21. К ЧЕРТУ ПОДЛИННОСТЬ ЛИЧНОСТИ!

Поскольку человек получает имя при рождении, точно так же, как его родители и предки получили свои имена, из поколения в поколение поддерживается иллюзия, будто у каждого имеется то, что принято называть личностью — позорной, темной или, напротив, блистательной и славной. Более того, она совершенно обязательна. Вместе с ней человеку навязываются язык, обычаи, то есть религия, во всяком случае, представление о божественном, а также предписания и запреты, пристрастия и отвращения, то есть любовь и ненависть.

Это условие неизбежно подразумевает то, что человек верен культу предков и готов пролить свою кровь, чтобы защитить их честь и идеалы.

Какое безумие! Это не что иное, как рабство и смирение. Выходит, потомки Иуды обречены на смерть в петле? А потомки Катилины непременно закончат свою жизнь на плахе? А потомки ведьмы — на костре? Неужели Капулетти будут до конца дней своих ненавидеть Монтекки?

Сгоревший на костре инквизиции отец Исмаэля Мейанотте обрек своего сына на вечные страдания?

Прежде всего, человек меняется, и меняется каждый час. Представим себе, что некто любит Платона и внезапно обнаруживает в «Законах» и «Республике» похвалу тирании и проникается отвращением к автору «Пира». Вся его философия, вся концепция мира ниспровергнута и разрушена. А он сам? Вот уж нет: он чувствует недоверие к авторитету и теперь выискивает у философов, которые, как общеизвестно, не доверяют софизму, любую склонность поставить себя на службу тирании.

Затем он обнаруживает тщательно скрываемую семейную тайну: его отец когда-то совершил чудовищное злодеяние, но ныне слывет честным гражданином. Может ли он по-прежнему чтить его память? Нет, ибо подобное лицемерие представляется бесчестьем. Но он, напротив, может также обнаружить, что его отец был героем, а его миролюбивая натура нисколько не приемлет эту публичную доблесть, и она неприятна ему. Пренебрежение к страданиям, особенно к чужим страданиям, которое принято именовать героизмом, это чрезмерное почтение к себе самому, которое приводит в действие механизм подвига, подобно тому как фитиль заставляет взорваться гранату. Иными словами, пристрастие к шумихе и всему непостижимому, характеризующее героев, кажется ему достойным порицания. Он не воспринимает себя как сын своего отца. Но поскольку каждому известно, что он таковым является, он рискует прослыть недостойным своего предка.

Отчего необходимо быть сыном своего отца? Разве в пятьдесят лет человек такой же, как в тридцать? А в тридцать такой же, как в двадцать? Разве человек существует не сам по себе? Неужели его добродетель основана на его идентичности? Выходит, он пленник собственного прошлого? Или прошлого своих родителей?

Когда юный Висентино де ла Феи бросился в реку, чтобы спасти тонущего ребенка из потока, разве он не следовал мгновенному, безрассудному порыву сострадания, неужели им руководили понятия о славе и долге?

Следовательно, никакой идентичности, с присущей ей мишурой, не существует. Тем не менее каждый стремится найти подлинник. Разыскивает, расспрашивает всех и каждого: слугу, поставщика, таможенников. Себастьян знал об этом, Франц пересказывал ему услышанные сплетни.

Утром на Херренгассе доставили письмо от герцога Вильгельма Гессен-Кассельского. Со дня приезда Себастьяна в Вену это было третье послание от друга. Первое было восторженно-хвалебным: герцогу сообщили, что граф де Сен-Жермен в период известных событий находился в Санкт-Петербурге, и, несмотря на довольно неубедительные отпирательства Себастьяна, герцог нисколько не сомневался, какую роль тот сыграл в этом историческом спектакле. Падение царя Петра III и разрушение альянса между Россией и Пруссией стали для него одним из счастливейших событий в жизни.

В своем втором письме герцог выражал удивление, что Екатерина II, новая императрица, не назначила Сен-Жермена своим советником. Себастьян ответил, что здравый смысл подсказывает не подходить слишком близко к горнилу власти.

Послание, пришедшее этим утром, показалось Себастьяну достойным его размышлений об идентичности.

«Дорогой друг!

Я не знаю, присутствовали ли вы в прошлом году в Москве на коронации Екатерины II, но мне стало известно, что многие видели вас в Санкт-Петербурге в последние дни правления Петра III, а также вскоре после его смерти. Один из очевидцев даже стал уверять меня, что вы жили в царском дворце в Ораниенбауме и что вы присутствовали на знаменитом совете у будущей императрицы.

Многие вас там видели, о том стало известно от дипломатов и путешественников. Этот факт возбудил изрядное любопытство, в том числе у Фридриха II. Нынешняя супруга маркграфа Анспах-Байройтского (предыдущая, Вильгельмина, которая приходилась королю сестрой, скончалась в 1758 году), похоже, весьма интересуется вами и вашим настоящим именем. Никаких сомнений, что в этом она следует наставлениям Фридриха. Тот расспрашивал своего друга Вольтера, который сообщил ему, что во Франции существует семейство Сен-Жерменов, к которому вы не принадлежите, и что это ваше имя вымышлено. Судя по всему, он раздражен тем, что прежде вас недооценивал, и, похоже, полагает, будто вы имеете непосредственное отношение к смерти Петра III и неудаче его политических прожектов.

Я счел необходимым предупредить вас об этом, поскольку лучше быть в курсе того, что о вас говорят. Не оставляю надежды в скором времени с вами увидеться.

Вильгельм Гессен-Кассельский».

Эти известия одновременно встревожили и позабавили Себастьяна. От шпионов, болтунов и сплетников спасения нет, но приходится признать: они назойливы, как мухи. Впрочем, представив себе, как должен быть раздосадован Фридрих, Себастьян не мог сдержать улыбки: иностранец, к которому монарх относился с изрядной долей иронии и о котором, вероятно, злословил с Вольтером, похоронил его грандиозные прожекты альянса с царем-пруссофилом. Выходит, Фридрих велел супруге маркграфа Анспах-Байройтского навести справки об этом несносном типе.

Так в какой степени идентичность Себастьяна может служить или вредить политике Фридриха II? Следовало признать, что этот король рассуждал весьма банально; он надеялся отыскать ниточку, которая позволила бы ему объяснить роль графа в падении царя. «А, это флорентиец на службе у русских!» Или же: «А, это швед, который хочет отомстить русским!» Или подобного рода затасканные клише.

Себастьян отбросил письмо и стал любоваться апельсиновым деревцем в горшке, стоящем во внутреннем дворе особняка. В солнечный апрельский день 1763 года оно покрылось белоснежными цветами. Сен-Жермен подумал еще об одной неприятности, связанной с понятием «идентичность»: о недоразумении, которое он с некоторых пор именовал историей баронессы Вестерхоф. Баронесса оказалась введена в заблуждение идентичностью, она потеряла любовника, поскольку отдалась другому. Прошлым летом, увидев, как лже-Сен-Жермен ловко улизнул вслед за настоящим, она была изрядно раздосадована и с тех пор больше не давала о себе знать. За одиннадцать месяцев, что баронесса была лишена объятий, во всяком случае объятий фальшивого Сен-Жермена, страсть ее остыла.

Но причиной недоразумения, жертвой которого она стала, не были двойники, она сама стала его виновницей. Баронесса была настолько возбуждена событиями дворцового переворота, что приняла Себастьяна за другого. Заглушив в первый раз свою потребность в человеческом тепле, пока не найдет того, кто спасет ее страну, как дама сама призналась Себастьяну, баронесса превратилась в жертву, готовую стать трофеем победителя. После долгого воздержания, которое она сама на себя наложила, эта Ифигения в буквальном смысле бросила свое тело на алтарь родины! Какой славный подвиг! Граф Ротари нашел бы здесь сюжет для своих мифологических гризайлей, которыми украшал интерьеры петербургских особняков.

Во всяком случае, баронесса перестала быть просто женщиной.

Если бы она отдалась настоящему Сен-Жермену, он бы отклонил ее порыв. Ибо не ему вверила бы она себя, покоренная его очарованием, нежностью или красотой, нет, не ему, но герою. Героиня отдавалась герою, дабы отметить триумф их общего дела.

Двойная иллюзия. Себастьян не являлся героем, а если она сама чувствовала себя героиней, так это было заблуждением. Любой хоть сколько-нибудь чуткий мужчина почувствовал бы себя оскорбленным, если бы его выбрали не ради его самого, но ради его подвигов. В самом деле, все эти античные истории о девственницах-дикарках, которые уступали победителю в кровавой битве, Себастьян не ставил ни в грош. Примитивные побасенки, скорее пригодные возбудить низкие животные инстинкты самцов, чем открыть душу удовольствиям, которые способны дарить друг другу две любящие души.

Иными словами, будь у баронессы толика здравого смысла и искренности, это позволило бы ей избежать тягостного недоразумения.

Что бы там ни было, следовало обезвредить болтливую супругу маркграфа. Себастьян вспомнил одну историю, которую услышал несколько месяцев назад в доме герцога Вильгельма Гессен-Кассельского; это была история о детях героя мадьяра Ференца II Ракоци, которые после поражения своего отца в войне за независимость от Австрии были вынуждены отказаться от своего родового имени. Возможно, и он тоже один из таких детей, до конца дней своих обреченных на анонимность. К черту идентичность.

Чуть позже пришло еще одно письмо. Великий магистр брюссельского отделения ложи тамплиеров «Строгого устава» спрашивал его мнения и вынужден был просить содействия: члены этой ветви Общества друзей следовали правилам лишь по собственной воле и, кроме того, им докучала полиция. Себастьян стал членом этого независимого отделения Общества друзей почти сразу же после того, как оно было основано бароном Хандом в 1751 году. Репутация ветви была вполне устоявшейся. Барон просил помощи не только брата, но советника.

Самое время навести порядок.

— Франц, выясни расписание почтовых карет, отправляющихся в Брюссель. Мы должны выехать в этот город как можно скорее, — приказал Себастьян.

Франц обрадовался путешествию. Поездка с таким хозяином сулила много приключений, а когда их недоставало, всегда можно было — и не без удовольствия — схлестнуться с какими-нибудь крикунами на почтовой станции.

 

22. ВАМ ПРЕДНАЗНАЧЕНА ВЕЛИКАЯ СУДЬБА,

ОНА СУЛИТ ВАМ БОЛЕЕ ДОЛГУЮ ЖИЗНЬ

За два дня до отъезда, около десяти часов вечера, когда Себастьян уже готовился лечь в постель, прозвенел колокольчик входных ворот. Кто-то дергал за веревочку. Себастьян выглянул в окно, пытаясь разглядеть позднего посетителя. Их оказалось двое, и в уличном сумраке опознать визитеров не представлялось возможным. Франц пришел спросить у хозяина, что ему надлежит предпринять.

— Пойди посмотри, — велел ему Себастьян, натягивая халат.

Граф последовал за слугой, который держал канделябр.

— Что вам угодно? — спросил Франц через окошечко в воротах.

— Видеть графа де Сен-Жермена.

Как только дверь оказалась открыта, перед хозяином и слугой предстала странная пара. Люди казались изможденными и бледными. Женщина явно была больна. Она с трудом стояла, опираясь на ворота.

— Что вы хотите от графа? — спросил Франц.

— Мое имя Вильгельм Кристиан Мюллер, ваша милость, — ответил ночной гость, обращаясь к хозяину, которого он заметил за спиной слуги. — Это вопрос жизни и смерти.

— В чем дело? — спросил Себастьян со ступеней лестницы.

— Я прошу христианского милосердия. Мы пришли из Стокерау.

Это в десяти лье к северу от Вены. Неужели они явились так поздно, потому что шли пешком?

— Что вы от меня хотите?

— Ваша милость, мы слышали, что вы весьма сведущи в медицине. Вы наша последняя надежда.

Бесполезно было спрашивать, где эти несчастные слышали подобное утверждение, или же пытаться его опровергнуть: они жили иллюзией. Казалось, женщина вот-вот потеряет сознание.

— Входите, — пригласил Себастьян.

Сен-Жермен спустился на несколько ступенек и внимательно посмотрел на женщину: она была худа и бледна как смерть. Себастьян сделал знак Францу, и тот открыл небольшую гостиную справа, ту самую, где когда-то Сен-Жермен принимал Данаю и впервые увидел своего сына. Франц зажег канделябр на шесть свечей. Себастьян предложил посетителям сесть.

— Чем больна ваша супруга? — спросил он позднего гостя.

Мужчина повернулся к жене. Женщина распахнула полы своего пальто, затем обнажила одну грудь, посиневшую, деформированную. Опухоль. Женщина поддерживала грудь рукой и неотрывно смотрела на Себастьяна. Граф наклонился, чтобы рассмотреть больной орган. Что бы сделал хирург? Он бы удалил грудь. Операция столь же жестокая, сколь и бессмысленная, зачастую не дающая никакого результата. Какое-то время Себастьян молчал.

— Вам нужен волшебник или святой целитель, — покачал он головой.

— Вы и есть волшебник, ваша милость, нам так сказали…

— Я отнюдь не волшебник. Всякий, кто утверждает, будто он волшебник, на самом деле просто шарлатан.

Посетители смотрели на него с нескрываемой мольбой.

— Подождите здесь, — поднимаясь, сказал Себастьян.

Ему было известно единственное средство. Огонь иоахимштальской земли разрушает ткани, следовательно, уничтожает и опухоли. Себастьян поднялся в свой кабинет, взял в руки ларчик, обитый свинцом, и квадратную пластинку асбеста. Затем спустился и попросил Франца принести из кухни большую деревянную ложку, салфетку, пустой кувшин и масло. Все это Сен-Жермен разложил на столе. Под неотрывными взглядами супружеской пары и удивленного Франца, который еще не подозревал о медицинских талантах своего хозяина, Себастьян согнул салфетку вдоль, чтобы сделать основу для припарки, и открыл ларец. Он взял оттуда несколько ложек земли и разложил на салфетке ровным слоем, как масло на куске хлеба. Затем вылил струйкой масло, разведя лекарство до консистенции теста, постоянно помешивая его деревянным черенком ложки. Во время приготовления мази Себастьян тщательно избегал всякого соприкосновения с массой. Закончив, он свернул салфетку и засунул ее в кувшин.

Посетители завороженно следили за его манипуляциями.

— Это самое действенное снадобье, какое мне известно, — произнес наконец Себастьян. — Каждый понедельник, среду и пятницу ваша супруга должна будет прикладывать салфетку к груди и держать в течение получаса. Затем ей нужно свернуть салфетку и вновь положить ее в кувшин с землей, как я только что сделал. Потом она тщательно промоет грудь чистой водой с мылом. Делать это придется в течение пяти недель.

— Ту же самую примочку? — переспросила женщина.

— Да. Ее силы хватит навечно. Она всех нас переживет. Если упадет хотя бы кусочек массы, тотчас же соберите его ложкой и вновь положите на примочку. А если паста засохнет, разведите ее опять до тестообразного состояния при помощи масла, как это сделал я. После каждой процедуры убирайте кувшин в самое темное и прохладное место в вашем доме.

— Что это за масло? — спросил мужчина.

— Подойдет любое растительное. Лучше всего использовать льняное.

И, повернувшись к женщине:

— Во время периода лечения, мадам, ваша кожа будет иссушена и останется сухой еще несколько недель после процедур. Такую цену нужно заплатить за то, чтобы излечиться от вашей болезни. Сообщайте мне о вашем состоянии, ведь вы знаете мой адрес.

Женщина кивнула.

Мюллер и его жена помолчали.

— Сколько я вам должен, монсеньор? — спросил мужчина.

— Ничего, — улыбнулся Себастьян. — Это невозможно оплатить. Не я делал эту землю. Ее создал Господь.

— Ваша милость, — растерянно пробормотал Мюллер, — я не могу…

— Настаивая на оплате, вы оскорбляете меня, сударь. Я не намерен торговать силами природы.

Себастьян поднялся. Мюллер схватил его руку, собираясь поцеловать. Себастьян отнял ее и покачал головой.

— Нет, идите. Не говорите никому об этом. Исцеление вашей супруги, если оно произойдет, будет мне наградой.

Сделав остановки в Кёльне и Экс-ла-Шапеле, Себастьян прибыл наконец в Брюссель. Перемены во внешности сделали его неузнаваемым: он отрастил бороду, она спускалась почти до середины груди.

Похоже, в доме барона Боэма, великого магистра Брюссельской ложи тамплиеров «Строгого устава», царило невероятное оживление. Когда там появился Себастьян, слуга даже не успел объявить о его прибытии. Из-за двери доносились громкие голоса. Внезапно обе ее створки распахнулись, и из гостиной вышли трое разгневанных мужчин. Их весьма удивил вид бородатого типа, который опирался на палку с золотым наконечником, выполненным в виде головы дракона с рубиновыми глазами. На их манеры, далекие от правил учтивости, визитер взирал с видимым неодобрением. Некоторое время мужчины молча стояли лицом к лицу с незнакомцем, не зная, что сказать. Другие люди, находящиеся в гостиной, наблюдали эту сцену на расстоянии.

— Господа, — наконец произнес незнакомец. — Предполагается, что вы обязаны нести в мир отблеск духовной гармонии, вы же навязываете ему зрелище земных страстей во всем их смятении и хаосе. Не соблаговолите ли вернуться в гостиную?

На мгновение мужчины застыли в растерянности, с одной стороны, отдавая должное природной властности своего собеседника, с другой — задавая себе вопрос, почему они обязаны слушаться этого незнакомца.

— Позвольте узнать, сударь, кто вы такой? — спросил один из них.

— Вы попросили моего содействия, барон. Я граф Вельдон.

Барон Боэм сразу понял, что имеет дело с Сен-Жерменом, но никак не показал, что знаком с посетителем.

— Я принц де Мерод. Вы наш верховный магистр? — поинтересовался один из тамплиеров, человек очень тучный, высокомерного вида, который, похоже, отличался весьма желчным нравом.

Себастьян сделал вывод, что заседание не являлось официальным, поскольку никто из присутствующих не был одет подобающим образом.

— Наш «верховный магистр» — это дух гармонии, — ответил Сен-Жермен. — Он повсюду, и среди нас тоже, если мы захотим его принять. Я всего лишь великий магистр высшего круга Общества друзей, частью которого является и присутствующий здесь орден, значит, я тамплиер.

Это заявление произвело надлежащий эффект.

Барон Боэм попросил собратьев продолжить дебаты. Успокоившиеся или, напротив, приведенные в замешательство появлением незнакомца, тамплиеры потянулись обратно в салон. Когда все вновь расселись вокруг большого стола, Боэм объяснил специально для графа Вельдона, что разногласие, послужившее причиной спора, касалось целей ордена. По мнению некоторых членов, эта цель — поддержка и защита друг друга. Другие полагают, что их организация предназначена для того, чтобы помочь избавиться от гнетущей опеки церкви, пусть даже и реформированной. Наконец, некоторые члены раздражены тем, что приходится выносить немецкий диктат, поскольку основы такой строжайшей зависимости были заложены еще в Мюнстере, и все обеспокоены полицейскими придирками, с которыми сталкиваются все чаще, возможно, из-за доносов церковников.

Боэм попросил графа Вельдона высказать свое мнение.

— Наши общества, — ответил Себастьян, — задуманы, чтобы проявить благородство духа, а не благородство крови. Когда происходит единение того и другого, что ж, можно себя с этим только поздравить. Но само по себе рождение не гарантирует возвышения духа. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть вокруг.

Граф почти физически ощутил взрыв эмоций, которые вызвало его заявление у присутствующих здесь аристократов. Наверняка каждый из них искренне считал себя центром вселенной.

— Что вы хотите этим сказать? — высокомерно осведомился принц де Мерод.

— Что материальная власть сбивает с толку умы, сударь. Разумеется, речь идет об умах слабых и неразвитых. Грекам было прекрасно известно это помутнение разума, причиной которого становилась власть, и происходит это из-за разрыва с реальностью. Они называли это hubris. Никто так не уязвим, как человек, которому кажется, будто ему улыбнулась фортуна. Так, сделавшись русским царем, герцог Петр Гольштейн-Готторпский стал вести себя словно буйнопомешанный и в результате не продержался на престоле и шести месяцев.

— Нетрудно критиковать монархов, с которыми лично не знаком, — иронично заметил герцог.

— Я провел некоторое время в Ораниенбаумском замке по приглашению этого императора, и каждое утро по его просьбе мы беседовали о методах его правления, — сухо заметил Вельдон.

Спорщики прикусили языки. Барон Боэм покраснел.

— Каковы были его ошибки? — спросил один из рыцарей.

— Отрыв от реальности и непомерное тщеславие. Впрочем, эти два качества неразрывно связаны, — продолжал Себастьян. — Он не знал страны, которой собирался управлять, и, следовательно, ненавидел ее. Он недооценил силы, которым бросил вызов, — дворянство, армию, духовенство, предпринимал меры преждевременные, жесткие, безрассудные. Как всякая жестокость, его тирания была лишь признаком слабости.

— Этот человек слишком рано получил власть, — возразил один из тамплиеров. — Ему просто не хватило опыта. Вы можете привести еще какой-нибудь пример?

— Людовик Пятнадцатый, — ответил Вельдон.

— Вы и с ним были знакомы? — усмехнулся собеседник.

— Да, собрат. Я гостил у него в замке Шамбор.

— Там гостили многие.

— Причины моего пребывания в Шамборе и Версале были иными, — ответил Вельдон, нисколько не раздражаясь на подобную дерзость. — Король доверил мне секретную дипломатическую миссию огромной важности.

— Но кто же вы, сударь? — удивленно спросил спорщик.

— Тот, кто знает, о чем он говорит.

Принц Мерод несколько мгновений молча рассматривал Вельдона.

— Только один человек способен на такие доблести: граф де Сен-Жермен.

Вельдон мысленно усмехнулся.

— Любой просвещенный человек неизбежно распространяет свет своих познаний, даже монархи не являются исключением, — ответил он.

— Так что же вы ставите в вину Людовику Пятнадцатому? — не унимался спорщик.

— То, что ему как раз не хватило властности, собрат, и он не сумел подчинить своей воле министров, прежде всего Шуазеля.

— Почему вы полагаете, что ему не хватило властности?

— Потому что, будучи христианином, он позволил себя запугать священникам, которые упрекали короля в том, что он имеет любовниц. Людовик так боялся попасть в ад, что первая же встречная сутана вызывала у него тревогу.

Собеседник собирался было что-то ответить, но тут вмешался Боэм:

— Довольно, собрат, вы же видите сами, граф Вельдон человек опытный и хочет быть нам полезным.

— Все, что я хотел вам сказать, — вновь заговорил Себастьян, — то, что благородство по крови всего лишь некоторое преимущество, но никак не привилегия. Если вы по-прежнему будете рассматривать орден тамплиеров «Строгого устава» как кружок аристократов, вы обречете его на поражение. Ибо особенность дворянства — истреблять друг друга во имя славы и чести, и пройдет немного времени, как половина из вас погибнет на кровавых дуэлях. Вам же предназначена великая судьба, она сулит вам более долгую жизнь.

Эти слова прозвучали торжественно, как пророчество. Кто-то недоверчиво покачал головой, кто-то был смущен или растерян, кто-то усмотрел в этом некую логическую ошибку.

— Именно по этой причине вы и восстаете против Мюнстерской ложи? — поинтересовался Себастьян.

— Какого черта мы должны подчиняться немецкому диктату? — возмутился принц де Мерод.

— Это отнюдь не немецкий диктат, это диктат разума. Братство просвещенных умов универсально. Оно содействует гармонии и миру, — возразил Вельдон.

— Но у нас теперь постоянные трения с полицией, которая считает нас иностранными шпионами! — возмутился тамплиер.

— Этому есть объяснения, — вмешался Боэм. — Правила нашего отделения ложи предписывают соблюдение строжайшей тайны. А многие из нас это правило нарушили и обратили на себя внимание недоброжелателей. Разумеется, полиция встревожена. Я требую, чтобы отныне никто открыто не интересовался, принадлежит ли человек к нашему ордену. Я прошу также, чтобы никто больше не хвастался и не кичился своей принадлежностью к нему.

— Почему нас так ненавидят иезуиты? — спросил один из рыцарей.

— Потому что они мнят себя чем-то вроде Ватиканской полиции, а нас подозревают в том, что мы преследуем разрушительные цели, что мы желаем ослабить влияние Рима на верующих, — объяснил Вельдон. — Они убеждены, что только у них есть право на истину, а изучение природы — такая же суровая ошибка, как та, которую совершил Адам, когда вкусил плод от древа познания. Это противоречит нашей философии. Для всех представляется очевидным, что принадлежность к христианству не помешала монархам развязывать войны, которых дипломаты сумели бы избежать. Во имя веры пролились реки крови.

— Вы вообще отрицаете право на жестокость? — высокомерно спросил принц де Мерод.

— Только когда не осталось других средств и есть абсолютная уверенность в успехе.

— Вы можете привести пример?

— Разумеется. Устранение российского царя Петра Третьего, который намеревался перед самым своим концом объявить войну Дании, чтобы завладеть Шлезвигом, полученным этой страной на законных основаниях. Русский царь не должен воевать ради интересов Гольштейн-Готторпов. Но это лишь одна из причин его устранения.

— Реформатская церковь нам подходит больше? — поинтересовался другой тамплиер.

— Похоже, она отличается большей веротерпимостью, но давайте не будем обманываться. Согласиться на чье-то влияние, кроме своего собственного, она не готова, так же как и Римская церковь. Вообще-то всякая власть в этом мире желает считаться абсолютной и не колеблясь согласится на все, лишь бы восстановить или упрочить свое влияние. Вот почему нам так необходимы дисциплина и осторожность.

— Но разве вы не враждебны всякой религии?

— Вовсе нет. Очень многие религиозные деятели разделяют наши идеалы. Я приведу в пример мэтра Экхарта, который прилагал все силы, чтобы донести божественный свет до человеческого сердца, проповедуя, что человек существует лишь при условии, что путем самоотречения стремится к божественному.

Последовало молчание.

— Именно познание лежит в основе истинной алхимии, — продолжил Вельдон. — Это движущая сила всякого превращения.

— Но вы, должно быть, сам граф Сен-Жермен! — воскликнул принц де Мерод. — Только он мог бы вести дискуссию, в которой объединились бы алхимия и вера.

— Мое имя не имеет значения, — ответил Вельдон. — Важно, чтобы вы не подвергали религию гонениям. Дружба с духовным лицом вам может оказаться полезнее, чем протекция какого-нибудь принца. Попытайтесь поддерживать такую дружбу.

— Насколько мне помнится, — подвел черту Боэм, — каждый из присутствующих здесь рыцарей давал клятву способствовать влиянию этого ордена. Я прошу, чтобы нынешние дебаты не стали достоянием гласности.

Он повернулся к Вельдону.

— Наша цель — просвещение, господа тамплиеры, — объявил Себастьян.

Рыцари склонили головы в знак согласия, и собрание было завершено.

Боэм горячо поблагодарил Вельдона, все члены, включая рьяных спорщиков, пожали ему руку и разошлись.

Пробило полночь.

Всем показалась, что ночь какая-то особенно темная.

Эти аристократы походили скорее на неугомонных подростков или офицеров на пирушке, чем на ответственных взрослых людей.

 

23. ТРЕВОГИ ГОСПОДИНА КАЗАНОВЫ ДЕ СЕНГАЛЯ

Неприкрытая враждебность Шуазеля положила конец французским прожектам относительно развития красильной мануфактуры, и маршал де Бель-Иль только подтвердил это Себастьяну: несмотря на милость короля Людовика XV, появление в Версале Сен-Жермена вызвало бы замешательство.

Какая изощреннейшая месть: устроить эту мануфактуру прямо на французской границе! Не желая брать средства у рыцарей-иоаннитов, что поставило бы его в зависимое положение, Себастьян решил нанести визит австрийскому послу в Брюсселе, графу Кобенцлю, о котором ходили слухи, будто он очень богат.

Дипломат принял Себастьяна со всей положенной учтивостью, но во время первой их беседы с его лица не сходило выражение величайшего изумления, как будто он видел перед собой человека, упавшего с луны. Сен-Жермен продемонстрировал послу образчики шелковых и шерстяных тканей, окрашенных по его методу, однако же секрета выдавать не спешил; Себастьян даже рассказал австрийцу о своих опытах окрашивания дерева и оставил пробные экземпляры, дабы тот мог изучить их на досуге, предполагая, что посол непременно с кем-нибудь посоветуется. Впрочем, Кобенцль и не стал скрывать этого, а через неделю спросил у Себастьяна, какую прибыль тот ожидает получить от своего предприятия.

— Все в пределах разумного, граф, мне так это представляется. Я прошу треть от всех доходов, полученных красильной мануфактурой.

Кобенцль принял эти условия. Неделю спустя они оба отправились в Турне, город, знаменитый своей текстильной индустрией, где можно было без труда отыскать квалифицированных рабочих. Они купили в Турне ателье, связались с двумя торговцами, Неттином и Валкьером, набрали персонал и начали одновременно и производство, и продажу товаров посредникам.

Самым любопытным оказалось то, что большинство торговцев были французами и что товару, произведенному Сен-Жерменом, предстояло продаваться именно во Франции, нравилось это Шуазелю или нет. В нотариально удостоверенных документах имя Сен-Жермена не фигурировало, поскольку Себастьян на этот раз выбрал имя Зурмон. Получалось, что Себастьян одним ударом убил двух зайцев: отомстил министру Людовика XV и основал предприятие, которое по всем признакам обещало стать весьма прибыльным.

Перед тем как на несколько недель обосноваться в Турне, Себастьян снял там трехэтажный дом, обустройством которого стал заниматься Франц с помощью служанки из местных.

Однажды утром Франц сообщил, что какой-то хорошо одетый человек просит аудиенции, невзирая на строжайшее предписание, данное Себастьяном слуге: не принимать никого. Тогда посетитель обратился к Сен-Жермену в письменном виде. И несколько часов спустя слуга положил перед Себастьяном послание, написанное по-французски:

«Сударь!

Мне стало известно, что вы находитесь в Турне, и я был бы счастлив увидеться с вами.

Граф Жан-Жак Казанова де Сенгаль».

Что нужно этому неисправимому ловеласу и аферисту? К тому же как этот Казанова узнал, что господин де Зурмон — это и есть граф де Сен-Жермен? И что Сенгаль делал в Турне? Народная молва, которая распространялась так же быстро, как и газеты, смаковала последние злоключения Казановы в лапах святой инквизиции и упивалась рассказом из зловещей тюрьмы Пьомбо в Венеции. Еще очень много судачили о его непорядочном поведении. Подобный тип за пригоршню дукатов без единой минуты колебания подсыплет яду тому, кого считает своим врагом. Это была разновидность Иуды — Иуда-«фалломан». Себастьян, решив проявить разумную осторожность, написал следующий ответ:

«Сударь!

В ответ на вашу просьбу я согласен вас принять при выполнении вами двух условий. Первое: вы нанесете мне визит со всей скромностью, не ставя никого в известность, и второе: вы не станете мне предлагать разделить с вами трапезу.

Граф де Сен-Жермен».

Отдав письмо Францу, Себастьян спросил себя, не замешан ли Казанова, ко всему прочему, в истории с неудачной попыткой продажи камней, которые Сен-Жермен когда-то купил в Индии и которые оказались не бриллиантами, но белыми сапфирами. Ювелир, которому Себастьян их продемонстрировал, довольно высокомерно поведал, что некий итальянский дворянин, который находился в городе проездом и зашел посмотреть камни, заявил, будто они фальшивые.

Как бы там ни было, визит этого Казановы, на сей раз присвоившего себе титул графа де Сенгаля, был отнюдь не радостным событием.

Собираясь принять назойливого посетителя, Себастьян выбрал необычную одежду и по реакции гостя без труда догадался, что тот потрясен. Длинный халат из верблюжьей шерсти, когда-то давно купленный на Каспии, и борода отшельника ни в коей мере не соответствовали тому образу, который Казанова наверняка нарисовал себе заранее. Себастьян представил себе, как этот проходимец впоследствии станет его описывать.

Итальянец спросил у Себастьяна, что привело его в Турне.

— Я строю здесь красильную фабрику. Собираюсь окрашивать ткани из разных материалов для графа Кобенцля.

Пока ничего таинственного или подозрительного. Из ответа Себастьяна невозможно сделать вывод, что тот затевает заговор в пользу или против какой бы то ни было страны. Однако Казанова смотрел на графа не отрываясь. Неужели он пришел просто из любопытства? Или собрался что-то вынюхивать? В таком случае кому он служит? Хозяин дома с каждой минутой демонстрировал все большую холодность, а молчание становилось столь тягостным, что, казалось, еще немного — и придется гостю откланяться.

— Сударь, — произнес наконец Казанова, — я нахожусь в Турне, чтобы тоже устроить здесь мануфактуру — по производству набивного шелка. Вы знаете, в чем состоит принцип набивки узора на ткани? Объясню вкратце: вместо того чтобы ткать узоры, достаточно их пропечатывать, как это происходит с эстампами. Может быть, нам имеет смысл работать вместе?

«Нам так же подойдет быть компаньонами, как трубочистами», — подумал Себастьян. Мысль о совместной работе с Казановой сразу же вызвала у него отвращение.

— Я интересуюсь окрашиванием, сударь, а не набивкой, — сухо ответил Сен-Жермен.

— Я слышу отовсюду, что цвета, которыми вы пропитываете свои ткани, необыкновенно яркие. Я уверен, что сочетание наших двух методов принесет плоды.

— Я подумаю об этом, — ответил Себастьян.

И добавил после хорошо выдержанной паузы:

— Похоже, вы весьма сведущи в текстильной индустрии. Как и в экспертизе драгоценных камней.

Казанова был застигнут врасплох.

— Разве вы не тот самый проезжий итальянец, которому показали мои камни и который заявил, что они фальшивые?

— Это правда, — смутился Казанова, — мне показали бриллианты, и я решил, что они не настоящие…

— И вы поспешили опорочить продавца камней. Господин Ван дер Берхейв, знаменитый антверпенский ювелир, определил, что это белые сапфиры. Хотя белые сапфиры обладают куда меньшей ценностью, чем бриллианты, это тем не менее отнюдь не фальшивые камни.

— Я весьма сожалею, что причинил вам неприятности, сударь, — пробормотал Казанова, пойманный с поличным. — Продавец уверял, что это камни с французской короны, и…

— А вы, разумеется, прекрасно разбираетесь в камнях французской короны, — раздраженно перебил Себастьян. — Это просто измышления торговца, который, зная, что в других случаях я прибывал с поручениями от короля Франции, счел, что может сделать вывод о происхождении алмазов.

Внезапно Сен-Жермен решил, что имеет дело с глупцом, склонным к подлым поступкам, и что он уже достаточно его унизил. Казанова выглядел удрученным. Гость вновь стал рассыпаться в извинениях. Этого было довольно.

— Вы знакомы с французскими масонами? — спросил вдруг Казанова.

Решительно в мыслях этого дурака не было ни логики, ни последовательности. Но почему он упомянул о французских масонах? Себастьян помедлил, прежде чем ответить.

— Да. Но я полагаю, отнюдь не в их обычаях обнаруживать себя перед людьми, которых они не знают, или спрашивать брата, не принадлежит ли он к их числу.

— Я вовсе не это имел в виду, сударь. Мой вопрос достаточно прост: враждебны ли они к розенкрейцерам?

— Они никак не могут быть им враждебны, сударь. Названия объединений просвещенных людей отличаются в зависимости от страны или конкретного города, но все эти ветви — наши сестры, поскольку являются дочерьми Общества друзей. Могу я поинтересоваться, чем вызван ваш вопрос?

— Могу я сделать вывод, что вы являетесь членом общества розенкрейцеров?

— У меня есть друзья в этом обществе, но сам я к нему не принадлежу.

Похоже, Казанова был обескуражен.

— Масоны — члены Общества друзей?

— Разумеется, сударь.

— И розенкрейцеры тоже? — допытывался Сенгаль.

— Здесь все несколько сложнее, но в целом могу ответить, что да.

— А вы сами являетесь членом Общества друзей?

Себастьян собирался уже было выразить свою досаду, когда Казанова воскликнул:

— Я масон, сударь. Разве мы посторонние?

Но какой идиот принял этого негодяя в масоны?

— Нет, сударь.

— Слава богу. Я собирался предложить вам присоединиться к нам.

Себастьян, который во время этого обмена репликами стоял неподвижно, сделал несколько шагов сперва в одну, затем в другую сторону.

— Сударь, я великий магистр «Капитула Гроба Господня», Иерусалимского ордена тамплиеров, ордена Милосердия рыцарей Святого Города, ордена рыцарей святого Иоанна Евангелиста и множества других, о которых я сейчас не стану упоминать. Все они подчинятся Обществу друзей, верховным магистром которого я являюсь. Вот ответ на ваш вопрос. Вы удовлетворены? Мы и в самом деле братья.

Казанова поднялся и приблизился к Себастьяну. Тот принял объятия довольно благожелательно, но не без удивления.

— Вы пришли, чтобы задать именно этот вопрос? — спросил Сен-Жермен.

— Я пришел, чтобы спросить, возможно ли, чтобы вы были одним из нас.

— Как вы видите, это так. Но почему вам понадобилась моя поддержка?

— Франция в опасности, а Европа обескровлена. Но ее военный пыл не ослабевает.

— Увы, это так, — ответил Себастьян, помолчав. — Но чтобы исправить положение, необходимо, чтобы нас было больше и чтобы мы были сильнее. Несколько возвышенных умов то там, то тут не могут противостоять влиянию страстей, тщеславия и корысти.

— Над миром дует ветер мятежа! — заявил Казанова.

«Мятежа против кого? И откуда это известно?» — подумал Себастьян. Похоже, Казанова был занят лишь своими собственными делами и преуспевал благодаря людскому легковерию.

— Надо усмирить его и предупредить его последствия, — заявил Себастьян.

— Но как?

— Успокаивая встревоженных и доказывая заблудшим, что этим миром правят законы, так же как и небесные светила. В конечном итоге преступления и злодейства будут наказаны в каждой стране, а за добродетель и благодеяния точно так же воздастся вознаграждение. Напоминать об этом — долг масонов.

Огорченный Казанова внимательно слушал. Может быть, хоть теперь какая-нибудь светлая искорка осветила разум этого человека, вся жизнь которого, похоже, была посвящена удовольствиям, интригам и обогащению. Но Себастьян счел, что визит длился достаточно и дальше последует одна лишь болтовня. Своим натянутым молчанием он дал понять посетителю, что аудиенция окончена.

Итальянец вполне соответствовал тому, что о нем говорили: тип, способный на все, злобный, как хорек, готовый ради выгоды продать собственных отца и мать. Однако в одном он, несомненно, был прав: Общество друзей следовало укрепить.

 

24. О ЧЕМ БОЛТАЛА ОДНА ПОЖИЛАЯ ДАМА И К ЧЕМУ ЭТО ПРИВЕЛО

Приглашенному на ужин бароном Боэмом графу Вельдону (он же Себастьян, граф де Сен-Жермен) ничего не оставалось, кроме как приготовиться к визиту к своему должнику. В доме барона он нашел избранное общество, сливки брюссельской аристократии, причем решительно никто из присутствующих не подозревал о том, что гость с внушительной бородой, представленный как граф Вельдон, был знаменитым графом де Сен-Жерменом. Однако у всех вызвала восхищение высокая культура этого путешественника, который, казалось, знал о мире гораздо больше, чем большинство граждан Соединенных провинций.

После ужина гости расположились в гостиной, и Себастьян оказался в обществе пожилой дамы, напудренной, как пирожное; это была мать хозяина дома, вдовствующая баронесса Боэм. Почувствовав доверие к человеку, в бороде которого проблескивала редкая седина, дама завела разговор о том, что скука порой ведет к неприятным последствиям: двери высокого общества приходится открывать разного рода авантюристам, поскольку даже дурные поступки служат развлечением для избалованных гостей.

— Приглашают даже бандитов с большой дороги, чтобы послушать рассказы об их злодеяниях. Возьмем, к примеру, этого Теодора фон Нейхофа. Вы его знали? Нет? А я знала. Мелкий дворянчик из Вестфалии, он напроказил еще в ранней юности, когда убил человека на какой-то сомнительной дуэли. Теодор бежал в Париж, где стал пажом герцогини Орлеанской, урожденной графини Пфальцской, и развлекал ее всякими историями. Прыгая из постели в постель, поскольку, говорят, был красивым и пылким юношей, он таким образом сколотил себе состояние. Потом будто бы разразился скандал, я уж и не помню в подробностях, в чем там было дело, и герцогиня посоветовала Теодору уехать из Парижа в Страсбург, где она купила ему офицерский патент одного из французских полков.

— Герцогиня была весьма щедра, — заметил Себастьян.

— Я же вам говорю, ради тех, кто спасает их от скуки, люди готовы пойти на любые безумства. Нейхоф был игроком, как и все военные. В Страсбурге он поначалу выигрывал, затем наступила черная полоса, и в конечном итоге он оказался неплатежеспособен. Он уехал в Швецию, где и предложил свои услуги министру Карла Двенадцатого Герцу. Тот признал в молодом человеке огромный талант интригана и тотчас же нанял его на службу, затем отправил его в Испанию, чтобы получить помощь кардинала Альберони и его поддержку интересов Швеции в этой стране. Тот также сразу оценил достоинства Нейхофа и принял его к себе на службу…

— Ну у вас и память! — восхитился Себастьян.

— Разве вам мой сын не говорил? Мой покойный супруг был начальником полиции Соединенных провинций. Он знал все без исключения темные истории Европы, поскольку все эти сомнительные особы зачастую искали спасения именно в Соединенных провинциях. Наш Нейхоф прекрасно себя чувствовал, поскольку платили ему одновременно и Герц, и Альберони. Но продолжалось это недолго: как вам, без сомнения, известно, в Швеции был публично казнен Герц, а в Мадриде Альберони впал в немилость.

— Хозяева, без сомнения, стоили своих палачей, — заметил Себастьян.

— Разумеется, свояк свояка видит издалека, — подтвердила баронесса. — Нейхоф, должно быть, почувствовал, что стало припекать, потому что отправился в Мадрид. Там он, как полагают, влюбился. С негодяями такое тоже случается. Избранницей его сердца стала леди Скарфилд, дочь какого-то якобита. Увы, даже любовь не сделала Нейхофа порядочным человеком: он стащил у красавицы драгоценности и, как утверждают, заложил их в ломбард и сколотил состояние, поместив вырученные за них деньги в Миссисипскую компанию. Я лично в этом сомневаюсь, — продолжала вдовствующая баронесса, — поскольку некоторое время спустя он обокрал какого-то голландского торговца. Так бы он и продолжал свои злодеяния, если бы в тысяча семьсот двадцать первом году кардиналу Дюбуа, министру Людовика Пятнадцатого, не пришла в голову нелепая идея вызвать его обратно в Париж и поручить тайную миссию во Флоренции…

Себастьян насторожился: тайная миссия по поручению королевского кабинета? Вдовствующая баронесса оказалась настоящим кладезем сплетен. Рюмки портвейна, поставленной перед нею, хватило, чтобы дама возобновила свои воспоминания.

— Влиятельные особы зачастую прибегают к услугам завзятых негодяев, — продолжала баронесса. — Я не знаю, справился ли Нейхоф со своей миссией, но мне рассказывали, что затем его видели в Риме, под вымышленным именем, он уверял, что ищет философский камень и эликсир молодости. Можете себе представить?

Себастьян, которого эти совпадения забавляли все больше и больше, отрицательно покачал головой, и баронесса продолжила рассказ:

— С ним были две монахини, сестры Фонсека, у которых вполне уместно было бы поинтересоваться, соблюдают ли они обет чистоты. Буду краткой. Истощив средства, выданные ему Дюбуа, Нейхоф вернулся в Париж. Увы! Кардинал уже умер, а его преемники были не слишком расположены к этому вестфальцу. Он на какое-то время ушел в тень и жил чем придется. Через некоторое время, в тысяча семьсот двадцать седьмом году, ему пришлось бежать. Нейхоф отправился в Ливорно и спрятался в трюме какого-то генуэзского корабля. У него не было ни гроша. Он попытался растрясти одного богатого ливорнского банкира, Ябаха, предложив купить товар, который на самом деле Нейхофу не принадлежал. На этот раз Теодор попал в тюрьму. Там он симулировал болезнь. Его отправили в лазарет для неимущих. Надеюсь, я не слишком вас утомила?

— Вы прирожденная рассказчица, сударыня! — польстил заинтригованный Себастьян.

Графу неизвестна была история Нейхофа. Она его встревожила; в самом деле в ней имелось некоторое поверхностное сходство с его собственной историей, которую многие в Европе передавали из уст в уста.

— Так вот, — продолжала баронесса, — как вы сами понимаете, Нейхоф был так же болен, как мы с вами. Он выскочил из окна лазарета, добрался до порта, снова спрятался в трюме какого-то корабля и какое-то время спустя объявился в Тунисе, где стал выдавать себя за лекаря. Не прошло и трех месяцев, как его обман становится всем очевиден. Нейхоф ровным счетом ничего не смыслил в медицине, как все немцы. Тогда он крадет фелуку, пересекает Средиземное море и отправляется плести свои интриги в Геную. В те дни генуэзцы заточили в тюрьму корсиканских парламентариев, которые выступали за независимость, поскольку остров принадлежал Республике Генуя.

Баронесса прервала рассказ и насмешливо взглянула на собеседника.

— Между тем Нейхоф, — продолжала она, — замышляет исподтишка грандиозный план. Еще находясь на службе у шведского короля, он познакомился с герцогом Людовиком Вюртембергским. Он отправляет ему письмо с просьбой походатайствовать перед принцем Евгением, чтобы тот распорядился освободить несправедливо заключенных парламентариев. Хлопоты увенчались успехом, парламентарии освобождены. Нейхоф отправляется в Корсику праздновать победу, и жители острова приветствуют его как своего освободителя. Депутат Джаффери организовал движение в поддержку Нейхофа, и представьте себе, сударь, впрочем, вам это, должно быть, известно, этот шалопай становится королем Корсики!

Тут Себастьян вспомнил, что уже слышал эту поразительную историю, хотя и не обратил на нее особого внимания. Граф помог баронессе наполнить рюмку. Болтливая дама откусила кусочек бисквита.

— А где теперь этот человек? — поинтересовался Себастьян.

— В шести футах под землей, сударь, на кладбище для бедняков при церкви Святой Анны в Лондоне. Он умер в полной нищете семь лет назад. Английский писатель Гораций Уолпол написал ему чудную эпиграмму: «Здесь спит Теодор фон Нейхоф, корсиканский король. Всеблагой Господь даровал ему корону, но пожалел хлеба».

Баронесса усмехнулась.

— Если бы он был такой один! — воскликнула она. — Имя этим типам — легион! Мне стало известно, что совсем недавно в Брюсселе был этот Казанова. Что ему там понадобилось? Он утверждал, будто собирается заниматься набивкой ткани. Но кто поверит в эти басни? Этот человек умеет только плести интриги, которые позволяют ему жить припеваючи за счет женщин и всяких наивных дурачков. А есть еще этот прохвост Пёльниц. Вы знаете Пёльница?

Себастьян слышал только имя.

— Сейчас он в большой милости у Фридриха Второго, который использует его в разного рода темных делишках, в точности так же, как Герц использовал Нейхофа. Все эти короли всегда ищут прислужников для своих махинаций. В следующий раз, когда мы увидимся, я непременно поведаю вам его историю. А сейчас уже поздно.

Барон Боэм подошел к матери, чтобы напомнить, который час: он знал, как дама любит поболтать.

— А, — воскликнула баронесса, — чуть было не забыла, есть еще один странный субъект, о нем очень много говорят, а зовут его Сен-Жермен!

Барон вытаращил глаза. Себастьян, которого весьма забавляло бестолковое простодушие старухи, едва сдерживался, чтобы не рассмеяться.

— Это тот еще тип! — воскликнула баронесса. — Приходите как-нибудь поужинать, я вам расскажу его историю. Как и те, другие, он очень красивый мужчина и говорит на всех языках мира…

— Матушка, — перебил Боэм с плохо скрываемым раздражением, — уже поздно.

— Ладно, ладно, молчу, — согласилась старушка. — Помогите мне встать.

Двое мужчин поддержали ее под руки.

Баронесса распрощалась с Себастьяном и посеменила к двери. Боэм, который слышал последние слова мамаши, едва дождавшись, пока она удалится, воскликнул:

— Дорогой друг, надеюсь, моя маменька не оскорбила вас своими россказнями! Вы же понимаете, в ее возрасте…

— Вовсе нет. У нее острый ум и несомненный талант рассказчика. Она изрядно меня развлекла и поведала много интересного, — успокоил Боэма Себастьян.

Болтовня вдовствующей баронессы отвлекла Себастьяна от его невеселых мыслей. Ложась спать, он думал об этом не без приятности, но уже на следующее утро — с неудовольствием и даже досадой. Себастьян хотел бы узнать больше о том, что именно о нем говорили, но вряд ли барон Боэм, напуганный бестактностью мамаши, еще когда-нибудь устроит им встречу.

Несомненно одно. Его образ, который сложился в Европе, был столь же «лестным», что и образ какого-нибудь Нейхофа, Казановы или Пёльница; над ними потешались в кругах, где не было нужды в людях подобного толка, и, без сомнения, даже в тех, где без зазрения совести прибегали к их услугам.

Себастьян вспомнил вечер, проведенный у Фридриха II, и то, с какой настойчивостью тот пытался узнать о миссии в Гааге, а также интерес монарха к опытам Себастьяна по превращению металлов в золото и попыткам создать эликсир молодости. Он припомнил свои ответы и еще раз похвалил себя за благоразумие, но не смог справиться с приступом досады. Выходит, Фридрих считал его слугой, как выразилась баронесса Боэм.

Возможно, то же самое можно было сказать про императрицу Елизавету. Про Петра III. Про Екатерину. Про братьев Орловых. И даже про баронессу Вестерхоф.

Но с Людовиком XV все совсем по-другому: миссия, которую Сен-Жермену доверил король, была огромной значимости. И Себастьян пожалел, что дурно отзывался о монархе.

Эти размышления вылились в сдержанный и запоздалый гнев. Себастьян вновь задумался о том, как непорядочно повел себя Казанова в истории с бриллиантами. Сен-Жермен сожалел, что согласился принять этого пройдоху.

Во всяком случае, из всего этого следовало извлечь урок: он должен самым решительным образом размежеваться с этими авантюристами и отныне стараться избегать поступков, которые могли бы быть неверно истолкованы и дать пищу для пересудов. Организация красильной мануфактуры, затеянная совместно с Кобенцлем, оказалась весьма кстати. Отныне личность Сен-Жермена должна ассоциироваться только с хорошим, он должен восприниматься всеми как человек, посвятивший себя промышленности и коммерции. Поскольку Себастьян как можно дольше хотел не трогать деньги Засыпкина, доходы, которые он собирался получить с фабрики, должны были дополнить те, что он уже имел от Амстердамского банка. Таким образом, станет понятно, почему граф Сен-Жермен позволяет себе такой образ жизни, поскольку людей раздражает, если у кого-то имеются непонятно откуда взявшиеся средства.

Итак, Себастьян стал трудиться, чтобы как можно быстрее сделать фабрику прибыльной, и одновременно тайно ввез большое количество иоахимштальской земли, ведь только благодаря ей цвета во время протравы ткани достигали такой яркости и насыщенности. Тем временем граф написал Александру, о котором давно уже не имел никаких известий. Он сообщил князю, что собирается удалиться в Хюберг, поместье, недавно приобретенное в Соединенных провинциях, в Гельдерне, которым до сих пор ему было заняться недосуг.

 

25. НЕВЕДОМАЯ ВЕТВЬ

Александр прибыл, когда в Гельдерне и Соединенных провинциях бушевало половодье летних красок. Себастьян почувствовал, как у него сжимается сердце, когда увидел, что сын спускается из почтовой кареты и направляется к нему, залитый утренними лучами июньского солнца, по тропинке между квадратных клумб красных и желтых тюльпанов, расцветших перед домом стараниями садовника и Франца. Сен-Жермен смотрел, как навстречу себе идет он сам, только образ был отмыт от грязных потеков прошлого, страданий, убийств и унижений, словно все это унесла река времени.

В очередной раз Себастьян почувствовал, что смертен.

Они не виделись с того дня, когда расстались в Санкт-Петербурге. Отец и сын обнялись.

Первые минуты встречи прошли довольно суетливо, новоприбывшему показывали комнаты, переносили в дом багаж; путешественник ополоснул лицо и отправился осматривать дом… Здание было довольно крепким, но пришлось приложить множество усилий, чтобы оживить его душу, которую Себастьян непременно хотел сохранить: дом казался одновременно и радостным, и строгим. Никакой жеманной позолоты и больших зеркал, которые производили фурор в Соединенных провинциях. Из украшений здесь имелся лишь клавесин и «Мадонна с четками» Мурильо; эту картину Себастьян приобрел в Брюсселе у одного разорившегося сеньора, жаждавшего как можно скорее забыть испанское влияние.

По-настоящему отец и сын встретились только за ужином.

— Насколько я понял, вы так и не попрощались с баронессой Вестерхоф, — сказал Себастьян.

— Наша последняя встреча отбила у меня это желание. Дама заявила, что знает одну лишь вещь на свете, ради которой хочет жить, — это трон. Я вовсе не ожидал, что она скажет, будто этой вещью являюсь я, но ее пламенные речи об отечестве затуманили мне ум. Я признаю, что, когда мы с ней были близки, я демонстрировал не слишком много страсти и предвидел, что очередная наша встреча будет не лучше.

Себастьян улыбнулся.

— Я сожалею, что взвалил вам на плечи подобное наследство, — заметил он.

— Меня утешает то, что я избавил от этого бремени вас. Не знаю ничего хуже, чем болтливая женщина. Впрочем, не уверен, что продолжение этой истории можно назвать счастливым.

— Что вы имеете в виду?

— Баронесса Вестерхоф забеременела.

— Вот как? И что же?

— Она умерла родами, но до этого дала распоряжение, чтобы в случае чего меня поставили в известность.

— Вас?

— Я оставил свой адрес, «Граф де Сен-Жермен, Блю-Хедж-Холл, Лондон».

Повисла тягостная тишина.

— А ребенок?

— Родился мальчик. Мне неизвестно, кто его забрал. И я не желаю этого знать. Я был бы готов взять на себя воспитание ребенка, если бы это было дитя любви, а не плод двойного недоразумения.

Себастьян тяжело вздохнул. «Двойное недоразумение», именно так и он мог бы назвать порыв баронессы Вестерхоф. Но более всего его поразила необычность этой истории: женщина, исступленно преданная короне, дала жизнь ребенку от мужчины, которому не было никакого дела до престола Романовых.

— В этом-то и кроется причина моего долгого молчания, — продолжал Александр. — От всех этих событий я впал в меланхолию. Каждый мужчина желает, чтобы его семя произрастало в единении двух душ. А вышло не так.

Себастьян задумался: разве его краткая, как вспышка молнии, связь с матерью Александра Данаей не представляла собой то же самое? Можно ли эту неистовую, исступленную страсть двух молодых людей той ночью в Констанце назвать любовью, связавшей две души? Скорее, это было стихийное бедствие, удар молнии о влажную землю…

Александр неотрывно смотрел на отца, словно догадываясь, о чем тот думает.

— Мне известно, какие чувства питает к вам моя мать, — с улыбкой произнес он. — И я также знаю, что, сложись ваша жизнь по-другому, вы могли бы жить рядом.

— Это все-таки ваш сын, — заметил Себастьян, — и даже если у вас появятся другие, это ничего не изменит. Я хорошо понимаю вашу строгость, понимаю также, какую вам нанесли обиду. Но когда горечь немного рассеется, вы станете смотреть на все по-другому. За что этот ребенок обречен нести бремя иллюзий своей матери? Меня вовсе не обрадует, если его отдадут кормилице, подбросят кому-нибудь, как приблудного щенка, а он даже не будет подозревать о той несправедливости, которая сделала из него подкидыша.

Александр надолго задумался.

— Как я смогу воспитать ребенка без матери?

— Это не столь уж и редкий случай. Любовь одного из родителей стоит больше, чем отсутствие всякой любви.

Александр, казалось, был потрясен.

— Вы правы, отец, и мне стыдно. Я бессердечный отец.

— Ну так разыщите его, пока он не достиг сознательного возраста и не понял, что его бросили. Сколько ему сейчас?

— Думаю, около трех месяцев.

— Он — ваше продолжение.

— Как и я — ваше?

— Вы станете им, только если сами захотите. Разве я вас когда-либо принуждал?

— Нет. Поначалу вы меня поразили. Затем очаровали. Ваша отстраненность от всего и вся, от людей, от обстоятельств, от неприятностей… Я видел вас опечаленным только после смерти Соломона Бриджмена. И мне захотелось стать вами.

Себастьян удивленно приподнял брови.

— Какая разница, кем мы являемся. Личность — всего лишь плод досужего воображения. Мне хочется надеяться, что если вы что-то и хотите приобрести, так это мои достоинства. Ведь Себастьяна де Сен-Жермена просто-напросто не существует. Ни под этим именем, ни под каким-либо другим.

В первый раз он позволил себе этот намек. Александр был сбит с толку.

— Вы?..

— Страдания, наслаждения, удивление, любопытство… Вот из чего состоит обычная жизнь. Вы полагаете, этого достаточно, чтобы создать человека? Страдание вас разрушает, удовольствие разлагает. Любопытство достойно одобрения, поскольку это свидетельство вашей пустоты. Истинная простота и скромность человека — это его любопытство, свидетельство его невежества. Только дурак нелюбопытен.

— Как вы можете жить, подвергая себя таким лишениям? — Александр был ошеломлен.

Себастьян рассмеялся и взял ягодку клубники из вазы на столе.

— Не путайте лишения с убожеством. Мне уже за пятьдесят, и я отнюдь не считаю себя несчастным.

— А что вы делали в России? Все эти потрясения, смутные отголоски которых я застал, должно быть, показались вам совсем ничтожными?

— Я бы скорее назвал их жалкими… Битва диких зверей в ночи.

— И что же?

— Необходимо было любой ценой помешать Петру Третьему править дальше. Он был как камешек, попавший в шестерню. Он мог все сломать. Он достоин был править, только если бы способствовал гармонии и процветанию своей страны. Но это было далеко не так. Вступив в союз с Фридрихом, они бы учинили немыслимые бедствия своими войнами. Я способствовал его устранению. Полагаю, что я все сделал правильно. Я всего лишь служил гармонии.

— Вы человек просвещенный. Существует ли иная преемственность, кроме преемственности плоти?

— Нет, существует лишь ваше бессмертие.

Это утверждение совершенно сбило Александра с толку.

— Я вас не понимаю.

— Если слиться с природой, вы продолжите жить и по окончании вашего земного существования, потому что познаете потусторонний мир еще при вашей жизни.

— Вы хотите сказать, что, слившись с Богом…

Себастьян покачал головой.

— Я этого не говорил. Я сказал «природа», или мир, если вам угодно.

— Но почему не Бог? — допытывался Александр.

— Потому что я не могу употребить слово, значения которого не знаю.

Было видно, что ответ привел Александра в замешательство.

— Но как могу я слиться с природой?

— Это, если угодно, вопрос дисциплины. Как именно? Путем самоограничения. Погасив пламя своих страстей.

— Я не настолько себя знаю.

— Счастливый! Но уверяю вас, то, что вы принимаете за безразличие, на самом деле не имеет ничего общего с равнодушием или скукой.

— В чем же состоит порок страстей?

— Это пламя. Человек полагает, будто оно согревает, на самом же деле оно только обжигает.

— А скука?

— Это могила чувств.

Александр рассмеялся.

— Жаль, что мы видимся так редко, — произнес он. — Вы согреваете мне сердце и душу, но — будьте покойны — не обжигаете их.

— Вы же знаете, мои дома — это ваши дома, и незачем дожидаться получения наследства.

Александр покачал головой, затем, оглядев стол, заметил:

— Я вижу, что вы питаетесь обычной едой. Между тем о вас ходит легенда, во всяком случае в Лондоне, будто вы сыты одним лишь чистым воздухом.

— Я и в самом деле отнюдь не отдаю должное кухням господ. В России и Германии блюда подают невозможно переперченными. С помощью перца, гвоздики, муската, шафрана и бог знает чего еще повара пытаются заглушить неприятный привкус дичи, которую подстрелили их хозяева. Я не пробовал ничего более гадкого на вкус, чем жаркое у немецкого принца. К нему не притронулся бы даже дикарь. Мало того, эти люди невероятно много пьют, и однажды, когда я попросил воды в доме герцога Вильгельма Гессен-Кассельского, мне сказали, что эта жидкость недостойна гостиной герцога. А в результате уже к третьей перемене блюд большинство гостей смертельно пьяны, а в пятьдесят лет все страдают подагрой и водянкой, печень увеличена, желудок разваливается, кишечник вздулся, кожа морщинистая. Что же касается простого народа, он бывает слишком счастлив, когда ему удается пожевать что-нибудь посущественней корешков, а если он и пьет, так только грязную воду. Но поскольку у простолюдинов нет возможности предаваться излишествам, они все же выглядят более здоровыми.

— Я понимаю, почему у вас такой хороший цвет лица, — заметил сын. — Сознаюсь, что беру пример с вас, в Лондоне я создал себе репутацию человека, напрочь лишенного аппетита, правда, все полагают, что это всего лишь поза. Но как вам удается получать чистую воду?

— Из колодца или благодаря системе фильтрации, которую я изготавливаю повсюду, где бываю. Это же так просто.

— Дайте мне рецепт! — попросил Александр.

— Наполните половину бочки так: насыпьте на дно песку, затем слой древесного угля и, наконец, слой гравия и залейте доверху водой. Набирая воду из-под фильтра, вы не проглотите вместе с ней грязь, червяков и дохлых личинок.

На следующий день Александр сообщил, что вскоре направляется в Антверпен, чтобы там сесть на корабль, отплывающий в Санкт-Петербург.

— Я поеду через Брюссель, — пообещал он, — чтобы представить вам вашего внука, который в некотором роде является и вашим сыном.

— Обязательно возьмите с собой кормилицу и не забудьте предупредить свою мать.

Когда Александр ушел, Себастьян задумался о том, какое место в его доме займет кормилица, и о новой ветви, которая только что выросла на его дереве.

 

26. А МЕДВЕДЬ ВСЕ ТАНЦЕВАЛ…

Поскольку слух об удачно выполненной миссии у тамплиеров «Строгого устава» распространился повсюду, Себастьян получил настоятельное приглашение великого магистра такой же ложи, из Гейдельберга, который просил почтить ее своим присутствием. Это было не слишком далеко. Себастьян добрался туда за два дня.

Какое-то время он размышлял, как будет уместно туда явиться: гладко выбритым или бородатым, под именем Сен-Жермена или каким-либо другим. В конце концов Себастьян сделал выбор: пойдет под своим именем и без бороды.

Он весьма встревожился, увидев на улицах города такую толчею, что карете понадобился целый час, чтобы от городских ворот добраться до дома великого магистра ложи доктора Арминиуса Вольфеншютца, который находился в нескольких шагах от церкви Святого Духа.

Профессор естествознания Гейдельбергского университета Вольфеншютц был невысокого роста, с очень морщинистым — не по возрасту — лицом и невероятно черными глазами. Он рассыпался в благодарностях за честь, которую оказал ему граф Сен-Жермен, приехав специально, чтобы поделиться своими бесценными познаниями, и т. д.

— Большинство наших членов, — объяснил он гостю в освежающем полумраке классной комнаты, — преподаватели и торговцы, и студенты с нетерпением спешат на наш порог. Недавно в нашу дверь постучал даже один пятнадцатилетний юноша, надеясь, что его быстренько примут в тамплиеры.

— А что могу для вас сделать я? — спросил Себастьян.

— Ах! — воскликнул Вольфеншютц, воздевая к нему руки. — Прежде всего успокоить умы, ибо наши профессора решили объявить, как они это называют, «войну за библиотеку». Как вам, должно быть, известно, она была перенесена Максимилианом Баварским в Ватиканскую библиотеку на Палатинском холме, и они не могут смириться с мыслью, что протестантские сокровища хранятся в очаге католицизма. Кроме того, они решили, что наша ложа должна собрать всех государей Германии и стать средоточием светской власти. Подобно маяку европейской философии.

— Серьезные амбиции, — заметил Себастьян.

— Мне не удается обуздать ни их энтузиазм, ни их прожекты. Полиция обеспокоена, а Момильон подстрекает курфюрста.

— Момильон?

— Это карлик герцога, ваша светлость. Вы должны понять всю важность: этот… это существо исполняет роль министра.

Себастьян об этом не знал. Но он явился сюда вовсе не затем, чтобы разговаривать о карлике курфюрста. Между тем Вольфеншютц настаивал:

— Прошу вас, запомните это. Момильон находится на жалованье у епископа. Принято решение публично высечь всех тамплиеров, а затем бросить их в тюрьму.

«Баденская версия истории с Норгадом», — подумал Себастьян.

— Не позволяйте, чтобы мрак заслонил свет, профессор. Когда состоится ваше следующее собрание? — спросил Сен-Жермен.

— Через три дня, вечером, ибо люди будут в достаточной степени утомлены празднествами, которые состоятся завтра.

— А что за праздник?

— День рождения курфюрста, ваша светлость.

Себастьян знал об этих торжествах, по крайней мере по слухам. Утром военный парад, днем всякого рода зрелища и всю ночь пьянка. Он не строил никаких иллюзий по поводу того, в каком состоянии окажутся профессора и студенты.

Благодаря своей влиятельности и большим полномочиям доктору Вольфеншютцу удалось добиться предоставления «его сиятельству графу де Сен-Жермену» квартиры, предназначенной для приглашенных профессоров, в помещении самого университета. Условия были спартанскими, а сами помещения довольно грязными, но приходилось приспосабливаться, поскольку в гостиницах, достойных этого названия, не осталось ни одной свободной комнаты. К счастью, в Гейдельберге имелись публичные бани. Судя по царившей там толчее и трем суетливым цирюльникам, которые перебегали от одного голого клиента к другому, намыливая им физиономии, в то время как сами эти господа потягивали пиво, могло показаться, будто жители города одержимы гигиеной.

Но стоило Себастьяну и Францу увидеть, какого цвета вода в бассейне, как они поспешно оделись и удалились.

— Бульон из требухи, — проворчал Франц. — Даже пятна жира на поверхности.

По возвращении в университет находчивый слуга сумел раздобыть чан и два ведра, наполнил их из фонтанчика во дворе и согрел воду в камине жилища, доставшегося его знаменитому хозяину. Себастьяну удалось как следует помыться, после чего Франц все повторил, на этот раз для себя.

Проделав все это, они вышли в город; им с огромным трудом удалось найти свободный столик в каком-то трактире, при том что в городе трактиров было довольно много. Там можно было встретить кого угодно: провинциальных мелкопоместных дворянчиков с подчеркнуто светскими манерами, дам в нарядных одеждах, которые изо всех сил старались не тереться подбородком о воротник, потому что на лице у каждой лежал слой румян весом в добрый фунт. По разговорам, которые грохотали — другого слова и не подберешь — вокруг них, слуга и хозяин поняли, что среди посетителей насчитывалось большое количество мужчин по имени Фридрих, которые все ожидали какого-нибудь подарка, поскольку курфюрст имел обыкновение одаривать своих тезок. Сен-Жермен и Франц торопливо съели по тарелке капустного супа и выпили свои полштофа белого кисловатого вина, после чего поспешили вернуться в свою университетскую берлогу.

— Франц, — произнес Себастьян, стоя на пороге своей комнаты и протягивая слуге монету, — ступай развлекись немного. Я боюсь, что из-за меня тебе приходится вести монашескую жизнь.

Франц в ответ рассмеялся.

— Сударь, зато вы меня спасаете от французской болезни.

Таково было название сифилиса, который в самой Франции называли неаполитанской болезнью. Себастьян удивленно уставился на слугу.

— Но ты же так молод и привлекателен.

— Это вовсе не означает, сударь, что я дурак. Все эти девицы, которых мы встречали во время наших путешествий, вполне были достойны внимания, но только не моего. Свою любовь они дарят за монетку или колечко. Они весьма опытны; с одной стороны, это хорошо, но есть в этом и плохое. А те девицы, которые не обладают опытностью, невероятно скучны. Возможно, на одной из этих, последних, я и женюсь, когда устану от своей службы.

Теперь настала очередь Себастьяна рассмеяться.

— Но как же ты обходишься без…

— Сударь, простите меня, но вполне можно довольствоваться и самим собой. В этом есть и определенные преимущества: никаких тебе церемоний и никаких затрат.

При этих словах Себастьян просто зашелся от смеха. Решив, что его одобрили, Франц последовал примеру господина. После чего они обследовали постели и, убедившись, что там нет никакой живности, улеглись спать.

Уже почти засыпая, Себастьян вдруг вспомнил слова Соломона: «Похоть — это времяпрепровождение глупцов».

Около десяти часов утра, когда хозяин и слуга пересекали университетский двор, намереваясь отправиться в город, грянули фанфары. Себастьян и Франц застыли на месте. Если бы не предупреждение накануне, можно было бы подумать, будто это архангелы Рафаил, Уриил, Гавриил и Михаил разом возвещают о наступлении конца света и о Последнем суде. Но это всего-навсего было началом празднеств.

Где-то поблизости выстраивались полки курфюрста Фридриха. Одетые в серые мундиры студенты торопливо шагали к большим воротам, за ними следовали профессора в черных мантиях, а затем и прочие университетские служащие. Даже служанки с тряпками в руках бежали туда, где должны были начаться торжества. В несколько минут храм знаний земли Баден-Вюртемберг опустел.

Герои нужны всем.

Людское море подхватило и понесло Себастьяна и Франца к большой площади перед Петеркирхе. Слышался громкий стук копыт: это кавалерийский полк спешил занять свое место, чтобы наряду со всеми участвовать в торжестве. Себастьяна и Франца толкали и теснили со всех сторон, они почти ничего не видели. Вдруг Франц заметил и указал Себастьяну на низкий подоконник на фасаде какого-то трактира, куда можно было подняться. Место оказалось еще не занято, и они поспешно вскарабкались. Оттуда хорошо были видны пышные султаны над тремя рядами золоченых касок. Вновь грянули фанфары, и пехотинцы выстроились в четыре шеренги.

Народ смотрел на эти чудеса и впитывал музыку, как божественное откровение.

Прошло довольно много времени. Наконец шум колес по мостовой возвестил о приближении карет, и в толпе раздались приветственные крики, в воздух полетели шляпы, зазвонили церковные колокола, им стали вторить трубы. Толпа кричала, но что — разобрать не представлялось никакой возможности.

С высоты своего насеста Себастьян и Франц смогли увидеть, как курфюрст, его супруга и сопровождающие их министры вышли из карет. Раздались крики: «Виват!» Фридрих Баден-Вюртембергский произвел смотр своих войск. Приветственные возгласы сделались оглушительными. Взревели трубы. Затем наступила тишина. Главный камергер обратился к народу с воззванием. Над площадью поднялась новая волна криков, неразборчивых возгласов, которую накрыл очередной вал духового оркестра.

Себастьян вспомнил, что он когда-то говорил Александру о неминуемом затухании пожара страстей. Ему на память пришло обращение Екатерины к офицерам императорской гвардии в Санкт-Петербурге. Разве это зрелище не было явлением природы? Нет, это был мир человеческих страстей. Между тем как небесным телам страсти неведомы. Что за странная мысль пришла в голову Создателю: привнести в природу элемент хаоса, которым является человеческое существо.

Решив, что насладился зрелищем сполна, Себастьян спрыгнул со своего наблюдательного пункта и уже пробирался сквозь толпу, когда какой-то человек окликнул его. Это был Вольфеншютц.

— Господин граф! А мы вас везде ищем. Нам поручено передать вам приглашение курфюрста.

Профессор вытащил из кармана скрепленный печатью свиток. Под восхищенным взглядом Вольфеншютца Себастьян сломал печать. Это было приглашение на Wirtschaft — один из тех псевдокрестьянских праздников, от которых немецкая аристократия была без ума.

— Герцог узнал о том, что вы сейчас в Гейдельберге, — объяснил профессор, заикаясь от волнения.

— Наконец-то я смогу увидеть Момильона, — заметил Себастьян.

— Господин граф, умоляю вас, остерегайтесь. Этот тип держит в руках всю полицию.

Себастьян покачал головой. Нашли кого учить!

У ворот дворца Себастьяна встретил нарядный, как бабочка, камергер, затем гостя препоручили заботам двух слуг. Францу надлежало отправиться в буфетную, где, по заверениям камергера, с ним обойдутся наилучшим образом. Чуть позже перед воротами остановилась открытая карета, в которой восседала некая чета, переодетая крестьянами. Прибывшие были представлены как князь и княгиня Биркенфельдские. Князь окинул Себастьяна с головы до ног удивленным и презрительным взглядом, несомненно шокированный тем, что приглашенный на праздник не удосужился нарядиться в карнавальный костюм. Себастьян учтиво поклонился и пропустил его вперед. Через анфиладу роскошных дворцовых гостиных с орнаментами, украшениями из искусственного мрамора, атлантами и позолотой, расписными плафонами, величественными статуями, бюстами и картинами они проследовали в сопровождении слуг.

В небольшом саду с беседками и розарием человек пятьдесят гостей в крестьянской одежде пили пиво и ели колбасу. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять по их слишком чистым рубашкам и кружевным блузам, по их парикам, по их высокомерным физиономиям, что все эти люди, как князь Биркенфельдский и его супруга, были господами, решившими ради развлечения поиграть в простолюдинов.

Был среди присутствующих и цыган с медведем. Животное как раз приплясывало на барабане.

Церемониймейстер оглашал имена приглашенных.

Трактирщик в простой рубашке, без сюртука, расположившийся за столом, поднял руку, изо всех сил пытаясь изобразить неотесанного крестьянина. Новых гостей приветствовали радостными криками. Себастьян, появившийся в обычной одежде, привлек взгляды всех присутствующих. Ему недвусмысленно дали понять, что, не удосужившись переодеться, как все остальные, он совершил преступление против традиций. Чтобы поприветствовать его, трактирщик, человек лет пятидесяти, с лицом серо-землистым, в красных прожилках, поднялся из-за стола, оторвавшись от своих бочонков, бокалов и пивных кружек.

— Граф! Как я счастлив видеть вас в моем славном городе Гейдельберге!

И, повернувшись к гостям, зычным голосом возвестил:

— Присутствующий среди нас граф де Сен-Жермен превратит наш праздник в золотой самородок!

Обещание было встречено нестройными возгласами и взрывом смеха. Курфюрст пригласил нового гостя к столу, где сразу же налил ему кружку пива, в которой можно было утопить кота.

Кое-кто из присутствующих не мигая смотрел на Себастьяна. Это был карлик Момильон. Себастьян обычно проникался сочувствием к таким обиженным природой, но если сейчас его и посетило подобное искушение, бесцеремонное вмешательство карлика убило сострадание в зародыше.

— Эй, граф! Становись-ка крестьянином, как все! А мне подойдет твоя одежда и бриллианты! — крикнул урод гортанным голосом. — И шпага тоже!

— С кем имею честь говорить? — осведомился Себастьян со своей обычной улыбкой.

— Адальбертус Момильон! Как, мой друг, вы меня не знаете? — удивился карлик, протягивая руку к Себастьяну и пожирая глазами его костюм.

Все присутствующие, начиная с герцогини, которая сидела рядом с Себастьяном, с тревогой следили за тем, как развиваются события. Раздалось несколько робких смешков, фальшивых, как и все остальное: кто-то пытался обернуть стычку в фарс.

— Послушайте, друг мой, извольте уважать гостя курфюрста, — любезным, но достаточно твердым тоном ответил Себастьян.

— Адальбертус, довольно, — вмешался герцог. — У нас праздник, а не полковой смотр.

— И не сборище нечестивцев, — пробормотал Момильон, адресуя Себастьяну испепеляющий взгляд.

Продолжая ворчать про себя, карлик удалился. Однако намек на тамплиеров был достаточно ясен: предупреждение Вольфеншютца оказалось не напрасным. Но каким образом этому шуту стало известно, что Себастьяна пригласили сюда масоны? Разумеется, у карлика были приятели в полиции, но все произошло уж слишком быстро. Какой-то священник, сидящий вместе со всеми в беседке, вне всякого сомнения, духовник курфюрста, похоже, не упустил ни слова из этой короткой перепалки.

— Вы дали отпор Момильону, прекрасно, — прошептал один из приглашенных фон Гогенхеймом. — Это мерзкое, злобное существо.

Себастьян пригубил пиво — оно оказалось вкусным, хотя и очень крепким — и, воспользовавшись тем, что внимание оказалось от него отвлечено, вылил добрые три четверти кружки в стоящий рядом горшок с пальмой. От самой кружки он решил не избавляться из опасения, что ему дадут новую. Не прошло и часа после начала праздника, а гости уже были навеселе. Какая-то женщина с багровой физиономией под гром аплодисментов стала расстегивать корсаж. Голоса становились все громче, а лица «крестьян» все краснее. Себастьян решил воспользоваться царящей вокруг суетой, чтобы улизнуть. Он хорошо знал эти немецкие праздники: такие же отвратительные, как и русские. Если бы в реке Неккар текло вино или пиво, этим людям пришло бы в голову ее осушить. Они не остановятся, пока не уснут, растянувшись прямо на полу.

Оркестр из пяти скрипок заиграл деревенские мелодии. Какой-то гость спросил музыкантов, умеют ли они играть вальсы. Мода на этот танец пришла из Страсбурга, и, хотя никто его танцевать не умел, все очень хотели попробовать.

— Да-да, вальсы! — потребовала герцогиня.

Себастьян часто слышал в брюссельском трактире этот плавный, повторяющийся ритм и сразу его узнал, но сам он никогда не танцевал вальса. Оркестр заиграл с тактовым размером в четыре четверти. Многие тут же устремились на площадку, устроенную специально для шумных игр и танцев. Подхваченные пьянящим ритмом, они принялись кружиться под музыку, но их головы, отяжеленные алкоголем, тоже кружились, и вращение казалось довольно хаотичным. Пары влекло течением наугад, поскольку ноги мужчин-партнеров были почти неспособны держать равновесие.

То там, то здесь слышался звон стекла: это подвыпившие гости били посуду, эдакий праздничный обычай, изобретенный немцами полвека назад и превратившийся теперь почти в ритуал.

— Не хотите ли меня пригласить? — спросила Себастьяна герцогиня.

Не без опасения он поклонился и подал руку этой пышнотелой ряженой «крестьянке» в шелковой блузе с красной вышивкой и широкими рукавами. Грудь «пейзанки» была украшена рубинами и бриллиантами. Себастьян осторожно начал вести партнершу, добросовестно соблюдая четырехтактовый размер, чтобы дать ей возможность поймать ритм. По прошествии трех тактов ему удалось нащупать самые правильные движения, он понял, как нужно ставить правую ногу, чтобы можно было изящно повернуть, держа партнершу за талию. Восхищенная герцогиня, сделав поначалу два-три неверных движения, тоже попала наконец в ритм. Внезапно Себастьян осознал, что они остались единственной парой, которая не упала; они кружились в центре площадки под восхищенными взглядами.

Когда вальс закончился, курфюрст первым начал бурно аплодировать и кричать «браво!». Воодушевленные оркестранты тут же принялись играть второй танец. Прочие пары попытались подражать искусным танцорам. Уже на третьем вальсе сияющая, но изрядно запыхавшаяся герцогиня запросила пощады.

Со всех сторон сыпались комплименты. На площадке топтались пары, которые еще не овладели искусством нового танца. Мужчины громко смеялись, а женщины, то и дело теряющие равновесие и громко визжащие, теперь, как никогда, своими манерами походили на крестьянок. Какая-то пара, раскрутившись, упала, женщина стала барахтаться и брыкаться, в то время как мужчина, еще не протрезвев, бормотал нечто невразумительное. Карлик Момильон один, без партнерши, скакал и прыгал на площадке, беспорядочно молотя в воздухе руками, и кричал:

— Вальцер! Вальцер!

Даже медведь, на которого, видимо, подействовал танцевальный ритм и зрелище вращающихся людей, тоже пустился вальсировать на своем помосте, неуклюже размахивая лапами.

— Я же вам говорил, — вскричал герцог, — граф де Сен-Жермен все знает и все умеет, даже танцевать вальс! Дорогой друг, вам нужно будет дать мне уроки!

— Какой пьянящий танец, — сказала герцогиня. — Я хочу пить!

На этот раз августейший трактирщик принес им два бокала вина. Себастьян едва омочил губы. Гости толпились вокруг Сен-Жермена, бесцеремонно разглядывая его бриллианты и усыпанные драгоценными камнями часы, которые граф носил в жилетном кармане на золотой цепочке. Ах, именно так они оденутся на следующий праздник, а если не хватит денег на бриллианты, ну что ж — они, как все, заменят их рейнскими камнями.

Себастьян, несомненно, был звездой праздника. Однако он старался не терять из виду Момильона. С особым вниманием Сен-Жермен стал следить за карликом, когда тот, о чем-то коротко переговорив с пастором, наполнил два стакана вином, отнес их в беседку, произвел там некие манипуляции, которые Себастьяну разглядеть не удалось, затем направился прямо к графу, неся стаканы в вытянутых руках.

— Ваше здоровье, прекрасный танцовщик! — воскликнул он, протягивая Сен-Жермену один из стаканов.

— Ваше здоровье, храбрый вальсор, — не остался в долгу Себастьян и принял стакан из рук карлика.

— Так выпьем же! — предложил Момильон, опустошая свой стакан одним глотком.

— Благодарю вас, я уже достаточно выпил.

— Как, вы отказываетесь выпить за мое здоровье?

Карлик побагровел от гнева.

— Я уступаю свой стакан вам, — ответил Себастьян с самой любезной из своих улыбок, но в голосе его слышался вызов.

Момильон смотрел на графа не отрываясь, и взгляд его полыхал ненавистью.

— А я вам сказал: пейте! — настаивал Момильон.

— Да выпейте же сами из стакана, который вы подали графу, — предложила герцогиня.

— Он отказался выпить за мое здоровье! Он меня оскорбил! — вскричал карлик.

— Вовсе нет, — счел необходимым вмешаться герцог. — Граф поднял свой стакан и предложил его вам.

— Так выпейте же его, Адальбертус Момильон, ведь он не отравлен, — предложил Себастьян.

— С какой стати ему быть отравленным? — нахмурился герцог.

— Судя по реакции герцога Момильона, можно подумать, что дело обстоит именно так, — ответил Себастьян шутливым тоном.

Эта сцена не осталась незамеченной присутствующими, и, несмотря на довольно громкую музыку, многие повернули головы в их сторону.

— Пейте, теперь я вам приказываю, — велел карлику герцог, которого, казалось, одолели сомнения.

После весьма длительного колебания Момильон все-таки поднес стакан к губам и внимательно посмотрел сначала на герцога, затем на Себастьяна. Его лицо, и без того напоминающее безобразную маску, скривилось. Под гневным взглядом хозяина карлик медленно отпил вино, наполнив им рот, явно стараясь не глотать. Но горло сжалось судорогой, уродец подавился и вынужден был проглотить содержимое. Подбежал пастор.

Стакан так и не был выпит до конца. Мгновение спустя карлик злобно плюнул в сторону Себастьяна, ноги его подкосились, и он рухнул навзничь. Он задыхался. Герцогиня пронзительно завизжала. Музыканты перестали играть.

Себастьян склонился над своим врагом. По синюшному оттенку губ он предположил, что в вине была сильная доза сока белладонны. А ведь Момильон выпил только один глоток, а не целый стакан.

— Немедленно унесите! — закричал герцог сбежавшимся слугам, указывая на карлика, хрипевшего возле его ног.

Похоже, смерть своего шута он счел обычной семейной неприятностью, чем-то вроде сломанного стула.

— Этот негодяй становился уже невыносимым, — пробормотал курфюрст. — Ничего, карликов найти нетрудно, достаточно лишь назначить цену. Как вы догадались о его намерениях? — спросил он у Себастьяна.

— Просто интуиция, монсеньор, цвет вина в его стакане был не таким, как в моем.

Продолжая стонать и обмахиваться веером, герцогиня вдыхала нюхательную соль, которую ей поднесла придворная дама.

— Друг мой, друг мой! — не мог прийти в себя курфюрст. — Поверьте, я так огорчен… Мое гостеприимство… Как заслужить прощение…

— Ваше высочество, подобные инциденты случаются при всех королевских дворах.

— Но отчего он вас так ненавидел?

Среди присутствующих, теперь почти протрезвевших, пронесся встревоженный шепоток.

— Я не знаю. Думаю, что это просто недоразумение.

— Отныне и навсегда, граф, вы можете рассчитывать на мою защиту и покровительство! — заявил курфюрст, охваченный воодушевлением и явно находясь под алкогольными парами.

— Покорно благодарю вас, ваше высочество.

Сославшись на то, что происшествие его весьма огорчило, Себастьян откланялся и оставил гостей праздника переводить дух.

Орден тамплиеров «Строгого устава» был спасен. А медведь все танцевал…

 

27. УВЕРЕННОСТЬ ИСМАЭЛЯ МЕЙАНОТТЕ

Протрезвевшие тамплиеры сохраняли, однако, нездоровую бледность — следы недавнего кутежа. Два дня и две ночи непрерывной попойки и разврата, своего рода изгнание демона унылой повседневности. Ибо герцогство Баденское — по крайней мере, это касалось народа, в том числе преподавателей и студентов университета, — жило размеренно и скромно, как и прочие германские земли. Никакой охоты, никаких увеселений и празднеств, все ложились с курами и вставали с петухами. Развлечения дозволялись лишь три раза в году: на День святого Иоанна, на именины курфюрста и на Рождество.

Сам Себастьян оказался не без греха. Тем памятным трагическим вечером, когда он в сопровождении Франца возвращался в университет, его остановила какая-то девица с нетвердой походкой. Лет шестнадцати-семнадцати, довольно миловидна, взгляд игривый и любопытный. Она была совсем не похожа на обычную бродяжку; конечно, не принцесса, но, по крайней мере, дочка торговца, в которую этим праздничным вечером, похоже, вселился бес. Обратилась девица к нему, конечно же, не по-французски:

— Вы так же одиноки, как и я, красавчик?

Себастьян хотел было как можно любезнее предложить ей идти своей дорогой, но, будучи по природе весьма учтив, все же остановился выслушать ее.

— Неужели жених оставил вас? — спросил у девушки граф.

Она рассмеялась. Это был смущенный смех девчонки, уличенной в чем-то неприличном.

— Он валяется в ручье, красавчик. Крысы отгрызут ему стручок, впрочем, толку от него, как от телячьего хвостика.

Услышав эти непристойности, Франц разразился смехом.

— Я и не собираюсь его оплакивать, — продолжала девица. — Я решила прогуляться и получить удовольствие, потому что если не грешить, то и живешь, как унылая монашка.

Пиво, а может, и бокал рейнского вина не свалили ее с ног, а просто привели в игривое настроение.

— А чем могу я помочь в вашем несчастье? — поинтересовался Себастьян.

— Я должна вам объяснять, красавчик? — жеманно спросила нахалка и расстегнула корсаж, демонстрируя крепкие маленькие груди.

Каждый из молочно-белых холмиков венчала алая клубничка.

Смерть Момильона подстегнула в Себастьяне его животные инстинкты. Но куда же отвести эту очаровательную колдунью? Уж конечно, не в университет.

— Прямо и не знаю, где мне вам помочь, милая барышня, — ответил он.

— Я вижу, вы нездешний, — заметила девица. — В это время самое милое место — кладбище.

Заниматься любовью на кладбище? В конце концов, почему бы и нет? Если призраки их потревожат, покойникам будет что вспомнить. Себастьян попросил Франца следовать за ним, потому что никогда нельзя знать, откуда последует удар.

Девица прекрасно знала кратчайший путь к потаенным местам — видать, не в первый раз. Минут через пять быстрой ходьбы Себастьян вошел в трухлявые ворота, а еще через мгновение оказался в сумрачной нише, образованной густыми деревьями. Но место оказалось отнюдь не пустым. Фантомы не стали дожидаться каприза графа де Сен-Жермена, чтобы развеяться. Настойчивые прикосновения под сенью самшитовых ветвей, нетерпеливые поцелуи и первая волна возбуждения, бархат юного тела, шелковистая кожа груди, островок волос под животом… Затем энергичный натиск, атака в ворота осажденной крепости, заминка, опять неистовый штурм, испарина, покрывшая все тело, прерывистое дыхание, приглушенные возгласы, судороги, вцепившиеся в плечо пальцы, последние ласки, изнеможение. Короткий смешок. Внезапный крик совы. Громкий смех.

— Ну что, красавчик, похоже, вам было не особенно противно, — заметила бесстыдница.

В темноте она не видела, как улыбается Себастьян. Поправив одежду, граф собирался уже было вернуться назад и вывести девицу из зарослей. Но она, растянувшись на траве, нежилась, как будто лежала на солнце.

— Вы собираетесь здесь спать? — поинтересовался Себастьян.

— Вовсе нет, сударь. Жду вашего приятеля. Я не привыкла скупиться, когда запасаюсь провизией.

Себастьян с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться. Он отправился предупредить Франца о том, как ему повезло. Теперь настала очередь графа стоять на страже.

Ему пришлось нести караул дольше, чем он рассчитывал. Но наконец Себастьян увидел, как молодой человек выбирается из зарослей при лунном свете, и, хорошенько всмотревшись, можно было заметить, что выглядел он как-то особенно беспечно и беззаботно. За ним следовала девица, с видом довольным и несколько утомленным.

— Ах, господа, мне перепал прямо-таки рождественский ужин, — заявила она под смех обоих мужчин.

Когда все оказались на улице, девица поприветствовала их небрежным жестом и направилась в сторону ярко освещенной площади, где вовсю бушевал праздник. Под фонарем у входа на лестницу, ведущую в их покои, хозяин и слуга обменялись взглядами, затем вновь рассмеялись.

— Вот так все и должно было случиться, сударь, — по-немецки заметил Франц.

— Что именно? — спросил Себастьян, обернувшись.

— Schmeissenden, то бишь спермозалп, сударь.

— Спермозалп? Красивое слово.

Франц явно делал успехи во французском.

— Как охота на уток, сударь.

Но в гостиной, куда тамплиеры стянулись на собрание ложи, было не до смеха, там речь шла о вещах серьезных и важных.

Присутствующие почтительно поглядывали на Себастьяна. История смерти Момильона распространилась по всему Гейдельбергу, причем, передаваясь из уст в уста, она обрастала красивыми подробностями. Согласно одной версии, в стакан, протянутый Момильоном, граф положил безоар, что позволило ему обнаружить присутствие яда. Согласно другой — Сен-Жермен просто ткнул в карлика пальцем, оттуда вырвалась молния и испепелила отравителя. Франц передавал все услышанное своему хозяину.

— Братья мои, — начал Себастьян, которому Вольфеншютц поручил председательствовать на собрании, — я встревожен. Речи Момильона показали мне со всей очевидностью, что карлику было известно о моей принадлежности к этому ордену. Если бы я не догадался о наличии яда в стакане, который он мне протянул, предлагая выпить за его здоровье, сегодня меня не было бы с вами. Поскольку это первый мой приезд в Гейдельберг, Момильон не мог получить эти сведения на предыдущих собраниях. Следовательно, он был информирован кем-то из вас. Я прошу, чтобы этот брат встал.

Тамплиерами овладело замешательство. Возможно, кое-кто из них всерьез опасался, что его испепелит этот человек, которого они считали поборником справедливости и судьей.

Один из братьев все-таки поднялся:

— Прославленный магистр, братья, боюсь, что я и есть тот, кто не по злому умыслу, но по неосторожности стал причиной утечки информации. Я действительно поведал своей жене о приезде графа де Сен-Жермена и о цели его приезда: навести порядок в наших рядах. Ее брат пастор. Очевидно, она передала все ему, поскольку считает нашу деятельность подозрительной и очень боится попасть в ад. Я не знаю, как исправить то зло, что я причинил. Подскажите мне.

Себастьян покачал головой.

— Садитесь, брат. Вы имели смелость быть искренним. Очевидно, вы недооценили, как опасна болтливость. Пусть это послужит вам уроком.

Тамплиеры облегченно вздохнули.

— Выразите недовольство своей супруге, — снова заговорил Себастьян. — Если она считает вас пособником дьявола, ей следует вас покинуть. Если же она считает вас человеком порядочным, она должна понять, что ваша принадлежность к нашему ордену ни в коей мере не противоречит религии.

Виновник кивнул.

— Скажите ей также, что порядочные люди не прибегают к яду, который является оружием презренных умов, к тому же одержимых дьяволом, и что сообщник ее брата стал жертвой собственного коварства. Итак, с этим покончено. Перейдем к нашим насущным делам. Ваш достопочтенный великий магистр профессор Вольфеншютц пригласил меня, чтобы прояснить ситуацию по двум вопросам. Первый — это библиотека Гейдельберга, которая в настоящее время находится в Ватикане. Ваши протесты вполне справедливы. Они будут казаться таковыми еще в большей степени, если вы выскажете их спокойно и сдержанно. Вы же не сможете собрать армию, чтобы отобрать ее силой. Итак, я предлагаю вам не отступать от своих требований, вам следует настаивать на возвращении библиотеки во имя уважения духа справедливости; делать это нужно настойчиво и с безупречной вежливостью, но беспрерывно, пока не иссякнет терпение библиотекарей Ватикана.

Улыбки присутствующих стали ответом на это хитрое предложение.

— Далее. Было заявлено о ваших намерениях привлечь в свои ряды всех государей Германии. Вы надеетесь, что таким образом ваш орден станет средоточием власти, а также светочем европейской философии. Вам бы хотелось стать равными солнцу, которое удерживает окружающие небесные тела в своей орбите. Эти намерения весьма благородны.

Все застыли в нетерпении, понимая, что за этим одобрением непременно должны последовать комментарии. Напряженность достигла апогея. Их предложение будет одобрено? Или отклонено?

— Но эти намерения мне лично не кажутся осуществимыми. В самом деле, вы подвергаетесь риску привнести в свои ряды все ссоры и распри, которые сотрясают этих государей, вместо того чтобы утихомирить их. Гораздо более разумным мне представляется другое: принимайте в свои ряды лишь тех, чья мудрость может служить гарантией того, что они вознесутся над собственными политическими амбициями.

— Так мы посеем среди них зависть, — заметил один из тамплиеров.

— Разумеется. Благодатную зависть, которая будет сродни соперничеству. Ибо те, кого не примут, станут спрашивать себя о причине, по которой их отклонили, и окажутся уязвлены тем обстоятельством, что их сочли менее мудрыми, чем избранных. Неужели вы этого не видите? Влияние такой ложи станет значительно сильнее и в политическом, и в философском аспекте.

Некоторые из присутствующих выразили согласие, даже воодушевление, другие — сомнение.

— Наша цель — достижение всеобщего мира. Как сможем мы принимать людей, одержимых идеей власти и мечтающих любой ценой — даже ценой крови — присоединить соседние и далекие земли? Это противоречит нашей философии. Мы требуем, чтобы государи, которых мы соглашаемся принять, обладали скромностью, позволяющей им ставить талант быть человеком выше таланта быть королем.

Эта формулировка всех поразила.

— Не стоит забывать, — сказал в заключение Себастьян, — один из главнейших наших принципов: ничто сущее не может избежать подчинения законам Верховного разума или природным законам. Незнание человеком этих высших ритмов или мятеж против них неизбежно приведет к хаосу.

Тамплиеры медленно склонили головы. Себастьян передал председательствование Вольфеншютцу.

Каждый подошел выразить графу свое восхищение. Он чувствовал себя школьным учителем.

Ему вдруг вспомнился отец в неистовом пламени. Но никому и никогда не удавалось уничтожить душу того, кого он посылал на костер. Теперь Исмаэль Мейанотте мог быть в этом уверен.

Закон, который разрушает, не вправе называться законом. Это всего лишь взбесившийся пес.

 

28. ДЛИНОЙ С ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ СТУПНЮ

Ночь. Тишина. Слух достаточно тонок, чтобы за шелестом травы, сердечным ритмом настороженных жаб и уснувших воробьев услышать трепет звезд.

Надо только затаить дыхание.

Тебя пронзает клинок света. Доверься ему, прими его. Забудь о своей тяжести. Встань. Поднимись. Твое дыхание успокаивается. Поднимайся, тебе надо лишь слушаться своей природы, которая велит тебе подниматься. Твое тело такое легкое… Поднимайся. Ты отыщешь разум, только если сам вознесешься к нему, как огонь поднимается над очагом.

Теперь ты есть воздух. Ты есть ночь. Пари. Видишь, как очищается твое тело? Теперь ты высоко. А завтра будешь еще выше. Слушай. Просто слушай, и все.

Тебя наполняет вибрация. Ибо пустота наполнена жизнью. Пустота — вовсе не пустота. Оставайся там, над громкими звуками, над плотностью и густотой, над беспорядочным трепетом и дрожью. Именно так ты сможешь достичь высших знаний.

Там, где ты находишься, ты ничего не знаешь. Но это не важно, ибо ты лишь тот, откуда появился, и тебе знакома лишь сила земного тяготения, и ты страшишься лишь того, что знаешь. Освободившись в гармонии, ты становишься другим и летишь к божественному.

К свободе. Легкость. Благодать.

Взгляни на мир внизу. Ничтожная плоть, предающаяся медитации, — это твое тело. Эта мебель, эта комната, этот дом…

Подними глаза. Посмотри, как небесные сферы вращаются под собственную музыку.

Сила земного тяготения стала вновь воздействовать на Себастьяна лишь поздно ночью. Свеча догорела до самой розетки подсвечника. Сам не заметив, он погрузился в благословенный сон.

Из кареты вышла какая-то женщина в косынке, неся на руках младенца. Следом спустился Александр.

— Франц! К нам гости! — закричал Себастьян, который услышал из своей спальни стук лошадиных копыт и подбежал к окну.

Вниз по лестнице граф спустился прямо в халате. Слуга и садовник бросились к карете, чтобы забрать багаж. С Александром Сен-Жермен повстречался посреди аллеи. Они крепко обнялись. Кормилица — эта женщина не могла быть никем, кроме кормилицы, — остановилась перед крыльцом; она отогнула край одеяльца, в которое был завернут ребенок. На Себастьяна женщина смотрела с нескрываемым удивлением. Сходство между двумя мужчинами было столь разительным, что не могло ее не потрясти. Себастьян склонился над этим ростком человеческого существа. Погладил головку, покрытую шелковым пушком. Ребенок вздрогнул. На взрослого он смотрел с изумлением.

Это было 5 сентября 1763 года, в Хюберге.

Хозяин занялся размещением путешественников.

— Ваши друзья Григорий и Алексей Орловы оказали мне чудесный прием, — сообщил Александр. — Понадобился весь мой талант притворства и много осторожности, чтобы не показаться им странным и не выдать себя. Меньше чем за день они сумели отыскать кормилицу и ребенка, которые, как оказалось, находились у княгини Голицыной.

Александр пригубил немного вина, это было белое рейнское, которое очень подходило к жареной форели.

— Мне пришлось отнести цветы и помолиться на могиле этой странной женщины и разыграть комедию, изобразив горе, которого я, по правде сказать, почти не испытывал.

— Но все-таки испытывали хоть немного, я надеюсь.

— Разве она не является матерью моего первенца? — ответил вопросом Александр, ставя на стол бокал. — В конце концов, я спрашиваю себя, разве благодарность по отношению к этой женщине, которая продолжила вашу линию, не может быть важнее супружеских уз?

Сын бросил на отца вопросительный взгляд. Разве Себастьян отдалился от Данаи не потому, что не желал связывать себя подобными узами? Но никакой сын не может до конца проникнуть в сердце собственного отца. Александр сменил тему:

— Ваши друзья не хотели меня отпускать, заявляя, что мое место в Санкт-Петербурге, что императрица непременно подыщет мне высокую должность при дворе и что достаточно будет лишь сменить имя, чтобы меня принимали как русского аристократа.

— И что это за имя?

— Салтыков.

Себастьян посмотрел на сына с искренним удивлением.

— Вам известно это имя? Кто это? — спросил Александр.

— Бывший фаворит Екатерины.

— Что за неразбериха! Когда я встретился с кормилицей — которая, к слову сказать, говорит только по-русски, что поставило меня в весьма затруднительное положение, поскольку предполагается, что я тоже говорю на этом языке, как и вы, не правда ли? — так вот, я увидел некую пожилую даму в слезах. Это оказалась принцесса Анхальт-Цербстская, мать императрицы. Она со вздохами приняла меня в свои объятия.

Себастьян слушал рассказ с беспокойством. Александр смотрел на него. Казалось, на душе у отца было очень тяжело. Граф выпил глоток вина. Франц переменил приборы и вновь наполнил стаканы.

— Оказывается, баронесса Александра-Вильгельмина Вестерхоф была ее внебрачной дочерью. Следовательно, старшей сестрой императрицы. Мой сын Петр, такое имя его мать выбрала, когда была уже на смертном ложе, приходится племянником императрице и наследником русского престола после царевича Павла, поскольку является его двоюродным братом.

Себастьян глубоко вздохнул. Столь знаменитое родство с семейством Романовых, история которого буквально пропитана кровью, представляло для ребенка смертельную опасность.

Зато наконец-то объяснилось, отчего баронесса Вестерхоф была так одержима династическими вопросами.

— Они спросила вас, куда вы отправляетесь? — осторожно поинтересовался Себастьян.

— Разумеется. Я ответил, что намереваюсь отвезти сына в Лондон.

Себастьян погрузился в размышления.

— Этот ребенок окажется в безопасности лишь тогда, когда его сочтут мертвым. Нужно, чтобы судьба его не зависела от тех, кто вдруг пожелает опротестовать легитимность царевича.

— Что вы собираетесь предпринять?

— Мы отошлем эту кормилицу и наймем другую. Месяца через два-три я сообщу Орловым, что ребенок умер от крупа. Имя Полиболос им неизвестно. Маленький князь Петр Полиболос не привлечет их внимания.

Через несколько мгновений Себастьян спросил:

— Принцесса Анхальт-Цербстская открыла вам имя отца баронессы?

— Да. Это герцог Курляндский.

— То есть в придачу на нас свалится еще и Пруссия, — простонал Себастьян. — Доверьтесь мне, мы сошлемся на то, что вы не можете держать кормилицу, не владеющую языком страны, где ей приходится жить, я ей заплачу, и она отправится обратно в Россию. Мы наймем другую, которая говорит по-английски, по-немецки или по-французски, и вы отвезете ее в Лондон. После вашего тайного отъезда я закажу здесь заупокойную службу по несуществующему ребенку. Нужно, чтобы вы были в безопасности. Иначе Екатерина не оставит нас в покое еще долгие годы.

— Вы правы, впрочем, как и всегда. Но что за приключение!

Александр рассмеялся.

— Эти люди — ходячие неприятности, — вновь заговорил князь.

— Мало того, эти неприятности отражаются на вас. Как, по-вашему, Екатерина справляется со своей новой ролью?

— Русские всегда недовольны, это у них в характере. Теперь какая-то клика обвиняет ее в том, что она убила двух царей, Петра Третьего и Ивана Шестого.

— Иван Антонович умер? — спросил Себастьян.

— Если верить братьям Орловым, он будто бы взбунтовался в тюрьме, попытался сбежать и был убит. Неужели вы связали свою судьбу с этой страной? Они убивают друг друга даже в мирные времена!

— Нет, — ответил Себастьян. — Я не связал свою судьбу ни с какой страной.

Франц подал десерт: клубнику со сливками.

— Когда я об этом думаю, то понимаю, что хотел бы жить во Франции. Или в Англии, — вздохнул Себастьян.

— Почему же вы туда не едете?

— Я пытаюсь усилить масонские ложи, изгнать оттуда амбициозный дух и мелкие дрязги. Они не должны превращаться в клики местных дворянчиков, доступ в которые будет гарантирован по праву крови. Многие из этих людей заняты не философскими размышлениями, а, например, проблемами гардероба или чем-нибудь в этом роде. Во всяком случае, даже при поддержке короля я не могу вернуться во Францию, пока у власти Шуазель. Он находится на службе у братьев Пари-Дювернье. Он ненавидит Англию, как если бы она оскорбила его собственную мать.

Александр внимательно посмотрел на отца.

— Вы полагаете, что философия возвышает разум? Разве нет философов, достойных презрения?

Себастьян улыбнулся, оценив тонкое замечание сына.

— Если философию воспринимают как секретное оружие, способствующее завоеванию мира, то нет, философия не возвышает разум. Я читал Платона. Он считает, что понять и овладеть миром возможно, наблюдая за ним. Я не знаю, каким он был человеком, поскольку не был с ним знаком. Но меня удивляет, что служил он тирану Дионисию Сиракузскому. Он совершил ошибку, приняв неверное решение, ибо наблюдатель воспринимает лишь то, что его интересует, и опускает все остальное, то ли потому, что не в состоянии все охватить, то ли потому, что считает это бесполезным. Платон не расслышал сарказма своего предшественника Гераклита, который смеялся над людьми, которые полагали, будто диаметр солнца «длиной с человеческую ступню», как он говорил, поскольку так оно и выходит, если смотреть на солнце, лежа на спине, закинув ногу на ногу. Я читал Декарта: его «Рассуждение о методе» — настоящий военный трактат. Человеческое существо он рассматривает как механизм, а природу — как землю, которую предстоит завоевать.

— Но вы же сами занимаетесь химией? — спросил Александр. — Разве не для того, чтобы понять мир и его материю?

— Именно так. Но я также совершил открытие, которое мне не удается понять и упоминания о котором я не нашел ни у одного из великих авторов.

— Это та таинственная земля, о которой вы как-то рассказывали?

— Да.

— У вас так и нет никаких объяснений?

— Никаких, разве что, возможно, ее материя сродни материи солнца.

— Выходит, учиться чему-либо — напрасная затея? А разум всего-навсего иллюзия?

— Нет, — решительно возразил Себастьян. — Разум — это всего лишь маленькое окошко, распахнутое в ночь. Но это не солнце. Такое окошко не в состоянии ничего осветить. Однако не будь его, нельзя было бы отыскать свой путь. Чтобы это понять, надо все время познавать: это лучший способ измерить собственное невежество. Для меня это философия философий. Главное в этом мире — избегать страданий, своих и чужих, и усмирять страсти. Другим путем к Господу не придешь. Именно это и есть цель масонства.

Себастьян отпил глоток шоколада.

— Во всяком случае, от вас я узнал очень много, — признался Александр. — Почему бы вам не написать книгу для тех, кому не повезло быть с вами знакомым?

— Я думаю об этом. Думаю.

 

29. НЕПРЕДСКАЗУЕМЫЕ СИЛЫ

Театральная смерть карлика Адальбертуса Момильона произвела эффект камешка, брошенного в лужу. С тем только отличием, что круги на воде не затухали, как это бывает обычно, а, напротив, все расходились. Неужели человеческий разум подобен такой луже?

Сначала Себастьяну написал герцог Карл Гессен-Кассельский: он заявлял, что для него не представляет никаких сомнений, что духовное могущество графа де Сен-Жермена восторжествовало над силой зла. Вслед за ним король Фридрих V Датский в своем письме выразил пожелание как можно скорее услышать рассказ о происшедшем из уст самого победителя. «Один из наших братьев заверяет меня, что заговор по сути своей до странности похож на тот, что был направлен против вас в Копенгагене».

Один из свидетелей, князь Биркенфельдский, судя по всему, особенно усердствовал в том, чтобы история стала достоянием как можно большего числа слушателей. Обычно пищей для сплетен служили выходки такого-то из присутствующих или непристойное поведение другого. Но это было особое происшествие, получившее необычайный резонанс благодаря личности действующих лиц и последствиям, весьма прискорбным, которые не ограничились смертью Момильона. В самом деле, в последующие дни свежая могила карлика оказалась осквернена неизвестными лицами и, к большому возмущению викария, на нее оказались свалены кучи мусора. По слухам, министр курфюрста, обладающий извращенным умом, усмотрел в этом бунт против герцогской власти, поскольку Момильон все-таки входил в окружение герцога и после смерти заслуживал уважения.

Себастьян получил даже письмо от сына маршала Бель-Иля, известий от которого не имел со дня смерти его отца, в 1761 году, и который выказывал ему то же дружеское участие, что и покойный министр Людовика XV:

«Дорогой друг!

Мне стало известно, что вы самым удивительным образом избежали отравления в доме герцога Баденского. Я выражаю свою искреннюю радость и не сомневаюсь, что ваша проницательность еще не раз спасет вашу жизнь. История эта дошла до ушей короля, который увидел в происшествии покровительство вашей счастливой звезды. История эта оказалась приукрашена множеством фантастических подробностей, которые, как я предполагаю, не более чем преувеличения, но я тешу себя надеждой, что в самые ближайшие дни буду иметь удовольствие услышать ее лично от вас.

Однако же этому рассказу будет недоставать слушателей. Маркизы де Помпадур больше нет. В результате таинственной болезни, длившейся более двух месяцев, она, на 43-м году жизни, отдала Богу душу 15 апреля сего года, как раз на Вербное воскресенье. Не знаю, какой знак отыщете вы в этом совпадении.

Венера философов не верила в потусторонний мир, но, возможно, существуют некие эмпиреи, которые примут ее душу. Я полагаю, король огорчен больше, чем хочет это показать. Что же касается королевы, то в молчании двора она нашла новую причину ненавидеть свою соперницу.

Ваш верный друг Эймон де Бель-Иль».

Новость потрясла Себастьяна: перед его внутренним взором возникла хрупкая статуэтка, разбитая грубой рукой. Этой женщине посчастливилось получить доступ к самым высшим сферам власти, но, к сожалению, она не обладала достаточным хладнокровием, чтобы удержаться у ее кормила. Ни ее ум, ни обаяние не смогли его заменить. Казалось, ее преждевременная — явно не случайная — смерть была предрешена заранее. Себастьян вспомнил былые застолья, и ему показалось, что в просторном Часовом салоне ходики на стене отсчитывают время для него самого.

Затем он задумался о злом роке, который в течение какого-то года отнял жизни у двух женщин, ведущих актрис театра власти, госпожи де Помпадур и баронессы Вестерхоф.

Едва справившись с приступом меланхолии, Себастьян подумал о том, что о нем не забыли: письмо де Бель-Иля являлось тому свидетельством. Это одновременно и радовало, и огорчало: Шуазель тоже наверняка о нем помнил, и его ненависть по-прежнему не давала Себастьяну приблизиться к Версалю, особенно после смерти его единственной защитницы при дворе.

Сен-Жермен сам удивился тому, какой отклик всколыхнула эта история в его душе: мир власти, механизм, размалывающий слабых, вызывал у него все большее раздражение. Но последовавшие за этим события не оставили графу возможности предаваться этим размышлениям и дальше.

В самом деле князь Биркенфельдский не ограничился тем, что поведал всем о противостоянии, которое имело место в доме курфюрста, сравнивая его с битвой «света» и «тьмы». В письме, восторженном до такой степени, что это уже переходило всякие границы и становилось смешным, он приглашал Рыцаря Света — как он величал Сен-Жермена — погостить в своем замке в герцогстве Цвейбрюкен.

Рыцарь Света… Это явно масонское наименование заставило Себастьяна задуматься. Выходит, князю было известно о том, к какой организации принадлежал его гость? Но как? Неужели он тоже являлся членом какой-то ложи, а если да, то какой? Затем Себастьян догадался, каким путем могла распространиться информация: княжество Биркенфельдское входило в состав великого герцогства Ольденбургского, которое, в свою очередь, находилось под управлением Дании, — стало быть, некто при дворе Копенгагена предупредил князя.

Продолжая надеяться, что основанием для приглашения не было намерение князя устроить очередной «праздник», подобный тому, который едва не стоил Себастьяну жизни, Сен-Жермен ответил, что весьма гордится оказанной ему честью и приедет в Биркенфельд на следующей неделе. Затем приступил к насущным делам.

Как только русская кормилица была отправлена на родину и Александр с младенцем Петром и молодой немецкой кормилицей, говорившей по крайней мере на одном из германских диалектов, уехал, Себастьян принялся за воплощение в жизнь своей идеи: избавить внука от интриганов, которые, подобно хищным птицам, неизбежно начнут кружить над двоюродным братом царевича, пусть даже этот ребенок и является незаконнорожденным. В эту битву может оказаться втянутым и Александр.

Сен-Жермен отправил Франца в Антверпен, чтобы тот, соблюдая строжайшую тайну, заказал гроб для маленького ребенка и надгробный камень с надписью, которую составил сам Себастьян. Слуга был человеком в достаточной мере сдержанным и преданным, чтобы не задавать лишних вопросов о столь зловещей миссии. Он вернулся пять дней спустя, везя в седле завернутые в одеяло гроб и камень.

Затем Себастьян пригласил приходского викария и скорбным тоном поведал ему историю о том, что на опушке своего леса нашел трупик младенца. На несчастного ребенка, сказал граф, напали хищные звери. Из милосердия к чувствам верующих он уже положил тельце в гроб. И теперь хотел похоронить в своем имении и просит викария прочесть над могилой заупокойную молитву. Викарий попросил Себастьяна поклясться, что тот не знает ни ребенка, ни его матери, и Себастьян как можно убедительнее дал эту клятву. Франц вырыл неглубокую ямку, туда поставили гроб, и священник прочел молитву. За упокоение неведомой души Себастьян щедро заплатил викарию, дав двенадцать флоринов, это была цена целых трех месс, и пригласил отобедать. Викарий охотно принял приглашение. Выпив один-два графина вина, священник заплетающимся языком стал жаловаться на безнравственную эпоху, а затем откланялся. Едва он ушел, Себастьян попросил Франца установить над могилой надгробный камень. На нем было выбито:

ПЕТР СЕН-ЖЕРМЕН

1764

Франц бросил на хозяина взгляд, в котором явно читалась ирония:

— В первый раз, сударь, приходится хоронить пустоту.

— Не обманывай себя, Франц. Большинство могил почти пусты. Там лежат лишь кости да изъеденное червями тщеславие.

Замок князя Биркенфельдского был обратно пропорционален размерам его княжества: немногим меньше Версаля. Стражи в ярких мундирах, лакеи и слуги в ливреях, вся эта пышность и роскошь была хорошо продумана и рассчитана. Себастьяну отвели самые красивые покои во дворце, «зеленые комнаты», как их называл князь. Были приглашены человек двенадцать с супругами или подругами; гости окружили Себастьяна. Он узнал среди них участников памятного праздника курфюрста Баден-Вюртембергского.

Искушенный во французских манерах, князь превратил обычное потребление еды и напитков в настоящее священнодействие. В лоджии зала, где собирались приглашенные, играла музыка, она звучала достаточно тихо, чтобы гости могли слышать друг друга. Все здесь заявляло о роскоши, и, когда Себастьян, еще до того, как сесть за стол, попросил воды, соммелье принес графин, наполненный странной светлой жидкостью, вкусной и пузырящейся, это была минеральная вода из соседнего источника.

При этом князь и его супруга демонстрировали влечение к редкостям и диковинам. Так, например, когда в первый же вечер Себастьян переступил порог гостиной, в которой собрались гости, ему показалось, что у него галлюцинации: краем глаза граф заметил, как статуя неизвестного патриарха в углу то поднимает, то опускает руку, приветствуя прибывающих гостей. Сен-Жермен сделал несколько шагов назад: и в самом деле, стоило поставить ногу на одну из плиток пола, чудо повторилось. Он догадался: как только на плитку давил определенный вес, искусно спрятанный рычаг с помощью веревочек приводил в действие механизм. Это хитроумное приспособление было изобретено восемнадцать веков назад механиками александрийской школы. У Рожера Нормандского в садах его Сицилийского королевства стояли статуи, которые кивали головами, когда мимо них проходили гуляющие.

Несколько позже, когда Себастьян заканчивал свой правдивый рассказ о поединке с Момильоном, он вдруг обратил внимание, что лица на гобеленах напротив него поменяли ракурс, словно подавая ему знак. Те из присутствующих, которые не догадывались о наличии механизма, не могли сдержать удивленного восклицания. Князь был на седьмом небе от счастья, его супруга тоже выглядела весьма довольной.

— Эти маленькие хитрости, — заявил князь, — предназначены нам напомнить, что мир, который мы привыкли называть неживым, на самом деле таковым не является.

Он вопросительно взглянул на Себастьяна, явно ожидая одобрения.

— Разумеется, господа, — согласился Себастьян. — Этот мир нельзя назвать неодушевленным или неживым. Ибо будь он таковым, мы бы с вами не появились на свет.

Какая-то дама вскрикнула от изумления.

— Что вы имеете в виду? — спросила она.

— Если бы Земля не вращалась вокруг Солнца, мадам, одна ее половина заледенела бы, а другая оказалась сожжена.

— Вы хотите сказать, что камни и скалы тоже живые? — изумилась дама.

— Как и небесные тела. Что заставляет их вращаться, если не дух гармонии?

Потрясение было так велико, что гости какое-то время не могли вымолвить ни слова.

— Но материя не может мыслить, — заявил один из них.

— Я не знаю, мыслит ли она, но не могу быть уверен и в обратном, — ответил на это Себастьян. — Ведь две намагниченные субстанции одной полярности отталкиваются, в то время как две другие, разных полярностей, притягиваются, совсем как женское и мужское начало.

— Боже мой, сударь, вы так говорите, что я буду бояться своего стула, — воскликнула какая-то дама.

Раздался смех. Кто-то заметил, что, если бы стул был женского рода, он бы сам отскочил от женской юбки, и все засмеялись еще громче.

— Так вы, стало быть, полагаете, будто материя обладает разумом? — спросил князь.

— Да, ваша светлость. Демокрит полагал, что материя состоит из бесконечно малых атомов, которые движутся, согласуясь с законами гармонии, точно так же думали индусы.

— Но в таком случае разум присутствует во всем вокруг нас? Почему мы об этом не знаем?

— Возможно, ваша светлость, мы этого не осознаем, потому что не можем, иными словами, не хотим этого принять. Возможно, нам не хватает бдительности.

— Вы знакомы с господином Месмером? — спросил один из гостей.

— Да, сударь, мне приходилось встречать его в Вене.

— Правда ли, что мы обладаем животными флюидами?

— Полагаю, да, сударь.

— И вы можете это доказать?

— Прямо сейчас, сударь. Пожмите мне руку.

Гость протянул руку и тут же издал громкий крик.

— Боже мой, граф! Меня ударило молнией!

— Нет, сударь, я просто-напросто застал вас врасплох.

— Откуда вы берете эту силу?

— Из природы, сударь. Мы все обладаем ею, в более или менее выраженном виде. Я отношусь к числу привилегированных.

Дамы бросились к Себастьяну, чтобы пожать ему руку, и первые из них испытали настоящий шок, в то время как сила удара ослабевала с каждым рукопожатием.

— Каково же действие этого животного магнетизма? — спросил князь.

— Он стимулирует в нас жизненные силы, ваша светлость.

— Так вы стимулировали мои жизненные силы?

— Для меня это было честью, ваша светлость.

— Выходит, вы согласны с теориями этого Месмера, согласно которым существует некий животный флюид, подобный минеральному, и этот флюид способен помочь в лечении болезней?

— Я этого не отрицаю, но полагаю, что следует быть выше феноменов, которые могут вызывать эти флюиды. Это всего-навсего эманация универсальной силы, гораздо более сильной. Ньютон обнаружил один из ее аспектов, всемирное притяжение, то, которое и заставляет перемещаться небесные тела в гармонии. В себе необходимо взращивать дух гармонии.

— Но почему же церковь так враждебно относится к этим идеям? Ведь свои преступные планы Момильон пытался осуществить в сообщничестве со священником?

Себастьян с понимающим видом улыбнулся.

— Новые идеи всегда вызывают отторжение. Церковь уже попыталась заставить замолчать великие умы, которые стремились проникнуть в тайны материи и вселенной. Такие как Роджер Бэкон или Галилей. Теология не в состоянии понять законы, открытые подобными гениями, а теологи просто-напросто опасаются потерять авторитет у верующих.

— Стало быть, это и есть причина, по которой Папа Бенедикт Четырнадцатый приравнял членство в организациях, распространяющих эти истины, к преступлению, за которое наказывают отлучением от церкви?

— Вы, разумеется, имеете в виду масонов? — спросил Себастьян.

— Их, и не только. Также тамплиеров «Строгого устава».

Никаких сомнений не оставалось: король Фридрих V сообщил князю о своем вступлении в орден тамплиеров.

— Это слабость со стороны столь могущественного человека, у которого, к сожалению, оказались плохие советчики, — ответил Себастьян. — Все, что возвышает ум, может вести лишь к Создателю. В этих орденах нет ничего пагубного. Его Святейшеству было бы там вполне комфортно.

Эта острота была встречена дружным смехом.

— Но и протестантская церковь не лишена предубеждений своей католической сестры, — добавил Себастьян. — Прогресс всегда вызывает ту же реакцию: религии откровения настойчиво утверждают, что все уже давно сказано, что под солнцем нет ничего нового, а тот, кто уверяет, будто проповедует новые истины, — вероотступник, достойный смертной казни. Подобное можно отыскать даже у магометан. В двенадцатом веке один знаменитый арабский ученый, Аль Тазали, ужаснулся тому, что обнаружил в рукописях греческих философов, ученых и математиков, переведенных на арабский язык. Ему показалось, что под угрозой находятся самые основы магометанской веры. И тогда он написал труд, озаглавленный «Заблуждения философов».

Себастьян даже процитировал название произведения по-арабски: «Тахаффут эль-фаласифах». Присутствующие были очарованы.

— Вы говорите по-арабски, граф? — осведомилась княгиня.

— Да, ваша светлость.

Его признание было встречено восхищенным шепотом.

— Сударь, вы верующий человек? — поинтересовалась другая дама.

— Как не быть верующим, если постоянно осознаешь чудеса природы и божественный гений?

Услышав этот ответ, каждый утвердился в мысли, что граф де Сен-Жермен и в самом деле человек выдающийся и что этот вечер — самый интересный и поучительный из всех, что были ими прожиты. Впрочем, время было уже позднее, и гости начинали расходиться.

— Вчера вы нам поведали, граф, — сказала княгиня, — об универсальной силе, которая правит небесными телами и обитателями Земли. Следует ли это понимать, что она среди нас?

— Да, ваша светлость.

— Но разве наш разум не имеет над ней власти? Неужели мы только зависим от нее?

— Увы, ваша светлость. То, что нам известно об этой силе, позволяет нам разве что управлять ею по мере наших собственных сил. Время жатвы зависит не от нашей воли, а от времени года, зато мы укрощаем ветер и воду, чтобы заставить вертеться мельницы. Мы извлекаем из растений их целебные свойства. Человеческая изобретательность достигнет и других вершин, — ответил Себастьян, думая об иоахимштальской земле.

— А исчезает ли наша душа, когда мы умираем? — спросила одна из дам.

— Не думаю, сударыня, — ответил Себастьян, размышляя о спиритическом сеансе многолетней давности у герцога Вильгельма Гессен-Кассельского.

— Это возможно проверить? — заинтересовалась княгиня.

Себастьян помолчал; он не имел никакого желания повторять опыт, который не мог контролировать.

— Я это проверил, ваша светлость.

— Это возможно сделать снова? — спросил князь.

Себастьян вздохнул.

— Разумеется, но никогда не знаешь, что может случиться. Силы незримого, как и человеческий разум, непредсказуемы.

Но этот аргумент лишь еще сильнее подстегнул любопытство гостей. Вследствие этого было решено организовать в музыкальном салоне спиритический сеанс.

 

30. МАЛЕНЬКИЙ ОСЕННИЙ ЭКСПРОМТ В МУЗЫКАЛЬНОМ САЛОНЕ

Шесть человек охотно согласились участвовать. Другие, смущенные осторожностью Себастьяна, предпочли роли наблюдателей. Мужчины и женщины вперемежку расселись вокруг круглого стола и по указанию Себастьяна, который занял место председателя, крепко сцепили руки. Шторы были плотно задернуты. Комнату освещала лишь одна свеча.

Себастьян объяснил, что воззвания должны быть обращены к тому или иному усопшему, и князь принял решение: пусть это будет его отец.

По прошествии нескольких минут тишина в комнате стала какой-то другой: присутствующие были настолько напряжены, что стал заметен малейший шорох. Поскольку никто из зрителей не двигался, казалось, этот едва различимый шум исходил прямо от пола, от деревянной обшивки стен, возможно, от музыкальных инструментов, висящих на стене или брошенных на кресла.

— Я чувствую чье-то дыхание, — прошептала княгиня.

— Отец, это вы? — спросил князь.

Себастьян почувствовал на щеке что-то вроде холодного дуновения. Стол, похоже, сдвинулся с места, а сидящие за ним с трудом сдержали восклицания. Но движение повторилось уже более отчетливо. Казалось, стол ожил.

Какой-то нелепый звук исторг вскрик у княгини: это внезапно зазвучал фагот, к которому между тем никто не притрагивался.

— Отец! — снова закричал князь. — Это вы?

И вновь, словно отвечая на вопрос, фагот издал звук. У участников и зрителей вырвались приглушенные возгласы.

— Должен ли я заказать для вас мессу? — спросил князь.

Фагот издал долгий, заунывный звук, напоминающий хрип. Одна из ножек стола приподнялась, и какая-то дама, участница спиритического сеанса, попыталась вернуть ее на место.

— Она меня не слушается! — простонала бедняжка.

Себастьян поднялся. Контакт оказался прерван. Стол тяжело опустился на место. В воздухе плавало какое-то белесое облачко и, казалось, сгущалось все плотнее. Из тумана возник чей-то призрачный силуэт.

— Но это не мой отец! — воскликнул князь.

— Это женщина, — одновременно выдохнули двое участников сеанса.

Себастьян в самом деле узнал фигуру баронессы Вестерхоф. Черты ее лица — размытые, смутные черты складывались в еле уловимую улыбку. Она подплыла к Себастьяну, скрестив на груди руки, словно прижимая к своему сердцу кого-то невидимого.

Себастьян все понял.

— Тот, о ком вы беспокоитесь, находится в полной безопасности, — сказал он. — Ступайте с миром.

Призрак задрожал, и облачко стало рассеиваться. Несколько мгновений спустя дымок слегка коснулся висящего на стене спинета и извлек из инструмента несколько жалобных нот.

Стол перестал дрожать.

— Я видела достаточно, — задыхаясь, пробормотала княгиня.

Кто-то из присутствующих зажег одну свечу на канделябре, затем другую. От света все инстинктивно зажмурились. Себастьян смог оценить, какое впечатление произвел на гостей спиритический сеанс: лица были бледными и испуганными.

— Кто была эта женщина, с которой вы разговаривали? — спросила княгиня.

— Тень, с которой я некогда был знаком, — ответил Себастьян.

Он почувствовал на себе вопросительные взгляды. Как можно быть знакомым с тенью? Впрочем, от такого человека всего можно было ожидать.

— Сударь! — воскликнул князь, не оправившийся от потрясения. — Я закажу еще одну мессу за упокой души моего отца, но этот опыт мне захочется повторить еще очень не скоро.

— Вы совершенно правы, — заметил Себастьян, — никогда нельзя знать, какая именно душа ответит на призыв. Случаются непредвиденные обстоятельства.

— Какие, например?

— Бывали случаи, когда после появлений духов и откровений участники спиритических сеансов теряли разум. Иногда инфернальные духи пытаются отомстить тем, кто имел дерзость их побеспокоить.

Дамы задрожали.

— Значит, духи могут воздействовать на живых? — спросила одна из них.

— Духи могут всерьез их растревожить, а порой побудить к действию, как призрак короля-отца в шекспировском «Гамлете».

Участники сеанса и зрители опустили головы. Княгиня решила, что для того, чтобы живые несколько воспрянули духом, следует выпить горячего шоколада в библиотеке.

— Вы верите в призраков? — спросил князь у Себастьяна.

— Роджер Бэкон научил меня верить лишь тому, что я вижу собственными глазами, ваша светлость.

— Так вы его видели?

Себастьян кивнул.

На следующий день почти все из тех, кто присутствовал на вчерашнем обеде, пришли просить Себастьяна принять их в орден тамплиеров «Строгого устава», поскольку это был именно тот орден, членом которого являлся сам король.

— Не могли бы вы составить мой гороскоп? — шутливым тоном поинтересовался на следующий день князь. — Возможно, этот опыт окажется не таким тягостным.

Осведомившись о дате рождения князя, Себастьян удалился в свои зеленые покои и вечером уже смог познакомить хозяина дома с результатом изысканий. Тот сидел в библиотеке спиной к окну, разглядывая кубок из горного хрусталя в золотой оправе.

— Ваша светлость, — объявил Себастьян, — я смог увидеть лишь долгую жизнь без особых происшествий. Однако через тридцать восемь лет в вашем королевстве случится кровавое событие.

— Какое?

— Вы поменяете солнце.

Князь был изрядно озадачен.

— Как можно поменять солнце?

— Поменяв короля.

— Он уже родился?

— Да, ваша светлость. Карты таро указывают, что он будет императором.

— Австрии! — воскликнул князь.

— Нет, ваша светлость. Франции.

— Королем Франции?

— Нет, императором Франции.

— Но во Франции нет императора!

— Значит, будет.

На сей раз князь казался явно смущенным.

— Это случится на фоне больших потрясений, — снова заговорил Себастьян. — Я вижу многочисленные сражения и еще — «Богадельню».

— Что значит «Богадельню»?

— Это шестнадцатая карта таро, на которой изображена башня, пронзенная молнией. Она означает поражение самонадеянности и крупные сражения.

— И герцогство попадет в лапы этого императора?

— Об этом говорит и ваш гороскоп, и карты таро.

Князь на минуту задумался.

— Но если вы так способны предсказывать будущее, очевидно, вы обладаете огромным могуществом?

— Я не предсказываю будущего, ваша светлость. Я читаю его для других, а что касается могущества, я отнюдь не ищу его.

— А чего же вы ищете?

— Гармонии и возвышения духа.

Князь покачал головой.

— Вы в точности таковы, каким вас описывал король Фридрих.

— Да будет он услышан, — задумчиво произнес Себастьян.

На следующий день Сен-Жермен отправился в Гейдельберг, чтобы организовать прием новых членов в орден тамплиеров.

Себастьян принадлежал и к другим орденам тоже, но эти люди непременно хотели состоять там, где был их король.

Через три недели Сен-Жермен вернулся домой.

Появление призрака баронессы Вестерхоф — ибо представлялось очевидным, что это была именно она, — оставило в душе Себастьяна странное чувство, как звуки фагота и спинета. Вначале в сердце поселились грусть и растерянность, затем граф ощутил, что перед ним оказалась тайна, в которую он при жизни никогда проникнуть не сможет. Выходит, материнские чувства преодолевают земную оболочку и не исчезают даже в потустороннем мире. Даже через много месяцев после своей смерти — но что значит время перед лицом вечности? — мать беспокоилась о своем ребенке. Воспоминание о том, как баронесса прижимала ребенка к груди, вызывало в нем, каждый раз, когда Себастьян вспоминал об этом, глубокое сострадание. Смерть унесла ее до того, как она смогла обнять существо, которое выносила под своим сердцем и которое в действительности являлось плодом не истинной любви, но династических интриг. Маленький Петр, ставший отныне Пьером, был ли он сыном Александра? Или самого Себастьяна? Граф не мог этого сказать, и, возможно, она тоже, хотя и находилась сейчас в мире всеведения. Но факт оставался фактом: Себастьян был защитником ребенка в той же мере, что и его отец Александр.

Сен-Жермен решил не рассказывать о произошедшем Александру. Но в его голове созрело решение позвать к ним Данаю, и тогда он набросал письмо Александру:

«Я полагаю, что каждому ребенку необходима мать, и боюсь, что кормилица, какой бы преданной она ни была, не обладает ни влиянием, ни глубиной чувств, которые нужны младенцу. Я убежден, что ваша мать сможет стать также матерью Пьеру. Подумайте об этом, только не медлите, ибо дети растут быстрее, чем мы размышляем».

Предупредив сына, Себастьян решил, что отправится в Хёхст, чтобы иметь возможность следить за происходящим в немецких масонских ложах, события в которых начинали казаться все более тревожными.

Первая длительная остановка, которую сделала княгиня Даная по дороге из Лондона, была именно в Хёхсте.

— Я привела к вам ребенка, а теперь вы мне возвращаете другого, — сказала она Себастьяну, выходя из кареты, сразу после того, как они обменялись первыми сердечными приветствиями.

Сентябрь окрасил деревья в ярко-красный цвет, и камины в замке, стоявшие без дела долгие летние месяцы, вновь принялись за работу. Осенью 1764 года произошла их встреча после долгой разлуки. Молодая женщина превратилась в величественную даму, а сеточка морщин вокруг глаз казалась зримым воплощением времени, которое прошло и для Себастьяна тоже.

— Александр сказал, что вы решили меня позвать, — произнесла Даная, усаживаясь возле огня. — Выходит, человек-загадка Европы беспокоится о столь прозаических вещах, как воспитание какого-то ребенка.

— Этот ребенок — наш внук, — ответил Себастьян. — Мы его слуги.

— Вероятно, вы признаете себя чьим-то слугой первый раз в жизни.

— Не обманывайте себя. Я всю жизнь служу взрослым детям. Меня, скорее, можно назвать всеобщим наставником.

— Так вот в чем состоит ваша загадка! — смеясь, произнесла Даная. — Позвольте мне все же выразить удивление, что возле двух таких мужчин, как вы и Александр, нет рядом женщины.

— Александр всегда успеет выбрать себе подругу, но я — совсем другое дело.

Даная задумалась.

— Насчет Александра я вовсе не уверена, — сказала наконец она. — Мне кажется, он невероятно похож на вас. В одном своем письме он признался мне: «Я думаю, прежде всего я — мой отец, а потом уже все остальное». Я плохо представляю себе, как Александр может создать семью, а то, как он произвел на свет сына, до странности напоминает мне мою собственную историю. Вы оба похожи на богов из античной мифологии, которые, внезапно охваченные страстью, спускаются с небес, чтобы соединиться со смертной женщиной, а затем возносятся обратно на Олимп.

— Поверьте, я ему в этом не подавал никакого примера, — вздохнул Себастьян. — Впрочем, он по большей части живет один в Лондоне и свободен в своем выборе. Мне никогда не пришло бы в голову противиться его выбору, если он почувствует вдруг влечение к какой-нибудь женщине.

Даная внимательно смотрела на графа, и во взгляде явственно читалась ирония.

— Нет, в самом деле, Себастьян де Сен-Жермен, коль скоро в данный момент вы носите именно это имя, ведь я вас знала еще под именем Готлиба фон Реннекампфа, помните? Одного вашего примера — а ведь есть еще и слава — достаточно, чтобы ваш сын не пожелал связать свою судьбу с судьбой какой-либо женщины. Вы имеете на Александра огромное влияние. Он говорит о вас как о сверхчеловеке.

Себастьян помедлил, прежде чем ответить. То, о чем сейчас сказала Даная, никогда не приходило ему в голову.

— При чем здесь я? — произнес он с видимым сожалением. — Я не думаю, что являюсь для сына самым плохим примером.

— Сына! — воскликнула Даная раздраженно. — Я бы хотела, чтобы это была дочь. Может, вы все-таки спуститесь на землю?

— Я поднялся на землю, Даная, — мрачно произнес Себастьян, — поднялся из-под земли.

Она казалась совершенно сбитой с толку.

— Как это? — переспросила она живо, едва ей удалось вновь овладеть собой. — Неужели вам удалось избежать виселицы?

— Мой отец погиб на костре, Даная. А я и в самом деле чудом избежал виселицы.

Она потрясенно смотрела на него.

— Боже мой, — сдавленным голосом произнесла Даная. — Боже мой, Себастьян, простите…

Она поднялась и взяла в ладони его лицо.

— Как… как это возможно? Но кто… кто уготовил ему столь жестокую участь?

— Святая инквизиция, — ответил Себастьян, лаская руку, прижавшуюся к его щеке. — Мои родители были крещеными евреями. В Испании. Ищейки инквизиции обшарили их дом и нашли Талмуд. Это означало смертный приговор обоим. Прошу вас, садитесь.

Они долго не могли произнести ни слова.

— Возможно, я как-нибудь напишу о том, что произошло со мной после. Но кому это нужно? Подобного рода воспоминания могут вызвать лишь ненависть. А чем была на самом деле моя жизнь, этого я рассказать не могу. Сбежать мне помогло преступление. Один замечательный человек пригрел меня в Лондоне и помог получить состояние, которое сейчас принадлежит и Александру. У вас есть ключ к моей предполагаемой тайне. Больше мы говорить об этом никогда не будем. Но знайте: цель, которую я поставил перед собой после, заключалась не в том, чтобы отомстить за себя, но в том, чтобы заняться просвещением умов, чтобы подобные ужасы больше не повторялись ни с кем.

Себастьян встал и принялся ходить взад и вперед по комнате.

— Должно быть, вы голодны, — сказал он уже совсем другим тоном. — Я велю Францу приготовить нам ужин…

Даная бросилась к нему. Она заключила его в объятия и положила голову на плечо. Женщина не могла сдержать слез. Себастьян пытался ее утешить.

— Нет, — говорила Даная, — мне нужно выплакаться… Вы же не станете себя оплакивать. Позвольте это сделать мне… Позвольте сделать это для вас.

Позже, когда, освежившись у себя в комнате, она вновь спустилась к Себастьяну, лицо ее было уже другим, безмятежным. И взгляд тоже. Ее отношение к Себастьяну переменилось. Он обрел в ней прежнюю нежность. Они обменялись улыбками.

Впервые за долгое, очень долгое время Себастьян тоже был взволнован. Он обнял Данаю, прижал к себе, затем протянул флакончик, в котором плескалась некая жидкость с золотистыми отблесками.

— Что это?

— Это чтобы сгладить морщины печали.

В ответ Даная рассмеялась.

— И они сотрутся?

— Протирайте лицо этой жидкостью, и вы убедитесь сами.

— Неужели это ваш таинственный эликсир юности?

— Нет, это другой эликсир, для молодости лица.

Уже через неделю появились первые результаты. Следы времени затушевывались. Даная поинтересовалась природой этой жидкости.

— Это настойка руты.

— Руты?

— Да. Это растение, которое используется в косметических целях еще с библейских времен. Древние иудеи жевали его, пересекая пустыню, чтобы снять усталость. Я вам еще приготовлю.

— А что-нибудь для сердца? — спросила Даная.

— Для сердца существует лишь одно лекарство, Даная, это эликсир забвения. Но его нужно приготовить самому.

 

31. НИКТО НЕ ИСКАЛ МОЕЙ ТАЙНЫ

Даная обосновалась в Лондоне. Следующей весной она привезла Александра и маленького Пьера в Хёхст. Себастьян нанял еще одну служанку, которая стала выполнять приказания Франца. До самой осени дом жил совершенно непривычной, бодрой жизнью, которой не знал лет пять. Раза два Александр уезжал в Амстердам по делам поставок военно-морского снаряжения, которыми занималось отделение банка Бриджмена и Хендрикса в этом городе.

— У вас есть интересы во Франции? — спросил Себастьян.

— Да, отец. Мы финансировали работы по расширению порта в Бордо.

— Позаботьтесь о том, чтобы деньги вам были возвращены как можно скорее, и в ближайшие годы не давайте никаких займов.

— Почему, отец?

— В этой стране дела идут неважно, — ответил Себастьян. — Никому доверять нельзя.

И он объяснил, что имеет в виду. Газеты, которые Себастьян имел возможность доставать за большие деньги, приносили из Франции весьма противоречивые известия: против королевской власти назревал серьезный заговор. Так, вопреки воле короля Людовика XV парижский парламент распустил Общество Иисуса, и король вынужден был смириться. Кроме того, разразилась ссоpa между правителем Бретани герцогом д'Эгийоном и генеральным прокурором парламента этой провинции Ле Шалоте. Парламент даже призывал бретонцев не платить налоги. А парижский парламент в очередной раз бросил королю вызов: пренебрегая приказом монарха, он решил предать герцога д'Эгийона правосудию.

Раздражение Себастьяна вызвал тот факт, что Людовик защищал иезуитов. Как этот король мог искренне интересоваться философами и в то же время поддерживать тех, кто являлся их самыми ярыми врагами? Дурное предзнаменование.

Александр послушался советов отца. И в очередной раз смог убедиться в справедливости его суждений и безупречной интуиции.

Весной 1765 года, предприняв необходимые предосторожности, чтобы сын обличьем не так сильно походил на отца, Себастьян решил удовлетворить пожелания Александра и представил его капитулу ложи тамплиеров в Гейдельберге.

На следующий день Себастьян заявил Александру:

— Я попрошу вас проявлять самый непосредственный интерес к моей деятельности в этом ордене и других, близких ему по духу. Придет время, и это случится довольно скоро, когда я попрошу вас заменить меня, потому что жизнь моя будет клониться к закату.

— Но отец, — воскликнул Александр, — вы кажетесь моим ровесником!

— Это также сослужит вам службу, — произнес Себастьян.

Осенью 1766 года Себастьян пригласил Александра с собой на конвент ордена во Франкфурт, чтобы в качестве депутата от Гейдельбергской ложи обсудить особые тенденции мистического свойства, которые намечались в масонстве, а именно под шведским влиянием.

Все остальное время Сен-Жермен был погружен в свои изыскания, исследуя свойства газа, который как раз в том году открыл англичанин Кавендиш. «Горючий воздух», или «флогистон», обнаруженный еще Парацельсом и получаемый при погружении металла в кислоту, отличался по плотности от прочих «горючих газов». Но какова же в действительности была эта плотность?

В марте этого же года маленькому Пьеру исполнилось четыре года. Еще за несколько недель до этого события Себастьян предупредил Данаю и Александра, что собирается устроить в Хёхсте в честь дня рождения внука небольшой праздник; он пригласил жонглера и дрессировщика с медведем, которые вовсю развлекали мальчика. Вечером с помощью Франца Себастьян организовал фейерверк.

— Вот, — объяснил дед внуку, — думай о том, что именно так Господь Бог создал этот мир.

По всей очевидности, Пьер был самой сильной привязанностью, какую только Себастьян знал в своей жизни. В течение всего периода пребывания ребенка в Хёхсте Сен-Жермен пытался так скорректировать свой рабочий день, чтобы проводить с мальчиком как минимум два часа: он водил его гулять в лес, объяснял ему явления природы, показывал мир, который их окружает, называл растения и животных, которые обитают в лесу. Казалось, Себастьян совершенно не вспоминал о тамплиерах, о масонстве, алхимии и гороскопах.

Услыхав однажды ночью в комнате Пьера какой-то шорох, Даная прибежала туда и обнаружила Себастьяна, который со свечой в руке внимательно рассматривал спящего мальчика.

— Он мне приснился, — прошептал Себастьян, объясняя свое присутствие здесь в этот более чем поздний час.

Даная подумала, что, возможно, разум Себастьяна оказался помутнен каким-нибудь травяным настоем, который он изобретал.

— Не стоит из-за этого бодрствовать, — сказала она, беря его за руку, — а то вы можете разбудить своего внука.

— Своего внука, — повторил Себастьян. — Порой мне кажется, что я не понимаю, что означают эти слова.

На следующий день, после разговора с Александром и Данаей, было решено, что для начала Пьер будет учить два языка, французский и английский, значит, в Лондоне ему нужно будет нанять двух наставников.

Никто, кроме Александра, не заметил, что к концу своего пребывания в Хёхсте Даная казалась странно обеспокоенной.

Весной 1767 года, чувствуя настоятельную потребность в мире и покое, которые до сих пор ему удавалось обрести лишь на Востоке, Себастьян решил предпринять длительное путешествие. Он хотел отправиться в Дамаск, в Сирию, где жил некий мудрец, который исповедовал доктрину Джалаледдина Мохамеда ибн Бахаэльдина, великого поэта и ученого XIII века, более известного под именем Джалаледдина Руми. Чтобы пересечь Европу с севера на юг и добраться до Триеста, Себастьяну и Францу понадобилось не меньше месяца. Затем венецианское трехмачтовое судно за четыре недели пересекло Адриатику, зашло на Крит и Кипр и наконец доставило обоих путешественников в Тир. Себастьян приобрел там двух лошадей, ибо это был единственный вид транспорта, способный доставить их в Дамаск.

Сен-Жермен расположился на постой в караван-сарае и был счастлив вновь оказаться в восточных банях, где за обильным потоотделением в неимоверно жаркой парилке следовало ледяное обливание. Эта процедура мгновенно пробуждала и тело, и разум. Себастьян довольно быстро осознал, что его обличье вызывает интерес и у самих жителей Дамаска, и у купцов, прибывших из Азии, чтобы продать шелка, экзотические снадобья, меха, благовония, от густого аромата которых кружилась голова, изделия из слоновой кости и драгоценных камней и бог знает что еще. Обескураженный поначалу тем, что привлекает столько внимания, граф решил отправиться на базар и купить местную одежду. Он выбрал несколько шелковых и льняных платьев, туфли без задника и каблука, накидку и шапку, подобную той, какую когда-то выбрал для него Солиманов, затем запер в сундук свои бриллианты и доверил ларец Францу. Наконец Себастьян уехал один, верхом, на поиски нужного ему монастыря, заткнув за пояс старый кинжал, свое единственное оружие.

Город только-только начинал просыпаться. Ошеломленному привратнику, который стал расспрашивать странного высокомерного незнакомца, Себастьян ответил просто, на плохом арабском, из которого, по правде сказать, знал лишь несколько выражений, несмотря на свое бахвальство у князя Биркенфельдского:

— Awez at'aallam. Я пришел учиться.

Привратник побежал к строению, затерянному среди цветущих абрикосовых и вишневых деревьев, затем быстро вернулся и сделал знак следовать за ним.

Себастьяна встретил какой-то мужчина с бледным лицом, с иссиня-черной бородой. Он пригласил графа сесть напротив и долго разглядывал, не произнося ни слова. Себастьян выдержал этот взгляд. Наконец дервиш покачал головой и позвал другого. Тот заявил по-французски, практически без акцента:

— Мне сказали, ты хочешь учиться. Тогда начни с изучения нашего языка. Немые не преподают глухим. Твоим учителем стану я. Я выучил французский у торговцев из Салоник. Приходи завтра утром и спроси Али ибн Мохамеда эль-Хуссейна.

Назавтра Себастьян пришел, как было велено. Ему подали чай, и первый урок начался; он закончился лишь в сумерках. Тогда только графу было разрешено удалиться. Сен-Жермен протянул серебряную монету своему учителю, но тот покачал головой.

— Знание бесценно. Лишь презренные души заставляют за него платить.

И так продолжалось три месяца, каждый день, кроме пятницы. По вечерам Себастьян возвращался в караван-сарай, и ожидавший его весь день Франц смотрел на хозяина, не в силах скрыть удивление. На этот раз благодаря тому, что занятия продолжались по восемь часов, Себастьяну действительно удалось овладеть началами грамматики, чтения и письма.

Раза два или три тот самый человек, что в первый раз смотрел на него в молчании, приходил на занятия удостовериться, какие успехи делает ученик.

— Этот человек будет твоим учителем, — сказал Себастьяну Али ибн Мохамед эль-Хуссейн. — Его имя Тахид Абу Бакр, и это один из наших самых просвещенных и образованных учителей. Большое счастье для тебя, что он согласился тебя оставить. Много людей приходили сюда, как и ты, просить знания. Учитель не принял их. Но когда он согласится взять тебя своим учеником, тебе придется жить здесь, и жить по нашим законам.

Наконец этот день наступил. Тахид Абу Бакр появился в самом конце урока и сообщил:

— Ты уже заговорил на нашем языке, твои уши для него открыты. Настала пора оплодотворить твой ум. С завтрашнего дня ты будешь жить здесь и подчиняться нашим порядкам. Сильным духом соблюдать их легко, а слабым — тяжело. Наш девиз прост: слушай, прежде чем думать, и думай, прежде чем говорить. Неосторожное слово подобно палке, которой неловкий человек наносит удары. Мы живем, согласовываясь с движением солнца, и едим лишь раз в день. Из напитков предпочтительнее вода и чай, но мы не отвергаем и вина, ибо оно облегчает душу от ее тягот.

Себастьян полагал, что знает довольно много, однако сказал, что ничего не знает, чтобы признать очевидное: щедрость тех, кто принимал его, была подобна плодам Эдема; они даются лишь в обмен на любезность и учтивость.

— И последнее, — предупредил Тахид Абу Бакр, — выбери имя, которое подошло бы нам. Никто не спрашивает твоего настоящего имени, ведь здесь ты рождаешься заново.

Себастьян согласился и выбрал имя Хилал, что означает «полумесяц», или «новая луна»; этот его выбор вызвал первую улыбку на губах учителя.

— Хорошо, — произнес он, — ты дождешься полнолуния.

Себастьяну предоставили келью, в которой был лишь матрас на полу, кувшин с водой и одеяло, которое пришлось делить с другим новичком, молодым человеком с пылающим взглядом и чудовищными манерами.

Каждый вечер общее омовение, после насыщенного до предела дня, изгоняло из тела дурную жидкость, которая засоряет кожу, различные органы тела и разум. Братья растирали ему спину. Затем Себастьян ополаскивался душистой водой, ароматизированной эссенцией кедра.

Каждый день Сен-Жермен утрачивал частичку своего прошлого.

В первое воскресенье после чтения наизусть и выслушивания наставлений ему довелось присутствовать при исполнении восторженных танцев: те, кого именовали «вертящиеся дервиши», своим головокружительным вращением воспевали исступленную любовь Руми к своему учителю Шамсу, то есть Солнцу.

Мелодия флейт, казалось, заполняла его всего и не оставляла места для других мыслей и чувств.

Себастьян больше не был никем. Никакой прежней жизни не было, ибо та жизнь, воспоминания о которой у него еще сохранились, представлялась лишь кошмаром человека, съевшего за обедом испорченное блюдо.

Себастьян плакал, внимая мудрецу, читающему стихи Руми:

Но эти слезы были слезами облегчения: Себастьян не один чувствовал бесконечную муку изгнания, страдания души, оторванной от своей таинственной родины. Теперь он твердо это знал, он был всего лишь тростником, призванным воспевать человеческие страдания и радость небесной любви.

Себастьян оказался допущен в братство Бекташи и ходил босиком, в рубище, пил днем воду и вечером вино, читал стихи эль Руми и ежедневно совершал пять намазов.

Ибо любят всегда лишь одного Бога. И когда перед собором Парижской Богоматери сжигали Талмуд и дым от костров заволакивал воздух, евреи мирно жили под защитой магометан, продолжая воспитывать своих детей в вере отцов и хоронили мертвецов на своих кладбищах.

Себастьян не чувствовал в своей душе никакого противоречия.

Словно цветок, который расцветает лишь по прошествии многих-многих лет, в голове Себастьяна промелькнула грустная мысль, когда однажды вечером, сидя с бекташи на просторной террасе, что возвышалась над рекой Барада, он наслаждался дуновением ветра. Они ели абрикосы и фисташки и пили вино «Шалибон». Внезапно Себастьян подумал, что мудрость — это редкий цветок, сорвать который могут лишь избранные.

— Твое лицо омрачилось, — заметил Тахид Абу Бакр. — Какая туча прошла над тобой?

Себастьян объяснил.

— Ты не можешь обратить море в вино, — ответил ему Абу Бакр. — Я знаю, о чем ты мечтаешь. Ты хочешь, чтобы мир был спокоен и счастлив. Но даже Пророку не удалось этого добиться. Довольствуйся тем, что ты сеешь и затем вкушаешь из посеянного тобой.

— А как же мечты о мудром монархе? — не унимался Себастьян.

— Если бы ты был монархом, тебе потребовалось бы ангельское терпение, чтобы противостоять напору глупцов и безумному урагану их страстей.

— А небесная гармония?

— Ты уверен, что постиг тайну звезд? Кто сказал тебе, что Альдебаран не оскорбляет Луну? А может быть, в пылу ссоры созвездия бросаются друг в друга кометами и метеорами?

Себастьян рассмеялся, и Абу Бакр охотно присоединился к нему.

— Лишь те, кто отмечен особой милостью, способны подражать небесной гармонии. Ты обычный смертный, не стоит принимать себя за ангела.

— Хотя я и смертный, я не хочу умирать, — покачал головой Себастьян.

— Тогда предавайся исступлению.

Себастьян об этом уже знал.

Миновало время ветров. Над Дамаском прошел снег. Обычное солнце спряталось, между тем как Шамс продолжать сиять в сердцах. Растения вновь зазеленели. Однажды майским утром Абу Бакр вошел в келью ученика и сел на корточки прямо напротив него. Так он сидел очень долго, не отрывая своих глаз от глаз того, кто некогда звался Себастьяном.

Ученик все понял и кивнул. Ему надлежало или всю свою оставшуюся жизнь вращаться в орбите Шамса, или вернуться на холодную землю, откуда он пришел.

Оба одновременно поднялись. За все время они не обменялись ни единым словом. Себастьян поцеловал Абу Бакру руку.

— Да осветит солнце твои ночи, — просто сказал учитель.

Хотя разум Себастьяна еще не смирился с неизбежным разрывом, он чувствовал странную легкость: первый раз в жизни ему не нужно было нести за собой никакого багажа.

Он отправился в конюшню, чтобы запрячь лошадь, и поехал в город.

Франц встретил хозяина без всякого удивления.

— Раз вы не отправили меня обратно в Европу, это означало, что я должен вас ждать, — объяснил он.

Себастьяну долго пришлось вновь привыкать к языку людей, которые теперь казались ему посторонними.

 

32. ПАСТОР, КОТОРЫЙ НЕ ХОТЕЛ СООТВЕТСТВОВАТЬ НОРМАМ

Единственной живой душой, которая встретила Себастьяна в Хёхсте, был садовник. Появление хозяина его потрясло.

— Госпожа и ее сын решили, что вы умерли, — пролепетал он.

Убедившись окончательно, что путешественники отнюдь не призраки, он добавил:

— Герцог Карл, который приезжал навестить брата, наведывался и сюда три раза. Он тоже был очень встревожен.

Себастьян написал Карлу записку, чтобы его успокоить, а также письма Александру и Данае. Он велел Францу отнести записку, а письмо отправить по почте.

Над Франконией пылало лето 1768 года. А в душе Себастьяна все еще сияло солнце Шамса.

Он просмотрел полученную за время отсутствия почту. Переводной вексель на восемь тысяч флоринов на его счет в Амстердамском банке от графа Кобенцля. Газеты. Письмо от Григория Орлова. Еще одно, от Засыпкина, которое одновременно обрадовало и обеспокоило:

«…Ваш давний недруг министр Шуазель стал отныне и врагом России. Его посол в Константинополе Вержен сделал все, чтобы вызвать раздражение султана ради того, чтобы он объявил нам войну. Тот — можете себе представить? — заточил в тюрьму нашего посла Обрезкова. Австрия проводит ту же политику. Мне известно, что Шуазель поговаривает даже о свержении с престола императрицы. Известно ли вам какое-либо средство заставить его прекратить свою пагубную деятельность? Если для этого вам потребуется поехать во Францию, я, со своей стороны, сделаю все возможное, чтобы облегчить ваше путешествие».

Интересно, что имел в виду Засыпкин? Отравить Шуазеля? Себастьян поспешил написать ему, чтобы предупредить: до тех пор, пока Шуазель находится у власти, для него, Себастьяна, представляется невозможным вступить на территорию Франции, но, впрочем, его отсутствие ничего не могло бы изменить в отношении Франции к России, поскольку сам король Людовик XV весьма ревниво следит за разрастающимся влиянием русских на Востоке.

Кроме этого Засыпкин сообщил ему, что скорбит о кончине графа Банати.

Значит, сардинец так и не увидел свободной Греции.

Изучая конверт с письмом Орлова, Себастьян с удивлением разглядывал герб, который был ему незнаком. Он распечатал его и сразу бросил взгляд на подпись: «Князь Григорий Орлов»; выходит, в родовой иерархии своей страны Орлов поднялся на более высокую ступень, а это, в свою очередь, означало, что императрица отнюдь не собиралась лишать его своей благосклонности. Текст письма был также весьма любопытен: князь Григорий спрашивал своего старого друга графа де Сен-Жермена, не даст ли он ему рецепт так называемого «русского чая», который граф называл также «aqua benedetta» и угощал им Орловых в Санкт-Петербурге.

В самом деле, он проверил благотворное воздействие этого напитка при желудочно-кишечных расстройствах, этот чай оказался незаменим для моряков дальнего плавания русского флота. Григорий собирался сообщить этот рецепт своему брату Алексею, поскольку тот вскоре должен был отправиться в море.

Алексей собирается в плавание? Интересно куда?

Князь Григорий сообщал также, что императрица Мария-Терезия и ее сын Леопольд II заключили кощунственный альянс с Оттоманской империей, направленный против России, и что императрица незамедлительно ответит на эту угрозу. Более того, поляки и южные татары готовились напасть на Россию.

«Ах, почему вас нет с нами в дни таких бедствий, — писал в заключение Орлов. — Ваши советы отличаются тонкостью и проницательностью, которые мы так ценим».

Себастьян был чувствителен к похвале. Но с тех пор как он побывал в Дамаске, политика перестала его интересовать. Заставить всех этих монархов прислушаться к голосу разума было все равно что преподавать диким псам риторику.

Граф уселся за стол и принялся писать Орлову ответ: в подобного рода бедствиях нет более верного средства, чем сохранять хладнокровие. Сен-Жермен, со своей стороны, был уверен, что дисциплина в рядах русского войска станет гарантией того, что русские справятся с беспорядочными ордами татар и турок. К письму он прибавил рецепт, о котором просил Орлов: на пять частей чая одну часть полыни, одну часть корня дудника и одну зверобоя.

Эти люди в один прекрасный день должны будут научиться пить не только затхлую воду и алкоголь.

— Вы знакомы с Дютуа-Мембрини? — спросил Карл Гессен-Кассельский. И, увидев, что Себастьян отрицательно покачал головой, продолжил: — Я виделся с ним. Он живет в Швейцарии, между Берном, Мудоном и Лозанной. Ах, граф, он и Флейшбейн… Это люди поразительного ума! Вам непременно следует посетить их.

Казалось, Карл был искренне взволнован. Едва получив записку от Себастьяна, он тут же приехал, чтобы поделиться с ним своим открытием.

— Кто такой Флейшбейн? — поинтересовался Себастьян.

— Граф Фридрих фон Флейшбейн — духовный учитель Дютуа-Мембрини. Он живет в Берлебурге. Обучает, как прийти к спасению через изъятие души, единственный путь к святости.

Изъятие души. Разве не этим занимался он в Дамаске? Но после своего возвращения Себастьяну приходилось прилагать много усилий, чтобы понять слова европейцев. И прежде всего, что подразумевалось под словом «душа»?

— Я настоятельно прошу вас нанести им визит, — настаивал герцог. — Хотя бы Дютуа-Мембрини.

Если хорошенько поразмыслить, самым впечатляющим в словах Карла являлось то, с какой теплотой он отзывался об этом незнакомце. Себастьян кивнул и пообещал съездить в Лозанну.

Но ему пришлось отсрочить свои планы дней на десять в связи с приездом Данаи, Александра и маленького Пьера. Все трое почти одновременно сжали его в объятиях. Александр и Даная с трудом сдерживали слезы.

— Вы решили, что я умер, — угадал Себастьян.

— Я успокаивал себя мыслью, что, если бы случилось несчастье, вы бы отыскали способ нас предупредить, если, конечно, не стали жертвой кораблекрушения, — ответил Александр. — Но расскажите же о своем путешествии.

Рассказ занял целый вечер. Себастьян закончил повествование цитатой из Руми, воспевающего вознесение души своего предшественника аль-Аттара, что означало «парфюмер»:

Маленький Пьер слушал, вытаращив от удивления глазенки.

Страдание, физическое, нравственное, а быть может, и то и другое, искажало черты Жана-Филиппа Дютуа-Мембрини. Оно не только иссушило его тело, оно сказалось на его осанке, манере держаться, на выражении лица. Даже радость, которую он испытывал, подтачивала его силы. Ему едва минуло сорок, но выглядел он чуть ли не вдвое старше.

Он принял Себастьяна ясным осенним днем в своем доме на берегу озера. Усадил графа напротив себя, возле окна в комнате для занятий. Его стол был завален бумагами.

— Я весьма польщен вашим визитом, граф, — сразу сказал Дютуа-Мембрини, — но я не занимаюсь ни алхимией, ни магией и боюсь, что вряд ли смогу представлять для вас какой-либо интерес.

Его дыхание было прерывистым. Казалось, каждое слово стоит невероятных усилий.

— Репутация в той же мере отражает истинный характер, как палка, наполовину погруженная в воду, отражает действительность.

Дютуа-Мембрини с трудом улыбнулся.

— Но вам приписывают способность обращать свинец в золото и делать драгоценные камни, — сказал хозяин дома.

— Если бы это было правдой, сударь, я бы только и делал, что обогащался, и у меня не возникло бы желания встретиться с человеком, которым восхищается герцог Карл Гессен-Кассельский, причем восхищается отнюдь не размерами его состояния.

Лицо страдальца немного прояснилось.

— Какого же рода поиски привели вас сюда?

— Поиски света, сударь.

— Палка выпрямляется, — заметил Дютуа-Мембрини.

И, чуть помедлив, почти задыхаясь, произнес:

— Свет сияет лишь там, где человек подвергает себя лишениям. Лишения! Вам известно, что это такое?

— Отказ от самого дорогого, — ответил Себастьян.

— Это так, и даже более того: это стремление к освобождению от своей земной природы.

Дютуа-Мембрини замолчал, пытаясь выровнять дыхание. «Слишком много лишений, — подумал Себастьян, — это крайность. Почти самоубийство».

— Я дам вам одну из моих книг о лишениях, — вновь заговорил Дютуа-Мембрини. — Они должны привести к самому Христу…

«Зачем тогда Бог создал человека? — подумал Себастьян. — Чтобы человек отказался от своей человеческой природы?» Ему вспомнились слова Абу Бакра: «Ты смертен, не принимай себя за ангела».

— Умейте же, граф, — я вам сразу об этом сказал, — различать сходство и общность. Первое — это религия тех, кто верует в Иисуса, но не принял его в себя, а второе — это когда Христос завладевает вами!

Он вновь остановился, пытаясь справиться с дыханием.

— Разум, которым мы так гордимся, всего лишь дальний отголосок логоса.

Голос Дютуа-Мембрини прервался. Себастьян был потрясен: ведь именно это он сказал своему сыну несколько недель назад.

— Только один лишь божественный свет поможет нам преодолеть то смятение, что посеяли на земле падшие ангелы, несчастные создания, которые на нашу погибель смешивают небесное и земное.

Охваченный внезапным беспокойством, он взглянул на Себастьяна.

— Вы являетесь другом господина Вольтера, который живет неподалеку отсюда, в Монтрионе?

— Нет, сударь.

— Ну и слава богу. Разум служит этому человеку лишь для того, чтобы смущать и ослеплять души.

Губы Дютуа-Мембрини сжались в тонкую нитку.

— Вы ведь понимаете, по крайней мере, на что претендует вульгарная алхимия. Этот человек — шарлатан, изготавливающий поддельное золото.

Он глубоко вздохнул.

— Можно подумать, у меня и без того мало врагов.

— Каких же?

— Вы разве не знаете? — удивился Дютуа-Мембрини.

— Нет.

— Церковь, — просто ответил Дютуа-Мембрини.

— А мне казалось, что она преследует только масонские ложи.

— Она, без сомнения, полагает, будто я член одной из них.

— У вас много последователей?

— Кое-кто имеется. Они объединяются вокруг нас, графа Фридриха фон Флейшбейна и меня, иногда к нам присоединяется маркиз де Лангальри… Приезжайте в Берлебург, вы сможете присутствовать на собрании внутренних душ, — сказал пастор, наклонившись к Себастьяну.

Внутренние души. Интересно, бывают ли внешние души?

— Но ваши речи, как мне кажется, исполнены самого большого христианского благочестия, святой отец. Отчего же церковь вас преследует? — спросил Себастьян.

Собеседник пожал плечами.

— Свет… — просто сказал он. — Их пугает свет. Им нужны лишь покорные.

Казалось, беседа его истощила. Себастьян решил, что самое время откланяться.

— Не хотелось бы отнимать у вас слишком много времени, — произнес он, поднимаясь. — Вы и так его потратили на беседу с чужаком…

— Нет, ничего, ничего, — вздохнул Дютуа-Мембрини с улыбкой. — Знаете, моя болезнь — первое из уготованных мне испытаний. Будут и другие…

Он тоже поднялся с видимым усилием, подошел к письменному столу и взял оттуда толстую брошюру, озаглавленную «Божественная философия». Себастьян горячо поблагодарил собеседника и ушел.

В самом деле, размышлял Сен-Жермен на пути домой, инквизиция опасна даже для самих христиан!

Поскольку вечер был очень теплым, Себастьян решил после ужина немного прогуляться по берегу озера. Сзади, на расстоянии нескольких шагов, его сопровождал Франц. Факелы, расставленные в беспорядке вдоль берега, отбрасывали в воду световые блики, освещая силуэты других гуляющих и влюбленные парочки.

Внезапно трое мужчин, ускорив шаги, настигли Себастьяна и окружили полукольцом. Они выглядели вполне благообразно, однако их поведение не оставляло сомнений относительно их намерений. Один из них, круглолицый, толстощекий, с живописной рыжей бородой, встал прямо на пути Себастьяна.

— Сен-Жермен? Извольте следовать за нами.

— Но…

Человек приставил к его груди пистолет.

— При малейшем сопротивлении буду стрелять. Никто о вас не пожалеет.

С желчной усмешкой незнакомец кивнул в сторону озера:

— Вы хотите обрести здесь свое последнее пристанище?

— Что вам угодно?

— Следуйте за нами.

Мужчины препроводили Себастьяна к закрытой со всех сторон карете, которая ждала их в нескольких шагах отсюда. Судя по всему, это не были обычные грабители. Но тогда кто же? Себастьяну показалось странным, что Франц не заметил этой сцены и не пришел хозяину на помощь. Он, очевидно, решил, что опасно выступать вдвоем против троих. Себастьян поднялся в карету. Она катилась недолго; всего через четверть часа экипаж остановился возле приземистого дома, рядом с которым стоял крытый сарай. По движению кареты Себастьян сделал вывод, что они едут вверх по склону; стало быть, они сейчас находились на уровне Лозанны, среди виноградников. А дом, без сомнения, — это ферма.

Неужели это последнее пристанище в его жизни?

 

33. ПИСТОЛЕТ КАК ПОСЛЕДНИЙ АРГУМЕНТ В ФИЛОСОФСКОЙ БЕСЕДЕ

Все четверо вышли из кареты. Бородач направился к дому, отпер ворота. Другие втолкнули Себастьяна внутрь помещения, вошли вслед за ним, и он услышал, как в замке повернулся ключ. Они оказались в комнате, которую освещали два подсвечника, а из мебели имелось только несколько грубо сколоченных стульев и стол. Большая двустворчатая дверь справа вела в сарай. Бородатый опустился на стул и положил пистолет на стол перед собой. Второй конвоир зажег еще несколько свечей на одном из ручных деревянных подсвечников, а третий помешал раскаленные угли в деревенском очаге и подбросил несколько поленьев.

— Садитесь, — приказал бородач. — Сегодня утром вы нанесли визит Дютуа-Мембрини. Зачем?

Так вот в чем было дело!

— Чтобы побеседовать с ним.

— Как давно вы его знаете? — допрашивал бородач.

— Мы познакомились лишь сегодня утром.

— Кто направил вас к нему?

— Никто…

— Не лгите! Вы пришли, чтобы передать ему средства. От лица какого братства?

— Как вижу, что бы я ни говорил, вы убеждены в моей лжи. Ваша вопиющая неучтивость принуждает меня к дальнейшему молчанию.

— Нет, вы заговорите! — закричал бородач, приходя в ярость. — Я сумею заставить вас говорить!

Он дал Себастьяну пощечину.

— Какой вонючий орден этого чертова масонства велел вам передать средства этому гнусному пастору?

Себастьян ничего не ответил. Он даже не поднял руки и не прикоснулся к щеке.

— Связать его! — крикнул бородатый.

Один из приспешников вытащил из кармана моток веревки.

— Дайте-ка мне головню! — приказал бородач другому.

Внезапно он повернул голову к двери, которая отделяла дом от сарая, потому что с той стороны послышался невнятный шум; бородач нахмурил брови.

Тот, кто собирался связать Себастьяна, уже наклонился к пленнику и схватил за руку, как вдруг обе створки двери широко распахнулись и в комнату ворвались огненные шары. Увидев, как на него катится один из таких шаров, в котором Себастьян без труда признал зажженную кипу сена, бородач закричал. Себастьян вскочил и в мгновение ока завладел пистолетом. Едкий дым заволок комнату. Охваченный ужасом, один из подручных бросился к двери.

— Не так скоро! — воскликнул Себастьян, бросаясь за ним к двери. — Умерьте прыть! Стойте, или я стреляю.

Другой негодяй накинулся на него. Себастьян быстро прицелился ему в ногу и выстрелил. Нападавший завопил и повалился на пол.

Как раз в эту минуту в дом ворвался Франц с кнутом в руке.

Но как он сюда попал?

Кнут просвистел в воздухе и опоясал грудь бородача. При отсветах пламени кнут щелкнул еще раз, и на толстощекой физиономии взбух ярко-красный рубец.

— Помилуйте! — вскричал главарь неожиданно тонким голосом.

Он в ужасе заметался по комнате. Дом начинал пылать. Двое приспешников бородача выбрались наружу.

Кнут щелкнул в третий раз и разорвал рукав рубашки главаря. Искры от соломенных факелов, попав на штаны бородача, оставляли рваные черные пятна.

— Помилуйте! — вновь закричал он фальцетом, задыхаясь в дыму.

И бросился за Себастьяном и Францем, которые уже выбрались на свежий воздух. Слуга схватил бородача за воротник и нанес ему сильнейший удар кулаком в лицо, уже и без того залитое кровью. Человек потерял равновесие и упал.

Едва придя в себя, бородач пополз на карачках прочь от горящего дома, кашляя, задыхаясь, издавая жалкие стоны. Франц, охваченный лютой яростью, приподнял мерзавца и нанес ему еще один удар кулаком.

— Хватит, — приказал Себастьян. Он наклонился к шефу этой тайной полиции: — Теперь моя очередь, каналья, спрашивать, кто вас послал!

Бородач вытаращил налитые ужасом глаза и ничего не ответил. В этот момент запылала крыша дома, и с оглушительным грохотом обрушилась вся стена. Шагах в двадцати от дома летали искры. Запряженные в карету лошади ржали от страха и рвали упряжь.

— Кто? — настаивал Себастьян, приставив пистолет к голове бородача.

Тот дрожал от ужаса. Себастьян влепил ему пощечину.

— Кто, гнусный подонок? Если ты не заговоришь, придется связать тебя, как курицу, и бросить прямо в адский огонь.

— Епископ, — выдавил из себя поверженный противник.

— Поблагодарите его от моего имени за пистолет, — сказал Себастьян, засовывая оружие за пояс. — И еще предупредите его, что я тоже умею раздувать угли.

Себастьян с Францем, который по-прежнему сжимал в руке хлыст, медленно спустились по склону, оставив за спиной трех корчившихся на земле противников.

Они обернулись лишь один раз, чтобы посмотреть на пожар, полыхающий на фоне ночного неба, которое казалось особенно зловещим, подсвеченное языками пламени; картина походила на адское видение. Они заметили бородача, который втаскивал в карету одного из своих подручных. Это тоже было им на руку: мерзавцы предупредят своих хозяев, что граф де Сен-Жермен отнюдь не из тех, кого легко можно напугать.

— Не бойся, можешь смотреть, — сказал Францу Себастьян. — Ни ты, ни я не превратимся в соляные столпы.

— Но каким чертом ты там оказался? — воскликнул Себастьян, когда они с Францем добрались наконец до дома.

Поскольку глотки их пересохли от дыма и волнения, они по возвращении выпили каждый по целому кувшину воды из фильтровальной бочки, запасы которой Себастьян велел пополнять ежедневно.

— Когда я увидел, что эти трое вас окружают, я тут же заподозрил, что дело нечисто. Потом я заметил в руках у бородатого пистолет и сказал себе: ага, сейчас вмешиваться не имеет смысла, не то мы с вами живо получим по пуле. Я прокрался за вами до самой кареты и пристроился на запятках, держась за подножку. Было темно, и никто ничего не заметил. Как только карета замедлила ход, я спрыгнул на землю и спрятался, а сам все думал, как вас выручить. Когда я увидел сарай, то решил, что там, наверное, полно сена, потому что уже конец осени. И не ошибся. Я был уверен, что пожар заставит этих бандитов выскочить из дома. И тогда я смогу прийти вам на помощь, я ведь знал, сударь, что вам только знак подай, вы поймете, как управиться.

— Да ты настоящий дьявол, — засмеялся Себастьян. — Не знаю, что бы я делал без тебя. Эти типы уже собирались пытать меня огнем, чтобы я отвечал на их вопросы. Возможно, сейчас я бы уже лежал где-то на дне озера.

— А я-то как перепугался, сударь! Что бы тогда стало со мной? Я бы потерял такого учителя, которого мне и за тысячу лет не сыскать.

— Благодарю за комплимент, — улыбнулся Себастьян. — Выходит, это твой эгоизм меня спас. Теперь нам нужно как можно скорее и без помех выбраться из Лозанны.

Коротко и ясно. Однако мыслями Себастьян уносился далеко-далеко. Он вспомнил о своих давних беседах с Соломоном Бриджменом о всеобщем законе притяжения. И о выводах Соломона, сделанных в Лондоне после изгнания преследовавшего Себастьяна духа, о привязанности, какую питал к нему призрак брата Игнасио.

Помимо теорий пастора Дютуа-Мембрини о смятении, которое сеют на земле падшие ангелы, существовали силы, объединяющие одних и сталкивающие в противостоянии других. Нет, падшие ангелы не посеяли смятение; человеческий разум был неспособен воспринять порядок в очевидном хаосе.

Себастьян вспомнил, какой ответ дал когда-то Соломону, и поразился, насколько он оказался пророческим; когда англичанин спросил у него, какова цель его существования, молодой человек ответил: «Я не знаю, есть ли у меня цель в жизни. Полагаю, что у самой жизни есть для меня какая-то цель».

Во всяком случае, Себастьян решительно не находил никакой привлекательности в идеях пастора. Это болезненное заточение внутрь души, которое тот проповедовал, в действительности было лишь формой эгоизма; оно отделяло человека от других и делало его безразличным к их судьбе. Граф был счастлив, что Франц, к примеру, не стал выполнять духовные экзерсисы, рекомендованные Дютуа-Мембрини, иначе бы он позволил бандитам довести свое черное дело до конца.

Хозяин и слуга поднялись с рассветом и поторопились на станцию, чтобы нанять почтовую карету. Тремя днями спустя Себастьян с облегчением вздохнул, проходя через таможню в Вюртемберге.

Спокойно он заснул лишь во Фрайбурге. Да и то только на несколько часов, потому что страшный сон разбудил его, как только миновала полночь, и он, задыхаясь, сел на постели. Разум, соединив картину охваченного пламенем сарая и веревок, которыми его собирались привязать к стулу, заставил его проснуться от кошмара: Себастьян поднимается на костер инквизиции.

Немного придя в себя, он стал размышлять о произошедшем в Лозанне. Ко множеству войн, которые безостановочно вели монархи всего мира, прибавилась еще одна, глухая и исполненная ненависти, она безжалостно раздирала мир и тоже требовала жертв. Война идей. Подозрений. Религиозная война. Доказательством ее существования явился пистолет, направленный на него как итог философской беседы.

В наступление шли отнюдь не просвещенные умы. Это были чудовищные змеи, отвратительные, смрадные, выползшие из адской пучины. Долг Себастьяна состоял в том, чтобы погубить их, как они погубили его родителей.

Его долг заключался в том, чтобы победить их, излучая свет. Этот свет ослепит их, обескровит, выпустит им внутренности из вспоротого чрева. Они низвергнутся, подобно нечистотам, в зловонные бездны, откуда были извлечены. Себастьян сам догадался об этом своем предназначении, когда отошел от алхимии и ее наивных миражей и посвятил себя масонству. Эпизод в Лозанне лишь подтвердил очевидное: инквизиция обречена на поражение. Необходимо свергнуть ее.

И масонство станет той армией, которая будет вести сражение. Теперь, в пятьдесят девять лет, Себастьян обрел цель существования.

По возвращении в Хёхст Сен-Жермен нашел письмо, в котором сообщалось, что берлинская ложа «теряет жизненные соки», — именно такое выражение использовал человек, подписавший письмо, некто барон Книхаузен, не знакомый Себастьяну. Граф немедленно отправился в путь, спрашивая себя, как его на этот раз встретит Фридрих II, конечно, если вообще удостоит Себастьяна встречи.

Он остановился в той же гостинице «Золотой медведь», что и в первый свой приезд сюда, и велел предупредить барона о своем прибытии. Встреча была назначена на завтра. Барон Книхаузен, шестидесяти восьми лет, сердечно принял графа и провел в гостиную, где должно было состояться собрание.

Двадцать семь тамплиеров разглядывали Себастьяна с нескрываемым любопытством. Как, неужели граф де Сен-Жермен принадлежит к их ордену? Поскольку слух о злополучном празднике у герцога Баден-Вюртембергского и громкой кончине карлика Момильона, разумеется, дошел до Берлина, все эти люди рассчитывали увидеть человека ужасающей наружности, в сопровождении гномов и привидений, способного при малейшем недовольстве изрыгать огонь. А перед ними сидел изысканно одетый господин с весьма любезным выражением на лице, и — никаких грозовых туч, мечущих молнии! В довершение всего он был одним из них.

Когда первое удивление прошло, барон Книхаузен сообщил присутствующим, что великий магистр Сен-Жермен прибыл в Берлин по его просьбе, чтобы ответить на накопившиеся вопросы.

— В чем состоит наше предназначение? — спросил один из тамплиеров.

— Сражаться с духом вечной тьмы.

— И что же это?

— Низость души, алчность, гнусный разврат и тщеславие, бесчеловечность, которая заключается в том, что людей посылают на смерть ради уязвленного самолюбия. Нетерпимость. Отказ признать, что у другого человека может быть мнение, отличное от твоего. Радость от унижения ближнего.

— Но это же обычные качества, свойственные человеческой природе вообще.

— Да, действительно. Именно те, что являются причиной бесчестья, человекоубийства и отчаяния.

— Вы назвали самые гнусные пороки. Но разве это не закон природы: торжествует более сильный?

— Если душа человека настолько осквернена, про него нельзя сказать, что он обладает силой, это пародия на силу, — сказал Себастьян. — Это несчастный, само существование которого является побуждением к мятежу и убийству, он никогда не сможет победить своего злейшего врага.

— Какого же?

— Себя самого.

— Вы хотите сказать, что сильные — это слабые?

— Чаще всего так оно и есть. Вот причина, по которой так часто можно увидеть королевскую особу, которая оказывается свергнута со случайного пьедестала и заканчивает дни в тюремном застенке.

— Что же помогает силе противостоять другой силе?

— Гармония, терпимость, духовность, — разъяснил Себастьян. — Вознесение к свету познания.

— Разве не об этом рассуждают все наши религии? — спросил другой тамплиер, который казался не таким суровым, как тот, что с самого начала скрестил шпаги с Себастьяном.

— Да, в самом деле, об этом они рассуждают публично.

— Вы полагаете, что они говорят и по-другому?

Себастьян улыбнулся.

— Если и так, то мне это слышать не приходилось. Но их практика свидетельствует именно об этом.

— Какая?

— Тирания. Преследования инквизиции.

— Так вы относитесь к религии враждебно? — вмешался еще один тамплиер.

— Не к религии Бога. Но к религии людей, которые забывают о Боге.

— Вы в этом уверены?

— Увы, у меня был опыт. Меня пытались убить.

— Это была личная ссора?

— Нет, — покачал головой Себастьян. — Просто потому, что я тамплиер.

— И вам известно, кто были эти убийцы?

— Наемники епископа, они сами признались.

Присутствующие долгое время молчали, обдумывая только что услышанное. Тамплиеры разглядывали Себастьяна. Возможно, прежде им не доводилось слушать подобных речей.

— Почему вы убили Момильона? — спросил тот же тамплиер.

— Я его не убивал: он выпил отравленное вино, предназначенное мне.

— Это вы его заставили?

— Вовсе нет. Я отказался принять от него стакан, поскольку знал, что в вине яд. Это курфюрст, которого обуяли подозрения, велел Момильону выпить отраву.

Уточнения рассеяли фантастические слухи о кончине карлика. Судя по довольным восклицаниям участников встречи, слова, которые они услышали, внесли некоторую ясность в их умы, во всяком случае, принесли понимание ответственности и общей цели, и это наполнило рыцарей гордостью.

Когда тамплиеры разошлись, человек, который задавал вопросы об отношении к религии, приблизился к Себастьяну, чтобы представиться:

— Я аббат Пернети.

На лицах обоих мужчин появились улыбки.