1. БЕСЦЕРЕМОННОЕ ВТОРЖЕНИЕ К ГРАФУ ОРЛОВУ

Красный цвет. Если закрыть глаза, все становится красным. Мир облачился во все оттенки этого самого цвета, от нежно-пурпурного до ярко-алого с золотистым отливом. И в этом адском обрамлении вдруг вспыхнули воспоминания, ощущения и слова. Перед глазами возник образ баронессы Вестерхоф, еще более резкий и отчетливый, чем в действительности.

Затем вместо баронессы появилась фигура мужчины, которого он в своем сне выбросил из окна. Себастьян вновь увидел лицо, искаженное ненавистью и страхом неминуемой смерти.

Это последнее видение пробудило его окончательно. Себастьян открыл глаза. В спальне было тихо. Легкий запах остывшего воска и кедра создавал ощущение тепла и уюта. Свет, который просачивался в комнату сквозь плотные шторы, не нес в себе ничего угрожающего. Тишину нарушало лишь тиканье круглых часов на ночном столике: 8.06.

И все-таки Себастьяну это не приснилось. Он увидел брошенную на кресло шпагу и вспомнил, что, прежде чем вложить ее в ножны, стер с клинка кровь. Впрочем, вот и тряпка, она до сих пор валяется на полу.

Себастьян и Григорий Орлов уже давно вернулись с ужина во дворце и мирно спали, когда ночную тишину разорвали грохот и крики.

Себастьян спрыгнул с кровати, схватил шпагу и бросился к двери. Охваченный ужасом слуга бежал по коридору с зажженным светильником в руках.

— Воры, воры!

Шум и резкие голоса доносились с другого конца коридора, по обе стороны которого располагались спальни Григория и его братьев: Алексея, Владимира и Федора. Себастьян устремился вперед — босой, в нижнем белье. Слева от него Григорий бился с каким-то человеком, вооруженным кинжалом с широким клинком.

— Чертов мужик! — ругался атакующий. — Я отправлю тебя кормить червей!

Справа через распахнутую дверь было видно, как Алексей оборонялся от другого, вооруженного саблей. Нападавший издал яростный крик и, сделав обманное движение, бросился в атаку. Себастьян вонзил ему шпагу в бок и проткнул насквозь, затем резким движением вытащил шпагу. Противник рухнул на спину.

— Сюда! — вскричал Григорий.

Шпага Орлова без устали свистела в воздухе, но тот, с кем он сражался, умело оборонялся, защищаясь своим кинжалом. Колеблющийся свет свечей, падавший от подсвечника, поставленного на сундук перепуганным слугой, придавал картине сражения вид расплывчатый и даже фантастический. Себастьян бросился вперед, мельком отметив выражение неистовой злобы на лице противника. Стоя спиной к открытому окну, неприятель попытался отразить удар. Слишком поздно. Себастьян пронзил ему предплечье. Воспользовавшись тем, что злодей на мгновение замешкался от боли, Григорий успел вонзить свою шпагу как раз в то самое место, где на жилетах с мольтоновой подкладкой, какие обычно надевают в зал для фехтования, пришито сердечко из красного сукна. Глаза раненого вылезли из орбит. Он широко раскрыл рот и пошатнулся. Себастьян подхватил неприятеля под колени и толкнул в окно. Тот упал на крышу соседнего дома.

Избавившись каждый от своего противника, Владимир и Федор, а вслед за ними Алексей потянулись в комнату. Они увидели Григория, раненного в плечо.

— Позовите цирюльника! — закричал Алексей, усаживая брата и пытаясь рассмотреть рану.

Торс Григория был почти обнажен, через разорванную ночную рубашку виднелся косой шрам от правой ключицы до левой груди, жуткое украшение живой плоти.

В коридоре толпились слуги. Самый молодой из них, девятнадцатилетний Федот, дрожал то ли от холода, то ли от пережитого потрясения.

— Там два трупа, — наконец смог выговорить он. — Их тоже в окно?

— Нет, мы вызовем полицию, — ответил Григорий, морщась от боли, пока Алексей винным спиртом промывал ему рану. — Этот человек спас нам жизнь, — добавил он, повернув голову к Себастьяну.

Владимир и Федор бросились к Себастьяну и сжали его в объятиях. Он затряс головой, до конца не осознавая, что же произошло.

— Как они попали сюда? — спросил Себастьян.

— Через окно, — ответил Григорий, указывая на разбитый четырехугольник стекла. — Им нужно было только забраться на крышу конюшни и подтянуться на подоконник.

— Сделайте нам чаю, — велел Алексей прислуге.

Себастьян вернулся в свою комнату, чтобы накинуть халат и надеть туфли, затем возвратился обратно. Чай был подан. Только что прибыл цирюльник.

— Это были воры? — спросил Себастьян у Алексея.

— Можно их и так назвать, — со злой усмешкой ответил Алексей. — У нас имеются не только друзья. Вам надо немного отдохнуть, граф. Теперь все в порядке.

Слуги оттащили трупы в комнату первого этажа.

Перед тем как заснуть хотя бы на те несколько часов, что у него еще оставались, Себастьян стал припоминать вечер во дворце, пытаясь отыскать ключ к произошедшему.

Ужин был подан в одном из салонов, что примыкал к тронному залу, то есть подальше от заледенелых коридоров. Чересчур много позолоты. Длинный стол, накрытый на шестнадцать персон. Три десятка слуг. Одуряющий запах жира и прогорклого сала. Изготавливать стеариновые свечи русские совершенно не умели, впрочем, как и готовить без запаха.

Великий князь Петр Федорович сидел на одном конце стола, его супруга Екатерина — на другом. По правую руку от великого князя — его теща, принцесса Анхальт-Цербстская, старинная знакомая Себастьяна, по левую — графиня Нассау-Зиген. Справа от Екатерины сидел старый герцог Гольштейн-Готторпский, ее свекор, который когда-то присутствовал на том страшном спиритическом сеансе у герцога Гессен-Кассельского; справа — Себастьян. Баронесса Вестерхоф находилась словно меж двух полюсов. Пренебрегши запретом уезжать из страны, заручившись поддержкой влиятельных при дворе лиц, она жила здесь под именем госпожи де Суверби. Именно по ее и принцессы Анхальт-Цербстской наущению Себастьян и предпринял эту поездку в Россию.

— Вам непременно нужно туда поехать, — решительно заявила принцесса, положив ладонь на руку Себастьяна, через несколько дней после того знаменательного сеанса с появлением призраков.

— Зачем?

— Будущее приближается, — произнесла она загадочную фразу. — Духи это подтвердили, разве вы не поняли? Однажды, и очень скоро, придется действовать. Впрочем, мы едем с вами.

«Будущее приближается». По-французски это высказывание звучало довольно странно. Можно подумать, будущее когда-то отступало! И это «действовать». Что имела в виду принцесса? А баронесса, которая неотрывно смотрела на него своим застывшим взглядом? «Жизнь — это речной поток, и у этой реки сотня рукавов…» Так он и оказался в Москве, в особняке братьев Орловых, и вчера вечером был приглашен на ужин во дворец.

И там, как в прологе театральной пьесы, он встретил актеров драмы, сюжет которой был ему еще неизвестен.

Тридцать три года, физиономия самоуверенного наглеца, узкая грудь и худые руки, вдобавок еще и пузатый; великий князь Петр, в действительности саксонец, по рождению герцог Гоьшнтейн-Готторпский, был, само собой разумеется, наследником российского престола. Чтобы ни у кого не оставалось никаких сомнений, он вел себя так, будто уже находился на троне: высокомерный, властный, заносчивый, временами настоящий фанфарон. Его нервные жесты лишь усиливали это впечатление. Как саксонец мог оказаться у ступеней императорского трона?

— Чтобы линия Петра Великого не пресеклась, — в свое время объяснила баронесса Себастьяну, — императрица Елизавета сама устроила брак своей сестры Анны с молодым Гольштейн-Готторпом. Следовательно, великий князь Петр, единственный плод этого союза, приходится императрице племянником. Двадцать лет назад она пригласила его в Россию. Тогда он носил имя Петр Ульрих. Елизавета настояла, чтобы племянник стал именоваться Карл Петром Федоровичем. Он был лютеранином. Венценосная тетка велела ему принять православие. Наконец, благодаря ей он получил титул великого князя. Об остальном сможете судить сами.

Надо сказать, Себастьяну представился случай судить, и не раз.

В супруге великого князя Екатерине «русского» было еще меньше, чем в нем самом; чтобы исправить подобную ситуацию, императрица позаботилась о том, чтобы София Августа Фредерика Анхальт-Цербстская стала Екатериной Алексеевной.

Но следует отметить, что девица была куда более привлекательна, чем ее супруг, напоминающий копченую селедку. Белокурая и розовощекая, она вся светилась радостью жизни и готова была расхохотаться по любому поводу. Во время ужина Себастьян не раз ловил себя на том, что взгляд его невольно обращается к пышной груди юной красавицы. В шестнадцать лет, когда ее выдали замуж, Екатерина могла заставить сердце любого мужчины биться сильнее. На своего мужа она лишь изредка бросала ироничные взгляды из-под опущенных ресниц.

— Так что же, граф, как вам наша мужицкая деревня, вы ведь привыкли к парижской и венской роскоши? — по-немецки обратился великий князь к Себастьяну.

Будущий обладатель российского трона и в самом деле говорил только по-немецки. Или делал вид, что не понимает языка своего народа. Принцесса Анхальт-Цербстская бросила на зятя укоризненный взгляд.

— Ваше высочество, одного лишь присутствия вашего и вашей супруги, великой княгини, достаточно, чтобы наделить этот город несравненными достоинствами.

Громкий хохот великого князя, одобрительные смешки присутствующих, заговорщицкое переглядывание великой княгини и Григория Орлова. Судя по всему, великий князь Россию недолюбливал. Что было странно для будущего царя. Похоже, Себастьян ловко избежал ловушки, призванной завлечь его в лагерь немца. Слуги, которые, без всякого сомнения, шпионили в пользу императрицы, не преминули бы донести о происшествии.

— Кстати, граф прекрасно говорит по-русски, — добавила принцесса Анхальт-Цербстская.

— Как так получилось? — поинтересовался великий князь.

— Ваше высочество, дело в том, что я весьма восприимчив к музыке и мелодия русского языка меня пленила.

Вот так! На этот раз великий князь был не столь удовлетворен ответом. Если этот Сен-Жермен любит русский язык, он явно не принадлежит к числу его сторонников. Впрочем, это великая княгиня пригласила графа на ужин. И посадила справа от него. Великий князь бросил на графа скептический взгляд.

— Вы только что прибыли, граф. Поживите здесь хотя бы несколько дней, и вы о многом станете судить иначе.

Две партии, нет, — две клики; нет, не так, — две непримиримо враждебные шайки вели борьбу у подножия трона: люди великого князя, будущего царя, с одной стороны, и сподвижники его супруги Екатерины и приближенные к ней гвардейцы, братья Орловы, с другой.

Но Себастьян никогда не думал, что враждебность может коснуться и гостей тоже. Ведь это ночное происшествие, вне всякого сомнения, являлось следствием войны, которая велась двумя враждующими сторонами. По мере того как приближался день восшествия великого князя на престол, ненависть обострялась.

Не в силах справиться с волнением и беспокойством, Себастьян обмакнул полотенце в лоханку с водой и протер шпагу, затем вложил ее в ножны и задул свечу.

Ну и ночь!

 

2. ВЗРЫВНАЯ ПАРА

Мысли его вновь обратились к баронессе Вестерхоф. Почему вдруг женщина становится навязчивой идеей? Потому что она вам сопротивляется? Или, напротив, потому что она вам отдалась? В данном случае женщина ему сопротивлялась. Может быть, телесное ей вообще было чуждо? Или же это чудовище, покойный барон Вестерхоф, навсегда привил ей отвращение к чужой влажной коже, которая соприкасается с твоей собственной, к пульсирующему соединению двух изогнувшихся дугой тел, задыхающихся в ожидании разрушительного взрыва?

Себастьян словно вновь услышал голос баронессы, которая призналась ему в Париже своим хрипловатым голосом: «Я убила своего мужа».

Какой алхимический процесс привел к такому взрыву?

Затем голос брахмана Джагдиша в Индауре: «Не позволяй обманывать себя. Жизнь — это речной поток, и у этой реки сотня рукавов. Они все текут в разных направлениях. Если хочешь достичь цели, не надо бороться и плыть против течения. Оно само тебя вынесет».

Его нес поток. По крайней мере пока.

— Что это? Я кипяток просил, а не теплую воду, — раздалось за дверью.

Себастьян де Сен-Жермен узнал голос Василия, слуги, которого приставил к нему Григорий Орлов. Затем из туалетной комнаты по соседству послышался металлический грохот. Бак для кипячения. Ведро горячей воды — все, что нужно для утреннего туалета. Себастьян открыл глаза. Стальной свет проникал в спальню через тяжелые шторы. В камине дотлевали угли. В дверь осторожно постучали. Василий — вздернутый нос, сабельный шрам на губе — появился на пороге. Взгляд в сторону кровати. Заискивающая улыбка.

— Позвольте, ваше сиятельство. Доброе утро.

Слуга шагнул в спальню, держа на вытянутых руках поднос с самоваром, чашками, молочными булочками и гроздью розового винограда. Виноград в Москве! Должно быть, его привезли откуда-то с юга. Братья Орловы вели роскошную жизнь. Где брал деньги старший, Григорий, капитан артиллерии, можно было только догадываться; сам он с широкой улыбкой заявлял, что ему повезло в игре. Какой игре?

Василий поставил серебряный поднос на край камина и помог хозяину натянуть халат и обитые мехом домашние туфли, затем постелил на стол белую скатерть, перенес туда поднос и пододвинул стул.

— Прошу, господин граф.

Себастьян вспомнил, что накануне раболепный Василий и прочие слуги проявили благоразумную осторожность, они не особенно спешили прийти на помощь своим хозяевам. Может, были подкуплены? Это следовало проверить. Себастьян сел, развернул салфетку и отпустил Василия.

— Придешь через четверть часа, поможешь мне умыться, — велел он.

Слуга поклонился, подобрал валявшееся на полу запачканное кровью полотенце и вышел.

Себастьян нахмурился; теперь он начинал немного лучше понимать, почему баронесса и принцесса Анхальт-Цербстская так настаивали, чтобы он приехал в Россию. Предстояла жестокая, даже кровавая битва. У русских коронация редко когда происходила мирным путем, и Себастьян хранил в памяти рассказы баронессы о страшных страницах истории Романовых. Когда Петр Великий и его брат Иван были названы наследниками трона, стрелецкий полк взбунтовался против предполагаемого заговора с целью отстранить от правления их покровительницу, регентшу Софью. Последовала кровавая резня: разъяренная толпа вытащила из дворца одного из дядьев наследников и зарубила топором. Та же участь постигла и друга Петра, Артамона Матвеева, изрубленного на куски прямо на глазах молодого человека. Без сомнения, Петр, хотя его и называли Великим, после этих событий потерял рассудок, потому что и он, охваченный губительным безумием, подверг пыткам, а затем и убил собственного сына Алексея.

Себастьян налил себе чаю.

«Эта династия плохо кончит, — подумал он. — Проклятие детоубийства не смывается. Убить собственного сына — смертный грех».

Итак, в данный момент сторонники Екатерины нуждались в многочисленных союзниках. А в России, разумеется, таковых нашлось бы не слишком много. Вряд ли кто из влиятельных особ решится бросить вызов политике Елизаветы. Она, фанатично преданная памяти отца, Петра Великого, и неустанно пекущаяся о продолжении династии Романовых на троне, считала, что великий князь Петр, Романов по линии своей матери Анны, должен взойти на трон, когда ее самой уже не будет. Вот и все! Но очевидно, что претендент не устраивает ни принцессу Анхальт-Цербстскую, ни ее дочь, ни братьев Орловых.

В дверь постучали.

— Теперь вода в самый раз, — сообщил Василий. — Граф желает, чтобы я помог ему умыться?

Застигнутый врасплох, Себастьян проглотил последнюю виноградину, налил себе еще полчашки чая и ответил:

— Да. Через пять минут.

Себастьян прошел в небольшую комнатку, служившую туалетной, куда Григорий Орлов велел поставить — специально для него — стул с отверстием, и вновь погрузился в размышления. Вот какой вывод можно было сделать после этого памятного вечера у великого князя: супружеская пара Петр — Екатерина представляла собой бомбу, которая грозила взорваться сразу после коронации.

Себастьян поднялся, чтобы приоткрыть круглое слуховое окно и проветрить комнатушку, затем поспешно закрыл его: московский воздух в октябре 1761 года был сырым и холодным. Он позвал Василия и, сняв с его помощью халат, уселся на низкий табурет, стоявший прямо в широкой плоской лохани. Василий стал обливать графа теплой водой.

— У вас нет ни царапины, — с восхищением проговорил Василий.

— Полагаю, у тебя тоже, — заметил Себастьян с сарказмом.

— Нам, господин граф, не полагается вмешиваться, когда господа дерутся.

Ничего себе! Так, стало быть, нападающие были из благородных? Интересно, откуда этот болван знает?

— Как себя чувствует наш хозяин?

— Я только что слышал его голос. Вроде весел и бодр, слава богу.

— Известно, кто были эти негодяи?

— Да, утром приходила полиция, она их опознала. Это были князь Меншиков и его брат, а еще барон Лефорский. Говорят, они были пьяны.

«Удивительно, как ловко пьяницы могут карабкаться по стенам домов ради заурядного убийства!» — подумал Себастьян. Но вступать по этому поводу в дискуссию с Василием он, разумеется, не собирался.

Пока Себастьян намыливал грудь, слуга вымыл ему спину, сполоснул и вытер. Затем, закутавшись в махровую простыню, Себастьян вернулся в спальню, удобно устроился в кресле и отдал себя в руки призванного цирюльника.

Да, эта парочка представляла собой взрывную смесь, которая вскоре должна была рвануть. Всем это было известно, кроме главных заинтересованных лиц. Единственный ребенок, да еще после десяти лет брака! К тому же великая княгиня явно не была склонна к тоске, и хотя Себастьян не улавливал смысла замечаний, которыми она обменивалась с красавцем Григорием после ужина, в то время как великий князь разглагольствовал возле камина, тон не оставлял сомнений в их близких отношениях.

Пока Василий протирал графу лицо куском тонкой материи, смоченной одеколоном, Себастьян поймал себя на том, что улыбается: источник благосостояния братьев Орловых не являлся для него тайной.

Наконец Себастьян оделся. Он приготовился уже спуститься вниз, чтобы узнать новости, когда в дверь вновь постучали. Граф пошел открывать. На пороге стояли Алексей, Владимир и Федор. Они по очереди, не говоря ни слова, сжали его в объятиях.

— Брат! — произнес Алексей, смущенно улыбаясь. — Брат!

Федор взял руку Себастьяна, приложил ее к своему сердцу и сверху прикрыл собственной ладонью.

— Как Григорий? — спросил Себастьян.

— Ему лучше. Он оделся и ждет вас внизу.

— Не хотите ли немного прогуляться? — спросил граф Григорий Орлов, сидя в большой гостиной, где слуга как раз разводил огонь.

Этот непринужденный вопрос застал Себастьяна врасплох. Он еще раз внимательно посмотрел на собеседника: двадцать семь лет — уже вполне зрелый мужчина, прекрасно сложенный, излучающий энергию. Здоровый цвет лица, взгляд покорителя сердец, чувственный рот. Роскошная грива черных как смоль волос, собранных в длинный хвост. Горделивая походка, белые шаровары, заправленные в высокие черные сапоги, красная куртка с золотыми пуговицами в обшитых шнуром петлицах, накинутая на плечи беличья шуба. Глядя на то, как он улыбается, никому бы в голову не пришло, что каких-нибудь несколько часов назад этот молодец рисковал жизнью. Не приходилось сомневаться: Григорий Орлов вполне был способен отвлечь великую княгиню от странноватого мужа.

— Как вы себя чувствуете? — поинтересовался Себастьян.

— Прекрасно. Цирюльник уверяет, что недели через две рана полностью затянется. Я велел отнести в казармы записку, предупредить, что я не появлюсь там пару дней. Так что у меня будет возможность видеться с вами почаще. Вот почему я и решил предложить вам эту прогулку.

Он пристально смотрел на Себастьяна:

— Глядя на вас, такого изящного и элегантного, трудно поверить, что в бою вы столь ловки. Я обязан вам жизнью.

— Я всего лишь отблагодарил вас за гостеприимство, — улыбнулся Себастьян.

— Подумать только! — вскричал Григорий. — Этот дьявол решил меня убить. Рана, которую вы нанесли ему в предплечье, позволила мне его прикончить. А эта ваша шутка!

— Какая шутка?

— Когда вы выкинули мерзавца в окно!

Приступ смеха, видимо, вызвал боль, потому что Григорий, скривившись, схватился за плечо.

— А вы еще успели отправить в преисподнюю того, который набросился на Алексея. Я не сомневаюсь, что мои братья вас уже отблагодарили. Вы представляете, граф, что значат у нас, в России, узы крови? Вы отныне наш брат.

— Я польщен. Кто эти люди?

— Князь Меншиков и его брат — племянники советника Екатерины Первой и царя Петра Второго. Петр отплатил ему неблагодарностью, подвергнул опале. Барон Лефорский — внук того самого Франца Лефорта, швейцарского авантюриста, доверенного лица Петра Великого.

— За что они вас ненавидят?

— Они принадлежат к придворной партии, враждебной великой княгине. Не сомневаюсь, их подослал великий князь. Если верить полиции, они были нетрезвы и вломились ко мне шутки ради… А мы, опять-таки по мнению полиции, якобы отреагировали слишком уж решительно: дескать, все они молодые люди из хороших семей и просто-напросто хотели поразвлечься! — добавил Григорий Орлов, скривив губы в язвительной усмешке. — В официальном отчете будет отмечено, что мы не признали своих приятелей по причине темноты.

Выходит, императорская полиция в сговоре с великим князем.

— Так давайте и вправду немного прогуляемся, — согласился Себастьян, которого все эти откровения изрядно утомили.

С крыльца он заметил двух арабских скакунов, только что доставленных слугой. Они были прекрасно вычищены. Желтые кожаные седла не представляли собой ничего особенного, хотя, несомненно, чувствовалась рука мастера.

Особняк братьев Орловых, расположенный неподалеку от Кремля, стоял среди многочисленных боярских палат, построенных еще во времена Петра Великого; в своем первозданном виде они сохранились до сегодняшнего дня, и теперь их предстояло либо снести, либо перестроить. Гвардейский офицер граф Григорий выбрал второе, добавив по случаю еще и конюшню на шесть лошадей. Архитектором такое решение предусмотрено не было: крыша постройки доходила почти до самых окон жилых помещений.

С белоснежного фасада в неоклассическом стиле взгляд Себастьяна перешел на Успенский собор, в двух шагах оттуда. Выйдя со двора, они через несколько минут оказались у этого величественного строгого храма. Собор был перестроен в XV веке по плану итальянского архитектора. Себастьян смотрел на черепичную крышу и золоченые луковицы куполов; если бы не климат, можно было бы подумать, что находишься в Индии.

— Именно здесь коронуются цари, — заметил Григорий Орлов.

Не поэтому ли они подошли так близко?

— Сейчас направимся к рынку, а потом прогуляемся в районе Бронной, там куют оружие. Кстати, граф, как вам вчерашний ужин?

Григорий Орлов, без сомнения, и не догадывался, что этот вопрос заставил Себастьяна задуматься о своей миссии в России. Истинную цель его приглашения в Москву не раскрыла ни принцесса Анхальт-Цербстская, ни баронесса Вестерхоф. Но сам Себастьян догадывался: ему предстояло в очередной раз послужить России. Он уже осуществлял подобную службу лет двадцать назад, после памятных встреч в Констанце с княгиней Полиболос и в Вене с графом Банати. Поначалу Сен-Жермен согласился на нее ради освобождения Греции, но, похоже, эта цель откладывалась до греческих же (вот и каламбур!) календ, то есть в долгий ящик. Однако надлежало оставаться верным данному слову. И чтобы отметить начало службы, Себастьян согласился выполнить секретную миссию, порученную ему Людовиком XV: отправиться в Гаагу заключать мир с Англией. Ибо императрица Елизавета желала, чтобы Франция положила конец войнам с Англией, намереваясь обратить свои войска против Фридриха.

Чего же ждали от него на этот раз? Многого, если судить по тому, какими его осыпали почестями.

Кстати, Себастьян не мог не спросить себя, почему до сих пор не появился Засыпкин. Хотя сумма представлялась довольно скромной, тем не менее Сен-Жермен был вправе рассчитывать на возмещение своих дорожных расходов.

Они подъехали к одним из шести ворот Кремля, к тем, что вели на Красную площадь. Здесь собралась уже довольно плотная толпа: украинские купцы в длиннополых тулупах и больших каракулевых шапках, татарские купцы в меховых полушубках, караваны нагруженных мулов и даже верблюдов из Центральной Азии.

Себастьян помедлил с ответом.

— Ну же, говорите, говорите откровенно, — настаивал Орлов. — Считайте, что я ваш друг, а не просто брат.

— Если говорить искренне, это походило на исполнение музыкального отрывка оркестрантами, не имеющими представления о гармонии. Мне все показалось каким-то неуместным, — ответил наконец Себастьян.

Орлова этот ответ, похоже, позабавил.

— Неуместным?

— Все, и я в том числе, говорили неискренне.

Орлов запрокинул голову и рассмеялся заливистым, звонким смехом.

— Ах, граф, как мне нравится с вами разговаривать! Ну-ка, поведайте поподробнее о своих впечатлениях.

— Великий князь не скрывает своего отвращения к России, а все вокруг делают вид, будто ничего не замечают. Великая княгиня считает супруга ненормальным, а сам великий князь изъясняется по-немецки, словно живет при дворе своей родни, Гольштейн-Готторпов. Он уродлив, она очаровательна, и, если бы не она, я бы скучал смертельно. Уж простите за откровенность, но это именно то, что я думаю о вчерашнем вечере.

— Граф, о каком прощении вы говорите? Откровенность лишь подтверждает вашу прозорливость и укрепляет мою к вам симпатию. Впрочем, принцесса Анхальт-Цербстская рассказывала мне о ваших достоинствах. Стало быть, вы поняли всю серьезность ситуации?

Так они добрались до меховых рядов. Себастьян окинул взглядом сотни метров собольих, куньих, лисьих, горностаевых, беличьих и даже волчьих шкур, которые распространяли резкий запах меха и танина. Он решил, что непременно вернется сюда со слугой.

— По правде сказать, я прекрасно вижу, что грядет буря, но не представляю, какую роль вы мне уготовили.

— Так вы предвидите бурю? — спросил Орлов, натягивая поводья лошади, чтобы остановиться.

— Да, и она будет жестокой и страшной.

Орлов выглядел потрясенным.

— Вы, стало быть, прорицатель?

В этот самый миг под навесом вдруг зашевелилась груда тряпья, выползла в пространство между рядами и направилась к всадникам. Из лохмотьев высунулась мертвенно-бледная рука с указующим костлявым пальцем. Старуха.

— Кровь! Кровь! — закричала она, тыкая в сторону Орлова и Сен-Жермена. — Да спасет нас всех Господь!

Ошеломленный Себастьян с недоумением смотрел на грязный ворох, копошившийся на земле. Конь Орлова встал на дыбы.

— Прочь, дура!

Торговцы, набежавшие со всех сторон, поволокли старуху в сторону, осыпая ударами, и она исчезла в нагромождении прилавков со шкурами, словно ее пожрали призраки русских зверей. Отыскать ее смог бы только архангел Михаил.

— Просим прощения, господа, тут юродивая случайно оказалась. Кликуша! — вскричал какой-то торговец мехом, сопровождая свои слова коротким смешком, чтобы умерить гнев господ, непонятно как оказавшихся в этих местах. И чтобы спастись от хлыста, который в случае чего без разбора обрушился бы на головы купцов.

— Поехали отсюда, — сказал Орлов.

Всадники промчались рысью по набережным Москвы-реки, потом оказались на диких берегах ее притока Неглинной. За час они не обменялись ни единым словом. Орлов, натянув поводья, попридержал коня и обратился к своему спутнику:

— Когда императрица умрет…

Григорий осекся. Его остановил взгляд Себастьяна.

— …дни великого князя будут сочтены, — закончил Сен-Жермен.

Орлов покачал головой.

— Этот… этот человек готов всю Россию отдать своему идолу! — отчаянно вскричал он. — Он ненавидит Россию!

— Какому идолу?

— Фридриху. Он просто влюблен в него. Уж не знаю, какая у них гнусная связь… Надо будет… Его надо будет уничтожить, стереть с лица земли.

Орлов тяжело дышал.

— Вы будете с нами? — спросил он.

— Друг мой, — ответил Себастьян, — а с этой ночи и брат. — Он немного помолчал. — Мировой закон гласит, что небесные тела, которые не повинуются всеобщей гармонии, оказываются уничтожены. Только безумцы этому противятся.

Когда они вернулись в особняк Орловых, навстречу им вышел Алексей. Он посмотрел на брата и его спутника, пытаясь угадать по их лицам, поладили они или нет. Определив без труда, что все-таки поладили, Алексей, улыбаясь, подошел ближе.

— Но в чем же заключается обаяние Фридриха? — спросил Себастьян у Григория. — Чем он так привлек великого князя?

Григорий Орлов пожал плечами.

— Простите, но мне это совершенно не интересно. Пусть Фридрих отправляется к черту!

— Ну что же, тогда сам попытаюсь понять, — улыбнулся Себастьян.

Алексей не мог скрыть удивления.

— Вы отправитесь к Фридриху?

— Врага нужно знать в лицо, — ответил Себастьян.

 

3. ПЯТНАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ ЖИЗНИ

Себастьян решил в понедельник отправиться в Берлин. Он намеревался уехать из России, не ставя в известность баронессу Вестерхоф. Неужели она каким-то образом прознала? Накануне вечером после службы в соборе, когда пробил полдень, она появилась в особняке Орловых. Шуба из рыжей лисицы была наброшена на платье темно-синего атласа, отделанное кружевами. Декольте украшал большой рубин, когда-то преподнесенный Себастьяном.

Гордая и обольстительная, с загадочной улыбкой. Граф без труда догадался, что сейчас последует просьба. Он принял баронессу в бело-голубой с позолотой гостиной особняка Орловых.

— Вы не пробыли и пяти дней, а меня известили, что уже уезжаете, — проговорила она. — Как вы могли так поступить, не простившись со мной?

Судя по всему, ее предупредил Григорий Орлов: эти двое, несомненно, были тесно связаны.

— Мадам, я уезжаю не насовсем, я собирался вернуться, и к тому же вы до сих пор не соизволили дать мне понять, что мое отсутствие причинит вам огорчение.

— Да вы задира! Послушайте-ка, императрице стало известно, что вы присутствовали на вчерашнем ужине, она желает вас видеть.

Себастьян помедлил мгновение.

— Я глубоко польщен. Когда?

— Сегодня в пять. Мы с принцессой Анхальт-Цербстской зайдем за вами в половине четвертого. Коридоры во дворце длинные.

— Прекрасно. От Засыпкина что-нибудь есть?

— Ему известно об аудиенции, и он очень рад. Не изволите ли угостить меня хересом?

Себастьян позвонил в колокольчик. Появился слуга, выслушал приказание и вскоре вернулся с графином и двумя хрустальными бокалами. Себастьян сам налил вина баронессе.

— Каково его отношение ко всему этому? — поинтересовался граф.

Она пригубила херес и ответила не сразу. Сделала вид, что не понимает.

— К чему «этому»?

— Баронесса, — ответил Себастьян сухо, уже теряя терпение. — Довольно притворяться! Великая княгиня и ее супруг подходят друг другу, как роза павиану. Трое молодых аристократов врываются ночью в дом моего друга графа Орлова, чтобы отправить его на тот свет. Разумеется, у Засыпкина имеется мнение на этот счет. И у вас тоже. Извольте не принимать меня за дурака!

Эту вспышку баронесса восприняла как оскорбление.

— Слава богу, Засыпкин не так горяч, как вы, — холодно заметила она. — Я полагала, что вы умеете держать себя в руках.

Баронесса поставила пустой бокал. По крайней мере, хоть улыбаться она перестала. Тем лучше, поскольку такое ее поведение претило Себастьяну.

— Положение весьма опасно. Императрица решительно настроена на то, чтобы династия Романовых продолжала править. В качестве наследника трона она наметила великого князя Петра, и ничто не заставит ее отступиться. Засыпкин не сумасшедший, чтобы противиться ее воле. Во всяком случае, кроме своего Министерства иностранных дел, он больше ничем не занимается.

— Именно по этой причине он до сих пор не дал о себе знать?

— Именно так. Вы здесь по своим собственным делам. И за свой счет.

— Вы меня не предупреждали, — холодно заметил Себастьян.

— Я полагала, вы сами догадаетесь.

— Так выходит, вы заманили меня в Россию по личному делу, — сказал он, осознав, насколько был наивен и самонадеян.

Баронесса усмехнулась.

— Если допустить, что судьба России является личным делом, то да.

— Значит, вы подготавливаете восшествие на престол великой княгини, я правильно понял? — спросил Себастьян.

— Во всяком случае, некоторые из нас подумывают об этом. Иначе Россия будет отдана Пруссии.

Помолчав немного, баронесса продолжила:

— Могу я поинтересоваться, куда вы намерены направиться?

— В Берлин.

Она не могла скрыть своего изумления:

— В Берлин? Но зачем?

— Чтобы познакомиться с нашим врагом, королем Фридрихом. Вы боретесь с призраком, которого никто из вас никогда не видел. В данный момент мое присутствие здесь не имеет смысла. Зачем мне эти обеды в компании великого князя, который уже видит себя на троне? Зачем мне эти пустые разговоры?

— Когда вы вернетесь? — спросила баронесса.

— Я скажу вам об этом сегодня в шесть вечера.

— Почему именно в шесть? — удивилась она.

— К тому времени я уже увижусь с императрицей и буду знать, сколько ей осталось жить.

— Даже врач не сможет предсказать дату собственной смерти, — озадаченно ответила баронесса.

Себастьян пожал плечами.

— Я не какой-нибудь коновал, баронесса. Есть другие способы предвидеть подобные вещи. За те несколько веков, что я существую на свете, у меня было время многому научиться.

Этот ответ поверг ее в недоумение. Именно такого эффекта граф и ожидал.

— Так вы и здесь намерены поддерживать свою парижскую легенду? — спросила баронесса.

— Когда я наблюдаю за поведением своих современников, у меня и в самом деле появляется убежденность, что за мной опыт многих веков.

— Вы и меня считаете ребенком?

— Баронесса, позвольте сказать вам, что я достаточно хорошо знаю вас, чтобы предположить: вам знаком лишь мир, в котором вы вращаетесь, а ведь существует еще бесконечное множество других, о реальности которых вы даже не догадываетесь. Шахматная доска, на которой играете вы, всего лишь клеточка на другой шахматной доске, огромной и не видимой вами.

Какое-то время баронесса молчала, но недолго.

— А вы сами… откуда в вас столько высокомерия? — удивленно спросила она.

Пожав плечами, Себастьян улыбнулся:

— Но ведь я прожил на свете гораздо дольше, чем вы.

Баронесса поднялась.

— Я счастлива, что повидалась с вами, — задумчиво проговорила она.

— Я тоже, — ответил Себастьян, наклонившись, чтобы поцеловать протянутую руку.

— До скорой встречи.

Себастьян проводил баронессу до двери. И когда она вышла за порог, не смог сдержать усмешки.

— Вы сделаете глубокий поклон, преклоните колено, подниметесь и, если императрица протянет вам руку, поцелуете ее, затем отступите на три шага и останетесь стоять, если только ее величество сама не предложит вам сесть, что маловероятно, — поучал Себастьяна камергер.

Себастьян надменным кивком дал понять, что он знаком с этикетом. Старший камергер, очевидно, полагает, будто имеет дело с мужланом? Принцесса Анхальт-Цербстская и лже-госпожа де Суверби, то есть баронесса Вестерхоф, исправляли никому, кроме них, не видимые недостатки платья.

Частная аудиенция императрицы проходила в одной из гостиных, примыкающих к тронному залу. Двери распахнули на обе створки, и старший камергер объявил по-русски: «Принцесса Анхальт-Цербстская». Для уха Себастьяна это прозвучало похоже на «Аньялтшербз». Потом: «Граф де Сен-Жермен», и наконец: «Госпожа де Суверби, фрейлина великой княгини».

Императрица сидела в большом позолоченном кресле, обтянутом красным бархатом. Казалось, что и сама она была затянута в несколько метров расшитого шелка неопределенного, зеленовато-коричневого цвета. Круглое лицо, давно утратившее свежесть, с капризным ртом маленькой девочки, но ярко накрашенным, глубокое декольте, откуда едва не вываливались две перезрелые напудренные груди. Сквозь толстый слой румян проступала нездоровая бледность. Редкие седые волосы были собраны в тугие колечки справа и слева от затылка. Отекшие ноги, вбитые в туфли, обтянутые той же тканью, покоились на низком табурете.

Пятьдесят два года, избыточный вес. Судя по ногам, явная водянка. Сердце и почки работают плохо. Исполненная величия спесь.

Сесть никому не предложили. Даже главный фаворит Иван Шувалов стоял за креслом с приклеенной кукольной улыбкой на лице. Поцеловав правую руку императрицы, Себастьян, как и было велено, отступил на три шага.

— Так вот вы какой, знаменитый граф де Сен-Жермен, — по-русски воскликнула императрица своим певучим голосом, в котором улавливалась ирония. — Говорят, граф, что вы умеете превращать свинец в золото. Это правда?

Себастьян не мог не заметить, что при разговоре его собеседница задыхалась. Все понятно: сердце.

— Ваше величество, оказав мне огромную честь своим приемом, вы сами превратили меня в счастливейшего из смертных, — ответил Сен-Жермен.

Он увидел, что в глубине гостиной появился какой-то человек, но не стал отводить взгляд от лица императрицы, которая встретила комплимент довольной улыбкой.

— А, вот он, парижский дух, — произнесла она тем же приправленным иронией тоном.

Ну конечно, парижский дух. Словно вспышка молнии, Сен-Жермена пронзили воспоминания о бегстве из Мехико, путь с индейцем Кетмоо и убийство гнусной трактирщицы из Майами, которая собиралась завладеть сокровищами и выдать его властям. Себастьян перехватил игривый взгляд императрицы. По всей видимости, она пыталась себе представить, каков он в постели. Себастьян мельком подумал, как фавориту Шувалову удается опрокинуть этого имперского Левиафана.

— А теперь объясните мне, граф, — вновь заговорила императрица, — как так случилось, что вы, облеченный доверием короля Франции, все же не сумели убедить англичан заключить с ним мир?

— Ваше величество, во Франции противники мира оказались сильнее короля.

— Кто же они?

— Министр Шуазель и его покровители братья Пари-Дювернье, которые богаче самого короля.

— Но почему король не может внушить им свою волю?

— У него самого нет ни власти, ни воли, ваше величество.

Императрица повернулась к Шувалову, и они обменялись понимающими взглядами.

— С безвольным королем во главе Франция пропала, граф, я правильно вас понимаю?

— Боюсь, что так, ваше величество.

— А англичане, почему они не пожелали заключить мирный договор?

— Им не нравилось соглашение, которое не подписано министром короля и которое, таким образом, могло быть отменено по той причине, что при его заключении не были соблюдены необходимые формальности.

Императрица покачала головой. Это, пожалуй, была единственная часть ее тела, которая еще функционировала нормально.

— Выходит, Франция не может заключить мир с Англией?

— Нет, ваше величество.

— И что, по-вашему, из всего этого последует?

— Англия укрепит свой морской флот и завоюет моря, ваше величество. Она отберет колонии у Франции и изрядно ее потреплет.

Игривое выражение исчезло с лица императрицы.

— Стало быть, мы остаемся один на один с людоедом, — произнесла она.

«Людоед» — не кто иной, как Фридрих, это понятно всякому. Себастьян подумал, что, похоже, он ошибся и голова у этой слонихи работает тоже не слишком хорошо, потому что она, казалось, не догадывается, что ее дорогой племянник Петр спит и видит, как бы отдать Фридриху II всю Россию целиком, с ее церквями, попами и богатством.

— Вы его видели? — спросила императрица.

— Нет, ваше величество.

Елизавета на минуту задумалась.

— Мне было бы любопытно узнать ваше мнение, если вы с ним встретитесь, — произнесла она наконец. — И еще я хотела бы, чтобы вы вернулись в Париж и объяснили королю, что Фридрих сейчас — это самая большая опасность, угрожающая христианскому миру.

— Желания императрицы — закон, ваше величество.

Елизавета издала короткий смешок, напоминающий кудахтанье. Она протянула руку, Себастьян ее поцеловал. Это было сигналом для завершения аудиенции. Себастьян отступил на три шага, поклонился и направился к выходу. Какое-то время он подождал в передней. Очевидно, императрица обменивалась впечатлениями с принцессой Анхальт-Цербстской и баронессой Вестерхоф.

Человек, которого Себастьян, как ему показалось, узнал в глубине гостиной, появился до того, как вернулись обе женщины, и протянул ему руку. Это был барон Засыпкин. Последний раз они виделись в Вене.

— Я слышал все, что вы сказали, — кивнул Засыпкин. — Вы выражаетесь ясно и точно. Вы ведь поняли императрицу. Можно сказать, она доверяет вам тайную миссию в Берлине. Я ее поддерживаю. Вы получите средства на расходы.

Себастьян поклонился.

— Императрица упомянула также о некоей миссии в Париже. Что вы об этом думаете?

Себастьян недовольно скривился и покачал головой:

— Король Людовик не чувствует исходящей от Фридриха угрозы. Его беспокоят только англичане, поскольку они посягают на его владения. Он не видит причин бежать на помощь России. Ваши единственные истинные союзники — это австрийцы.

— Их поддержка нам уже обеспечена.

Себастьян удивленно приподнял брови: он об этом не знал. Очевидно, тайное соглашение. Тем временем подошли принцесса и баронесса.

— Вы видели императрицу, — сказала баронесса. — Что вы думаете об этой аудиенции?

— Я скажу вам об этом в карете.

— Мне показалось, что сердце весьма изношено. Два года.

— Что? — воскликнули одновременно обе женщины, и принцесса от удивления даже подпрыгнула на подушках коляски.

— Даже меньше. Пятнадцать месяцев жизни.

— Но это же ужасно!

— Я не собирался пугать вас. Это сильная женщина. Но власть истощила ее. И всякие удовольствия тоже. Она уже не в себе.

Женщины раскрыли рты от удивления. Говорить об императрице в таком тоне! Но Себастьян не собирался описывать им свой путь к познанию природы животного под названием «человек», который был его худшим врагом с тех самых пор, как он бежал из дворца вице-короля в Мехико. Он знал, как истолковать эти сифилитические язвы, проступавшие под толстым слоем румян, зеленоватый оттенок кожи и желтушный цвет глазных белков, одышку, свойственную легочникам и сердечникам, хромоту, какая бывает у страдающих подагрой и ревматизмом. Еще он умел находить слабые стороны в настоящем и будущем.

— Что значит «она не в себе»? — переспросила принцесса Анхальт-Цербстская.

— Будь у императрицы хоть немного здравого смысла, — ответил Себастьян, — она бы уже знала, что ее любимый племянник давно лижет руки тому, кого она считает своим злейшим врагом.

Остаток пути, который, впрочем, был недолгим, прошел в полном молчании. Добравшись до особняка Орловых, Себастьян распрощался с женщинами до своего возвращения в Россию. Дамы, казалось, еще находились во власти зловещего предсказания.

 

4. ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ АЛХИМИЧЕСКОЙ СУБЛИМАЦИИ

Себастьян оставил своих русских друзей в заблуждении, что он отправляется прямо в Пруссию. Между тем об этом не могло быть и речи. Как только они могли себе такое представить? В Европе бушевала война. Не пойдет же он ловить Фридриха прямо на поле боя? Планы Себастьяна были иными: он желал отдохнуть от безудержных страстей и мятежных умонастроений, какие встретил в Москве. Петр Великий тщетно пытался привить своим подданным европейский образ жизни. Эта страна была слишком большой, и на ее необъятных просторах человеческое существо казалось земляным червем. И богатство, и нищета равно поражали воображение. Ничего удивительного, что ею управляли тираны, а народ был покорен и темен.

Но самое главное, Себастьян бежал от страданий, какие испытывал при виде баронессы Вестерхоф. Любил ли он ее в обычном смысле этого слова? Мужчина, подобный ему, с прошлым, отягощенным столькими тайнами, мог ли он питать такое наивное чувство, как любовь? Себастьян отнюдь не был в этом уверен, и воспоминания о баронессе доставляли ему двойное мучение: к унижению от сознания, что его держала на расстоянии женщина, которую он выделял из всех остальных, примешивалось сомнение в своих собственных желаниях. Любовь? В его возрасте это слово значит совсем не то, что в двадцать. Даже если предположить, что в один прекрасный день баронесса ему уступит, что делать, если она попросит жениться на ней? Что будет тогда с их отношениями? К своим пятидесяти годам ему не приходилось проводить с какой-либо женщиной дольше нескольких часов, и он спрашивал себя, а способен ли он на такое вообще, опасаясь сделок с совестью, неизбежных при близких отношениях.

Кроме того, Себастьян не был глуп и прекрасно осознавал, что баронесса использует его в своих интересах. Она пригласила его в Россию с далеко идущими целями: подготовить свержение царя, когда тот окажется на троне. Каким образом? Это было уже совсем другое дело. Неизбежна война.

Иными словами, Себастьян чувствовал раздражение оттого, что так много думает о баронессе, между тем как ему надлежало размышлять о куда более важных вещах. Эти самые «важные вещи» скрывались в деревянном, обитом свинцом ларчике, который он не выпускал из рук. Там находилась иоахимштальская земля; с прошлого раза, когда он исследовал ее в Гааге, с ней произошли некоторые изменения.

Так Сен-Жермен добрался до Петербурга и стал дожидаться датского корабля, который должен был отправиться на континент. В самом деле, для датчан война между Францией и Англией оказалась делом весьма прибыльным: держа нейтралитет, они могли заниматься торговлей пряностями, что с некоторых пор всем прочим было запрещено, а поскольку у них имелись собственные владения на Антильских островах, они не отказывали себе в этом удовольствии. Датские корабли бороздили Балтийское и Северное моря, перевозя перец, гвоздику, мускат и прочие специи, дабы несколько разнообразить пресное питание населения прибрежных государств.

Куда он ехал? Себастьян и сам этого не знал. В Париже министр Шуазель и братья Пари-Дювернье, эти бешеные сторожевые псы, следили за тем, чтобы и близко не подпустить Сен-Жермена к Версалю. В Лондоне из-за провала в Гааге он был обречен скрывать свое имя, как какой-нибудь слуга. Оставались только северные страны, немецкие княжества и Дания. Себастьян вспомнил, что один из членов Общества друзей в Вене признался ему, что король датский Фридрих V мечтает вступить в их ложу.

Ожидание в Санкт-Петербурге стало своего рода чистилищем. Ледяной ветер, дующий, казалось, из самого загробного мира, бушевал над бескрайними площадями и итальянскими дворцами, которые Петр Великий вопреки всем законам природы воздвиг на бывших северных болотах. Преждевременно наступившая суровая зима лишь усилила желание Себастьяна уехать из России куда подальше. Начиная со второго дня своего пребывания в Петербурге граф практически не покидал постоялого двора, где он остановился лишь для того, чтобы справиться о дне прибытия долгожданного корабля. Сен-Жермен все время сидел в комнате, пил чай и читал.

И только шесть дней спустя Себастьян ступил на корабль, который возвращался домой, избавившись от груза стручкового перца. Парусник скользил по свинцовому морю, под низким стальным небом, — это была Балтика. По пути корабль должен был зайти в порты Хельсинки, Стокгольм, Копенгаген. У Себастьяна оказалось время подумать, глядя на чаек, которые скользили над судном, как серые льдинки.

Если существовала в этом мире какая-то высшая тайна, в чем она состояла? Может, ему посоветовали бы вообще не заходить в «Балтийские моря» жизни или, напротив, преодолевать их спокойно и безмятежно? И мог ли вообще какой-либо смертный получить доступ к такой тайне? А он сам? Себастьян проштудировал все учебники алхимии: нигде не было упоминания об иоахимштальской земле. Стало быть, он первый в мире открыл ее. Оставалось найти путь к этой высшей тайне.

Себастьян часто прибегал к законам алхимии. Он достиг уже второй половины жизни и, следовательно, находился под знаком Весов, когда человеку открываются утонченные стороны его грубой от природы сущности и он обретает способность распознавать свои внутренние ритмы.

Быть может, в этом была одна из причин его двойственного отношения к баронессе Вестерхоф. Влечение, которое Себастьян к ней испытывал, распространялось как на его телесный верх, так и на телесный низ. Если бы баронесса уступила ему, он бы не стал брать ее со звериным пылом, какой он проявил однажды вечером в дни своей юности в саду Констанцы с Данаей, матерью своего сына.

Путешествие длилось двенадцать дней и двенадцать ночей; граф посвятил их тому, что сам именовал научным выражением «определение местонахождения». Осведомившись заблаговременно о некоторых интересующих его датах рождения, например императрицы и великого князя Петра, он составил для них двоих гороскопы и нашел предсказания звезд весьма неблагоприятными: обоим оставалось жить несколько месяцев. А это означало, что самому Сен-Жермену судьба дарила лишь несколько спокойных дней.

Себастьян еще сам не установил для себя причин, по которым ему надлежало протянуть руку помощи противникам ненавистного великого князя. Но все его размышления сводились к одному: выбора у него нет. Пан или пропал. Если Себастьян откажется принять участие в назревающем заговоре, то потеряет в России весь свой авторитет. В ином случае, если проявить немного храбрости и понадеяться на толику удачи, у заговора имелись все шансы окончиться победой, а ведь Россия была единственной страной, которая его в действительности поддержала.

Какой же мужчина откажется сражаться в стане победителей?

Себастьян радовался, что отыскал ответ на волнующие его вопросы. Вдруг, увидев, как в октябрьском тумане проступают очертания берега, он внезапно осознал, что оказался привязан к России глубоко и навсегда. «Почему?» — громко вскричал Себастьян. Да потому, что она была единственной страной, которая воплощала само человеческое достоинство. Его достоинство. Самая мрачная нищета и блистательная слава, о которой трубят архангелы. Самая дикая жестокость и неизменная память о высоком человеческом предназначении.

Эта простая мысль потрясла Себастьяна. Помимо жалких людских амбиций на жизненном пути существовали потребности более насущные, чем все остальное, чем голод, жажда, желание. Это потребность человечности.

В таком вот растревоженном состоянии Себастьян сошел на берег в Копенгагене. Город дышал благополучием и суровостью, как большинство протестантских городов, например Лондон или Гаага. Граф даже усмехнулся: суровое благополучие. Почему, не мог не спросить себя Себастьян, протестантизм так преуспел на севере? Не потому ли, что климат принуждает людей к более долгому одиночеству, а оно, в свою очередь, способствует общению с Богом без посредников и ходатаев? Но к какому именно богу обращались протестанты, коль скоро они никогда его не видели? Как и католики, они могли общаться лишь с выдуманным богом. С тем, к кому несколько десятков лет назад отчаянно взывал отец Исмаэля Мейанотте, задыхаясь в пламени костра инквизиции. Иудеи тоже разговаривали с выдуманным богом. Как и магометане. И всегда это был бородатый старик.

Находясь в таком меланхоличном расположении духа, Себастьян остановился на постоялом дворе «Веселая рыба», который держала улыбчивая пожилая женщина. К несчастью, у нее было явно не все в порядке с головой. «Ваша жена скоро к вам присоединится», — доброжелательно пообещала несчастная Себастьяну. Граф попросил бумагу, перо и чернила, но получить все это оказалось совсем не просто: похоже, магазин, где все это продавалось, находился довольно далеко. Наконец Себастьян смог сесть за стол и набросать следующее послание:

«Ваше величество!

От господина Иоганна-Франца фон Курштейна мне стало известно, что вы соизволили проявить интерес к Обществу друзей, которое я основал. Если вашему величеству будет угодно получить информацию об этом кружке, вдохновляемом стремлением к миру и благу, я, во время своего пребывания в вашей столице, нахожусь всецело в вашем распоряжении.

Граф де Сен-Жермен, постоялый двор "Веселая рыба"».

Себастьян, разумеется, не говорил по-датски, а датчане плохо понимали немецкий. С немалым трудом ему удалось разузнать адрес королевского дворца Кристианборг, и он отправился туда пешком. Благодаря костюму стража пропустила его тотчас же, а мажордом поспешил предупредить дворецкого, важного господина в белом парике, который засеменил навстречу графу на своих тонких ножках, обтянутых шелковыми чулками. Осведомившись о личности посетителя, он любезно попросил подождать в гостиной и велел подать ему кофе, между тем как сам понес записку хозяину дома.

К немалому удивлению Себастьяна, всего лишь несколькими минутами спустя в гостиную вошел властный господин, за которым семенил дворецкий в белом парике: это был сам король Фридрих V собственной персоной.

— Граф де Сен-Жермен! — воскликнул он на правильном французском, протягивая руку посетителю, склонившемуся в почтительном поклоне. — Какая приятная встреча!

— Ваше величество слишком добры к своему слуге. Честь, которую вы мне оказываете, приводит меня в смущение.

— Полноте! Давайте сядем. Карл-Петер, велите мне тоже принести кофе. Потом пойдете на постоялый двор «Веселая рыба» за вещами графа. Вы ничего не имеете против синего цвета?

— Вовсе нет, ваше величество.

— Прекрасно, в таком случае устройте графа в Синей гостиной. Скажите, граф, вы сейчас откуда?

— Из Москвы, ваше величество.

Выражение монаршего лица мгновенно омрачилось.

— Из Москвы? Вы были у Гольштейн-Готторпов?

Себастьян быстро оценил ситуацию: герцоги Гольштейн-Готторпские находились на ножах с Данией, которая недавно отобрала у них Шлезвиг; они якобы отстаивали свое священное право на эти земли.

— Отнюдь, ваше величество. Я гостил у людей, которые, как мне показалось, не испытывают к ним никакого почтения.

Лицо Фридриха V прояснилось.

— Ах, вы меня напугали. Этот мерзавец Петр, как вам должно быть известно, не принадлежит к числу моих друзей. Как подумаю о том, что он станет российским царем!

— Долго он им не пробудет, ваше величество.

Король в изумлении посмотрел на своего гостя:

— Что вы имеете в виду?

— Только то, что он не пробудет на троне долго. Его гороскоп подтвержден химическими и физическими законами.

Фридрих V насторожился. Он отпустил слуг и попросил, чтобы его оставили с графом наедине.

— Вы в этом уверены?

— Я не позволил бы себе высказывать при его величестве соображения, в которых не уверен.

— Так что же утверждают химические законы?

— Что инородное тело враждебной природы разрушается телом большего объема. Если вы бросите кусок древесного угля в раствор серной кислоты, он мгновенно растворится. Великий князь Петр чужероден России, он ее отвергает. Он отзывается о ней с большим презрением. Это весьма неумно, поскольку эта страна, в свою очередь, тоже отвергнет его. Мало того, он только и думает что об альянсе с королем Пруссии, который, как мне представляется, в свою очередь, мечтает о том, как бы увеличить свою страну за счет России.

— Так этот Готторп не просто дурак, а еще и негодяй! А что говорит гороскоп?

— Что Марс окажется в противостоянии с Юпитером в тот самый момент, когда он познает самый великий день в своей жизни.

Король помолчал и задумчиво отпил кофе.

— И что это означает?

— То, что жизнь великого князя окажется в противостоянии со славой.

— Граф, это лучшая новость, которую я слышал за последнее время. Да благословит вас Бог.

— Да благословит Он вас, ваше величество.

— Но пока, под защитой царицы, этот недоумок может наделать много зла. Он может предпринять новое наступление против нашей страны…

— Время работает против него, ваше величество.

— А это что значит?

— Близятся важные события, ваше величество. Но я не прорицатель.

Король на мгновение задумался.

— Боже мой, граф, мне не терпится примкнуть к вашему Обществу, коль скоро оно дает своим последователям столько полезных знаний. Я вас оставлю: отдыхайте и приходите в себя. Увидимся за ужином. Вы пришли сюда без слуги, я дам вам в услужение Олафа, он в этом доме самый опытный. До скорой встречи.

С этими словами король поднялся и покинул комнату.

Через несколько минут слуга Олаф попросил графа следовать за ним и проводил в предназначенные ему апартаменты, на вид очень уютные. Все вещи были уже здесь, в том числе ларец с иоахимштальской землей. Олаф спросил у гостя, не желает ли тот принять паровую баню.

Не имевший возможности как следует вымыться после своего отъезда из Санкт-Петербурга, Себастьян охотно согласился, и, пока он потел в деревянной кадке в подвалах замка, ему вновь пришло в голову, что, избавляясь от избытка жидкости, он прибегает к сублимации, которая в философии алхимии характерна для Весов.

Олаф забрал его одежду, чтобы отнести к прачке, и Сен-Жермен, отдавшись в руки цирюльника, а затем облачившись в свежее белье, ощутил приятную бодрость и решил, что вполне готов к королевскому ужину.

Сублимация пошла ему на пользу.

 

5. ЭТОТ ПЕСОК СОБРАН В ПРЕИСПОДНЕЙ!

Ужин во дворце Кристианборга нельзя было назвать торжественным. Кроме Себастьяна на нем присутствовали еще три человека: сам король, его причетник и пастор, бывший во дворце духовником. Себастьян тотчас же пожалел о том, что оделся будто для ужина в Версале. Если причетник, облаченный в черное, словно кающийся грешник, довольствовался тем, что бросал любопытные взгляды на перстни иностранца и бриллианты, украшавшие голубой камзол, то в суровом взоре пастора, направленном на каменья, читалось безграничное осуждение. Сам король был одет без всякой роскоши, в серое.

Они расселись за квадратным столом, Себастьян напротив монарха, духовник справа, причетник слева.

— Вы говорите по-немецки? — спросил король. И поскольку Себастьян ответил утвердительно, продолжил:

— Значит, будем говорить по-немецки, так как господин Свендгард его понимает, а пастор Норгад не говорит по-французски.

Пастор произнес молитву, и слуги подали филе сельди с картофельным салатом. Рюмки наполнили приятно пахнущей можжевеловой водкой.

— Граф сообщил мне весьма приятную новость, — произнес король вместо вступления. — Он только что приехал из Москвы и утверждает, что великий князь Петр, когда получит престол, долго на нем не удержится.

— Это не будет большой потерей, — заметил пастор Норгад. — Я слышал, что он идет по стопам этого безобразника Фридриха Гогенцоллерна, который не верит ни в Бога, ни в дьявола.

Тон разговора был задан. Пастор повернулся к Себастьяну.

— А на чем основаны ваши предсказания?

— Я не делаю предсказаний, господин пастор. Я только сказал королю, что монарх, который презирает собственную страну, не может рассчитывать на долгое правление.

Пастор с умным видом покачал головой.

— Ваш анализ был основан на научных выводах, граф, — произнес король. — Вы призвали химию и астрологию.

Пастор резко выпрямился, будто при нем помянули дьявола.

— Химия, — пояснил Себастьян, — и в самом деле утверждает, что антагонистическое тело разрушается, когда оказывается погружено в более объемное тело. А гороскоп великого князя Петра сулит ему судьбу ничуть не более благоприятную, чем химические законы.

— Гороскоп? Так вы торгуете гороскопами? — вызывающе спросил пастор, уставившись на бриллианты Себастьяна.

— Нет, господин пастор, коммерцией я не занимаюсь. Я просто изучаю их для пополнения своего образования.

— Это суеверие, противное истинной вере, — заявил Норгад тоном, не терпящим возражения. — Астрология — языческое блудодейство, возомнившее себя пророчеством. А всякому христианину должно быть известно, что пути Господни неисповедимы.

Казалось, Фридрих V откровенно развлекался, слушая эти препирательства, так же как и причетник.

Возможно даже, король спровоцировал спор умышленно, и мысль об этом неприятно царапнула Себастьяна. Ввиду отсутствия гладиаторских боев монарх доставлял себе удовольствие, наблюдая дуэль между пастором и вольнодумщиком — по крайней мере, таковым считал своего собеседника сам пастор. Дворецкий велел подавать жаркое из кролика, и слуги наполнили бокалы вином.

— Разве Господь не создал всеобщей гармонии? — вновь заговорил Себастьян, сохраняя на губах ироническую улыбку и прекрасно понимая, как это должно раздражать пастора. — Вы не согласны с тем, что не может существовать гармония без законов?

Король и причетник поспешили согласиться с этим высказыванием, что вызвало у пастора настоящую ярость.

— А вы, сударь, полагаете, будто законы Господа вам ведомы?

— Разве Он сам в своем милосердии не открыл нам хотя бы некоторые из них? — ответил Себастьян. — Именно Он поведал нам, что существует четыре времени года, что лунный месяц длится двадцать восемь дней, что нужно сеять весной, дабы собрать урожай осенью, и что главное во всем — это находить равновесие между антагонизмами. Так с чего бы Ему запрещать постигать и другие законы, например то, что с помощью огня можно извлечь чистый металл из очищенного минерала?

Король прищелкнул языком, с удовольствием пробуя вино, довольно, впрочем, посредственное. Норгад метал громы и молнии.

— Господь сам покарал это безумие всезнайства, — прогрохотал пастор, терзая свой кусок кролика, — когда изгнал из рая пару чад своих, отведавших плод с древа познания.

— Тогда зачем же Он посадил это дерево в раю? — притворно удивился Себастьян.

Король хохотнул, и причетник тоже не смог сдержаться.

— Сударь, оспаривать замыслы Господа — это богохульство!

— Пастор, если бы Господь хотел запретить нам размышлять о своих замыслах и намерениях, Он не возвел бы нас в ранг человеческих существ, наделенных разумом. Мне представляется, что это именно вы, пастор, сомневаетесь в Его мудрости.

Норгад побледнел.

— Я вижу, сударь, что вы одержимы манией все оспаривать, именно эта напасть породила в Париже распущенность и нечестивость!

— Ну-ну, пастор, — счел необходимым вмешаться король, — люди в доброй компании могут позволить себе пофилософствовать.

Монарший призыв к соблюдению приличий несколько успокоил Норгада; он продолжил тоном, который счел весьма ироничным:

— Мне было бы любопытно узнать, какие же тайны удалось открыть графу де Сен-Жермену.

— Соблаговолите потерпеть до конца ужина, — ответил Себастьян, — и вы будете удовлетворены.

Пока Фридрих V и Сен-Жермен беседовали на не столь животрепещущие темы, салат и десерт, представлявший собой что-то вроде кокосового крема, были с аппетитом съедены. Подали кофе. Время от времени Норгад бросал на Сен-Жермена исполненные ненависти взгляды.

— Я сейчас принесу кое-что из своей комнаты, — сказал Себастьян, — а затем попрошу, чтобы вынесли светильники. Мне потребуется полумрак.

Когда Себастьян вернулся с ларцом, в котором находилась иоахимштальская земля, в зале оставался всего лишь один подсвечник. Сен-Жермен поставил ларец на обеденный стол, отпер его и отбросил крышку. Из глубин стал подниматься голубоватый отсвет. В недpax ларца иоахимштальская земля лучилась, как никогда прежде. Казалось, с течением времени и пребывая в ограниченном и закрытом пространстве, таинственная субстанция поглотила свои собственные отходы и подверглась сублимации.

— Что это? — вскричал король.

— Ваше величество, держитесь на расстоянии, это может быть опасно, — попросил Себастьян.

— Но что это за материя? — изумился Свендгард.

— Неизвестный элемент, который поглощает все, с чем соприкасается.

Пастор схватил наполовину полный бокал воды.

— Осторожно… нет!.. — воскликнул Себастьян.

Но Норгад уже выплеснул воду в ларец. Вскоре из глубин шкатулки стала подниматься голубоватая фосфоресцирующая дымка. Но внутри ларца иоахимштальская земля по-прежнему оставалась нетронутой. Потрясенный, Норгад отступил и перекрестился.

— Вы были неосторожны, — укорил его Себастьян. — А теперь взгляните сюда.

Из маленького мешочка, который он принес с собой, граф вынул пластинку хрусталя и поместил на ларец. Сверху положил руку. Трое свидетелей склонились над ним, не отрывая взгляда. Плоть сделалась совершенно прозрачной, можно было различить кости фаланг пальцев. Король и Свендгард одновременно вскрикнули от изумления. Себастьян поспешно убрал хрустальную пластинку и захлопнул ларец.

— Даже самые маленькие частицы, которые испускает это вещество, слишком сильно воздействуют на человеческую природу, — объяснил Себастьян.

Он тщательно запер крышку ларца и поставил его на пол, на некотором расстоянии от себя. Слуги, которые присутствовали при этой сцене, не могли очнуться от изумления. Король отдал приказ внести светильники и потребовал графин водки.

— Вот, пастор, одно из моих открытий, — сказал Себастьян Норгаду, который испепелял его яростным взглядом.

— Объясните же, в чем дело, — попросил король.

— Похоже, ваше величество, что эта природная субстанция является концентрацией всемирной энергии. Она поглощает все живое и передает свою силу элементам, с которыми вступает в контакт. Ее излучение способно пронзать материю. Ее имя мне неведомо. Я ее называю Phoenix redivivus.

— А кто-нибудь еще знает о ее существовании?

— Нет, ваше величество, за исключением тех, кому я ее демонстрировал, а таких весьма немного.

— Истинное имя этой субстанции, вне всякого сомнения, Люцифер! — воскликнул Норгад, не в силах более сдерживаться. — Вы не соизволили объяснить, где вы ее добыли, но для меня в этом нет никаких сомнений, граф! Этот песок собран в преисподней! Простите меня, ваше величество, но я видел достаточно. Спокойной ночи.

Пастор встал и решительными шагами покинул комнату.

Король, Себастьян и Свендгард удивленно переглянулись. Затем король громко рассмеялся.

 

6. НАДЕЮСЬ, ВАС СОЖРУТ КРОКОДИЛЫ!

На следующий день во время конфиденциального свидания король попросил, чтобы его проинформировали насчет целей и статуса всемирного Общества друзей. Не оставляло сомнений, что Фридрих V мечтал к нему присоединиться, но прежде хотел узнать, во что он все-таки намеревается ввязаться; подобный собрат мог быть чрезвычайно полезен братству, которое охватывало всю Европу. Себастьян изложил королю цели Общества. Он представил своему собеседнику восемь правил так, как они были сформулированы в Вене, и спросил, одобряет ли монарх их.

«Разум, управляющий миром, несравнимо глубже разума самого глубокомысленного мудреца. Его законы — Порядок и Гармония через примирение противоречий. Возвышенным умам надлежит всегда сознавать это.

Возвышенные умы стараются действовать согласно внушению неизреченного Духа, то есть в согласии с теми его замыслами, которые проявляются в этом мире, а не потакая своим страстям, поскольку страсти преходящи и противны Гармонии.

Просвещенный ум знает, что только долговременная Сила основана на Гармонии и что сила без любви — всего лишь необузданность и в конечном счете слабость.

Всякая вещь в этом мире принадлежит одному из четырех Царств: Воде, Огню, Воздуху и Земле. Только человеческое существо сочетает в себе все четыре, и если оно не руководствуется духом Гармонии, то обречено Хаосу, от которого погибнет.

Ничто живое не может быть свободно от законов Великого разума и великих циклов природы, а непризнание этих высших ритмов или бунт против них также ведут лишь к Хаосу.

Свойство низкого ума — потворство страстям, свойство возвышенного ума — претворение их в божественную энергию.

Братство возвышенных умов подобно гармонии планет. Когда оно совершенно, оно руководит миром.

Тайны природы не следует разглашать, ибо, став достоянием низких умов, они послужили бы низменным целям».

— Это звучит достойно, — произнес король. — Кто составил эти правила?

— Умы, преисполненные самоотречения и величия, ваше величество.

— Вы были среди них?

— Да, ваше величество.

— Сколько последователей этого учения насчитывается в Европе?

— Точных подсчетов не производилось, но можно утверждать, что различные ветви нашего общества включают свыше пятидесяти тысяч членов.

— Полагаете ли вы, что все братья наделены столь же возвышенным умом, как вы того желаете?

— Нет, ваше величество, но мы надеемся, что самые достойные окажут благотворное влияние на других.

Король на мгновение задумался.

— Так вы, стало быть, думаете, что если я к вам присоединюсь, то смогу просветить свой народ?

— Вне всяких сомнений. Это позволило бы противостоять таким посредственным умам, как пастор Норгад.

— Почему посредственным?

— Потому что он усвоил только лишь букву христианского учения, но не понял его духа. Этот святой отец подобен безумцу, который смотрит на палец, указывающий на луну, но не на саму луну.

Король коротко рассмеялся.

— Ну что, мне было бы приятно присоединиться к этому братству!

Это решение ставило перед ними три проблемы. Первая, и самая серьезная, заключалась в том, что в Копенгагене не было ложи. Ближайшая находилась в Любеке, и вряд ли Фридрих V согласился бы уехать из своего города, пусть даже инкогнито. Вторая проблема проистекала из первой: принятие новых членов осуществлялось согласно твердо установленной церемонии, в которой непременно должны были участвовать семь братьев. И наконец, третья, которая не казалась неразрешимой: если предположить, что Фридрих V решит вступить в братство, устав ложи, недавно основанной Себастьяном под названием «Капитул Святого Храма Иерусалимского», требовал, чтобы каждый новый член Общества последовательно прошел три стадии: новообращенный, подмастерье и магистр; испытательный срок требовал безусловного подчинения нового члена; вряд ли бы королю это понравилось. Себастьян решил поступить иначе. Своей собственной властью он допустит короля сразу на высшую ступень.

Сен-Жермен попросил короля согласиться на предварительный экзамен, король незамедлительно выразил готовность повиноваться. Себастьян выслушал его ответы и воспользовался случаем углубить их и дополнить. Когда это было сделано, граф объявил, что вполне доволен только что услышанным и считает, что вступающий собрат в высшей степени достоин присоединиться к «Капитулу Святого Храма Иерусалимского», поскольку, как он пояснил, Общество само должно видоизменяться в зависимости от той области мира, куда проник свет его учения.

— Я не знаю в Дании никого, кто принадлежал бы к нашему Обществу, — заявил Себастьян, — и весьма рад, что первым из его адептов станет именно ваше величество. Сегодня, сразу после ужина, я почтительно попрошу ваше величество посвятить вечер нам, только это следует держать в абсолютной тайне. Будучи основателем Общества и великим магистром «Капитула Храма Иерусалимского», я буду иметь честь посвятить вас в первые рыцари и командоры. Никакое другое звание монарху не пристало. Но, обладая этим титулом, ваше величество, вам надлежит как можно скорее собрать достаточное количество членов, чтобы можно было основать ложу, иначе ваша власть станет бесполезной.

— Сделаю все возможное, — ответил Фридрих.

В означенное время двое мужчин остались наедине в гостиной, запертой на ключ. По торжественному случаю Себастьян облачился в красный плащ с белым воротником и обшлагами, на спине был изображен белый крест, еще он надел орденскую нагрудную цепь, которую постоянно держал в своем саквояже. Встав меж двух канделябров, граф произнес длинную речь, призывающую вновь вступающего члена всегда и при любых обстоятельствах чтить и уважать восемь правил, которыми новообращенный должен был проникнуться всей душой.

Король казался весьма взволнованным. Когда монарх повторил вслух окончания восьми заповедей и принес клятву в том, что будет исполнять их вплоть до самой своей смерти, Себастьян вынул из ножен шпагу и, коснувшись плеча Фридриха, посвятил его в великие командоры. Затем он склонился перед королем, а первый рыцарь, в свою очередь, склонился перед ним. Себастьян налил вина в кубок, предназначенный именно для этого случая, пригубил его и протянул королю со словами:

— Все рыцари являются братьями, ваше величество, и, если говорить символами, пьют из одного кубка. Теперь вы тоже наш брат.

Король послушно сделал глоток и поставил кубок. Тогда Себастьян взял принесенный с собой плащ, похожий на его собственный, набросил ткань на плечи короля и завязал на груди тесемки. Наконец граф опоясал рыцаря «лентой ордена», на которой висел золоченый крест с бриллиантом в центре. Затем мужчины обменялись поцелуями.

На башне дворца и на стенных часах в гостиной одновременно пробило двенадцать ударов.

— Вот и начался первый день вашей новой жизни, ваше величество. Пусть солнце, которое скоро взойдет, озарит все ваше существование, пусть его лучи пробьются сквозь тучи невежества и превратностей судьбы.

Преувеличенные знаки почтения, которые Фридрих V оказывал своему гостю, на следующий день стали очевидны для всех, хотя никто не догадывался о причинах такого внимания. Заметив в вестибюле первого этажа пастора Норгада, явно намеревавшегося совершить прогулку в городе, Себастьян приготовился было к новой атаке. Но нет. Когда он спустился, пастор исчез как по волшебству. Тем лучше. Себастьян сошел с крыльца и направился в сторону порта. Невзирая на легкий снегопад, он хотел посмотреть на товары, которые с некоторых пор сделались источником благосостояния Дании.

Его взгляд внимательно обследовал все вокруг, Себастьян не хотел ничего пропустить, ни единого лица, ни единого движения. Похоже, в середине октября людям еще больше хотелось разных экзотических приправ и специй, может, потому, что от них бросало в жар. Тут граф обратил внимание, что уже на протяжении некоторого времени за ним неотступно следуют трое мужчин, у которых, казалось, не было другой цели, как просто идти за ним след в след, хотя сам он шагал куда глаза глядят.

Так Себастьян дошел до постоялого двора «Веселая рыба», где по прибытии в Копенгаген намеревался остановиться. Изо всех сил изображая беспечность, он толкнул тяжелую дверь и спросил у улыбчивой хозяйки, не подаст ли она ему горячего шоколада.

— Конечно, друг мой, вы разделяете вкусы своей супруги, — ответила женщина.

Похоже, рассудок к ней не вернулся. Себастьян устроился возле самого окна в трактире, который был частью постоялого двора, и стал наблюдать за тем, что происходит снаружи. Трое преследователей остановились перед входом в явном замешательстве и переговаривались между собой, глядя на дверь. Видеть его они не могли, потому что освещение в трактире было скудным. У Себастьяна имелись все основания опасаться, что преследователи могут войти. Тогда от них можно будет ожидать всего, чего угодно. Во всяком случае, их поведение казалось уж больно подозрительным.

Стараясь говорить как можно отчетливее, Себастьян осведомился у хозяйки, есть ли в трактире другая дверь, кроме той, в которую он вошел.

— Есть, — с улыбкой ответила женщина, — но она выходит на улицу Кожевников. Там очень плохо пахнет.

— Это не важно, — улыбнулся Себастьян в ответ и попросил указать эту дверь.

Прежде чем выйти, он заплатил за шоколад, который даже не попробовал. Пройдя через кухню, Себастьян оказался в переулке, где и в самом деле невыносимо воняло. Он постарался выбраться оттуда как можно быстрее и четверть часа спустя уже вновь поднимался на крыльцо дворца. Немного запыхавшись от быстрой ходьбы, граф попросил дозволения переговорить с королевским дворецким. К нему вышел господин, который встречал его в первый день приезда в Копенгаген.

— Сударь, — сказал Себастьян, — это очень срочно. Мне нужны три бравых молодца, которые проводили бы меня в порт.

Дворецкий вытаращил глаза от удивления.

— В отношении меня готовится преступление, и я хочу знать, кто мои враги. Один против троих, у меня нет ни единого шанса выпутаться. Но если нас будет четверо, все возможно. Мне бы хотелось доставить этих людей сюда и как следует побеседовать с ними.

— Граф, я дам вам трех солдат-гвардейцев прямо сейчас, — ответил в высшей степени озадаченный дворецкий.

Не прошло и нескольких минут, как Себастьян вновь вышел из дворца, ведя за собой трех широкоплечих гвардейцев. Все четверо быстрыми шагами направлялись по окольной дороге, по которой Себастьян недавно шел один. Они добрались до улицы Кожевников, прошли через кухню и под удивленным взором хозяйки устроились за столиком трактира. Едва они успели сесть, как дверь широко распахнулась и внутрь ввалились трое незнакомцев.

— Вот он! — вскричал один из них, направляясь прямиком к Себастьяну и вытаскивая на ходу чудовищного вида кинжал с лезвием шириной в ладонь.

— Это они! — крикнул Себастьян гвардейцам.

При виде гвардейцев с саблями наголо пораженные незнакомцы застыли в трех шагах от стола, а затем, словно опомнившись, попытались обратиться в бегство.

— Не так скоро, — воскликнул Себастьян и бросился наперерез к двери, успев по пути вытащить шпагу из ножен.

Один из троих преследователей кинулся на графа, выставив вперед руку с кинжалом, но головорез явно недооценил противника. Себастьян мгновенно пронзил ему ладонь своей шпагой. Человек закричал, выронив кинжал на пол. Двоих других перехватили гвардейцы. Нападавшие попытались было сопротивляться, но оставили эту мысль: сабли выглядели весьма угрожающе. Преследователи выкрикивали слова, которых Себастьян не понимал, и, чтобы утихомирить их, пришлось прибегнуть к нескольким тумакам.

— А теперь, мадам, — обратился Себастьян к застывшей от ужаса трактирщице, — соблаговолите принести нам веревку.

— Нечестивец проклятый! — воскликнул пленный мужчина с седой квадратной бородой и плюнул Себастьяну в лицо.

— Как ты сказал? — переспросил Себастьян.

— Дьявольское отродье! — продолжал браниться бородач.

— Именно так я и думал, — произнес Себастьян.

Он вытащил из кармана платок, вытер плевок и вложил шпагу обратно в ножны.

— Свяжите их, — приказал Себастьян, — всех троих вместе, так и поведем.

Когда дело было сделано, все пустились в обратный путь во дворец. Один из гвардейцев держал веревку, на конце которой болталась жалкая троица. Начальник караула не мог скрыть изумления, увидев трех своих подчиненных, графа и пленников.

— Их нельзя вести во дворец, — заметил Себастьян.

— Значит, отведем в караульное помещение, — решил капитан гвардейцев, явившийся осведомиться о том, что произошло.

— Прекрасно, — ответил Себастьян. — А я пока пойду предупрежу дворецкого.

— Что вы намеревались сделать? — задал вопрос капитан гвардейцев.

Король, его секретарь, Свендгард и Себастьян сидели в столовой караульного помещения, пытаясь заставить задержанных заговорить. Секретарь должен был переводить.

Преисполненное ненависти и презрения молчание допрашиваемых выводило гвардейца из себя. Потеряв терпение, капитан схватил бородача за плечи и принялся его трясти.

— Чтобы покончить с ним, разве не ясно? — прокричал наконец тот. — Пара ударов кинжалом — и пусть идет рыб кормить.

— Но за что? — поразился Свендгард.

— Это же дьявол, у вас что, глаз нет? Вы сами не видите? Он разгадал наши намерения, когда мы были в пятидесяти шагах от него. Дьявол подло заманил нас в ловушку. А вы его сообщники!

Капитан отвесил наглецу звонкую оплеуху.

— Изволь уважать своего короля!

— Мы хотим его защитить! — взревел бородач.

— От чьего имени вы действуете?

— От имени Господа нашего!

— От имени какого человека? — допытывался капитан.

— Я повторяю: во имя Господа нашего и нашего короля. Чтобы защитить нашего короля от дьявола!

Король и Себастьян переглянулись. Свендгард слушал допрос, не в силах скрыть охвативший его ужас.

— Кто вам сказал, что этот человек дьявол? — спросил король.

— Ваш слуга, — едва слышно признался задержанный.

— Который? — нахмурился монарх.

— Ваш духовник.

Король пришел в ярость.

— Норгад?

Задержанный опустил голову.

— Немедленно найдите и приведите сюда Норгада! — приказал король. — А этих людей бросьте в тюрьму, пока я не решу, что с ними делать. Они виновны в тяжком преступлении — оскорблении величества, раз осмелились поднять руку на моего гостя.

Монарх ринулся из помещения подобно урагану, не обращая внимания на снег, который становился все гуще, и направился во дворец.

— Я прошу вас принять мои самые искренние и глубокие сожаления, — заявил Фридрих Себастьяну, когда оба они оказались в вестибюле дворца.

— Что вы, ваше величество, это я сожалею, что стал причиной этого прискорбного инцидента.

— Если бы вы не выказали недюжинное присутствие духа и не догадались покинуть трактир через черный ход, если бы вы не отправились за помощью, на моей совести было бы ваше убийство, граф.

Король, Себастьян, Свендгард и секретарь поднялись на второй этаж и направились в одну из гостиных. Фридрих приказал принести легкие закуски.

— Я прошу вас, — приказал он секретарю, — пойдите посмотрите, почему так долго не могут отыскать эту подлую змею Норгада.

Пришлось приступить к закускам, так и не дождавшись, пока найдут пастора. Король удалился, объявив Себастьяну, что ужинать они будут вместе с королевой. Монарх попросил графа присоединиться к ним в шесть вечера в той же гостиной, что и накануне, где специально для ужина расставили столы.

Себастьян отправился к себе, чтобы отдохнуть и обдумать, что произошло. Когда он чуть раньше назначенного королем часа покидал свои апартаменты, из гостиной донеслись громкие голоса. Себастьян узнал голос монарха, говорившего по-датски. У двери на страже стояли двое солдат. Изрядно обеспокоенный, граф велел доложить о себе и вошел в гостиную. Король ходил взад и вперед по комнате, королева, очень бледная, сидела в кресле. Перед ними стоял Норгад.

— А, вот и вы, граф, счастлив вас видеть, — произнес монарх, переходя на немецкий. — Нам удалось наконец отыскать негодяя, который осмеливается говорить от имени Господа и который в своей набитой бреднями голове вынашивал планы самого гнусного преступления. Подумать только: посягнуть на жизнь моего гостя!

— Мой долг повелевает защищать вас от скверны, ваше величество, — ответил Норгад.

Пастор повернул голову в сторону Себастьяна, и лицо его исказила гримаса самого глубокого отвращения, которое только можно себе представить.

— Этот француз источает миазмы вольнодумства и безбожия. А безбожие неотвратимо ведет к краху вашего дома.

Дворецкий доложил о новом посетителе. В гостиную вошел человек высокого роста и весьма представительной наружности. Себастьян узнал министра короля.

— Норгад, вы говорите так, будто я несмышленый младенец, а вы обладаете всей мудростью этого мира. Но что хуже всего, божественный закон вы толкуете на свой лад, а это может привести, и чуть было не привело, к опаснейшему греху, греху человекоубийства. Я мог бы приговорить вас к смерти. Но я обрекаю вас на пожизненную ссылку. Вы отправитесь капелланом на корабли нашего флота. Отныне вам категорически запрещено даже вступать в мое королевство. Надеюсь, вас сожрут крокодилы. Стража, держите пастора Норгада под арестом, пока он не сядет на первый же корабль, отплывающий к землям людоедов.

Пастора вывели из гостиной. Король с улыбкой на губах обернулся к министру и Себастьяну. Но неприятный осадок, оставшийся после этой сцены, прошел еще очень не скоро.

Как и опасался Себастьян, король торжествовал победу слишком рано.

На следующий день Свендгард осторожно, чтобы не слышали посторонние, сообщил Себастьяну, что епископ Копенгагенский лично явился просить снисхождения для пастора, настаивая на том, что произошла несправедливость. Верный служитель короля и Господа был наказан слишком сурово, и все из-за какого-то иностранца, подозреваемого в вольнодумстве. Делая вид, что готов смягчиться, Фридрих V согласился изменить приговор и повелел пастору отправляться в ссылку на остров Святого Фомы Виргинского архипелага.

Как поведал королевский причетник, при дворе и в городе уже ходили слухи, будто бы во дворец явился какой-то удивительный чужестранец, чтобы устроить коварный мятеж. Его считали вражеским лазутчиком. О каком враге шла речь? Этого никто сказать бы не смог. Но тем не менее все осознавали, что некий «неведомый враг» все-таки существует. Каждый, кого ни возьми, пребывает в убеждении, что готовится крупный заговор и его цель — уничтожить его страну, его религию и его семью. Эти известия заставили Себастьяна глубоко задуматься, ибо он понимал, что его враги столь же сильны, как и его друзья.

После обеда, отправившись осматривать столицу, Себастьян едва увернулся от вареной свеклы, брошенной каким-то мальчишкой, который тут же стал улепетывать со всех ног. Чуть дальше, когда граф остановился полюбоваться статуей епископа Абсалонского, считающегося основателем Копенгагена, незнакомец, подбежав к Себастьяну, начал размахивать кулаком прямо перед его носом. Похоже, в городе хорошо были известны приметы Сен-Жермена.

Четыре дня спустя после того памятного ужина Себастьян сердечно распрощался с королем. Граф в полной мере испытал на себе, что такое нетерпимость. Холодная, непроницаемая маска нового королевского духовника внушала Себастьяну не больше доверия, чем физиономия предыдущего, хотя елейная вежливость святоши показывала, что он извлек надлежащие уроки из горького опыта своего предшественника. Католики бросили в огонь отца Исмаэля Мейанотте, протестанты хотели убить его самого. Поистине, Бог был очень удобной ширмой.

Русские, думал Себастьян, извлекали, по крайней мере, выгоду из своих преступлений.

 

7. ЗАВИСИТ ЛИ ОТ МЕНЯ СУДЬБА МИРА?

Куда ехать теперь?

В Россию Себастьян сообщил, что отправляется к Фридриху. Но срочности не было, к тому же пруссак по-прежнему находился в состоянии войны с русскими, австрийцами и французами; в высшей степени безрассудно рисковать собой на территории, где почтовая карета могла оказаться на траектории пушечного ядра. Граф принял решение переждать немного в своем замке возле Хёхста. А еще следовало отыскать почтовую карету, потому что в это время года путешествовать не принято. Себастьяну все-таки удалось раздобыть кучера, готового отвезти его, куда он хочет, при условии, правда, что путешественник возместит все расходы. Сен-Жермен согласился.

Перед самым отъездом он счел за лучшее громогласно заявить, что отправляется обратно в Россию, то есть на восток. Эта ложь предназначалась для ушей тех, кто мог бы вбить себе в голову преследовать его и свести с ним счеты без свидетелей.

Снег и дождь делали дорогу трудной, почти непроезжей, и экипажу удавалось преодолеть в день не более шести-семи лье, тем более что темнеть начинало рано. К немалому удовольствию кучера, Себастьян совершал длительные остановки в Гамбурге, в Ганновере, в Касселе, где у него имелись знакомые среди братьев одной из ветвей Общества друзей.

Это долгое зимнее путешествие по заснеженным равнинам и лесным дорогам среди покрытых изморозью деревьев напомнило одинокому путнику метафору бытия: переход через пустыню.

Раза два или три экипаж начинали преследовать волки. Себастьян, которого предупредили о подобной угрозе, запасся двумя пистолетами. Когда волчья стая оказалась в опасной близости, он приказал кучеру замедлить ход, открыл дверцу кареты и сделал несколько выстрелов наугад. Неизвестно, шум ли выстрелов или смерть собратьев остановила стаю, но волки отстали. В этом звери очень похожи на людей. При появлении трудностей они падают духом.

Однажды днем при подъезде к Гессену кучер замедлил ход и почти остановился. Себастьян собирался уже спросить, в чем дело, но, высунувшись из окна, сам догадался о причине внезапной заминки. На обочине стояла маленькая девочка с весьма необычным спутником. Закутанная в кусок синего сукна, явно военного покроя, она, казалось, совсем закоченела от холода, да и ее замерзшая обезьянка чувствовала себя не лучше.

— Сударь, — воскликнул кучер, — неужели мы оставим их волкам?

Себастьян открыл дверцу кареты. Ему пришлось почти нести девочку, так она ослабла. Обезьянка же запрыгнула в экипаж сама, видимо догадавшись, где спасительное тепло. От холода зверька защищали кургузая шерстяная курточка, когда-то красного цвета, и нелепый колпачок с бубенчиками. В карете было немного теплее, чем снаружи, и обезьянка принялась радостно повизгивать.

Но не собирается же он, в самом деле, тащить обезьяну во Франкфурт!

Себастьян усадил девочку на лавку перед собой и только тут заметил, что на военном мундире, в который она была укутана, зияет дыра, а вокруг расплылось зловещее черное пятно. Себастьян открыл корзинку с провизией и вытащил оттуда кусок хлеба и колбасу.

Сразу же четыре жадные ручонки потянулись за едой. Девочка, которая оказалась менее проворной, попыталась отнять хлеб у своей спутницы. Сценка показалась графу очень трогательной. Себастьян стал рассматривать нежданных пассажирок. Девочке было лет двенадцать-тринадцать. Если судить по одежде обезьянки, они зарабатывали себе на хлеб на ярмарках. Себастьян задал девочке вопрос по-немецки. Она понимала этот язык и даже могла говорить на нем, но очень плохо. Из ее корявых ответов графу удалось понять, что она цыганка, родители ее были убиты несколько дней назад в битве при Фульде, а сама она спаслась потому, что смогла убежать в лес. Мундир, который служил ей защитой от холода, она сняла с трупа французского солдата.

Фульда? Похоже, конца войне не предвиделось, она дошла уже до прибрежных районов.

Хотя Себастьяну холодно не было, он вздрогнул как от озноба.

Выехав из Копенгагена 17 октября, Себастьян прибыл во Франкфурт 7 ноября. Почтовая карета проехала по единственному мосту через Майн, и он с облегчением узнал заставу Эшенхаймер и церковь Святой Екатерины. Граф велел остановить карету, чтобы высадить девочку и ее обезьянку, дав артистам на прощание немного денег и остаток провизии. Здесь они смогут заработать себе на пропитание. Во Франкфурте Себастьян собирался пробыть три дня. Как раз успеет отправить письмо герцогу Гессен-Кассельскому, чтобы предупредить о своем возвращении, и закупить припасы, потому что его усадьба стояла заброшенной уже несколько месяцев. Он остановился на жарко натопленном постоялом дворе под названием «Золотая булла», а также оплатил пристанище для своего кучера и место в конюшне для двух лошадей.

Затем Себастьян занялся весьма ответственным делом — поисками слуги.

Хозяин постоялого двора, восхищенный представительным видом своего клиента графа де Сен-Жермена, предложил ему на выбор сразу троих. Себастьяну кандидаты показались грубыми, уродливыми, вонючими, а их физиономии — лживыми. Молодые люди разговаривали на каком-то невразумительном наречии, и было похоже, что они спят и видят, как бы надуть хозяина и скрыться с его вещами. Себастьян не взял ни одного из них. На следующее утро в дверь графа постучал малый шести футов ростом. У него оказалось приятное лицо с выражением покладистым и одновременно насмешливым. Звали его Франц, было ему двадцать лет. Из одежды на парне болтались какие-то отвратительные лохмотья.

— У кого ты служил? — поинтересовался Себастьян.

— Ни у кого, сударь. Я работаю носильщиком в гавани Майна.

— В армии был?

— Жалованье не стоит моей жизни, сударь.

Сказано это было тоном смиренным и благодушным, без возмущения и сарказма. Ответ поразил Себастьяна: а какое, интересно, жалованье стоит жизни?

— Прекрасно, — решился наконец Себастьян, рассмотрев молодого человека как следует, — попроси хозяина подняться ко мне.

Через несколько минут будущий слуга был представлен хозяину постоялого двора.

— Сударь, — сказал Себастьян, — я хочу, чтобы вы незамедлительно вызвали портного, этому молодому человеку необходимо справить подобающую одежду. А пока пусть отправляется в баню и отмоется, как положено цивилизованному человеку. Я даю вам на все два часа.

Сам он вышел прогуляться, но главным образом Себастьяну хотелось пройтись по книжным лавкам. Вернувшись на постоялый двор, граф обнаружил там портного, хозяина двора и Франца, которые посмотрели на него с глубоким почтением.

— Уважаемый, — обратился Себастьян к портному, — оденьте этого молодого человека подобающим образом.

— Сударь, если вы спешите, возможно, было бы разумнее наведаться к старьевщику. Мы непременно отыщем обмундирование офицеров гвардии его высочества.

Вышеупомянутым высочеством был не кто иной, как сам герцог Гессен-Кассельский. Предложение казалось вполне разумным. Себастьян вынул из кармана золотую монету и протянул ее портному, который при виде денег пришел в возбуждение.

— Отправляйтесь и возвращайтесь как можно скорее. Я жду.

Себастьян велел принести графинчик вина и галеты. Когда троица вернулась, Себастьян поморщился при виде Франца, одетого в подобранные у старьевщика вещи.

— Мне нужен не гвардейский офицер, а слуга. Штаны еще куда ни шло, но этот кафтан никуда не годится. Поменяйте отвороты, они же грязные как черт знает что. И подберите этому молодому человеку приличный жилет, чтобы подходил по цвету к рубашке, и плащ.

Франц исподтишка посмеивался; видно было, как все это его забавляет.

— Да, ваша светлость.

— Завтра в девять.

— Да, ваша светлость.

Портной удалился, унося с собой кафтан. Хозяин постоялого двора не мог скрыть изумления.

Себастьян пригласил Франца отужинать с ним. Жареная рыба, картофельный салат. Вот только рейнское вино оказалось весьма посредственным. Впрочем, новый слуга один выпил целую бутылку.

— И что у тебя за жизнь, Франц? — спросил граф.

— Разгружаю ящики и сундуки. На хлеб хватает. Я живучий, как кошка, господин граф.

Себастьян улыбнулся.

— Тебя не научили лгать, Франц?

— У меня просто не было подходящего случая, господин граф.

При этих словах Себастьян не смог удержаться от смеха.

— А почему люди лгут, как ты думаешь?

— Из хитрости или от слабости. А я не считаю себя ни хитрым, ни слабым.

— Что ты думаешь о своем новом положении?

— Что оно вам подходит, господин граф.

Черт побери, этому малому палец в рот не клади! Он напоминал шевалье де Барбере: та же смесь крестьянского здравомыслия, простодушия и хладнокровия — последнее качество Себастьян ценил особенно.

— На этом свете, — продолжал Франц, — или ты управляешь, или тобой управляют. Если не хочешь, чтобы управляли тобой, надо воевать. Я с вами воевать не собираюсь, господин граф.

Это новое замечание, свидетельствующее о здоровой крестьянской сметке, привело Себастьяна в прекрасное расположение духа. Он спал лучше, чем ожидал, растянувшись на тощем соломенном тюфяке. Франц лег прямо на полу в соседней комнате, бросив под себя что бог послал. Себастьян обнаружил в нем еще одно достоинство: его новый слуга не храпел!

На следующее утро портной принес вычищенную одежду и, получив причитающееся ему вознаграждение, удалился, раболепно пятясь и беспрестанно кланяясь. Хозяин постоялого двора, трепеща от почтения, принес записку от герцога, которую только что доставили.

«Граф!

Ваше возвращение в Гессен подобно солнечному лучу, озарившему это заледеневшее чистилище. Окажите мне честь отужинать со мной сегодня вечером. В пять часов я пришлю за вами коляску и надеюсь, что вы согласитесь поселиться в моем замке. Смею предположить, что здесь вам будет не менее удобно, чем на постоялом дворе "Золотая булла".

Вильгельм Гессен-Кассельский».

К счастью, в замке оказалось жарко натоплено, несмотря на сквозняки, которые исподтишка, с угрожающим посвистом врывались из щелей под дверьми и лестничных пролетов, словно злые духи, несущие воспаление легких и чахотку. Прием герцога оказался на редкость горячим и сердечным.

— Скажите-ка, граф, каковы же успехи, на которые позволяет надеяться ваш просвещенный ум? Где вы побывали со дня нашей с вами последней встречи? Вам известны последние события? — спрашивал Вильгельм, стоя с бокалом хереса в руке перед камином, в котором пылал целый ствол дуба.

— Я вот уже три недели не брал в руки газет, — ответил Себастьян. — А что, произошли какие-то важные события?

— Как, граф, — воскликнул герцог с необычайным воодушевлением, — вы ничего не знаете о битве при Торгау? О победе Фридриха Прусского?

Поскольку Себастьян отрицательно покачал головой, герцог продолжал:

— Фридрих сломил русских, австрийцев и французов! Но какой ценой!

Герцог вкратце поведал своему собеседнику про битву: третьего ноября, то есть пять дней назад, после того как его гренадеры и его собственная артиллерия были разгромлены австрийской артиллерией в Торгау, Фридрих той же ночью повел в атаку последние оставшиеся силы и прогнал неприятеля из Торгау. Что же до принца Фердинанда, он победоносно отбросил французов до самой Фульды. Но казаки заняли Берлин.

Невеселые новости. Себастьян подумал, что выиграл, не поехав в Берлин, потому что Фридриха там, разумеется, не было.

— А что происходит в данный момент? — спросил он.

— Все четыре воюющие стороны находятся на последнем издыхании. Фридрих, как утверждают, потерял пятнадцать тысяч солдат, к тому же у него не осталось ни гроша. Англичане в полном смятении после смерти своего короля Георга Второго, но они, без сомнения, в скором времени оправятся. Они ни за что не согласятся, чтобы русские или французы взяли верх. Что касается самих русских, они еще смогут собрать войска. И все начнется заново, и так уже целых семь лет! — удрученно воскликнул герцог.

Некоторое время оба молчали.

— Где вы были? — спросил наконец герцог.

— Я был в Москве, ваше высочество; уж и не знаю, смог ли мой огарок зажечь хоть сколько-нибудь свечей. Головы людей там заняты совсем другими событиями, которые представляются мне неизбежными и весьма важными. Жизнь императрицы Елизаветы подходит к закату, а ее преемник отнюдь не блещет умом.

— Петр? — перебил герцог. — Гольштейн-Готторп? Вы видели его? Что вы о нем думаете?

Себастьян попытался вспомнить, не является ли герцог союзником Гольштейн-Готторпов, и не нашел в памяти ничего, что бы на это указывало.

— Петр мечтает только о дружбе с Фридрихом Прусским, а Россия для него — лишь бескрайний торфяник, населенный мертвыми душами, — ответил он.

Герцог тяжело вздохнул.

— Послушайте меня, граф. Хорошенько послушайте, прошу вас. Мы, то есть государства Европы, кроме Пруссии и России, находимся сейчас между Сциллой и Харибдой. Если восторжествует политика императрицы, немецкие государства еще до конца века окажутся вассалами России. Она придумала альянс с Францией и Австрией, чтобы раздавить Пруссию. Но на этом она не остановится! — с горечью воскликнул герцог. — Она расширит свою империю до самого Рейна. Видите, в чем ужас. Вот вам Харибда. Но если ее победит Фридрих, этот волк сожрет и нас. Вот вам Сцилла. Нас ожидают столетия рабства, а значит, мятежей и войн. Вам следует вмешаться.

— Но, ваше высочество, у меня нет войск, — ответил, улыбаясь, Себастьян.

— Найдите какое-нибудь решение! Вас ведь принимают при всех европейских дворах. Просто необходимо, чтобы вы помогли избежать несчастья, откуда бы оно ни исходило.

Себастьян помолчал несколько минут. Да, нужно было любой ценой помешать великому князю Петру. И нельзя позволить ему помогать Фридриху, хотя бы ради того, чтобы прусский король, уверенный в своих тылах, не бросился на завоевание Германии и всей Европы. С другой стороны, никак нельзя допустить, чтобы Россия слишком уж легко взяла верх над Фридрихом.

Это было похоже на алхимический процесс, когда необходимо поддерживать равновесие между двумя телами, готовыми поглотить одно другое.

— У меня нет никакой власти, ваше высочество, — ответил Себастьян, но сказано это было так, чтобы собеседник не сомневался: власть у него имеется.

Но власть над кем? Себастьян не мог рассказать герцогу о назревавшем в России заговоре, по поводу которого у него имелось много подозрений. Уж конечно же, не братья Орловы и не холодная баронесса Вестерхоф смогут помешать правлению великого князя Петра, когда тот окажется на престоле.

И кто он такой, Себастьян де Сен-Жермен, чтобы во все это вмешиваться? Он не выполнил миссию, которую возложил на него Людовик XV, а ведь она, эта миссия, была гораздо легче. Как сумеет он сделать то, о чем просит его герцог? Чего ждут от него принцесса Анхальт-Цербстская, баронесса Вестерхоф и братья Орловы?

«Зависит ли от меня судьба мира?» — подумал Себастьян.

Его охватило отчаяние. Себастьян сделал большой глоток хереса. Но чтобы вновь обрести уверенность в себе, ему понадобилось бы выпить волшебный напиток феи Вивианы.

— Граф, — сказал герцог, — судьба отметила вас своей благосклонностью, как никого другого. Вы должны оказаться достойны тех милостей, что она вам даровала. Наверняка существует способ разрешить эту дилемму. Я его не знаю и не смею указывать, как вам надлежит поступить. Но я уверен, вы отыщете ключ сами. Я не сомневаюсь.

Неужели Себастьян внушает такое доверие?

Начали подходить первые гости, приглашенные к ужину. Во время застолья Себастьяну удавалось сохранять невозмутимость. Но когда настало время уходить, он чувствовал себя совершенно разбитым и, чтобы добраться до постели, вынужден был опереться на руку Франца. Граф позволил себя раздеть и погрузился в сон, который был подобен трясине, что поглощает Левиафана, смыкаясь над ним топким, вязким безмолвием.

 

8. БОЛОНКА АРСИНОЯ И КОРОЛЕВА ПРУССИИ

У герцога Гессен-Кассельского Себастьян прожил три дня, за это время он успел с помощью Франца и дворцовых слуг пополнить запасы провизии для замка Хёхстской усадьбы и немного прояснить для себя общую ситуацию.

В том, что следовало вмешаться, он не сомневался. Себастьян находился в положении третьего игрока в шахматной партии, от которого ждут, чтобы он вступил в игру и, применив свои высшие возможности, переменил весь ее ход.

Иначе зачем нужна была алхимия и Общество друзей?

Понадобилось три дня, чтобы обогреть замок и сделать его более или менее пригодным для обитания. Себастьяну с трудом удавалось думать, до такой степени он закоченел. Он не снимал меховой шапки даже ночью, когда спал под одеялом из волчьей шкуры. Свою шубу он отдал Францу, который заворачивался в нее ночью, чтобы хоть немного согреться.

На несколько дней гигиена была забыта. Ни хозяин, ни слуга не брились и в конце концов сделались похожи на разбойников. Они питались хлебом, вяленым окороком, морковным и капустным супом, молоком и медом. Около пяти часов пополудни, словно двое потерпевших кораблекрушение, невольно сблизившихся за время существования бок о бок, они выпивали чашку кофе или горячего шоколада с кусочком хлеба. И только лишь по прошествии недели после прибытия в замок они сбрили бороды и обрели обличья, более или менее присущие цивилизованным людям.

Они сочли возможным обходиться без колодезной воды: вокруг замка лежало много снега и его можно было растапливать. Себастьян умылся впервые с того самого дня, как покинул гостеприимный кров герцога Гессен-Кассельского.

Запасы дров уменьшались, и Франц отправился рубить деревья в соседнем лесу. Слуга с готовностью покорялся судьбе и не роптал, он был рад жить одной жизнью с хозяином.

«Жизнь отшельника, но без молитв и медитаций, — размышлял Себастьян, — вот цена свободы». Так прошел ноябрь. Время от времени Франц садился верхом на лошадь и отправлялся во Франкфурт пополнить запасы провизии, за которую, надо сказать, приходилось платить очень дорого: съестные припасы сильно выросли в цене с тех пор, как в Фульде стоял французский гарнизон. Шесть яиц стоили почти столько же, сколько курица, а одна курица шла по цене двух.

В начале декабря Себастьян получил письмо от сына Александра:

«Дорогой отец!

Я не знаю, когда вам удастся прочесть это письмо, потому что мне ничего не известно про ваше путешествие. Лондон, едва сняв траур по нашему королю, уже готовится праздновать восшествие на престол его преемника. Наши дела идут хорошо. Я слышу много ревнивых толков о привилегиях, которые морская торговля Дании получила благодаря нейтралитету, и опасаюсь, как бы первый лорд Адмиралтейства не принял меры, дабы положить им конец. Так что могу сказать, что вопреки вашему совету я не стал покупать акции датских судоходных компаний. Я надеюсь, что вы, отец, пребываете во здравии. Мне вспоминаются наши вечера и ваши острые наблюдения об обществе и мире. Ваш любящий сын,

Александр.

P. S. Не извольте беспокоиться из-за моей чрезмерной учтивости. Ни Эрос небесный, ни Эрос земной в мою дверь не стучатся. Впрочем, я спрашиваю себя, так ли уж они отличаются один от другого».

Постскриптум вызвал у Себастьяна взрыв смеха. Поистине Александр был достойным сыном своего отца!

В середине декабря посыльный принес приглашение герцога Вильгельма Гессен-Кассельского погостить в замке с 24 по 31 декабря, чтобы вместе отпраздновать Рождество Спасителя и наступление нового, 1762 года. Себастьян принял приглашение. Отказ, несомненно, огорчил бы человека, который являлся его единственным бескорыстным другом и в некоторой степени защитником и покровителем.

Но какова же была истинная причина такого внимания?

На этот раз Себастьян понял.

Во дворце находился младший брат герцога Карл, и по тому, как тепло он встретил Себастьяна, тот догадался о причине приглашения. Карл сразу же завладел гостем, пожелав поговорить с ним наедине. Будучи близок к датскому двору, он уже слышал из уст короля о злоключениях, выпавших на долю Себастьяна, и даже, что держалось в глубоком секрете, о вступлении Фридриха в Общество друзей.

— Мне известно, — сказал Карл, — что ваше общество призывает к мудрости и благоразумию. Но я также слышал, что в нем существуют два аспекта послушания: первый полезен для осуществления власти, но второй — гораздо более суров. Это действительно так?

— В сущности, это одно и то же, ваше высочество, — ответил Себастьян. — Мудрость заключается в том, чтобы сделать свою власть в высшей степени просвещенной, но в то же время использовать ее для того, чтобы побороть самого себя. А это, как я полагаю, гораздо труднее.

Герцог какое-то время задумчиво разглядывал Себастьяна.

— Вам кажется, что вы себя побороли?

— Я делаю для этого все возможное, ваше высочество. Я упорное животное.

Карл от всей души рассмеялся.

— Скажите, — снова заговорил он, — это имеет какое-то отношение к алхимии и превращению металлов в золото? Меня уверяли, будто вы этим увлекаетесь.

— И да, и нет. Задача алхимии — облагородить дешевые материи. Превращение металлов в золото или другой благородный металл не более чем аллегория. Никому этого еще не удавалось, а если кто демонстрирует кусок желтого металла, уверяя, будто превратил в золото железо или свинец, — он хуже, чем самый последний шарлатан. Мне известны их приемы, они обманщики. Но тем не менее членов Общества друзей призывают заниматься именно алхимией. Ведь с помощью алхимии разрушаются шлаки души, которые препятствуют телу находиться в гармонии с великой природой.

— Что вы называете великой природой?

— Весь мир, который нас окружает, от травинки до небесных светил. Он подчиняется законам гармонии, которым мы противимся из-за нашей незрелости. Он следует четким математическим правилам, в то время как наши собственные страсти разлаживают нашу жизнь.

— А эликсир вечной молодости, о котором столько говорят?..

— Вечная молодость как раз и стала бы грубым нарушением законов гармонии, ваше высочество, и только лишь умы посредственные и наивные могут верить, будто подобный эликсир существует. Это тоже всего-навсего аллегория для обозначения тайны освобождения души, которая вновь становится молодой и таким образом получает доступ к бессмертию. Ибо она отныне отбрасывает ложные чаяния и печали.

— Именно это вы и проповедуете в своей ложе? — поинтересовался Карл.

— Я ничего не проповедую, ваше высочество, как и другие члены. Я передаю мудрость древних.

— Но вы ведь не против религии?

— Отнюдь, ваше высочество.

— Тогда я не понимаю, — вскричал герцог, — почему этот глупец, пастор Норгад, захотел вас уничтожить!

— Даже в религии, ваше высочество, существуют ограниченные умы. Норгад не мог простить мне то, что я попытался понять законы природы. Но ведь Господь никогда не запрещал подсчитывать продолжительность годичного цикла и не оспаривал закон всемирного тяготения.

— Это правда, — согласился Карл. — Скажите мне, на короля, похоже, произвел огромное впечатление тот магический песок, который вы ему продемонстрировали и который привел в такую ярость пастора Норгада.

— Это некий таинственный минерал, судя по всему насыщенный необыкновенной энергией.

— Правда ли, что он светится в темноте и делает любую плоть прозрачной? — допытывался Карл.

— Да, это так.

Герцог, казалось, был изумлен.

— Как вы можете объяснить его свойства?

— Я этого не могу, ваше высочество. По-моему, это результат какого-то естественного алхимического процесса, который свел материю к ее чистой энергетической квинтэссенции.

— Вы мне покажете этот минерал?

— Конечно, ваше высочество. Но только тайно.

Герцог кивнул.

— Похоже, скоро я сделаюсь одним из ваших адептов.

— Не сомневаюсь, что вы станете одним из самых просвещенных.

Внизу герцог Вильгельм в сопровождении своего ловчего и обер-егермейстера объявил, что сразу после Рождества намеревается устроить псовую охоту, и пригласил Себастьяна присоединиться. К большому удивлению герцога, граф отклонил его приглашение. Себастьян слышал слишком много рассказов о кровавой резне, в которую превращалась охота на оленей, диких кабанов и других животных и которая служила не только для развлечения, но также и для обогащения сиятельных особ, потому что они затем продавали добытое на охоте. Разве маркграф Анспах-Байройтский не хвалился, что получает благодаря охоте сорок тысяч флоринов в год?

Еще Себастьян имел основания опасаться, что придется участвовать в попойке, в которую превратится рождественский ужин и обед на следующий день.

Но что касается политики, то за время пребывания в Ганау Себастьян не узнал ничего нового: зима остудила пыл воюющих. Казаки по-прежнему стояли в Берлине, и в ближайшем будущем не предвиделось никакого мало-мальски крупного сражения.

Празднование Рождества и Нового года собрало под одной крышей многочисленных родственников и друзей герцога. Ни один из местных священников ни в чем Себастьяна не обвинял; возможно, духовенство Гессена не желало следовать указаниям своих датских собратьев или просто не находило достаточных причин для обструкции. Но эпизод с пастором Норгадом и та слепая ненависть, которую он выказал во время памятного допроса королем, оставили тягостное впечатление. Опасаясь, что его могут отравить, Себастьян дотрагивался только до тех блюд, которые уже пробовал герцог, а если ему приносили наполненный бокал, он предпочитал из него не пить.

Такое поведение подтверждало его репутацию не только мага, но и аскета.

По правде сказать, Себастьян вообще мало ел, когда его приглашали за общий стол, подозревая, что на кухнях не всегда соблюдают гигиену. Кроме того, он боялся подцепить неаполитанскую болезнь, прикоснувшись губами к выщербленному краю бокала. Очень часто во время своих путешествий Себастьяну приходилось оказываться за одним столом, причем за столом известного хозяина, с людьми, у которых сквозь толстый слой румян проглядывали шанкры или подозрительная розовая сыпь.

В первый день нового года интендант дворца устроил праздник для дюжины местных детей. На нем присутствовали многие взрослые, в том числе Себастьян, а также карлик, которого специально для такого случая нанял герцог. Больше не оставалось ни одного европейского двора, в котором не имелось бы собственного уродца. Учитывая внимание, какое им оказывали, а также власть, которой они обладали, вставал большой вопрос, кто был настоящим хозяином дворца — знатный господин или его карлик.

Карлик герцога Вильгельма, облаченный в камзол из красного шелка, носил гордое имя Бальдур. Его выпуклые круглые глазки, быстро обведя присутствующих, остановились на самом заметном из гостей, каковым и оказался граф де Сен-Жермен. Уродец, без сомнения, отметил человека, на которого его гримасы и дерзкие шутки не произвели впечатления и уж во всяком случае нисколько не обидели. Он долго рассматривал Себастьяна; судя по всему, бриллианты и рубины, которыми была украшена одежда графа, внушили карлику что-то вроде уважения. Бальдур отвесил Себастьяну глубокий поклон, в котором можно было разглядеть и насмешку, но, надо сказать, насмешку весьма осторожную. Себастьян тоже поклонился и протянул ему руку.

«Карлик, — подумал Себастьян, — это образчик идеального придворного. При том что он стоит неизмеримо ниже сеньора, которому угождает, его влияние обратно пропорционально его положению. Поскольку он ведет себя скромно, предполагается, что он мудр, а поскольку из-за своего роста он находится ближе к земле, ему предписывают благоразумие. Так что его суждения выслушивают охотнее, чем мнения людей, не столь обиженных госпожой Природой. Из этого следует, что он чаще всего оказывается опасным интриганом, поскольку его никто ни в чем не подозревает».

Бальдур необычайно развлекал детишек одним лишь своим видом, а их поведение являло собой поучительный пример природной жестокости двуногих. В десять лет юные аристократы выказывали куда меньше доброты, чем пытались вдолбить им в головы их наставники. Они грубо насмехались над карликом, а он в отместку осыпал их оскорблениями, на которые те не сразу находили что ответить, показывал им нос и издавал непристойные звуки.

К изумлению Себастьяна, одной из артисток, приглашенных на праздник, оказалась девочка-цыганка, которую он подобрал на дороге. Одетая во все новое усилиями коменданта и тщательно умытая, она выглядела очень хорошенькой, и узнать ее было довольно трудно. Юная цыганка склонилась перед Себастьяном в глубоком поклоне. Разумеется, тут же вертелась и обезьянка. Она, как и хозяйка, признала своего благодетеля и, прежде чем начать демонстрировать положенные прыжки и пируэты, стала потешно приветствовать и благодарить его, снимая шляпу. Гости развеселились.

— Даже животные воздают вам должное! — смеясь, воскликнул герцог.

Все внимание теперь оказалось обращено на обезьянку, а не на карлика. Это повергло шута в недоумение.

— Говорят, вы волшебник? — спросил Себастьяна Бальдур.

— Вероятно, вам это поведали дети, — улыбаясь, ответил ему граф.

— Но вы пользуетесь здесь влиянием, которому могли бы позавидовать самые знатные особы. Поделитесь своим секретом! — настаивал уродец.

— Нужно всегда помнить, что такой секрет существует и, кроме того, есть незримая власть, перед которой все мы — карлики.

Уже на следующий день Себастьян вернулся к себе. Жизнь при дворе не оставляла времени для размышлений.

Ровно через неделю, 7 января, посланник герцога прискакал во весь опор в замок, доставив послание:

«Дорогой граф!

Вы оказались пророком. Некоторое время назад вы сообщили мне, что дни императрицы Елизаветы сочтены. Она скончалась. Не настало ли время действовать?

Вильгельм Гессен-Кассельский».

Себастьян тут же набросал ответ:

«Ваше высочество!

Необходимо подождать и посмотреть, как будут развиваться события. Прежде всего, чтобы стрела достигла цели, нужно, чтобы все маски были сорваны.

Ваш покорный слуга граф де Сен-Жермен».

Себастьян хотел проверить, действительно ли царь Петр будет проводить политику, которую проповедовал, будучи великим князем. Государственный аппарат, который его окружал, пока не давал ему свободы действий. В настоящее время руки у него связаны. Три месяца спустя Себастьян получил письмо от баронессы Вестерхоф, посланное, как ни странно, из Гамбурга. Очевидно, не доверяя обычной почте, она отправила его с оказией. Баронесса сообщала, что пока все идет хуже некуда. Еще до своего коронования под именем Петра III, которое состоялось 15 марта, новый царь стал проводить политику, в точности противоположную той, что вела императрица Елизавета. Он отправил в отставку прежнего канцлера и назначил своего человека. Он заключил мирный договор с Пруссией и мало того что велел казакам покинуть Берлин, так еще и предоставил восемнадцать тысяч человек в распоряжение Фридриха и вернул тому, кого называл «мой господин король», все территории, отвоеванные у Пруссии в течение предыдущих семи лет. И это еще не все: в адрес Венского двора Петр направил угрожающее письмо, в котором почти требовал от императрицы Марии-Терезии незамедлительно сделать то же самое под угрозой военных репрессий.

«Императрица и ее мать, принцесса Анхальт-Цербстская, обеспокоены вашим отсутствием, — писала баронесса Вестерхоф. — По всей стране зреет недовольство. Мы не знаем, что делать. Пора вам вернуться, мы нуждаемся в ваших советах. Пришлите ответ на адрес госпожи де Суверби и попросите передать через графиню Веннергрен, фрейлину королевы, в Копенгагене».

Похоже, опасения герцога Вильгельма оправдывались: если Пруссия и Россия объединятся, они без особого труда растащат на куски всю остальную Европу. Даже Англия вряд ли сможет им противостоять.

Себастьян больше медлить не мог, настала пора действовать. Но вдали от России ему было трудно разработать какой-нибудь план. Более того, он хотел прежде всего видеть «господина» и союзника нового царя. Себастьян написал баронессе, что собирается быть в России в последних числах мая.

После чего собрал багаж и приготовился к отъезду в Берлин в сопровождении своего верного Франца.

В Берлине у Себастьяна не было знакомых, у кого можно было бы остановиться. Его предупредили, что в городе имеется всего лишь одна гостиница, достойная принимать гостей его ранга. Называлась она «Золотой медведь». Без сомнения, гостиница получила свое название в честь основателя города, графа Альбрехта Медведя. Строение оказалось довольно громоздким и располагалось недалеко от дворца Шарлоттенбург. Прибыв в середине дня, Себастьян снял самые дорогие апартаменты, хотя состояли они всего лишь из двух комнат. Еще он заказал на завтра двух лошадей, и непременно с хорошими седлами.

Себастьян был убежден, что эти его приготовления обязательно привлекут внимание.

Граф вышел из гостиницы, чтобы пройтись пешком и осмотреть столицу королевства Прусского. В общем-то, настоящая дыра. Кроме нескольких торжественных и богатых зданий, расположенных на новых магистралях, проспекты заполняли редкие дома чиновников и лавочки. Судя по всему, население города было не слишком многочисленным. Если Петр III считал Берлин столицей изящества и элегантности, это красноречиво свидетельствовало не столько о Берлине, сколько о нем самом. Вопреки опасениям казаки отнюдь не разорили город, более того, они даже никого не повесили.

Себастьяну привели лошадей рыжей масти, в довольно приличном состоянии и на первый взгляд вполне смирных. Он тщательно оделся и в сопровождении

Франца снова отправился прогуляться по городу, на сей раз верхом. Прохожие не оставляли без внимания гордый вид всадника — нет, настоящего рыцаря, потому что на боку у него болталась шпага, а под лучами утреннего солнца сверкали бриллианты. Пассажиры редких карет высовывались из окошек, чтобы получше его рассмотреть.

На следующий день, это была среда, хозяин гостиницы, гордо выпятив грудь колесом, принес Себастьяну «Ля газетт де Берлин». В издании сообщалось, что знаменитый граф де Сен-Жермен накануне прибыл в город и остановился в гостинице «Золотой медведь». Каждый мог задаться вопросом, чем же он знаменит и что собирается делать в Пруссии. Себастьяну недолго пришлось ждать результата: на следующий же день, в четверг, в гостиницу доставили письмо, запечатанное королевской печатью. Оно было написано по-французски:

«Его величеству королю Фридриху II Прусскому стало известно, что в его городе проездом находится граф де Сен-Жермен. Он просит графа принять приглашение отужинать в замке Сан-Суси, в Потсдаме, в шесть часов.

P. S. Вас просят войти через парадный вход».

Тон казался властным и категоричным. Впрочем, какое это имело значение! Уловка вполне удалась. Себастьян нанял карету и в сопровождении Франца отбыл в Сан-Суси, замок во французском стиле, который «людоед» велел воздвигнуть в парке Потсдама. Себастьян ехал рысью не меньше часа. Наконец карета остановилась у подножия обрывистого склона, над которым возвышалась монументальная круглая открытая колоннада. В центре ее громоздилась золоченая решетка. Стражи открыли ворота. Себастьян показал письмо, карета покатилась по французской лужайке и наконец остановилась перед розовым с белым четырехэтажным дворцом. Франц быстро спрыгнул на левую сторону, тут же подбежали два лакея, подставили ступеньку и открыли правую дверцу кареты. Уверенный, что за ним внимательно следят из окна, Себастьян важно ступил на землю и в сопровождении Франца и двоих лакеев поднялся по ступеням.

Граф Сен-Жермен сверкал всеми своими бриллиантами. Его встретила беленькая болонка, которая с интересом принялась его обнюхивать и разглядывать.

Похоже, этот песик и был истинным хозяином дома.

Лакеи помогли гостю снять шубу. Себастьян оказался в вестибюле, выложенном мрамором, с двойными коринфскими колоннами, основания и капители которых сверкали золотом. Худощавый, немного сутулый человек среднего роста вошел в дверь под величественным бронзовым фронтоном и направился к Сен-Жермену. Походка казалась небрежной и одновременно высокомерной. Он был одет в черное, как воспитатель-гугенот, на ногах высокие деревенские сапоги, а шляпа украшена странным пером, без большого султана.

Ложка дегтя в бочке меда.

Мажордом раскатисто и торжественно произнес:

— Граф де Сен-Жермен!

Незнакомец медленно приблизился. Вид столь же удивленный, как у его собачонки. Поведение выглядело почти неучтивым. Не лицо, а серая, блеклая маска, словно человек жил в ожидании непонятно какого несчастья, на лбу пролегли глубокие морщины, выражающие разочарование. Король? Людоед? Нет, скорее грустный и усталый человек, ко всему равнодушный, без особого интереса разглядывающий посетителя. Неужели ему пятьдесят? Он казался намного старше. Так вот каков был итог двадцати лет правления: власть в буквальном смысле сгноила Елизавету, она же иссушила Фридриха. Захват Берлина казаками, победа при Торгау, вырванная просто чудом, ценой тяжелых потерь.

Ничего удивительного, что король смертельно устал, он еле находил в себе силы, чтобы жить.

— Добро пожаловать, граф, — произнес Фридрих по-французски.

Голос звучал вполне любезно, будто принадлежал кому-то другому. Невероятным усилием воли человек выпрямился, вновь становясь королем Пруссии, Бранденбурга, Померании и Силезии.

Вблизи его платье казалось неприлично изношенным, кое-где даже виднелись заплаты. Кажется, из королевского носа торчала козявка. Себастьян подивился такой нечистоплотности, но, присмотревшись, убедился, что это табачная крошка.

— Ваше величество, ваше гостеприимство поистине не знает границ, — произнес граф, приподнимая шляпу и низко склоняясь перед королем, как того требовало присутствие венценосной особы, даже если эта блистательная особа и выглядела столь непрезентабельно.

Фридрих махнул рукой, приглашая гостя следовать за ним. Собачонка живо затрусила рядом; так супруга хозяина дома показывает посетителю свое жилище. Лакеи увели Франца в помещение, предназначенное для слуг.

При виде этой белой собачки рядом с хозяином, одетым во все черное, Себастьян не мог отвязаться от мысли, что, возможно, это душа короля.

Самым удивительным казалось полное отсутствие во дворце придворных. Ни одного сановника, ни одной женщины, только одни лакеи. Где камергер, который написал ему письмо? Хозяин дома и его гость прошли в овальную ярко-розовую гостиную с паркетным полом, с плафоном в зеленоватых и бледно-розовых узорах, щедро выложенным позолотой, с настенной живописью, резной мебелью, сверкающей в свете канделябров и люстр. Очевидно, иностранцы полагали, будто подобный декор являет собой типичный образчик французского стиля.

— Садитесь, — пригласил Фридрих, опускаясь в кресло напротив камина и поправляя на голове шляпу.

Он пожирал Себастьяна глазами.

— Что привело вас в Берлин?

Король говорил на правильном французском, напевном и мелодичном, но с сильным акцентом. Его ухо, без сомнения, привыкло к музыке, Себастьян знал, что Фридрих хорошо играет на флейте.

— Желание увидеть столицу, к которой, без преувеличения, нынче прикованы все взгляды, ваше величество.

Фридрих коротко рассмеялся.

— Откуда же вы прибыли, граф?

— Из России, ваше величество.

— Россия! Я хочу надеяться, что Петру Третьему удастся восполнить урон, нанесенный его сумасшедшей развратной теткой!

— Что бы там ни было, ваше величество, новый правитель России — ваш верный и преданный союзник, ибо не упускает случая выразить восхищение вами.

Гость удостоился подозрительного взгляда.

— Кто же вам об этом сказал?

— Он сам, ваше величество.

В гноящихся глазках короля мелькнул огонек любопытства.

— Так стало быть, вы его видели, — произнес он. — Молодому человеку пришлось признать очевидное. Кто бы ни правил в его стране, он должен будет попытаться вырвать ее из рук всякого сброда: жирных попов, лжеаристократов, забывших о своем долге, суеверных баб и невежественных мужиков, которые никак не могут отделаться от скотского прошлого! Самый близкий пример для подражания, разумеется, Берлин.

Хотя король, это было всем известно, поссорился с Вольтером, общение со знаменитым писателем благотворно сказалось на красноречии монарха; по крайней мере, искусством сарказма он владел неплохо.

Болонка завозилась под столом.

— Ты хочешь печенья, радость моя? — воскликнул Фридрих, взял с блюда одну из вафель и разломил ее на две части, чтобы угостить собачонку. — Арсиноя хочет печенья?

Собачка поднялась на задние лапки и аккуратно взяла вафлю. Арсиноя! Так звали двух египетских принцесс, повинных в кровосмешении, поскольку они вышли замуж за своих братьев, Птолемея II Филадельфа и Птолемея IV Филопатора! Выходит, болонка была королевой Пруссии? Себастьян едва сдержал усмешку. А где же была другая королева, Елизавета Брауншвейгская?

— Мы говорили о Петре, — напомнил Фридрих. — Что вы о нем думаете?

Он говорил «Петр» запросто, как если бы это был его приятель по гарнизону.

— Мне показалось, что русский царь обладает энергией, необходимой, чтобы править своей великой страной.

— Да. Наконец, это мужчина, который не позволит женщинам взять над собой верх. Эта похотливая корова Елизавета и другая, австрийка Мария-Терезия, уж не знали, что измыслить, дабы помешать Пруссии стать великим государством, достойным своего предназначения. Теперь довольно! Европой отныне не будут править толстые и развратные бабы! Посмотрите только, до чего женщины довели короля Франции!

Себастьян не знал, была ли развратной Мария-Терезия, но он прекрасно понял, что король отнюдь не склонен рассматривать женщин как украшение этого мира.

— Петр делает честь своей немецкой крови, — продолжал Фридрих. — Он положил конец дрязгам этих базарных баб. Австрия от этого только выиграет.

Себастьян выслушал тираду, не выказывая никаких эмоций. Он мельком подумал, какая дружба может связывать двух монархов, затем сказал себе, что если таковая дружба и имеет место, то чувства здесь совершенно ни при чем, вопреки пересудам, которые доводилось слышать в Копенгагене. Фридрих казался сладострастным не более, чем огородное пугало. Их симпатия объяснялась, по-видимому, неприязнью застарелых холостяков к женщинам, у которых мужчины находились под каблуком.

Арсиное, похоже, надоело сидеть под столом, и она запрыгнула хозяину на колени.

— Отмена салического закона была самой грубой ошибкой Запада, — прервал молчание Фридрих. — Вы полагаете, что Греция или Рим стали бы величайшими империями, какие только существовали в истории, если бы ими правили женщины? Вы можете назвать хотя бы одну женщину, равную Александру или Юлию Цезарю?

Себастьян склонил голову в знак согласия. Возникший на пороге дворецкий сообщил, что ужин подан.

В большой гостиной стол был накрыт на две персоны. Перспектива ужина наедине с королем не только удивила Себастьяна, но и встревожила; разумеется, приватный вечер с человеком, который заставлял дрожать всю Европу, это большая честь, но граф предвидел опасные вопросы.

В качестве первого блюда был подан светлый куриный бульон. Судя по всему, монарх отнюдь не был склонен к кулинарным изыскам. Хотя, вполне возможно, именно сегодня он хотел отдохнуть от гастрономических излишеств, которыми славился.

— Вам приписывают способность превращать свинец в золото, — сказал Фридрих. — Не эти ли ваши таланты потребовались в России?

Себастьян улыбнулся:

— Ваше величество, я не хвалюсь тем, что могу превращать свинец в золото. Тот, кто стал бы уверять, что может это делать, одним только этим выдал бы себя. Он ведь был бы самым богатым человеком на свете, и у него не возникло бы необходимости продавать свою продукцию. Нет, предметом моего первого визита в эту страну был новый способ окраски ткани, который заинтересовал императрицу. Благодаря этому способу ткань приобретает необыкновенную яркость.

Король весьма удивился и, похоже, не поверил.

— Она что, пожелала сделаться красильщицей? — съязвил Фридрих.

— Скорее, императрица разглядела в этом большие промышленные возможности. Впрочем, как и французский король.

— Судя по вашим бриллиантам, вы и сами очень богаты, — произнес Фридрих колко. — Зачем вам заниматься окраской ткани?

— Мне представляется, ваше величество, что весьма полезно знакомить себе подобных с достижениями химии.

Очередным блюдом стало заливное из рыбы. Воистину не в Берлине следовало учиться искусству высокой кухни.

— Так вы химик? — заинтересовался Фридрих.

— Занятия химией — один из способов приобщиться к великим законам природы, ваше величество.

— И что же вы узнали?

— Я нашел в этой науке некоторые законы, которые управляют в том числе и поведением людей.

— Например?

— Что противоположности притягиваются, а подобное вызывает отторжение. Что когда два различных тела оказываются одно подле другого, тело, обладающее большей силой, подчиняет другое, а иногда и уничтожает его.

Эти последние слова заставили Фридриха задуматься.

— Означает ли это, что то, что походит на нас, вызывает в нас отвращение? — спросил он.

— Отнюдь, ваше величество, мы представляем собой очень сложные химические тела, к тому же наделенные разумом. Даже если кто-то оказывается на нас похож, нас в нем привлекают качества, которые мы сами хотели бы иметь, и, напротив, вызывают отвращение пороки и изъяны.

Фридрих снова впал в задумчивость, и в этот момент подали куриное фрикассе с капустой. В отличие от предыдущих блюд это оказалось невероятно острым, и по тому, как монарх завертелся на своем стуле, Себастьян заподозрил, что тот страдает геморроем. Ничего удивительного, если он каждый вечер ест перченое и пряное. Король жадно стал поглощать курицу.

— Так значит, вас приглашают в королевские и княжеские дворцы, чтобы послушать ваши ученые разговоры?

— В самом деле, ваше величество, случается, что высокие особы, занятые своими важными делами, интересуются плодами моих изысканий.

Король сосредоточенно прожевал огромный кусок курицы и хитро взглянул на своего гостя.

— Стало быть, на конференцию в Рисвике два года назад послы Дании, Саксонии и России пригласили вас, чтобы послушать ваши мудрые речи?

Все понятно, подумал внезапно встревоженный Себастьян, шпионы получают жалованье не зря. Выходит, это приглашение на ужин было все-таки ловушкой?

— Но вы туда не поехали, — продолжал король, — потому что посол Франции в Гааге был категорически против. Не правда ли?

— Правда, ваше величество, — ответил Себастьян, еле сдерживаясь, чтобы не улыбнуться. — Это еще один результат моих научных изысканий. Я пришел к следующему выводу: самые просвещенные умы нашего времени должны договариваться, а не воевать. Его величество король Людовик отправил меня в Гаагу, чтобы попытаться убедить представителей Англии, находящихся в тот момент в городе, что интересы этих двух великих стран коренятся в мире, а не в войне. Сражения, подобные тем, что сотрясают Европу вот уже семь лет, только ослабляют страну, лишают ее людских ресурсов и богатства. Это бедствие, подобное самой опустошительной эпидемии.

— Я бы охотно согласился, — ответил на это Фридрих, — если бы не был убежден в противоположном. Лучше война, чем унижение. Англичане оказались унижены в Гааге предложением соглашения, которое, в общем и целом, было бы тайным. У них не имелось другого средства, кроме как развязать войну.

Для этого человека жизнь солдата не стоила ровным счетом ничего.

«Король, — подумал Себастьян, внезапно охваченный порывом гнева, — по природе своей бесчеловечен».

— Прекращение военных действий в конце концов было бы оформлено официально, — возразил Себастьян. — И никто бы, ваше величество, не потерял лица, не говоря уже про человеческие жизни и состояния.

— Это точка зрения дипломатов, — ответил король высокомерным тоном, в котором, как ни странно, слышалось сочувствие. — Видите ли, граф, вы одновременно правы и не правы. Правы, поскольку сообщество просвещенных умов, безусловно, существует, коль скоро мы с русским царем договорились о необходимости заключения мира. И не правы, ибо, если бы я показал себя неспособным защищаться, царь счел бы, что одержал надо мной верх. На первом месте судьба армии. Война — мать всех законов.

Вот уж человек, который признает только силу.

«Подожди-ка, дорогой мой, — подумал Себастьян, — ветер переменится. И если это будет зависеть только от меня, переменится довольно скоро».

Бросив в воздух несколько отрывочных рассуждений о верности и интеллекте животных, о трудностях путешествия в зимний период и о музыке, которую Фридрих в последнее время по вполне понятным причинам забросил, король выразил желание удалиться. Себастьян откланялся, и Фридрих II ушел в сопровождении Арсинои.

В целом вечер произвел впечатление довольно мрачное. Когда Себастьян садился в коляску, ему показалось, что он слышит звук барабанов.

Гораздо позже графу стало известно, что, рассказывая Вольтеру об этой встрече, Фридрих назвал рассуждения графа де Сен-Жермена наивными сказками.

Король не мог знать, что эти наивные сказки сыграют в его жизни гораздо более важную роль, чем он предполагал.

Тщательно обдумав свой план, Себастьян написал два письма, одно Александру, другое шевалье де Барбере. Он не сомневался, что первое дойдет до назначения без помех, а вот второе было подобно брошенной в море бутылке. Одному богу известно, что бывает с молодыми людьми, предоставленными самим себе. Возможно, Барбере уже мертв, ведь наемники сильно рискуют. А может быть, он давно перекуплен.

Сен-Жермен назначил обоим встречу как можно раньше во дворце графа Григория Орлова в России.

 

9. ПЕРЕДЫШКА НА РИГОДОН

Что же происходило в Австрии?

Один русский посол должен был информировать Петра III о событиях в этой стране, но после неприятного инцидента с послом д'Афри Себастьян понял, что дипломаты сообщают только то, что выгодно им самим, и то, что хотят услышать их хозяева; и в том и в другом случае трудно узнать правду.

Себастьян подготовился к отъезду. В трактире, в это время совершенно пустом, он написал следующее послание, предназначавшееся для баронессы Вестерхоф:

«Я видел Фридриха. У него в мыслях одна только война, и я не удивлюсь, если окажется, что он обдумывает — один или в союзничестве с царем — нападение на Австрию, как только ему удастся привести в порядок свои войска и свои финансы. Мне его настроение показалось весьма воинственным. Но лично я полагаю, что если военные действия и будут, то не раньше осени, а вероятнее всего, весной будущего года. Прежде чем оказаться в России, я, как было условлено с 3., заеду в Вену.

Остаюсь преданный вам, граф де Сен-Жермен».

И ни единого слова о плане, который он вынашивал. Себастьян не верил в умение женщин хранить тайны.

Берлин, Прага, Вена: на путешествие следовало отвести недели три, не меньше, учитывая размытые весенними дождями дороги и неизбежные остановки на день или два, чтобы вымыться и побриться. Ему не удастся добраться до России раньше первых чисел мая этого благословенного 1762 года. Себастьян заказал два места в обычной почтовой карете, одно для себя, другое для Франца. Всего в карете было шесть мест, но они вдвоем оказались единственными, кто имел намерение отправиться в Вену в это время года.

Похоже, у слуги что-то вертелось на языке и не давало покоя.

— Ну, что там у тебя? — спросил Себастьян.

— Вчера вечером слуги короля предложили мне завербоваться в армию. У них там людей не хватает. Мне сказали, что с моим ростом я сразу же получу звание сержанта.

— И что ты ответил?

— Господин граф, вы же сами видите. Я уже вам говорил и теперь повторю: никакое вознаграждение не стоит моей жизни. И потом, у них так невкусно кормят.

Себастьян не мог сдержать улыбку.

— За два последних года пруссаки потеряли уйму народа, — продолжал Франц. — А новые люди вырастают не так-то быстро. Скоро им придется призывать женщин.

Вот именно, подумал Себастьян, чтобы восполнить потери, Фридриху понадобится несколько месяцев, не меньше.

После войны редко можно было встретить на дорогах молодого мужчину, и Франц привлекал всеобщие взгляды. Тела тридцати тысяч пруссаков удобряли скудные земли Европы. Не говоря уже об австрийцах и французах.

Себастьяна охватила внезапная и беспричинная неприязнь к Фридриху, а заодно и к Петру III.

Оба монарха были замешаны из грязной, гнусной материи. Два кровожадных хищника, раздираемые изнутри собственным «я» и готовые истребить целый мир, дабы утолить свою алчность.

Они должны быть уничтожены.

Когда Себастьян разглядел вдали знакомый силуэт Мелькского монастыря и берега Дуная, он не смог сдержать волнение.

Вена: именно в этом городе он шестнадцать лет назад встретил мальчика, который оказался его сыном. В те благословенные времена кровь Себастьяна кипела, он познал в жизни первые победы и триумфы, мир щедро дарил ему обещания.

Тогда он верил в философский камень. Затем Себастьян обнаружил, что это всего-навсего патина на меди. Он бредил эликсиром вечной молодости. Детская мечта! И единственной тайной, вещественные доказательства которой имелись у него в наличии, была иоахимштальская земля. Но ее секрета он не знал, а удивительные свойства этого минерала только-только приоткрывались перед ним.

Любить? Когда-то у Себастьяна вырвали это слово из сердца раскаленными клещами. Любовь — розовое одеяние, в которое обрядили инстинкт воспроизводства. Другая же любовь — Себастьян тяжело вздохнул, — вселенская любовь, которая должна была бы царить меж людьми, встречалась ему лишь у индейцев текеста и Соломона Бриджмена.

Перед ним снова возник образ баронессы Вестерхоф. Себастьян сделал усилие, чтобы прогнать его. Он не знал, что и думать. Кто эта женщина — Полярная звезда? Или холодная волчица? Во всяком случае, она не была его победой.

Трясясь в почтовой карете, Себастьян подумал, что теперь-то хорошо понимает хрупкость и недолговечность успеха. Похоже, единственное, к чему стремится высший разум, — это удовлетворение от создания сообразной философской модели своего существования.

Сможет ли Александр помочь ему в этом?

Когда юный паж сбежал к индейцам, мог ли он представить себе, что в один прекрасный день породит новую жизнь? Скорее уж он приносил чужие жизни в жертву собственной. И вот все-таки возникла жизнь, обязанная своим появлением именно ему. Но как бы ни был Себастьян восхищен самим фактом существования на свете Александра и характером своего сына, отцовство неизбежно наводило его на мысли о смерти.

Сен-Жермену пятьдесят лет, Александру чуть за тридцать. Настанет день, и сын склонится над его могилой.

Себастьян вздрогнул. Голова закружилась. Он не хотел умирать. Он был недоволен собой: что за ребячество! Это путешествие утомило его больше, чем он предполагал. Но даже эта догадка служила подтверждением предыдущих мыслей: с возрастом мы становимся менее выносливыми. Себастьян терял терпение. Почему эта карета так долго тащится?

Он заставил себя думать о том, где станет жить. Интересно, как теперь выглядит особняк Херренгассе, сильно ли изменился?

Когда в одиннадцать часов утра карета остановилась перед его бывшим жилищем и Себастьян отдал кучеру плату за путешествие, его охватило волнение. Ключи. Он оставил их у графа Банати. Себастьяном вдруг завладел страх, что граф умер, а его наследники их потеряли. Или что особняк разграбили. Но опасения его оказались напрасны. Когда он пришел к Банати, мажордом сообщил, что хозяин в отъезде, и отдал Себастьяну ключи, заверив, что он и граф время от времени наведывались в особняк на Херренгассе и там все в полном порядке. Ничего не пропало, вот только кровля требовала ремонта да во время последних дождей просочившаяся в дом вода немного попортила чердачные помещения. Себастьян поблагодарил мажордома и дал немного денег, а затем вернулся к Францу, который все это время караулил сундуки.

Заскрежетали замки, скрипнули створки двери, Франц перенес багаж. Они распахнули ставни и окна, изгоняя затхлый воздух из помещения, которое так долго было нежилым. Себастьян показал Францу предназначенную для него каморку под самой крышей. Так они провели два дня в хозяйственных заботах, поскольку Себастьян весьма дорожил порядком в доме. Жизнь — это тоже алхимия, и всякий, кто знаком с «черным искусством», знает, что нельзя ставить перегонный куб где попало, нельзя наливать туда что ни попадя. Себастьян тщательно следил за тем, что ел, и, будучи гурманом, но не чревоугодником, часто наведывался на кухню, где Франц, готовя им еду, проводил много времени.

На следующий после их приезда день Франц купил у торговца птицей жирную гусыню, и Себастьян стал строго поучать слугу:

— Разве нам нужно столько жира? Ведь, насколько мне известно, сами мы не индюки и не гуси. Очисти мясо от жира. Затем свари гуся в бульоне, в подсоленной воде, куда добавлено немного токайского вина, осторожно сними накипь и выкипевший жир. После поджарь гуся с тимьяном и лавровым листом, время от времени поливая хересом, пока не появится хрустящая корочка. Мясо будет вкусным и сочным и, главное, без жира, который вызывает отрыжку и набивает брюхо, отчего люди преждевременно стареют.

Франц выслушал, не в силах скрыть изумление, ведь он-то всегда считал, что жир — это главное в кулинарии. Хозяин и его слуга вместе пообедали в особняке на Херренгассе. Франц впервые в жизни попробовал постное мясо гуся, сдобренное токайским, хересом, тимьяном и лавровым листом, и воскликнул:

— Хозяин, я за один день с вами узнал больше, чем за всю свою прошлую жизнь.

— Ты еще так молод, — покачал головой Себастьян.

— Но эта жареная гусятина без жира стоит целого курса философии.

Себастьян спросил себя, что же молодой человек может знать о философии, потом вспомнил, что сам столько раз объяснял ему: поначалу это было искусство жить, но из-за болтунов, присвоивших себе право заниматься философией, она превратилась в «край туманных идей».

— Франц, — обратился граф к слуге, — давай обмениваться уроками.

Слуга несказанно удивился.

— Да-да, — продолжал хозяин, — ты обучишь меня простоте, от которой я отвык благодаря общению с сильными мира сего. Вот ты, случайно, не знаешь даты своего рождения?

— Пятого мая тысяча семьсот сорокового года, сударь.

— Прекрасно, ты родился в пятый день пятого месяца года. Это означает, что вопреки твоему положению ты остаешься свободным человеком.

— Как это, сударь?

— Пять — цифра, символизирующая свободу.

Это заявление вновь вызвало восхищение слуги. Какая прекрасная вещь — наука, она позволяет узнать о других больше, чем знают они сами!

Кровельщики, вызванные чинить прохудившуюся крышу особняка, известили венское общество о возвращении графа де Сен-Жермена. Князь фон Лобковиц послал слугу удостовериться, что граф действительно прибыл в столицу. Поскольку слухи подтвердились, час спустя тот же самый слуга вернулся с письмом от своего хозяина:

«Мой друг, дорогой граф!

Не могу выразить свою радость от того, что вы опять с нами. Мне не хотелось бы выглядеть эгоистом, но не могли бы вы оказать мне честь и принять приглашение поужинать завтра с друзьями, которые также будут очень рады встретить человека, о котором ходит столько легенд? Если вы согласны, достаточно передать устный ответ моему слуге.

Остаюсь верный вам князь Фердинанд фон Лобковиц».

Себастьян с готовностью принял приглашение.

Ради приезда графа князь устроил большой прием: особняк во всем своем великолепии сверкал огнями и хрусталем; светло было даже на улице. Прошедшие годы изменили двух мужчин, но их дружба сделалась только сильнее.

Себастьян не был знаком ни с кем из приглашенных, но, как и предупреждал князь, все они горели желанием увидеть и послушать человека, которому приписывали столько мудрости и ученых познаний, не говоря уж о магических способностях. Среди гостей были придворные; впрочем, возможно, только они-то и были. Это очень воодушевляло графа.

Особо представив Себастьяна самым выдающимся из приглашенных, Лобковиц еще до ужина заявил своим гостям:

— Вот уже пятнадцать лет граф де Сен-Жермен живет среди нас, являя собой образец французской элегантности и просвещенности. Помню, однажды вечером, когда мы рассуждали о надеждах, связанных с союзничеством с Россией, чтобы сообща встретить опасность, которую уже тогда представлял король Пруссии, граф мне заметил, что Париж и Вена чрезвычайно близки по своему духу и стилю и что однажды мы осознаем это в полной мере. Граф оказался пророком? Не знаю, возможно, хотя мне известно, что он весьма проницателен. И сегодня эта проницательность очевидна. В нынешней сложной политической ситуации четко выявились наши истинные друзья. Вот почему мне захотелось публично выразить восхищение мудростью нашего уважаемого гостя.

Раздались аплодисменты.

Поднялся какой-то человек, это был посол Дании. Он попросил слова.

— Прекрасно сказано, князь, — произнес он по-немецки. — Я лишь позволю себе добавить несколько наблюдений. Три недели назад мой господин Фридрих Пятый вызвал меня в Копенгаген, чтобы обсудить политическую ситуацию, которая всем прекрасно известна и о которой сейчас мы говорить не будем. Его величество сообщил мне помимо прочего, что за несколько дней до этого встречался с графом и тот сделал предсказание самое удивительное и самое благоприятное, которое ему пришлось услышать за долгое время, а именно: согласно расположению звезд, которое граф смог проанализировать, новый царь на троне долго не продержится!

Это известие было встречено новым шквалом аплодисментов. Себастьян сохранял невозмутимый вид. Он не ожидал такого выражения признательности.

Наконец все сели за стол. Себастьяна забросали вопросами. Он астролог? Правда ли, что он может превращать свинец в золото? Способен ли он предсказывать будущее? Где он приобрел такие познания? Правда ли, что тайны Древнего мира он изучал на Востоке? И тому подобное. Прежде такая дешевая популярность, даже при том, что он прекрасно понимал ее природу, польстила бы Себастьяну, теперь же скорее обеспокоила.

Граф прибыл в Вену, желая узнать настроения при дворе. Похоже было, что столица пребывала в растерянности. Семь лет войны истощили финансы империи, а возможный альянс Пруссии с Россией пугал всех без исключения. Особенно очевидным это стало после угрожающих писем царя императрице Марии-Терезии: австрийцы ожидали, что эта парочка кровожадных людоедов, Фридрих II и Петр III, сожрет их живьем. Вопрос о союзе с Францией, тоже изможденной и обескровленной войнами на континенте, а также войной, которую она вела за морем против англичан, больше не стоял.

Чтобы избежать катастрофы, действовать нужно было быстро. Нет, не просто быстро, а буквально молниеносно. Хватит менуэтов и ригодонов.

Трех дней в Вене оказалось достаточно, чтобы оценить ситуацию. Не успел особняк на Херренгассе достаточно протопиться, как Себастьян уже отдавал Францу приказ вновь паковать вещи и запирать все двери. Только он собрался послать слугу отнести ключи мажордому графа Банати, как явился посыльный; он передал письмо Банати, который час назад вернулся из путешествия и, узнав о пребывании графа в Вене, непременно желал его видеть.

Себастьян отправился к сардинцу. Не успел он переступить порог дома, как появился Банати собственной персоной.

— Граф, как я рад вас видеть!

— Могу ответить вам тем же, сударь, — не остался в долгу Себастьян. — Я собирался уже уезжать, как вдруг узнал о вашем прибытии.

Банати пригласил графа проследовать за ним в гостиную.

 

10. ГОСПОДИН ФРАНЦ МЕСМЕР, АПОСТОЛ ПРИРОДНОГО МАГНЕТИЗМА

Возможно, именно из-за усталости, вызванной долгим путешествием, черты сардинского дипломата так вытянулись и заострились. Себастьяна поразили черные круги под его глазами. Банати силился улыбнуться, но это у него получалось плохо. Что сделало его похожим на человека, потерпевшего сокрушительное поражение?

Банати указал Себастьяну на кресло и, встряхнув колокольчиком, приказал слугам принести кофе; ему самому он был нужнее, чем гостю.

— Каким ветром занесло вас в Вену?

— Боюсь, граф, — ответил Себастьян, — что злой ветер заставляет меня уехать отсюда.

— Куда же?

— В Россию. Великая шахматная доска, о которой вы мне говорили, опрокинута.

Банати вздохнул. Слуга подал кофе.

— Порой нужно несколько жизней, дабы убедиться, что цель, которой мы посвятили свою жизнь, наконец достигнута. К тому же оказывается, что она достигнута другими.

Произнеся эту сентенцию, выражающую смирение и покорность судьбе, дипломат сделал большой глоток кофе.

— Положение вокруг русского трона и в самом деле хуже некуда, — вновь заговорил он. — Но придется принять все как есть. Петр Третий проживет еще лет двадцать, не меньше. За это время они с Фридрихом завоюют Европу, по крайней мере до Рейна. Гармония, о которой мы с вами говорили, воцарится, дай бог, через два-три поколения, — заключил Банати.

— Порой, граф, — возразил Себастьян, — решимость помогает сэкономить время. Камень, пущенный сильной рукой, несется быстрее, чем тот, что сам по себе катится с горы.

— Увы, времена Давида и Голиафа прошли.

— Эта история о противостоянии пастуха и великана — притча, а притчи бессмертны.

От неожиданности Банати пролил на себя кофе.

— Что вы этим хотите сказать? — встревожился он.

— Что камень Давида должен быть пущен.

— Кем? В кого?

Себастьян, не отвечая, внимательно посмотрел на собеседника.

— Вы отдаете себе отчет, какой хаос за этим последует? — вскричал обеспокоенный Банати, едва понимая намерения Сен-Жермена.

— А вы сами, граф, думали о том, какой хаос нам всем угрожает?

В гостиной повисло тягостное молчание.

— Разве вы не помните, что было темой наших первых переговоров? Освобождение Греции! — заговорил наконец Себастьян. — Потом со временем появились и другие темы. Греция оказалась забыта. Сейчас совершенно очевидно, что русского царя она не интересует вовсе. Люди, чьих советов он придерживается, хотят возвести Москву в ранг новой Византии. Они заинтересованы в том, чтобы Афины оставались в зависимости у Оттоманской империи. Людовик Четырнадцатый и пальцем не пошевелит, чтобы освободить Грецию, поскольку опасается обидеть Высокую Порту, которая в один прекрасный день могла бы стать его союзницей против России.

Банати налил себе еще одну — уже третью по счету — чашку кофе.

— Если король Пруссии и русский царь сейчас вознамерятся бросить вызов остальному миру, — продолжал Себастьян, — им никто и ничто не сможет помешать. Они получат свою добычу. Австрия и Франция обескровлены. Этого нельзя допустить.

— Вижу, вы хорошо запомнили мои слова о Великой шахматной доске, — заметил Банати усталым, безжизненным голосом.

Казалось, силы окончательно оставили его. Если только он не придет в себя, Засыпкин при первой же представившейся возможности займет его место.

— И вы, и я, мы всего лишь слуги, — сказал сардинец.

Себастьян не оценил этого призыва к порядку. До сего момента его отношения с Банати были отмечены искренней дружбой, они казались больше чем друзьями — союзниками. Но пессимизм удрученного заботами дипломата испортил Сен-Жермену настроение. Он заставил себя улыбнуться.

— Конечно, слуги, граф. Вот только чьи?

Себастьян поднялся со своего места. Больше ничего говорить не хотелось. Банати может предать. У дверей мужчины пожали друг другу руки. Ладонь сардинца оказалась влажной. Себастьян забыл потереть свою руку о деревянную дверь, как он делал обычно. На удивленный возглас Банати он ответил вызывающим и чуть ироничным взглядом.

— Боже мой, граф, вы живая иллюстрация лекций, которые читает сейчас в Вене некий Франц Месмер.

— Кто такой? — удивился Себастьян.

— Один молодой человек, который изо всех сил старается доказать существование животных флюидов.

— Я с ним не знаком.

— Возможно, он вызовет у вас определенный интерес. Что касается меня, я от подобных вещей ничего не жду, — вздохнул Банати.

Себастьян покачал головой. Больше говорить было не о чем. Он испросил позволения откланяться и уже собирался выйти за порог, когда Банати вдруг окликнул его:

— Да, чуть не забыл, граф, — сказал он, протягивая Себастьяну какую-то шкатулку. — Это вам на расходы.

Себастьян остановился в нерешительности. Он знал, что эти деньги выплачены Петром III, человеком, которого он решил уничтожить, и Банати прекрасно было известно настроение Себастьяна. Неужели же он нарочно протягивал Сен-Жермену пресловутые тридцать сребреников? Или этот жест свидетельствовал о том, что Банати благословлял Себастьяна на мятеж? Так прошло несколько долгих секунд. Сен-Жермен с Банати обменялись взглядами. Граф взял наконец шкатулку из рук сардинца.

— Эти деньги могут вам пригодиться, — произнес хозяин дома.

Мужчины раскланялись. Себастьян вышел.

Возвратившись на Херренгассе, Себастьян увидел, что перед воротами томится в ожидании раздосадованный почтмейстер. Непредвиденные задержки, замена лошадей, колеса, которые не починили вовремя, еще бог знает какие обстоятельства — все вместе заставило перенести отъезд в Россию назавтра. Возмущаться было бесполезно. Себастьян вновь послал Франца к Банати за ключом. Значит, ему придется остаться у себя еще на один день. Не было и речи о том, чтобы вновь открывать ставни, распаковывать вещи и разводить огонь. Хозяину и слуге придется перехватить что-нибудь на скорую руку или отправляться в ближайший трактир.

Они поднимались по лестнице, когда раздался громкий стук дверной колотушки. Франц спустился, чтобы открыть. Стоя на верхней ступени лестницы, Себастьян разглядывал нежданного посетителя: молодой человек среднего роста, одетый в черное, просил позволения увидеться с графом де Сен-Жерменом. Франц спросил, как представить гостя:

— Франц Антон Месмер.

— Попроси господина войти, — приказал Себастьян.

Молодой человек поднял глаза. Хозяин дома взмахом руки пригласил его: поднимайтесь. Они пожали друг другу руки, и у обоих на лицах появилось удивление. Затем они одновременно улыбнулись. Трудно сказать, кто из них был поражен больше.

Сен-Жермен и нежданный гость устроились в правой гостиной. Франц зажег канделябры и отправился готовить кофе. Месмер заговорил первым.

— Я мечтал с вами встретиться с тех пор, как, еще будучи подростком, услышал рассказ о демонстрации опытов, которые вы проводили в этом самом доме много лет назад. Вы тогда продемонстрировали магнетизм, заставив летать листок бумаги. В ту пору мне был еще неизвестен данный феномен. Когда же я повзрослел настолько, чтобы оценить по достоинству это явление, вы уже уехали из Вены. Много позже, во время своих занятий теологией, мне случилось заинтересоваться трудами Парацельса и искусством лечения болезней.

— Так вы теолог?

— Я должен был бы им стать, — ответил Месмер, сокрушенно улыбнувшись, — но боюсь, как бы мой интерес к явлению гипноза не направил меня на другой путь. Однако, если сослаться опять-таки на Парацельса, теология необходима, чтобы воздействовать на божественное дуновение, которое есть в каждом из нас.

— Я слышал, вы занимаетесь гипнозом. Почему?

— Потому что я один из избранных, так же как и вы, граф. Мне было семнадцать лет, когда один из моих приятелей по школе подхватил сильнейшую лихорадку. Он очень страдал. Чтобы хоть как-то его утешить, я положил ему руку на грудь, и по прошествии нескольких мгновений он воскликнул, что ему гораздо лучше. Он попросил меня не убирать руку. Я стал делать ему массаж, надавливать обеими руками на живот и на спину. Сам я был истощен. А он прошептал, что чувствует себя намного лучше, и уснул. После трех дней такого лечения, при том что никакого другого лекарства он не принимал, температура упала, лихорадка ушла, и он выздоровел. Обо мне заговорили как о целителе. Но мне этого было мало. Я хотел знать тайну своих способностей…

Он прервался, чтобы сделать глоток кофе. Себастьян не отрывал взгляда от своего гостя. Молодой человек казался искренним и, похоже, испытывал такую же жажду знаний, как и он сам много лет тому назад. Без сомнения, Месмер тоже полагал, что в природе существуют тайны, которые в принципе доступны пониманию человека. Но если таковая тайна существует и достойна называться тайной, значит, осознать ее невозможно.

— Мои исследования и размышления на эту тему… Простите, сударь, должно быть, я кажусь вам излишне высокопарным. В общем, скажу только, я полагаю, что существует животный магнетизм, точно так же, как существует магнетизм минеральный.

— Возможно, это два аспекта вселенской гармонии, — согласился Себастьян.

— Не правда ли? — возбужденно воскликнул Месмер. — Но людей, обладающих этим даром, вроде нас с вами, увы, очень немного, они не в состоянии помочь себе подобным. Я думаю, что существует возможность стимулировать эти силы, то есть животный магнетизм, с помощью магнетизма физического…

Себастьян оставался невозмутим.

— Чем могу я вам помочь? — спросил он.

— Сударь, человек, обладающий вашей репутацией, вашими способностями… Я всего лишь никому не известный студент…

— Неизвестный? Ну уж, не прибедняйтесь. Но если вы нашли способ усилить ослабленный животный магнетизм с помощью физического, вы, без сомнения, совершили великое открытие. Мне бы даже хотелось вас предостеречь: боюсь, вы наживете себе много врагов. Вас будут обвинять в том, что вы не профессиональный врач, что вы злоупотребляете доверием людей…

Месмер жалобно взглянул на него.

— Найдутся и такие, кто станет утверждать, что вы опасны, а если вам удастся вылечивать людей, вас, хуже того, обвинят в колдовстве, станут кричать, что вы служите темным силам.

— И что же мне делать?

— Есть единственный город на свете, где вас примут без боязни и недоверия. Это Париж.

— А вы?..

— Я намереваюсь завтра уехать из Вены. Если вы обратили внимание, дом уже заперт. Возможно, мы увидимся в Париже.

Месмер, казалось, был разочарован. Он поднялся.

— Последний вопрос, если позволите, — сказал посетитель. — Вам приписывают поразительные познания и огромную ученость. Вы, случайно, не знаете, от какого заболевания страдают тирольские шахтеры?

— Нет. А к чему вдруг этот вопрос?

— Парацельс описывал таинственную и неизлечимую болезнь, которая настигает шахтеров. Я подумал, что если кто на свете и мог бы мне ответить, так это, без сомнения, только вы.

— Увы, мне очень жаль.

Они раскланялись, и Месмер ушел.

Себастьян задумался. Тироль находился далеко от Богемии и, следовательно, Иоахимшталя. Странно было бы, окажись там одна и та же руда. Но все же любопытно: от какой болезни страдали шахтеры? Себастьян пообещал себе, что отыщет ответ.

Но сейчас мыслями он был уже в России.

 

11. МЫШИ, ПОВЕРЖЕННЫЕ В СТРАХ КОТОМ

Путешествие из Вены в Москву оказалось просто невыносимым. Поначалу Себастьян планировал поменять карету десять раз за время пути, а получилось чуть ли не в два раза чаще. Каждый раз он обещал кучеру значительную надбавку, если тот прибавит ходу. Но, увы, семь военных лет, а также дороги, разбитые кавалерией и военными обозами, оказались непомерным испытанием для карет, которые использовали на износ и к тому же не успевали приводить в порядок.

Каждый раз, когда путешественники садились в карету, они держали пари, на которую сторону она наклонится в этот раз. В трех лье от Кракова на горной дороге треснула ось, пришлось выйти, разгрузить карету и прождать несколько часов под проливным дождем, пока кучер чинил сломанную деталь. При въезде в Варшаву заржавленные рессоры не выдержали тряски, и попутчики, двое торговцев в меховых шубах, повалились на Себастьяна и Франца, издавая чудовищные крики. Сколько раз пассажиры, измученные дорожной тряской, прибывали на очередную станцию полумертвыми от усталости.

Даже Франц, человек спокойный и благодушный, начинал терять терпение. Так, несмотря на крайнюю спешку, Себастьяну за один день пришлось остановиться трижды, в последний раз в Минске. Он не стал рассказывать своему слуге, что сам князь Лихтенштейнский дважды оказывался жертвой несчастных случаев на дороге и дважды чуть не расстался с жизнью.

Несмотря на то что дороги были абсолютно непроезжими, это отнюдь не избавляло путешественников от неприятной необходимости в обязательном порядке останавливаться на таможенных пунктах, когда чиновники — Себастьян невольно задавал себе вопрос, а умеют ли они вообще читать, — проверяли их паспорта и досматривали вещи. Зачастую то же самое происходило и при въезде в города. Что касается паспортов, у Себастьяна их имелось даже несколько: один — Соединенных провинций, поскольку у него была там собственность, второй — княжества Гессен и, наконец, еще один английский, выданный в Гааге послом Йорком. Сен-Жермен показывал один, другой или третий в зависимости от того, какое проезжал государство и в каком отношении находилось оно со странами, выдавшими ему эти паспорта. Впрочем, порой государства были такими маленькими, что путешественники пересекали их за полдня.

Здесь подстерегала особая порода хищников — менялы. Оснащенные своими расчетными таблицами и весами, они обменивали золотые марки на талеры, флорины на дукаты, пфенниги на крейцеры, каролины на соверены и гинеи на франки, рейхталеры, рубли и все, что вашей душе угодно. Конца этому не предвиделось, потому что менялы отчаянно капризничали из-за вышедших из употребления монет, сомнительного вида золотых или слишком ветхих банкнот. Себастьян невольно возвращался мыслями к той главе из Писания, где говорилось о Христе, отхлеставшем их давних предшественников, дабы изгнать из Храма.

Эти торги могли продолжаться очень и очень долго, пока путешественники, прибегнувшие к услугам менял, не достигали цели, но когда они могли продолжить путь, другим пассажирам приходилось дожидаться окончания сделки. Что касается Себастьяна, то он для крупных сумм использовал переводные векселя, кроме того, у него, как правило, оставались наличные после предыдущих путешествий.

Еда и ночлег никак не могли компенсировать дорожных мучений. Для Себастьяна, который путешествовал очень много и повидал всякое, это не было открытием, но следовало признать, что постоялые дворы и гостиницы на Востоке, особенно в сельской местности на почтовых станциях, где меняли лошадей, были куда неприятнее и грязнее, чем на Западе. Так, осматривая кухню в Торне, в Польше, он обратил внимание, что неряшливого вида кухарка, хлопочущая возле кастрюль, льет в рагу какую-то мутную воду, набранную бог весть где. В ответ на его замечание женщина сказала, что это придает блюду особый вкус. Себастьян был озадачен, зато тотчас же догадался о причине расстройства желудка, которое случилось у них обоих, у него и Франца, дня за три до этого и с которым ему удалось справиться лишь с помощью предусмотрительно захваченных лекарств. Мало того, эти люди практически не мыли овощи, которые клали в кастрюли, а если и мыли, то такой же грязной водой.

Ничего удивительного, что эпидемии холеры и брюшного тифа случались одна за другой и за несколько дней буквально выкашивали целые деревни.

Сделав соответствующий вывод, Себастьян во время путешествия стал воздерживаться есть что-либо, кроме хлеба и колбасы, и велел Францу следовать его примеру, если тот не хочет подхватить дизентерию или еще что похуже. Что же до напитков, оба они довольствовались флягами колодезной воды, которые наполнялись под их наблюдением и которые Франц дезинфицировал водкой. Потому что обычно просьба путешественников подать чистую воду воспринималась как каприз.

Комнаты были не лучше. Ни один опытный путешественник не был вправе рассчитывать, что ради него хозяин станет менять белье, но порой постель была настолько грязной и зловонной, что граф и его слуга предпочитали растянуться прямо на одеялах — причем своих собственных, которые предусмотрительный Себастьян захватил с собой, — чем провести ночь в компании паразитов.

Среди путешественников встречались не только люди благородных сословий или торговцы; на постоялых дворах останавливались все, кто путешествовал на лошадях, помещики, дезертиры, поскольку военные действия велись по всей Европе, всякого рода проходимцы, рассказывающие о себе бог знает что. Если по прибытии они и были еще трезвы, то оставались таковыми недолго; приходилось слушать, как они горланят песни до поздней ночи, пока какой-нибудь постоялец, желающий уснуть, не призывал их к порядку, зачастую силой. Себастьян не имел никакого желания вступать в пререкания с пьяницами, и все неудобства переносил стоически, стараясь по возможности возместить часы недосыпания на следующий день, во время пути. Но Франц, куда менее терпеливый, к тому же сильный и широкоплечий, не раз и не два выходил призвать пьяного крикуна к порядку, обычно с помощью кулаков.

Пробуждение тоже было малоприятным. Отхожее место, если таковое вообще существовало, представляло собой дыру в земле под навесом или в сколоченном из досок домике. А рассмотрев воду в кувшине для умывания, путешественник приходил к выводу, что его лицо и руки останутся чище, если он не станет умываться вовсе. Себастьян растирал лицо и грудь салфеткой, смоченной в настойке своего собственного изготовления из лавра и можжевельника. Он и Франца убедил следовать своему примеру. Наконец они прибыли в Москву.

В особняке Орловых Себастьяна ожидали три новости.

Во-первых, на крыльце появился Эймерик де Барбере. Он помог графу выйти из кареты. Как уверял шевалье, само провидение позаботилось о том, чтобы до него дошел призыв Себастьяна, и он поспешил ему навстречу.

— Ни за что на свете, сударь, я бы не хотел обмануть ваши ожидания.

Барбере прибыл за три дня до Себастьяна. Братья Орловы оказали ему самый радушный прием.

Второй неожиданностью стало письмо от сына Александра.

«Дорогой отец!

Уж сам и не знаю что, без сомнения, непредвиденный характер вашего призыва внушил мне мысль не останавливаться в доме ваших друзей Орловых. Я поселился у посла Соединенных провинций, проживающего в этом же городе, и готов поступить в ваше распоряжение. Мне не терпится заключить вас в свои объятия. Вчера на улице какой-то человек, по виду дворянин, остановил и сердечно поприветствовал меня, между тем как я его не узнал. Он смутился и спросил меня, не граф ли я Сен-Жермен. Когда я уверил его, что нет, он извинился и пошел дальше.

Ваш любящий сын Александр».

Себастьян не мог не одобрить проницательности сына. В самом деле было бы лучше, если бы он не показывался в особняке Орловых. Все правильно, он достойный сын своего отца.

Третьим сюрпризом стало письмо от баронессы Вестерхоф, с пометкой «Прочесть сразу же по получении».

«Дорогой друг!

Не задерживайтесь ни у Орловых, ни вообще в Москве. Приезжайте к нам в Петербург как можно скорее. Мы с принцессой проживаем в Зимнем дворце. Граф Ротари, живущий в особняке в Графском переулке, возле Невского проспекта, был бы счастлив предложить вам свое гостеприимство. Как только вы прибудете, он мне сообщит.

Остаюсь верная вам госпожа де Суверби».

Граф Григорий Орлов еще не вернулся из казарм гвардейского полка, чтобы прояснить ситуацию. Но вскоре Себастьян понял, что имела в виду баронесса, когда советовала ему не задерживаться в Москве. Во дворе крепостные слуги ликвидировали следы пожара, заново белили стены, восстанавливали лепнину и меняли окна на фасадах.

— Неделю назад какие-то неизвестные попытались поджечь особняк, — объяснил Барбере. — Похоже, у наших друзей Орловых в Москве имеются непримиримые враги. Вы именно поэтому меня сюда позвали?

— Не совсем, хотя нечто такое я предполагал. Я вам сейчас все объясню.

Вещи графа были уже выгружены и сложены в вестибюле. Однако по причинам, которые становились все более очевидны, Себастьян не захотел поселиться в тех же апартаментах, которые были ему предоставлены несколько месяцев назад братьями Орловыми, и теперь он не знал, куда ему направиться. Он ожидал в гостиной, потягивая чай, предложенный ему дворецким, когда Григорий Орлов появился в сопровождении человека, которого Себастьяну никогда видеть не приходилось и который был представлен как князь Федор Барятинский. Темноволосый и серьезный, с лицом волевым и решительным, он неотрывно смотрел на Себастьяна. После первых приветствий, которые оказались необычайно сердечными и еще раз продемонстрировали, что чувства Григория к нему нисколько не изменились, Себастьян поблагодарил Орлова за гостеприимство, которое братья оказали шевалье де Барбере, затем попросил дозволения побеседовать наедине.

— Мы вполне можем разговаривать в присутствии князя, — заявил Григорий. — Он наш верный друг. Должен предупредить, что вы оказались точнехонько в пороховом погребе. Поскольку немец, — Себастьян догадался, что речь шла о царе, — упразднил государственную службу и дворянство получило возможность служить за границей, крестьяне воображают себе, что он их тоже освободит и они смогут покидать земли своих хозяев. То тут, то там вспыхивают мятежи. Мало этого, Петр конфисковал земли церкви, и опять-таки тысячи крестьян готовы восстать. После того как он велел публично выпороть священника за то, что тот раскритиковал религиозную политику царя, нет ни одного попа, который бы не предал немца анафеме. Сенат не знает, что и думать, а Священный синод вне себя от ярости. Что же касается армии, он навязал нам немецкие мундиры и командиров, которые только и мечтают разрушить русские традиции. Можно подумать, что все мы теперь находимся на службе у прусского короля.

Себастьян слушал, пораженный.

— И при дворе не лучше, — продолжал Григорий, — царь вопит направо и налево, что собирается развестись с императрицей и отнять у своего сына Павла титул наследника трона.

— Почему?

— Он вообразил, что Павел — это сын бывшего любовника императрицы Салтыкова.

— И кого он собирается поставить на его место?

— Ивана Шестого Антоновича.

— Это еще кто такой?

— Немец, разумеется. Принц Брауншвейг-Вольфенбрюттель, сын Анны Леопольдовны.

— Сколько ему?

— Двадцать лет. А канцлер Воронцов поддерживает его планы.

— Почему?

— Да потому что у Петра связь с его дочерью Елизаветой, если вообще он может иметь связь с женщиной. Он и не скрывает своей мечты: стереть прошлое, как если бы его не было вовсе. Если бы царь развелся, эта Елизавета, вероятно, стала бы императрицей.

— Но что же настоящая императрица?

— А что она может? — пожимая плечами, ответил Григорий Орлов. — Ничего. Вся власть в руках царя, которого она теперь и не видит. В ее непосредственном окружении есть лишь несколько человек, на которых она может положиться: ее мать, которую вы знаете, воспитатель ее сына Никита Панин и две-три фрейлины. Даже мне запрещен к ней доступ.

Себастьян молчал, обдумывая услышанное. В самом деле, с минуты на минуту пороховой погреб должен взлететь на воздух. Петр III мог развестись, упрочить свое положение и заключить еще более тесный альянс с Фридрихом. Но скандал, вызванный указами, и намерения царя могли спровоцировать настоящий бунт. И тогда никто не сможет вмешаться. Тем временем в помещение вошел Алексей Орлов, вид у него был подавленный.

— У императрицы и в самом деле нет никакой поддержки? — спросил Себастьян.

— У нее есть гвардейские полки, — ответил князь Барятинский. — Но что, по-вашему, нам делать? Все не так, как было двадцать лет назад!

— Вы могли бы вознести ее к власти.

— Да. Как Елизавету. — Григорий Орлов покачал головой. — Но у Екатерины нет никакого политического опыта.

— Сейчас это не имеет значения. Иначе бедствие, катастрофа! — воскликнул Себастьян. — Неужели вы этого не понимаете? Это будет всемирная катастрофа!

Воцарилось молчание.

— Мы были бы счастливы, если бы вы высказали свое мнение, — произнес наконец Григорий Орлов.

— Оно вам хорошо известно. Впрочем, мне нужно принять одно важное решение. Баронесса Вестерхоф в своем письме настоятельно советует мне не задерживаться в Москве, а выезжать в Санкт-Петербург.

— И, я полагаю, не ночевать в нашем доме, — с понимающей улыбкой добавил Григорий. — Ее советы имеют под собой основание. Императрица в Санкт-Петербурге, и я не сомневаюсь, что она будет рада вас видеть, если, конечно, предположить, что вас до нее допустят.

— А вы?

— Мы с Алексеем тоже вскоре отправимся в Санкт-Петербург с нашим гвардейским полком. Остальные полки уже там. Там же и два других наших брата.

— Но я не могу уехать в Петербург прямо сейчас. Не посоветуете ли какую-нибудь гостиницу, где можно было бы провести эту и, пожалуй, следующую ночь?

— Вам нет никакой необходимости отправляться ночевать в гостиницу. Дворец Голицыных сейчас пуст, поскольку княжна Мария в Санкт-Петербурге. Баронесса предупредила ее о вашем приезде, и Мария уже распорядилась, чтобы вы были там размещены со всеми подобающими удобствами.

Себастьян склонил голову в знак признательности.

— Чтобы мы смогли продолжить наш разговор, — вмешался князь Барятинский, — коль скоро вы будете проживать во дворце Голицыных, окажите мне честь отужинать со мной. Я пришлю за вами карету и распоряжусь, чтобы она оставалась в вашем распоряжении вплоть до вашего отъезда в Петербург.

— Благодарю вас, — ответил Себастьян. — Вы позволите мне пригласить моего сына, которого я попросил приехать ко мне в Москву? Он живет у посла Соединенных провинций.

— Почту за честь, граф.

В тот вечер, 7 июня 1762 года, в библиотеке дворца Барятинского их было шестеро. Четверо, включая шевалье де Барбере, едва могли прийти в себя от изумления, увидев графа де Сен-Жермена и его сына, князя Полиболоса. За исключением нескольких незначительных отличий, едва различимых при свете свечей, сын был копией отца. Вплоть до тембра голоса и манеры держать себя. Они походили друг на друга как две капли воды.

Каждый из присутствующих задавал себе вопрос, зачем Себастьян пригласил сына в Москву. Их исключительное сходство могло быть использовано во многих обстоятельствах, но никто не решался спросить, что обо всем этом думал сам Сен-Жермен.

За ужином разговор зашел об угрозах, которые царь высказывал в адрес датского короля Фридриха V. Вне всякого сомнения, поскольку Петр являлся по рождению герцогом Гольштейн-Готторпским, недавно приобретенная власть вызывала в царе желание отомстить тому, кто отнял у него Шлезвиг. А поскольку русская армия была гораздо сильнее, чем датская, и, более того, Петр был союзником короля Пруссии, он с трудом сдерживал нетерпение: царь жаждал как можно быстрее свести счеты.

— Он пьет еще больше, чем прежде. Из-за этого его агрессивность представляется весьма опасной, — заметил Барятинский. — Не стоит сомневаться, его нападение на Данию — вопрос нескольких дней или недель, он твердо намерен отобрать Шлезвиг. Можно не сомневаться, что прусский король с удовольствием его поддержит.

После этого заявления за столом повисла напряженная тишина. Из окна было видно, как маленькие красноватые облачка едва касались колоколен Архангельской и Благовещенской церквей.

— Кого здесь можно назвать его союзниками? — поинтересовался Себастьян.

— Петр назначил кучу бездарных советников, весьма довольных, что могут сделать карьеру, выражая свою преданность пруссакам, — с усмешкой ответил Барятинский. — Но хуже всех его канцлер Михаил Воронцов.

— Воронцов? Но разве не он был канцлером при императрице Елизавете?

— Вот именно, и не кто иной, как он, ведет сейчас политику, диаметрально противоположную той, которой придерживался многие годы. Никто не знает, что и думать. Этот скандал лишь усилил враждебность дворянства и администрации к режиму. Что же касается армии, Григорий рассказал вам о ее реакции на происходящую сейчас «пруссификацию». Армия не желает, чтобы прусский король занял в русской истории место Петра Великого.

Себастьян задумался над услышанным. Александр, так же как и Барбере, не говорил по-русски; Сен-Жермен перевел сыну то, что было только что сказано.

— Нам известна позиция Франции и Австрии, — заметил Себастьян. — А что можно сказать про англичан?

— Они в замешательстве, — ответил Барятинский. — Поначалу они радовались разрушению альянса и рассчитывали привлечь нового царя на свою сторону. Они намеревались предложить ему субсидии, как прежде…

— Субсидии?

— Ни для кого не секрет, что императорская казна пуста, — мрачно заметил Григорий. — Великий князь и его супруга тратили так, будто никакого завтра не будет. Она сама брала деньги у англичан. Это называлось займами.

Это сообщение обрушилось на Себастьяна, как ушат холодной воды. Выходит, англичане просто-напросто купили чету великих князей? Это наводило на размышления. Скорее всего, дворец Орловых был выстроен на деньги, выплаченные англичанами Екатерине и которые она затем передавала своему любовнику. Царь и царица вели себя как последние щеголи и вертопрахи.

В данный момент моральные рассуждения были весьма неуместны, хотя именно сейчас нравственность, как никогда, мешалась с политикой.

— Стало быть, императорская гвардия вскоре в полном составе окажется в Санкт-Петербурге?

— Да.

— На каком расстоянии казармы находятся от Зимнего дворца?

— Не так далеко.

— Все полки преданы императрице?

Григорий Орлов не мог скрыть замешательства, он помедлил с ответом.

— Они преданы России, которую представляет императрица…

— Но не самой императрице?

— Никто в гвардии… То есть почти никто не верит, что придется вмешаться, чтобы защитить лично императрицу…

Встревоженный Себастьян попытался представить себе контрзаговор, о котором знал бы лишь ограниченный круг людей.

— Но сколько человек были бы готовы немедленно выступить, причем на ее стороне?

Трое русских обменялись взглядами.

— Человек сорок, — произнес наконец Барятинский.

— Всего лишь четыре десятка людей, готовых действовать?

Русские покачали головами.

— Сорок против всей машины царской власти, вместе с канцлером и генералами? — настаивал Себастьян, все еще не веря.

— Такова реальность, граф. Было бы слишком неблагоразумно лгать вам.

Все были подавлены. После молчания, еще более длительного, чем прежде, Себастьян заявил:

— Все в руках императрицы.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ей придется предстать перед всей гвардией и объявить себя спасительницей, защищающей Россию от иноземца. Как это сделала когда-то императрица Елизавета.

Это заявление повергло всех в шок.

— Что вы задумали? — спросил Григорий Орлов.

— Захват власти императрицей. Он должен произойти самое большее за несколько часов.

— Но кто ей все это объяснит? — недоумевал Григорий. — Никто из нас к ней не допущен, кроме графа Панина. Дорога в Петергоф, где она в данный момент проживает, охраняется преданными немцу людьми.

— А где сам царь?

— Если он находится не в Санкт-Петербурге, чтобы принять посла или что-то в этом роде, то пребывает в Ораниенбауме, это на Финском заливе, прямо напротив Кронштадта, в замке, который охраняет голштинский полк.

— Если я вас правильно понял, — подвел итог Себастьян, — при дворе зреет заговор против царя и канцлера Воронцова, но с вашей стороны никакой организации не существует. Вы практически ничего и никого не представляете. Я могу только повторить: одна лишь императрица может действовать законно.

Барятинский и Григорий растерянно посмотрели на него.

Они походили на мышей, которых смертельно пугает и в то же время завораживает огромный кот. И оказались настолько парализованы этим страхом, что, похоже, потеряли всякую способность действовать.

— Так не может более продолжаться, — властно произнес Себастьян. — Нам нужно добиться через Панина доступа к императрице.

— Но Панин тоже в Петергофе, — заметил Алексей.

— Может быть, к нему можно добраться через Разумовского? — предположил Барятинский.

— Кто это?

— Президент Академии наук.

— Тогда сделайте это, прошу вас, причем прямо завтра, — заявил Себастьян. — Я хотел бы получить от него рекомендательное письмо к Панину до моего отъезда в Санкт-Петербург. Мы все должны собраться там как можно раньше. Я буду у графа Ротари, в его особняке в Графском переулке, это возле Невского проспекта.

Распростившись с гостями, Сен-Жермен в сопровождении Александра и шевалье де Барбере вышел из дворца.

Садясь в карету, Себастьян еще думал о том, что английская корона поддерживала безумства будущей императорской четы России. Он поведал об этом Александру и шевалье де Барбере.

Положение было чрезвычайно рискованным. Во всяком случае, для него.

 

12. УРОК ГЕРОИЗМА В КРУГЛОЙ БЕСЕДКЕ

Гвардейцы бросили внимательный взгляд внутрь великолепной кареты. Они увидели там элегантную даму в дорогих украшениях, которая обмахивалась веером, спасаясь от жары, уже довольно чувствительной даже в такое раннее утро. Роскошное ожерелье с бриллиантами и рубинами переливалось на белой припудренной шее. Из-под серой, расшитой бисером тафты юбки виднелась крошечная ножка в сатиновой туфельке цвета слоновой кости.

— Я графиня Безбородко, — произнесла женщина тонким голоском, — еду на один день навестить свою племянницу, госпожу де Суверби.

Один из гвардейцев достал из кармана истрепанный листок бумаги и сверился — или сделал вид, что сверился, — с чем-то похожим на список; наверняка имена людей, которым был запрещен доступ в Зимний дворец и Петергоф. Затем он махнул кучеру, давая дозволение проезжать.

Карета снова покатилась по дороге и несколько минут спустя остановилась перед лестницей великолепного дворца. Лакей, сидящий рядом с кучером, проворно спрыгнул на землю, открыл дверцу и спустил приставную ступеньку. Пассажирка не спеша вышла из кареты, опираясь на руку своего лакея, восхищенно огляделась вокруг и поднялась на крыльцо. Двое слуг открыли перед ней дверь. Дама назвала себя и, смерив лакеев высокомерным взглядом, приказала, чтобы о ее приезде немедленно доложили госпоже де Суверби. Ее попросили подождать в изысканной гостиной, огромные окна которой выходили в сад.

Несколько минут спустя появилась озадаченная баронесса Вестерхоф. Она внимательно разглядывала посетительницу, не в силах скрыть недоумение.

— Племянница, дорогая, — воскликнула графиня Безбородко, поднимаясь с кресла и бросая пронзительный взгляд на молодую женщину. — Как я рада тебя видеть!

Поначалу госпожа де Суверби застыла от изумления, затем постепенно стала приходить в себя и наконец заключила в объятия свою новоявленную тетушку. Слугам, которые стояли в ожидании приказаний, а на самом деле внимательно наблюдали за происходящим, баронесса велела принести кофе.

— Тетушка, дорогая! Какая приятная неожиданность! — воскликнула госпожа де Суверби на октаву выше, чем следовало бы, чтобы это выглядело естественно. — Ты, как всегда, прекрасна!

И добавила sotto voce:

— Со слугами осторожнее, тут полно шпионов.

— Я тоже нахожу, что морской воздух тебе на пользу.

И тоже sotto voce:

— Спровадьте их куда-нибудь.

Подали кофе, и графиня Безбородко изящным движением взяла чашку.

— Пойдемте прогуляемся в сад, — предложила баронесса.

— Прекрасная мысль, сад в это время просто великолепен.

Им пришлось сделать по тропинке сотню шагов, пока они наконец оказались вне досягаемости шпионов.

— Как вам это удалось? — поинтересовалась баронесса.

— Мне непременно нужно было найти возможность с вами переговорить.

— Просто полнейшая иллюзия. Где вы раздобыли это платье?

— В гардеробной княгини Голицыной в Москве.

— Я и не подозревала, что у вас такие пышные формы, — улыбнулась баронесса.

— Как вы догадываетесь, это подбивка. Ситуация мне представляется даже более серьезной, чем можно было заключить из вашего письма. Мне удалось заручиться рекомендательным письмом Кирилла Разумовского для графа Никиты Панина, но он уехал в свое поместье. Мне необходимо переговорить с императрицей.

— Что вы хотите ей сказать?

— Что зреет заговор против царя и его сторонников, но у приверженцев Екатерины нет никакого плана. Она должна взять инициативу на себя.

— Каким образом?

— Императрица должна последовать примеру Елизаветы и, когда настанет время, выйти перед гвардейским полком, который ее поддерживает, как защитница и заступница святой Руси.

— А когда настанет время?

На случай, если за ними следили из окон дворца, лжеграфиня Безбородко остановилась перед розовым кустом и, закатив от наслаждения глаза, стала вдыхать нежный аромат.

— Нервное возбуждение царя все обостряется. Я слышал, что канцлер Воронцов только усугубляет ситуацию, потому что мечтает увидеть свою дочь императрицей вместо Екатерины. Еще немного времени, и произойдет непоправимое. Это вопрос нескольких дней. Надо опередить царя и его сторонников. Императрица должна его остановить и заставить отречься от престола.

— Боже мой! — воскликнула баронесса.

— Если вы этого не сделаете, вы пропали.

Лже-Безбородко посмотрела на свою собеседницу суровым взглядом:

— Отчего такой вид, будто невероятно удивлены? Разве вы сами не думали об этом уже несколько месяцев?

— Мы не готовы…

— И тем не менее это сделать необходимо. Выбора у вас нет.

— Боже мой, — простонала баронесса. — Вы ведь не знаете… Ставка так велика. Есть столько мятежных группировок…

— И мятежников тоже, я в этом не сомневаюсь.

— Я сейчас узнаю, может ли императрица вас принять.

Обе женщины повернули обратно ко дворцу, и лже-Безбородко стала дожидаться в той же гостиной. Спустя некоторое время баронесса вернулась, чтобы спросить, не согласится ли графиня Безбородко переночевать в Петергофе.

Слуги сновали взад и вперед, убирали со стола, смахивали несуществующую пыль с мрамора — одним словом, подслушивали и подсматривали.

— Боже мой, честь так велика… В столь восхитительном месте…

— Коль скоро вы согласны, — сказала баронесса, — я распоряжусь, чтобы вам приготовили спальню. Мы увидимся за ужином.

Провести ночь в Петергофе, об этом можно было только мечтать! А утром следует позвать цирюльника, ведь есть же здесь цирюльник! Впрочем, это нисколько не облегчило бы необходимые переговоры; все, что говорилось во дворце, вероятно, подслушивалось слугами. Все эти женщины: и баронесса, и принцесса Анхальт-Цербстская, и сама императрица, похоже, не осознавали, насколько серьезно положение; возможно, они полагали, что речь идет о каких-нибудь салонных играх.

— Постарайтесь выполнить мою просьбу, — вполголоса сказала лже-Безбородко неожиданно властным голосом, пользуясь тем, что в данный момент в гостиной не оказалось слуг. — Мне непременно нужно переговорить с императрицей в саду до наступления вечера.

— Я посмотрю, что можно сделать, — пробормотала баронесса, удивленная этим тоном.

Госпожа Суверби удалилась в глубины дворца. Снова ожидание. Еще через какое-то время, которое тянулось еще дольше, чем прежде, в соседней комнате послышался стук каблучков. Вошла императрица в сопровождении своей матери, баронессы и еще какой-то дамы — то ли фрейлины, то ли компаньонки.

— Государыня императрица, — торжественно провозгласила последняя.

Лже-Безбородко поднялась с улыбкой на губах и сделала тройной реверанс по русскому обычаю. Императрица прищурила глаза, принцесса удивленно застыла, придворная же дама ни о чем не догадалась и ничего не сказала. Она оказалась княгиней, ее представили: Екатерина Дашкова. Фальшивая тетушка рассматривала ее с притворным радушием: интриганка, разумеется.

— Садитесь, прошу вас, — по-французски произнесла императрица. — Екатерина, будьте добры, распорядитесь насчет чаю, пожалуйста.

Когда дама вышла, императрица громко рассмеялась.

— Великолепно! — воскликнула она, по-прежнему на французском языке. — Просто восхитительно.

— Благодарю вас, ваше величество. Кто эта женщина?

— Екатерина? Очень близкая подруга, княгиня Дашкова.

— Избавьтесь от нее на часок. Так нужно. Она довольно амбициозная особа, и язык слишком длинный.

Императрица удивленно приподняла брови.

— Хорошо, — наконец произнесла она.

Похоже, принцесса Анхальт-Цербстская так и не пришла в себя, слишком велико оказалось изумление. В сопровождении слуг вернулась княгиня Дашкова.

Когда выпили чаю, императрица попросила княгиню Дашкову пойти проследить за тем, как идут дела в гладильной: к вечеру ей будет нужна рубашка из тонкого батиста, а гладильщица не всегда аккуратно обращается со складочками.

— Вы просили, чтобы мы вышли в сад, — сказала императрица, обращаясь к гостье. — Ну так пойдемте же.

Она первая поднялась и направилась к застекленной двери, за ней последовали мать и дама, представленная присутствующим как графиня Безбородко. Когда они оказались в саду, звонкий птичий щебет заглушил шуршание пышных юбок.

— Ваше величество, — решительно заявила посетительница, как только они все трое оказались в беседке, увитой жасмином, — время поджимает, разговаривать некогда. Мне довелось быть на службе у императрицы Елизаветы, теперь я служу вам, поскольку считаю необходимым в вашем лице служить России. Ситуация крайне обострена. Вскоре вам нужно будет последовать примеру Елизаветы. Надо, чтобы вы к этому оказались готовы.

— Что вы имеете в виду? — спросила императрица.

— Заявление о разводе последует неминуемо. Равно как и объявление войны Дании. Полки императорской гвардии отправятся далеко от Санкт-Петербурга. Вы окажетесь без их защиты. Вы об этом подумали? Петергоф — это золоченая клетка, в любой момент сюда может явиться отряд солдат с приказом арестовать вас. Дороги и подходы ко дворцу тщательно охраняются, и ваши друзья не могут видеться с вами. Вот причина моего маскарада, столь вас удивившего. В лучшем случае вас отправят в ссылку или заточат в монастырь. Иван Шестой Антонович будет провозглашен императором и наследником трона. Исправить зло, причиненное России, и погасить скандал окажется слишком поздно.

Похоже, императрица осознала всю тяжесть положения. И если до этого момента она улыбалась, то сейчас ее лицо казалось серьезным и даже суровым.

— Ваше величество, в заранее оговоренное время вам нужно будет предстать перед гвардейцами, произнести речь и заручиться их поддержкой. Вам предстоит убедить их, что вы и есть та героиня, ради защиты которой они должны будут рисковать собой. В настоящее время во всех гвардейских полках найдется едва ли человек сорок решительных мужчин, готовых защищать вас. Это ничтожно мало. Имея лишь сорок человек, какими бы преданными они ни были, вы не сможете одержать победу над государственной машиной.

Императрица не отводила от собеседницы взгляда, в котором можно было различить и тревогу, и гнев.

— Вы одна сможете раздуть огонь, который едва тлеет в сердцах, и убедить все полки, всех людей, что именно вы, и только вы, призваны избавить их от неизбежного позора.

— И вы, надо полагать, знаете, что именно я должна говорить, — произнесла императрица тоном, в котором явно прочитывалась ирония.

— Да, ваше величество. Россия в опасности. Она может оказаться отданной на растерзание чужестранному королю. В этой стране всем известна ваша привязанность к друзьям, к русским традициям и религии. Вы должны умолять славную и героическую гвардию поспешить на помощь трону.

— И что будет тогда?

— Вы заставите своего супруга остановиться, но никто не будет об этом знать. Вы потребуете от него отречения от престола, а когда трон окажется в ваших руках, вы отправите Петра в изгнание.

Принцесса Анхальт-Цербстская издала стон отчаяния.

Императрица задумалась.

— Все это прекрасно, — наконец вновь заговорила она, — но царь сейчас проживает в Ораниенбауме вместе со всем своим двором и солдатами. А я здесь. Между нами расстояние в два часа верхом, причем галопом. Как и когда смогу я узнать о том, что он все-таки принял это злосчастное решение, о котором вы говорите?

— Я позабочусь об этом, ваше величество. Вы будете извещены так быстро, как только может скакать лошадь.

— А что после?

— А затем вас отвезут, чтобы вы смогли обратиться с речью к гвардейцам.

Наступило недолгое молчание.

— Почему вы ненавидите моего супруга? — спросила императрица.

— Причина стара, как мир, ваше величество: потому что он достоин презрения. Мне довелось увидеть Фридриха…

— Вы его видели? — встрепенулась императрица.

— Мы встречались с ним в Сан-Суси. Это голодный волк. С ним может вступить в союз только другой волк.

Императрица выпрямилась. В ее присутствии оскорбляли царя, ее супруга, и, каковы бы ни были уступки протоколу, слушать это она не могла.

— Почему вы уверены, что развод неминуем? — спросила Екатерина.

— Канцлер Воронцов очень уж торопится. Он заинтересован ковать железо, пока горячо. И, зная, что за человек его будущий зять, герцог Гольштейн-Готторпский, он не сомневается, что вскоре станет гораздо большим, чем просто тестем царя: он станет хозяином этой страны.

— Как вы сами обо всем этом узнали?

— Через тех, кому более не дозволено наносить вам визиты, ваше величество.

Послышались торопливые шаги. Беседа была завершена. Лже-Безбородко снова принялась ломаться и жеманиться.

— Боже мой, как здесь прекрасно, я велю поставить мне кровать прямо в этой беседке, увитой жасмином!

Баронесса сказала «тетушке» в ответ что-то столь же беспечное.

Но никто не стал ставить кровать в беседке. Прошло совсем немного времени, а посетительница уже вновь села в свою карету и направилась в сторону Санкт-Петербурга.

Шел четырнадцатый день июня 1762 года.

На следующее утро Алексей Орлов появился в особняке графа Ротари. Все его братья тоже находились в городе.

— Я виделся с императрицей, — сообщил им Себастьян.

— Вы ее видели? — воскликнул Алексей, не в силах скрыть изумление и растерянность. — Но как вам это удалось?

— Я вам как-нибудь потом расскажу.

— И что же?

— Мне кажется, что императрицу удалось убедить в том, насколько все серьезно. Она готова действовать.

Некоторое время Алексей хранил молчание, затем поднял на своего собеседника глаза, полные признательности.

— Благодарю вас. Мы все вас благодарим. В глубине души я не сомневался, что у вас все получится.

— Прекрасно. Мне не хотелось бы впутывать графа Ротари в наше предприятие. Нам в городе необходимо иметь место для сборов, где я мог бы в любое время суток оставить вам сообщение, на случай если события начнут развиваться стремительно.

— Дворец князя Барятинского. Мы сейчас там остановились. Мы все ему доверяем.

— Окажите мне милость, примите меня во дворце вместе с шевалье де Барбере.

— Ему там все будут рады, добро пожаловать. Шевалье сразу завоевал наше расположение. Вы ведь знаете, он превосходный фехтовальщик.

— Мне весьма приятно это слышать.

 

13. РЕПЕТИЦИЯ ПЕРЕГОВОРОВ НА ФИНСКОМ ЗАЛИВЕ

Именно Францу было доверено доставить послание в Ораниенбаумский замок:

«Ваше величество!

Великий Фридрих оказал мне огромную честь принять меня в Сан-Суси, и его горячая похвала в ваш адрес подстегнула мое желание вновь увидеться с вами. Несколько месяцев назад мы ужинали в Кремле, если вы соблаговолите об этом вспомнить.

Позвольте мне в этом письме направить вам мои самые искренние и глубокие пожелания процветания и успехов на мирном и военном поприще.

Остаюсь ваш покорный слуга, граф де Сен-Жермен у графа Ротари, Графский переулок».

Ставя подпись под этим письмом, Себастьян едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. Более лживое и льстивое послание трудно было себе представить. Но необходимо приложить все усилия, чтобы оказаться в крепости Ораниенбаум.

— Это не замок, сударь, а казарма в крепости, — доложил по возвращении Франц.

На следующий день с нарочным пришел ответ: его величество Петр III, император всея Руси, любезно приглашал графа де Сен-Жермена отужинать в Ораниенбаумском замке этим вечером, а если тому будет угодно воспользоваться гостеприимством хозяина, то и в последующие дни. Упоминание о Фридрихе стало магическим «сезамом», отворившим нужную дверь.

Себастьян рассказал об ответе Александру и шевалье де Барбере, которые были столь же заинтригованы приглашением, сколь и обеспокоены безопасностью графа:

— У меня нет привычки недооценивать врагов, но этот, без сомнения, дурак. Порой такие встречаются и среди хищников.

Франц оказался прав: если принять во внимание количество солдат, которые слонялись вокруг, можно было подумать, что находишься в казарме; это был голштинский полк. Но существовал и собственно замок, и, более того, он был окружен цветущими садами.

Миновав опоясывавшую здание решетку, Себастьян спросил себя, как вся эта солдатня утоляет свой любовный пыл. Он мог бы держать пари, что на десять лье в округе не наблюдалось ни единой особы противоположного пола, которую солдаты бы не обрюхатили. Интересно, существовала ли в мирное время особая интендантская служба для гарнизонов?

Когда карета остановилась, Франц не успел спрыгнуть на землю, как бесчисленные лакеи завладели единственным саквояжем, который Себастьян взял с собой в качестве багажа. Дворецкий принял графа де Сен-Жермена с неслыханной почтительностью и, следуя приказу его величества, проводил гостя в предназначенные ему апартаменты.

Решительно у этих русских имеется врожденное чувство пространства. Шагая по длинному коридору, Себастьян подсчитал, что в замке имеется по крайней мере сотни три комнат. Неужели они были все меблированы, как те, что достались ему? Целых три комнаты на первом этаже, и все окнами в сад! Можно было подумать, что у Петра с Фридрихом оказался один и тот же оформитель: кресла были вытканы ярко-красным камчатным полотном, одинаковые круглые столики на одной ножке, резные секретеры и комоды, тесно заставленные фигурками из позолоченной бронзы. Пространство стен и потолка заполняли китайские фарфоровые безделушки, трюмо, картины в овальных рамах, пейзажи в серых тонах, сценки из мифологии, штукатурка под мрамор.

Стоило ли удивляться, что государственная казна оказалась пуста?

Себастьяну, прибывшему в три часа пополудни, дворецкий сказал, что все приглашенные его величеством перед ужином соберутся в большой гостиной Аполлона в шесть часов. Желает ли его превосходительство оставить своего слугу при себе или отошлет его в помещения для челяди?

— Слуга останется здесь, — ответил Себастьян.

Три дюжины приглашенных собрались в Аполлоновой гостиной, ожидая его императорское величество, тараторя и болтая то по-французски, то по-немецки, изредка по-русски. На плафоне олимпийский бог, обнаженный, как ему и положено, царил в стае молоденьких девиц с розовыми ступнями. Золотистый отсвет сумеречного дня, догорающего над Финским заливом, лился в высокие французские окна, распахнутые на террасы, огромные, как эспланады. Смешавшись со светом слишком рано зажженных светильников, он затоплял убранство гостиной, тяжеловесное и вычурное, как в Сан-Суси, и действующих лиц этой пьесы, которые вполне комфортно себя чувствовали в европейской одежде. Неужели это Россия? Скорее, некое мифическое место, созданное горячечным воображением немецкого принца, который, как это было известно Себастьяну, любил играть в куклы. По мере того как прибывали гости, глашатай объявлял их появление по-французски. Когда произнесли имя графа де Сен-Жермена, некий господин, окруженный придворными, стал внимательно прислушиваться. Человек походил на матерого, убеленного сединами лиса. Образ был очень ярким. Лис всматривался в посетителя, как будто именно он и был хозяином дома. Секретарь подвел Себастьяна к канцлеру Воронцову и представил гостя. Так вот он какой. Как человек, облеченный доверием покойной императрицы, мог смириться с тем хаосом и беспорядком, в который вверг всё и вся ее наследник?

Воронцов изобразил на лице самое приветливое выражение, какое только имелось в его арсенале.

— Граф де Сен-Жермен! Украшение королевских гостиных Европы! — воскликнул он на довольно дурном французском.

В гостиной зашептались. Богатые вдовы и молодые дамы, юные щеголи и молодящиеся старики обернулись, с интересом уставившись на вновь прибывшего гостя.

— Для меня огромная честь оказаться в обществе канцлера новой России, — ответил Себастьян.

— Ах, граф! С тех пор как его величеству стало известно о вашем пребывании в Санкт-Петербурге, он горит желанием встретиться с вами. Моя дочь тоже, — добавил Воронцов, представляя юную девицу с наглым выражением лица, которое она сама, очевидно, принимала за надменность.

Она протянула Себастьяну негнущуюся руку, граф склонился, чтобы ее поцеловать.

Та, что мнила себя будущей императрицей, без сомнения, не была приучена к подобного рода любезностям, потому что быстро отняла свою руку, одеревенелую, будто парализованную поцелуем, а ее острый взгляд устремился на огромных размеров сапфир, что сверкал у Себастьяна на пальце. Затем Воронцова стала внимательно рассматривать бриллианты на одежде графа, после чего перевела глаза на алмазы, украшающие застежки на его туфлях. Себастьяну пришло в голову, что небольшой подарок, несомненно, помог бы снискать ее расположение. Ему показалось, что он нашел ответ на вопрос, что стало причиной такого крутого поворота в судьбе ее отца, этот вопрос он задавал накануне в разговоре с императрицей. Тщеславие. Желание власти. Перспектива стать не только канцлером, но и тестем самого царя оказалась сильнее нравственных принципов человека, некогда облеченного доверием Елизаветы.

Стало быть, отец стал игрушкой в руках дочери.

Нескольких минут пребывания среди гостей оказалось достаточно, чтобы понять: основная часть присутствующих представляла собой государственных служащих высокого ранга; например, племянник канцлера Александр Воронцов, в прошлом посол в Лондоне, теперь же без должности, первый тайный советник, государственный секретарь Министерства финансов, государственный секретарь Морского ведомства… Было очевидно, что императорский кабинет в полном составе оказался пленником Ораниенбаума. Внезапно среди гостей пронесся гул. Его императорское величество Петр III собственной персоной появился в гостиной. Наступила тишина.

— Добрый вечер, господа! — воскликнул по-французски царь.

Он еще больше, чем в первый раз, походил на молодящегося вертопраха, кроме того, на физиономии еще яснее читались следы пьянства. Некоторая неуверенность во взгляде свидетельствовала о том, что он недавно выпил.

— Позвольте мне, ваше величество, представить вам графа де Сен-Жермена, — сказал Воронцов.

— А, граф, как я рад снова вас видеть! — воскликнул царь, сунув свою вялую ладонь в руку Себастьяна, как какой-то солдафон. — Вот счастливый человек. Он недавно ужинал в Сан-Суси с Фридрихом, а сегодня здесь, в Ораниенбауме.

Взгляды всех присутствующих вновь устремились на «счастливца».

— Ваше величество, я с некоторых пор витаю в эмпиреях, поскольку перехожу от одного солнца к другому.

Знал ли русский царь Петр III, что такое эмпиреи? Во всяком случае, в ответ на шутку он громогласно рассмеялся.

— Ах, какое удовольствие общаться с цивилизованными людьми! Но черт возьми, пусть нам дадут выпить!

Слуги засуетились, стали сновать с подносами, уставленными бокалами с шампанским, кавказскими винами, рюмками с водкой. Царь схватил бокал шампанского. Воронцов отдал предпочтение вину, еще один бокал взяла его дочь. Себастьян едва успел пригубить шампанское, как царь уже осушил свой бокал.

— Ну что это за бокалы, пусть мне принесут кубок!

Кубок! Присутствующие застыли, глядя, как дворецкий наполняет шампанским некую емкость, напоминающую салатницу на ножке, и протягивает ее хозяину дома. Петр III поднял сосуд, и раздались крики «виват».

— Так что же, граф, стало быть, вам довелось ужинать с восхитительным королем Фридрихом, — вновь заговорил монарх. — Расскажите-ка подробнее.

— Ваше величество, в моих ушах, как в морских раковинах, до сих пор звучат хвалебные речи, которые король Пруссии расточал в ваш адрес. Он уверяет, что вы тот человек, что освободит эту страну от рутины прошлого.

— Вы льете мне бальзам на сердце. Как нравятся мне эти речи!

— Я ими переполнен, ваше величество. Но я понимаю вашу гордость, когда думаю о том, какой героизм этот монарх выказал в битве при Торгау. Воистину великий король!

— Торгау! Страшная битва! — воскликнул Петр Третий, театрально заламывая руки, таким тоном, будто сам он присутствовал при сражении от начала и до конца. — Подумать только, если бы Фридрих не решился на ночную атаку, он бы пропал! Но чтобы воздать должное храбрости и силе этого воина, понадобился бы талант Тита Ливия и Корнеля!

Приятно видеть непосредственный восторг того, кто еще играет в куклы. Но Воронцов выпятил грудь, словно все эти похвалы предназначались именно ему.

— Ваше величество, — вновь заговорил Себастьян, — я имел случай убедиться, что король Фридрих превосходно, в малейших подробностях информирован о том, что происходит в мире. Вопросы, которые он мне задавал, привели меня в полнейшее восхищение. Поразительно, как человек широких взглядов может замечать детали, которые остаются незамеченными обычными смертными! Например, он поведал мне об одном деле, секрет которого, как мне казалось, знаю я один.

— Вот как? И о каком же?

Присутствующие напрягали слух, старясь не пропустить ни слова. Но как раз в это время небольшой оркестр заиграл немецкие танцы, и только тот, кто находился в непосредственной близости к монарху, мог что-то разобрать.

— О тайной миссии, которую доверил мне король Людовик Пятнадцатый у англичан.

Взгляд Петра III загорелся любопытством. Он сделал еще один большой глоток шампанского.

— Король Франции доверил вам миссию у англичан?

— Да, ваше величество. Его поручение было продиктовано мудростью, поскольку целью моей миссии являлось установление мира. Франция и Англия добились бы гораздо большего, если бы стали жить в мире, а не воевать, ведь войны истощают как людские резервы, так и финансовые запасы.

— Но отчего же миссия не достигла успеха?

— Увы, есть во Франции некоторые особы, поставщики, которые занимаются как раз снабжением армии, им гораздо выгоднее война, чем мир. Они купили министра Шуазеля и его посла в Гааге, и те противодействовали моим переговорам.

Все это было правдой, но правдой, если можно так выразиться, несколько преувеличенной. Себастьян решил набивать себе цену и завоевывать доверие царя. В своем притворстве он намеревался зайти далеко.

— Что свидетельствует, ваше величество, о том, как нужны королю люди порядочные и достойные.

Воронцов с умным видом покивал головой.

— Надо, чтобы вы рассказали мне об этом как можно подробнее, — сказал царь. — А сейчас пора ужинать. Прошу.

В зале был накрыт огромный стол: тридцать приглашенных сидели друг напротив друга, вдвое больше насчитывалось слуг. В камине, таком огромном, что в нем можно было бы сжечь целый лес, потрескивал огонь. Справа от себя царь усадил графиню Елизавету Воронцову, а слева — Себастьяна. Неслыханная честь. На другом конце стола восседал Воронцов. Шум голосов, который усиливался оркестром, был таким, что каждый сидящий мог слышать только своего ближайшего соседа.

На первое подали бульон. Поскольку он был прозрачным, капли, которые упали на шейный платок императора, заметны не были. Что не относилось к пятнам розового соуса, полученным при поедании рыбы. За это время кубок царя наполнялся дважды. Речь его величества становилась все более сбивчивой и невнятной. Когда царь наклонился к Себастьяну, чтобы сообщить ему, что на кухне священнодействует французский повар, пришлось приложить усилия, чтобы разобрать фразу. В такой ситуации следовало ограничиться короткими ответами, и, когда царь спросил своего соседа, каково, по его мнению, должно быть первое качество монарха, Себастьян ответил:

— Властность, ваше величество.

Этот ответ в высшей степени удовлетворил не только самого монарха, но и графиню Воронцову. Решительно граф Сен-Жермен оказался именно таким гостем, какие всегда приходятся кстати.

В девять часов вечера, когда после картофельного салата и рагу из утки на десерт подали апельсиновый шербет, ужин закончился, и гости перешли в музыкальный салон. Царь спросил Себастьяна, правду ли говорят, будто он музыкант. Получив положительный ответ последнего, он попросил Себастьяна продемонстрировать еще один из его многочисленных талантов и удобно устроился в широком кресле. Сен-Жермен сел за клавесин и заиграл «Танцы дикарей» из «Галантной Индии» Рамо, но в собственном переложении.

Удивление и любопытство сменились искренним восхищением. Как, этот дипломат — потому что все считали его дипломатом, правда, никто не мог сказать, какой именно страны, — еще и играл на клавесине! Да как искусно! Когда отрывок был закончен, царь первым бурно зааплодировал, присутствующие последовали его примеру и попросили исполнить еще что-нибудь. Себастьян повиновался.

Наконец царь объявил, что граф достоин сыграть концерт с королем Пруссии, почему-то вбив себе в голову, будто Себастьян аккомпанировал королю Пруссии на флейте. Потом Петр поднялся, дав понять, что собирается покинуть зал.

Состояние царя свидетельствовало о том, что он не слишком хорошо держится на ногах. Никаких сомнений, людская молва оказалась права: царь пил, причем все больше и больше. Однако он постарался собраться с мыслями и заявил:

— Я искренне счастлив, что вы находитесь в замке, граф, потому что уверен, вы нам продемонстрировали еще далеко не все ваши таланты. Я надеюсь, что завтра утром мы сможем поговорить серьезно. Прошу вас в мой кабинет в девять часов. Канцлер также будет присутствовать. Спокойной ночи.

Дамы сделали глубокие реверансы, мужчины поклонились, и Петр III направился к двери в сопровождении Воронцова и еще двух министров. У Воронцовой хватило разума соблюсти приличия и не последовать за ним тотчас же. Впрочем, в том состоянии, в каком находился царь, он вполне мог бы лечь спать с какой-нибудь из своих любимых кукол.

Весь вопрос в том, сумеет ли Петр III достаточно протрезветь к назначенному часу.

 

14. НАЕДИНЕ С ПЬЯНЫМ БЕЗУМЦЕМ В РУССКОМ ЗАМКЕ

— Вы видели царицу Екатерину после своего приезда? — спросил Петр III, свежевыбритый, в расчесанном парике и явно успевший протрезветь. Тон был повелительным.

Воронцов, плотно сжав губы, полуприкрыв глаза, демонстрировал полнейшее безразличие к происходящему, но Себастьян готов был держать пари, что именно канцлер инспирировал этот вопрос. Решительно этот граф де Сен-Жермен был слишком вежлив и любезен, так не бывает; без сомнения, он скрывает какие-то тайные намерения. Разве не он каких-нибудь два года назад сидел справа от Екатерины во время ужина в Кремле?

— Нет, ваше величество. По правде сказать, я намеревался засвидетельствовать императрице свое почтение вчера вечером. Могу надеяться, она не хворает?

— Скоро захворает, — раздраженно ответил царь.

Себастьян удивленно поднял брови и схватился за грудь, чтобы яснее выразить свое смятение.

— Вы столько всего знаете, разве вам не сообщили?

— О чем, ваше величество?

— Я намереваюсь потребовать развода.

Граф де Сен-Жермен снова изобразил удивление, и так же преувеличенно театрально.

— Мне не приходилось об этом слышать ни в Вене, ни в Берлине, ваше величество, и я сожалею об этом неприятном обстоятельстве.

Лицо Петра III разгладилось. Канцлер вздохнул с явным облегчением.

— Не стоит сожалеть. Все мои, как вы изволили выразиться, неприятные обстоятельства закончатся с разводом. Вы же сами сказали мне вчера, что, по вашему мнению, первое качество монарха — властность?

— Да, ваше величество.

— Никакая властность не в силах обуздать распущенность неверной супруги. С меня довольно. Но я полагал, что слухи о супружеской неверности этой женщины стали темой для дипломатических хроник.

— По правде сказать, я вижусь не столько с дипломатами, сколько с их хозяевами, ваше величество, и в наших беседах мы не касаемся темы супружеской гармонии. Французская пословица гласит, что лучше обращаться к Господу Богу, чем к его святым.

Петр III расхохотался.

— Ах, как вы правы, граф! Я понимаю причину вашей популярности при монарших дворах Европы: здравомыслие! Здравомыслие! Вот первое качество политического деятеля. Но передо мной пример Фридриха. Не стоит позволять низким умам что-то замышлять втемную. Вокруг Екатерины строит козни сборище интриганов. Я не знаю, что они себе воображают, но вчера я отдал приказ арестовать одного из самых опасных из них, некоего Пассека.

Себастьян судорожно сглотнул слюну; у него имелись все основания опасаться, что следующим станет Григорий Орлов.

— Более того, — продолжал царь, — я решил покончить с наглым соседом. Скажите, что вы думаете о короле Дании?

— О Фридрихе Пятом? Я провел несколько дней во дворце Кристианборга и…

— Вы его знаете? Мой бог! Я назначу вас чрезвычайным и полномочным послом, граф! Скажите, что это за человек?

Воронцов тоже был заинтригован; он даже наклонился вперед, чтобы лучше слышать.

— Меньшее, что я могу сказать, — ответил Себастьян, — это то, что ему-то как раз властности и не хватает. Его духовник пытался меня убить, и представьте себе, ваше величество, хотя я сам раскрыл этот чудовищный заговор, король его помиловал! Так что мне пришлось в спешке покинуть Данию.

— Невероятно! — воскликнул Воронцов. — Но кто же был этот духовник и почему он собирался вас убить?

— Духовника звали Норгад, и он, когда мы ужинали, стал уверять, что наука противоречит религии…

— Вот уже поповское мышление! — перебил царь, ударив кулаком по столу.

— Он принялся вопить, что я явился специально для того, чтобы поднять мятеж, и намереваюсь сровнять королевство с землей.

— Хорошо бы вы так и сделали! — воскликнул Воронцов.

Ситуация сложилась вполне благоприятная: Себастьян не только развеял сомнения царя и Воронцова, но вызвал новый прилив симпатии к себе.

— И что же было дальше?

— Три подозрительных человека стали преследовать меня на улице. Я спрятался в трактире и сбежал через потайную дверь, чтобы позвать на помощь гвардейцев, которые их и арестовали. Они признались, что собирались меня убить и бросить мой труп в канаву, и назвали имя подстрекателя: это был Норгад. Он также был арестован, но упорствовал в своем исступлении, клянясь, что я посланник дьявола.

— Так что вы не являетесь другом ни самого Фридриха, ни его страны, и это прекрасно, — сделал вывод царь. — Мне бы не хотелось огорчать вас. Этот царек имеет наглость оспаривать у меня Шлезвиг и Голштейн. Мне придется преподнести ему урок хороших манер. Как только мы разработаем план кампании, что займет не более трех дней, я пошлю войска, чтобы захватить обратно земли, которые издавна принадлежат моему семейству.

Какая дурацкая беседа! Можно было подумать, что это ребенок жалуется на свои детские обиды и сводит счеты с куклами. Но, по крайней мере, напрашивался вывод: грядут события. Сейчас 21 июня, следующая неделя будет решающей.

Еще хорошо бы знать, каковы намерения царя относительно жены.

— А что, датчане действительно так богаты, как об этом все говорят? — внезапно спросил царь.

— Состояние нейтралитета позволило им наладить весьма прибыльную торговлю с Вест-Индией, а также с западными индийскими штатами, — ответил Себастьян. — Я полагаю, что они могут без особого труда призвать двадцать тысяч человек.

— Вы слышите, канцлер? — сказал царь. — И какой бы вы сделали вывод, граф?

— Я не стратег, ваше величество, но если бы мне пришлось разрабатывать военную акцию, думаю, что внезапное нападение дало бы мне преимущество.

— Прекрасно, я это учту. Граф, с вами разговаривать весьма поучительно. Я бы хотел, пока вы будете гостить в замке, вести с вами беседы, подобные этой, каждое утро.

Царь поднялся. Себастьян поклонился и пожал протянутую ему руку. Канцлер проводил графа до самой двери.

Неужели Петр III собирается захватить Данию, чтобы пополнить свою казну?

На следующее утро беседа была посвящена возможности займов у европейских банков. «Неужели английских субсидий не хватает?» — подумал Себастьян.

— Англичане, которые до сегодняшнего дня являлись нашими банкирами, похоже, начинают ломаться, — объяснил Воронцов. — Теперь им требуются политические гарантии.

— Возможно, было бы уместно дать им понять, что их коллеги из Соединенных провинций не столь требовательны? — предложил Себастьян.

— Прекрасная мысль! — воскликнул царь. — Вы их знаете?

— Мне случалось встречать их в Гааге, — осторожно ответил Себастьян, остерегаясь упоминать о существовании филиалов банка Бриджмена и Хендрикса в Амстердаме.

Царь тут же решил дать Себастьяну поручение к вышеупомянутым банкирам.

— Я не скрою от его величества, что возвращение Шлезвига стало бы весьма благоприятным аргументом в рассмотрении его прошения о субсидиях.

С таким же успехом Себастьян мог бы пообещать достать луну с неба, поскольку царствование Петра было обречено на скорый конец. Имело смысл приблизить катастрофу. Петр III важно покачал головой, и на этом беседа была завершена. Но больше о планах царя Себастьян узнать ничего не мог. Да и имел ли монарх вообще хоть какой-то план? О предстоящем разводе больше не было сказано ни слова; а между тем разрыв отношений монарха с Екатериной был узловым моментом замысла, который Себастьян вынашивал вот уже несколько недель.

Традиционные утренние беседы 23 и 24 июня были отменены, поскольку царь разрабатывал с генералами планы кампании, как сообщил Сен-Жермену канцлер Воронцов. Вечером, против обыкновения, пышного ужина тоже не было, потому что его величество собрал свой генеральный штаб, и Себастьян скромно поел в своей комнате в обществе Франца.

Себастьяна начинало терзать беспокойство. А что, если этот спившийся сумасшедший решил порвать с Екатериной скрытно, без огласки, после отправки гвардейских полков в Данию? Но он не мог задавать вопросы. Себастьян почувствовал острое желание вновь оказаться в Санкт-Петербурге, с Орловым, Барятинским, ощутить себя свободным. Свобода! Но ведь он сам принял решение понаблюдать за своей жертвой в Ораниенбауме и теперь не мог пойти на попятную, иначе весь план окажется под угрозой срыва.

У Себастьяна было ощущение, что его заперли наедине с пьяным безумцем и выхода нет.

По мере размышлений Себастьян пришел к выводу, что Петр III, судя по всему, принимает свои решения под влиянием чрезмерного потребления алкогольных напитков, а эти самые возлияния являются результатом праздности и безделья. Значит, есть вероятность, что в трезвом виде царь осознает опасность скандала, который неизбежно произойдет в случае развода и объявления Ивана VI наследником трона; следовательно, он будет осторожнее.

25 июня в замке началась большая суматоха. Франц первым принес Себастьяну известие, что царь и его свита отбывают в Санкт-Петербург по случаю грандиозного приема, который на следующий день должен состояться в Зимнем дворце. Чуть позже секретарь Воронцова явился, чтобы передать Себастьяну официальное приглашение на этот прием.

Что же все-таки происходило?

Прокладывая себе путь сквозь толпу секретарей, слуг, нагруженных сундуками, фрейлин, компаньонок, их собачек, Себастьян смог наконец отыскать Воронцова в тот самый момент, когда они с дочерью собирались сесть в карету.

— Граф, — сказал Себастьян, — я счастлив вас видеть и сердечно благодарю за приглашение. Но что же все-таки произойдет сегодня вечером?

— Его величество решил устроить большой прием, чтобы отпраздновать объявление мира и свой союз с Пруссией.

Себастьян кивнул и еще раз поблагодарил канцлера.

— Для меня это не только честь, но и огромная радость, — сказал Сен-Жермен.

Мужчины раскланялись, и Воронцов поднялся по ступенькам кареты. Лакеи убрали приставную лесенку и захлопнули дверцы.

Что-то затевалось.

Едва прибыв в Санкт-Петербург, Себастьян отправил Франца с устным посланием к князю Барятинскому, прося в течение всего этого вечера быть в его распоряжении вместе с друзьями.

 

15. МЕНЕ, ТЕКЕЛ, ФАРЕС

[16]

У дверей Зимнего дворца в беспорядке толпились кареты. Кучера ругались, лошади били о землю копытами, слуги не понимали, что делать, а хозяева, разумеется, всячески выражали свое нетерпение.

Окинув взглядом толпу, Себастьян решил, что приглашенных, наверное, не меньше сотни.

Он не мог забыть встревоженного взгляда Григория Орлова, которого предупредил о своем приезде.

— Вы полагаете, что у нас получится? — с беспокойством спросил Григорий.

— Граф, если что нам и может помешать, так это недостаток доверия друг к другу, — заявил Себастьян.

— Да услышит вас Господь!

— Ждите меня все здесь.

Себастьян бросил взгляд на Александра.

— Вы помните, о чем я вам говорил? — спросил Сен-Жермен.

— Да, отец.

— Вы должны быть готовы.

Братьям Григорию и Алексею Орловым:

— Если я не ошибаюсь, сегодня вечером ваш друг Петр сообщит о важном решении. Да хранит нас Бог!

Один лишь шевалье де Барбере оставался хладнокровен. Он чувствовал, что грядет приключение, и это, похоже, его не слишком пугало.

Себастьян сел в карету весьма встревоженный, несмотря на то что внешне казался спокойным и уверенным.

Наконец он поднялся на крыльцо Зимнего дворца, держа руку в кармане. Там лежало приглашение. Франц, в новой ливрее и безукоризненно аккуратном парике, как и было приказано, держался возле ворот, в вестибюле, так чтобы услышать, если хозяин позовет его. Происходящее вызывало у слуги одновременно и восхищение, и насмешку.

Приглашенные толпились в просторном зале первого этажа. Дворецкий внимательно следил за тем, чтобы соблюдалась иерархия. Глашатай объявил:

— Господин граф фон Ревентлов, посол Пруссии…

Гости внимательно разглядывали друг друга, не в силах скрыть любопытство: кто же удостоился чести быть приглашенным на этот необыкновенный прием. Себастьян отметил, что выглядит вполне достойно. Как он и предполагал, его бриллианты неизменно притягивали взгляды.

— Господин граф Александр Воронцов, посол его императорского величества…

Себастьян тоже окинул взглядом присутствующих, но никого не узнал, и не случайно: «русская сторона», как ее называли, не могла быть приглашена на ужин «немецкой стороны».

— Граф Чесеновский, посол Польши… Господин де Беранже, посол Франции…

Себастьян напрасно ждал, когда объявят о прибытии посла Австрии.

Здесь было довольно много военных в парадных мундирах, они сверкали позолоченными нашивками и бранденбурами — обшитыми шнуром петлицами и поглаживали нафабренные усы. Наконец настала и его очередь:

— Господин граф де Сен-Жермен!

Себастьян заранее предупредил дворецкого о своем желании, чтобы его слуга весь вечер находился возле двери гостиной, где будет накрыт стол, и Сен-Жермену это было дозволено. Граф кивнул Францу, который тотчас же подбежал к нему. Они поднялись по лестнице и направились в просторную гостиную, сияющую огнями.

— Дорогой граф, — сказал Воронцов, выступая навстречу Себастьяну, потому что стоял возле самой двери, — позвольте сказать вам, что ваши мудрые советы принесли плоды. Его величество много над ними думал и извлек много пользы.

— Вы льстите моему тщеславию, граф, — со всей любезностью, на какую был способен, ответил Себастьян.

— Нет-нет, вы слишком благоразумны и проницательны, чтобы быть тщеславным.

Рой придворных кружил вокруг дочери канцлера, графини Воронцовой, которая выглядела еще более надменной и горделивой, чем в тот вечер, когда Себастьян впервые ее увидел. Еще бы, ведь все шло к тому, что к концу года она станет императрицей.

Гости томились в ожидании царя. Без четверти семь появился его величество в сопровождении адъютанта. Воронцов встал навытяжку. Раздались аплодисменты. Лицо императора лучилось самодовольством. Он внимательно осмотрелся, словно разыскивая кого-то глазами; подошел посол Пруссии. Царь поднял руку, требуя тишины.

— Друзья мои, — громко заговорил он по-французски, — я счастлив, что вы пришли сюда, чтобы вместе со мной отпраздновать заключение мира со славным Прусским королевством!

Новый шквал аплодисментов. Посол Англии, похоже, о чем-то задумался. Посол Франции, маркиз де Бретей, прилагал все усилия, чтобы казаться невозмутимым.

Затем гостей пригласили в гостиную. Единственный стол длиной в добрых четыре сотни футов блистал хрусталем, золотыми и серебряными приборами.

«Пир Валтасара, — подумал Себастьян. — И вскоре последует "мене, текел, фарес"».

Ему досталось место между супругой генерала и женой тайного советника его величества. Царь, стоя, поднял свой кубок за Россию и за Пруссию. Гости тоже подняли бокалы, раздались приветственные возгласы.

— Да хранит Господь царя и Святую Русь!

— За процветание империи и ее доблестных правителей!

— За вечную славу Романовых!

И тому подобное.

Улыбка посла Пруссии, сидевшего по правую руку от императора, была такой застывшей и неподвижной, что походила скорее на гримасу.

На камине стояли большие часы; время от времени, между двух шутливых ответов соседкам о возможности предсказывать будущее по картам и оккультной силе драгоценных камней, Себастьян бросал на часы внимательный взгляд: ужин длился уже без малого два часа.

Без четверти десять царь поднялся из-за стола. Разговоры мгновенно стихли.

— Друзья мои, — заговорил Петр, на сей раз по-русски, — сегодня вечером я хочу поделиться со всеми радостью, которая наполняет меня, когда я думаю о том, что отныне и навсегда мы оказались связаны с прекрасной страной, где властвует мой кузен Фридрих. Порядок, который является сущностью небесной гармонии, осуществляется там благодаря непререкаемому авторитету монарха, благословенного небом, ибо взор его столь же пронзителен, сколь сильна и решительна его рука. Фридрих сумел сделать свою страну первой военной державой мира.

Некоторые из присутствующих не смогли скрыть недоумение и разочарование. Выходит, Англия уже ничего не значит? А Франция? А сама Россия?

— Мы должны рассматривать Пруссию как идеал, как нашего наставника, — продолжал с воодушевлением монарх. — И лично я намерен следовать ее примеру во всем: как в государственных делах, так и в управлении армией…

Неужели Петр опять выпил больше, чем следует? Даже сидящая возле Себастьяна супруга генерала нахмурила брови. Секретарь французского посла, стоя за его спиной, переводил ему высказывания императора. Физиономии иностранных посланников ясно выражали смятение и замешательство. На памяти дипломатов никто никогда себе подобного не позволял.

Так прошло еще четверть часа. «Мене…» — сказал про себя Себастьян.

— Прикрываясь так называемой толерантностью, которую, как все это осознают, нельзя назвать иначе, как преступной, — продолжал царь, — некоторые царьки присвоили себе право захватить территории, исторически и династически принадлежащие России. Я имею в виду Шлезвиг. Но нашему терпению пришел конец. Завтра же наша доблестная армия отправится в поход, чтобы взять эти земли обратно и вернуть их в лоно отечества.

Никаких сомнений, эта имперская самоуверенность была заимствована непосредственно у Фридриха. Посол Франции поднял голову. Посол Пруссии тоже, но по другой причине. «Это сигнал, — подумал Себастьян. — Петр собирается удалить гвардейские полки, чтобы оставить императрицу без защиты».

Внезапно Петр III поменял тему:

— Обязанность просвещенного монарха — не допускать разврата и порока в своем окружении. В ознаменование новой эры, в которую вступает Россия, я принял решение развестись с неверной супругой, недостойной императорского величия…

Гости разинули от изумления рты. «Текел…» — прошептал Себастьян. Супруга тайного советника, сидевшая возле Себастьяна, казалось, была оглушена происходящим. Генерал вытаращил глаза. Его соседка нервно обмахивалась кружевным платочком. В гостиной рос гул голосов, протокол был позабыт. Но Петр III, ничего не замечая вокруг, продолжал исступленно разглагольствовать:

— …Эпоха фаворитов закончилась! Отныне никаких преступных уступок. В конце этого ужина я отдам приказ арестовать бывшую императрицу и отправить ее в монастырь.

«Фарес!» — сделал вывод Себастьян. Воронцов был мертвенно бледен. Посол Беранже побагровел, его душил воротник. Граф Чесеновский, опрокинув бокал, нервно ерзал на своем стуле. Присутствующим не сиделось на месте, а шум сделался просто неприличным.

— Выпьем за Россию! — воскликнул Петр III. — За благоденствие трона!

Гости недружно подняли бокалы. Всем не терпелось подняться из-за стола и выразить свое возмущение. Петр III объявил об окончании ужина. В гостиной раздался оглушительный скрежет стульев, отодвигаемых слугами. Себастьян сразу же бросился к двери.

— Как можно скорее найди князя Александра! — шепотом отдал он приказ Францу.

Затем Сен-Жермен направился в соседнюю гостиную, где царило оживление.

В центре кружка военных и советников восседал царь с кубком в руке. Он не мог слышать восклицаний, которые раздавались то в одном, то в другом углу гостиной:

— Это безумие!

— Неслыханный скандал!

— Неужели нам предстоит стать прусской провинцией?

В этот момент оркестр громко заиграл вступление к танцам, и у монарха больше не было возможности наблюдать за реакцией приглашенных. Он попросил, чтобы гости начали танцевать, и сам заскользил по паркету с графиней Воронцовой. Зрелище было ужасным: сумасшедший, танцующий с безжизненным манекеном. Некоторые военные покинули гостиную.

Себастьян чувствовал себя как на горящих угольях. Он не решался взглянуть на часы, прилагал все усилия, чтобы поддерживать хотя бы видимость разговора с какой-то дамой, которая пригласила его на завтрашний вечер, чтобы он поиграл у нее на клавесине.

— Сударь…

Себастьян обернулся. Это был Франц, он наклонился и прошептал хозяину на ухо:

— Князь Александр внизу.

Себастьян кивнул и попросил у собеседницы позволения покинуть ее на несколько минут. На губах графа играла виноватая улыбка: что поделаешь, настоятельная необходимость.

Сен-Жермен быстро спустился по лестнице, и Франц проводил его к карете, стоявшей чуть поодаль. Слуга открыл дверцу, Себастьян поднялся.

И вышел с другой стороны, через противоположную дверцу.

Вернее, не совсем он. Но почти он. Во всяком случае, кто угодно поклялся бы, что это именно он. Он, до последней бриллиантовой пуговицы.

Человек, сидящий в карете, назвал кучеру адрес князя Барятинского.

 

16. ЭТОТ КАСТРИРОВАННЫЙ ПОДЛЕЦ! ЭТОТ СЛЮНТЯЙ, ИГРАЮЩИЙ В КУКЛЫ!

Франц проводил Александра наверх.

Слуга Сен-Жермена не говорил по-русски, но с помощью двух или трех слуг, изъясняющихся по-немецки, смог понять содержание речи императора. На лестнице он пересказал ее Александру. Поскольку Франц был хитрый малый, себе на уме, он понял из сказанного гораздо больше, чем можно было бы ожидать от простого слуги.

Дама, которая пригласила Себастьяна к себе на музыкальный вечер, поспешила к графу де Сен-Жермену. Вернее, к его сыну.

— Граф, вы ни слова не сказали о речи его величества!

— Мадам, физика утверждает, что всякое действие вызывает противодействие. Речь его величества была реакцией, за ней неизбежно последует другая реакция, но напрасно я стал бы пытаться ее угадать.

Дама казалась весьма озадаченной таким ответом.

— Но что говорят ваши чувства, граф? — настаивала она.

— Мадам, я могу это чувствовать так же, как смену времен года, не больше и не меньше. Они также предопределены высшей силой, против которой никто не может восставать. Мы просто приспосабливаемся к этим явлениям, как и все смертные. Единственное различие между временами года человека и временами года природы — то, что длительность первых предугадать невозможно.

Собеседница рассмеялась.

— Граф, вы возвращаете мне спокойствие и присутствие духа, — воскликнула она. — Вы словно держитесь от всех на почтительном расстоянии. Как я восхищаюсь вами! Как бы я хотела быть похожей на вас!

— Боюсь, мадам, что вы от этого только проиграете, — поклонился Сен-Жермен. — По моему мнению, ваше очарование намного превосходит мою мудрость.

Дама рассмеялась еще звонче, и атмосфера, царящая в группе людей, окруживших лжеграфа де Сен-Жермена, несколько разрядилась.

— Вы знаете, что мне только что поведал граф? — прощебетала довольная собеседница Сен-Жермена.

Веселость привлекла внимание весьма представительного господина, который неторопливо приблизился к Александру, которого принял за графа де Сен-Жермена.

— А, господин де Беранже! — воскликнула дама.

— Граф, — обратился к Александру Беранже, — вы присутствуете при историческом моменте.

Протокол требовал, чтобы на это заявление последовал ответ.

— Сударь, коль скоро вы дипломат, — тут же откликнулся Александр, — вы принадлежите к избранным, которым известен этот мировой закон: История никогда не заканчивается.

Беранже удивленно приподнял брови. Он собирался что-то сказать, но среди присутствующих возникло движение, и беседа оказалась прервана. Царь уже набросил плащ и собирался удалиться.

— Приятного вечера! — провозгласил Петр, явно довольный собой. — Танцуйте и пейте за мое здоровье!

И царь вышел в сопровождении нескольких советников и секретарей.

— Разве император не останется в Санкт-Петербурге? — поинтересовался лже-Сен-Жермен.

— Нет, я слышал, что он возвращается в Ораниенбаум, — ответил Беранже.

Александр поклонился.

— Мне пора уходить, — произнес он.

Лже-Сен-Жермен распрощался с собеседниками, пообещав своей собеседнице, что непременно придет к ней завтра музицировать. Он уточнил, что остановился у графа Ротари, в Графском переулке, возле Аничкова моста.

Франц поджидал Александра возле двери.

— Карета скоро появится, — шепнул ему на лестнице слуга.

Увидев Себастьяна, стремительно входящего в особняк Барятинского, сам князь, братья Орловы и шевалье де Барбере поставили бокалы и одновременно вскочили со своих мест.

— Нам немедленно нужно отправляться в Петергоф! — сообщил Сен-Жермен.

Он вкратце передал речь царя и рассказал про скандал. Затем сообщил об угрозе войны с Данией. Григорий Орлов вполголоса выругался.

— Ему известно, что гвардейские полки поддерживают императрицу, — пояснил Григорий. — Поэтому Петр хочет нас удалить. Вы правы, граф, нам необходимо действовать, и как можно быстрее.

— В Зимнем все заметят, что вы отсутствовали, — предупредил Алексей.

— Никто не заметит, — возразил Себастьян. — Я по-прежнему там.

— Вы, стало быть, умеете раздваиваться?

Себастьян, усмехнувшись, покачал головой. Польза от присутствия Александра стала для всех очевидной.

— Вы велели кучеру подождать? — спросил князь Барятинский.

— Нет, я отослал карету обратно в Зимний дворец. Но ваши лошади в конюшне?

— Да.

— Тем лучше, — сказал Себастьян. — Хорошо бы императрица предстала перед гвардейцами верхом. Граф, — обратился он к Григорию, — отправляйтесь с Федором в казарму прямо сейчас. Думаю, в полку уже сыграли отбой.

Похоже, Григорий не сразу сообразил, в чем состоит план Себастьяна.

— Алексей, мы с шевалье де Барбере едем за императрицей в Петергоф и привезем ее в казармы. Нужно, чтобы к этому моменту гвардия была уже наготове, ждала приказа к выступлению, — объяснил Себастьян.

Теперь Григорий все понял.

— Но что, по-вашему, нам делать потом?

— Арестовать царя. Он, должно быть, в Зимнем дворце. Вы отдадите приказ гвардии.

Мысль о том, что придется арестовать царя, повергла всех в ужас; это было равносильно государственному перевороту. Они готовились к этому уже много месяцев, но теперь, когда нужно было переходить непосредственно к действию, заговорщиков удерживала мысль о святости и неприкосновенности престола.

— Вы опять-таки правы, — сказал наконец князь Барятинский Себастьяну. — Если мы этого не сделаем, то столкнемся с невиданной жестокостью. Идемте.

— У вас есть пистолеты? — спросил Себастьян.

— Здесь два, — ответил Барятинский.

— У меня тоже есть, — сказал Барбере.

— И у меня есть. Вы полагаете, нам придется ими воспользоваться? — встревожился Алексей.

— Все может быть. На всякий случай держите их наготове.

Барятинский отпер ящик секретера и вытащил оттуда два пистолета, два мешочка с порохом и два кресала, протянул их Себастьяну и Алексею Орлову. Затем приказал слуге седлать лошадей.

— Федор и Владимир, — велел Григорий младшим братьям, — вы поедете со мной в казармы.

В мгновение ока все оказались в вестибюле и стали надевать плащи. В эту минуту из конюшен вернулся слуга Барятинского и сообщил, что оседланы три лошади.

Заговорщики стояли на ступенях у входа, когда стук колес заставил их насторожиться. Карета. Себастьян узнал кучера и сидящего рядом с ним Франца. Дверца кареты открылась, Александр спрыгнул на мостовую и бросился к крыльцу.

В иных обстоятельствах реакция присутствующих могла бы рассмешить Себастьяна. Барятинский, братья Орловы и Барбере вытаращили глаза при виде двойника графа де Сен-Жермена.

— Что происходит? — спросил Себастьян сына.

— Царь уехал в Ораниенбаум.

Известие заставило всех задуматься. Это не меняло кардинально их планы, хотя стало понятно, что действовать придется быстрее. Понадобится время, чтобы привезти императрицу из Петергофа, выступить с речью перед войсками, затем отправить их в Ораниенбаум. Императора удастся арестовать не раньше утра. Еще одна причина не терять ни минуты.

Себастьян задумался: всего лишь три человека, чтобы сопровождать императрицу? Лучше добавить еще одного; путь это будет Франц. Сен-Жермен попросил Барятинского распорядиться оседлать еще одну лошадь.

— В Петергоф! — воскликнул Себастьян, запрыгивая в седло. — Алексей, вы поедете впереди, вы знаете дорогу.

— Что мы скажем страже? — спросил Алексей, выходя во двор и погружаясь в серую, безлунную ночь.

— Что мы выполняем приказ царя и должны арестовать императрицу, — сказал Себастьян. — Впрочем, держу пари, что в это время они еще не проспались после попойки.

Всадники пустились галопом вдоль реки. За исключением одной-двух карет, везущих запоздалых гуляк, набережные были пусты. То тут, то там на Неве сверкали огни барж. Меньше чем через час заговорщики были уже у ворот дворца. Как они и предполагали, стражники дремали на посту.

— Открывайте ворота! Приказ царя! — властным голосом закричал Алексей. — Императорская гвардия, Измайловский полк. У нас приказ арестовать императрицу.

— Если они будут сопротивляться, — проворчал Барбере, — я их убью.

Но находившиеся под винными парами, к тому же застигнутые врасплох стражники не проронили ни слова.

Несколько мгновений спустя четверо всадников остановились перед крыльцом павильона, в котором жила императрица. Алексей, Себастьян и Барбере быстро соскочили на землю и стремительно ворвались во дворец. Франц остался с лошадьми, сжимая в руке пистолет.

— Императрица? Где императрица? — кричал Алексей.

После полуночи дворец был почти пуст. Только на втором этаже раздавались голоса.

— Ради бога, что здесь происходит? — раздался встревоженный голос женщины. Облокотившись на балюстраду, она смотрела вниз.

Себастьян узнал княгиню Дашкову.

— Где императрица? Мы пришли ее защитить. Царь отдал приказ завтра утром ее арестовать! — ответил Себастьян.

Екатерина Дашкова вскрикнула. Появилась еще одна женщина и спросила:

— Кто вы?

Танцующий отблеск трех свечей, вставленных в подсвечник и догоревших почти до самой розетки, не давал разглядеть ее как следует, но по распущенным золотистым волосам, трепещущим на сквозняке, как полотнище орифламмы, Себастьян узнал баронессу Вестерхоф.

— Баронесса, нельзя терять ни минуты. Идите разбудите императрицу.

Узнав голос Себастьяна, дама издала невнятное восклицание. Рядом с нею возник еще один силуэт, белая фигура в ночном чепце. Принцесса Анхальт-Цербстская.

— Принцесса, — крикнул Себастьян, — я Сен-Жермен. Пусть императрица соберется и оденется как можно быстрее.

Пробормотав что-то, принцесса исчезла. Вместо нее появился какой-то слуга со светильником и, увидев людей внизу, стал истово молиться, призывая Богородицу и всех святых.

Наконец на балюстраду вышла сама Екатерина и склонилась, чтобы разглядеть непрошеных гостей.

— Григорий, это ты? — спросила она встревоженным голосом.

— Нет, это Алексей.

— А кто с тобой?

— Ваши друзья. Поторопитесь! Немец послал своих прихвостней, чтобы вас арестовать.

— Арестовать? Меня? — негодующе воскликнула императрица.

— Ваше величество, я был на ужине в Зимнем дворце и слышал об этом своими собственными ушами, — вмешался Себастьян. — У нас мало времени.

В нескольких словах Сен-Жермен поведал о том, что произошло на приеме, о бредовых речах царя, его заявлении о разводе и приказе арестовать Екатерину. Императрица бурно дышала от возмущения.

— Этот подлец! Этот кастрированный подлец! Этот слюнтяй, играющий в куклы! — с яростью шептала Екатерина.

«Прекрасно, — подумал Себастьян. — Гнев ее раззадорил, это весьма кстати».

— Куда мы едем? — с решимостью в голосе спросила императрица.

— В казармы гвардии, ваше величество.

Императрица не в силах была укротить гнев и ругалась, не выбирая выражений. Она поспешила в свои покои. Через некоторое время Екатерина уже спускалась по лестнице, скользя по перилам рукой, затянутой в перчатку. Служанка держала перед ней подсвечник. Алексей бросился навстречу. На императрице была надета темная накидка и пушистая шапочка. Екатерина уже полностью овладела собой.

Четыре лошади. Не было и речи о том, чтобы отправиться в конюшню и велеть оседлать пятую.

— Ваше величество, садитесь на эту лошадь, двое из нас поскачут на одной, — сказал Себастьян.

Алексей помог императрице взобраться на коня. Она села в седло по-мужски, уперевшись ногами в стремена. Себастьян кивнул Францу, и они оба забрались на одну лошадь. Баронесса Вестерхоф, принцесса Анхальт-Цербстская и княгиня Дашкова, стоя на ступенях павильона в ночных сорочках, махали руками, белея в прозрачной ночи, словно бесплотные призраки. Всадники растаяли вдали.

Когда заговорщики уже въезжали в Санкт-Петербург, Екатерина подняла руку. Всадники остановились.

— У кого-нибудь здесь есть фляга? — спросила она.

Приблизившись, Барбере протянул даме свою.

— Водка, ваше величество, — виновато пояснил он.

Быстро отвинтив крышку, Екатерина сделала большой глоток.

— Держитесь, ваше величество, — подбодрил женщину Алексей.

И они вновь поскакали.

Около двух часов ночи всадники прибыли в казармы Измайловского полка, что размещались в Измайловской слободе. Императрица первой въехала в ворота.

При ярком свете фонарей большого внутреннего двора разыгрывалось захватывающее зрелище. На плацу выстроились десять рот знаменитого Измайловского полка, то есть полторы тысячи человек. Прижав к ноге оружие, каждый батальон образовывал безукоризненное каре. Все взгляды были прикованы к молодой женщине, которая, гордо выпрямившись в седле, медленно двигалась навстречу своей судьбе.

Стоя чуть в отдалении, на нее смотрели князь Барятинский, граф Григорий Орлов, его братья Федор и Владимир и еще какой-то полковник, имени которого Себастьян не знал. Они поспешили к императрице, чтобы помочь даме спешиться.

К ним присоединились Себастьян, Алексей, Барбере и Франц.

— Ваше величество, пора, — прошептал Себастьян.

 

17. УМОЗАКЛЮЧЕНИЕ, ИЛИ КОМЕДИЯ ОШИБОК

— Гвардейцы! — заговорила императрица таким властным голосом, какого Себастьян от нее не ожидал. — Мы собрались здесь этой ночью, потому что Святая Русь в опасности! Этой ночью немец решился воплотить в жизнь свои зловещие планы. Он хочет превратить нашу страну в прусскую провинцию.

Слова гулко раздавались в ночной тишине, резонируя от холодных желтых стен. Поднялся гул возмущения.

— Мало того, что вами командуют прусские наставники, мало того, что вы подчиняетесь пруссакам. Этот человек вынашивает гнусные планы послать войско за границу. Подобно трусливому зайцу, который пресмыкается перед ястребом, он одним росчерком пера дарует врагу земли, обагренные кровью и потом ваших предков, ваших отцов и ваших друзей! Внимая советам тупых и малодушных министров, он постыдно предает славную и блистательную политику дочери Петра Великого, покойной императрицы Елизаветы!

Новый ропот возмущения, на этот раз еще более сильный.

— Императрица научила меня любить, понимать и защищать нашу страну. Ибо роль престола как раз и состоит в том, чтобы защищать страну. Немец тоже видит во мне защитницу Руси. Стало быть, он видит во мне врага. Сегодня вечером этот человек, велевший отхлестать кнутом попов, до сих пор играющий в куклы, решился пойти на скандал. Он хочет добиться развода, чтобы отправить меня в монастырь и таким образом лишить возможности действовать. Известно, что он даже хочет меня убить! Он полагает, что вы, словно трусливые бабы, смиритесь с тем, что он творит.

На этот раз гул голосов перешел в рев. Осветились окна, в них заметались силуэты: это были солдаты других полков, разбуженные шумом. Грозные возгласы сотрясали стены казармы:

— Матушка-царица, мы твои солдаты! Вперед, на врага!

Эти яростные крики ужаснули Себастьяна. Какие глубинные, животные инстинкты разбудила императрица?

— Петр хочет лишить моего сына титула наследника престола и посадить на трон иноземца. Он ненавидит религию и желает отдать нашу Святую церковь на позор и поругание! Его ведет не Господь, его бог — это Пруссия! Имя предателя — Петр Третий.

Взметнулось вверх оружие. В окнах появились флаги. Полк был в смятении, глаза гвардейцев горели. Екатерина подняла руку, прося тишины:

— Сохраняйте холодные головы и горячую кровь. Я молю вас спасти нашу землю от опасности и арестовать этого человека. Он недостоин быть нашим царем.

Крики сделались еще громче. В воздухе витали угрозы.

— Вперед на врага! Ты — наш царь!

— Я другого от вас и не ожидала, — торжественно провозгласила императрица. — Теперь решение должны принимать ваши командиры.

В сопровождении своих сторонников Екатерина вошла в двери казармы.

— Отправляйтесь в Ораниенбаум и арестуйте Петра, — велела она. — Вас достаточно много, надеюсь, не прольется ни единой капли крови.

— Куда доставить арестованного? — спросил князь Барятинский.

— Я это решу, когда он окажется в ваших руках. Вероятнее всего, в Ропшу.

Солдаты других полков, выбегая из казарм, поспешили к императрице. Только что вскочившие с постели, застегиваясь на ходу, они спешили присоединиться к измайловцам.

Екатерина задумчиво кивнула.

— Хорошенько все обдумайте, — сказала она, — и сообщайте о каждом своем шаге. Я поеду в Зимний дворец.

— Ваше величество, — вмешался Барятинский, — я полагаю, следует проявить предусмотрительность: пусть вас сопровождает полк.

Екатерина снова кивнула и сделала знак Барбере, шевалье поклонился и протянул даме свою фляжку. Когда императрица вернула ее, та была уже почти пустой.

Себастьян обратился к шевалье:

— Мне больше не следует здесь находиться. А вы хотите остаться?

— Позвольте мне посмотреть на продолжение.

— Потом расскажете.

Сен-Жермен попросил у императрицы позволения удалиться. Екатерина протянула ему руку, граф наклонился, чтобы ее поцеловать. Императрица с силой сжала его ладонь, посмотрев на Сен-Жермена долгим взглядом. Себастьян скромно отступил.

Когда он вновь собирался взобраться вместе с Францем на одного коня, к нему подбежал сияющий Григорий Орлов.

— Граф, — произнес он, — когда я приду к власти, я не забуду того, что вы для всех нас сделали.

Себастьян, пораженный этими словами, поклонился и пожал протянутую ему руку.

«Когда я приду к власти». Внезапно, когда Себастьян направлялся к Графскому переулку, ему открылась истина. «Когда я приду к власти…»

В три часа ночи Сен-Жермен рухнул на постель в особняке графа Ротари.

Нужно было сохранить силы на дальнейшее. Себастьян предчувствовал, что приключение не закончилось. До конца было еще далеко.

Граф Ротари, римлянин весьма округлых форм, был архитектором, который поддерживал в Санкт-Петербурге стиль европейского барокко, оставленный в наследство великим Растрелли. Императорские заказы, а также заказы частных лиц обеспечивали ему верную и надежную прибыль. То император или императрица высказывали пожелание сделать то-то или перестроить это, то какому-нибудь аристократу, стремящемуся идти в ногу со временем и следовать моде, приходило в голову обновить фасад, деревенское поместье, анфиладу комнат. Ротари был, ко всему прочему, еще и живописцем и пользовался всяким удобным случаем, чтобы продвигать свои собственные творения, например расписные трюмо или панно. Вынужденный по шесть месяцев в году жить на ледяном севере, теплолюбивый итальянец испытывал невероятную тягу к полуобнаженным богам и нимфам, гирляндам из роз и пурпурным облакам в лазурном небе.

Себастьян увиделся с ним лишь для того, чтобы поблагодарить за гостеприимство и обменяться мнениями по поводу архитектурной моды и стиля. За две недели граф ночевал в доме архитектора всего лишь раза три, поскольку почти все время пребывал в Ораниенбауме. Узнав, что как раз этим утром Себастьян находится здесь, Ротари послал к нему своего дворецкого, дабы просить Сен-Жермена оказать ему честь и отобедать с ним.

— Боже мой, граф, я хочу надеяться, что ваши заботы оставят вам немного свободного времени и я буду иметь счастливую возможность насладиться вашим обществом и вашей беседой.

— Простите мое отсутствие, — ответил Себастьян. — Я и в самом деле был занят со дня моего приезда.

— Я вижу, что ваша деятельность принесла плоды, — с понимающей улыбкой заметил Ротари. — Ибо, насколько я понимаю, сегодня ночью у нас поменялся монарх.

Ротари был достаточно умен, чтобы понимать: к изменению режима его гость приложил руку, причем, похоже, рука эта держала оружие. Архитектору прекрасно было известно, что Себастьян не игрок, не гуляка, и его возвращение под утро исторической ночью говорило о многом.

— Смена уже произошла? — спросил Себастьян.

— В Санкт-Петербурге ходят такие слухи.

— Где царь?

— Кажется, об этом никому не известно, хотя за ним отправились три полка. Но я не стану жаловаться на то, что у меня поменялся хозяин. Художественные вкусы Петра представлялись нам, как бы это помягче выразиться, несколько кричащими.

— Вы хотите сказать — прусскими.

— Фридриховскими, — с лукавой усмешкой поправил архитектор.

Себастьян забеспокоился: хотелось бы получить известия, но каким образом? Барятинский и шевалье де Барбере уехали с войском. А что, если царь под угрозой свержения бежал морем? Не призовет ли он Фридриха Прусского на помощь?

В пять часов пополудни в особняке в Графском переулке появился шевалье де Барбере, усталый и изможденный.

— Я решил, что, прежде чем отправиться домой и отдохнуть, имеет смысл заехать к вам и сообщить новости, — объяснил он свой визит. — Мы прибыли в Ораниенбаум около девяти. Царя не было. Я не знаю, кто предупредил его о перевороте, но он попытался добраться до Кронштадта. Наверняка намеревался сесть там на корабль и отправиться в Пруссию. Барятинский предполагал, что Петр может попытаться сбежать. У князя были солдаты, чтобы преградить Петру дорогу. Барятинскому удалось перехватить царя на обратном пути в Ораниенбаум, тот был со своим адъютантом и двумя офицерами. Барятинский посадил Петра под арест в замок. Воронцова отправили под арест еще раньше. Двух вестовых послали предупредить императрицу.

Тем временем в гостиной появился граф Ротари. Он услышал последние слова. Итальянец более не мог сомневаться в том, какую роль сыграл в этих событиях его гость.

— Голштинский полк не оказал сопротивления? — осведомился Себастьян у Барбере.

— Несколько солдат высыпали из казармы, встревоженные шумом, но когда они увидели, что их окружили около трех тысяч человек, то повели себя благоразумно: пошли на переговоры. Я, во всяком случае, не слышал ни одного выстрела. Впрочем, как сказал мне Григорий Орлов, там была всего половина полка.

Себастьян обдумал услышанное.

— Вы удовлетворены, граф? — спросил Ротари у Сен-Жермена.

— Насколько я могу быть удовлетворен удачной демонстрацией физического опыта, — ответил наконец Себастьян.

— Физического опыта? — не понял итальянец.

— Мы увидели, что слабое химическое тело оказалось разрушено телом более сильным. Петр Третий не смог противиться силе русского духа.

Барбере долгим задумчивым взглядом посмотрел на Себастьяна.

— Вы и в самом деле дьявол в человеческом обличье, — сказал он восхищенно.

После чего распрощался, сообщив, что возвращается во дворец Барятинского.

Несколькими минутами позже на колокольне Петропавловского собора начался неистовый трезвон. Через мгновение ему стали вторить другие колокола. По всему городу, от Смольного монастыря до Никольского собора, звонари ухватились за веревки на колокольнях. Можно было подумать, что сейчас, в июне, наступил праздник Пасхи. Не приходилось сомневаться: новость уже сообщили Священному синоду.

Ротари и Себастьян вышли на улицу, чтобы посмотреть на сгущавшуюся толпу, которая собиралась на набережной Фонтанки, намереваясь идти к императрице, чтобы выразить ей свою поддержку. В толпе было много священнослужителей.

Этим вечером Себастьян заканчивал ужин в обществе Ротари. Он просматривал коллекцию книг по архитектуре Витрувия. Царь арестован, его кабинет низложен, заговорщики торжествуют, а Екатерина собирается взять власть в свои руки. Себастьян больше никак не мог воздействовать на события, оставалось только гадать, что будет дальше.

В дверь постучали. Дворецкий сообщил о приходе князя Полиболоса. Себастьян, весьма удивленный этим визитом, попросил принять его в гостиной наедине, спрашивая себя, какие известия мог принести ему этот неожиданный и поздний посетитель.

Как только сын вошел в соседнюю гостиную, Себастьян отметил, что Александр выглядит взволнованным; граф велел подать кофе.

— Со мной случилось весьма странное происшествие, отец, — усаживаясь в кресло, сообщил молодой человек. — Сегодня днем около трех часов во дворец Барятинского пришла какая-то женщина. Я был со слугами один, князь и братья Орловы ушли по делам. Эта женщина спрашивала вас. Не знаю почему, но она предполагала, что вы остановились у князя Федора Барятинского. Я вышел взглянуть на нее. Высокого роста, стройная, светловолосая, очень красивая. Едва я появился, как она бросилась мне в объятия. Я предположил, что она пришла сообщить что-то конфиденциальное, и проводил ее в гостиную…

Себастьян слушал, весьма заинтригованный. Описание этой нежданной посетительницы свидетельствовало, что это могла быть только баронесса Вестерхоф.

— Едва я успел закрыть двери в гостиную, как она вновь, не говоря ни слова, бросилась ко мне. Стала целовать меня в губы и раздавать весьма откровенные авансы. Я был совершенно сбит с толку и не понимал, кого мне благодарить за такой подарок судьбы… Почему вы смеетесь, отец?

Себастьян действительно смеялся от всей души.

— Я потом вам скажу. Продолжайте.

— Мне пришлось в течение последнего времени соблюдать воздержание, и, должен вам признаться, ее ласки мне отнюдь не были неприятны. Она стала освобождаться от одежды, и я ей в этом помог, хотя по-прежнему ничего не понимал. Ведь мы и в самом деле за все это время не обменялись ни единым словом. Мы стали пылко предаваться страсти, причем приступали к делу отнюдь не единожды. Эта женщина воистину обладает неистовством плоти. Мы остановились только тогда, когда я услышал во дворе шум шагов. Я понял, что это возвращаются князь и братья Орловы. Женщина быстро оделась и ушла, а напоследок успела мне шепнуть: «Вы желали меня, и вот теперь я ваша!» Отец, вы можете все-таки объяснить мне, что вас так насмешило?

— Я был ее воздыхателем, — ответил Себастьян, пытаясь придать себе серьезный вид. — Баронесса Вестерхоф много лет отказывалась проявить ко мне благосклонность, и я уже не знал, что и думать. Именно она призвала меня в Россию. Заговор, в котором баронесса принимала самое активное участие, удался, и она отдалась вам, словно трофей, полагая, что отдается мне. Ведь она не подозревает о вашем существовании и о нашем с вами сходстве.

— Отец, но это ужасно… — смутился Александр. — Право, мне так неловко.

— Вовсе нет, Александр, поверьте мне. Я искренне рад, что вам так повезло.

Но Александр тем не менее выглядел огорченным и расстроенным. Себастьян взял сына за руку:

— Александр, послушайте меня, помните, когда-то в Индии вы сказали, что хотите быть мной?

— Да, но не так.

— Мы не способны предвидеть все. Теперь вы — это я. В некоторых обстоятельствах, во всяком случае. Примите это.

— А вы?

— Я тоже, я — это вы, Александр, — улыбаясь, произнес Себастьян.

— Но, может быть, в глубине души вы раздосадованы? Разве вы не добивались этой женщины?

— Я был пленен. И она знала об этом. Еще не будучи знакома со мной, она поверила, что сможет вовлечь меня в заговор, если я буду ею увлечен. Это говорит о том, что никаких особых чувств ко мне она не испытывала. Разве можно искренне привязаться к женщине, которая рассматривает тебя как инструмент своих политических замыслов?

Александр всматривался в лицо отца, пытаясь проникнуть в его душу и понять, о чем он думает. Себастьян поудобнее устроился в кресле.

— Я уже несколько месяцев так не веселился. И это благодаря вам. Поверьте, я смеялся от всего сердца.

— Выходит, эта женщина просто использовала вас. Может быть, стоит открыть ей истину? Это стало бы вашей местью.

— Нет, — покачал головой Себастьян. — Она все равно не поверит.

— Даже если мы оба предстанем перед нею одновременно?

— Подумайте, Александр, какая дилемма встанет перед этой женщиной. Если она была честна, то сказал а бы себе, что ее объятия предназначались мужчине, которого она желает вознаградить за его миссию, но тело оказалось отдано другому. Какую преданность и верность должна бы она предпочесть? Верность тела? Или верность духа? И в том и в другом случае получается, что она совершит предательство. Я отказываюсь открыть ей правду не оттого, что недостаточно деликатен, я забочусь о ее душевном равновесии.

Себастьян помолчал.

— Впрочем, сомневаюсь, чтобы она была честна. В этом случае прошу вас задуматься о том, какой вред могла бы причинить нам обоим баронесса, узнай она нашу тайну. Она стала бы распространять недоброжелательные слухи, которые обошли бы всю Европу.

Александр по-прежнему казался смущенным и растерянным. Наконец он покачал головой и улыбнулся.

— Признаю, что приключение было необычным. Я, по правде сказать, до сих пор не могу прийти в себя.

— Если мыслить философскими категориями, мы с вами оба так называемые «термины», то есть части силлогизма, — сказал Себастьян, провожая Александра к дверям. — Постарайтесь этой ночью хорошенько выспаться. Я загляну к вам завтра. Вам известно, где сейчас князь Федор Барятинский и братья Орловы?

— Они приглашены в Зимний дворец, ужинают с теми, кто руководил заговором.

— Значит, именно сегодня решается судьба свергнутого царя.

На улице слышно было, как распевает взбудораженная толпа.

Отец и сын обнялись. Два «термина силлогизма» расстались, и Александр ушел в беспокойную петербургскую ночь.

 

18. ДЬЯВОЛЬСКИЙ ОБМАН

— Ее величество, — заявил Григорий Орлов, великолепный в своем мундире подполковника, — просит, чтобы вы присутствовали на совете для избранных, который состоится сегодня в половине третьего в императорском кабинете в Зимнем дворце.

Фраза, вырвавшаяся у графа Орлова накануне в победном упоении, не могла изгладиться из памяти Себастьяна: «Когда я приду к власти…»

Граф Григорий Орлов надеялся, что императрица, получив трон, сделает его своим супругом. Очевидно, любовник потребует, чтобы ему как следует заплатили за его плотские услуги.

Внезапное осознание того, что перед ним разворачивается политическая интрига, стало потрясением для Себастьяна. Теперь он не сомневался, что в дружеских чувствах, которые выказывали ему Григорий, его братья и Барятинский, несомненно имелась изрядная доля корысти. Они просто-напросто воспользовались им. Его умом и его связями.

Совсем как баронесса Вестерхоф.

— Это большая честь для меня, — ответил Себастьян на приглашение.

Определение «для избранных» мало подходило для этого совета, на который собрались десять человек. Графы Григорий и Алексей Орловы, князь Федор Барятинский, бывший канцлер Бестужев-Рюмин, граф Никита Панин, генерал Петр Панин, его брат, граф Кирилл Григорьевич Разумовский — президент Академии наук, княгиня Екатерина Дашкова (Себастьян узнал от Григория, что она племянница и, возможно, бывшая любовница Никиты Панина), Сен-Жермен и сама императрица.

Как только Сен-Жермен был представлен присутствующим, у него возникло неприятное чувство, что только лишь его присутствие лишает собрание официального статуса: он был единственным иностранцем.

— Друзья мои, — начала собрание императрица, — я благодарю вас всех, всех, кто пришел мне на помощь. Сейчас я ознакомлю вас с положением дел. Царь задержан и заключен в Ораниенбаумском замке. Он был смещен гвардейскими полками из-за того, что проводил опасную для страны политику, намереваясь превратить Россию в провинцию Пруссии. Канцлер Воронцов также заключен под стражу в том же замке и сегодня же должен быть препровожден в Петропавловскую крепость. Воинский состав императорского дома уже доставлен в крепость и будет находиться под арестом до тех пор, пока не решит, кому служить. Мы собрались здесь, чтобы обсудить наши дальнейшие действия. Я вас слушаю, канцлер.

Бестужев-Рюмин, чудом уцелевший на плаву за столько лет политических интриг, облизнул пересохшие от волнения губы:

— Ваше величество, наша цель — возвести вас на престол. Для этого нам нужны три союзника: армия, Сенат и Священный синод. Армия доказала свою преданность и привела вас сюда. Священный синод вчера вечером продемонстрировал свою радость, когда во всех церквях и храмах звонили в колокола. Но ни у армии, ни у Синода нет достаточной власти, чтобы возвести вас на престол. Такая власть имеется лишь у Сената.

— Если у армии достало силы, чтобы свергнуть Петра Третьего… — вмешался Григорий Орлов.

Бывший канцлер поднял руку, призывая к вниманию:

— Простите, граф, что перебиваю вас, но власть и сила — это разные вещи.

Императрица согласно кивнула.

— Я хочу, чтобы все было по закону, — заявила Екатерина.

Себастьян следил за разгоревшимся спором, как если бы сам он был бесплотным духом, прибывшим с другой планеты. Смысл был ему понятен: он находился в стране ревнителей закона, для которых Петр III был настоящим царем, хотя они и осуждали его политику. Более того, по линии матери царь являлся потомком Петра Великого, между тем как в Екатерине не было ни капли русской крови. И очень многие сомневались, что царевич Павел — сын Петра III, ведь о любовных похождениях Екатерины всем было хорошо известно. Эта фракция законников хотела видеть на престоле Ивана VI, сына регентши Анны, заключенного в Шлиссельбургскую крепость. Лучшее, на что можно было бы рассчитывать, это если бы Екатерина стала регентшей до прихода Павла к власти. Но было совершенно очевидно, что ее это решение никак не устраивает: Екатерина хотела власти для себя одной, и немедленно.

За полтора часа, что Себастьян провел на совете, он не произнес ни слова; будь это возможным, он предпочел бы стать невидимкой. Но его сдержанность произвела обратный эффект: она привлекла к нему внимание.

— Я не слышала вашего мнения, граф, — обратилась к Сен-Жермену императрица.

— Ваше величество, прежде чем воздействовать на обстоятельства, необходимо их все тщательно взвесить. Только тогда можно либо воспользоваться ими, либо устранить те, которые представляются нежелательными.

Иными словами, Себастьян предлагал отложить споры до того момента, когда можно будет оценить реальную расстановку сил.

Все это время Петр III томился в Ораниенбауме. Что, если ему удастся оттуда сбежать? А если нет, какая судьба его ожидает?

— Я полагаю, нам следует покинуть Санкт-Петербург завтра или послезавтра, Франц, — сообщил Себастьян. — Будь добр выяснить расписание почтовых карет на Запад, а если ты отдал белье в стирку, забери его как можно скорее.

Похоже, этот слуга стал самым близким его наперсником, хотя Себастьян и не доверял ему своих мыслей. А мыслей было много.

И все они были окрашены неприятным ощущением, от которого граф не мог избавиться: он стал жертвой обмана. Никакое на свете живое существо не было в этом виновато: его одурачила сама судьба. Женщина, которая завлекла его в Россию и которая занимала его ум вот уже два года, отдалась его сыну, будучи уверена, что отдается ему. То предприятие, ради которого он столько трудился и которое принесло свои плоды — смещение с престола Петра III и его замена Екатериной, — в конце концов обернулось обычной интригой, где столкнулись тщеславие и самые жестокие амбиции.

Два этих эпизода своей жизни Себастьяну хотелось сравнить с махинациями шарлатана, который покрывает какой-нибудь низкий металл блестящим слоем и утверждает, будто имело место превращение в золото.

Эти невеселые размышления неожиданно были прерваны появлением Франца: слуга пришел сообщить о появлении баронессы Вестерхоф.

Все в ней изменилось, от осанки до выражения лица. Размеренная, величавая поступь превратилась в легкую летящую походку, суровость и строгость, которую подчеркивал металлический блеск волос, смягчились улыбкой. Во взгляде пылал огонь, которого Себастьян не подозревал в ней прежде. Он подумал, что до своей внезапной встречи с Александром ей, несомненно, приходилось соблюдать целомудрие.

На груди баронессы сверкал рубиновый кулон на цепочке, залог верности.

— Себастьян, — воскликнула она, устремляясь к нему, — как я рада!

И заключила его в объятия. Баронесса ждала, что Себастьян ее поцелует. Он предложил ей сесть.

— Не знаю почему, — заговорила баронесса, — я решила, что вы остановились у князя Барятинского. Но у князя мне объяснили, что вы здесь. Конечно, тут гораздо спокойнее. Мне сказали, что вы сегодня присутствовали на совете у императрицы. И что вы обо всем этом думаете?

Судя по всему, баронесса появилась в особняке Барятинского, и Александр, не приняв ее, отослал к графу Ротари. Себастьяна охватило странное чувство: ему казалось, что он вернулся на несколько дней назад и теперь разговаривает с особой, оставшейся далеко в прошлом.

— Я полагаю, что понадобится несколько недель переговоров с различными партиями власти, чтобы императрица наконец была коронована.

— Но это же победа! — воскликнула баронесса.

— Давайте пока не будем делить шкуру неубитого медведя.

— Но почему? Императрица говорит, что вы были мозгом этой военной операции. Именно вы сразу же предупредили ее о намерениях царя. Если бы не ваше вмешательство, она бы не оказалась этим же вечером в казармах гвардии и не смогла бы заручиться поддержкой армии.

— Императрица слишком добра ко мне, — сказал Себастьян.

— Я не верю в вашу скромность. Давайте лучше поговорим о нас. Когда мы вчера с вами расстались, я вдруг поняла, что вы не сказали мне ни единого слова.

— А нужно было? — улыбаясь, спросил Сен-Жермен.

— Знаете, Себастьян, — произнесла баронесса грудным, бархатным голосом, который когда-то пленил его, — чтобы искупить свое преступление, я дала себе зарок оставаться целомудренной до того самого дня, пока не встречу человека, который спасет мою страну.

«Опасная экзальтация», — подумал Себастьян. Значит, для нее это было не просто любовным приключением, но своего рода обетом. Он вспомнил, что когда-то, перед встречей с покойной императрицей Елизаветой, баронесса сказала ему: «Вы в России по своим делам. И за свой счет». А между тем именно она позвала его в эту страну. Какая святая наивность!

— Вы же сами видите, вы спасли Россию, — повторила дама.

«А вы, — подумал он, — вы спасли собственную шкуру: участвуя в заговоре, вы заручились признательностью императрицы. Вам нечего больше бояться кнута, которым наказывали женщин, убивших своих мужей, и вам больше нет необходимости называть себя вымышленным именем "госпожа де Суверби". Вы вновь выйдете замуж за какого-нибудь советника или губернатора».

Себастьян пожал плечами.

— Не знаю, — ответил он.

— Как? — воскликнула баронесса, несколько преувеличивая свое выражение недовольства. — Ваша скромность просто неуместна!

— Есть множество вопросов, — ответил Себастьян, — которые следует решать в соответствии с законами гармонии. Судьба царя. Одобрение Сената. И самое главное, восшествие на престол Екатерины как императрицы, потому что, как вы понимаете, регентство ее не устроит. Я уж не говорю о судьбах многих других людей, например канцлера Воронцова.

— Можно подумать, что вы сочувствуете канцлеру Воронцову. Скорее всего, царя сошлют, пусть себе отправляется в свою любимую Пруссию, если пожелает. Что же касается Воронцова, это предатель.

Сен-Жермен решительно не был расположен обсуждать с ней эти темы.

— Поговорим о другом, — предложила баронесса. — Не хотите ли пригласить меня поужинать?

— Боюсь, сегодня не получится. Вот завтра я буду счастлив пригласить вас.

— Что ж, завтра так завтра! — поднимаясь, заключила она. — Стало быть, до завтра.

Приблизившись, баронесса взяла его за руки, посмотрела долгим взглядом, прижала к себе и запечатлела поцелуй. Себастьян заставил себя поцеловать эти губы, которых когда-то так желал.

Когда граф препроводил баронессу в карету и вернулся обратно в гостиную, он не мог не задать себе вопрос, а какую, собственно, роль в любви играет подлинность личности.

Можно ли любить, если тебя принимают за другого? Если ты настолько неузнаваем, что становишься жертвой недоразумения? Но в таком случае что есть любовь для другого? Он любит только для себя? Означает ли это, что Александр также не мог вернуть баронессе любовь, которую, как полагала эта женщина, она подарила Себастьяну?

От этих размышлений голова разламывалась.

Но сама баронесса, любила ли она именно Себастьяна? Нет, она любила спасителя своей страны. Она отказывалась бы от него до того самого дня, пока не убедила бы себя, что встретила героя.

Она любила лишь призрак, значит, он сам больше не любит ее.

Дьявольский обман.

Поскольку Франц сообщил Себастьяну, что послезавтра почтовая карета отправляется в Вену, остаток вечера граф посвятил сбору багажа. Ему вдруг стало безразлично, каковы будут последствия той бури, что разразилась не без его помощи. Он достаточно насмотрелся на Григория Орлова с его нафабренными усами и не хотел знать о судьбе царя Петра III, чье правление оказалось столь недолговечным. Себастьян догадывался, что судьба Петра будет зловещей.

Затем Сен-Жермен написал несколько прощальных писем. Первое — Александру: он сообщал сыну о своем отъезде в Вену, где он некоторое время поживет в особняке на Херренгассе; граф вверял князю баронессу, веля ни при каких обстоятельствах не рассказывать даме о сходстве, жертвой которого она стала.

А что, если Александр влюбится в эту женщину? Теперь это было сомнительно. Тем более что, зная о кознях, которые плелись вокруг отца, сын попытается отплатить этой политической интриганке тою же монетой.

Второе письмо было адресовано де Барбере, о котором после его последнего визита ничего не было слышно. Без сомнения, шевалье вернулся в Ораниенбаум; вероятно, эта военная авантюра скрасила ему долгие месяцы бездействия.

Третье и четвертое письма были предназначены князю Барятинскому и братьям Орловым, в них Сен-Жермен благодарил русских за гостеприимство.

Что же касается баронессы…

Сидя в карете, которая везла его на почтовую станцию, Себастьян подумал, что, вероятно, в один прекрасный день он напишет памфлет о том, как неблагоразумно вверять свое тело патриотическому идеалу.

И вообще какому бы то ни было идеалу.

 

19. ШОКОЛАДНОЕ МОРОЖЕНОЕ И РАССКАЗ ОБ ОДНОМ УБИЙСТВЕ

Взрывы смеха и модные в этом сезоне танцевальные мелодии в исполнении маленького оркестрика, веселые шутки и звон бокалов, в которых плескалось токайское, наполняли гостиные особняка на Херренгассе.

Если можно одним словом обозначить все, что происходило в этот момент во дворце, понадобилось бы слово «сияние»: сияние улыбок, хрусталя, люстр, остроумия.

Под конец этого вечера, который и так являл собою ожерелье из множества драгоценных камней, была припасена жемчужина: гостям предлагался невиданный доселе десерт, шоколадное мороженое, изобретение хозяина дома, лично самого графа де Сен-Жермена.

— Подумать только — шоколадное мороженое! Бракосочетание неба и ада! — воскликнул князь фон Лобковиц.

— Значит, это вполне земной десерт, — сделал заключение Себастьян.

Осыпав графа комплиментами по поводу преображения их старого семейного особняка — «настоящий деревенский дом, затерявшийся в центре города», как она выразилась, — княгиня фон Виндишгрец спросила, не осталось ли случайно в буфетной немного этого небывалого лакомства.

Франц, получивший повышение и отныне гордо именовавшийся мажордомом, тотчас же принес княгине мороженое.

— Это не просто дворец! — воскликнула дама. — Это истинный центр Вены, которая, в свою очередь, является центром вселенной!

Накануне некий господин Месмер осуществил демонстрацию опытов, свидетельствующих о силе животных флюидов. Одна дама впала в транс, после того как слишком долго наблюдала за маятником фокусника. Вся Вена только и говорила об этом необыкновенном обмороке, а поскольку Месмер пояснил, что пресловутые флюиды присутствуют в живых организмах в разном количестве, каждый спрашивал себя, в достаточной ли степени ими наделен лично он и, в особенности, не страдают ли от отсутствия этих самых флюидов их холодные супруги и слабоумные мужья. Некоторые исполненные надежды храбрецы вовсю экспериментировали с сосудами с намагниченной водой.

Хотя по природе своей Себастьян отнюдь не был склонен к легкомыслию, он все же предался ему, словно погрузился в целебную родниковую воду: она смягчала боль от полученных в России ожогов. Он и сам не понимал, почему вернулся из Санкт-Петербурга словно с содранной кожей. Он покинул русскую столицу уже месяц назад, но ему казалось, будто это было вчера, настолько живы были воспоминания.

Зловещие дни в Ораниенбауме, столь же зловещий ужин в Зимнем дворце, паясничанье царя, влюбленного во Фридриха Прусского. Раболепное заискивание канцлера Воронцова. Амбициозная алчность Григория Орлова. Необузданный пыл Екатерины, обращающейся с речью к солдатам Измайловского полка. Дикость во всем. Полицейский надзор и отвратительный запах крови, который распространялся вокруг трона.

Несчастный, жалкий Петр III! Его царствование не продлилось и полугода. И, как сообщила «Венская газета», царь скончался через неделю после дворцового переворота. Заключенный в Ропшинском замке под надзором братьев Орловых, он, если верить официальному сообщению нового канцлера России, стал жертвой какой-то редкой болезни, «геморроидальных колик, осложненных кровоизлиянием в мозг».

Себастьян достаточно хорошо разбирался в медицине, чтобы у него возникли сомнения по поводу заболевания, настигшего несчастного венценосца сразу с двух концов. Связь между задом и головой озадачила бы не одного профессора физиологии.

Музыканты ушли, раболепно пятясь задом и беспрестанно благодаря за вознаграждение. Мажордом задувал свечи, в буфетной слышалось позвякивание хрусталя и серебряных приборов. Раздался стук в дверь. Половина первого ночи, для визита вежливости слишком поздно. Франц пошел открывать, и, когда вернулся, представлять посетителя не было необходимости: это был Эймерик де Барбере. Шевалье и не ждал, что его станут представлять, а Франц слишком хорошо знал о тесной дружбе, связывающей его хозяина и этого человека, чтобы соблюдать протокол.

При виде шевалье Себастьян не мог скрыть удивление: осунувшийся, с недельной щетиной, с кругами под глазами и шаткой походкой. Тем не менее Барбере силился улыбнуться.

— Эймерик! — воскликнул Себастьян. — Какая неожиданность…

— Почтовая карета только что доставила меня на Виплингергассе, а сюда я пришел пешком. Я подумал, что прибуду раньше моего письма. Впрочем, я и не знал, о чем писать. Простите меня, что я явился без предупреждения и в таком виде.

— Вы хорошо себя чувствуете? — встревожился Себастьян.

— Я очень голоден и устал. Но я измучен не столько физически, сколько духовно. У меня есть деньги, но я пришел просить оказать мне гостеприимство.

— Вы, разумеется, можете на него рассчитывать. Франц…

Слуга все слышал. Кивнув, он удалился в буфетную.

— Куда вы пропали? — спросил Сен-Жермен.

— Похоже, мы пропали оба одновременно. Но вы приняли более мудрое решение: отправиться подальше от Санкт-Петербурга. Я же уступил настойчивым просьбам Алексея Орлова и согласился сопровождать в качестве частного лица эскорт, который перевозил царя из Ораниенбаумского замка в Ропшу.

— Где это?

— Недалеко от Санкт-Петербурга. Мы отправились вчетвером, Григорий, Алексей, их брат Федор и я. В четыре часа утра разбудили Петра Третьего в его спальне, велели как можно быстрее одеться. Мы едва дали ему время умыться, и никто не предложил бедняге ни чаю, ни кофе. Алексей не хотел, чтобы об отъезде царя стало известно, он боялся, что солдаты голштинского полка, расквартированные в казармах неподалеку, поднимут мятеж и освободят Петра. Мы оставили его слуге совсем немного времени, чтобы тот собрал сундук с самыми необходимыми вещами.

Франц подал легкую закуску и графин вина. Он поставил поднос на складной столик перед Барбере. Прежде чем тот продолжил свой рассказ, Себастьян дал ему время подкрепиться. Франц убрал пустую тарелку, затем вновь наполнил бокал шевалье.

— Еще Алексей и Григорий, похоже, боялись, что будет недовольство в гвардейских полках.

— Царь ничего не сказал?

— Вы прекрасно понимаете, что он мог сказать. Он называл нас преступниками. Но когда Григорий направил на него свой пистолет и велел ему следовать за нами, уверяя, что стоящие вокруг войска быстро его урезонят, Петру ничего не оставалось, как повиноваться. Он не знал, что в замке стоит один-единственный полк, а именно Измайловский, тот, который был к нему особенно враждебен. К тому же солдаты были убеждены, что царя везут в Санкт-Петербург. Мы велели ему подняться в карету вместе со слугой и тем же вечером доставили в Ропшу.

— Как он вел себя в пути? — спросил Сен-Жермен.

— Алексей и Григорий прихватили с собой еду. Царь едва дотронулся до этих блюд, которые в России очень популярны: капустный суп и еще какое-то варево из крупы, они называют это кашей.

— За всю дорогу Петр ничего не сказал?

— Он только спросил, где Воронцов и графиня Елизавета. Алексей ему ответил, что канцлер смещен с должности и арестован, а его дочь отправлена в крепость. Но мне переводили не все, что он говорил.

Барбере быстро выпил большой стакан вина и продолжил свой рассказ все тем же тихим, почти монотонным голосом:

— Еще когда мы только прибыли в Ораниенбаум, Григорий меня предупредил, чтобы по возвращении в Санкт-Петербург мы всем говорили: Петр Третий сам выбрал Ропшу. Но чтобы поверить в это, надо совсем не знать тех мест: это укрепленный замок, где Григорий заранее позаботился разместить четыре десятка людей, которым безраздельно доверял. Они должны были стоять на посту днем и ночью. И только там я понял, что Алексей просил меня присоединиться к ним, чтобы было кому составить царю компанию во время обедов и ужинов. Я являлся чуть ли не единственным его сотрапезником. Это было весьма тягостно. Царь спрашивал меня, как я согласился ввязаться в столь постыдное предприятие и кто мне за это платит. Тогда мне никто еще не платил. Я ему ответил, что меня насильно заставили составить ему компанию в его изгнании и что его смещение было требованием народа. Мой ответ исторг из него бурю ругательств в адрес непорядочных людей, которые нагло присваивают себе право говорить от имени народа.

Как Барбере и заявил в самом начале, едва только вошел, он был измучен не столько физически, сколько духовно. По мере того как продолжался рассказ, замешательство Себастьяна возрастало.

— В первое утро нашего пребывания в Ропше, когда я завтракал с царем, пришел Григорий, держа в руках какой-то документ, который положил на стол. Царь спросил его по-немецки, что это такое. Я немного понимаю этот язык. Григорий ответил, что это акт об отречении от престола. Петр Третий побледнел как полотно. Он спросил: «И кто же станет моим наследником?» Григорий ответил ему, что это, несомненно, будет его жена. Царь смахнул документ со стола и удалился в свою комнату.

Из рассказа гостя Себастьян узнавал о жесткости, даже грубости Григория Орлова, и замешательство Сен-Жермена сменялось разочарованием и тоской.

Барбере сделал большой глоток вина из бокала, который наполнил Франц, а Себастьян не мог не спросить себя, какое тайное намерение преследовал гость своим рассказом, если, конечно, предположить, что таковое имелось. Возможно, и здесь была какая-то интрига и Барбере хотел дать своему наставнику неверное представление о событиях.

— В шесть часов вечера Григорий постучал в комнату царя. Слуга открыл дверь, и Орлов заявил: «Этот документ рано или поздно будет подписан, и вам это хорошо известно. Лучше, если это случится как можно раньше». Царь ответил: «Я подпишу документ, если вы пообещаете отвезти Екатерине письмо, которое я напишу прямо сейчас». Григорий, конечно, согласился. Царь подписал отречение от престола и отдал письмо. Разумеется, Григорий его вскрыл. Он прочел его содержание Алексею и Федору. Так я узнал, что Петр Третий просил у своей супруги разрешения уехать в Германию в сопровождении Елизаветы Воронцовой, и подписал он письмо: «Ваш покорный слуга». Братья Орловы очень потешались.

— Самое худшее, — продолжал Барбере, — это поведение Григория и Алексея. Они порой присаживались к нам за стол, пренебрегая знаками почтения, какие положено оказывать государю, хотя бы и низложенному; зачастую братья вели себя невыносимо дерзко и заносчиво. Когда пленник, ибо царь, конечно же, был пленником, которому дозволялся час прогулки в день под строгим присмотром, напоминал, что он единственный законный потомок Петра Великого, кто-либо из братьев непременно возражал, что тот, мол, дурно воспользовался своим родством и что Петр Третий, вероятнее всего, брат Фридриха Прусского. На седьмой вечер Алексей стал совершенно невыносим, позволил себе гнусное оскорбление, назвав пленника любовником Фридриха. Царь вскочил из-за стола и набросился на него. Алексей схватил столовый нож и всадил государю прямо в живот. Петр упал. Не прошло и часа, как он умер.

Такова была правда про «геморроидальные колики, осложненные кровоизлиянием в мозг».

— Но то, что вы мне рассказываете, — это же настоящее убийство, — возмутился Себастьян.

— Именно. Тогда я уехал из Ропши в Санкт-Петербург, где оставался три дня. Я не знал, что и думать. Перед самым моим отъездом Григорий Орлов передал мне кошелек. Я принял его, поскольку прекрасно осознавал, что во всей этой отвратительной истории был всего-навсего обычным наемником.

Как раз после этих горьких слов Франц подал шоколадное мороженое.

Барбере недоверчиво попробовал ложечку.

— Странный десерт, — горько улыбнувшись, произнес он. — Можно подумать, что это какое-то алхимическое соединение. Очень приятное на вкус.

Некоторое время шевалье молчал.

— В течение этой недели Воронцов подвергался тяжелым испытаниям. От него требовали, чтобы он признал ошибки царя. Канцлер отказался. Я не сомневаюсь, что его даже пытали, но он так и не уступил. Я понял это по лицам братьев Орловых. На их физиономиях было такое выражение, будто их обманули. Не знаю, кто из них двоих несет главную ответственность, но это такая бессмысленная жестокость.

— Почему вы участвовали во всем этом спектакле? — спросил Себастьян.

— Потому что я хотел сохранить верность вашей миссии, граф. Вы же поставили цель свергнуть Петра Третьего с престола. Я научился с уважением относиться к вашим рассуждениям. Я думаю, это и в самом деле был жалкий царь. Но конец его оказался ужасен. Не знаю, может, вы предчувствовали ужас его гибели. Я отныне убежден, что идеи бесчеловечны. Всякие идеи, граф.

Поскольку шевалье ел скорее машинально и не контролируя себя, вскоре он стал жаловаться на несварение желудка. Себастьян собственноручно изготовил ему лекарство на основе жидкой глины и опиума. Вечером, хорошо выбритый и переодетый стараниями Франца в свежую одежду, Барбере выглядел уже не столь плачевно.

— Ах, — с горькой усмешкой воскликнул он, — если бы можно было найти лекарство, которое бы столь же эффективно врачевало душу, что и тело!

 

20. КУСОЧЕК СОЛНЦА, УПАВШИЙ НА ЗЕМЛЮ

Оправившись после всех выпавших на его долю испытаний, Барбере уехал во Францию. Себастьян погрузился в размышления.

Вне всякого сомнения, шевалье был разочарован в своей миссии. Он согласился на нее бескорыстно, не ради наживы или славы, но в надежде проявить героизм. Вместо этого он стал инструментом, приблизившим жестокий конец безумного царя. Гуманизм француза подвергся тяжелым испытаниям. Поначалу Барбере безраздельно доверял Себастьяну. Теперь шевалье удалился, пребывая в убеждении, что любые идеи бесчеловечны. В этом последнем заявлении читался безмолвный упрек Себастьяну. Но действительно ли бесчеловечными являются сами идеи? Или, быть может, люди, использующие их для борьбы за власть?

Неужели Александр также испытал разочарование? Вот уже месяц, как сын не давал о себе знать. Без сомнения, он уехал в Лондон и теперь напишет из Блю-Хедж-Холла.

Себастьян собирался уже захлопнуть эту страницу своей жизни, когда его навестил нежданный гость, барон Засыпкин. Начальник тайной императорской полиции находился в Вене с целью установить и, если возможно, упрочить секретные отношения, что связывали его страну с Австрией до восшествия на престол Петра III и которые последний едва не разрушил своими неосторожными угрозами в адрес Венского двора. Ему, без сомнения, стало известно, что граф де Сен-Жермен находится в городе.

— Вы как-то слишком неожиданно покинули Санкт-Петербург, — заметил Засыпкин после того, как они обменялись первыми любезностями.

— Мне больше нечего было там делать, барон, и я счел более разумным позволить основным действующим лицам проводить свою политику и избавил себя от необходимости высказывать свое мнение, которое позже мне могло быть поставлено в вину. Я полагаю, что под предлогом последних событий в этом городе столкнулось множество амбиций. Они, право же, не входят в сферу моих интересов.

Засыпкин покачал головой и с улыбкой продолжал:

— Баронесса Вестерхоф очень удивлена, что вы с ней не простились…

Себастьян сделал про себя вывод, что, выходит, это Александр не счел нужным с ней попрощаться.

— Я полагал, что баронесса поглощена новыми заботами и делами императрицы. Смею надеяться, что все идет именно так, как вы хотели.

Засыпкин удивленно приподнял брови.

— Мне следовало бы более точно сформулировать моипожелания, — ответил он. — Они были только в интересах престола. Боюсь, как бы в один прекрасный день одно не стало другому противоречить. И та малость свободы совести, какая у меня еще осталась, может сделать из меня предателя.

Это признание озадачило Себастьяна. Засыпкин между тем продолжал:

— Служа верой и правдой новому российскому царю, я должен был бы арестовать вас, едва только вы прибыли в Россию по настоятельной просьбе баронессы Вестерхоф. Ее я должен был бы также разоблачить и предупредить царя, что князь Барятинский и братья Орловы замышляют против него заговор. Между тем я медлил. Я не был уверен. Я сомневался, что заговор уже созрел. Я оказался не готов к той стремительности, с какой вы принялись за дело, оформили его и взяли на себя организацию. Если бы в тот памятный вечер, когда царь ужинал в Зимнем дворце, вы не нашли способа — до сих пор не понимаю, как вам это удалось, — в ближайшие часы предупредить императрицу, а также сообщить заговорщикам, что царь по окончании ужина отправился в Ораниенбаум, я не уверен, что переворот удался бы. Как у вас это получилось?

Себастьян улыбнулся, но от объяснений воздержался: иначе пришлось бы раскрыть роль Александра. Уклонившись от ответа, он сам задал вопрос:

— А почему переворот мог провалиться?

— Император сбежал бы в Кронштадт, а там сел бы на корабль. Он попросил бы о помощи Фридриха. И, без сомнения, получил бы ее. Фридрих послал бы свои войска. Русская армия оказалась бы без командования. Пруссаки одержали бы победу и восстановили Петра Третьего на престоле. С точки зрения политики это было бы катастрофой. Россия оказалась бы у Пруссии еще в большем подчинении, чем если бы царю удалось осуществить свои первоначальные планы. Ваше вмешательство предопределило исход событий. Вы помогли моей стране избежать двух бедствий: проведения в жизнь политики Петра Третьего и прусской интервенции.

Себастьян оставался безучастным. Признательность казалась ему чрезмерной, но при этом никакого головокружения он не чувствовал. Он ждал совсем другой благодарности.

— А что теперь? — спросил Себастьян.

— Положение непонятное. Екатерине довольно трудно доказать законность своих притязаний. Ее советник, граф Панин, полагает, будто лучшим решением было бы сделать ее регентшей, пока на престол не взойдет ее сын Павел. Но наши законники не уступают. Они ссылаются на то, что царевич — это сын Салтыкова и, следовательно, не имеет никакого права на наследование. Мне известно, что Екатерина, если вывести ее из терпения, согласилась бы выйти замуж за единственного законного потомка Петра Великого — Ивана Шестого.

Засыпкин вздохнул и отпил кофе, поданный ему Францем.

— И что же?

— Иван Шестой безумен. Или его лишили разума годы, проведенные в заточении. А Екатерина не станет делить власть.

— А Григорий Орлов? — спросил Себастьян.

Засыпкин невесело усмехнулся.

— Граф спит и видит, что императрица сделает его своим супругом. Но и здесь то же самое: Екатерина откажется делить власть. Похоже, Орлов не понимает: постель и престол — разные вещи.

На сей раз улыбнулся Себастьян.

— Если я вас правильно понимаю, — сказал он, — партия сыграна лишь наполовину.

— И вы понадобитесь нам снова, — кивнул Засыпкин.

— Нам?

— Мне, — ответил Засыпкин, глядя Себастьяну прямо в глаза. — Я один, и я подчиняюсь приказам. Мне нужен совет человека, подобного вам. Петр Третий был убогим, жалким человеком, к тому же пьяницей. Он явно оказался не на своем месте: его воспитывали в презрении к России. Но в целом идеи его не так уж и плохи. Наша страна нуждается в реформах, и в принципе прусская модель недурна. Когда мы преодолеем первое препятствие и Екатерина окажется на престоле, необходимо будет вплотную заняться реформированием.

Помолчав немного, Себастьян заявил:

— Вы сожалеете о том, что одиноки. Вы были бы менее одиноки, если бы вас поддерживали просвещенные друзья.

— И где же я их возьму? — печально улыбнулся Засыпкин.

— Существуют сообщества людей достаточно твердых, чтобы соблюдать свои принципы вне зависимости от политических пертурбаций.

— Что это за принципы?

— Есть, барон, некий разум, который правит миром. Он неизмеримо сильнее и значительнее, чем разум самого мудрого из мудрецов. Его законы суть порядок и гармония, которые достигаются путем преодоления противоречий. Высшие умы всегда осознают его присутствие.

— Это нечто из области философии.

— Разумеется. Но не стоит ее презирать, — сказал Себастьян. — Она руководит также и деятельностью.

— Вашей?

— И моей в том числе.

— Как это понимать?

Себастьян улыбнулся:

— По правде говоря, барон, я ожидал от вас другой признательности. Петр Третий был частью хаоса. Останься он в живых и заручись поддержкой Фридриха, он бы опустошил всю Европу. Мы сейчас выходим из семилетнего периода войны, а могли бы ввязаться в куда более длительные войны. Вот почему я содействовал вашему избавлению от опасного человека.

Засыпкин, похоже, был удивлен. Он на мгновение задумался.

— Выходит, его смерть была выгодна не только моей стране.

— Да. Мир избежал опустошения и разрухи.

— Вы работаете на весь мир? — спросил Засыпкин с едва заметной иронией. — А я-то полагал, что вы служите России…

— Я ее и не предавал, России была оказана услуга, и вы приехали меня с этим поздравить. Если бы разразилась обещанная Петром резня, ваша страна оказалась бы обескровлена.

— Это ваше Общество внушило вам подобные взгляды? — спросил Засыпкин.

— Принципы, которые им руководят, учат быть выше суеты.

— Разве это не есть привилегия монархов?

— Как вы могли убедиться, не всегда.

— Стало быть, вы ставите себя превыше монархов? — вытягивая от волнения шею, спросил Засыпкин.

— Это принципы, а не я ставят себя превыше монархов.

Засыпкин задумался.

— Но разве эти принципы не обременительны? И что делать, если они противоречат приказу, который человек обязан выполнить?

— Так не может быть. Просвещенный разум знает, что истинная сила основана на гармонии и что сила без любви уязвима и в конечном итоге оборачивается слабостью. Именно так было с Петром Третьим. Его внутреннее беспокойство и, вполне возможно, ощущение собственной слабости вело его к крайностям и, как следствие, к очевидным ошибкам, таким как публичная демонстрация низкопоклонства перед Фридрихом или оскорбление супруги. Вы сами, барон…

Засыпкин вопросительно посмотрел на него, ожидая продолжения.

— Вы сами, барон, вы ведь пребывали в неуверенности в течение последних месяцев правления императрицы Елизаветы и шести месяцев царствования Петра Третьего. Вы не знали, чью сторону принять. Вероятно, именно по этой причине баронесса Вестерхоф дала мне понять, что я в России по своей собственной воле. Ведь это вы велели ей так сказать?

Засыпкин кивнул в знак согласия.

— Да, это так. Я имел основания опасаться, что, если заговор раскроют, вы, возможно под пыткой, обвините меня в том, что я им руководил или, во всяком случае, поддерживал.

— Это только доказывает вашу неуверенность и ваше беспокойство, — сказал Себастьян. — Если бы вы принадлежали к этому Обществу друзей, о котором я здесь упомянул, вы были бы окружены людьми доброжелательными и, следовательно, более спокойными. И более выдержанными. Братство высших умов подобно гармонии планет. Когда в основе его лежит согласие, оно правит миром.

Засыпкин вздохнул.

— Это Общество существует?

— Да.

— Это его настоящее название?

— Существуют различные ветви. Одна из них, именно та, где я являюсь председателем, — это «Капитул Святого Гроба Господня».

— Я могу туда вступить?

— Да. При условии соблюдать тайну о том, что вы там узнаете, и о самом вашем членстве.

— Для меня это не составит труда, — сказал Засыпкин. — Я к этому привык.

— Прекрасно. Приходите сегодня на ужин.

Засыпкин на мгновение задумался.

— Чего вы добиваетесь? Славы? Однако вы прилагаете все усилия, чтобы ваше существование было как нельзя более скромным.

— Спросите у графа Банати. Я оказал вам услугу в надежде, что однажды вы поможете освободить Грецию от оттоманского ига.

— Так вот что вами движет? — покачал головой Засыпкин.

— Вам эта цель кажется недостойной?

— Отнюдь. Просто я не знаю, какой монарх осмелится бросить вызов туркам ради освобождения Греции.

— Слава России от этого только выиграет. Поверьте мне.

Странная ситуация: вербовать того, кто сам привык отдавать приказы, в свое общество, хозяином которого он был. Но Общество друзей признавало лишь моральное первенство.

В конце процедуры инициации Засыпкин был немало удивлен, узнав о том, что принимал его граф Антон Венцель Кауниц-Ритбургский.

Этот человек был канцлером Австрийской империи.

20 августа Себастьян получил приглашение от императорского кабинета участвовать в короновании на престол императрицы Екатерины II, в Успенском соборе в Москве, которое состоится 22 сентября 1762 года.

Выходит, партия была ею выиграна окончательно.

Но Себастьян не собирался участвовать в шумных празднествах. Он вообще считал весьма неосмотрительным показываться в кругах, близких к российскому престолу. Ревность порождает врагов точно так же, как успех притягивает друзей. Причем первые куда чаще являются истинными. Кроме того, Себастьяну совершенно не хотелось видеть ни братьев Орловых, ни баронессу Вестерхоф.

Ему хотелось разгадать загадки — хотя бы некоторые — иоахимштальской земли. Каждый раз, когда граф открывал обитый свинцом ларчик, он неизменно убеждался, что она не потеряла своих магических свойств. Цела и невредима! Это было средоточие могущества вселенной. Осколки солнца, упавшего на землю.

В третий раз Себастьян положил на шкатулку стеклянную пластину, вырезанную специально для этой цели, и сверху опустил ладонь. И как во время двух предыдущих опытов — последний раз перед этим жалким пастором Норгадом, — плоть обрела полупрозрачность и сквозь красноватые очертания руки стали отчетливо видны кости.

Сен-Жермен поспешно убрал руку и стеклянную пластинку, затем захлопнул ларчик.

Какой мог он из этого сделать вывод? Способ окрашивания непроницаемой субстанции? Ничтожное применение знаний о могуществе вселенной.

 

21. К ЧЕРТУ ПОДЛИННОСТЬ ЛИЧНОСТИ!

Поскольку человек получает имя при рождении, точно так же, как его родители и предки получили свои имена, из поколения в поколение поддерживается иллюзия, будто у каждого имеется то, что принято называть личностью — позорной, темной или, напротив, блистательной и славной. Более того, она совершенно обязательна. Вместе с ней человеку навязываются язык, обычаи, то есть религия, во всяком случае, представление о божественном, а также предписания и запреты, пристрастия и отвращения, то есть любовь и ненависть.

Это условие неизбежно подразумевает то, что человек верен культу предков и готов пролить свою кровь, чтобы защитить их честь и идеалы.

Какое безумие! Это не что иное, как рабство и смирение. Выходит, потомки Иуды обречены на смерть в петле? А потомки Катилины непременно закончат свою жизнь на плахе? А потомки ведьмы — на костре? Неужели Капулетти будут до конца дней своих ненавидеть Монтекки?

Сгоревший на костре инквизиции отец Исмаэля Мейанотте обрек своего сына на вечные страдания?

Прежде всего, человек меняется, и меняется каждый час. Представим себе, что некто любит Платона и внезапно обнаруживает в «Законах» и «Республике» похвалу тирании и проникается отвращением к автору «Пира». Вся его философия, вся концепция мира ниспровергнута и разрушена. А он сам? Вот уж нет: он чувствует недоверие к авторитету и теперь выискивает у философов, которые, как общеизвестно, не доверяют софизму, любую склонность поставить себя на службу тирании.

Затем он обнаруживает тщательно скрываемую семейную тайну: его отец когда-то совершил чудовищное злодеяние, но ныне слывет честным гражданином. Может ли он по-прежнему чтить его память? Нет, ибо подобное лицемерие представляется бесчестьем. Но он, напротив, может также обнаружить, что его отец был героем, а его миролюбивая натура нисколько не приемлет эту публичную доблесть, и она неприятна ему. Пренебрежение к страданиям, особенно к чужим страданиям, которое принято именовать героизмом, это чрезмерное почтение к себе самому, которое приводит в действие механизм подвига, подобно тому как фитиль заставляет взорваться гранату. Иными словами, пристрастие к шумихе и всему непостижимому, характеризующее героев, кажется ему достойным порицания. Он не воспринимает себя как сын своего отца. Но поскольку каждому известно, что он таковым является, он рискует прослыть недостойным своего предка.

Отчего необходимо быть сыном своего отца? Разве в пятьдесят лет человек такой же, как в тридцать? А в тридцать такой же, как в двадцать? Разве человек существует не сам по себе? Неужели его добродетель основана на его идентичности? Выходит, он пленник собственного прошлого? Или прошлого своих родителей?

Когда юный Висентино де ла Феи бросился в реку, чтобы спасти тонущего ребенка из потока, разве он не следовал мгновенному, безрассудному порыву сострадания, неужели им руководили понятия о славе и долге?

Следовательно, никакой идентичности, с присущей ей мишурой, не существует. Тем не менее каждый стремится найти подлинник. Разыскивает, расспрашивает всех и каждого: слугу, поставщика, таможенников. Себастьян знал об этом, Франц пересказывал ему услышанные сплетни.

Утром на Херренгассе доставили письмо от герцога Вильгельма Гессен-Кассельского. Со дня приезда Себастьяна в Вену это было третье послание от друга. Первое было восторженно-хвалебным: герцогу сообщили, что граф де Сен-Жермен в период известных событий находился в Санкт-Петербурге, и, несмотря на довольно неубедительные отпирательства Себастьяна, герцог нисколько не сомневался, какую роль тот сыграл в этом историческом спектакле. Падение царя Петра III и разрушение альянса между Россией и Пруссией стали для него одним из счастливейших событий в жизни.

В своем втором письме герцог выражал удивление, что Екатерина II, новая императрица, не назначила Сен-Жермена своим советником. Себастьян ответил, что здравый смысл подсказывает не подходить слишком близко к горнилу власти.

Послание, пришедшее этим утром, показалось Себастьяну достойным его размышлений об идентичности.

«Дорогой друг!

Я не знаю, присутствовали ли вы в прошлом году в Москве на коронации Екатерины II, но мне стало известно, что многие видели вас в Санкт-Петербурге в последние дни правления Петра III, а также вскоре после его смерти. Один из очевидцев даже стал уверять меня, что вы жили в царском дворце в Ораниенбауме и что вы присутствовали на знаменитом совете у будущей императрицы.

Многие вас там видели, о том стало известно от дипломатов и путешественников. Этот факт возбудил изрядное любопытство, в том числе у Фридриха II. Нынешняя супруга маркграфа Анспах-Байройтского (предыдущая, Вильгельмина, которая приходилась королю сестрой, скончалась в 1758 году), похоже, весьма интересуется вами и вашим настоящим именем. Никаких сомнений, что в этом она следует наставлениям Фридриха. Тот расспрашивал своего друга Вольтера, который сообщил ему, что во Франции существует семейство Сен-Жерменов, к которому вы не принадлежите, и что это ваше имя вымышлено. Судя по всему, он раздражен тем, что прежде вас недооценивал, и, похоже, полагает, будто вы имеете непосредственное отношение к смерти Петра III и неудаче его политических прожектов.

Я счел необходимым предупредить вас об этом, поскольку лучше быть в курсе того, что о вас говорят. Не оставляю надежды в скором времени с вами увидеться.

Вильгельм Гессен-Кассельский».

Эти известия одновременно встревожили и позабавили Себастьяна. От шпионов, болтунов и сплетников спасения нет, но приходится признать: они назойливы, как мухи. Впрочем, представив себе, как должен быть раздосадован Фридрих, Себастьян не мог сдержать улыбки: иностранец, к которому монарх относился с изрядной долей иронии и о котором, вероятно, злословил с Вольтером, похоронил его грандиозные прожекты альянса с царем-пруссофилом. Выходит, Фридрих велел супруге маркграфа Анспах-Байройтского навести справки об этом несносном типе.

Так в какой степени идентичность Себастьяна может служить или вредить политике Фридриха II? Следовало признать, что этот король рассуждал весьма банально; он надеялся отыскать ниточку, которая позволила бы ему объяснить роль графа в падении царя. «А, это флорентиец на службе у русских!» Или же: «А, это швед, который хочет отомстить русским!» Или подобного рода затасканные клише.

Себастьян отбросил письмо и стал любоваться апельсиновым деревцем в горшке, стоящем во внутреннем дворе особняка. В солнечный апрельский день 1763 года оно покрылось белоснежными цветами. Сен-Жермен подумал еще об одной неприятности, связанной с понятием «идентичность»: о недоразумении, которое он с некоторых пор именовал историей баронессы Вестерхоф. Баронесса оказалась введена в заблуждение идентичностью, она потеряла любовника, поскольку отдалась другому. Прошлым летом, увидев, как лже-Сен-Жермен ловко улизнул вслед за настоящим, она была изрядно раздосадована и с тех пор больше не давала о себе знать. За одиннадцать месяцев, что баронесса была лишена объятий, во всяком случае объятий фальшивого Сен-Жермена, страсть ее остыла.

Но причиной недоразумения, жертвой которого она стала, не были двойники, она сама стала его виновницей. Баронесса была настолько возбуждена событиями дворцового переворота, что приняла Себастьяна за другого. Заглушив в первый раз свою потребность в человеческом тепле, пока не найдет того, кто спасет ее страну, как дама сама призналась Себастьяну, баронесса превратилась в жертву, готовую стать трофеем победителя. После долгого воздержания, которое она сама на себя наложила, эта Ифигения в буквальном смысле бросила свое тело на алтарь родины! Какой славный подвиг! Граф Ротари нашел бы здесь сюжет для своих мифологических гризайлей, которыми украшал интерьеры петербургских особняков.

Во всяком случае, баронесса перестала быть просто женщиной.

Если бы она отдалась настоящему Сен-Жермену, он бы отклонил ее порыв. Ибо не ему вверила бы она себя, покоренная его очарованием, нежностью или красотой, нет, не ему, но герою. Героиня отдавалась герою, дабы отметить триумф их общего дела.

Двойная иллюзия. Себастьян не являлся героем, а если она сама чувствовала себя героиней, так это было заблуждением. Любой хоть сколько-нибудь чуткий мужчина почувствовал бы себя оскорбленным, если бы его выбрали не ради его самого, но ради его подвигов. В самом деле, все эти античные истории о девственницах-дикарках, которые уступали победителю в кровавой битве, Себастьян не ставил ни в грош. Примитивные побасенки, скорее пригодные возбудить низкие животные инстинкты самцов, чем открыть душу удовольствиям, которые способны дарить друг другу две любящие души.

Иными словами, будь у баронессы толика здравого смысла и искренности, это позволило бы ей избежать тягостного недоразумения.

Что бы там ни было, следовало обезвредить болтливую супругу маркграфа. Себастьян вспомнил одну историю, которую услышал несколько месяцев назад в доме герцога Вильгельма Гессен-Кассельского; это была история о детях героя мадьяра Ференца II Ракоци, которые после поражения своего отца в войне за независимость от Австрии были вынуждены отказаться от своего родового имени. Возможно, и он тоже один из таких детей, до конца дней своих обреченных на анонимность. К черту идентичность.

Чуть позже пришло еще одно письмо. Великий магистр брюссельского отделения ложи тамплиеров «Строгого устава» спрашивал его мнения и вынужден был просить содействия: члены этой ветви Общества друзей следовали правилам лишь по собственной воле и, кроме того, им докучала полиция. Себастьян стал членом этого независимого отделения Общества друзей почти сразу же после того, как оно было основано бароном Хандом в 1751 году. Репутация ветви была вполне устоявшейся. Барон просил помощи не только брата, но советника.

Самое время навести порядок.

— Франц, выясни расписание почтовых карет, отправляющихся в Брюссель. Мы должны выехать в этот город как можно скорее, — приказал Себастьян.

Франц обрадовался путешествию. Поездка с таким хозяином сулила много приключений, а когда их недоставало, всегда можно было — и не без удовольствия — схлестнуться с какими-нибудь крикунами на почтовой станции.

 

22. ВАМ ПРЕДНАЗНАЧЕНА ВЕЛИКАЯ СУДЬБА,

ОНА СУЛИТ ВАМ БОЛЕЕ ДОЛГУЮ ЖИЗНЬ

За два дня до отъезда, около десяти часов вечера, когда Себастьян уже готовился лечь в постель, прозвенел колокольчик входных ворот. Кто-то дергал за веревочку. Себастьян выглянул в окно, пытаясь разглядеть позднего посетителя. Их оказалось двое, и в уличном сумраке опознать визитеров не представлялось возможным. Франц пришел спросить у хозяина, что ему надлежит предпринять.

— Пойди посмотри, — велел ему Себастьян, натягивая халат.

Граф последовал за слугой, который держал канделябр.

— Что вам угодно? — спросил Франц через окошечко в воротах.

— Видеть графа де Сен-Жермена.

Как только дверь оказалась открыта, перед хозяином и слугой предстала странная пара. Люди казались изможденными и бледными. Женщина явно была больна. Она с трудом стояла, опираясь на ворота.

— Что вы хотите от графа? — спросил Франц.

— Мое имя Вильгельм Кристиан Мюллер, ваша милость, — ответил ночной гость, обращаясь к хозяину, которого он заметил за спиной слуги. — Это вопрос жизни и смерти.

— В чем дело? — спросил Себастьян со ступеней лестницы.

— Я прошу христианского милосердия. Мы пришли из Стокерау.

Это в десяти лье к северу от Вены. Неужели они явились так поздно, потому что шли пешком?

— Что вы от меня хотите?

— Ваша милость, мы слышали, что вы весьма сведущи в медицине. Вы наша последняя надежда.

Бесполезно было спрашивать, где эти несчастные слышали подобное утверждение, или же пытаться его опровергнуть: они жили иллюзией. Казалось, женщина вот-вот потеряет сознание.

— Входите, — пригласил Себастьян.

Сен-Жермен спустился на несколько ступенек и внимательно посмотрел на женщину: она была худа и бледна как смерть. Себастьян сделал знак Францу, и тот открыл небольшую гостиную справа, ту самую, где когда-то Сен-Жермен принимал Данаю и впервые увидел своего сына. Франц зажег канделябр на шесть свечей. Себастьян предложил посетителям сесть.

— Чем больна ваша супруга? — спросил он позднего гостя.

Мужчина повернулся к жене. Женщина распахнула полы своего пальто, затем обнажила одну грудь, посиневшую, деформированную. Опухоль. Женщина поддерживала грудь рукой и неотрывно смотрела на Себастьяна. Граф наклонился, чтобы рассмотреть больной орган. Что бы сделал хирург? Он бы удалил грудь. Операция столь же жестокая, сколь и бессмысленная, зачастую не дающая никакого результата. Какое-то время Себастьян молчал.

— Вам нужен волшебник или святой целитель, — покачал он головой.

— Вы и есть волшебник, ваша милость, нам так сказали…

— Я отнюдь не волшебник. Всякий, кто утверждает, будто он волшебник, на самом деле просто шарлатан.

Посетители смотрели на него с нескрываемой мольбой.

— Подождите здесь, — поднимаясь, сказал Себастьян.

Ему было известно единственное средство. Огонь иоахимштальской земли разрушает ткани, следовательно, уничтожает и опухоли. Себастьян поднялся в свой кабинет, взял в руки ларчик, обитый свинцом, и квадратную пластинку асбеста. Затем спустился и попросил Франца принести из кухни большую деревянную ложку, салфетку, пустой кувшин и масло. Все это Сен-Жермен разложил на столе. Под неотрывными взглядами супружеской пары и удивленного Франца, который еще не подозревал о медицинских талантах своего хозяина, Себастьян согнул салфетку вдоль, чтобы сделать основу для припарки, и открыл ларец. Он взял оттуда несколько ложек земли и разложил на салфетке ровным слоем, как масло на куске хлеба. Затем вылил струйкой масло, разведя лекарство до консистенции теста, постоянно помешивая его деревянным черенком ложки. Во время приготовления мази Себастьян тщательно избегал всякого соприкосновения с массой. Закончив, он свернул салфетку и засунул ее в кувшин.

Посетители завороженно следили за его манипуляциями.

— Это самое действенное снадобье, какое мне известно, — произнес наконец Себастьян. — Каждый понедельник, среду и пятницу ваша супруга должна будет прикладывать салфетку к груди и держать в течение получаса. Затем ей нужно свернуть салфетку и вновь положить ее в кувшин с землей, как я только что сделал. Потом она тщательно промоет грудь чистой водой с мылом. Делать это придется в течение пяти недель.

— Ту же самую примочку? — переспросила женщина.

— Да. Ее силы хватит навечно. Она всех нас переживет. Если упадет хотя бы кусочек массы, тотчас же соберите его ложкой и вновь положите на примочку. А если паста засохнет, разведите ее опять до тестообразного состояния при помощи масла, как это сделал я. После каждой процедуры убирайте кувшин в самое темное и прохладное место в вашем доме.

— Что это за масло? — спросил мужчина.

— Подойдет любое растительное. Лучше всего использовать льняное.

И, повернувшись к женщине:

— Во время периода лечения, мадам, ваша кожа будет иссушена и останется сухой еще несколько недель после процедур. Такую цену нужно заплатить за то, чтобы излечиться от вашей болезни. Сообщайте мне о вашем состоянии, ведь вы знаете мой адрес.

Женщина кивнула.

Мюллер и его жена помолчали.

— Сколько я вам должен, монсеньор? — спросил мужчина.

— Ничего, — улыбнулся Себастьян. — Это невозможно оплатить. Не я делал эту землю. Ее создал Господь.

— Ваша милость, — растерянно пробормотал Мюллер, — я не могу…

— Настаивая на оплате, вы оскорбляете меня, сударь. Я не намерен торговать силами природы.

Себастьян поднялся. Мюллер схватил его руку, собираясь поцеловать. Себастьян отнял ее и покачал головой.

— Нет, идите. Не говорите никому об этом. Исцеление вашей супруги, если оно произойдет, будет мне наградой.

Сделав остановки в Кёльне и Экс-ла-Шапеле, Себастьян прибыл наконец в Брюссель. Перемены во внешности сделали его неузнаваемым: он отрастил бороду, она спускалась почти до середины груди.

Похоже, в доме барона Боэма, великого магистра Брюссельской ложи тамплиеров «Строгого устава», царило невероятное оживление. Когда там появился Себастьян, слуга даже не успел объявить о его прибытии. Из-за двери доносились громкие голоса. Внезапно обе ее створки распахнулись, и из гостиной вышли трое разгневанных мужчин. Их весьма удивил вид бородатого типа, который опирался на палку с золотым наконечником, выполненным в виде головы дракона с рубиновыми глазами. На их манеры, далекие от правил учтивости, визитер взирал с видимым неодобрением. Некоторое время мужчины молча стояли лицом к лицу с незнакомцем, не зная, что сказать. Другие люди, находящиеся в гостиной, наблюдали эту сцену на расстоянии.

— Господа, — наконец произнес незнакомец. — Предполагается, что вы обязаны нести в мир отблеск духовной гармонии, вы же навязываете ему зрелище земных страстей во всем их смятении и хаосе. Не соблаговолите ли вернуться в гостиную?

На мгновение мужчины застыли в растерянности, с одной стороны, отдавая должное природной властности своего собеседника, с другой — задавая себе вопрос, почему они обязаны слушаться этого незнакомца.

— Позвольте узнать, сударь, кто вы такой? — спросил один из них.

— Вы попросили моего содействия, барон. Я граф Вельдон.

Барон Боэм сразу понял, что имеет дело с Сен-Жерменом, но никак не показал, что знаком с посетителем.

— Я принц де Мерод. Вы наш верховный магистр? — поинтересовался один из тамплиеров, человек очень тучный, высокомерного вида, который, похоже, отличался весьма желчным нравом.

Себастьян сделал вывод, что заседание не являлось официальным, поскольку никто из присутствующих не был одет подобающим образом.

— Наш «верховный магистр» — это дух гармонии, — ответил Сен-Жермен. — Он повсюду, и среди нас тоже, если мы захотим его принять. Я всего лишь великий магистр высшего круга Общества друзей, частью которого является и присутствующий здесь орден, значит, я тамплиер.

Это заявление произвело надлежащий эффект.

Барон Боэм попросил собратьев продолжить дебаты. Успокоившиеся или, напротив, приведенные в замешательство появлением незнакомца, тамплиеры потянулись обратно в салон. Когда все вновь расселись вокруг большого стола, Боэм объяснил специально для графа Вельдона, что разногласие, послужившее причиной спора, касалось целей ордена. По мнению некоторых членов, эта цель — поддержка и защита друг друга. Другие полагают, что их организация предназначена для того, чтобы помочь избавиться от гнетущей опеки церкви, пусть даже и реформированной. Наконец, некоторые члены раздражены тем, что приходится выносить немецкий диктат, поскольку основы такой строжайшей зависимости были заложены еще в Мюнстере, и все обеспокоены полицейскими придирками, с которыми сталкиваются все чаще, возможно, из-за доносов церковников.

Боэм попросил графа Вельдона высказать свое мнение.

— Наши общества, — ответил Себастьян, — задуманы, чтобы проявить благородство духа, а не благородство крови. Когда происходит единение того и другого, что ж, можно себя с этим только поздравить. Но само по себе рождение не гарантирует возвышения духа. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть вокруг.

Граф почти физически ощутил взрыв эмоций, которые вызвало его заявление у присутствующих здесь аристократов. Наверняка каждый из них искренне считал себя центром вселенной.

— Что вы хотите этим сказать? — высокомерно осведомился принц де Мерод.

— Что материальная власть сбивает с толку умы, сударь. Разумеется, речь идет об умах слабых и неразвитых. Грекам было прекрасно известно это помутнение разума, причиной которого становилась власть, и происходит это из-за разрыва с реальностью. Они называли это hubris. Никто так не уязвим, как человек, которому кажется, будто ему улыбнулась фортуна. Так, сделавшись русским царем, герцог Петр Гольштейн-Готторпский стал вести себя словно буйнопомешанный и в результате не продержался на престоле и шести месяцев.

— Нетрудно критиковать монархов, с которыми лично не знаком, — иронично заметил герцог.

— Я провел некоторое время в Ораниенбаумском замке по приглашению этого императора, и каждое утро по его просьбе мы беседовали о методах его правления, — сухо заметил Вельдон.

Спорщики прикусили языки. Барон Боэм покраснел.

— Каковы были его ошибки? — спросил один из рыцарей.

— Отрыв от реальности и непомерное тщеславие. Впрочем, эти два качества неразрывно связаны, — продолжал Себастьян. — Он не знал страны, которой собирался управлять, и, следовательно, ненавидел ее. Он недооценил силы, которым бросил вызов, — дворянство, армию, духовенство, предпринимал меры преждевременные, жесткие, безрассудные. Как всякая жестокость, его тирания была лишь признаком слабости.

— Этот человек слишком рано получил власть, — возразил один из тамплиеров. — Ему просто не хватило опыта. Вы можете привести еще какой-нибудь пример?

— Людовик Пятнадцатый, — ответил Вельдон.

— Вы и с ним были знакомы? — усмехнулся собеседник.

— Да, собрат. Я гостил у него в замке Шамбор.

— Там гостили многие.

— Причины моего пребывания в Шамборе и Версале были иными, — ответил Вельдон, нисколько не раздражаясь на подобную дерзость. — Король доверил мне секретную дипломатическую миссию огромной важности.

— Но кто же вы, сударь? — удивленно спросил спорщик.

— Тот, кто знает, о чем он говорит.

Принц Мерод несколько мгновений молча рассматривал Вельдона.

— Только один человек способен на такие доблести: граф де Сен-Жермен.

Вельдон мысленно усмехнулся.

— Любой просвещенный человек неизбежно распространяет свет своих познаний, даже монархи не являются исключением, — ответил он.

— Так что же вы ставите в вину Людовику Пятнадцатому? — не унимался спорщик.

— То, что ему как раз не хватило властности, собрат, и он не сумел подчинить своей воле министров, прежде всего Шуазеля.

— Почему вы полагаете, что ему не хватило властности?

— Потому что, будучи христианином, он позволил себя запугать священникам, которые упрекали короля в том, что он имеет любовниц. Людовик так боялся попасть в ад, что первая же встречная сутана вызывала у него тревогу.

Собеседник собирался было что-то ответить, но тут вмешался Боэм:

— Довольно, собрат, вы же видите сами, граф Вельдон человек опытный и хочет быть нам полезным.

— Все, что я хотел вам сказать, — вновь заговорил Себастьян, — то, что благородство по крови всего лишь некоторое преимущество, но никак не привилегия. Если вы по-прежнему будете рассматривать орден тамплиеров «Строгого устава» как кружок аристократов, вы обречете его на поражение. Ибо особенность дворянства — истреблять друг друга во имя славы и чести, и пройдет немного времени, как половина из вас погибнет на кровавых дуэлях. Вам же предназначена великая судьба, она сулит вам более долгую жизнь.

Эти слова прозвучали торжественно, как пророчество. Кто-то недоверчиво покачал головой, кто-то был смущен или растерян, кто-то усмотрел в этом некую логическую ошибку.

— Именно по этой причине вы и восстаете против Мюнстерской ложи? — поинтересовался Себастьян.

— Какого черта мы должны подчиняться немецкому диктату? — возмутился принц де Мерод.

— Это отнюдь не немецкий диктат, это диктат разума. Братство просвещенных умов универсально. Оно содействует гармонии и миру, — возразил Вельдон.

— Но у нас теперь постоянные трения с полицией, которая считает нас иностранными шпионами! — возмутился тамплиер.

— Этому есть объяснения, — вмешался Боэм. — Правила нашего отделения ложи предписывают соблюдение строжайшей тайны. А многие из нас это правило нарушили и обратили на себя внимание недоброжелателей. Разумеется, полиция встревожена. Я требую, чтобы отныне никто открыто не интересовался, принадлежит ли человек к нашему ордену. Я прошу также, чтобы никто больше не хвастался и не кичился своей принадлежностью к нему.

— Почему нас так ненавидят иезуиты? — спросил один из рыцарей.

— Потому что они мнят себя чем-то вроде Ватиканской полиции, а нас подозревают в том, что мы преследуем разрушительные цели, что мы желаем ослабить влияние Рима на верующих, — объяснил Вельдон. — Они убеждены, что только у них есть право на истину, а изучение природы — такая же суровая ошибка, как та, которую совершил Адам, когда вкусил плод от древа познания. Это противоречит нашей философии. Для всех представляется очевидным, что принадлежность к христианству не помешала монархам развязывать войны, которых дипломаты сумели бы избежать. Во имя веры пролились реки крови.

— Вы вообще отрицаете право на жестокость? — высокомерно спросил принц де Мерод.

— Только когда не осталось других средств и есть абсолютная уверенность в успехе.

— Вы можете привести пример?

— Разумеется. Устранение российского царя Петра Третьего, который намеревался перед самым своим концом объявить войну Дании, чтобы завладеть Шлезвигом, полученным этой страной на законных основаниях. Русский царь не должен воевать ради интересов Гольштейн-Готторпов. Но это лишь одна из причин его устранения.

— Реформатская церковь нам подходит больше? — поинтересовался другой тамплиер.

— Похоже, она отличается большей веротерпимостью, но давайте не будем обманываться. Согласиться на чье-то влияние, кроме своего собственного, она не готова, так же как и Римская церковь. Вообще-то всякая власть в этом мире желает считаться абсолютной и не колеблясь согласится на все, лишь бы восстановить или упрочить свое влияние. Вот почему нам так необходимы дисциплина и осторожность.

— Но разве вы не враждебны всякой религии?

— Вовсе нет. Очень многие религиозные деятели разделяют наши идеалы. Я приведу в пример мэтра Экхарта, который прилагал все силы, чтобы донести божественный свет до человеческого сердца, проповедуя, что человек существует лишь при условии, что путем самоотречения стремится к божественному.

Последовало молчание.

— Именно познание лежит в основе истинной алхимии, — продолжил Вельдон. — Это движущая сила всякого превращения.

— Но вы, должно быть, сам граф Сен-Жермен! — воскликнул принц де Мерод. — Только он мог бы вести дискуссию, в которой объединились бы алхимия и вера.

— Мое имя не имеет значения, — ответил Вельдон. — Важно, чтобы вы не подвергали религию гонениям. Дружба с духовным лицом вам может оказаться полезнее, чем протекция какого-нибудь принца. Попытайтесь поддерживать такую дружбу.

— Насколько мне помнится, — подвел черту Боэм, — каждый из присутствующих здесь рыцарей давал клятву способствовать влиянию этого ордена. Я прошу, чтобы нынешние дебаты не стали достоянием гласности.

Он повернулся к Вельдону.

— Наша цель — просвещение, господа тамплиеры, — объявил Себастьян.

Рыцари склонили головы в знак согласия, и собрание было завершено.

Боэм горячо поблагодарил Вельдона, все члены, включая рьяных спорщиков, пожали ему руку и разошлись.

Пробило полночь.

Всем показалась, что ночь какая-то особенно темная.

Эти аристократы походили скорее на неугомонных подростков или офицеров на пирушке, чем на ответственных взрослых людей.

 

23. ТРЕВОГИ ГОСПОДИНА КАЗАНОВЫ ДЕ СЕНГАЛЯ

Неприкрытая враждебность Шуазеля положила конец французским прожектам относительно развития красильной мануфактуры, и маршал де Бель-Иль только подтвердил это Себастьяну: несмотря на милость короля Людовика XV, появление в Версале Сен-Жермена вызвало бы замешательство.

Какая изощреннейшая месть: устроить эту мануфактуру прямо на французской границе! Не желая брать средства у рыцарей-иоаннитов, что поставило бы его в зависимое положение, Себастьян решил нанести визит австрийскому послу в Брюсселе, графу Кобенцлю, о котором ходили слухи, будто он очень богат.

Дипломат принял Себастьяна со всей положенной учтивостью, но во время первой их беседы с его лица не сходило выражение величайшего изумления, как будто он видел перед собой человека, упавшего с луны. Сен-Жермен продемонстрировал послу образчики шелковых и шерстяных тканей, окрашенных по его методу, однако же секрета выдавать не спешил; Себастьян даже рассказал австрийцу о своих опытах окрашивания дерева и оставил пробные экземпляры, дабы тот мог изучить их на досуге, предполагая, что посол непременно с кем-нибудь посоветуется. Впрочем, Кобенцль и не стал скрывать этого, а через неделю спросил у Себастьяна, какую прибыль тот ожидает получить от своего предприятия.

— Все в пределах разумного, граф, мне так это представляется. Я прошу треть от всех доходов, полученных красильной мануфактурой.

Кобенцль принял эти условия. Неделю спустя они оба отправились в Турне, город, знаменитый своей текстильной индустрией, где можно было без труда отыскать квалифицированных рабочих. Они купили в Турне ателье, связались с двумя торговцами, Неттином и Валкьером, набрали персонал и начали одновременно и производство, и продажу товаров посредникам.

Самым любопытным оказалось то, что большинство торговцев были французами и что товару, произведенному Сен-Жерменом, предстояло продаваться именно во Франции, нравилось это Шуазелю или нет. В нотариально удостоверенных документах имя Сен-Жермена не фигурировало, поскольку Себастьян на этот раз выбрал имя Зурмон. Получалось, что Себастьян одним ударом убил двух зайцев: отомстил министру Людовика XV и основал предприятие, которое по всем признакам обещало стать весьма прибыльным.

Перед тем как на несколько недель обосноваться в Турне, Себастьян снял там трехэтажный дом, обустройством которого стал заниматься Франц с помощью служанки из местных.

Однажды утром Франц сообщил, что какой-то хорошо одетый человек просит аудиенции, невзирая на строжайшее предписание, данное Себастьяном слуге: не принимать никого. Тогда посетитель обратился к Сен-Жермену в письменном виде. И несколько часов спустя слуга положил перед Себастьяном послание, написанное по-французски:

«Сударь!

Мне стало известно, что вы находитесь в Турне, и я был бы счастлив увидеться с вами.

Граф Жан-Жак Казанова де Сенгаль».

Что нужно этому неисправимому ловеласу и аферисту? К тому же как этот Казанова узнал, что господин де Зурмон — это и есть граф де Сен-Жермен? И что Сенгаль делал в Турне? Народная молва, которая распространялась так же быстро, как и газеты, смаковала последние злоключения Казановы в лапах святой инквизиции и упивалась рассказом из зловещей тюрьмы Пьомбо в Венеции. Еще очень много судачили о его непорядочном поведении. Подобный тип за пригоршню дукатов без единой минуты колебания подсыплет яду тому, кого считает своим врагом. Это была разновидность Иуды — Иуда-«фалломан». Себастьян, решив проявить разумную осторожность, написал следующий ответ:

«Сударь!

В ответ на вашу просьбу я согласен вас принять при выполнении вами двух условий. Первое: вы нанесете мне визит со всей скромностью, не ставя никого в известность, и второе: вы не станете мне предлагать разделить с вами трапезу.

Граф де Сен-Жермен».

Отдав письмо Францу, Себастьян спросил себя, не замешан ли Казанова, ко всему прочему, в истории с неудачной попыткой продажи камней, которые Сен-Жермен когда-то купил в Индии и которые оказались не бриллиантами, но белыми сапфирами. Ювелир, которому Себастьян их продемонстрировал, довольно высокомерно поведал, что некий итальянский дворянин, который находился в городе проездом и зашел посмотреть камни, заявил, будто они фальшивые.

Как бы там ни было, визит этого Казановы, на сей раз присвоившего себе титул графа де Сенгаля, был отнюдь не радостным событием.

Собираясь принять назойливого посетителя, Себастьян выбрал необычную одежду и по реакции гостя без труда догадался, что тот потрясен. Длинный халат из верблюжьей шерсти, когда-то давно купленный на Каспии, и борода отшельника ни в коей мере не соответствовали тому образу, который Казанова наверняка нарисовал себе заранее. Себастьян представил себе, как этот проходимец впоследствии станет его описывать.

Итальянец спросил у Себастьяна, что привело его в Турне.

— Я строю здесь красильную фабрику. Собираюсь окрашивать ткани из разных материалов для графа Кобенцля.

Пока ничего таинственного или подозрительного. Из ответа Себастьяна невозможно сделать вывод, что тот затевает заговор в пользу или против какой бы то ни было страны. Однако Казанова смотрел на графа не отрываясь. Неужели он пришел просто из любопытства? Или собрался что-то вынюхивать? В таком случае кому он служит? Хозяин дома с каждой минутой демонстрировал все большую холодность, а молчание становилось столь тягостным, что, казалось, еще немного — и придется гостю откланяться.

— Сударь, — произнес наконец Казанова, — я нахожусь в Турне, чтобы тоже устроить здесь мануфактуру — по производству набивного шелка. Вы знаете, в чем состоит принцип набивки узора на ткани? Объясню вкратце: вместо того чтобы ткать узоры, достаточно их пропечатывать, как это происходит с эстампами. Может быть, нам имеет смысл работать вместе?

«Нам так же подойдет быть компаньонами, как трубочистами», — подумал Себастьян. Мысль о совместной работе с Казановой сразу же вызвала у него отвращение.

— Я интересуюсь окрашиванием, сударь, а не набивкой, — сухо ответил Сен-Жермен.

— Я слышу отовсюду, что цвета, которыми вы пропитываете свои ткани, необыкновенно яркие. Я уверен, что сочетание наших двух методов принесет плоды.

— Я подумаю об этом, — ответил Себастьян.

И добавил после хорошо выдержанной паузы:

— Похоже, вы весьма сведущи в текстильной индустрии. Как и в экспертизе драгоценных камней.

Казанова был застигнут врасплох.

— Разве вы не тот самый проезжий итальянец, которому показали мои камни и который заявил, что они фальшивые?

— Это правда, — смутился Казанова, — мне показали бриллианты, и я решил, что они не настоящие…

— И вы поспешили опорочить продавца камней. Господин Ван дер Берхейв, знаменитый антверпенский ювелир, определил, что это белые сапфиры. Хотя белые сапфиры обладают куда меньшей ценностью, чем бриллианты, это тем не менее отнюдь не фальшивые камни.

— Я весьма сожалею, что причинил вам неприятности, сударь, — пробормотал Казанова, пойманный с поличным. — Продавец уверял, что это камни с французской короны, и…

— А вы, разумеется, прекрасно разбираетесь в камнях французской короны, — раздраженно перебил Себастьян. — Это просто измышления торговца, который, зная, что в других случаях я прибывал с поручениями от короля Франции, счел, что может сделать вывод о происхождении алмазов.

Внезапно Сен-Жермен решил, что имеет дело с глупцом, склонным к подлым поступкам, и что он уже достаточно его унизил. Казанова выглядел удрученным. Гость вновь стал рассыпаться в извинениях. Этого было довольно.

— Вы знакомы с французскими масонами? — спросил вдруг Казанова.

Решительно в мыслях этого дурака не было ни логики, ни последовательности. Но почему он упомянул о французских масонах? Себастьян помедлил, прежде чем ответить.

— Да. Но я полагаю, отнюдь не в их обычаях обнаруживать себя перед людьми, которых они не знают, или спрашивать брата, не принадлежит ли он к их числу.

— Я вовсе не это имел в виду, сударь. Мой вопрос достаточно прост: враждебны ли они к розенкрейцерам?

— Они никак не могут быть им враждебны, сударь. Названия объединений просвещенных людей отличаются в зависимости от страны или конкретного города, но все эти ветви — наши сестры, поскольку являются дочерьми Общества друзей. Могу я поинтересоваться, чем вызван ваш вопрос?

— Могу я сделать вывод, что вы являетесь членом общества розенкрейцеров?

— У меня есть друзья в этом обществе, но сам я к нему не принадлежу.

Похоже, Казанова был обескуражен.

— Масоны — члены Общества друзей?

— Разумеется, сударь.

— И розенкрейцеры тоже? — допытывался Сенгаль.

— Здесь все несколько сложнее, но в целом могу ответить, что да.

— А вы сами являетесь членом Общества друзей?

Себастьян собирался уже было выразить свою досаду, когда Казанова воскликнул:

— Я масон, сударь. Разве мы посторонние?

Но какой идиот принял этого негодяя в масоны?

— Нет, сударь.

— Слава богу. Я собирался предложить вам присоединиться к нам.

Себастьян, который во время этого обмена репликами стоял неподвижно, сделал несколько шагов сперва в одну, затем в другую сторону.

— Сударь, я великий магистр «Капитула Гроба Господня», Иерусалимского ордена тамплиеров, ордена Милосердия рыцарей Святого Города, ордена рыцарей святого Иоанна Евангелиста и множества других, о которых я сейчас не стану упоминать. Все они подчинятся Обществу друзей, верховным магистром которого я являюсь. Вот ответ на ваш вопрос. Вы удовлетворены? Мы и в самом деле братья.

Казанова поднялся и приблизился к Себастьяну. Тот принял объятия довольно благожелательно, но не без удивления.

— Вы пришли, чтобы задать именно этот вопрос? — спросил Сен-Жермен.

— Я пришел, чтобы спросить, возможно ли, чтобы вы были одним из нас.

— Как вы видите, это так. Но почему вам понадобилась моя поддержка?

— Франция в опасности, а Европа обескровлена. Но ее военный пыл не ослабевает.

— Увы, это так, — ответил Себастьян, помолчав. — Но чтобы исправить положение, необходимо, чтобы нас было больше и чтобы мы были сильнее. Несколько возвышенных умов то там, то тут не могут противостоять влиянию страстей, тщеславия и корысти.

— Над миром дует ветер мятежа! — заявил Казанова.

«Мятежа против кого? И откуда это известно?» — подумал Себастьян. Похоже, Казанова был занят лишь своими собственными делами и преуспевал благодаря людскому легковерию.

— Надо усмирить его и предупредить его последствия, — заявил Себастьян.

— Но как?

— Успокаивая встревоженных и доказывая заблудшим, что этим миром правят законы, так же как и небесные светила. В конечном итоге преступления и злодейства будут наказаны в каждой стране, а за добродетель и благодеяния точно так же воздастся вознаграждение. Напоминать об этом — долг масонов.

Огорченный Казанова внимательно слушал. Может быть, хоть теперь какая-нибудь светлая искорка осветила разум этого человека, вся жизнь которого, похоже, была посвящена удовольствиям, интригам и обогащению. Но Себастьян счел, что визит длился достаточно и дальше последует одна лишь болтовня. Своим натянутым молчанием он дал понять посетителю, что аудиенция окончена.

Итальянец вполне соответствовал тому, что о нем говорили: тип, способный на все, злобный, как хорек, готовый ради выгоды продать собственных отца и мать. Однако в одном он, несомненно, был прав: Общество друзей следовало укрепить.

 

24. О ЧЕМ БОЛТАЛА ОДНА ПОЖИЛАЯ ДАМА И К ЧЕМУ ЭТО ПРИВЕЛО

Приглашенному на ужин бароном Боэмом графу Вельдону (он же Себастьян, граф де Сен-Жермен) ничего не оставалось, кроме как приготовиться к визиту к своему должнику. В доме барона он нашел избранное общество, сливки брюссельской аристократии, причем решительно никто из присутствующих не подозревал о том, что гость с внушительной бородой, представленный как граф Вельдон, был знаменитым графом де Сен-Жерменом. Однако у всех вызвала восхищение высокая культура этого путешественника, который, казалось, знал о мире гораздо больше, чем большинство граждан Соединенных провинций.

После ужина гости расположились в гостиной, и Себастьян оказался в обществе пожилой дамы, напудренной, как пирожное; это была мать хозяина дома, вдовствующая баронесса Боэм. Почувствовав доверие к человеку, в бороде которого проблескивала редкая седина, дама завела разговор о том, что скука порой ведет к неприятным последствиям: двери высокого общества приходится открывать разного рода авантюристам, поскольку даже дурные поступки служат развлечением для избалованных гостей.

— Приглашают даже бандитов с большой дороги, чтобы послушать рассказы об их злодеяниях. Возьмем, к примеру, этого Теодора фон Нейхофа. Вы его знали? Нет? А я знала. Мелкий дворянчик из Вестфалии, он напроказил еще в ранней юности, когда убил человека на какой-то сомнительной дуэли. Теодор бежал в Париж, где стал пажом герцогини Орлеанской, урожденной графини Пфальцской, и развлекал ее всякими историями. Прыгая из постели в постель, поскольку, говорят, был красивым и пылким юношей, он таким образом сколотил себе состояние. Потом будто бы разразился скандал, я уж и не помню в подробностях, в чем там было дело, и герцогиня посоветовала Теодору уехать из Парижа в Страсбург, где она купила ему офицерский патент одного из французских полков.

— Герцогиня была весьма щедра, — заметил Себастьян.

— Я же вам говорю, ради тех, кто спасает их от скуки, люди готовы пойти на любые безумства. Нейхоф был игроком, как и все военные. В Страсбурге он поначалу выигрывал, затем наступила черная полоса, и в конечном итоге он оказался неплатежеспособен. Он уехал в Швецию, где и предложил свои услуги министру Карла Двенадцатого Герцу. Тот признал в молодом человеке огромный талант интригана и тотчас же нанял его на службу, затем отправил его в Испанию, чтобы получить помощь кардинала Альберони и его поддержку интересов Швеции в этой стране. Тот также сразу оценил достоинства Нейхофа и принял его к себе на службу…

— Ну у вас и память! — восхитился Себастьян.

— Разве вам мой сын не говорил? Мой покойный супруг был начальником полиции Соединенных провинций. Он знал все без исключения темные истории Европы, поскольку все эти сомнительные особы зачастую искали спасения именно в Соединенных провинциях. Наш Нейхоф прекрасно себя чувствовал, поскольку платили ему одновременно и Герц, и Альберони. Но продолжалось это недолго: как вам, без сомнения, известно, в Швеции был публично казнен Герц, а в Мадриде Альберони впал в немилость.

— Хозяева, без сомнения, стоили своих палачей, — заметил Себастьян.

— Разумеется, свояк свояка видит издалека, — подтвердила баронесса. — Нейхоф, должно быть, почувствовал, что стало припекать, потому что отправился в Мадрид. Там он, как полагают, влюбился. С негодяями такое тоже случается. Избранницей его сердца стала леди Скарфилд, дочь какого-то якобита. Увы, даже любовь не сделала Нейхофа порядочным человеком: он стащил у красавицы драгоценности и, как утверждают, заложил их в ломбард и сколотил состояние, поместив вырученные за них деньги в Миссисипскую компанию. Я лично в этом сомневаюсь, — продолжала вдовствующая баронесса, — поскольку некоторое время спустя он обокрал какого-то голландского торговца. Так бы он и продолжал свои злодеяния, если бы в тысяча семьсот двадцать первом году кардиналу Дюбуа, министру Людовика Пятнадцатого, не пришла в голову нелепая идея вызвать его обратно в Париж и поручить тайную миссию во Флоренции…

Себастьян насторожился: тайная миссия по поручению королевского кабинета? Вдовствующая баронесса оказалась настоящим кладезем сплетен. Рюмки портвейна, поставленной перед нею, хватило, чтобы дама возобновила свои воспоминания.

— Влиятельные особы зачастую прибегают к услугам завзятых негодяев, — продолжала баронесса. — Я не знаю, справился ли Нейхоф со своей миссией, но мне рассказывали, что затем его видели в Риме, под вымышленным именем, он уверял, что ищет философский камень и эликсир молодости. Можете себе представить?

Себастьян, которого эти совпадения забавляли все больше и больше, отрицательно покачал головой, и баронесса продолжила рассказ:

— С ним были две монахини, сестры Фонсека, у которых вполне уместно было бы поинтересоваться, соблюдают ли они обет чистоты. Буду краткой. Истощив средства, выданные ему Дюбуа, Нейхоф вернулся в Париж. Увы! Кардинал уже умер, а его преемники были не слишком расположены к этому вестфальцу. Он на какое-то время ушел в тень и жил чем придется. Через некоторое время, в тысяча семьсот двадцать седьмом году, ему пришлось бежать. Нейхоф отправился в Ливорно и спрятался в трюме какого-то генуэзского корабля. У него не было ни гроша. Он попытался растрясти одного богатого ливорнского банкира, Ябаха, предложив купить товар, который на самом деле Нейхофу не принадлежал. На этот раз Теодор попал в тюрьму. Там он симулировал болезнь. Его отправили в лазарет для неимущих. Надеюсь, я не слишком вас утомила?

— Вы прирожденная рассказчица, сударыня! — польстил заинтригованный Себастьян.

Графу неизвестна была история Нейхофа. Она его встревожила; в самом деле в ней имелось некоторое поверхностное сходство с его собственной историей, которую многие в Европе передавали из уст в уста.

— Так вот, — продолжала баронесса, — как вы сами понимаете, Нейхоф был так же болен, как мы с вами. Он выскочил из окна лазарета, добрался до порта, снова спрятался в трюме какого-то корабля и какое-то время спустя объявился в Тунисе, где стал выдавать себя за лекаря. Не прошло и трех месяцев, как его обман становится всем очевиден. Нейхоф ровным счетом ничего не смыслил в медицине, как все немцы. Тогда он крадет фелуку, пересекает Средиземное море и отправляется плести свои интриги в Геную. В те дни генуэзцы заточили в тюрьму корсиканских парламентариев, которые выступали за независимость, поскольку остров принадлежал Республике Генуя.

Баронесса прервала рассказ и насмешливо взглянула на собеседника.

— Между тем Нейхоф, — продолжала она, — замышляет исподтишка грандиозный план. Еще находясь на службе у шведского короля, он познакомился с герцогом Людовиком Вюртембергским. Он отправляет ему письмо с просьбой походатайствовать перед принцем Евгением, чтобы тот распорядился освободить несправедливо заключенных парламентариев. Хлопоты увенчались успехом, парламентарии освобождены. Нейхоф отправляется в Корсику праздновать победу, и жители острова приветствуют его как своего освободителя. Депутат Джаффери организовал движение в поддержку Нейхофа, и представьте себе, сударь, впрочем, вам это, должно быть, известно, этот шалопай становится королем Корсики!

Тут Себастьян вспомнил, что уже слышал эту поразительную историю, хотя и не обратил на нее особого внимания. Граф помог баронессе наполнить рюмку. Болтливая дама откусила кусочек бисквита.

— А где теперь этот человек? — поинтересовался Себастьян.

— В шести футах под землей, сударь, на кладбище для бедняков при церкви Святой Анны в Лондоне. Он умер в полной нищете семь лет назад. Английский писатель Гораций Уолпол написал ему чудную эпиграмму: «Здесь спит Теодор фон Нейхоф, корсиканский король. Всеблагой Господь даровал ему корону, но пожалел хлеба».

Баронесса усмехнулась.

— Если бы он был такой один! — воскликнула она. — Имя этим типам — легион! Мне стало известно, что совсем недавно в Брюсселе был этот Казанова. Что ему там понадобилось? Он утверждал, будто собирается заниматься набивкой ткани. Но кто поверит в эти басни? Этот человек умеет только плести интриги, которые позволяют ему жить припеваючи за счет женщин и всяких наивных дурачков. А есть еще этот прохвост Пёльниц. Вы знаете Пёльница?

Себастьян слышал только имя.

— Сейчас он в большой милости у Фридриха Второго, который использует его в разного рода темных делишках, в точности так же, как Герц использовал Нейхофа. Все эти короли всегда ищут прислужников для своих махинаций. В следующий раз, когда мы увидимся, я непременно поведаю вам его историю. А сейчас уже поздно.

Барон Боэм подошел к матери, чтобы напомнить, который час: он знал, как дама любит поболтать.

— А, — воскликнула баронесса, — чуть было не забыла, есть еще один странный субъект, о нем очень много говорят, а зовут его Сен-Жермен!

Барон вытаращил глаза. Себастьян, которого весьма забавляло бестолковое простодушие старухи, едва сдерживался, чтобы не рассмеяться.

— Это тот еще тип! — воскликнула баронесса. — Приходите как-нибудь поужинать, я вам расскажу его историю. Как и те, другие, он очень красивый мужчина и говорит на всех языках мира…

— Матушка, — перебил Боэм с плохо скрываемым раздражением, — уже поздно.

— Ладно, ладно, молчу, — согласилась старушка. — Помогите мне встать.

Двое мужчин поддержали ее под руки.

Баронесса распрощалась с Себастьяном и посеменила к двери. Боэм, который слышал последние слова мамаши, едва дождавшись, пока она удалится, воскликнул:

— Дорогой друг, надеюсь, моя маменька не оскорбила вас своими россказнями! Вы же понимаете, в ее возрасте…

— Вовсе нет. У нее острый ум и несомненный талант рассказчика. Она изрядно меня развлекла и поведала много интересного, — успокоил Боэма Себастьян.

Болтовня вдовствующей баронессы отвлекла Себастьяна от его невеселых мыслей. Ложась спать, он думал об этом не без приятности, но уже на следующее утро — с неудовольствием и даже досадой. Себастьян хотел бы узнать больше о том, что именно о нем говорили, но вряд ли барон Боэм, напуганный бестактностью мамаши, еще когда-нибудь устроит им встречу.

Несомненно одно. Его образ, который сложился в Европе, был столь же «лестным», что и образ какого-нибудь Нейхофа, Казановы или Пёльница; над ними потешались в кругах, где не было нужды в людях подобного толка, и, без сомнения, даже в тех, где без зазрения совести прибегали к их услугам.

Себастьян вспомнил вечер, проведенный у Фридриха II, и то, с какой настойчивостью тот пытался узнать о миссии в Гааге, а также интерес монарха к опытам Себастьяна по превращению металлов в золото и попыткам создать эликсир молодости. Он припомнил свои ответы и еще раз похвалил себя за благоразумие, но не смог справиться с приступом досады. Выходит, Фридрих считал его слугой, как выразилась баронесса Боэм.

Возможно, то же самое можно было сказать про императрицу Елизавету. Про Петра III. Про Екатерину. Про братьев Орловых. И даже про баронессу Вестерхоф.

Но с Людовиком XV все совсем по-другому: миссия, которую Сен-Жермену доверил король, была огромной значимости. И Себастьян пожалел, что дурно отзывался о монархе.

Эти размышления вылились в сдержанный и запоздалый гнев. Себастьян вновь задумался о том, как непорядочно повел себя Казанова в истории с бриллиантами. Сен-Жермен сожалел, что согласился принять этого пройдоху.

Во всяком случае, из всего этого следовало извлечь урок: он должен самым решительным образом размежеваться с этими авантюристами и отныне стараться избегать поступков, которые могли бы быть неверно истолкованы и дать пищу для пересудов. Организация красильной мануфактуры, затеянная совместно с Кобенцлем, оказалась весьма кстати. Отныне личность Сен-Жермена должна ассоциироваться только с хорошим, он должен восприниматься всеми как человек, посвятивший себя промышленности и коммерции. Поскольку Себастьян как можно дольше хотел не трогать деньги Засыпкина, доходы, которые он собирался получить с фабрики, должны были дополнить те, что он уже имел от Амстердамского банка. Таким образом, станет понятно, почему граф Сен-Жермен позволяет себе такой образ жизни, поскольку людей раздражает, если у кого-то имеются непонятно откуда взявшиеся средства.

Итак, Себастьян стал трудиться, чтобы как можно быстрее сделать фабрику прибыльной, и одновременно тайно ввез большое количество иоахимштальской земли, ведь только благодаря ей цвета во время протравы ткани достигали такой яркости и насыщенности. Тем временем граф написал Александру, о котором давно уже не имел никаких известий. Он сообщил князю, что собирается удалиться в Хюберг, поместье, недавно приобретенное в Соединенных провинциях, в Гельдерне, которым до сих пор ему было заняться недосуг.

 

25. НЕВЕДОМАЯ ВЕТВЬ

Александр прибыл, когда в Гельдерне и Соединенных провинциях бушевало половодье летних красок. Себастьян почувствовал, как у него сжимается сердце, когда увидел, что сын спускается из почтовой кареты и направляется к нему, залитый утренними лучами июньского солнца, по тропинке между квадратных клумб красных и желтых тюльпанов, расцветших перед домом стараниями садовника и Франца. Сен-Жермен смотрел, как навстречу себе идет он сам, только образ был отмыт от грязных потеков прошлого, страданий, убийств и унижений, словно все это унесла река времени.

В очередной раз Себастьян почувствовал, что смертен.

Они не виделись с того дня, когда расстались в Санкт-Петербурге. Отец и сын обнялись.

Первые минуты встречи прошли довольно суетливо, новоприбывшему показывали комнаты, переносили в дом багаж; путешественник ополоснул лицо и отправился осматривать дом… Здание было довольно крепким, но пришлось приложить множество усилий, чтобы оживить его душу, которую Себастьян непременно хотел сохранить: дом казался одновременно и радостным, и строгим. Никакой жеманной позолоты и больших зеркал, которые производили фурор в Соединенных провинциях. Из украшений здесь имелся лишь клавесин и «Мадонна с четками» Мурильо; эту картину Себастьян приобрел в Брюсселе у одного разорившегося сеньора, жаждавшего как можно скорее забыть испанское влияние.

По-настоящему отец и сын встретились только за ужином.

— Насколько я понял, вы так и не попрощались с баронессой Вестерхоф, — сказал Себастьян.

— Наша последняя встреча отбила у меня это желание. Дама заявила, что знает одну лишь вещь на свете, ради которой хочет жить, — это трон. Я вовсе не ожидал, что она скажет, будто этой вещью являюсь я, но ее пламенные речи об отечестве затуманили мне ум. Я признаю, что, когда мы с ней были близки, я демонстрировал не слишком много страсти и предвидел, что очередная наша встреча будет не лучше.

Себастьян улыбнулся.

— Я сожалею, что взвалил вам на плечи подобное наследство, — заметил он.

— Меня утешает то, что я избавил от этого бремени вас. Не знаю ничего хуже, чем болтливая женщина. Впрочем, не уверен, что продолжение этой истории можно назвать счастливым.

— Что вы имеете в виду?

— Баронесса Вестерхоф забеременела.

— Вот как? И что же?

— Она умерла родами, но до этого дала распоряжение, чтобы в случае чего меня поставили в известность.

— Вас?

— Я оставил свой адрес, «Граф де Сен-Жермен, Блю-Хедж-Холл, Лондон».

Повисла тягостная тишина.

— А ребенок?

— Родился мальчик. Мне неизвестно, кто его забрал. И я не желаю этого знать. Я был бы готов взять на себя воспитание ребенка, если бы это было дитя любви, а не плод двойного недоразумения.

Себастьян тяжело вздохнул. «Двойное недоразумение», именно так и он мог бы назвать порыв баронессы Вестерхоф. Но более всего его поразила необычность этой истории: женщина, исступленно преданная короне, дала жизнь ребенку от мужчины, которому не было никакого дела до престола Романовых.

— В этом-то и кроется причина моего долгого молчания, — продолжал Александр. — От всех этих событий я впал в меланхолию. Каждый мужчина желает, чтобы его семя произрастало в единении двух душ. А вышло не так.

Себастьян задумался: разве его краткая, как вспышка молнии, связь с матерью Александра Данаей не представляла собой то же самое? Можно ли эту неистовую, исступленную страсть двух молодых людей той ночью в Констанце назвать любовью, связавшей две души? Скорее, это было стихийное бедствие, удар молнии о влажную землю…

Александр неотрывно смотрел на отца, словно догадываясь, о чем тот думает.

— Мне известно, какие чувства питает к вам моя мать, — с улыбкой произнес он. — И я также знаю, что, сложись ваша жизнь по-другому, вы могли бы жить рядом.

— Это все-таки ваш сын, — заметил Себастьян, — и даже если у вас появятся другие, это ничего не изменит. Я хорошо понимаю вашу строгость, понимаю также, какую вам нанесли обиду. Но когда горечь немного рассеется, вы станете смотреть на все по-другому. За что этот ребенок обречен нести бремя иллюзий своей матери? Меня вовсе не обрадует, если его отдадут кормилице, подбросят кому-нибудь, как приблудного щенка, а он даже не будет подозревать о той несправедливости, которая сделала из него подкидыша.

Александр надолго задумался.

— Как я смогу воспитать ребенка без матери?

— Это не столь уж и редкий случай. Любовь одного из родителей стоит больше, чем отсутствие всякой любви.

Александр, казалось, был потрясен.

— Вы правы, отец, и мне стыдно. Я бессердечный отец.

— Ну так разыщите его, пока он не достиг сознательного возраста и не понял, что его бросили. Сколько ему сейчас?

— Думаю, около трех месяцев.

— Он — ваше продолжение.

— Как и я — ваше?

— Вы станете им, только если сами захотите. Разве я вас когда-либо принуждал?

— Нет. Поначалу вы меня поразили. Затем очаровали. Ваша отстраненность от всего и вся, от людей, от обстоятельств, от неприятностей… Я видел вас опечаленным только после смерти Соломона Бриджмена. И мне захотелось стать вами.

Себастьян удивленно приподнял брови.

— Какая разница, кем мы являемся. Личность — всего лишь плод досужего воображения. Мне хочется надеяться, что если вы что-то и хотите приобрести, так это мои достоинства. Ведь Себастьяна де Сен-Жермена просто-напросто не существует. Ни под этим именем, ни под каким-либо другим.

В первый раз он позволил себе этот намек. Александр был сбит с толку.

— Вы?..

— Страдания, наслаждения, удивление, любопытство… Вот из чего состоит обычная жизнь. Вы полагаете, этого достаточно, чтобы создать человека? Страдание вас разрушает, удовольствие разлагает. Любопытство достойно одобрения, поскольку это свидетельство вашей пустоты. Истинная простота и скромность человека — это его любопытство, свидетельство его невежества. Только дурак нелюбопытен.

— Как вы можете жить, подвергая себя таким лишениям? — Александр был ошеломлен.

Себастьян рассмеялся и взял ягодку клубники из вазы на столе.

— Не путайте лишения с убожеством. Мне уже за пятьдесят, и я отнюдь не считаю себя несчастным.

— А что вы делали в России? Все эти потрясения, смутные отголоски которых я застал, должно быть, показались вам совсем ничтожными?

— Я бы скорее назвал их жалкими… Битва диких зверей в ночи.

— И что же?

— Необходимо было любой ценой помешать Петру Третьему править дальше. Он был как камешек, попавший в шестерню. Он мог все сломать. Он достоин был править, только если бы способствовал гармонии и процветанию своей страны. Но это было далеко не так. Вступив в союз с Фридрихом, они бы учинили немыслимые бедствия своими войнами. Я способствовал его устранению. Полагаю, что я все сделал правильно. Я всего лишь служил гармонии.

— Вы человек просвещенный. Существует ли иная преемственность, кроме преемственности плоти?

— Нет, существует лишь ваше бессмертие.

Это утверждение совершенно сбило Александра с толку.

— Я вас не понимаю.

— Если слиться с природой, вы продолжите жить и по окончании вашего земного существования, потому что познаете потусторонний мир еще при вашей жизни.

— Вы хотите сказать, что, слившись с Богом…

Себастьян покачал головой.

— Я этого не говорил. Я сказал «природа», или мир, если вам угодно.

— Но почему не Бог? — допытывался Александр.

— Потому что я не могу употребить слово, значения которого не знаю.

Было видно, что ответ привел Александра в замешательство.

— Но как могу я слиться с природой?

— Это, если угодно, вопрос дисциплины. Как именно? Путем самоограничения. Погасив пламя своих страстей.

— Я не настолько себя знаю.

— Счастливый! Но уверяю вас, то, что вы принимаете за безразличие, на самом деле не имеет ничего общего с равнодушием или скукой.

— В чем же состоит порок страстей?

— Это пламя. Человек полагает, будто оно согревает, на самом же деле оно только обжигает.

— А скука?

— Это могила чувств.

Александр рассмеялся.

— Жаль, что мы видимся так редко, — произнес он. — Вы согреваете мне сердце и душу, но — будьте покойны — не обжигаете их.

— Вы же знаете, мои дома — это ваши дома, и незачем дожидаться получения наследства.

Александр покачал головой, затем, оглядев стол, заметил:

— Я вижу, что вы питаетесь обычной едой. Между тем о вас ходит легенда, во всяком случае в Лондоне, будто вы сыты одним лишь чистым воздухом.

— Я и в самом деле отнюдь не отдаю должное кухням господ. В России и Германии блюда подают невозможно переперченными. С помощью перца, гвоздики, муската, шафрана и бог знает чего еще повара пытаются заглушить неприятный привкус дичи, которую подстрелили их хозяева. Я не пробовал ничего более гадкого на вкус, чем жаркое у немецкого принца. К нему не притронулся бы даже дикарь. Мало того, эти люди невероятно много пьют, и однажды, когда я попросил воды в доме герцога Вильгельма Гессен-Кассельского, мне сказали, что эта жидкость недостойна гостиной герцога. А в результате уже к третьей перемене блюд большинство гостей смертельно пьяны, а в пятьдесят лет все страдают подагрой и водянкой, печень увеличена, желудок разваливается, кишечник вздулся, кожа морщинистая. Что же касается простого народа, он бывает слишком счастлив, когда ему удается пожевать что-нибудь посущественней корешков, а если он и пьет, так только грязную воду. Но поскольку у простолюдинов нет возможности предаваться излишествам, они все же выглядят более здоровыми.

— Я понимаю, почему у вас такой хороший цвет лица, — заметил сын. — Сознаюсь, что беру пример с вас, в Лондоне я создал себе репутацию человека, напрочь лишенного аппетита, правда, все полагают, что это всего лишь поза. Но как вам удается получать чистую воду?

— Из колодца или благодаря системе фильтрации, которую я изготавливаю повсюду, где бываю. Это же так просто.

— Дайте мне рецепт! — попросил Александр.

— Наполните половину бочки так: насыпьте на дно песку, затем слой древесного угля и, наконец, слой гравия и залейте доверху водой. Набирая воду из-под фильтра, вы не проглотите вместе с ней грязь, червяков и дохлых личинок.

На следующий день Александр сообщил, что вскоре направляется в Антверпен, чтобы там сесть на корабль, отплывающий в Санкт-Петербург.

— Я поеду через Брюссель, — пообещал он, — чтобы представить вам вашего внука, который в некотором роде является и вашим сыном.

— Обязательно возьмите с собой кормилицу и не забудьте предупредить свою мать.

Когда Александр ушел, Себастьян задумался о том, какое место в его доме займет кормилица, и о новой ветви, которая только что выросла на его дереве.

 

26. А МЕДВЕДЬ ВСЕ ТАНЦЕВАЛ…

Поскольку слух об удачно выполненной миссии у тамплиеров «Строгого устава» распространился повсюду, Себастьян получил настоятельное приглашение великого магистра такой же ложи, из Гейдельберга, который просил почтить ее своим присутствием. Это было не слишком далеко. Себастьян добрался туда за два дня.

Какое-то время он размышлял, как будет уместно туда явиться: гладко выбритым или бородатым, под именем Сен-Жермена или каким-либо другим. В конце концов Себастьян сделал выбор: пойдет под своим именем и без бороды.

Он весьма встревожился, увидев на улицах города такую толчею, что карете понадобился целый час, чтобы от городских ворот добраться до дома великого магистра ложи доктора Арминиуса Вольфеншютца, который находился в нескольких шагах от церкви Святого Духа.

Профессор естествознания Гейдельбергского университета Вольфеншютц был невысокого роста, с очень морщинистым — не по возрасту — лицом и невероятно черными глазами. Он рассыпался в благодарностях за честь, которую оказал ему граф Сен-Жермен, приехав специально, чтобы поделиться своими бесценными познаниями, и т. д.

— Большинство наших членов, — объяснил он гостю в освежающем полумраке классной комнаты, — преподаватели и торговцы, и студенты с нетерпением спешат на наш порог. Недавно в нашу дверь постучал даже один пятнадцатилетний юноша, надеясь, что его быстренько примут в тамплиеры.

— А что могу для вас сделать я? — спросил Себастьян.

— Ах! — воскликнул Вольфеншютц, воздевая к нему руки. — Прежде всего успокоить умы, ибо наши профессора решили объявить, как они это называют, «войну за библиотеку». Как вам, должно быть, известно, она была перенесена Максимилианом Баварским в Ватиканскую библиотеку на Палатинском холме, и они не могут смириться с мыслью, что протестантские сокровища хранятся в очаге католицизма. Кроме того, они решили, что наша ложа должна собрать всех государей Германии и стать средоточием светской власти. Подобно маяку европейской философии.

— Серьезные амбиции, — заметил Себастьян.

— Мне не удается обуздать ни их энтузиазм, ни их прожекты. Полиция обеспокоена, а Момильон подстрекает курфюрста.

— Момильон?

— Это карлик герцога, ваша светлость. Вы должны понять всю важность: этот… это существо исполняет роль министра.

Себастьян об этом не знал. Но он явился сюда вовсе не затем, чтобы разговаривать о карлике курфюрста. Между тем Вольфеншютц настаивал:

— Прошу вас, запомните это. Момильон находится на жалованье у епископа. Принято решение публично высечь всех тамплиеров, а затем бросить их в тюрьму.

«Баденская версия истории с Норгадом», — подумал Себастьян.

— Не позволяйте, чтобы мрак заслонил свет, профессор. Когда состоится ваше следующее собрание? — спросил Сен-Жермен.

— Через три дня, вечером, ибо люди будут в достаточной степени утомлены празднествами, которые состоятся завтра.

— А что за праздник?

— День рождения курфюрста, ваша светлость.

Себастьян знал об этих торжествах, по крайней мере по слухам. Утром военный парад, днем всякого рода зрелища и всю ночь пьянка. Он не строил никаких иллюзий по поводу того, в каком состоянии окажутся профессора и студенты.

Благодаря своей влиятельности и большим полномочиям доктору Вольфеншютцу удалось добиться предоставления «его сиятельству графу де Сен-Жермену» квартиры, предназначенной для приглашенных профессоров, в помещении самого университета. Условия были спартанскими, а сами помещения довольно грязными, но приходилось приспосабливаться, поскольку в гостиницах, достойных этого названия, не осталось ни одной свободной комнаты. К счастью, в Гейдельберге имелись публичные бани. Судя по царившей там толчее и трем суетливым цирюльникам, которые перебегали от одного голого клиента к другому, намыливая им физиономии, в то время как сами эти господа потягивали пиво, могло показаться, будто жители города одержимы гигиеной.

Но стоило Себастьяну и Францу увидеть, какого цвета вода в бассейне, как они поспешно оделись и удалились.

— Бульон из требухи, — проворчал Франц. — Даже пятна жира на поверхности.

По возвращении в университет находчивый слуга сумел раздобыть чан и два ведра, наполнил их из фонтанчика во дворе и согрел воду в камине жилища, доставшегося его знаменитому хозяину. Себастьяну удалось как следует помыться, после чего Франц все повторил, на этот раз для себя.

Проделав все это, они вышли в город; им с огромным трудом удалось найти свободный столик в каком-то трактире, при том что в городе трактиров было довольно много. Там можно было встретить кого угодно: провинциальных мелкопоместных дворянчиков с подчеркнуто светскими манерами, дам в нарядных одеждах, которые изо всех сил старались не тереться подбородком о воротник, потому что на лице у каждой лежал слой румян весом в добрый фунт. По разговорам, которые грохотали — другого слова и не подберешь — вокруг них, слуга и хозяин поняли, что среди посетителей насчитывалось большое количество мужчин по имени Фридрих, которые все ожидали какого-нибудь подарка, поскольку курфюрст имел обыкновение одаривать своих тезок. Сен-Жермен и Франц торопливо съели по тарелке капустного супа и выпили свои полштофа белого кисловатого вина, после чего поспешили вернуться в свою университетскую берлогу.

— Франц, — произнес Себастьян, стоя на пороге своей комнаты и протягивая слуге монету, — ступай развлекись немного. Я боюсь, что из-за меня тебе приходится вести монашескую жизнь.

Франц в ответ рассмеялся.

— Сударь, зато вы меня спасаете от французской болезни.

Таково было название сифилиса, который в самой Франции называли неаполитанской болезнью. Себастьян удивленно уставился на слугу.

— Но ты же так молод и привлекателен.

— Это вовсе не означает, сударь, что я дурак. Все эти девицы, которых мы встречали во время наших путешествий, вполне были достойны внимания, но только не моего. Свою любовь они дарят за монетку или колечко. Они весьма опытны; с одной стороны, это хорошо, но есть в этом и плохое. А те девицы, которые не обладают опытностью, невероятно скучны. Возможно, на одной из этих, последних, я и женюсь, когда устану от своей службы.

Теперь настала очередь Себастьяна рассмеяться.

— Но как же ты обходишься без…

— Сударь, простите меня, но вполне можно довольствоваться и самим собой. В этом есть и определенные преимущества: никаких тебе церемоний и никаких затрат.

При этих словах Себастьян просто зашелся от смеха. Решив, что его одобрили, Франц последовал примеру господина. После чего они обследовали постели и, убедившись, что там нет никакой живности, улеглись спать.

Уже почти засыпая, Себастьян вдруг вспомнил слова Соломона: «Похоть — это времяпрепровождение глупцов».

Около десяти часов утра, когда хозяин и слуга пересекали университетский двор, намереваясь отправиться в город, грянули фанфары. Себастьян и Франц застыли на месте. Если бы не предупреждение накануне, можно было бы подумать, будто это архангелы Рафаил, Уриил, Гавриил и Михаил разом возвещают о наступлении конца света и о Последнем суде. Но это всего-навсего было началом празднеств.

Где-то поблизости выстраивались полки курфюрста Фридриха. Одетые в серые мундиры студенты торопливо шагали к большим воротам, за ними следовали профессора в черных мантиях, а затем и прочие университетские служащие. Даже служанки с тряпками в руках бежали туда, где должны были начаться торжества. В несколько минут храм знаний земли Баден-Вюртемберг опустел.

Герои нужны всем.

Людское море подхватило и понесло Себастьяна и Франца к большой площади перед Петеркирхе. Слышался громкий стук копыт: это кавалерийский полк спешил занять свое место, чтобы наряду со всеми участвовать в торжестве. Себастьяна и Франца толкали и теснили со всех сторон, они почти ничего не видели. Вдруг Франц заметил и указал Себастьяну на низкий подоконник на фасаде какого-то трактира, куда можно было подняться. Место оказалось еще не занято, и они поспешно вскарабкались. Оттуда хорошо были видны пышные султаны над тремя рядами золоченых касок. Вновь грянули фанфары, и пехотинцы выстроились в четыре шеренги.

Народ смотрел на эти чудеса и впитывал музыку, как божественное откровение.

Прошло довольно много времени. Наконец шум колес по мостовой возвестил о приближении карет, и в толпе раздались приветственные крики, в воздух полетели шляпы, зазвонили церковные колокола, им стали вторить трубы. Толпа кричала, но что — разобрать не представлялось никакой возможности.

С высоты своего насеста Себастьян и Франц смогли увидеть, как курфюрст, его супруга и сопровождающие их министры вышли из карет. Раздались крики: «Виват!» Фридрих Баден-Вюртембергский произвел смотр своих войск. Приветственные возгласы сделались оглушительными. Взревели трубы. Затем наступила тишина. Главный камергер обратился к народу с воззванием. Над площадью поднялась новая волна криков, неразборчивых возгласов, которую накрыл очередной вал духового оркестра.

Себастьян вспомнил, что он когда-то говорил Александру о неминуемом затухании пожара страстей. Ему на память пришло обращение Екатерины к офицерам императорской гвардии в Санкт-Петербурге. Разве это зрелище не было явлением природы? Нет, это был мир человеческих страстей. Между тем как небесным телам страсти неведомы. Что за странная мысль пришла в голову Создателю: привнести в природу элемент хаоса, которым является человеческое существо.

Решив, что насладился зрелищем сполна, Себастьян спрыгнул со своего наблюдательного пункта и уже пробирался сквозь толпу, когда какой-то человек окликнул его. Это был Вольфеншютц.

— Господин граф! А мы вас везде ищем. Нам поручено передать вам приглашение курфюрста.

Профессор вытащил из кармана скрепленный печатью свиток. Под восхищенным взглядом Вольфеншютца Себастьян сломал печать. Это было приглашение на Wirtschaft — один из тех псевдокрестьянских праздников, от которых немецкая аристократия была без ума.

— Герцог узнал о том, что вы сейчас в Гейдельберге, — объяснил профессор, заикаясь от волнения.

— Наконец-то я смогу увидеть Момильона, — заметил Себастьян.

— Господин граф, умоляю вас, остерегайтесь. Этот тип держит в руках всю полицию.

Себастьян покачал головой. Нашли кого учить!

У ворот дворца Себастьяна встретил нарядный, как бабочка, камергер, затем гостя препоручили заботам двух слуг. Францу надлежало отправиться в буфетную, где, по заверениям камергера, с ним обойдутся наилучшим образом. Чуть позже перед воротами остановилась открытая карета, в которой восседала некая чета, переодетая крестьянами. Прибывшие были представлены как князь и княгиня Биркенфельдские. Князь окинул Себастьяна с головы до ног удивленным и презрительным взглядом, несомненно шокированный тем, что приглашенный на праздник не удосужился нарядиться в карнавальный костюм. Себастьян учтиво поклонился и пропустил его вперед. Через анфиладу роскошных дворцовых гостиных с орнаментами, украшениями из искусственного мрамора, атлантами и позолотой, расписными плафонами, величественными статуями, бюстами и картинами они проследовали в сопровождении слуг.

В небольшом саду с беседками и розарием человек пятьдесят гостей в крестьянской одежде пили пиво и ели колбасу. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять по их слишком чистым рубашкам и кружевным блузам, по их парикам, по их высокомерным физиономиям, что все эти люди, как князь Биркенфельдский и его супруга, были господами, решившими ради развлечения поиграть в простолюдинов.

Был среди присутствующих и цыган с медведем. Животное как раз приплясывало на барабане.

Церемониймейстер оглашал имена приглашенных.

Трактирщик в простой рубашке, без сюртука, расположившийся за столом, поднял руку, изо всех сил пытаясь изобразить неотесанного крестьянина. Новых гостей приветствовали радостными криками. Себастьян, появившийся в обычной одежде, привлек взгляды всех присутствующих. Ему недвусмысленно дали понять, что, не удосужившись переодеться, как все остальные, он совершил преступление против традиций. Чтобы поприветствовать его, трактирщик, человек лет пятидесяти, с лицом серо-землистым, в красных прожилках, поднялся из-за стола, оторвавшись от своих бочонков, бокалов и пивных кружек.

— Граф! Как я счастлив видеть вас в моем славном городе Гейдельберге!

И, повернувшись к гостям, зычным голосом возвестил:

— Присутствующий среди нас граф де Сен-Жермен превратит наш праздник в золотой самородок!

Обещание было встречено нестройными возгласами и взрывом смеха. Курфюрст пригласил нового гостя к столу, где сразу же налил ему кружку пива, в которой можно было утопить кота.

Кое-кто из присутствующих не мигая смотрел на Себастьяна. Это был карлик Момильон. Себастьян обычно проникался сочувствием к таким обиженным природой, но если сейчас его и посетило подобное искушение, бесцеремонное вмешательство карлика убило сострадание в зародыше.

— Эй, граф! Становись-ка крестьянином, как все! А мне подойдет твоя одежда и бриллианты! — крикнул урод гортанным голосом. — И шпага тоже!

— С кем имею честь говорить? — осведомился Себастьян со своей обычной улыбкой.

— Адальбертус Момильон! Как, мой друг, вы меня не знаете? — удивился карлик, протягивая руку к Себастьяну и пожирая глазами его костюм.

Все присутствующие, начиная с герцогини, которая сидела рядом с Себастьяном, с тревогой следили за тем, как развиваются события. Раздалось несколько робких смешков, фальшивых, как и все остальное: кто-то пытался обернуть стычку в фарс.

— Послушайте, друг мой, извольте уважать гостя курфюрста, — любезным, но достаточно твердым тоном ответил Себастьян.

— Адальбертус, довольно, — вмешался герцог. — У нас праздник, а не полковой смотр.

— И не сборище нечестивцев, — пробормотал Момильон, адресуя Себастьяну испепеляющий взгляд.

Продолжая ворчать про себя, карлик удалился. Однако намек на тамплиеров был достаточно ясен: предупреждение Вольфеншютца оказалось не напрасным. Но каким образом этому шуту стало известно, что Себастьяна пригласили сюда масоны? Разумеется, у карлика были приятели в полиции, но все произошло уж слишком быстро. Какой-то священник, сидящий вместе со всеми в беседке, вне всякого сомнения, духовник курфюрста, похоже, не упустил ни слова из этой короткой перепалки.

— Вы дали отпор Момильону, прекрасно, — прошептал один из приглашенных фон Гогенхеймом. — Это мерзкое, злобное существо.

Себастьян пригубил пиво — оно оказалось вкусным, хотя и очень крепким — и, воспользовавшись тем, что внимание оказалось от него отвлечено, вылил добрые три четверти кружки в стоящий рядом горшок с пальмой. От самой кружки он решил не избавляться из опасения, что ему дадут новую. Не прошло и часа после начала праздника, а гости уже были навеселе. Какая-то женщина с багровой физиономией под гром аплодисментов стала расстегивать корсаж. Голоса становились все громче, а лица «крестьян» все краснее. Себастьян решил воспользоваться царящей вокруг суетой, чтобы улизнуть. Он хорошо знал эти немецкие праздники: такие же отвратительные, как и русские. Если бы в реке Неккар текло вино или пиво, этим людям пришло бы в голову ее осушить. Они не остановятся, пока не уснут, растянувшись прямо на полу.

Оркестр из пяти скрипок заиграл деревенские мелодии. Какой-то гость спросил музыкантов, умеют ли они играть вальсы. Мода на этот танец пришла из Страсбурга, и, хотя никто его танцевать не умел, все очень хотели попробовать.

— Да-да, вальсы! — потребовала герцогиня.

Себастьян часто слышал в брюссельском трактире этот плавный, повторяющийся ритм и сразу его узнал, но сам он никогда не танцевал вальса. Оркестр заиграл с тактовым размером в четыре четверти. Многие тут же устремились на площадку, устроенную специально для шумных игр и танцев. Подхваченные пьянящим ритмом, они принялись кружиться под музыку, но их головы, отяжеленные алкоголем, тоже кружились, и вращение казалось довольно хаотичным. Пары влекло течением наугад, поскольку ноги мужчин-партнеров были почти неспособны держать равновесие.

То там, то здесь слышался звон стекла: это подвыпившие гости били посуду, эдакий праздничный обычай, изобретенный немцами полвека назад и превратившийся теперь почти в ритуал.

— Не хотите ли меня пригласить? — спросила Себастьяна герцогиня.

Не без опасения он поклонился и подал руку этой пышнотелой ряженой «крестьянке» в шелковой блузе с красной вышивкой и широкими рукавами. Грудь «пейзанки» была украшена рубинами и бриллиантами. Себастьян осторожно начал вести партнершу, добросовестно соблюдая четырехтактовый размер, чтобы дать ей возможность поймать ритм. По прошествии трех тактов ему удалось нащупать самые правильные движения, он понял, как нужно ставить правую ногу, чтобы можно было изящно повернуть, держа партнершу за талию. Восхищенная герцогиня, сделав поначалу два-три неверных движения, тоже попала наконец в ритм. Внезапно Себастьян осознал, что они остались единственной парой, которая не упала; они кружились в центре площадки под восхищенными взглядами.

Когда вальс закончился, курфюрст первым начал бурно аплодировать и кричать «браво!». Воодушевленные оркестранты тут же принялись играть второй танец. Прочие пары попытались подражать искусным танцорам. Уже на третьем вальсе сияющая, но изрядно запыхавшаяся герцогиня запросила пощады.

Со всех сторон сыпались комплименты. На площадке топтались пары, которые еще не овладели искусством нового танца. Мужчины громко смеялись, а женщины, то и дело теряющие равновесие и громко визжащие, теперь, как никогда, своими манерами походили на крестьянок. Какая-то пара, раскрутившись, упала, женщина стала барахтаться и брыкаться, в то время как мужчина, еще не протрезвев, бормотал нечто невразумительное. Карлик Момильон один, без партнерши, скакал и прыгал на площадке, беспорядочно молотя в воздухе руками, и кричал:

— Вальцер! Вальцер!

Даже медведь, на которого, видимо, подействовал танцевальный ритм и зрелище вращающихся людей, тоже пустился вальсировать на своем помосте, неуклюже размахивая лапами.

— Я же вам говорил, — вскричал герцог, — граф де Сен-Жермен все знает и все умеет, даже танцевать вальс! Дорогой друг, вам нужно будет дать мне уроки!

— Какой пьянящий танец, — сказала герцогиня. — Я хочу пить!

На этот раз августейший трактирщик принес им два бокала вина. Себастьян едва омочил губы. Гости толпились вокруг Сен-Жермена, бесцеремонно разглядывая его бриллианты и усыпанные драгоценными камнями часы, которые граф носил в жилетном кармане на золотой цепочке. Ах, именно так они оденутся на следующий праздник, а если не хватит денег на бриллианты, ну что ж — они, как все, заменят их рейнскими камнями.

Себастьян, несомненно, был звездой праздника. Однако он старался не терять из виду Момильона. С особым вниманием Сен-Жермен стал следить за карликом, когда тот, о чем-то коротко переговорив с пастором, наполнил два стакана вином, отнес их в беседку, произвел там некие манипуляции, которые Себастьяну разглядеть не удалось, затем направился прямо к графу, неся стаканы в вытянутых руках.

— Ваше здоровье, прекрасный танцовщик! — воскликнул он, протягивая Сен-Жермену один из стаканов.

— Ваше здоровье, храбрый вальсор, — не остался в долгу Себастьян и принял стакан из рук карлика.

— Так выпьем же! — предложил Момильон, опустошая свой стакан одним глотком.

— Благодарю вас, я уже достаточно выпил.

— Как, вы отказываетесь выпить за мое здоровье?

Карлик побагровел от гнева.

— Я уступаю свой стакан вам, — ответил Себастьян с самой любезной из своих улыбок, но в голосе его слышался вызов.

Момильон смотрел на графа не отрываясь, и взгляд его полыхал ненавистью.

— А я вам сказал: пейте! — настаивал Момильон.

— Да выпейте же сами из стакана, который вы подали графу, — предложила герцогиня.

— Он отказался выпить за мое здоровье! Он меня оскорбил! — вскричал карлик.

— Вовсе нет, — счел необходимым вмешаться герцог. — Граф поднял свой стакан и предложил его вам.

— Так выпейте же его, Адальбертус Момильон, ведь он не отравлен, — предложил Себастьян.

— С какой стати ему быть отравленным? — нахмурился герцог.

— Судя по реакции герцога Момильона, можно подумать, что дело обстоит именно так, — ответил Себастьян шутливым тоном.

Эта сцена не осталась незамеченной присутствующими, и, несмотря на довольно громкую музыку, многие повернули головы в их сторону.

— Пейте, теперь я вам приказываю, — велел карлику герцог, которого, казалось, одолели сомнения.

После весьма длительного колебания Момильон все-таки поднес стакан к губам и внимательно посмотрел сначала на герцога, затем на Себастьяна. Его лицо, и без того напоминающее безобразную маску, скривилось. Под гневным взглядом хозяина карлик медленно отпил вино, наполнив им рот, явно стараясь не глотать. Но горло сжалось судорогой, уродец подавился и вынужден был проглотить содержимое. Подбежал пастор.

Стакан так и не был выпит до конца. Мгновение спустя карлик злобно плюнул в сторону Себастьяна, ноги его подкосились, и он рухнул навзничь. Он задыхался. Герцогиня пронзительно завизжала. Музыканты перестали играть.

Себастьян склонился над своим врагом. По синюшному оттенку губ он предположил, что в вине была сильная доза сока белладонны. А ведь Момильон выпил только один глоток, а не целый стакан.

— Немедленно унесите! — закричал герцог сбежавшимся слугам, указывая на карлика, хрипевшего возле его ног.

Похоже, смерть своего шута он счел обычной семейной неприятностью, чем-то вроде сломанного стула.

— Этот негодяй становился уже невыносимым, — пробормотал курфюрст. — Ничего, карликов найти нетрудно, достаточно лишь назначить цену. Как вы догадались о его намерениях? — спросил он у Себастьяна.

— Просто интуиция, монсеньор, цвет вина в его стакане был не таким, как в моем.

Продолжая стонать и обмахиваться веером, герцогиня вдыхала нюхательную соль, которую ей поднесла придворная дама.

— Друг мой, друг мой! — не мог прийти в себя курфюрст. — Поверьте, я так огорчен… Мое гостеприимство… Как заслужить прощение…

— Ваше высочество, подобные инциденты случаются при всех королевских дворах.

— Но отчего он вас так ненавидел?

Среди присутствующих, теперь почти протрезвевших, пронесся встревоженный шепоток.

— Я не знаю. Думаю, что это просто недоразумение.

— Отныне и навсегда, граф, вы можете рассчитывать на мою защиту и покровительство! — заявил курфюрст, охваченный воодушевлением и явно находясь под алкогольными парами.

— Покорно благодарю вас, ваше высочество.

Сославшись на то, что происшествие его весьма огорчило, Себастьян откланялся и оставил гостей праздника переводить дух.

Орден тамплиеров «Строгого устава» был спасен. А медведь все танцевал…

 

27. УВЕРЕННОСТЬ ИСМАЭЛЯ МЕЙАНОТТЕ

Протрезвевшие тамплиеры сохраняли, однако, нездоровую бледность — следы недавнего кутежа. Два дня и две ночи непрерывной попойки и разврата, своего рода изгнание демона унылой повседневности. Ибо герцогство Баденское — по крайней мере, это касалось народа, в том числе преподавателей и студентов университета, — жило размеренно и скромно, как и прочие германские земли. Никакой охоты, никаких увеселений и празднеств, все ложились с курами и вставали с петухами. Развлечения дозволялись лишь три раза в году: на День святого Иоанна, на именины курфюрста и на Рождество.

Сам Себастьян оказался не без греха. Тем памятным трагическим вечером, когда он в сопровождении Франца возвращался в университет, его остановила какая-то девица с нетвердой походкой. Лет шестнадцати-семнадцати, довольно миловидна, взгляд игривый и любопытный. Она была совсем не похожа на обычную бродяжку; конечно, не принцесса, но, по крайней мере, дочка торговца, в которую этим праздничным вечером, похоже, вселился бес. Обратилась девица к нему, конечно же, не по-французски:

— Вы так же одиноки, как и я, красавчик?

Себастьян хотел было как можно любезнее предложить ей идти своей дорогой, но, будучи по природе весьма учтив, все же остановился выслушать ее.

— Неужели жених оставил вас? — спросил у девушки граф.

Она рассмеялась. Это был смущенный смех девчонки, уличенной в чем-то неприличном.

— Он валяется в ручье, красавчик. Крысы отгрызут ему стручок, впрочем, толку от него, как от телячьего хвостика.

Услышав эти непристойности, Франц разразился смехом.

— Я и не собираюсь его оплакивать, — продолжала девица. — Я решила прогуляться и получить удовольствие, потому что если не грешить, то и живешь, как унылая монашка.

Пиво, а может, и бокал рейнского вина не свалили ее с ног, а просто привели в игривое настроение.

— А чем могу я помочь в вашем несчастье? — поинтересовался Себастьян.

— Я должна вам объяснять, красавчик? — жеманно спросила нахалка и расстегнула корсаж, демонстрируя крепкие маленькие груди.

Каждый из молочно-белых холмиков венчала алая клубничка.

Смерть Момильона подстегнула в Себастьяне его животные инстинкты. Но куда же отвести эту очаровательную колдунью? Уж конечно, не в университет.

— Прямо и не знаю, где мне вам помочь, милая барышня, — ответил он.

— Я вижу, вы нездешний, — заметила девица. — В это время самое милое место — кладбище.

Заниматься любовью на кладбище? В конце концов, почему бы и нет? Если призраки их потревожат, покойникам будет что вспомнить. Себастьян попросил Франца следовать за ним, потому что никогда нельзя знать, откуда последует удар.

Девица прекрасно знала кратчайший путь к потаенным местам — видать, не в первый раз. Минут через пять быстрой ходьбы Себастьян вошел в трухлявые ворота, а еще через мгновение оказался в сумрачной нише, образованной густыми деревьями. Но место оказалось отнюдь не пустым. Фантомы не стали дожидаться каприза графа де Сен-Жермена, чтобы развеяться. Настойчивые прикосновения под сенью самшитовых ветвей, нетерпеливые поцелуи и первая волна возбуждения, бархат юного тела, шелковистая кожа груди, островок волос под животом… Затем энергичный натиск, атака в ворота осажденной крепости, заминка, опять неистовый штурм, испарина, покрывшая все тело, прерывистое дыхание, приглушенные возгласы, судороги, вцепившиеся в плечо пальцы, последние ласки, изнеможение. Короткий смешок. Внезапный крик совы. Громкий смех.

— Ну что, красавчик, похоже, вам было не особенно противно, — заметила бесстыдница.

В темноте она не видела, как улыбается Себастьян. Поправив одежду, граф собирался уже было вернуться назад и вывести девицу из зарослей. Но она, растянувшись на траве, нежилась, как будто лежала на солнце.

— Вы собираетесь здесь спать? — поинтересовался Себастьян.

— Вовсе нет, сударь. Жду вашего приятеля. Я не привыкла скупиться, когда запасаюсь провизией.

Себастьян с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться. Он отправился предупредить Франца о том, как ему повезло. Теперь настала очередь графа стоять на страже.

Ему пришлось нести караул дольше, чем он рассчитывал. Но наконец Себастьян увидел, как молодой человек выбирается из зарослей при лунном свете, и, хорошенько всмотревшись, можно было заметить, что выглядел он как-то особенно беспечно и беззаботно. За ним следовала девица, с видом довольным и несколько утомленным.

— Ах, господа, мне перепал прямо-таки рождественский ужин, — заявила она под смех обоих мужчин.

Когда все оказались на улице, девица поприветствовала их небрежным жестом и направилась в сторону ярко освещенной площади, где вовсю бушевал праздник. Под фонарем у входа на лестницу, ведущую в их покои, хозяин и слуга обменялись взглядами, затем вновь рассмеялись.

— Вот так все и должно было случиться, сударь, — по-немецки заметил Франц.

— Что именно? — спросил Себастьян, обернувшись.

— Schmeissenden, то бишь спермозалп, сударь.

— Спермозалп? Красивое слово.

Франц явно делал успехи во французском.

— Как охота на уток, сударь.

Но в гостиной, куда тамплиеры стянулись на собрание ложи, было не до смеха, там речь шла о вещах серьезных и важных.

Присутствующие почтительно поглядывали на Себастьяна. История смерти Момильона распространилась по всему Гейдельбергу, причем, передаваясь из уст в уста, она обрастала красивыми подробностями. Согласно одной версии, в стакан, протянутый Момильоном, граф положил безоар, что позволило ему обнаружить присутствие яда. Согласно другой — Сен-Жермен просто ткнул в карлика пальцем, оттуда вырвалась молния и испепелила отравителя. Франц передавал все услышанное своему хозяину.

— Братья мои, — начал Себастьян, которому Вольфеншютц поручил председательствовать на собрании, — я встревожен. Речи Момильона показали мне со всей очевидностью, что карлику было известно о моей принадлежности к этому ордену. Если бы я не догадался о наличии яда в стакане, который он мне протянул, предлагая выпить за его здоровье, сегодня меня не было бы с вами. Поскольку это первый мой приезд в Гейдельберг, Момильон не мог получить эти сведения на предыдущих собраниях. Следовательно, он был информирован кем-то из вас. Я прошу, чтобы этот брат встал.

Тамплиерами овладело замешательство. Возможно, кое-кто из них всерьез опасался, что его испепелит этот человек, которого они считали поборником справедливости и судьей.

Один из братьев все-таки поднялся:

— Прославленный магистр, братья, боюсь, что я и есть тот, кто не по злому умыслу, но по неосторожности стал причиной утечки информации. Я действительно поведал своей жене о приезде графа де Сен-Жермена и о цели его приезда: навести порядок в наших рядах. Ее брат пастор. Очевидно, она передала все ему, поскольку считает нашу деятельность подозрительной и очень боится попасть в ад. Я не знаю, как исправить то зло, что я причинил. Подскажите мне.

Себастьян покачал головой.

— Садитесь, брат. Вы имели смелость быть искренним. Очевидно, вы недооценили, как опасна болтливость. Пусть это послужит вам уроком.

Тамплиеры облегченно вздохнули.

— Выразите недовольство своей супруге, — снова заговорил Себастьян. — Если она считает вас пособником дьявола, ей следует вас покинуть. Если же она считает вас человеком порядочным, она должна понять, что ваша принадлежность к нашему ордену ни в коей мере не противоречит религии.

Виновник кивнул.

— Скажите ей также, что порядочные люди не прибегают к яду, который является оружием презренных умов, к тому же одержимых дьяволом, и что сообщник ее брата стал жертвой собственного коварства. Итак, с этим покончено. Перейдем к нашим насущным делам. Ваш достопочтенный великий магистр профессор Вольфеншютц пригласил меня, чтобы прояснить ситуацию по двум вопросам. Первый — это библиотека Гейдельберга, которая в настоящее время находится в Ватикане. Ваши протесты вполне справедливы. Они будут казаться таковыми еще в большей степени, если вы выскажете их спокойно и сдержанно. Вы же не сможете собрать армию, чтобы отобрать ее силой. Итак, я предлагаю вам не отступать от своих требований, вам следует настаивать на возвращении библиотеки во имя уважения духа справедливости; делать это нужно настойчиво и с безупречной вежливостью, но беспрерывно, пока не иссякнет терпение библиотекарей Ватикана.

Улыбки присутствующих стали ответом на это хитрое предложение.

— Далее. Было заявлено о ваших намерениях привлечь в свои ряды всех государей Германии. Вы надеетесь, что таким образом ваш орден станет средоточием власти, а также светочем европейской философии. Вам бы хотелось стать равными солнцу, которое удерживает окружающие небесные тела в своей орбите. Эти намерения весьма благородны.

Все застыли в нетерпении, понимая, что за этим одобрением непременно должны последовать комментарии. Напряженность достигла апогея. Их предложение будет одобрено? Или отклонено?

— Но эти намерения мне лично не кажутся осуществимыми. В самом деле, вы подвергаетесь риску привнести в свои ряды все ссоры и распри, которые сотрясают этих государей, вместо того чтобы утихомирить их. Гораздо более разумным мне представляется другое: принимайте в свои ряды лишь тех, чья мудрость может служить гарантией того, что они вознесутся над собственными политическими амбициями.

— Так мы посеем среди них зависть, — заметил один из тамплиеров.

— Разумеется. Благодатную зависть, которая будет сродни соперничеству. Ибо те, кого не примут, станут спрашивать себя о причине, по которой их отклонили, и окажутся уязвлены тем обстоятельством, что их сочли менее мудрыми, чем избранных. Неужели вы этого не видите? Влияние такой ложи станет значительно сильнее и в политическом, и в философском аспекте.

Некоторые из присутствующих выразили согласие, даже воодушевление, другие — сомнение.

— Наша цель — достижение всеобщего мира. Как сможем мы принимать людей, одержимых идеей власти и мечтающих любой ценой — даже ценой крови — присоединить соседние и далекие земли? Это противоречит нашей философии. Мы требуем, чтобы государи, которых мы соглашаемся принять, обладали скромностью, позволяющей им ставить талант быть человеком выше таланта быть королем.

Эта формулировка всех поразила.

— Не стоит забывать, — сказал в заключение Себастьян, — один из главнейших наших принципов: ничто сущее не может избежать подчинения законам Верховного разума или природным законам. Незнание человеком этих высших ритмов или мятеж против них неизбежно приведет к хаосу.

Тамплиеры медленно склонили головы. Себастьян передал председательствование Вольфеншютцу.

Каждый подошел выразить графу свое восхищение. Он чувствовал себя школьным учителем.

Ему вдруг вспомнился отец в неистовом пламени. Но никому и никогда не удавалось уничтожить душу того, кого он посылал на костер. Теперь Исмаэль Мейанотте мог быть в этом уверен.

Закон, который разрушает, не вправе называться законом. Это всего лишь взбесившийся пес.

 

28. ДЛИНОЙ С ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ СТУПНЮ

Ночь. Тишина. Слух достаточно тонок, чтобы за шелестом травы, сердечным ритмом настороженных жаб и уснувших воробьев услышать трепет звезд.

Надо только затаить дыхание.

Тебя пронзает клинок света. Доверься ему, прими его. Забудь о своей тяжести. Встань. Поднимись. Твое дыхание успокаивается. Поднимайся, тебе надо лишь слушаться своей природы, которая велит тебе подниматься. Твое тело такое легкое… Поднимайся. Ты отыщешь разум, только если сам вознесешься к нему, как огонь поднимается над очагом.

Теперь ты есть воздух. Ты есть ночь. Пари. Видишь, как очищается твое тело? Теперь ты высоко. А завтра будешь еще выше. Слушай. Просто слушай, и все.

Тебя наполняет вибрация. Ибо пустота наполнена жизнью. Пустота — вовсе не пустота. Оставайся там, над громкими звуками, над плотностью и густотой, над беспорядочным трепетом и дрожью. Именно так ты сможешь достичь высших знаний.

Там, где ты находишься, ты ничего не знаешь. Но это не важно, ибо ты лишь тот, откуда появился, и тебе знакома лишь сила земного тяготения, и ты страшишься лишь того, что знаешь. Освободившись в гармонии, ты становишься другим и летишь к божественному.

К свободе. Легкость. Благодать.

Взгляни на мир внизу. Ничтожная плоть, предающаяся медитации, — это твое тело. Эта мебель, эта комната, этот дом…

Подними глаза. Посмотри, как небесные сферы вращаются под собственную музыку.

Сила земного тяготения стала вновь воздействовать на Себастьяна лишь поздно ночью. Свеча догорела до самой розетки подсвечника. Сам не заметив, он погрузился в благословенный сон.

Из кареты вышла какая-то женщина в косынке, неся на руках младенца. Следом спустился Александр.

— Франц! К нам гости! — закричал Себастьян, который услышал из своей спальни стук лошадиных копыт и подбежал к окну.

Вниз по лестнице граф спустился прямо в халате. Слуга и садовник бросились к карете, чтобы забрать багаж. С Александром Сен-Жермен повстречался посреди аллеи. Они крепко обнялись. Кормилица — эта женщина не могла быть никем, кроме кормилицы, — остановилась перед крыльцом; она отогнула край одеяльца, в которое был завернут ребенок. На Себастьяна женщина смотрела с нескрываемым удивлением. Сходство между двумя мужчинами было столь разительным, что не могло ее не потрясти. Себастьян склонился над этим ростком человеческого существа. Погладил головку, покрытую шелковым пушком. Ребенок вздрогнул. На взрослого он смотрел с изумлением.

Это было 5 сентября 1763 года, в Хюберге.

Хозяин занялся размещением путешественников.

— Ваши друзья Григорий и Алексей Орловы оказали мне чудесный прием, — сообщил Александр. — Понадобился весь мой талант притворства и много осторожности, чтобы не показаться им странным и не выдать себя. Меньше чем за день они сумели отыскать кормилицу и ребенка, которые, как оказалось, находились у княгини Голицыной.

Александр пригубил немного вина, это было белое рейнское, которое очень подходило к жареной форели.

— Мне пришлось отнести цветы и помолиться на могиле этой странной женщины и разыграть комедию, изобразив горе, которого я, по правде сказать, почти не испытывал.

— Но все-таки испытывали хоть немного, я надеюсь.

— Разве она не является матерью моего первенца? — ответил вопросом Александр, ставя на стол бокал. — В конце концов, я спрашиваю себя, разве благодарность по отношению к этой женщине, которая продолжила вашу линию, не может быть важнее супружеских уз?

Сын бросил на отца вопросительный взгляд. Разве Себастьян отдалился от Данаи не потому, что не желал связывать себя подобными узами? Но никакой сын не может до конца проникнуть в сердце собственного отца. Александр сменил тему:

— Ваши друзья не хотели меня отпускать, заявляя, что мое место в Санкт-Петербурге, что императрица непременно подыщет мне высокую должность при дворе и что достаточно будет лишь сменить имя, чтобы меня принимали как русского аристократа.

— И что это за имя?

— Салтыков.

Себастьян посмотрел на сына с искренним удивлением.

— Вам известно это имя? Кто это? — спросил Александр.

— Бывший фаворит Екатерины.

— Что за неразбериха! Когда я встретился с кормилицей — которая, к слову сказать, говорит только по-русски, что поставило меня в весьма затруднительное положение, поскольку предполагается, что я тоже говорю на этом языке, как и вы, не правда ли? — так вот, я увидел некую пожилую даму в слезах. Это оказалась принцесса Анхальт-Цербстская, мать императрицы. Она со вздохами приняла меня в свои объятия.

Себастьян слушал рассказ с беспокойством. Александр смотрел на него. Казалось, на душе у отца было очень тяжело. Граф выпил глоток вина. Франц переменил приборы и вновь наполнил стаканы.

— Оказывается, баронесса Александра-Вильгельмина Вестерхоф была ее внебрачной дочерью. Следовательно, старшей сестрой императрицы. Мой сын Петр, такое имя его мать выбрала, когда была уже на смертном ложе, приходится племянником императрице и наследником русского престола после царевича Павла, поскольку является его двоюродным братом.

Себастьян глубоко вздохнул. Столь знаменитое родство с семейством Романовых, история которого буквально пропитана кровью, представляло для ребенка смертельную опасность.

Зато наконец-то объяснилось, отчего баронесса Вестерхоф была так одержима династическими вопросами.

— Они спросила вас, куда вы отправляетесь? — осторожно поинтересовался Себастьян.

— Разумеется. Я ответил, что намереваюсь отвезти сына в Лондон.

Себастьян погрузился в размышления.

— Этот ребенок окажется в безопасности лишь тогда, когда его сочтут мертвым. Нужно, чтобы судьба его не зависела от тех, кто вдруг пожелает опротестовать легитимность царевича.

— Что вы собираетесь предпринять?

— Мы отошлем эту кормилицу и наймем другую. Месяца через два-три я сообщу Орловым, что ребенок умер от крупа. Имя Полиболос им неизвестно. Маленький князь Петр Полиболос не привлечет их внимания.

Через несколько мгновений Себастьян спросил:

— Принцесса Анхальт-Цербстская открыла вам имя отца баронессы?

— Да. Это герцог Курляндский.

— То есть в придачу на нас свалится еще и Пруссия, — простонал Себастьян. — Доверьтесь мне, мы сошлемся на то, что вы не можете держать кормилицу, не владеющую языком страны, где ей приходится жить, я ей заплачу, и она отправится обратно в Россию. Мы наймем другую, которая говорит по-английски, по-немецки или по-французски, и вы отвезете ее в Лондон. После вашего тайного отъезда я закажу здесь заупокойную службу по несуществующему ребенку. Нужно, чтобы вы были в безопасности. Иначе Екатерина не оставит нас в покое еще долгие годы.

— Вы правы, впрочем, как и всегда. Но что за приключение!

Александр рассмеялся.

— Эти люди — ходячие неприятности, — вновь заговорил князь.

— Мало того, эти неприятности отражаются на вас. Как, по-вашему, Екатерина справляется со своей новой ролью?

— Русские всегда недовольны, это у них в характере. Теперь какая-то клика обвиняет ее в том, что она убила двух царей, Петра Третьего и Ивана Шестого.

— Иван Антонович умер? — спросил Себастьян.

— Если верить братьям Орловым, он будто бы взбунтовался в тюрьме, попытался сбежать и был убит. Неужели вы связали свою судьбу с этой страной? Они убивают друг друга даже в мирные времена!

— Нет, — ответил Себастьян. — Я не связал свою судьбу ни с какой страной.

Франц подал десерт: клубнику со сливками.

— Когда я об этом думаю, то понимаю, что хотел бы жить во Франции. Или в Англии, — вздохнул Себастьян.

— Почему же вы туда не едете?

— Я пытаюсь усилить масонские ложи, изгнать оттуда амбициозный дух и мелкие дрязги. Они не должны превращаться в клики местных дворянчиков, доступ в которые будет гарантирован по праву крови. Многие из этих людей заняты не философскими размышлениями, а, например, проблемами гардероба или чем-нибудь в этом роде. Во всяком случае, даже при поддержке короля я не могу вернуться во Францию, пока у власти Шуазель. Он находится на службе у братьев Пари-Дювернье. Он ненавидит Англию, как если бы она оскорбила его собственную мать.

Александр внимательно посмотрел на отца.

— Вы полагаете, что философия возвышает разум? Разве нет философов, достойных презрения?

Себастьян улыбнулся, оценив тонкое замечание сына.

— Если философию воспринимают как секретное оружие, способствующее завоеванию мира, то нет, философия не возвышает разум. Я читал Платона. Он считает, что понять и овладеть миром возможно, наблюдая за ним. Я не знаю, каким он был человеком, поскольку не был с ним знаком. Но меня удивляет, что служил он тирану Дионисию Сиракузскому. Он совершил ошибку, приняв неверное решение, ибо наблюдатель воспринимает лишь то, что его интересует, и опускает все остальное, то ли потому, что не в состоянии все охватить, то ли потому, что считает это бесполезным. Платон не расслышал сарказма своего предшественника Гераклита, который смеялся над людьми, которые полагали, будто диаметр солнца «длиной с человеческую ступню», как он говорил, поскольку так оно и выходит, если смотреть на солнце, лежа на спине, закинув ногу на ногу. Я читал Декарта: его «Рассуждение о методе» — настоящий военный трактат. Человеческое существо он рассматривает как механизм, а природу — как землю, которую предстоит завоевать.

— Но вы же сами занимаетесь химией? — спросил Александр. — Разве не для того, чтобы понять мир и его материю?

— Именно так. Но я также совершил открытие, которое мне не удается понять и упоминания о котором я не нашел ни у одного из великих авторов.

— Это та таинственная земля, о которой вы как-то рассказывали?

— Да.

— У вас так и нет никаких объяснений?

— Никаких, разве что, возможно, ее материя сродни материи солнца.

— Выходит, учиться чему-либо — напрасная затея? А разум всего-навсего иллюзия?

— Нет, — решительно возразил Себастьян. — Разум — это всего лишь маленькое окошко, распахнутое в ночь. Но это не солнце. Такое окошко не в состоянии ничего осветить. Однако не будь его, нельзя было бы отыскать свой путь. Чтобы это понять, надо все время познавать: это лучший способ измерить собственное невежество. Для меня это философия философий. Главное в этом мире — избегать страданий, своих и чужих, и усмирять страсти. Другим путем к Господу не придешь. Именно это и есть цель масонства.

Себастьян отпил глоток шоколада.

— Во всяком случае, от вас я узнал очень много, — признался Александр. — Почему бы вам не написать книгу для тех, кому не повезло быть с вами знакомым?

— Я думаю об этом. Думаю.

 

29. НЕПРЕДСКАЗУЕМЫЕ СИЛЫ

Театральная смерть карлика Адальбертуса Момильона произвела эффект камешка, брошенного в лужу. С тем только отличием, что круги на воде не затухали, как это бывает обычно, а, напротив, все расходились. Неужели человеческий разум подобен такой луже?

Сначала Себастьяну написал герцог Карл Гессен-Кассельский: он заявлял, что для него не представляет никаких сомнений, что духовное могущество графа де Сен-Жермена восторжествовало над силой зла. Вслед за ним король Фридрих V Датский в своем письме выразил пожелание как можно скорее услышать рассказ о происшедшем из уст самого победителя. «Один из наших братьев заверяет меня, что заговор по сути своей до странности похож на тот, что был направлен против вас в Копенгагене».

Один из свидетелей, князь Биркенфельдский, судя по всему, особенно усердствовал в том, чтобы история стала достоянием как можно большего числа слушателей. Обычно пищей для сплетен служили выходки такого-то из присутствующих или непристойное поведение другого. Но это было особое происшествие, получившее необычайный резонанс благодаря личности действующих лиц и последствиям, весьма прискорбным, которые не ограничились смертью Момильона. В самом деле, в последующие дни свежая могила карлика оказалась осквернена неизвестными лицами и, к большому возмущению викария, на нее оказались свалены кучи мусора. По слухам, министр курфюрста, обладающий извращенным умом, усмотрел в этом бунт против герцогской власти, поскольку Момильон все-таки входил в окружение герцога и после смерти заслуживал уважения.

Себастьян получил даже письмо от сына маршала Бель-Иля, известий от которого не имел со дня смерти его отца, в 1761 году, и который выказывал ему то же дружеское участие, что и покойный министр Людовика XV:

«Дорогой друг!

Мне стало известно, что вы самым удивительным образом избежали отравления в доме герцога Баденского. Я выражаю свою искреннюю радость и не сомневаюсь, что ваша проницательность еще не раз спасет вашу жизнь. История эта дошла до ушей короля, который увидел в происшествии покровительство вашей счастливой звезды. История эта оказалась приукрашена множеством фантастических подробностей, которые, как я предполагаю, не более чем преувеличения, но я тешу себя надеждой, что в самые ближайшие дни буду иметь удовольствие услышать ее лично от вас.

Однако же этому рассказу будет недоставать слушателей. Маркизы де Помпадур больше нет. В результате таинственной болезни, длившейся более двух месяцев, она, на 43-м году жизни, отдала Богу душу 15 апреля сего года, как раз на Вербное воскресенье. Не знаю, какой знак отыщете вы в этом совпадении.

Венера философов не верила в потусторонний мир, но, возможно, существуют некие эмпиреи, которые примут ее душу. Я полагаю, король огорчен больше, чем хочет это показать. Что же касается королевы, то в молчании двора она нашла новую причину ненавидеть свою соперницу.

Ваш верный друг Эймон де Бель-Иль».

Новость потрясла Себастьяна: перед его внутренним взором возникла хрупкая статуэтка, разбитая грубой рукой. Этой женщине посчастливилось получить доступ к самым высшим сферам власти, но, к сожалению, она не обладала достаточным хладнокровием, чтобы удержаться у ее кормила. Ни ее ум, ни обаяние не смогли его заменить. Казалось, ее преждевременная — явно не случайная — смерть была предрешена заранее. Себастьян вспомнил былые застолья, и ему показалось, что в просторном Часовом салоне ходики на стене отсчитывают время для него самого.

Затем он задумался о злом роке, который в течение какого-то года отнял жизни у двух женщин, ведущих актрис театра власти, госпожи де Помпадур и баронессы Вестерхоф.

Едва справившись с приступом меланхолии, Себастьян подумал о том, что о нем не забыли: письмо де Бель-Иля являлось тому свидетельством. Это одновременно и радовало, и огорчало: Шуазель тоже наверняка о нем помнил, и его ненависть по-прежнему не давала Себастьяну приблизиться к Версалю, особенно после смерти его единственной защитницы при дворе.

Сен-Жермен сам удивился тому, какой отклик всколыхнула эта история в его душе: мир власти, механизм, размалывающий слабых, вызывал у него все большее раздражение. Но последовавшие за этим события не оставили графу возможности предаваться этим размышлениям и дальше.

В самом деле князь Биркенфельдский не ограничился тем, что поведал всем о противостоянии, которое имело место в доме курфюрста, сравнивая его с битвой «света» и «тьмы». В письме, восторженном до такой степени, что это уже переходило всякие границы и становилось смешным, он приглашал Рыцаря Света — как он величал Сен-Жермена — погостить в своем замке в герцогстве Цвейбрюкен.

Рыцарь Света… Это явно масонское наименование заставило Себастьяна задуматься. Выходит, князю было известно о том, к какой организации принадлежал его гость? Но как? Неужели он тоже являлся членом какой-то ложи, а если да, то какой? Затем Себастьян догадался, каким путем могла распространиться информация: княжество Биркенфельдское входило в состав великого герцогства Ольденбургского, которое, в свою очередь, находилось под управлением Дании, — стало быть, некто при дворе Копенгагена предупредил князя.

Продолжая надеяться, что основанием для приглашения не было намерение князя устроить очередной «праздник», подобный тому, который едва не стоил Себастьяну жизни, Сен-Жермен ответил, что весьма гордится оказанной ему честью и приедет в Биркенфельд на следующей неделе. Затем приступил к насущным делам.

Как только русская кормилица была отправлена на родину и Александр с младенцем Петром и молодой немецкой кормилицей, говорившей по крайней мере на одном из германских диалектов, уехал, Себастьян принялся за воплощение в жизнь своей идеи: избавить внука от интриганов, которые, подобно хищным птицам, неизбежно начнут кружить над двоюродным братом царевича, пусть даже этот ребенок и является незаконнорожденным. В эту битву может оказаться втянутым и Александр.

Сен-Жермен отправил Франца в Антверпен, чтобы тот, соблюдая строжайшую тайну, заказал гроб для маленького ребенка и надгробный камень с надписью, которую составил сам Себастьян. Слуга был человеком в достаточной мере сдержанным и преданным, чтобы не задавать лишних вопросов о столь зловещей миссии. Он вернулся пять дней спустя, везя в седле завернутые в одеяло гроб и камень.

Затем Себастьян пригласил приходского викария и скорбным тоном поведал ему историю о том, что на опушке своего леса нашел трупик младенца. На несчастного ребенка, сказал граф, напали хищные звери. Из милосердия к чувствам верующих он уже положил тельце в гроб. И теперь хотел похоронить в своем имении и просит викария прочесть над могилой заупокойную молитву. Викарий попросил Себастьяна поклясться, что тот не знает ни ребенка, ни его матери, и Себастьян как можно убедительнее дал эту клятву. Франц вырыл неглубокую ямку, туда поставили гроб, и священник прочел молитву. За упокоение неведомой души Себастьян щедро заплатил викарию, дав двенадцать флоринов, это была цена целых трех месс, и пригласил отобедать. Викарий охотно принял приглашение. Выпив один-два графина вина, священник заплетающимся языком стал жаловаться на безнравственную эпоху, а затем откланялся. Едва он ушел, Себастьян попросил Франца установить над могилой надгробный камень. На нем было выбито:

ПЕТР СЕН-ЖЕРМЕН

1764

Франц бросил на хозяина взгляд, в котором явно читалась ирония:

— В первый раз, сударь, приходится хоронить пустоту.

— Не обманывай себя, Франц. Большинство могил почти пусты. Там лежат лишь кости да изъеденное червями тщеславие.

Замок князя Биркенфельдского был обратно пропорционален размерам его княжества: немногим меньше Версаля. Стражи в ярких мундирах, лакеи и слуги в ливреях, вся эта пышность и роскошь была хорошо продумана и рассчитана. Себастьяну отвели самые красивые покои во дворце, «зеленые комнаты», как их называл князь. Были приглашены человек двенадцать с супругами или подругами; гости окружили Себастьяна. Он узнал среди них участников памятного праздника курфюрста Баден-Вюртембергского.

Искушенный во французских манерах, князь превратил обычное потребление еды и напитков в настоящее священнодействие. В лоджии зала, где собирались приглашенные, играла музыка, она звучала достаточно тихо, чтобы гости могли слышать друг друга. Все здесь заявляло о роскоши, и, когда Себастьян, еще до того, как сесть за стол, попросил воды, соммелье принес графин, наполненный странной светлой жидкостью, вкусной и пузырящейся, это была минеральная вода из соседнего источника.

При этом князь и его супруга демонстрировали влечение к редкостям и диковинам. Так, например, когда в первый же вечер Себастьян переступил порог гостиной, в которой собрались гости, ему показалось, что у него галлюцинации: краем глаза граф заметил, как статуя неизвестного патриарха в углу то поднимает, то опускает руку, приветствуя прибывающих гостей. Сен-Жермен сделал несколько шагов назад: и в самом деле, стоило поставить ногу на одну из плиток пола, чудо повторилось. Он догадался: как только на плитку давил определенный вес, искусно спрятанный рычаг с помощью веревочек приводил в действие механизм. Это хитроумное приспособление было изобретено восемнадцать веков назад механиками александрийской школы. У Рожера Нормандского в садах его Сицилийского королевства стояли статуи, которые кивали головами, когда мимо них проходили гуляющие.

Несколько позже, когда Себастьян заканчивал свой правдивый рассказ о поединке с Момильоном, он вдруг обратил внимание, что лица на гобеленах напротив него поменяли ракурс, словно подавая ему знак. Те из присутствующих, которые не догадывались о наличии механизма, не могли сдержать удивленного восклицания. Князь был на седьмом небе от счастья, его супруга тоже выглядела весьма довольной.

— Эти маленькие хитрости, — заявил князь, — предназначены нам напомнить, что мир, который мы привыкли называть неживым, на самом деле таковым не является.

Он вопросительно взглянул на Себастьяна, явно ожидая одобрения.

— Разумеется, господа, — согласился Себастьян. — Этот мир нельзя назвать неодушевленным или неживым. Ибо будь он таковым, мы бы с вами не появились на свет.

Какая-то дама вскрикнула от изумления.

— Что вы имеете в виду? — спросила она.

— Если бы Земля не вращалась вокруг Солнца, мадам, одна ее половина заледенела бы, а другая оказалась сожжена.

— Вы хотите сказать, что камни и скалы тоже живые? — изумилась дама.

— Как и небесные тела. Что заставляет их вращаться, если не дух гармонии?

Потрясение было так велико, что гости какое-то время не могли вымолвить ни слова.

— Но материя не может мыслить, — заявил один из них.

— Я не знаю, мыслит ли она, но не могу быть уверен и в обратном, — ответил на это Себастьян. — Ведь две намагниченные субстанции одной полярности отталкиваются, в то время как две другие, разных полярностей, притягиваются, совсем как женское и мужское начало.

— Боже мой, сударь, вы так говорите, что я буду бояться своего стула, — воскликнула какая-то дама.

Раздался смех. Кто-то заметил, что, если бы стул был женского рода, он бы сам отскочил от женской юбки, и все засмеялись еще громче.

— Так вы, стало быть, полагаете, будто материя обладает разумом? — спросил князь.

— Да, ваша светлость. Демокрит полагал, что материя состоит из бесконечно малых атомов, которые движутся, согласуясь с законами гармонии, точно так же думали индусы.

— Но в таком случае разум присутствует во всем вокруг нас? Почему мы об этом не знаем?

— Возможно, ваша светлость, мы этого не осознаем, потому что не можем, иными словами, не хотим этого принять. Возможно, нам не хватает бдительности.

— Вы знакомы с господином Месмером? — спросил один из гостей.

— Да, сударь, мне приходилось встречать его в Вене.

— Правда ли, что мы обладаем животными флюидами?

— Полагаю, да, сударь.

— И вы можете это доказать?

— Прямо сейчас, сударь. Пожмите мне руку.

Гость протянул руку и тут же издал громкий крик.

— Боже мой, граф! Меня ударило молнией!

— Нет, сударь, я просто-напросто застал вас врасплох.

— Откуда вы берете эту силу?

— Из природы, сударь. Мы все обладаем ею, в более или менее выраженном виде. Я отношусь к числу привилегированных.

Дамы бросились к Себастьяну, чтобы пожать ему руку, и первые из них испытали настоящий шок, в то время как сила удара ослабевала с каждым рукопожатием.

— Каково же действие этого животного магнетизма? — спросил князь.

— Он стимулирует в нас жизненные силы, ваша светлость.

— Так вы стимулировали мои жизненные силы?

— Для меня это было честью, ваша светлость.

— Выходит, вы согласны с теориями этого Месмера, согласно которым существует некий животный флюид, подобный минеральному, и этот флюид способен помочь в лечении болезней?

— Я этого не отрицаю, но полагаю, что следует быть выше феноменов, которые могут вызывать эти флюиды. Это всего-навсего эманация универсальной силы, гораздо более сильной. Ньютон обнаружил один из ее аспектов, всемирное притяжение, то, которое и заставляет перемещаться небесные тела в гармонии. В себе необходимо взращивать дух гармонии.

— Но почему же церковь так враждебно относится к этим идеям? Ведь свои преступные планы Момильон пытался осуществить в сообщничестве со священником?

Себастьян с понимающим видом улыбнулся.

— Новые идеи всегда вызывают отторжение. Церковь уже попыталась заставить замолчать великие умы, которые стремились проникнуть в тайны материи и вселенной. Такие как Роджер Бэкон или Галилей. Теология не в состоянии понять законы, открытые подобными гениями, а теологи просто-напросто опасаются потерять авторитет у верующих.

— Стало быть, это и есть причина, по которой Папа Бенедикт Четырнадцатый приравнял членство в организациях, распространяющих эти истины, к преступлению, за которое наказывают отлучением от церкви?

— Вы, разумеется, имеете в виду масонов? — спросил Себастьян.

— Их, и не только. Также тамплиеров «Строгого устава».

Никаких сомнений не оставалось: король Фридрих V сообщил князю о своем вступлении в орден тамплиеров.

— Это слабость со стороны столь могущественного человека, у которого, к сожалению, оказались плохие советчики, — ответил Себастьян. — Все, что возвышает ум, может вести лишь к Создателю. В этих орденах нет ничего пагубного. Его Святейшеству было бы там вполне комфортно.

Эта острота была встречена дружным смехом.

— Но и протестантская церковь не лишена предубеждений своей католической сестры, — добавил Себастьян. — Прогресс всегда вызывает ту же реакцию: религии откровения настойчиво утверждают, что все уже давно сказано, что под солнцем нет ничего нового, а тот, кто уверяет, будто проповедует новые истины, — вероотступник, достойный смертной казни. Подобное можно отыскать даже у магометан. В двенадцатом веке один знаменитый арабский ученый, Аль Тазали, ужаснулся тому, что обнаружил в рукописях греческих философов, ученых и математиков, переведенных на арабский язык. Ему показалось, что под угрозой находятся самые основы магометанской веры. И тогда он написал труд, озаглавленный «Заблуждения философов».

Себастьян даже процитировал название произведения по-арабски: «Тахаффут эль-фаласифах». Присутствующие были очарованы.

— Вы говорите по-арабски, граф? — осведомилась княгиня.

— Да, ваша светлость.

Его признание было встречено восхищенным шепотом.

— Сударь, вы верующий человек? — поинтересовалась другая дама.

— Как не быть верующим, если постоянно осознаешь чудеса природы и божественный гений?

Услышав этот ответ, каждый утвердился в мысли, что граф де Сен-Жермен и в самом деле человек выдающийся и что этот вечер — самый интересный и поучительный из всех, что были ими прожиты. Впрочем, время было уже позднее, и гости начинали расходиться.

— Вчера вы нам поведали, граф, — сказала княгиня, — об универсальной силе, которая правит небесными телами и обитателями Земли. Следует ли это понимать, что она среди нас?

— Да, ваша светлость.

— Но разве наш разум не имеет над ней власти? Неужели мы только зависим от нее?

— Увы, ваша светлость. То, что нам известно об этой силе, позволяет нам разве что управлять ею по мере наших собственных сил. Время жатвы зависит не от нашей воли, а от времени года, зато мы укрощаем ветер и воду, чтобы заставить вертеться мельницы. Мы извлекаем из растений их целебные свойства. Человеческая изобретательность достигнет и других вершин, — ответил Себастьян, думая об иоахимштальской земле.

— А исчезает ли наша душа, когда мы умираем? — спросила одна из дам.

— Не думаю, сударыня, — ответил Себастьян, размышляя о спиритическом сеансе многолетней давности у герцога Вильгельма Гессен-Кассельского.

— Это возможно проверить? — заинтересовалась княгиня.

Себастьян помолчал; он не имел никакого желания повторять опыт, который не мог контролировать.

— Я это проверил, ваша светлость.

— Это возможно сделать снова? — спросил князь.

Себастьян вздохнул.

— Разумеется, но никогда не знаешь, что может случиться. Силы незримого, как и человеческий разум, непредсказуемы.

Но этот аргумент лишь еще сильнее подстегнул любопытство гостей. Вследствие этого было решено организовать в музыкальном салоне спиритический сеанс.

 

30. МАЛЕНЬКИЙ ОСЕННИЙ ЭКСПРОМТ В МУЗЫКАЛЬНОМ САЛОНЕ

Шесть человек охотно согласились участвовать. Другие, смущенные осторожностью Себастьяна, предпочли роли наблюдателей. Мужчины и женщины вперемежку расселись вокруг круглого стола и по указанию Себастьяна, который занял место председателя, крепко сцепили руки. Шторы были плотно задернуты. Комнату освещала лишь одна свеча.

Себастьян объяснил, что воззвания должны быть обращены к тому или иному усопшему, и князь принял решение: пусть это будет его отец.

По прошествии нескольких минут тишина в комнате стала какой-то другой: присутствующие были настолько напряжены, что стал заметен малейший шорох. Поскольку никто из зрителей не двигался, казалось, этот едва различимый шум исходил прямо от пола, от деревянной обшивки стен, возможно, от музыкальных инструментов, висящих на стене или брошенных на кресла.

— Я чувствую чье-то дыхание, — прошептала княгиня.

— Отец, это вы? — спросил князь.

Себастьян почувствовал на щеке что-то вроде холодного дуновения. Стол, похоже, сдвинулся с места, а сидящие за ним с трудом сдержали восклицания. Но движение повторилось уже более отчетливо. Казалось, стол ожил.

Какой-то нелепый звук исторг вскрик у княгини: это внезапно зазвучал фагот, к которому между тем никто не притрагивался.

— Отец! — снова закричал князь. — Это вы?

И вновь, словно отвечая на вопрос, фагот издал звук. У участников и зрителей вырвались приглушенные возгласы.

— Должен ли я заказать для вас мессу? — спросил князь.

Фагот издал долгий, заунывный звук, напоминающий хрип. Одна из ножек стола приподнялась, и какая-то дама, участница спиритического сеанса, попыталась вернуть ее на место.

— Она меня не слушается! — простонала бедняжка.

Себастьян поднялся. Контакт оказался прерван. Стол тяжело опустился на место. В воздухе плавало какое-то белесое облачко и, казалось, сгущалось все плотнее. Из тумана возник чей-то призрачный силуэт.

— Но это не мой отец! — воскликнул князь.

— Это женщина, — одновременно выдохнули двое участников сеанса.

Себастьян в самом деле узнал фигуру баронессы Вестерхоф. Черты ее лица — размытые, смутные черты складывались в еле уловимую улыбку. Она подплыла к Себастьяну, скрестив на груди руки, словно прижимая к своему сердцу кого-то невидимого.

Себастьян все понял.

— Тот, о ком вы беспокоитесь, находится в полной безопасности, — сказал он. — Ступайте с миром.

Призрак задрожал, и облачко стало рассеиваться. Несколько мгновений спустя дымок слегка коснулся висящего на стене спинета и извлек из инструмента несколько жалобных нот.

Стол перестал дрожать.

— Я видела достаточно, — задыхаясь, пробормотала княгиня.

Кто-то из присутствующих зажег одну свечу на канделябре, затем другую. От света все инстинктивно зажмурились. Себастьян смог оценить, какое впечатление произвел на гостей спиритический сеанс: лица были бледными и испуганными.

— Кто была эта женщина, с которой вы разговаривали? — спросила княгиня.

— Тень, с которой я некогда был знаком, — ответил Себастьян.

Он почувствовал на себе вопросительные взгляды. Как можно быть знакомым с тенью? Впрочем, от такого человека всего можно было ожидать.

— Сударь! — воскликнул князь, не оправившийся от потрясения. — Я закажу еще одну мессу за упокой души моего отца, но этот опыт мне захочется повторить еще очень не скоро.

— Вы совершенно правы, — заметил Себастьян, — никогда нельзя знать, какая именно душа ответит на призыв. Случаются непредвиденные обстоятельства.

— Какие, например?

— Бывали случаи, когда после появлений духов и откровений участники спиритических сеансов теряли разум. Иногда инфернальные духи пытаются отомстить тем, кто имел дерзость их побеспокоить.

Дамы задрожали.

— Значит, духи могут воздействовать на живых? — спросила одна из них.

— Духи могут всерьез их растревожить, а порой побудить к действию, как призрак короля-отца в шекспировском «Гамлете».

Участники сеанса и зрители опустили головы. Княгиня решила, что для того, чтобы живые несколько воспрянули духом, следует выпить горячего шоколада в библиотеке.

— Вы верите в призраков? — спросил князь у Себастьяна.

— Роджер Бэкон научил меня верить лишь тому, что я вижу собственными глазами, ваша светлость.

— Так вы его видели?

Себастьян кивнул.

На следующий день почти все из тех, кто присутствовал на вчерашнем обеде, пришли просить Себастьяна принять их в орден тамплиеров «Строгого устава», поскольку это был именно тот орден, членом которого являлся сам король.

— Не могли бы вы составить мой гороскоп? — шутливым тоном поинтересовался на следующий день князь. — Возможно, этот опыт окажется не таким тягостным.

Осведомившись о дате рождения князя, Себастьян удалился в свои зеленые покои и вечером уже смог познакомить хозяина дома с результатом изысканий. Тот сидел в библиотеке спиной к окну, разглядывая кубок из горного хрусталя в золотой оправе.

— Ваша светлость, — объявил Себастьян, — я смог увидеть лишь долгую жизнь без особых происшествий. Однако через тридцать восемь лет в вашем королевстве случится кровавое событие.

— Какое?

— Вы поменяете солнце.

Князь был изрядно озадачен.

— Как можно поменять солнце?

— Поменяв короля.

— Он уже родился?

— Да, ваша светлость. Карты таро указывают, что он будет императором.

— Австрии! — воскликнул князь.

— Нет, ваша светлость. Франции.

— Королем Франции?

— Нет, императором Франции.

— Но во Франции нет императора!

— Значит, будет.

На сей раз князь казался явно смущенным.

— Это случится на фоне больших потрясений, — снова заговорил Себастьян. — Я вижу многочисленные сражения и еще — «Богадельню».

— Что значит «Богадельню»?

— Это шестнадцатая карта таро, на которой изображена башня, пронзенная молнией. Она означает поражение самонадеянности и крупные сражения.

— И герцогство попадет в лапы этого императора?

— Об этом говорит и ваш гороскоп, и карты таро.

Князь на минуту задумался.

— Но если вы так способны предсказывать будущее, очевидно, вы обладаете огромным могуществом?

— Я не предсказываю будущего, ваша светлость. Я читаю его для других, а что касается могущества, я отнюдь не ищу его.

— А чего же вы ищете?

— Гармонии и возвышения духа.

Князь покачал головой.

— Вы в точности таковы, каким вас описывал король Фридрих.

— Да будет он услышан, — задумчиво произнес Себастьян.

На следующий день Сен-Жермен отправился в Гейдельберг, чтобы организовать прием новых членов в орден тамплиеров.

Себастьян принадлежал и к другим орденам тоже, но эти люди непременно хотели состоять там, где был их король.

Через три недели Сен-Жермен вернулся домой.

Появление призрака баронессы Вестерхоф — ибо представлялось очевидным, что это была именно она, — оставило в душе Себастьяна странное чувство, как звуки фагота и спинета. Вначале в сердце поселились грусть и растерянность, затем граф ощутил, что перед ним оказалась тайна, в которую он при жизни никогда проникнуть не сможет. Выходит, материнские чувства преодолевают земную оболочку и не исчезают даже в потустороннем мире. Даже через много месяцев после своей смерти — но что значит время перед лицом вечности? — мать беспокоилась о своем ребенке. Вос�