнему держа сумку под мышкой; теперь он имел вид молодого джентльмена, который из-за жары оставил свой кафтан дома. Город был новый, нисколько не похожий ни на Ла-Пас, ни на Мехико, — с улицами, пересекавшимися под прямым углом, и с просторными скверами, где росли какие-то экзотические деревья. Незаметно наступил полдень. Джон Таллис проголодался. Неподалеку оказалась харчевня; он заказал там пиво, кусок говядины и с хорошим аппетитом пообедал.

У него не было ни малейшего представления о том, чем заняться дальше. Шкатулка оттягивала ему руку. Не мог же он бесконечно таскать ее с собой.

И что ему делать со своей жизнью?

Это ему подсказала местная газета «Трейд энд порт меркьюри». Найдя экземпляр на террасе гостиницы, Джон перелистал ее, чтобы освоиться с написанием английских слов и попытаться воспроизвести выговор, произнося их про себя. На первой же странице этого листка ему попались даты прибытия и отправления морских и речных судов, а также цены на товары, торгуя которыми с другими английскими колониями Нового Света и со старым континентом Джорджия сколотила свое богатство: дерево, рис, индиго, скипидар, говядина, кожи…

На последней странице была колонка новостей из остального света и городских слухов. Внимание Джона Таллиса привлекло одно название: Ла-Пас. Потом имя, от которого его сердце подскочило: Миранда. Он отчаянно попытался расшифровать статейку, совсем коротенькую:

«ИСПАНСКИЙ АЛЬКОВНЫЙ ПИРАТ

Некий голландский купец, побывавший в Новой Испании, передает один слух, изрядно развеселивший подданных Его Католического Величества и удручивший испанские колониальные власти: любовник супруги губернатора Ла-Паса, графа Миранды, украл у нее значительное сокровище и бежал. От горя граф скончался».

Несколько слов были ему знакомы, некоторые, такие как «pirate», «lover» или «authorities», он угадал.

Но ни «tradesman», ни «Dutch», ни «sorrow» он не знал. Конечно, настоящее имя Джона Таллиса не указывалось, очевидно, не был упомянут ни его возраст, ни нынешнее его присутствие в Джорджии. И ни слова о брате Игнасио; так что не было никаких причин слишком уж тревожиться. Но если газета попадет в руки людей из Стейтенвилла, видевших прибытие молодого человека испанского происхождения, заметка может привести их к досадным умозаключениям. Но не мог же Джон Таллис попросить кого бы то ни было растолковать ему эту статью, не вызвав подозрений. Он читал и перечитывал ее до тех пор, пока чуть не выучил наизусть, и догадался, что выражение «альковный пират» было ироничным. Поднявшись в свою комнату, он в конце концов успокоился. Но ему настоятельно требовалось покинуть Новый Свет. Предвосхитив событие, он объявил в Стейтенвилле, что направляется в Лондон; там-то беглец окончательно и заметет свои следы. Тем не менее сначала требовалось переодеться. Он правильно сделал, предупредив, что торопится.

На следующий день Джон сходил в порт и справился о кораблях, отплывающих в Англию; на него посмотрели с удивлением: ни один рейс не связывал Саванну непосредственно с королевством. Следовало сперва доплыть до Норфолка, что можно было сделать на одном из тех судов, которые более или менее регулярно плавали вдоль побережья.

Так что он стал дожидаться своей новой одежды. А примерив ее, уже не захотел снимать. Портной очень нахваливал его представительность, хозяйка гостиницы еще больше. Юноша купил два растяжных кожаных мешка, в один из которых положил ларец, в другой сапоги и свой узел, и через два дня сел на четырехмачтовик «Дева Чарлстона». После четырех дней каботажного плавания, во время которого команда и пассажиры питались почти одной только фасолью и копченым мясом, Джон высадился в Норфолке и отправился на поиски корабля, отплывающего в королевство. Таковых нашлось целых два, и он заплатил за каюту на «Принцессе Виргинии».

Он едва успел купить съестные припасы в дорогу по совету одного лейтенанта: копченый окорок, лимоны и две фляги рома — для того, чтобы делать воду пригодной для питья. В два часа ночи капитан приказал поднять якорь. Корабль распустил паруса и взял курс на Саутгемптон. Джон Таллис стал удаляться от континента, который вырвал его душу и чуть не лишил жизни.

Его каюта была тесной каморкой с натянутым гамаком. Человек среднего роста не мог там выпрямиться во весь рост, но Джону она показалась прелестной.

 

7. ПРИГЛАШЕНИЕ

Саутгемптон до ужаса потряс Джона Таллиса (поскольку это все еще был он). Все эти корабли, эта суета, тяжело груженные повозки, доставлявшие товары к причалам, эти крики… Он почувствовал себя потерянным.

С двумя тяжелыми мешками в руках он покинул порт и заглянул в первую же увиденную таверну. Август близился к концу, стояла страшная жара, а путешественник забыл попить в последние часы плавания. И не было больше ни лимонов, ни рома. В таверне Джон выпил целую пинту эля и захотел есть. К тому же служанка, хорошенькая рыжеволосая девица неполных восемнадцати лет, с приветливой и кокетливой улыбкой предложила подать подогретую ветчину с мадерой и картофелем. Он согласился.

Едва Джон успел опустошить свою тарелку, как девушка снова выросла перед ним.

— A ruddy good appetite you'ave, m'lord.

Весь ее зазывный вид располагал к галантному ответу. Джон посмотрел на красотку и подумал, что у него уже нет тела. Меньше всего его сейчас привлекали шашни с этой девицей, к тому же трактирной служанкой.

— Мне надо в Лондон, — ответил он.

— Тогда у вас целый час, — сказала девица, и он не совсем понял: может, она намекает, что у него достаточно времени для любовного десерта?

Но его холодность была вполне красноречива.

— Почтовая станция в двух шагах, — продолжила девица настойчиво.

Джон кивнул, расплатился и вышел со своими мешками.

— Fare well, pretty lord, — бросила она ему чуть насмешливо, когда он был на пороге.

Посыпались шуточки захмелевших едоков. Джон их не понял, но смутился. Разве он не такой, как все люди? Девица предложила себя ему. Из корыстных побуждений, конечно, но также повинуясь естественной потребности, столь же естественной, как голод и жажда.

Неужели брат Игнасио лишил его мужского естества, сделал бесполым?

Джон пошел на почтовую станцию и для пущей уверенности, что точно доберется до Лондона, забронировал себе место. Хотя глупо, подумал он. Ведь когда он приедет в столицу, будет уже ночь. И что тогда делать? Куда податься? Пусть даже он уже не такой невежда в английском, как по прибытии в Стейтенвилл, но едва ли знает его достаточно, чтобы найти себе ночлег.

Однако Джон смутно предчувствовал, что именно в Лондоне сыграет первую крупную партию в своей жизни.

В карете, запряженной четверкой лошадей, он пристроил мешок с ларцом у себя в ногах (другой поместили на крышу с остальным багажом) и вооружился терпением против дорожной тряски.

Через час он заметил, что сосед напротив время от времени испытующе смотрит на него. Это был элегантно одетый мужчина лет сорока, сидевший рядом с напудренной и одышливой матроной, которая беспрестанно возводила к небу страдальческие глаза и сокрушенно вздыхала. Тогда сосед обращал к ней ободряющие слова.

Во время перемены лошадей Джон Таллис вышел вместе с остальными размять ноги и удовлетворить естественную нужду в окрестных полях. Затем они пообедали в таверне. Большой стакан эля и яблочный пирог вернули беглецу некоторое присутствие духа.

Карета прибыла в Саутгейт, пригород Лондона, около шести часов вечера. Было еще светло. Джон Таллис растерянно огляделся.

— У вас есть экипаж, сэр?

Джон обернулся — это был незнакомец из кареты. Юноша не знал, что ответить.

— Если соблаговолите указать адрес, где вы намереваетесь остановиться, — продолжил незнакомец, — я вас охотно подвезу.

— Благодарю, — пробормотал Джон в замешательстве.

— Меня зовут Соломон Бриджмен, — представился незнакомец. — Торгую пряностями и ценным деревом. Мой дом на Бромптон-роуд.

«Для меня это все равно что на Луне», — подумал Джон.

Но, сообразив, что молчит в ответ на слова незнакомца, вдруг испугался, что покажется неучтивым, и сказал:

— Меня зовут Джон Таллис.

Но никакого адреса, разумеется, он не смог бы назвать и при желании. Бриджмен бросил на него короткий испытующий взгляд, потом показал рукой на закрытую коляску, запряженную парой лошадей. Он велел кучеру опустить верх, чтобы по дороге можно было любоваться пейзажем. Джон занял место рядом с Бриджменом и опять положил мешок с ларцом у своих ног. Вскоре коляска завернула в маленькую гавань и, к тревоге Джона, въехала на паром.

— Тут нет моста? — удивился он.

— Только один, но его сейчас перестраивают. Вот уже несколько недель сносят стоявшие на нем дома.

«Как можно ездить по мосту, если на нем дома?» — недоумевал Джон, видевший только мосты Перу и Мексики.

Когда они оказались на другом берегу и стал виден собор Святого Петра, по поводу которого Джон не осмелился задавать вопросы, хотя ему и не терпелось узнать, что это за гигантское здание вздымается в небо, Бриджмен спросил у своего попутчика:

— Забыл, какой адрес вы мне назвали?

— У меня его нет, — ответил Джон, решившись на откровенность. — Я никого не знаю в Лондоне. Не подскажете мне приличную гостиницу?

Бриджмен, казалось, задумался.

— Я так и думал, — пробормотал он.

Потом опять посмотрел на Джона Таллиса и заявил:

— Мой дом достаточно велик, чтобы я мог предложить вам гостеприимство без всякого неудобства для нас обоих.

Джон обдумал предложение, одновременно подозрительное и обнадеживающее. Подозрительное, потому что никак не объясняло интерес незнакомца к его особе, а обнадеживающее, потому что наконец-то он повстречал благожелательного человека, у которого можно добыть ценную информацию.

— Благодарю вас, вы очень любезны, — выговорил Джон неловко.

Соломон Бриджмен и вправду располагал средствами для гостеприимства: его дом оказался большой трехэтажной постройкой в незнакомом Джону Таллису стиле; главное здание с двумя прилегающими крыльями располагалось посреди парка. Сама мысль, что он мог бы тут кого-то стеснить, явно отдавала иронией. Когда коляска остановилась перед крыльцом, прибежали двое слуг, помогли пассажирам выйти и взяли багаж, кроме, разумеется, мешка с ларцом. Бриджмен распорядился, чтобы гостю приготовили в правом крыле «синие покои», как он это назвал, и предложил разделить с ним ужин в центральном здании. После чего один из лакеев проводил Джона Таллиса в его новое жилище.

Чуть не заблудившись на обратном пути, юноша все же добрался до главного здания, где слуга проводил его к хозяину. Тот ждал гостя, стоя в величественном, но лишенном помпезности зале, все стены которого были уставлены книгами. Недлинный стол был накрыт на двоих, приборы помещались по обе стороны большого серебряного канделябра. Бриджмен предложил гостю рюмку портвейна, от которого тот не отказался.

— Вы не потомок музыканта Таллиса? — спросил Бриджмен.

Удивление, отразившееся на лице Джона, сказало гораздо больше, чем ему бы хотелось, он и сам это заметил.

— Не знали, что был музыкант с таким именем? — продолжил Бриджмен непринужденно. — Хотя странно: Томас Таллис и Уильям Бёрд были среди немногих музыкантов, приглашенных ко двору.

Он поставил свою рюмку.

— Это завидная должность, и оба стали знамениты. В Лондоне осталось всего двое Таллисов. Оба очень известны, и боюсь, вы сочтете затруднительным носить такое имя.

Он многозначительно посмотрел на своего гостя. Джон выглядел смущенным.

— Я предлагаю вам свое гостеприимство, — продолжил Бриджмен почти ласково. — Не окажете ли вы мне в ответ доверие и не сообщите ли ваше настоящее имя?

— Почему вы предлагаете мне гостеприимство? — вскричал Джон почти грубо, уже проклиная идею выбрать случайно услышанное имя; впредь ему надо быть осмотрительнее.

— По причинам вполне достойным, хоть и грустным. Два года назад я потерял единственного сына и, быть может, все еще разыскиваю его в этом мире.

— Хотите верьте, хотите нет, но я не знаю своего настоящего имени, — пробормотал Джон, поднимая на Бриджмена темные глаза. — Вы все время смотрели на меня в саутгемптонской карете. Почему? Я похож на вашего сына?

— Нет. Сядьте, — сказал Бриджмен, подавая пример. — Я слышал, как вы говорили с кучером, когда расплачивались. Вы явно плохо владеете английским. И одеты не так, как подобает вашему возрасту, хотя элегантно и по-английски. Это не ваша обычная одежда, она сшита по случаю, чтобы придать вам вид англичанина. Вы кажетесь печальным, одиноким и напуганным. Я вывел из этих наблюдений, что вы не из Саутгемптона, а из какой-то далекой страны. Поскольку в порт только что прибыла «Принцесса Виргинии», доставившая мне груз акации, я заключил, что вы тоже были на ее борту. Тем не менее, хоть вы сели в Норфолке, вы не из наших американских колоний, а из других мест, вероятно из Новой Испании…

Джон наклонился к своему гостеприимцу, округлив глаза. Услышанные им слова были сказаны мягко, но от этого их смысл не становился менее ужасающим: он был раздет догола. Как ни старался он натянуть на себя новую кожу, она свалилась с него. Он подумал с испугом, что проницательный хозяин дома, быть может, проник и в тайну его бегства из Мехико, догадавшись об убийстве.

Так что он был целиком отдан на милость Бриджмена. Но что еще знал этот англичанин? И чего ему от него надо, в конце концов?

У Джона мелькнула мысль о бегстве. Домчаться до комнаты, схватить ларец и скрыться в ночи… Но куда бежать? Где скрыться? Он напрягся, приготовившись дослушать остальное.

Бриджмен продолжил тем же тоном:

— Никто не ждал вас на набережной, ваша очевидная растерянность позволила мне предположить, что у вас тут никого нет. А возможно, и в целом свете…

Все это было ужасной правдой.

— Чего вы хотите? — оборвал его Джон хрипло, едва сдерживая слезы.

Он не опроверг ни одно из утверждений Бриджмена, собственным молчанием подтверждая правильность его умозаключений. Тот вскинул брови и ответил с улыбкой:

— Ничего такого, что было бы вам неприятно, Джон, если позволите мне вас так называть, пока не узнаю ваше подлинное имя. И меньше всего я хочу отбить у вас аппетит, что крайне огорчило бы моего повара, приготовившего нам превосходную говядину с корочкой.

— Откуда такая участливость? Вы же не Христос!

— Нет, конечно, вы сами в этом убедитесь, — ответил Бриджмен, опять улыбнувшись. — Видите ли, Джон, мне пятьдесят лет. В этом возрасте мужчина или женщина, если не имеют потомства, начинают сокрушаться о том, что им некому передать свое истинное богатство — жизненный опыт. Случай поставил вас на моем пути, как и меня на вашем.

Он пристально посмотрел на Джона. Взглядом прямым и печальным. Юноша нахмурился. Ему очень хотелось поверить этому объяснению. И он в него почти верил. Он так устал без конца остерегаться всего и всех.

Он вздрогнул, когда Бриджмен позвонил в стоявший у него под рукой колокольчик.

— Бенедикт, — громко объявил англичанин подошедшему слуге, — думаю, мы проголодались.

Поворот был столь неожиданным, что Джон рассмеялся, восхищенный самоуверенностью хозяина дома.

— Вот видите, — сказал тот, — понятливость — лучшее в мире средство для поднятия аппетита.

Впервые за свои семнадцать лет Джон Таллис, бывший Винсент Дрейк, бывший Висентино де ла Феи, почувствовал, что к нему относятся с уважением.

Салат из репы с ветчиной послужил неплохой разминкой перед запеченной говядиной, тающей во рту.

Впервые за долгое время Джон Таллис спал в эту ночь сном праведника. Тем не менее заснул он не сразу. Закрыв дверь на задвижку и задув свечу, он еще не один час перебирал в уме каждый миг, каждое сказанное этим вечером слово, пытаясь обнаружить хоть малейший признак лицемерия. Но тщетно. Потом услышал сквозь стены, как настенные часы отбивают полночь, и в конце концов забылся сном.

 

8. СМОТРИТЕ, СОЛОМОН, СМОТРИТЕ…

Прошла неделя, приглушив недавние страхи и невзгоды Джона Таллиса, казавшиеся ему теперь совсем далекими. Он видел Соломона Бриджмена каждый день за завтраком и за обедом, но то ли из лукавства, то ли будучи очень мудрым, негоциант не задал своему гостю ни одного вопроса о его прошлом, хоть и явно драматическом, раз оно толкнуло его покинуть Новый Свет. Казалось, он довольствовался собственными умозаключениями, наверняка благодушно полагая, что язык молодого человека развяжется сам собой.

Вопреки своей юношеской беззаботности, Джон и сам догадывался, что в конце концов не устоит перед такой добротой. Правда, он еще не знал, когда и как это произойдет, а пока прогуливался по Лондону и по парку, постепенно овладевал английским и размышлял о своем благодетеле. Поскольку Бриджмен, несомненно, был архангелом, извлекшим его из тьмы. Но Джон даже смутно не представлял себе, как сложатся их дальнейшие отношения. Останется ли он и дальше на Бромптон-роуд, где о нем заботились и чуть ли не баловали? Но Джон так и не узнал подлинных намерений своего гостеприимна, и еще менее — какой опыт тот намеревался ему передать.

На восьмой вечер, за ужином, Джон сказал Бриджмену:

— Сэр, у меня чувство, что я злоупотребляю вашей добротой. Мне было бы не так неловко, если бы я смог быть вам чем-то полезен.

— А вы и можете, — ответил Бриджмен. — Я был бы рад иметь помощника в моих делах. А заодно и обучить вас тому, как делаются дела в этом мире. И коли так, можете звать меня просто Соломоном.

Потом они сошлись на том, что фамилия Таллис не слишком уместна, и Бриджмен предложил Джону назваться Яном Хендриксом, голландцем, что могло бы оправдать его иностранный акцент. И Ян перестал таскать с собой повсюду ларец, найдя в своих покоях надежный тайник — вазу Боргезе на большом каменном постаменте между двумя окнами. Даже самому дотошному слуге не пришло бы в голову заглянуть туда.

— Для начала я буду платить вам жалованье младшего клерка, — сказал Бриджмен, — то есть десять фунтов в месяц.

— Я был бы этим очень польщен, — ответил Ян, но не смог подавить улыбку.

— Почему вы улыбаетесь?

— От удовольствия, Соломон.

Но после ужина, когда они допивали бутылку кларета, начатую за столом, Бриджмен в первый раз спросил у новоявленного Яна Хендрикса:

— А что вы храните в той сумке, которую не выпускали из рук в первые дни?

Вопрос был прямой. Последовало молчание. Ян покраснел. Он предчувствовал, что час откровений пробил.

— Соломон, вы мне сказали как-то вечером, что нет в мире человека, которому я мог бы доверять больше, чем вам.

— В самом деле. Не знаю, правда, должно ли это меня огорчать или радовать.

— Ваши слова по-прежнему в силе?

— Это верно так же, как и то, что они вышли из моих уст.

— Какими бы ни были обстоятельства?

— Не могу представить себе обстоятельства, которые побудили бы меня отречься от них.

— В чем бы я вам ни признался?

Ян Хендрикс вопросительно посмотрел на Соломона Бриджмена. Тот был заинтригован.

— Ян, — сказал он наконец, — со времени нашей встречи я не перестаю думать, что тайна, которую вы носите в себе, слишком тяжела для вас. Может быть, вы согласитесь снять с себя эту ношу. Но какою бы она ни оказалась, будьте уверены, что мое расположение к вам не изменится. Несмотря на то что меня зовут Соломон, я не сужу. Судить вправе один только Бог.

— Что ж, я подвергну вас испытанию, Соломон, — откликнулся Ян со всем пылом юности. — Но то, что вы увидите, должно остаться между нами.

Он встал и направился в свои покои. Через некоторое время вернулся. Слуги ушли. Ян Хендрикс положил мешок на пол, достал оттуда ларец, поставил его на стол и открыл ключом, с которым не расставался.

Вынул оттуда сначала изумруды, самый большой из которых, еще необработанный, был величиной с кулак. Затем рубины. Фигурки из варварского золота, украшенные каменьями. Другие камни, поменьше, но столь же удивительные, среди которых имелись большой звездчатый сапфир и опаловое яйцо.

— Смотрите, Соломон, — воскликнул юноша, показывая пальцем на груду золотых монет на дне. — Смотрите!

Бриджмену хватило одного взгляда, чтобы оценить непомерность сокровища. Разумеется, он разволновался, одним духом осушил свой бокал и вновь наполнил его. Взял в руки большой изумруд, повертел в руках и положил обратно. Потом рассмотрел другие камни, извлек золотой португальский райе, поднес поближе к глазам, прикинул вес, чтобы удостовериться в его подлинности, и бросил обратно в ларец. Затем наполнил бокал Яна Хендрикса.

Драгоценности переливались в свете свечей.

Ян сел и посмотрел на Бриджмена, пытаясь определить, какое впечатление они произвели на человека, который столь великодушно принял его.

— Положите все эти вещи обратно, Ян, — сказал наконец Бриджмен. — Расскажете об их происхождении, когда вам будет угодно. Такую добычу привозили в эту страну только завоеватели былых времен. Вы гораздо богаче меня. На глазок я оцениваю ваше добро в полмиллиона фунтов с лишним. Это вы могли бы платить мне жалованье, — с усмешкой заметил он. — Я благодарю вас за ваше доверие.

Прошло бесконечное время. Ян подумал: а сколько это — полмиллиона фунтов? Отпил глоток вина, чтобы придать себе самообладания, надеясь, что алкоголь поможет, но напрасно.

— А теперь я скажу вам, откуда все это взялось, — объявил он решительно.

И рассказал о годах своего рабства в Перу, о злоключениях в Мехико, о гнусных сценах, которым не мог противиться. О настое из дурмана. О том, как оставил бесчувственную графиню Миранду на постели и голого, агонизирующего брата Игнасио на полу. О бегстве в Майами, об убийстве трактирщицы. О спасении ребенка и об индейцах. О новом бегстве вместе с Кетмоо через всю Флориду. Его голос дрожал от нахлынувших воспоминаний. Бриджмен выслушал — серьезно, почти ошеломленно.

— Это была война, Ян. Необъявленная война, которую ведут друг с другом человеческие существа. И вы отвоевали в ней свою свободу. Вы опасались, что я буду судить вас. Вы завоевали мое уважение.

— Меня зовут Исмаэль, Соломон. Исмаэль Мейанотте. Меня крестили, но я еврей.

Бриджмен кивнул:

— Я так и думал.

— Мой отец умер на костре.

— Вы искупили его смерть, Исмаэль.

Ян разрыдался. Они смотрели друг на друга, оба подавленные — один воспоминаниями, другой откровениями.

— And you have forfeited love.

— Что?

Ян Хендрикс еще не слишком хорошо понимал английский.

— Я сказал: «И вы поплатились любовью».

Ян по-прежнему не понял. Бриджмена вдруг охватила внутренняя усталость.

— Ян, — сказал он, — думаю, вы довольно исповедовались, не сознавая всей тяжести этого. Я предлагаю сделать перерыв. Отложим продолжение беседы на потом. Желаю вам доброй ночи. And flights of angels sing thee to the rest.

 

9. ВСЕМИРНОЕ ТЯГОТЕНИЕ

На следующий день после откровений Яна Хендрикса выдался погожий вечер. Они только что закончили холодный ужин из вареных яиц, чеддера и орехов. Пили портвейн, на десерт были груши.

— Мой мальчик, — сказал наконец Бриджмен, — думаю, род ваших занятий теперь совершенно ясен. Банкир.

— Банкир?

— На проценты с того, что вы в состоянии ссудить, вы за год удвоите ваш капитал.

Ян Хендрикс посмотрел на него, ожидая дальнейших объяснений.

— Достаточно обратить некоторую часть целого в английские фунты.

— А затем?

Вопрос вызвал у Бриджмена взрыв неудержимого смеха. Когда же приступ веселости прошел, он сказал серьезно:

— В самом деле затем… Тут-то все и начинается. И вот тут я мог бы вам оказаться полезен.

Ян Хендрикс по-прежнему не понимал.

— Богатство, Ян, это цена, которую вы назначаете за вашу душу. Скажите мне: надеюсь, вы считаете, что она стоит дороже всего этого?

Вопрос пронзил Яна, словно тонкая шпага. Да, он знал, что украл сокровище как плату за собственную душу. Слезы брызнули из его глаз. Бриджмен кивнул.

— Таково было мое ощущение в саутгемптонской карете. Спасибо, что подтвердили его.

Весь в слезах, Ян Хендрикс бросился к ногам Бриджмена. Он долго плакал. Англичанин гладил юношу по голове.

— Мудрость сурова, я знаю. Но, благодарение Богу, у вас есть способности.

Ян Хендрикс поднял на Бриджмена блуждающие глаза. Схватил его руки и стал целовать.

— Сядьте, — сказал Бриджмен.

Казалось, он и сам был взволнован и озабочен, хотя старался не показать этого.

— Сколько вам лет?

— Я… я не знаю. Брат Игнасио говорил, что мне было около семи, когда он… занялся моим воспитанием. Я пробыл с ним десять лет.

— Значит, семнадцать. Если вы, такой молодой и уже такой богатый, испросите королевский патент на открытие банка, это возбудит подозрения. Но если сделать то же самое с партнером, известным в деловых кругах Лондона, все предположат, что у вас есть кое-какие средства и я беру вас компаньоном, чтобы поднатаскать в делах. И послушайте меня, Ян: на католиков в этой стране смотрят довольно косо, если не сказать больше. Так что лучше всем говорить, что вы лютеранин. Вы не против?

— Нет, — ответил Ян, улыбаясь.

— Хорошо. К тому же жизнь в любом обществе требует, чтобы люди рядились в нравственные одежды. Подобно тому как они прикрывают тело, им надо чем-то прикрывать и душу, понимаете? Люди прикрывают свои недостатки и пороки всякими выдумками, точно так же, как прячут толстое брюхо под просторным жилетом или искореженные подагрой ноги в больших сапогах. Сыновья мужланов рассказывают, что в детстве у них были гувернеры; те, кто попирает религиозные заповеди, не упускают случая покрасоваться в храме; неверные жены тайком наведываются к своим любовникам.

Ян задумчиво улыбнулся, удивленный этим уроком лицемерия.

— Лишь убогие, отчаявшиеся и неосторожные говорят правду. Если только вы не философ или врач, остерегайтесь открывать другим то, во что верите, ибо у каждого свой свет в окошке и ваша правда ценна только для вас.

Ошеломленный, Ян широко раскрыл глаза. Да кто же он такой, Соломон Бриджмен? Было понятно, что эти наставления — ради его же блага, но все же проповедь была полной противоположностью тому, чему учил его брат Игнасио, разглагольствовавший о добродетели, а сам подчинявшийся только пороку, не говоря уж об ужасной донье Консепсьон де Лос Артабасес.

Юноша огляделся вокруг. Дом вдруг показался ему пещерой, полной тайн. Поскрипывала деревянная обшивка стен, трещали дрова в камине; какая-то скрытая жизнь оживляла это место. Он не знал какая, но предчувствовал, что ее душой был Соломон Бриджмен. В первый раз за долгое время Ян перестал бояться.

Но о чем же думал его благодетель, погруженный в свои непроницаемые мысли? Через какое-то время Соломон взял бутылку с портвейном и наполнил бокал Яна, потом свой.

— Не так давно, — сказал он наконец словно через силу, — я потерял друга, которого ценил превыше всего. Это был знаменитый человек. Настолько знаменитый, что нация удостоила его высшей чести, выставив его останки в Иерусалимском приделе Вестминстерского аббатства. А ведь в этом было отказано многим вельможам. Даже последовавшая вскоре смерть короля Георга Первого и то меньше взволновала умы, за исключением двора и политических партий, разумеется.

Он обратил к Яну Хендриксу опечаленный взгляд.

— Его звали Исаак Ньютон, — сказал Соломон Бриджмен. — Сэр Исаак Ньютон.

Ян никогда не слышал этого имени.

— Этот человек раскрыл некоторые из тайн Вселенной, — продолжил Бриджмен. — Вам надо знать его имя. Что же касается его трудов, то всей вашей жизни, будь она даже долгой, едва ли хватит, чтобы изучить их все. И вам понадобится еще одна, чтобы углубить это знание.

В растерянности Ян не знал, что сказать.

— Какие же тайны он раскрыл? — спросил он робко, опасаясь натолкнуться на сарказм.

— Для начала, законы всемирного тяготения. Вы когда-нибудь задавались вопросом, Ян, почему Луна не падает на Землю и почему яблоко падает с дерева?

Тайна была настолько очевидной, что молодой человек лишился дара речи. В самом деле, почему?

— Потому что притяжение большой Земли слишком сильно для маленького яблока, падающего на нее. Тогда как Луна, лишь уловленная земным притяжением, находится слишком далеко и у Земли ее оспаривает притяжение Солнца.

Яну вдруг захотелось съесть половинку груши, лежавшей на тарелке, но он сдержался из опасения, что это покажется вызывающим.

— Ибо этот мир, Ян, управляется законом — законом притяжения.

— Тогда выходит, что сильнейшие опять в выигрыше, — заметил Ян желчно, ссутулившись над столом.

В его лице опять появилось ожесточение, как в первый вечер.

Бриджмен наблюдал за юношей с легкой улыбкой.

— Это вы думаете о себе, Ян. Закон же, о котором я говорю, это закон всемирного притяжения. Но существует также закон отталкивания. Если какой-то предмет противен вам, то, даже если он гораздо сильнее вас, вы не подвергнетесь его притяжению.

Ян снова выпрямился.

— Этот господин Ньютон публиковал книги?

— По-английски. И боюсь, что их язык пока слишком труден для ваших нынешних знаний. Но я не сомневаюсь, что ваши способности позволят вам быстро получить доступ к мыслям этого гения.

— А пока вы расскажете мне о его открытиях?

— Охотно.

— Что он еще открыл?

Бриджмен задумался.

— Я не знаю всего, что смог открыть Исаак Ньютон. Но знаю, что он работал над двумя тайнами. Первая — эликсир вечной молодости, но у меня есть очевидные причины сомневаться, что он его нашел. Вторая — тайна трансмутации, то есть превращения свинца в золото.

— Свинца в золото? — воскликнул Ян, вытаращив глаза.

— Это не тот секрет, в котором вы сейчас сильно нуждаетесь, друг мой, — ответил Бриджмен со смехом. — Но думаю, нам обоим необходим отдых. У нас впереди хлопотливые дни. Надо будет найти способ оценить ваши сокровища, не привлекая излишнего внимания. Потом испросить патент на ремесло банкира. Найти подходящее место для банка и честных помощников. Для всего этого понадобится немало душевных сил.

Ян кивнул и пожелал доброй ночи хозяину дома. Потом взял свечу и направился в свои покои. Ему было трудно уснуть. Он слушал поскрипывания дома и уханье сов, звучавшие словно послания на неведомом языке. Да из головы не шли мысли о том, что же такое эликсир вечной молодости и как можно превращать свинец в золото.

 

10. КТО ЭТОТ ЧЕЛОВЕК?

За завтраком Бриджмен объяснил Яну, что самым благоразумным было бы предварительно составить опись содержимого ларца, которую они вместе подпишут на всякий случай. Потом он запер двери, отдал своему дворецкому приказ не беспокоить его, принес несколько листков бумаги, перо и чернильницу. Ян достал из ларца драгоценные камни.

Бриджмен был явно поражен богатствами пригретого им молодого человека, еще недавно олицетворявшего собой одиночество и растерянность. Помимо гигантского необработанного изумруда внимание Соломона привлекли рубин исключительной прозрачности и величины, размером с голубиное яйцо чуть неправильной формы, несколько звездчатых сапфиров, а также камни других цветов, некоторые темно-янтарные, другие белые, похожие на алмазы, поскольку были профессионально огранены.

— Происхождение у всех очень разное, — заметил Бриджмен. — Некоторые прошли через руки гранильщиков, другие едва обтесаны.

Но Ян не мог предоставить никакого объяснения. Тогда они перешли к испанскому и португальскому золоту.

— Ян, — сказал Бриджмен, — начнем с самого простого, то есть с золотых монет. Они вполне известны нашим менялам, и у вас их даже больше, чем надо для обоснования нашего ходатайства о патенте. Что касается крупных камней, то, думаю, благоразумнее будет отвезти их в Амстердам, чтобы оценить и огранить.

Ян согласился.

Они взяли с собой чуть больше половины золотых монет и поехали в меняльную контору «Эш и Бромлей» на Эрмайн-стрит. Поскольку Бриджмена там знали, их принял один из компаньонов, Эбрахам Эш. Соломон представил Яна Хендрикса как сына одного амстердамского купца, который хотел бы обосноваться в Лондоне. Был вызван клерк-оценщик, явившийся с толстым справочником и весами.

Ян Хендрикс открыл свою сумку и начал вынимать оттуда монеты, ставя их столбиками по десять штук.

— Испанское золото? — удивился Эш. — Или португальское?

— Наши капитаны вели транзитную торговлю через Новую Испанию, — не растерялся Ян.

Он опередил ответ Бриджмена. Тот промолчал, но про себя восхитился сметливостью молодого человека.

— Золото ведь остается золотом, не правда ли? — добавил Ян.

Эш кивнул.

Через полтора часа старый Эбрахам Эш бросил долгий взгляд на Яна Хендрикса, потом на Соломона Бриджмена и голосом, дрогнувшим от волнения, объявил:

— Джентльмены, вы только что слышали общую цифру, объявленную моим верным Джошуа: сто восемьдесят тысяч фунтов.

Бриджмен остался невозмутим.

— Мистер Эш, я бы не осмелился побеспокоить вас ради заурядных сумм.

Эш кивнул.

— Понимаю, Соломон. Но, как вы сами догадываетесь, я не располагаю равнозначной наличностью в звонкой монете. Мои три процента комиссионных за эту сделку уже сделают меня богачом, а этот день — самым удачным в моей долгой карьере. Могу ли я спросить, кому из вас принадлежит это богатство?

— Родителям моего превосходного друга Яна Хендрикса, которые сколотили состояние в нидерландской Вест-Индской компании и решили пристроить своего старшего сына в Лондоне.

Эш опять кивнул.

— Я могу лишь поместить это золото на депозит и предложить вам эквивалент, которым располагаю в настоящее время, — около пятидесяти тысяч фунтов. А на остальное выписать векселя.

Яну был совершенно непонятен этот язык. Он вопросительно посмотрел на Бриджмена. Тот кивнул.

— Само собой, мистер Эш. Но в обмен попрошу вас о некоторой сдержанности касательно этой операции. Она совершенно законна, но вы сами знаете, что такое деньги. Стоит им появиться, как они вызывают невольное вожделение. Завтра же наши двери будет осаждать толпа желающих попросить в долг. Отказать им было бы знаком душевной черствости и вызвало бы озлобленность.

Не меньше сотни виднейших представителей знати маялись хронической нехваткой денег, вызванной потугами держать надлежащий уровень, а некоторые даже заложили доходы со своих земель и за этот, и за следующий год. Одни страдали от жен, не умевших считать, особенно когда речь шла о нарядах, другие — от вечно праздных сыновей, шатавшихся по игорным и увеселительным заведениям, истощая и мошну, и мошонку.

Эш кивнул с понимающим видом.

— Очень хорошо вас понимаю. Что касается Джошуа, то, насколько мне известно, всякий раз, когда речь заходит о деньгах, его сражает немота.

Упомянутый Джошуа тоже кивнул, беззубо осклабившись.

Через два часа, получив подписанные векселя, Бриджмен и Ян распрощались с мистером Эшем и оказались перед своей коляской.

— Прогуляемся. Поезжайте не спеша, — приказал Бриджмен кучеру, — чтобы мы могли осмотреть дома по дороге.

— Ищете место, где мы могли бы обосноваться? — спросил Ян.

— Да, — ответил Бриджмен, еще раз удивленный живостью его интуиции. — Хочу, чтобы банк был подальше от моей торговли ценным деревом.

— Мы хорошо сделали, взяв только половину золота, — продолжил Ян Хендрикс через какое-то время. — Вашего друга Эша даже она, похоже, сильно взволновала. А вся сумма его бы наверняка встревожила.

— Вы меня удивили, — признался Бриджмен, сдерживая улыбку.

— А что бы вы ответили на моем месте?

— Право, что-то в этом же роде, но, быть может, не так хорошо и быстро, как вы.

Коляска ехала по Бонд-стрит, когда Бриджмен, внезапно велев кучеру остановиться, стал рассматривать какое-то мрачное здание всего в два этажа, считая антресольный, которое выглядело довольно запущенным, если не заброшенным.

— Что вы об этом думаете, Ян?

— Что тут все нужно перестроить.

— Да, но дом кажется нежилым, а сзади я заметил сад. Пойдемте взглянем.

Они постучали в дверь — никто не ответил. В заросшем бурьяном саду дрались кошки. Соломон и Ян обратились в соседнюю лавку, книжную, и узнали, что дом принадлежал семье, пострадавшей от Большой чумы, неким Партриджам, единственная наследница которых, племянница и старая дева, удалилась в Хэмпстедский монастырь. Они опять сели в коляску.

— Я поручу нашему поверенному разыскать мисс Партридж, — сказал Бриджмен.

— Вам так понравился дом?

— Мой дорогой Ян, квартал по большей части принадлежит вигам, а это партия будущего, даже если она сейчас и не в фаворе во Дворце. Думаю, что такое соседство нам не повредит.

Ян обдумывал услышанное до тех пор, пока Бриджмен не объяснил ему, что имел в виду.

За ужином, состоящим из фаршированной куропатки, Бриджмен погладил подбородок и объявил Яну:

— В ближайшем будущем у нас намечается одна поездка. Думаю, будет осмотрительнее сбыть самые крупные из ваших камней в Амстердаме.

— У вас в Лондоне нет ювелиров?

— Есть, но слухи разносятся по этому городу быстро, как миазмы чумы. Если тут прознают, что господа Бриджмен и Хендрикс сперва депонировали у Эша и Бромлея эскудо и райсы на сто восемьдесят тысяч фунтов, а потом продавали камни, достойные короны, мы станем объектом нежелательного внимания. Все попытаются узнать, откуда взялось это неожиданное богатство. И я отнюдь не исключаю, что кто-то свяжет его с исчезновением сокровищ графа Миранды.

Ян кивнул.

— Куда вы собираетесь поехать?

— В Париж или Амстердам.

— Амстердам? — переспросил Ян с сомнением. — Там же сразу заметят, что я не голландец.

Бриджмен рассмеялся.

— Пусть вас это не беспокоит. Мы поедем в Париж. Или вы еще раз смените имя. Я и так уже восхищен, с какой быстротой вы овладеваете английским.

— Благодарю.

— Даже ваше произношение улучшается. Вы теперь говорите с валлийским акцентом. Еще несколько усилий, и вы приобретете шотландский. Не сомневаюсь, что еще до конца года вы будете говорить как уроженец Уэст-Энда.

И он стал тщательно срезать мясо с ножки куропатки, время от времени поднимая на Яна испытующий взгляд.

— Что вы хотите сказать? — спросил тот, понимая, что этот взгляд говорил больше слов.

— Вы меня удивляете, Ян. Никогда бы не подумал, что удача так щедро одарит меня. Прежде мне от нее доставались лишь холодные блюда меланхолии. Не притязая ни на что другое, кроме как на честную и достойную жизнь, я никогда не мечтал о почестях, да и возраст уже отбивает аппетит к ним. И я уже готовился к безотрадной старости, когда вы привлекли мой взгляд в Саутгемптоне. Может, небо вознаградило меня за сочувствие к растерянному существу? Ваш ум подвижен, как ласка. Вы догадываетесь о еще не высказанном, стоит только об этом подумать. Но я все время задаюсь вопросом, что же из вас выйдет. Такие способности могут предвещать как лучшее, так и худшее.

Ян Хендрикс выслушал теплые слова с явным волнением.

— Вы мне так и не дали почитать труды мистера Ньютона, — ответил он с напускным простодушием.

Бриджмен встал, подошел к книжным полкам, снял оттуда два толстых тома и положил на стол.

— Это, — сказал он, — всего лишь два труда из опубликованных моим другом. Они подготовят вас к более эзотеричным его писаниям.

Ян кивнул головой и посмотрел на заглавия: «Заметки о пророчествах» и «De motu corporum in gyrum».

Весьма загадочные названия.

Мисс Элспет Партридж не торопилась покинуть Хэмпстедскую обитель Дочерей милосердия, чтобы встретиться с тремя пришельцами из нечестивого века удовольствий и наживы. Третьим был стряпчий, нанятый Бриджменом для составления необходимых документов, мистер Уильям Стрегуайт. Мисс Элспет оказалась бледной немочью, явно в состоянии естественной мумификации. Возраста у нее не было, как у духа, с кислой миной взирающего на людские дела. Ее сопровождала монашка, наверняка для того, чтобы проследить, как бы трое посетителей не злоупотребили ее невинностью и не завлекли в когти дьявола.

Войдя в приемную, мисс Элспет стрельнула в визитеров взглядом, при этом буквально впившись глазами в Яна Хендрикса, потом села — прямой бесплотный силуэт, облаченный в серое с белым. Стрегуайт сообщил ей о цели их визита. Она выслушала с недовольным видом.

— Сколько стоит эта постройка? — спросила она.

— В ее нынешнем состоянии, боюсь, немного, даже включая стоимость земли, — ответил Стрегуайт. — Мои клиенты предлагают вам тысячу пятьсот фунтов. По мнению торговцев недвижимостью, цена более чем приличная.

Монашка аж подпрыгнула, видимо восхищенная суммой. Мисс Элспет опять вонзила свой лишенный человечности взгляд в Яна Хендрикса, потом в Бридж-мена.

— Что вы собираетесь там устроить? — спросила она его. — Небось какой-нибудь притон?

— Отнюдь нет, — ответил Бриджмен, подавив улыбку. — Банк.

— Банк?

— Знаете, это такие конторы, которые ссужают деньги для разных предприятий.

— Наверняка с лихвой. Вы евреи?

— Нет, мисс. Мы принадлежим к реформатской церкви.

— Только евреи дают деньги в рост. Кто этот молодой человек?

— Ян Хендрикс, гражданин Голландской Республики, мой компаньон.

Она опять уставилась на Яна хмурым взглядом, и тот встревожился: уж не встречались ли они в Лиме или Мехико?

— Банк, — повторила мисс Элспет с презрением.

— Сестрица Элспет… — вмешалась монашка, склонившись к ней.

И она что-то энергично зашептала в ухо своей подопечной. Содержание было очевидно: мисс Элспет обязалась передать все свое имущество Дочерям милосердия, и монашка не могла упустить подобный куш. В комнате воцарилось молчание. Мисс Элспет смотрела прямо перед собой.

По выражению «сестрица» Бриджмен понял, что мисс Элспет пока всего лишь послушница и в этом качестве должна была, вероятно, платить ордену за ночлег и стол в течение нескольких лет.

— Полторы тысячи фунтов? — переспросила она. И после кивка всех троих посетителей добавила: — Вся сумма сразу?

Опять три кивка. Бриджмен положил кошель на стол. Глаза монашки впились в него, взгляд мисс Элспет обратился к Яну, вконец заинтригованному.

— Кто этот человек, что прячется у вас за спиной? — спросила она сурово.

Все взгляды обратились к Яну. Тот смешался.

— Неужели вы не видите, сестра Мерионет? — вскричала мисс Элспет возмущенно. — Темная личность — голова втянута в плечи, угрюмый вид…

Мисс Элспет спятила?

— Вы убили Божьего человека? — вдруг воскликнула она, обращаясь к Яну Хендриксу. — Он же одет как священник…

Ян побледнел, вытаращив глаза, и чуть не икнул под обеспокоенным взглядом Бриджмена.

— Я никого не вижу, — спокойно возразила сестра Мерионет.

Мисс Элспет пожала плечами.

— Не видите веревку, которой он перепоясан? У них глаза, чтобы ничего не видеть! — пробормотала она. — Ладно, покончим с этим, присутствие этого человека мне неприятно. Пересчитайте деньги, пожалуйста, — приказала она Бриджмену.

Тот, сбитый с толку, развязал кошель и высыпал его содержимое на стол. Тем временем Стрегуайт достал из сумки два экземпляра акта о продаже, чернильницу и гусиное перо. Мисс Элспет посмотрела на груду золота и повернулась к сестре Мерионет.

— Вы не будете настолько добры, чтобы проверить, верна ли сумма?

Монашка уселась за стол и тщательно сосчитала монеты, складывая их столбиками, потом объявила послушнице:

— Все точно, сестрица.

— Не угодно ли подписать вот здесь? — попросил Стрегуайт, протянув оба экземпляра странной старой деве.

Она внимательно прочитала договор о продаже, время от времени поднимая глаза на стряпчего. Тот открыл чернильницу, окунул перо и протянул ей. Мисс Элспет подписала — крупным, четким, почти военным почерком. По лицу Стрегуайта пробежала легкая тень.

— Не соблаговолите ли и вы, сестра Мерионет, поставить вашу подпись в качестве свидетеля, подтверждая, что мисс Элспет подписала этот документ, целиком располагая своей душой и свободой?

Быстрый взгляд подтвердил посетителям, что монашка поняла предосторожность поверенного.

— За свою-то душу я отвечаю, но не за те, что блуждают по этой комнате! — возразила мисс Элспет.

Но монашка была сообразительна: схватив перо, проворно подписала требуемое свидетельство. Потом, ко всеобщему удивлению, достала из своего кармана кошелек и ссыпала монеты туда. Мисс Элспет встала и вышла первой. Монашка, с кошельком в руке, повернулась к мужчинам.

— Я догадываюсь, что вы подумали, — быстро сказала она вполголоса. — Но сестрица Элспет не сумасшедшая. Просто она видит то, чего не видят другие, вот и все. Доброго вам дня, джентльмены. И да пребудет с вами Господь, — добавила она, взглянув на Яна Хендрикса.

Первая часть обратного пути в карете Бриджмена прошла в удрученном молчании.

— Эта женщина — сумасшедшая! — заявил Стрегуайт.

— Мы получили здание, — заметил Бриджмен.

— Надеюсь, что сделка не будет опротестована, — вздохнул стряпчий.

— Вы поступили благоразумно, удостоверив ее подписью свидетеля.

Ян Хендрикс не проронил ни слова, что в конце концов заинтриговало стряпчего, и он с любопытством посмотрел на юношу.

— В любом случае эта сестрица Элспет — неприятная особа, — согласился тот как можно непринужденнее.

Когда они проводили Стрегуайта и Бриджмен остался с Яном наедине, юноша разрыдался. Соломон дал ему выплакаться, потом склонился к нему и положил руку на плечо.

— Успокойтесь, Ян.

— Это ужасно… Этот дух… Я не знал… Неужели он вечно будет меня преследовать?..

— Мы найдем средство от него избавиться, если только он и вправду существует.

— Но как?

— Кучер! — крикнул Бриджмен. — Заверните к церкви Святого Фомы.

Ян бросил на него испуганный взгляд.

— Ничего не бойтесь, — сказал Бриджмен.

Войдя в церковь, прихожанином которой он состоял, Бриджмен попросил позвать преподобного отца Конвея. Тот оказался невысоким кряжистым мужчиной в куртке, похожим больше на грузчика, нежели на человека, посвятившего себя духовной жизни. Бриджмен представил ему Яна Хендрикса как сына друзей и собратьев по ремеслу из Амстердама, затем, не упоминая, разумеется, о брате Игнасио, рассказал о видении Элспет Партридж и спросил, какое средство можно применить в этих обстоятельствах.

— Я знаю сестрицу Элспет, — сказал преподобный Конвей. — Некоторые подозревают, что она помешана. Но я так не думаю после того, что викарий прихода Святого Исидора рассказал мне о своей встрече с ней. Она ему сказала: «Немедленно возвращайтесь к себе домой, ваша супруга в вас нуждается». Тот, хоть и был озадачен, все-таки последовал ее совету, и действительно оказалось, что его жена только что сломала ногу на лестнице.

Этот случай еще больше встревожил Яна Хендрикса.

— Есть ли у вас какие-нибудь предположения, кем бы мог быть этот призрак? — спросил его Конвей. — Вы говорите, что Элспет Партридж сказала, будто он показался ей священником. Не были ли вы знакомы с каким-нибудь покойным ныне священником?

Ян энергично замотал головой.

— Вы когда-нибудь замечали присутствие этого духа до встречи с Элспет Партридж?

— Нет.

— Причиняет ли он вам беспокойство? Говорит с вами?

— Нет.

— Значит, это не демон, — заключил Конвей с невозмутимой улыбкой, словно определяя прочность какой-нибудь балки. — Англиканская церковь не занимается изгнанием духов, но в любом случае мне бы на это понадобилось разрешение епископа.

Он поразмыслил какое-то время, потом продолжил:

— Сестра Элспет не уточнила, как он был одет?

Вопрос поразил Бриджмена, но он предоставил ответить Яну.

— Она сказала, что он подпоясан веревкой…

— Подпоясан веревкой! — воскликнул Конвей. — Шнуром с узлами, вы хотите сказать? Я узнаю это одеяние. В таком случае это католический монах. Господа, вам надо посоветоваться кое с кем другим.

— С католическим священником?

— С серым братом. С братом Хауингом! — заявил Конвей. — В церкви Святого Франциска, это через две улицы отсюда. Видите ли, границы наших приходов почти совпадают.

Ян встал. Бриджмен поблагодарил преподобного Конвея и тоже поднялся. Через мгновение они были в карете.

— Я больше ни одной ночи не проведу рядом с этой тенью! — прорычал Ян.

Тем не менее, завидев брата Хауинга в ризнице, он смутился: это был первый францисканец, которого он видел после брата Игнасио, с той только разницей, что брат Улисс Хауинг был гораздо толще и с седой бородой. Он сглотнул застрявший в горле комок и позволил Бриджмену изложить суть дела. Хауинг долго смотрел на своего юного посетителя, потом задал почти те же вопросы, что и Конвей, и извлек из его ответов то же заключение: об одержимости бесом речь не идет.

— Похоже, это заблудшая душа, — сказал он мягко. — Она не достигла областей, куда мы попадаем после смерти по воле Господа. Она ни в чистилище, ни на небе. Если она следует за вами, то потому, что привязана к вам земной любовью. Слишком земной.

Бриджмен встревожился: на лбу у Яна выступил пот.

— Не было ли у вас брата-монаха?

— Нет, — еле выговорил Ян.

— Мы принадлежим к реформатской церкви, — поспешил объяснить Бриджмен.

— Понимаю, — сказал Хауинг, — но два вероисповедания в одной семье — такое порой встречается.

Его взгляд буравил Яна. Серый брат встал и исчез на мгновение. Потом вернулся с какой-то чашей в руках. Окунув туда пальцы, окропил Яна и воздух вокруг него.

— In nomine Patris et Filii et Spiriti Sancti, te mittimus ad regnum Domini et…

Брат Хауинг прервался. Вполне различимый стон пронесся через ризницу. Ян вскрикнул, волосы Бриджмена встали дыбом. Монах закончил молитву неразборчивым бормотаньем. Ян был в слезах. Ошеломленный Бриджмен застыл с разинутым ртом.

Хауинг поставил чашу на ближайший стол.

— Кто был этот монах? — вдруг прогрохотал он.

Ян, рыдая, затряс головой.

— Кто? — рявкнул Хауинг.

— Он не знает, святой отец, — вмешался Бриджмен, его голос дрожал.

Хауинг воззрился на него властным взглядом.

— И вот доказательство, брат: он не знал о существовании этой тени до встречи с сестрой Элспет Партридж. Согласитесь, все это чересчур для молодого человека.

— Это любящая тень, — отрезал монах.

— Любовь или попечение? Что мы об этом знаем, брат мой? Знаем ли мы что-нибудь о тайнах того света?

Монах вздохнул.

— Нет, — согласился он хрипло. — Мы ничего об этом не знаем.

Ян едва слышал их, безучастно сидя на своем стуле.

— Отслужите заупокойные мессы, — сказал Бриджмен, взявшись за свой кошелек. — Я знаю цену. Полагаю, этого хватит на несколько служб.

Он протянул Хауингу пять гиней.

— Пусть ваши молитвы даруют упокоение заблудшим душам.

Им пришлось поддержать Яна, чтобы тот смог дойти до коляски.

 

11. EL AMOR BRUJO

На следующий день Бриджмен вызвал врача, поскольку у Яна начался жар; он обливался потом и порой бредил. Лекарь прописал микстуру на основе индийской конопли, обильное питье, компрессы, пропитанные водой с уксусом, и покой.

Юноша выздоровел на четвертый день. Умылся с помощью слуги — в первый раз после своего возвращения из церкви Святого Франциска, когда свалился в постель без ужина. Бриджмен велел приготовить легкий завтрак — поджаренную ветчину, сыр, какао со сдобой, и, к его облегчению, Ян всему воздал должное. Юноша очень осунулся за эти дни.

Время от времени несчастный поднимал страдальческое лицо к Бриджмену и встречал улыбающийся взгляд своего благодетеля.

— Я доставил вам столько хлопот, — сказал Ян.

— Конечно, и я благодарен вам за это. Уже давно мне не приходилось заботиться о ком бы то ни было, — возразил Бриджмен. — Это доказывает мне самому, что мое сердце еще не остыло.

Ответом ему был слабый смех.

— Но я недаром потратил наше время. Зданием, которое мы купили у Элспет Партридж, уже занялся архитектор, и у него появились блестящие идеи, вы сами скоро сможете их оценить. Работы начнутся через несколько дней.

— Банк.

— В самом деле, банк. А как только вы поправитесь — Париж.

Некоторое время Ян не говорил ни слова. Потом спросил:

— Что вы думаете о случившемся?

Бриджмен встал.

— Не рановато ли говорить об этом?

— Нет, ведь я в смятении. Возможно, ваш совет поможет мне поправиться. Потому что сейчас, признаюсь вам, я еще не знаю, как вновь обрести равновесие. Не знаю, смогу ли опять взяться за наши планы, начав с того места, где мы их оставили. Объясните мне, если знаете.

Бриджмен налил ему еще чашку какао.

— Я думаю, что вы обнаружили самым жестоким для себя способом ту природную силу, о которой я упомянул во время нашей последней беседы перед вашим… недомоганием. Силу, вдохновлявшую поиски и труды моего друга Исаака Ньютона.

Ян изумленно спросил:

— Какая тут связь?

— Эта сила, как я вам уже говорил, — вселенский закон притяжения.

— Не улавливаю, — покачал головой Ян.

— Понимайте притяжение в смысле любви.

Лицо Яна покраснело.

— Но вы же мне говорили, что существует и закон отталкивания и что если какой-то предмет мне отвратителен, то, даже если он сильнее меня, я не испытаю его притяжения.

— Мне неизвестна суть ваших отношений с монахом, которого вы отравили, и еще меньше, каковы были его чувства к вам. Но факт в том, что его дух преследовал вас до тех пор, пока брат Хауинг не отправил его куда надо.

Ян опять покраснел.

— Он наверняка вас любил, Ян. По-своему.

— Любил? Таким скотским образом? — вскричал Ян.

— Не горячитесь. Возможно, он не знал другого. Каждый любит как может.

Яна стала бить дрожь, и Бриджмен забеспокоился.

— Не надо допускать, чтобы эта мысль изводила вас до такой степени. Вас полюбят и другие, тоже по-своему. Вы красивый малый. Даже очень красивый. Сам я к этому склонности не имею, но ведь природа гораздо шире того, что я способен понять.

Ян глубоко вздохнул и отпил глоток какао, потом взялся за четвертинку груши. Вдруг перестал жевать, словно пораженный какой-то неожиданной мыслью. Ошеломленно выпрямился.

— Что с вами? — встревожился Бриджмен.

На лице Яна застыло выражение крайней растерянности.

— Графиня… — пробормотал он. — Она говорила почти то же самое, что вы мне только что объяснили… Как эта старая дура…

Его слова стали почти бессвязными. Он прервался.

— Что же она говорила?

— О колдовской любви… El amor brujo.

— El amor brujo, — повторил Бриджмен задумчиво.

На какое-то время воцарилось молчание.

— Думаю, вам лучше отвлечься от этих мыслей. Они только приводят вас в расстройство, — сказал наконец Бриджмен. — Наш друг Стрегуайт составил ходатайство о патенте премьер-министру. Я дам его вам, чтобы вы с ним ознакомились, потому что вы подпишете его вместе со мной. Потом мы вместе отправимся к сэру Роберту Уолполу. Было бы желательно, чтобы вы по этому случаю обновили ваш гардероб.

— Мы должны представить ходатайство самому премьер-министру?

— Да, поскольку вы иностранец. Но этот пункт меня не заботит. Нас без прочих формальностей направят к министру финансов. Впрочем, самого Уолпола мы и не увидим, он пришлет к нам своего секретаря. Ему-то мы и вручим ходатайство.

В передней Уолпола, в доме № 10 по Даунинг-стрит, уже ожидала приема некая внушительного вида дама в сопровождении камеристки. Она смерила взглядом обоих визитеров, потом отвела глаза и, поскольку подоспела ее очередь, прошла первой.

Через полчаса секретарь Уолпола, взяв письмо с прошением, к удивлению Бриджмена, объявил посетителям, что его превосходительство расположен их принять. Реакция Бриджмена насторожила Яна, и он последовал за своим наставником с колотящимся сердцем.

Так они совершенно неожиданно оказались перед премьер-министром. Массивное лицо, величественная осанка, румяные щеки — все в Уолполе дышало довольством и властностью. Приветливая полуулыбка, блуждавшая на его губах, успокоила Бриджмена, но пристальный взгляд, задержавшийся на Яне, вызвал в душе юноши сильную тревогу. Его прежние отношения с властью были отнюдь не безоблачными.

— Входите, джентльмены.

Секретарь представил их, потом положил прошение на письменный стол своего начальника. Лакеи пододвинули кресла. Уолпол вскрыл конверт и пробежал глазами первую страницу, потом вторую, наконец третью. Визитеры в беспокойстве ожидали его вердикта.

— Сто восемьдесят тысяч фунтов, однако! — сказал наконецУолпол. — Вы весьма богаты, мистер Хендрикс. Гораздо богаче, чем ваш компаньон, мистер Бриджмен.

— В первую очередь это относится к моим родителям, милорд, — ответил Ян, сразу смекнув, в чем дело, по крайней мере частично.

— И на чем они сделали состояние?

— Товары из Нидерландской Индии, милорд. Дерево, пряности…

— А! — сказал Уолпол. — Так вы не английский подданный?

— Нет, милорд.

— Надеетесь стать им?

— Это было бы честью для меня.

— Не сомневаюсь, что мы сможем рассмотреть эту возможность. А вы, мистер Бриджмен, как вы надумали объединиться с мистером Хендриксом?

— Родители моего превосходного компаньона, с которыми я вел некоторые совместные дела, обратились ко мне, решив направить его по банковской части, милорд.

— В Лондоне?

— Я не смог бы отвергнуть честь, которую они оказали нашим талантам в области финансов.

— Разумеется, разумеется! — воскликнул Уолпол. — Вы правильно поступили. И я не сомневаюсь, что ваши таланты послужат процветанию капиталов мистера Хендрикса — к выгоде наших финансов, — продолжил он с коротким смешком. — А вы, мистер Хендрикс, собираетесь проживать в Лондоне?

— Город великолепен, милорд.

— Отлично, отлично! Где вы остановились?

— Мистер Бриджмен был настолько добр, что приютил меня…

— Что ж, понимаю, понимаю, — сказал Уолпол. — Господа, я сообщу канцлеру казначейства мое благоприятное мнение. Прошение перейдет через улицу вместе с вами, — заключил он, поглядев на своего секретаря.

Затем встал. Посетители торопливо последовали его примеру.

Они и в самом деле перешли улицу вместе с секретарем. Через мгновение, в обход людей, ожидавших своей очереди в передней, они были приняты канцлером, а через три четверти часа опять сели в свою карету.

— И как все это понимать? — спросил Ян. — Ведь вы же мне сказали…

Бриджмен склонил голову набок, явно забавляясь.

— Ян, помните даму, которая ожидала в прихожей сэра Роберта?

— Эту дуэнью?..

— Она вас прилежно рассматривала. И наверняка нашла привлекательным. Потом, очевидно, поделилась своими наблюдениями с премьер-министром, чтобы выведать, кто вы такой. И сегодня вечером уже весь Лондон будет знать, что некий молодой человек приятной наружности с капиталом в сто восемьдесят тысяч фунтов открывает банк под названием «Бриджмен и Хендрикс». Понимаете?

— Боюсь, что нет, — ответил Ян под стук колес по мостовой.

— Эта дуэнья, как вы ее назвали, наверняка придворная дама. И она увидела в вас возможную партию. Ведь у всех этих женщин есть дочки на выданье. Вопросы сэра Роберта о ваших намерениях в отношении английского подданства были весьма показательны.

— Боже!

Бриджмен расхохотался.

— К счастью, вы не выложили все ваше богатство, — продолжил он. — Не то бы вас возвели во дворянство еще до конца недели.

И он захохотал пуще прежнего, но один.

Через две недели, когда каменщики и плотники уже взялись за здание на Бонд-стрит, придавая ему лоск, которого оно никогда, без сомнения, не знало, на адрес Бриджмена были доставлены два приглашения в конвертах с гербами: одно для мистера Яна Хендрикса, а другое для самого мистера Соломона Бриджмена. Их звали на празднование серебряной свадьбы маркиза и маркизы Эберкорн, через три недели.

— Вы знаете этих Эберкорнов? — спросил Ян.

— Нет, но я не сомневаюсь, что маркиза и есть та самая дама, которая видела вас в передней Уолпола.

— О небо! Это же ловушка!

— На что вы жалуетесь? Вы сведете знакомство с лучшим английским обществом, включая, разумеется, принца Уэльского, встретите девушек из высшего света, будете танцевать…

— Соломон, я не могу! Они будут спрашивать о моей юности, о моей семье…

— Я тоже приглашен, так что помогу вам выпутаться из затруднения. Не собираетесь же вы провести всю вашу жизнь в бегах?

— Нет-нет, убегу сейчас же.

— Вы лондонский банкир, Ян.

— Соломон, я вас умоляю, найдите средство…

Выражение его лица было таким умоляющим, что Бриджмен в конце концов уступил.

— Ладно, — сказал он, — напишем маркизу, что, к нашему огромному сожалению, мы не сможем присутствовать на праздновании его серебряной свадьбы, поскольку в это время будем на континенте.

Он посмотрел на своего протеже с упреком.

— Ян, однажды вы должны будете решиться на встречу с миром.

Наступило молчание.

— А ваш друг Исаак Ньютон ходил танцевать с маркизами? — спросил Ян вызывающе.

— Нет.

— Я прочел одну из его книг, которые вы мне дали, «De motu corporum in gyrum». У меня нет необходимых познаний, чтобы судить о ней, но кое-что я понял. Ньютон полагал, что движением тела в пространстве управляет сложный закон. Этот закон — проявление определенной силы. Вы не думаете, что на этой земле я следую некоей орбите?

Озадаченный Бриджмен не нашел слов для ответа.

— Во всяком случае, — продолжил Ян, — никакой закон не требует от меня танцевать с маркизами.

Что-то новое появилось в тоне молодого человека.

— Едем в Париж, — заключил он.

После чего вернулся в свои покои, оставив Бриджмена в недоумении. Тот ли это юноша, которого пришлось почти нести в коляску после освобождения от влюбленного в него призрака?

 

12. БУРНОЕ ОКОНЧАНИЕ ОДНОГО УЖИНА

Через два дня Бриджмен и Ян довольно поздно засиделись за ужином после долгого дня в банке. Бриджмен не только уладил проблемы управления, посадив тут одного клерка, там другого, обсудил с архитектором установку сейфа за кабинетом президентов, то есть самих Бриджмена и Хендрикса, но и решил вопрос с садом, который Ян предполагал перепланировать, а так же с облюбовавшими его кошками.

— Предпочитаю видеть кошек, а не крыс, — заявил юноша.

И Бриджмен, сдерживая улыбку, с ним согласился.

Отныне именно в сейфовой комнате предстояло хранить вторую половину золотых монет и прочие драгоценности, вывезенные из Мехико после многих приключений, не обошедшихся без пота и крови.

Оба покинули Бонд-стрит, бросив долгий умиленный взгляд на вывеску, где золотыми буквами на темно-красном фоне было выведено: «Bridgeman and Hendricks, Bankers».

Оба надеялись хорошенько отдохнуть ночью, ради чего велели подать себе гораздо лучший, чем обычно, кларет. После этого Бриджмен отпустил слуг. Речи компаньонов уже стали несколько бессвязными, когда из соседней галереи вдруг донесся подозрительный шум. Кто-то взламывал выходящее в сад окно, вероятнее всего, снаружи.

Бриджмен нахмурился и встал. Паркет галереи заскрипел под тяжестью шагов. Ян тоже поднялся. Несколько человек направлялись в их сторону. Когда они вошли в комнату, оказалось, что их трое. Главарь держал в руке пистолет. На нем, как и на остальных, был черный плащ. Квадратное курносое лицо, обрамленное рыжей окладистой бородой, глаза еле видны из-под широкополой шляпы.

— Сядьте, — приказал он Бриджмену и Яну.

Движением подбородка вожак велел своим сообщникам встать у банкиров за спиной.

— Камень, — сказал он властным тоном.

— Какой камень? — спросил сбитый с толку Бриджмен.

Главарь грабителей язвительно проворчал:

— Вы отлично знаете какой, Бриджмен. Философский камень. Или то, что его заменяет.

Бриджмен вытаращил глаза. Ян не понимал.

— Не принимайте меня за дурачка, Бриджмен, — сказал бородач. — Вы унаследовали бумаги вашего друга Ньютона, который был близок к своей цели, когда смерть ему помешала. И вдруг вы становитесь богачом, привозите к Эшу и Бромлею кучу золота и, считая себя хитрецом, зачисляете ее на счет этого юнца.

— Вы заблуждаетесь, — возразил Бриджмен. — Философский камень не имеет к этому никакого отношения. Но, как бы там ни было, я не владею ничем, что отвечало бы его описанию.

— Ха! — вскричал разбойник. — Мой хозяин так не думает.

— Ваш хозяин? Кто же это?

— Вы не знаете его имени. Хватит уверток. Камень! Или мы подпортим личико вашему смазливому дружку, — сказал главарь, приближаясь к Яну.

Тот обжег незнакомца огненным взглядом. В камине громко стрельнуло полено. Человек вздрогнул.

— А потом настанет ваш черед, Бриджмен. Если выживете, будете безобразнее трупа, — добавил негодяй, повернувшись к Соломону. — Никакое золото не поможет вам вернуть ни уши, ни нос…

С молниеносной быстротой Ян схватил стоявший на столе серебряный кубок с перцем и швырнул его содержимое в лицо бородачу. Тот взревел и, хоть и ослепленный, попытался взвести курок своего пистолета. Но раньше, чем другой бандит, стоявший за спиной у Яна, успел вмешаться, юноша нырнул вперед, вцепился главарю в ногу, дернул и опрокинул его на пол. Раздался выстрел. Но пуля попала в потолок, а бородач, растянувшийся на полу, больше ничего не видел: он исходил слезами, кашлял, задыхался. Его сообщник чуть не поймал Яна, но юноша снова ускользнул, прыгнул к камину, завладел кочергой и как раз в тот момент, когда преследователь уже хотел схватить его, отвесил ему удар по животу. У того из глотки вырвался ужасный вопль. Когда он рухнул, осмелевший Бриджмен сцепился с последним головорезом. Ян, не выпустивший из рук своего оружия, изо всех сил ударил непрошеного гостя по ногам. Жуткий вой разорвал ночь.

— Что, переломаны? — крикнул Ян в бешенстве.

Он подбежал к столу и, схватив бутылку кларета, обрушил ее на голову главаря, катавшегося по полу. Тот затих. Третий бандит в панике попытался бежать, но теперь он остался один против двоих. Ян загородил ему дверь, а Бриджмен сграбастал за шкирку. И когда мерзавец обернулся, влепил ему мощный удар по печени. Тот сложился пополам. Прямой в челюсть отправил его на пол.

— Веревки! — крикнул Ян двоим слугам, прибежавшим на шум.

Те исчезли и через несколько мгновений вернулись с веревками. Ян подскочил к главарю, по-прежнему валявшемуся без движения, и начал его энергично скручивать. Куда подевалась сонливость, обуявшая его перед вторжением разбойников! Бриджмен со слугами связал и остальных.

Покончив с этим делом, Ян рухнул в кресло и посмотрел на троих опутанных веревками злоумышленников, один из которых, со сломанной ногой, испускал душераздирающие вопли.

— Умолкни, не то оглушу! — прикрикнул он на него.

Бриджмен ошеломленно воззрился на Яна, не узнавая мягкого и чувствительного юношу, которого знал, потом сел.

— Остался еще кларет? — спросил Ян уже спокойнее.

Слуга побежал за вином.

— Что вы намереваетесь делать? — спросил Бриджмен, поскольку руководство операцией явно перешло к молодому человеку.

— Дождаться, пока главарь придет в себя. И допросить. А пока посадите его на стул, вон там, — приказал он слугам, когда кларет был поставлен на стол.

Слуги взгромоздили главаря на стул. Ян подошел к нему и отвесил оплеуху. Потом другую. Бандит приоткрыл глаза; слюна и слезы смешались с кровью, запекшейся на его лице и бороде. Ян вытащил из-за пояса кинжал — свой верный старый клинок.

— Послушайте меня, — сказал Ян главарю. — Я не сразу сдам вас полиции. Сначала вы мне скажете, кто вас послал.

Тот оторопел.

— И чем скорее, тем лучше, — продолжил Ян, уколов его в грудь кинжалом. — Ибо, видите ли, я вас подвергну тому, что вы обещали мне. А потом скажу, что мы с вами дрались и я вас ранил в драке.

Он схватил человека за ухо и приложил к нему лезвие, словно готовясь отрезать. Главарь заорал. Пораженные ужасом слуги не знали, как им быть. Бриджмен объяснил, в чем дело, и они умолкли, наблюдая сцену как зачарованные.

— Так кто? — спросил Ян, надавив сильнее.

— Косгуд! — крикнул бандит. Его голос дрогнул, перейдя в рыдание; из носа потекло. — Джеймс Косгуд! Будь ты проклят, демон!

Бриджмен вытаращил глаза и подошел к нему вплотную.

— Так это Джеймс Косгуд поручил пытать нас?

Главарь захрипел и кивнул. Слуги изумленно вскрикнули — названный человек бывал тут в гостях.

— Кто он такой? — спросил Ян.

— Был другом, — ответил Бриджмен замогильным голосом.

Очевидно, он пока не желал говорить об этом. Или не хотел, чтобы его слышали разбойники.

— Пусть позовут цирюльника, — сказал Ян. — Надо наложить шину на ногу этого негодяя, прежде чем его отправят в тюрьму.

Цирюльник прибыл через два часа и застыл при виде зрелища, представшего его глазам. Он уже заканчивал перевязку, когда явилась полиция и оторопела еще больше.

— Мистер Бриджмен, вы были слишком добры, позволив лечить этого преступника, — сказал лейтенант.

— Нет-нет, — запротестовал Бриджмен. — Это чтобы он не смог утверждать, будто оговорил себя в бреду, из-за раны.

— Но как вам удалось одолеть трех вооруженных человек? — спросил полицейский, взяв пистолет главаря.

— Мистер Хендрикс дрался как лев, — объяснил Бриджмен.

Когда они с Яном закончили свой рассказ, уже занималась заря. Полицейские увезли бандитов в тюремном фургоне.

Ян вернулся к себе, чтобы умыться.

Он вновь встретился с Бриджменом за тем же столом, уже убранным и накрытым к завтраку. Комнату тоже привели в порядок. Англичанин выглядел утомленным. Он поднял на Яна озадаченный взгляд: то же чистое, свежее лицо, те же изящные черты. Только усталость во взоре да легкая горечь в уголках губ. Соломон недоверчиво покачал головой.

— Вы спасли нам жизнь, — сказал он. — Если бы вы не вспомнили о перце, я и подумать боюсь, что бы с нами стало.

Ян кивнул.

— Но какая в вас ярость! Какая энергия! И какая быстрота решений! Вы меня потрясли. Никогда бы о вас не подумал…

— С чего бы мне щадить того, кто хотел нас изувечить? — отрезал Ян, пожав плечами.

Он окунул ломтик хлеба в яичный желток.

— Кто такой Косгуд?

— Граф Джеймс Косгуд, сын одного придворного сановника. Довольно красивый мужчина лет двадцати восьми — тридцати. Он обхаживал Ньютона, когда тот достиг славы. Как-то при мне Исаак заговорил с ним о философском камне.

— Что это такое?

— Собственно, это не камень, а некий минерал, природы которого я не знаю, но он якобы позволяет превращать свинец в золото. Кажется, я вам говорил.

— Вы говорили о трансмутации свинца в золото, но не о философском камне. Он существует?

— Никогда его не видел. Но предполагаю, что да, в самом деле существует.

— А наследники Ньютона?

— Я не знаю, разобрали ли они все бумаги и вещи, которые Ньютон оставил после себя. Не уверен, что они способны уразуметь их значение.

Бриджмен допил кофе и поставил чашку.

— Мы столкнемся с грандиозным скандалом, — сказал он мрачно. — Обвинение против Косгуда вызовет потрясение при дворе. Он рискует угодить на виселицу. Газеты наплодят больше сплетен, чем крыс в сточных канавах. Все захотят узнать, зачем Косгуд устроил этот налет, и, если правда всплывет наружу, от этого пострадает репутация банка. Нас могут обвинить в оккультных занятиях, еретических и, быть может, даже демонических. Вмешается англиканская церковь… А если проговорится кто-то из тех священнослужителей, к кому мы обращались, на нас будут смотреть как на чумных.

— Стало быть, у нас есть гораздо более серьезные причины покинуть Лондон, чем приглашение маркиза Эберкорна, — заметил Ян. — И настоятельнее, чем когда-либо, требуется ехать в Париж.

— Конечно, но сперва надо замять это дело. В наших же интересах.

— Как это «замять»?

— Поверьте мне, вскоре от Косгуда явится кто-нибудь, чтобы нас прощупать. Как только он узнает, что главарь бандитов указал на него как на заказчика, он предложит нам мировую.

Ян опешил.

— И вы согласитесь?

— Я же вам сказал: это в наших же интересах. Мы и так вызвали немало любопытства, открыв банк. Договоримся с этим Косгудом, что причина нападения — исключительно алчность разбойников. Их вздернут, и никто больше не будет говорить об этом деле. Это в интересах банка. Не только вложенный вами капитал, а также, и даже в первую очередь, ваша репутация, не говоря уж о моей, заслуживают, чтобы мы пожертвовали справедливостью и истиной в пользу чести.

Ян повернулся к нему и какое-то время молчал — невозмутимый, непроницаемый.

— Вы правы, — сказал он наконец.

И опять Бриджмен был в замешательстве. Он готовился долго и пылко убеждать, однако здравый смысл того, кто звался сейчас Яном Хендриксом, представил ситуацию во всей ее отталкивающей наготе. «Странный малый», — подумал Бриджмен. От такой понятливости становилось не по себе.

Через три дня, как и предвидел Бриджмен, в банк явился некий тип, талантливо сочетающий в себе подобострастие и осторожность. Это был мистер Паркинс, поверенный в делах Косгуда. Он завел витиеватые речи, переплетая сожаления графа Косгуда о пережитых джентльменами злоключениях с его же возмущением, вызванным бесстыжими россказнями негодяев, попавших в руки полиции. Мыслимо ли, чтобы граф, друживший с Исааком Ньютоном и Соломоном Бриджменом, мог устроить нападение на своего друга в его же собственном доме! В общем, стряпчему поручено сообщить джентльменам, что его клиент не имеет ни малейшего касательства к этому неслыханному преступлению и надеется из их собственных уст услышать подтверждение своей невиновности.

Наилучшим ответом этому велеречивому лицемерию (и Ян, к восхищению Бриджмена, еще раз это сразу же понял) было молчание. Когда поверенный закончил, Бриджмен и Ян воззрились на него, не говоря ни слова. Их безмолвие стало гнетущим, и стряпчий начал терять уверенность. Бриджмен изобразил на лице скуку, а Ян смерил визитера недобрым взглядом. Он, не шелохнувшись, выслушал речь Паркинса, обращавшегося в основном к Бриджмену, очевидно принимая молодого человека за простого статиста. Наконец Ян спросил безразлично:

— Сколько?

— Простите? — переспросил, повернувшись к нему, сбитый с толку стряпчий.

— Вы меня слышали.

— Я не понимаю… — продолжал упорствовать Паркинс, обращаясь к Бриджмену, чтобы тот прекратил эти неподобающие вопросы. Но Бриджмен и бровью не повел.

— Сколько ваш клиент дает, чтобы обелить свою честь? — четко выговорил Ян без всякого снисхождения.

— Но… честь бесценна, сэр, не вам ли…

— Жизнь тоже бесценна, стряпчий. У вас с собой вексель, так что покончим с кривлянием.

Властный тон Яна выбил у Паркинса почву из-под ног. Бриджмен с трудом скрывал свое веселье.

Стряпчий возвел глаза к небу, словно призывая Бога в свидетели.

— Джентльмены, в самом деле, достойно ли примешивать денежные расчеты к защите чести и…

— Ничуть не менее достойно, — оборвал его Ян, — чем прикарманить вексель, если мы его не потребуем.

Намек был оскорбительным, но стряпчий угодил в ловушку: задание надлежало выполнить любой ценой, чтобы избежать громкого скандала.

— Если уж речь зашла об этом… то что бы сказали джентльмены о трехстах гинеях?

Ян покачал головой.

— Вы же не хотите уйти несолоно хлебавши? Кончайте.

Паркинс посмотрел на Яна, явно пораженный холодностью этого Адониса. Потом тяжело вздохнул, достал из своего кармана свернутую в трубку бумагу и вручил ее Яну. Вексель был на пятьсот гиней.

— Не слишком высокая цена за две человеческие жизни и за каплю воды, чтобы отмыть подлость, — сказал Ян.

Паркинс покраснел, встревожившись.

— Но презрение, которое внушает это дело, — продолжил Ян, — запрещает нам продолжать торг. Мы берем вексель, мистер Паркинс. Всего хорошего.

Ян приготовился встать, но поверенный поднял руку.

— Сэр, не угодно ли взамен подписать вот это заявление, — сказал он, извлекая из своего кармана другой документ.

Ян развернул его: это было обязательство признать, что бесстыдные и нелепые измышления злоумышленников, покушавшихся на жизнь Соломона Бриджмена и Яна Хендрикса, были, по их глубокому убеждению и чести, совершенно безосновательны. Бриджмен велел слуге принести чернильницу и перо, и они с Яном подписали документ, потом присыпали его песком, чтобы высушить чернила, и вернули поверенному.

Уходя, мистер Паркинс бросил на Яна долгий взгляд. Когда он вышел, Бриджмен хлопнул себя по ляжкам и дал волю своему веселью.

— Черт побери, Ян, это мне надо у вас поучиться!

— Кстати, об учении. Что стало с рукописями вашего друга Ньютона?

— Наследники поделили их между собой, вконец перессорившись, и, думаю, почти все продали.

— А у вас самого что-нибудь осталось?

— Да, — кивнул Бриджмен. — Я вам покажу.

— Как он работал?

— Не знаю, поскольку видел только один его инструмент — атанор.

— Атанор?

— Это такая особая печь, в которой он проводил опыты, — ответил Бриджмен, жестом показав примерный размер аппарата.

— Где он?

— Кажется, достался племяннице и ее мужу Джону Кондуиту. Учитывая славу Ньютона, на все его вещи нашлись охотники.

— Есть у вас адрес этого Джона Кондуита?

— Да, — ответил заинтригованный Бриджмен.

— Не окажете ли любезность съездить со мной к нему?

На следующий день после визита Ян с Бриджменом привезли домой странную чугунную печь высотой фута в два, пузатую и тяжелую, — атанор. Кондуиты были даже рады избавиться с выгодой от предмета, назначения которого не понимали.

Ян Хендрикс заплатил сто пятьдесят гиней. Сказочный барыш для Джона Кондуита.

— Таким образом, неудавшееся нападение принесло мне сто гиней, — заключил Ян, прежде чем они уселись за стол.

— Сто гиней?

— Моя доля в векселе Косгуда составляет двести пятьдесят гиней. После этой покупки остается сто.

— Ян, среди сюрпризов, которыми вы меня то и дело балуете, есть один, который я ценю особо, — сказал Бриджмен, поднимая свой бокал, — потому что долго был этого лишен: вы умеете меня рассмешить.

— Ну и слава богу! — сказал Ян, тоже поднимая бокал.

Через две недели трое негодяев были повешены.

В который раз рука заплатила за голову. Вечная несправедливость.

Соломон Бриджмен и Ян Хендрикс смотрели в этот момент, как дуврские утесы растворяются в ноябрьском тумане. Ла-Манш был серым, как жидкая сталь.

 

13. ЯЙЦО ДРАКОНА

Корабль держал курс на Кале. Бриджмен, стоявший на палубе, облокотившись о борт, поскольку предпочитал свежий воздух открытого моря тошнотворной затхлости кают, обратился к Яну, опять сжимавшему между сапог свою сумку с драгоценностями:

— Простите, что заговорил о предметах, которые касаются только вас. Вы сбежали от приглашения маркизы Эберкорн, чтобы не пришлось танцевать гавот с ее дочками на выданье. Но вы весьма пригожий малый и не век же будете прятаться от женского вожделения, которое ничуть не менее настоятельно, чем мужское. Неужели у вас нет никакой склонности к прекрасному полу? Или вы избрали жизнь монаха?

Упрямый ветер, хлеставший Яна по лицу, окрасил его щеки румянцем. Юноша улыбнулся.

— Соломон, то, что я узнал о любовном пыле, было не слишком поучительно. Тела разогреваются под воздействием похоти, а нередко и вина. Каждый использует другого как вещь, чтобы достичь двух-трехминутного животного удовлетворения, во время которого тела выделяют жидкости, предназначенные для воспроизведения себе подобных. После чего приходит усталость, отупение и удивление, что столько трудов было потрачено ради такой малости при полном безразличии к настроению партнера. Предполагаю, что именно это обычно и называют любовью. Однако я не думаю обзаводиться потомством и больше не хочу, чтобы кто-то относился ко мне как к вещи.

Сперва озадаченный, Бриджмен вдруг затрясся от приступа безудержного смеха, и Ян, заразившись, тоже засмеялся.

— Не думаю, что это имеет отношение к тому, что ваш друг Исаак Ньютон называл всемирным притяжением, — добавил Ян.

Бриджмен захохотал еще пуще; англичанин почти выл от смеха, захлебываясь им так, что привлек внимание моряков.

— Счастлив опять развлечь вас, — сказал Ян.

Бриджмен достал из кармана большой носовой платок, на которые тогда была мода, и, прежде чем высморкаться, промокнул себе глаза.

— Но неужели вы никогда не испытываете потребности в присутствии друга, сообщника, который утешил бы вас в моменты одиночества?

— Я терпел присутствие брата Игнасио около десяти лет. Уверяю вас, я ни разу не заскучал по нему с тех пор, как оставил его в Мехико в плачевном состоянии.

Бриджмен, качая головой, подумал почти невольно: «Тело этого малого глухо. Быть может, это благословение для него». Но тем не менее он был озадачен и продолжал настаивать:

— Однако когда вы видите красивую девушку, розу, наделенную всеми природными прелестями, неужели вы не испытываете влечения к ней?

— Соломон, — ответил Ян, — такое создание — один из шедевров природы, как те же самые розы, как бабочки и соловьи, не говоря о попугаях Южной Америки, яркие цвета которых меня восхищают. Но неужели вы думаете, что я испытываю потребность блудить с розами, бабочками, соловьями и попугаями?

Тут Бриджмен не нашелся что возразить. Речь этого юноши была совершенно логична. Правда, она не слишком согласовывалась с тем, что называют здравым смыслом, и англичанин был этим настолько смущен, что больше не задавал вопросов.

Неужели Ян Хендрикс увечен сердцем?

Через два дня почтовая карета доставила их из Кале в Париж, после остановки в Перонне, где они поужинали тушеной капустой и паштетом из кабана, запив белым шампанским вином, которое выбрали, потому что оно стоило дорого и приятно щекотало в носу.

Бриджмен уже два раза бывал в Париже; он нанял плохонькую карету и на почти правильном французском назвал кучеру адрес гостиницы «Лебедь» в квартале Сен-Медар, неподалеку от Потрошиного моста. Там он спросил две самые большие комнаты, и к вечеру измученные, но уже умывшиеся и посвежевшие путешественники были склонны смотреть на жизнь более спокойным взглядом.

— У меня тут есть друзья, которые нас охотно приняли бы, — сказал Бриджмен Яну, — но я предпочитаю, чтобы эта поездка прошла незамеченной.

На следующий день Соломон попросил юного спутника взять свою сумку, и они отправились в карете на набережную Ювелиров, где Бриджмен стал отыскивать вывеску некоего Шаленшона, гранильщика и золотых дел мастера. Она нашлась между вывесками его коллег Бёмера и Деме. Бриджмен сослался на общего знакомого, видимо важного клиента, что произвело на мастера должное впечатление. Шаленшон проводил посетителей в большое подсобное помещение, подальше от визга пилы, которой ученик распиливал глыбу порфира, и ударов молотка, которые два других наносили по мрамору. За соседним верстаком еще один ученик выколачивал выпуклость на какой-то золотой посудине с помощью маленького молоточка с фетровой накладкой.

Шаленшон запер дверь и занял место за большим столом. За его спиной возвышался внушительный сейф. Посетители уселись напротив.

— Я бы хотел, чтобы вы обязались хранить полнейшее молчание о том, что последует, — объявил Бриджмен в качестве предисловия.

— Такие обязательства — часть моего ремесла, — ответил ювелир, кивнув.

Бриджмен сделал знак Яну, тот открыл сумку, достал оттуда самый большой изумруд и протянул ювелиру. Собственно, это была жеода — кусок породы с заключенными в ней кристаллами. Шаленшон прикинул вес на руке и заглянул в проделанное отверстие.

— Благие небеса! — воскликнул он потрясенно, покачав головой.

Потом схватил ручной подсвечник, чтобы рассмотреть внутренность при свете пламени.

— Я жил, чтобы увидеть это, — заговорил он снова. — Должно быть, этот камень вырван из чрева дракона! В оболочке заключено столько богатства, что и у короля закружилась бы голова.

Ювелир положил камень на стол.

— Неслыханная вещь! Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из моих коллег видел когда-либо подобное сокровище. Чем могу помочь, господа?

— Мы хотим разрезать на куски содержимое этого камня, чтобы продать, — ответил Бриджмен. — Сами понимаете, мы не можем сделать это в его нынешнем состоянии. Только король мог бы его купить. А мы не хотим привлекать внимания.

Шаленшон кивнул.

— Вам придется раскрыть оболочку и обтесать содержимое. Мы пришли, чтобы посоветоваться на этот счет.

— В самом деле, прежде всего надо разбить это яичко. Там я заметил камни удивительного размера. Тогда и поглядим, сколько их и каково их качество. А уж затем решим насчет огранки.

— Сколько времени понадобится, чтобы его разбить? — спросил Бриджмен.

— Можем сделать это прямо сейчас.

Бриджмен перевел предложение ювелира для Яна, который сразу же согласился.

— Давайте, — сказал он.

Шаленшон встал, взял камень и направился к верстаку в углу комнаты. Он положил жеоду на толстый деревянный круг, прижал винтом, потом взял большое стальное долото и молоток. Нанес первый удар. Полетели осколки. Жеода раскололась на шестом. Ювелир извлек из тисков три больших обломка и положил их на стол.

— Посмотрим, — сказал он, протянув руку к небольшой лупе.

Бриджмен и Ян наклонились к расколотому камню и застыли в восхищении. При свете свечей стали отчетливо видны большие, не совсем правильные кристаллы с природными гранями. Казалось, они прорастали из породы, пылая зеленым огнем. Самый крупный был размером с два больших пальца взрослого мужчины. Другие, поменьше, казались молодыми побегами или горошинами, застрявшими в серой массе.

— Вот этот, — сказал Шаленшон, указывая на самый крупный, — будет стоить по меньшей мере пятьдесят тысяч ливров. Но я бы предпочел судить о его чистоте с большим удобством.

— Что для этого надо сделать? — спросил Бриджмен.

— Отделить его.

— Это трудно?

— В любом случае придется расколоть эти обломки на еще более мелкие, чтобы извлечь все самое ценное. Затем я отпилю камни от их основания, начиная с самых красивых.

— Сколько времени потребуется для самого крупного?

— Один час.

— Можем мы прийти завтра? — спросил Бриджмен.

— Моя лавка всегда открыта для вас.

— А сколько времени вам потребуется, чтобы извлечь все камни?

— Можете смело рассчитывать на месяц, — ответил Шаленшон.

День уже был в самом разгаре, и ювелир попросил господ разделить с ним скромную трапезу. На козлы поставили широкую доску, и все трое уселись за стол. Трапеза была простая, но вкусная: горшочек утиного паштета, картофельный салат, мягкий сыр бри, приятно заменивший недодержанный чеддер. Довершили ужин две бутылки анжуйского. Ян особо оценил хлеб, которого еще не пробовал.

Потом юноша уложил обломки в сумку.

Когда они распрощались с хозяином, произошел некий достопамятный для Бриджмена инцидент. Шел снег, и, ступив ногой на немощеную улицу Сен-Никола, Соломон поскользнулся и чуть не упал в грязную лужу. Ян подхватил компаньона твердой рукой. У англичанина вырвался крик. Бриджмен повернулся к своему спутнику и с изумлением уставился на него, прерывисто дыша.

Со времени встречи в Саутгемптоне это был их первый физический контакт.

— Что с вами? — удивился Ян.

— Вы…вы… — промямлил Бриджмен, растирая себе запястье.

— Ну?

— Вы меня словно обожгли!

Ян удивленно поднял брови.

— Я всего лишь попытался вас удержать, — заметил он безразличным тоном.

— Знаю. Но какой-то мощный флюид поразил меня в запястье… — сказал Бриджмен, сопроводив эти слова вопросительным взглядом.

— Прошу прощения.

— Вы знали, что обладаете этим флюидом?

— Да, — признался Ян неохотно. — Из-за него-то…

Но он не закончил фразу. Впрочем, Бриджмен и не настаивал. Они вернулись в гостиницу, не говоря ни слова.

За ужином Бриджмен, казалось, сперва долго ворочал языком во рту, впрочем занятом смакованием пулярки в соусе, прежде чем заявить:

— Ньютон бы вас очень ценил, Ян. Он верил в существование этого флюида, которым вы обладаете, но с которым сам он никогда не экспериментировал. Он был убежден, что некоторые существа, человеческие существа, связаны теснее, чем обычно, с силами Вселенной.

Ян был заинтригован, но не более того.

— Вы один из них, Ян. Мне неведомо, как сложится ваша жизнь, но верю, что, если вы осознаете свой дар и направите в нужную сторону, ваша судьба станет исключительной. Неслыханное богатство, которое вы похитили у ваших мучителей, уже свидетельствует о том, что вас ведет некая звезда. Но я догадываюсь также, что не это цель вашей жизни. Какова она — я не знаю. Однако предчувствую, что вы долго будете удивлять мир.

Глаза Яна заблестели. Он спросил:

— Все это потому, что вы ощутили ожог, когда я коснулся вашего запястья?

— Не только. Ожог всего лишь помог обнаружить это. Я наблюдаю за вами с тех пор, как повстречал в Саутгемптоне. И я видел вас в деле, когда в Лондоне на нас напали бандиты. Вы казались природной стихией, сорвавшейся с цепи и восставшей против сил зла. На вас был направлен пистолет, их было трое против двоих, к тому же мы были захвачены врасплох. Но вы действовали с такой быстротой, что дух захватывало. Кто бы мог подумать о перце? Не сомневаюсь, что и тех, кто преграждал вам путь, вы отправляли на тот свет с таким же проворством. Драконово яйцо — это вы сами!

Ян расхохотался. Его превосходные зубы блеснули в свете свечей.

— Это вы обо мне?

— Да, о вас! — воскликнул Бриджмен с неожиданным пылом. — Если вы притворяетесь, будто вам плевать на дары, которыми вас наделила природа, то это преступление!

Ян был взволнован. Он даже не замечал раньше за пригревшим его уравновешенным англичанином подобной горячности. Но догадывался, что Бриджмен страстно в него верит.

— Вы невинны, я это знаю, — продолжал Соломон. — Но осознайте вашу невинность и ответственность, которую небо возложило на вас.

— Что же мне делать?

— Я вам сказал. Осознайте.

Бриджмен налил вина своему удивленному и задумчивому сотрапезнику.

 

14. ТЫ ХОТЕЛА ЧТО-НИБУДЬ НА ПАМЯТЬ?

Поскольку их пребыванию в Париже предстояло затянуться, а погода была слишком холодной, чтобы ходить пешком, Бриджмен решил оставить за собой наемную карету — старую колымагу с облупленной позолотой и потертой обивкой, грязную и скрипучую. Но у кареты имелось одно несомненное достоинство: она пробуждала у других высокомерную снисходительность, а не зависть. Выехав пораньше, они избегали немыслимых заторов на улицах, столкновений с другими каретами, подводами, ручными тележками и всадниками, не говоря, разумеется, о пешеходах, невозмутимо шлепавших по грязи среди проклятий и брани. Возвращение же было совсем другим делом, тут приходилось или запастись терпением, или же смириться с обстоятельствами и возвращаться в гостиницу пешком, продрогнув до мозга костей.

Подкрепившись кофе, хлебом и сыром, компаньоны прибыли к двери Шаленшона как раз к тому моменту, когда тот открывал замки своей мастерской в окружении притопывающих от холода учеников.

Ювелир предложил своим посетителям подождать в кабинете, пока оживляли печки и разводили жаркий огонь в большом камине. Затем попросил обломок с большим изумрудом. Бриджмен и Ян смотрели, как он работает. Через час на фрагменте было сделано девять надпилов. Еще через час с небольшим Шаленшон извлек драгоценный камень и показал владельцам, заставив его сверкать на свету.

Ученики смотрели издали. Одного из них, розового толстяка, открывшееся взору сокровище совершенно загипнотизировало.

— Кардинал Флери, — сказал Шаленшон, любуясь продолговатым изумрудом.

— Что? — не понял Бриджмен.

— Доступ к сердцу сильных мира сего находится в самом чувствительном его месте, господин Бриджмен, разве непонятно?

Оба рассмеялись.

— Но кто такой кардинал Флери? — спросил Бриджмен.

— Первый министр. Неужели вы не знали?

Французы всегда полагали, что об их делах должна знать вся вселенная.

Ян весь обратился в слух, поняв эти простые слова: «кардинал» и «первый министр».

— А почему кардинал купит этот камень ценой в пятьдесят тысяч фунтов? — настаивал Бриджмен.

— Потому, сударь, что он обеспечит себе этим благосклонность королевы.

— Кардинал — любовник королевы?

— Да нет же, сударь. Ему семьдесят пять лет. И влюблен он во власть. А этой любовнице безразличен возраст ее воздыхателей.

— Что он собирается делать с камнем? — спросил Ян Бриджмена.

Должно быть, ювелир понял вопрос, поскольку обратился к молодому человеку.

— Господа, я даю вам за него сорок пять тысяч ливров. Свой барыш я получу, продав его после огранки.

Бриджмену почти не понадобилось переводить.

— А остальные камни? — опять спросил Ян.

— Скоро дойдем и до них, — ответил Шаленшон, очевидно слегка владевший английским. — Дайте мне время.

Через тридцать три дня яйцо дракона, как его окрестил Шаленшон, отдало наконец все заключенные в нем богатства.

Изумрудов на триста тридцать тысяч ливров. Двадцать семь камней исключительного размера и чистоты.

— У меня самого нет таких денег, — заявил Шаленшон. — Большой изумруд купил Флери, одиннадцать других я продал своим собратьям по ремеслу. С вами мы в расчете, вы получили от меня сто девяносто восемь тысяч ливров. Но здесь спрос не настолько велик, чтобы я мог сбыть остальное в требуемые вами сроки.

Нельзя было усомниться в его искренности: ювелир не скупясь заплатил за три средних изумруда, стоивших тем не менее двадцать девять тысяч ливров.

Бриджмен и Ян, уже чуть-чуть усвоивший французский, переглянулись, не говоря ни слова. «Триста тридцать тысяч фунтов. На это можно открыть еще один банк», — подумал Ян.

— У вас остается камней на сто тридцать две тысячи, — добавил ювелир, — но здесь вы их не получите: если я выставлю на продажу оставшиеся шестнадцать штук, за них не дадут настоящую цену.

— И что же тогда? — спросил Ян.

— Продайте их в другом месте, — посоветовал ювелир.

— Где?

— В Амстердаме или Санкт-Петербурге.

— Все это дивно и прекрасно, — заявил Ян, выучивший это выражение за те недели, что они провели в Париже, — но что нам делать с остальным?

Шаленшон посмотрел на него с веселым удивлением: он в первый раз слышал, как молодой человек произносит по-французски целую фразу.

— Вы очень хорошо говорите на нашем языке, господин Хендрикс, правда с пьемонтским акцентом.

Нимало не заботясь о своем акценте, Ян вынул из сумки большой рубин и звездчатые сапфиры и положил их на стол перед ювелиром.

Тот вскрикнул:

— Боже всемогущий! Да откуда вы взялись, господа? Это же камни с престола Господня, как его описывает пророк Иезекииль!

Он вытянул шею, потом недоверчиво взял в руки рубин и рассмотрел камень со всех сторон.

— Невероятно, — пробормотал Шаленшон. — Это прекраснее, чем сокровища Голконды!

Но звездчатые сапфиры оказались, без сомнения, слишком сильным испытанием для его чувств. Ювелир встал и, схватив графинчик мадеры, налил себе полный стакан, потом осушил его почти одним духом.

— Простите меня, но никогда еще ювелиру не доводилось испытывать подобное потрясение. Этот рубин, — сказал он, обращаясь на сей раз к Яну, об истинной роли которого в этом деле начинал догадываться, — это же глаз дракона, которого вы выпотрошили, верно?

— Мне и в самом деле случалось потрошить драконов, господин Шаленшон, — сказал Ян, — но их внутренности зловонны, как и у всех этих тварей, разве вы не знали? Камни, что вы видите перед собой, — истинные плоды земли, ее яблоки, груши и вишни. Прежде вы видели только незрелую зелень. Возьмите себя в руки и скажите нам, на каких рынках огородники продают такие плоды.

Шаленшон какое-то время смотрел на Яна, сбитый с толку его речью, сказанной все с тем же неопределимым акцентом. Неужели этот молодой человек лишился рассудка? Каких драконов он потрошил? Ювелир повернулся к англичанину:

— Ваш друг — человек необычайный, господин Бриджмен. Если бы он не был вашим другом, я бы решил, что мне явился архангел, чтобы загадать загадку. Архангел? Нет, скорее сфинкс.

Шаленшон встал и стал мерить шагами комнату.

— Сейчас вы истощили финансы любителей камней во Франции. Я уже посоветовал вам Амстердам или Санкт-Петербург. Повторюсь, но с небольшой оговоркой: Амстердам и Санкт-Петербург. И еще Берлин. И Вена.

Бриджмен, казалось, погрузился в долгие раздумья. Наконец он кивнул.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, господин Шаленшон. Благодарю вас за ваши советы. Мы им последуем.

Ян убрал рубин и сапфиры в сумку, а Шаленшон вручил Бриджмену шестнадцать ограненных его стараниями изумрудов, каждый в пакетике из толстой бумаги.

— Будьте осторожнее, эти камни не так тверды, как алмазы, и портятся, когда трутся друг о друга.

Они подписали бумаги. Бриджмен пригласил Шаленшона на ужин, чтобы отметить заключение сделки. Ювелир выбрал Королевский трактир на улице Планш, рядом с особняком принца Изенгиенского.

В меню был фазан с капустой, паштет из зайчатины и салаты. Запивали шампанским, которое Ян в конце концов оценил. Потом сотрапезники расстались, обменявшись заверениями в дружбе и пожеланиями процветания.

— Итак, вы владеете векселями на сто девяносто тысяч фунтов, — сказал утром Бриджмен. — Что намереваетесь делать?

Они наслаждались кофе в зале гостиницы, на заре своего предпоследнего дня в Париже.

— Поехать в Амстердам, собрать жатву в сто тридцать две тысячи фунтов, если не больше. Ведь во столько Шаленшон оценил оставшиеся изумруды.

— А затем?

— Основать другой банк. Трехсот тридцати тысяч фунтов должно ведь хватить? Не считая прочего золота. И других камней. Этого хватит даже на третий банк.

У Бриджмена чуть не отнялся язык.

— Еще один банк? И третий?

— Филиалы банка Бриджмена и Хендрикса.

— У меня на это больше нет денег.

— Купите акции на свои доходы с лондонского банка. Я вам ссужу. У меня есть деньги, у вас опыт.

— Какова ваша цель в жизни, Ян?

— Соломон, я не умею произносить речи. И не знаю, есть ли у меня цель в жизни. Думаю, скорее у самой жизни есть для меня цель. Люди упиваются деньгами, потому что те позволяют им получать смехотворные удовольствия. Поедать дорогие блюда, одеваться, как короли, которыми они не являются, заводить любовниц, которые льстят их тщеславию больше, чем их чувствам. И еще мучить слабых. Вы даже не представляете, как испанцы помыкают индейцами только потому, что их власть над ними безгранична. Моя судьба едва ли стала бы завидней. Согласитесь, я был бы глупцом, пренебрегая силой, которую мне дают деньги, — на самом деле это моя единственная защита от людского безумия и злобы. В моей сумке полно камней и золота, которые лежат там без малейшего употребления. Ведь не могу же я ни есть два раза подряд, ни спать сразу во всех постелях стокомнатного дворца. Скажите, Амстердам подходящий город для открытия банка?

— Превосходный. Он ссужает деньгами всех государей планеты, не говоря о купцах.

— Тогда почему же вы удивляетесь?

— Я не понимаю, к чему вы стремитесь, — ответил Бриджмен.

— Я же вам сказал: не хочу больше зависеть от развратных монахов и похотливых старух.

— Вы сами хотите повелевать.

— Тоже нет. Если я чем-то ценен, то хочу влиять на равных себе. Я ведь видел, как Уолпол, премьер-министр, принял нас: банкиров уважают не меньше, чем королей.

Бриджмен задумался.

— Если бы Исаак вас знал, — сказал он наконец, — он бы безумно в вас влюбился. Больше, чем в Дюйе.

— Дюйе?

— Фатио де Дюйе, швейцарский математик. Ньютон в него влюбился, а тот его покинул. Исаак от этого заболел.

Ян пожал плечами.

— Опять любовные истории.

— Неужели вы так бесчеловечны?

— Нет, просто осторожен, — ответил с улыбкой Ян, намазывая хлеб маслом, перед тем как посолить.

Бриджмен комически сморщился.

— Вы же сами не хотели ехать в Амстердам, — сказал он. — Как же теперь решились?

— Очень просто. Вы поручитесь честью, что я — Филипп Уэстбрук, директор вашего банка в Лондоне, или Гийом де Бове, ваш агент в Париже.

— Но вы же… черт знает что! — воскликнул Бриджмен со смехом.

— Вы уже засвидетельствовали разок, что я — Ян Хендрикс. Даже сами подыскали мне это имя. Неужели вам теперь не хватит воображения?

— Черт знает что! — повторил Бриджмен. — Я сам высидел дракона из яйца.

— Вы еще и недовольны! — засмеялся Ян.

Это был их единственный свободный день со времени приезда в Париж. Так что они отправились полюбоваться собором Парижской Богоматери, потом прогулялись, поужинали и, поскольку завтра их ожидало новое путешествие, решили лечь спать пораньше.

Они вернулись в гостиницу.

Ян ни на миг не выпускал свою сумку из рук, получив от Шаленшона векселя на сто девяносто восемь тысяч ливров и ограненные камни. Он засунул ее под кровать, рядом с ночным горшком, задернул шторы и оставил свечу зажженной, на случай если захочет пить.

Он уже задремал, когда в дверь постучали. Ян встал и, подойдя на цыпочках к двери, сперва приложил к ней ухо, не торопясь открыть смотровое окошечко. Как ему показалось, там был кто-то не один — многочисленные поскрипывания пола и шумное дыхание явно указывали на это. Ян приоткрыл окошечко и действительно уловил чьи-то торопливые движения. Но перед собой увидел только очаровательное женское личико, освещенное свечой. Золотистое пламя бросало отсветы на грудь, открытую гораздо больше, чем предписывала скромность.

— В чем дело? — спросил он нарочито сонным голосом.

— Мессир, — пролепетала юная особа, — я горничная, занимаюсь комнатами. Говорят, вы нас завтра покидаете. Вот я и подумала, что вы, может, не захотите уехать, не оставив мне что-нибудь на память.

Она прижимала к корсажу бутылку вина.

— Увидимся завтра утром, — сказал Ян недовольно.

Тут он заметил у двери мужскую руку и услышал, на этот раз вполне отчетливо, шумное сопение.

— Завтра я не работаю, мессир, и мне будет жаль, если я вас больше не увижу…

Западня.

Ян прикинул прочность двери. Может, и выдержит напор одного мужчины, а может, и нет. Уж двоих-то вряд ли.

— Ладно, дайте мне время одеться. Это недолго.

Он захлопнул окошечко. Сердце колотилось. Надо предупредить Соломона, спящего в соседней комнате. Перегородки между их номерами тонкие, накануне он отлично слышал, как его компаньон храпел. Ян постучал. Никакого ответа. Плохо дело. Он поспешно натянул штаны и рубашку, опоясался ремнем с кинжалом в ножнах, взял сумку и открыл окно. Осмотрел карниз. Тот был довольно широк, в две мужских ступни шириной, но ближайшая точка опоры — водосточная труба — находилась возле окна Бриджмена. Юноша стал осторожно продвигаться вперед, пока не смог ухватиться за нее и заглянуть в комнату англичанина. Открывшееся зрелище заледенило ему кровь. Бриджмен сидел на стуле, связанный и с кляпом во рту, под надзором бандита в надвинутой на глаза шляпе. Ян отступил. Должно быть, бандиты под каким-то предлогом проникли в комнату его спутника и, увидев, что сумки там нет, взялись за него.

До мостовой футов тридцать. Прыгнув, Ян рисковал сломать ногу. И если тогда у него начнут отбирать сумку, он не сможет ни защищаться, ни тем более погнаться за напавшими. Он глубоко вздохнул. Изо рта вырвалось облачко не чувствуя пальцев ног, Ян повернул к окну своей комнаты, но не остановился, а добрался до следующего. Ему вспомнилось, что утром туда вселился какой-то француз со шпагой. Он попытался заглянуть внутрь сквозь заиндевевшее стекло. Если постоялец не съехал, то наверняка спит. Комнату освещала свечка. Ян сильно постучал в окно. Дорога была каждая секунда, поскольку, не получив желанного ответа, бандиты наверняка взломают дверь в его комнату.

Полог кровати отодвинулся, и появилось удивленное лицо. Потом к окну приблизился белый силуэт в ночном колпаке и длинной рубашке. Окно открылось. Перед ним стоял человек зрелых лет с отвислыми усами.

— Какого черта…

— Сударь, ради бога, бандиты пытаются взломать мою дверь, — зашептал Ян. — Помогите мне. Они связали моего товарища…

— Англичанина? Что за вздор…

— Сударь, заклинаю вас, — взмолился Ян, стуча зубами от холода и почти не чуя под собой замерзших ног.

— Влезайте, — велел человек. — Если будете так дрожать, свалитесь вниз. Где ваша комната?

— Рядом с вашей…

В этот миг раздался глухой удар. Услышав его, француз выпучил глаза.

— Вот видите… — сказал Ян.

— Сюда! — приказал человек в ночной рубашке и вооружился шпагой. Затем торопливо открыл сундук и вытащил оттуда пистолет. — Умеете с этим обращаться? — спросил он Яна.

— Да, — ответил тот, схватив оружие.

Француз с грохотом распахнул дверь. Они с Яном выскочили в коридор как раз в тот момент, когда два человека и в самом деле вламывались в соседний номер. Девица пронзительно взвизгнула.

— Ха, ребятки! — крикнул усач, ткнув в их сторону шпагой. — Попались!

Ближайший к двери бандит попытался удрать. Усач сделал выпад и пропорол ему бок. Тот заорал.

— Еще один шаг — и насажу как на вертел!

Ян с пистолетом в правой руке и сумкой в левой бросился к комнате Бриджмена. Дверь открылась, и на пороге появился бандит, приставленный сторожить англичанина.

— Да что тут у вас? — пробормотал он.

Тут он заметил Яна, нацелившего на него пистолет, человека со шпагой, девицу и своего сообщника, со стонами истекающего кровью. Бандит отпрянул и кинулся бежать по коридору. Ян прицелился и выстрелил ему в ноги. Вор рухнул, заорав от боли. Ян перепрыгнул через него и ворвался в комнату Бриджмена. Освободил другу запястья и сунул ему в руки сумку, потом опять выскочил в коридор. Девица тем временем попыталась улизнуть. Ян нагнал ее в два прыжка.

— Сюда, красотка! — сказал он, схватив ее за руку, и, не обращая внимания на всхлипывания, грубо втолкнул в свою комнату.

Из трех разбойников невредимым остался один-единственный, тот, кто первым проник в комнату Яна.

Появился растерянный Бриджмен. Переполошенные криками и грохотом, сбежались и слуги, и хозяева гостиницы. За ними, бормоча проклятия, притащился еще какой-то постоялец.

— Господа, — торжественно объявил человек со шпагой, приняв воинственный вид и явно не сознавая, что, несмотря на шпагу в руке, оставался в ночной рубашке и колпаке, — я королевский офицер, возглавляю сбор налогов в Аквитании, а этих негодяев ждет виселица или галеры. Мадам, — обратился он к хозяйке, — прошу принести веревки.

— Этот человек ранен, — сказал Ян, указывая на вора с простреленной ногой. — Христианское милосердие требует оказать ему помощь, прежде чем судить.

— Вы правы, мой мальчик, — сказал сборщик налогов. — Он будет повешен, когда выздоровеет. Пусть позовут цирюльника.

«Опять та же сцена, что тогда у Бриджмена, — подумал Ян, пораженный сходством, — с той только разницей, что теперь на одно действующее лицо больше».

— Господа, я Обер дез Эньян, состою на королевской службе, — представился офицер.

— Соломон Бриджмен, лондонский банкир.

— Ян Хендрикс, торговец драгоценными камнями.

Они пожали друг другу руки. От прикосновения Яна дез Эньян вздрогнул.

— Черт побери, господин Хендрикс, вы носите в себе молнию!

Ян сделал вид, будто смеется. Хозяева гостиницы принесли веревки. Злоумышленников связали.

— Этот малый, — объявил дез Эньян Бриджмену, показав на Яна, — достоин быть королевским мушкетером.

Прибыл цирюльник со своими инструментами и попросил, чтобы раненого спустили на первый этаж и положили на стол.

— Пойду передохну, — сказал Ян.

— Я тоже, — кивнул Бриджмен, совершенно разбитый.

Ян, держа сумку в руке, закрыл за собой дверь и тут заметил за пологом кровати какое-то шевеление. Девица! Он и забыл о ней. Среди всеобщей суеты никто ее не хватился. Она, должно быть, спряталась, когда хозяева принесли веревки, чтобы вязать воров. Ян подошел к кровати и бесцеремонно вытащил ее из убежища.

— Пощадите… — взмолилась девушка.

Он иронично рассмотрел ее. Рыжая, смазливая, с пышным и тяжелым узлом волос, с молочно-белой кожей.

— Ты хотела что-нибудь на память, — сказал он насмешливо.

Девушка смотрела на него со страхом, по-прежнему прижимая к груди бутылку. Ян взял вино из ее рук.

— Это в придачу к нашим удовольствиям, верно?

Откупорив бутылку, Ян налил вина в стакан и протянул ей.

— Сперва ты, принцесса.

Казалось, это испугало ее еще больше.

— Что такое? Разве тебя не мучает жажда после стольких волнений? — спросил он, поднося стакан к ее губам.

— Нет, — пролепетала она, объятая ужасом.

— Ты права, отравленное вино жажду не утоляет. А оно ведь отравлено, верно?

Девица задрожала.

— И поутру нашли бы только мой труп, не так ли, красавица? — спросил Ян, вплотную приблизив к ней лицо.

— Это они… Они меня заставили… Они…

Это было похоже на правду. Возможно, девица даже не знала, ради чего мерзавцы затеяли покушение. Она была чуть жива от страха. Ян поставил бутылку на одноногий столик, вытащил из-за пояса кинжал, попробовал остроту лезвия пальцем и посмотрел на девушку.

— Нет… я вас умоляю…

Ян направил острие в ее сторону.

— Нет! — крикнула она.

Резким движением он вспорол корсаж ее платья снизу вверх и обнажил грудь.

— Приятное зрелище, — сказал Ян, кивая.

Затем опустил лезвие к юбке и разрезал пояс. Юбка упала. Девица осталась нагой.

— Сними чулки, — приказал он.

Она подчинилась. Ян опять кивнул и положил руку ей на грудь. Девушка сдержала крик. Он толкнул ее к постели. Красавица не сводила с него глаз, даже не моргала.

— Да, смотри хорошенько, ты ведь сама хотела что-нибудь на память.

Его ласки сделались нескромными. Она начала коротко вскрикивать. Он повалил ее на постель и стал гладить груди; соски немедленно отвердели, и девица тяжело задышала, вытаращив глаза. Когда Ян скользнул рукой по ее лобку, эффект удивил его самого.

— Кто вы? — вскричала она, совсем потеряв голову. — Колдун?

Тем не менее Ян не прекращал свои ласки. При каждом его прикосновении девицу сотрясала дрожь. Ян овладел ею. Она замерла, потом стала неистово извиваться, словно большая змея. Он по-прежнему был в ней. Наконец девушка обняла его за шею и прошептала:

— Я знаю, что вы мне не поверите. Но я вас люблю. Вы колдун… Я вас люблю больше, чем самого Господа…

С последним толчком он излил в нее семя. Она расплакалась.

— Почему ты плачешь?

— Потому что я никого не буду любить так, как вас… Никогда.

Ян не торопился выходить из нее, смакуя это странное пребывание в чужом теле, потом, наконец отстранившись, посмотрел, как девушка лежит на постели, словно принесенная в жертву.

— Теперь уходи, — сказал он, протянув ей пять ливров. — Немедленно покинь квартал и даже Париж, чтобы стража тебя не нашла.

Вернувшись к действительности, девушка села, бросила на него жалобный и растерянный взгляд, потом попыталась закутаться в то, что осталось от ее одежды. Ян стоял нагой, напустив на себя суровость.

— Вы меня даже не поцеловали ни разу, — сказала она у двери с упреком.

— Я ведь не первый из твоих любовников. У них и проси поцелуев. Ты мне готовила смерть, я тебе подарил две жизни. Если это будет девочка, назови ее Севериной.

— А если мальчик?

— Исмаэлем.

— Никогда не забывайте, что я вас люблю.

Ян пожал плечами и надел халат.

Потом открыл дверь, вытолкнул девицу наружу и опять лег в постель. Спать оставалось мало. Скоро рассвет.

В самом деле, странно, что все любившие его вели себя как враги.

 

15. ДУХИ, БАНКИ И ЛЮБОВЬ

Лейтенант дез Эньян не любил проволочек. Когда Бриджмен и Ян, умывшиеся и одетые, хоть и разбитые, спустились вниз выпить кофе, там уже присутствовали четверо полицейских с их лейтенантом. Они слушали рассказ офицера налоговой службы, второго по рангу после главного откупщика. Его авторитета и корпоративной солидарности вполне хватило для протокола.

Признания воров, лежавших в углу зала со скрученными за спиной руками, среди которых был еще и раненый с перевязанной ногой, довершили дело. Злоумышленники были молоды, но даже если это и внушало кому-то наивное сочувствие, приходилось всерьез опасаться, что их жизни вскоре будут изрядно укорочены виселицей.

Лейтенант полиции записал имена и адреса иностранцев. Бриджмен взял слово:

— Мы хотим знать, кто был зачинщиком этого заговора.

Злоумышленников допросили. Терять им было уже нечего, и они признались: первый подмастерье Шаленшона.

— Арестуйте его, — сказал Бриджмен, бросив взгляд на свои нюрнбергские часы-луковицу. — Шаленшон открывает мастерскую через несколько минут.

Двое полицейских ускакали верхом.

— Значит, план отравления принадлежал подмастерью? — спросил Ян грабителей.

Те закивали.

— Мы зашли к вашему другу в поисках сумки, а когда ее там не оказалось, отправились к вам.

— Девице было поручено соблазнить моего друга?

— Нет, она хотела вас.

— Когда в дверь постучали, — объяснил Бриджмен, — девица сказала, что принесла мне кувшин с водой. Я поверил, потому что мой и в самом деле был почти пуст. Тут они набросились на меня втроем, я даже крикнуть не успел. Потом сразу же связали и обыскали комнату.

— Где эта девица? — спросил дез Эньян.

— Я думал, вы ее схватили, — удивленно поднял брови Ян.

— Проклятье! Сбежала!

— Мы и без нее знаем достаточно, — вмешался лейтенант полиции. — Отыщем потом.

— Подождите! — воскликнул Ян.

Он поднялся в свою комнату за бутылкой с отравленным вином и вручил ее полицейским.

— Вы ведь называете это «кладбищенской росой», лейтенант?

Тот расхохотался, вслед за ним и остальные.

— Девица хотела опоить меня этим вином, чтобы отметить нашу встречу.

Хозяева гостиницы слушали с испугом.

— Никому больше нельзя доверять, — пробормотала жена.

Ян воздержался от замечания, что, если бы она увидела содержимое сумки, он бы и за ее честность не поручился. Потом велел подать служивым кофе и вина. Через час вернулись двое полицейских с подмастерьем. Им оказался тот самый толстяк, все такой же розовый, несмотря на свой растерянный вид. Он шел понурив голову.

— Узнаете вы этого человека? — спросил лейтенант, предъявив его бандитам.

— Это он!

— Как вы нашли наш адрес? — спросил Ян у подмастерья.

— Как-то вечером, когда вы ушли, я проследил за каретой.

— А яд — ваша затея?

Подмастерье пробормотал что-то неразборчивое.

— Говорите громче, чтобы вас слышали!

— Такому хлыщу еще и такое богатство! — зло крикнул подмастерье.

— Заберите всех четверых, — приказал лейтенант, раздраженный его наглостью. — Господин главный сборщик, господа, мое почтение.

Он надел шляпу. Четырех злоумышленников вытолкали в двери, потом запихали в поджидавший на улице фургон.

Разумеется, почтовую карету на Брюссель Ян с Бриджменом упустили. Выехать теперь они могли только на следующий день. Так что они устроились в зале гостиницы, попивая кофе и грызя орехи. Хозяин, который не знал, как заслужить прощение за ночной скандал, окружил их особым вниманием.

— На нас нападают уже пару раз, — заметил Ян по-французски.

— Нет, всего лишь во второй раз, — поправил его Бриджмен.

— Какая разница?

Англичанин, достаточно знавший французский язык, объяснил, что «пара» ограничивается только двумя, а после «второго» могут быть и другие.

— На нас будут нападать всякий раз, как только увидят богатства в наших руках. И я не уверен, сможете ли вы опять спасти нас. Да и сейчас ума не приложу, как бы вы обошлись без вмешательства господина дез Эньяна, — сказал Бриджмен.

— Каково же решение?

— Перевозить только то, что не обидно потерять. Ведь банк — это и есть средство сохранить богатство, не подвергая себя опасности. По этому поводу возвращаюсь к вашему замыслу основать банк в Амстердаме. Во-первых, вы испытаете там гораздо больше трудностей, чем в Лондоне, где я был в некотором роде вашим ходатаем в закрытых кругах. А система голландских гильдий еще более неприступна, чем банкирское сообщество Лондона. Далее, вам вовсе незачем основывать банки повсюду. Это потребует служащих, которым вы бы доверяли, ведь я не могу быть в двух городах одновременно. К тому же придется платить им жалованье, что сократит ваш доход.

Ян кивнул.

— Ваши деньги вполне могут приносить плоды, — продолжил Бриджмен, — если поместить их в уже существующий надежный банк. Ведь я не вечен, Ян, и, когда меня не станет, вам придется руководить не только лондонским банком, но и амстердамским, если предположить, что удастся открыть его.

Ян обдумал эти советы.

— Что вы называете надежным банком за пределами Лондона?

— Например, Прусский и Шведский банки. Париж я вам не советую. Французы еще не оправились от последствий инфляции, устроенной Джоном Лоу.

Он объяснил своему собеседнику, как образовался огромный мыльный пузырь из необеспеченных ассигнаций и как он лопнул, когда они обесценились. Ян был поражен.

— Неужели власти не могли положить этому конец?

— Мой дорогой Ян, власти, как вы говорите, были первыми зачинщиками. Услышав ваши вчерашние слова, я подумал, что вы уже знаете об этом. Легкие деньги — все равно что излишек вина: те, кто в них больше всего нуждается, государи и прочие власть имущие, опьяняются ими гораздо сильнее, чем мелкий люд, привыкший к умеренности. Эта слабость встречается повсеместно, и даже голландцы, у которых, однако, репутация людей осторожных, несколько десятилетий назад разоряли себя, помешавшись на тюльпанах. Дошли до того, что покупали луковицы этих цветов на вес золота и даже дороже.

Ян засмеялся.

— Луковицы тюльпанов?

— А куда подевалась девица? — спросил вдруг Бриджмен чуть насмешливо.

Вместо ответа Ян невозмутимо посмотрел на него.

— Не притворяйтесь, будто не знаете, Ян. Я слышал, как она плакала в коридоре сегодня ночью, незадолго до рассвета.

— Вот как? Тогда вы уже обо всем догадались. Она хотела от меня что-нибудь на память, — признался наконец Ян как можно небрежнее. — Думаю, она получила то, чего ей надолго хватит.

— Насколько я понял, она хотела также отравить вас, — напомнил Бриджмен.

— Я оставил ей жизнь и подарил еще одну. Взамен взял слово покинуть Париж.

— Ваш хладнокровный аскетизм отнюдь не предвещал подобного поворота, — заметил Бриджмен, явно забавляясь.

— Захотелось попробовать, каково это, когда никто не навязывает.

— И что вы об этом думаете?

— При условии, что все происходит само собой, это даже приятно.

В течение всей поездки Бриджмен раздумывал о поведении своего компаньона. Избыток сострадания, которое он со времени их первой встречи изливал на юношу, принятого им за бедную, заблудшую душу, иссякал. Изменение его отношения к этому малому удивило его самого.

«Дикая кошка, которая может превратиться в тигра, если ей угрожают, — думал Соломон. — Убийство его не пугает. И это сравнение применимо не только в духовном плане, но и в физическом. Его ловкость и выносливость удивительны. Идти полуголым в разгар зимы по карнизу в тридцати футах над землей — это же надо!»

Они были в почтовой карете одни, поскольку погода и близость Рождества не побуждали людей к путешествиям. Временами лошади, надежно укрытые попонами, скользили на обледенелой дороге и карету опасно заносило, так что кучер замедлял ход. Пар, оседавший инеем на внутренней стороне стекол, затуманивал черно-белый пейзаж за окошками. Пассажиры кутались в шубы.

— На чем ваш друг Ньютон основывал свои поиски эликсира бессмертия? — спросил Ян между двумя толчками.

— Затрудняюсь вам сказать: перед смертью он сжег те свои бумаги, секрет которых не пожелал раскрыть. Они хранились в большом сундуке. Я знаю это, потому что сам их видел, когда он открывал этот сундук несколько раз в моем присутствии. Там было много, очень много рукописей, посвященных магии и алхимии.

Бриджмен наклонился, чтобы вытащить из своей дорожной сумки бутылку коньяку, и отхлебнул глоток. В самом деле, холод в почтовой карете был пронизывающий. Ян же достал из своей сумки бутылку виски. Он оценил этот шотландский напиток с тех пор, как узнал его, и у него еще оставались две бутылки из запаса, взятого с собой из Лондона месяц назад.

— Почему он сжег свои рукописи? — спросил молодой человек. — Раз он их написал, значит, придавал им какую-то ценность.

— Он мне сказал однажды: «Не будет большего бедствия, чем высшая тайна, ставшая достоянием низкой души».

— Что вы понимаете под «магией»? Что такое магия?

— Занятие ею внушает опасение духовным властям и может навлечь позор, а то и привести в тюрьму, — ответил Бриджмен. — Исаак накупил на континенте, и особенно в Амстердаме, куда мы направляемся, немало редких произведений о магии и оккультизме.

— Что он оттуда извлек?

— Не знаю, — ответил Бриджмен со смехом, запахнув поплотнее полы своей шубы, — потому что проникнуть в тайны его мозга я не мог, а сам он неохотно говорил на эти темы. Но я присутствовал у него на сеансе спиритизма. Это было волнующе.

— Что это такое? — заинтересовался Ян.

— Вызов духов.

Юноша был поражен.

— Душ мертвых, вы хотите сказать? Значит, их можно вызывать?

— Исаак мне говорил, что они окружают нас и что, если соблюдать некоторые определенные правила, они проявляют себя. В тот раз над столом появился какой-то белый силуэт и остановился перед Дюйе.

— Эти духи говорят?

— Нет, они ощутимы только для зрения. Или же они входят в тело некоторых присутствующих людей и выражаются при их посредстве. Что и случилось с Дюйе. Он тогда объявил Ньютону совершенно неузнаваемым голосом, что тот потеряет рассудок, если тайна, которую он ищет, будет ему открыта. После того сеанса Дюйе, который был человеком искренне верующим, покинул Ньютона.

— Известно, кому принадлежал вызванный дух?

— Не знаю.

— Зачем ваш друг вызывал духов? — продолжал Ян.

— Среди прочего, чтобы узнать от них секрет эликсира.

— Но существует ли в самом деле этот секрет? Или же вы считаете меня низкой душой, недостойной его узнать?

— Я считаю вас необычайным молодым человеком, я вам уже говорил, Ян. Мое скромное знание в вашем распоряжении. Но я без всякого притворства считаю его скромным. Думаю, я знаю, что искал Исаак Ньютон, и я вам это уже сказал. Но не знаю, что он нашел. По моему мнению, эликсир вечной жизни — это некая бессмертная субстанция, благодаря которой, например, мертвый пепел способен породить живой цветок.

— Вы видели в его руках что-нибудь подобное?

— Знаю только, что видел однажды в атаноре, который вы купили, какую-то удивительную красную жидкость, пламеневшую в стеклянном сосуде. «Красная ртуть», — сказал мне Ньютон. Но я весьма сомневаюсь, что такое можно пить. Ртуть — это яд.

Карета замедлила ход и вдруг остановилась. Они прибыли на почтовую станцию в Сен-Кантене. Пассажиры вышли выпить горячего вина и подсчитали, что встретят Рождество в Амстердаме. Бриджмен, войдя в гостиницу при станции, подумал, что говорил о духах, банках и о любви — о трех неуловимых силах мира сего, и это заставило его улыбнуться. Но Ян Хендрикс, по крайней мере тот, кто назывался тогда Яном Хендрик-сом, не заметил этого.

Мелкий пушистый снежок шаловливо порхал в воз-Духе.

— Мне вспомнилось, — сказал Бриджмен за ужином, — что голландцы не слишком жалуют французов, после того как Людовик Четырнадцатый напал на их страну. Идея назваться де Бове, как вы предполагали, не кажется мне удачной. Фамилия же Хендрикс здесь довольно распространена. Поскольку недоразумения нам ни к чему, какое имя вы себе выберете?

— А какие у них отношения с англичанами?

— Коммерческие.

— Тогда вернемся к Филиппу Уэстбруку, идет?

Бриджмен кивнул. В конце концов, его компаньон сам был сродни духам, которых вызывал Ньютон: можно быть уверенным только в том, что они существуют, но кто они на самом деле, окутывалось все более плотным покровом тайны. Хотя он-то, Соломон Бриджмен, точно знал имя того, кто был некогда Исмаэлем Мейанотте. Но все же он подумал: уж не послал ли ему этого малого сам Ньютон, чтобы тот продолжил начатое им дело?

Они прибыли в Амстердам 23 декабря в первый час пополудни. Когда компаньоны ступили на землю перед гостиницей, которую кто-то порекомендовал Бриджмену, хрустальный и напоенный запахами воздух залива Зёйдер-Зе вдруг наполнился звуками небесного хора. Момент достиг наивысшей точки.

На самом деле это репетировал церковный хор ближайшей к ним церкви Ньювекерк, готовясь к завтрашней вечерней службе.

Филипп Уэстбрук, застыв в неподвижности, послушал его мгновение, потом сказал Бриджмену:

— Человек, написавший эту музыку, тоже знал секреты вселенской гармонии.

 

16. НЕУЖЕЛИ ТЫ МОЖЕШЬ СМИРИТЬСЯ СО СМЕРТЬЮ?

Весной 1729 года графиня фон Ротенбург писала письмо своей сестре госпоже фон Камкен, фрейлине королевы Софии-Доротеи, супруги Фридриха Вильгельма, короля Пруссии. Послание, где говорилось о делах семейных, завершали следующие строки:

«…Я бы не смогла поставить точку, не рассказав о самом неожиданном и очаровательном вечере из тех, что мы провели в Нойенкирхене. Франц-Георг с несколькими друзьями поехал поохотиться близ старого замка, когда увидел там группу из трех всадников, которые осматривали руины Ротенбурга. Удивленный их интересом к этим местам, Франц-Георг завязал с ними беседу и выяснил, что трио на самом деле состояло из французского аристократа и двух его слуг, нанятых в Бреме. Он осведомился о причинах интереса, который этот иностранец питал к его родовому гнезду. Француз ответил, что желает ознакомиться с местом, где, согласно местной легенде, покоится Фридрих Барбаросса.

Мой муж был приятно удивлен, что какому-то французу известна эта легенда, и беседа стала достаточно дружеской, чтобы Франц-Георг предложил незнакомцу поохотиться вместе с ним, на что тот охотно согласился. К тому же иностранец оказался превосходным стрелком, и Франц-Георг, довольный их встречей, пригласил француза остановиться в нашем замке вместо гостиницы в Нойенкирхене, которая, как ты знаешь, довольно непритязательна. Тот отправил своих слуг в гостиницу за вещами, и они втроем расположились в покоях, которые раньше занимал твой сын.

Ах, дорогая Лотта, не могу описать тебе свое удивление! Этот француз, которого зовут маркиз де Сен-Фарго и которому никак не больше двадцати лет, прекрасен, как Адонис, любезен, как принц, и явно очень богат. За ужином поверх его жабо красовался на цепочке сапфир, при взгляде на который можно лишиться чувств. Впечатление такое, будто внутри его заключена звезда. Размером с небольшую сливу, представь себе его стоимость! Одного такого камня хватило бы, чтобы купить замок вместе со всеми землями.

К нашему счастью, маркиз де Сен-Фарго бегло говорил по-немецки, и беседа текла совершенно непринужденно. Не могу описать тебе восхищение моих дочерей Гвинферы и Мельсенды, которые тут же в него обе влюбились. Маркиз также весьма образован: когда Франц-Георг рассказал анекдот об их встрече, он, ко всеобщему изумлению, заявил, что, по его мнению, внутри горы покоится не Фридрих Барбаросса, но скорее Фридрих П. Франц-Георг даже рот раскрыл от восхищения, ты ведь его знаешь.

Тут мы стали просить маркиза остаться еще на несколько дней, пока не устроим бал, чтобы познакомить его со здешним обществом. Франц-Георг нанял маленький оркестр, и мы пригласили дюжину человек из наших друзей. Маркиз предварительно переговорил с оркестром и, за отсутствием партитуры, напел несколько мелодий, которые хотел услышать. Музыканты были восхищены его познаниями в их искусстве и веселились не меньше нас.

Вот так, дорогая Лотта, мы танцевали гавот, менуэт, своего рода польку и уж не знаю что еще. Маркиз танцует изумительно, и не было дамы, которую бы он не пригласил, даже старую графиню фон Археншлотц, которая была этим сильно растрогана. Неужели все французы так очаровательны? Скажи мне, ты ведь их видишь в Берлине. Я полагаю также, что Франц-Георг немного ревновал, это ему напомнило молодость, что ж, тем лучше. Наши гости поклялись, что это самый прелестный вечер за долгие годы, и единственная неприятность состоит в том, что мои дочери просто опьянены любовью, но маркиз де Сен-Фарго уехал. Он сказал, что в Россию, потом в Индию, через Персию. Персия, Индия, только представь себе! Я все еще не могу опомниться…»

Маркиз де Сен-Фарго в самом деле отправился в Индию, но одиннадцать недель спустя. Его дела процветали. Он продал в Амстердаме четырнадцать из шестнадцати ограненных Шаленшоном изумрудов, один подарил Бриджмену и последний оставил себе. Средства от продажи были помещены в Амстердамский банк вместе с остатком эскудо и райсов. Голландцы не задавали нескромных вопросов. Они с Бриджменом вернулись в Лондон в начале февраля.

Прибыль банка Бриджмена и Хендрикса превзошла все ожидания англичанина. Вложения, сделанные при посредстве Амстердамского банка, были не менее удачны.

— Вы один из богатейших людей королевства, — объявил Бриджмен своему компаньону.

— Этим я обязан вам, Соломон.

— Я вознагражден за свои усилия, поскольку банк, который я бы никогда не подумал открыть в одиночку, обогатил и меня. Но у вас по-прежнему нет своего очага, Ян. — Бриджмен продолжал называть молодого человека этим именем. — Не хотите ли купить дом, земли или что там еще, пустить корни?..

— Быть может, когда-нибудь я об этом подумаю, но не сейчас, — ответил тот, стоя перед пылающим камином. — Видите ли, у меня всегда было чувство, что эти материальные блага обременяют человека. За покупкой дома неизбежно последуют предложения брака, а я, как вы сами когда-то заметили, не смогу уклоняться от этого до бесконечности. К тому же, если я пущу корни, как вы мне того желаете, понадобится объяснять как происхождение моего состояния, так и отсутствие у меня родственников. Это невозможно, как вы знаете. К тому же евреев повсюду считают вечными скитальцами, и вся святая вода в церквях ничего тут не изменит. Стоит всплыть малейшей крупице правды, как это вызовет бесконечные вынюхивания и рой сплетен. Все домогавшиеся брака в ужасе разбегутся. А от этого пострадает и банк, и ваша репутация.

Бриджмен печально кивнул. Все, что говорил молодой человек, было правдой. Из-за безысходности ситуации он вдруг испытал приступ такого уныния, словно Ян открыл ему, что неизлечимо болен. В течение двадцати месяцев, пока молодой человек был при нем, Соломон отдал ему то, что посвятил бы своему утраченному сыну. И даже больше, поскольку природные дарования Яна, его жизнь, хоть и юная, но уже необычайная, его острый ум, таящийся под оболочкой ангельской наивности, внушали Бриджмену чувство по меньшей мере столь же странное, как и сам юноша: будто он зачал этого мальчика с самой госпожой Удачей, как-то вечерком, когда та была в великодушном настроении.

Но Соломон сознавал также, что его творение обречено остаться незавершенным: он не мог ввести Яна в английское общество.

Впрочем, Ян и сам почувствовал, как его слова подействовали на друга.

— Вы не должны огорчаться из-за этого, Соломон. Став хорошим мужем, я покорился бы судьбе. В конце концов моя участь стала бы внушать вам жалость. Впрочем, у меня предчувствие, что я едва начал свое путешествие.

— Ваше путешествие?

— А разве жизнь — не путешествие? — ответил Ян с загадочной улыбкой. — Я намерен искать ответ на вопросы, которые задавал себе ваш друг Исаак Ньютон.

Ошеломленный Бриджмен бросил на своего собеседника вопросительный взгляд. Чтобы придать себе мужества, налил портвейна и стал потягивать его.

— Эликсир вечной молодости? — спросил он многозначительно. — Или философский камень?

— И то и другое. Не знаю, существуют ли они на самом деле, но отныне я не могу поступить иначе, кроме как заняться их поисками. Вечная жизнь может быть только вечной молодостью, а иначе… плачевно было бы веками влачить отнявшиеся члены. Что касается философского камня, то сами подумайте, какую необыкновенную власть он мог бы дать.

— И как вы распорядитесь этой властью?

— Наилучшим образом, Соломон, — ответил Ян, рассмеявшись.

Он сел рядом со своим компаньоном и тоже налил себе портвейна.

— Я употреблю ее для поддержки людей, которые этого достойны, и придам больше блеска добродетелям, которым вы меня обучили.

— Я обучил вас добродетелям? — переспросил Бриджмен недоверчиво.

— Великодушию, благородству и широте взглядов.

— Покорнейше благодарю, — воскликнул Бриджмен, смеясь. — Выходит, ученик чествует учителя!

Оба засмеялись. Потом Бриджмен велел подавать ужин, пытаясь казаться веселым, хотя уже предвидел длинную череду одиноких вечеров.

Ян Хендрикс объявил, но в довольно туманных выражениях, о своем намерении отправиться на Восток, на поиски древней мудрости.

— Я буду вам писать, — пообещал он Бриджмену.

Оставалось уладить материальные вопросы. По возвращении в Лондон Ян Хендрикс, то есть маркиз де Сен-Фарго, прежний Филипп Уэстбрук и Джон Таллис, а также Винсент Дрейк и, еще раньше, Висентино де ла Феи, заказал себе печать, которая по договоренности с собственным и другими банками предназначалась исключительно для удостоверения выписанных им векселей. Он велел вырезать на ней инициалы I. и М. по обе стороны трех языков пламени, откуда вылетал феникс. Тем не менее после взволнованного прощания со своим благодетелем он взял с собой достаточно золота на путь до Мономотапы и обратно, дабы избежать надобности подписывать векселя. И чем дольше он будет отсутствовать, тем большую прибыль принесут его деньги.

Он также получил от добрейшего доктора Джеремайи Хатчинса, врача Бриджмена, рецепт некоего душистого порошка, способного отгонять блох и клопов, поскольку, пожив в парижской гостинице, сохранил самые кошмарные воспоминания об этой кусачей мерзости. Теперь достаточно было слегка присыпать постель, чтобы обеспечить себе спокойную ночь. А поскольку средство еще и отдавало цедрой, розой и камфарой, то ничуть не оскорбляло обоняние.

Наконец, за кругленькую сумму в тридцать фунтов стерлингов Ян приобрел в фирме «Томас Темпион и сыновья» часы, внимательно выслушав советы часовщика, самого господина Темпиона: не встряхивать, хранить в специальном футляре, дабы уберечь от сильного холода или жары, способных повредить хрупкий механизм, ни в коем случае не открывать во влажном воздухе, избегать попадания воды и заводить каждый день, строго в одно и то же время. По крайней мере раз в год часы надлежало доверять опытному часовщику, чтобы прочистить и заново смазать, восстановить гармонию между колесиками и устранить любую причину замедления или ускорения хода. Вещь и в самом деле великолепная, в серебряном корпусе, уже украшенном гравировкой, где недоставало лишь монограммы владельца.

Ян сел на корабль, отплывавший на континент, и высадился в Роттердаме. Так он и приобрел чарующие нойенкирхенские воспоминания.

Одиннадцать недель, прошедших после его пребывания у Ротенбургов, были использованы, чтобы добраться через множество немецких государств до Австрийской империи и посетить различные исторические места. Всегда элегантный, удивлявший исключительной роскошью, сопровождаемый все теми же слугами, маркиз де Сен-Фарго, разумеется, завязал немало дружеских знакомств, отдавая предпочтение особам могущественным или титулованным.

Так, в Праге он не пренебрег вниманием, которое засвидетельствовал ему молодой граф Роберт фон Чернин. Они встретились в Императорской академии фехтования, расположенной рядом с Тинским кафедральным собором. Поскольку маркиз, по его собственным словам, решил приобщиться к тонкостям искусства этой знаменитой школы, его взял под свое крыло сам первый профессор, очарованный любезной самоуверенностью и обаянием француза. Граф Роберт удивился твердости руки чужестранца, и оба молодых человека решили помериться мастерством. Прочие ученики, все из аристократических семейств, прервали свои упражнения, чтобы наблюдать поединок. В итоге Сен-Фарго дважды задел своего противника. Грянули аплодисменты, профессор поздравил его, а граф Роберт, восхищенный, несмотря на свое поражение, пригласил победителя отужинать в его дворце.

Там француз опять восхитил всех своей непринужденностью (не считая алмазных пуговиц на жилете и уже известного сапфира).

— Я узнал от моего сына, что вы собираетесь в Индию. Чем же так привлекает вас эта страна? — спросил за столом старый граф Франц, отец Роберта.

— Я изучаю философию, граф. А многие умнейшие люди полагают, что индусы в этой области непревзойденные учителя.

— Философия? — удивился граф Франц. — Мой сын уверяет меня, что вы блистаете в физических упражнениях.

— Физические упражнения, граф, это также способ развивать свой ум. Неустанно следить за малейшим движением противника, оценивать его силу и в долю секунды решить, как отразить удар, — для меня это значит проникнуть в самую суть предмета и избежать ошибки.

Гости засмеялись.

— Отлично сказано! — воскликнул один из них, старый офицер, хоть и парализованный немного, но еще вполне проворный поднимать бокал.

Дамы и благородные девицы пожирали глазами маркиза де Сен-Фарго.

— Но неужели вам недостаточно нашей христианской мудрости, если вы собираетесь искать какую-то другую в Индии? — продолжил хозяин дома.

— Граф, наша христианская мудрость сравнима с великолепным драгоценным камнем, который обрамляют более мелкими, чтобы еще больше подчеркнуть его красоту.

— У этого юноши ум так же быстр, как и рука, — заключил с улыбкой старый святоша, поначалу отнесшийся к французу довольно сдержанно.

После молитвы, предшествующей трапезе, граф Роберт предложил тост за маркиза де Сен-Фарго, и все с воодушевлением подняли свои бокалы. Прежде чем распрощаться, старый граф Франц даже пригласил маркиза погостить в замке до его отъезда в Вену, предусмотренного на понедельник. Графиня же объявила своему гостю:

— Если вы останетесь в Праге, маркиз, я не сомневаюсь, что город сделает вас своим почетным гражданином. Вы столь же мудры, как и приятны.

Сен-Фарго поклонился и взял протянутую ему для поцелуя руку. Но тут графиня вскрикнула и ошеломленно уставилась сперва на свои пальцы, потом на молодого человека.

— Что это? — пролепетала она. — У меня впечатление, будто я коснулась раскаленной кочерги.

Прежде он тщательно избегал прикасаться к кому бы то ни было, а тут забылся.

— Простите, — сказал маркиз, — такое случается иногда, когда дотрагиваешься до шелка.

И он откланялся с загадочной улыбкой.

Отныне граф Роберт фон Чернин, проникшись убеждением, что повстречал исключительное существо, расставался с Филиппом (поскольку таково было теперь его новое имя) де Сен-Фарго только на ночь. Они стали обращаться друг к другу по имени на следующее же утро и за завтраком перешли на «ты».

Тут Сен-Фарго поджидала ловушка, и только присутствие духа помогло ему выпутаться из нее.

— Почему ты не носишь шпагу? — вдруг спросил его Чернин.

Маркиз почувствовал опасность: у него не только не было шпаги, но и сама мысль носить ее никогда не приходила ему в голову. Вот так промах! Надеясь, что Чернин не заметил кинжала, спрятанного под жилетом, за поясом, он с самым непринужденным видом заявил, что не знал, допускают ли австрийцы ношение оружия иностранными дворянами.

— Ну конечно!

— Тогда досадно, что я оставил свою во Франции. Теперь она мне понадобится. Что будем делать?

— Я отведу тебя к нашему оружейнику, — предложил Роберт. — Но должен предупредить, шпага — вещь дорогая.

— Там видно будет, — ответил Сен-Фарго небрежно.

Но у него уже появилась одна мысль. Он тайком достал из своей сумки крупный бриллиант. В оружейной мастерской, когда они стали обсуждать с присутствовавшим там золотых дел мастером, как украсить эфес, Филипп достал камень и попросил вставить в навершие рукояти.

Алмаз поразил и оружейника, и золотых дел мастера, и Чернина.

— Господин граф… — начал ювелир.

— Маркиз, — поправил его Сен-Фарго.

— Господин маркиз, это исключительный камень… Но… неужели у вас нет для него другого употребления?..

— Может ли быть для него более благородное употребление, милейший, чем увенчать собой орудие чести? — возразил Сен-Фарго надменно. — Что же до камней, то у меня найдутся и другие. Ну что ж, дело решено. Я собираюсь отбыть из Праги через неделю, так что шпага должна быть готова до моего отъезда.

Изумленный оружейник согласился со сроком, и оба молодых человека покинули мастерскую. Чернин был смущен богатством своего спутника и той непринужденностью, с которой Филипп распоряжался своими сокровищами. Сен-Фарго заметил это и не сомневался, что эпизод вскоре будет известен всему городу.

Так он учился широким жестам, прекрасно сознавая, что подобные сумасбродства — любимое лакомство аристократии.

На следующий день Роберт предложил проехаться верхом через лес до одного из хозяйств, принадлежавших его семье. Как только молодые люди оказались вне города, Чернин сразу же попытался обогнать своего спутника под тем предлогом, будто показывает ему дорогу. Но Сен-Фарго догадался о намерении молодого графа доказать, что он лучший наездник, поэтому при появлении первой же изгороди пришпорил своего коня, мигом обогнал Чернина, перемахнул через препятствие и остановился, поджидая своего спутника. Роберт догнал француза, хохоча, и хлопнул по спине.

— А ты малый не промах! Обскакал меня! Каков удалец!

Немного позже он заявил:

— О таком товарище я всегда мечтал. Я бы последовал за тобой хоть в Индию, но не думаю, что мой отец посмотрит на это одобрительно. Слушай, как же твоя жена отпустила тебя на такой долгий срок?

— Я не женат.

— Еще нет? Наверняка затрудняешься с выбором, — сказал Чернин, улыбаясь.

— Ничуть.

Лицо молодого графа сделалось серьезным.

— В таком случае неразделенная страсть?

— Честно говоря, нет, — ответил Сен-Фарго. — Единственная страсть, которую я знаю и считаю достойной себя, — это свободная и духовно возвышенная жизнь. И я хочу посвятить ее совершенствованию тех, кто может стать таким же.

Роберт Чернин казался сбитым с толку.

— Но любовь, семья, неужели тебе этого мало?

— Любовь — это ловушка, которую природа расставила нам, чтобы принудить к продолжению рода.

Когда они добрались до места, Роберт фон Чернин выглядел еще более озадаченным. Спешившись, он спросил с некоторой досадой:

— Но тогда выходит, что ты считаешь мою жизнь, жизнь женатого человека, служащего своей семье, своему роду, своей стране, лишенной смысла?

— Вовсе нет, дорогой Роберт. Ты спросил меня о моем будущем, и я сказал тебе, каким оно мне видится. Я был бы тираном, навязывая его тебе или не уважая твой выбор. Человеческая природа так же разнообразна, как и Божье творение: есть великолепные животные, кони например, знающие только землю, но есть и другие, ничуть не менее восхитительные, ласточки или орлы, которые касаются земли, только чтобы передохнуть.

Они прошли на двор. Прибежал хозяин дома, приветствуя их многочисленными поклонами и комплиментами. Предложив им перекусить, велел подать свежего молока, ветчины, огурцов, черного хлеба, уже один только запах которого казался восхитительным, «пьяные» сливы, бутылку душистого, чуть терпкого вина… Последовали и другие проявления гостеприимства вместе с пожеланиями благополучия графу и его семье.

Потом Роберт и Филипп возобновили свою беседу, воздав должное закуске. Сен-Фарго раздирался между затруднением и даже раздражением, которое вызывали у него собственные потуги казаться правдоподобным, и симпатией, которую он испытывал к своему спутнику. Но он решил поскорее свернуть с этой темы: сколь мало он ни сказал, граф уже явно был обеспокоен.

— Быть может, — сказал Филипп, чтобы смягчить тревогу Роберта Чернина, — я поддамся чарам какой-нибудь индусской красавицы и она будет потчевать меня по пробуждении медом своих губ вместе с пчелиным.

Чернин расхохотался.

Сен-Фарго же решил про себя усовершенствовать свою социальную маску и больше не уступать порывам симпатии. А также воздерживаться от философских разглагольствований.

— Вот домашний тиран и выдал себя! — продолжал смеяться Роберт фон Чернин.

— А быть может, я найду там секрет вечной молодости, — добавил Сен-Фарго с притворной напыщенностью.

— Вечной молодости? Так ты это ищешь?

— Конечно. А ты, неужели ты можешь смириться со смертью?

От этого неожиданного вопроса лицо Роберта Чернина словно осунулось. Молодой, красивый, полный жизни, он, очевидно, никогда не думал о смерти. А значит, она и не существовала.

 

17. КАРЛОВИЦКИЕ СЮРПРИЗЫ

В Вене, рассчитав обоих своих слуг, маркиз Филипп де Сен-Фарго исчез, уступив место графу Готлибу фон Ренненкампфу, уроженцу Ливонии.

Ему требовалась передышка. Он избегал академий фехтования и верховой езды, где мог лишь повторить свой пражский опыт, приятный, но бесполезный. На первый взгляд люди из высшего общества пользовались широчайшей свободой, но в действительности как в Праге, так и в Лондоне и, без сомнения, во всех остальных местах они жили в окружении незримых крепостных стен. И разглядывали чужестранца из-за зубцов и бойниц — со сдержанной, но от этого не менее пристальной нескромностью. Заверения в дружбе и привязанности тут были всего лишь кличем завоевателей. К подобным победам он испытывал безразличие.

К тому же постоянное общение с этими людьми ничему бы его не научило, и он в конце концов приобрел бы их дурные светские манеры. Они говорили только о делах того или иного двора, о войне, о лошадях, об охоте, собаках и браках. Те же заботы, что и у людей их класса в Лиме или Мексике. И, без сомнения, то же бессердечие.

Смотрели ли они еще на звезды? Или на цветы?

Он подумал о друге Бриджмена, об этом Ньютоне, который установил причину, по которой звезды не падают на Землю, а Земля на них.

И написал Бриджмену письмо:

«Дражайший Соломон!

Вдали от Лондона мне стало ясно, что с вами я за один день узнавал больше, чем со всей знатью Европы за неделю. У меня впечатление, что я попал в логово болтливых волков. Они приветливы со мной лишь потому, что принимают меня за своего. Как можно, чтобы голова была так пуста и при этом так переполнена "шумом и яростью", как вы говорите, цитируя вашего Шекспира.

Путешествие пока шло хорошо, по крайней мере если забыть о дорогах Европы, которые ужасны, и о каретах, которые вызывают дурноту. Мы уже три раза теряли колесо и чуть не оказались в канаве. Порошки доброго доктора Джеремайи успешно отгоняли клопов, а мои книги — скуку.

Я по-прежнему намереваюсь отправиться к туркам, поскольку это единственное средство добраться до Индии. Буду писать вам всякий раз, как представится надежный случай доставить письмо.

Адресую вам мои самые теплые воспоминания.

В Вене, 18 мая в год Господень 1729.

Готлиб фон Ренненкампф

P. S. Как видите, теперь я ливонец».

Он заплатил большую серебряную монету, чтобы послание было доставлено по назначению почтовой каретой фирмы «Турн унд Таксис»; поскольку требовалось пересечь Ла-Манш, это стоило дороже.

Граф фон Ренненкампф провел неделю в гостинице близ собора Святого Стефана, ожидая, пока прояснится в голове. В сумерках, в сопровождении нового слуги, крепкого парня по имени Альбрехт, он пешком спускался к Дунаю и ужинал в таверне колбасой с картошкой или же заказывал рагу в вине, которое, похоже, было тут непременным блюдом.

Жизнь в Австрийской империи была спокойной: отбившись меньше века назад от турок, да и от европейцев, ничуть не менее хищных, чем считались османы, подданные Карла VI вновь обрели вкус к свободе.

К свободе, то есть к отсутствию страдания, причиненного рабством и необходимостью подчиняться чужим вкусам — даже если это просто навязанная компания и беседа.

К вечеру, особенно в конце недели, старые и молодые австрийцы устраивали гулянья: танцевали и пели хором под оркестрики из трех-четырех музыкантов; мелодии были заразительные, чаще всего веселые, порой грустные, напоминающие мечтательное покачивание. Готлиб фон Ренненкампф не раз давал монету, чтобы ему повторили понравившийся отрывок. Погода становилась все теплее, увеселения вызывали жажду, так что люди пили чуть отдававшее дымком вино токай.

С разрешения своего хозяина Альбрехт танцевал, а в конце концов и сам граф уступил, особо не церемонясь, приглашению какой-то молодой прачки.

Новый слуга отличался одним несомненным достоинством — говорил, только когда хозяин обращался к нему, и, поскольку обладал житейским складом ума, никогда не изрекал глупостей и чаще всего воздерживался от пустых рассуждений, придающих людям вид педантов или дураков.

— Куда собираемся, хозяин? — спросил он как-то вечером.

— К туркам.

— Я так и думал, хозяин. Тогда, наверное, лучше бы не болтать об этом, пока не окажемся у них. Здешние считают турок прямо чертями из пекла. Я слыхал от местных старожилов, что турки за любой пустяк человека на кол сажают. Кол входит через естественное отверстие, а выходит через неестественное. Прямо через темечко, говорят.

Альбрехт ожидал увидеть на лице графа фон Реннен-кампфа реакцию на эти ужасы, но просчитался. Готлиб давно заметил, что Альбрехт поладил с первой служанкой гостиницы, миловидной вдовой, чей муж погиб как раз в бесчисленных войнах с турками; видимо, от нее и исходили сведения.

— Речь идет о войне, Альбрехт, — ответил он. — В некоторых обстоятельствах христиане поступали не лучше. А мы воевать с турками не собираемся. Так что я не опасаюсь. Ни тебя, ни меня не ждет участь, которую ты описываешь.

— Очень хорошо, хозяин. В таком случае могу я предложить, чтобы мы спустились к Черному морю на корабле? Как я понял, по суше через австрийские земли к туркам добираться неудобно, лучше по Дунаю.

Готлиб обдумал предложение: оно было заманчиво еще и тем, что избавляло от дорожной тряски, пыли и ночевок в сомнительных гостиницах, кишевших клопами и мышами, не говоря о прочем. Альбрехт опередил вопрос своего хозяина:

— Тут есть довольно вместительные посудины, с одной или двумя каютами, а то и больше. В них и спать можно, по крайней мере коротать там ночь. Мы могли бы прямо завтра выбрать себе что-нибудь такое во Фрейденау.

На следующее утро они наняли двух лошадей и отправились во Фрейденау, одну из трех городских гаваней. Сначала осмотрели суда. В большинстве своем это были тяжелые барки с мелкой осадкой и незатейливыми парусами, больше похожие на баржи. Делали их с расчетом скорее на силу течения, чем ветра. Паруса же служили главным образом для подъема вверх по реке. Почти у всех на корме имелись закрытые надстройки, наверняка то, что Альбрехт принимал за каюты. После разговора с десятником, руководившим погрузкой и разгрузкой, зычно выкрикивая приказы, их выбор пал на посудину, окрещенную «Dufte Madchen von Vasvar», то есть «Нежная дева Вашвара». Готлиб договорился о цене с капитаном — дюжим молодцом с саблевидными усами и бледным, водянистым взглядом. Он отплывал завтра утром.

— Через четыре дня будете в Карловице, — пообещал капитан.

— А после Карловица? — неосторожно спросил Альбрехт.

Заинтригованный капитан смерил его вызывающим взглядом.

— Что вы собираетесь делать за Карловицем? Грехи искупить спешите?

Готлиб расхохотался, сообразив, что дальше этого города Дунаем владели уже турки. И пригласил капитана выпить по стаканчику в ближайшем трактире, где капитан угостил его сливовой водкой. После второй стопки этого напитка, способного вышибить мозги, они стали гораздо раскованнее. Капитана звали Ласло из Темешвара, он был мадьяр по отцу и серб по матери. Заметив, что служанка трактира проявляет к Готлибу явное расположение, он заявил своему будущему пассажиру, блестя глазами от зависти:

— Уверен, граф, что девицы на вас виснут.

— Капитан, охотник не стреляет дичь на птичьем дворе.

Темешварец и Альбрехт расхохотались, а граф Готлиб был поощрен крепким хлопком по спине.

Никакой другой способ передвижения, решил граф Готлиб, не сравнится с путешествием по реке, да еще такой, как Дунай в хорошее время года. Вместо бортовой и килевой качки морских кораблей, взамен дорожной тряски в карете, теряющей колесо в первой же рытвине, — плавное покачивание, легкий ветерок и приятные пейзажи.

Готлиб нашел также время пофилософствовать, если не помечтать. Главный предмет его размышлений был прост: людские игрушки ему неинтересны. Богатство себе он уже добыл. Власть казалась ему вещью ненадежной: завладев ею, требуется не меньше усилий, чтобы ее удержать. Любовь, сводившаяся в действительности к плотским утехам, казалась ему протухшим мясом, отравляющим тех, кто его вкушает. Люди внешне здравомыслящие расточали безумные суммы, лишь бы щегольнуть рядом с созданиями, которые потом разорят их еще больше. Неужели все это только ради того, чтобы плодить детей? Сам он пока не испытывал никакого желания размножаться.

Готлиб не знал точную дату своего рождения, но предполагал, что приближается к девятнадцати годам. «Старею», — подумал он с удивлением.

Он стремился к чему-то другому. К чему именно? Он догадывался об этом, хотя и смутно. Ему хотелось продолжить изыскания выдающегося человека, к которому Бриджмен испытывал безграничное восхищение, — Ньютона.

Но напрасно Готлиб читал и перечитывал труды ученого, он не нашел в них никаких секретов, даже упоминания о них. Ни слова о способе делать золото. Он там обнаружил только страстное желание проникнуть в тайны Вселенной. С какой целью?

Готлиб не знал.

Ньютон наверняка не был единственным на свете, кто исследовал эти вопросы; без сомнения, были и другие, как ему подсказал Бриджмен. Быть может, на Востоке. Да, на Востоке.

Как-то утром Альбрехт заметил своему хозяину, что заканчивается четвертый день путешествия. И в самом деле час спустя капитан из Темешвара объявил, что они подплывают к Карловичу.

— Ваша милость, — сказал он, — во имя уважения и дружбы, которые я питаю к вам, прошу вас не следовать дальше. Не Знаю, что влечет вас к басурманам, но тревожусь, что такой любезный дворянин, как вы, сам лезет на рожон к этим дикарям.

— Не бойтесь, — ответил граф Готлиб с улыбкой. — Я услышал ваши советы и благодарю за них.

Он и Альбрехт распрощались с мадьяром и сошли на берег вместе со своим багажом.

— Подождем в гостинице, пока капитан не отплывет обратно, — сказал Готлиб. — Не хочу, чтобы он распускал слухи о европейце, который рискнул сунуться к туркам.

Гостиница была построена на склоне и возвышалась над гаванью. Здание опоясывали аркады с расставленными там столами и скамьями, часть из которых достигала даже проезжей части; оттуда путешественники вполне могли следить за разгрузкой «Нежной девы Вашвара». Доверив свой багаж попечению трактирщика, они выбрали отдаленный стол под аркадами и заказали кофе; им его подали в медном длинноносом кувшинчике, на подносе с чашками голубого фарфора, какими-то медовыми сластями, фисташками и ликером из роз.

Странный люд сновал по набережным и их окрестностям вперемешку с местными жителями — очевидно, турки. Их можно было узнать по одежде: широкие шаровары, простая рубашка и безрукавка ярких цветов; почти у всех на головах тюрбаны. Несколько более важных особ кутались в длинные плащи, несмотря на теплую погоду.

— И на каком языке мы будем говорить с этими людьми? — недоумевал Альбрехт, державшийся начеку.

Несмотря на заметную враждебность австрийцев к туркам, Карловиц явно служил центром коммерческого обмена между ними и Западом. Но что у них покупали и что им продавали?

Какой-то величественного вида турок в темно-фиолетовом плаще с золотой отделкой и в белом узорчатом тюрбане остановился у одного из наружных столов. Когда он подбоченился, Готлиб заметил кривую саблю с блестящей рукоятью. Вельможу окружали три человека, все явно у него в подчинении; один из них был негр в тюрбане голубого шелка. Негр положил на облюбованное его хозяином место большую подушку, и тот уселся. Трактирные слуги засуетились. Человек оглядел дуги аркады и остановил свой взор на Готлибе и его спутнике. Кустистые брови придавали светлым глазам турка, то ли серым, то ли голубым, довольно свирепое выражение, которое подчеркивали рыжеватые усы, загнутые кверху в виде клыков. На самом деле турок был белокурым, и это удивило Готлиба.

Трое других тоже посмотрели на европейцев и сели. Вскоре им подали кофе и сласти. Готлиб и Альбрехт продолжили наблюдать издали за «Нежной девой Вашвара», готовившейся к отплытию. Слуга заметил своему хозяину, что утро уже на исходе и что благоразумнее было бы, конечно, провести ночь в Карловице, чтобы без спешки разузнать о дальнейшем пути. Тут внимание Готлиба привлекло кое-что подозрительное: слева, шагах в двадцати от него, каких-то два человека, видимые только ему, прятались за колонной аркады со стороны пустынной в этот момент улицы. Один из них прижимал обеими руками к животу круглый, напоминающий тыкву предмет, а другой пытался поджечь торчавший из «тыквы» фитиль.

Готлиб похолодел. Хоть он никогда раньше и не видел ручных гранат, но сообразил, чем был этот снаряд и кому предназначался: тем самым четырем туркам, сидевшим перед ним. Фитиль загорелся, и заговорщики исчезли, решив, видимо, метнуть гранату со стороны мостовой. Готлиб пронзительно крикнул, бросился вперед, схватил за руки вельможу и сидящего рядом слугу и, несмотря на их ошеломление, если не возмущение, оттащил в укрытие под стены аркады. Альбрехт, тоже смекнувший, что происходит, хоть и долей секунды позже, проделал то же самое с остальными двумя.

Те было сердито заголосили, но быстро поняли по выражению лиц Готлиба и Альбрехта, что им угрожает какая-то опасность.

Они вшестером прижались к колоннам, когда раздался глухой взрыв. Во все стороны полетели обломки столов, скамей, осколки камней и штукатурки. Вдребезги разбился и стеклянный шар, подвешенный под сводом аркады.

Если бы Готлиб с Альбрехтом не затащили турок за колонны, тех наверняка разнесло бы на куски.

Со всех сторон закричали. Светловолосый турок схватил Готлиба за руку и ошалело уставился на него: он только что понял, что молодой человек спас ему жизнь.

Послышались и другие крики — это негр с товарищами бросились в погоню за заговорщиками. Альбрехт побежал вместе с ними. Преследователи сыпали проклятьями на непонятном Готлибу языке. Вскоре беглецы были схвачены и доставлены в кафе.

Турецкий вельможа взялся за рукоять своей сабли, и Готлиб испугался, что станет свидетелем публичной казни.

Но охрана порта была уже предупреждена, и пленниками, которых негр с товарищами успели изрядно помять, завладели таможенники. Собралась толпа зевак, глазеющих на следы взрыва. Среди них оказался и встревоженный капитан из Темешвара: он ведь помнил, что его пассажир направился именно в это кафе. Но, увидев, как графа Готлиба прижимает к своему сердцу какой-то турок, он остановился и удивленно нахмурился. Потом бросил долгий многозначительный взгляд на молодого человека, повернулся и ушел.

Немалая часть населения Карловица собралась вокруг кафе. Такое ужасное столпотворение становилось даже опасным, поскольку если кто-то еще питал недобрые намерения в отношении османского вельможи, то осуществить их теперь было даже легче, чем недавно.

К четырем уцелевшим туркам присоединилось еще полдюжины; они явно принадлежали к свите самого важного из них, белокурого, которого все называли пашой.

— Идемте, — сказал белокурый турок Готлибу, сопроводив свое приглашение движением головы. — Вы говорите по-французски?

Пораженный Готлиб кивнул.

— Я никогда не смогу в полной мере отблагодарить вас! — воскликнул турок с горячностью.

— Куда вы направляетесь?

— На мой каик, — ответил турок, показав на пришвартованное у причала судно, выделявшееся среди прочих изукрашенной носовой частью с двумя надписями, на турецком и французском: «Ангельский бриз».

Тут к ним подошел офицер в сопровождении четырех человек в мундирах. Сняв шляпу и церемонно поклонившись, он объявил турку по-немецки:

— Паша, мы задержали тех, кто покушался на вас.

— Вы хотите сказать, что мои люди передали их вам? — высокомерно уточнил турок на каркающем немецком.

— Так точно, — согласился офицер невозмутимо. — Похоже, это босняки. Мы допросим их. Надо выяснить, каковы были их намерения.

— Наверняка самые благожелательные. Если бы не вмешательство этого дворянина, вы обращались бы сейчас вон к той яме, — язвительно сказал турок, показав на воронку от взрыва. — Вздерните их побыстрей и повыше, когда убедитесь в этом. А я пока ухожу. И прошу вас получше следить за общественным порядком в Карловице.

Свита проложила дорогу в толпе, и они спустились к набережной.

— Я — Ахмет Байрак-паша, правитель Ниша, — представился турок.

— А я — граф Готлиб фон Ренненкампф, ливонец, к вашим услугам.

Байрак-паша вступил на сходни, ведущие к его судну, Готлиб и Альбрехт последовали за ним. Палуба была устлана ковром, по которому паша повел своего гостя в кормовую надстройку с роскошным убранством — диванами, мехами, низенькими столиками, жаровнями. В вазе, подвешенной к потолку, раскачивались розы. Паша отдал несколько коротких приказов, и вскоре негр принес хрустальный сосуд рубинового цвета, украшенный позолотой, и два стаканчика. Готлиб попробовал налитое ему питье; оно оказалось крепким и душистым. Паша выпил свою стопку одним духом и уточнил, что это апельсиновая водка.

— Считайте это лекарством, — сказал он.

— Где вы научились так хорошо говорить по-французски, паша?

— Мой отец был послом при дворе регента, в Париже. Он и сам увлекся этим языком, и нам с младшим братом нанял учителя. Что вы делаете в Карловице?

— Собираюсь отправиться в Стамбул, паша.

— В Стамбул? — переспросил тот с удивлением. — Зачем?

— Я занят поисками мудрости, паша, — ответил Готлиб с улыбкой. — Меня уверили, что Восток обладает гораздо более глубоким знанием, нежели Запад. Предполагаю добраться до Индии и даже дальше, насколько возможно.

Байрак-паша какое-то время молча смотрел на своего гостя.

— Граф, — сказал он наконец, — вы спасли мне жизнь, так что я обязан вам самым ценным, чем располагаю. Если судить по вашему виду, вы в летах моего сына, и, если бы я имел хоть малейшее представление о том, что вы ищете, я бы целого состояния не пожалел, чтобы одарить вас этим. Но простите меня, я никак не возьму в толк, что вы собираетесь делать в Стамбуле. Если вы и там будете вести такие же речи, то окажетесь в опасности. Вас примут за шпиона или безумца.

Он говорил быстро, но Готлиб фон Ренненкампф все же успел уловить в этих словах дружелюбие и обеспокоенность за его судьбу.

— Неужели у вас нет семьи, жены, друзей, которые предостерегли бы вас от такой рискованной затеи?

— Меня предостерегали, — ответил Готлиб, изображая непринужденность. — Капитан судна, на котором я приплыл сюда.

Тем не менее он опасался, что уронил себя в глазах турка, и теперь мучительно раздумывал, как ему сгладить свою оплошность. В самом деле, услышав его ответ, паша пожал плечами.

— Что вы ищете? — спросил он властно.

— Один выдающийся человек, англичанин, раскрыл, как меня уверяли, два самых ценных секрета в мире: нашел эликсир вечной молодости и научился превращать свинец в золото.

Байрак-паша ошеломленно уставился на Готлиба.

— И что стало с этим человеком?

— Он умер.

— Вот видите, значит, эликсира он не нашел. Он был богат?

— Не знаю.

— Если бы он был богат, вы бы это знали, граф, потому что он был бы сказочно богат, — сказал паша, вновь наливая себе водки.

Готлиба застало врасплох это хлесткое, но совершенно здравое рассуждение.

— Кто вам сказал, что он раскрыл эти два секрета? — продолжил паша.

— Один мой друг, который хорошо его знал.

— Как звали того англичанина?

— Ньютон.

— Это не тот, что объяснил закон всемирного тяготения?

— Тот самый, — ответил пораженный Готлиб.

— Не удивляйтесь, граф, — усмехнулся паша, заметив это. — Турки живут не на Луне и умеют читать.

Он встал, направляясь к выходу из каюты. Остановился в дверях.

— Граф, мне пришло на ум, что вы выиграете, познакомившись с одной замечательной женщиной. Во всяком случае до того, как поедете в Стамбул. Она живет в Констанце, это порт на Черном море, мы как раз туда и поплывем. Я предлагаю вам перейти на мой корабль. А если решите двинуться дальше, дам вам охранную грамоту до Высокой Порты.

— Вы меня очень обяжете, — сказал Готлиб.

— Вы сделали для меня гораздо больше, граф, и я в ответ просто обязан стать вашим покровителем, — ответил паша с улыбкой. — У вас есть багаж?

Готлиб кивнул. Паша продолжил:

— Пока ваш слуга сходит за ним, мы разделим легкую трапезу, если вы не против.

Он вышел и отдал распоряжения. Внезапно появился негр, явно ожидавший у дверей каюты. Через мгновение он и еще один человек из свиты паши ушли вместе с Альбрехтом за багажом в таверну.

Оставшись один, Готлиб подумал, что впервые после отъезда из Лондона выставил себя в нелепом виде. Турок сразу освистал комедию, которую он сочинил, попавшись на крючок с этими дурацкими историями об эликсире молодости и философском камне! Уж лучше бы он не мешал боснякам взорвать этого излишне проницательного турка. У него вдруг возникло искушение улизнуть украдкой, и только страх опорочить себя, еще больше удержал его. Впрочем, паша был на палубе, а Альбрехт отправился за вещами.

Из этой неудачи Готлиб извлек урок: никогда открыто не объявлять о своих намерениях.

Что же касается эликсира молодости и философского камня, если таковые вообще имеются, то надо тщательнее скрывать эти тайны.

Но кто такая эта женщина, с которой Байрак-паша хочет его познакомить? И для чего?

Он бросил взгляд на свои карманные часы и с досадой увидел, что те показывают три часа, хотя еще даже полдень не звонили. Потом сообразил, что двигался на восток, отсюда и взялась разница во времени. Он перевел стрелки на глазок.

Выходит, даже часам нельзя доверять.

 

18. ФАНАРСКАЯ ЧАЙКА

Констанца не была ни городом, ни деревней, а лишь портом у подножия возвышавшейся над гаванью крепости. Располагалась она в той завоеванной османами части Европы, что называлась Бессарабией и лежала к северу от Болгарии.

Во время плавания, которое длилось одиннадцать дней, Байрак-паша много рассказывал своему молодому пассажиру о том, что такое Оттоманская империя и ислам. И графу Готлибу фон Ренненкампфу не раз пришлось подавлять свое удивление: он совершенно ничего не знал ни о стране, где находился, ни о ее истории. Соломон Бриджмен никогда не говорил ему, что по пути на Восток находятся турецкие владения. Да и знал ли он сам об этом?

К тому же этот франкоязычный паша был решительно слишком умен. Как-то вечером, за ужином, который всегда подавали после захода солнца, Готлиб решил восстановить свой пошатнувшийся престиж, нацепив одну из драгоценностей, большой выпуклый сапфир на золотой цепочке, который он надел поверх жабо. Паша посмотрел на драгоценность нахмурившись.

— Что это? — спросил он, показав на сапфир пальцем.

— Камень, паша, — ответил Готлиб в замешательстве.

Он научился уважать турка, но догадывался, что сам он не только гость на его корабле, но и в некотором смысле пленник.

Паша вскинул брови.

— Если он настоящий, то подобных ему я не видел нигде, кроме как на тюрбане султана. Послушайте, граф, я не против вашей причуды надеть его сегодня вечером, хотя и не понимаю зачем. Но если вы захотите вырядиться так в наших краях, весьма опасаюсь, как бы кто-нибудь не похитил вас ради выкупа. Это семейная драгоценность?

— Да, паша.

— Должно быть, ваша семья очень богата. Но в любом случае поверьте мне: подобные украшения носят, только когда располагают силой, то есть небольшим войском. Сделайте одолжение, спрячьте этот камень в ваши сундуки и показывайте только на важных церемониях. Он не подобает ни вашему возрасту, ни положению.

Готлиб проглотил этот урок хороших манер и подумал: а что бы сказал паша об остальных драгоценностях, которые он сохранил для удовольствия, а быть может, и как напоминание о преступлениях, совершенных им ради своей свободы. Он опасался также, что паша начнет расспрашивать его о Ренненкампфах, а это имя, как и столько других, он выбрал случайно, услышав его в Вене.

Тем не менее Божий суд свершился.

Как-то днем, когда паша и Готлиб потягивали свой кофе на палубе, умиротворенно рассматривая правый берег Дуная, Болгарию, Байрак-паша вдруг объявил:

— Ваше имя показалось мне смутно знакомым. Потом я вспомнил, что оно попадалось мне в книгах об истории Великой Ливонии. Ваш род знаменит.

— Конечно, — ответил Готлиб, насторожившись.

— Один из ваших предков в начале пятнадцатого века стал героем при Танненберге, в битве против поляков.

У Готлиба пересохло в горле: черт побери, сам-то он даже не подозревал о существовании этого прославленного лжепредка.

— Как же его звали? — спросил паша.

— Готлиб, — ответил Готлиб уверенно, хотя и понятия об этом не имел.

— Ну разумеется, разумеется. Потом другой Ренненкампф безуспешно сражался против нас при Козмине, в Молдавии, вы знали?

— Давние дела, — ответил Готлиб небрежно.

— Действительно, это было в тысяча четыреста девяносто втором году. И вот потомки извечных врагов вместе попивают кофе на Дунае, — сказал паша со смехом. — И один из них спас другому жизнь!

Готлиб сделал вид, будто тоже находит ситуацию пикантной, и заметил, что 1492 год был также годом открытия Америки. Беседа отклонилась в сторону, к его большому облегчению.

Он решил, что в будущем надо тщательнее разузнавать историю имен, которые собираешься позаимствовать.

Но наконец они приплыли.

При виде вымпела «Ангельского бриза» на набережной воцарилась немалая суета. Встречать пашу и его свиту явились военные, все с кривыми саблями на боку, подозрительно разглядывая двоих франгисов, следовавших за ним: заложники? Готлиб даже подумал, уж не бросят ли его с Альбрехтом в темные застенки, где они и закончат свои дни? Он вспомнил взгляд темешварского капитана и пожалел о своей неосторожности. Ощупал кинжал, потом шпагу. Но что толку от его жалкого оружия против толпы этих усачей? Все же через несколько мгновений, когда его с Альбрехтом пригласили занять место в носилках, он успокоился. Их багаж погрузили на мулов. Гости раскинулись на подушках и последовали за караваном, который двигался вдоль моря под охраной всадников. Потом, все так же в носилках, покачивание которых нагоняло легкую тошноту, вступили в сады, благоухавшие розами, резедой, жасмином, гардениями и бог знает чем еще. Над их головами источали сладкий аромат кисточки ложных акаций. Носильщики доставили их к большому двухэтажному дому, на крыльце которого Байрак-паша объявил своему гостю:

— Граф, мои слуги проводят вас в ваши покои. Когда вы отдохнете и освежитесь, мы встретимся, если вам угодно, на большой центральной террасе.

В голосе паши вновь послышались повелительные нотки, которые смутили Готлиба. Он уже отвык от подобного обращения, но приходилось покоряться обстоятельствам. Он вошел в дом — первый дом на Востоке, который ему довелось посетить. Жилище было совершенно не похоже на те, что были ему знакомы. Казалось, что вся обстановка состоит лишь из диванов, подушек, низких столиков, ширм, а еще шкафов, и все это словно плыло по морю ковров с островками жаровен; но ни один предмет мебели, ни одна дверь не запиралась на ключ. Тут наверняка жили в доверии. Но в первую очередь это жилище напоминало лагерную стоянку, где ткань шатра заменили стенами. Похоже, турки лишь ненадолго заглядывали к себе домой. Покои были восхитительно просторны, с прекрасным видом на море, столь хорошо продуманным, что казалось, будто помещение естественно перетекает в эти жидкие пространства.

Альбрехт затащил сундуки в угол. Поскольку слуга не мог следить за вещами постоянно, Готлиб приказал запереть их на ключ, а наиболее ценные из своих сокровищ переложил в маленький кошелек, который предусмотрительно взял с собой в путешествие.

В дверь постучал негр, бывший, видимо, доверенным лицом паши.

— Меня зовут Осман, — произнес он по-французски, но с акцентом, придававшим этому языку оттенок какого-то экзотичного диалекта. — Вас ждет баня и массаж. Рабы проводят вас.

В течение последующего часа Готлиба с Альбрехтом распаривали, скоблили сверху донизу, от мочек ушей до пальцев на ногах, жесткой мочалкой из лыка, затем месили и разминали до потери дыхания, растирая какими-то терпкими маслами и эссенциями, в которых Готлиб уловил запах сандала и камфары, наконец облили свежей водой и насухо вытерли.

— С меня всю кожу содрали, — со стоном пожаловался Альбрехт.

— С меня тоже. Но та, что была под ней, оказалась гораздо белее, чем я предполагал, — откликнулся его хозяин. — Да и ты теперь благоухаешь добродетелью.

Осман повел их на террасу, где уже ждал паша.

Это была почти эспланада, возвышавшаяся над морем. Перила украшали вазы с благоухающими гардениями. Угасающий свет неба окрашивал море пурпуром.

— Добро пожаловать, граф, — сказал паша, поднимаясь навстречу Готлибу. — Вот вы и на варварском Востоке.

— Это бесспорно преддверие самого рая, — шутливо отозвался Готлиб.

Слуга подал ему кубок с вином цвета закатного моря и с такими же золотыми блестками внутри. Готлиб прищурился и поднес чашу поближе к глазам.

— Да, граф, — сказал паша медоточиво, заметив его жест, — это действительно золотые чешуйки. Наши врачи уверяют, что этот металл обеспечивает не только благополучие, но и здоровье. Несколько золотых крупинок в питье не только побуждают к умеренности, но и поддерживают равновесие разных жидкостей в организме. Что же касается самого напитка, то как раз принятым в раю правоверным и обещает его Пророк. Так что, думаю, сегодня нам оно тоже позволено.

Он поднял свой кубок за здоровье гостя, и очарованный Готлиб отпил свой первый глоток золота.

Посреди террасы поставили накрытый стол, затем два сиденья и три высоких светильника. Паша пригласил Готлиба к столу. Когда они расселись, слуги подали сначала множество салатов, про которые Готлиб даже не смог бы сказать, из чего они приготовлены. Затем последовало блюдо из маленьких жареных рыбок, ягненок, рис, тоже казавшийся золотым…

Альбрехт, сидевший в полусотне шагов от них, ел в одиночестве, совершенно изумленный.

— Вы возбудили мое любопытство, граф, — заявил паша. — Вы первый человек в мире, которому я обязан своей жизнью, потому что прежде сам был единственным ее хранителем. Я склонен видеть в этом знак небес. К тому же вы необычайно молоды — и для роли моего спасителя, и чтобы пуститься одному в путешествие, о котором упоминали. Но еще больше меня озадачила сама цель этого путешествия, если она действительно такова, как вы говорите. Я сразу же подверг ее сомнению — не думаю, что упомянутые вами секреты существуют. Сами-то вы это знаете?

— Как можно знать, что некий предмет не существует, пока не удостоверишься в этом?

— Чтобы удостовериться в этом, понадобится целая жизнь и даже больше, — возразил паша. — Неблагодарность и любопытство побудили меня препоручить вас заботам одной замечательной женщины, о которой я уже упоминал.

Раздраженный тем, что к нему относятся как к несмышленому ребенку, Готлиб положил свою вилку.

— Я утомил ваше терпение?

— Ничуть, граф. Но благоразумие советует доверяться людям опытным и знающим. Княгиня Полиболос обладает и тем и другим. Поверьте мне. В отношении вас мною движет лишь благородство.

— А иначе я стал бы для вас проблемой?

Турок смотрел на своего гостя некоторое время, не отвечая, с чуть ироничным блеском в глазах.

— Проблемой? Ни в коем случае, граф. Но, видите ли, спасая мне жизнь, вы соткали между нами некие узы, над которыми не властны ни вы, ни я. Я ответствен за ваше благополучие так же, как вы за мое. Вы этого не знали? У нас говорят, что спасающий утопающего удваивает свою жизнь.

Готлиб не слишком понимал, к чему клонится эта речь, но нашел ее довольно коварной.

— Впрочем, вы сами увидите, княгиня — женщина незаурядного характера и большой культуры. Соверши вы свое путешествие ради одной только встречи с ней, вы бы уже были щедро вознаграждены. Покои, которые она вам предоставит, будут, по крайней мере, ничуть не хуже тех, что вы занимаете в этом доме. А что касается меня, то завтра утром я должен отправиться в поездку.

— Хочу надеяться, что это не последний наш ужин, — учтиво сказал Готлиб.

— Это будет зависеть только от вас, граф. Если вы сообщите мне о ваших передвижениях, я постараюсь, чтобы наши пути пересеклись.

Тут им подали разнообразные десерты — фисташковый шербет, миндальное желе, неизвестный красный напиток с изюмом…

Из-за всей этой роскоши — и убранства, и стола — у Готлиба возникло чувство, что ему преподнесли великолепный ларчик, полный, однако, тревожных тайн.

Стемнело. Вечерний бриз колыхал пламя факелов и разносил аромат гардений.

Впервые после своей высадки в Саутгемптоне под именем Джона Таллиса Висентино де ла Феи почувствовал себя обезоруженным. Он существовал в мире сил по меньшей мере столь же грозных, как и те два секрета, которые ему приоткрыл Соломон Бриджмен.

Байрак-паша распрощался со своим гостем, еще раз возблагодарив судьбу за то, что поставила на его пути столь великодушного дворянина, и пожелал ему доброй ночи. Они обменялись рукопожатием, и паша покинул террасу.

Поджидавший за дверью Осман и личная стража паши ушли за ним следом. Готлиб остался на террасе один. Тут Альбрехт из своего угла бросил на него умоляющий взгляд. Готлиб сделал ему знак приблизиться.

— Хозяин, — сказал подошедший австриец, — все это как волшебная сказка. Но пусть хозяин меня простит, слишком уж она прекрасная.

Готлиб кивнул и долго смотрел на огоньки судов, мерцавшие в Черном море.

На следующее утро, когда Готлиб открыто продемонстрировал, что проснулся, дворецкий велел слугам подать ему широкий поднос с обычным турецким завтраком: кофе, простокваша, выпечка. На подносе оказался также продолговатый футляр. Готлиб открыл его и обнаружил свернутый в трубочку документ, написанный по-турецки и представляющий собой, как он надеялся, обещанный пропуск, а не приказ обезглавить его при первом же чихании.

Закончив свой туалет, он задумался: как, черт побери, ему быть дальше в этой стране, если единственный человек, знающий французский, уехал, а ему предстоит визит к княгине… но как же ее зовут? Его охватила тревога: он напрочь забыл имя своей новой покровительницы.

Перед своим отъездом паша все уладил. Как только Готлиб выразил желание отправиться в путь, дворецкий проводил его и Альбрехта к носилкам, ожидавшим в саду, и меньше чем за полчаса они добрались до другого дома, весьма похожего на первый и тоже расположенного на берегу Черного моря.

Гостей уже ждали, поскольку дворецкий, столь же пышный и внушительный, что и предыдущий, встретил их на крыльце. Когда Готлиб сошел на землю, тот выступил вперед, церемонно поклонился и важно объявил на ломаном французском:

— Добро пожаловать, господин граф.

Действительно ли он владеет французским или знает всего одну фразу? Готлиб решил не уточнять.

После своей короткой речи дворецкий сделал широкий жест, указывая на дом. Он пошел впереди, гости за ним, а замыкала шествие цепочка слуг, несущих багаж. Они пересекли какие-то широкие пространства, украшенные фонтанами и вазами с цветами, потом дворецкий ввел их в отдельный покой, ничем не уступавший тому, который Байрак-паша предоставил своим гостям накануне. Когда багаж был сложен в углу, Готлиб заметил, что франт дворецкий все еще ждет возле дверей, наверняка чтобы проводить его к княгине. И тут самым чудесным образом всплыло в памяти ее имя: Полиболос. Согласно скудным познаниям в греческом, которые он приобрел еще в Перу под строгим надзором брата Игнасио, это должно было означать «Многие дары».

Княгиня ждала гостя в беседке с видом на море, восседая на диване со множеством парчовых подушек. Ее окружали несколько женщин, все наряженные по восточной моде: шелковые халаты, стянутые в талии поясом; под ними сорочки, воротник и рукава которых позволяли видеть только голову и руки; волосы убраны под шапочки светлого шелка.

Готлиб увидел сначала только угольно-черные глаза на бледном лице без возраста. Словно мраморная голова на подставке, за которую сошел бы высокий воротник.

Чайка. Большая чайка.

Он приблизился и церемонно поклонился.

— Здравствуйте, граф, — сказала княгиня на хорошем французском, — добро пожаловать к Полиболосам.

— Здравствуйте, княгиня, для меня большая честь быть принятым в вашем обществе.

Сколько же ей лет? Невозможно определить. Она не отводила глаз от визитера, и тот решил, что будет неуместным отвечать ей столь же прямым и пристальным взглядом.

Княгиня сделала незаметный жест, и одна из женщин, без сомнения ее первая фрейлина, повторила его. Две служанки тут же пододвинули сиденье к княжескому дивану.

— Присаживайтесь, граф, мы велим подать что-нибудь прохладительное.

Тут только он сообразил, что диван находился на возвышении в три ступеньки и что ему приходится смотреть на хозяйку дома снизу вверх.

— Ваш должник Байрак-паша предупредил о вашем прибытии весьма хвалебным письмом, — сказала она со своим певучим выговором. — Он не хотел оставлять вас без попечения даже во время своего вынужденного отсутствия и поэтому поручил мне быть вам полезной.

«Где же эти люди выучили французский?» — недоумевал Готлиб.

— Паша слишком добр, — ответил он, вдруг осознав, что оказался в ситуации, подоплека которой ему непонятна.

— Граф очень хорошо говорит по-французски для уроженца Ливонии, — заметила княгиня.

— Да позволит мне княгиня вернуть ей этот комплимент.

— У нас в Фанаре хорошие учителя.

Фанар? Он не знал, что это такое, и почуял ловушку, поскольку ему не замедлят задать встречный вопрос: с каких это пор в Ливонии болтают по-французски? Срочно требовалось какое-то объяснение. Он посмотрел на рубинового цвета напиток, который ему только что поднесли. Вино? Или то, что он пил у паши?

— Фанар, граф, — это греческий квартал города, который называется Стамбул, а прежнее его имя было Константинополь, — уточнила княгиня. — Нас там учат и Лафонтену, и Расину, а мальчики еще сильно увлечены Корнелем. «Нас уплыло пятьсот, а прибыло в порт до трех тысяч…» — продекламировала она с шутливой воинственностью. — Что касается напитка, который вам подали, то это каркаде.

Значит, она не здешняя. Что же привело ее сюда? И какие узы связывают ее с Байрак-пашой?

— А что такое каркаде? — спросил Готлиб, опять напуская на себя небрежность.

— Отвар из лепестков алтеи, граф. Это освежает кровь и разжижает желчь.

«В чем же здесь подвох?» — подумал Готлиб, а вслух сказал:

— Я не сообщу ничего нового княгине, сказав ей, что французский язык — излюбленное баловство и для северян.

Она кивнула и посмотрела на него взглядом насмешливой чайки. Ладно, значит, поняла, что он обнаружил ловушку. Очевидно, она и не считала его ливонским графом. У него возникло острое ощущение, что они с княгиней играют в кошки-мышки.

— А теперь, — сказала княгиня, — позволим нашему путешественнику обустроиться в его покоях, и, если ему будет угодно, мы вместе перекусим в полдень.

Он встал, фрейлина сделала то же самое и проводила его к двери, ведущей внутрь дома. Там некий человек с хмурым лицом попытался изобразить улыбку и повел его с Альбрехтом в их покои.

 

19. БАБАДАГСКАЯ ПРОРИЦАТЕЛЬНИЦА

Вскоре после захода солнца, когда рабы княгини Полиболос вытирали его, распаренного в бане, граф Готлиб фон Ренненкампф все еще с отсутствующим видом обдумывал неоднозначные события прошедшего дня. Его заинтриговали уже недомолвки и намеки их первой беседы с княгиней. Обед добавил вопросов. Кроме Готлиба и хозяйки дома присутствовала еще одна сотрапезница, молодая девушка поразительной красоты по имени Даная, не сводившая глаз с чужестранца и оказывавшая ему многочисленные знаки внимания. Она то подливала вина, то предлагала салаты и прочие кушанья и готова была улыбаться, стоило ему открыть рот. Княгиня же, казалось, находила все это вполне естественным.

В конце трапезы Готлиб спросил княгиню, как узнают время в Констанце, поскольку хотел поточнее подвести стрелки на своем хронометре.

— Ночью определяем время по большой клепсидре в прихожей. А днем пользуемся солнечными часами. Погода сейчас прекрасная, так что до захода солнца вам это не составит никакого труда.

— А где эти солнечные часы?

— В апельсиновом саду. После кофе Даная проводит вас туда.

Когда настал момент, девушка повела Готлиба через пространные сады, отделявшие город от моря. По дороге она взяла его за руку. Он предположил, что этот жест продиктован детской ласковостью ее непосредственной натуры. Дойдя до солнечных часов, представлявших собой большой мраморный стол с бронзовой иглой, Готлиб достал свой хронометр и постарался поставить стрелки как можно точнее. Но тут юная Даная подошла к нему еще ближе и, обвив за талию, потянулась к нему губами. Только отшатнувшись от удивления, он избежал поцелуя. Совершенно сбитый с толку, Готлиб отступил на шаг и уставился на девушку, но прочел в ее глазах лишь невинность и любовный порыв — старая уловка обольстительниц. Все бы ничего, но сейчас он был совершенно не расположен к любовным забавам, а тем более в этом саду, где на тропинке в любой момент мог появиться какой-нибудь докучливый свидетель. Так что он улыбнулся как можно любезнее и отодвинулся. Даная коснулась его руки, чтобы привлечь его взгляд.

— Вы играете в опасные игры, мадемуазель Даная, — сказал он ей.

— Это вы меня к ним побуждаете! — воскликнула она.

— Я польщен, но я всего лишь проезжий чужестранец, — сказал он, удивляясь про себя, все ли местные девушки вулканически пылки и безрассудны.

— Нет, вы должны остаться!

Он насторожился, не переставая улыбаться.

— А сейчас, если не возражаете, мы вернемся на виллу, — отрезал Готлиб.

И двинулся по тропинке в обратную сторону.

— Я вам не нравлюсь, — сказала сокрушенно Даная.

— Вовсе нет, мадемуазель, вы прекрасны, как Божий день.

— Но тогда почему вы меня отвергаете? — простонала она.

Вдруг все эти трепыханья влюбленной перепелки распалили Готлиба, и в голову ему закралась мысль схватить девицу за бедра, повалить и овладеть ею с налету. Долгое воздержание вполне его к этому подготовило: на соитие хватило бы нескольких минут, а потом он оттолкнул бы Данаю в кусты и ушел. Но как раз это и означало бы угодить в ловушку, и он сразу вообразил себе ее отчаянные вопли. Кто-нибудь тут же прибежит, быть может, их даже много прячется в зарослях, и одно небо знает, что за этим последует. Так что Готлиб ускорил шаг.

— Я не отвергаю вас, мадемуазель, просто спешу. Я ведь уже сказал, что я здесь только проездом и не собираюсь задерживаться в Констанце.

— Я поеду за вами! — с пылом воскликнула Даная.

По счастью, они подошли к ступеням крыльца. На террасе было пусто.

— Не кажется ли вам, Даная, что эти речи необдуманны? А теперь я собираюсь отдохнуть, если позволите.

Он решительно отстранил ее и направился в свои покои.

Не застав там Альбрехта, стал его искать, а не найдя, обеспокоился. Но никто, кроме княгини и бесстыдной Данаи, наверняка не говорил по-французски в этом доме, а стало быть, не мог ничего сообщить о его слуге.

Около четырех часов он услышал шаги в передней и вскочил: это был Альбрехт, явившийся в непривычно веселом и даже игривом настроении.

— Где ты был?

— Хозяин, я видел, как вы пошли через сад в очаровательном обществе, и предположил, что в ближайший час вам мои услуги не понадобятся. Простите меня, потому что я уступил домогательствам одной служанки, которая показалась мне довольно настырной. Нельзя же вечно обуздывать природу, хозяин.

Готлиб не удержался от смеха. Неужели женщины этой страны так падки на мужчин? Или же они оба оказались скорее игрушками в какой-то махинации, которую им выдавали за фривольное приключение?

— Вы тут возбудили всеобщее любопытство, — продолжил Альбрехт, чей язык развязался, когда он увидел, что хозяин не сердится. — Эта дуреха мне все уши прожужжала, расписывая вашу пригожесть. Сотни вопросов задала…

— Каких? — спросил Готлиб.

— Откуда вы, да сколько вам лет, да откуда ваше богатство…

— И на каком же языке она тебя спрашивала? — воскликнул изумленный Готлиб.

— На немецком, хозяин, на хорошем немецком. Похоже, ради такого случая они нашли создание, которое может владеть моим языком. И не только им одним, уж простите за нескромную шутку, хозяин.

Готлиб не мог опомниться: выходит, паша с княгиней сплели ради него целый заговор.

— И что ты ей ответил?

— А что я о вас знаю, хозяин? Почти ничего. Но я ей наплел, что был вашим слугой с самого детства в великолепном замке на Балтике, где ваш род владеет бескрайними землями…

Слыша это крестьянское краснобайство, Готлиб расхохотался.

— Вы меня принимаете за простачка, хозяин? Я же видел, что она просто хочет выведать у меня побольше. И я в конце концов подумал: а так ли уж безосновательны были предостережения того темешварского капитана?

— Что ты хочешь сказать?

— Хозяин, ведь мы, слуги, вроде как дети, которые могут запросто заглядывать под юбки, о чем взрослые и не догадываются. С тех пор, как мы здесь, у меня ощущение, что с нами не очень-то честны. Вам-то самому не казалось, что паша как-то уж чересчур заботлив? Чуть не усыновить вас готов. Ладно, вы ему жизнь спасли, но ведь это улаживается в два счета. Такой важный вельможа предложил бы свой кошелек, угостил ужином, вот и все. Но он, познакомившись с вами, не хочет вас отпускать. И что же он делает, прежде чем уехать, раз не может отменить свою поездку? Он вас передает с рук на руки этой княгине, своей сообщнице, а у той, по моему разумению, не один подвох в мешке припасен. Она-то и велела служанкам своим разузнать о вас как можно больше, и начали, разумеется, с меня.

Готлиб не упоминал ему ни об эликсире молодости, ни о философском камне, рассудив, что сообщничеству, которое установилось между ним и слугой, довольно оставаться таким, какое есть. Альбрехту лучше знать поменьше — на тот случай, если все-таки проболтается.

— И чего они хотят, как ты думаешь?

— Не знаю, хозяин. Но они с вами обходятся как с отборной куропаткой, которую откармливают для стола.

— Из-за денег?

— Нет, не думаю. Похоже, они достаточно богаты, чтобы не думать о грабеже. Хотя, ума не приложу, что они собираются делать с такой добычей, как вы. Однако что-то собираются.

Готлиб поздравил себя с тем, что приобрел такого смышленого слугу: наблюдения Альбрехта подтвердили ему, что он не ошибся.

Но чего же хотели от него паша и княгиня?

Обед состоялся на террасе. Стол был раза в три больше, чем за трапезой у паши, хотя и накрыт всего на три персоны. Даная отсутствовала, видимо, переживала свое унижение, настоящее или притворное. Ее место занял какой-то молодой человек, которого княгиня представила как своего племянника Алексиса. Юноша был смазлив. Готлиб даже заподозрил румяна на его щеках и помаду на слишком алой нижней губе. Да и бархатистые длинные ресницы, которыми Алексис хлопал, томно взирая на чужестранца, явно не обошлись без сурьмы. Что тут делал этот юнец? Играл роль Данаи?

Держась начеку, полный решимости разгадать намерения княгини, Готлиб решил обмануть ее. Изобразил непринужденность и благодушие, будто только что встал с Данаиного ложа. А сам украдкой наблюдал за лицом княгини, пытаясь для начала определить ее возраст. Но был разочарован: сквозь белую маску, чуть позолоченную светом масляных ламп, проглядывали лишь тончайшие морщинки. И так же, как и утром, высокий, перехваченный лентой муслиновый воротник скрывал шею, которая гораздо меньше, чем лицо, поддается косметическим ухищрениям. Но вдруг, когда княгиня протянула руку к своему бокалу, Готлиб все же заметил следы времени: этой иссохшей руке, хоть и принадлежавшей женщине праздной, было не меньше семидесяти лет. Она больше напоминала когтистую лапу хищной птицы, чем былую расточительницу ласк.

— Надеюсь, вы приятно провели день, — сказала княгиня таким тоном, будто была убеждена в обратном.

Что ясно означало: надеюсь, вы уже сожалеете, что не уступили Данае.

— Превосходно, княгиня. Ничто так не способствует размышлениям, как созерцание морского горизонта. Понимаю теперь: именно возможность всю жизнь любоваться этими перламутровыми небесами подарила умам Востока высшую мудрость.

Она бросила на него угольно-черный взгляд, смысл которого не оставлял места для сомнений: хватит принимать меня за дурочку.

— Вы полагаете, что пейзаж влияет на души? — томно пролепетал юный Алексис.

В первый раз с начала трапезы он подал голос и, конечно же, тоже говорил по-французски. Скольких же французов занесло сюда, чтобы они смогли обучить своему языку всех этих фанариотов?

— Вы в этом сомневались? — откликнулся Готлиб. — Незапятнанная лазурь Греции породила самую светлую философию в истории цивилизаций, тогда как грозовые небеса Севера — самый мрачный взгляд на человеческий удел.

Пока слуги меняли блюда, виночерпий вновь наполнил кубки. Готлиб едва пригубил свой; сейчас был не лучший момент, чтобы пьянеть. Украдкой бросив взгляд в сторону двери, он удостоверился, что Альбрехт все еще там.

— Восхищаюсь тонкостью ваших суждений, — важно молвил Алексис. — Они производят на меня впечатление остро отточенного кинжала, способного рассечь на лету муху.

«Где его научили всей этой трескотне?» — недоумевал Готлиб.

Вмешалась княгиня:

— Граф Готлиб убежден, что Восток таит какие-то необычайные секреты.

— Неужели? — прокудахтал Алексис, глядя на гостя с еще большей нежностью. — Какие же?

Княгиня не дала Готлибу ответить, заявив:

— Наш единственный секрет — близкое общение с потусторонним миром. Мы достаточно долго жили, чтобы понять: жизнь всего лишь чередование видимостей и настоящие призраки — среди нас.

«Ишь ведь, — подумал Готлиб. — Что она затевает?» Он уже заметил, что княгиня отбросила утреннюю шутливость, и поздравил себя с этим: так он скорее поймет, в какую игру с ним играют.

— Сегодня вечером мы продемонстрируем это графу Готлибу.

— Каким же образом? — спросил Готлиб, смакуя цыплячью грудку в чем-то, напоминающем миндальный крем.

Княгиня загадочно улыбнулась.

— О подлинных тайнах не говорят, — изрекла она тоном пифии. — Их зрят, в них вникают, но держат уста на замке.

«Что за галиматья», — подумал Готлиб, бросив взгляд на Альбрехта, который появился под аркадой террасы, очевидно закончив свой ужин.

Алексис поддакнул, добавив, что первая четверть Луны благотворно воздействует на дух.

— Графу не понравилось трансильванское вино? — спросил он затем, показывая на почти полный кубок своего соседа.

— Я не слишком большой любитель вин, — ответил Готлиб.

Ему подали салат, потом белый сыр и кофе со сластями. Княгиня встала.

— Идемте, — повелительно сказала она своим сотрапезникам. — Бабадагская прорицательница, должно быть, уже здесь.

Готлиб и Алексис последовали за ней. Они пришли в какой-то зал без окон, пол и стены которого покрывали ковры, а единственным предметом обстановки была низкая тахта и большие кожаные подушки. Освещали комнату лишь два высоких треножника с масляными лампами. На одной из кожаных подушек сидела, подобрав под себя ноги, немолодая женщина с изможденным лицом. Перед ней на медном подносе стояла кофеварка с чашкой. Княгиня подошла к женщине и заговорила с ней на каком-то неизвестном Готлибу языке, не похожем на турецкий. Бабадагская прорицательница допила свою чашку и смерила взглядом обоих молодых людей. Готлиб приветствовал женщину кивком и тоже постарался рассмотреть ее, насколько это было возможно при столь скудном освещении.

Показывает ли хоть кто-нибудь в этом доме свое подлинное лицо? Черты Бабадагской прорицательницы были так же густо покрыты белилами, как и у княгини, а глаза так насурьмлены, что она сама казалась привидением. Только карминно-красные губы свидетельствовали о том, что она не мертва. Да и женщина ли это? Такие широкие скулы и острый нос больше подошли бы мужчине. И босые ноги, угадывавшиеся под складками платья, тоже были скорее мужскими. Но поди знай в этих краях…

Княгиня расположилась на тахте, а молодые люди на подушках. Альбрехт, старшая фрейлина и прочие слуги остались у дверей. Слуга принес поднос с кофе, другой — жаровню, которую поставил рядом. Бабадагская прорицательница достала из складок своего платья мешочек, запустила туда руку и вдруг бросила на угли полную пригоршню какого-то порошка. В следующее мгновение над жаровней поднялся голубоватый дым и стал медленно расползаться по комнате. Запахло чем-то сладковатым.

Бабадагская прорицательница закрыла глаза и начала медленно раскачиваться вперед и назад, что-то напевая. Больше всего это напоминало хныканье ребенка. Она подняла одну руку, словно моля о чем-то, потом другую. Постепенно ее подвывания становились громче.

Алексис положил ладонь на запястье Готлиба; тот притворился, будто ничего не заметил.

Заклинания (если это были они) длились бесконечно долго, Готлибу показалось, что не меньше часа. Заскучав, он усомнился, есть ли во всем этом хоть какой-то смысл. Его клонило в сон.

Не вызывал ли этот дым галлюцинации? Цепенея, Готлиб вдруг заморгал глазами: голубые завитки дыма начали словно сгущаться перед прорицательницей в двух-трех футах над землей.

Алексис прерывисто задышал. Готлиб напрягся. В неясной дымной массе стало вырисовываться лицо. Смутно: три черных провала вместо глаз и носа. Лицо было странно неподвижным, несмотря на колебание дыма.

Готлиб украдкой бросил взгляд на княгиню. Та застыла на диване, сдвинув брови.

Крик вырвался из горла прорицательницы. Она заговорила.

— Что она говорит? — шепнул Готлиб Алексису.

— Не понимаю, — ответил тот, опять вцепившись в его запястье.

Прорицательница подняла левую руку и протянула ее в сторону Готлиба. Ее голос стал хриплым. Потом пронзительным. Она откинулась назад, невнятно выкрикивая какие-то обрывки фраз.

Наконец застыла в неподвижности. Может, умерла?

Княгиня подала голос. Подбежала служанка, засуетились рабы, поднимая недвижное тело Бабадагской прорицательницы.

— Мне нужен чистый воздух, — сказал Готлиб, поднимаясь.

Он стоял на пороге, полной грудью вдыхая аромат свежести, льющийся с террасы. Рядом прозвучал голос княгини:

— Граф.

Он отодвинулся, чтобы пропустить рабов, принесших поднос с прохладительными напитками, и вернулся в комнату.

— Граф, — повторила княгиня, — она говорила о вас.

— Кажется, я и сам догадался, — ответил Готлиб холодно, — но, разумеется, ничего не понял.

— Она сказала, что ее дух-покровитель увидел вдали мертвого человека у ваших ног на груде драгоценностей.

Готлиб чуть не вздрогнул. Это было почти правдой. Но он дошел до такой степени подозрительности, что и бровью бы не повел, даже услышав от княгини: «Вас зовут Висентино де ла Феи, вы украли драгоценности губернатора Лимы и отравили брата Игнасио».

Граф бесстрастно посмотрел на княгиню.

— Мадам, я не понял, в чем смысл этого спектакля, и нахожу бредни этой вещуньи неприятными.

— Вы хотели приобщиться к великим тайнам, — сказала княгиня сурово.

— Никакой тайны я не увидел, и только благодарность за ваше гостеприимство удерживает меня от того, чтобы не высказать все, что я думаю об этих пророчествах.

Их взгляды скрестились в безмолвном поединке.

— А теперь, если позволите, я пойду глотнуть чистого воздуха, — объявил он.

И направился к выходу.

Чьи-то поспешные шаги за спиной заставили Готлиба обернуться.

— Сударь… Сударь…

Это был запыхавшийся Алексис, искренне потрясенный недавним зрелищем. Готлиб остановился.

— Сударь, ради человеколюбия… Я так напуган… Смилуйтесь, позвольте мне остаться в вашем обществе.

Если юный Алексис изображал столь неподдельный испуг, то был очень хорошим актером. Однако нельзя исключить, что он продолжал затею с соблазнением, начатую Данаей. Его присутствие за ужином было подозрительным. Наверняка княгиня решила, что если граф не полакомился курочкой, то лишь потому, что предпочитает каплунов.

— Сударь, — ответил Готлиб, все же сочувствуя молодому человеку, заплутавшему в этом колдовском мире, — единственное, что я могу вам предложить, — это софу в прихожей, где спит мой слуга Альбрехт.

— Охотно соглашаюсь, сударь. Это… это было так ужасно!

Когда юный Алексис был устроен на софе в комнате Альбрехта, Готлиб подмигнул своему слуге и поманил его за собой на террасу.

И сразу же был поражен насмешливым видом австрийца.

— Надеюсь, хозяин хорошо развлекся, — заявил тот без предисловий.

— Что ты хочешь сказать?

— Оттуда, где вас усадили, вы не могли видеть. Но зато я видел.

— Что ты видел?

— Хозяин, этот белый силуэт в дыму был сделан с помощью «волшебного фонаря».

— Да что ты говоришь!

— Я видел направленный луч. Он-то и нарисовал картинку. Неужели вы не заметили, что лицо было неподвижным?

Готлиб ошеломленно уставился на смеющегося Альбрехта.

— Там, где вы сидели с мальчишкой, у вас над головами, сзади в стене была дырка, через нее-то и пускали луч. Вы-то этого не могли видеть, но зато я сразу себе сказал, что этот вызванный призрак — просто розыгрыш. Завтра, если угодно, можете сами удостовериться.

Готлибу понадобилось некоторое время, чтобы переварить услышанное. Значит, представление Бабадагской прорицательницы было ловким фокусом. И ее пророчество шито белыми нитками: к любым драгоценностям можно приплести какую-нибудь историю про убийство. Но зачем? Произвести на него впечатление знанием сверхъестественных тайн?

Готлиб вернулся в свою комнату, но заснул не сразу.

 

20. ИСКУШЕНИЯ

Первой мыслью Готлиба по пробуждении была та, что пришла ему в голову перед сном: немедленно бежать из Констанцы.

Вторая мысль — выяснить все же, зачем его хотели одурачить.

Впрочем, одна не исключала другую.

Ему подали завтрак в комнату; княгиня, разумеется, завтракала в собственных покоях. Он надел халат и открыл дверь в прихожую, ставшую жилищем Альбрехта. Слуга был уже на ногах, одетый и бодрый. Алексис спал, свернувшись калачиком на софе, укрытый одолженным халатом. Распахнув глаза, он испуганно уставился на Готлиба и сел. За ночь его румяна размазались, вид был жалкий.

— Доброе утро, господин Алексис. Если угодно разделить со мной завтрак, то милости прошу.

Юноша встал и, бросив на Готлиба несчастный взгляд, потащился за ним на террасу.

— Хорошо спали, сударь? — спросил Готлиб, наливая кофе.

Алексис покачал головой.

— Нет. Долго не мог заснуть. А вы словно забыли вчерашний вечер.

— Нет, сударь. Не забыл. Неужели это он нагнал на вас бессонницу?

— Это было так ужасно! — содрогнулся юноша.

— Меня это ничуть не ужаснуло.

Алексис недоверчиво посмотрел на него.

— У вас закаленная душа.

— Вы впервые видели эту Бабадагскую даму? — спросил Готлиб, намазывая свежие сливки на своего рода бриошь с изюмом.

— Слышал о ней раньше. Но никогда не видел. И больше не желаю видеть.

Он казался искренним.

— А вы… видите призрак, изрекающий невероятные откровения, и засыпаете как ни в чем не бывало? — продолжил Алексис. — Неужели у вас нет никакого почтения к тому свету?

— Не знаю, какие чувства я испытываю к тому свету, сударь. Но это и не важно, поскольку вчера мы видели только этот, — ответил Готлиб насмешливо.

— Как это?

— Вы видели лишь проекцию из «волшебного фонаря». Никаким призраком там и не пахло. Бабадагская провидица простая обманщица.

— Что вы говорите! — воскликнул Алексис, которого передернуло. — Вы хотите сказать, что тетушка устроила нам розыгрыш? Но зачем? Это ведь вздор, граф!

— Ничуть. Что же касается побуждений вашей тетушки, то я намереваюсь выяснить их немедленно, — сказал Готлиб, вставая.

Он оделся и направился к покоям княгини. Там он потребовал у слуг, чтобы те известили свою госпожу. Слуги ни слова не говорили по-французски, но догадались, что чужестранец обращается к ним с каким-то требованием. Они позвали фрейлину, та поняла и попросила графа подождать. Через несколько минут его провели в гостиную. Княгиня приняла его в желтом платье с вышивкой и белом шелковом халате. На ее ногах красовались белые шлепанцы с перламутровыми блестками.

— Здравствуйте, граф. Хорошо ли вам спалось? — спросила она, оглядев его цепким взглядом.

— Очень хорошо, княгиня.

— Тайны потустороннего мира вас не смутили?

— Фокусы с «волшебным фонарем» годятся для детей, мадам, — бросил Готлиб довольно колким тоном.

В комнате воцарилось молчание. Княгиня Полиболос смотрела на посетителя пристальным недовольным взглядом.

— Скептицизм северян, — пробормотала она наконец.

Выходит, несмотря на его опасения, она все-таки поверила в ливонское происхождение Готлиба фон Ренненкампфа и этим дала ему еще один козырь.

— Я пришел попрощаться с вами, княгиня, но, прежде чем поблагодарить за гостеприимство, хотел бы узнать, чего, собственно, вы с пашой ожидали от меня.

Она была явно озадачена.

Готлиб многозначительно глядел на нее целых несколько минут, чтобы дать ей как следует прочувствовать серьезность своих намерений.

— Хорошо, — сказала наконец княгиня, опомнившись.

Она набросила на ноги полу своего халата и продолжила:

— Вы смелы. Это хорошо. Еще одна причина, чтобы вам ответить. Присядьте, пожалуйста.

Он огляделся, но, увидев лишь неизменные низкие табуреты и подушки, остался стоять, с вызовом, явно желая показать этим, что не собирается садиться у ног женщины, которая злоупотребила его доверием. Она поняла; ее губы дрогнули, словно с них уже готовы были сорваться нетерпеливые слова, но потом позвала свою фрейлину и отдала ей какой-то приказ. Через несколько мгновений двое слуг принесли такое же кресло, в каком он сидел накануне. Он соблаговолил сесть и выжидающе посмотрел на княгиню. Та, казалось, подыскивала слова.

— Ваши разговоры об эликсире молодости и философском камне позволили паше думать, что вы наивный простачок, ищущий себе какую-нибудь роль в жизни. Он придумал ее для вас. И поручил мне предложить ее вам…

— Стать агентом Высокой Порты в Европе, — оборвал он ее.

— Вы не так наивны, как ему показалось, — с улыбкой признала княгиня. — Оттоманская держава необорима, граф. Она досягнула до самых врат Вены. Завтра она туда войдет. Германия — ворох разрозненных княжеств. Пруссия не сможет удержать их вместе. У нас только два врага: Австрия и Россия. Но единственное, чего они смогут добиться, — задержать нас на какое-то время. Или пролить лишнюю кровь. С помощью нескольких человек, способных внушить доверие властителям Запада, можно было бы избежать этого досадного расточительства.

— И по-вашему, я мог бы стать одним из них?

Она кивнула.

— Вы молоды, но привлекаете к себе и взгляды, и интерес. Вы балтийский немец, стало быть, русские вам отнюдь не друзья. С малой толикой опыта и советов вы стали бы одним из самых влиятельных наших адвокатов. Похоже, вы не стеснены в деньгах, но Высокая Порта не поскупилась бы, чтобы с лихвой покрыть издержки вашей миссии.

Он задумался над этими словами.

— Столь возвышенным целям, как мне кажется, не слишком соответствуют ловушки, которые вы мне расставили.

— Какие ловушки? — удивилась княгиня.

— Попытки обольщения.

Она рассмеялась.

— Вы говорите о Данае? Это не ловушка, граф. Она искренне в вас влюбилась. Со всем пылом юности. К тому же ей не терпится покинуть Констанцу. Если кто и загнал вас в ловушку, так это ваша собственная подозрительность, поскольку вы напрасно отвергли ее любовь. У бедной девушки теперь разбито сердце.

— А Алексис?

— Вы и его приняли за приманку? Едва увидев вас в окно, когда вы прибыли сюда, он сразу же загорелся желанием стать вашим другом. И сам напросился поужинать с вами. Видите ли, не так уж много чужестранцев бывает в Констанце, особенно таких, как вы. Отсюда и брожение в сердцах и умах. Он по-прежнему прячется в ваших покоях? Я его сегодня еще не видела.

Значит, он и тут ошибся.

— Алексис спал в прихожей. Похоже, ему вчера изрядно досталось. Но какой был смысл устраивать этот зловещий спектакль? — спросил Готлиб, немного смягчившись.

— Бабадагская прорицательница в самом деле ясновидящая, — ответила княгиня задумчиво. — Она мне столько раз убедительно это доказывала, что я и вас смело могу в этом уверить. Фокус, секрет которого вы разгадали, был предназначен лишь для того, чтобы подстегнуть ее талант, а заодно и ваше воображение. Но неужели и в самом деле не было никакого человека, заплатившего жизнью за ваши сокровища?

— Какие сокровища? — спросил Готлиб. — Если вы о сапфире, который я надел на ужин с пашой, то вы из мухи делаете слона.

Она испытующе впилась в него взглядом черных глаз. Готлиб стойко его выдержал. Княгиня вздохнула.

— В любом случае, — продолжила она через какое-то время, — подлинный секрет этого мира, граф, это власть. Я не знаю, верите ли вы по-настоящему в истории об эликсире вечной молодости и философском камне, но позвольте мне в этом усомниться. Вы мне кажетесь слишком рассудительным. Единственное, в чем мы можем быть уверены, — это в том, что наш мир существует. О потустороннем же мы не знаем ничего и не имеем над ним никакой власти. Паша предлагает вам действовать в реальном мире. Если вы присоединитесь к нашему делу, то станете одним из его творцов и разделите нашу победу.

Готлиб невозмутимо слушал. Быть может, княгиня не ошибается. Но она защищает некое дело, и поэтому ее стоит остерегаться. Он прикоснулся пальцем к губам.

— Вы ведь гречанка, княгиня. Как получилось, что вы служите тем, кто поработил вашу страну? И Констанца не ваш родной город. Неужели вы тут лишь для того, чтобы подстерегать проезжих прибалтийских немцев и вербовать их на службу Высокой Порте?

Вопрос был дерзким, но Готлиб решил прояснить ситуацию.

— Полиболосы живут в Константинополе испокон веку, — ответила она. — Как и Ипсиланти, Маврокордато, Кантакузены, Комнины и многие другие. Обязательно ли накладывать на себя руки, если побежден? Тогда бы не слишком много народу осталось на земле. Римляне-победители научились говорить по-гречески, на языке побежденных. Османы тоже оценили наш опыт и наше терпение. Они доверяют нам управление землями Восточной Европы, которые мы знаем лучше, чем они. Мой супруг был наместником Бессарабии. Год назад его унесла лихорадка. Я жду его преемника. И пока выполняю его обязанности.

Фрейлина сделала знак слуге, и тот подал поднос с кувшином из голубого хрусталя, украшенного золотом, два таких же кубка и блюдо засахаренных абрикосов. Напиток напоминал оршад. Готлиб попробовал его и поднял брови.

— Миндальное молоко, — пояснила княгиня.

— А если я отклоню ваше предложение? — спросил он.

— Я буду огорчена. Из-за сожалений, которые будут мучить вас всю оставшуюся жизнь, — ответила она, поднося к губам засахаренный абрикос.

Из приличия он удержался от смеха.

— И кто же будет руководить моими дальнейшими действиями?

— Вы сами. Ситуация ведь проста: надо изолировать Австрию и Россию, помешав им заключить союзы, которые вовлекли бы Францию, Англию или Пруссию в вероятный конфликт с Высокой Портой.

— Но как я этого добьюсь?

— Приобретя доверие французов, англичан и пруссаков. Для этого и нужен ваш талант. Чем выше будет ваш престиж, тем большего успеха вы достигнете. Не сомневайтесь: женщины будут на вашей стороне. Однако никогда не позволяйте им властвовать над вами. Впрочем, мой совет кажется излишним, — добавила княгиня, усмехнувшись.

Готлиб чуть улыбнулся в ответ.

— Не похоже, что вы женаты, — сказала княгиня. — Есть у вас любовница?

— Это было бы то же самое, но не так удобно.

— Неужели женщины вам безразличны?

— Если не хотят покоряться мне.

Услышав такой ответ, княгиня задумчиво, если не скептично, посмотрела на него.

— Женщинам надо что-нибудь обещать.

— Дарить удовольствие и вдобавок связывать себя обещаниями?

— Это что, новые представления балтийских немцев о чувстве? — усмехнулась княгиня.

— Я бы хотел быть уверен, что чувство, о котором вы говорите, княгиня, не окажется блюдом, которое готовят горячим, а подают холодным.

Она обдумала ответ, явно неожиданный для нее, потом улыбнулась.

— Сколько же вам лет?

— Девятнадцать и несколько месяцев.

— Как вы, такой молодой, стали таким черствым?

— Неужели я черств? Или вы хотите сказать, что у меня холодная голова?

— Неужели вы не мечтаете? Неужели ни одна любовница не вызвала у вас желания увидеть ее вновь?..

Мог ли он признаться, что у него никогда не было ни любовницы, ни даже плотской связи после тех гнусных вечеров в Лиме и Мехико? Нет, это была его тайна.

— Если бы я и испытал подобное желание, то, скорее всего, к образу, который, быть может, не существует. Вы ведь гречанка и наверняка знаете изречение одного из ваших древних философов, Гераклита: нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

Княгиня посмотрела на него, чуть приоткрыв рот:

— Вы пугаете. Известно вам это?

— Я был бы огорчен, если бы испугал вас, княгиня, — ответил Готлиб, улыбаясь. — Вы бы решили, чего доброго, что я беру реванш за тот ужас, который вы пытались мне внушить вчера вечером.

Она шевельнулась, подогнула ногу, отпила глоток миндального молока, потом посмотрела на своего собеседника.

— Интуиция не обманула пашу. Вы незаурядное создание.

Готлиб удивился перемене, произошедшей в этой женщине, еще накануне казавшейся такой непререкаемо властной благодаря своему опыту и высокому положению, обеспеченному вдовством. Она вдруг почувствовала себя безоружной, cтолкнувшись с характером, который представляла себе совсем иным.

Наступило долгое, напряженное молчание.

— Так что вы думаете о моем предложении? — наконец спросила княгиня.

— Оно лестно.

— Оно вас соблазняет?

— Я бы проявил легкомыслие, ответив сразу. Дайте мне время подумать.

— Завтра, — объявила княгиня, вдруг снова став властной, — от паши прибудет посланец, чтобы узнать о вашем решении.

Готлиб не торопился с ответом.

— А потом?

— Потом вас внесут в списки оттоманского правительства как доверенного человека и во все посольства империи будут разосланы письма, чтобы там это знали и оказывали вам всяческое содействие, где бы вы ни оказались.

— Какое содействие?

— Вам придется встречаться с людьми, о которых вы ничего не знаете; чтобы лучше их использовать, нужны сведения о них. Вам также понадобятся деньги для некоторых прочих нужд. Неплохо, если вы будете знать, что о вас говорят. Наши агенты это устроят.

Перед ним вдруг промелькнули события последних месяцев. Бегство из Мехико. Прибытие в Саутгемптон. Соломон Бриджмен. Симпатия, которую он внушил компаньону, заменив потерянного сына. И теперь вот перспектива сыграть некую политическую роль.

Он встал.

— Я отвечу вам за ужином, княгиня.

Она кивнула.

Готлиб решил прогуляться в садах на берегу моря. Политика. Он никогда об этом не помышлял. Все, кто олицетворял собой власть, казались ему гнусными чудовищами. Но, поднявшись на их высоту, он смог бы взять реванш. От такой перспективы кружилась голова.

Власть. Неужели это возможно? Не безумна ли эта женщина? Но тогда, выходит, и паша тоже?

Может, все из-за морского воздуха? Это внезапное осознание того, кем бы он мог стать? Он чувствовал себя полным жизни, почти ликования, это он-то, ни разу не испытывавший радости с тех пор как… С каких же пор?

Он засмеялся. Потом заскрежетал зубами. Однажды он найдет вице-короля Перу. Влепит ему пощечину. Велит его высечь. А потом предать смерти, чтобы тот сполна заплатил за гнусности, которые покрывал, пользуясь своей властью.

Возбуждение улеглось. Готлиб медленным шагом вернулся к вилле, глядя на паруса рыбачьих лодок, похожие на чаек, клюющих море.

Он обнаружил Альбрехта перед своей дверью, за игрой в шахматы с турецким слугой, и, используя язык жестов, попросил у турка что-нибудь поесть. Готлибу принесли половину цыпленка и бутылку светлого вина. Подкрепившись, он лег, чтобы поразмыслить. И через мгновение заснул. Проснулся незадолго до бани, и внезапная перемена в собственном настроении и планах на будущее заставила его заподозрить, уж не галлюцинация ли все это.

За ужином он вновь увидел княгиню. Они были наедине. Алексис куда-то подевался.

— Княгиня, — сказал Готлиб, — ваше предложение мне подходит.

Она кивнула и пригубила чашу вина.

— Тогда возвращайтесь в Вену.

Достав из кармана платья запечатанный конверт, протянула ему.

— Вручите эту записку графу Банати. Он вам скажет, что делать. Это мудрый человек.

Княгиня сопроводила свои слова долгим взглядом, от которого Готлибу стало не по себе. Потом он не раз вспоминал о нем.

— Граф, — заявила княгиня, прежде чем удалиться в свою опочивальню, — я хочу, чтобы вы подумали вот о чем: подлинная сила тайн лишь в том, что они завладевают нашими умами.

— А как же сами тайны?..

Она покачала головой.

— Сами по себе они невинны. Кошки, например, недоумевают, как это людям удается говорить.

Готлиб рассмеялся.

Вернувшись в свою комнату, он заметил по тяжелой поступи и неловким движениям Альбрехта, что тот злоупотребил токаем, и незамедлительно отправил его проспаться, поскольку они уезжали рано утром. С другой стороны, дневной сон притупил его собственную потребность в отдыхе. К чтению он не был расположен и потому вышел на террасу в одной сорочке и штанах, чтобы насладиться тишиной и ночным ветерком. В голове по-прежнему бурлили мысли, которые ему не удавалось ни успокоить, ни расставить по местам.

Вдруг Готлиб уловил какой-то шорох в кустах под балюстрадой и наклонился, чтобы обнаружить источник звука. Наверняка одна из кошек, недоумевавших, как это людям удается говорить. Но кошечка оказалась довольно крупной, со слишком человеческим личиком, — Даная. Может, узнала, что он уезжает завтра? Пришла в последний раз украдкой взглянуть на чужестранца?

Какое-то время они молча смотрели друг на друга, потом он спустился в сад, ожидая, что девушка бросится бежать, и был готов устремиться за ней вдогонку. Но Даная осталась, застыв в неподвижности.

Лишь запахнула на груди темную накидку, в которую куталась, надеясь остаться незамеченной, и прижалась спиной к опоре террасы.

— Чего вы хотите? — спросил он приглушенным голосом и схватил ее за руку, укрытую плащом.

Ответом ему был стон. Выпустив руку девушки, Готлиб нащупал под плащом ночную рубашку. Наверняка Даная покинула постель, повинуясь внезапному порыву. Левой рукой он провел по маленькой груди, исторгнув новый стон. И внезапно сорвал с девушки плащ и бросил на землю. В самом деле, на Данае была только просторная ночная рубашка из вышитого льна. Девушка попыталась бежать, он удержал ее. Насколько позволяла видеть темнота, она пристально смотрела на него своими черными глазами, но он не смог различить в них ни страха, ни другого чувства.

— Может, хотите что-нибудь на память? — спросил он, удерживая запястье княгининой племянницы одной рукой и задирая подол ее рубашки другой.

Собственные слова что-то смутно ему напомнили. Не произносил ли он их уже?..

— Не так… — задыхалась она. — Нет…

Даная билась, словно рыба в сети, когда он попытался снять рубашку через голову девушки, не выпуская ее запястье.

Наконец рубашка скользнула по девичьему плечу и повисла сбоку, словно тряпка, удерживаясь только проймой.

Теперь Даная осталась совершенно нагой.

Готлиб властно притянул свою добычу к себе и склонился к лицу девушки. Втянул в себя ее дыхание. Она ела на десерт что-то из розовых лепестков.

— Нет… — прохрипела Даная, но слишком поздно, потому что он заставил ее умолкнуть, прижавшись губами к ее губам.

При этом завел ей за спину руку с болтавшейся на ней ночной рубашкой и прижал девушку к стене. А свободной рукой стал ласкать тело, которое она больше не могла защищать. Долго гладил грудь, несмотря на ее неловкие попытки помешать ему. Вскоре силы покинули жертву. Он долго ласкал ее живот, потом его пальцы спустились ниже, к самой промежности, где он ожидал найти заветное рунцо. Но в этой стране женщины удаляли волосы с тела. Так что он беспрепятственно достиг цели, и его рука стала откровенно нескромной.

Он уловил на ее устах совсем иное дыхание и откинул ее торс назад. Даная выгнулась, устремив груди в небо.

Заметив, что она девственница, он воспламенился.

У него была свободна только одна рука. Как бы там ни было, приноровиться можно. Ему удалось расстегнуть верх своих штанов.

Девушка извивалась, как змея, быть может, от страха, может, от желания. Его член зажало меж ними. Она схватила его рукой, видимо желая отвести.

Но в самом ли деле она хотела этого?

Когда Готлиб попробовал войти в нее, рот девушки приоткрылся.

Нет, она не отстраняла его член, понял он с удивлением, а лишь направляла.

После первого толчка у нее вырвался вскрик. Готлиб заглушил его своими губами. Свободная рука Данаи скользнула к нему под рубашку. Теперь и она ласкала его. Но при этом была в слезах.

Готлиб сделал вид, будто выходит из нее, вернулся… и так далее.

Даная задергала плененной рукой, чтобы избавиться от своей рубахи. Он позволил ей это, и она ухватилась за его плечо, чтобы опереться обо что-нибудь.

Прошло совсем немного времени, и сильнейшая судорога сотрясла все ее тело. Она закричала — прямо в рот своему насильнику. Однако он еще не достиг своего.

Он продолжал трудиться над ней и не хотел, чтобы это когда-нибудь кончилось.

Даная закричала во второй раз. Готлиб опять заткнул ей рот поцелуем. И наконец излил семя. Она прижалась к нему с силой, которой он в ней и не подозревал.

По лбу Готлиба струился пот.

Он вышел из нее, оглядел долгим взглядом, провел пальцами по ее губам. И вдруг вспомнил, к кому были обращены слова «хотите что-нибудь на память?» — к служанке, пытавшейся отравить его в Париже. Он застегнул штаны и ушел в свою комнату. Не обернувшись. Нет, он не должен оборачиваться.

Запер застекленную дверь на засов и рухнул на кровать.

Последней его мыслью было, что он вел себя как дикий зверь.

 

21. ОПАСНЫЙ ПРЫЖОК

Граф Банати, человек лет под пятьдесят, с любезным лицом, сидел за письменным столом спиной к окну, положив перед собой распечатанную записку от княгини Полиболос. Он смотрел на графа Готлиба фон Ренненкампфа так, что тому стало слегка не по себе.

Что же написала княгиня этому Банати?

— Какие у вас связи с Высокой Портой, граф? — спросил наконец Банати по-французски.

— Никаких.

— И тем не менее вы собираетесь ей служить.

— А разве не этого от меня ждут? — спросил Готлиб, чуя ловушку.

Банати промолчал и сощурился, играя ножом для разрезания бумаг. Молчание явно предвещало некое важное заявление.

— Неужели вас не удивило, что христианка, чья страна порабощена турками, побуждала вас способствовать усилению их могущества?

— Удивило, — ответил Готлиб, вспомнив вопрос, который сам задал по этому поводу княгине во время их последнего ужина в Констанце. — Я даже спрашивал ее об этом. Она ответила, что османы высоко ценят опыт греков.

Банати кивнул.

— Но верите ли вы, что греки столь же высоко ценят свою неволю?

— Объяснитесь, граф, — сказал Готлиб, все больше раздражаясь при мысли, что опять дал себя провести. — Вы хотите сказать, что в предложении княгини не было никакого смысла?

— Нет, был. Но не тот, какой вы думали. Греки — все греки — желают только одного: освобождения своей родины, понимаете? Но Европе и дела нет, что отчизной Гомера и Еврипида правят мусульмане. Франция и Англия боятся задеть Высокую Порту. Греция для них принадлежит прошлому. Единственная страна, которая желает освобождения Греции, правда не из любви к Праксителю и Сократу, но чтобы отогнать турок подальше от своих границ, — это Россия. Она бы хотела также предотвратить рост австрийского влияния в Греции, на тот случай если Вена ее опередит.

Готлиб открыл рот от изумления.

Он вспомнил долгий взгляд, которым удостоила его княгиня во время их последнего разговора. До него дошло: прикрываясь вербовкой агентов для Порты, фанарская чайка служила делу своей страны.

Банати позвонил в колокольчик, и в дверях появился лакей.

— Принесите нам, пожалуйста, вина и каких-нибудь бисквитов, — попросил Банати. Потом опять повернулся к своему гостю. — Хочу надеяться, что не слишком вас разочаровал.

— Я ошеломлен. Ведь политические высказывания княгини были совершенно противоположны тому, что я услышал от вас, — ответил Готлиб, подумав, а не дурачит ли его и Банати.

Но тот возразил, словно забавляясь:

— Судите сами. — Он ткнул пальцем в письмо и прочитал вслух: — «Он из Ливонии, стало быть, привычнее к русским, чем кто-либо другой».

Пренебрегая вежливостью ради того, чтобы собственными глазами удостовериться в этих словах, Готлиб встал и склонился над бумагой. Потом медленно сел, потрясенный. Именно так княгиня и написала.

— Выходит, я должен поступить на службу к России, — пробормотал он.

— Я знавал и менее завидные судьбы, — заметил Банати.

Тем временем вернулся лакей, неся поднос с блюдом бисквитов, полным графином и бокалами.

Слуга налил Готлибу бледно-золотистого вина, потом наполнил бокал своего хозяина.

— И вы наверняка будете не единственный. — Банати поднял свой бокал с улыбкой и осушил его почти одним духом. — Княгиня имела в виду, что ливонцы граничат с русскими. Неужели же те будут к ним враждебны?

— Враждебнее всего относятся как раз к соседям, — ответил Готлиб, усмехнувшись. — Ливония сполна испытала тяготы зависимости от сильных стран. Но мы слишком маленькая страна, чтобы восстать.

Он неплохо выпутался: накануне, сразу по прибытии, наведался в книжную лавку, чтобы подкрепить свои знания о Ливонии и северных странах. И теперь вознаградил себя глотком вина.

— Это благоразумно, — заключил Банати.

— И что я теперь должен делать?

— То же самое, что делали бы для Высокой Порты.

Готлиб попытался определить по какому-нибудь признаку, кому служит сам этот человек: грекам или русским?

— И добавлю вот что, — продолжил Банати. — Вам придется встречаться с особами, чьи вкусы, конечно, не так изощренны, как у турок, но наверняка менее экзотичны. Я предлагаю вам освоиться с этим миром, и желательно, чтобы вы приобрели кое-какие из талантов, которые весьма ценят при дворах и в светских кругах, а именно: знание языков, истории и музыки. Вас ждут Эвтерпа, которой вполне можно доверить царство языков, Клио и Каллиопа.

Эта цветистая речь, да еще и сдобренная певучим акцентом, показывала, что и сам Банати обладал, по крайней мере, наружным лоском культурного человека. Готлиб пригубил вино: если бы оно не было холодным, то показалось бы резковатым, но его безыскусная терпкость, смягченная прохладой, приятно щекотала нёбо и располагала к разговорам. Вино философов и ораторов. Греческое вино.

— Стало быть, вы российский посланник? — спросил Готлиб.

— Ничуть, граф. Я венский советник его величества Виктора Амедея Второго, короля Сардинского.

— Сардиния — союзница России?

— Неофициально. Фактически она под протекторатом Австрии. Была бы сейчас под протекторатом Франции, если бы в начале века французы не проявили излишней подозрительности и не велели разоружить ее войска. Но на самом деле наша покровительница — всех нас, обитателей Средиземноморья, — это Россия, поскольку лишь она располагает необходимой силой, чтобы сдерживать турок. К тому же в моих жилах течет греческая кровь, которую я унаследовал от матери. Вы удовлетворены, граф? Я прошел испытание? — заключил Банати, коротко усмехнувшись.

— Простите меня, — поспешил оправдаться Готлиб. — Моим намерением было, конечно, не подвергнуть вас испытанию, но прояснить причины вашего предложения. Поймите мое удивление…

Сначала гречанка склоняла его к тому, чтобы он стал агентом Высокой Порты, но это оказалось лишь притворством, и вот теперь сардинец предлагает ему стать агентом России!

— Я понимаю его, граф, понимаю, — согласился Банати. — Вы еще не знакомы с политикой южан. Но княгиня дала мне понять, что у вас достаточно гибкий ум, чтобы разобраться в ее лабиринтах.

Банати покрутил свой бокал в пухлых пальцах, поглядывая на своего гостя с видом, который можно было определить как хитрый и продувной: словно старый кот, привычный к уловкам собак и мышей, учит кота-новичка уму-разуму.

— Значит, мне придется поехать и в Санкт-Петербург, — сказал Готлиб наполовину вопросительно, наполовину покорно.

Банати надкусил бисквит и покачал головой.

— Нет, не сейчас. Ситуация пока неясная. Императрица Анна, наследовавшая царю Петру Второму, который умер в этом году, только что взошла на трон и оказалась в довольно сложных обстоятельствах, поскольку является заложницей знати. Сомнительно, что она и ее фаворит Бирон смирятся с диктатом аристократии. Вы бы оказались между крайне враждебными группировками и рисковали бы совершить промах. Но будет полезно, если в ожидании поездки в Россию вы и в самом деле выучите русский язык.

Он встал, чтобы наполнить бокалы. При этом выглядел задумчивым.

— Княгиня дала мне понять, что вы не слишком много путешествовали? — спросил Банати.

— Побывал в Лондоне, в Париже, в Праге.

— Очень хорошо. Если позволите мне дать вам совет, потратьте год, чтобы поухаживать за тремя музами, которых я назвал. Мы не торопимся. И добавлю, что в наших странах женщинам принадлежит большая власть. Надо уметь их очаровывать, — сказал Банати, пристально глядя на Готлиба.

Готлибу вспомнился комментарий княгини насчет графа Банати: «Это мудрый человек». Но почему же он так на него смотрит? Неужели княгиня сообщила ему и о том, что считает ливонца холодным? Хотя, если Даная ей призналась, она по меньшей мере должна была изменить свое мнение.

— Вы женаты? — спросил Банати.

— Нет.

— Что ж, для соблазнения мужчине лучше быть холостым, в отличие от женщин, — заметил Банати. Потом вдруг сменил тему: — Каковы же оккультные науки, которыми вы занимаетесь, граф?

— Княгиня вам и об этом сказала? Паша в них не верит. Она тоже.

— Эти занятия поглощают гораздо больше времени, нежели приносят плодов, — заметил Банати. — Так что я в них ничего не смыслю. Но если у вас есть познания в этой области, не отвергайте их только потому, что не верите в них. Они очаровывают даже самых просвещенных людей. Это добавит вам влияния на тех, кто к вам расположен.

Банати вернулся к своему месту и сел.

— Я знаю только одну оккультную науку, граф, которая приносит настоящие плоды, — объявил он, — это наука власти. Ею я и призываю вас заняться.

Готлиб все еще был под впечатлением рискованного прыжка, который мысленно совершил, — сперва под влиянием княгини Полиболос, а теперь вот и графа Банати.

— Княгиня уверяет меня, что вы не стеснены в деньгах, — заключил Банати, открывая ящик своего стола. — Но ваше ученичество потребует расходов. Так что вручаю вам этот кошелек, но рекомендую умеренность.

Он встал, передавая Готлибу новехонький, внушительного веса кошель из черной телячьей кожи.

— Мы люди чести, так что расписку с вас не требую, — сказал Банати.

Готлиб кивнул и тоже встал.

— Вена — идеальный город, чтобы обучиться музыке и танцам. Советую побыть здесь несколько месяцев. Мой дом открыт для вас. Сообщите мне ваш адрес, когда будете его знать.

Банати проводил своего посетителя до двери и протянул ему руку. Готлиб ее пожал. Банати вздрогнул и бросил на него удивленный взгляд.

Когда замешательство рассеялось, Готлиб улыбнулся:

— Простите меня, я…

Банати по-прежнему пристально смотрел на молодого человека, потирая себе ладонь.

— Это странная особенность, которой я не могу управлять, — объяснил Готлиб.

На самом деле он уже мог управлять флюидом, если долго поглаживал рукой по дереву, но в своем смущении забыл об этом.

— Замечательная особенность, граф. Только подумайте, как она поспособствует вашей репутации, — заметил Банати.

Готлиб кивнул и поспешил уйти.

На улице его поджидал Альбрехт, едва сдерживавший свою радость со времени их возвращения в земли, которые называл «христианскими».

Приятный запах горящих дров разносился по улице, где проживал граф Банати; Готлиб остановился, вспомнив о кострах, которые они жгли вместе с индейцем Кетмоо в лесах Новой Испании. Сделал машинальный жест, словно отгоняя москитов от своего лица.

Потом вдруг снова увидел перед собой тело брата Игнасио. Прерывисто задышал.

Увидел мысленным взором и труп доньи Аны, трактирщицы из Майами.

Готлиб отдал бы целое состояние, чтобы увидеть, по-настоящему увидеть сейчас рядом с собой Соломона Бриджмена.

Он не писал ему уже много недель и твердо решил сделать это сегодня же.

Готлиб почувствовал себя одиноким и вспомнил слова из одного алхимического трактата, который купил во время своего предыдущего пребывания в Вене: начальную из двенадцати ступеней трансмутации символизирует первый знак зодиака — Овен. Это знак очищения огнем стремления.

Висентино де ла Феи обратился в пепел.

Следующая ступень — конденсация через соединение частей, то есть определение цели. Символ — Телец.

Ее он также миновал: теперь он стремился к власти. Он знал об этом. Он был целиком проникнут этим стремлением.

Альбрехт озабоченно наблюдал за ним.

— Хозяин? — пробормотал он.

— Я размышляю, Альбрехт, размышляю.