Идея записывать, фиксировать свои наблюдения и впечатления укрепилась в моем сознании после того, как совпали наши с Беллой жизненные пути.

Если и до этого я встречался со многими интересными людьми, которых правильно было бы вспомнить, то после совпадения с Беллой число таких встреч неизмеримо возросло. Она подарила мне целый круг замечательных литераторов, а я радовался ее вхождению в художественные и театральные сферы. Процесс этот был совершенно органичным, в нем не было никакой преднамеренности.

Я был не сторонним наблюдателем, а участником этой безумной, но счастливой жизни. У меня всегда было много друзей, общение с которыми занимало значительную часть моего времени. Но главным жизненным инстинктом стало стремление хранить и беречь Беллу, ограждать ее. Сразу после впечатления от ее красоты и фантастической одаренности я разглядел некую черту гибельности натуры, уязвимость и беззащитность Беллы, как человека, не приспособленного к бытовой стороне жизни.

Рассказ о человеческих взаимоотношениях и событиях нашей общей жизни – не главное для меня в этой книге. Важнее образ самой Беллы, который я хотел бы донести до читателя.

Пусть говорит и сама Белла, чтобы читатель снова был увлечен ее изумительной, неповторимой интонацией, заворожен гипнотическим влиянием ее речи. Я старался записывать на диктофон многое из того, что она рассказывала, когда удавалось это сделать. К более ранним и удачным записям относятся описание поездки Беллы во Францию в 1962 году, воспоминания о Твардовском, об Антокольском, о Высоцком.

Возникшее у Беллы желание рассказать о своем детстве, о своем происхождении, о пребывании в Казани в годы войны, замечательные рассказы о целине стали записями 2010 года.

Хроника жизни, проявляющаяся в расшифрованных с диктофона текстах, относится уже к самому последнему времени, когда я постоянно ее записывал.

Белла говорила все это не для записи, а просто разговаривая со мной. Когда эти беседы были расшифрованы и легли на бумагу, то, перечитывая их, я заново понял всю безмерность таланта Беллы.

Я старался максимально достоверно излагать факты, точно указывать даты, места событий, участниками которых мы были, оставляя Белле простор для лирических оценок и просто для того, чтобы ее голос звучал с этих страниц.

Именно поэтому я и считаю правильным начать с рассказа Беллы о детстве, о жизни в эвакуации и о первых шагах в поэзии. И лишь потом дам слово себе, чтобы описать время, в котором мы жили, череду встреч с людьми, с которыми мы дружили.

 

Постоянное выражение скорби

Осталась где-то жалкая, убогая фотография: две унылые женщины – это мать моя, моя тетка, – а вот в руках у них то, что они только что обрели, то, что появилось на свет в апреле 1937 года. Есть ли фотография сейчас, я не знаю, но я ее хорошо помню. И это жалкое существо, и эти две несчастные женщины, а впрочем, тогда добрые, думающие, что они обрели что-то хорошее, – все ошибаются, все трое. Они не обретут в себе то, что умеют обретать счастливые родители, это уже видно по крошечному и какому-то несчастному лицу. Знает ли это мало сформированное несчастное личико, что же предстоит, что же дальше будет? Всего лишь апрель тридцать седьмого года, но вот этому крошечному существу, этому свертку, который они держат, прижимают к себе, как будто что-то известно о том, что творится вокруг. И довольно долгое время в раннем, самом раннем начале детства меня осеняло какое-то чувство, что я знаю, несмотря на полное отсутствие возраста, что я знаю что-то, что и не надо знать, и невозможно знать, и, в общем, что выжить – невозможно.

Но все-таки как-то этот кулек разворачивается. Ну, конечно, есть еще обожающая бабушка, да и тетка, которую все время влекло в какие-то подвиги. Она их, собственно, и совершала непрестанно, сначала человеческие, потом военные, потом просто спасая каких-то животных, каких-то людей. Ну да, этого пока они ничего не знают, и впечатление, что именно тот, вот этот никудышный, которого совсем не видно, лицо сморщенное, что он знает, что он осенен каким-то горем, которое совершенно ему не по росту, не по судьбе.

Но что же он так печален, все-таки он как-то подрастает, все-таки жизнь, хоть и убогая вокруг, но все-таки она его растит, питает. И только вот эта постоянная, неимоверная грусть, которая обращала внимание и родных, и людей. Что, откуда такая грусть? Но на каких-то фотографиях это отразилось. Впоследствии мне придется расшифровывать и разгадывать это постоянное выражение скорби, которое не присуще все-таки столь малому и ничтожному младенцу. Но помню, отчетливо помню.

Уже мне какое-то малое время есть. Чем-то пытаются утешить, хоть и утешать-то нечем. А вот сажают на лягушку, которая, наверное, до сих пор стоит, такая большая лягушка в Парке культуры. Это повергает меня просто в отчаяние, то есть эта лягушка, ее несчастное положение, мое с ней соединение – отчаяние.

Вот выставка, и я это хорошо помню, и мне говорят, что это – праздник, это – выставка, я ничего не отвечаю, но мне дают виноград, который называют “дамские пальчики”. Ужас этих пальчиков, как будто раненых, тоже приводит в отчаяние. В общем, это как бы неестественное поведение для ребенка, у которого нет прямых несчастий, все-таки родные есть.

Ну, может быть, я потом думаю, во-первых, в этом доме, в первом доме, в котором я жила в совершенно малом возрасте, этот дом почему-то назывался Третий Дом Советов, там жил Феликс Светов, изумительный человек был, но тогда я не могла его знать, он был старше меня на десять лет. Он был замечательно добрый, благородный человек и очень смеялся потом, когда вспоминал меня, потому что он говорил: я помню, что какая-то ковыряшка там копается в песке. Заставляли в песочнице искать каких-то наслаждений. Ему выпало очень мало радости вначале: когда ему было десять лет, родители его были арестованы. Я этого не могла тогда знать, но это только одна, одна милая фигура, которую я сейчас с любовью вспоминаю, а его нет сейчас уже в живых. Не могла я этого знать, но этими фигурами было населено очень обширное пространство, и, может быть, беспомощное существо крошечное и умеет ощущать всеобщее бедствие, потому что в этом доме посадили всех и также вокруг. Конечно, я не хочу преувеличивать свое многознание младенческое, но тем не менее что-то было… Ну, наверное, какие-то машины приезжали, что-то творилось, то есть ощущения, как полагается младенцу, который одет в кружева, у меня не было.

 

Милосердная сестра

Возможно, мои близкие выжили потому, что бабушкин брат Александр Митрофанович Стопани считался каким-то дружком Ленина. Бабушка училась в казанской гимназии и под влиянием Александра носила прокламации. Ее полицейский останавливал, добрый полицейский:

– Что вы делаете? Вам надо учиться, вам надо не огорчать семью, не огорчать ваших преподавателей. Что вы делаете?

Но было влияние брата, бабушке он казался очень добрым, очень правильным. За революционные деяния ее из гимназии исключили, но она запомнила все-таки французский и немецкий языки.

Старшие братья были других убеждений, они в кадетском корпусе учились, стали офицерами, а потом неизвестно, куда они делись – то ли погибли, то ли уехали. Один куда-то, кажется, уехал. Они не занимались этой дурью революционной, как их младший брат Александр. Бабушка вспоминала, что она их побаивалась, они были очень строгие и такие иронические. Например, они бабушку привязывали к столу, она была самая младшая в семье. К столу привяжут – и из рогатки по портретам.

Бабушка запомнила, когда на маевке она в первый раз увидела Ленина. Почему-то надо было переплыть Волгу. Там, в Казани, Волга. И вот она в первый раз увидела Ленина, он был Ульянов. Александр Митрофанович как-то преклонялся перед ним, это всю жизнь продолжалось, а бабушка потом разочаровалась, со временем.

И вот они плыли, бабушка гимназисткой еще была, но уже с революционными проступками. Когда они плыли на лодке, там греб человек, гребец, и Ленин ничем не помогал ему. Бабушка сидела испуганная, потому что очень сильное было течение. Гребец устал, а Ленин ему не помогал, только кричал:

– Гребец, греби! Гребец, греби!

Ну вот, это она его в первый раз увидела, но, наверное, все-таки осталось в барышне, что мужчина не помог другому грести, вторые же весла были или как там, я не знаю, можно было помочь, если сильное течение.

Ну, а ко второму разу, когда она Ленина увидела, она уже успела претерпеть очень много. Она рассталась с семьей, уехала из имения в Казань на фельдшерские курсы, вступила в фиктивный брак по просьбе революционных деятелей – фиктивный, она это очень подчеркивала. В детстве я еще могла не понять, потому что этот революционер тоже, может быть, и хороший был, они же все безумные идеалисты были. Не все, вот Ленин, я не верю, что он был идеалист. Революционер был по фамилии Баранов, и бабушка, урожденная Стопани, приняла при венчании его фамилию и так и была Надежда Митрофановна Баранова.

И потом, он был болен чахоткой, этот Баранов, революционеры отправили их в Швейцарию, но тут уже бабушка начала сильно сомневаться во всем, потому что они не посылали денег. Бабушка сама зарабатывала сестрой-сиделкой. Она говорила по-французски и по-немецки. На эти деньги они жили с этим несчастным, умирающим от чахотки человеком. Ему не полегчало в Швейцарии. И так они жили, бабушка была официально замужем, но неофициально она не считала это замужеством. Несчастное было такое соседство. Он умирал от чахотки, товарищи, которые послали их в Швейцарию, не присылали денег, а деньги полагались. Смутная, нечистая история с растратой. Бабушка не говорила об этом.

Ну вот, а потом они не могли из Швейцарии уехать, потому что никакой поддержки не было. Баранову же требовалось кормление, лечение, ну как жить. Бабушке от дома отказали уже давно. Потом она как-то подкопила денег, и они уехали. Отправились в Россию, но таким способом, что попали на юг России, добрались каким-то нищенским способом. В это время проезжал мимо государь наш император, это было знаменитое путешествие. И их посадили в тюрьму – и бабушку, и всех неблагонадежных. Эти неблагонадежные лица были арестованы на три дня всего лишь. Баранов там и умер, в тюрьме.

Это было до всякой революции. Уже после смерти фиктивного мужа бабушка вышла за другого человека, Лихачева. И вот в Нижнем Новгороде Христина родилась, тетка моя. Затем бабушка уехала в Донбасс, где работала медсестрой. Там родилась ее младшая дочь, моя мать.

Четвертый муж бабушки, я видела его фотографию, он был хороший, благородный, с усами такой. Вот этот уже Лазарев был, он удочерил бабушкиных детей, Христину и мою мать, они стали Лазаревыми.

У бабушки еще было две сестры, но она была самой младшей в семье. Она слыла некрасивым ребенком, о ее браке никто не думал, а вот эти старшие сестры хорошо описаны мной по воспоминаниям. Они были красавицы, как у меня:

А почему они сошли с ума? Они были красавицы сильно итальянского облика, но их очень долго не выдавали замуж, а потом выдали неудачно.

Бабушку, особенно постаревшую, за еврейку принимали, она на это не обращала внимания, ходила в балахоне таком. А Христинка замечательная, добрая, бескорыстная, рисовать хотела, стать художницей.

В Донбассе бабушка опять увидала Ленина. Она работала сестрой милосердия. Мне очень нравилось – “милосердная сестра”, то есть чья сестра – всех. У нас же называется “медсестра”. Она как-то жила, сражалась с болезнями. Там было и сумасшедшее отделение, бабушка рассказывала, что вылетала женщина из сумасшедшего отделения – волосы развевались, и она кричала: “Изы-ы-ыди, сатана!” Такой страшный крик, страдание, какую-то нечистую силу прогоняла.

И дети все болели, и бабушка, потому что заразно было. Потом бабушка заболела тифом, от которого она чуть не погибла, сыпным тифом. И тут явился Ленин проведать своего подобострастного друга Александра Митрофановича Стопани. Ну и вот, он явился, бабушка заболевала тифом, а он закричал:

– Вели своей сестре подать кофе!

Бабушка подала сваренный плохо кофе, с холодными сливками, и он опять закричал:

– Что твоя сестра, такая дура, до сих пор не научилась кофе готовить?!

Вот какой характер. Ну, а бабушка стала терять сознание, и ее увезли в больницу. Сыпной тиф. Вот такая была бабушка, она была добрая, изумительная.

 

Я такого не видала никогда

Моя первая яркая, отчетливая фраза и яркий, отчетливый цвет – сначала расцвели тюльпаны, и вдруг это угрюмое дитя, неприветливое, не симпатичное нисколько, вдруг увидело цветущие тюльпаны и сказало: “Я такого не видала никогда”. То есть совершенно отчетливо такую четкую фразу. Все удивились, что мрачный и какой-то, может быть, и немудрый ребенок вдруг высказался. Меня это так поразило, что в утешение мне – в каком-то троллейбусе мы едем – мне купили, кто-то продавал, какая-то тетушка, бабушка продавала, несколько красных маков. То есть только я успела плениться ими, и страшно поразиться, и быть так раненной этой алой их красотой, этим невероятным цветом этих растений, как ветер их сдул. Так начинались все неудачи, как эти маки пропавшие. Вот яркий и чудесный алый цвет сначала этих тюльпанов на какой-то гряде, и потом эти несколько маков, которые тут же судьба отняла, они улетели; в общем, какую-то трагедию снова я ощутила.

 

И поесть некогда

Другое воспоминание… Отец работал на электрозаводе, но это недолго продолжалось, потому что его исключили из партии, а пока его не исключили, куда-то мы с ним поехали, и я запомнила. Мне было два года. А запомнила, что отец едет на какой-то машине, рядом со мной сидит водитель, очень озлобленный, видимо, как и почти все окружающие, от подобострастия и страха. Там была какая-то пробирочка в старом автомобиле, видимо, для цветов, и я в ней что-то копошу, ковыряю, что может ему напомнить варение, скажем, каши или супа. И вдруг он, голодный: “Все едите! – кричит. – Все едите, а мне и поесть некогда!” Я тоже запоминаю это, навсегда запоминаю.

 

Ребенка вернули правильного

Мать мне говорила, что в родильном доме – это Екатерининская больница была, ее из Третьего Дома Советов туда перевезли, когда схватки начались, был такой случай – давали детей на кормление, и вдруг ей принесли какого-то другого ребенка. Она уже знала меня, но тут какого-то другого ребенка, у которого было что-то на лице, какое-то оно было попорченное чем-то, она испугалась, закричала, и ей ребенка вернули правильного. Я иногда думала, может, все-таки перепутали, но, конечно, это невозможно, потому что все эти итальянские штучки и татарские, все это сказывалось очень сильно.

Мать звала отца Аркадий, а он, когда я в кровати начала прыгать, учил меня говорить: “Я татайка, я татайка”.

 

Изабель

Мое имя Изабелла, почему? Моя мать в тридцатых годах была помешана на Испании. Она бабушку просила найти для новорожденной испанское имя. Но в Испании все-таки Изабель. Бабушка даже думала, что королеву называют Изабелла, а по-настоящему ж королеву Изабель называют. Но я рано спохватилась и сократила все это до Белла. Только Твардовский называл меня Изабелла Ахатовна. Я вот очень смущаюсь, когда меня называют Белла Ахматовна, это все время и в больнице продолжалось. Я говорю: “Простите, я – Ахатовна, мой отец – Ахат”.

 

Отец

Фотография, где две захудалые-захудалые женщины, – это тетка, мать и я. Это возле родильного дома. А отца там не было. И оттуда сразу повезли в Третий Дом Советов. Но я очухивалась некоторое время. Мать говорит, в год очухалась, только не разговаривала. Отец приехал из Казани, и его назначили в газету какого-то электрического завода. Но потом его исключили из партии и выгнали отовсюду, и, наверное, мать как-то его спасала. Он был в отчаянии, я все время это чувствовала.

Мать что-то мне говорила, что ей удалось отца спасти, каким-то образом… Я ведь не знала, не знала до довольно взрослого времени, где она работает. А она не знала, по-моему, что она делала. Ну, переводчица и переводчица. Она училась в Институте иностранных языков, там где-то, в Арбатском переулке, по-моему, и с детства знала какие-то языки, а потом учила японский и испанский, знала английский, французский. И видимо, была на хорошем счету, не знаю. И ее никто не трогал, и отца она как-то спасла. А отец, по-моему, в то время не собирался на ней жениться. Но когда начались неприятности, мать его как-то выволокла.

Уже когда его из партии и с работы изгнали, он расписался с матерью. И, помню, были на выставке, где я страшно рыдала почему-то.

 

Медведь

Как раз когда, наверное, мне было около трех лет, переехали – в чем тоже была судьба – именно на Старую площадь, то есть это был жилой дом 10 дробь 4 на Старой площади. Мать меня уверяла, что она вот этого медведя, которым я так дорожила страшно, подарила мне в год. Я его прекрасно помню, и всю жизнь над ним трепетала, и потом Лизе отдала, просила беречь, что это такой дорогой мне медведь. Значит, мне было максимум три года, максимум, когда переехали.

 

Гоголевский человек

Я, когда подросла и увеличилась, уже ходила на Красную площадь и в Александровский сад, но жила я на Старой площади, окно в окно с каким-то унылым, унылым и сонным гоголевским человеком. Но вот хорошо помню его такие нарукавники, и, поскольку мне не с кем было играть, никаких маков у меня больше не было, я пробовала играть с этим чиновником. А пока я росла, для моего утешения бабушка, которая обо мне очень страдала, покупала цыплят крошечных, и я ему показывала, что вот, у меня есть цыплята, он так с недоумением это озирал, наверное, ему было не до цыплят. Я любила этих цыплят, как и других живых существ, хоть и кончается эта любовь неизбежно страданиями. Вот этих цыплят, поскольку я очень жалела, я думала, что им холодно, я положила под одеяло, ну и, конечно, они моей заботы не перенесли. Тяжелейшие какие-то события, которые малое дитя переживает в страданиях. Это трудно понять. Но животных бабушка мне разрешала всяких.

 

Тетка Христина

И еще до войны в Парке культуры, я была маленькая совсем, но я помню, была такая вышка парашютная, и можно было прыгать с парашютом тем, кто не боится, с каким-то шестом, что ли, как-то этот парашют был укреплен. Моя тетка Христина прыгала.

Этот Парк культуры им. Горького уже после войны, после всего-всего, в моем детстве школьном имел большое значение. Я туда кататься на коньках ездила на метро. В основном каталась на Чистых прудах, но туда тоже ездила, там было очень много места для катания. Потом, уже взрослая, видела мотогонки по стене, где Левитин был. Я не знала, что это Левитин, но я видела. И там была Наталья Андросова, которую я позже знала, потому что она была какая-то приятельница Межирова. Вот они носились по этой вертикальной стене. И смерть Левитина потрясающая, я это потом узнала. Ужас какой-то.

А моя тетка героическая была на финской войне санитаркой, она всю финскую войну прослужила. Я сначала не понимала, что за война была такая. Кошмарная, несправедливая, преступная война. Финны так сопротивлялись, мужественные были, защищали свое отечество, родину свою от нашествия вражеского. Ну а Христинка – все равно она была героического склада, – получалось так, она солдат наших там защищала, собой закрывала. Снайперы их были очень меткие, их называли “кукушки финские”, но, наверное, они видели, что это какая-то баба-санитарка, и ее только косвенно задевали пулей, но у нее были следы. Она вообще была склонна к героизму, потом всю Отечественную войну до самого конца была санитаркой.

Когда героическая тетка уже старая была, увидела, как котят бросили топить в пруд какой-то, и она бросилась за ними. Котят она вытащила из воды, а они стали сумасшедшие и бросались на нее, кусались, не пережили этой травмы утопления. Вообще, очень хорошая, очень трагическая, совершенно не похожая на мою мать. Работала маляром, нищенствовала, мать все это презирала, но они с бабушкой больше всего на меня влияли.

 

Зарево над Москвой

В детстве ребенок претерпевает столько всего, а еще начало войны, боже мой. Как меня спасли из этого сада в Краскове. Немцы подошли вплотную к Москве. Отец уже ушел на войну, а люди думали, что все скоро кончится, что это ерунда какая-то. Мне было четыре года, у меня был мишка. Эти воспитательницы в Краскове обирали всех. Родители пришлют какие-то гостинцы – они отбирали. У них были свои дети. Один раз хотели отобрать моего медведя, но тут я так вцепилась, что они испугались. Так можно было пропасть, потому что над Москвой полыхало зарево, горела Москва. Они своих детей хватали, утешали, а вся остальная мелюзга плакала, толпилась, но, к счастью, мать меня успела забрать. Ну, и начались дальнейшие скитания. Все это пригождается человеку.

 

Австрийские открытки

Началась война, и отец сразу пошел на фронт. Сразу всякие от партии права ему вернули, и он воевал всю войну, как полагается. Я его очень ждала, я всякого военного принимала за него. Но он долго не возвращался, после сорок пятого года не возвращался почему-то. Когда приехал, уже стал майор даже, и у него был ординарец, который назывался Андрей Холобуденко. А когда он где-то был уже в конце войны, он мог посылать что-то, какие-то открытки. Две помню, австрийские открытки, такие красивые, они меня поражали. Новогодние открытки уже посылали.

 

Встреча с солдатом

Меня очень поздно отправили в эвакуацию. Я заболела корью. Уже было все опасно, немцы вплотную подступили к Москве, а меня нельзя было перевозить. Был такой одинокий мальчик, непонятно, что было с его родителями. Мне бабушка говорит: “А ты пойди, поиграй с мальчиком”. Поиграла и заболела корью. И вот, пока не прошла корь, нельзя было эвакуировать. В Москве, которая уже опустела от быстротечных беженцев, это напряжение людей можно было ощущать. Ну, и бомбежки продолжались. Наверное, потом, много-много лет спустя, я, когда нечаянно как-то во сне написала стихотворение, не могла понять, откуда оно взялось, а потом подумала, что в щель бомбоубежища я все-таки увидела самолетик, потому что закричали: “Сбили! Сбили! Наши сбили!” И кто-то, конечно, должен был посредине Москвы погибнуть.

Нельзя было ехать с корью, чтобы не заражать там всех остальных, кто еще не заболел, но наконец нас с бабушкой отправили. Какой-то был тюк незначительного содержания. И это был вагон в теплушке. Огромную уже часть людей эвакуировали, сначала в Самару или в те приблизительно места, а мы так вот остались. И получалось – куда привезет. Была еще осень, чудесная какая-то, нежная, цветущая бледной желтизной своей осень, и она словно разделяла грусть людей. И так как-то грустно было смотреть на это небо чудное. Я это очень помню. И ничего, никого не было в теплушке нашей, время от времени проносились какие-то составы, но так одиноко… У меня осталось такое ощущение, которое дальше можно было назвать или почувствовать единственным на свете, именно этим, ни с чем не схожим больным чувством отечества, с которым ты вот совсем один, – ты совпал с этими поблекшими деревьями, с этими пустыми-пустыми местами. И какая-то была, почему-то мне казалось, голубая корова, но она не была голубая, серая какая-то, одинокая, печальная корова тоже как знак совершенного сиротства, совершенного. Это я сильно запомнила.

Но однажды возле нас, то есть на параллельных путях, остановился другой состав, наполненный веселыми молодыми солдатами. Если бы я что-то понимала, веселиться, конечно, было нечего. Их везли на фронт, везли как раз туда, откуда, наверное, возвращаться не приходится. Но они были молоды. Вот я их запомнила, одного во всяком случае. Вагоны стояли очень близко, сопутствовали один другому, и веселый, молодой, я как будто сейчас помню, румяный и ясноглазый, такой еще мальчик, такой молодой человек с русыми кудрями, посмотрел на бабушку и сказал:

– Тетка, дай девчонку подержать!

А бабушка испугалась, подумала, что вдруг поезд двинется или что, и прижала к себе, не хотела давать. А я помню, он сказал:

– Да дай ты, не бойся, дай просто немножко подержать-то.

Мне чтения в его глазах или в его душе не было дано, но понятно, что в этой нежности, с которой он взял чужого ребенка, прижал и держал его какую-то одну минуту, было такое страдание, потому что детей, может быть, ему никогда не предстояло и не было, небось, совсем – как мне помнится, совсем мальчик был молодой.

И вот он подержал, вот так кратко насладился этим соучастием в живом детском тепле, отдал, сказал:

– Да бери ты, бери, не бойся ты.

И отдал. Бабушка с радостью завладела своим сокровищем, и мы отправились.

 

Голод в Казани

Путь был непрост. Но, короче, сначала он касался Уфы, где какое-то время нам довелось пробыть, но деваться было некуда, и надумали, что ведь вот Казань неподалеку, а в Казани родился отец, и там жила его родная мать, то есть моя родная тоже бабушка, но только с другой стороны, и какие-то родственники. Ну и, наверное, с тревогой и опасением бабушка туда поехала. Я потом была в Казани не однажды, но ничего не осталось от того ветхого-ветхого строения.

Отец был на войне, и никакой издали помощи он оказывать никому не мог. И вот мы появились, совершенно чужие. Особенно меня напугала эта вторая бабушка. Она ходила в каком-то цветастом длинном наряде, голова замотана, страшно мрачная, хоть ей и объяснили, что это ее внучка, Ахата дочка, но это ей не понравилось. Ей и вообще давно, может быть, не нравилось, что он в Москве, а сейчас он не виноват был, он на войне. И конечно, ее ужасно раздражало, что я не говорила по-татарски. Она несколько раз даже хотела мне заехать, но тут моя бабушка, конечно, такого не могла позволить. Заехать, чтоб я говорила как надо, как нормальные люди говорят.

И нам отвели угол, совершенно какой-то угол, и эта бабушка всегда была угрюма. Чего легче малому ребенку, чем заговорить на другом языке, но из-за того, что я видела эту враждебность, враждебность, совершенно неповинную, потому что действительно они все говорили по-татарски, а я ничего по-татарски не говорила. И еще, мало того, опять начались наши с моей бабушкой чтения. Это про Вия, про страшную месть.

И, кроме того, мы были им просто страшно в тягость, потом люди даже удивлялись: “А что, в Казани такой голод был?” Да, такой голод. Вот я не знаю, почему, то ли какие-то карточки потеряли, то ли у нас их не было, не знаю. Или бабушка была совершенно не приспособлена к этому ко всему.

Ну, сначала, я помню, было лето. И я даже вижу себя, словно как рисуют дети: на тонких ножках идет какое-то странное существо, не уверенное в жизни. И все-таки мы были нахлебники, явно тягостные нахлебники. У них там были еще какие-то родственники, мальчик был, сестра отца, которую звали Хаят, но она была добрая. Она боялась при своей матери говорить со мной по-русски, но вдруг мне шепотом сказала: “Да ты Марусей, Маруся меня зови”. То есть она понимала, что “Хаят” мне тяжело, я не могу научиться. И я видела, что в ней тепло, любовь, и всякий раз, когда ее мать не видела, она меня успевала приласкать, погладить.

Но я ходила вот на этих тонких-тонких ножках, в каком-то платьице еще московском, куда-то робко продвигалась. Там было очень красивое Черное озеро. Кстати, это Черное озеро, которым я любовалась, там лебеди плавали, это было рядом со зданием казанского КГБ, которое уже с судьбой Аксенова, с его родными, с родителями было связано. Но я же этого не знала, а смотрела на озеро, в котором плавали лебеди, и они, черные, отражались в воде, и я любовалась ими.

Да, еще мало того, что и так не было еды, еще я страшно боялась их как-то обделить. И помню только, как боялась за меня эта отцовская сестра Хаят, или Маруся, как она сказала, чтоб я ее называла. И помню, как она тайком-тайком ко мне подобралась, и подсунула мне яйцо, и таким образом хотела заставить меня немножко поесть. Я вдруг стала слабеть, уже не могла ходить. Ну, врачей там не было, но кто-то понимал, сказал:

– Да, плохо это, помрет ваша девчонка-то. Ну, это же у нее голодная дизентерия.

Кто-то сказал, я это слышала. Слышала и бабушка. И вдруг действительно чудесная легкость овладела мной – потом мне придется думать об этом воспоминании. Вдруг мне стало совершенно легко, все мучительные ощущения отдалились. Бабушка, да и она вдруг стала поглядывать иначе, та бабушка, мать отца. Навряд ли уж она была такая злодейская. И вдруг я чувствую какое-то почти улетание, так легко, так беззаботно, главное – ничего не нужно страшиться, ничего не хочется: ни есть, ни пить, ничего-ничего. Просто лежать, так лежать и как будто куда-то возвышаться.

 

Только прозрачность и безгрешность существования

Но все-таки бабушка нашла где-то мать, которая на какой-то службе была как переводчица. Она послала телеграмму: “Беллочка умирает”. И я продолжала этим заниматься с большим каким-то почти облегчением, потому что, в общем, эта вся тяжелая жизнь, которой немного пришлось испытать: неприятности детского сада, бомбоубежище, бомбежки, зарево над Москвой, ахнувшая прямо рядом бомба – все это где-то было совершенно вдали, неважно. Нет ничего, только такая прозрачность и какая-то безгрешность существования. Но, может быть, это и было то время, когда я была безгрешна.

Но вдруг через какое-то время, вот уж не знаю, как далеко возлетели мои увядшие крыла, вдруг я увидела, что надо мной стоит рыдающая женщина в военной форме. Я даже не узнала, то есть это была мать, приехала. По такой телеграмме ее отпустили. Но я ее не узнала. И дальше, собственно, опять начинается некоторый промежуток… потому что как-то немножко, наверное, откачали, и когда можно было уже передвигать, то на пароходе отправили.

А город – то ли это были Набережные Челны, ну, что-то в этом роде, близко. Там я стала приходить в себя, тут уже мне старались что-нибудь дать поесть, что мне потом повредило, потому что из полной худобы, отсутствующей плоти… Но это мне, а там была собака голодная, Аза, и я старалась ее покормить, уже я хорошо понимала.

 

Не вставая с колен день и ночь

Но самое поразительное – это комната, которую сняли, то есть это был угол, часть комнаты, часть избы. И хозяйка, она поразила меня, поразила. Я помню, потом все ее как-то или видела, или пыталась нарисовать. Это была совершенно испепеленная, худая женщина, вся в черном. Конечно, у нее кто-то… Она с нами не говорила никогда и относилась с каким-то презрением, словно потому, что мы живые, хоть мать и говорила:

– Да у меня вот дочь болела.

Ей было все совершенно или безразлично, или противно, она все время непрестанно молилась, перед ней была икона. Не вставая с колен день и ночь, день и ночь, день и ночь, она молилась. И я так любила ее, так сочувствовала ей. Я понимала, что, может быть, она молит за того, за кого можно молиться, чтобы спасти его, но по всему ее выражению, ее соотношению с этой иконой, по тому, что она вообще не поднималась с колен никогда. Я по такому исступленному ее лицу поняла – наверное, тот, о котором она так убивалась, не вернулся, его уже не было.

А тут постепенно кончалось эвакуационное время. Но я страшно жалела и любила эту женщину, а мать, конечно, она была против, сказала:

– Всё молитвы эти, всё молитвы.

Ее это раздражало, а я же нарисовала. У меня было два карандаша – черный, желтый, и я рисовала эту женщину. И получилась целая икона на листе бумаги, я держала ее под подушкой. Мать, когда увидела, ужаснулась:

– Что с тобой?

А я:

– Да нет, ничего…

Я испугалась.

Ну а потом опять какой-то переплыв через реку, а потом уже смотрю, – везут на тележке, на которой теперь продукты возят. Везут меня, бабушка тащится, уже Москва, вот вам и Ильинский сквер.

 

Кто хороший – те хорошие

Уже был сорок четвертый год, осенью мне предстояло идти в школу. Когда я в первый раз шла в школу, я помню девочку, которая со мной шла, – Рита Шрайдер, она была еврейка, ее семья была очень хорошая. Такие старые еврейские люди. Запомнились именно дедушка и бабушка, они учили так, говорили, мне с ними хорошо было. И конечно, и любили.

Ну, никакая дурь мне в голову никогда не западала, хотя…

А дворник огромный, который тут же был, вдруг говорит:

– Постой, вот ты хорошая девчонка, но что твои родителя тебя еврейским именем испортили?

А у матери, кроме подруги, вот этой высочайшей подруги Лепешинской, была подруга Бася, которую мать все время искала, боялась, что она пропадает из-за своего еврейства. Тетя Бася хорошая была, жила в доме рядом с Ильинским сквером; где написано “Мясо”, раньше было написано “Микоян”. Она там во дворе жила. Но, конечно, все время под угрозой, и мать это знала. И мы эту Басю искали. Она как-то уцелела.

Хорошо, когда человеку с рождения понятно, что это грязный вздор, просто чушь такая. Но в детстве я этого много видела. Я не знала никаких евреев, я знала, что все, кто хороший, – те хорошие.

 

“Она всегда думает о собаке”

Я один раз сходила в школу, а потом так и пренебрегала образованием. В школу я не ходила три года, и ничего поделать со мной нельзя было. Почему-то школа меня ужаснула, и, не знаю, я привыкла уже к одиночеству, к этой болезни, к этой молящейся женщине, которую я и сейчас отчетливейше помню.

Учительница, так и помню, Анна Петровна Казаченко, приходила и у родителей просила какие-то продукты, чтобы ее поддержать. Но ничего у меня все равно не получалось, и вся жизнь складывалась только из хождения вдоль Китайской стены, вдоль набережной, и – никогда не ходить в школу. И так я почти не ходила. Но меня собирали все время, и я даже помню, что однажды все-таки я пришла, и такая суровая пухлая директриса сказала:

– Хотите, я вам покажу самого-самого тяжелого, самого неодаренного ребенка в школе?

Какая-то комиссия, которая осматривала школу:

– Да, конечно, конечно.

То есть явно что-то чудесное можно было увидеть, и она меня подвела к ним и сказала:

– Ну, напиши какое-то слово.

А директриса жила при школе, и у нее была собака, что, конечно, было утешением моей жизни, любовью. Не пускали к ней, не пускали, но тем не менее.

Я попробовала написать. Она сказала:

– Ну, вы видите? Вы видите таких детей? Она думает не о матери, не о бабушке, которая о ней страдает из-за того, что она совершенно не учится, она вот думает о собаке. И я заметила, что она всегда думает о собаке. А что она пишет, какие буквы? Вы видите, что она ставит ударения только на согласных звуках?

– Да! – ужаснулись представители. – Да, но почему так?

– Не знаю, бывают дети, знаете ли, которые не поддаются никакому учению, никакому воспитанию.

Вот так сказали, то есть меня выставили как небывалое дитя, как небывалого несмышленыша, упрямого, мрачного, который еще и думает только о собаках.

И опять учительница Анна Петровна Казаченко пошла и просила у матери курицу. Говорит:

– У вас, наверное, две курицы есть? Все-таки у вас еще тетя и сестра.

Мать отдавала курицу и какие-то продукты, все продукты, только чтобы как-то задобрить Анну Петровну, несчастную, конечно, голодную, видимо.

 

Печальная женщина

Но тут вдруг стало меняться положение, это, видимо, кто-то вник в ребенка, в его ранние такие страдания, в неумение ни с кем поделиться никакой бедой. Вдруг появилась после войны раненая учительница, наверное, испытавшая все военные горести. Она уставилась на меня каким-то внимательным взглядом, видимо, увидела что-то такое в человеке, что было ей не чуждо, а как бы смутно и условно родимо, потому что она была горестная, еще и с какой-то раной, как-то перевязанной, открытой, и тут вот такой ребенок. Вдруг она сказала:

– Ну, как тебя зовут?

И потом:

– Давайте, эта девочка будет у нас дежурная. Она, наверное, очень хорошо и тряпку умеет держать.

Этого я совсем никогда не умела и до сих пор не умею. Но вот так она меня полюбила именно из-за военных, как я считаю, страданий. И она просила меня, чтобы я руководила этой доской, вытирала тряпкой.

А я так много читала к тому времени, что, конечно, я уже очень хорошо писала, и если я в “собаке” ставила ударение где-то не там, то это не значило, что я не умею, потому что я непрестанно читала, сначала с бабушкой, потом одна. Это непрестанное чтение было Пушкина, но в основном Гоголя, все время. Книги в доме были, и я читала, и вдруг все заметили, что я пишу без всяких ошибок и очень резво и стала даже учить других, чтобы они писали.

Вот такая израненная послевоенная одинокая печальная женщина, Надежда Алексеевна Федосеева, вдруг она какое-то крыло надо мной, как будто я ей, не знаю, кого-то напоминала, – или раненых, если она была санитаркой, или, я не знаю, вот она меня возлюбила. Ну, и все ко мне как-то примирились. Я действительно вытирала эту доску.

 

День Победы

И еще было, тоже связанное с войной, потому что появился учитель рисования, и он был в военной форме, тоже раненый, хромал и опирался на клюку, и, кроме того, у него в лице, которое меня тоже поразило, было какое-то страдание. То есть страдальцы словно объединились среди веселых детей, и вот этот военный человек, в военной форме, очень рваной, уже изношенной, и он тоже как-то вгляделся. Но дело в том, что это, конечно, я потом, с высот другого дня, может быть, подумаю, что я не сомневалась, что ему грозило что-нибудь еще. Но это точно было мне как-то известно, что он скоро куда-то денется, что ему грозит какое-то горе. Я очень хорошо его помню: измученный, худой, хромой, хромающий, но с таким глубоким, трагическим взглядом, оглядывающий детей… И что он думал, что он пережил во время этой войны? И вот он говорит, обращается к детям:

– А вот, дети, давайте-ка нарисуем День Победы, нарисуйте, вы не пугайтесь, нарисуйте.

Как раз был уже 45-Й год.

– Вы нарисуйте, как умеете. Если у кого-то кто на войне был, вы их нарисуйте. Ну, что хотите, рисуйте.

И вот я карандашами, у меня была коробка карандашей и лист бумаги, и я всеми карандашами, которые у меня были, совершенно бесформенно, но все-все-все-всеразноцветность, которую только можно вообразить, я нарисовала. Дети каждый рисовал, кто что может – кто танк, кто самолет, а я – вот эту бесформенность, но все карандаши я на это извела. Он обошел всех, всех похвалил, а ко мне подошел, и вдруг страшно растрогался, и поставил мне огромную пять с плюсом. И я была так поражена, то есть, значит, это совпадало с тем, что он имел в виду, то есть не так просто вот такое множество-множество цветных карандашей. Совершенно бесформенно, но зато очень бурно, потому что это и был День Победы.

И вот с этой огромной пять с плюсом тогда, после всех моих школьных приключений, начался некоторый вообще перелом в моей жизни. Когда принесла домой, показала – поверить никто не мог. Только, к моему несчастью, он вскоре исчез, и думаю, что судьба его была горькая, до сих пор так думаю. Давно было.

А что жизнь состоит из потерь, этому тяжело было учиться, но еще это непрестанно касалось животных уязвленных – то больных, то умирающих. Я многого до сих пор не могу, никогда не смогу забыть.

 

Ярославская тюрьма

У отца был сослуживец – Иван Макарович, очень добрый, хороший. С войны они так дружили, пока он не помер. Ему деваться было некуда после войны, он поехал на Волгу восстанавливать колхоз. Я помню, мы с отцом поехали в малую деревеньку Попадинку к Ивану Макаровичу, где он стал руководить колхозом крайне неудачно. Эта поездка почему-то очень мне запомнилась. Мне уже было, наверное, больше восьми лет. И мы едем, меня посадили в кабину, а сами в грузовике сидели, едем к Ивану Макаровичу в гости. Уже война кончилась. А там было место поразительной красоты, но удивительный голод. Но меня это все поразило, потому что Волга, прямо на берегу Волги. И вот этот захудалый колхоз, который Иван Макарович пытался восстановить. Конечно, ничего из этого, как я думаю, не вышло, потому что там были совершенно нищие люди, у всех все погибли, ничего не было.

Но пока мы ехали – через Ярославль, видимо, то есть где знаменитая тюрьма, вдруг я смотрю – такая огромная очередь. Я спросила:

– Дяденька, а за чем они стоят?

И вот он так рассердился:

– За чем стоят?! За тем! Передачу в тюрьму принесли.

Это мы мимо ехали, а они стояли, ну, люди стояли с передачами. Или кто с передачами, кто… Но я в первый раз это увидела, как у Анны Андреевны описано. Это длиннейшая очередь, а я не понимала, что такое, и спросила. И он закричал на меня, закричал, закричал, как будто я могла знать. Но потом пойму. Это, значит, была, как я понимаю, ярославская тюрьма, потому что мы ехали по этому пути.

Потом приехали. Этот бедный Иван Макарович, он совершенно был голый и нищий, хотел нас чем-то накормить. Но красота, красота! Фантастическое количество земляники. Можно было и ничего не есть у них, и я понимала, что им и самим-то есть нечего. Но земляники! Все было ало от земляники до самого берега Волги. Я впервые так сильно увидела Волгу и была поражена этим.

Мы туда поехали, потому что отец думал какое-то там найти пристанище. Там ничего не было, ни скотины не было, только совершенно изможденные, оголодалые люди, женщины, потерявшие мужей. Вообще такой колхозик печальный. Ну, и через какое-то время мы уехали.

Потом отец устраивался на работу, меня – в лагерь с песнями: “Лагерь наш полушкин, мы головы-голодушки”. Да нет, там оказалось ничего, но просто не хватало еды.

 

Тарзан и Тутулика

А потом вдруг отец пристроился. Греха за ним никакого не было. Ну, и расцвет вдруг небольшой наступил, когда отец устроился на работу за эти его военные, очень скромные заслуги. Я себе оставила Красную Звезду. Вот так ранения спасали. Его военные чины были удостоверены и одобрены. Небольшие чины.

И вдруг мне объявляют, что на море поедем. Мать зарабатывала. Хотя из-за того, что она все время изучала языки, прослушивала записи, то есть она их все знала, но повторяла, к нам врывались всякие, что они слышали пластинку с языками. Думали, что что-нибудь… Но это все было сокрыто от меня, разумеется, все сокрыто.

Но на море – это да. И доехать было невозможно почти, но мы доехали в Гудауту. И сняли какой-то изумительнейший дом. И изумительно добрые, прекрасные хозяева и две собаки. И огромный сад, и все в нем росло. Все. Молодого хозяина звали Нияз, ну, не знаю, грузин или осетин. Но они были очень добрые, изумительно добрые. Что вот какие-то русские приехали, этот на войне был, эта вообще какая-то. Но они, в отличие от всех голодовок предыдущих, все время старались чем-то накормить. Но главное для меня было, конечно, что там жили две собаки. Звали их Тарзан и Тутулика.

Доехать, купить билеты – это я все помню, невозможно было. Отец какие-то военные документы показывал, но никто на это не обращал внимания, все были с войны, и все куда-то ехали.

Тарзан и Тутулика – две собаки. И причем наша любовь с этими двумя собаками, конечно, стала сразу неимоверной. И мы в этом саду все время играли. У меня было несколько кукол с собой, одна лысая. Я даже помню всех их, как они выглядели, как зовут. И был заяц, он звался Боря. Вот, и я играла с этими игрушками, а собаки играли со мной. И это, конечно, можно было принять за совершенное счастье после войны и всех бомбежек, голодовок. Да, это было блаженство. Мы прятались с Тарзаном и Тутуликой, потому что все я с ними играла, только играла-целовала. Хозяева это знали и смеялись очень.

До моря было очень близко. Была фотография, я совсем худая, маленькая девочка. И я не любила, чтобы меня снимали с родителями.

Я вообще не представляла, как расстаться с Тарзаном и Тутуликой. А хозяева сказали:

– Оставьте девочку. Что вы в Москве? У нас она хорошо будет жить.

 

Такие добрые

Однажды они сказали, что мы пойдем в гости к их друзьям, в соседнее село. Тоже абхазы, наверное, потому что это прямо на самом берегу. И вот мы пошли в эти гости, по этой чудесной дороге, вдоль цветущих кустов и деревьев. И вот мы приходим, а там такие радостные крики. И как же они этого чужого ребенка, из Москвы приехавшего, какого-то захудалого, ласкали и любили. И так целовали, так обнимали, все вот это в голове. Но так любили, будто эта драгоценность только что упала им в руки, так они обрадовались какому-то чужому ребенку. Да, изумительные были.

И вот хозяева говорили: оставьте. Но, конечно, родители не оставили. Но они говорили:

– Пусть у нас живет. Вот она как с собаками играет, кушает хорошо, в море уже научилась плавать.

Да, такой чудный дом. И главное, эта изумительная доброта – все только накормить, все только угостить, все только обласкать. Такие люди. А расставаться мне так было трудно с ними…

 

Бедный Юджин

Мать окончила институт восточных языков, говорила по-японски, говорила по-английски, по-французски, хотела меня хоть чему-нибудь научить, но ничего не выходило. Вот привела какого-то, уж не знаю, кто он был, по какой судьбе он мог здесь оказаться, всегда по какой-нибудь непростой и, наверное, нелегкой, – американец, совершенный американец, который не говорил ни одного слова по-русски. И он, видимо, трудно очень жил… И где они его раздобыли и для чего… Наверное, судьба его была сомнительная и темная. Этот бедный Юджин ходил в куртке кожаной, которых у нас не носили, но плохо был одет, и от него пахло ужасным потом, но этот запах был мне очень приятен, и я этого Юджина как-то уважала. Вообще, кто он был, что делал?.. Ну, конечно, он исчез, как и все остальные, кто пробовал учить меня английскому языку. С Юджином мы впали в неимоверную дружбу. Но, когда он вошел в эту огромную коммунальную квартиру, в которой мы жили на Старой площади, он ужаснулся. Но ничего, мы так играли: он брал игрушки, говорил “утка” – так она “дак”, ну, и мы начали с ним как-то разговаривать. Вскоре он исчез, я мать спросила:

– А куда делся Юджин?

И она смущалась, говорила:

– Может быть, еще придет.

И он, конечно, больше никогда не пришел. И я заниматься английским больше не захотела, а с ним дело шло замечательно, потому что он не говорил ни одного слова по-русски, и я ему соответствовала.

 

Звезды не было

Я вспоминала, что елок до войны не было, потом они появились, в сорок седьмом году, что ли, но откуда-то я знала, что они бывают. В эвакуации, я помню, какой-то ваткой веточку наряжала, но могу ошибиться, я маленькая была. А потом отец приносил большие елки, но мне не разрешали там трогать игрушки, Деда Мороза. Но на них никогда не надевали звезду, а надевали наконечник на верхушку. Вот мне Лиза говорит:

– Мама, а как же так, наконечник?

А звезды не было, а если была, то это кремлевская звезда. Никакой звезды не было, потому что они боялись, что это Вифлеемская звезда, как и есть на самом деле.

Я тут вспоминала стихотворение, где упоминаются Муся и Ася Цветаевы:

 

Я думала: как быстро я стою

В детстве я обожала воздушные шары, у меня это описано. Бабушка водила в Большой театр, а там стоял продавец со связкой летающих шаров красных. Я всегда любила, помешана была, бабушка бедная мне покупала на обратном пути. Я все помню: эта связка, красные шары и золотой был на них какой-то рисунок.

“Я думала: как быстро я стою” – это очень хорошая строка. Написано в одно и то же время со “Сказкой о Дожде”, напечатано все это поначалу не было, но читать я читала. На выступлениях читала. Никто ничего так особенно не придирался. Записи остались. У некоторых есть подлинная запись моего чтения. 1962 год? Нет, нет, позже, много позже. В 1962-м первая книжка вышла. Я не писала тогда хорошие стихи.

 

Ничего не надо

Когда мы жили на Старой площади – ну, я исключаю войну, потому что отец на фронте, мать на этой службе своей, Христинка на войне, а я все с бабушкой, – однажды ее обнаружили какие-то революционные старухи. Бабушка получала маленькую пенсию, а они хотели, чтобы она получала, как им полагалось, старым большевикам. Бабушка была совершенно нищая, у нее была книга о детских болезнях, потому что от медицинской деятельности осталась, там была страница, где был изображен страшный рахитичный ребенок, и туда бабушка свои жалкие деньги складывала, пенсию маленькую. И то ее кто-то обокрал. Но она ничего.

Бабушка на мне больше всех сказалась и Христинка. И уже даже имя старшей дочери – Христина, уже имя говорит, что бабушка отвлеклась от всех этих революционных дел. Бабушка уже очнулась.

Так вот, когда эти старухи явились, а бабушка с Христинкой жили в такой узкой, длинной комнате, это бывшая гостиница была, мы жили в каком-то номере полулюкс, а у бабушки одиночная, они вдвоем с Христинкой там жили. А у меня, значит, и отец, и мать, все ютились. От коммунальных квартир остался ужас. Не знаю, может быть, это преувеличено, но я помню, как я страдала, что отдельного места для человека нет, который все-таки сочиняет, хочет быть один. Конечно, нельзя спать в комнате вместе с родителями, а где взять детскую? Я все мечтала об отдельности какой-то, мне в результате ширмой отгородили пространство и там поставили диван-кровать, торшер там стоял с огромным желтым абажуром, это был мой кабинет в детстве. Я помню, что у меня висели на клеенке какие-то лебеди летящие, как в сказке.

Тяжело всем вместе, я рано это начала понимать, искать уединения. А в институте, правда, у меня сложилось очень удачно – когда родители разошлись, то отец куда-то уехал в Кунцево, а мать – на улицу Новоподмосковную, потом Зои и Шуры Космодемьянских.

У бабушки я таилась за занавеской, я туда тащила всех зверей, бабушка со всеми возилась, Христинка тоже, и я за черной занавеской, и куча тряпья. У них ничего не было. Мать хорошо одевалась, она всегда любила нарядно одеваться, она не помогала им, Христинку презирала.

У Христинки было лицо тоже с какими-то итальянскими чертами, но все остальное нет. Нищая, маляр, в какой-то краске, бабушка в балахоне ходила неимоверном.

Так вот, когда пришли эти старухи, я была в той комнате, за занавеской спряталась, родители на работе. И вот бабушка отказалась от их пенсии, сказала:

– Мне ничего не надо, у меня все есть.

Она такая была. Вот, говорит, у меня внучка есть, Беллочка. Вот где мое счастье. Пошла за мной, привела, а вышел такой насупленный, мрачный ребенок, довольно злобный. Эти старухи посмотрели на этого кошмарного ребенка, который не здоровается, не говорит, на вопросы не отвечает, и сказали:

– Надя, что же тут хорошего, какой-то ужасный ребенок.

Бабушка сказала:

– Ну-ка пошли отсюда вон!

И выгнала их. Мы с бабушкой вышли на лестничную площадку, они спускались по лестнице, у меня описано – спускались страшные старухи, похожие на сложенные зонты, черные, высокие фигуры такие.

 

Учительница

В четвертом классе появилась учительница Лидия Владимировна Лебедева, очень странная, суровая, громоздкая и при этом какая-то стройная, видимо, от необыкновенной порядочности человеческой. Это было даже не изящество фигуры, а какая-то порядочность, которая ее съедала. Она, например, не могла ставить хорошие оценки тем, кто этого не заслуживал, и так далее. И вот тут я стала очень заниматься, то есть я возлюбила и потом всегда любила почерк, грамоту. И она это тоже во мне любила, что я люблю так буквы, что я аккуратно пишу. Я говорила:

– Лидия Владимировна, позвольте, я напишу вам что-нибудь.

И она мне говорила, что пусть я пишу и пишу, то есть я имела в виду не сочинения, а просто писать, писать. Я хорошо понимала, что буквы, сложение букв, их череда – во всем этом такой великий смысл, он так много значит. Ее удивляло мое внимание к буквам, а у меня были книги старые, со старыми буквами.

И еще она меня просила заниматься с какой-то девочкой. И я занималась. Но она была очень строгая, если кто-то не желал заниматься, она очень строго тогда упрекала и очень поощряла того, кто старательно занимался, вот это и было, видимо, ее порядочностью. Но кончилось плохо, потому что ее строгость, ее плохие отметки для тех, кто плохо занимался, вызвали гнев школы, вот этой, в Колпачном переулке.

Колпачный переулок был еще тем нам заметен, что мимо нас все время шли пленные немцы, это их вели на строительство дома на Котельнической набережной, как потом стало понятно. Но жалость к ним – это, по-моему, многим было присуще. Как-то вдруг жалость охватывала людей, самих испытавших горе, от них же как будто, в связи с ними, и все-таки это все затмевалось, и все время что-то хотелось им подсунуть – булочку, шоколадку. И какая-нибудь слабая, несчастная улыбка немца вдруг осеняла его лицо.

Немцев солдаты вели на стройку, а рядом мы хулиганили. В доме жил Абакумов, но мы не знали, кто это такой, говорили, что это большой начальник, а мы непрестанно, вся вот эта такая наиболее озорная группа, нажимали звонок и пускались со всех ног. Один раз он посмотрел, кто этим занимается, понял, что это, может быть, и будущие враги народа, но, во всяком случае, пока просто глупые какие-то дети. Но однажды так погрозил, что поняли, что с этим дядей играть не надо. Зато играли с другим, вот напротив, прямо напротив моего подъезда на Старой площади, был такой подъезд, а там дежурил служащий из ЦК. Это у меня описано про него, как крысу вышиб ногой, а я пожалела, подняла. И вот мы прыгали там, кричали: “Дядя, дядя, попугай, дядя…” Какие-то игры. Потом, когда я вспоминаю, все эти люди: тут Абакумов, тут ЦК рядом, другие учреждения, так что, в общем, этот воздух должен был быть насыщен чем-то, хотя вроде люди в квартире были простые.

Да, но вот про Лидию Владимировну Лебедеву, чтобы больше не говорить. И тогда ее исключили именно за то, что у нее в классе такая плохая успеваемость. А успеваемость такая была только по той причине, что плохо занимались. У меня тоже были хорошие оценки только по языку, грамматике. Но кончилось это тем, что ее исключили из школы. Для нас всех, кто и плохо учился, все равно было понятно, что это ужасная несправедливость. Ее такая вот особенная осанка, как будто ей какое-то испытание предстоит, а это надо претерпеть и никогда, никогда не согнуть некрасиво головы, никогда не нагнуться, не попросить жалости чьей-то. И ее исключили. Тогда мы всем классом, это был класс “Б”, я всех до сих пор помню, никого уже в живых-то нет, наверное, но, может быть, может, кто-то есть. И вот мы пошли, я все это стала возглавлять. Мы должны сказать, что нельзя так, нельзя так жить, нельзя ведь. Это же при нас, при нас совершается такая несправедливость. Все со мной согласились. А куда надо идти? Ну, наверное, в РОНО. И пойти, и сказать, что учительница, которая была наша, была очень хорошая учительница, она несправедливо исключена из школы, несправедливо.

И мы пошли. И мы так гордо шли, я помню, это была первая такая демонстрация. Мы так гордо шли и гордо вошли, но сначала никто не обратил на нас внимания. Мы спросили все-таки:

– К кому можно обратиться по поводу классных дел в школе?

– А что такое?

– У нас учительница, она очень хорошая, она очень грамотная, она очень хорошая…

В общем, они сказали:

– Пошли отсюда вон, и чтобы ноги вашей здесь не было. Сюда не ходят.

И выгнали, выгнали. Выгнали Лидию Владимировну, выгнали всех нас, но выгнали всем классом. Исключили из школы. А мы были страшно дружны, потому еще, что с одной улицы, в одном возрасте. И нас перевели, вот выгнали всех из этой школы в другую школу, всех расформировали по разным классам. Мы договорились в честь бунта идти без портфелей, сопротивляться учителям, но на самом деле потом ничего из этого не вышло.

А дальше уже взялась за меня Елена Николаевна Домбек, а я уже углубилась в кружки Дома пионеров.

 

Письмо из “Пионерской правды”

Я рано начала писать, но с другим каким-то очарованием, не с тем, как многие, может быть, дети. Другим у меня было увлечение, – я читала Гоголя, а еще я читала Бичер-Стоу. Вот эта Бичер-Стоу очень на меня влияла, и в стихах у меня все время был несчастный мальчик, негр. И все время какие-то плантаторы, какие-то бедные, измученные, ни в чем не повинные негры. Поэтому я так могу радоваться за президента американского, к нему испытываю какую-то смехотворную нежность: он даже не знает, что в Москве некто все время писал про негров. Но, к счастью, меня от этого несколько выручила замечательная женщина по фамилии Смирнова.

Во мне совершенно благородная скромность – никогда не писать писем в газеты или в журналы. Но один раз я все-таки написала в “Пионерскую правду”, как-то заступившись опять-таки за бедного Тома, который страдает на плантациях, – так, видимо, меня припекло, так я его жалела. Я с этими стишками много выступала в пионерском лагере и какое-то послала. И получила письмо от чудесной женщины, мне ведь самой потом пришлось, в другие времена, отвечать на письма пишущих людей, и мне казалось, я всегда им хорошо пишу. А получив это письмо, я как-то была очень утешена, потому что там было написано: “Милая девочка, я вижу, что ты очень страдаешь за всех, кто страдает. Это очень милосердно, но все-таки ты же в школе учишься, у тебя там есть дети другие, а ты видишь все какую-то такую даль, где все кто-то страдает. Да, надо жалеть, конечно, особенно каких-то отдаленных и беззащитных, но, может быть, ты посмотришь вокруг себя и увидишь то, что тебе ближе”. На меня очень подействовало это письмо. Я стала писать что-то из более близкой мне жизни, но тоже неудачное.

Потом прошло много лет, я стала уже известной, и мы встретились с этой женщиной, и я сказала:

– Вы не поверите, может быть, мне, но я вас помню.

Она была поражена:

– Неужели это были вы и вы помните?

Я говорю:

– Ну конечно, это на меня большое впечатление произвело, все-таки теперь я как бы исправилась несколько.

Иногда такие умные женщины попадались среди всяких жестокостей, с которыми сталкивается ребенок.

Ну, а было время в школе, я написала продолжение “Горя от ума”. Моя учительница, она долго хранила это, но не будем говорить, что я это нежно сберегла. Я сожгла в камине. Но, наверное, я как-то владела слогом, я думаю, может быть. Там тоже ходили разные персонажи из “Горя от ума”, и я подговаривала весь класс… учиться.

 

Дом пионеров

Дом пионеров Красногвардейского района на Покровском бульваре, в чудесном старинном особняке, я не знаю чьем, каких прекрасных, несчастных и уничтоженных людей, там были замечательные так называемые кружки для тех, кто чем-то занимается. И были хорошие люди, в этом старом, чудесном доме на берегу Покровского бульвара, прямо на краю его, вблизи Чистых прудов, и занимались такие разноцветы. Там занимались в студии изо Игорь Шелковский, потом в Париже живший, надеюсь, и сейчас тоже, Левенталь. Я ходила в литературный кружок, которым руководила Надежда Львовна Победина, у меня от нее остались светлые воспоминания. У нее там были печальные молодые стихотворцы. Настрой был общий заунывный и печальный. И вот самый главный был по фамилии Неживой, мальчик, который считался самым одаренным. К сожалению, его фамилия потом сбылась и превратилась в подлинность.

Там я занималась в двух кружках, второй был драматический, посещала и тот и другой, одно другому не мешало, напротив. Драматическим руководила Екатерина Павловна Перельман, очень хорошая, жена художника Перельмана. И особенный успех у меня был в комических ролях, например в пьесе Розова про слепую девочку, которая называлась “Ее друзья”, что ли, а я играла домработницу. В домработницах я имела большой успех, сыграла так, что смеялся просто весь этот дом, домработницу я играла изумительно, это действительно. Это мне говорил Левенталь. Он сказал, что не забыл, потому что я изобразила какого-то хоть и курьезного, но и бедного человека. Я хорошо этим владела, потому что родители привлекали разных женщин для уборки, из разных городов. Разные характеры, акценты, говор, повадки – целое сословие было. Они все мне много дали. Но это ладно. А вот маленькая сцена, чудная сцена, наверное, в каком-то прекрасном барском доме. Там я изображала Агафью Тихоновну.

 

“Я буду литератором”

Да, но это был драматический кружок, который очень отвлекал, как мои родные думали. Оправдывая свое увлечение драматическим кружком, я вспоминала Некрасова, родителям говорила, матери:

Вот так, может быть, так оно и есть. А потом жизнь превращается в театр, приходится держаться. Но я никогда не занималась никакой техникой речи, всегда не выговаривала “л” и знала, что так для меня правильно.

Меня очень хвалили, и приходили всякие на меня смотреть. Кроме того, я еще и читала что-нибудь, и говорили, что про эту думать нечего, ее надо брать в театр, но я знала, что никогда, ни за что. Ценили мои способности, эти тоже, они мне пригодились впоследствии, на сцене пригодились. Но я никогда всерьез этому значения не придавала. И вот меня укоряли, мать укоряла, они хотели, чтобы я занималась. Чем я буду заниматься, никто не знал, потому что в детстве пришли какие-то гости к родителям, подошли к ребенку, как всегда подходят к детям, и говорят: “Ну, а кем ты хочешь быть?” – и какую-то козу там делают. Ну, и дети говорят, кем они хотят быть, я не знаю, пожарником, летчиком. Я же ответила так:

– Я буду литератором.

Наверное, “р” не выговаривала. Но все равно сказала “литератором”. Гости ужаснулись. Подумали, что за чудовищный ребенок такой, говорит, что будет литератором каким-то.

 

На самом деле это была дерзость

Мне доводилось повздорить со многими знаменитыми писателями, ну, с некоторыми, некоторыми. Но вот с Чуковским никто не собирался вздорить, а я… Он действительно написал мне, обвинил Надежду Львовну Победину в пессимизме, что кружок был какой-то очень заунывный, все предавались печали. И мы встретились, но уже прошло какое-то время… Я на солнце так иду, и идут Корней Иванович Чуковский и Катаев. Корней Иванович очень любезно здоровается. Но я его костров не навещала, его известность, она для меня была – пшик. И вот он мне говорит:

– Здравствуйте, здравствуйте, прекрасная барышня Белла Ахмадулина.

Приблизительно так. Он помнил, как меня зовут. Запомнить трудно, но так, на звук.

– Вы знаете, вы причинили мне печаль. А потому, что я написал вам письмо, где я укорял Надежду Львовну Победину (я откуда-то знал про этот кружок), и вы, вы мне не подумали ответить!

Но я еще тогда молода была:

– Корней Иванович, я получила ваше письмо и прошу прощения, что я на него не ответила. Оно показалось мне несправедливым и даже жестоким в отношении Надежды Львовны Побединой, которую вы упоминаете.

Ну, на самом деле это была дерзость. Катаев так расхохотался, рассмеялся и говорит:

– Корней Иванович, что ты там детей какой-то печали учишь? Ты лучше бы шалман здесь построил, вот на этом месте, вместо библиотеки шалман бы построил, а то опечалишься здесь.

Они шутили так, они дружили. Чуковский вкратце объяснил, что в этом кружке пишут очень печальные стихи, но и плохие, кстати. Нет, то, что плохие, это я говорю, но что они были печальные, это было как раз хорошо, потому что как бы сопротивлялись эти молодые существа, сопротивлялись всему веселью так называемому или какой-то лжи, которую все ощущали, ощущали и дети. А Надежда Львовна, навряд ли она была писатель большой, но то, что она писала о печали, – это воспитывало. Ну, в общем, на этом наши отношения с Чуковским пресеклись. Кроме того, я не могла простить Корнею Ивановичу, что, первоначально поздравив Пастернака с Нобелевской премией, больше не появился в его доме, когда началась травля.

 

Урок навсегда

Я шла из Дома пионеров, меня там восхваляли в драматическом кружке, где я изображала Агафью Тихоновну, говорили, что много во мне способностей, мои литературные вздоры восхваляли. Я говорила, что точно буду заниматься литературным трудом. Вот я шла домой по бульвару, от всех этих похвал щеки так и горели, на них снег таял. А когда пришла, там в подъезде, в этом доме, я увидела кровь. Это погибла собака, маленький пудель. Домработница, как раз которую приблизительно я изображала, вывела без поводка. Я совершенно обезумела. И такой урок навсегда получился, что все похвалы – вздор по сравнению с подлинным горем. Мне было пятнадцать лет тогда, по-моему. И что все – вздор, есть только то, что серьезно. Ну, вот, жизнь – смерть. Погибшая собака.

И вот я была в таком состоянии: почти не говорила, не ходила. А там вдруг, в этой квартире коммунальной, провели телефон, по которому, кстати, никто не звонил. Соседи не умели пользоваться, только мама иногда подходила и удивлялась, что меня к телефону, я даже его помню – 55-99-10. И вдруг меня зовут:

– Белла, пойди, тебя это.

– Алло.

И я слышу голос такой глубины, который был, конечно, только в прежние времена. А звонила как раз Мария Шкапская. Я не знала, что есть такая Шкапская, и вдруг мне… И вдруг дивный, низкий голос такой:

– Здравствуйте, милая, я знаю, вас Белла зовут, я знаю – вас постигло горе. Вы предаетесь такому отчаянию – в школу не ходите, ни с кем не разговариваете. Поверьте мне, я много живу, я вытерпела столько горя, следует жить и быть.

Я потом только ее стихи нашла, я не знала. Ну вот, и она мне говорит, утешает от горя и говорит:

– Я вам, может быть, ближе покажусь, я слышала – вы что-то пишете, знаете, я тоже.

И таким изумительным, старинным, прекрасным голосом говорит:

– Но у меня даже должность есть. Я заведую клубом собачьим, где в основном водятся пудели.

Я потом нашла стихи ее и читала. Замечательные, лучше моих дрянных. Она старинный была человек, прекрасный и еще, вот, заведовала этим клубом. И как-то я стала выздоравливать, стала выздоравливать…

 

Это было неимоверно

Я увидела Бориса Леонидовича еще школьницей, я была с одним молодым человеком, который занимался со мной в литературном кружке. Роговин, по-моему, не знаю, но, может, я ошибаюсь. Это был такой многоученый молодой человек, суховатый, сын профессора, избалованный, с апломбом. Мы, школьники старших классов, зашли в клуб МГУ. Зал был почти пуст, и только в нескольких первых рядах сидели прекрасные дамы в черных каких-то, скромных туалетах. А на сцене читал стихи неизвестный мне человек. Меня поразил его голос, колдовство какое-то. Это и был Борис Леонидович. Стихи из “Доктора Живаго”. Но я этого ничего не знала. А этот молодой человек, Вадим, сказал:

– Я никогда не любил и не понимал Пастернака.

А я ничего про Пастернака не знала, но запомнила какое-то наваждение голоса, неведомое, необъяснимое явление. Вот так я в первый раз услышала. Это было неимоверно. Этот голос, голос, это лицо, эта стать – это другое, это не то, что нам равно. Это я поняла. Так в затмении, в каком-то затмении надолго осталась, потом обстоятельства мне содействовали, и я могла уже читать его, как я могу читать и понимать. А это было рано, это еще в школе…

 

Я никогда не читала этой газеты

Когда я кончила школу, они меня все тянули на серебряную медаль. Мне приснился страшный сон про математику, а я в ней вообще ничего не понимала. Но, несмотря на строгий присмотр, кто-то из девчонок, золотые медалистки, подсунули мне ответ. Я грамматическую какую-то ошибку сделала, серебряную медаль так и не получила.

Родители желали, чтобы я после школы (мой отец когда-то был журналистом в многотиражке на электрозаводе) поступала на факультет журналистики в университет, что мне, конечно, было противопоказано. На первом же собеседовании меня спросили про газету “Правда”: кто там главный редактор, что вы читали. Я говорю:

– Да я никогда не читала этой газеты.

Меня выгнали и больше не допускали.

 

“Метростроевец”

И вот я все-таки поступила, даже не знаю, кто этот совет дал, в газету “Метростроевец”. Странно, что иногда такое малое и почти трогательное заведение может что-то дать человеку. Это на улице где-то возле ГУМа. И когда я там появилась после школы, мне было семнадцать лет.

Маленьким литературным отделом ведала маленькая женщина Маргарита Петровна Неволина. Она сидела на подшивке этого изданьица, подшивка увеличивалась, она сидела все выше-выше. Я, конечно, ужасно стеснялась, я страшно боялась, но я появилась, и она на меня посмотрела с необыкновенным удивлением, потому что это какое-то странное было явление в их газете. Она спросила:

– Как же тебя зовут?

Я говорю:

– Белла.

Она говорит:

– Ну, это я не знаю, а Белочкой я буду тебя называть. Ну, что ты хочешь, девочка-белочка?

Я говорю:

– Да я, видите ли, я хотела, хочу писать, я пробовала писать, неудачно, может быть, всегда, но я писала. У вас газета, я думаю, может быть, вы меня возьмете, и я буду что-то писать.

Она:

– Меня зовут Неволина.

И вот она, эта Маргарита Петровна, милая Неволина, позвала еще довольно солидного человека, хоть он занимал маленькую должность в газете, но все-таки он тоже был тем, кто должен чем-то заниматься. Говорит:

– Вот к нам сотрудник новый явился. Желаете посмотреть?

И он посмотрел, и так рассмеялся, но очень добродушно, и говорит:

– И что же этот сотрудник пришел, что же хочет-то?

– Просится взять на какую-нибудь условную, незначительную должность. В университет не поступила, школу кончила, вот будет писать, если что-нибудь попросят.

И им вообще все это как-то понравилось, потому что внесло некоторое разнообразие. Им совершенно такой сотрудник был не нужен, но они были добрые люди и увидели, что сотрудник явно безобидный и, наверное, бесполезный, но все-таки – вот он. Ну, сказали, хорошо.

– Давай мы тебя возьмем, значит, ты будешь внештатный корреспондент.

И я сказала:

– Конечно, спасибо, я буду.

– Хорошо, давай мы тебе первое такое дадим задание. Ты для начала попробуешь темы, для тебя нетрудные, легко понятные. Метрострой – огромная организация, учти, и она, кроме того, что метро строит, еще много чего делает. Вот у нас есть оранжерея на станции Лось, там выращивают несколько огурцов и несколько помидоров для каких-то нужд.

А я была в восхищении, но с робостью поехала на эту станцию, мне выделили документ, что я такой сотрудник, и я с необыкновенным восхищением его предъявила. Там действительно росло несколько огурцов, помидоров, какие-то еще растения, очень скромно, но очень как-то привлекательно мне показалось. И я написала большую статью, как у Метростроя вот есть такая оранжерея, где растут восхитительные помидоры, огурцы, растения. Они, когда я им вернула эту огромную – ну, для них, это маленькая газета, – когда я вернула им эту статью, занимавшую довольно большое место, эти все добрые люди не могли сдержать смеха, потому что я так описала тропические обстоятельства этой оранжереи и ее надобность для Метростроя. А оранжерею держали, чтобы выращивать какие-то овощи, что-то небольшое для работников Метростроя, для детского сада. И вдруг смотрю: “На станции Лось есть оранжерея «Метростроевец»” – две строчки.

Это первое было, и они очень, очень, очень смеялись, но сказали, что все равно написано очень хорошо, и хорошо, что ты так чувствуешь, вот и правильно. В общем, они меня похвалили. И тогда я к ним привязалась. Я стала каждый день к ним приходить, как на работу, мне это внушало большое какое-то ощущение строгой серьезности. Они меня ласкали и давали такие несложные задания.

Но вот если сначала оранжерея, то потом они сказали:

– Ну, знаешь, еще вот попробуешь: метростроевские рабочие, вернее, они еще как бы ученики такие, ремонтируют ресторан “Прага”, и ты туда появись, предъяви документы. Они будут, наверное, смеяться, потому что они все очень тоже молодые, но ты им скажи, что это дело очень серьезное.

И действительно, я появилась в ресторане “Прага”, где шел ремонт силами Метростроя и ремонтировали как раз будущий зимний сад, я его видела впоследствии. Эти молодые мальчишки, ремесленники, которые там работали, конечно, поднимали меня все время на смех, когда я их спросила про электричество, как они проводят электричество и как связано электричество и метро. Это никак не было связано, но тем не менее я написала статью, что вот молодые работники Метростроя провели сколько-то километров электричества, ну, опять в газете ужасно смеялись.

Эти ремесленники надо мной хохотали, потому что они меня всерьез не воспринимали. Я говорила, что я корреспондент газеты “Метростроевец”, а они надо мной хохотали, мальчишки, мальчишки. Они презирали какую-то непонятную девицу. Там были такие железные балки протянуты, довольно остро-опасные, я подняла голову, как-то откликнувшись на их смех или какие-то вопросы, – они все время говорили какой-то вздор, который в газете никак не помещался, но его там исправляли и сами придумывали, как надо написать, – я подняла голову и разбила в кровь лицо, и тогда все эти злоязычные, или остроязычные, мальчишки пришли в ужас, потому что я разбила бровь, след до сих пор имеется, и лицо залилось кровью.

Они страшно испугались, никто не знал, что делать, но там нашли какую-то медицину, и мне голову мгновенно забинтовали и отправили на метро же как метростроевца в поликлинику Метростроя. Но когда я ехала в метро – а мне уже к тому времени выдали какой-то комбинезон, какую-то каску, – и когда я ехала в метро, я, во-первых, страшно гордилась, что я метростроевский такой человек, и все вот едут просто на метро, по эскалатору, а я с производственной травмой, на которую все эскалаторы немедленно обратили внимание, потому что голова вся забинтована, с направлением в поликлинику Метростроя. И вот я еду, и все меня жалеют. И я страшно горжусь, действительно, они просто катаются, а я еду с раной, сквозь бинт проступает кровь, и меня жалеют, и говорят:

– Да что же такое, да просто девчонку какую-то, куда же они ее погнали-то? Да и в комбинезоне, и в каком-то шлеме, и вся в крови, в бинтах. Куда ты едешь-то, бедная?

Я говорю:

– Нет, нет, ничего, я работаю, это по работе, и я еду по делу, по направлению.

И так далее. Я появилась в этой метростроевской поликлинике, и там мне сказали:

– Ну, раз ты такой метростроевец, то терпи.

Там мне зашивали рану.

И вот этот шрам был небольшой, хотя до сих пор виден под бровью.

Но тем не менее зашивали. Зашили. Я гордилась, но редакция как-то испугалась на самом деле, потому что все что-то над ней смеются, а она в бинтах ходит.

Я на следующий день явилась с бинтами же. Они сказали, что нет, надо два дня как-то отвлечься, а дальше они мне придумают задание. И тогда стала я напрашиваться: покажите мне тоннель. И показали. Но тут уже повели со взрослым человеком. Вот тогда я узнала, что есть такой третий рельс, от которого исходят силы движения электропоездов. Показывали, рассказывали, что это такое. По-моему, Фомин там был, такой сотрудник. Я до сих пор все это знаю.

Я так часто сокращенные до минимума сведения печатала, что иногда даже было написано: “Внештатный корреспондент Белла Ахмадулина”. Так часто трудилась там, что приходилось как-то по-другому подписываться, по-моему, “Внештатная корреспондентка Б. А.”.

Я помню такой добрый смех, необидный, веселый. По-моему, Яков Давидович звали главного редактора, но могу ошибиться, а Неволину я помню просто прекрасно. Я считала, что такой опыт был мне очень полезен.

И так продолжалось некоторое время, и все время приласкивали. Меня призывали даже какое-то время назад как старого метростроевца.

 

В литературном кружке завода Лихачева

Прочла в газете, что в автобусном цехе человек пишет стихи, пребывая в какой-то сложной, но невысокой рабочей должности, пишет стихи и при этом занимается в литературном кружке завода Лихачева. И я очень восхитилась. Думаю: “Он пишет стихи? Я тоже чего-то пишу, а он рабочий, и он пишет…” Мне как-то отец что-то говорил, подучивал. Говорит:

– Ну, там вот рабочие, вот видишь, они пишут, а ты вот…

И я поехала и так познакомилась с Винокуровым, который руководил этим кружком.

Евгений Михайлович Винокуров был тогда довольно молод, просто таким образом приходилось подрабатывать. И очень толково, очень остроумно, хоть в тягость, может, ему это было, но… Винокуров потом всегда и говорил, что я его ученица, в каком-то смысле это точно так и было, потому что я приходила, ездила в этот кружок.

Там были очень одаренные люди, и я их заметила. Меня там все хвалили за “Горе от ума”, а я заметила очень одаренных людей – Наталью Астафьеву, замечательную такую. Рабочий автобусного цеха Колотиевский писал стихи. Из него я ничего не помню, только “На руках лежат веснушки, словно крошки табака”.

 

Собираюсь купить собаку

Никто не понимал, да и я не понимала, что так чуть-чуть менялось время, чуть-чуть кошмар менялся на некошмарность.

Было лето, и я попросила родных отправить меня куда-нибудь в деревню, вот на Оку, и меня отправили в изумительное маленькое какое-то место, где была совершенно когда-то давно разоренная деревня. Я всегда хотела быть в одиночестве. Вот они мне сняли такую маленькую избушку на Оке, и там я очень наслаждалась. Это была такая нежность, потому что маленькая, крошечная избушка с какой-то печкой, которую я не умела топить, и совершенно разрушенная, и полное отсутствие кого бы то ни было. Никого не было, ни одного человека, но я любила это. Я видела вот эти деревья, и там змейки еще ползали, но неопасные. И особенно кузница трогала меня, потому что я понимала, что она старинная, древняя.

И в избушке в этой я поживала и очень заглядывалась на эту кузницу, то есть на древнее время, на старое. И я нечаянно там все время любовалась на это, но написала совершенно ничтожные по значению стихи – “Черный ручей” они назывались, и еще что-то. Но вот эти ночи, это волшебное одиночество. И действительно, там этот ручей был, который назывался Черный. И видимо, вот так все это переплелось.

Когда я явилась, то вдруг сначала Винокуров, а потом Щипачев: “А! Какой «Черный ручей»!”. Ну, и тут Щипачев сказал, что надо готовить стихи к журналу.

Я думаю, что, кроме доброты Степана Петровича Щипачева, еще почему такая вдруг какая-то ласка меня окружала. Все-таки среди этого времени, не успевшего очнуться от полного мрака, от страха, от множества каких-то человеческих горестей, обид, вот существо неопределенного звания, неопределенных занятий еще какие-то стишки пишет. И стишки, я знаю, что были ужасные, то есть очень ничтожные, но тем не менее Щипачев выбрал какие-то стихи, которые, я не знаю, только разве что его добродушию могли понравиться, но он их восхвалил. Он и, по-моему, их общие усилия, его и Винокурова. Вот они и показали эти стихи Сельвинскому.

Винокуров был очень добрый человек. Очень добрый и Степан Петрович Щипачев. Потом-то мы дружили. И вдруг – звонок, когда мать взяла трубку:

– Тебе звонит Щипачев.

Для нее это было очень много, она знала, что такой поэт есть. Он был очень знаменитый, особенно такие вздоры: “Любовь – не вздохи на скамейке и не прогулки при луне”. Я робко взяла трубку. Он сказал мне какие-то добрые слова. Стихи были вообще ничтожные. Это было перед институтом, видимо, потому что после этого и началось. Мне было очень трудно говорить со Щипачевым. Говорю:

– Степан Петрович, спасибо.

– Вот, знаете, мне ваши стихи показались прекрасными.

Ну почему они могли показаться прекрасными? Потому что тут время такое как раз наступило-то, время. Оно недолго продолжалось, и недолго меня лелеяли. И Степан Петрович что-то еще мне говорил. Он сказал:

– Знаете, мне так после всего понравились ваши стихи.

А потом они стихи-то напечатали в “Октябре”, напечатали два или три каких-то кошмарных стихотворения. Я даже получила огромный гонорар. В журнале “Октябрь” заплатили 70 рублей, огромные деньги. Мать спрашивает:

– И что ты собираешься делать с этими деньгами?

Я говорю:

– Я собираюсь купить себе собаку.

Она:

– Очень хорошо.

Что и стало впоследствии другой трагедией. Но собаку я купила немедленно. И все ее помнили, все знали, кто меня знал.

И много лет пройдет, чтобы мне понять, что я пишу очень плохо. Но Степана Петровича я всегда вспоминаю с любовью и его милейшую, прекрасную жену.

 

Письмо Сельвинского

Но до этого я работала в газете “Метростроевец”, с каким-то неимоверным и трагическим увлечением. Еще до этих стихотворений. А потом стали восхвалять. И вот тогда мать и получила для меня письмо Сельвинского. Да, уж Сельвинского-то мать хорошо знала, то есть не его, а читала, у нас была книга, “Умка – белый медведь” или что-то в этом роде, я не знаю. И вдруг столь недостойному корреспонденту-метростроевцу вдруг посыпались похвалы отовсюду.

Это очень трогательное письмо. Надо сказать, что во мне были какие-то слабые, нежные, стрекозиные защитные формы. Не то что на меня это все подействовало, но он очень преувеличил мои способности и сказал, написал, что это “дарование на грани гениальности”, ну и так далее. Рекомендовал меня для поступления в институт, куда меня и приняли с большим таким успехом.

[Приведу это письмо полностью.

Милая Изабелла Ахмадулина!

Пишу Вам под впечатлением Ваших стихов, присланных мне на отзыв Лит. институтом. Я совершенно потрясен огромной чистотой Вашей души, которая объясняется не только Вашей юностью, но и могучим, совершенно мужским дарованием, пронизанным женственностью и даже детскостью, остротой ума и яркостью поэтического, да и просто человеческого чувства!

Как это Вам сохранить на будущее? Хватит ли у Вас воли не споткнуться о быт? Женщине-поэту сложнее, чем поэту-мужчине… Как бы там ни было, что бы в Вашей жизни ни произошло, помните, что у вас дарование с чертами гениальности, и не жертвуйте им никому и ничему!

До свидания, чудесное Вы существо, будьте радостны и счастливы, а если и случится какая беда – поэт от этого становится только чище и выше.

Илья Сельвинский

23.03.55. – Прим. авт.]

Ну, и осенью следующего года, я помню, молодая, уже знающая, что такое Метрострой, двигаюсь к Литературному институту вдоль Ильинского сквера, а потом уже к Тверскому бульвару. Меня принарядили немного. Цветущее создание. Ну, я явилась. Там уже были какие-то другие студенты, то есть и старшие, у всех я вызвала любопытство. Но вот ласково так меня все встретили, очень приветливо, поскольку он сказал, что “у вас дарование на грани гениальности” и что “как вам будет трудно, потому что женщине особенно…”. Ну и так далее.

 

Сохраняя отдельность

В институте вначале, на первом курсе, сплотилось несколько людей, которые считались более способными, а были некоторые очень симпатичные, но себя не проявившие. Старались принимать в институт не по силе грамотности или умению стихотворства, а так. Там были какие-то бывшие моряки, ну, и был замечательный, с которым мы очень дружили, который стал известным тоже, шахтер Коля Анциферов. Так что старались, чтобы это были не те, которые учились у Надежды Львовны Побединой, то есть про Победину никто там не думал, а просто не те, которые много книжек прочитали. И там была замечательная, совершенно замечательная, которую до сих пор я нежно люблю, Галя Арбузова, падчерица Паустовского. Вот она замечательная была и по уму, и по доброте, чудесный человек, такая она и теперь есть. Хоть много лет прошло, но ее я всегда вспоминаю с любовью. Ну, и, конечно, какое-то влияние Паустовского через нее проходило, и влияние, и поддержка.

Но были еще двое – Панкратов и Харабаров. Они тоже выделились в одаренные. Между тем они были из глухой провинции, сироты, но в них что-то было, по-моему, было явное присутствие каких-то способностей. И вот мы выпустили газету “Мы!” – с восклицательным знаком.

Но их судьба в жизни моей тоже, оказалось, что-то значила. Все это было связано даже не со мной, то есть мы были просто дружны, и действительно они писали, как-то избегая общей похожести. Один откуда-то из Казахстана, другой – из Сибири, и мы были дружны, очень дружны. Кончилось это печально, но не из-за меня.

Они ходили к Борису Леонидовичу в Переделкино, читали ему свои стихи, он очень хвалил их, одобрял. Я никогда никуда не ходила. Они ходили и разговаривали с ним и были такие счастливцы. У меня на всю жизнь это осталось, то, что в стихах где-то у меня написано, что “всех обожаний бедствие огромно”, то есть я не желала, никогда не могла никуда ходить, то есть вот сохраняла свою такую отдельность, и если это обожание, то это не значит, что надо стучаться в двери. Так я думала, и я была права.

Но надо сказать, что были какие-то мрачные силы и в институте, а тем более вне. Вот в первом фельетоне, в котором меня осмеивали, как-то и Панкратова с Харабаровым тоже касались. Вообще на них обратили внимание, потому что они задорно держались. Видимо, я потом думала, кто-то их запугивал и, в общем, портил их жизнь, но главное – их души, потому что вместо такой молодой и свежей дружбы все это превратилось в ничто.

 

Ярослав Васильевич Смеляков

Смеляков в моей жизни очень примечательная фигура. Когда мы познакомились, я была совсем молодая. Мне было, наверное, восемнадцать лет, я оказалась в Доме литераторов встречать Новый год среди взрослых. Все были хорошо одеты, я – бедно. Мне родители что-то сшили, какое-то зеленое платье, китайские туфли на высоком каблуке. Со мной сидел Смеляков, я уже многое про него знала и его знала, но, конечно, очень была молода. Наверное, в восемнадцать лет необязательно все такие молодые, но я была. Он выпивал, я тогда, конечно, нет. Я его спросила:

– Ярослав Васильевич, а вы что же, помните всех людей, которые были причастны к вашим злоключениям?

Он сидел три раза. И он сказал:

– Да. Показать тебе здесь?

Там было множество писателей, в зале этом новогоднем Дома литераторов. Он говорит:

– Вот этот, например, и вот этот, например, и вот тот.

Так он перечислил почти всех, кто там находился. Я схватила пальтишко свое серое с песцовым воротником – мама сшила, и в китайских туфлях пешком по снегу пошла на Старую площадь, где тогда жила, так была потрясена. А дальше – живи и думай.

 

Украденный черновик

Я вообще не старалась ранние стихи все публиковать, некоторые, может быть, были случайно опубликованы. Например, в первом фельетоне “Чайльд Гарольды с Тверского бульвара” в “Комсомольской правде” они процитировали украденный черновик, я это никому не предлагала:

Я их не предлагала ни для семинара, ни для обсуждения. Я им написала: “А где вы раздобыли стихи, которые цитируете? Это же мой черновик, не подлежащий никакой огласке, никакому исполнению”. Но никто мне не собирался отвечать. Все равно я понимала, что они делают. Это вызвало такой интерес читателей, публики – кто такая?

Второй фельетон “Верхом на розовом коне”, конечно, здорово помог некоторому вниманию публики, я стала понимать, что это уже успех, потому что написано, что какая-то, да, цветущая, между тем она “верхом на розовом коне” считает себя. А это у меня было такое ужасное стихотворение, но про лошадь, называлось “Конь”. Действительно про коня, которого я вблизи-то и не знала, но тем не менее. Но связано это было не только с каким-то стихотворением, – мрачность надвигалась. Дело в том, что это было то время, когда просвещенная публика вдруг очнулась от всеобщего мрака. Вдруг выпустили журнал “Литературная Москва”, потом появились “Тарусские страницы”, и все это очень коротко. Какие-то появились новые знаки, обольщающие знаки времени, но это было, как всегда, ошибкой, потому что это продержалось очень недолго, это превратилось в совершенный мрак.

 

Двусмысленный господин

Наш руководитель семинара Коваленков, такой двусмысленный господин, но он много помнил. Его посадили в ночь после смерти Сталина. Он с большим пристрастием ко мне относился, был влюблен в меня молоденькую, а я такие дерзости говорила страшные, какие-то пререкания с моей стороны, грубости или опасные шутки. Он однажды в присутствии всего семинара говорит мне:

– Скажите, прекрасная Белла Ахатовна, а вы какие панталоны носите, с кружевами или без?

Я, отвечая провокацией на провокацию, говорю:

– А вы не делайте вид, что вы этого не знаете.

Пробовал ухаживать и отрекся от меня в результате…

 

Фадеев

Помню, я уже студенткой была, пятьдесят шестой год, когда Фадеев застрелился. Я тоже однажды что-то ляпнула про Фадеева, тоже все грубости, дерзости, потому что идеализировать образ трудно, признать какое-то изначальное дарование можно, но вот эту страшную судьбу подписывать… Он же возглавлял Союз писателей, все аресты, все при нем. Причем пятьдесят шестой год, начали возвращаться те, кто уцелел в заключении. Тогда я какое-то детское что-то даже написала про Фадеева, но выкинула и никогда не вспоминала.

Ну, вот, дальше я выкинула и больше никогда не вспоминала. Конечно, гадость, не лезь не в свое дело. Но по-человечески понять можно.

 

Целина

После второго курса, когда был фестиваль молодежи, примерные, хорошие комсомольцы, как Фирсов, например, остались в Москве, а плохих на время молодежного фестиваля старались куда-то выслать. Ну вот мы – на целину, а я с удовольствием поехала, интересно было. Но наша целина была такая, не где урожаи какие-то, там никаких урожаев не было, мы строили в степи кошару. Женщина там была очень хорошая, студентка литовского происхождения Марите Глебоскайте, а я готовить ничего не умела. Там котел нужно было готовить на всю эту студенческую бригаду. Мы готовили, но никто не умел ничего, допустили какие-то растраты: нам никто не платил, считалось, что мы зарабатываем. Но студентов мы кормили, не жалели ничего – наплюхаем что дадут, что можно купить в магазине.

Директор этого совхоза, что был в отдалении, был ко мне расположен и даже выдал мне лошадь – продукты покупать. Я умела запрягать, супонь какая-то… Лошадь убежала, я ее привязывала к забору, изгороди такой, пробовала на нее взобраться, прежде чем ее запречь. У Пушкина – “запречь”: “Но знаешь: не велеть ли в санки кобылку бурую запречь?”

 

Станция Шира

Я же потом захотела вернуться в те места, где мы кошару строили, – станция Шира, совхоз им. Ленина. Я поехала одна и вот стала просить какой-то помощи в райкоме, чтобы доехать до того места. Дали грузовик. И вот мы поехали. А я уже хорошо водила автомобиль, имела права. Тогда полагалось при сдаче уметь и грузовик водить. Со мной занимался великий человек, пьяница, но великий абсолютно, Иван Иванович. У него был помощник Костя. Надо было грузовиком управлять, я все это сдала. Я помню, как надо было на газ нажимать ногой, и надо было знать, как грузовик устроен, и они меня возили на Солянку. Мы на Солянке ездили по каким-то переулкам. Все я знала и сдала на “отлично”.

И вот со мной поехал секретарь райкома, как выяснилось, бабник. У него фамилия какая-то партийная была, я забыла, не буду врать. Посреди степи озеро было соленое, двойное такое, восьмеркой, Беле называлось, по-моему. Степь огромная. И вот мы поехали, он за рулем, подъехали к этому озеру, он говорит:

– Давай купаться.

Я говорю:

– Как купаться, где, в соленом озере?

– Соленое не соленое, искупаться нужно. Давай, раздевайся, пойдем.

Я говорю:

– Ну, вы идите, я не пойду.

Он злился на меня, как-то обидно со мной разговаривал, сам разделся как идиот, остался в длинных трусах и пошел в озеро. А одежду бросил в кабину грузовика, ключи оставил в зажигании. Но не знал, с кем имеет дело.

От этого озера до дороги километров пять, а сама дорога – я не знаю, сколько километров, – от станции Шира до поселка Тергеш. Я осталась в кабине, он бросил одежду и отправился в озеро и стал что-то делать там в соленой воде. Ну, я подумала-подумала, развернулась и поехала в сторону дороги. Представляю, что он испытал, голый, посредине степи. Не голый, а в этих черных трусах. Я доехала до дороги, постояла там и вернулась. Какое-то благородство превысило. Он меня проклял.

– Да ты там, тьфу, ты думаешь, мне нужна вообще?! У меня просто жена в Сочи уехала.

Я сказала:

– Мне это все безразлично.

Мы поехали, конечно, он был за рулем. Доехали до этой станции Шира, где строили кошару, там все к черту заросло, никакой кошары уже не было. Все население местное было больно трахомой. Обратились к председателю совхоза, он меня помнил, он мне фазана тогда подарил, когда мы собирались уезжать. Он сказал:

– Нам не до этого, ничем помочь не могу, все больны трахомой. Началось с овец, все овцы погибли, теперь люди болеют.

Пустились в обратный путь. Несчастья этого райкомовца продолжались. Он вел грузовик, вдруг машина останавливается. Сидим. Он меня проклинает, я его. Я говорю:

– Слушайте, а ведь вы знаете, что с вами случилось?

Он говорит:

– С тобой может все что угодно случиться, я только и жду какой-то неприятности.

Я говорю:

– У вас ремень порвался вентиляционный.

А он и правда порвался. И вот мы там сидели, вдруг какой-то грузовик едет навстречу, он попросил помощи, а тот говорит:

– Что я могу сделать, у меня никакого запасного ремня нет.

А я тогда сказала:

– Вы поезжайте, мы еще недалеко отъехали, там совхоз Ленина, директор мне знаком, может быть, поможет чем-то.

И ждали-ждали. Прислали грузовик. Тоже потрясающе все это было.

Едем-едем дальше, вода кончилась в радиаторе. Вокруг никакой воды нет, ну как-то опять выпутывались.

Потом была огромная луна. Я смотрела на эту луну. Он говорит:

– Ну что, не видела? Небось, только в планетарии видела.

Мы всю ночь добирались, он меня ненавидел, проклинал все время. И тем не менее добрались до станции. Он меня проклял напоследок, я – его. Говорит:

– Наконец-то я от тебя избавился, будь ты неладна.

Я говорю:

– Вы привет жене своей передайте, когда она из Сочи вернется.

Ну, и плюнул в меня.

 

Проверка человеческой сути

Мой такой недолгий успех продолжался, пока Борис Леонидович Пастернак не получил Нобелевскую премию. В институте разразился скандал, да не только в институте, в институте только в малой степени. Всем объявили: этот писатель – предатель. Некоторые с легкостью подписывали обвинения, некоторые просто не понимали, о чем речь. Да, взрослые писатели, некоторые именитые писатели подписывали фальшивые проклятия Пастернаку. А мне просто сказали, что вот надо, совали эту бумагу… Хорошо, если уже в раннем возрасте человек понимает, что ты один раз ошибешься и потом всю жизнь, всю жизнь… Но мне и в голову не приходило ошибаться, я не могла этого сделать, это было бы так же странно, как, я не знаю, обидеть мою собаку или какое-то злодеяние.

Это касалось всех писателей, редко кому этого удалось избежать, то есть порядочные люди, конечно, так или иначе старались от этого уклониться как-то, хотя бы не замараться, сохранить свою опрятность, но некоторым это не удалось. Даже те мои сокурсники, те, которые ходили к Борису Леонидовичу, – Панкратов и Харабаров… В молодые годы и таких беззащитных людей очень легко пугать, портить какими-то мрачными силами, и вот их это, несомненно, коснулось. Растлевать слабые души – это очень удобно для вот этих обольстителей. Когда они подписали это тоже, то они сначала сходили к Пастернаку. Но это описано у Ивинской и вообще известно, как они пришли к Борису Леонидовичу как бы просить какой-то индульгенции, а он сказал, что, конечно, конечно, подпишите, иначе мне будет только хуже, горше, не надо, не усугубляйте моей печали. Ну, приблизительно так, но у Ивинской написано: “Потом он смотрел в окно, как они, взявшись за руки, резво побежали к калитке”.

Я совершенно их не бранила, я думала, да куда они денутся, в армию пойдут или что? Я думала, что они беззащитны в своем сиротстве, один из Сибири, другой откуда-то из Казахстана, и именно из-за их уязвимости на них и обратили внимание. Просто для себя вдруг, впервые для себя, я четко поняла: все мои страдания, горе – не сравнимы одно с другим. Но это такая первая проверка человеческой сути. Ведь все-таки, кроме метростроевской оранжереи с тропическим помидором, конечно, опыта было немного…

Бориса Леонидовича к тому времени я видела один раз, вот как я и рассказывала, но я уже, конечно, прочла довольно много, какие- то книги, и уже я знала, о чем речь, то есть я вспомнила, как он читал тогда, в этом клубе МГУ, как были эти дамы величественные, прекрасные дамы, непорочные совершенно, которых, наверное, больше на свете нет. И вот все это, то есть вот этот урок…

Надо сказать, что я с ними не поссорилась, никаким укором их не задела, то есть я понимала, что это еще по молодости, я понимала эту слабость, которая так легко поддается гнили и гнету. Они стали какие-то запуганные, все время таинственные, бросили мне какие- то вещи. Я им делала маленькие подарки – варежки, там, или носки, или еще что-то, они всё это мне бросили в лицо.

Некоторый страх владел и другими. И однажды, когда я сидела там, я уже жила тогда на улице Новоподмосковной, как она тогда называлась… я увидела, как остановился автомобиль. Я испугалась, потому что у меня была моя любимая собака, которая и была куплена на тот первый гонорар. Он долго со мной жил, и это навсегда оставалось и сейчас моей осталось трагедией – мысли об этой собаке. Вот я подумала, как он испугается, я подумала, что это за мной пришли. Но это как раз они и пришли. Они пришли и с каким-то таинственным видом, потому что не могли впрямую оправдаться, а я как-то и не желала слышать оправданий. В общем, мне навсегда, на всю жизнь, они стали совершенно чужими людьми. Но про себя я думала, потом я думала, что они не могли по-другому, я жалела, я понимала, что их исключат из института, возьмут в армию, они бездомные, сироты, но… Мне было как-то иначе. Их очень искушали, а меня – нет.

Ну, а меня что исключать из института?.. Я уже была на четвертом курсе. Но я просто со смехом, потом со смехом, хотя какая-то печаль… Вот когда я стала совсем одна, какая-то печаль, конечно, была. Но дело в том, что меня очень бодрила публика вокруг, – на миру и смерть красна.

 

Исключение из Литинститута

Исключали меня за Пастернака, а делали вид, что за марксизм-ленинизм. Я, естественно, не поспевала по этому предмету. У нас была преподавательница по диамату, а у нее был диабет, и я однажды перепутала диамат и диабет. Это диалектический материализм – диамат. Ну, мне тогда засчитывалось это как цинизм. Да нет, я не знала, я не хотела обидеть. “Каким-то диабетом вы называете учение…”

Мне прислали для последней переэкзаменовки преподавателя из Института марксизма-ленинизма, он был человек армянского происхождения и какой-то профессор. Он пришел для испытания, целая толпа студентов у двери стояла, мы три часа беседовали. Первый его вопрос был, конечно, про Пастернака, почему я не подписала. Я сказала, а я, честно, тогда еще не читала “Доктора Живаго”, я сказала:

– Я же роман “Доктор Живаго” не читала, но это мой любимый поэт, как же я могу такое преступление совершать, это же против совести моей. И против поэта воздействовать вообще для всякого вредоносно.

Он говорит:

– Впрочем, я по своему предмету.

Я говорю:

– Ну, попробуйте.

Он спрашивает:

– Что Мао Цзэдун сказал про рабочее движение?

Такой вопрос. Я так бодро отвечаю:

– Что рабочее движение есть прогрессивное, ведущее учение для всех.

Он говорит:

– Ну, что-то вы знаете.

Я говорю:

– Вы думаете, я это читала? Я сейчас это придумала.

В общем, это все приближалось к окончанию очень быстро, такие были вопросы, в этом же роде. Потом он говорит:

– Я все понял, никакой удовлетворительной оценки я поставить не могу. Я вижу, вы человек способный, но если бы вы занимались не день перед экзаменом, а семестр бы тщательно занимались, то еще можно было бы разговаривать, а вы явно пренебрегаете всем.

Я прекрасно знала, что уже исключена, что все это затем, что исключать надо, а как-то сформулировать сложно. Но меня это почти веселило, а тут висели два положенных портрета – Маркс и Ленин. Я говорю:

– Если бы я занималась хотя бы неделю вашей наукой, мой портрет бы висел между этими двумя.

Он сказал:

– Я вижу, вы неисправимы, но это довольно опасные шутки.

И на этом закончилось. Этот ответ был довольно знаменит в ту пору.

И меня привели к директору, Серегину Борису Николаевичу, который уже объявил мне об исключении. И я смотрела – он неграмотный, темнолицый какой-то, однорукий… Если речь заходила о Достоевском, он Неточку Незванову называл Наточкой Незвановой, чудовище такое. Он сказал:

– Мы тебя, конечно, исключим, но если ты два года поработаешь на производстве, как советские люди, то мы через два года посмотрим.

Я говорю:

– Насколько я знаю, у нас с промышленностью и так не очень хорошо, и уж мое участие ничего там не может исправить. Я лучше чем-нибудь другим буду заниматься, я же что-то делаю, пишу, перевожу.

Он говорит:

– Вот-вот, вот оно.

Ну, и подписал, значит, исключение. Какие два года, чего тянуть? Но я на него смотрела, и мне лицо его казалось каким-то, какая-то желтизна в нем, болезнь и слабость вообще. Я думала: “А жалко его”. Это правда. Вот когда я его вспоминаю, я думаю, по-моему, жалко. А наверное, так вот поживешь, как они, действительно пожелтеешь.

А после этого я вышла на Тверской бульвар, я и до сих пор с нежностью бульвар-то вижу, и зла у меня никогда против них не было, никогда.

 

“Всех обожаний бедствие огромно”

Про Бориса Леонидовича уже после исключения меня из института. Это описано мною, как я еще раз его увидела и как опять подтвердилась моя формула “Всех обожаний бедствие огромно”.

Я была исключена из института, и меня какие-то старшие какими-то уловками пристроили в Дом творчества в Переделкине осенью пятьдесят девятого года. И вдруг я увидела Бориса Леонидовича. Он пришел в контору, которая до сих пор, по-моему, есть. У них тогда не было телефона, и он пришел звонить. И опять меня поразило его лицо. Он не знал про исключение, ведь я к нему не ходила, это они ходили, вот все ходили – и Вознесенский ходил… Но я никогда не ходила. И вдруг, луна сияла, я увидела это лицо, неимоверное лицо. Оно и правда неимоверное, но кто любит это лицо, может, конечно, утешать себя лицом Евгения Борисовича, очень похожим, и его голосом. Но его необыкновенная мягкость, доброта. Я поняла, что он идет звонить, а я стояла у порога, и я отступила. Но что-то его заинтересовало, я не знаю. Он вгляделся в меня. Но его лицо и голос… Я смотрела на его лицо, совершенно очарованная, и ничего не сказала, но ведь я могла сказать. Я только поклонилась и сказала:

– Здравствуйте.

Он с каким-то добрым и живым любопытством смотрел на меня. Была осень. Ему еще оставалось время. Он еще потом поедет ненадолго в Грузию и умрет, как известно, в мае. И вот так нежно и так ласково сказал. Этот голос исходил из недр, которые неспроста родятся, неспроста звучат. Он всмотрелся в меня, что-то ему напоминало, наверное, ему все же говорили про мое исключение, но я ничего не говорила, хотя уже давно была вне института, то есть с весны. Как раз к дню рождения исключили. И он сказал:

– Мне, да, да, мне о вас рассказывали, и я вас сразу узнал.

Но, может быть, это была необыкновенная галантность, доброта, ему всегда присущая.

– А скажите, почему вы никогда не зайдете? Подчас у нас бывают милые, интересные люди.

Меня так поразило, что он сказал, что бывают какие-то еще интересные люди.

Ничего я не говорила, смотрела на него, смотрела. Так один раз в жизни смотрят, ведь я больше его не увижу. Он был в этом синем плаще, в этой кепке. А я уже читала, уже читала, но и бедствия его уже были безобразны. Но он был мягок, ласков вот этой осенью, хотя уже надвигалось все на него, то есть на него и на Ивинских. Мало надо, чтобы увидеть такое безукоризненное величие, такое простодушие. А еще вот это: “Почему вы не заходите? У нас бывают иногда милые, интересные люди. Приходите завтра”. Я потом описала это: “Я не пришла ни завтра, ни потом”.

С этим обожанием к Борису Леонидовичу было связано много моих сюжетов, все, что могло коснуться причиненной ему обиды, сказывалось целым печальным событием в моей жизни, и этих случаев было очень много.

 

Такие облики не исчезают

Евгений Борисович жил во времянке и не любил собираться. В день смерти Бориса Леонидовича все приходили, а он как-то неохотно появлялся, пребывал с детьми и с Аленой во времянке. Я не знаю, как сам Евгений Борисович, у него были чудесные дети: Боря, Петя, младшая Лизочка, теперь я и не знаю, сколько ей лет, хорошая девочка. Прошло сколько лет, они ведь уже немолодые люди, есть дети, фамилия существует, сходство существует, такие облики не исчезают. Про Евгения Борисовича Лидия Корнеевна сказала:

– Как же Женя на вас похож.

А Борис Леонидович ответил:

– Разве Женя красивый?

Женя же очень похож и говорит как-то похоже.

 

Сергей Сергеевич Смирнов

Когда меня из института исключили, Сергей Сергеевич Смирнов меня стал уговаривать приехать поговорить. Я отказывалась сначала, а Сергей Сергеевич очень настойчиво мне звонил и предлагал увидеться. Я говорю:

– А что вы хотите?

Он говорит:

– Я хочу вам помочь, потому что вы можете пропасть.

Это потому, что из института исключена. Это было известно. Кто я? Никто. Тунеядец? И я к нему поехала.

Я пришла к нему в кабинет в “Литературной газете” и говорю:

– Что вы предлагаете мне? Я верю, что вы можете помочь мне, но в чем?

Он говорит:

– Вы можете подлежать непониманию постоянному, и это может быть для вас даже опасно. Почему эти люди, которые заведуют всем, так нечувствительны к одаренным людям, талантливым?

Я говорю:

– Почему же, наоборот, они очень чувствительны, они замечают признаки одаренности и начинают затравливать этого человека. Почему же это нечувствительность, очень даже чувствительность. Для них это подлинная опасность – такие своевольные люди. Ну, не будем меня преувеличивать, но это так.

Он был необыкновенно милостив и стал говорить:

– Понимаете, вы, несомненно, такой человек, который нуждается в защите. Из института вы исключены, вы, наверное, пишете, но никто же вас не печатает и не будет печатать. Вот, может быть, вы знаете, у нас есть “Литературная газета в Сибири”, там можно работать внештатным корреспондентом. Если бы вы поехали, вам бы это много дало. И, кроме того, это будет для вас выход.

И он меня уговорил.

Андрей Смирнов, режиссер, сын Сергея Сергеевича, этот рассказ очень ценит, потому что это мое очень хорошее вспоминание о Сергее Сергеевиче. Человек он, может, и непростой, но очень важный такой. Он прославился, уже был знаменитый, потому что написал про границу, когда война началась, “Брестская крепость”, и это как раз было восхваляемо. А он был главный редактор “Литературной газеты” и возглавлял Союз писателей Москвы.

Потом, когда Андрей Смирнов Бунина изображал, мне очень все это не понравилось. Там у них еще сценаристка такая была, Дунечка. Может, она и талантливая. Я ей даже что-то дарила, кольцо. Потом очень разочаровалась. Это все из-за Бунина. Это какой-то вздор.

 

“Литературная газета в Сибири”

Я вылетела в Иркутск, как и некоторые другие практиканты-журналисты. Вторая группа уже была там. “Литературная газета в Сибири” начинала в Новосибирске, потом перемещалась в вагоне. На вагоне было написано, вывеска такая: “Литературная газета в Сибири”.

Моя группа была хорошая, но ко мне с предубеждением относились. У них наслышка была обо мне какая-то непонятная: из института исключена, наверное, какая-то такая капризная, фифа. Но ничего подобного. Возглавлял эту группу бывший партизан-писатель, какие-то там были женщины, был завхоз при этом, и вот он все мне стал выдавать: какой-то комбинезон, каску. Сказал: “Я вам лошадь раздобуду”. Меня все возлюбили. Часть эту группу покинула, не могла выдержать, а я до победного конца.

И конечно, меня многое поразило. Кузбасс, Новокузнецк, бывший Сталинск, – все это я видела. У меня стихи такие были – воспевание сталевара, красота, тяжелейший труд. Но наивность, молодость моя меня как-то оберегали.

В каком-то городе я видела оранжевый дым, он мне казался очень красивым, а это было, видимо, азотное производство, “лисий хвост”. Вот им я любовалась.

Я видела, эти люди, эти несчастные люди собираются вокруг вагона “Литературной газеты в Сибири”, думая, что можно жаловаться. Они были все больные. В общем, я видела много горя, много человеческого горя. Тем не менее я продолжала трудиться. Про домну у меня было стихотворение, про сталеваров. Они после своей смены выходили измученные, хотели пить пиво, есть, а в магазинах ничего не было, никакой еды. А вот водки – пожалуйста. Ну, разумеется, я этим не интересовалась. Они ко мне хорошо относились, понимали, что это какое-то московское явление. Ну что же, я в комбинезоне, в каске, – что смехотворно. Но это я еще начала в газете “Метростроевец”, там, может быть, были какие-то поблажки.

 

“На сибирских дорогах”

Рассказ, который я очень ценю, это когда ездила с “Литературной газетой” в Сибирь, – “На сибирских дорогах”. Я помню, как я ездила по Сибири на машине, и я уже была в каком-то платьице, мать мне из Америки прислала, брюки я не носила. И у меня это очень хорошо описано, как я приехала, как Шера Израилевич Шаров со мной был, писатель, в рассказе он действует как Шура, такой нескладный человек, он сидел, ноги заплетал всегда и пил. Очень хороший. И вот он тоже со мной путешествовал.

И вот в райкоме мы стали просить какой-то помощи, чтобы доехать в нужное место. Встретили секретаря райкома Ивана Матвеевича и его помощника Ваню, в рассказе так и есть. Они измученные были, а я показывала удостоверение, что я корреспондент. Я стала просить их:

– Ну как же, мне надо добраться, у меня командировка, удостоверение.

Они были измученные, у них были красные глаза от недосыпа, потому что огромные степные районы, уборка, они этим должны были заниматься, но повезли нас.

У Шеры было задание археологов найти, а у меня – хакасского знаменитого сказителя, певца.

Искали мы девять человек археологов по огромному пространству. Девять археологов один однорукий возглавлял. Это подробно описано в рассказе, который у меня назывался “Лето, полное невзгод”, что ли. Но Мери Лазаревна Озерова сделала “На сибирских дорогах”. Рассказ хороший.

И вот все-таки секретарь и его помощник поехали с нами. Их образ очень положительный, хорошие, добрые люди, измученные, усталые от этого труда. Мы все искали этих археологов, а заехали в баню по дороге. Они в мужскую баню, а я в женскую. И там голые женщины мылись, в основном железнодорожные рабочие, и, когда я явилась, они так надо мной смеялись. Они знали, что какая-то московская, и говорили:

– Эх ты, какая белая-то. Ну, побудь с нами, мы на тебя быстро черноту наведем.

Хорошо относились, я стеснялась, но они хорошо относились и смеялись надо мной.

Потом мы сели в “ГАЗ-69” и поехали, все археологов искали. В результате мы их нашли, но очень долго искали. А хакасский знаменитый сказитель, певец, которого я искала, ушел на медведя охотиться. У них так можно было. В результате характер этих хакасов описан. И этот инструмент, на котором сам главный сказитель играл, а брат его назвал “чатхан”. И там легенда была, это брат исполнял, про богатыря, которого звали Кюн-Тенис. У него был красный кафтан на девяти пуговках, и все это было мною описано и воспето.

А еще, когда по дороге ехали, хакасская природа такая мощная – то степи, то лес. Ехали, вдруг под машиной что-то хрустнуло, и Ваня, младший, заместитель Ивана Матвеевича, сказал:

– Эх, бедный бурундучишка.

Остановил машину, говорит:

– Нет, уцелел бурундучишка, это цветок с таким мощным стеблем попал под колесо машины.

Когда мы нашли археологов, они бросились к нам с расспросами: “Что в Москве?” Они долго в Сибири были, у них работа такая. И вдруг я смотрю – где Иван Матвеевич и Ваня? А их нет. Они увидели, что мы достигли цели, и уехали.

Вообще рассказ очень хороший. Он сразу был напечатан, из-за Сергея Сергеевича, конечно. Я приехала, и такие сплошные удачи. А может, относительные.

Кстати, стихотворение “О, еще с тобой случится все, и молодость твоя…” – это не прямое посвящение, но Шере Шарову. Ему очень нравилось это стихотворение.

Вот, вспомнила только сейчас Шеру Шарова, мы дружили, вот я ноги заплетаю тоже и вспоминаю, что он так сидел. Старый человек еврейского происхождения, очень хороший, и писатель, по-моему, хороший. Там мы ездили с ним, и он описан в рассказе. Он это прочел, ему страшно не понравилось, потому что он понял намек на питье.

 

Made in USA

Сергей Сергеевич устроил скандал, не в Союзе писателей, а вообще скандал, потому что его положение было уже величественное: и “Литературную газету” возглавляет, и секретарь Союза писателей. Собрался секретариат Союза писателей. Там были все: Расул Гамзатов, Берды Кербабаев, ректор Литературного института, все секретари, много их было. А меня Смирнов просил:

– Вы только как-то поскромней так. Не надо при них курить, и одеться очень скромно надо.

Я помню, мать мне все время посылала посылки из Америки, разоделась я, на каких-то каблуках туфли, юбка, шитая блестками. Конечно, курить я не курила, а все-таки одета была нарядно, может быть, вызывающе нарядно.

Еще в институте их раздражало, что я одеваюсь необычно. Мать прислала мне красивейшее красное пальто из Америки, пуговицы сзади. Они на меня нарисовали карикатуру: значит, на моем “москвиче” было написано “made in USA”, из головы у меня “made in USA”, и на пальто с пуговицами сзади – “made in USA”. Карикатура. И там был один человек, преподаватель по театру, и, видимо, он пережил космополитизм и все, потому что он увидел карикатуру и заплакал. “Made in USA” – из головы висело объявление.

 

Диплом с отличием

В институте меня восстановили на четвертом курсе, с которого исключили, после большого пропуска, пока я в Сибирь ездила. И при восстановлении в институте Всеволод Иванов, когда Захарченко говорил про меня что-то положительное, но развязно, сказал:

– Как вы смеете! Это не просто какая-то хорошенькая женщина, это поэт.

Вдова Всеволода Иванова, Тамара Владимировна, такая изумительная была, мать Комы Иванова. Ей Борис Леонидович когда-то подарил куст белой сирени, который может недолго цвести. А у нее цвел, цвел, она так дрожала над ним. Там калитка вела к даче Пастернака. Тамара Владимировна была очень надежной, очень преданной. В ней очень много достоинств. А властная – это хорошо, иначе нельзя противостоять тому, что происходит.

И вот Смирнов Серегину сказал:

– Да что это такое, почему, как талантливый человек, его начинают исключать, травить, как-то издеваться. Надо спасать молодых, и учить, и отличать талант, который нуждается в защите, от того, кто не своим делом занимается.

Ну, вот так приблизительно. И я защитила диплом. Диплом с отличием получила.

 

Поразительно, что наши с Беллой судьбы соотносились и в детстве, во время войны. В какой-то период они совпали и с биографией Василия Аксенова, который тоже тогда – в 1942 году – жил в Казани. Это было страшное для всей страны время. Казань не была исключением. Сейчас, когда я перечитываю эти страницы, то удивляюсь прямому совпадению.

 

Начало войны

Летом 1941-го мы с мамой Анелью Алексеевной Судакевич, бабушкой Жозефиной Владиславовной Косско и двоюродным братом Аликом Плисецким жили в Тарусе. Известие о начале войны я воспринял со взрослой серьезностью и помрачнел вместе со всеми. Интересная деталь, которую я сейчас вспоминаю: мы мальчишками, играя в войну, всегда (до июня 41-го) сражались с условными врагами, которых обозначали как англичан, а воевали против них в союзе с немцами. Так детское сознание преломляло отзвуки политической пропаганды, доносившиеся до нас по радио и от взрослых. Сейчас мне эта маленькая деталь представляется весьма важной – она непредвзято отражает подлинную атмосферу времени.

Уже через много лет после войны я листал по какой-то надобности журнал “Огонек” за 1941 год. Он очень любопытен тем, что в номере, который вышел 25 июня 1941 года, на четвертый день после начала войны, на обложке помещен военный рисунок Бориса Ефимова с лозунгом “За Родину! За Сталина!”, но номер обновлен не полностью – под рубрикой “Календарь «Огонька»” помещены заметки, посвященные Лейбницу, Дидро, Шеридану в связи с какими-то их юбилеями. А рядом – текст выступления по радио заместителя председателя Совнаркома, наркома иностранных дел В. М. Молотова о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Сталин перепугался и в первые дни войны ничего не мог вымолвить и только 3 июля выступил по радио. Как у нас представляли себе предстоящую войну, видно по развороту журнала – на рисованной картинке изображена военная сцена: закрытый дымом горизонт, и видны только очертания каких-то всадников с шашками.

Через несколько дней после начала войны мы выехали в Москву сначала на автобусе до Серпухова, а потом на поезде. В Серпухове я пережил первую воздушную тревогу с завыванием сирен, предупреждающих об опасности, с пребыванием в каком-то подвале, куда нас всех загнали. На улице светило солнце, было жарко, а в подвале сыро и темно. Когда мы вышли оттуда, я увидел запомнившуюся до сих пор картину: посреди пустой привокзальной площади стояла запряженная лошадь с телегой, на которой почему-то лежали на соломе куски льда, лед отчаянно таял, но никто не обращал на это внимания.

До эвакуации мы прожили в военной Москве около двух месяцев. Оказавшись в своей квартире, мы вынуждены были по два-три раза в день спускаться в бомбоубежище при доме, где все сидели на лавках, поставленных по стенам, и пережидали налеты. Слышались глухие взрывы, и те, кто сидел рядом со мной, определяли, где взорвалась бомба и насколько близко это могло быть от нашего дома.

Когда звучал отбой, за мной приходил отец, который во время налета вместе с другими дежурил на крыше, чтобы тушить зажигательные бомбы. Их нужно было бросать в ящики с песком или в бочки с водой. Поскольку в нашем доме, на улице Немировича-Данченко, 5/7, жили артисты московских театров, то они и дежурили на крыше. Отец забирал меня из бомбоубежища и торопил подняться в нашу квартиру на шестом этаже, и мы смотрели в окно на зарево пожаров, вспыхнувших во время налетов, и старались определить, куда попала бомба.

Но бывали неожиданные ночные воздушные тревоги, когда мы по какой-либо причине не успевали спуститься вниз, и тогда удавалось в окне видеть перекрестья прожекторов, упиравшихся в облака в поисках вражеских самолетов, и наблюдать очереди зенитных пулеметов с трассирующими цепочками пуль, летящими в предполагаемую цель, скрытую за облаками.

Повсюду в небе можно было видеть аэростаты, служившие защите воздушного пространства над городом. На нашем доме, одном из самых высоких в Москве, стояли зенитки, и было хорошо слышно, когда стреляли именно они, и это придавало нам – мальчишкам – какую-то гордость соучастия.

Московские бульвары были уставлены газгольдерами, казавшимися мне гигантскими. Газгольдеры – это длинные баллоны с водородом, которым заправляли аэростаты. Помню, газгольдеры лежали на Тверском бульваре, прямо возле памятника Пушкину. Вокруг стояла охрана, и всюду были зенитки.

Все окна домов были заклеены полосками бумаги крест-накрест, чтобы защитить стекло от удара взрывной волны, а к вечеру город погружался в совершенную тьму, потому что было строжайше предписано соблюдать затемнение и окна закрывали плотными шторами.

И еще я помню, что колонны Большого театра были загорожены фанерными щитами, расписанными, как фасад жилого дома, чтобы сделать силуэт здания неузнаваемым.

Как сбивали самолеты в лучах прожекторов, я не видел. А вот Белла видела, она вспоминает об этом в стихотворении, посвященном событиям 1941 года.

 

Отъезд в эвакуацию

В сентябре вместе с коллективом Большого театра мы – я, мама и бабушка – выехали в эвакуацию. Всех погрузили в теплушки – вагоны для перевозки скота, двери которых выдвигались сбоку до середины, закрывая входной проем, и оставались только маленькие оконца в дальних концах вагона для света и воздуха. Люди располагались на полу и на своих вещах: тюках, чемоданах и ящиках. Мы ехали в Куйбышевскую область, до станции Кинель-Черкасы – конечной точки нашего путешествия. Поезд шел очень медленно все время, останавливаясь и пропуская составы с войсками и техникой, двигавшиеся в сторону фронта.

Во время остановок, происходивших в разное время, заботой обитателей вагона было найти уборную на полустанке, достать кипяток. Состав, как правило, стоял на путях, которые были далеко от перрона. Расписание отсутствовало, и все рассчитывалось на глазок, “по чувству”. Особенно это опасно было в ночное время. Как только поезд останавливался, люди пролезали под вагонами и бежали на станцию за кипятком. Самое главное было не отстать от поезда, который мог тронуться в любую секунду. И все время возникали безумные гудки паровозов, и люди вздрагивали. Мой двоюродный брат Алик, который ехал с нами, дрожал от этих постоянных гудков и свистков и зажимал уши руками. Восемь дней длилось это путешествие до Куйбышева и еще день до Кинель-Черкас.

 

Кинель-Черкасы

Когда мы прибыли в Кинель-Черкасы, нас поселили в какой-то избе, в которой мы и жили вместе с ее хозяевами. В эвакуацию поехала бо́льшая часть нашей семьи, которая, правда, не существовала как единое целое, а состояла из двух. В одной из них был мой дедушка по линии отца Михаил Борисович. Его я хорошо помню, он был уже преклонных лет и умер в Кинель-Черкасах, где его и похоронили.

Время пребывания в Кинель-Черкасах мне очень памятно. Тяжелое время. На центральной площади на столбе были смонтированы четыре квадратных раструба громкоговорителей, направленных в разные стороны. По ним передавались сводки с “театра военных действий” – в начале войны еще существовала подобная терминология. Сводки были удручающими.

В беспролазной грязи на площади стояла мрачная толпа людей в ушанках, платках, тулупах, валенках с галошами и понуро слушала известия с фронта. Радио хрипело, в ушах стоял голос Левитана: “В целях выравнивания линии фронта… отошли на заранее подготовленные позиции”.

Мы все это слушали и обсуждали. Кругом была ужасающая темнота, есть нечего, света не было почти никакого. Такая жизнь на крошечные деньги. А кстати, купить все равно было практически нечего. Стояли длинные очереди в магазины с чудовищной карточной системой. Весной мы вскопали какие-то грядки, росла какая-то зелень. Как-то жили, меняли что-то на что-то.

Первые дни нашего пребывания в Кинель-Черкасах совпали с уходом в армию молодых людей, достигших призывного возраста. На площадь съехались сотни телег, на которых привозили из окрестных сел новобранцев. Их провожали близкие. Стоял оглушительный вой, голосили матери призывников. Этот звук иногда перекрывался еще более высокими нотами визга какой-нибудь впадавшей в отчаяние женщины, создавая контрапункт нестройному горестному хору. Этот вой стоял сутками, пугал меня и одновременно манил на площадь.

Начало занятий в школе было для меня трудным. Я по развитию превосходил даже второклассников сельской школы. Но не имел некоторых навыков, которыми должен был владеть первоклассник. И мое положение мучило меня этой раздвоенностью. Мне очень помогала моя бабушка Жозефина, замечательная просвещенная женщина.

Бабушка всегда держалась героически, не обращала внимания ни на что, жила духовной жизнью. Подарила мне книжку Брэма, она есть у меня до сих пор. Прививала мне любовь к животным, пыталась приобщить к польской культуре, научить польскому языку, а я, идиот, хотел быть как все мальчишки, как все.

Бабушка восхищалась стихами Элизы Ожешко и читала мне их по-польски. А я сам прочел по-русски всего Сенкевича – “Огнем и мечом”, “Потоп”, “Пан Володыевский”, “Камо грядеши”. Это она мне подсовывала книжки, которые меня так волновали. Герои Сенкевича были моими героями, я их до сих пор люблю, особенно пана Заглобу. Они все пили “мед”, и, помню, я тогда старался выяснить, что это такое, что это за мед, от которого “голова была светлая, а ноги не шли”. Многого я тогда не понимал, но запомнил, что герой “Камо грядеши” Петроний умер от отвращения к жизни.

В Кинель-Черкасах мы пробыли до лета, а потом, в поисках более подходящего места жительства, отправились через Куйбышев в Казань. Мама в то время была в процессе развода с отцом, что очень осложняло нашу жизнь. Но тем не менее он старался нам помогать и пытался устроить нам жилье в Куйбышеве. Но пока этого не произошло, мама решила отвезти меня и бабушку в Казань, потому что считалось, что там жизнь лучше. Мы поплыли из Куйбышева на пароходе по Волге.

 

Голод в Казани. Куйбышев

В Казани жила в эвакуации родная сестра мамы тетя Соня – Софья Алексеевна (ей в 2015-м исполнилось сто шесть лет). Доктор наук, одна из основателей пищевой промышленности в стране, она в телогрейке работала на лесоповале. Интеллигентов гнали туда как заключенных, давали им пилы и топоры, и они в безумный холод, по колено в снегу, пилили огромные деревья, стараясь выполнить план.

Мама уехала обратно в Куйбышев, а я остался с бабушкой и тетей Соней. Мы приехали в Казань в надежде, что там нет такого голода, как в Кинель-Черкасах. Но в Казани тоже был жесточайший голод.

Я пошел в школу, холодную и убогую. Это было начало третьего класса, я абсолютно ничего не понимал, потому что перепрыгнул через класс из другой школы, разная среда, разные дети… Увидев у мальчика за соседней партой книгу, обернутую в бумагу с надписью от руки:

хрест-

ома-

тия,

я решил, что это религиозная книжка. Я не знал, что такое хрестоматия. С ужасом смотрел на незнакомые книжки в ледяном классе, где было сорок человек.

Незабываемым впечатлением остались картины похорон детей, умерших от голода. По главной улице Казани, которая, конечно, носила имя Ленина, шла бесконечная вереница похоронных процессий. Эта вереница двигалась то маленькими группами по четыре-шесть человек, то более крупными – человек до двадцати и с небольшим оркестром, а иногда проезжали грузовики с обтянутыми красным кумачом бортами и черными лентами по краям кузова. Там находилось человек десять, и еще человек десять шли сзади.

Умерших детей несли в маленьких гробиках, которые люди держали внизу на вытянутых руках. (А не так, как мы видим теперь на многолюдных похоронных процессиях – на плечах, да еще когда по восемь человек помогают друг другу в этой скорбной церемонии.) Траурные процессии двигались не посредине улицы, а сбоку, вдоль тротуара. Шли в основном женщины и несли открытые гробики с детскими фарфоровыми личиками, совершенно сохранными, отчего они казались кукольными. Конечно, детские страхи мешали мне вглядываться в эти личики, но их фарфоровая опрятность, какие-то кружавчики вокруг лиц и на головках делали их игрушечными, нестрашными, а люди шли сурово, без слез. Поскольку похоронные процессии двигались нескончаемым потоком и было много красного цвета, да и маленькие оркестры проходили своей чередой, все это казалось мне какой-то демонстрацией. Тех, кто шел, как я, навстречу движению, было гораздо меньше.

Как потом оказалось, мы с Беллой были в эвакуации в Казани в одно время. Воспоминания о Казани всегда жили во мне. Я никогда не стремился их выразить, но строки Беллы о надвигавшейся гибели перевернули мое сознание и заставили сопоставить наши впечатления тех лет. В Казани я страдал от голода, как и она. Я на четыре года старше Беллы, но мои ощущения близки к ее переживаниям.

Дом в Казани я ясно помню. Он был теплый, очень хороший, с хорошей хозяйкой, и там была собака Негри. Главное, что была собака. Я хочу увековечить ее память. Это был доберман-пинчер, удивительная собака, которая меня полюбила. Хозяйка рассказывала, что она просто трепетала у окна, ждала меня и мгновенно узнавала мои шаги. Я ее очень полюбил и с тех пор обожаю собак.

В Казани мы прожили три месяца, а потом вернулись в Куйбышев, потому что мой отец, Асаф Михайлович Мессерер, был тогда художественным руководителем балета Большого театра, который уже начал давать спектакли в этом городе.

Почти весь коллектив театра был размещен в 81-й школе. Это было причудливое существование: классы были перегорожены занавесками, там ютились представители разных театральных профессий. По утрам можно было услышать голоса распевающихся певцов, звуки трубы или скрипки или увидеть балерину на пуантах, которая в коридоре занималась у импровизированного балетного станка, держась за водопроводную трубу. В воздухе царило ощущение какой-то повышенной нервозности, общего возбуждения.

В городе и особенно на рынке было много хулиганов и воров. И ходить туда было небезопасно. Все время распространялись слухи о том, что какой-то актрисе, пришедшей туда за покупками, бритвой сзади разрезали шубу сверху донизу (как говорили тогда, “бритвой пописа́ли!”).

Но даже мое неопытное зрение ребенка улавливало смешные сцены. На рынке у местного фотографа стоял на растяжках коврик, на котором были нарисованы почему-то египетские пирамиды, пальмы в пустыне и сияло солнце. В середине этого коврика была проделана дыра, куда можно было сзади просунуть голову прямо в ушанке, потому что на улице стоял сорокаградусный мороз, и получалось красное от мороза лицо в ушанке на фоне древних пирамид и палящего солнца.

Нескольких ведущих солистов Большого театра разместили в коммунальных квартирах в центре города, недалеко от здания местного театра, где обосновался Большой театр со своим репертуаром. Получили там жилье и мы.

Прямо рядом с нашим домом шло какое-то секретное строительство, и бесконечной вереницей день и ночь туда ехали пустые грузовики, а обратно возвращались, уже наполненные землей. Как потом стало известно, это сооружали бункер для товарища Сталина на случай его переезда в Куйбышев.

 

Большой театр в эвакуации

Отец проводил в театре все время – кроме того, что он руководил коллективом, у него была возможность ставить балеты как постановщику. 14 декабря 1941 года состоялся первый спектакль “Лебединого озера” – хореография Александра Горского и Асафа Мессерера. Отец был не только постановщиком, но и исполнителем партии Принца. Потом им был поставлен балет “Тщетная предосторожность”, где он исполнил главную партию Колена.

Художником обоих спектаклей был Петр Владимирович Вильямс, оказавшийся нашим соседом по коммунальной квартире. В этой квартире, кроме нас с мамой, проживали еще две семьи: Петр Владимирович со своей женой Анусей и знаменитая арфистка Вера Георгиевна Дулова с мужем, певцом Большого театра Александром Батуриным.

Когда я заглядывал к Петру Дмитриевичу, меня все там поражало: он делал эскизы костюмов к спектаклям на длинных-предлинных картонах, причем сразу всех персонажей он писал маслом. Он был замечательный художник, создавший известный портрет Мейерхольда. Может быть, встреча с ним в ранние годы как-то повлияла на мой выбор профессии? Помню эскиз, где был пруд и отражение деревьев в воде… Меня потрясала красота отражения. Так я делал первые шаги в художественном восприятии жизни.

Вильямс был изумительный художник, дивный, тончайший… Я отслужил его памяти. По моей инициативе фрагменты его декораций, вернее, гигантские задники – метров шестнадцать на двадцать – включили в выставку “Художники Большого театра за 225 лет”. Я повесил их в московском Манеже между колонн. И всю жизнь помню его доброту и ласку.

Из той жизни помню еще, как нам после ужасного голода стали присылать американскую свиную тушенку. Мы ели ее со свежим хлебом, отламывая маленькие кусочки, это был праздник жизни. Вот в этой обстановке шли спектакли балетов Большого театра. Жизнь длилась…

Из-за стены целый день слышалась арфа, играла Вера Георгиевна Дулова. Вера Георгиевна – гений арфы, но и ей надо было зарабатывать на жизнь. По вечерам ее приглашали на какой-нибудь номерной завод. Мы видели, как приходили два здоровых мужика, брали арфу на плечи, и золотая арфа плыла под снегом по ночному Куйбышеву. Машин не было, двое работяг несли арфу, Вера Георгиевна шла за ними следом на военный завод, который выпускал снаряды. Когда она приходила, смена не прерывалась, люди продолжали работать, а Дулова своими пухлыми ручками перебирала струны арфы, и над цехом неслась божественная музыка…

Номерные заводы платили большие деньги за концерт, потому что люди там работали круглые сутки, и их надо было как-то умиротворять, поддерживать, ведь они трудились день и ночь, день и ночь, в три смены. Одни спали полночи, вставали, потом другие ложились на эти места, спали и снова вставали к станкам, это была страшная круговерть военной действительности. Не знаю, что играла Вера Георгиевна тогда, но в памяти осталась ее золотая арфа, плывущая по ночному Куйбышеву под снегом, падающим с черного неба, мимо домов с заклеенными крест-накрест окнами…

Сейчас, когда я бываю в поликлинике Союза театральных деятелей, то вспоминаю Веру Георгиевну, потому что там в вестибюле сидит арфистка, которая играет, отвлекая пациентов от мрачных мыслей и звуков бормашины. Особенно эффектно она выглядит во время эпидемий гриппа, так как половина ее лица закрыта марлевой маской. Завладеть ее вниманием мне удалось только репликой, что я хорошо знал Веру Георгиевну Дулову.

Близился конец эвакуации. В начале 1943 года Большой театр и вместе с ним мы возвратились в Москву.

 

Возвращение в Москву

В конце 1943 года я начал снова ходить в школу, уже московскую. Время было очень тяжелое. Здание плохо отапливалось, классы были переполнены: в маленькую комнату набивалось больше сорока человек. Учителя часто менялись, и мы всегда с неприязнью встречали новые лица.

Но подлинной моей страстью стала игра в футбол, которому я посвящал все свободное время после уроков. В те минуты, которые мы урывали до начала учебного дня или во время перемен, игра вспыхивала с неистовой силой прямо на школьном дворе, хотя по размерам он был значительно меньше футбольного поля. Мяч достать тогда было невозможно, и мы играли или консервной банкой, или клизмой с отрезанным кончиком, или просто тряпкой, в которую заворачивали какие-то мелкие предметы. Но наша наивная детская страсть к игре торжествовала, и мы влетали в класс после звонка безумно разгоряченными и находились всем своим организмом еще в игре, а уже надо было перестраиваться и извлекать квадратный корень из какого-нибудь числа.

Мое детство строилось на контрастах. Я проводил много времени во дворе среди оборванных и хулигански настроенных сверстников, просто-напросто дворовой шпаны. А параллельно шла совсем другая жизнь – среди встреч с удивительными людьми.

Чрезвычайно яркими впечатлениями были поездки в мастерскую Владимира Александровича Александрова, главного художника Бюробин (бюро обслуживания иностранцев) – туда брала меня с собой мама.

В суровое военное время в мастерской собирались дипломаты стран союзников, соответствующие работники нашего Министерства иностранных дел и так называемая творческая интеллигенция. Гости пили коктейли, беседовали, гуляли по мастерской, официанты разносили бутербродики с икрой, пока все дружно не отправлялись в кинозал смотреть какую-нибудь диковинную картину, привезенную из специальных закрытых фондов.

Когда после фантастической ночи мы возвращались в директорском ЗИСе по ночной Москве домой, я, конечно, засыпал в теплой машине. А наутро, даже не помня, как оказался в своей постели, с трудом вставал, чтобы с тяжелой головой пойти в школу. И снова, совершенно не успевая осмыслить свои впечатления от цветных (тогда!) американских фильмов с их остро закрученными сюжетами и головокружительными съемками (“Как это снято?!” – говорили присутствующие в зале кинематографисты), я снова на переменах пускался играть в футбол клизмой с обрезанным кончиком… И потом, вспотевший в своей шубейке, после игры на снегу, плюхался за парту. А в голове мешались вчерашние впечатления с невозможностью решить простые арифметические задачи, предложенные школьной программой.

 

Малая родина

Мои детские воспоминания связаны с Поленовом и Тарусой, где перед войной мы прожили два лета вместе с бабушкой и братом Аликом. Меня восхищали просторы окского пейзажа, необозримая даль горизонта, трава, по которой я бегал босиком. Я называю эти места своей малой Родиной.

В Поленове существовал дебаркадер, к которому причаливал речной пароход “Алексин” на своем пути от Серпухова до Калуги. На нем мне неоднократно доводилось плыть по Оке из Серпухова в Поленово. Бывали случаи, когда корабль садился на мель, и капитан командовал в мегафон:

– Прошу всех пассажиров перейти на правый борт!

А через мгновение кричал:

– А теперь на левый!

Таким образом он раскачивал корабль. Пассажиры – как правило, деревенские бабы, располагавшиеся со своими мешками прямо на палубе, – безропотно исполняли приказы капитана, таща за собой свою поклажу. И корабль медленно снимался с мели и продолжал свой путь.

Юношами мы, не дожидаясь, когда спустят трап, перепрыгивали через большую щель между кораблем и дебаркадером, чтобы как можно скорее прорваться в буфет, где продавалось теплое “Жигулевское” пиво в бутылках, представлявшее собой острейший дефицит в этом глухом месте.

“Алексин” был довольно большой пароход, снабженный колесами с лопастями. На палубе имелся салон для пассажиров – на случай дождя. Над ним на высоте трех-четырех метров находилась капитанская рубка, через окно которой виднелось большое рулевое колесо с ручками. Позади рубки торчала громадная черная с красной полосой труба, из которой валил густой черный дым. Пароход шел по фарватеру Оки галсами, меняя направление по бакенам, установленным на реке.

В Поленове процессом швартовки руководил дядя Паша. Это была заметная фигура приокского уклада жизни. Он переругивался с капитаном, когда отдать швартовы и когда их принять, бранился, если корабль сильно задевал пристань, отдавал приказание перекинуть трап и только после этого разрешал пассажирам следовать по нему. Причем капитан разговаривал в мегафон, а дядя Паша использовал лишь свой голос.

На моей памяти числилось три поколения дядей Паш. Профессия лодочника-бакенщика в Поленове была потомственной, и грядущего главного бакенщика я знал уже с детства, будучи с ним в од ном возрасте. Но сейчас я описываю самого первого и главного дядю Пашу.

Это был большой кряжистый мужик с длинными руками и крупными, натруженными греблей пальцами и ладонями. Он всегда, в любую жару, был одет в теплый, простроченный вертикальными швами зипун темно-серого цвета, в линялые зеленоватые галифе и резиновые, видавшие виды сапоги. На голове у него сидела неизменная фуражка с маленьким козырьком, указывающая на его причастность к речному пароходству. Обветренное загорелое лицо, поросшее грубой щетиной, и маленькие, затерявшиеся на лице голубоватые выцветшие глаза дополняли портрет.

Дядя Паша был более чем немногословен. Он практически ни с кем не разговаривал. Старательно глядя куда-то в сторону, выслушивал собеседника и выполнял просьбу безмолвно. Жил он в землянке на высоком берегу Оки, куда никогда никого не приглашал. А меня так и манило заглянуть внутрь.

Вокруг землянки валялись красные и белые бакены, а рядом в ящике хранились фонари со стеклом в металлической оплетке, которые вечером дядя Паша возжигал и устанавливал на бакены. Греб дядя Паша в только ему свойственной манере – маленькими, частыми гребками, экономя силы, – не для показухи, а по делу. При этом держал спину прямо, не наклонялся и не помогал себе корпусом. У дяди Паши была своя плоскодонка, сноровистая при гребле, на носу которой тоже имелся фонарь в металлической оплетке, а на дне лежала пустая консервная банка для вычерпывания воды.

Лодки стояли на Оке вдоль длинного дощатого настила. Каждая лодка была привязана металлической цепью к толстой, бесконечно длинной проволоке, которая, в свою очередь, крепилась к деревянному настилу скобами и гвоздями. Я знал каждую лодку “в лицо”, и у меня имелась главная любимица. Ее я старался заполучить с раннего утра, потому как немного позднее лодки разбирали отдыхающие. Если я не успевал взять “свою” лодку, то потом ревниво следил за какой-нибудь становившейся мне ненавистной парочкой, катавшейся на этой лодке и не подозревавшей о постигшей их удаче. То же самое относилось и к веслам с болтающимися на них уключинами. Успеть договориться с дядей Пашей о том, какие из них будут моими, было главной задачей начинавшегося утра. И если моя мечта сбывалась, то не было счастливее человека, когда, опередив конкурентов, я ловко отчаливал от берега на любимой лодке с хорошими веслами и подходящими уключинами и крутился перед причалом в ожидании тех, кто собирался со мной отправиться по Оке.

В тех немногочисленных случаях, когда я уже юношей, после войны, совпадал с отцом на отдыхе в Поленове и он предлагал поехать с ним на рыбалку, я ликовал и проделывал означенный процесс добывания лодки и весел с особым вдохновением.

Мы выходили на рыбалку часов в семь утра и, учитывая мои предварительные старания, оказывались в лодке через пятнадцать минут. Затем я греб в сторону бёховской каменоломни, к наиболее глубокой части Оки.

Отец ловил рыбу на спиннинг, что было тогда редкостью. Купил он этот спиннинг, кажется, в Дании, и местные рыбаки с уважением разглядывали катушку и набор диковинных блесен, предназначенных для ловли разной рыбы, дивясь их качеству. Отец приводил снасти в порядок, а я, зная примерно то место, где мы должны были остановиться, подплывал к нему и выбрасывал якорь – большой камень, привязанный к веревке. Постепенно входя в заданный, неспешный ритм рыбацких действий, я наблюдал, как мой отец, размахнувшись, забрасывал спиннинг, и блесна, посверкивая на солнце, вместе с грузилом летела по воздуху и плюхалась в воду. Потом отец, стоя в неустойчивой лодке во весь рост, начинал крутить катушку спиннинга и выбирал снасть из воды. Иногда крючок цеплялся под водой за какую-нибудь корягу или запутывался в водорослях – тут надо было сняться с якоря, подплыть к тому месту, где зацепился крючок, и постараться его вытащить. Конечно, бывали и редкие удачи, когда рыба заглатывала блесну, и тогда отец умело подводил ее к лодке, вытаскивал с помощью сачка и перекладывал в специальную сетку, висевшую за бортом.

Иногда мы решали поехать в другом направлении – в сторону Тарусы. В этих случаях приходилось грести против течения, что было значительно труднее, особенно на излучине Оки, перед Тарусой. В этом месте тоже было достаточно глубоко, но на другом берегу Оки находилась тарусская каменоломня. Администрация города строго определила часы, когда речным судам, моторным и гребным лодкам возбранялось проходить по Оке, поскольку в результате взрывов породы камни летели на большое расстояние и представляли для судов опасность. Случалось, они долетали до противоположного берега и громко шлепались в прибрежную воду.

Во времена моего детства и юности взрывные работы проводились местными властями неукоснительно и вызывали резко отрицательное отношение местных жителей. Даже человек, не имеющий специальных знаний, с первого взгляда видел, какой вред взрывы наносили окружающей природе. Практически уничтожались поросшие лесом холмы, создававшие рельеф левого берега Оки. И это грубое вторжение в веками складывавшийся пейзаж привело в конечном счете к обмелению реки.

В эти годы в Тарусе жил замечательный русский писатель Константин Георгиевич Паустовский, который страстно боролся против разрушения природного окского ландшафта. Но его протест был гласом вопиющего в пустыне. Работы прекратились только в последние годы прошлого столетия.

Если мы попадали в Тарусу во время взрывов, приходилось час или два пережидать. Мы прикрепляли лодку к тарусскому причалу цепью с замком и поднимались на высокий берег.

Таруса во все времена поражала воображение тех, кто туда приезжал. В детстве я не сумел бы подобрать определение этому чувству, но здесь все для меня было пронизано радостью, все было знакомо, и я окунался в наивно-безалаберную жизнь городка, как во что-то изначально близкое, родное. Даже будучи ребенком, я испытывал ностальгическое чувство любви к этому месту Земли.

Сегодня я могу еще добавить, что в Тарусе меня подкупал масштаб соотношения человека и улицы, состоявшей из деревенского типа домиков высотой в один-два этажа. Случайность их расположения усиливалась пересеченным характером местности: холмы, овраги, крутые спуски и подъемы, как правило, изрезанные дорогами, мощенными булыжником, или просто разбитыми глубокими колеями. Эти колеи то съезжались, то разъезжались, чтобы потом снова совпасть. Во время дождей по дорогам было не проехать, не пройти, потому по городу петляло бесчисленное множество тропинок, ведущих сразу во все стороны, в обход дорог.

Притягательный для глаза вид: склоны оврагов, впадающие в Оку ручьи, берега реки Таруски, поросшие ивами, часто столь изломанными временем, ветром и грозами, что начинало казаться, будто их коснулась рука неведомого скульптора, придавая им еще большую выразительность.

Самым, наверное, значительным местом в городе была расположенная в центре паромная переправа. Ей предшествовали крутые съезды с обеих сторон Оки, густо заполненные в ожидании парома телегами, мотоциклами с колясками и грузовиками старого образца с низкими бортами. Вокруг толпилось множество разнообразного народа, желавшего перебраться с одного берега реки на другой. Когда паром причаливал, помощник паромщика закреплял специальный канат на чугунных тумбах, а сам паромщик снимал заградительный брусок. Телеги и машины начинали медленный спуск по шатким бревнам ветхого настила. По завершении этого серьезного испытания водители должны были врубить вторую скорость и преодолеть с ходу подъем в гору, что было весьма непросто в осеннюю или весеннюю распутицу.

Та же часть населения, которая хотела перебраться через Оку в обратном направлении, заезжала на паром, стараясь расположиться поубористей, чтобы машины и лошади стояли вплотную друг к другу. Затем, желая облегчить труд паромщика, наиболее активные граждане впрягались в работу по вращению сделанной из брусьев крестовины ворота, на который наматывался трос, по мере движения парома вытягивающийся из воды и снова уходящий под воду. Добровольцы ходили по кругу, налегая всей тяжестью тела на поперечный брусок.

Часто пользуясь паромом и всегда оказываясь в числе добровольцев, крутивших крестовину, я замечал, что нашими усилиями паром двигался через реку боком, видимо, потому, что и трос был натянут не по прямой, а наискосок, учитывая расположение причалов, построенных там, где имелись дороги для подъема на крутизну берега. Движение парома боком завораживало своей причудливостью.

Общая обстановка вокруг паромной переправы была какая-то первобытная. Лошади, жующие сено. Добровольцы – крепкие парни, голые по пояс, напоминавшие рабов на галерах. Курящие цигарки мужики в замызганных кепчонках и видавших виды кирзовых прохорях. Деревенские бабы в платках, лузгающие семечки и ведущие бесконечные разговоры о житье-бытье.

Во время движения парома я всегда наслаждался кипевшей на нем жизнью и трепетно вслушивался в звучание народной речи. Здесь происходило общение самых разных слоев населения – встречи, пересуды, размышления вслух о жизни. Мне это напоминало обстановку тарусского базара, которая тоже резко отличалась от сегодняшней своей немудреной народной основой и подлинными характерами людей, продававших простые сельские продукты. Как хороши были эти бабушки с их говором, дивной для меня внешностью, торгующие не без хитрецы, конечно, но неизменно добродушные.

К сожалению, по прошествии многих лет паром в Тарусе упразднили, лишив это место и его колорита, и удобной переправы. Ничего нового не придумали. И не дай бог придумают! Как, например, в городе Алексине, неподалеку от Тарусы, где мост, перекинутый с высокого берега на другой, низкий, испортил всю панораму Оки и придал городу ужасный промышленный вид.

В Тарусе мы с отцом посещали базар и чайную, расположенную в центре города, на втором этаже дома по улице Ленина, которой теперь вернули название Калужской. Поднявшись по широкой, оставшейся от прошлых времен лестнице, мы попадали в две “залы”, где можно было отдохнуть, выпить чаю, съесть очень вкусные, на мой взгляд, котлеты, наполовину, правда, состоявшие из хлеба. Отец брезгливо от них отказывался, но я настойчиво просил их купить. Мне нравилось приглядываться к мужикам, которые пили за соседними столиками водку. Мой отец днем никогда не выпивал, и я тогда не предполагал для себя такой возможности, но все равно с большой симпатией смотрел на мужиков и непроизвольно примерял к себе их действия.

Обратно – вниз по течению – грести было легко. Мы строго соблюдали дневной перерыв в работах на каменоломне, но старались успеть в Поленово к обеду в доме отдыха артистов Большого театра, где летом и жили.

Каждая рыба, пойманная отцом, составляла предмет его гордости. Как правило, ловились голавли или щуки весом до полутора-двух килограммов. Это считалось большой удачей. Когда мы причаливали в Поленове, отец, неся в руке сетку с тремя-четырьмя рыбинами, со знанием дела обсуждал клев и улов со знакомыми рыбаками.

Первым нас обычно встречал колоритный поленовский персонаж – еще один дядя Паша, Павел Владимирович Садовский, знаменитый трубач из оркестра Большого театра. Он жил в избушке рядом с землянкой лодочника. Толстый, высокий, с огромным животом, всегда слабо прикрытым какой-то распашонкой, Садовский часто сидел на лавочке возле своего домика. С ним уважительно здоровались проходившие мимо люди. Этот дядя Паша был общий любимец – заядлый рыболов, балагур, весельчак, любитель выпить. Он великолепно играл на корнет-а-пистоне – маленькой позолоченной трубе с удивительно чистым звуком. В третьем акте балета “Лебединое озеро” есть сольный номер для корнет-а-пистона – “Неаполитанский танец”. Дядя Паша незабываемо исполнял эту партию. Он просыпался рано и первым делом тянулся к своему любимому инструменту, чтобы услышать его голос. Постепенно сложилась традиция: ровно в восемь в звенящей тишине приокского утреннего простора раздавался изумительно чистый звук корнет-а-пистона дяди Паши – он исполнял “Неаполитанский танец”. Для всех окрестных деревень это была если и не побудка, то знак времени. Люди, благодарные дяде Паше и за его искусство, и за его точность, ориентировались по звуку трубы в своем укладе жизни.

Поговорив на берегу с дядей Пашей и другими рыболовами, мы шли на кухню нашего дома отдыха, где повар в лучшем виде приготавливал выловленную отцом рыбу. Вечером нас ждал роскошный ужин, на который мы приглашали друзей. Однажды на вечерней рыбалке отец поймал огромную щуку весом в восемь килограммов и принес в столовую, где его сфотографировали с уловом. Его успех стал сенсацией: никто не верил, что возможно поймать такое чудище на Оке, уже тогда начинавшей мелеть.

Я же так и не стал рыболовом, во мне жила труднообъяснимая жалость к пойманной рыбе – я всегда снимал ее с крючка и отпускал обратно в воду.

 

О Соломоне Михоэлсе

Остановлюсь опять на времени возвращения из эвакуации и впечатлениях от встреч с людьми, запомнившимися мне в те годы.

Снова оказавшись в Москве, мы вместе с моим отцом стали вечерами бывать во Всероссийском театральном обществе, расположенном на углу улицы Горького и Пушкинской площади. Это было очень близко от нашего дома. Там демонстрировались фильмы или проходили вечера и встречи с известными артистами. На одном из таких вечеров в 1944 году состоялось выступление Соломона Михоэлса – председателя Еврейского антифашистского комитета. Он рассказывал о поездке в США в конце 1943 года с пропагандистским заданием организации финансовой поддержки военных действий СССР.

Тогда я был совсем юным, но помню его рассказ о том, что на улицах в Америке огромное количество автомобилей и что они едут сплошным потоком по четыре ряда в каждом направлении. В те годы представить такое было невозможно.

Михоэлс убеждал американцев помогать нашей стране деньгами. И ему удалось собрать значительные средства, кроме того, он говорил и о том, как многие американцы снимали с себя дорогие часы и драгоценные украшения и дарили их ему, делая порой незначительный, но искренний личный вклад в эту помощь.

Помню еще его рассказ о том, как в Чикаго публика была так взволнована его выступлением, что бросилась к импровизированной дощатой трибуне, которая не выдержала, зашаталась, стала рушиться, и Михоэлс, выступавший на ней в это время, провалился между досками и сломал ногу.

Мой отец дружил с Соломоном Михоэлсом и очень ценил его творчество. В свою очередь Михоэлс бывал на спектаклях отца и восхищался его балетным искусством.

В 1946 году после спектакля “Дон Кихот” прямо на сцене Большого театра было устроено чествование Асафа Михайловича в связи с двадцатипятилетием его творческой деятельности. Я прекрасно помню, когда после спектакля закрыли занавес, а мы уже находились на сцене, сверху опустили белую бархатную кулису, подобрали ее декоративной лентой и поставили кресло из спектакля, напоминающее трон, на постамент со ступенями. Мой отец стоял на этих ступенях около трона и принимал поздравления от театральной общественности Москвы. Несмотря на все уговоры его коллег присесть в это кресло, отец отказывался это сделать, хотя устал после спектакля, и продолжал стоя принимать поздравления. Среди тех, кто его приветствовал, помню знаменитую балерину Екатерину Гельцер и Соломона Михоэлса.

Существовали замечательные фотографии, запечатлевшие выступление Михоэлса, за спиной которого легко можно было различить меня и моего брата Алика. Но когда через два года не стало Михоэлса, мой отец решил уничтожить эти фотографии. Он боялся, что, если его арестуют и фотографии будут найдены, это может сыграть роковую роль.

Страшная история гибели Михоэлса в Минске потрясла наше общество. Сообщалось, что Соломон Михоэлс вместе с его коллегой театральным критиком Голубовым погиб в результате несчастного случая (был сбит грузовиком и умер). Эта нелепая версия даже тогда никого не убедила. В 1953 году после ареста Абакумова, бывшего министра госбезопасности СССР, согласно его показаниям, выяснилось, что Михоэлс был умышленно убит в ночь с 12 на 13 января 1948 года группой офицеров ГБ по личному указанию Сталина. Тело Михоэлса было подложено под грузовик, чтобы замести следы подлого убийства. Впоследствии Абакумов был приговорен к расстрелу.

Вспоминается любопытный случай, связанный с этим зловещим именем. Мальчиком лет четырнадцати я попал на спектакль в Театр им. Вахтангова. Заместитель директора этого театра – Владимир Владимирович – был родным братом Игоря Владимировича Нежного. Перед началом представления он сказал мне:

– Пойди сядь на пустое откидное место во втором ряду с правого края.

Я послушно выполнил его указание. Когда я сел на место, какой-то грузный мужчина, сидевший рядом в кресле, с заметной неприязнью посмотрел на меня и постарался развернуться ко мне задом. Со всем пылом юности я мгновенно возненавидел этого хама. В это же мгновение я почувствовал, как Владимир Владимирович дергает меня за рукав и тянет с моего откидного места. Я снова послушно откликнулся на его зов и он, оттащив меня в сторону, указал на другое свободное место где-то в восьмом ряду и при этом шепнул на ухо:

– Я случайно посадил тебя рядом с Абакумовым!

Уже потом я подумал о том, что пережили охранники Абакумова, когда увидели юношу, осмелившегося сесть рядом с их хозяином.

 

Моя мама была замечательная красавица. Я всегда, с самого раннего детства, понимал, что она красавица. Как это может понимать ребенок, сейчас не берусь судить. Но я это твердо знал. Это знание становилось предметом моей гордости и усиливало мою любовь к ней.

То, как она двигалась, как говорила, как общалась с людьми, ее манера вести себя, одеваться, улыбаться, идти по улице, здороваться со знакомыми – во всем этом явственно ощущалось самосознание своей красоты. Когда мама заходила в какой-либо магазин, ко мне подходили разные люди и спрашивали, правда ли, что это известная актриса Анель Судакевич, хотя все это происходило намного позже пика ее славы и выхода ее фильмов.

Годы спустя, когда я смотрел в кинотеатре повторного фильма картины, в которых она снималась, я с болью замечал, что временами операторы снимали ее неудачно, но впечатление изумительной красоты все равно сохранялось. Обожание матери как великого женского начала неизменно пребывало со мной и заставляло переживать за нее.

При этом я понимал, что мамина изысканная красота не типична для эпохи строительства социализма. Огромные зеленоватые глаза и нос с горбинкой делали ее внешность таинственной, уводящей куда-то вглубь времени. Разгадку маминой тайны я отчасти нашел в книге “Судьбе было угодно” нашего дальнего родственника Александра Завадовского, живущего во Львове. Завадовский прослеживает родословную. Вспоминая свою мать, он дает мне возможность что-то понять и в истоках моей семьи. Конечно, приводя ниже цитату из книги, я не стремлюсь убедить читателя в достоверности его рассказа. Но мое воображение ищет реальную опору в истории о происхождении мамы еще и потому, что неповторимость ее облика подтверждалась впечатлением окружающих, которые звали ее “Королева”, что в определенном смысле соответствовало ее образу и манере поведения.

Моя мать Елена Стефановна Завадовская, урожденная Судакевич, родилась в 1863 году и была последним, четырнадцатым по счету, ребенком в семье всеми уважаемого в Кишиневе священника – благочинного кишиневских церквей Стефана Ильича Судакевича. Родоначальником их, по семейному преданию, был не кто иной, как Антон Зудек, незаконный сын австро-венгерского императора Иосифа II и, следовательно, внук императрицы Марии-Терезии.

<…> Иосифу II, большому поклоннику прекрасного пола, как-то попалась на глаза очаровательная девушка, работавшая на женской половине дворца, и он вскоре увлекся ею. Результатом их непродолжительной связи было то, что беременную Анну, снабженную подарками и деньгами, поспешили отправить к дальним родственникам в Галицию. Родившийся у нее сын Антон впоследствии переехал в Россию и принял русское подданство. Его единственный сын Илья стал священником, так же как и внук Стефан. <…> По словам моей матери, в их семье как драгоценную реликвию сохраняли батистовую пеленку с вышитым на ней вензелем австрийского императорского дома Габсбургов.

<…> Внук Стефана Судакевича Алексей, популярный в Москве врач-хирург, доцент Московского университета, умер уже во время Великой Отечественной войны. Дочь Алексея – советская киноартистка Анель Судакевич…

 

Алексей Судакевич

Своего деда по материнской линии я прекрасно помню. Алексей Владимирович Судакевич был крупным специалистом в области пластической хирургии лица и одним из основоположников этого направления в медицине. Большой, вальяжный мужчина, он прожил довольно бурную жизнь: по подсчетам родственников, у него было четыре жены. Моя любимая бабушка Жозефина Владиславовна была третьей. В его доме на Грузинской улице, близ зоопарка, я с большим удовольствием лазал по крошечному садику, по крыльцу и по всем закоулкам.

Ребенком я как-то сломал руку, упав с качелей, и меня с наложенным в районной поликлинике гипсом привезли к деду. Он снял гипс и, с одного взгляда поняв, что рука имеет неправильный, неестественный вид, тут же сам все переделал. Потом я даже не вспоминал, что рука когда-то была сломана.

На кухне у деда стоял его бюст, исполненный Иваном Шадром, который знаменитый скульптор подарил Алексею Владимировичу в знак признательности за оказанную медицинскую помощь. Дед с гордостью говаривал, что эта скульптура будет стоять на его могиле. Я совершенно не мог слышать этих слов и убегал, когда он это говорил.

В моей памяти дед запечатлен красивым, мощным и даже величественным человеком.

 

Жозефина Косско

Моя бабушка была полька – Жозефина Владиславовна Косско. Она родилась в 1877 году в семье ссыльных. Ее отец был польский аристократ, участник восстания 1863–1864 годов, подавленного русским правительством. После разгрома восстания двадцатичетырехлетнего Владислава Косско, студента Варшавской медико-хирургической академии, сначала бросили в одиночку в Динабургской крепости, а потом сослали на Урал, где он провел шесть лет. В мемуарах бабушки есть написанные по воспоминаниям ее отца удивительные страницы:

Положение ссыльных поляков, разбросанных по городам и городишкам необъятной России (а ведь многие из них не знали русского языка), было бы трагическим, если бы не врожденное русское добродушие и отзывчивость, вернее, жалость к политическим преступникам вообще, а к пострадавшим за Родину – в особенности. Напрасно чиновники царской власти и черносотенные газеты везде, где можно, аттестовывали ссыльных поляков как бунтовщиков против “царя и отечества”, мечтавших захватить всю Россию, навязать русскому народу свою веру, храмы заменить костелами и прочее… В общей своей массе народ этому не верил. Примеров доброго отношения простых людей к полякам было бесконечное множество. Особенно запомнился мне из записок отца прием, оказанный жителями Москвы полякам, когда их гнали по этапу в Сибирь. Железных дорог тогда не было. Шли старики, дети, больные, беременные женщины. Были рабочие, были и аристократы, которым непривычно пешее хождение. Все они после тюрьмы, изможденные, измученные нравственно и физически. Повозки полагались только для лежачих больных. Маленьких детей несли на руках мужчины. Дети постарше шли в этапе. И вот вся эта огромная толпа в разнообразных одеждах (в чем застал их арест – были фраки, были и сермяги) вступила в первопрестольную столицу Москву. Шли гордо, с пением молитв и даже польского гимна… И с первых же шагов по Москве были поражены отношением жителей: никакой вражды, сочувствие, слезы на глазах и подаяния без конца! Здесь было все: одеяла, обувь, детские игрушки, всевозможная еда – от куска черного хлеба до пирогов и конфет, и даже повозка с лошадью для больной женщины, которую за неимением места на казенных повозках мужчины несли на руках…

За годы, проведенные в крепости и ссылке, Владислав Косско не получал никаких вестей о родных. Знал только, что отец и братья тоже были арестованы, а мать тяжело заболела. О семье своей невесты Софьи Быковской, с которой обручился в Варшаве в 1862 году, не знал вообще ничего. Когда наконец пришло помилование и разрешение покинуть место ссылки (правда, вернуться на родину или селиться в больших городах он не имел права), Владислав Косско почти наугад отправился в Воронеж. Там, по словам кого-то из русских политических ссыльных, жило много поляков и даже строился костел. В этот-то костел прадед и отправился, чтобы встретить хоть кого-то из соотечественников… Представьте себе его удивление, когда он повстречал там не только своего отца, но и невесту! Она, конечно, его ждала. Потому что тогда было такое время – принято было ждать. Считалось, что несколько лет – не срок, вполне можно дождаться… Счастливо обретшие друг друга влюбленные поженились, и у них родилось пятеро детей, сын и четыре дочери, одна из которых через много лет стала моей бабушкой.

После свадьбы молодожены вместе с моим прапрадедом Иосифом Косско уехали по предписанию администрации в захолустный городок Воронежской губернии Нижнедевицк.

Мой прадед служил управляющим у С. М. Сомова, губернского предводителя дворянства. Бабушка тоже успела потрудиться на земле – с семнадцати лет она помогала отцу. Когда ей исполнилось двадцать четыре, она добилась поступления в Петровскую сельскохозяйственную академию. Именно добилась, потому что тогда в академию не принимали женщин. Она пошла на прием к министру народного просвещения, который благосклонно отнесся к ее просьбе и дал письменное разрешение.

В студенческие годы она безумно увлекалась театром, как и многие ее сверстники. Бывала в Малом театре на спектаклях великой Ермоловой, на всех спектаклях Московского художественного театра, видела Станиславского, Качалова, Москвина и многих других знаменитых артистов.

Московские студенты в то время были революционно настроены и восторженно воспринимали спектакли Художественного театра, особенно “На дне” Горького. Бабушка рассказывала, как после премьеры возвращалась с однокашниками на конке – трамвае, идущем по рельсам и запряженном лошадьми, по Тверской до Белорусского (тогда Брестского) вокзала, чтобы успеть на “паровичок” – так называли поезд из трех вагонов с маленьким паровозом. И этот паровичок вез их в Петровско-Разумовское, где они жили в общежитии.

В академии она дружила с будущим великим ученым-генетиком Николаем Вавиловым, который учился на два курса младше.

В студенческую жизнь бабушки вторглась любовь – она вышла замуж за Алексея Владимировича Судакевича, родила двух дочек и только после этого окончила академию и вернулась к работе.

Бабушке довелось работать в больших землевладениях у крупных помещиков, которые поднимали сельское хозяйство России. К этим хозяйствам, к тому, как в них было организовано землепользование, сейчас проявляется пристальное внимание. Столыпинская реформа, способствовавшая тому, чтобы Россия обеспечивала себя зерном и даже экспортировала его на Запад, – эта тема занимает сейчас многих современных ученых. Устройством таких хозяйств очень интересовался и Александр Исаевич Солженицын. Будучи знаком с его женой Натальей Дмитриевной, я передал для него мемуары бабушки, но, к сожалению, он не успел их прочесть, потому что вскоре ушел из жизни.

Так вот, в ведении моей бабушки оказались колоссальные гектары, принадлежавшие землевладельцу Сомову. Работала она и у сахарозаводчика П. И. Харитоненко. Всюду требовалось ее присутствие – и она все время находилась в разъездах. Бабушкины рассказы – часть моего детства. Конечно, до тех детских дней дистанция огромная, но я так явственно слышу ее голос… И ее рассказ о том, как она ехала на санях с ямщиком, и началась пурга, дорогу заметало, и непонятно было, куда ехать, а в темноте горели волчьи глаза, – казалось, они повсюду. И как ямщик бросил поводья, и лошадь сама вывезла сани к ближайшему жилью.

Бабушку, разумеется, не могла не коснуться революция. В 1905 году, еще студенткой, она принимала участие в студенческих волнениях. А во время Гражданской войны по доносу восемь месяцев провела в тюрьме у белых. Одна из ее сестер была казнена бандой Мамонтова, потому что ее сочли красной.

У бабушки была трудная жизнь, но была своя судьба, свой круг интересов, свой собственный мир. После развода с А. В. Судакевичем она в одиночестве воспитала двух детей, сумела перебраться в Москву и устроиться на работу по специальности, дала дочкам хорошее образование в трудное послереволюционное время. Сама трудилась всю жизнь и достигла выдающихся научных результатов: ей принадлежит оригинальное открытие способа определения всхожести семян. Она получила патент, и об этом в газете “Правда” опубликовали два объемных “подвала”. Она была человеком кристальной честности и исключительного великодушия. Бабушка оказала на меня большое влияние. Ее жизнь, ее рассказы во многом формировали меня как личность.

Жила бабушка на углу Остоженки и 2-го Обыденского переулка. При ней в 1931 году взрывали храм Христа Спасителя. Сейчас впечатляющие кадры фильма о том, как взрывают храм, можно увидеть в кино, а для нее это была часть жизни, она видела это своими глазами и смириться с этим не могла. Это было сильнейшее переживание, которое изменило ее представление о мире.

Она никогда не верила, что на месте храма будет построен Дворец Советов. По проекту Бориса Иофана, который выиграл архитектурный конкурс, Дворец должна была венчать пятидесятиметровая статуя Ленина, внутри которой предполагалось сделать зал заседаний.

Но бабушка говорила:

– Дворец Советов не будет построен никогда! – и объясняла свое пророчество: – Сталин не допустит, чтобы поставили такую гигантскую статую Ленина, он хочет видеть там свою.

Она ненавидела советскую власть. Как ее не арестовали – осталось загадкой, но жила она в те годы как бы накануне ареста… В отделе Наркомзема, где она работала, переехав в Москву, вместе с ней трудилось одиннадцать коллег. Из них было арестовано девять. Все аресты происходили у нее на глазах. Каждый день, идя на работу, бабушка брала с собой маленький чемоданчик с теплыми вещами, мылом и зубной щеткой.

Ярко запомнилась небольшая, кажется, деталь: в каждом номере газеты “Правда” на первой странице непременно был портрет “вождя народов”, огромный, тщательно отретушированный. Сталина там изображали немыслимым красавцем с трубкой…

Каждый день, получая газету из рук почтальона, бабушка шмякала ее первой страницей об стол со словами:

– Опять эта рожа!

Все мое детство прошло на Остоженке. Мы с мамой почти каждый день ходили из нашего дома в Глинищевском переулке в гости к бабушке. Для ребенка путь неблизкий, конечно. Переходили Тверскую улицу, потом шли по Леонтьевскому переулку до Никитской, потом Калашным переулком до Арбата, а там по бульвару до Пречистенки и, перейдя площадь, упирались в дощатый забор вокруг того места, где раньше стоял храм Христа Спасителя… Чтобы попасть в Обыденский, необходимо было пройти вдоль этого забора, и я, помня рассказы бабушки о взрыве, всякий раз волновался. Заглядывая через щели, я видел огромную грязную лужу с торчащими из нее железными сваями, развороченную землю и никак не мог представить, каким же был храм…

Дом бабушки производил на меня большое впечатление. Этот старинный дом с высокими дверями и готическими окнами и сейчас украшает Остоженку. Мы поднимались на второй этаж по мраморной лестнице с коваными перилами. Среди множества звонков на двери нажимали бабушкин и прислушивались к небыстрым ее шагам, когда она шла открывать нам дверь. Пройдя плохо освещенный коридор, мы попадали в две ее комнаты. До революции вся квартира была собственностью моего деда, но стараниями новых властей ее предельно перенаселили, и на кухне красовалось с десяток плит, принадлежащих разным владельцам.

В бабушкиных комнатах мне все казалось необыкновенным: и большие окна с видом на Остоженку, и массивные медные дверные ручки, и матовые пупырчатые стекла в дверях. Но самым таинственным был старинный сейф в стене – наружу торчала только его ручка. Ключ давным-давно исчез, и сейф оставался запертым долгие годы. Он был семейной легендой. Открывать его боялись. Да и как открыть? Ведь для этого надо было бы позвать рабочих. А вдруг там оружие? Или золото? Без огласки бы не обошлось. Так сейф и таился в стене, невероятно интригуя мое воображение.

Когда сейф (уже в послесоветское время) все-таки открыли, он оказался пуст…

Выйдя на пенсию, бабушка посвятила себя воспитанию подрастающих внуков – меня и моего двоюродного брата Толи, сына Софьи Алексеевны, сестры моей мамы. Кроме того, следовало вести дом и заботиться о том, чтобы на столе всегда стоял обед. В возрасте восьмидесяти лет бабушка начала писать воспоминания, отразившие революционную смуту в России. Писала она твердым почерком, удивительно точно формулируя мысли. Полагаю, что воспоминания эти имеют бесценное значение как исторически достоверная картина времени.

Бабушка дожила до девяносто восьми лет, неизменно сохраняя строгую осанку, прямую спину и все эти годы продолжая курить!

Моя мама так описывала этот дом, рассказывая о своей юности и желании стать актрисой:

К счастью, в нашем доме (Остоженка, 5) почему-то в это время жили многие актеры. На шестом этаже жил И. В. Ильинский, который несколько раньше меня окончил ту же 10-ю школу II ступени и уже играл в Театре им. Вс. Мейерхольда; на пятом этаже жила А. К. Тарасова из Художественного театра.

По совету Тарасовой и с ее помощью я добилась поступления в создающуюся тогда творческую студию Ю. А. Завадского, где мне довелось проучиться три года.

 

Звезда немого кино

Фильмы с участием Анель Судакевич имели бурный успех. Вместе с мамой в них снимались выдающиеся актеры Игорь Ильинский и Анатолий Кторов. Но самое поразительное, что имя самой Аллы Константиновны Тарасовой печаталось на афише петитом, а имя Анель Судакевич шло крупным росчерком через все поле афишного листа.

Можно сказать, что киноактрисой Анель Судакевич, учившаяся у Завадского, стала благодаря случайной встрече с Борисом Барнетом, пришедшим на спектакль студии. Он предложил маме маленький эпизод в фильме “Мисс Менд”, и она не осталась незамеченной.

Первый фильм, в котором мама сыграла главную роль, – это “Победа женщины” (режиссер Ю. Желябужский). Она вспоминала:

Главные улицы Москвы были буквально завешаны плакатами с моим портретом. “Победа женщины” была очень горячо принята зрителями – сужу об этом и по количеству писем, полученных мною в тот период. <…>

Вслед за этим я снялась в главных ролях в следующих фильмах: “Кто ты такой?” (режиссер Ю. Желябужский), “Земля в плену” (режиссер Ф. Оцеп), “Торговцы славой” (режиссер Л. Оболенский), “Поцелуй Мэри Пикфорд” (режиссер С. Комаров), “Два-Бульди-два” (режиссер Л. Кулешов), “Изменник Родины” (режиссер И. Мутанов), “Трубная площадь” (режиссер Б. Барнет).

О Кулешове и о картине “Два-Бульди-два” мне хочется сказать особо. Если в предыдущих фильмах меня снимали, в общем-то, как типаж, не слишком рассчитывая на мои актерские данные, то Кулешов подошел к работе иначе. Он требовал постоянной физической тренированности актера, придавал большое значение внешней пластике. Для исполнения роли цирковой наездницы я начала посещать Московский цирк и тренировалась в искусстве управления лошадью у знаменитого артиста Вильямса Труцци. <…>

Но самый большой след в моей тогдашней жизни оставила, конечно, встреча с Пудовкиным. Дружба с ним началась не сразу. Сперва были приятельские встречи в обществе общих друзей – у Алейниковых, у Райзманов, у Форестье. Всегда и всюду он старался быть в центре внимания – “держать площадку”, как острили наши коллеги. Действительно, рассказчик он был замечательный – фантазер, импровизатор, артист… Иные истории он повторял многократно, уснащая их каждый раз новыми красочными подробностями, – например, о художнике Коро, о том, как тот писал с натуры… в мертвецкой. Но не дай бог, если кто-либо, кроме него, завладевал вниманием слушателей – на Всеволода Илларионовича это всегда действовало отрицательно. Он как-то потухал, уходил в себя. Это желание – непременно главенствовать во всех ситуациях – очень забавно проявлялось в спорте. Он был самозабвенным, страстным теннисистом. Это нас и сблизило. Мы много играли вместе – и микст, и друг с другом. Но стоило ему или нашей паре проиграть, как начинались совершенно детская нервозность и обидчивость – вплоть до того, что однажды он сломал пополам ракетку.

В нашей дружбе имели место забавные традиции. Например, в первые по-настоящему весенние дни раздавался его звонок, и он говорил: “Не пора ли ехать покупать удочки и выбирать кабриолет?” Это означало, что пора выбираться за город на большую прогулку. Ходить он очень любил, и далекие загородные прогулки, заполненные интереснейшими разговорами, скоро вошли у нас в обычай.

В 1928 году он предложил мне сняться в своей новой картине “Потомок Чингисхана”. Мои эпизоды снимались в Москве. Основной же материал, как известно, снимался в Монголии. Мы на время расстались, и вот тогда-то началась наша переписка.

Судьба не могла дать мне в то время более щедрого, более дорогого подарка, чем этот наш эпистолярный диалог. То, что писал мне Пудовкин – сперва из Монголии, потом из Германии, когда он снимался у Ф. Оцепа в “Живом трупе” в роли Феди Протасова, – прекрасно само по себе. Для меня же, малоопытной двадцатидвухлетней особы, нежданно оказавшейся в сложном житейском переплете, слово Пудовкина – умное, заботливое, проницательное – обернулось поистине спасительной поддержкой.

 

Письма Всеволода Пудовкина

В нашем доме письма Всеволода Илларионовича Пудовкина хранились как некая реликвия. Они лежали в специальном шкафчике толстой пачкой, перевязанные ленточкой, и привлекали мое воображение. Но прочесть их было практически невозможно из-за весьма оригинального, неразборчивого почерка. Прочитал я письма намного позднее, когда стал готовить их к публикации в журнале “Искусство кино”. Они потрясли меня отстраненностью от всего житейского, лишь в некоторых из них мелькают приметы реальной жизни. Еще более я был поражен тем, что, несмотря на очевидную влюбленность Пудовкина в мою маму, в письмах не было ни одного слова о любви, в связи с чем для публикации было выбрано название “Письма не о любви”.

На самом же деле все строчки этой переписки свидетельствуют именно о любви, о жажде писать, чтобы делиться своими сокровенными переживаниями, при этом умалчивая о главном.

Лишь позднее я, как мне кажется, нашел разгадку. Всеволод Илларионович был женат и поэтому несвободен, он не мог ничего предложить той, в которую был влюблен. И он длил эту свою влюбленность на расстоянии и, как видно из писем, очень переживал и не находил выхода своему чувству. Но это всего лишь моя версия. С мамой я никогда не говорил об этом.

Хочу добавить только, что публикация в журнале “Искусство кино” начинается с письма, датированного 19 апреля 1928 года. Пудовкин пишет, как узнал об одном из коллективных арестов, произошедших в Москве на киностудии “Межрабпомфильм”. (Некоторые из арестованных – и впоследствии осужденных – работников киностудии были близкими друзьями мамы и Всеволода Илларионовича.) Мера его наивности, донесенная до нас этим письмом через столько лет советской безумной действительности, – яркое свидетельство мироощущения людей того поколения, которое еще не привыкло к чудовищной практике жестокого режима.

Анелия Алексеевна, дорогая!

Я говорил Вам, что не умею писать писем, я действительно не умею их писать. Позавчера я приехал сюда, замученный дорогой, во время которой почти не спал. Сегодня только я узнал о катастрофическом, диком приговоре, разразившемся там у вас в Москве.

Это так неожиданно и так непонятно, что я не могу никак ощутить его реальность. Я также не могу в это поверить. <…>

Я знаю Вас и знаю, что Вы непременно подавлены. Знаю, что Вы человек, впервые реально увидавший свою собственную тень. <…>

В будущем перед лицом всегда будет солнце, и тени быть не может. И когда Вы стоите, потому что так пришлось, и смотрите на свою тень, и видите, что она ложится на что-то или на кого-то, потому что тоже так пришлось. Помните, что за Вами движется солнце и что даже если Вы будете стоять (потому что так случилось) застывши, то солнце само передвинет Вашу тень, и Вы увидите, что самое ужасное зло – это именно стояние, неподвижность, которая всегда ужасает и которой не должно быть.

Иногда Всеволод Илларионович делился с моей мамой сугубо профессиональными проблемами, описывая в письмах, присланных из Берлина, тяготы и невзгоды своей жизни, и сообщал последние новости русского зарубежья:

Берлин, как я уже говорил Вам, уже надоел. Как я думал, так и оказалось. Интересных фильмов нет. Сплошное очень убогое безобразие. Оцеп кончил свою постановку “Дмитрий Карамазов”. В отчаянии от того, что плохо вышло (это он сам говорит, администрация же, кажется, в восторге). Сам я фильм не видел. Увижу дня через два. Оцеп подавлен условиями работы. Заставили скрутить всю картину за 3 недели. Возвращается в Москву. О ком еще писать? Стэн снималась у Оцепа, сделала большие успехи в немецком языке. Очень умная баба. Думаю, что ей его (ума) хватит на то, чтобы тоже вернуться возможно скорее. Нелличка, милая, это письмо пустынно. Пустынно и неинтересно. Я вспоминаю ночь в огромной степи, холод, траву и низкую красную луну.

О Всеволоде Пудовкине я был много наслышан, но видел его только однажды. Это произошло в гостях у английского журналиста Ральфа Паркера, корреспондента газеты “Таймс”, приехавшего в Москву в 1941 году, и его жены Валентины Михайловны. Паркер был одним из журналистов, которых с таким рвением вербовала советская власть в целях идейного противостояния буржуазной культуре. Его жизнь в России оказалась нелегкой, но весьма характерна эпитафия, которую Валентина Михайловна написала на его могиле: “The man with the red rose in his heart” (Человек с красной розой в сердце).

У них был очень гостеприимный дом, где можно было встретить самых неожиданных людей. Дочка Валентины Михайловны Маджи Скотт была балериной Большого театра и нашей подругой, мы с друзьями часто бывали в этом доме. И вот как-то раз, войдя в большую комнату, я услышал шум голосов и увидел Всеволода Илларионовича Пудовкина. Совершенно неожиданно для себя стал свидетелем очень живого и достоверного рассказа-наблюдения Пудовкина о том, что архитектуру надо всегда воспринимать в движении. Разумеется, за этим чувствовалась позиция кинематографиста, но Всеволод Илларионович так живо и с такой страстью говорил, что я ощутил его подлинную любовь к искусству архитектуры. Меня это тогда очень порадовало, потому что я только что стал студентом архитектурного института. Пудовкин описывал купола соборов в Кремле и то, как они меняются во время движения наблюдателя и какие новые визуальные точки открываются для взгляда.

 

Новая профессия

Когда эпоха немого кино подошла к концу и забрезжила эра кино звукового, мама начала осознавать, что такой кинематограф потребует от исполнителя полноценной актерской школы. К тому же в ее жизни произошло важное событие – рождение сына. Мама стала задумываться о новой профессии. И тут в ее жизнь неожиданно вмешалась Елена Малиновская – замечательная женщина, в то время директор Большого театра, которая подружилась с моей мамой в Поленове. Во время оформления традиционных театрализованных поленовских праздников Елена Константиновна заметила умение моей мамы изобретать костюмы из ничего и помогла ей устроиться в мастерские Большого театра, в модельный цех. Там мама быстро усвоила разнообразные знания и навыки в создании и пошиве театральных костюмов.

Вскоре она стала получать предложения сделать самостоятельные эскизы к какому-нибудь балетному номеру. Не имея профессионального образования, но обладая природным вкусом и художественным воображением, она смело бралась за дело. В результате получались удачные костюмы.

Мама всегда хорошо одевалась и сама шила наряды себе и своим друзьям. Это умение она решила применить в сфере модной одежды. В те суровые годы люди мало думали о моде, они были одержимы одним желанием – выжить. Ателье, где бы можно было заказать красивую одежду, не существовало, а советская промышленность ее не производила. Но неистребимая потребность женщин быть привлекательными делала свое дело. Мало-помалу начала возрождаться легкая промышленность, объемы которой, конечно, не шли ни в какое сравнение с тяжелой индустрией, работавшей на военные заказы. Для производства одежды понадобились дизайнерские разработки, и в 1934 году в Москве открылся Дом моделей. Он помещался сначала на Сретенке, в отдельном двухэтажном здании, расписанном Владимиром Андреевичем Фаворским. К сожалению, возглавили это дело люди, пришедшие с производства и ничего не понимавшие в современной моде. Мама начала работать в Доме моделей. Она участвовала в разработке теории моды – не только писала статьи, где доказывалась необходимость современной одежды, но и активно обсуждала на худсоветах новые образцы тканей, которые должна была выпускать легкая промышленность. Мама остро чувствовала направление моды, линию одежды, однако не всегда могла выразить это в рисунке, в эскизе костюма. Нехватка профессионального образования подтолкнула ее поступить в ИЗОинститут на отделение повышения квалификации театральных художников, которым в то время руководил опытный художник Виктор Шестаков, много лет проработавший с Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом. Последние мамины институтские работы я прекрасно помню: они были написаны гуашью на картоне, и даже в свои юные годы я понимал, что это более серьезные эскизы, чем те, что она делала раньше. Занятия в институте прервала война.

После развода с отцом мама оказалась перед лицом серьезных жизненных испытаний – возникла необходимость зарабатывать деньги. Для меня даже тогда было очевидно, что мамин гордый характер не позволил бы ей жить за чужой счет. Быть может, это желание независимости и было самой характерной ее чертой.

Она со страстью бралась за любой заказ: сама кроила и шила платье для какой-нибудь дамы, пожелавшей, чтобы лично Анель Судакевич помогла ей элегантно одеться. Выполняла костюмы и для коллективных эстрадных программ, и для отдельных исполнителей. Мамина творческая мысль неизменно торжествовала, у нее получались прекрасные костюмы.

Ее вкус диктовал и эстетическое решение интерьера нашей квартиры. Люди, попадавшие к нам впервые, изумлялись красоте и интеллигентности обстановки. Мама, к примеру, не желая превращать дом в безалаберную мастерскую художницы, заказала краснодеревщику рабочий столик, он же раздвижной мольберт, за которым она, неизменно оставаясь прекрасной дамой, и проводила все свое время, рисуя эскизы костюмов.

 

Игра в маджонг

Мама не часто вспоминала свое кинематографическое прошлое, однако время от времени оно само напоминало о себе, когда в “художнический” период ее жизни кто-то из известных кинорежиссеров (Сергей Эйзенштейн, Михаил Швейцер, позднее Элем Климов) звонил ей, предлагая сыграть в каком-нибудь эпизоде, если по сюжету фильма необходимо было, чтобы мелькнуло лицо дамы, наделенной незаурядной красотой…

Для меня важна любопытная деталь нашей общей биографии: в 1937 году была арестована тетя Рахиль, сестра моего отца Асафа Мессерера. Детей разобрали родные: Майю Плисецкую взяла на воспитание другая сестра отца, Суламифь, а Алик Плисецкий, который был не намного старше меня, попал в нашу семью. Алик не мог называть мамой мою маму. Мы стали с ним придумывать, как ему называть Анель. Получилось производное от этого имени, звучавшее как Лешка. И поскольку я не хотел ничем задеть брата, напоминая ему, что его мамы нет с нами, я тоже стал звать маму Лешкой, а потом это подхватили и другие. Алик прожил вместе с нами два года, и за это время придуманное нами для мамы имя узаконилось навсегда.

Очень ярко помню, как лет в шесть-семь я иногда просыпался от громких голосов и шел в пижамке, босиком на эти звуки. Помню освещенную комнату, стол в середине и моих родителей, сидящих с гостями вокруг стола. На белой скатерти стояло загадочное со оружение, напоминающее стены какого-то замка, сложенные из отдельных кирпичиков. Кирпичики были сделаны из слоновой кости, украшенной загадочными изображениями китайских иероглифов, цифр и витиевато нарисованных бородатых мудрецов. Это были кости для игры в маджонг – китайской игры, тогда очень распространенной в Москве. В предвоенные годы ею были увлечены московские интеллигенты. Необходимые для игры предметы укладывались в плоские сафьяновые ящички, которые, в свою очередь, помещались в раскладывающийся кожаный футляр с замочками и специальной ручкой, за которую следовало этот ящик переносить.

Маджонг – это азартная игра, по слухам, запрещенная в Китае, потому что люди проигрывали в нее целые состояния. Уже в другую эпоху, в послевоенные годы, я видел кожаные ящички с костями для игры в маджонг в комиссионных магазинах Москвы.

Но до этого времени еще далеко… А пока поздним московским вечером сидят за столом мои мама и папа со своими друзьями и играют в маджонг. Многих гостей я прекрасно знаю с самых ранних лет. Все они ласковы со мной, и я наслаждаюсь их дружбой.

 

Встречи с Владимиром Маяковским

Сейчас, вспоминая то время, я понимаю, что многие друзья моих родителей были близки с Владимиром Маяковским и в целом составляли круг общения Маяковского и Лили Юрьевны Брик.

Моя мама познакомилась с Владимиром Владимировичем в середине 1920-х годов, когда он пытался за ней ухаживать. Сначала – за ней, а потом за ее сестрой Соней. Этим отношениям не суждено было развиться, ибо моя бабушка была очень строга к своим юным дочкам и их поклонникам и пресекла ухаживания Маяковского.

Об этих событиях остались весьма скромные, но достоверные воспоминания моей мамы и тети Сони. Осталась и книжечка “Для голоса”, оформленная художником Эль Лисицким, с автографом Маяковского: “Анелечке”.

Мама так вспоминала о знакомстве с Маяковским:

В то время нашу квартиру на Остоженке, несмотря на более чем скромную обстановку, посещали многие знаменитости тех лет: режиссеры, артисты, художники. Однажды побывал и Маяковский. Моя сестра Софья нравилась ему. Но он своим голосом, манерами и ростом так напугал нашу маму, что ухаживания его за сестрой дальше одной прогулки на лодке не пошли. Да и на лодку-то мама не хотела отпускать Софью одну. Ведь ей было девятнадцать лет!

Софья Алексеевна в своих неопубликованных мемуарах тоже пишет о встречах с Владимиром Владимировичем:

Он мне очень понравился: высокий, стройный и молодой! Мне показалось, что его грубость была ему не свойственна, что он ею защищался от нападок. Это подтвердила и моя сестра, которая была с ним знакома и говорила, что дома он совсем другой: более мягкий, вежливый и добрый к своим близким. Эта напускная дерзость его была скорее маской, за которой он скрывал свое подлинное лицо. В этом вскоре убедилась и я сама.

Я познакомилась с В. В. Маяковским через мою сестру Анелю, и он пригласил меня покататься на лодке по озеру в лесопарке Сельскохозяйственной академии. Я охотно согласилась, и Маяковский заехал за мной на Остоженку в большом черном автомобиле с шофером. Когда Маяковский вошел в квартиру, он увидел икону в деревянном киоте и спросил маму:

– Дорога как память?

Это отнюдь не способствовало повышению его авторитета в ее глазах. Когда мы приехали ко входу в лесопарк, Владимир Владимирович попросил шофера подождать, и мы хорошо прогулялись в парке, покатались на лодке, говорили о том о сем…

Хочется повторить фразу, сказанную Маяковским в адрес меня и моей сестры, которая в те годы приобретала все большую известность как киноактриса:

– У вас, Анеля, глаза в мировом масштабе, а у Сони – в советском. Но я предпочитаю все советское!

Сейчас эти слова “не звучат”, а тогда это было весело и воспринималось как шутка и приятный мне комплимент.

Позднее, в 1929 году, мама и отец встретились с Маяковским в поселке Хоста на черноморском побережье Кавказа около Сочи и провели вместе замечательное лето. Маяковский часто выступал в каких-то зальчиках, куда народ набивался битком. Мои родители бывали на многих его выступлениях и наблюдали, как зачастую он вступал в острую полемику со зрителями. Подробнее об этом я расскажу в главе о своем отце, Асафе Мессерере.

Пребывание поэта в Хосте отражено в воспоминаниях администратора, организатора гастрольных поездок Маяковского Павла Ильича Лавута. Маяковский упоминает его в поэме “Хорошо”:

Маяковскому предстояло выступать с чтением стихов в Гагре, и он предложил Анели и Асафу поехать вместе с ним. Ехали они в старинной роскошной машине “Хорьх”, что запечатлено на фотографиях, которые делал очень хороший фотограф – артист балета Александр Царман. Эти фотографии хранятся у меня, хотя они сильно пожелтели от времени.

Волею судьбы я буквально вырос на руках людей, друживших с Маяковским, и хочу о них рассказать.

Лев Александрович Гринкруг – высокий худой человек, совершенно лысый, с несколько замедленной речью. Одевался он очень элегантно, но консервативно: всегда ходил в тройке с белой рубашкой и галстуком. На ногах у него были поношенные ботинки в дырочку, с высоким рантом, на уличном московском жаргоне они назывались “корочки с разговорами”. Конечно, он происходил из “бывших”. Родители его были богатые люди, погибшие во время революции. Работал на “Мосфильме” режиссером по озвучанию. Быть может, именно потому, что он был не на виду, а на такой скромной работе, ему и удалось уцелеть в годы повальных арестов.

Лев Александрович фигурирует в письмах Лили Юрьевны Брик к Маяковскому как “Левушка”, “Левик”, “Лева” на правах близкого друга семьи.

У меня до сих пор стоит в ушах его негромкий, тягучий, медленный говор. Если речь заходила о Владимире Владимировиче, он демонстрировал высокую меру интеллигентности и эрудиции. Он был очень дружен с Лилей Юрьевной и знал все обстоятельства ухода Маяковского из жизни.

 

Арнольд Арнольд

Другим человеком, часто бывавшим у нас в доме и тоже исключительно близко знавшим Владимира Владимировича, был Арнольд Григорьевич Арнольд (его подлинное имя звучало как Арнольд Григорьевич Барский). Последние годы Арнольд работал режиссером Московского цирка и был тесно связан рабочими отношениями с моей мамой как с главным художником цирка. Она оформляла цирковые представления, которые ставил Арнольд.

Арнольд был весьма представительным мужчиной высокого роста, с большой львиной головой, под стать самому Владимиру Владимировичу. Он писал сценарии для цирковых представлений совместно с безработным тогда Николаем Эрдманом, который придумывал блестящие репризы, что для клоунов имело решающее значение.

Арнольд проводил с Маяковским все свое время. Так же, как и Маяковский, он был страстный игрок. Они вместе бродили по Москве, посещали ипподром, где делали отчаянные ставки, вместе играли в бильярд в помещении “Кружка друзей искусства и культуры”, располагавшегося в Воротниковском переулке рядом со Старопименовским. “Кружок” был прообразом возникшего позднее Всероссийского театрального общества. Маяковский и Арнольд играли на деньги во все возможные игры, а также спорили на “чет и нечет” денежных купюр и находили еще тысячу вариантов для спора, причем тут же расплачивались наличными. Когда меня глубоко захватило увлечение личностью и поэзией Маяковского, я с жадностью расспрашивал Арнольда о том, как они проводили время. Арнольд Григорьевич отвечал сжато и неохотно, как бы не желая открывать свою страсть к игре и делиться своей слабостью с молодым собеседником.

Позднее я прочитал о дружеской близости Арнольда с Маяковским в поэме Николая Асеева “Маяковский начинается”:

 

Алексей Крученых

Перечисляя друзей Маяковского, нельзя не сказать об Алексее Елисеевиче Крученых. Он начал бывать у нас в довоенные годы и производил впечатление затравленного человека, напоминавшего скорее человеческую тень. Постоянные гонения, которым он подвергался, боязнь ареста, вечное отсутствие денег делали свое дело. Ему приходилось приторговывать книгами. К нам он являлся без телефонного звонка, всегда в неожиданное время, держа в руках пачку потрепанных томов. Алексей Елисеевич интуитивно соблюдал конспирацию: не хотел “светиться” своими приходами в гости и не хотел быть услышанным по телефону. Отец покупал у него редкие книги и угощал чаем с бутербродами.

Как-то раз, уже после войны, узнав, что я интересуюсь творчеством Маяковского и собираю его прижизненные издания, Алексей Елисеевич пригласил меня к себе, обещая показать редкие книги. Крученых жил на Мясницкой (тогда она называлась улицей Кирова) около знаменитого магазина “Чай”, во дворе. Я радостно поднялся по мрачной лестнице на седьмой этаж и позвонил. Алексей Елисеевич открыл мне дверь, и я растерялся: войти в его однокомнатную квартиру было практически невозможно: вся она была заставлена сундуками, покрытыми тряпьем, а сверху свисала какая-то одежда, закрывая собой все свободное пространство. Это было похоже на пещеру. Я ползком, по сундукам добрался до освещенного пятачка и оказался среди множества книг, лежавших стопками на сундуках. Мне, юноше, эта нора показалась раем, потому что вокруг были разбросаны уникальные издания. Больше всего мне понравились три тонкие книги, отпечатанные на стеклографе, которые назывались “Разговоры Маяковского”. Цена на эти книги оказалась неожиданно высокой для меня, и в итоге я приобрел двадцать две тоненькие книжечки “Неизданного Хлебникова”. Они были отпечатаны на оберточной бумаге тиражом в сто экземпляров. На каждой книжке, состоящей из отдельных листочков, соединенных скрепками, были написаны фамилии литераторов, которые переписывали стихи Хлебникова для печати на стеклографе – сам Алексей Крученых, а также Борис Пастернак, Юрий Олеша, Василий Каменский и многие другие.

 

Интерес к футуристам. Давид Бурлюк. Лиля Брик

Уже тогда, в юности, я понимал, что живший во мне интерес к Маяковскому питается не только его поэзией, но и желанием постичь истоки русского художественного авангарда. Напомню, что я пишу о сороковых и 1950-х годах, когда в нашей стране даже намек на новаторство в искусстве карался и пресекался.

А я зачитывался книжкой Василия Каменского “Юность Маяковского” (Тифлис, 1931), начинавшейся словами о футуристах:

Будто вчера только родились по-настоящему и вот сегодня начали жить и познавать мудрость новорождения.

Весь мир представляется новым, начинающим, взбудораженным.

Мы, футуристы, росли младенцами современности и не знали никаких берегов в океане возможностей.

Каменский рассказывал про их совместные с Маяковским и Бурлюком выступления, когда они, проповедуя футуризм, призывали сбросить Пушкина и Толстого с “корабля современности” и декламировали стихи, стоя на сцене под висящим в воздухе вверх ногами роялем.

С увлечением читал я рассказы Василия Кандинского, напечатанные в альманахе “Пощечина общественному вкусу”, и то, что было написано Николаем Бурлюком в статье “Кубизм” об авангардной живописи:

Быть может, не парадоксом будет сказать, что живопись лишь в ХХ веке стала искусством.

Лишь в ХХ веке мы стали иметь живопись как искусство – ранее было искусство живописи, но не было живописи-Искусства. Принято называть, питая некоторое снисходительное сострадание к бесконечным затратам на музеи, эту живопись (до ХХ века) – Старой Живописью, в отличие от Живописи Новой.

Это представлялось мне тогда актуальным и современным. Мне хотелось узнать что-то о том времени непосредственно от самих участников “передела” художественного мира.

Учась в восьмом классе и не имея практически никаких денег, я все равно ходил в букинистические магазины в поисках книг. Как-то нашел первое издание поэмы “Облако в штанах” с цензурными изъятиями, которое стоило 50 копеек, и с радостью его купил.

В начале 1950-х годов я позвонил Лиле Юрьевне Брик (номер узнал у Льва Александровича Гринкруга) и назвал себя, не будучи с ней знаком. Она очень живо и непосредственно отреагировала на мой звонок, сказав, что прекрасно знает моих родителей. Я рассказал о своем интересе к творчеству Маяковского. Лиля Юрьевна сразу же пригласила меня в гости. Она жила на углу Арбата и Афанасьевского переулка в доме, где располагался магазин “Консервы”.

Для меня этот визит стал глубоким переживанием: все вещи и картины на стенах квартиры так или иначе были связаны с творчеством Маяковского. На шкафу стояла большая скульптурная голова поэта, которую сделала сама Лиля Юрьевна. Рядом картина “Город”, выполненная в кубистической манере, – дома со сбежавшимися окнами клонились в разные стороны и создавали образ города-спрута. Это была юношеская работа Маяковского. На полках – множество книг, первые издания поэта, иногда по нескольку экземпляров одной книги. Портреты самой Брик, написанные Тышлером. Их я запомнил на всю жизнь.

Я познакомился с ее мужем – Василием Абгаровичем Катаняном, который много писал о творчестве Маяковского.

С тех пор я стал изредка бывать у них в доме. В 1956 году Лиля Юрьевна как-то раз позвонила и сообщила, что в Москву из Америки приезжает Давид Бурлюк и она готова поспособствовать тому, чтобы я смог его увидеть.

Мы подгадали, когда Бурлюк со своею женой Марусей должен был посетить спектакль Театра сатиры “Клоп” (поставленный В. Плучеком и С. Юткевичем), который показывали в помещении Театра на Малой Бронной. Перед началом спектакля Лиля Юрьевна познакомила меня с этим ярким человеком. Вспомнилось из Маяковского:

Мы договорились, что я подойду к ним в антракте. После окончания первого акта они остались сидеть в зале. Меня пригласили сесть рядом. Я попросил Бурлюка расписаться на уникальной книжке “Пощечина общественному вкусу”, изданной в 1912 году. Обложка ее сделана из холста, а текст напечатан на грубой оберточной бумаге. Давид Бурлюк с интересом разглядывал книгу, рассказывая о том, сколько переживаний было связано с ее изданием.

Он стал делать памятную надпись, но писал очень медленно, так что не успел за один антракт ее завершить. Во втором антракте Бурлюк закончил надпись:

Дорогому Боре Мессерер с любовью пишу на этой редкой книге (только!) 44 года позже. David, Marussia Burliuk (из Hampton Bays, LiT N.Y. USA)

Среди фамилий авторов альманаха – Д. Бурлюкъ, Н. Бурлюкъ, А. Крученыхъ, В. Кандинский, Б. Лифшицъ, В. Маяковский, В. Хлебниковъ, рукой Давида Бурлюка подчеркнуты фамилии Д. Бурлюк и А. Крученых – тех, кто был в то время жив.

Он надписал и еще одну книгу, купленную мною у Крученых, – “Солнце в гостях у Маяковского” (“New World Press”):

Дорогому другу общелюбимого нашего искусства, искусства Маяковского – Боре Мессереру – с любовью и приветом от David, Marussia Burliuk Hampton Bays N.Y. USA.

Книга была издана Бурлюком в Америке за свой счет и представляет собой большую библиографическую редкость.

Из всех литераторов, чьи произведения были тогда разрешены к постановке на сцене, Маяковский был заглавной фигурой. Пьесы его ставили многие, в частности властители умов нашего поколения, выдающиеся режиссеры кино и театра Сергей Иосифович Юткевич и Валентин Николаевич Плучек. Оба они в режиссуре шли по пути, проложенному Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом. В Театре сатиры Юткевич и Плучек делали совместную постановку спектаклей по пьесам Маяковского “Клоп” и “Баня”. Художником по костюмам была моя мама.

Плучек поставил в эти же годы “Мистерию-буфф”, где художником был Александр Тышлер. Да и в других театрах пьесы Маяковского шли нарасхват и всегда знаменовали собой торжество нового театра и свободы творчества. Годы спустя эта свобода сменилась “новой” свободой, но не следует забывать и об этом периоде на театре.

Воспользуюсь случаем и скажу, предвосхищая события, о серьезной работе, которую мне довелось осуществить в балете с Леонидом Вениаминовичем Якобсоном. Я уже писал о первой постановке балета “Клоп” в Ленинграде, в Кировском театре оперы и балета, в сообществе с художниками Андреем Дмитриевичем Гончаровым, Левой Збарским и Татой Сельвинской. А в одноактном балете “Клоп” труппы Леонида Якобсона “Хореографические миниатюры” я был единственным художником.

 

Наши соседи и мамины друзья

Мы жили в хорошем доме, построенном перед войной и заселенном знаменитыми артистами. Советская власть, видимо, пыталась заигрывать с деятелями искусства, иногда предоставляя им хорошую жилплощадь.

Воскресное утро порой начиналось с того, что, открывая входную дверь на преувеличенно длинный звонок, мы видели стоящую на коленях Рину Зеленую с молитвенно сложенными руками:

– Анелечка, умоляю вас, насыпьте мне немного соли, нет сил идти в магазин!

Зеленая жила в квартире над нами и была маминой близкой подругой. Рина Васильевна поражала меня серьезностью взглядов на окружающую действительность (и в политическом смысле тоже) и восхищала умом, сочетавшимся с искрометным юмором, что в целом делало ее уникальной личностью. У Рины был муж, архитектор Котэ Топуридзе, мягкий и достойный человек, мало похожий на трафаретного темпераментного грузина. Но удивительнее всего, что Рина Васильевна ходила вместе со мной на каток, расположенный на Петровке, 26, и – к великому удовольствию публики – каталась на коньках “снегурочках”. А я в это время носился на своих “гагах” по большому кругу. Возвращались мы тоже вместе, оживленно болтая, как ровесники.

К маме тянулись многие прекрасные дамы, стараясь подражать ей в умении одеваться. Она умела не только создать красивое платье, но и найти нужный материал, что казалось тогда почти волшебством.

И вот звонила Клавдия Шульженко и умоляла:

– Анелечка, только вы можете меня спасти. Мне через два дня выступать, а у меня нет правильного платья.

Или же могла позвонить наша соседка по дому Вера Петровна Марецкая и затеять с мамой длинный философский разговор о жизни.

Перед войной мои родители развелись. И конечно, я сильно это переживал. Скажу, несколько забегая вперед, что со временем у мамы появился близкий друг Игорь Владимирович Нежный – директор-распорядитель МХАТа им. Горького. Это был высокий, представительный, очень деловой и очень общительный человек, любивший жить открытым домом и принимать гостей, что было нелегко в то суровое время.

Игорь Владимирович жил этажом выше нас, и встречи с друзьями зачастую происходили в его квартире. Поскольку он прожил долгую жизнь на театре, круг знакомых у него был очень велик. В основном это были актеры МХАТа, многие из них были нашими соседями.

Среди тех, кто заходил к нему на огонек, могу назвать Марка Исааковича Прудкина и Бориса Яковлевича Петкера, актера и режиссера МХАТа Иосифа Моисеевича Раевского и артиста Евгения Васильевича Калужского, у которого собака говорила слово “мама”. Два-три раза у Игоря Владимировича я видел Ивана Михайловича Москвина. А Михаил Михайлович Тарханов жил под нами на пятом этаже, я часто встречал его в парадной.

Иногда среди гостей появлялась величественная старая дама, окруженная всеобщим почитанием, – Ольга Леонардовна Книппер-Чехова.

Через несколько десятилетий со мной произошел забавный случай. Мы с Беллой были в одной артистической компании, где кто-то плохо отозвался об Ольге Леонардовне, и тогда я, совершенно потеряв чувство юмора, вдруг серьезно заявил: “Прошу вас плохо об Ольге Леонардовне не говорить, потому что я очень хорошо ее знал!” – чем вызвал взрыв хохота, поскольку никто не поверил в реальность такого знакомства.

Совсем маленьким мальчиком я не раз встречал Владимира Ивановича Немировича-Данченко – мы часто вместе ехали в лифте (он до третьего этажа, а я до шестого). Мне он запомнился большим, грузным человеком, одетым в костюм-тройку с галстуком, в шляпе-котелке и с тростью в руках.

Однажды у Владимира Ивановича случился пожар – от электрического камина загорелся ковер, дым наполнил квартиру и повалил на лестницу. Бабушка схватила меня и Алика Плисецкого, и мы стали спускаться по пожарной лестнице на улицу, а когда добрались до второго этажа, выяснилось, что лестница не доходит до земли, и нам пришлось подниматься обратно.

Очень хорошо помню Софию Станиславовну Пилявскую и ее мужа Николая Ивановича Дорохина, рано ушедшего из жизни. Я восхищался трагическим обликом и красотой Софии Станиславовны, лицо которой всегда было затенено черной вуалью. Через много лет, в 1990 году, став главным художником МХАТа, я был обрадован встречей с Софией Станиславовной в стенах этого театра. Она тоже радовалась, но признавалась, что ей бы и в голову не пришло, что мы когда-нибудь будем вместе трудиться во МХАТе.

У Игоря Владимировича был и особый круг старых знакомых, которых он знал еще по Одессе. У него часто бывали Леонид Осипович Утесов и Эмиль Теодорович Кио.

Леонид Осипович приглашал меня на свои концерты в сад “Эрмитаж”, и я, счастливый, слушал, как играет знаменитый джаз Утесова и как сам он поет те песни, что входили в разрешенный репертуар. Публика бурно восторгалась и умоляла исполнить что-нибудь из ранних песен, как и я, не понимая, почему он этого не делает. Зрители начинали сами напевать знаменитый шлягер:

Но Утесов не мог петь эти песни, опасаясь неприятностей в реперткоме, и, улыбаясь, уходил со сцены.

Эмиль Теодорович рассказывал разные саморазоблачительные истории про свои фокусы. Главная тайна его заключалась в том, что у него был сводный брат-двойник, почти неотличимый от Эмиля Теодоровича. Когда брат – его звали Гарри Федорович – под видом Кио уезжал с арены на автомобиле, а сам Кио выходил из телефонной будки, стоявшей на сцене, и раскланивался, одураченная публика восхищенно его приветствовала, совершенно не понимая, как он мог там оказаться.

Эмилю Теодоровичу приходилось конспирироваться – брата он никому не показывал, заставляя безвылазно сидеть в номере какой-нибудь гостиницы. И вот, рассказывал он, однажды на гастролях в Болгарии официант, который приносил непритязательный обед в номер, где скрывался Гарри Федорович, искренне изумился тому, что Кио в ресторане заказывает шикарные блюда и пьет вино, а в номере ест так скромно.

В конце 1930-х годов в Москве не прекращались аресты. Люди, не понимая их причины, боялись ходить в гости к знакомым. Но поскольку жильцы нашего дома хорошо знали друг друга, то вечерами собирались небольшими компаниями. Люди искусства, несмотря на страх, ощущали потребность в профессиональном общении, так что разговор строился наподобие взаимной информации о том, что происходит на “фронте” того или другого вида искусства: “Ну, что там у вас в кинематографе?”

По инициативе Игоря Владимировича Нежного у нас в квартире на вечернем столе всегда стоял графинчик с водкой и скромная закуска: холодец, селедка с картошкой и какой-нибудь салат. Меню, разумеется, порой расширялось, но на традицию садиться вечером за стол это не влияло. К Игорю Владимировичу как к директору театра со всех сторон стекались слухи. И во время ужина он оповещал знакомых, кого “взяли”.

 

Сергей Образцов

Почти ежевечерне у нас в гостях можно было застать Сергея Владимировича Образцова и его жену Наталью Александровну. Они жили в соседней парадной и заходили на огонек. Меня по молодости лет “рюмка водки” не касалась, но старшие ею пользовались не без удовольствия. Выпивали сдержанно, застолье не имело того удалого смысла, который обычно вкладывают в это слово. Если все же за первыми тремя рюмками следовала четвертая, то Сергей Владимирович Образцов мог взять гитару и запеть:

Его светло-серые глаза наполнялись слезами, и, казалось, он сам начинал верить в чувство, с которым пел о “разбитой жизни”.

Самыми интересными для меня были те вечера, когда Сергей Владимирович приглашал нашу маленькую компанию к себе. Там, в квартире на третьем этаже, была замечательно оригинальная обстановка: все стены закрывали книжные шкафы, в которые на высоте человеческого роста были вмонтированы аквариумы с диковинными рыбками. Воздух поступал по специальным шлангам, проложенным скрытым способом, и во всех аквариумах снизу вверх поднимались пузырьки.

Сергей Владимирович со страстью разводил рыбок и наивно хвастался породой гуппи, которой тогда в стране не было ни у кого, кроме него. В его аквариумах плавали и другие диковинные рыбки с вуалевидными хвостами и плавниками. Все это было подсвечено изнутри и создавало фантастическое зрелище.

По всей квартире стояли музыкальные шкатулки и старинные кукольные ящики, где механические куклы церемонно перебирали ногами, поднимая руки и наклоняя головы. Вокруг находились инкрустированные столики, причудливые лампы и часы с кукушкой. В редких свободных простенках висели картины.

Сейчас, когда я бываю в Музее изобразительных искусств в зале итальянской живописи и вижу прекрасную картину художника XVI века Париса Бордоне “Явление сивиллы императору Августу” с обратной перспективой изображенных зданий, я вспоминаю, что как раз под ней мы сидели у Образцовых и ужинали. Позднее музей приобрел эту бесценную картину из коллекции Сергея Владимировича.

Но настоящим счастьем для меня было рассматривать альбомы современных художников, которые из всех поездок привозил великий кукольник. Он был склонен к парадоксальному мышлению и, зная, что я поступил в архитектурный институт, мог с усмешкой заметить: “Архитекторы строят балконы не для тех, кто живет в доме, а для прохожих. Никогда нельзя понять их логики. Почему для одних жильцов балконы есть, а для других нет?”

Сергей Владимирович в 1950-х годах увлекательно писал о своих поездках и сделал превосходную радиопередачу об Иве Монтане и его песнях. Мне кажется, эта передача оказала огромное влияние на нашу эстрадную культуру – дала толчок новым веяниям в музыкальном жанре и на телевидении.

 

Сергей Юткевич

Другим близким знакомым моих родителей был Сергей Иосифович Юткевич. Иногда и он открывал двери своего дома для нашей компании. На стенах царили картины современных художников. Жемчужиной коллекции являлся графический лист Пикассо. Эта работа, красовавшаяся на самом почетном месте, по слухам, была вручена Юткевичу на одном из кинематографических фестивалей в качестве приза. Рядом висел графический портрет самого Юткевича работы Пикассо, подаренный автором. Вокруг были развешены авторские литографии Фернана Леже, Хуана Миро и экспонировалось несколько графических листов турецкого художника парижского разлива Абидина Дино. Сергей Иосифович тоже привозил из-за границы книги по искусству и с гордостью их показывал.

Для меня эти книги были глотком свежего воздуха, потому что никакая информация извне в нашу страну не проникала. Юткевича всегда переполняли впечатления от поездок в Париж, в котором он, по его подсчетам, был тридцать девять раз. Неплохо зная французский, он мог напрямую общаться с людьми и весьма этим гордился. Сергей Иосифович был знаком со многими кинематографическими мэтрами из всех краев земли. Из его уст я услышал запретные тогда имена Жан-Люка Годара, Франсуа Трюффо, Луи Маля, Алена Рене. Он не пересказывал фильмы, а формулировал режиссерскую позицию и принцип работы этих знаменитых режиссеров.

Юткевич не раз бывал председателем жюри различных фестивалей и увлекательно рассказывал о внутренней борьбе, которая предшествовала победе того или иного фильма.

Кумиром Юткевича был Сергей Михайлович Эйзенштейн, и Сергей Иосифович много говорил о нем, особенно восхищаясь серией рисунков Эйзенштейна, сделанных в Мексике.

В дальнейшем, когда я стал художником театра, судьбе было угодно, чтобы Сергей Иосифович предложил мне сделать совместно с ним фильм по пьесе Маяковского “Клоп”, который в производстве назывался “Феерическая комедия”. Нами было придумано много интересного, но внезапный инфаркт Юткевича положил конец этой затее. У меня сохранились многочисленные подготовительные рисунки к фильму и два огромных эскиза декораций, сделанных маслом на холсте.

С Валентином Николаевичем Плучеком у меня тоже сложились многолетние творческие отношения. Под его руководством я сделал в Театре сатиры одиннадцать постановок, причем в спектакле по пьесе Н. Эрдмана “Самоубийца” (1982) Плучек был режиссером.

Тогда за право ставить эту пьесу боролся и Юрий Любимов (Театру на Таганке удалось осуществить постановку лишь в 1990 году). Плучек оказался удачливее. Поставить спектакль было для него вопросом чести. Его учитель Всеволод Эмильевич Мейерхольд в 1931–1932 годах так же состязался с Константином Сергеевичем Станиславским, ставившим пьесу во МХАТе. Станиславскому постановку запретил Сталин. В 1932 году Мейерхольд сумел выпустить спектакль, но итог оказался печальным: члены партийной комиссии во главе с товарищем Кагановичем посмотрели спектакль и подвергли его резкой критике. С этого начался разгром театра Мейерхольда.

Валентин Николаевич хотел продолжить дело Мейерхольда и поставить пьесу Эрдмана в Театре сатиры. И он сумел это осуществить.

 

В мастерской Александрова

Примерно раз в неделю Игорь Владимирович Нежный приглашал мою маму (а она брала меня с собой) проехаться по заснеженной Москве на его директорском ЗИСе с водителем в мастерскую Владимира Александрова. Шины шелестели по стелющейся поземке, машина мчалась по пустой Москве до самой Калужской заставы. Там помещалась мастерская главного художника Бюробин.

Современному читателю трудно представить себе ситуацию вокруг этой организации. Формально бюро существовало для того, чтобы обеспечивать многочисленные посольства помещениями, мебелью, инвентарем и продовольствием. Думаю, на самом деле вся эта контора находилась под колпаком НКВД и, более того, была специально придумана, чтобы под пристальным надзором этих органов осуществлять контакты с иностранцами, которые по каким-то причинам были необходимы государству.

В мастерской, обставленной как салон, имелся кинозал с мягким ковром на полу, немногочисленными рядами кресел для зрителей и приглушенным светом. В других комнатах на стенах размещалась огромная коллекция икон, собранная Владимиром Александровичем. Когда он был арестован, Государственная Третьяковская галерея взяла в свое собрание тридцать из ста конфискованных икон его коллекции.

Владимир Александрович радостно встречал гостей и предлагал класть шубы на столы, расставленные в первой комнате, потому что гардеробной с номерками не имелось. Кроме того, хозяину мастерской казалось, что так интимнее и не столь официально, как если бы эти встречи происходили в каком-нибудь общественном месте.

Гости весело проводили время, выпивая и непринужденно общаясь. Демонстрировались замечательные западные кинокартины. На экране царили Шарль Буайе, Бетт Дэвис и другие голливудские звезды. Многие названия стерлись из моей памяти, но я запомнил фильм “Касабланка” с Хамфри Богартом и Ингрид Бергман.

В причудливом пространстве мастерской Александрова мне все представлялось ирреальным, в особенности улыбчивые лица гостей: на улицах города и в школе таких людей было не найти. Я старался поздороваться с каждым из них, и они отвечали мне – каждый по-своему, но неизменно приветливо.

Больше всего, наверное, я бывал обласкан знаменитыми балеринами Большого театра, ежедневно работавшими в отцовском классе для солистов. С нежностью вспоминаю какую-то грустную ласку Галины Улановой, экзальтированную улыбчивость Ольги Лепешинской, строгую приветливость Марины Семеновой. Среди гостей находился порой и мой отец со своей новой женой балериной Ириной Тихомирновой.

На этих вечерах появлялись и Любовь Орлова с Григорием Александровым. Они жили в одном с нами доме, стена моей комнаты была общей с их квартирой.

Были среди гостей и такие, кто остался для меня скорее бесплотной тенью, хотя мама показывала их мне и была с ними хорошо знакома. Подойти к ним почти не представлялось возможным, потому что их всегда окружало плотное кольцо собеседников. Это относилось в первую очередь к Сергею Эйзенштейну и Сергею Прокофьеву. В своем детском разумении я все-таки хорошо понимал уникальность этих личностей.

Еще в Куйбышеве, в эвакуации, я видел балет “Золушка” и знал, что музыку к этому потрясшему мое воображение спектаклю написал Прокофьев. А мама часто рассказывала, как в моем самом раннем детстве мы ютились в Поленове вместе с Прокофьевым и его женой Линой в разгороженной пополам баньке, приспособленной под жилье. После войны Сергей Сергеевич уже с другой женой – Мирой – жил по соседству с нами, в Камергерском переулке, и мы довольно часто встречались.

В то время, когда мама уже перестала сниматься, от Эйзенштейна звонил помощник режиссера и уговаривал маму все-таки сыграть во второй серии фильма “Иван Грозный”, потому что Эйзенштейн помнил ее изысканную красоту и хотел, чтобы она своей редкой внешностью украсила кадры фильма. Анель можно видеть во второй серии среди придворных дам в окружении польской королевы.

Я прекрасно помню взволнованные рассказы Сергея Юткевича о перипетиях создания этого фильма. О том, как его закрывали по непонятным причинам, а потом снова разрешали над ним работать. Это всегда связывалось с загадками характера товарища Сталина и было главной новостью для кинематографистов нашей страны, потому что все старались ориентироваться на судьбу режиссера номер один. Сергей Иосифович всегда начинал свои рассказы с этих рассуждений на посиделках в нашей квартире, где он и Елена Михайловна, его жена, часто бывали.

Отношение Сталина к “Ивану Грозному” диктовалось его болезненными сменами настроения. Об этом боялись говорить, но трактовка образа царя прочитывалась по аналогии с судьбой самого “вождя народов”. И художественные устремления великого режиссера шли насмарку, если попадали вразрез с формированием образа товарища Сталина и линией партии. В конце концов фильм все равно положили на полку, где он пролежал много лет.

О встрече с Эйзенштейном мама написала в своих воспоминаниях:

С Сергеем Михайловичем Эйзенштейном я познакомилась где-то перед самой войной. В то время я уже много лет не снималась в кино, работала театральным художником. Помню, как Сергей Михайлович, беседуя со мной о театральном костюме, набрасывал карандашиком, как носят мексиканцы свои сомбреро и пончо. А вскоре он попросил меня сняться у него во второй серии “Ивана Грозного” – в группе придворных дам во дворце Сигизмунда. <…> Сергей Михайлович очень дотошно занимался моим костюмом и гримом. Он сам накалывал ткань моего платья, добиваясь массивности складок и четкости силуэта. Когда группа дам во главе с Багорской вошла в павильон, он внимательно следил за поисками освещения, за всеми деталями мизансцены, добиваясь от нас спокойных, величественных поз и движений.

 

Страшное время

Многие годы спустя, после войны, вспоминая о том, как люди жили в то страшное время, я пришел к выводу: каждый человек, хотя и знал об арестах, все-таки в душе надеялся, что его эта чаша минует, наивно рассуждая: “Ведь я же ни в чем не виноват!” Тем не менее животный страх владел всеми. В начале любого застолья и при любом составе собравшихся кто-нибудь поднимал рюмку и в наступившей тишине провозглашал первый тост за здоровье товарища Сталина. Люди стремились обезопасить себя от возможных подозрений и неизбежно следующих за ними доносов.

В нашем доме я впервые услышал вдохновенный тост за Сталина на дне рождения мамы, на котором среди гостей оказался знаменитый кинорежиссер Михаил Чиаурели. Он тогда пригласил маму как художника по костюмам на свой фильм “Клятва”. Мама сначала согласилась на эту считавшуюся почетной работу. Михаил Едишерович был талантливый человек, сделавший очень много для утверждения грузинского кинематографа. Его ранние фильмы сняты блестяще. Дочь режиссера – Софико Чиаурели – олицетворяет славу грузинского кино. Жена Михаила Чиаурели и мать Софико, Верико Анджапаридзе, – величайшая грузинская актриса. Слава Михаила Едишеровича в Грузии была огромна. За свои фильмы он получил пять Сталинских премий, но пал жертвой политической конъюнктуры. Фильмы “Клятва”, “Падение Берлина”, где создается неправдоподобно возвышенный образ товарища Сталина, в эстетическом смысле резко проигрывают всему, что Михаил Чиаурели делал в молодые годы.

То же самое можно сказать и о крупном грузинском актере Михаиле Геловани, создававшем на экране образ вождя. По рассказам людей, хорошо знавших Геловани, он потерял чувство реальности и полностью растворился в образе Сталина. Стал одеваться, как товарищ Сталин, в добротный зеленоватый френч, застегнутый на все пуговицы, носить сапоги из высококачественной кожи на мягкой подошве, чтобы шаги его были бесшумны, курить трубку таким же точно манером, что и его кумир. Рассказывают, что однажды Геловани был приглашен к товарищу Сталину и подошел здороваться к нему в точно такой же манере, что и сам вождь. Михаил так же переложил трубку из правой руки в левую, так же протянул руку для рукопожатия и при этом смотрел на Сталина с тем же выражением глаз, какое бывало у самого хозяина Кремля. Сталин заметил это сходство, резко отстранился от актера, повернулся к нему спиной и ушел из зала. Вождю не понравилось чрезмерное сходство с актером. Геловани мгновенно впал в немилость и очень это переживал.

В тот вечер поздравить маму пришли многие друзья: Сергей Иосифович Юткевич с Еленой Михайловной Ильющенко, Сергей Владимирович Образцов с женой, драматург Александр Петрович Штейн и его жена Людмила Яковлевна Путиевская, замечательная дама, властительница дум среди дам, писатель Борис Андреевич Лавренев и его жена Зая (Елизавета Михайловна), эмансипированная женщина, все свободное время проводившая на теннисном корте, Лев Александрович Гринкруг и другие…

Стол был поставлен по диагонали в самой большой комнате нашей трехкомнатной квартиры – так удавалось разместить максимальное количество гостей. Во главе стола сел Михаил Чиаурели. Гости беседовали друг с другом, и в комнате стоял гвалт. Вдруг Чиаурели заговорил – тихо, почти шепотом – и неожиданно завладел общим вниманием. Все затихли, словно неким мистическим способом загипнотизированные. В мертвой тишине раздавался лишь голос Чиаурели. Он говорил о значении Сталина в нашей жизни и о том, что он не мыслит себя отдельно от вождя.

Я был совершенно потрясен тем, как знаменитый кинорежиссер добился внимания гостей и как страстно он говорил о Сталине, постепенно повышая голос. В конце тоста он гремел уже на всю квартиру, являя собравшимся торжество ораторского искусства. Все гости дружно поднялись со своих мест и выпили за Сталина.

Долго не мог я опомниться, хотя в душе зрело чувство протеста и некоего обмана. В моем представлении первый тост на дне рождения моей мамы должен был прозвучать за ее здоровье. В нашей семье, в том повседневном проживании жизни, участником которого я был, никто никогда официальных, тем более спекулятивных, тостов не произносил. Я привык к тому, что меня окружают простые хорошие люди, не терпящие ложного пафоса.

Вскоре моя мама отказалась от работы в фильме “Клятва”, потому что в этом случае ей пришлось бы одевать огромную массовку в пролетарскую одежду, а ее творческие интересы сосредоточивались на создании в костюме эстетической линии.

13 января 1953 года в газете “Правда” была опубликована статья “Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей” и сообщение ТАСС об аресте группы “врачей-вредителей”. Я был просто сражен. По дороге в институт в Столешниковом переулке я встретил свою тетку Рахиль Михайловну, мать Майи и Алика Плисецких, которая до войны прошла лагеря как жена врага народа. Не вдаваясь в обсуждение, она сразу сказала:

– Неужели ты хоть на секунду подумал, что это правда?! Они все врут. Это все проклятый Сталин.

В институте тоже говорили о случившемся. У моего однокурсника Леонида Когана ночью арестовали отца, одного из тех, чья фамилия называлась в газете. Мы сочувствовали Лене, старались его поддержать. Вскоре он был вызван в деканат, где ему сообщили, что он исключен из института.

Вечером 4 марта к нам пришел Игорь Владимирович Нежный. На нем не было лица. Творится что-то невообразимое, сказал он. В Москве идут повальные аресты.

А у нас в ту ночь осталась ночевать бабушка, Жозефина Владиславовна. Часов в одиннадцать вечера лифт остановился на нашей площадке и прозвучал звонок в дверь. Вошли двое в поношенных кожанках:

– Есть сведения, что в вашей квартире находится человек, который здесь не прописан.

Мы решили, что речь идет о бабушке, которая уже спала. Один из пришедших зажег фонарик и пошел осматривать квартиру. Он обнаружил спящую бабушку, но не обратил на нее никакого внимания, снова вышел в коридор и обратился к Нежному:

– Покажите ваш паспорт, где вы прописаны?

Бледный Игорь Владимирович ответил:

– Я живу здесь, на седьмом этаже.

– Пройдемте к вам в квартиру.

И они ушли. Мы стали звонить Игорю Владимировичу, но на наши звонки никто не отвечал. Часа через два мы услышали, как открылась дверь его квартиры. Игорь Владимирович спускался по лестнице в своей бобровой шапке в сопровождении этих гэбистов и двух понятых – нашей лифтерши и дворника. Игорь Владимирович бормотал:

– Я ни в чем не виноват, я ни в чем не виноват…

В руках у него был маленький узелочек.

Всю ночь в нашем четырнадцатиэтажном доме хлопали двери лифта, и мы с мамой не спали и вздрагивали при каждом хлопке, прислушиваясь, не остановился ли лифт на нашей площадке.

 

Когда шапки полетели вверх

Утром 5 марта я пошел в институт с некоторым опозданием, потому что после бессонной ночи к утру задремал. Когда я вошел в актовый зал, где как раз шли занятия по марксизму-ленинизму, то увидел нашего лектора, стоявшего около кафедры в скорбной позе. Студенты сидели молча. Я не понимал, что происходит. На мое опоздание никто не обратил внимания. Наконец кто-то из студентов дернул меня за рукав и прошептал: “Умер Сталин”.

У меня в душе все взорвалось радостным фейерверком, хотя я видел, что мои товарищи, сидящие вокруг, не просто печальны, но многие даже и плачут. По радио звучала траурная музыка. Потом мы разбрелись по своим аудиториям, где возникли стихийные митинги, и некоторые студенты сквозь слезы вопрошали:

– Как же мы теперь будем жить? Кто же покажет нам путь?

Арест Игоря Владимировича, бессонная ночь, наполненная страхом за судьбу мамы, ожидание стука в дверь, известие о смерти товарища Сталина, слезы моих сокурсников и неуклюжие, дышащие неискренностью заверения руководителей партии и правительства в верности идеям коммунизма слились в моем сознании в единое переживание.

Четыре дня спустя последовали похороны вождя. По пути домой из института я видел толпы людей, несущихся навстречу мне по переулкам, вниз к Трубной площади, чтобы принять участие в траурной процессии. Столпотворение, начинавшееся там и приведшее впоследствии к многочисленным жертвам, я воспринимал сквозь пелену отчуждения, мешавшую сочувствовать этой неистовой, но чужой, недоступной мне скорби оглушенных пропагандой людей. Никакой наивности у меня в сознании в то время уже не существовало. Мне во сто крат ближе была реакция людей, рассказ о которых я услышал позднее: когда в лагерях заключенных построили в шеренги и сообщили им известие о смерти вождя, их шапки полетели вверх! Эти люди прошли через суровые жизненные испытания, которые просветили их и дали знание правды о советской жизни.

Я учился тогда на третьем курсе, и меня в начале лета направили в Киев для прохождения строительной практики. Я работал десятником на Крещатике, в доме № 49, расположенном около рынка, и принимал участие в организации строительных работ. Утром на стройке я услышал по радио, громко передававшему новости, сообщение о вчерашнем визите руководителей партии и правительства в Большой театр. Перечислялись фамилии членов Политбюро, и среди них, как мне показалось, отсутствовала фамилия товарища Берии. Я немедленно вышел на улицу, купил газету и понял, что не ослышался. Мгновенная догадка осенила меня. В нашей стране таких случайностей не бывало. Скоро я получил подтверждение своим предположениям: Берия был арестован и вскоре расстрелян.

Когда я вернулся с практики в Москву, лифтерша нашего подъезда, та самая, что была понятой при аресте Игоря Владимировича, сказала мне, что он вернулся. У меня подкосились ноги. Представить себе, что ОТТУДА кто-то вернулся, я не мог. Это был первый случай на моей памяти. Дело Игоря Владимировича находилось в начальной стадии разбирательства, и производство по нему было прекращено.

Худой и изможденный Игорь Владимирович рассказывал, что во время допросов, среди надругательств и рукоприкладства, ему задавали вопросы о его многочисленных знакомых, в том числе и о моем отце. По словам Игоря Владимировича, отца должны были арестовать в ближайшем будущем. К счастью, этого не случилось.

 

Борис Эрдман

Весь этот период жизни был наполнен моей большой сыновней близостью и бережностью к маме. После пережитого за нее страха я как-то по-новому оценил ее пребывание рядом со мной. Эти мои записки, посвященные маме, есть лишь часть поклонения ей, и я хочу продлить свое восхищение ее образом через воспоминания о замечательных художниках, навсегда связанных для меня с ее именем.

Начну с Бориса Робертовича Эрдмана – родного брата Николая Эрдмана, знаменитого писателя, автора пьесы “Самоубийца”.

Борис Эрдман одно время жил в нашем доме. Он всегда был в угнетенном состоянии духа. На нем лежал явственный отпечаток переживаний, связанных с гонениями на его брата Николая.

Я уверен, что имя Бориса Эрдмана останется в истории русского театрального искусства. Эскизы костюмов и декораций, исполненные им на бумаге (ничего из сделанного Эрдманом мне не пришлось видеть на сцене), проникнуты авангардным поиском и являют собой шедевры графики на театральные сюжеты. Весь его облик подчеркивал, что перед вами человек значительный, человек-мыслитель, поглощенный своим делом – искусством. Как бы предчувствуя свой последний час, он тщательно и требовательно перебирал свои работы и уничтожал их одну за другой: не хотел, чтобы после него осталось хоть что-то недостойное. Быть может, Борис Робертович испытывал в эти минуты жестокое чувство одиночества, и после ликвидации какой-то из своих картин он заходил к нам в гости и делился своими переживаниями. Предчувствия его не обманули – действительно, он вскоре ушел из жизни.

 

Александр Тышлер

Благодаря маме в моей жизни появился такой замечательный человек и великий художник, как Александр Григорьевич Тышлер. По маминому приглашению он со своей первой женой Анастасией Степановной не раз приходил к нам обедать. Тышлер неизменно дарил нас своим простодушием и рассказами о проведенной в Мелитополе юности. Я тогда и предположить не мог, что мне предстоит пройти с ним вместе огромный жизненный и творческий путь.

Александр Григорьевич поражал меня своей детскостью, почти ребячеством, удивительной наивностью. Его окружала слава гения, а он ее, казалось, не замечал. С интересом смотрел мои юношеские работы и живо объяснял, что еще следует сделать или поправить.

В дальнейшем я сам стал звонить Александру Григорьевичу и в той же простодушной манере признаваться, что хочу навестить его. Несмотря на большую разницу в возрасте, меня всегда радушно принимали.

Вспоминаю посещения дачи Тышлера в городе Верея (восемьдесят километров от Москвы по Минскому шоссе). Дивная российская природа. Крошечный городок, в центре которого главенствовали старинные двухэтажные домики, а по окраинам стояли дачки. Тогда это были именно дачки, а не нуворишские огромные дома, уродующие нынешнее Подмосковье. Дачка Тышлера представляла собой обычный бревенчатый сруб. А единственным изыском, совершенно в стиле Александра Григорьевича, были маленькие деревянные скамеечки на подоконниках распахнутых окон. На них стояли горшочки с геранью. Эта незамысловатая композиция мгновенно погружала вас в мир Тышлера.

Внутри домика не было ни одной перегородки, в середине большой комнаты находилась простая русская печь, дававшая всему дому тепло. Окон было много, стоя в центре, можно было смотреть во все стороны света. Все это вместе рождало необыкновенное ощущение свободного пространства и придавало дому сказочное очарование.

Мы с Тышлером гуляли по окрестностям и разговаривали. Александр Григорьевич каждый день слушал “Голос Америки” и иронизировал по поводу неуклюжей отечественной политики. Иногда он рассказывал интересные случаи из своей жизни и из жизни людей, создававших историю нашей страны и культуры.

Помню рассказ о ночи, проведенной в поезде “Москва – Ленинград” с Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом. Они проговорили до утра, а когда Мейерхольд с вокзала приехал на свою ленинградскую квартиру, его тут же арестовали.

Однажды к Тышлеру в гости пришел юный Миша Шемякин и робко объяснил, что приехал из Ленинграда специально для того, чтобы купить у Александра Григорьевича картину. Полагаю, это делает честь Шемякину. Большинство поклонников Тышлера старались бесплатно выпросить что-либо из его работ.

Еще Тышлер рассказывал совсем давнее – как ходил на прием к наркому Луначарскому с просьбой предоставить ему возможность уехать на Запад. И как Луначарский отказал, весьма комплиментарно заявив, что Тышлер нужен России.

Тут нельзя не вспомнить другой случай, произошедший намного позднее. В 1970 году в нашей кровной дружбе с Левой Збарским и Юрой Красным возник раскол в связи с их желанием уехать на Запад. Сидя попеременно то в Левиной мастерской, то в моей, мы беспрерывно спорили о том, как правильно поступить. Когда споры зашли в тупик, я предложил поехать к Александру Григорьевичу на Масловку и спросить у него совета. Флора Яковлевна, вторая жена Тышлера, очень хорошо нас приняла, усадила за стол и без конца угощала, наливая водку из замечательной бутылки, внутри которой находился человечек, по-видимому, трубочист: он был вырезан из черного дерева, на голове красовалась черная шляпа, а в руках были лестница и черная палка. Мы добились того, чтобы человечек вышел сухим из водки, нашими стараниями бутылка была опустошена.

Тема живо интересовала Александра Григорьевича, и, хотя он менял свою позицию в этом разговоре, в конце концов я оказался с ним в одном лагере.

Сейчас я вспоминаю Александра Григорьевича и тот наш приезд с каким-то трогательным чувством: он стоит передо мной в мучительном раздумье о прожитой жизни. Но, если отринуть сослагательное наклонение “что было бы, если б Тышлер уехал в Париж”, приходишь к выводу, что Александр Григорьевич в полной мере состоялся как художник, прожив свою жизнь в России.

Я уже описал домик, в котором Тышлер жил в Верее, и хочу протянуть ниточку связи с интерьером его московского жилья. Александр Григорьевич творил свои интерьеры как произведения искусства, так же творчески и вдумчиво, употребляя весь свой талант на создание обстановки, продолжающей мир его картин и скульптур.

На Масловке, в крошечной двухкомнатной квартире, буквально каждый метр площади был заполнен старинными шкафчиками и поставцами из красного дерева, уставленными стремящимися вверх канделябрами, каждый из которых имел свой неповторимый образ. Купленные в разное время в разных комиссионных магазинах, они были отлиты из бронзы в форме человечков, кариатид, русалок, слоников и других необыкновенных персонажей, но сохраняли функцию подсвечника, державшего чашечку для свечи и саму свечу. Она и венчала всю композицию. Александр Григорьевич последовательно собирал коллекцию подсвечников. Они словно длили мир картин Тышлера с его фантастическими сюжетами: дамы, несущие на головах кораблики с парусами, горящие свечи, домики и целые города…

Тут же были и скульптуры, сделанные из найденных в лесу причудливых корней, случайной формы, но умело подчиненные его воле и раскрашенные по-тышлеровски, согласно законам его живописи. Эти скульптуры были такого же размера, как канделябры со свечами, и, обладая редкостным изяществом, вместе создавали некий рукотворный готический лес тышлеровских персонажей. Рядом с ними на стенах висели редкие древние иконы и складни, которые своей ритмической развеской и таинственным мерцанием живописи способствовали созданию этого удивительного интерьера.

Органичность искусства Тышлера и сам его образ как человека и художника в соединении с миром, созданным им вокруг себя, рождали удивительную гармонию. При этом Александр Григорьевич был крайне прост в общении, не делал никакой тайны из своего творчества и – особенно в последние годы – широко общался с людьми, любил принимать гостей. В новой квартире на Беговой, значительно более просторной, был сохранен интерьер прежней квартиры на Масловке. Гости свободно располагались вокруг большого круглого стола и выпивали, отдавая должное приготовленным Флорой закускам. Так мы с Беллой отмечали все дни рождения Тышлера. Флора каждый раз поручала мне произнести первый тост за здоровье Александра Григорьевича, и я вдохновенно выполнял поручение, стараясь по возможности охватить все многообразие его творчества.

Моя художественная связь с Тышлером длилась все годы нашего знакомства. В 1963 году он и Флора Яковлевна были моими главными гостями на премьере балета “Подпоручик Киже” в Большом театре, где я впервые пробовал себя как театральный художник. Флора Яковлевна рассказала, что по окончании спектакля Александр Григорьевич, вставая со своего места, произнес:

– Ну что ж, родился новый художник!

Тышлер не раз просил меня оформлять его выставки, понимая, что должен существовать художественный способ подачи его произведений. Я с радостью соглашался на эти предложения. На выставке, которая проходила в 1987 году в галерее на Кузнецком Мосту, 11, я сделал вертикальные стеклянные короба, куда поместил скульптуры Тышлера. Я расположил эти короба в разных залах так, чтобы они просматривались как единая линия, образуя тем самым ось выставки. А в середине главного зала поставил так называемый “аквариум”, размером три на три метра, из больших стекол, скрепив его поверху деревянным карнизом, и в нем на вертикальных деревянных брусках разместил многочисленные скульптуры меньшего размера.

Картины я повесил по стенам с большими интервалами между ними, как и полагается экспонировать их на мировых вернисажах.

Александр Григорьевич и Флора Яковлевна были очень довольны экспозицией.

Оформлял я и выставку Тышлера в Музее изобразительных искусств им. Пушкина в помещении галереи рядом с главным зданием в 1996 году. Там я тоже прослеживал путь зрителя, создавая в каждом зале центральные установки со скульптурами, которые, как маяки, вели посетителя по экспозиции.

Тышлеры часто приезжали к нам на дачу в Переделкине. Александр Григорьевич любил у нас бывать. Приехав, тут же начинал рисовать. Я готовил для него листы большого размера, и Тышлер делал на них свои изумительные рисунки, посвящая их Белле, мне и моей маме. А затем мы садились обедать. У Беллы есть замечательные эссе о Тышлере. Одно из них называется “Дитя Тышлер”:

Я от Тышлера глаз не могла отвести. Я – таких не видела прежде. Это был – многоопытный, многоскорбный ребенок. Он говорил – я как бы слышала и понимала, но я смотрела на него, этого было с избытком достаточно. Привыкнуть – невозможно. У меня над головой, главнее головы, произрастало нечто.

Александр Григорьевич и Флора приехали к нам на дачу. Как желала я угостить столь дорогих гостей: сварила два супа, приготовила прочую еду.

– Александр Григорьевич, Вы какой суп предпочитаете?

– Я съем и тот, и другой, и прочая…

Исполнил обещания и стал рисовать.

Однажды в предрождественскую ночь в мастерской Мессерера – гадали: холодная вода, горячий воск.

Больно мне писать это. Были: обожаемый Юрий Васильев, художник, обожающий Тышлера (я знаю, так можно: обожаемый – обожающий), Тышлер, Флора, Боря и я.

Когда воск, опущенный Тышлером в воду, обрел прочность, затвердел, Юрий Васильевич Васильев воскликнул или вскричал:

– Александр Григорьевич! У Вас из воска получается совершенство искусства. Позвольте взять и сохранить.

Александр Григорьевич не позволил и попросил? повелел? разрушить. Так и сделали. Не я. Борис и я – не гадали, я все смотрела на Тышлера и до сих пор не насмотрелась.

Что он видел, глядючи на воск и воду? Судьбу? Она уже свершилась. Художник исполнил свой долг.

И второе – “Милый великий Тышлер”:

Вот он говорит: “До сих пор я живу детскими и юношескими воспоминаниями. На меня очень подействовали народные театры, балаганы, народные праздники и представления”. И добавляет: “Это очень важно”. Я так и вижу эти слова на его устах, в его увлекательном лице, возымевшем вдруг наивно-важное выражение совершенной детской хитрости. <…>

Думаю о нем – и улыбаюсь, вижу со стороны чье-то лицо, улыбку, не обозначенную чертой рта, зримое построение над головой, на голове: город, города, ярмарка, флажки, кораблики, свечи, лестницы, переходы из одного в другое.

Лицо – я сейчас вижу его как бы со стороны: незаметная улыбка, очевидное для невидимого очевидца построение над головой, моей же, – мысль о нем, о Тышлере. На этот раз не метафора, ничего не могу поделать с явью, Александр Григорьевич.

Когда умер Александр Григорьевич, мы с Беллой, преисполненные глубокой печали, проводили все время рядом с Флорой. На похоронах, которые состоялись на Новокунцевском кладбище при сильнейшем дожде, я нес его гроб и был с ним до последней минуты.

Имя и образ Александра Григорьевича сопутствовали мне в жизни, и я благодарен судьбе, что мне выпало счастье так близко общаться с ним и дружить.

 

Артур Фонвизин

С детства помню два акварельных портрета моей мамы работы Артура Владимировича Фонвизина, висевшие у нас в доме. Портреты всегда меня восхищали, вызывая какое-то ностальгическое чувство: они были написаны довольно давно, и мама на них выглядела очень молодо.

Когда я в 1950 году поступил в архитектурный институт, во мне проснулась тяга к рисованию и к неведомой мне тогда живописи – именно акварельной, потому что эта техника выше всего котировалась в институте. Хотя акварель применялась как вспомогательное средство, для раскрашивания архитектурных проектов, выполненных на планшетах, в институте существовал культ акварели. Устраивались выставки – работы висели в коридорах, привлекая всеобщее внимание. А дома, возвращаясь из института, я видел портреты Фонвизина, которые переворачивали мою душу. Акварель стала моей всепоглощающей страстью.

Мама позвонила Артуру Владимировичу и рассказала о моем восхищении его работами. Так началось знакомство с домом и домочадцами художника: с его преданной женой Натальей Осиповной, которая стойко разделяла все невзгоды, выпавшие на долю Артура Владимировича, и сопутствовавшую им бедность, а также с их сыном Сережей, в котором они оба души не чаяли. Сережа был поздним ребенком и подавал большие надежды как художник.

Жили Фонвизины в однокомнатной квартире на Песчаной улице в месте ее пересечения с бульваром, расположенным над заточенной в трубу речкой Таракановкой, в типовом доме из серого силикатного кирпича. Квартира была крошечная, с тесной кухонькой и совсем маленькой ванной. Но на стенах единственной комнаты висели дивные работы Артура Владимировича, создавая прекрасный мир, раздвигающий пространство квартиры и влекущий в неведомые дали искусства. Помимо этих работ имелся еще и так называемый “конверт” – большая пустая рама с паспарту и стеклом, которая не закантовывалась полностью, оставляя одну сторону свободной, чтобы туда можно было вставлять новую акварель. “Конверт” неизменно стоял на полу, прислоненный к шкафу, картины в нем время от времени менялись. На невысоком шкафу громоздились папки с работами, но достать что-то из них считалось подвигом, на который был способен только Сережа, – и он действительно шел на этот подвиг, правда, весьма редко.

Артур Владимирович подвергался преследованиям за то, что в молодости был близок к русскому авангарду и участвовал в выставках “Бубновый валет” и “Ослиный хвост”. Опальный художник не получал государственных заказов и не имел возможности продавать работы через салон – а это были единственные возможности что-то заработать. Частных коллекционеров тогда практически не существовало. А те, что были, предпочитали платить гроши: именно в эти годы составил свою коллекцию Георгий Костаки, за бесценок скупая произведения прекрасных художников у них самих или у их вдов.

В первую же нашу встречу я понял, что Артур Владимирович не сентиментален, но мыслит возвышенно, даже прекраснодушно. Он сразу заговорил о “стариках” – художниках прошлых столетий, перед которыми безмерно преклонялся. Святым для него было имя Веласкеса – оно не сходило с его губ. Помню рассказанную Фонвизиным историю о его встрече с Сергеем Васильевичем Герасимовым. Поскольку их разделяла пропасть (один – художник официозный, другой – непризнанный), им было трудно найти общий язык, но однажды Сергей Герасимов спросил Фонвизина о корнях его творчества, как бы стремясь проэкзаменовать его.

Фонвизин ответил одним словом:

– Веласкес!

И Герасимов сказал:

– Ну, коль скоро так, то перед этим я склоняю голову. Ничего плохого в таком случае из вашего искусства произойти не может!

Нищета Фонвизина была удручающего свойства. Я был студентом, у меня было мало денег, но все равно я пытался ему помогать. Наталья Осиповна беззаветно старалась вести дом так, чтобы Артур Владимирович не замечал их бедности. Это было не так уж трудно: он почти не обращал внимания на мелочи неустроенного быта, как бы напрямую общаясь с великими мастерами прошлого. Разглядывая картину Веласкеса “Семья короля Филиппа IV” (“Менины”), где художник сбоку изобразил и себя, Фонвизин пересказывал легенду, согласно которой король, когда картина была готова, взял у Веласкеса из рук кисть и нарисовал на камзоле автопортрета художника крест – знак кавалера ордена Сантьяго, высшей награды Испанского королевства.

Глядя на мои неумелые акварели, Артур Владимирович всегда повторял:

– Надо делать так, как делали старики!

И я стал сепией с акварелью делать копию с того фрагмента картины Веласкеса “Триумф Вакха”, где изображены крестьяне и бродяги.

Долгое время находясь с Фонвизиным в человеческом и творческом контакте, я невольно становился свидетелем его взаимоотношений с другими художниками и оценок того или иного художественного явления.

Артур Владимирович показывал мне вырезки из газет за 1937 год: Фонвизин был причислен к главарям шайки формалистов (их называли “три Ф” – Фаворский, Фальк, Фонвизин).

Меня очень интересовало творчество Фалька, и я постоянно расспрашивал Артура Владимировича о нем. Наконец Фонвизин позвонил Роберту Рафаиловичу и сказал, что хотел бы вместе со мной посетить его мастерскую. Мы поехали на такси: с Песчаной улицы на набережную Москвы-реки, где в старинном, дореволюционной постройки доме находилась мастерская Фалька. Здание, которое носило название “Дом Перцова”, построено из кирпича с майоликовыми декоративными панно и представляет собой уникальный образец стиля модерн. В этом доме обосновались художники. Там были мастерские Фалька, Александра Куприна и Василия Рождественского.

Роберт Рафаилович радушно встретил нас и расцеловался с Фонвизиным. Кроме нас, в мастерской были еще гости, которые хотели увидеть работы Фалька.

Хозяин, характерно шаркая ногами, двигался по мастерской, неторопливо доставая картины для показа. На стенах висели натюрморты с цветами, выполненные гуашью с применением белил. Все работы были в приглушенных тонах и резко отличались от акварелей Фонвизина как художественным видением, так и техникой исполнения.

Меня заинтересовали окантованные стеклом пастели. От времени пастель расслоилась и словно бы соединилась со стеклом – казалось, что работы носят какой-то “пространственный” характер.

Фальк показывал живопись своего парижского периода. Очень красивые картины, неяркие, сильно “работанные”, многодельные, со следами мастихина. Париж проступал на них, будто сквозь марево тумана. Ощущение формы у Фалька всегда несло в себе черты сезаннизма.

Потом Фальк стал показывать другие работы разных периодов, и среди этих вещей была одна московская, изображавшая демонстрацию трудящихся, где не различались отдельные фигуры, а просто ощущалось, что улица заполнена толпой народа. Картина имела темно-серый тон: и люди, и небеса – все темно-серо-черное. И над темно-серыми людьми реяли темно-красные флаги, выполненные краплаком с добавлением черной сажи. Кто-то сказал, что это очень мрачная работа. Фальк ответил:

– Для меня та живопись мрачная, которая плохая!

Разговор перешел на былые дни, и замелькали имена знаменитых художников. Кто-то упомянул Шагала, а вместе с его именем вспомнился Витебск. И тут весьма оживившийся Фальк начал рассказывать историю: в 1920-х годах прошлого века город поделился на сторонников Шагала и сторонников Малевича. Каждый из них имел в Витебске свою школу живописи и таким образом пропагандировал свои художественные идеи.

Малевич, владевший умами революционно настроенной авангардной молодежи, раскрасил в супрематической манере весь город – торцы зданий, заборы, ларьки, а иногда и фасады домов. Но этого Малевичу показалось мало, и он – без разрешения местных властей – трамваи тоже разрисовал в стиле супрематизма. Естественно, нашлись люди, которые нажаловались на это художественное буйство местным властям, а те – дальше, в центр.

Фалька, работавшего тогда в Московской коллегии по делам искусства и художественной промышленности Отдела изобразительных искусств Наркомпроса, вызвал к себе заведующий отделом, известный художник Давид Штеренберг, и выдал ему мандат на арест Малевича, который, по его мнению, слишком разбушевался. Штеренберг просил Фалька помочь в выполнении этой щекотливой миссии и приставил к нему красноармейца, который должен был препроводить Малевича под арест. Фальк рассказывал, что Штеренберг, давая ему поручение, хитро улыбался, и можно было понять, что делает это он больше для отписки перед властями. Фальк, конечно, поехал в Витебск, но по приезде никого арестовывать не стал, тем более что Малевича он не нашел, а лишь насладился зрелищем безумно разрисованного города…

Мы с Фонвизиным часто перелистывали журнальные репродукции картин западных, да и русских художников левого толка. Книг по западному искусству тогда просто не продавалось, а русские художники, принадлежавшие к авангарду, ушли в глухое подполье. После разгрома в 1948 году московского Музея нового западного искусства все собрание этого музея было разделено пополам, и картины попали в запасники ГМИИ им. Пушкина и Эрмитажа. Работы русских авангардистов находились в запасниках Третьяковской галереи и хранились с грифом “секретно”. Увидеть их в те годы было невозможно. И Фонвизин собирал вырезки с репродукциями запрещенных мастеров из журналов, случайно попавшихся под руку. Были там и репродукции работ Михаила Ларионова, которого очень ценил Фонвизин. Волею судьбы двое друзей оказались разъединены: Ларионов со своей женой Натальей Гончаровой с 1919 года жил в Париже.

Артур Владимирович говорил о Михаиле Ларионове с особенным, повышенным эмоциональным чувством. Быть может, Фонвизина восхищало наивное, непосредственное восприятие жизни, которым обладал Ларионов. Подобной непосредственности нельзя научиться, она или есть, или нет. Его картины – шедевры наивной живописи, жанровые сюжеты из провинциальной жизни под общим названием “Парикмахерская” с участием простодушных красавиц и фатоватых парикмахеров – восхищали Фонвизина свободой и артистизмом.

Артуру Владимировичу были особенно близки импрессионистические картины Ларионова. Он часто говорил, что русский импрессионизм точнее и правдивее, чем французский, хотя Франция и является его родиной. Фонвизин утверждал также, что Россия сама открыла для себя импрессионизм, в первую очередь через Ларионова. Артур Владимирович даже близко не ставил искусство Натальи Гончаровой с искусством Ларионова. И с такой же страстной интонацией он отрицал “лучизм” (rayonism) Ларионова и, не желая их видеть, отбрасывал прочь репродукции “беспредметного творчества” друга, сетуя на превратности судьбы художника, заставившие его изменить себе.

Дружеские отношения Артура Фонвизина и Михаила Ларионова длились всю жизнь. Сохранилась их переписка, несомненно представляющая интерес для всех, кто интересуется искусством. Мне навсегда запомнилась фраза из письма Ларионова к Фонвизину: “Артуша, не понимай буквально слово «реализм». Это понятие гораздо шире!”

Ларионов должен был проявлять широту мысли, чтобы оставаться в Париже лидером художественного авангарда.

Рассматривая журнальные вырезки, мы с Артуром Владимировичем среди чрезвычайной пестроты изображений старались найти те, что больше всего удовлетворяли эстетическому чувству каждого из нас. Фонвизин немедленно извлекал репродукции картин Рауля Дюфи и Жоржа Руо. Руо ему нравился, особенно его акварели, но современным художником, владевшим воображением Фонвизина, был Дюфи. Видимо, Артур Владимирович ценил легкость и непосредственность этого мастера – качества, свойственные и ему самому. Однако после долгих разговоров о современном искусстве Фонвизин неизменно доставал монохромные, так называемые “андерсеновские”, весьма качественные (что было тогда редкостью) репродукции картин Веласкеса и Рембрандта. И начинался торжественный ритуал. Артура Владимировича охватывало чрезвычайное волнение, когда он рассматривал инфант Веласкеса или автопортрет Рембрандта с Саскией на коленях.

“The taste of our time” – так называлась серия альбомов по современному искусству, которую в середине XX века начало выпускать швейцарское издательство SKIRA. Книги отличало высочайшее качество печати. Они постепенно просачивались из-за железного занавеса и тоже давали нам повод для размышления.

Фонвизин часто повторял, что он никакой не педагог и не умеет преподавать, может только предложить посмотреть, как рисует сам.

Образцом педагога он считал французского художника второй половины XIX века Густава Моро, который преподавал в чрезвычайно свободной манере и не сдерживал инициативы учеников. В результате из них выросли не похожие друг на друга мастера, такие как Матисс, Марке и Руо. Из тех, кто бывал у Фонвизина, тоже вышли совсем разные художники. Достаточно назвать Анатолия Зверева и Анатолия Слепышева.

Артур Владимирович затруднялся формулировать теоретические положения, чтобы помочь ученикам, которых на деле у него набиралось довольно много. Это были по преимуществу дамы, иногда весьма способные. Восхищаясь учителем, они усваивали его творческий метод и старались писать целиком в его стиле. Но выделить я могу только Верочку Яснопольскую. Об остальных скажу как о верных Фонвизину людях, служивших его художественным идеям, но так и не ставших значительными творческими индивидуальностями, не прошедших пути, необходимого каждому состоявшемуся художнику, и не имевших своей художественной судьбы.

Перечислю несколько его замечаний о том, как следует писать, его творческих заветов:

Живопись – это умение видеть.

Надо ощущать цвет в свету. (То есть в освещенной части предмета.)

Всегда помните о касаниях! (Имеются в виду касания предмета и фона – они не должны иметь резкой границы, предмет должен выступать из фона.)

Тень тоже следует делать цветом.

По поводу последнего высказывания поясню, что сам Фонвизин учился в Германии в мастерской Геймана и Гарднера, а также часто захаживал в студию художника Антона Ажбе, который проповедовал “принцип большой формы”, но Фонвизин привнес в этот принцип взятую у Сезанна мысль о необходимости лепить форму цветом.

Кстати, Фонвизин, немец по происхождению, в юности писал свою фамилию как фон Визен, но потом утратил этот “немецкий акцент”. Хотя всю жизнь вспоминал свое краткое пребывание в Германии, темное пиво и знал несколько фраз по-немецки.

Мастерской у меня в то время не было, я по-прежнему жил на улице Немировича-Данченко, и мы с Артуром Владимировичем часто писали акварельные портреты у меня дома. Мне помогала моя первая жена, балерина Нина Чистова. Она приглашала в гости подруг, танцовщиц из Большого театра, чтобы мы могли их писать, и сама нам позировала. Иногда позировала Майя Плисецкая – так появились ее портреты, написанные Артуром Фонвизиным и мной. Среди наших моделей были Ирина Тихомирнова, Наташа Касаткина, Марина Кондратьева, Алла Богуславская, Маджи Скотт, Ася Нерсесова, Сусанна Звягина и другие. Позировали они в разных костюмах, в том числе в балетных пачках.

Фонвизин увлекался темой цирка и заполнял бесконечные листы изображениями наездниц, скакавших, стоя на одной ноге, на лошади. Эти листы, называемые им “цирки”, создавались на протяжении многих лет под впечатлением цирковой антрепризы Вильямса Труцци, которую Артур Владимирович видел в молодости. Цирк стал и точкой соприкосновения Фонвизина с моей мамой.

 

Портреты Анели Судакевич

Мама оставалась красавицей. С возрастом ее красота не исчезла, она просто стала другой, появилась красота осени, соотнесенная с мудростью. Она продолжала работать главным художником Союзгосцирка. На ней лежала ответственность за изготовление костюмов для артистов и общего оформления аттракционов. Многие звезды цирка состояли в приятельских отношениях с мамой. Чуть ли не все они рано или поздно становились гостями нашего дома. Особенно часто бывал у нас Юрий Никулин.

Хочу заметить, что работа над цирковыми костюмами высоко ценится театральными художниками. Но маму ценили не только собратья по цеху: для каких бы спектаклей она ни делала костюмы – на эстраде, в мюзик-холле, в цирке, – ее работа всегда вызывала восхищение и благодарность со стороны артистов.

Мама дожила до весьма преклонных лет. И мне ее зрелая красота больше нравилась, чем красота юная. У нее всегда были преданные поклонники, которые восхищались ее образом, ее мыслями, ее способом жить и вести себя. Среди них были выдающиеся художники.

Артур Владимирович Фонвизин написал шесть портретов моей мамы, два из них висели у нас в гостиной.

Есть большой мамин портрет кисти Андрея Дмитриевича Гончарова, он не раз экспонировался на выставках художника, а позже был подарен маме. Мне известен ее портрет, написанный художником Поповым.

Другой портрет написан Виктором Николаевичем Перельманом. Любопытный факт: как выяснилось в дальнейшем, его жена была школьной учительницей Беллы.

Скульптурный портрет мамы сделал Андрей Николаевич Костромитин и подарил ей. Скульптура и по сей день находится у меня в мастерской.

Я с младых лет ценил эти портреты, восхищался ими и так с ними сроднился, что они стали частью моей жизни. Сам я тоже неоднократно рисовал маму.

Среди маминых поклонников были и писатели. Юрий Домбровский подарил маме на день рождения свою книгу новелл о Шекспире “Смуглая леди сонетов” с надписью:

Дай Вам Бог всего, всего, всего, Анель Алексеевна, за то, что Вы для меня лично сделали. С глубокой благодарностью любимой актрисе 28 октября 1969 года. Домбровский.

И конечно, Белла неизменно восхищалась Анелью Алексеевной. Сохранилась их обширная переписка, она ждет своего часа, чтобы быть опубликованной. Белла писала в связи с маминым юбилеем:

Все проходит, но красота остается. Я смотрю на прекрасное лицо Анели и не могу наглядеться. 28 октября ей исполнилось 95 лет. Столь благородно и непреклонно превозмочь и претерпеть сложные, долгие и трудные годы Отечества нашего, четверть века проработать главной художницей Московского цирка, а потом и Союзцирка, служа радости и утешению многих и многих почитателей этого изысканного и вместе с тем всеми любимого вида искусства. Юрий Никулин, Максим Никулин, Олег Попов, Карандаш (Румянцев), Ирина Бугримова, великие цирковые династии Дуровых, Волжанских, Филатовых с благодарностью помнили и помнят эти изящные, неоценимо вспомогательные художественные свершения Анели Судакевич.

Разумеется, есть и другие счастливые удачи: сын, многоизвестный художник Борис Мессерер, внук Александр, правнучки и правнуки.

Хочу еще раз поздравить Анель Судакевич с Днем рождения и завершить мое поздравление стихотворением.

 

Мне особенно трудно говорить об отце. Боюсь взять хотя бы минимально неправильную ноту в посвященном его памяти рассказе.

Отец мой был знаменитый артист балета, ведущий танцовщик Большого театра, можно сказать, звезда, как и тетка Суламифь Михайловна.

Перед войной произошел развод моих родителей, который я, конечно, очень переживал, однако отношения их все-таки со временем наладились и не перешли во враждебные. Ко мне отец относился с большой нежностью, и у меня сохранились воспоминания о нашей близости, полной его тепла и заботы.

В нашей семье воспитывался мой двоюродный брат Алик Плисецкий, чьи родители были арестованы в конце 1930-х. Асафа Алик называл уменьшительным именем Асяка, а я, подражая брату, подхватил это имя. С нашей легкой руки так стал звать отца весь Большой театр и все знакомые.

Мой отец был удивительно скромным человеком. И, добавлю, человеком молчаливым, даже замкнутым. Быть может, то была реакция на перевозбуждение, которое царило вокруг него и на сцене, и в жизни. А может, природная замкнутость помогала ему сосредоточиваться перед спектаклем.

Теперь понимаю, что в этой сдержанности и внутренней собранности заключалась оборонительная сила отца, защищавшего энергию, припасенную им для спектакля, от растраты на случайно возникавших по ходу жизни людей. Каждый день, вне зависимости от обстоятельств, он занимался “классом” у станка. Во время летнего отдыха в Поленове он, в спортивной майке, тренировочных гольфах и балетных туфлях, вершил свой “класс” на пустой веранде танцплощадки. Артисты балета, жившие в доме отдыха Большого театра, не могли в себя прийти от изумления: ни один из них не утруждал себя занятиями на вакациях.

Моя любовь к балету началась с любви к моему отцу. Ходить в Большой театр на его спектакли было своеобразным семейным ритуалом. Весь день перед спектаклем он отдыхал, закрывшись в комнате, и даже не отвечал на телефонные звонки. Ему необходимо было сосредоточиться. Он не брал телефонную трубку, ни с кем не разговаривал и уезжал из дома часа за три до начала действа. Машину, бывшую в те годы большой редкостью, как правило, предоставлял театр. А мы с мамой шли к началу спектакля. А потом я сидел в зале и исступленно аплодировал, потрясенный успехом собственного отца…

 

Любовь к балету

Отец очень поздно пришел в балет. В 16 лет, а в 18 уже был принят в труппу Большого театра. Это уникальный случай в балетном искусстве. Видимо, у него были врожденные способности, в юности он серьезно занимался спортом.

Юношей он случайно попал на галерку Большого театра. Давали “Коппелию” Л. Делиба. Театр, красный бархат лож, позолота орнаментов, роскошная люстра, сияющая тысячами огней, причудливые декорации и сам балет взволновали его. И вдруг, в одно мгновение, он понял, что танец – это его стихия. Поддержку и отклик он получил от своей сестры Рахили – она сопровождала его в хореографическое училище, куда он вознамерился поступить. Так начался его путь по частным балетным школам, и в конце концов отец оказался в хореографическом училище при Большом театре.

Можно сказать, что Асаф Мессерер стал основателем московской школы балета. Он преподавал больше шестидесяти лет. В Большом театре плеяды звезд, начиная с Майи Плисецкой, Галины Улановой, Екатерины Максимовой, Натальи Бессмертновой и мужчин: Владимира Васильева, Владимира Кошелева, Владимира Владимирова, Мариса Лиепы – все они были его учениками, все занимались в его переполненном классе. Бывало даже, что место у станка найти было невозможно: Нина Тимофеева, Раиса Стручкова, Ольга Лепешинская, Елена Чикваидзе, Ирина Тихомирнова, Надежда Капустина, Валентина Галецкая, Михаил Лавровский, Шамиль Ягудин, Борис Хохлов, Юрий Жданов, Владимир Никонов, Владимир Тихонов и другие…

Существует уникальная фотография балетного урока Асафа Михайловича, на котором Уланова и Плисецкая в едином прыжке одновременно парят в воздухе.

 

Касьян Голейзовский

Одной из удач для Асафа Мессерера стало знакомство с Касьяном Голейзовским, известным хореографом и балетмейстером, создателем Московского камерного балета. В 1924 году Касьян Ярославович начал работать в Большом театре. Отец был занят в знаменитых балетах Голейзовского: в “Иосифе Прекрасном” на музыку Сергея Василенко он танцевал главную партию, а в “Теолинде” Шуберта – иронически окрашенную, пародийную партию Зефира.

Эти балеты обычно шли в один вечер. Публика буквально ломилась на спектакли Голейзовского, безгранично верившего в искусство танца, освободившего тела танцовщиков от сковывающих костюмов и избавившего сцену от громоздких декораций. Он хотел видеть танец на фоне черного бархата или аскетической декоративной основы, именно в такой лаконичной конструктивной манере Борис Эрдман оформил “Иосифа Прекрасного”. Голейзовский выстраивал танец на основе свободной пластики танцовщиков, но с применением элементов классического канона. По рассказам отца, Касьян Ярославович передавал танцем музыкальную идею композитора, стараясь найти особый хореографический язык, чуждый пантомимы и драматического начала.

В начале 1930-х Голейзовский поставил для моего отца номер “Святой Себастьян” на музыку Скрябина, его любимого композитора. Номер был показан в Большом театре на вечере постановок Голейзовского и своим революционным новаторством произвел, как говорил отец, эффект разорвавшейся бомбы.

Я хорошо помню Касьяна Ярославовича и его жену, милейшую Верочку Васильеву, потому что мы жили в соседних домах в деревне Бёхово. Мне не раз доводилось гулять с ним по окрестностям Оки, слушая его увлекательные рассказы. Самоощущение гениальности уживалось в нем с комплексом недооцененности, однако держался он просто и был внимателен к собеседнику.

Я был начинающим художником и рисовал сюжеты из окружающей жизни – пейзажи, натюрморты, портреты деревенских старух и стариков. Голейзовский оценивающим взором разглядывал мои работы и в один прекрасный день заявил, что хочет мне позировать. Я с радостным нетерпением стал ждать Касьяна Ярославовича. Он пришел в избу, где я поселился, и несколько расстроился, когда я усадил его на деревенский стул и начал писать портрет на фоне печки с заглушкой и занавесочкой. Возможно, в его представлении портрет должен был включать пейзаж или цветы, но он безропотно повиновался.

Позировал очень терпеливо, при этом доверительно делился своими впечатлениями от прогулок вдоль реки и в дальнейшем показывал найденные камешки, утверждая, что многие из них принадлежат эпохе неолита: “вот этот камень – топор первобытного человека”, а “этот остро заточенный камень служил первобытным людям наконечником для стрелы”. Касьян Ярославович пересказывал бесконечные истории, услышанные им от местных бабушек, и приходил в восхищение, если в них присутствовала чертовщина или фантастический сюжет. Я сделал его портрет маслом на холсте за один сеанс.

Как ни странно, он остался доволен и на следующий день привел посмотреть портрет Верочку Васильеву, которая тоже одобрила мою живопись.

В 1962 году Голейзовский пригласил меня – совсем молодого художника – оформить в Большом один из балетных номеров “Скрябинианы” с участием Миши Тихомирнова (сына Ирины Тихомирновой) и балерины Елены Черкасской. На репетициях я увидел, как Касьян Ярославович вдохновенно, несмотря на возраст, показывает движения и все время внимательно слушает музыку, придумывая сложные балетные переплетения танцовщиков.

Мне хотелось внести в эту работу больше формального поиска, и я, делая костюмы, весьма смело экспериментировал. В итоге Миша Тихомирнов надел мой костюм, а Черкасская не захотела закрывать шею черным бархатом, оставляя руки до плеч оголенными. Было немного странно видеть на сцене танцовщика, обтянутого красным трико до горла, с красной бархатной перевязью на бедрах и балерину в обычном балетном хитоне.

Галина Сергеевна Уланова, заметив на премьере это несовпадение, спросила меня:

– Боря, все вышло так, как вы задумали?

Что мог я ей ответить?..

Голейзовский мыслил ассоциативно и вдохновлялся музыкой и поэзией. Многое из того, что он делал, было иррационально, но всегда пластически выразительно и невероятно изобретательно. Его творчество чрезвычайно высоко ценил Джордж Баланчин, называя Голейзовского балетмейстером века, и многое у него взял.

 

Воспоминания отца о Владимире Маяковском

В рассказах моего отца о людях, с которыми свела его судьба, я выделяю особенно тех, что безусловно повлияли на него, тех, без кого нельзя представить его жизнь в том времени.

Я привожу цитаты из книги воспоминаний Асафа Мессерера “Танец. Мысль. Время” о знакомстве с Маяковским.

Первый раз отец увидел поэта в кафе “Домино”, или, как его часто называли, “Кафе поэтов”, которое помещалось напротив нынешнего Центрального телеграфа, на Тверской, в подвале небольшого дома, которого теперь нет, а на его месте находится угловое здание, где довольно долго был парфюмерный магазин.

Перед входом в подвал на красном транспаранте белыми буквами было написано: “Облако лает, ревет златозубая высь, пою и взываю: Господи, отелись!”

Мы спустились в плохо освещенный подвал с низким потолком. В табачном дыму не разобрать было лиц. Накурено было так, будто произошел пожар. Наконец в поэтическом мраке определилось несколько столиков и маленькая эстрадка. Время от времени кто-нибудь из стихотворцев вставал и читал свои стихи. Но собратья по перу слушали друг друга прескверно. Все больше пили и разговаривали о своих делах. Помню, на эстраду вышел Есенин. Но из-за шума никто ничего не слышал, а из-за дыма не видел. Махнув рукой, Есенин сошел с эстрады. Затем на ней появился великан. Встал, твердо уперев ноги, зычным голосом, рассчитанным на тысячную толпу, смыл жалкий шум богемы, заставив себя слушать. Это был Владимир Маяковский.

Еще отец рассказывал о встречах с Маяковским в кафе “Стойло Пегаса” и на репетициях спектаклей “Мистерия-буфф” и “Клоп” в театре Мейерхольда. Кроме того, Маяковский, как я уже писал, бывал в “Кружке друзей искусства и культуры”, где играл в бильярд. Играл он виртуозно и имел замечательную бильярдную “кладку”.

Случай свел моего отца и маму с Маяковским летом 1929 года на отдыхе в Хосте на берегу Черного моря. Мой отец приехал туда с группой молодых актеров Большого театра, где и познакомился с Анель Судакевич, тогда уже известной актрисой немого кино. Там же отдыхала и Вероника Полонская – прелестная молодая женщина, последняя любовь Маяковского. И однажды на пляже появился Маяковский. Отец вспоминает:

Маяковский снял с себя пиджак, брюки, оставшись в трусах, рубашке, ботинках и в фетровой шляпе. И так сидел на раскаленной гальке, среди полуобнаженных шоколадных тел. Сказал, что живет в Сочи, но в ближайшие дни будет разъезжать по курортным городам побережья и читать свои стихи. Завтра, например, в Гаграх у него авторский концерт.

Как рассказывает дальше отец, Маяковский помрачнел из-за того, что Полонская ушла на другой пляж, и, спросив у отца, где тот живет, предложил пойти к нему и выпить красного вина, что они и сделали.

Когда сели выпивать, мой отец спросил Маяковского, какое впечатление произвела на него Америка, откуда он только что вернулся. Маяковский ответил:

– А вот какое!

Достал свой знаменитый плоский металлический стаканчик, наполнил его вином и вылил на брюки. После чего стряхнул винную лужу с брюк и, удостоверившись, что на брюках не осталось никакого следа, сказал:

– Вот Америка! Это там здорово делают!

Потом они сели играть в карты. Маяковский раз за разом проигрывал. Сыграли на полдюжины вина, а затем и на дюжину. Маяковский опять проиграл. Пошли за вином, купили тридцать бутылок – все, что было в ларьке, едва дотащили до дома. Маяковский скомандовал:

– Теперь зовите ваших знакомых!

Пришли хорошенькие молодые балерины, и настроение Маяковского улучшилось. Вечер прошел превосходно, и под конец, гуляя по Хосте, Маяковский предложил моему отцу и маме поехать с ним на следующий день в Гагры на его выступление. Конечно, они согласились.

Назавтра он заехал за нами на большой открытой машине. Как мне показалось, Маяковский стал менее скован и закрыт. Он купил в Сочи пачку фотографий Анели Судакевич. По дороге нам встречались грузовики, в которых ехали комсомольцы. Они узнавали поэта, кричали ему:

– Товарищ Маяковский! Привет!

Он останавливал машину и всем раздавал фотографии Анели Алексеевны. Потом мы следовали дальше. Снова Маяковскому кто-то встречался и просил автограф, и снова он вручал фотографию кинозвезды.

Они приехали в Гагры заранее и зашли в ресторан выпить чаю с коньяком. Маяковский заговорил по-грузински, и официант по обещал достать хорошего коньяку. Маяковский угощал моих родителей, которые пили мало, но он сам допил бутылку.

На концерт собралось много народу. Перед выступлением, сидя на сцене, Маяковский стал вытирать свой металлический стаканчик носовым платком, чтобы выпить боржоми.

Кто-то крикнул:

– Товарищ Маяковский! А ведь носовым платком негигиенично вытирать стакан!

Маяковский ответил:

– Вашим негигиенично, а моим гигиенично!

Народ захохотал. Маяковский выпил боржоми. Кто-то спросил:

– А какая разница между вами и Пушкиным?

– Прочтите – узнаете!

Из публики сообщили:

– Мы с товарищем читали ваши стихи и ничего не поняли.

Маяковский ответил:

– Надо иметь умных товарищей!

К его ногам упала роза. Маяковский взглянул на нее, но не взял. Тогда с крайнего балкона раздался тонкий старушечий голос:

– Товарищ Маяковский! Это я вам кинула!

Он посмотрел на балкон и сказал:

– Ах вы – тогда другое дело!

Поднял розу и положил на стол.

И снова ему крикнули из зала:

– Вот вы были у нас в Саратове, товарищ Маяковский, а ведь рабочий класс ваши стихи не понимает!

Маяковский спросил:

– Это кто же рабочий класс – вы?

– Нет, не я, а рабочий класс! Вас даже тухлыми яйцами закидали!

– Тухлыми яйцами – не помню. А вот солеными огурцами помню! – ответил Маяковский.

В тот вечер, по рассказам отца, он много читал, и читал великолепно. Восторг в зале нарастал, но вдруг какой-то нахал крикнул:

– Плохие стихи!

Маяковский рассердился:

– Вот что, вы мне надоели! Вам не нравится – уходите!

Нахал ответил, что купил билет и никуда уходить не желает. Маяковский предложил:

– Я вам отдам деньги, давайте мне ваш билет!

Человек поднялся на сцену, отдал Маяковскому билет и получил с него деньги.

Маяковский обратился к слушателям в зале:

– Ну, кто еще? Подходи! Каждому буду отдавать деньги, кому не нравится!

Но никто больше не подошел. А тот человек, который деньги взял, продолжал сидеть в зале.

Маяковский крикнул ему:

– Нет, уходите вон!

Человек по-прежнему не уходил. Маяковский заявил:

– Тогда я не буду больше читать стихи!

Тут поднялся шум, и десяток зрителей вытолкали нахала за дверь.

Концерт продолжился и закончился овацией. Маяковский довез моих родителей до дома, а на следующее утро снова появился на пляже и по обыкновению не купался и не загорал.

Вся компания балетных артистов стала упрашивать его почитать стихи.

– А кому тут читать? Тут народа нет! Вот в Сухуми, в Батуми – другое дело! Я поеду туда!

Но артисты продолжали настаивать и вскоре нашли что-то вроде клуба. Маяковский согласился и снова читал стихи.

На следующий день Маяковский уезжал в Сухуми и Батуми и предложил моим родителям поехать с ним. Он чувствовал себя очень одиноким, а с ними ему было хорошо. Но они отказались и договорились встретиться в Москве. Однако встреча не состоялась, и больше они не увиделись.

 

Сотрудничество с Мейерхольдом

Я всегда с волненьем вспоминаю рассказы отца о сотрудничестве с Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом. Работа с великим режиссером давала отцу возможность выразить себя как авангардному хореографу. В консервативном Большом театре сделать этого было нельзя, собственной труппы отец не имел, потому он по-настоящему обрадовался, услышав однажды в телефонной трубке голос Мейерхольда.

В 1925 году Всеволод Эмильевич попросил отца поставить танцы в комедии Алексея Файко “Учитель Бубус” для Марии Ивановны Бабановой. Каждая мизансцена должна была предваряться пантомимой – так Мейерхольд надеялся достичь пластического единства спектакля. Отец со всей энергией молодости взялся за дело и, обладая удивительным чувством движения, добился гармонии пластики и ритма. Эксперимент оказался удачным.

Мейерхольд в это время увлекался совершенствованием системы тренажа, “биомеханикой”, и придавал понятию “движение” огромное значение. Он считал, что хорошо и свободно двигающийся актер ярче доносит замысел режиссера. Всеволод Эмильевич стал приглашать отца ставить танцы и заниматься сценическим движением актеров и в других постановках: в “Горе уму” А. Грибоедова, в последней редакции пьесы М. Подгаецкого “Даешь Европу!” по романам И. Эренбурга и Б. Келлермана, в “Последнем решительном” Вс. Вишневского, в “Даме с камелиями” А. Дюма-сына.

Движения, выходы актеров, целые сцены, решенные в пантомиме, должны были раскрывать содержание пьес и помогать развитию действия.

Асаф Мессерер как-то сравнил Мейерхольда с Голейзовским: их, по его словам, роднило то, что они оба мыслят ассоциативно.

Осенью 1929 года Мейерхольд предложил отцу осуществить постановку балета Сергея Прокофьева “Стальной скок”. 14 ноября 1929 года в Бетховенском зале Большого театра состоялось прослушивание и обсуждение балета. Как и ожидал Всеволод Эмильевич, со стороны консервативно настроенных музыкантов поднялась волна протеста.

Прокофьева обвиняли в формализме, антимузыкальности, абсурдности сценарных планов и в “буржуазности мышления”. Мейерхольд кричал на сторонников зарождавшегося социалистического реализма, что они ничего не понимают в музыке: “Балет Прокофьева – гениальная вещь!”

Всеволод Эмильевич писал из Парижа директору Большого театра Малиновской:

Уважаемая Елена Константиновна! <…> Если Вы захотите отменить дурацкое решение пролетарских музыкантов о “Стальном скоке”, предать его публичному сожжению (я уверен, Вы отмените это решение), можно было бы поручить т. Мессереру, который был очень заинтересован этим балетом, заняться проработкой этой вещи, и тогда он немедленно вступит со мной в переписку, и я передам ему весь мой сценический план.

К сожалению, этим планам не суждено было сбыться.

 

Балет “Светлый ручей”

В 2003 году на новой сцене Большого театра состоялась премьера балета “Светлый ручей”, возобновленного Алексеем Ратманским. Я был художником этого спектакля. Во время работы с волнением вспоминал отца – он когда-то танцевал в нем партию танцовщика-гастролера, приехавшего в колхоз из города для участия в праздничном концерте. Это происходило на московской премьере, состоявшейся в ноябре 1935 года. Балет был впервые поставлен в 1934 году в ленинградском Малом театре оперы и балета Ф. В. Лопуховым – балетмейстером и автором либретто, созданного им совместно с А. И. Пиотровским, а затем перенесен в Москву, в Большой театр, но история его оказалась трагической.

Музыку к балету написал Шостакович, который тогда находился в расцвете своего могучего таланта. Интересно сопоставить даты выпуска этого балета и второй масштабной работы Дмитрия Дмитриевича тех лет – оперы “Леди Макбет Мценского уезда” (“Катерина Измайлова”), премьера которой состоялась в Большом в декабре того же года. Это говорит об огромном творческом потенциале композитора, который создавал такие крупные музыкальные произведения в течение короткого времени. Не говоря уже о том, что Шостакович писал тогда же и программную музыку – свои самые значительные, грандиозные работы – Четвертую, а затем Пятую симфонии.

Конечно, в эпоху глобальных чисток и арестов эти удивительно яркие события музыкальной жизни не могли пройти незамеченными. “Товарищ Сталин” в январе 1936 года побывал на опере “Леди Макбет Мценского уезда”. Вождь народов слушал оперу из правительственной ложи, и, когда руководство театра робко поинтересовалось его мнением о музыке, он ответил: “Сумбур, сумбур какой-то!”

Вскоре в “Правде” появилась разгромная статья “Сумбур вместо музыки”. В газете особенно ругали композитора. Через два месяца “Правда” ударила и по другому произведению Шостаковича – балету “Светлый ручей”. Статья называлась “Балетная фальшь”. В ней доказывалось, что так формально ставить танцы нельзя, и приводились примеры, как нужно: в стиле постановок ансамбля Моисеева…

Читая либретто “Светлого ручья”, я обратил внимание, что отрицательные персонажи названы словом “дачники”. На комсомольско-молодежный праздник урожая приходят социально чуждые элементы – “старики” (возраст тоже обозначен – тридцать пять лет!), “дачники”. По одному этому обозначению я все мгновенно понял: внутри нашего молодого советского государства врагов быть не могло. Для них не было названия. Именовать чуждые элементы нэпманами было уже поздно – их пересажали еще в 1925 году. Шпионами Антанты они тоже не могли быть, и тогда для обозначения носителей буржуазной идеологии появилось слово “дачники”. И конечно, они “старики”: им уже по тридцать пять лет – это не наше комсомольско-молодежное племя.

По этой маленькой детали можно судить, как, придумывая спектакль, авторы либретто Лопухов и Пиотровский старались не навлечь на себя гнев властей. И все равно последовал разгром. Однако, как говорил художник Андрей Гончаров, “дерево растет в месте среза”. Новое поколение балетмейстеров снова обратилось к музыке Шостаковича, и балет через шестьдесят восемь лет вернулся на сцену Большого театра.

В своей книге отец рассказывает, как он, желая постичь правильную трактовку роли, обратился к Федору Васильевичу Лопухову:

Лопухов отвечал: “Что вы мудрите? Танцуйте самого себя!” Такой совет, конечно, ничего не мог мне дать. Я был не среднестатистический “классический танцовщик”, а живой человек. Пример же характера, судьбы, а тем более характера современного человека хореограф мне не предлагал. Просто я танцевал классические вариации и па-де-де. Танцовщица и танцовщик были введены Лопуховым для того, чтобы дать простор классике, чтобы она стала в балете органичной. Недаром и другая героиня балета, Зина, колхозная затейница, когда-то училась в балетной школе. Ставить же на пуанты доярок и прочих ударниц колхозной бригады было рискованным делом. В этом все тогда убедились на опыте недавних балетных спектаклей на современную тему.

Отец был хорошо знаком с Шостаковичем как по работе в театре, так и по жизни в Поленове. В дальнейшем они оба побывали в первой предвоенной гастрольной поездке артистов Большого театра в Турцию. А в начале войны отец тушил немецкие зажигательные бомбы, дежуря на крыше нашего дома.

Пока шла работа над “Светлым ручьем”, мой отец как-то обратился к Дмитрию Дмитриевичу с просьбой о встрече. Они свиделись в гостинице “Гранд-отель”, когда композитор ненадолго приехал из Ленинграда в Москву. Отец рассказал о своей идее поставить балет “Овечий источник” и просил его создать музыку по предложенному сценарию, написанному совместно с художником Евгением Мандельбергом.

Вскоре от Шостаковича было передано отцу короткое письмо:

Дорогой Асаф Михайлович!

Евгений Моисеевич (Мандельберг) вчера познакомил меня со сценарием балета по “Овечьему источнику”. Я считаю, что это очень хороший сценарий, и мне было бы очень интересно поработать над ним. Оставляю за собой право по моем приезде в Москву (это будет 15-го, 16-го) позвонить к Вам и встретиться для более детальных разговоров. Единственно, что меня смущает в этом деле, это вопросы сроков. Но я думаю, что и эту трудность при известной гибкости можно будет преодолеть.

Крепко жму руку. Д. Шостакович

P. S. Заранее поздравляю со “Спящей”, о которой мне пришлось уже сейчас слышать много хорошего из самых разнообразных источников.

10 декабря 1936 года

Д. Ш.

Шостакович имел в виду постановку “Спящей красавицы”, которую Асаф Мессерер осуществил на сцене Большого театра совместно с балетмейстером А. Чекрыгиным и режиссером Б. Мордвиновым. Это письмо было написано за две недели до посещения Сталиным оперы “Леди Макбет Мценского уезда”. Когда отец встретился с Шостаковичем во время его следующего приезда в Москву, травля Дмитрия Дмитриевича уже началась. Он настолько изменился, что отец его не сразу узнал. Композитор был совершенно подавлен и наотрез отказался от предлагаемой работы.

 

Азарий Азарин и Михаил Чехов

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, отец взял меня с собой на летний отдых на Рижское взморье. Надо ли говорить, какая была огромная радость – в те годы прибалтийские республики воспринимались как заграница. Там вся жизнь была устроена на западный манер. И люди там одевались по-другому, и нравы были другие, и товары в магазинах были лучше, чем те, что продавались в Москве. И хотя советские граждане, приезжавшие в Прибалтику, были полны доброжелательности, со стороны местного населения они встречали довольно прохладный прием, а иногда и резкое неприятие. Тем не менее мы наслаждались и природой взморья, купанием в море, и не похожим на наш образом жизни, в который мы с удовольствием погружались.

Мой отец, как это ни удивительно, в 1930-е годы трижды бывал с гастролями в прибалтийских республиках. Центральной фигурой его рассказов об этих визитах был знаменитый актер Михаил Чехов.

Я считаю правильным рассказать на этих страницах об их творческом и дружеском сотрудничестве.

В 1929 году Асаф Мессерер, премьер Большого театра, подписал первый в своей жизни контракт на заграничное турне. Ему вместе с балериной Викториной Кригер предложили гастроли по Литве, Латвии и Эстонии, которые были тогда отдельными буржуазными республиками. Первое же выступление в Риге имело огромный успех. Концерты артистов из нашей страны были в те годы сенсацией. Революция и последующее становление советской власти надолго прервали культурные связи даже между соседними государствами. Отец рассказывает:

Неподалеку от оперного театра находилось что-то вроде кафе, где стояло несколько столиков. Днем я зашел туда выпить воды и увидел Михаила Чехова со знакомым мне режиссером Татарниковым и какой-то дамой. Чехов очень смутился. Я спросил его, где он выступает. Он ответил, что в местном драматическом театре. “Только здесь?” – полюбопытствовал я. “Да, – ответил он, – однако я скоро уезжаю отсюда…” Я хотел узнать, доволен ли он работой, но Чехов заторопился и ушел, ничего не спросив ни о МХАТе 2-м, ни об Азарии, с которым был очень дружен и собирался ставить “Дон Кихота”. Они уже репетировали. “Азарич”, как назвал брата моего отца Чехов, должен был играть Санчо Пансу, а Рыцаря печального образа – сам Чехов.

Рига была началом горьких заграничных скитаний великого актера. Потом он перебрался в Берлин, оттуда в Америку. Страшное неблагополучие ощутил я в этом быстром его уходе, почти бегстве…

Родного брата моего отца – Азария Мессерера, выступавшего под псевдонимом Азарин, связывали с Чеховым серьезные творческие и дружеские отношения. Азарий, известный драматический актер, работал во второй студии МХАТа, где, по словам критиков, был крупнейшей величиной. Перешел он туда из распавшейся Мансуровской студии вместе с самим Евгением Вахтанговым и группой его учеников, среди которых были Николай Хмелев и Марк Прудкин. Одновременно Азарий играл в МХТ накануне слияния со Второй студией – руководители театра привлекали к участию в спектаклях молодых актеров.

Азарин в автобиографии писал:

Я счастлив, что под непосредственным руководством К. С. Станиславского мне довелось работать в ряде пьес в Московском художественном театре: “Синяя птица” (Кот), “Ревизор” (Бобчинский), “Горе от ума” (Загорецкий). К. С. Станиславский научил меня любить актера, любить действие, научил любить законы речи, работать над постановкой голоса, научил профессиональному отношению к театру.

Замечу, что предшественником Азарина по исполнению этих ролей был Иван Москвин, а роль Загорецкого с Азариным репетировал сам К. С. Станиславский. Он очень любил и хвалил молодого актера и не пожелал передавать никому его роль, когда Азарин перешел во второй МХАТ. Потому Азарий Михайлович несколько лет играл параллельно в двух театрах.

Критика по-разному относилась к постановке “Ревизора” в Художественном театре, но выделяла Михаила Чехова – Хлестакова и отмечала Азарина – Бобчинского.

Еще один отзыв о работе Азарина зафиксирован в протоколе спектакля “Дама-невидимка” от 5 октября 1924 года за подписью К. С. Станиславского:

Очень приятный и хороший спектакль. Хорошая режиссерская фантазия. Чувствуется работа над внешностью и телами актеров… Ритм спектакля бодрый. В большинстве случаев пережитой… Некоторые артисты, как, например, Азарин, играют очень хорошо, некоторые должны еще поработать над ролью.

Чехов настойчиво уговаривал Азарина перейти во второй МХАТ, обещая, что они вместе будут строить этот театр, искать новые пути в искусстве. Азарин принял это предложение. Во втором МХАТе он начал работать с Серафимой Бирман, Софьей Гиацинтовой, Иваном Чебаном, Борисом Захавой, Иваном Берсеневым.

Позже Чехов предложил Азарину сыграть Санчо Пансу в “Дон Кихоте”, которого собирался ставить и исполнять в нем роль Дон Кихота. Азарин писал об этом так:

Осенью 1925 года я перешел на работу в Московский художественный театр 2-й. Работа с М. А. Чеховым принесла мне огромную пользу и обогатила меня главным образом по линии метода овладения ролью. С МХАТом 2-м у меня связаны лучшие и плодотворные годы моей работы и созидания театра.

Этот спектакль – важный этап в биографии и самого Михаила Чехова, и Азария Азарина. Оба были настолько увлечены идеей создания спектакля, что зачастую репетировали прямо в квартире Чехова. Азарин вел рабочие записи, по которым можно проследить, как в его сознании складывался сценический образ Санчо Пансы и как реализовывался замысел спектакля в целом.

Вот отрывок из записей Азарина о репетициях в квартире Чехова:

Первая репетиция (квартира Чехова). Санчо – энтузиаст. Глаза Санчо и как в них отражается внутреннее горение. Санчо преисполнен любви к земле и к людям, хочет жить, любит жить. Роль кончается словами: “Вот это – жизнь!”

Все у Санчо и в Санчо вкусно: голос, жесты, положения, даже злость.

Санчо благоговеет перед Кихотом. Санчо – пламенный романтик.

…Санчо внутренне растет в течение пьесы.

Вторая репетиция (квартира Чехова). Пафос.

…Санчо – герой во всем.

Санчо ( Кихоту ): Я в себе такую чую силу.

Санчо ( народу ): Я губернатор. Клетку на куски.

(Интуитивно – командир.)

Санчо один дерется с толпой. (Сзади пронзен пикой и не замечает, отмахивается, как от мухи.)…

…Санчо… героически спасает Кихота.

…У Санчо два голоса: один очень низкий, а другой очень высокий.

Санчо облачает Кихота, абсолютно ничего в этом не понимая.

В последней картине Санчо совсем не плачет, потому что он полон мыслью, что сеньор не может умереть…

Третья репетиция (квартира Чехова).

Санчо любит Кихота всей душой, относится с благоговением.

Санчо ( Кихоту ): Позвольте ручку вам поцеловать.

Все желания Санчо стихийны.

Мысли Санчо тесно в его маленьком мозгу, а душе тесно в теле.

Все в первой картине невиданно и неслыханно.

Санчо, простившись с семьей, во весь дух несется к Кихоту…

…Представитель земли Санчо слышит представителя неба. (Восторг, переходящий в визг.)

Санчо многоречив и любит иногда повторять фразу два раза…

Два друга. Единственные два на всей земле.

Последняя фраза – “Два друга. Единственные два на всей земле” – может быть отнесена и к ним – Чехову и Азарину… Взаимоотношениям этих двух разных и по взглядам, и по характеру людей суждено было прерваться из-за отъезда Михаила Чехова за границу. Друг подарил Азарину свою фотографию, на которой написал:

Есть мудрость книжная – есть мудрость от таланта – вот за эту мудрость я тебя люблю, мой Азарич, и благодарю!

Твой М. Чехов

8. V.1928

Через год – по мнению архивистов не позднее 1 августа 1929-го – Чехов написал Азарину удивительное, в котором дружеская теплота сочеталась с ясным выражением взглядов Чехова на искусство.

Милый мой, дорогой, неожиданный АЗАРИЧ!

Как великолепно мне сделалось, когда я получил твое письмо! Ты, ТЫ (!) меня не забыл: это для меня подарок, и какой! Спасибо, родненький, спасибо!

Что я долго не отвечал – это дело внешнее, и ты на это плюнь, и если сердишься – прости. Я очень, очень занят бываю, и только это помешало мне сразу же откликнуться на твое дивное письмо. Я зашелся и затрясся, когда получил тебя в концерте. Дорогой мой! Чем меньше я имею настоящего искусства, тем больше люблю и жду его. Я вроде как жених, который обручился и которому надо дождаться свадьбы. В невесте своей я делаю новые и новые открытия в смысле ее красот и чудес. Например: когда выходишь на сцену (то есть приходишь к невесте), то надо быть САМИМ СОБОЙ – иначе в отношения с невестой вкрадется ложь – и пропала будущая семейная жизнь, и ужас ребенку, который родится в лживой семье. Чтобы быть САМИМ СОБОЙ – на это надо иметь право. И вот это-то самое право и приобретается работой над СОБОЙ как ЧЕЛОВЕКОМ. Та или иная роль есть не больше, чем костюм, в котором являешься к невесте, но в костюме этом должен быть сам обладатель его, сам жених. Ведь противно же, когда в обществе, например, человек явно щеголяет новым смокингом и, кроме “смокингства”, ничего не выражает собой? Так и на сцене – непереносимо, когда за ролью не видно ЧЕЛОВЕКА. Pardon! Нечаянно зайшолся! Милый, родной мой Азарич! Твое письмо (тебя) храню в сердце. Кланяйся твоей дивной жинке! Ахххх!

Твой всегда,

Миша Чехов

Адрес: Deutshland Berlin NW Klopstockstr 21

Раба моя очень, очень кланяется.

Очень беспокоюсь, что от Вити и Володи Татаринова нет давно ни строчки. Я им послал уже не одно письмо.

Вероятно, случайная встреча с моим отцом в маленьком кафе в Риге повергла Чехова в смятение, и он так стремительно ушел: слишком тяжело было на душе и слишком многое ему надо было сказать Азарину…

 

Приглашение от Анны Павловой

За первой триумфальной поездкой отца в Прибалтику последовала вторая. В 1930 году Асаф Мессерер танцевал вместе с балериной Татьяной Васильевой и снова имел большой успех. Резонанс от этих гастролей был очень велик. Вторая рижская поездка ознаменовалась для Асафа Мессерера тем, что он получил приглашение от самой Анны Павловой, находившейся в это время в Англии. Отец пишет в воспоминаниях:

Эти вторые рижские гастроли знаменательны для меня тем, что я получил приглашение танцевать с Анной Павловой. Вышло это так. В Риге наши выступления с Татьяной Васильевой видел брат Виктора Дандре, мужа Анны Павловой. По-видимому, он написал о нас Виктору Эмильевичу, заведующему всеми делами в труппе великой балерины, и послал ему рецензии на наши концерты.

Спустя какое-то время брат Дандре пришел с письмом, в котором Виктор Эмильевич предлагал мне договор и самым подробным образом излагал условия. Я должен был танцевать с Анной Павловой па-де-де из “Дон Кихота” и менуэт, который она когда-то исполняла с Новиковым и Волининым. Кроме того, я должен был участвовать в “Коппелии” с дублершей Павловой. И обязательно исполнять свой номер “Футболист”. Если же помимо выступлений я захочу преподавать, то буду получать за это гонорар отдельно. Дандре предлагал мне начать с труппой Павловой кругосветное турне. Первые концерты предполагалось дать в Австралии.

Имя Павловой было легендарным. У меня дух захватило от открывшихся перспектив, от возможности танцевать вместе с великой балериной!

Но Дандре предлагал мне договор на три года, и потому я не мог дать согласия, никто бы меня не отпустил на такой срок из Большого театра.

 

Гастроли за границей. Предвоенные годы

В декабре 1932 года мой отец в третий раз выехал на гастроли в Ригу со своей младшей сестрой Суламифью в качестве партнерши. Суламифь впоследствии стала знаменитой балериной. И вновь рижская публика прекрасно их приняла и признала достойной парой.

Эти гастроли оказались более длительными, чем предполагалось. Находясь в Риге, Асаф и Суламифь получили от директора Стокгольмской Королевской оперы приглашение выступить в балете “Коппелия” и показать свою концертную программу. Получив согласие директора Большого театра Е. К. Малиновской, они выехали в Стокгольм. На одном из концертов присутствовал король Швеции. Асафу и Суламифи поступили предложения сразу из нескольких стран, их приглашали выступить в Норвегии, Дании, Германии и Франции.

В начале марта 1933 года состоялось два гала-концерта в Театре на Елисейских Полях. Они прошли с огромным успехом. Из воспоминаний отца:

В антракте к нам за кулисы пришли знаменитые балетные петербурженки – Кшесинская, Преображенская и Егорова в сопровождении князя Волконского. Они стали нас поздравлять. Говорили все разом, особенно оживленно Кшесинская. Егорова, помню, сказала, что не ожидала, что в Советском Союзе могут так танцевать. Их изумление было вполне искренним.

Нам передали, что на концерте присутствовал великий русский танцовщик Серж Лифарь.

Мы побывали в Гранд-Опера на “Шопениане”, поставленной Иваном Хлюстиным. В этом спектакле я впервые увидел Сержа Лифаря, премьера Гранд-Опера. У него была хорошая фигура, очень выразительные руки, мягкий эластичный прыжок. И его исполнительская манера и техника впитали в себя традиции дягилевских антреприз.

А через пятьдесят лет я получил от него письмо, куда была вложена программа того нашего парижского концерта, на которой он написал: “Дорогому другу и танцовщику, меня восхитившему, мудрому и даровитому педагогу – на память о нашем танцевальном поединке в Париже в 1933 году”.

Парижские гастроли связаны для меня с одним радостным событием. Там я получил телеграмму из Москвы – у меня родился сын Борис.

Об этом моего отца известила мама, и в этой же телеграмме она спрашивала, как назвать ребенка. На что получила лаконичный ответ: “Только не Юрий и не Герман!”

18 марта состоялся концерт Асафа и Суламифи в театре “Курфюрстендам” в Берлине. Время для гастролей оказалось тяжелым. В дни их выступлений произошел поджог Рейхстага и приход фашистов к власти. У входа в театр стоял грузовик с полицейскими, и было непонятно, охраняют они артистов или приехали их арестовывать. По улицам маршировали штурмовики, пестрели флаги со свастикой. Гитлер начал говорить свои многочасовые речи. Фашизм обрушился на Германию.

После Парижа на нас вновь дохнуло жутью фашизирующейся с каждым днем страны. Однако концерт прошел с колоссальным успехом. Чуть ли не каждый номер приходилось бисировать. Певец Александр Вертинский, живший в Берлине, открыл свое кафе, и мы решили туда пойти после спектакля. Действительно, он там выступал, но он пел в основном цыганские романсы – и на эстраде, и когда ходил между столиками. Узнав, что я нахожусь в кафе, он подошел перекинуться парой слов. О своем репертуаре он сказал: “Что вы хотите? Публика требует!” Потом, когда через много лет мы встретились в Москве, я ему напомнил об этой встрече.

 

Балетные спектакли. Взгляд из зала

В юности из балетных спектаклей отца я чаще всего смотрел “Спящую красавицу”, “Щелкунчика” и “Лебединое озеро”. Там он исполнял роль принца, которая чрезвычайно подходила ему по всей его стати и внутреннему благородству – так мне казалось.

Когда отец работал над характерной ролью, он буквально на глазах преображался, внося в исполнение страстный темперамент, становясь то разъяренным воином, то коварным ханским сатрапом, то китайским божком, то поразительно узнаваемым в своей повадке футболистом. В этих ролях его танец становился иным, резко отличался манерой от выступлений в классическом репертуаре.

Помню его исключительный успех в партии военачальника Нурали в балете “Бахчисарайский фонтан”. Танец был поставлен К. Голейзовским, хотя хореография балета в целом принадлежала Ростиславу Захарову. Это был темпераментный, почти исступленный танец татарского визиря. Отец был одет в очень эффектный костюм, придуманный художницей Валентиной Ходасевич. На нем был совсем короткий жакет, отороченный рыжим лисьим мехом, руки закрыты отделанными мехом облегающими рукавами. Голый мускулистый торс, обхваченный широким ремнем, длинные, по щиколотку, шальвары и туфли с загнутыми носами. На голове красовалась маленькая круглая островерхая шапочка. В руках – длинная сабля. Бешеный ритм, высокие прыжки и стремительные воинственные выпады с саблей в руках заставляли зрителей цепенеть от восторга и взрываться затем шквалом аплодисментов.

Среди других характерных партий в репертуаре отца критики особенно выделяли танец Китайского божка и танец с лентой из балета “Красный мак” Р. М. Глиэра. Спектакль, несмотря на некоторую эклектичность формы, пользовался успехом как первый опыт постановки балета на современную тему. Оригинальный танец в дальнейшем стал самостоятельным номером, так же как и танец с лентой.

Казалось бы, эпизодические роли, но они давали отцу возможность создавать новации в современной хореографии. Какое чувство природного артистизма и юмора он вкладывал в исполнение партии Петрушки в одноименном балете на музыку Стравинского! Присутствовало оно и в партии Колена в балете “Тщетная предосторожность” Ж. Доберваля, и в партии Франца в “Коппелии”. В балетной постановке Игоря Моисеева “Саламбо” на музыку А. Арендса отец танцевал маленькую, но очень эффектную роль Фанатика. Он писал об этом: “В «Саламбо» мой Фанатик танцевал шесть минут до исступления, до изнеможения, пока не падал замертво”.

Посмотрев в 1932 году премьеру “Саламбо”, моя мама сохранила впечатление об этой роли отца на всю жизнь:

Он выходил, изможденный, под зловещий, приглушенный ритм барабанов. Напряженно ударял себя сжатыми кулаками в грудь, устремив безумный взгляд как бы внутрь себя, прощаясь с жизнью, потом начинался неистовый танец, заполнявший полетами и прыжками всю сцену Большого театра. Апогеем и финалом танца было самосожжение героя на костре. Когда публика в восторге вскочила со своих мест, разразившись бурей аплодисментов, я сказала себе, а потом и Асафу, что за ”Фанатика” обязательно подарю ему сына. Что вскоре и сделала.

Асаф Мессерер танцевал на сцене Большого театра до 1953 года – тридцать три года! Я уже писал, что, еще когда длился его балетный век, отец начал ставить танцы как балетмейстер. В 1930–1940-х годах он осуществил в Большом театре постановку “Спящей красавицы”, новую постановку четвертого акта “Лебединого озера”, а в 1960 году – балета “Класс-концерт” на музыку Шостаковича.

К балету “Лебединое озеро” отец обращался неоднократно: в 1950-х годах он ставил его в Будапеште, а позднее – в Софии, где спектакль шел в моих декорациях и костюмах. Дважды он ставил этот спектакль в Минске – в 1960-е годы.

Отец придумал танцы для многих балетных номеров: “Мелодия” Глюка, “Вальс” Мошковского, “Мелодия” Дворжака, “Вешние воды” Рахманинова, “Этюд” Шопена. Созданные отцом постановки были весьма популярны среди балетных артистов. Многие из них выступали с ними в концертах и тем самым поддерживали себя материально.

Однажды при мне Володя Васильев, который был одним из самых любимых учеников отца, сказал: “Если бы каждый исполнитель «Мелодии» Глюка отдал десять процентов гонорара за этот номер, то Асафу Михайловичу можно было бы поставить памятник из чистого золота!”

 

Возвращение Александра Вертинского

Вскоре после смерти Михоэлса был закрыт ГОСЕТ – Государственный еврейский театр. На страну надвинулась кампания “борьбы с космополитизмом”. Ни в чем не повинных деятелей искусства и литературы, носящих еврейские фамилии, обвиняли во всех смертных грехах и в первую очередь в измене идеям соцреализма и советского патриотизма. А затем разразилось “дело врачей”…

В годы моего взросления джаз был категорически запрещен как чуждое порождение буржуазной культуры. Мы располагали только довоенными пластинками эстрадных оркестров Эдди Рознера и Леонида Утесова. Не без труда можно было достать и старые заграничные пластинки Петра Лещенко и Александра Вертинского. Щемящее чувство грусти и безысходного разочарования, звучавшее в песнях Вертинского, мы почитали именно потому, что оно шло вразрез с официальной бодростью советских песен. Вертинский был чрезвычайно популярен – его образ романтически реял в нашем сознании.

И вот в 1943 году произошло сенсационное событие – Александр Николаевич вернулся в Москву из эмиграции. После Победы появились сообщения о его предполагаемых выступлениях, и вскоре было объявлено о концерте в помещении цыганского театра “Ромэн”. Благодаря отцу я попал на этот концерт.

Вертинский даже своей внешностью производил сильное впечатление. Его бледное, изможденное лицо находилось в некоей гармонии с костюмом – белой рубашкой, белой бабочкой и белым смокингом при черных брюках и черных лаковых туфлях.

“Печальный Пьеро”, о котором мне раньше доводилось читать, пел немногие в то время разрешенные песни, сопровождая исполнение круговыми движениями кистей рук, как бы сломанных в запястье. Длинные пальцы повисали в воздухе, и эта неожиданная пластика была составляющей производимого им сценического эффекта.

Голос Александра Николаевича звучал, конечно, не молодо и несколько вибрировал, но когда со сцены донеслось:

зрители не верили своему счастью: столько раз слышанные заочно, на пластинках, экзотические слова вдруг сделались нашей реальностью. И в жизни, и в сознании рушились барьеры, разделявшие два мира. Да и вообще не верилось, что совершилось чудо возвращения Вертинского в Россию.

По окончании концерта мы с отцом прошли к артисту за кулисы, чтобы поздравить с успехом. Увидев нас, Вертинский воскликнул:

– Асаф, а ты помнишь, как мы встретились в тридцать третьем году в Берлине, когда фашисты подожгли Рейхстаг?!

Отец предложил Александру Николаевичу поужинать в ресторане. Вертинский с радостью согласился.

Поскольку после развода мои родители сохранили хорошие отношения, то, встретив в фойе маму и Игоря Владимировича Нежного, мы пригласили их пойти с нами. Вертинский был со своей женой Лилей (Лидией) Владимировной. Держался он весьма отстраненно, чувствовалось, что живет в своем мире. Никакого свойского тона по отношению к окружающим не брал. Это можно сказать и обо всех остальных членах нашей компании.

Когда мы сели за стол и подошел официант, Вертинский заказал рокфор. Но “р” он произнес на французский манер, грассируя. Однако официант ничего не понял не только из-за произношения, но и потому, что такого сыра в ресторане тогда и в помине не было.

Эта забавная мизансцена повторялась трижды. Трижды Вертинский произносил “гогфог”, и трижды официант переспрашивал: “Чего изволите?” Наконец Вертинский отказался от дальнейших переговоров с официантом и заказ стараниями Игоря Владимировича приобрел конкретную форму.

Выпили по рюмке водки, и Александр Николаевич начал цитировать строчки своих запрещенных песен. Среди до боли знакомых строк замелькали стихотворения Цветаевой и других поэтов, которые он положил на музыку. Он стал с раздражением рассказывать о мытарствах в министерстве культуры и реперткоме:

– У меня есть двести пятьдесят песен, а мне газгешают петь только двадцать пять. И когда я туда пгихожу, эти кгысы с оггомными бюстами мне отказывают.

Потом Вертинский рассказывал про Берлин, про ужасы 1933 года и сразу же перешел к нашей стране и нравам, в те времена существовавшим. Получалась зловещая картина.

Вертинский, безусловно, не был полностью уверен в правильности возвращения на родину. Многие стороны здешней жизни повергали его в уныние. Но в моей душе каждое его слово вызывало ликование: я радовался, что он вернулся к нам, в Россию, и находится здесь, среди нас.

В тот вечер я с интересом наблюдал за Лилей Владимировной. Ее лицо отличалось какой-то диковинной, утонченной красотой. Разрез глаз, овал лица – все в ней было необычно и удивительно. Смесь кровей – грузинской, русской и китайской – давала о себе знать. Режиссер Александр Птушко снял ее в фильме “Садко” в роли Птицы-Феникс, используя метод комбинированной съемки: женское лицо на птичьем теле. Но и в таком качестве красота ее не померкла.

Лидия Владимировна мечтала стать художницей, но мешал недостаток специального образования. Она поступила в Институт им. Сурикова, где в то время нравы были суровыми – торжествовала школа социалистического реализма. Учиться там человеку свободных взглядов было так же непросто, как и представить себе редкостную, изысканную красоту Лили среди художников сермяжно-реалистического направления. И как воспитывать свой талант в стенах этого заведения – оставалось загадкой. Я предложил познакомить ее с Артуром Владимировичем Фонвизиным. Лиля с радостью согласилась. Мы стали ездить два раза в неделю на метро до станции “Сокол”, где он жил. Бывать у Фонвизина ей нравилось, но некоторая гордыня и упрямство помешали продолжить общение с мастером.

Думаю, что впечатление от встречи с Александром Николаевичем осталось у меня в подсознании и сыграло в дальнейшем свою роль. Через какое-то время я встретился с его дочками Настей и Машей, и возникшая влюбленность в эти имена оставила заметный след в памяти.

Александр Николаевич пел:

Настя долгое время владела моим воображением, и наше совпадение с ней стало определенной вехой на моем жизненном пути.

 

Морис Бежар и Азарий Плисецкий

В 1961 году отец с Ириной Тихомирновой отправились в Брюссель, чтобы организовать там балетную школу. Занятия с детьми велись в помещении Театра де ла Монне, где выступала труппа Мориса Бежара “Балет XX века”. Бежару тогда было тридцать четыре года. Его имя уже гремело по всему миру. Его ставили в один ряд с Джорджем Баланчиным и Джеромом Роббинсом, Роланом Пети и Мартой Грэм. Бежар был человеком высокообразованным, окончил Сорбонну. Поэт, философ по складу характера, историк танца, он часто бывал в Индии и Иране, где знакомился с этнографией и культурой. Свои балеты он ставил на народную музыку, записанную в этих странах. Танцевальный модерн Бежар основывал на классике, восточные формы переносил в танец, сочетая с европейскими образцами.

Познакомившись с моим отцом, Бежар пригласил его давать класс артистам своей труппы. Он понимал, насколько важна классическая основа танца. Раньше Бежар сам обучал артистов, но в классе Асафа Мессерера занимался на равных с другими, и отец рассказывал, как успешно Бежар справлялся с заданиями.

Бежар изумлял отца своей фантастической работоспособностью: за те восемь месяцев, которые отец и Ирина Тихомирнова провели в Бельгии, он поставил двадцать восемь номеров! Декорации и костюмы ему выполняли по эскизам Пикассо и Сальвадора Дали. Иногда он и сам выступал в роли художника.

Особенный успех среди постановок Бежара имели “Весна священная” на музыку Стравинского и “Болеро” Равеля. Отец много рассказывал о Бежаре, а я, с жадностью слушая, понимал: произошла эпохальная встреча великого авангардиста – Мориса Бежара и великого классика балета – Асафа Мессерера. Отец попал в эпицентр современной театральной и балетной мысли, а для Бежара сотрудничество с моим отцом оказалось весьма плодотворным.

Со временем отношения нашей семьи с Бежаром расширились и укрепились. В его коллективе почти год проработала Суламифь, а позднее началась эпопея сотрудничества Бежара с моим двоюродным братом Азарием Плисецким.

В 1963 году Азария пригласила в свою труппу знаменитая кубинская балерина Алисия Алонсо. У Алисии в то время уже начались серьезные проблемы со зрением, и ей необходим был чуткий постоянный партнер. Благодаря ее настойчивости контракт с Азарием продлевался из года в год. После десятилетнего пребывания на Кубе Азарий приобрел известность в балетном мире на Западе, и его начали приглашать в различные труппы. Он работал как педагог и балетмейстер с Роланом Пети в Марселе, со Штутгартским балетом в Германии и очень сблизился с Бежаром, который к тому времени перебрался с труппой в Швейцарию.

Азарий – младший сын сестры моего отца Рахили. Ее мужа Михаила Плисецкого, дипломата и главу “Арктикугля”, арестовали в 1937 году. А в 1938 году арестовали Рахиль и вместе с недавно родившимся Азарием этапировали в АЛЖИР – Акмолинский лагерь жен изменников родины. Но об этом чуть ниже. Любопытная деталь: в 2011 году президент Казахстана Нурсултан Назарбаев провел в Астане встречу бывших узников этого лагеря, куда из Лозанны приехал и Азарий Плисецкий. На официальном приеме Нурсултан Назарбаев спросил Азария, выглядевшего значительно моложе других гостей:

– Сколько времени вы сидели в лагере?

– Я не сидел, я лежал! – ответил мой брат, угодивший в заключение нескольких месяцев от роду.

В 1978 году во время первого приезда его труппы в Москву Азарий и Александр Плисецкие пригласили Мориса Бежара ко мне в мастерскую. 13 апреля того года он и еще шесть человек из его балета были у меня в гостях. Они с интересом разглядывали мои картины и обстановку мастерской. В ответ на маленький прием в их честь они пригласили нас с Беллой на свои спектакли в Большой театр. 16 апреля мы смотрели балеты Стравинского “Жар-птица”, “Весна священная”, “Петрушка”. А в конце вечера шел балет “Айседора Дункан” с Майей Плисецкой. Эти гастроли в Москве прошли с огромным успехом.

Мы с Беллой в 2002 году приезжали в Лозанну и, встретившись с Азарием, попали на балет “Король Лир”, где сам Бежар исполнял главную партию. Новый спектакль произвел на Беллу очень сильное впечатление. По окончании представления мы зашли к Бежару, чтобы выразить свой восторг, а он, перебивая нас, с не меньшим восхищением начал вспоминать об Асафе.

Интересно, что Бежар в этом спектакле, находясь на сцене, держал в руках “волшебный” стеклянный шарик с какой-то загадочной начинкой. Точно такой же шарик всегда стоял на столе у Беллы, и она, конечно, рассказала Бежару об этом. Совпадение взволновало их обоих, а для Беллы стало источником вдохновения:

В дальнейшем Белла посвятила Азарию изящное стихотворение:

Во время московских гастролей Бежара в 2002 году я смотрел во Дворце съездов его балет “Ромео и Джульетта”, и Азарий провел меня за кулисы. Бежар был “на нерве” после удачного спектакля и предложил поехать в гостиницу “Мариотт-отель” на Тверской улице.

К двенадцатому подъезду Дворца съездов был подан огромный лимузин, который можно видеть теперь только на свадьбах, и мы всемером – Бежар, администратор труппы, завпост, два технических директора, Азарий и я – сели рядком по одной стороне машины. Перед нами был бар с напитками и рюмками, предназначенный для свадебных гостей. Все развеселились и, пока машина выезжала из Кремля, начали выпивать. Быстро добрались до отеля, но заехать такая длинная машина смогла только со двора. Мы пробрались в отель каким-то черным ходом и очутились прямо в ресторане. Все были очень голодны и уже успели выпить по нескольку рюмок водки. Бежар сразу заказал всем спагетти и много красного вина. Я один попросил принести луковый суп и сто граммов водки. Бежар поднял большой палец в знак того, что одобряет мой заказ.

В застольной беседе все присутствующие очень сблизились и, прощаясь, дружески обнялись с Бежаром. На следующий день он улетел.

Работая у Бежара, мой отец встречался со многими выдающимися балетмейстерами: в Брюсселе он познакомился с Леонидом Мясиным, который был танцовщиком и хореографом еще у Дягилева, а в дальнейшем сумел пробудить в Америке интерес к балетному искусству. По балетам Леонида Федоровича было снято более восьмидесяти фильмов.

С творчеством Джерома Роббинса и с ним самим отец познакомился в Париже. Роббинс прославился постановкой “Вестсайдской истории”, которая имела огромный успех на Бродвее и не менее тепло была принята во Франции. Мюзикл по современной версии “Ромео и Джульетты” принес Роббинсу лавры не только балетмейстера, но и режиссера: спектакль является синтезом танца, пения и драмы.

Четыре раза с труппой Большого театра отец выезжал на гастроли в США и неоднократно бывал в New York City Ballet, которым руководил великий хореограф Джордж Баланчин, создатель почти ста балетных спектаклей. Отец высоко ценил то, что Баланчин искал первоисточник своего хореографического языка в музыке. В его бессюжетных постановках все подчинено стремлению выразить чувство через искусство танца. Неповторимый индивидуальный стиль сделал Баланчина одним из ведущих хореографов мира.

 

Творческая судьба Суламифи Мессерер

В 1980 году состоялись гастроли труппы Большого театра в Японии. В составе этого коллектива насчитывалось триста артистов балета, а возглавлял его в качестве художественного руководителя мой отец. И надо же такому случиться – именно в это время в Японии находилась сестра моего отца Суламифь, знаменитая балерина Большого театра, народная артистка и лауреат всевозможных премий. Она была одним из создателей классического балета в Японии, совмещая деятельность преподавателя, балетмейстера и постановщика. Суламифь ездила в Токио несколько лет подряд и находилась там подолгу. За эти годы к ней выработалось определенное доверие со стороны органов КГБ, курировавших поездки артистов за границу.

Но в тот раз среди членов труппы Большого театра, выехавших в Японию, оказался Михаил Мессерер, сын Суламифи, тоже артист балета. Мать и сын приняли решение не возвращаться в Россию.

Особенную остроту этой ситуации придавало то, что руководителем группы был мой отец. Суламифь, конечно, ничего не сказала брату перед принятием этого решения. Он узнал обо всем из утренних газет. По причине громкой известности всех персонажей разразился грандиозный скандал.

Журналисты стремились разведать хоть какие-нибудь подробности и атаковали отца, находившегося с театром в городе Осака. Его срочно вызвали в Токио, в посольство. В то время нашим послом в Японии был товарищ Полянский. Он незамедлительно принял отца и провел с ним беседу. Отношения между США и СССР чрезвычайно напряжены, – объяснил он отцу, – а Штатам скандал на руку. Так что отец, еще один представитель фамилии Мессерер, должен срочно уехать из Японии – это единственный способ купировать скандал. Чтобы придать больший вес своим словам, советский дипломат доверительно поведал, что в Японии находится свыше трех тысяч агентов американских спецслужб. На что мой отец, почувствовав в голосе Полянского фальшивые ноты, довольно едко заметил:

– А я не знаю, много это или мало!

Кто-то из знакомых позвонил мне и сказал, что “Голос Америки” передает сообщение о поступке моей тетки. В ответ я, хотя и предполагал, что телефон прослушивается, засмеялся и сказал:

– Кровь играет!

Дальше события развивались стремительно, потому что отца отправили в Москву ближайшим рейсом, но ничего нам об этом не сообщили. Мы были в абсолютном неведении, что делать и когда встречать отца в Шереметьеве. Зато “Голос Америки” передавал сводки о пребывании отца в Токио, а затем о его посадке в самолет и вылете в Москву каждые пятнадцать минут. И каждый раз подробно рассказывалось о сложных родственных связях, а заканчивался сюжет моим именем, причем добавлялось, что я женат на знаменитой поэтессе Белле Ахмадулиной. Я получил возможность при ехать на машине встречать отца точно к моменту прибытия самолета только благодаря передачам “Голоса Америки”.

Раздумывая тогда об этом происшествии, я приравнивал невозвращение своих родных к побегу заключенного из лагеря. Тот, кто бежит, имеет на побег полное право, а тому, кто остается, приходится дорого расплачиваться. Но виноватых в этой ситуации нет, и никаких моральных выводов из этого делать нельзя.

Удивительна творческая судьба Суламифи. В Японии она много времени и сил отдала работе в созданной с ее участием Балетной школе им. П. И. Чайковского и в итоге смогла сказать в книге “Фрагменты воспоминаний” (2005): “Япония полюбила балет запоздалой, но страстной любовью. Древо классического балета, высаженное на японских островах, дает новые и новые побеги”.

Кроме того, Суламифь осуществила около двадцати балетных постановок русского классического репертуара и работала с труппой “Токио- балет”. Япония отблагодарила ее за эти труды. Император пожаловал ей орден Священного сокровища – один из высших в Японии.

Став “невозвращенцами”, Суламифь и Михаил перебрались в США, где начали сотрудничать с труппой Американского балетного театра. Суламифь близко общалась там с Наталией Макаровой, тоже оставшейся на Западе и признанной лучшей балериной Америки.

В воспоминаниях Суламифи есть очень характерные для нее строчки:

Каждый раз, когда мне предлагали на Западе постоянную “пожизненную” работу, я не соглашалась. По-моему, это значило бы обеднить свою жизнь, провести ее на цепи в одном месте. Хватит с меня московских цепей!

По приглашению великого балетмейстера Джорджа Баланчина она работала в New York City Ballet. Ее карьера в США складывалась вполне успешно, но Миша мечтал о жизни в Париже или Лондоне. Как-то раз на ее занятие пришел знаменитый английский хореограф Антон Долин. Внимательно понаблюдав за уроком, он сказал:

– Вы, Суламифь, теперь человек свободный. Почему бы вам не приехать как-нибудь к нам в Англию?

Суламифь последовала этому совету и перебралась в Англию, где заключила контракт с труппой Лондонского Королевского балета и начала работать в балетной школе. В Кенсингтоне, в двух шагах от школы, она сняла квартиру.

В 1987 году мы с Беллой навестили Суламифь в Лондоне. Встреча была очень трогательной, потому что Суламифь знала об отрицательном отношении моего отца к ее поступку и радовалась, что между нами все-таки осталась ниточка связи. Она пригласила нас на свой урок. Ей было почти восемьдесят, однако держалась она достойно и была в хорошей балетной форме. Потом мы пригласили ее и Мишу в гости к нашему большому другу, переводчику и историку лорду Николасу Бетеллу в его роскошный особняк на Сассекс-сквер. Вечер получился теплый и дружеский. В 1990-е годы мы встречались во время приездов Суламифи в Москву.

Суламифь продолжала часто ездить в Японию и США, поддерживая творческие связи. В течение нескольких лет она работала во Франции в балетной труппе Ролана Пети, много помогала Рудольфу Нуриеву и несколько раз приезжала преподавать в Швейцарию по приглашению Мориса Бежара.

Балетный опыт Суламифи, безусловно, обогатил английскую танцевальную школу, что и было признано на самом высоком уровне. Она находилась в поле внимания балетной общественности и персон королевского дома. Однажды она получила любопытное письмо-распоряжение от английской королевы:

Разрешаю вам носить японский орден на территории Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии.

В возрасте девяноста двух лет Суламифь “за заслуги в области танца” удостоилась высшей награды Англии – ордена Британской империи и получила его из рук принца Чарльза.

 

Книга “Уроки классического танца”

Самым значительным делом жизни Асафа Мессерера было создание собственной педагогической системы, запечатленной в книге “Уроки классического танца” (Москва, 1967). На английский язык книгу перевел хореограф Олег Брянский (США), и она сделалась настольной для нескольких поколений артистов балета.

Во время заграничных гастрольных поездок с коллективом Большого театра отец регулярно проводил свой класс. Посмотреть его уроки приходили едва ли не все звезды мирового классического балета и, конечно, ведущие хореографы. Напомню, что вся балетная терминология во время класса звучит на французском языке, которым, разумеется, пользовался и мой отец. Пришедшие на класс порой подходили к нему и обращались по-французски, предполагая, что человек, употребляющий такие сложные и изысканные профессиональные выражения, свободно общается на этом языке. Отцу приходилось переходить на английский, который он тоже знал не слишком глубоко, но мог объясняться.

Из этих уроков отца родился целый балет “Класс-концерт” на музыку Д. Шостаковича, поставленный на сцене Большого театра. Балет завораживал погружением в атмосферу урока (его начинали маленькие дети), переходящую в апофеоз танца, в котором выдающиеся артисты показывали вершины хореографического искусства.

В книге воспоминаний “Танец. Мысль. Время” отец рассказал о своем пути в театре, гастрольных поездках и встречах с выдающимися современниками. Предисловие к этой книге, вышедшей в издательстве “Искусство”, написала Белла. Ее словами я завершаю главу об отце:

Дорогой, любимый Асаф Михайлович!

Опять я сижу и гляжу на Неву. Та же гостиница: отель “Ленинград”.

Но знаю: Вы – не войдете. Вы – в Париже.

Ваша книга (с моим бедным предисловием) – со мной.

Сегодня, когда я ехала в автомобиле на мое выступление, я сказала внучке Анечке Плисецкой:

– Асаф Михайлович однажды сострадательно спросил меня: “Как же вы устаете, когда стоите на сцене?”

Я знаю, что Вы имели в виду нечто другое. Помню, что ответила:

– Только ноги устают, Асаф Михайлович!

Вы и я – рассмеялись.

Потому что – я СТОЮ на сцене.

Позвольте мне считать себя Вашим учеником: в жизни и на сцене.

В сей (шестой) час 31 октября я сижу, глядючи на Неву, и заранее поздравляю Вас с днем Вашего рождения: 19 ноября.

Поздравляю всех, кого Вы учили.

Я – просто люблю Вас. И – я люблю счастливые совпадения (в обычной жизни называют – судьба).

Всегда и только Ваша

Белла Ахмадулина

31 октября 1988

✻ ✻ ✻

Асафу Михайловичу Мессереру

 

Майя для меня существовала всегда. Со дня моего рождения, во всяком случае, с того времени, когда я начал осознавать самого себя.

Мое раннее детство совпало с тяжелыми для страны годами сталинских репрессий. Они коснулись и нашей семьи. Был арестован Михаил Плисецкий, муж Рахили, сестры моего отца – матери Майи, Александра и Азария Плисецких. Как стало известно позже, Михаил Плисецкий был расстрелян 8 января 1938 года. Спустя три месяца арестовали и Рахиль. У нее на руках находился новорожденный Азарий.

 

Трагедия семьи Плисецких

Меня всегда интересовала личность Михаила Эммануиловича Плисецкого, погибшего в сталинских застенках. Этот большой, талантливый, мужественный человек, высокообразованный инженер и бесстрашный спортсмен-мотоциклист (в то время! один из первых!), канул в энкавэдэшную пучину таким молодым! Ему так и не суждено было узнать, каким чудом станет его дочь Майя. Судьба Михаила Плисецкого представлялась мне трагедией за гранью возможного.

Привожу достоверное свидетельство моей мамы, точно соответствующее по времени событиям, о которых я пишу:

Михаил Эммануилович был нашим консулом на Шпицбергене. Он был очень сильным, волевым человеком – темпераментным, азартным, интересным. Внешне он отличался от Мессереров – прежде всего своим высоким ростом. В последние свои приезды в Москву он видел, что происходит с ответственными работниками тех лет. Арест за арестом.

Аресты шли обычно по ночам – и наутро люди шепотом сообщали друг другу: “Сегодня взяли такого-то…” Слухи, тревога за близких, полная неизвестность о судьбе ушедших в тюрьмы делали жизнь невыносимой. Я запомнила его слова: “Ну, уж меня они не заставят клеветать на себя и других!” В то время мы постоянно слышали о том, что заключенные подписывали фантастические обвинения в свой адрес – лишь бы прекратить допрос. Неизбежное свершилось – в апреле 1937 года нашего Мишу арестовали. Вслед за ним арестована была и Рахиль, которую посадили в “черный ворон”, как тогда называли зарешеченный автомобиль, с восьмимесячным Азариком на руках.

Считаю необходимым показать читателю на архивном материале всю чудовищную несправедливость произошедшего и назвать бесславные имена мучителей Михаила Плисецкого, чтобы заклеймить их вечным проклятием. Особенно хочу обратить внимание читателя на то, что весь суд, на котором решалась человеческая судьба, занял 15 минут (с 17.30 до 17.45 8 января 1938 года). А исполнение приговора состоялось в этот же вечер.

Во время “оттепели” КГБ СССР разрешил родственникам реабилитированных знакомиться с их делами в спецхране КГБ. Мой дядя Александр Михайлович Мессерер сделал копии документов из дела Михаила Плисецкого и Рахили Мессерер-Плисецкой.

Из воспоминаний А. М. Мессерера:

Мишу Плисецкого арестовали в ночь на 30 апреля 1937 года. Ему было 38 лет. Незадолго до этого он был исключен из ВКП(б). Восемь месяцев его держали в Лефортовской тюрьме НКВД. Под неимоверно страшными пытками он “признался” в шпионаже, диверсиях, контр революционной деятельности, участии в троцкистской организации и подготовке террористических актов против руководителей партии и правительства.

Из архивов НКВД и КГБ:

Обвинительное заключение по обвинению Плисецкого по статье 58, п. 6, 7, 9, 11

Плисецкий был арестован как член германской шпионско-диверсионной организации, орудовавшей на советском угольном руднике на Шпицбергене, и как террорист, входивший в состав троцкистской террористической группы, созданной Пикелем. Личным признанием и материалами следствия установлено, что Плисецкий в 1927 году в Берлине, через племянника Троцкого Бронштейна Б., познакомился с родственником Троцкого, агентом полицей президиума Животовским. В 1932 году на Шпицбергене Плисецкий был привлечен к шпионско-диверсионной работе германским подданным Бюркле. По заданию Бюркле Плисецкий участвовал в ряде диверсионно-вредительских актов. Плисецкий был связан с Липиным, Трусовым и Шафраном. В начале 1933 года вошел в состав террористической группы Пикеля, принимал участие в беседах о необходимости террора в отношении руководителей ВКП(б) и Правительства. Входил в состав антисоветской троцкистской террористическо-вредительской организации Главсевморпути. Разрабатывал вредительские планы, направленные на срыв угледобычи. Признал себя виновным в шпионско-диверсионной работе. Не признает преступного характера связи с Пикелем.

УТВЕРЖДАЮ

Начальник XI отдела ГУГБ майор ГБ Ярцев 17.12.37

УТВЕРЖДАЮ

Прокурор СССР Вышинский 31.12.37

Привожу документы об аресте Рахили Михайловны Мессерер, также взятые в архиве НКВД.

Дело 275506 По обвинению Мессерер-Плисецкой Рахили Михайловны по ст. 58, п. 12 УК РСФСР

Выписка из протокола ОСО от 16.03.38

Слушали дело № 17938/ц о Мессерер-Плисецкой

Постановили: Мессерер-Плисецкую, как члена семьи изменника Родины, заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на 8 лет со дня вынесения настоящего постановления.

Подробности того времени я, конечно, помнить не могу, мне тогда было слишком мало лет. Когда пришли арестовывать Рахиль, родственники узнали, что идет обыск, и постарались детей забрать. Алик и Майя были на спектакле в Большом театре, и родственники дежурили у всех подъездов Большого, чтобы дети не вернулись домой. Так их спасли от обезлички. А ведь могли отвезти в детские дома, сменить имена и фамилию, и найти их потом стало бы невозможно. Так пропал брат Василия Аксенова после ареста родителей. Мама вспоминала об этом страшном времени:

Детей встретили, к нам с Асафом привезли Алика, которого позднее Асаф официально усыновил и которого вся наша семья приняла как родного. Майечку взяла Суламифь. Она была уже балериной Большого театра и, конечно, рисковала своей карьерой, беря себе в дом Майю, дочь репрессированных родителей.

Рахиль с Азариком погрузили в вагон и повезли в ссылку.

Асаф и Суламифь были на высоком положении в Большом театре, уже стали орденоносцами. Так и на афишах Большого театра писали: “Орденоносец Асаф Мессерер”. У него был орден Трудового Красного Знамени, а у Суламифь – орден “Знак Почета”. Но, несмотря на это, вмешаться в ход событий им было очень сложно. Сулимифь и Асаф делали шаги, чтобы освободить сестру. Тогда это было очень рискованно, ведь могли арестовать и их тоже. Тем не менее они боролись за нее. Асаф пошел к Меркулову – заместителю министра внутренних дел. Тот прореагировал как будто бы положительно. Во всяком случае, дал возможность родным повидаться. Суламифь поехала к сестре в ссылку.

Существует семейная легенда о том, как Рахили удалось передать весточку родным. Она стояла у окошка теплушки, в которой их везли в ссылку. Увидела двух женщин, которые что-то убирали на путях, встретилась с одной из них взглядом и выбросила записку, написанную на обрывке газеты. Письмо было сложено треугольником, и написан адрес Суламифи. Всего четыре слова: “Везут лагерь Акмолинскую область”.

Майя Плисецкая пишет в своей книге:

Слава вам, добрые люди! Вы всегда находились в моей стране в тяжкие годины. Неисповедимыми путями это письмо-крик за тридевять земель дошло до адресата. Сама ли эта простая женщина, кто-то из близких ее чистых людей, задушевных товарок, но из рук в руки – поверьте мне, в 1938 году это был сущий подвиг – вручили родным слезные материны каракули. Значит, не верили-таки люди во вредителей, агентов иностранных разведок, убийц! А верили в добросердие, вспомоществование, участие.

Так родным стало известно, куда везут Рахиль. Суламифи дали свидание с сестрой, об этом она написала в своей книге воспоминаний. Чемоданы с продуктами были такими тяжелыми, что она с трудом могла оторвать их от земли. Суламифь встретилась с начальником лагеря, просила за Рахиль. Не сразу, но удалось добиться перевода сестры на вольное поселение в город Чимкент. Это уже был путь к дальнейшему освобождению и возвращению в Москву.

Я прекрасно помню, как в квартире, где я жил вместе с мамой и отцом в Глинищевском переулке, ставшем потом улицей им. Немировича-Данченко, появился мой брат Алик Плисецкий. Он стал моим самым любимым братом. Майя жила у Суламифи (Миты, как ее звали родные). Мне кажутся очень трогательными воспоминания Майи об этом времени (осень 1939 года).

Я опять жила у Миты. А мой брат Александр – у Асафа. По понедельникам – традиционный выходной в Большом и хореографическом – я ходила навещать восьмилетнего среднего брата. Он рос вместе с сыном Асафа и Анели Судакевич – Борисом. Борис Мессерер сейчас известный театральный художник. Это он сделал отличные декорации к “Кармен-сюите”, которые были успешно протиражированы во множестве постановок по миру. А тогда Анель, опасавшаяся зловредных простуд больше всего на свете, рядила обоих мальчишек в добрую сотню одежонок, и оба, взмокшие, неповоротливые, шли со мной в кинотеатр “Центральный” на Пушкинской площади. Там тогда шел американский фильм “Большой вальс” о творце классического венского вальса Иоганне Штраусе, фильм шел долго. И каждый понедельник я с Аликом или втроем с Борисом в двадцатый раз безотрывно глазели на смеющееся, счастливое белоснежное лицо голливудской звезды Милицы Корьюс. Субтитры, сопровождающие фильм, знали наизусть. Фильм казался верхом совершенства. У каждого в детстве был свой фильм. Мой фильм был “Большой вальс”.

…Но сеанс длился лишь полтора часа. За дверями кинотеатра уже сгущались ранние московские сумерки. Советская жизнь продолжалась.

Родные не оставляли стараний, и в начале 1941 года Суламифи удалось добиться приема у зампредседателя НКВД Енукидзе (наркомом был Берия), и вскоре появилось постановление о возвращении Рахили из ссылки. В апреле они с Азариком вернулись в Москву.

Как вспоминала мама: “Маленький Азарик, вернувшись из тюрьмы и ссылки в Москву, долго еще спрашивал у матери, когда хотел пойти погулять: «Мама, можно мне пойти за зону?»”

Передо мной лежат удивительные по своему провидческому чувству письма, написанные одному и тому же адресату. Два письма почти одного времени (разница всего лишь в два года!). Они оба обращены к Рахили Плисецкой (Мессерер).

Первое написано в 1940 году Асафом Мессерером. Отец рассказывает ей о своем посещении заместителя наркома НКВД Меркулова и о надежде на освобождение из ссылки. И, желая порадовать сестру, он пишет о том, какие успехи делает ее дочь Майя, тогда выпускница хореографического училища:

Дорогая Рахилинька!

<…> Вчера я смотрел Маечку. Она выступала в школьном концерте в трех номерах. Ты себе не можешь представить, какие она сделала блестящие успехи. Она блестяще протанцевала все три номера. Если она и в дальнейшем будет работать в таком плане, то из нее действительно выйдет выдающаяся танцовщица. Поздравляю тебя с такой дочкой, ты ею можешь гордиться.

Второе письмо датировано 1942 годом. Оно написано самой Майей, еще такой юной, но уже балериной, работающей в Большом театре. Майя адресовала письмо в Свердловск, куда Рахиль с младшим сыном уехали в эвакуацию. Алик и Майя остались с дядей Асафом и тетей Митой. В письме она называет моего отца “домашним” именем Ося:

Дорогая Мамуся! Я пишу тебе специальное письмо, чтобы рассказать тебе, что была сегодня в Большом Театре. Сегодня был балет “Лебединое озеро”. Ося был принц, а Ира Тихомирнова лебедь.

Ося танцевал так, что всю вариацию III его акта танцевал под аплодисменты. Из буфетов приходили служанки и говорили, что пришли на него посмотреть. Это все было гениально. Нельзя этого написать. Если бы был бог, то он бы не смог даже ни одного движения сделать, как Ося. После конца полна улица была народу, букеты и корзины цветов.

Когда он кончал вариации в III акте, у них там есть кода, то его вызывали 8 раз. После конца тоже 7 раз. Ира очень хорошо танцевала, как настоящий лебедь. Ося, когда прыгал, то 4 раза ударял ногу об ногу. Такой частоты не бывало. ОН ГЕНИЙ. Но это для него мало сказать и написать. Прыжок у него на метр или 2 в вышину, и там в воздухе как ангел делал, что хотел с собой.

Мамуся, что это за гений. И с ним как поступили. Ермолаеву дали ставку выше, чем ему. А теперь, когда он так станцевал, то Захаров, стерва проклятая, пришел его хвалить.

Ну мамуся, а Миту этот же Захаров поставил во 2-ой состав в “Кавказском пленнике”. А Лепешинскую в 1 состав.

Пока нового больше ничего нет.

Привет Азарику.

Майя

Через много лет после того девичьего письма Майя, более сорока лет занимавшаяся в классе Асафа Мессерера, так выразила свое зрелое мнение об учителе, неизменно ее восхищавшем:

Асаф Мессерер был великим танцором. С самого начала своей профессиональной жизни он начал заниматься и педагогической работой. В течение 68 лет и по сей день он ведет артистические классы, как мужские, так и женские, в Большом театре. Его особый талант дает ему возможность чувствовать и развивать координацию всех мускулов тела, и это действительно явление уникальное. В его классах не случается травм, возможных как результат перегрузки.

Часто я прихожу в класс и, чтобы сберечь силы, намереваюсь заниматься полчаса, но затем я остаюсь на полный класс, забывая о своей усталости. Я вижу, что то же самое происходит со всеми остальными артистами. Уланова после перехода в Большой театр занималась исключительно у Мессерера восемнадцать лет. Однажды она мне сказала, что только благодаря урокам Мессерера она смогла танцевать так долго. Я думаю, что это же относится и ко мне.

 

Триумф и несправедливость

В нашей семье всегда звучало имя Плисецкой, и мне с детства было известно об успехах Майи. Взрослые обсуждали партии, в которых она выступала, и традиция бывать на спектаклях с ее участием, как в детстве на спектаклях отца, имела характер ритуала.

Незадолго до начала представления я приходил в Щепкинский проезд, отделявший Большой театр от двухэтажного дома, где жили Майя и старший брат Александр, и попадал в огромную коммунальную квартиру, перенаселенную до крайней степени. У меня не было опыта проживания в коммуналке, хотя во время эвакуации в Куйбышеве мы жили в одной квартире с художником Большого театра Петром Вильямсом, его женой Анусей, арфисткой Верой Дуловой и баритоном Александром Батуриным, ее мужем, но мне не был знаком опыт жизни с многочисленными соседями. В послевоенные годы я жил с мамой в отдельной квартире, которую получил отец, как один из ведущих солистов Большого театра, и оставил маме, когда они развелись.

Помню, что больше всего меня ужасала очередь в туалет, на которую я натыкался при входе в квартиру Майи. Продвигаясь дальше, я видел кого-то из жильцов, дежуривших около ванной, туда тоже очередь. Пока я шел по длинному коридору, изо всех комнат доносились характерные звуки, свидетельствовавшие о профессиональной принадлежности артистов театра, населявших квартиру. Игра на рояле сменялась звуками фагота, а затем слышалось колоратурное сопрано. На кухне шипела приготовляемая пища, шла беззлобная болтовня соседок, готовивших на одной четырехконфорочной плите также в порядке очереди. В середине коридора висел телефонный аппарат, и случалось, что и к нему было трудно протолкнуться. Те жильцы, с кем я встречался, здоровались со мной в ответ на мои вежливые приветствия, но всякий раз я расстраивался, видя их в затрапезе, неухоженными, какими-то расхристанными. Я проходил в предпоследнюю комнату, а точнее, в залу довольно большого размера, обставленную случайными, разрозненными предметами мебели, производившую какое-то богемное и вместе с тем радостное впечатление своей эклектичностью и отсутствием какой бы то ни было претенциозности в попытке обрести завершенный стиль. Кроме заполнявшей комнату мебели, состоящей из шкафов, застекленных горок с хрустальными рюмками, кресел и стульев, пространство было разгорожено ширмами, дававшими приют членам семьи – братьям Александру, Азарию и их маме, скромнейшей и мудрейшей Рахили Михайловне Мессерер. Несмотря на кротость нрава, Рахиль могла проявить принципиальность и твердость в достижении поставленной цели. Рахиль Михайловна придавала удивительный уют этому причудливому дому. Ее заботливой рукой предметы мебели были уставлены вазочками, фарфоровыми статуэтками, диковинными безделушками, располагавшимися на специальных скатерках или салфетках.

На стенах висело множество фотографий, свидетельствовавших о славном театральном прошлом и настоящем членов семьи. Снимки перебивались сегодняшними афишами Большого театра, имевшими реальный сиюминутный смысл и не дававшими посетителю уйти в прошлое.

“Светелка”, в которой жила Майя, находилась в самом конце коридора, за дверью, ведущей в большую залу. Это было крошечное помещение с одним окном, напоминавшее пенал, в котором помещались только раскладывавшийся диван-кровать, шкаф для одежды и туалетный столик с трельяжем. В эту комнату не полагалось заходить, и все общение происходило в зале, где постоянно толпился народ, весьма разнообразный по своему составу, включавшему в себя других родственников, семейных знакомых, театральных журналистов, музыкантов, фотокорреспондентов, а иногда известных писателей, режиссеров и телевизионщиков. Среди них могли оказаться пианист Эмиль Гилельс, писатели Леонид Леонов, Валентин Катаев, Всеволод Вишневский, Семен Кирсанов, Борис Ласкин, кинорежиссер Роман Кармен, операторы хроники Абрам Хавчин, Василий Катанян. Здесь было интересно находиться, потому что происходил обмен мнениями и новостями, каждый вновь пришедший что-то рассказывал, да и просто – люди, знавшие друг друга, радовались новым встречам. Весь процесс приходов и уходов людей не подчинялся никаким законам и носил совершенно стихийный характер.

Когда я приходил за билетом на спектакль, в комнате в нервном ожидании уже толпились люди, которым обещали контрамарки на балет с участием Майи. Мне тоже совали в руки бесплатный пропуск без указания места. И я шел по этому пропуску в театр, для чего надо было перейти переулок, обогнуть здание театра и пройти через контроль. Поскольку я, как правило, шел с кем-то из знакомых, имевших точно такой же бесплатный пропуск, мы протискивались в одну из лож бельэтажа и в течение всего действия стояли сзади на цыпочках, вытянув шеи и сопереживая тому, что происходило на сцене.

Я побывал на всех премьерах Майи Плисецкой, и мне остается только сформулировать свои впечатления в правильной последовательности.

Помню, как Майя вышла на сцену в “Танце маленьких лебедей” в 1944 году. Тогда мне казалось, что она заметно выделялась среди других балерин, танцевавших рядом. Сейчас я очень ценю это памятное для меня чувство, в котором сквозит юношеская, более чем пристрастная любовь к двоюродной сестре.

Позже вспоминаю ее в роли Повелительницы дриад и Феи сирени в “Дон Кихоте”. Первая большая удача пришла к ней в балете “Раймонда”, где она станцевала главную партию. Наверно, это было в 1945 году.

И наконец, в 1947 году состоялся триумф Майи в партиях Одетты и Одиллии. В дальнейшем, как пишет она сама, ей довелось выходить на сцену в этом спектакле восемьсот раз. И, конечно, особенно памятна ее страстная трактовка роли Заремы в “Бахчисарайском фонтане”, где Марию изумительно тонко исполняла Галина Уланова.

Несколько позже Майя прекрасно показала себя в партии Мирты в балете “Жизель”, и снова можно было увидеть Уланову уже в роли Жизели. Это был поразительный спектакль.

В 1956 году Майю не пустили по анкетным данным в анонсированную ранее поездку в составе труппы Большого театра в Англию. Это стало настоящим потрясением для многих артистов и балетных критиков, заинтересованных в успехе первых в истории театра гастролей русского балета за рубежом.

Я был очевидцем того, как сама Майя мучительно страдала из-за несправедливости произошедшего. В то время она еще не встретила на своем жизненном пути Родиона Щедрина, ей бывало одиноко и не хватало сочувствующего слушателя. Вечерами она звонила мне и просила прийти к ней домой, чтобы мы могли поговорить. Мы отправлялись на прогулку по ближайшим переулкам, обсуждая все проблемы на открытом воздухе, поскольку не доверяли не только телефону, но и стенам, в которых могли находиться прослушивающие устройства. Майя говорила о том, что артисты балета, как никто другой, ценят мгновения жизни на сцене. Судьба балетного танцовщика быстротечна, и все помыслы балерины направлены на то, чтобы успеть выразить себя вовремя – пока есть способность танцевать в полную силу.

Майя Плисецкая ощущала себя тогда именно так – в полном расцвете своих творческих возможностей. Никто не мог предположить последующее развитие событий в мире, никто не надеялся на изменение ситуации в политике, связанное с возможностью дальнейших контактов с мировым сообществом. Артисты считали гастрольную поездку за границу своей удачей, которая может и не повториться.

Несмотря на угнетенное состояние духа, Майя, как никогда не расслабляющийся человек, решила доказать, и в первую очередь британской общественности, что она находится в прекрасной артистической форме. Майя хотела убедить публику в том, что ее неучастие в гастрольной поездке Большого театра не есть результат нездоровья, а лишь торжество произвола властей.

Она поддержала идею включить “Лебединое озеро” в репертуар Большого театра и согласилась выступить в двух спектаклях именно в это время. Каким-то образом в Москве без всякого участия Плисецкой распространился слух, подтверждающий значительность упомянутого события. Возникло стихийное противостояние власти и столичной публики, желающей поддержать Майю.

Я был на этих представлениях. С момента появления Плисецкой в роли Одетты во втором акте зрители устроили ей овацию, которая не прекращалась все время пребывания Майи на сцене. Тем самым публика демонстрировала солидарность с опальной балериной и восхищение ее талантом. Это было невероятно трогательно. Сидящие в партере вокруг меня люди плакали и не скрывали своих слез. Это был какой-то фантастический успех! По окончании танца снова была устроена овация, перекрывавшаяся криками “браво!” и “бис!”, и Майя многократно выходила на поклоны.

Быть может, эти спектакли стали для меня самыми прекрасными из всех, в которых я видел Майю на сцене, а мера нашей человеческой близости с ней в тот период жизни – самой значительной из всего времени, проведенного рядом.

Я помню и другие выдающиеся выступления Майи на сцене Большого театра. К ним следует отнести два балетных вечера, когда давали балет “Лауренсия”, восстановленный Вахтангом Чабукиани. Майя танцевала с невероятным блеском и вдохновением. Целое поколение людей моего возраста не видели танец Чабукиани, и вот наконец всем нам была предоставлена такая возможность. Дуэт прославленных танцовщиков был великолепен.

Вспоминаю балеты, поставленные для нее выдающимися балетмейстерами разных стран мира. В первую очередь это “Болеро” Равеля в постановке Мориса Бежара. Этот балет был приурочен к одному из юбилеев Майи и тоже подвергался категорическому запрету со стороны властей, но благодаря маниакальному упорству Майи восторжествовал и был показан зрителю, сорвав бешеный успех.

На пустой сцене – огромный стол, и на нем Майя в полном соответствии с нагнетанием темы исполняет “статичный” танец: она стоит на одном месте, ритмически соответствуя музыке ногами. В едином ритме движутся руки, плечи, голова, и балерина добивается при этом небывалой выразительности, совершенно растворяясь в молитвенной пластике движений, подчиненных музыке.

При этом исступленном молении у Майи отстраненный взгляд. И как бы в ответ ей вокруг стола танцуют тридцать мужчин, ее партнеров. Постановка достигает апогея, когда в конце все мужчины разом накрывают Майю руками, являя собой хореографическое завершение музыкальной темы Равеля.

И снова яркий эпизод сотрудничества Майи и Бежара. Она предложила Морису Бежару тему “Айседора” для создания маленького балета по книге Айседоры Дункан “Моя исповедь”, столь вдохновлявшей ее. Музыку к этому спектаклю подбирала пианистка Бабетта, работавшая у Бежара и по согласованию с ним. Звучали фрагменты из произведений Шуберта, Брамса, Бетховена, Скрябина, Листа и в одном эпизоде даже “Марсельеза”, вносившая страстную ноту в этот балет. Одновременно звучали цитаты из книги, а в конце Майя сама декламировала стихи Есенина и произносила слова Айседоры.

Бежаром были для Майи поставлены балеты “Леда” (1978 год), “Курозука” (1988 – новый вариант этого же балета) и концертный номер “Ave Maya”.

Ролан Пети поставил “Гибель Розы” на музыку Малера “Пятая симфония”. Изящный балет, маленький шедевр пластики, который Майя очень любила.

 

Рисую Майю и цветы

Рисовать цветы и портреты Майи я начал давно, когда она еще жила в Щепкинском проезде, рядом с Большим театром, но уже не в коммунальной квартире, а в отдельной – напротив. Майя получила ее после того, как Юрий Федорович Файер – дирижер, проводивший все балеты с ее участием, – переехал в новую комфортабельную квартиру. Майе после спектаклей дарили огромное количество цветов, и стоило больших трудов расставить их в вазы и сосуды – их просто не хватало. Она переживала гибель этих цветов и хотела, чтобы я рисовал их, пока они были прекрасны и еще не завяли. Случалось, Майя мне звонила накануне вечером с тем, чтобы я утром пришел, пока она спала. Майя страдала бессонницей, порой засыпала под утро и вставала очень поздно.

Когда я приходил, дверь мне открывала Рахиль Михайловна, которая осталась жить в старой квартире на одной площадке с новой Майиной. Тетя запускала меня к Майе, и я располагался в главной зале, сплошь заставленной букетами самой фантастической формы и окраски. Когда Майя просыпалась, она выходила ко мне в халатике, неизменно с любовью целовала и радовалась мне. Это было время моей учебы в архитектурном институте.

Так продолжалось много лет, это стало каким-то негласным законом нашего сосуществования. Я тогда занимался акварелью с Артуром Фонвизиным, и Майя приезжала позировать в его гостеприимную квартиру. С собой она брала огромный пакет, куда помещались части костюма “Черного лебедя”: пачка с красной вставкой и высокие страусовые перья головного убора, а также балетные туфли, потому что, когда Майя надевала корсет и пачку, она должна была надеть трико и балетные туфли. Позировала она изумительно, строго придерживаясь первоначально выбранной позы. Артур Владимирович был счастлив писать такую прекрасную “натуру”, как он выражался.

Когда в более поздние времена Майя оказывалась в Москве, она звонила мне и приглашала днем зайти к ней домой на улицу Горького (теперь Тверскую). Квартира Майи была в доме Большого театра около глазной больницы. Соседняя квартира была куплена Родионом и Майей специально для Щедрина, чтобы он мог во время пребывания в Москве спокойно играть на рояле, никому не мешая, и никто бы ему не мешал.

Майя ощущала постоянный зов творчества, заставлявший ее существовать именно художественным способом, и когда в силу различных обстоятельств не могла проявить себя в балете, в драматическом искусстве или, со временем, в литературном труде, то стремилась выразить себя любым способом – позируя для портретов.

Когда Майя готовилась позировать, это был своего рода спектакль – представление меняющихся шляп, костюмов, вееров, перчаток, при этом каждая вещь сопровождалась новой позой и новым взглядом, соответствующим образу. И это тоже было великолепно.

Мне вспомнился сейчас один из портретов, где Майя позирует с веером в руке. С этим веером связана целая история. Его подарил Белле Сережа Параджанов, когда мы с ней приходили к нему домой в Тбилиси. Замечательный веер изумительной красоты с росписью ручной работы.

В одно из юбилейных выступлений Майи мы с Беллой подарили его вместе со стихами Беллы:

 

Кармен-сюита

Одним из самых дорогих и незабываемых событий моей творческой жизни стала работа над спектаклем “Кармен-сюита”. Майя Плисецкая всегда мечтала воплотить образ Кармен в балете.

В конце 1966 года в Москве проходили гастроли национального балета Кубы. Майя побывала на балетном спектакле, поставленном Альберто Алонсо. Хореографический язык, которым пользовался Альберто, поразил Майю.

Она почувствовала в этой пластике созвучие образу Кармен и бросилась за кулисы:

– Альберто, хотите поставить для меня “Кармен”?

Он отреагировал мгновенно:

– Это моя мечта!

Плисецкой удалось уговорить Фурцеву сделать так, чтобы Алонсо поставил для нее одноактный балет.

К началу репетиций Альберто приехал в Москву и встретился с Родионом Щедриным. После нескольких встреч с Альберто, выслушав пожелания его и Майи, Родион пришел на репетицию, где Альберто пытался ставить танец для Майи на музыку Бизе. Щедрин увидел, что нужна новая музыкальная трактовка. Он тут же взял ноты и набросал музыкальный текст, варьируя Бизе. Так началось создание музыки к балету.

С просьбой сделать декорации для балета Майя сначала обратилась к Тышлеру, но Александр Григорьевич, выслушав концепцию, отказался, решив, что это слишком авангардно для него. И тогда Майя и Родион пригласили меня. Я встретился с Альберто Алонсо и начал делать макет. Альберто не говорил по-русски, а я по-испански, поэтому разговаривали на плохом английском. Но понимали друг друга с полуслова. И если Альберто пытался объяснить мне значение перекрестного диалога в танце, я отвечал ему одним словом: “Ионеско”, и мы понимали друг друга (в пьесах Ионеско существуют перекрестные диалоги, которые очень остро и парадоксально выражают сюжетную линию).

Я принимал участие в создании либретто, и, думаю, оно имеет достаточную остроту, напрямую связанную с декорационным замыслом. Место действия – арена боя быков – арена жизни: не парадная с ровненько подогнанными досками, а со случайно прибитыми, которые уже претерпели дожди и разрушения где-то в сельской местности. Вверху стоят судейские кресла с высокими спинками. Это как бы места для зрителей и одновременно для судей, потому что двенадцать танцовщиков, представляющих народ, простых людей, становятся судьями, вершат суд и дают оценку всему происходящему.

Подобный дуализм прослеживается во всем спектакле, потому что бык – это и бык, и одновременно рок – судьба. Там есть сцена: вылетает бычок точно так, как на настоящей арене, а в какой-то момент (сцена гадания) он становится символом – роком, значительным образом. В целом это прослеживается по всему спектаклю, и кульминацией является финал, где происходит перекрестный диалог. Появляются Кармен и Хозе, а с другой стороны – Бык и Тореадор, и они начинают танцевать, меняясь партнерами: Кармен танцует уже с Тореадором, а Хозе танцует с бычком.

То же самое – в сцене гадания, которая очень интересна по хореографическому решению: участвуют Коррехидор, Кармен, Хозе, Тореадор и Бык. Они в сложных соотношениях между собой, все время меняясь местами, создают предощущение трагической гибели Кармен. И она как бы гадает на картах, ожидая решения своей судьбы.

Костюмы сделаны согласно этому решению – четко поделены пополам. Половина костюмов цветная, половина – непроглядно черная. Это было у всех костюмов, кроме главных исполнителей: Кармен, Хозе и Тореадора, которые однозначны в смысле трактовки образа.

Важный элемент оформления – образ Быка, который реет над ареной – маска быка на красном полотнище.

 

Коррида

Весной 1984 года Майя Плисецкая попросила меня помочь при постановке балета “Кармен-сюита” в театре “Реал” в Мадриде. Это был перенос балета Большого театра на испанскую сцену. Постановкой руководил Азарий Плисецкий, постоянно работавший репетитором в балетной труппе театра “Реал”. Самого Альберто Алонсо мы ждали только на премьеру спектакля. Приглашения Майи в различные страны миры были подлинным счастьем для Альберто, так как давали возможность вырываться с Кубы, где существовал ненавистный режим Фиделя Кастро.

Альберто был на пятнадцать лет старше меня, но, несмотря на это, мы с ним замечательным образом дружили. Началась наша дружба в Москве во время первой постановки “Кармен-сюиты”, когда он совсем не говорил по-русски, что, как я уже отмечал ранее, не мешало нашему общению. Мы говорили на английском, но одинаково плохо, что уравнивало шансы. Альберто, кроме того, делал большие успехи в русском, а я выучивал отдельные испанские слова. Особенно Альберто полюбил русское слово “сволочь”. Он употреблял его по поводу всякого не понравившегося ему человека и неприятного для него стечения обстоятельств или просто безадресно.

– Вот сволочь, опять этот танец не выходит – ничего не получается.

Альберто был счастлив, что наши политические взгляды совпадали, и он мог, не задумываясь, поднимать палец к небу, как бы подытоживая свои рассказы о том, какая жизнь была на Кубе до прихода Кастро, и произносил:

– Кастро – сволочь!

Успехи Альберто в русском языке легко объяснялись тем, что целые дни он проводил в балетном классе среди русских балетных красавиц и ему, несомненно, хотелось говорить с ними. В Москве я беспрестанно водил его по ресторанам и разного рода забегаловкам, а он мечтал угостить меня в Испании настоящей паэльей. В испанских ресторанах паэлья считалась самым дорогим блюдом и повсюду готовилась по разным рецептам.

Во время блужданий по мадридским улицам и площадям я неизменно заходил в маленькие кафе, где как правило, развешено было великое множество картинок, посвященных испанской жизни, и зачастую на них попадались сцены корриды. Нередко это были фотографии – весьма старые, выцветшие и пожелтевшие от времени, иногда – просто рисунки. Часто мелькали репродукции с офортов Гойи. В кафе по телевизору передавали репортажи с происходящей в это же время корриды, и большинство посетителей не отрывало глаз от этой баталии.

Невольно я сравнивал происходящее на экране с тем, что было изображено на офортах и выцветших фотографиях. И если по телевизору показывали бой быков в огромной чаше стадиона, вмещавшей пятьдесят тысяч зрителей, и это являло собой грандиозное красивое зрелище, то на старых, маленьких пожелтевших фотографиях можно было разглядеть много любопытных деталей.

Маленькие картинки передавали определенную наивность зрелища, его народный характер и показывали игру тореадоров, когда кто-то из них, пользуясь шестом, перепрыгивал через быка. В любом случае “глянец” транслировавшегося по телевизору зрелища не соответствовал фотографии, пускай примитивной, но документально передающей характер площадной забавы.

Я все время думал об этом, и, конечно, мне хотелось увидеть настоящую корриду, но на посещение такого мероприятия у меня просто не было денег. Кроме того, сезон корриды в Испании строго ограничен во времени, и он уже подходил к концу.

Неожиданно я получил приглашение поехать с балетной труппой театра “Реал” в Малагу и Севилью. Там можно было показать новый балет и “обкатать” его перед показом столичной публике.

Открывать для себя Испанию было огромным удовольствием, тем более что я находился внутри коллектива испанцев и органично вписывался в местную жизнь. И вот, блуждая по Севилье, я стал наталкиваться на объявления о последнем в сезоне бое быков, который должен был проходить в маленьком городке под Севильей через пару дней. То, что нужно: провинциальная коррида. Я сразу бросился к Майе. К моему счастью, она была свободна в этот день и согласилась поехать на корриду.

Накануне я заметил в центре города в маленьком эксклюзивном магазине поразивший меня женский туалет изумрудного цвета: он состоял из фрачка без лацканов, но с фалдами и такого же цвета брюками. Мне показалось, что этот наряд очень подойдет Майе, и посоветовал его купить. Майя согласилась, новый туалет так ей понравился, что она решила сразу его надеть и отправиться в этом наряде в нашу поездку. Хозяин магазина настойчиво просил сделать памятный снимок вместе с ним.

В это время Майя была директором испанской труппы театра “Реал”, и в ее распоряжении находился большой черный “Мерседес”, за рулем которого сидел водитель Карлос. Настоящий испанский красавец двухметрового роста, он несмотря на жару неизменно носил темно-синий блейзер с золотыми пуговицами и белую рубашку с галстуком. Каждый раз, когда машина останавливалась, подъехав к месту назначения, он галантно выходил из своей двери и, обогнув машину, церемонным жестом открывал дверцу для Майи.

Доехать до места, где проходила коррида, можно было только на машине. Мы отправились в два часа дня и, преодолев километров тридцать, попали в маленький очаровательный городок. Подъехали к местной арене, она была стандартного размера, за деревянным ограждением возвышалось всего пять рядов для зрителей, к моменту начала боя ряды были заполнены лишь наполовину, зрители сидели с теневой стороны, чтобы солнце не мешало им смотреть. На корриде присутствовали мэр города и члены городской управы, они сидели в специальной ложе. Мы с Майей и Карлосом заняли места на трибуне. Скамьи были деревянные, но каждый из нас получил маленький мешочек с песком, чтобы сидеть было удобнее. Мы нашли свои места в первом ряду, а перед нами был пустой проход и перила над ограждением, чтобы можно было облокотиться.

Начался парад участников корриды. Я был потрясен совершенной наивностью их костюмов – никто ими не занимался. Пикадоры были в разноцветных камзольчиках – бамбетках, причем кто-то мог быть одет в малиновую бамбетку и синий жилет под ней, зеленые штаны ниже колен и желтые носки, закрывающие икры. Другой имел желтый камзол, лиловый жилет и голубые штаны, а носки, предположим, белые. Все это было изготовлено из блестящей сверкающей ткани, видимо, с люрексом, и они сверкали на солнце, переливаясь всеми цветами радуги. Только традиционные шапочка, лаковые туфли и широкий пояс были черными.

Я внутренне гордился тем, что предвидел эффект такого зрелища. Майя тоже была под впечатлением парада и безумной яркости костюмов. Началась коррида. Объявили имена пяти тореадоров. Быки были пятнистые и разноцветные. Преобладали песочные и коричневые оттенки, а на столичной корриде всегда подбирались быки черного цвета, чтобы не видна была кровь.

После того как быка дразнили пикадоры, всаживавшие в его холку бандерильи, на арену выходили молодые тореадоры, совсем юные мальчики, которые плохо держались на публике и крайне неумело действовали. Зато был виден их задор и то, как они общались с пикадорами. Слышны были их разговоры и выкрики. Эти простые парни – жители городка хотели показать себя перед земляками. Их узнавали на трибунах и кричали что-то ободряющее. Действо выглядело подлинно народным. Кровь, измазавшая буквально всех участников, особенно была заметна на быках светлого окраса.

Быки в двух случаях из четырех выходили победителями в схватках. Они подминали тореадоров под себя, а пикадоры, играя красными мулетами, переключали гнев разъяренных быков на себя и отвлекали от их жертв. Конечно, парням оказывали скорую помощь и не давали продолжать схватку, хотя все поверженные проявляли безумную отвагу и рвались в бой.

Как правило, на каждой арене есть заранее приготовленные комнаты с медицинским оборудованием, куда доставляют раненых. Кроме того, при арене существует маленькая капелла, чтобы участники корриды могли помолиться перед боем.

Зрелище было для меня тяжелым, особенно когда на песок выскакивали парни, которые специальными ножами должны были приканчивать умирающих животных. Я не мог на это смотреть, а Майя была целиком во власти происходящего.

Действо достигло кульминации, когда объявили последний пятый бой. Оказалось, что выступает знаменитый тореадор, который после тяжелой травмы, полученной в ходе боя, провел долгое время в больнице и теперь, поправившись, хотел войти в форму на корриде не самого высокого уровня.

Неожиданностью для нас было и то, что тореадор назывался рехоньеро: от слова “рехона” – особая длинная шпага, которой убивают быка с лошади. А сам вид боя, который нам предстояло смотреть, был португальским национальным видом корриды – так называемая “конная коррида”.

Когда пикадоры (тоже на лошадях) вонзили свои бандерильи в спину быка, то главным для них было ускользнуть от удара рогов, нацеленных в живот лошади. Не всем удалось это сделать. Пикадор на лошади может продержаться только несколько мгновений, пока у лошади есть силы для неистовых бросков, спасающих ее от удара рогов быка. Что касается рехоньеро, то он менял лошадей каждую минуту или полторы и таким образом поменял пять лошадей. Это напоминало смену составов при игре в канадский хоккей, когда тройка вновь вышедших нападающих может поддерживать темп схватки, лишь находясь на поле короткое время.

Рехоньеро, за которым невероятно напряженным взглядом следила Майя, был немолодым, но статным, высоким португальцем, почему-то рыжим, а не черноволосым, и с большими залысинами. Это никак не принижало его мужественной внешности. Он проявлял удивительный героизм и после каждой воткнутой бандерильи бросал свою лошадь в неистовый прыжок, уходя от разъяренного быка, и храпящая обезумевшая лошадь, казалось, чудом ускользала от рогов. После чего рехоньеро пересаживался на другую лошадь и снова бросался в бой.

Майя следила за ним со всем неистовством своего темперамента. И вдруг перед наступающей кульминацией какой-то молодой долговязый испанец из числа зрителей проскочил перед нами и присел на корточки, опершись о поручень прямо перед Майей, мешая ей видеть происходящее. В это же мгновение Майя изо всей силы дала ногой ему под зад. У меня пронеслось в голове, что это конец: темпераментный испанец не простит оскорбления. Майя не обращала на обиженного никакого внимания, как если бы стряхнула мошку. Вспыхнувший, как спичка, испанец тем не менее не произнес ни слова и отскочил на полтора метра, потирая ушибленное место рукой. Вид безумной рыжей женщины в изумрудного цвета наряде подействовал на него отрезвляюще.

Тем временем схватка подходила к концу, и великий рехоньеро, ускользнув от очередного удара быка, встал в стременах во весь рост, исхитрился и нанес ему сокрушительный удар длинной рехоной точно в начало шеи, прямо сверху. Точный смертельный удар – и бык рухнул как подкошенный на колени и затем завалился на бок. Мгновенная смерть. И рехоньеро, соскочив с лошади, специальным ножом отрезал быку уши и хвост и пошел пешком по вязкому песку вокруг арены, приветствуемый ликующими криками немногочисленной публики. По дороге он бросал радующимся зрителям эти трофеи, а толпа высыпала на политую кровью арену, желая приветствовать своего героя.

Я не успел перевести дыхание, как увидел бросившуюся на арену к тореадору Майю, в точности повторившую поступок театральной Кармен. Она так же вязла в песке, как десятки ликующих мальчишек вокруг. Тореадор-рехоньеро в изумлении остановился перед поразившей его женщиной. У Майи развевались рыжие волосы, а новый изумрудный костюм сиял на солнце. Она стояла перед героем корриды и что-то страстно говорила ему, но тот ничего не понимал и застыл, оторопев, пока мы с Карлосом не подоспели, а официальный и строгий вид двухметрового гиганта не произвел должного впечатления. Первой фразой Карлоса были слова:

– Cette Grande ballerina russe!

А дальше он старался по мере сил переводить комплименты Майи, тореадор слушал со смущенной полуулыбкой и в растерянности стал приглашать нас к себе домой. Но, конечно, мы отказались, сославшись на занятость Майи, которой действительно надо было торопиться в театр.

В это время я увидел, как на заднем дворе около арены какие-то мужчины, ловко орудуя ножами, разделывают подвешенных на крюках быков, снимая с них шкуры. Я отвернулся, не в силах смотреть. Продираясь сквозь толпу мальчишек, которые просили у нас денег и автографов, пошли к машине. Карлос сел за руль, и мы отправились в Севилью.

 

Посвящается Майе Плисецкой

Белла оказалась вовлеченной в наши родственные отношения с Майей. При первой встрече Майя была напряжена и не могла решить, какой путь общения следует выбрать. В одном из телефонных разговоров она даже сказала:

– Борис, пусть Белла что-нибудь напишет про меня! Я хочу понять, как она ко мне относится.

Я буквально взмолился:

– Майя, подожди! Это произойдет само, не сразу!

Майя осталась недовольна, но промолчала. Я знал, что Белла принимает ее восторженно, но также понимал: чтобы родились стихи, посвященные ей, потребуется время.

В дальнейшем мы стали часто встречаться и, конечно, бывать в Большом театре, в основном на балете “Кармен-сюита”. После спектакля, как правило, поднимались на сцену, целовались с Майей и пожимали руку Родиону Щедрину.

Белла смотрела балет, отдаваясь ему полностью, особенно переживая момент, когда Кармен-Майя, сидя на табурете в своей знаменитой позе: вытянув назад ногу, а локтем опираясь на колено другой ноги, поддерживала ладонью подбородок и неотрывно смотрела на Тореадора. У Беллы текли слезы, и она объясняла свое состояние дочерям, смотревшим вместе с ней спектакль. Потом она записала разговор с ними.

Ее героиня – всегда трагедия и страсть, страсть как любовь и как страдание. Мои глаза влажнеют. Рядом сидящие малые дети спрашивают:

– Ее – убьют?

Отвечаю:

– Есть одна уважительная причина плакать – искусство.

И дети запомнили…

Воспоминания о Майе Плисецкой мне хочется закончить словами Беллы:

Человек получил свой дар откуда-то свыше и вернул его людям в целости и сохранности и даже с большим преувеличением. <…> Меня поражает в ее художественном облике совпадение совершенно надземной одухотворенности, той эфемерности, которую мы всегда невольно приписываем балету, с сильной и мощно действующей страстью. Пожалуй, во всяком случае, на моей памяти, ни в ком так сильно не совпала надземность парения, надземность существования с совершенно явленной энергией трагического переживания себя в пространстве…

 

В 1950 году я окончил школу и после долгих раздумий решился поступать в Архитектурный институт. В то время я был наивным и прекраснодушным молодым человеком, томимым неосознанной тягой к искусству. Я уже знал, например, имя архитектора Ле Корбюзье и даже восхищался построенным им в Москве на Мясницкой улице Домом Центросоюза. Это было знаковое для московской публики здание – символ общего культурного прогресса. О нем говорили с восхищением, но с некоторой осторожностью и, конечно, шепотом, понимая, что его удивительный новаторский стиль противоречит догмам искусства социалистического реализма. С затаенным интересом и симпатией поглядывал я и на другие конструктивистские постройки в Москве, такие как Дом культуры им. Русакова в Сокольниках, возведенный по проекту Константина Мельникова, и его же дом в Кривоарбатском переулке, на клуб им. Зуева на Лесной улице архитектора Ильи Голосова или даже на мрачный серый Дом на набережной, в котором угадывались трагические и таинственные судьбы его обитателей.

Бродя по московским улицам, я четко отдавал предпочтение строгому конструктивистскому началу, которое проступало в чертах города, но резко не вязалось с пышными портиками, лепниной и карнизами строившихся в то время зданий.

 

Студенческие годы

В институте я встретил то, чего подсознательно опасался, – резко отрицательное отношение к реализации идей современной архитектурной мысли. Однако начало пребывания в институте для меня было скрашено углубленным изучением классического наследия.

В современной практике нет такой меры преклонения перед архитектурой прошлого, какое существовало в те годы. Я учился у очень известного педагога Михаила Александровича Туркуса. С ним работала преданная единомышленница Наталья Александровна Крюкова. Помощники менялись, но Туркус в течение сорока лет оставался незыблемым. Его образ был загадочен: за ним шла слава “битого” человека. В 1930-е годы он исповедовал идеи конструктивизма и иных новаций и, конечно, был одним из тех, кто подлежал травле со стороны официальной критики. Равно как и Владимир Кринский, заведовавший кафедрой в то время. Среди архитекторов, руководивших институтом, были и другие, кто числился в черных списках “космополитов” и кого за их творчество громили в прессе и на собраниях. Многие из них позднее поменяли позиции: одни идеологически перестроились, другие увлеклись иными художественными течениями. Среди последних был и Михаил Александрович Туркус, который искренне влюбился в архитектуру итальянского Ренессанса и стал величайшим знатоком всех изумительных нюансов этого стиля. О своем конструктивистском прошлом он не вспоминал никогда. Тем более со студентами.

Увлекался архитектурой Ренессанса и Иван Владиславович Жолтовский, проживший много лет в Италии и хранивший живое ощущение итальянского искусства, столь редкое в те годы.

Тогда перед моими глазами неизменно возникали образы великих архитекторов прошлого. Причудливая фигура Филиппо Брунеллески, итальянского зодчего XV века, с юных лет владела моим воображением, и во Флоренции, куда я попал уже много лет спустя вместе с Беллой, у меня возникло ощущение реальности его присутствия в городе. Джорджо Вазари очень ярко описывает Брунеллески как человека хрупкого сложения и маленького роста, но наделенного сильнейшей энергетикой, которая побудила его взять на себя дело возведения купола над недостроенным собором Санта-Мария дель Фьоре и осуществить это без помощи строительных лесов, а лишь изобретая способ кладки кирпичей, соответствующий его идее.

Во время работы в 2005 году над устройством экспозиции выставки “От Джотто до Малевича” мне довелось определять место в Белом зале Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина для показа сохранившегося макета навершия церкви Санта-Мария дель Фьоре, выполненного самим Брунеллески. Мной овладело подлинное волнение, когда я в белых перчатках, полагающихся в таких случаях, вместе с другими монтажниками передвигал эту маленькую ротонду в центр зала.

Приезжая в Италию, я поражал своих спутников тем, что водил их по моим любимым городам без путеводителя, прекрасно ориентируясь в Венеции, и в Риме, и во Флоренции, хотя никогда ранее не бывал там.

Возникшая под влиянием Михаила Александровича Туркуса влюбленность в ренессансную культуру Италии жила во мне своей отдельной жизнью, не вступая в конфликт с желанием создавать современную архитектуру. Я без конца сидел в библиотеке и стал настоящим “маньяком”. Мне разрешалось ходить свободно по всем запасникам, смотреть любые книги, брать журналы по современной западной архитектуре, которые в то время были под запретом и не выдавались студентам. Это было упоительное занятие.

На третьем курсе, когда началось архитектурное проектирование, пришло время использовать знания, почерпнутые в библиотеке, и воплотить конструктивистские идеи в жизнь. Мои первые проекты вызвали глубокое изумление любимых педагогов. Я понимал условный термин “конструктивизм” как тяготение к чистой форме, отсутствию излишеств и орнаментов. Я пытался делать архитектуру, основываясь на этих принципах, но та примитивная и наивная архитектура мифических пристаней для речных трамваев и нелепых сельских клубов, проектируемых на нашем курсе, совершенно их не выдерживала.

В результате у меня получалась какая-то страннейшая эклектичная “архитектура противостояния”, встречавшая резкое осуждение педагогов. Я получал весьма чувствительные моральные травмы, потому что, имея твердый и упорный характер, но не обладая подлинными знаниями, старался противостоять идеологическому нажиму. Я был один такой на курсе. Разгром последовал незамедлительно и выразился в оценках. Вот это было ужасно. Идеологический разгром я бы выдержал, но когда мне ставили “три” по проектированию – это было страшно унизительно, поскольку это была как бы оценка моего таланта. И педагоги, и студенты – мои друзья – просто не могли разобраться в моих замыслах и, не понимая, чего я хочу, издевались над моими работами. Милейший Михаил Александрович Туркус тоже громил эти проекты и глумился над ними. Он мог назвать мою отмывку “бронетанковой”, в отличие от тех тонких отмывок китайской тушью, которые делали девочки, сидевшие за соседними столами. Умение нарисовать пейзаж акварелью тонко, расплывчато возводилось в ранг высочайших достоинств и артистизма, потому что архитектуру все делали примерно одинаково, а умение покрасить проект очень ценилось и решало художественную задачу. Мои же объекты были покрашены резко, с выявлением формы, что было совершенно не нужно в те годы: обычная студенческая работа существовала на листе, растворяясь в зелени деревьев, воздухе, горах и облаках.

Начиная с третьего курса нашу группу взял весьма известный архитектор, издавна пользующийся огромной любовью студентов, – Борис Сергеевич Мезенцев. Ко мне он отнесся по-дружески и буквально влюбил в себя. Мезенцев был человек стихийный и новатор стихийный, настоящий самородок. Он прожил очень непростую жизнь: потеряв родителей и став беспризорником, тем не менее сумел достичь высот в профессии и стал известным московским архитектором, может быть, самым значительным в свое время. Мы, студенты, его боготворили.

Высокого роста, богатырского телосложения, с крупной лохматой головой и такими же крупными чертами лица, несколько неповоротливый, он походил на медведя. Носил дешевый пиджачок “букле”, который, однако, очень ему шел. А на лацкане этого пиджачка вечно болталась медалька лауреата Государственной премии. Цвет лица Борис Сергеевич имел красноватый, видимо, потому что часто выпивал. О своей внешности Мезенцев абсолютно не заботился, но обладал редчайшим обаянием. Борис Сергеевич нас не баловал, приходил на занятия один-два раза в семестр. Его соратники-педагоги, ведшие занятия вместо него, как могли, передавали нам его идеи. А когда перед сдачей приходил Он, это становилось событием.

Мезенцев мог, например, взять огромную кисть, окунуть ее в акварельную краску и превратить блекло нарисованный фасадик маленького архитектурного объекта в царство света и тени а-ля Рембрандт. Несколько взмахов кисти – и впереди стоящий дом оказывался в тени, наверху начинали сгущаться тучи, появлялись световые пятна, вокруг вырастали фантастические деревья с мятущимися кронами – на листе возникала гроза, которую за мгновение до этого ничто не предвещало… Тогда было модно делать отмывки эффектными, как картины, и Мезенцев обладал таким талантом.

Мы в этом усматривали его художественный гений. Архитекторы, как правило, выполняют сухую отмывку, а Мезенцев артистично делал живописный пейзаж, и мы с упоением следили за работой мастера. Поскольку он приходил в аудиторию, уже выпив рюмку, то мог взять окурок и какой-нибудь девочке, которая показывала свой тщательно вычерченный, отмытый и, как ей казалось, выверенный проект (с точки зрения Мезенцева, сделанный неинтересно), этим окурком нарисовать сбоку на листе схему, каким проект мог бы быть. И это за два дня до сдачи. Девочка падала в обморок, ей подносили нашатырь. Она за две ночи перечерчивала фасад, чтобы сдать проект.

Привожу свидетельство о Мезенцеве моего соученика, а в дальнейшем преподавателя Архитектурного института Константина Кудряшова, напечатанное в юбилейном сборнике МАРХИ: “Со звериным чутьем отмечал ключевые, самые существенные огрехи проектной темы. Мелочей не замечал, критиковал коротко и по делу. В группе выделял Бориса Мессерера, Марата Баскаева, Юрия Герасимова, Игоря Лагутенко и Вахтанга Абрамишвили. Если проект нравился, то задавались только вопросы, критики не было. Наивысшей похвалой был кивок головой и улыбка глазами”.

Среди упомянутых студентов, как теперь говорят, “наиболее продвинутых”, – мой товарищ Вахтанг Абрамишвили, одаренный архитектор, построивший немало зданий в Тбилиси; ближайший мой друг Марат Баскаев, с которым я всю жизнь поддерживаю творческую и человеческую связь; Игорь Лагутенко – тоже близкий мне человек, с ним в студенческие годы мы делили учебный стол.

С нами учились еще Леня Вавакин – впоследствии главный архитектор Москвы; Юра Григорьев, много лет работавший в качестве заместителя главного архитектора Москвы; Толя Савин – многолетний начальник отдела охраны памятников Москвы.

Мы старались быть поближе к Мезенцеву, хотелось человеческой близости с ним: в этом нам виделся путь к познанию тайн мастерства, которыми он владел и мог бы раскрыть их нам. К тем дням, когда должен был прийти Борис Сергеевич, мы готовились заранее – копили стипендии и приглашали его в ресторан “Савой” (ныне “Берлин”) на углу Пушечной и Рождественки. Это роскошный, в купеческом стиле ресторан с зеркалами в позолоченных рамах на потолке и стенах. Посредине зала бил фонтан, где плавали рыбы, и по заказу богатых клиентов их ловили сачком и показывали: “Именно эту?” Клиент утвердительно кивал, и рыбу несли жарить. В шикарном “Савое” наш “демократический клан” из пяти-шести человек следовал за какой-нибудь столик, где заказывался действительно роскошный ужин и тратились все наши объединенные стипендии. Заказывались гектолитры напитков (мы тогда мощно выпивали, и наш наставник не отставал от нас).

Мы были счастливы общаться с Мезенцевым, и следует сказать, что его эти встречи тоже радовали. Он был демократичен и не возражал против таких альянсов со студентами. Конечно, среди застолья мы говорили с ним об архитектуре. Обсуждали его слова, идеи, и это придавало разговору творческий накал.

Годы моего взросления совпали с последними годами жизни Сталина. Гигантская мрачная тень вождя народов подавила в стране все живое, и было ощущение, что мрак этот все сгущается.

Когда я окончил школу и после долгих раздумий решился поступать в Архитектурный институт, в стране проводилась идеологическая кампания, призванная уничтожить всякую возможную ересь. Пресса громила “низкопоклонников перед Западом” и “безродных космополитов”. На партийных собраниях ниспровергались выдающиеся деятели культуры и искусства, носившие еврейские фамилии. Антисемитизм захлестнул страну. Было больно и стыдно видеть и слышать, как на самых авторитетных людей возводилась клевета. Рабское обожание, которое большинство населения вкладывало в создание образа вождя, невероятно оскорбляло внутреннее чувство правды. Особенно было невыносимо, когда это происходило рядом с тобой и холуйствовал близкий тебе человек.

На третьем курсе произошла забавная история. Нам было предложено задание спроектировать клуб или библиотеку – на выбор. Мы сидели за одним проектировочным столом с моим другом Игорем Лагутенко. Он был сыном известного архитектора, который вскоре, по пришествии к власти Хрущева, перекорежил всю Москву. Сделал все эти лежачие небоскребы – “хрущобы”, которые сейчас сносят. Он был Герой Социалистического Труда, на машине ездил, конечно.

Мы с Игорем сидели близко друг от друга и смотрели, кто какую архитектуру делает. Я начертил какой-то ужасный клуб, но это не помешало моему чувству юмора. Игорь начертил тушью страшно длинное трехэтажное здание – библиотеку. С портиком и фронтоном посередине, с колоннами и фризом. Здание получилось совершенно безликим, но на фризе он сделал карандашом надпись: “Библиотека им. И. В. Сталина”. Это вызвало у меня раздражение, протест. Сталинские репрессии не обошли нашу семью. Все эти годы во мне зрела ненависть к режиму, и меня разозлило это его посвящение. И я сказал в доверительном дружеском разговоре:

– Игорь, ну что ты такое написал, зачем? Ну посвяти эту библиотеку какому-нибудь писателю, не обязательно вождю народов.

Он был простодушный парень. Он спросил:

– Ну а кого написать?

– Какого-нибудь писателя, Тургенева, Толстого, ну, напиши, например, “Библиотека им. Дюма-отца”!

– Да? Ну ладно.

И переправил, уже тушью – “Библиотека им. Дюма-отца”. И вдруг, когда мы сдавали проект, это оказалось диким криминалом, который расценили как идеологическую провокацию – “преклонение перед Западом”. Время было страшное, всех арестовывали, профессора дрожали, и вдруг – “Библиотека им. Дюма-отца”, почему Дюма-отца? Руководитель проекта ему сказал:

– Игорь, исправляйте, как хотите, так оставаться не может.

Поскольку надпись была сделана тушью и не подлежала исправлению, то единственное, что оставалось сделать Игорю, – это переправить черточку между словами “Дюма-отца” на букву “р”. В итоге надпись читалась как “Библиотека им. Дюмаротца”.

Смерть Сталина стала началом огромного переворота в сознании людей. Для многих уход “вождя” явился очень сильным ударом, но только не для меня, потому что я был воспитан в семье, где Сталина ненавидели.

Разумеется, я с юношеским пылом ждал перемен. Они витали в воздухе и наконец-то начали происходить. Но не так быстро, как хотелось бы, потому что еще длилась социальная инерция. Хрущев был фигурой весьма противоречивой. Темный, необразованный человек, он брался судить об искусстве и рассказывать о “серебряных тенях”, которые отбрасывают на снег какие- то там елки, виденные им на картинах (я помню это его высказывание). Он бесцеремонно разгонял художников-абстракционистов в Манеже, расправлялся с неугодными власти писателями и поэтами. В архитектуре он произвел очень резкий переворот. “Хрущевский” архитектор Градов, идеолог городов “нового типа”, в своих докладах громил стиль “архитектурных излишеств”, проводником которого был Жолтовский. Это внесло страшный разлад в сознание архитекторов, считавших, что архитектура многое теряет как искусство, и вместе с тем понимавших, что за переменой курса стоит, несомненно, определенная здравость мысли и экономическая целесообразность.

Началось, как принято говорить, “смутное время”, и архитектура это отражала. Практика строительства того времени – эти страшные пятиэтажные “хрущобы” – не могла принести радости авторам. Это была вынужденная архитектура.

Я заканчивал институт, как раз когда менялось главное направление в архитектуре и все были растеряны: и Мезенцев, и остальные педагоги. Вместе с ними и мы, студенты, на ходу перестраивали свое сознание. Делали какие-то новые проекты, убирали портики, “излишества”. На преддипломной практике я проектировал крытый рынок, а на дипломе – крытый стадион на пятнадцать тысяч зрителей.

– Поднимай пяту свода выше, как в соборе Святой Софии в Стамбуле, – в этом весь секрет! – говорил мне Мезенцев.

При конструктивно оправданном решении я еще сделал живописные росписи на стенах, придавшие проекту определенную декоративность. Наметился выход из положения, и это было не “украшательством”, а использованием монументальной живописи, органически связанной с архитектурой.

Мезенцев хотел, чтобы я работал вместе с ним, но устроил мне испытание, пригласив к себе в Моспроект. Предлогом стало согласование с ним, как с руководителем, моего проекта стадиона. Наверное, он нарочно подстроил, чтобы я окунулся в реальную жизнь… То, что мне довелось увидеть, было страшно. Обстановка ужасной тесноты и давки. В мастерской стояли огромные планшеты с натянутой бумагой, за ними сидели архитекторы, кропотливо трудившиеся над чертежами. Кабинет Мезенцева был отгорожен досками с проектами, к нему вилась огромная очередь посетителей разного сорта. Стояли за подписью какие-то курьеры с бумагами, толпились заказчики, инженеры, технологи. Он, как затравленный зверь, обложенный со всех сторон, ворочался в своей берлоге, отбиваясь от назойливых посетителей и пытаясь каким-то образом остаться человеком, творцом в сумасшедшем вареве архитектурной мастерской того времени.

Мне он уделил минимальное время, произнес какие-то фразы, которые должны были помочь реализации дипломного проекта, в очередной раз пригласил работать в его мастерской и снова погрузился в борьбу с этими фантомами. Я понял, почему он так выпивает. Нельзя было ему с его артистической натурой находиться в такой обстановке…

Я и теперь с огромным интересом слежу за архитектурной мыслью. Эта любовь осталась навсегда. Но тогда, после окончания института, продолжать делать эти хрущевские проекты было для меня невозможно. Это противоречило моему художественному чувству. Моя жизнь сложилась по-другому: я мечтал стать художником и стал им.

 

Андрей Вознесенский

В 1951 году, сдав первую летнюю сессию и приобретя апломб второкурсников, мы, студенты, уже выдержавшие испытание временем и трудностями постижения ремесла, с любопытством поглядывали на только поступивших и иногда покровительственно помогали им в решении каких-то малозначительных проблем, связанных с пребыванием в стенах института.

Вообще-то мы знакомились с младшими, только когда они в силу сложившейся традиции помогали нам сдавать проекты большого объема. В этот момент требовалась помощь “рабов”, как мы называли наших младших сподвижников, бескорыстно помогавших в вычерчивании и покраске огромных досок готовившихся проектов.

Мне запомнился один вихрастый тоненький паренек с угловатыми движениями, самоотверженно трудившийся рядом с нами. Фамилию его я тогда не знал, но зрительно отличал, потому что он выделялся интеллигентностью и проницательным взглядом.

К концу учебы в МАРХИ я уже подрабатывал художником-оформителем книг в издательстве “Советский писатель”, которое располагалось тогда в Большом Гнездниковском переулке на одиннадцатом этаже дома № 10. Дом дешевых квартир, построенный в 1912 году по проекту Э. К. Нирнзее, привлекал внимание высотой, большими окнами и стильной отделкой фасада. “Советский писатель” занимал какую-то надстройку на верхнем этаже здания. Художественным редактором там работал Володя Медведев. С ним я познакомился еще в детстве в Поленове, куда он приезжал с Московской художественной школой, имевшей там свой лагерь.

Володя Медведев был крупный высокий человек, но с исключительной легкостью носился вверх и вниз по узким лесенкам перестроенного помещения, собирая у редакторов и начальников подписи, необходимые для прохождения иллюстраций через инстанции. В издательстве постоянно толпились литераторы, художники, редакторы и прочий люд. Я с гордостью бывал в этом заманчивом месте. Моя гордость подогревалась и тем, что я еще студентом начал получать заказы как художник книги и зарабатывать деньги.

Однажды среди посетителей издательства я встретил того вихрастого студента, учившегося на курс младше, на которого обратил внимание в институте.

Я был очень удивлен, увидев его в этих стенах, и спросил:

– А ты что здесь делаешь?

Он скромно ответил:

– Я пишу стихи, и здесь должна выйти моя книга.

Я удивился еще больше:

– А как же тебя зовут?

Он так же скромно ответил:

– Андрей Вознесенский.

Я так и застыл: мне никак не удавалось соотнести это имя, уже неоднократно слышанное, с внешностью студента, знакомого мне с момента его поступления в институт!

Первые стихи Вознесенского произвели на нас, учившихся на последних курсах МАРХИ, большое впечатление. В них замелькали столь близкие нам слова: колонны, пилоны, пилястры, фризы, фронтоны и другие архитектурные термины. В стихотворении “Пожар в Архитектурном институте” он писал:

Такой взгляд со стороны на то, что мы проектировали, был нам внове, потому что позволял ироническое отстранение от нашего “серьезного” дела. Ведь мы по-прежнему “внедряли идеи Ренессанса” в убогое проектирование отечественных бытовых объектов.

В октябре 1974 года мы с Беллой впервые вместе вышли в свет в компании Андрея и Зои. Белла заказала по телефону столик в ресторане Дома литераторов, чего обычно не делала, и мы сидели вчетвером, соблюдая свою отдельность; многие подходили и хотели присесть к нам, но мы в тот вечер держались таким маленьким независимым человеческим островком.

Наша с Беллой жизнь и в дальнейшем тесно соотносилась с жизнью Андрея и Зои. В октябре 1981 года Андрей Вознесенский пришел на открытие моей выставки, которая проходила в выставочном зале Московского союза художников на улице Вавилова, 65. В книге отзывов крупно, через весь разворот, написано рукой Андрея:

Боря! Кто бы думал в наши институтские годы, что ты так шикарно будешь пировать на выставке мирового эха?! Как я любил твои натюрморты тогда – а теперь – все сцены твои! Ура! Ура!

Андрей Вознесенский

от имени твоих однополчан.

Это я с завистью, что ты не изменил живописи.

Андрей выступал и на закрытии выставки, читал свои стихи, стоя на столе, уставленном бутылками с шампанским. В тот вечер Белла тоже читала стихи, а Миша Жванецкий прочел несколько рассказов.

Вот строки одного из поэтических посвящений Андрея Белле:

Их соотношение по жизни было литературного свойства. Недавно в энциклопедии я прочитал, что творчество Ахмадулиной, Вознесенского, Евтушенко, Окуджавы называется эстрадной поэзией. Думаю, в те годы никто бы не посмел так сказать. Выступления молодых поэтов перед многотысячными аудиториями можно смело назвать подвигом: они отбросили страх, не боялись читать стихи, в каждой поэтической строчке которых звучали новаторские темы и рифмы.

Белла была исключительно строга к своему пребыванию на сцене и в дальнейшем, отвечая на вопросы, связанные с этим ее поэтическим периодом, говорила сдержанно и в высшей мере объективно, подчеркивая, что это было требование времени. И в конце непременно добавляла:

– В то время, когда мы находились в Москве на сцене, Иосиф Бродский был в архангельской ссылке. Об этом следует помнить всегда.

Белла очень нежно относилась к своим друзьям-поэтам, тревожилась за них. В стихотворении “Мои товарищи” она говорит об этой тревоге:

 

После окончания МАРХИ

На третьем курсе института во мне наконец-то проснулся художник. Я стал беспрерывно рисовать городские пейзажи старой Москвы. Меня привлекали переулки, кривые улочки и церкви в еще сохранивших первозданность уголках города.

Мой друг и однокурсник Марат Баскаев разделял это увлечение, мы вместе убегали с лекций – писать. Я делал заметные успехи и теперь мечтал о художественных свершениях больше, чем об архитектуре. В это время я и познакомился с Артуром Владимировичем Фонвизиным, что значительно повлияло на мою судьбу – я уже писал об этом.

Тогда-то и произошло событие, укрепившее меня в желании стать художником. На пятом курсе я попал на практику в архитектурную мастерскую Моспроекта, находившуюся не в основном здании, а на “выезде”, прямо на том объекте, над реставрацией которого она работала. Это была гостиница “Будапешт” на Петровских линиях, в центре Москвы. Руководитель мастерской, человек очень строгий, требовал от всех сотрудников неукоснительно приходить к восьми часам утра, не опаздывая ни на минуту. Станция метро “Площадь Свердлова” была в отдалении от мастерской, поэтому люди прибегали запыхавшись и, изнуренные бессмысленной гонкой, плюхались на рабочие места. Вслед за этим буквально все сотрудники разворачивали газеты и, маскируясь ими, хотя бы на час засыпали. Дальше шла вялая работа до обеда, после чего все снова отключались и спали, прячась за чертежными досками. Некоторое оживление наступало лишь перед окончанием рабочего дня. Все два месяца практики я проклинал свою судьбу и дал себе слово, что никогда не пойду работать в подобное учреждение.

По счастью, после окончания МАРХИ в 1956 году я распределился не в обычную архитектурную контору, как полагалось каждому новоиспеченному архитектору, а попал в группу, которой руководил Борис Георгиевич Кноблок, опытнейший театральный художник. Группе, состоявшей из молодых художников-прикладников и архитекторов, выпускников московских художественных вузов, предстояло работать над оформлением праздников VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов, который должен был состояться через год. Мне и Маше Чегодаевой, только что окончившей Суриковский институт, Борис Георгиевич поручил работу над оформлением праздника, который назывался “Карнавальная ночь на Ленинских горах”. Это была моя первая работа, так или иначе связанная с театром, своеобразный мостик между архитектурой и возможной деятельностью театрального художника.

Этот год прошел в довольно увлекательной работе над художественным решением событий фестиваля под творческим приглядом Иосифа Михайловича Туманова – впоследствии главного режиссера Большого театра.

Рядом трудились мои друзья-архитекторы: Женя Монин, Маша Чегодаева, Игорь Лагутенко. Занятость на фестивале освободила меня от неизбежного в те годы так называемого распределения молодых специалистов. И после фестиваля я оказался на распутье. Следовать архитектурному пути я себе воспретил. Оставалось искать работу художника. Это был критический для меня момент. Профессиональный опыт еще не накопился, а заниматься чистым искусством в те годы – на что жить?

Мы с моими друзьями решили не расставаться и пойти все вместе в художники-исполнители на работу по оформлению Всемирной выставки ЭКСПО-58 в Брюсселе. Эти работы велись на теннисных кортах спортивного общества “Шахтер”, расположенных в Сокольниках.

Нашими руками должны были проводиться в жизнь проекты дизайнерских решений, сделанных опытными художниками, которые занимались выставочным дизайном, много лет работавшими в этой сфере. Нам же предстояло, лежа на полу на крафт-бумаге, дотошно переносить в масштабе рисунок будущего оформления залов выставки. Рядом со мной ползал по бумаге Женя Монин – в будущем изумительный книжный художник, в дальнейшем много выставлявшийся как график. Сквозь угольную пыль с трудом можно было узнать Игоря Пяткина. В черной, совсем без белых просветов фигуре угадывался Владимир Шаронов. Работа была и трудной, и грязной, и совсем плохо оплачиваемой.

А так как дело происходило на теннисных кортах общества “Шахтер”, мы, видимо, и были похожи на шахтеров в забое – все в угольной пыли! И вот вообразите корты, сплошь заваленные коричневой крафт-бумагой с нашими шаблонами, и тут входят трое высоких, плотного сложения мужчин с красивыми, освещенными улыбкой лицами. Они неторопливо перебрасывались шутками, видя эту картину.

Это были хорошо знакомые мне известные художники Андрей Гончаров, Виктор Эльконин и Андрей Васнецов. В моем представлении – боги-олимпийцы, спустившиеся на землю.

Лучше всех из них я знал Гончарова, которому я показывал свои работы раньше, когда он жил в соседнем со мной доме на улице Немировича-Данченко. Андрей Дмитриевич их очень хвалил и прочил мне, как художнику, прекрасное будущее. И теперь он был изумлен моим видом и стал внимательно расспрашивать, что я здесь делаю. Затем они втроем прошли в отсек, огороженный легкими стенками, и занялись там обсуждением каких-то проблем с руководителями выставки. В дирекции стоял большой макет будущей экспозиции, в торце которого находился эскиз панно “Москва”, ими же и выполненный. Панно должно было передавать образ Москвы и Кремля со Спасской башней на первом плане, храмом Василия Блаженного на втором и новостройками вокруг извива Москвы-реки на заднем плане. Небо над Москвой и река были золотого цвета, а само по себе панно носило достаточно условный характер.

Когда на следующий день меня, затерянного на полу, позвали в дирекцию к телефону, я не понял, что это значит и кто мог здесь меня найти. Я вошел к секретаршам в измазанной углем рубашке, взял телефонную трубку и услышал голос Андрея Васнецова:

– Борис, мы с Андреем Дмитриевичем и Виктором Борисовичем хотим тебя пригласить делать вместе с нами панно “Москва”. Нам нужен архитектор-художник, который мог бы помочь в работе над сложными деталями Спасской башни и Василия Блаженного и в прорисовке современной архитектуры города. Плата – 10 тысяч в месяц! Ты согласен?

Я впервые в жизни почувствовал, что ноги стали ватными, и только пролепетал:

– Согласен!

– Тогда приезжай завтра в павильон “Сибирь” на ВДНХ к десяти часам утра. Привет и до свиданья!

В назначенное время я был в условленном месте. Павильон “Сибирь” стоял рядом с Главным павильоном и фасадом выходил на центральную площадь с замерзшим фонтаном, состоявшим из шестнадцати позолоченных женских фигур, символизирующих шестнадцать союзных республик. Скульптуры сияли на солнце и создавали удивительный контраст с белыми сугробами.

Я вошел в павильон и увидел, как Виктор Борисович и Андрей Васнецов переносили рисунок с эскиза на щиты, из которых состояло панно, но делали это, держа уголь в расщепленном конце патрона, привязанном к палочке-указке.

Вместе со мной в это же время в павильоне появился художник Иван Бруни, ставший впоследствии моим другом. Он носил громкую фамилию и был сыном известного художника Льва Бруни – живописца круга “Бубнового валета”, а своим прадедом числил великого художника Федора Бруни – автора знаменитой огромной картины “Медный змий”, украшающей коллекцию “Русского музея”. Иван прошел войну и был одного возраста с Андреем Васнецовым, старше меня лет на десять. Ивана тоже пригласили для работы над панно. Мы начали вместе перекладывать большие щиты, размером два на два метра. Каждый щит представлял собой подрамник на деревянном каркасе, обшитый фанерой, а сверху затянутый грунтованным холстом. Панно мы писали темперными красками, которые лежали рядом в картонных коробках или в ведрах, залитые водой, чтобы темпера не сохла.

Поблизости стоял эскиз панно. Он был нарисован на бумаге, натянутой на подрамник, и разбит на клеточки.

Мне кажется, что выработанный у меня архитектурный навык очень пригодился при разработке сложных архитектурных форм, из которых состояли Спасская башня и храм Василия Блаженного. Кроме того, меня попросили грамотно разработать рисунок новостроек, чтобы тактично донести его до зрителя. Постепенно я вошел во вкус и с увлечением смешивал колеры темперной краски, а затем вместе с Виктором Борисовичем мы наносили ее на холст.

Работа над панно была физически достаточно тяжелая, потому что щиты целиком не укладывались на площадь пола, и нужно было время от времени их перекладывать, чтобы глаз мог сверять разные куски живописи. Работали мы практически втроем с Андреем Васнецовым и Иваном Бруни. Виктор Борисович следил за точностью колеров, а Андрей Дмитриевич подъезжал к четырем часам, делал небольшие замечания, и дальше мы, уже сильно уставшие, шли обедать. Это было короткое, но весьма впечатляющее путешествие из павильона “Сибирь” в “Чайхану”.

Зима 1957–1958 годов была исключительно холодная. Температура держалась на отметке, близкой к сорока градусам. Но небо было совершенно голубое, и солнце светило холодным блеском. Мы шли задами павильонов по узкой тропинке, проложенной среди гигантских сугробов. Пейзаж вокруг был фантастический и чем-то напоминал кубистический шедевр. Мы шли по тропинке и видели какие-то непонятные глазу задние фасады павильонов, представляющие собой безумное нагромождение форм, которые вышли из повиновения у архитекторов, думающих в то время только о фасадах и не заботившихся о том, как здания выглядит сбоку или сзади.

Мы шли гуськом и не могли разговаривать на таком морозе. Произносили только отдельные замечания, находясь под впечатлением архитектурного безумия ВДНХ.

Павильон “Чайхана” виднелся издали своими высокими тонкими арками, выраставшими из огромных сугробов, громоздившихся на летней площадке “Чайханы”. В ее подвале был зал, открытый для посетителей зимой. Внутри пол покрывал талый снег, и мы проходили свой путь к барной стойке на пятках, стараясь не промочить ноги. Заказывали водку, манты и шашлыки. После усталости от работы и перехода по морозу в парном воздухе “Чайханы” по телу разливалось живительное тепло, и я с упоением слушал рассказы Андрея Дмитриевича о художниках старшего поколения, тоже работавших на выставке и старавшихся заработать деньги.

Мы говорили о том, что больше всех зарабатывает Петр Кончаловский, который приходит всего на несколько часов перед сдачей работы и заново прописывает холст, уже подготовленный его учениками.

Восхищались мастерством Александра Дейнеки, очень быстро и всегда неожиданно писавшего свои картины.

Все с уважением говорили о Константине Рождественском, главном художнике выставки, и о том, что он сам, будучи хорошим художником, скрывал, что он ученик Малевича.

Говорили о загадочном художнике Александре Лабасе и его оригинальном видении мира.

Обязательно вспоминали и опального архитектора Ивана Леонидова. Он, уже будучи разжалованным, делал диорамы, которые ему доверял Рождественский, старавшийся дать ему возможность заработать и покрывавший его участие в работе. Иван Ильич каждый день с самого раннего утра, уже опохмелившийся, сидел на лавочке у входа в Главный павильон и доброжелательно отвечал на приветствия проходящих мимо художников.

Вспоминали добрым словом великого архитектора Константина Мельникова, хвалили его шедевр – Клуб им. Русакова.

Период моей работы на ВДНХ совместно с замечательными мастерами живописи остался в памяти как счастливое время радостного общения и труда, и я хочу продолжить рассказ об этих людях.

Гончаров в тот момент был ректором Полиграфического института и, будучи учеником Фаворского, Истомина и Лентулова, всегда думал о преемственности поколений. Среди его учеников были мои друзья Збарский, Бисти и Красный. Это было время жесточайшей советской цензуры, давившей всякую творческую мысль, но Гончаров помнил заветы своих учителей и старался передать их ученикам.

Иногда Андрей Дмитриевич выступал как театральный художник. Позднее я расскажу, как мы с Гончаровым работали над балетом “Клоп” Леонида Якобсона на музыку Олега Каравайчука в Кировском театре в Ленинграде. Мы жили в гостинице “Астория” и в театр прогуливались пешком. Шли по Морской (тогда Герцена) мимо знаменитых особняков Набокова, Половцева и других прекрасных зданий до Новой Голландии и там через мостик к театру. Шел 1962 год. Гончаров, старинный русский человек, с чувством непередаваемой скорби и презрения говорил о том, как большевики изуродовали Петербург, извели цветение жизни в этих особняках.

Виктор Эльконин много лет работал с книгой, почитал Фаворского, делал много работ в области монументальной живописи, но и тяготел к театру, боготворил Тышлера. Долгое время он был в тени ведущих мастеров и лишь на склоне лет сделал свои первые персональные выставки, прошедшие с большим успехом.

Много лет Виктор Борисович прожил со своей женой Надеждой Михайловной, замечательной художницей, в полной мере разделившей тяготы жизни художника, исповедовавшего свободные взгляды в то несвободное время. Не имевший ни денег, ни работы, он часто был в опале, под гнетом официальных деятелей Московского союза художников. Я часто бывал в гостях у Виктора Борисовича в одноэтажном доме, расположенном во дворе рядом с Театром им. Пушкина, дружил с Машей Элькониной, их дочкой. Одно время Маша была женой моего близкого друга Марата Баскаева. В этом доме часто бывали художники, как тогда говорили, “левого толка”.

В 2010 году на прошедшей с большим успехом персональной выставке Виктора Борисовича в галерее “Марс” мне удалось сказать слово о художнике Эльконине и хоть немного отслужить его памяти.

Андрей Васнецов – потомок рода Васнецовых, замечательно одаренный художник. Большой, красивый, талантливый человек, один из лучших живописцев своего времени. В 1970-е годы он стал первым секретарем Союза художников СССР. Я помню раннюю выставку Андрея Васнецова в помещении МОСХа на Беговой улице, д. 7. Это был большой успех мастера, работавшего в области монументального искусства.

Мне вспоминаются слова Андрея Васнецова, когда мы ехали с ним, Андреем Дмитриевичем и Виктором Борисовичем с ВДНХ домой на троллейбусе. Он говорил о том, что хочет написать красной краской интерьер этого троллейбуса с синими замерзшими окнами.

В 1956 году состоялась Первая молодежная выставка работ московских художников и я впервые рискнул показать там свои картины. Это были акварели, которые видел и хвалил Фонвизин. После двух или трех выставкомов остались всего две картины… Конечно, моя самооценка была намного выше, чем тот стихийно рождавшийся приговор моим работам, вынесенный членами жюри.

В дальнейшем на выставке, размещенной в двух залах на Кузнецком Мосту, я обнаружил на стене свои работы и впервые понял, что они не производят на людей того эффекта, на который я рассчитывал. Может быть, они были неплохи, но в них не было чего-то, что резко выделяло бы их на фоне других висящих рядом. Вместе с тем я ощутил эффект, производимый, скажем, натюрмортом Олега Целкова. У меня возникало противоречивое чувство: с одной стороны, я продолжал верить, что делаю свое искусство совершенно органично и по-своему правильно, с другой, понимал, что для достижения большей свободы в творчестве необходим новый шаг.

Я произвел резкую переоценку всего того, что делал до этого, и решил начать с запрещенного тогда абстрактного искусства. Делать не просто бессюжетную живопись, а продуманные и по-своему выверенные абстракции большого размера, в которых следует найти свой стиль.

Большие полотна стали моей мечтой, хотя тогда это было очень трудно осуществить, потому что я работал дома, и у меня просто не было возможности развернуться. Но эта идея не оставляла меня. Я стал придумывать абстрактные композиции и делать их небольшого размера. Пробные работы я выполнял на небольших холстах, надеясь потом их увеличить. Вместе с тем я испытывал ностальгическое чувство по тем акварелям, которые я писал до этого (портреты, натюрморты, пейзажи), – и время от времени продолжал их рисовать.

Конечно, все эти годы я пробовал писать маслом, но чаще занимался этим, живя летом в деревне Бёхово рядом с Поленовом, о чем уже упоминал. Обстановка крестьянской избы, вид из окон, русская печь, старинная утварь, да и сами деревенские персонажи – старики и старухи, самобытно и простонародно одетые, – несли в себе черты, необходимые мне, волновали и влекли меня. Я продолжал писать с натуры.

 

Но вернусь к 1960-м годам. Работал я тогда исступленно, со всем пылом молодости, по многу часов в день. Я стремился делать авангардное искусство своего времени. Это было русское преломление витавшего в воздухе свободного абстрактного искусства, у истоков которого стояли Кандинский и Малевич.

Я тогда уже в полной мере ощущал себя авангардным художником, к этому периоду относится цикл моих абстрактных картин большого размера. Выставлять их я не мог, потому что всякое отклонение от социалистического реализма пресекалось.

По логике жизни того времени художнику следовало искать способы зарабатывания денег на пропитание в области книжной графики или находить применение своим способностям в театре.

В это время произошло дружеское и творческое сближение со Львом Збарским. Мы с Левой знали друг друга и раньше, потому что принадлежали к одному кругу художников, были на виду друг у друга, да к тому же оба были московскими пижонами, даже, можно сказать, стилягами. Познакомились мы, потому что не могли не познакомиться. Постоянно сталкивались в издательствах, в театрах, в клубных ресторанах, таких как ВТО, Дом журналистов, Дом кино.

Лева Збарский стал моим ближайшим другом еще и потому, что мы с ним совпадали во всех вкусовых и этических оценках. Сейчас, по прошествии времени, я думаю, что такое совпадение в жизни – большая редкость, и это надо ценить, тем более что в моей жизни уже больше такого не повторилось.

Збарский был знаменит как художник книги и прекрасный график. Он оформлял в Москве самые лучшие издания и делал это с большим успехом. Да и вообще был блестящим человеком во всех смыслах.

Поразительно, но с отцом Левы Борисом Ильичом Збарским я познакомился еще раньше, у Игоря Владимировича Нежного, друга моей матери, жившего, как я уже упоминал, в квартире над нами. Борис Ильич оказался гостем на одном из традиционных домашних вечеров.

Выдающийся ученый-химик, академик, руководитель лаборатории по бальзамированию тела В. И. Ленина, во время войны он сопровождал перевозку тела Ленина в эвакуацию в Челябинск и по возвращении продолжил свою работу. 3 июля 1949 года в дверь к Борису Ильичу позвонили, вошли люди в длинных кожаных пальто с удостоверениями работников госбезопасности. Ему не предъявили ордера на арест, ничего не объяснили, но было предписано взять с собой зубную щетку и смену белья. Затем, неожиданно для Бориса Ильича, его завезли в его рабочий кабинет и приказали собрать инструменты и реактивы, которыми он пользовался при бальзамировании тела вождя. Борис Ильич и его домашние были совершенно уверены, что его арестовали, хотя он и недоумевал, зачем кагэбэшники требовали взять медицинские принадлежности. После этого его увезли в неизвестном направлении. По прибытии завязали глаза и провели по определенному маршруту. Он оказался запертым в вагоне поезда, в отдельном купе с закрытыми окнами. Когда люди, которые его привезли, вышли, Борис Ильич отогнул край шторки, закрывавшей окно, и увидел пустынный перрон. Через несколько минут на перроне показались В. М. Молотов и А. И. Микоян. Борису Ильичу сказали, что он находится в специальном поезде, которым, в сопровождении членов Политбюро, везут тело Георгия Димитрова, умершего накануне. Поезд идет в Софию, а ему следует незамедлительно приступить к бальзамированию тела товарища Димитрова прямо по пути, не теряя ни минуты. Вскоре после этого, в 1952 году, Борис Ильич был арестован и вышел на свободу уже после смерти Сталина, в декабре 1953 года.

Все те, кто знал Бориса Ильича и его близких, очень переживали за них. Жена была в отчаянии. Лева с женой Лаурой вели себя стоически и поддерживали ее. Лева продолжал учиться и работал как художник.

Когда мы с Левой стали общаться, образовалась художественная компания: он, Марк Клячко, его жена Алина Голяховская, Юра Красный и я. В этом составе мы виделись почти каждый день. О нашем дальнейшем дружеском соотношении с Левой Збарским я еще расскажу.

 

“Националь”

Среди точек притяжения московской богемы тех лет значилось кафе “Националь” – на первом этаже гостиницы с одноименным названием. Обаяние пейзажа, открывавшегося из окна кафе, затмевало все недостатки заведения, включая высокие цены. Если застольная компания заказывала бутылку водки “Столичная”, я ставил ее на стол и сравнивал рисунок этикетки с видом за окном. Получалось, что этикетка нарисована прямо с этой точки, потому что ракурс гостиницы “Москва”, видневшийся в оконной раме, полностью совпадал с ракурсом на этикетке. Кстати, в те годы разница в цене водки и коньяка не была настолько велика, как теперь, и многие посетители кафе “Националь” предпочитали заказывать коньяк и кофе, что как бы в большей степени выражало идею заведения.

Среди огромного количества участников различных застолий, правящих бал в “Национале”, украшением были известные мэтры литературного мира. И в первую очередь писатели Юрий Олеша и Михаил Светлов. Их присутствие в кафе перекликалось в нашем сознании с легендами о том, как великие Хемингуэй и Фитцджеральд писали свои прекрасные книги прямо в барах, немало при этом выпивая.

Михаил Аркадьевич жил в нескольких шагах от кафе “Националь”, но его явно тяготили семейные устои, и он отдыхал душой в компании довольно случайных людей. Юрий Карлович надписывал книги, острил и тоже радовался свободе, которую ему давала ресторанная жизнь. В самом этом образе жизни была важная черта времени. После смерти Сталина люди перестали бояться и начали чаще бывать в общественных местах, и в том числе в ресторанах.

Юрий Карлович неизменно привлекал к себе внимание, и, естественно, в поле зрения попадали те, кто был с ним рядом. Помню, что в один из вечеров я увидел с ним за столиком плотного и вместе с тем изящного господина с седыми, коротко остриженными волосами. Он привлек мое внимание строгим обликом и сдержанным поведением. Никто из моих друзей не мог сказать о нем ничего, пока вновь пришедший член нашей компании не прояснил:

– Да это же знаменитый футболист из “Спартака” Андрей Старостин! Он играл за команду в предвоенные годы, пока не был арестован, и вот недавно вышел из заключения.

Как и для всех молодых людей моего поколения, фамилия братьев Старостиных значила очень много. Это была легендарная династия футболистов, возвращавшая к славным годам спартаковских триумфов. Тогда по молодости лет я и подумать не мог, чтобы с ним познакомиться.

Гораздо позже, в один из вечеров, когда мы с Беллой сидели в ресторане Центрального дома литераторов, к нам подошел Андрей Петрович и стал восхищаться Беллой. Мы пригласили его за столик. В те годы дамы шутили, что в Советском Союзе не существовало настоящих джентльменов. В моем представлении именно Андрей Старостин соответствовал такому образу. Белла говорила о нем, употребляя английское выражение: “Noble and handsome”.

Суровое неулыбчивое лицо, прекрасная образованность и начитанность и, главное, настоящая легенда за плечами – его спортивные триумфы, тяжелые годы лагерей – создавали мужественный и благородный образ (по возвращении он сохранил хорошую физическую форму). Мы с Беллой стали с ним дружить. Он часто бывал в мастерской, мы вместе ходили в ресторан ЦДЛ. В это время там появлялись знаменитые футболисты, тоже игравшие в “Спартаке”, но гораздо позднее: Игорь Нетто и Сергей Сальников, которые зачастую примыкали к нашей компании.

Но вернемся в 1960-е. Поскольку мы с Левой тоже были неприкаянными людьми, то нам надо было где-то регулярно обедать и, конечно, продолжать наши бесконечные разговоры и споры. Лева спорил всегда и на любую тему. Он просто не мог не спорить. Честно говоря, эти наши с Левой “диспуты”, всегда протекавшие среди посторонних, хотя, как правило, связанных с искусством людей, зачастую становились для нас изнурительными, но выпутаться из них бывало непросто.

Обычно вечером нам сопутствовали прекрасные дамы, правда, не слишком обращавшие внимание на наши дебаты. Одним из любимых предметов спора был вопрос о выборе между творчеством Феллини и Антониони. С одной стороны, страстный неистовый подход к драматургии фильма, а с другой – медлительное иррациональное тягучее состояние, вовлекающее зрителя в свое течение жизни. В те годы в нашей стране многие увлекались итальянским кино.

Еще одной точкой притяжения художников в Москве был букинистический книжный магазин на улице Горького, где в 1960-е годы начали продавать книги по искусству, изданные на Западе. Как правило, это были издания “SKIRA” и “HAZAN”.

До этого в стране был настоящий духовный голод на книги по искусству. Я помню, что еще в сталинское время мы ездили с другом юности художником Денисом Четыркиным к одному коллекционеру, чтобы дома у него смотреть вырезки из журналов с картинами современных художников, бережно наклеенными в альбом.

В букинистическом на стеллажах – книги Пикассо, Брака, Модильяни, цены на них равнялись месячной зарплате инженера. Я помню, как мы с Левой встречались в этом магазине и, купив пару книг, с жадностью их листали, сидя в Левином “ЗИМе”. Да, да: несмотря на то что Левин отец недавно вышел из заключения, Лева – на свои заработанные на книжных изданиях деньги – купил “ЗИМ”, машину представительского класса, предназначенную для членов ЦК и министров. Она тогда стоила сорок тысяч рублей.

 

Театр “Современник”. Начало

Работу в театре я начал в конце 1959 года. Продолжая трудиться в книжной графике и оформляя для заработка промышленные выставки, я постоянно мечтал о работе в театре. Кроме того, я делал первые шаги в станковой живописи и, еще не имея мастерской, вынужден был находиться дома и тяготился своим одиночеством. Театр давал счастливую возможность общения.

Ранний “Современник” являл собой тогда центр притяжения московских интеллектуалов и творческих людей. Меня радовала общая работа с композиторами Андреем Волконским, Таривердиевым, Колмановским. Из драматургов мне был чрезвычайно близок и интересен Александр Володин. Общение с ним переросло в долгие дружеские отношения, впоследствии украшенные присутствием Беллы, которую Володин буквально боготворил. Ну и, конечно, дружба с театральными художниками: Валей Доррером, Петром Кирилловым, Львом Батуриным. Вообще в те годы возникли многие дружбы, оставшиеся со мной надолго. Одна из них – до последнего часа – с Игорем Квашой.

Игорь жил на 11 этаже того же дома, где находилась и моя квартира, в Глинищевском переулке (тогда улица Немировича-Данченко), дом 5/7. В 1958 году он женился на Танечке Путиевской и поселился в нашем доме. Танина мама – Людмила Путиевская – была женой драматурга Александра Штейна. С Игорем мы часто встречались и общались, конечно, не только из-за близкого соседства. Мы совпадали и идейно, не принимая позицию власти. Это был конец 1950-х – начало 1960-х, когда хрущевская “оттепель” уже шла на спад.

Игорь первый рассказал мне о “Современнике” и объяснил, что этот театр, по существу, живет идеями развенчания культа личности. Игорь и познакомил меня с Олегом Ефремовым. Мы с ним быстро сошлись и часто разговаривали, выпивая в моей квартире на 6 этаже. У него созрела идея пригласить меня в театр как художника и единомышленника. У меня не было опыта работы в театре, но я решился.

Мои первые впечатления от “Современника” связаны с его пребыванием в помещении гостиницы “Советская”, вернее, в том ее крыле, которое сейчас занимает театр “Ромэн”. Фойе, стены, лестницы, зрительный зал были выполнены из искусственного мрамора розового цвета, совершенно не вязавшегося с представлением о современном интерьере театра. В зале, дополняя безвкусие обстановки, бросался в глаза красный бархат кресел и лож.

Впервые придя по приглашению Олега Ефремова в театр, я сразу попал на репетицию спектакля “Третье желание” Вратислава Блажека, где царила неразбериха, обычная для начала работы. Я стремился разглядеть лица актеров, носителей духовного начала в этом театральном вареве. Мне хотелось как можно скорее обрести чувство уверенности, что нахожусь на правильном пути.

Тогда я впервые увидел в роли пана Жемлички совсем юного Олега Табакова, который буквально лучился талантом и обаятельной непосредственностью.

 

Евгений Евстигнеев

Встреча с Женей Евстигнеевым сразу стала предощущением грядущей дружбы.

События пьесы “Третье желание” разворачивались на фоне Праги. Я предложил взять две фотографии этого дивного города, напечатать их на тюле, натянутом на большие подрамники, и повесить на сцене как огромные окна. Если эти подрамники освещались со стороны задника, то казались окнами с видами города, а в момент трансформации комнаты рамы поднимались вверх, занимали горизонтальное положение и, освещаемые огнями рампы, становились световыми плафонами некоей залы.

После начала спектакля мы с Евстигнеевым вырывались из зрительного зала, что было непросто из-за властного притяжения сценического действа. Преодолев это чувство, шли по длиннейшим закулисным коридорам рабочих помещений гостиницы в служебный буфет и по пути разговаривали: для нас все было исполнено глубокого художественного смысла. Иногда наши регулярные походы в буфет украшал своим присутствием и обаянием Ефремов.

Работать над спектаклем было не просто. Олег всегда ценил “театр переживания” в отличие от “театра представления”, а я сразу начал бороться за сценическую условность и, внося в нее свое художественное видение, не мог себе позволить рабски следовать принятой в театре режиссуре. Собственного опыта у меня не было. Мы часто спорили, тем не менее идея сделать “Третье желание” с использованием фотографий оказалась Олегу близка, потому что ему тоже хотелось нового, просто он боялся разрушить наивную ткань актерской игры.

Образ Жени Евстигнеева особенно занимал меня, может быть, и потому, что он напоминал мне собственного отца: скромность, работоспособность и профессиональное мастерство. Хотя Евстигнеев был всего лишь на восемь лет старше меня, жизненная школа, которую он прошел, всегда чувствовалась в общении. Все поколение актеров “Современника” было моложе Евстигнеева и Ефремова.

На характере Жени сказывалось еще и то, что он начинал жизнь и трудовую деятельность в Нижнем Новгороде, где перепробовал множество рабочих профессий. Как-то неожиданно я узнал, что он был ударником в джаз-оркестре, который вечерами играл на танцплощадке, а днем развлекал посетителей перед сеансами в кинотеатре. И в своем джазовом деле Женя стал подлинным мастером, он мог отбивать ритм любыми предметами, попадавшимися под руку, будь то ножи, вилки или ложки, пользуясь которыми, он устраивал страннейшие перезвоны на тарелках, кастрюлях, бокалах и графинах, стоящих на столе. Подобно виртуозу-ударнику, он мог одновременно жонглировать этими предметами, и среди точного ритма по ходу построения музыкальной фразы вилки и ложки по очереди взлетали в воздух, делали причудливые кульбиты и снова оказывались в руках у маэстро, невозмутимо обращавшего свой отстраненный взгляд в пространство.

Особый род актерского мастерства, присущий Жене, был сродни искусству крупнейших актеров эпохи, среди которых можно назвать Жана Габена или Юрия Никулина. Этими именами я хотел бы обозначить амплуа мастеров, которые ничего и никого не играют, а остаются самими собой и несут собственный образ на сцену или в кино, лишь мелкими штрихами окрашивая его, добавляя сюжетные подробности.

 

“Современник” на площади Маяковского

После длительных переговоров с Московским управлением культуры театру “Современник” в 1962 году было предоставлено помещение на площади Маяковского. Старое здание, где ранее существовали и Театр эстрады, и Театр сатиры, находилось позади памятника Маяковскому рядом с тоннелем под площадью. Этот дом требовал современного переосмысления. Поскольку никаких денег не имелось, необходимо было выполнить ремонт малыми силами. Я предложил сделать в фойе разноцветные стены. Ту, которая отгораживала зрительный зал, я покрасил красной краской. Перпендикулярную к ней, расположенную напротив лестницы, – черной. Это цветовое напряжение уже способствовало созданию нового театрального пространства и перекликалось со спектаклем “Два цвета” – одним из лучших в репертуаре театра. Залу был придан нейтральный серый цвет. Верхнее фойе, имевшее многочисленные оконные проемы, я предложил затянуть единой шторой цвета умбры – спокойного благородного оттенка. Так немногими средствами удалось сделать интерьер более современным.

Для меня сотрудничество с Олегом Ефремовым – это начало настоящей театральной работы и соответствующих человеческих переживаний. Сначала я был поражен жесткой требовательностью Ефремова к актерам. Сам Ефремов, всегда мечтавший о лаврах великого режиссера, в моем ощущении оставался великим актером. Он изумительно показывал каждому актеру, что нужно делать на сцене, и отыгрывал за него целый кусок текста, импровизируя, так как настоящий текст не всегда помнил. Ефремов целиком шел от актерского переживания, ставя его превыше всего.

Атмосфера в “Современнике” была исключительно творческая. Все буквально горели театром.

Любите ли вы театр, как люблю его я, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного?

Этот текст, написанный В. Белинским и звучавший камертоном всего спектакля “Старшая сестра”, Саша Володин вставил в свою пьесу как посвящение театру. Навсегда остался в памяти вдохновенный голос Лили Толмачевой, исполнявшей роль главной героини и читавшей эти первые строчки пьесы, которые стали для меня выражением подвижнического отношения артистов “Современника” к театру.

Впервые в жизни я бывал здесь на ночных прогонах. После целого дня мучительных репетиций, проведя сложный спектакль, актеры, машинисты сцены, монтировщики декораций, осветители – весь огромный коллектив театра – во главе с Ефремовым оставались на бессонную ночь, чтобы выпустить спектакль в срок. Особенно если это касалось переделок и поправок в тексте, навязанных реперткомом в связи с “идейным несовершенством” пьесы. Или когда сам Олег был убежден, что следует чем-то пожертвовать, чтобы спектакль увидел свет. Подлинную страсть при отстаивании спектакля в реперткомах проявлял Кваша. По моим ощущениям, Игорь был главным идеологом “Современника”, и я называл его, используя лексику фильма “Чапаев”, комиссаром – уподобляя Фурманову при Чапаеве.

 

Работа над балетом “Клоп”

Хотя я начал с работы в "Современнике", интерес мой как художника был со мной всегда. И тут возникло предложение сделать балетный спектакль. И не где-нибудь, а в Кировском (ныне Мариинском) театре в Ленинграде. Предложение исходило от Леонида Вениаминовича Якобсона – знаменитого авангардного балетмейстера, работавшего в Мариинском и в Большом театрах. Якобсон брался за самые смелые темы и даже утверждал, что ему ничего не стоит заставить танцевать Хрущева и Эйзенхауэра.

К тому времени он уже прогремел своими постановками балета “Спартак”.

В 1960-е годы было невозможно представить себе героев пьесы “Клоп”, танцующими на сцене. Но зритель быстро привыкал к новациям и радостно реагировал на смелое хореографическое решение.

Поскольку мы с Левой Збарским очень быстро приобрели известность как графики и одновременно как художники театральные, то не удивительно, что Якобсон обратился именно к нам. Одновременно возникла кандидатура Таты (Татьяны Ильиничны) Сельвинской (в то время модной художницы) – она должна была привнести свое оригинальное начало.

Замысел Якобсона выразить творчество Маяковского на сцене был грандиозен, поэтому Леонид Вениаминович решил, что для работы над спектаклем необходим опытный художник, и пригласил в нашу группу Андрея Гончарова. Видимо, балетмейстер хотел в каком-то смысле держать нашу фантазию под контролем.

Процесс совместной работы оригинального балетмейстера и четырех разных художников был непростым. В творческих предложениях Якобсона были элементы сюрреализма. Так, я хорошо помню, что для одной из сцен балета Леонид Вениаминович предлагал сделать из портала театра лоб Маяковского, а в глубину сцены должна была уходить длинная вереница людей, несущих декоративные кирпичи большого размера, как бы предназначенные для глобальной стройки коммунизма – по Маяковскому. Но он встречал наше яростное, хотя и благожелательное сопротивление, и в споре рождалась истина. Я помню густой, всеперекрывающий бас Гончарова, который подытоживал: “Дорогой Леонид Вениаминович! Вы сюрреалист-экспрессионист, а мы – пластики сезаннистского толка!”

Неожиданность случилась в момент окончания работы над спектаклем. Музыку писал Олег Каравайчук, и она, на мой взгляд, вышла очень выразительной. Но существовал только клавир – партитура не была готова. Каравайчук был известен в музыкальном мире своими экстравагантными выходками: исключительно талантливый композитор, он был страшно неорганизованным и всегда нарушал сроки сдачи работ. Поняв, что партитуру в срок ему не получить, Якобсон предложил композитору Фиртичу завершить работу. И на афише возникли две фамилии: “О. Каравайчук и Г. Фиртич”. Когда за несколько дней до премьеры Олег узнал об этом, он был безумно возмущен и прислал в театр телеграмму с требованием продлить работу над спектаклем. В свое время я читал эту телеграмму, а сейчас воспроизвожу ее по памяти: “Роден четыре раза откладывал сдачу своего Бальзака. Я требую отложить премьеру «Клопа» на четыре месяца. О. Каравайчук”.

Театр не мог выполнить это требование, спектакль должен был выйти в назначенный с рок. В результате Олег Каравайчук решил заменить свою фамилию псевдонимом Ф. Отказов. На афише спектакля так и появились фамилии композиторов: Ф. Отказов и Г. Фиртич. Премьера состоялась в Ленинграде в 1962 году.

Главную партию – поэта Владимира Маяковского – исполнял артист Артур Макаров. Балет шел в двух действиях, был новаторским во всех отношениях и имел большой успех у зрителей. Артур Макаров в своей желтой кофте и клетчатом жилете фигурировал на бесчисленных рекламных фотографиях.

Леонид Вениаминович Якобсон, недовольный некоторыми длиннотами постановки, позднее создал балет “Клоп” на музыку Шостаковича и в дальнейшем поставил его в своем ансамбле “Хореографические миниатюры”, который основал в Санкт-Петербурге и уже единолично возглавил. На этот раз я стал единственным художником, работавшим над этой темой.

 

“Подпоручик Киже”

В 1963 году меня пригласили оформить балет “Подпоручик Киже” в Большом театре. Предыстория выпуска этого балета тоже памятна. Мой отец ежедневно общался с Галиной Улановой. Она занималась в его классе, и ему было нетрудно попросить Галину Сергеевну принять меня дома, чтобы я показал свои работы ее мужу Вадиму Федоровичу Рындину – главному художнику Большого театра.

Галину Сергеевну я знал с детства, мальчиком часто бывал за кулисами, видел ее и разговаривал с ней. Кроме того, она бывала у нас дома (иногда и вместе с мужем) на днях рождения моего отца. Я сохранил в памяти ее образ как замечательный пример тонкости и изящества человеческой личности, она была прелестной женщиной, всегда недосягаемой и ускользающей от слишком пристального к ней внимания.

В один прекрасный день я собрал работы в папку и, предварительно созвонившись с Вадимом Федоровичем, поехал в дом на Котельнической набережной. Поднялся на семнадцатый, кажется, этаж, и позвонил. Галина Сергеевна открыла мне дверь, пригласила войти, и я оказался в трехкомнатной квартире, заставленной мебелью красного дерева и холстами Вадима Федоровича.

Галина Сергеевна стала меня расспрашивать, чем я занимаюсь, что рисую, о моем интересе к театру. Вошел Вадим Федорович и, поздоровавшись, пригласил меня в свою мастерскую. Он сначала посмотрел мои работы, а затем стал показывать свои холсты и эскизы к опере “Дон Карлос”, над которыми, как он сказал, трудился долгое время и которые многократно переделывал. На меня наибольшее впечатление произвели его форэскизы – рисунки маленького размера, служившие подспорьем к будущей работе – разработке темы в макете. Мои работы Вадим Федорович оценил весьма благожелательно. Мы расстались друзьями.

Внутритеатральная ситуация складывалась таким образом, что Галина Сергеевна, Вадим Федорович и все руководство балета во главе с Леонидом Михайловичем Лавровским уезжали в Америку, в длительную гастрольную поездку – на три с половиной месяца, а в Москве оставалась вторая половина труппы, чтобы некоторые балетные спектакли продолжали идти во время отсутствия основного состава. Легко себе представить, как артисты были обижены тем, что их не взяли в поездку.

Руководство оставшейся частью труппы было поручено Ольге Лепешинской, а Раиса Стручкова встала во главе “оппозиции”. Именно ей пришла в голову мысль запустить в производство новый балет. Таким балетом оказался “Подпоручик Киже” на музыку Сергея Прокофьева, написанную им к одноименному фильму на сюжет Ю. Тынянова. Постановщиком спектакля стал балетный артист Александр Лапаури, муж Раисы Стручковой. Он взял себе в помощники Ольгу Тарасову, тоже пробовавшую свои силы как балетмейстер. Они, не раздумывая, обратились ко мне – молодому художнику, только что оформившему спектакли в “Современнике” и выпустившему балет “Клоп” в Ленинграде, – чтобы я сделал сценографию.

Работа закипела. Репетиции балета шли полным ходом, и к моменту возвращения гастролеров из Америки спектакль вчерне уже был готов.

В мастерских Большого театра я подготовил оригинальный макет. Графическим символом действия служили огромного размера фигуры персонажей, аппликационным способом нанесенные на задник. Костюмы тоже были новаторскими: военные мундиры, платья фрейлин и придворных были оконтурены черной линией, соответствующей моей манере рисовать черным фломастером. Поскольку срок приезда основного коллектива, главного балетмейстера и главного художника был уже близок, решили их дождаться, а потом уже запускать макет в производство.

Как только все вернулись, разгорелись споры. Конечно, они коснулись и декораций. Вадим Федорович, несомненно, был раздражен: только что молодой художник приходил к нему советоваться, как ему совершенствовать свое мастерство, и вот уже он показывает сделанную работу, которую необходимо принимать.

Лавровский и Рындин пришли на сдачу макета. Леонид Михайлович одобрил мою новацию, а Вадим Федорович сказал, что фигуры на заднике очень велики и надо сделать их в два раза меньше. Я отвечал, что, к сожалению, это невозможно, потому что пропадет все обаяние решения.

Последнее слово осталось за Рындиным. Но я от своего замысла не отказался. Началось изготовление декораций.

Вадим Федорович пришел на монтировочную репетицию и увидел пресловутые задники, когда рабочие подвешивали их на штанкеты. При виде гигантских фигур он впал в настоящую ярость и стал громко кричать:

– Мальчишка, как ты посмел нарисовать эти огромные фигуры, не послушавшись моего совета?! Все переделаешь за свой счет!

Должен сказать, что я не испугался этого крика и готов был ответить: “С удовольствием!” Но, к счастью, сдержался и промолчал. Монтировщики продолжали трудиться как ни в чем не бывало – команды на прекращение работы не последовало, а к крикам на сцене они уже давно привыкли. Монтировка была закончена, и на сцену вышли артисты балета, чтобы проводить репетицию.

В перерыве я стоял в главном проходе партера. Неожиданно ко мне подошел Вадим Федорович и сказал:

– Борис, прошу меня извинить, я погорячился! Сейчас посмотрел из зала и думаю, что спектакль будет хорошим.

Так закончилась очень трудная для меня ситуация. Единственно, что могу добавить: Вадим Федорович кричал на меня при всех на сцене, а извинился с глазу на глаз в зрительном зале. Тем не менее я продолжал относиться к нему с большим уважением как к замечательному театральному художнику.

 

“Пиковая дама” в Лейпциге

Следующей моей работой в театре было участие в постановке оперы П. Чайковского “Пиковая дама” в Лейпциге в 1964 году. Меня пригласил Борис Александрович Покровский, главный режиссер Большого театра. Это было чрезвычайно напряженное в политическом отношении время. В 1961 году была построена Берлинская стена. Свирепствовала строгая система цензуры, и директор театра настаивал на реалистическом стиле оформления. Я же старался сделать спектакль остросовременным и использовал набор художественных средств, порой весьма новаторских и рискованных.

Когда я познакомился с чертежами, присланными из Лейпцига, то был потрясен возможностями театра, построенного по последнему слову техники. Дело в том, что для облегчения ведения спектакля были предусмотрены так называемые “карманы” – пространства с обеих сторон сцены и такое же пространство сзади – на арьерсцене, равное по размеру основной сцене. На них располагались специальные планшеты (в театре их называют “подвижные фурки”), которые могли выезжать на основную сцену, вывозя на себе готовую декорацию следующего акта, собранную рабочими до начала спектакля. Этим упрощалась работа постановочной части и сокращалось время антракта. Я же предложил использовать эти фурки для художественных целей и, соединив два планшета – правый и левый, сделать возможной протяжку всей декорации вдоль сцены параллельно порталу на двойную длину сцены. По сути, мне удалось найти динамическое решение спектакля.

Например, в сцене первого акта, когда Герман и Томский идут по аллее, навстречу им выезжают скульптуры Летнего сада, создавая эффект прогулки. Такое решение использовалось в четырех из семи сцен оперы. Обозначение места действия я передавал весьма условно: скажем, в сцене “Спальня графини” на заднике существовал лишь ритм черных бархатных прямоугольников (портретов) на черном атласном фоне – игра черного матового на черном блестящем с помощью света. Мои предложения встречали сопротивление со стороны дирекции, но в конце концов авторитет Покровского взял верх.

 

Работа с Анатолием Эфросом. Ростислав Плятт, Фаина Раневская

В 1969 году мне позвонил Анатолий Васильевич Эфрос и предложил делать с ним пьесу известного драматурга американки Вины Дельмар “Уступи место завтрашнему дню” для Театра им. Моссовета. (В дальнейшем пьеса получила иное название, которое ей дал театр, – “Дальше – тишина”, это последние слова в “Гамлете”.) Предложение было мне интересно не только потому, что это был Эфрос, а еще и потому, что в спектакле были заняты замечательные актеры – Фаина Раневская и Ростислав Плятт.

Я хорошо помню начало работы с Эфросом. Он спросил:

– Боря, какое у тебя впечатление от пьесы?

– Здесь отсутствует эффектный материал. Надо не врать, сделать это максимально достоверно.

Эфросу очень понравилась эта моя фраза, и он ее многократно повторял:

– Надо не врать!

Оформление спектакля было внешне неброским. На сцене был настлан второй уровень пола, на нем сделаны пять поворотных кругов, на каждом стояла конструкция. На одном – из трех образующих треугольник шкафов, на другом – какие-то шифоньеры, где-то стол и стулья, к нему примыкающие, и кресла, направленные в разные стороны. Круги поворачивались, перед зрителем возникали новый шкаф, новая кушетка, новый стул, и таким образом обозначалась смена места действия. Над каждым кругом висела люстра, которая тоже поворачивалась. В финале круги и люстры над ними вертелись в ритме общего ностальгического вальса, создавался зрительный эквивалент музыкальной теме спектакля.

Эфрос настолько был сосредоточен на решении психологических проблем, что малейший сценический эффект его раздражал. Да и творческое содружество выдающегося режиссера с выдающимися актерами было непростым: актеры так называемой старой школы не всегда соглашались с требованиями режиссера. Но в итоге вышел прекрасный спектакль, долго украшавший репертуар Театра им. Моссовета, сохранившийся благодаря телевидению.

С Ростиславом Пляттом я был хорошо знаком – незадолго до этого мы ездили в туристическую поездку в Англию, где жили в одном номере. В нашем с ним дружеском общении всегда царил юмор.

Плятт изумительно показывал Джеймса Бонда из модного тогда фильма. Он и одевался в чисто английском стиле. Носил темный костюм в полоску, белую рубашку с бабочкой-самовязом, который каждое утро собственноручно завязывал. Из верхнего кармана пиджака выглядывал платочек, гармонировавший по цвету с бабочкой. Его излюбленным головным убором был котелок, который он в помещении снимал и элегантно держал в руках вместе с длинным зонтом-тростью. Плятт крадучись входил в дверь ресторана, где мы завтракали, мгновенно заворачивал за угол, останавливался и обводил всех подозрительным взглядом. Этого было достаточно, чтобы английские официанты давились от смеха – настолько узнаваемой была повадка агента 007.

Наша новая встреча с Ростиславом Яновичем состоялась в театре в присутствии Фаины Раневской, и она с изумлением увидела, как Плятт, встретив меня, воссоздает образ секретного агента. Замечательная актриса мгновенно отреагировала, стараясь подыграть Плятту. Это было началом нашего дружеского общения, длившегося в течение всей работы над спектаклем.

Работая над декорациями, я громоздил на шкафы различный хлам – старые велосипеды, детские корыта, кресла-качалки, сундуки, фрамуги, рамы для картин, сломанные стулья – такой всемирный набор предметов, вышедших из употребления и хранящихся в коридорах и кладовых в старых запыленных квартирах. Фаина Георгиевна сначала искренне испугалась этих пирамид, но тут же с юмором заметила:

– Я признаю все виды любви, но чтобы на сцене совокуплялись качалка и велосипед – такого я еще не видела!

Через какое-то время второй режиссер стала меня ловить и при каждой встрече настойчиво говорить, что Фаина Георгиевна ждет меня у себя дома, чтобы обсудить ее костюмы в спектакле.

Я постоянно куда-то спешил и не придавал значения этим приглашениям. Наконец я понял, что дольше откладывать визит уже невежливо. Совершенно взмыленный – весь день по жаре, по раскаленным московским улицам, – я подъехал на своих “жигулях” к высотке на Котельниках и, найдя квартиру Раневской, позвонил. После значительной паузы дверь открылась, и я увидел Фаину Георгиевну с прекрасно уложенной прической, всю в черном, с бриллиантовыми серьгами и кулоном на груди. Она грациозным жестом предложила мне войти и пригласила за стол. Шторы в комнате были закрыты, царил полумрак.

На столе красовались графин с ликером, черная икра и другие закуски. Раневская сама налила две рюмки и предложила выпить. Конечно, я понимал, что я за рулем, но оценил изящество приема и махнул рукой на ГАИ.

Выпив рюмку, я ощутил резкую смену ритма – моя безумная гонка по Москве и степенное застолье с Фаиной Георгиевной. Я быстро понял, что костюмы ее не слишком интересуют, она просто хочет поговорить. Она стала рассказывать о своих встречах с Ахматовой и знакомстве с Пастернаком. Потом показывала мне те немногие картины, что висели на стенах, в их числе работы Фалька и репродукция автопортрета Рембрандта, выполненного в технике офорта. Я просидел у нее три часа, совершенно не замечая времени. Впечатление от встречи было значительным. Я понял, что передо мной очень одинокий человек, который ждет внимательного собеседника.

 

Первая поездка в Италию

После воцарения Хрущева стали разрешать туристические поездки по самым разным маршрутам. В 1961 году я съездил в Финляндию, а в 1962-м – в Тунис с заездом на четыре дня в Париж и на столько же в Рим.

В 1965 году появилась возможность попасть в состав группы, едущей в Италию от Всероссийского театрального общества. Мы с Левой Збарским и Татьяной Сельвинской записываемся в эту поездку и, что самое удивительное, мы в нее попадаем. Летим в Италию в очень симпатичной по составу группе. В нашей компании оказывается, в частности, Виталий Виленкин.

Виталий Яковлевич был замечательный человек. Личный секретарь В. И. Немировича-Данченко, он общался с Михаилом Булгаковым и вел с ним переписку. Много писал о театре, о художниках и поэтах. В частности, о Пастернаке и Ахматовой, которую хорошо знал и впоследствии издал книгу, ей посвященную. “Книжный человек”, он напоминал Сильвестра Боннара, персонажа Анатоля Франса. Жил вместе со своей сестрой на Остоженке, в Курсовом переулке в удивительной квартире, наполненной раритетами: окантованными фотографиями с автографами, полками с огромным количеством книг, картинами и стеклянными горками, где хранилось множество фарфоровых чашечек, блюдечек и фарфоровых статуэток, изображающих танцовщиц или клоунов.

Виленкин был профессором Школы-студии МХАТ, в начале становления “Современника” оказывал Олегу Ефремову большую помощь своими советами. Вместе с тем он был очень живой человек, и мы с Игорем Квашой, который дружил с Виленкиным многие годы, часто навещали его и замечательным образом выпивали рюмку-другую.

Одну из своих книг – “Амедео Модильяни” – Виталий Яковлевич написал после этой нашей совместной поездки в Италию. В предисловии он выражает мне благодарность – я много рассказывал ему о художественных принципах Модильяни и, возможно, подтолкнул к идее написания книги.

И вот мы уже прошли экзекуцию советского таможенного досмотра и летим в Италию…

Рассказ любопытен деталями: наша наивность, отсутствие денег. Боялись взять лишний доллар, так как за провоз валюты больше разрешенного снимали с рейса. На всю поездку нам выдавали по двадцать долларов. Сейчас это невозможно представить без улыбки, скорее даже гримасы, но этот штрих живописует время, еще одно проявление абсурда советской жизни.

Не веря в свое счастье, мы с Левой сели в самолет и в полете начали фантазировать, что ждет нас в Италии. Попытались вспомнить: а кого, собственно, из итальянских современных художников мы знаем, – в наивной надежде на возможную встречу. Ну так, навскидку. И получился крошечный список. Тогда еще был жив великий скульптор Альберто Джакометти. Еще мы набрали считаные фамилии, в том числе Карло Кары и Джорджо де Кирико.

Джорджо де Кирико – замечательный художник, расцвет творчества которого пришелся на 1920-е годы. Прожил он длинную жизнь, рисовал много, менял стили: был в каком-то смысле предвестником сюрреализма и основателем направления метафизической живописи, толкователем загадочных символов, снов и галлюцинаций. Карло Кара, друг и соратник Джорджо де Кирико, прошел свой путь от футуризма к неоклассике через период метафизической живописи.

Так мы с Левой фантазировали. Но у нас не было ни знакомств, ни денег.

Когда прилетели в Милан, группу встретили представители театральной общественности Италии и отвезли в гостиницу. Сразу после расселения Николай Александрович Бенуа, работавший в это время главным художником театра “Ла Скала”, пригласил нас посетить театр. Этот милый, изящный, чрезвычайно галантный человек, хорошо известный в Европе, работал в том числе в Москве и был у нас в фаворе.

Приехали в театр всей группой – режиссеры, критики, художники (это мы с Левой). Смотрим сцену, бродим, нам все любопытно – устройство планшета, движущиеся фурки и другие сценические механизмы. Для людей, работающих в театре, это всегда интересно.

Николай Александрович сказал:

– Я приглашаю вас вечером на спектакль. Только существует условие: мужчинам следует быть в черных костюмах и белых рубашках с галстуком, а дамам – в вечерних платьях. Таков этикет.

“Ла Скала” – изумительный театр, гордость Италии. У входа была торжественная обстановка, стояли навытяжку карабинеры с саблями наголо. Мы вошли, сняли пальто в гардеробе – и оказалось, что только мы с Левой в черных костюмах, белых рубашках, с галстуками… А вся остальная группа одета кое-как, абсолютно стихийно: мужчины – в каких-то цветных костюмчиках, дамы – в нарядах сугубо туристических. Бенуа с презрением оглядел всех и сказал нам с Левой:

– Вот вы, господа, пожалуйста, проходите в ложу бенуара, а все остальные – на пятый этаж, на галерку, будете смотреть балет оттуда.

И мы с Левой гордо прошли в отдельную ложу. В театре в тот вечер давали одноактные балеты. Один из них был “Федра” – по либретто и в оформлении Жана Кокто.

В антракте мы торжественно спустились вниз и попали в зрительский буфет, изобилие которого трудно было себе представить после нашего убогого театрального сервиса. Я уже сказал, что на всю поездку, сроком на две недели, нам выдали по двадцать долларов. И мы с этими деньгами отправились в роскошный буфет, встали в маленькую очередь, Лева купил кока-колу, а я, предположим, пепси-колу. И мы с удовольствием выпили прохладительные напитки. Сдачу мы, конечно, взяли не глядя, тем более что итальянские лиры были нам незнакомы на вид. Положив иностранные деньги в карманы, мы последовали обратно в ложу. Во время второго акта Лева, наклонившись за барьером, чиркая зажигалкой, начал считать деньги и спросил:

– Тебе сколько дали сдачи?

Я проверил свои, и получилось, что у нас осталась ровно половина. Лишиться денег, отпущенных на поездку, было серьезным ударом. Мы были в шоке – может это быть или нет, обманули нас или нет? Десять долларов стоила пепси-кола?!. По окончании спектакля мы вышли с этим переживанием.

Но тут Николай Бенуа сказал:

– Уважаемые дамы и господа, я и сеньор Герингелли приглашаем вас посетить наше артистическое кафе.

Сеньор Герингелли – многолетний директор театра, вписавший свое имя в историю “Ла Скала”. Мы пришли, сели за столики, и все было чудесно. Нам принесли выпить и угостили прекрасным ужином. Директор сказал приветственный тост, мы чувствовали себя очень хорошо.

Во время банкета я подошел к Бенуа и попросил:

– Дорогой Николай! Мы приехали на короткий срок – у нас всего две недели. Скажите, можем ли мы каким-то образом встретиться с синьором де Кирико?

Я знал, что он работал в “Ла Скала” как художник-постановщик.

Бенуа отнесся к моей просьбе очень сдержанно, сказал, что в принципе это реально, но сейчас невозможно – де Кирико живет в Риме. Иными словами, выслушав меня с симпатией, помочь не обещал. Мы сидели в кафе, выпивали, прошел примерно час, когда вдруг ко мне подошел Бенуа (он уже изучил, как кого зовут):

– Борис, вы знаете, я должен вас порадовать: сеньор де Кирико сейчас в нашем кафе с женой и сидит вон за тем столиком.

К еще большему восхищению нашему выяснилось, что жена де Кирико – русская (как и у многих великих художников эпохи: Пикассо, Матисса, Дали, Леже, Майоля). Бенуа говорит несколько слов синьору Герингелли, и вот уже мы – не два наивных русских с десятью долларами в кармане, а два великолепных синьора – подходим к столику де Кирико, и Герингелли говорит:

– Вот русские художники, приехавшие в Италию, они очень хотят с вами познакомиться.

Де Кирико в то время было около восьмидесяти, выглядел он величественно. Высокий старик с экзотической внешностью, волосы с боковым пробором и, уже от возраста, не белого, а какого-то бело-кремового цвета.

Де Кирико был любезен, его русская жена все прекрасно переводила, объясняла доброжелательно:

– Да, да, мы счастливы.

Какое-то короткое время мы посидели за их столиком, и она сказала:

– Мы приехали из Рима, завтра утром уезжаем обратно. Будете ли вы в Риме?

Мы ответили, что будем, поскольку Рим включен в нашу программу.

– Вот наш телефон, пожалуйста, звоните нам, и мы договоримся о встрече, мы приглашаем вас! – сказала жена де Кирико.

Восторгу нашему не было предела. Распрощались мы с ними в полном ощущении счастья…

По дороге в Рим мы побывали во многих замечательных городах: в Венеции, Флоренции, Парме, Виченце, Ассизи, Ареццо, Сиене. В годы обучения в институте я благоговел перед итальянским Возрождением, и, конечно же, мне хотелось увидеть места, которые я заочно знал досконально и очень любил.

Вспомнились смешные детали поездки в Венецию. Нашу группу поселили в очень хорошей гостинице в двух шагах от площади Сан-Марко. Там был прекрасный вид: справа – высокая башня Кампанилла и библиотека, построенная архитектором Сансовино, слева собор Святого Марка, а за ним – Дворец Дожей, между ними, при выходе к лагуне, – Пьяцетта с двумя колоннами. Голуби, лодки, полосатые столбы, к которым привязывают черные гондолы, бесконечные тенты немыслимых расцветок, изящные столики многочисленных кафе. И Лева, молодой, ловкий и прекрасный, вдруг полез к гондоле по мокрым, изъеденным временем камням что-то посмотреть и свалился в канал, и хотя там оказалось мелко и он тут же вылез на берег, но успел промокнуть весь, а советский паспорт, который он держал в кармане брюк, полинял, и все его страницы отпечатались одна на другой. А ведь при выезде из страны нас учили беречь советский паспорт как зеницу ока. Естественно, что по возвращении Лева претерпел муку общения с бдительными пограничниками.

Вся поездка проходила в ожидании Рима. В Риме жил наш друг, писатель и переводчик Коля Томашевский. У него был свой круг общения, и он познакомил нас с итальянским художником Акилле Перильо. Мы попали на его выставку. Перильо делал странные круглые столбы разного диаметра, разноцветные, с черными окантовками, и на столбах размещались его рисунки. Такая странная выставка из столбов. Картины его и эти столбы я увидел через много лет в Музее современного искусства в Риме – Перильо, так или иначе, стал классиком современного итальянского авангарда.

Когда мы с Перильо и Томашевским сидели в кафе и рассказали им, что с нетерпением ждем встречу с де Кирико, Перильо скривился:

– Да он совершенно отстал от времени, говорить о нем сейчас всерьез невозможно.

Мы были изумлены, потому что во всех монографиях мира картины де Кирико – замечательные метафизические композиции – потрясают. Скепсис Перильо был нам совершенно непонятен.

Тем не менее сразу после этого мы позвонили жене де Кирико:

– Мы приехали в Рим.

Она ответила:

– Я прекрасно помню. Конечно, конечно, приходите к нам в гости.

Мы должны были быть в Риме четыре дня. Она назначила встречу через день, и вот в причудливой компании – Лева Збарский, Виталий Виленкин, Татьяна Сельвинская и я – пришли к дому де Кирико. Это не больше не меньше как на углу площади Испании, где расположена знаменитая Испанская лестница, ведущая к храму Тринита деи Монти. На ступенях лестницы сидят сотни людей – там всегда праздник жизни: сюда все приходят с цветами, девочки, мальчики обнимаются и веселятся, в ларьках продают какие-то игрушки, фонарики, плакатики, флажки. А внизу – фонтан работы Бернини с тритонами и другими скульптурными деталями, характерными для мастера. Это гоголевские места, рядом находится кафе “Греко”, где бывал Гоголь. Он завтракал там и ругался из-за высоких цен.

Мы нашли роскошный дом, где жил де Кирико, на углу площади, прямо напротив фонтана и улочки. Надо было подняться на четвертый этаж, но консьерж нас не пустил, видимо, мы показались ему какими-то странными и неубедительными. Я снова позвонил из автомата с улицы, и мадам говорит:

– Да, да, я сейчас позвоню швейцару.

Мы вошли и поднялись в старинном лифте. Дверь открывает мадам де Кирико – величественная дама со следами былой красоты. Мы принесли в подарок четыре банки черной икры, на что она сказала служанке брезгливо:

– Заберите, заберите это туда, на кухню.

Служанка унесла нашу икру.

Войдя в квартиру, мы были потрясены роскошью обстановки. Меня поразило, что в квартире на четвертом этаже мраморные полы. На стенах огромные картины в золотых рамах, где изображены какие-то кони и обнаженные женщины, несущиеся куда-то на этих конях. Сюжеты, никакого отношения к метафизической живописи не имеющие. Совершенно другой Кирико – салонный, роскошный, абсолютно никаких авангардных идей. Мы идем, с изумлением рассматривая все эти картины, мраморный пол, инкрустированные столики. Проходим в гостиную, в кресле сидит де Кирико и разговаривает с высоким элегантным господином. Мы поздоровались. Мадам де Кирико представила нас этому человеку и сказала, что это синьор Мондадори – знаменитый итальянский издатель. Он величественно пожал нам руки. Разговор не вязался – шел обычный светский обмен любезностями.

Мы спросили:

– Дорогой синьор де Кирико, мы знаем ваши метафизические композиции, пустынные архитектурные пейзажи с тенями, аркадами, лежащими фигурами. Скажите, где они, можем ли мы их увидеть?

Мадам раздраженно сказала:

– Кирико здесь. Его картины на стенах. Вот он, вот что надо смотреть. Зачем вспоминать что-то другое?

Ну, один раз мы спросили, потом снова подобрались к этой теме, опять спросили:

– Скажите, пожалуйста, переведите…

И мадам переводила, но, видимо, так, как хотела. Она повторила:

– Я не понимаю, что вас интересует? Синьор де Кирико – вот он, картины его висят, вы все видите.

Синьор Мондадори внимательно слушал. Де Кирико молчал. В целом такое холодное ощущение – отсутствие контакта. Мы что-то о себе рассказали, что-то о Москве, разговор малозначительный. Вышли в переднюю, начали прощаться. Вдруг синьор де Кирико куда-то удалился и неожиданно вынес сначала одну картину – маленькую метафизическую композицию, потом вторую, третью, четвертую и поставил их просто так, на пол в передней. Он понял, о чем речь! Мы были потрясены…

Мы простились, обнимая де Кирико и повторяя, что мы тронуты. Жена его была очень недовольна всей этой ситуацией. А потом уже выяснилось, что она дружила с Фурцевой, и они говорили на одном языке, языке соцреализма. У них была дружба идеологического рода, и мадам не хотела знать никакого авангарда.

 

Поездка в Ленинград с Левой Збарским

Я часто ездил в Ленинград, завел там много друзей, выстраивалась уже своя история взаимоотношений. Быть может, самый замечательный сюжет восходит ко времени нашего с Левой Збарским приезда в Ленинград в августе 1967 года. Двое друзей-художников, ведущих в Москве довольно беспорядочный образ жизни, решились на определенный творческий акт: сделать рисунки, а может быть, и живопись, посвященные этому городу. Я всегда ощущал потребность рисовать городской пейзаж Ленинграда. К тому же впереди маячила большая художественная выставка, и заключались специальные договора с Худфондом на предмет закупки произведений, которые могли бы на ней экспонироваться. Кроме того, мы надеялись, что эта поездка будет неким шагом, знаменующим новый этап нашего творчества.

Почему я говорю “нашего”? Мы с Левой от длительного общения друг с другом и оттого, что много работали вместе, выработали сходный стиль и манеру рисования. К этому времени мы выполнили ряд крупных работ в области книжной графики: иллюстрации к книге балетного критика Николая Эльяша “Поэзия танца”, оригинальное оформление и цветные рисунки для книги “Советский цирк”. И начинали работать над оформлением советского павильона Всемирной выставки EXPO-70, которая должна была пройти в Японии.

Итак, погрузив в “Волгу” Збарского все необходимое художественное оборудование, мы выехали в Ленинград. Предполагали остановиться в гостинице “Европейская”, заручившись рекомендательным письмом, в котором содержалась просьба предоставить нам недорогой двухместный номер.

Расстояние от Москвы до Ленинграда преодолели успешно, и вот, оставив машину у входа в гостиницу, мы уже в “Европейской”. Портье был любезен и сказал, что с удовольствием выполнит просьбу, содержащуюся в письме, кроме одного – стоимости номера. Дальше я приведу цифры, которые повергнут современного читателя в восторг или шок. Мы просили о двухместном номере стоимостью 2 рубля 50 копеек в сутки. На это величественный портье сказал, что есть лишь люксовый номер в бельэтаже, предназначавшийся не приехавшему в срок мэру города Гавра. Стоимость его 7 рублей 50 копеек в сутки. Удар по нашему финансовому плану был чрезвычайно чувствительный, но мы его выдержали и согласились.

Когда мы вошли в номер, то были поражены богатством обстановки. Это был так называемый “Охотничий” номер – один из самых роскошных в гостинице. Особенность его убранства заключалась в обилии картин на охотничьи сюжеты в тяжелых золотых рамах, а также бронзовых скульптурных изображений медведей, державших в лапах лампы со старинными абажурами. Все пепельницы были тоже чрезвычайно массивные, в виде различных зверей. На стенах торчали оленьи головы с рогами и висели шкуры животных. Такие же шкуры лежали на полу. Довершали общую картину чучела фазанов и вальдшнепов с распущенными хвостами на шкафах. Здесь мэр города Гавра должен был наконец обрести спокойствие и душевное равновесие.

Мы относились к задуманному делу достаточно серьезно и предусмотрели аренду мастерской в здании Ленинградского союза художников, располагавшегося в старинном особняке, один фасад которого выходил на Большую Морскую (тогда улица Герцена), а другой – на канал Грибоедова.

 

Охотничий номер

Распорядок дня сложился сам собой: утром после завтрака в гостинице мы садились в машину и ехали на канал Грибоедова, переодевались в рабочую одежду, брали мольберты и планшеты и ехали “на натуру”, предварительно позвонив Толе Найману и сказав, где будем находиться.

Днем мы с Левой упорно трудились, а неизменно приходивший Толя Найман был душой нашей маленькой компании. По завершении трудов шли обедать в ту же “Европейскую”, предварительно переодевшись и завезя наши творческие достижения – рисунки и холсты – и художественное оборудование – мольберты, этюдники, краски, кисти – в арендованную мастерскую.

Вечером мы позволяли себе короткий отдых, а дальше… Коль скоро в нашем ведении находилась такая большая площадь, то и гостей мы приглашали немало. Слух о нашем приезде и открытом образе жизни в самом притягательном месте Питера способствовал росту славы этих вечеринок, и здесь за эти дни перебывал весь Ленинград.

Часто навещал нас Валя Доррер. Его мастерская находилась за углом гостиницы “Европейская”, в доме № 3 – историческом здании на площади Искусств. Этот дом ныне с одной стороны занимает Михайловский театр (бывший МАЛЕГОТ), а с другой когда-то располагался ресторан “Бродячая собака”, где бывали почти все поэты Серебряного века.

Новый ресторан с тем же названием находится там же, но со входом с улицы. А в старую “Бродячую собаку” нужно было входить именно через подъезд, расположенный в подворотне. По сторонам его стояли дорические колонны, и подъезд имел весьма торжественный вид. Но в 1960-е годы он был в совершенном запустении и служил только входом в дом.

У Доррера была романтическая внешность. Длинные, пушистые ресницы придавали его взгляду сходство с девичьим, а выражение взгляда было кротким и доверчивым. Он был довольно высок, худощав и строен. Немного хромал – последствие полиомиелита, который он перенес во время блокады, – одна нога была одета в специальный ортопедический башмак. Валера был неимоверно влюбчив и влюблялся по нескольку раз в день, как правило, оставляя свои романы незавершенными. Вот это пребывание во влюбленном состоянии было самой характерной его чертой.

Мастерская его была настоящим чудом, особенно в восприятии молодых художников-москвичей. Чтобы попасть в нее, надо было войти в легендарный подъезд, подняться без лифта на шестой этаж и правильно выбрать звонок из бесчисленного множества похожих. Квартира была коммунальная. В огромной комнате, принадлежавшей Дорреру, вдоль стены поднималась лестница, ведущая на антресоль, с которой через окно можно было проникнуть на крышу здания, чтобы полюбоваться замечательными старинными трубами и оригинальными дымоходами. Они располагались так, что городской пейзаж открывался зрителю с разных сторон и все возникавшие виды были прекрасны.

В то время Доррер был чрезвычайно популярен как театральный художник. Каждые пять минут раздавался телефонный звонок, и какой-то, порой неведомый, режиссер предлагал совместную работу над новым спектаклем.

Сам дом Валеры, сама его мастерская были притягательны. Возможность выпить рюмку водки с маэстро тоже много значила: друзья Валеры и постоянно звонившие ему режиссеры это прекрасно знали и пользовались этим. Такое обилие друзей и приглашений по работе многое путало в голове Валеры. Возможность остаться одному или хотя бы отказаться от встреч была нереальна. Это заставляло его работать на износ, зачастую повторяя самого себя. Кроме того, у Валеры никогда не было денег. Виной тому были, конечно, и его характер, и те чрезвычайно низкие расценки, которые существовали в то время в театрах за труд художника-постановщика. Однако он ухитрялся вести широкий образ жизни, проводя время в артистических компаниях или в ресторанах и забегаловках.

Я всегда находил в работах Доррера для театра некую изюминку, присущую ему одному, что делало эти работы самобытными, оригинальными и всегда узнаваемыми по авторскому почерку. В те редчайшие минуты, когда мы с ним все-таки оставались одни, Валера открывал огромный сундук, стоявший при входе в мастерскую, извлекал оттуда массу каких-то вещей и предметов, пока не докапывался до самого дна и не доставал очень маленькие, написанные маслом холстики, снятые с подрамников, с изображением городских пейзажей Ленинграда. Я ими восхищался – мне были близки эти импрессионистические порывы и идея художественной независимости от театра.

Валера жил в мастерской вместе со своей женой Викой и собакой. Вика была актрисой и должна была бы знать нравы театрально-богемной среды, но она была женщиной сурового характера и старалась держать Валеру в некой узде. Да наверное, с ним и нельзя было иначе, но из этого ничего не выходило. Собака была замечательная, имела свой характер, и, когда Валера указывал ей на кого-то из гостей и говорил: “Это режиссер”, она начинала угрожающе рычать и безумно лаять. Эта фраза была равнозначна команде “фас!”. Но в итоге все обходилось благополучно и гости продолжали предаваться питейным утехам.

Сам Валера пил много и быстро пьянел. И моей всегдашней заботой было следить за ним и приводить домой, где меня обычно ждал неприятный разговор с Викой, как будто я был инициатором его пьянства, а не скромным заступником.

Возвращаясь к вечерам в нашем гостиничном номере, я вспоминаю и других моих друзей, которые находились тогда рядом.

Это, конечно, Евгений Рейн – неотъемлемая часть Ленинграда, ближайший друг Бродского, человек блестящего остроумия и эрудиции, знающий буквально все и вся (правда, в те годы бытовала фраза: “Рейн знает все, но не точно!”).

Рейн общался с Бродским больше всех и даже во времена “железного занавеса” переписывался с ним. Будучи замечательным поэтом, в нашем кругу он получил шутливое прозвище “учитель Бродского”, потому что в одном из интервью Иосиф сказал, что он учился у Рейна.

В нашем “Охотничьем” номере бывал и Роман Каплан. Он был известен тем, что, работая экскурсоводом в Эрмитаже, однажды водил по залам знаменитого американского дирижера, пианиста и композитора Леонарда Бернстайна. Бернстайн исполнял не только классику, он был страстным пропагандистом авангардных идей в музыке. Во время одного из своих выступлений в Московской консерватории, дирижируя оркестром, исполнил “Рапсодию в стиле блюз” Д. Гершвина, которая “не рекомендовалась” к исполнению в СССР, а после аплодисментов, к великому восторгу публики, повторил ее еще раз на бис. Я был на этом выступлении и хорошо помню настроение вечера. На следующий день вышла газета “Советская культура” со статьей, озаглавленной: “Хорошо, но не всё, мистер Бернстайн!” В статье хвалили его исполнительское мастерство, но ругали за проявленное своеволие.

Конечно, во время экскурсии, кроме рассказа о картинах, Каплан говорил с Бернстайном и о политике. Они расстались друзьями, и Бернстайн подарил Роману какой-то особенный сувенирный американский серебряный доллар, который Роман потом носил на шее на специальной бархотке и доверительно показывал друзьям.

Роман, как и Евгений Рейн, был близким другом Бродского, а в дальнейшем и моим другом. Судьба готовила ему замечательное приключение – стать хозяином нью-йоркского русского ресторана “Самовар”, Бродский был его партнером.

Среди наших гостей в “Европейской” были известные кинорежиссеры: Владимир Венгеров, приходивший с женой, красавицей Галей, Илья Авербах, удивительно тонкий и обаятельный человек, чьи фильмы с трудом преодолевали цензуру, и он мучительно продирался через периодически наступавшее безденежье. Он был так очарователен и мил, что все его трудности казались нереальными. С ним бывала его жена, всегда для меня загадочная Наталия Рязанцева. Приходили художники: Миша Беломлинский с женой Викой, тоже красавицей, писавшей очень толстые романы, которые мы не в силах были прочесть; Гарик Ковенчук – известная питерская личность, большой, веселый человек; Глеб Богомолов – художник-авангардист, отец Александра Невзорова, исповедовавший совершенно иные взгляды в искусстве, чем потом его сын. Кроме того, нашими гостями были актрисы и балерины ленинградских театров. В номер можно было заказать все что угодно. И проводить время как угодно. Выпивку мы сервировали на подносах, которые ставили на пол, и потягивали вино, лежа на шкурах и куря сигары.

Позднее я много раз слышал от ленинградцев восторженные отзывы об наших “эдемских вечерах”. Время было мрачное, наш приезд и образ жизни будоражили людей.

Евгений Рейн через годы напишет:

Борису Мессереру

Но пришло время отъезда, время прощания с друзьями. Мы претерпели тяжелую погрузку нашего сложного багажа и, провожаемые Толей Найманом, отправились в Москву. Ехали благополучно, хотя, следует заметить, к концу путешествия заметно устали. Левину машину вели по очереди. В сорока километрах от Москвы Лева был за рулем, а я сидел рядом. Внезапно мы увидели на шоссе впереди нас, крупным планом, фары какой-то огромной машины. Лева сделал интуитивное движение рулем вправо, и мы ощутили страшный встречный удар, который пришелся по дверце со стороны водителя. Наша машина полетела по винтообразной кривой в кювет и упала набок. Центробежная сила вынесла Леву через водительскую дверь, и он улетел далеко за кювет. Меня эта же сила прижала к сиденью. После первого беспамятства я оценил ситуацию и, встав одной ногой на руль, стал открывать водительскую дверь, как космонавт – люк космического корабля. Каким-то образом мне удалось это сделать. С высоты машины, лежащей на боку, я увидел Леву, сидящего за кюветом на траве. Я спрыгнул на землю и подошел к Леве. Я понимал, что он в тяжелом состоянии. Дело было неподалеку от автобусной остановки. Милиция, оказавшаяся рядом, вызвала “скорую помощь”, и мы отвезли Леву в ближайшую больницу.

Авария была достаточно тяжелой. Мы столкнулись с автобусом, в котором находилось двадцать шесть человек. Это была туристическая группа из Клина, ездившая в московский театр. Водитель автобуса позволил себе выпить четвертинку водки и в итоге вывел автобус на встречную полосу. После удара автобус проехал еще метров пятьдесят и перевернулся, упав в противоположный кювет. Люди остались живы, но получили травмы разной степени тяжести.

Ситуация оставалась напряженной, что было связано как с отправкой Левы в больницу, так и с тем, что наша машина продолжала лежать в кювете с выбитыми стеклами и со всеми нашими вещами. Из больницы мне удалось дозвониться в Москву Игорю Кваше и Владимиру Медведеву, большому автолюбителю. Они немедленно выехали и через час уже были рядом со мной. Нам удалось с помощью троса достать машину из кювета, оттащить ее на стоянку ГАИ, переложить вещи в автомобили моих друзей и дальше, к утру, заняться перевозкой Левы в ЦИТО, который находился недалеко от Крюкова (места аварии). Выяснилось, что кроме ушибов, ссадин и сотрясения мозга у него перелом ключицы, и необходимо накладывать гипс на всю грудную клетку. Пришлось посвятить в это жену Левы Людмилу Максакову и мою жену Нину Чистову. Лева провел в гипсе два месяца, что было весьма непросто.

Так драматически закончилась наша ленинградская эпопея.

 

Знакомство с Иосифом Бродским

Я продолжал много работать в ленинградских театрах и часто бывать в этом городе. Очередной приезд совпал с моим днем рождения – 15 марта 1968 года. Мне исполнялось тридцать пять лет.

В моей питерской жизни всегда присутствовал Толя Найман, к общению с которым я неизменно стремился. Каждая встреча с ним была для меня интересна и оставалась в памяти. В то время он занимался переводами и подарил мне составленную им книгу итальянской поэзии. Развитие его литературного дара я как бы предчувствовал.

Толя посвящал мне дружеские экспромты:

Мессерер – принадлежность столицы.

Не такая неизменная, как Кремль, но более постоянная, чем, например, коммунизм. 50 лет назад его звали Асаф, и он был русским балетом; сейчас его имя Борис, и он – московская живопись. По стечению обстоятельств – или по условию напрашивающегося силлогизма – Б., естественно, сын А.

Это Мекки Мессерер, Мекки – нож энергичной, гуляющей, творческой Москвы. Борис Мессерер – светский человек, но картины его отнюдь не светские. Он работает на границе между живописью декоративной и классическим натюрмортом. Он дитя театра и пишет холсты с учетом глядящей на них публики. То есть фигура зрителя включается им в картину и как один из изображаемых предметов, и как активная компонента искусства.

Его живопись следует рассматривать в чьем-то присутствии, лучше всего в его собственном. Но это – если повезет: ибо Мекки Мессерер, как известно, “везде”, что означает “не здесь”. Он только что здесь был, мы его только что видели, мы еще продолжаем улыбаться тому, что он сказал и сделал, его остроте, юмору и обаянию.

Намереваясь отпраздновать свое тридцатипятилетие, я пригласил Толю и заказал столик в ресторане гостиницы “Астория”. Чуть позже я случайно встретил Виталия Виленкина и тоже пригласил его. Со мной была моя подруга тех лет Эльза Леждей.

Толя знал о моей любви к поэзии. Знал он и об интересе к Бродскому, хотя мои сведения о нем к тому времени были еще очень скудны. Они ограничивались тем, что в Поленове, где я бывал летом, один из сотрудников дома-музея, Гриша Копелян (его я позже встречал в Америке), несомненно интеллектуал, дал мне прочитать ранние стихи Бродского (“Большая элегия Джону Донну”, “Рождественский романс”, “Стансы”, “Пилигримы”, “Ты поскачешь во мраке…”, “Топилась печь. Огонь дрожал во тьме…”), которые произвели на меня большое впечатление.

Конечно, я хотел познакомиться с Бродским. И Толя Найман, желая сделать мне приятный сюрприз, пришел на мой день рождения вместе с ним.

Иосиф в незнакомой компании немного смущался, тем более что пришел без подарка. В конце вечера он вынул из кармана листок бумаги, на котором было напечатано стихотворение “Подсвечник”, и тут же сделал дарственную надпись:

15 марта 1968 года, знак Рыбы, ресторация отеля “Астория” в Ленинграде. Борису Мессереру, к чьему 35-летию подоспели эти стишки, from Russia with love. Иосиф Бродский.

И нарисовал ангелов с трубами в облаках…

С этого началось наше знакомство.

Впоследствии Иосиф в каждый свой приезд в Москву звонил мне, и мы шли куда-нибудь ужинать, например в ресторан гостиницы “Мир” (в здании СЭВа). Рядом, в Девятинском переулке, в доме художников, жил Асар Эппель, бывший ленинградский человек, блестящий переводчик и прозаик. Мы с Иосифом общались с ним. Жаль, что наши тогдашние встречи проходили в “официальной” обстановке и Бродский не смог побывать в моей гостеприимной мастерской, так как ее еще не существовало, – как раз в то время она строилась…

 

Я прекрасно помню осенний день 1968 года, когда мы с Левой Збарским сидели на втором этаже кафе “Ангара” в одном из только что построенных высотных домов Нового Арбата и вели нескончаемые разговоры о том, что было бы неплохо иметь мастерскую в этом районе Москвы. Через стеклянную стену-окно, выходящее на улицу, за непривычно широким пространством проспекта виднелись старые дома на Поварской и на Молчановке. Эти дома имели очевидное для меня очарование, поскольку были возведены в начале века в стиле модерн с характерным для него изяществом.

И вдруг я с какой-то неистовой силой ощутил желание иметь мастерскую именно здесь. Потом неоднократно вспоминалось это провидческое чувство, которое подвигло меня на его осуществление.

Мастерские были жизненно необходимы – быть может, я ощутил это острее, чем кто-либо, потому что у меня зрели планы создания картин большого размера. Во мне жила мечта о станковой живописи и жизни свободного художника. Все это было возможно только при наличии большого пространства.

 

Идея мастерской

Мысль о мастерской, которая должна располагаться непременно недалеко от Арбата, стала моей навязчивой идей. Лева в полной мере разделял мое желание, хотя это было чистое безумие. Один из лучших районов Москвы? Нереально!

Кто бы мог представить, что через какое-то время мастерская на Поварской станет притягательным местом встреч для лучших представителей артистического и литературного мира. Сам я получил возможность работать в пространстве, казавшемся огромным и ставшем в дальнейшем столь тесным из-за нагромождения станков, холстов и уже написанных картин, и создать здесь все то, что мне дано было сделать. В течение двадцати лет эти стены служили жилищем для нас с Беллой Ахмадулиной, и мы провели здесь лучшие годы своей жизни.

Наше с Беллой присутствие в этих стенах притягивало в мастерскую многих творческих людей, наших друзей и сопутников, русских и зарубежных поэтов и писателей, художников и режиссеров, фотографов и актеров. Я не буду перечислять имена, так знакомые русскому слуху, скажу только, что многие из них занимали важное место в моей жизни и стали героями этого повествования.

Здесь стихийно родился альманах “Метрополь”, происходили встречи его участников, зачастую в кругу дружеского застолья обсуждались “Декабрьские вечера”.

Название “Мастерская на Поварской” стало наименованием художественной школы и выставки в Русском музее в помещении корпуса Бенуа, выходящего фасадом на канал Грибоедова, состоявшейся в 1995 году. Началось все с того, что вместе с моим другом искусствоведом Славой Лёном мы пришли к заключению, что наш творческий альянс с Юрием Красным и Левой Збарским хотя и не носил заранее программированный характер, по существу своему являлся тоже целым направлением в современном искусстве России. По предложению Лёна этот союз был классифицирован как школа “Поварская, 20”. Более того, Слава, постоянно занимавшийся прославлением истории авангардных течений в России, включил в нашу школу и нескольких молодых художников, чьи художественные эксперименты считал творчески близкими: Дмитрия Бисти, Игоря Обросова (кстати, новых обитателей мастерских) и Николая Попова. Таким образом, мастерские на Поварской вошли в историю отечественного художественного движения.

Выставка открывалась моей огромной инсталляцией “Сказка о дожде”, посвященной поэме Беллы Ахмадулиной.

Инсталляция отражала уже новейшее время, хотя и служила прославлению мастерской и ее причудливого быта. К открытию был издан каталог, в котором кроме изображений экспонатов публиковались фотографии, отражавшие фантастические сборища интеллигентов, происходившие в этих стенах. Выставка передавала целую эпоху московской жизни.

 

Поиски мастерской

С Левой Збарским мы встречались иногда по нескольку раз в день, и все разговоры крутились вокруг мастерской. Во время застолий мы неизменно вовлекали в обсуждение друзей, которые к нам подсаживались. Разговор становился общим, каждый участник высказывался, идея обрастала новыми деталями.

Как-то в ресторане Дома журналиста к нам подошел Илья Глазунов, уже имевший мастерскую в двух шагах – в доме Моссельпрома. Дом этот был расписан рекламой, сработанной Маяковским – “Нигде кроме, как в Моссельпроме!” – потому так и назывался. Мы никогда не были близки с Глазуновым, но, услышав о наших проблемах, он проявил доброжелательное участие и пригласил нас к себе. Зайдя в дом и поднявшись на последний, седьмой этаж, мы оказались в помещении, которое занимало все пространство наверху.

Мастерская произвела на нас большое впечатление: по стенам в два ряда располагались окна, а между ними висели большие старинные иконы. Рабочая часть мастерской находилась над одним из крыльев здания. Второе крыло еще не было освоено, и Глазунов говорил о предполагаемой застройке.

Илья сказал, что хочет нам помочь и что знает в соседнем доме по Нижнему Кисловскому переулку такой чердак. Вооружился кусачками и фомкой, и мы отправились в путь. Через пару сотен метров вошли в парадную, поднялись по лестнице на шестой этаж к чердаку и оказались перед закрытой железной дверью, на которую вместо замка была намотана толстая проволока. Глазунов привычным жестом взял в руки кусачки и перекусил проволоку, дверь открылась, и мы очутились в надлестничном помещении, перекрытом стеклянным куполом. Еще недавно это был так называемый фонарь, который давал свет всей лестнице. Но в жилых домах в Москве такие фонари повсеместно ликвидировались жэками ради дополнительной жилплощади. Лестничная площадка перекрывалась балками, настилался пол и получалось пространство, годившееся и для жилья, и для мастерской, а на лестничных клетках дневной свет заменялся электрическим.

Но помещение, показанное Глазуновым, показалось нам слишком маленьким, потому что уже тогда в нашем сознании жил другой предполагаемый масштаб будущих свершений. Мы с Левой в один голос, не сговариваясь, сказали ему об этом. Тень разочарования промелькнула на лице Ильи, ведь он, несомненно, вполне бескорыстно хотел нам помочь и сожалел, что это не получилось.

Мы были ему благодарны, тем более что он указал нам способ поиска подходящего пространства. Мы попрощались и уже на следующий день приобрели необходимые для такого дела инструменты: кусачки, металлический с загнутой ручкой молоток, бокорезы, стамески и фомку. На Левиной “Волге” поехали по центральным улицам Москвы, стараясь из машины разглядеть подходящий чердак. Иногда останавливались, заходили со двора в дом и старались попасть на самый верх. По существовавшим тогда правилам необходимо было разыскать техника-смотрителя и договориться пойти с ним на чердак, чтобы он отпер замок на двери. Но с легкой руки Глазунова мы с Левой начали самостоятельно подниматься на верхние этажи, влезать в чердачные помещения и осматривать их. Бывали случаи, когда жильцы верхних этажей дружно ополчались против незваных гостей, и мы уходили от греха подальше.

После двухнедельных утренних разъездов по центру Москвы мы уже знали все чердаки домов в этом районе, список адресов пополнялся.

В итоге наше внимание сосредоточилось на чердаке дома по адресу Поварская, 20. Выбор был сделан, предстояла процедура оформления этого помещения. Это был сложный процесс сбора различных справок, разрешений, согласований.

Мы знали Егерева – главного архитектора Киевского района Москвы. Пошли к нему и сказали: “Слушай, старик, ну отдай ты нам это помещение!” Он был отзывчивый человек, бывший фронтовик, вообще славный парень, и тут же согласился. Я сделал проект верхнего этажа здания, мы его утверждали всюду и получали разрешения на постройку. Надо было пройти БТИ, пожарную охрану, санэпидемстанцию, межведомственную комиссию и других чиновников, которых мы неизменно привечали различными коньяками, конфетами и другими подарками. Брали все, а пожарники просто обожали коньяк. И так мы дошли, наконец, до райкома партии.

Тогда все делалось через райком. Но там мы встретили неожиданное сопротивление. Мы уже верили в успех, как вдруг какой-то третий секретарь райкома встал насмерть и отказался подписать разрешение. Мы совершенно растерялись, не знали, что делать, как найти к нему подход. Мы стали наводить о нем справки, и вдруг выяснилось, что с младшим братом Левы – фармацевтом Витечкой – этот “непримиримый” ночи напролет играет в карты. Ключ был найден, дальнейшее было делом техники…

После райкома мы попали на межведомственную комиссию, где наш вопрос был решен положительно.

Началась “эпоха” строительства мастерских. Поскольку мы с Левой представляли собой движущую силу нашей инициативной группы, то нам было очевидно, что к этой идее следует присоединить наших друзей-художников Юру Красного и Леву Подольского. Но как-то с самого начала так сложилось, что всем занимались мы. Со временем ничего не делавшему Подольскому мы дали определение “политический труп”. Он был хороший книжный художник, но то ли чтобы потрафить советской власти, то ли ради заработка бесконечно рисовал Красную площадь, потом, после его переезда в Израиль, Кремлевская стена превратилась у него в “Стену Плача”, а теперь, живя в Канаде, Лева Подольский делает вполне современную абстрактную живопись.

Юра Красный был идейно с нами, но тоже не перетруждался. Однако, когда вставал вопрос об угощении строителей, мы всегда за его счет шли в ресторан или в шашлычную, потому что он был самый богатый, больше всех зарабатывал. Знаменитая шашлычная была у Никитских ворот, где сейчас театр Розовского. Другая – возле кинотеатра “Новости дня”, который сейчас уже снесен и там разбит сквер – напротив памятника Пушкину. В эти заведения мы ходили со строителями, уговаривали их начать работы. Мы думали, что почти нащупали возможность с ними договориться, как вдруг их главный назвал грандиозную сумму, по тем временам фантастическую. Трудно сейчас вспомнить пересчет денег, но это была сумма сверх того, что он брал за строительство, которое оплачивалось Художественным фондом.

Фонд шел на траты, потому что его руководители любили, чтобы дело было на мази, то есть не происходило бесцельного расходования денег, ведь мастерские после их постройки становились собственностью фонда. В общем, мы просто открыли рты, но все равно согласились.

Главный строитель был опытный человек, мы обсуждали с ним, что и как делать. Разрешения были получены, дальше все зависело от его инициативы, и поскольку и ему самому перепадала большая сумма, он отдал приказ приступить к работе по проекту специального архитектора – человека, приглашенного им из конторы, занимавшейся переоборудованием чердаков.

Мы с Левой относились к постройке мастерских очень азартно, много сил на это тратили. Я приходил каждый день и давал деньги для поощрения трем бригадам строителей. Этот ритуал стал традиционным. И вот однажды так случилось, что денег у меня не было, и тогда прораб сказал:

– Борис, а Борис, ты народ опохмелять-то думаешь? Ты же видишь, люди ведь больные все!

Мне стало стыдно, и я побежал занимать…

Строители вывели стены поверх существующей крыши и соорудили новую высокую, после чего сняли прежнюю. Поэтому получилась огромная высота, метров восемь. Окна мы тоже вставили в проект, их не было вначале.

Был трудный процесс сдачи мастерских представителям Художественного фонда, никто тогда не понимал масштабов этой стройки. У нас стоял даже настоящий подъемный кран “Пионер”, поднимавший тяжести на седьмой этаж.

Когда построили стены и крышу, пришли бригады, которые занялись внутренней отделкой: штукатурили стены, красили, было очень много стадий работы, но в конце концов мастерские дозрели до открытия.

Документы на мастерские мы начали оформлять в 1966-м, а въехали в 1968-м. Строили два года. Без выходных. Но с некоторой долей юмора могу сказать, что нас успокаивало то, что столько же времени потратил Микеланджело на добычу мрамора в Каррарах. О нашей стройке все знали и расспрашивали – художники, знакомые. Строительство стало настоящей эпопеей.

 

Юрий Красный

У меня к этому времени был свой отдельный интерес к театру. Как я уже писал, существовали художники, творчески и по духу близкие, разделявшие этот мой интерес и ставшие моими друзьями – Лева Збарский и Юра Красный.

Юра – неординарный, яркий человек, замечательный художник, натура неукротимая, любитель парадоксов – поражал творческой энергией. Он ее прямо излучал и в жизни, и в искусстве.

Внешность Юры была чрезвычайно колоритна. Его горящие глаза, устремлявшиеся на собеседника, вдруг резко меняли направление в сторону нового объекта и при этом так яростно метались в орбитах, что собеседник быстро начинал ценить те мгновенья, когда взгляд останавливался на нем. Лысая голова в рамке всклокоченных волос и нос чуть ли не с двойной горбинкой. Длиннющие руки, из-за которых он носил пиджаки большего размера, чем требовалось, и поэтому скорее напоминавшие сюртуки, делали его силуэт еще более причудливым. Очарование его остроумия, неповторимые личные интонации и сам стиль его шуток были исключительно оригинальны и вызывали всеобщий восторг, расходясь, как круги по воде, среди друзей, повторявших их уже для своих знакомых.

В основном мы дружили втроем – Лева, Красный и я. И как всегда бывает в случаях такого тройственного дружеского союза, мы устанавливали определенные законы этики внутри нашей троицы. В результате получалось, что мы с Левой доминировали в этой дружбе и бесконечно иронизировали над Юрой. Красный все это терпел, иногда отвечая рапирными уколами своего остроумия, на что мы реагировали достаточно благородно, отдавая должное его юмору. “Травить Красного”, безусловно, любя его, считалось совершенно закономерным. И, кстати говоря, было за что.

Быт Красного был также не лишен своеобразия. Юра жил на улице Усиевича в районе метро “Аэропорт” в пятиэтажной хрущевке на третьем этаже. Это был кооперативный дом художников. В убогой архитектуре дома, в планировке квартиры, во внутриквартальных проездах и стоянках машин чувствовалась примитивная советская бытовая недодуманность и неустроенность, а жалкие нормы, отведенные для человека в “развитом социалистическом обществе”, оставляли желать лучшего.

По моему совету Красный снес все перегородки в своей квартире, и получилось так, что человек, отворяя входную дверь, сразу попадал в пространство жилья нашего друга и мог в полной мере ощутить запахи, сопутствующие обеду. Зная, что Красный владеет искусством приготовления пищи, мы с Левой требовали, чтобы он нас кормил. Он делал это с удовольствием, но, по выражению Левы, готовил “вкусно, но грязно”.

Сейчас, наблюдая по телевидению, как повара демонстрируют свое мастерство и мгновенно убирают все отходы, я вспоминаю Красного, у которого все необходимые ингредиенты будущего обеда валялись на столе и здесь же громоздились издержки мощного производственного процесса, затеваемого Юрой.

В квартире все было перевернуто вверх дном: летом валялись неубранные зимние вещи и, наоборот, зимой все было завалено летней одеждой, стояли какие-то канистры, автомобильные шины и над всем этим, кроме запахов готовки, еще реял чудовищный запах протухшей черной туши, необходимой Красному, чтобы делать свою изумительную графику. “Аромат” был настолько сильный, что ударял по нервам, и непривычный к этому человек долго не мог прийти в себя, попав в его квартиру. Единственным запоминавшимся архитектурным излишеством была длинная деревянная полка, висевшая на цепях поперек всей квартиры, на которой громоздились многочисленные раритеты, собранные Красным и говорящие о былом времени. Это были керосиновые лампы, утюги, чайники и пустые бутылки разнообразной формы.

Впечатление от окружающего довершало большое количество огромных кукол из папье-маше, которые мы с Левой официально заказали Юре, когда работали над оформлением выставочного павильона СССР на Всемирной промышленной выставке в Японии. Это были яркие балаганные персонажи, по высоте, как правило, приближенные к натуральному человеческому росту. Они были почерпнуты Юрой из колоритной российской дореволюционной жизни и предназначались для украшения стен безликого, лишенного достоверных жизненных черт советского павильона, посвященного промышленным достижениям страны Советов, включая полеты на орбитальной космической станции. Куклы сделаны были крайне изобретательно и в неповторимой личной трактовке автора. Они несли в себе ярмарочно-балаганный народный характер, окрашенный мрачным юмором Красного. У персонажей мужского пола, таких как цирковой атлет с гирями в облегающем полосатом трико или провинциальный щеголь в жилете, в котелке, белых перчатках, с зонтиком-тростью, неизменно закручивались усы, предвосхищая образ Сальвадора Дали. У дам всегда наличествовали гипертрофированные бюсты при совершенно целомудренных голубых глазах, обращенных к небу.

Мы с Левой называли этих кукол “уродами”. Человеческого размера “уроды” выглядывали повсеместно из всех завалов этого логова, придавая загадочный характер квартирному пейзажу, эдакая “Дьяволиада Красного”. Они манили и угрожали посетителям, поражая к тому же сходством с образом самого художника.

Когда Юрий готовил еду для гостей, то надевал фартук поверх коротких шортов, в которых расхаживал дома в любое время года, глаза его горели адским пламенем, пар вырывался из кастрюль, жаркое шипело на сковородке, а он все время что-то резал, крошил, солил и перчил. Обстановка напоминала кухню крупного ресторана во время притока посетителей, хотя мы сидели только вдвоем с Левой или иногда с кем-то еще из гостей и, голодные, упражнялись в остроумии по поводу действий нашего друга.

Красный царил в свитом им гнезде, ведя бесконечные телефонные переговоры с бессмысленными, с нашей точки зрения, людьми, речь шла о каких-то малореальных проектах-утопиях. В этом Юрий поразительным образом самовыражался, поскольку в нем всегда жила мечта о богатстве и надежда на обретение финансовой независимости для защиты от враждебных обстоятельств жизни.

Кроме всего прочего, в те молодые годы мы со страстью обсуждали стиль поведения с дамами. У нас с Левой имелась общая точка зрения: мы считали правильным для себя находиться в состоянии постоянной влюбленности в ту или иную прекрасную даму. Но в то же время мы не исключали для себя права на новую влюбленность и имели, по нашему разумению, право появляться уже с новым предметом любви в ресторане или театре. Мы считали возможность менять свои привязанности, но никогда ни одна любовная ситуация не длилась параллельно с предшествующей.

“Тихушничества” мы не признавали. Я вкладываю в это слово обозначение какой бы то ни было двойной игры. Кроме всего прочего, все наши возлюбленные тех лет были замечательными красавицами, и было логично считать себя безгрешными, если по какой-либо причине одна влюбленность сменяла другую. Ну и, разумеется, мы с удовольствием появлялись с нашими дамами открыто.

Сие лирическое отступление сделано мной сознательно, чтобы читатель мог яснее себе представить, какой переворот в моем сознании произошел после встречи с Беллой, насколько изменилось мое ощущение жизни.

Красный был полной противоположностью нашему стилю поведения в отношении прекрасного пола. Он никогда не выходил в общественные места вместе с дамами, а сидел дома и плел свои интриги по телефону или проводил время за закрытыми дверями.

Когда мы с Левой приходили к Красному без звонка, то бывало, что он нам не открывал, хотя мы слышали какие-то звуки за дверью, свидетельствующие о том, что он дома. Мы начинали выкрикивать разные гадости, уличая его в аморальном поведении и двуличии. Он же вел себя невозмутимо, настаивая на своем праве на отдельную жизнь.

В какой-то момент у Юры мимолетные увлечения сменились затянувшимися отношениями с одной особой совсем юного возраста.

Юрий был очевидно влюблен. А объект его любви – молодая особа, которую мы звали Верка, – была совершенно наивна, но изначально порочна. Я имею в виду ее увлечение алкоголем с сопутствующим этому поведением. Когда она выпивала, то теряла контроль над собой и попадала в нелепые ситуации.

Где нашел ее Красный, остается неизвестным.

На имени “Верка” мне приходится делать смысловой акцент, потому что тогда ее образ рисуется точнее. Это имя приклеилось к ней с самого начала. Во-первых, она была самая молодая девушка из всех наших знакомых, и я не был уверен, что она перешагнула совершеннолетний рубеж. Во-вторых, Верка оказалась абсолютно непредсказуемой, и никогда не было уверенности, что она поступит согласно обычной логике.

В то время мы еще только строили свои мастерские. Лева после очередного развода был совершенно бездомен. Он оставлял у Красного свои вещи на хранение. В их числе оказалась только что купленная Левой болгарская дубленка какого-то удивительного розового оттенка. В то время московские интеллигенты чрезвычайно ценили дубленки, которые были редкостью, стоили очень дорого, но решали проблему зимней одежды. Морозы в Москве тогда были изрядные. Так вот, свою единственную ценную вещь – болгарскую дубленку – Лева хранил в шкафу у Красного в целлофановом пакете на вешалке.

Юра, зная порочные наклонности Верки, не давал ей наличных денег. Как-то Красного не оказалось днем дома и Верка, выпив остаток водки, который припрятала с вечера, и обладая какой-то крошечной суммой денег, вышла на перекресток улиц Усиевича и Черняховского к магазину, который назывался “Комсомолец”. Там всегда толпился народ. Верка быстро нашла еще двух желающих выпить, и они, скинувшись, купили бутылку водки. После такого удачного начала Верка (передаю с ее слов, сказанных во время “расследования” нами этого происшествия) сообщила своим новым друзьям, что она на самом деле настоящая “дама”, живет рядом, имеет свою квартиру и приглашает их в гости распить бутылку с хорошей закуской, как и полагается в приличном обществе.

Естественно, новые друзья охотно согласились. Как закончилось дружеское застолье, она не помнила.

Но когда на следующий день Лева обнаружил, что пропала дубленка, произошел громкий скандал. Лева потребовал объяснений. Красный был не в силах сообщить что-либо вразумительное. Верка бессвязно повторяла нехитрую историю своего знакомства с приглянувшимися ей персонажами. Красный был в отчаянии. Конечно, в целом все окрашивалось в юмористические тона, но в какие- то моменты юмор истощался, и Лева начинал искренно тосковать по розовой ненадеванной шубейке. О том, чтобы купить новую, не могло быть и речи – слишком дорого она стоила. Так в легком коротком пальтишке Лева и проходил ту зиму, беспрерывно ругая Красного.

Истории, связанные с Веркой, рождались почти каждый день и всегда носили безумный характер. Как-то мы втроем сидели в Левиной мастерской и пили чай. Красный поглядывал на часы, потому что Верка, у которой были единственные ключи от его мастерской, должна была прийти в это время. Поскольку мастерская Левы находилась прямо напротив Юриной, то дверь у нас была открыта, чтобы можно было услышать, как Верка возвратится домой. В какой-то момент мы действительно услышали звук хлопнувшей двери. Красный встрепенулся и побежал на этот звук, но дверь оказалась уже закрытой. Он стал стучать – сначала тихо, потом громче, а потом во всю силу. Никакого ответа не последовало. Красный начал волноваться, а мы с Левой упражнялись в остроумии, предполагая различные повороты сюжета. Большинство из них сводилось к тому, что Верка выпила, легла спать и потому не слышала стук в дверь, что и было наиболее вероятным в подобной ситуации. Но наше остроумие только еще приобретало размах, и Лева неожиданно предположил, что она пришла не одна.

Такой версии Красный вытерпеть уже не мог. Он взвился и потребовал, чтобы Лева открыл окно, выходящее на крышу. Лева беспрекословно повиновался и дал Красному возможность выбраться на крышу. Мы услышали громыхание его тяжелых ботинок по кровельному железу.

Юра передвигался в сторону своих окон, чтобы проникнуть в мастерскую с крыши. Но все окна были плотно закрыты. Мы слышали, как он громко стучал какой-то железкой по стеклу и требовал, чтобы Верка открыла. Никто не отвечал. Я видел, что Красный очень нервничает, но мы продолжали над ним издеваться и кричать ему, подавая советы, что делать дальше. Наконец Юра не выдержал и, не дождавшись ответа, пошел обратно. Лева, желая продлить экзекуцию, закрыл свое окно. Красный потребовал открыть, но Лева заявил, что не откроет. Красный закричал, что разобьет стекло. Лева, у которого всегда были железные нервы, хладнокровно ответил:

– Пойди и разбей свое собственное окно.

Красный не выдержал и ударил ногой по стеклу. Оно разлетелось вдребезги, и Красный проник в Левину мастерскую. Потом мы еще долго острили, ожидая, когда Верка проснется, жаловались, что нам становится холодно, и предлагали Красному вызвать мастера для замены разбитого стекла. Красный послушно пошел в ЖЭК и вернулся с мастером, который нес стекло. Мастер долго возился с ремонтом окна, а мы не уставали перечислять Красному ошибки его поведения и моральный ущерб, который он нам причинил.

Часа через два Верка проснулась в состоянии похмелья и как ни в чем не бывало открыла дверь. В итоге Красный, конечно, простил ей все грехи.

При достаточно стихийной планировке помещений наших мастерских так случайно вышло, что у Красного образовалась одна совершенно темная комната без окон, назначение которой не было заранее определено. Когда мы с Левой узнали об этой комнате, то, припоминая Юре его “страсть к обогащению”, начали советовать ему, например, разводить в этой комнате слепых кур для продажи. Сам Красный захотел устроить там рассадник шампиньонов, которые, как он предполагал, непременно принесут ему большой доход. Еще мы предлагали использовать комнату как темницу для непокорной Верки, где бы она отбывала наказания за очередную провинность. В итоге Красный построил в “темнице” жаровню с вытяжкой для шашлыков.

Увлечение Юрия Красного изготовлением кукол неожиданно привело его к диковинному заказу. Режиссер Александр Михайлович Згуриди снимал в это время фильм “Черная гора”, в котором рассказывалась трагическая история семьи слонов. Особое внимание режиссер уделял съемкам слонов, их органичному поведению на фоне дикой природы. Александр Михайлович придумал сюжет, когда два слона сражаются друг с другом. Никакие потуги индийских дрессировщиков не смогли привести к схватке животных. Заставить слонов драться оказалось невозможно. Тогда Згуриди решил сделать искусственных слонов, наподобие кукол огромного размера, в которых могли спрятаться люди – исполнители ролей слонов. Сцена с дерущимися слонами должна была стать кульминацией фильма.

Красный тоже, как и все мы, был поражен оригинальностью просьбы режиссера. Тем не менее за этим стояла значительная сумма авторского вознаграждения. Красный взялся за этот заказ. Его подручные, ранее помогавшие ему в изготовлении кукол, довольно четко представляли себе техническую сторону дела. Сам Красный в яростном порыве одолевал неожиданную тему, свалившуюся на его голову. Слоны на глазах превращались в реалию, и скоро подручные Красного уже залезали внутрь и пытались заставить своих персонажей драться друг с другом. Заходя к Красному каждый день, мы с интересом следили за становлением оригинальных артистических дарований.

Слоны зрели и взрослели на глазах. Больше того – они становились огромными. Красный скакал между чучелами животных, стараясь сделать их похожими на настоящих, Юра придумывал для них характерную пластику движений. Одет он был, как всегда, в короткие шорты, обнажавшие его кривые волосатые ноги, а взлохмаченные патлы на голове и горящие глаза делали его похожим на Мефистофеля. Вид Красного, мечущегося между становящимися совершенно натуральными слонами, доставлял нам с Левой подлинное наслаждение.

Слоны уже двигались как настоящие, и мы все уже полюбили их трогательной любовью, знали, как их зовут, и беспрерывно подыгрывали кукольным мастерам. Но наступил момент прощания. В глазах у нас стояли слезы, когда Красный гладил их, а кукловоды подыгрывали ему.

Но вдруг выяснилось, что слоны не пролезают в двери мастерской. Все были озадачены. Решили спустить их через окна. Вручную сделать это не удавалось и пришлось установить кран “Пионер”. Вид слонов, плывущих в московском небе, и бегающий по мастерской Красный в коротких штанах создавали какой-то экзотический мир даже для видавших виды жителей столицы.

Во время просмотра фильма настоящим вознаграждением всем нам, сочувствующим и переживающим за Красного во время эпопеи создания этих животных, а затем прощания с ними, было зрелище дерущихся слонов на экране. Невозможно было поверить, что разъяренные животные, вступающие в бешеную схватку на фоне джунглей, лишь дело рук нашего друга, скромно сидящего в углу просмотрового зала.

…Наше дружеское общение всегда протекало под знаком какой-нибудь новой безумной идеи. Так, у Красного возникла идея купить “корабль”. Имелось в виду, что летом хорошо было бы проплыть на таком судне по каналу, а затем по Москве-реке для отдыха в прекрасном глухом месте.

Эту идею Красный реализовал и купил катер длиной одиннадцать метров. Тогда, в СССР, это была подлинная редкость. Катер имел каюту, которую мы называли “кают-компанией”, и – что поразительно – она действительно была отделана красным деревом. Внизу находилось машинное отделение, и, чтобы пускаться в путь, следовало договориться с грамотным механиком, который мог бы обслуживать технику. Чтобы управлять катером, необходимо было получить права и только после этого выходить в рейс. Но пока это диковинное для того времени судно стояло в Тушине на водохранилище у причала. Почти каждый день летом мы ездили на машинах в Тушино, чтобы побыть на катере, который беспрестанно ремонтировали какие-то техники. Но там было хорошо загорать и проводить время. Мы купили Красному капитанскую фуражку, и он становился важной персоной, когда находился вблизи своего судна. Он все время драил медные части корабля, а мы с Левой острили на тему предполагаемой поездки. Когда наступали холода, то по вызову Красного приезжал специальный кран, поднимал катер из воды и ставил на стапели.

Предполагаемое плавание все время откладывалось. Так прошло два года. Но интерес к кораблю не оставлял нас в покое. Наконец в один прекрасный летний день мы сделали пробный выход по каналу. На борту находились механик, матрос и Красный, получивший права. Кроме них присутствовали мы с Левой и несколько приглашенных гостей и дам. Пробный выход доставил нам много радости, и мы продолжали состязаться в доброжелательном остроумии в отношении предстоящего похода по Москве-реке.

Подготовка шла полным ходом, и наконец возникла дата выхода в путешествие. Для него были закуплены многочисленные банки с консервами и свиной тушенкой, овощи в контейнерах, картошка и, конечно, винно-водочные изделия в больших количествах. Кроме того, мы приобрели удочки и рыболовные снасти. Заключили соглашения с механиком и матросом, которые должны были вести корабль, и завезли надувные матрасы, простыни и подушки, высчитывая количество спальных мест. Наконец все было готово.

Но в этот момент у меня возникла необходимость выпуска спектакля, которая совпала с датой отъезда. Буквально через несколько часов Лева сообщил, что в издательстве грядет грандиозный скандал, так как он не успевает сдать книгу, и он тоже не может поехать. Красный проклинал нас всеми известными ему словами. Сказал, что мы больше не друзья. На следующий день он вместе с механиком и матросом начал сплавляться по каналу из Тушина в сторону центра Москвы.

По его рассказам, они бесконечно шлюзовались, соблюдая все правила передвижения по воде. На это ушло полдня. Наконец, они оказались в русле Москвы-реки и к обеду добрались до центра города и пришвартовались вблизи гостиницы “Украина”. Поскольку все члены экипажа очень устали, решено было сделать привал, и Красный повел механика и матроса в ресторан гостиницы “Украина”, где они с наслаждением съели борщ с пампушками и выпили водки. Красному стало скучно с механиком и матросом, и он сказал им:

– Ребята, идите на корабле дальше и отдыхайте, как хотите и сколько хотите. Здесь есть все необходимое, чтобы хорошо провести время! А я сойду здесь на берег и поеду домой!

Добравшись на такси до своей квартиры, Юрий стал названивать нам с Левой и ругательски ругать за измену и несостоятельность, а также за отсутствие дружеского чувства. Так закончилась эта эпопея.

Но это не конец истории с кораблем…

Поскольку мы с Левой во всех компаниях прославляли Красного как выдающегося мореплавателя, а он любил быть в центре внимания, то в результате своих бесконечных телефонных переговоров Красный выяснил, что продается рыболовецкий сейнер длиной сорок метров. Эта цифра действовала на Юрия успокоительно, потому что, когда он ее оглашал, у собеседников от удивления округлялись глаза и открывался рот, а самолюбие Красного было удовлетворено. Мы поехали смотреть это несуразное судно, которое стояло на рейде тоже на Тушинском водохранилище, но на другом берегу. Сейчас там находится жилой кооператив “Лебедь” с высокими башнями домов.

Когда мы ступили на железную палубу, то поняли, что размеры этого корабля превосходят даже наше разгулявшееся воображение и что для обслуживания такой посудины необходима команда из нескольких человек. Кроме того, выяснилось, что по существовавшим в то время законам такой корабль не мог быть продан одному человеку. Его могла купить только организация. Это не смутило безумного Красного. После бесконечных телефонных разговоров он организовал в своем кооперативном доме водоплавающую секцию, тоже носящую кооперативный характер, и стал оформлять покупку. В итоге после длительных переговоров и соответствующих подарков и взяток сделка состоялась. Мы стали торжественно выезжать большими компаниями на эту ржавую посудину и прекрасно выпивать в трюме сейнера, насквозь пропахшего рыбой. Но, конечно, этот корабль, несмотря на все старания его капитана, никогда не снялся с якоря.

Все, что происходило с Юрием Красным, быстро обрастало легендами. Юрий был удивительно талантливым художником, но совершенно неприкаянным человеком. Ни о какой семейной жизни не могло быть и речи при таком нраве и привычках.

Справиться с бытом он не мог. И тогда рождались легенды о его причудливом существовании. Передвигался Юрий на “жигулях” первой модели. Машина была абсолютно изношена. Краска облупилась и уже не скрывала ржавчины. В разных местах кузова были вмятины. Пол в салоне сгнил, и мы острили, что Красный тормозит ногой через дыру в полу. Внутри машины можно было угадать продолжение обстановки его квартиры. Ситцевые чехлы превратились в лохмотья. Вместо водительского сиденья стояла низкая табуретка.

Перед задним сиденьем летом располагалась большая бутыль с антифризом для зимы. На самом сиденье валялись сумки с инструментами, продуктами и издательскими бумагами. Лобовое стекло было все в трещинах, а вместо бокового заднего Красный приспособил картину, на которой изобразил двоих пассажиров, будто бы сидящих в машине.

Однажды Красный вез красавицу Верку и его остановил дежурный ГАИ, желавший осмотреть подозрительный автомобиль. Затем стал читать мораль и даже обронил, что вот Вы, мол, возите такую красавицу в такой машине и как Вам не стыдно. В заключение он предложил Красному снять номера и сдать их инспектору. Красный уже давно начал злиться и кроме того, он понимал, что открутить номера при такой ржавчине всего организма автомобиля было невозможно.

Красный гордо вышел из машины, подал руку Верке и сказал инспектору:

– Я дарю вам этот автомобиль!

И с гордо поднятой головой под руку с дамой удалился от совершенно обалдевшего инспектора.

Спустя много лет я получил от Верки письмо, в котором она просила меня дать адрес Красного, чтобы она могла писать ему. Да и это письмо ее тоже было, конечно, предназначено для передачи Юре.

Уважаемый Борис Асафович!

Едва ли Вы меня вспомните, это было так давно, почти 30 лет назад и настолько незначительна была для Вас моя персона. Но все по порядку.

Я пишу вот по какому поводу – мне нужно найти Красного Юрия Михайловича, в 72-м году эмигрировавшего в Израиль, бывшего московского художника и Вашего приятеля.

Я – последняя “пассия” Юры в Союзе, как называл меня сам Юра: “исчадие ада, зло природы, враг людей, зверей и птиц” – ну что, вспомнили? А все мое зло заключалось в вине, я тогда сама не ведала, что творила…

Сейчас, оглядываясь назад, я просто прихожу в ужас от сознания, что пришлось пережить Юре. Мне трудно Вам писать, зная, что Вы априори против меня, но время меня оправдало, я заплатила сполна…

Я с этим пороком боролась до 30 лет, и мне удалось его одолеть. Вот уже 19 лет я совершенно не пью и никогда не вернусь к этому состоянию.

С 76 года я живу на Украине, в г. Днепропетровске, у меня здесь мама, которая уехала из Москвы еще в 60-е годы, сестра и трое племянников.

О Юре вспомнила не вдруг, я всю жизнь его вспоминаю, просто не было никакой возможности его найти… До смерти обидно, что судьба подарила мне такого незаурядного человека, а я не смогла воспользоваться этим во благо и не оценила этого бесценного подарка. <…>

Я сразу хочу оговориться, что не преследую каких-то меркантильных целей, а чисто по-человечески хочу повиниться перед Юрой, много чего хотелось бы ему сказать, хочется, чтобы он знал, что я смогла стать человеком, хоть и маленьким, но человеком и умру по-человечески, а не под забором. <…>

По приезде на Украину шесть лет работала в строительном управлении бетонщиком на нулевом цикле, затем 15 лет у станка в три смены без дураков на “Днепрошине”, имела личное клеймо (знак качества), была лучшей по профессии и имею массу благодарностей, работала вплоть до болезни, из цеха ушла на инвалидность, это к тому, что Юра считал меня тунеядкой. <…>

Борис Асафович, я знаю, насколько Вы занятой человек, и тем не менее на Вас последняя надежда, если с Юрой связаться невозможно и адреса его Вы не имеете, сообщите мне, что у него и как, мне это очень нужно знать! Я буду очень ждать!

Желаю Вам и Вашей семье всех благ! <…>

С уважением – Вера!

Красный был исключительно интересен. Он как бы следовал завету Беллы в том смысле, что “один человек должен быть театром для другого человека”. И он был этим “театром”. Он всегда что-то забавное говорил и всегда был остроумен и непредсказуем. Красный придумал, например, цикл рассказов про собачку Персик. И когда Юра начинал их рассказывать, то я помню, как его товарищи буквально катались по полу от смеха. Рассказы были короткие, но сейчас я только обозначу некоторые названия. Был рассказ “Как собачка Персик насиловал пионера”. Еще был рассказ “Как собачка Персик ел говно”.

Когда Красный видел какую-нибудь причудливую особу женского пола, он говорил: “Как разнообразен животный мир!” Блестки остроумия Красного были буквально рассыпаны в окружавшем его воздухе. Попав рано утром на территорию больницы, он увидел надпись “Морг”. Реакция была незамедлительная: “Ничего себе Gutten morgen!”

…Решение Юры выехать на постоянное место жительства в Израиль было для меня полной неожиданностью. Когда об этом же заговорил Лева Збарский, я понял, что оказался в меньшинстве, желая остаться жить в России. К нашим бесконечным спорам иногда присоединялись друзья, заходившие на огонек. Заядлым спорщиком был Игорь Кваша, к моему изумлению, всегда поддерживавший Леву и Красного, хотя я был уверен, что сам он никогда никуда не уедет. Жизнь подтвердила мою правоту.

И у Красного, и у Левы оставались в Москве матери, и их решение об отъезде далось им нелегко, не говоря уже о нитях сердечных, которые тоже предстояло порвать. Красный оставлял здесь Верку, а он сильно привязался к ней и переживал за ее судьбу.

Первым уехал Красный. Проводы Юры превратились в какой-то неправдоподобный карнавал черного юмора в его стиле и подлинных переживаний, стоящих за этим.

Лева перед отъездом организовал большой банкет в старой мастерской Игоря Обросова на Мосфильмовской улице. Збарский отдал Игорю свою – на Поварской, 20, которую мы строили вместе… Обросов уже начал обживать пространство. Смотреть на эту “перемену декораций” у меня не было сил: наш дружеский союз с Левой был настолько силен, что во время строительства мастерских мы оговаривали каждый сантиметр будущего пространства, спорили из-за каждой мелочи, а теперь видеть, как все это рушится, было невыносимо.

Уже много позднее, приезжая в Нью-Йорк, я сразу бросался к Юре, зная, что лучшего приема я не найду ни у кого другого. Мы созванивались до нашего приезда, и Юрий в принципе знал о надвигающейся на него “беде” (в том смысле, что я ехал в Штаты в твердой уверенности, что мы с Беллой будем жить в его квартире и ему придется перебираться к кому-нибудь из своих друзей).

Привожу тексты записок, которые я сохранил. Одна из них ждала Юру на охране в подъезде его дома.

Красный!

Мы снова с тобой! Ты рад?

Прилетели сегодня в 2 часа. Сейчас мы в городе. Вернемся в 5–6.

Целуем. Обнимаем.

Б. и Б.

4. VI.97

Когда Юрий появился, он торжественно написал ответ: “Я ТУТ!!!! Сейчас приду”. И оставил нам ключи от своей квартиры. И в дальнейшем в столь же лапидарном стиле эта переписка продолжалась.

Иногда мы с Беллой жили в его однокомнатной квартире на углу Амстердам-авеню и 87-й улицы на 29 этаже, пока хозяин был в отъезде. Случалось, раздавался телефонный звонок с голосом Юры Красного, и я спрашивал, откуда он звонит, он отвечал:

– Я в чужом Перу терплю похмелье!

Оказывалось, что он поехал в далекое Перу, чтобы разводить там “шримпов”, то есть креветок. Красный начинал разговор о бизнесе с русскими американцами сначала шутя, но по мере развития темы увлекался, и в конце концов создавалась какая-то подозрительная бизнес-компания по разведению креветок. Но поскольку из всех его компаньонов деньги были только у Юры (он зарабатывал их тяжелым трудом художника), он и спонсировал эту затею. Поскольку никакой деловой хватки у Юры не было, деньги эти улетали на ветер.

В доверительных разговорах, которые мы вели с ним, разъезжая по Нью-Йорку на его машине типа “лендровер” (привет старым “жигулям”!), он рассказывал мне, что его мечта – стать богатым человеком, а потом уже начать свободно рисовать, как лучшие американские художники. Но мечте этой не дано было сбыться, хотя он и вел бесконечные переговоры с мифическими компаньонами, предположим, о продаже редкого металла цезия или об изготовлении платков и шалей с изображением фрагментов картин Малевича. Это все был чистой воды идеализм. На самом деле любой бизнес был ему противопоказан. Но наблюдать это было трогательно.

Крошечная квартирка Красного находилась на 29 этаже сорокаэтажного дома, расположенного недалеко от Центрального парка, в двух кварталах ходьбы от его Северной стороны. Юра купил эту квартиру за небольшие деньги по социальной программе. Вид из окон был очень эффектен, особенно в сторону Hudson River, реки, отделяющей Нью-Йорк от Нью-Джерси. Название реки, огрубляя его звучание, Маяковский превратил в своих стихах в слово Гудзон.

Наиболее эффектно этот пейзаж выглядел во время заката, когда хорошо видимый с 29 этажа диск солнца скрывался за край земли, и вечернее небо приобретало красноватый оттенок, придавая реке тот же зловещий красный цвет. Только темная полоса горизонта отделяла небо от реки, перебиваемая вертикалями небоскребов, которые своей чернотой и строгостью заставляли ощутить графическое начало, лежащее в основе образа этого великого города. Темнота, сгущавшаяся по мере приближения ночи, торжествовала в последние мгновения своего бытия, превращая реку в отражение неба.

В момент нашего с Беллой водворения в квартиру Юрия на Амстердам-авеню весь флер этого города, включая заоконный пейзаж, тускнел, вытесняемый реалией быта Красного. Поразительно, что однокомнатная квартира в нью-йоркском небоскребе ничем не отличалась от квартиры Юрия на улице Усиевича в московской пятиэтажке, сделанной из серого силикатного кирпича.

В середине крошечного пространства, отведенного под жилье, красовалась двуспальная раскладная постель, сделанная из гнутой алюминиевой трубки со свисающими полосатыми матрасами и простынями в цветочек, которые тоже касались пола. В этом расхристанном лежбище ощущалось неистовство шторма, превратившего простыни в подобие морских волн, а груда предметов, раскиданных в комнате, напоминала обломки кораблекрушения и возвращала к приключениям Робинзона Крузо.

Декорация комнаты включала в себя различные бесформенные предметы: кресла с торчащей паклей и пружинами, бесконечные рулоны бумаги, развернутые до половины, кухонную утварь и какие-то неработающие машинки для печати и факсы вместе с телевизором, который включался только тогда, когда сам этого хотел.

Среди этой свалки можно было различить геометрически правильный предмет – рабочий стол, с прибором для перьев и неизменно гниющей тушью. Этот дурманящий запах, перекочевавший через океан, роднил две страны с различными политическими системами.

Рядом с главной комнатой находилась кухня с большим пустым холодильником. Когда моими стараниями он наполнялся, Красный брезгливо осматривал покупки и цедил сквозь зубы:

– Я этого не ем!

Думаю, что излишне говорить о том, что все купленное мной было значительно лучше, чем те ошметки еды, которые находились в холодильнике. За фразу: “Я этого не ем!” – Красному жестоко попадало и от меня, и от Левы, когда Юрий сообщал это подобострастному официанту, склонявшемуся перед ним в любой из столиц мира.

– Какое дело официанту, ешь ты это или нет! Заказывай то, что хочешь, и не распространяйся о своих вкусах! – кричал я на Красного.

Вспомнилось, как Красный получал американское гражданство. Ему рассказывали о грозной комиссии из нескольких человек, которые задают строгие вопросы по истории Соединенных Штатов и знанию английского языка. Готовиться Красный не мог по той причине, что он знал об Америке ненамного больше, чем Колумб, перед своим путешествием.

Мы с Левой изощрялись в остроумии, представляя в лицах то, как задают вопросы Красному и как он на них отвечает. Но поразительно, что члены комиссии, перед которой предстал Юрий, отнеслись к нему чрезвычайно ласково и ни о чем не спрашивая, оформили все его документы. Разгадка оказалась очень простой: из тридцати человек, которые предстали перед очами грозных членов этой организации, Красный оказался единственным белым, просящем об американском гражданстве, – остальные были чернокожие.

Приехав в 1997 году в Штаты, мы с Беллой долгое время не отягощали Юрия своим присутствием, проводя все свое время в турне по стране, и неизменно общались только с нашими антрепренерами Юрием Табенским и Ритой Рудяк, которые организовывали гастроли. Правда, обедая и ужиная с ними, мы без конца говорили про общих знакомых, и в большинстве случаев это касалось Юры, чьи успехи и таланты я не уставал нахваливать.

Апогея этот панегирик достиг в конце нашего пребывания – уже на обратном пути из Бостона в Нью-Йорк на квартиру Юрия. Тогда в моих рассказах его судьба вытеснила все остальное. Мы снова собирались пожить у него в Нью-Йорке. Как любой рассказчик, я прославлял Юрия выше всякой меры. Мы с трудом добирались на маленькой машине, ведомой Табенским, по трассе Бостон – Нью-Йорк, и я помогал водителю найти правильную дорогу по предместьям города, да и в центре Нью-Йорка, что было весьма непросто.

Наконец мы добрались до Амстердам-авеню к дому на углу 87-й улицы и вместе поднялись на 29 этаж.

Красный встретил нас в видавшем виды линялом зеленом халате до пола, который был полуоткрыт, и под ним виднелись короткие шорты красного цвета и волосатые ноги в кедах. По существу, он предстал в образе знаменитой манекенщицы той эпохи – Твигги, прославившейся тем, что, распахивая длинное пальто-шинель, она демонстрировала под ним сверхкороткую мини-юбку. Прическа Юры более чем соответствовала оригинальности туалета: патлы были особенно взлохмачены, и казалось, что над лысиной светился нимб или ореол от отблеска настольной лампы. Глаза его, как всегда, горели, он гостеприимно улыбался и приглашал гостей войти, хотя наши друзья еще не успели оправиться от встретившего их запаха гниющей туши.

Я попробовал взглянуть на происходящее глазами моих друзей и понял, что, создав идеальный образ, заставил их поверить в него и теперь вместе с ними увидел и убожество квартиры, и комический образ самого Юрия. Но для меня-то он был и остался все тем же любимым очаровательным человеком и прекрасным художником, и я никогда не изменю своему убеждению.

Тогда же, в 1997 году, мы с Беллой были свидетелями торжества Юрия, который выставил свои картины, графику и скульптуру в галерее на Мэдисон-авеню. Для русского художника это был подлинный триумф: будучи эмигрантом и не имея устойчивых связей с критиками, заинтересовать дилеров престижной галереи в престижном районе Нью-Йорка считалось большой удачей. То, что Красный “обрел свое лицо” как станковист, было значительным художественным свершением. А то, что Юрий занялся скульптурой, потрясло меня, как с творческой, так и с практической стороны дела: произвести отливку скульптуры в Нью-Йорке было технически не просто и требовало немалых денег.

В России Красный работал только как книжный график, и когда порой мы беседовали о возможности делать станковые работы, разговоры увядали: мы не были уверены в том, что у Юрия это получится. Тем более было отрадно видеть работы маслом на холсте и литографии с типичными для Красного персонажами – мужчинами в котелках и дамами в шляпках, с огромными бюстами и наивными голубыми глазами.

В скульптуре Красный отразил тоже даму с крупными формами, стоящую на четвереньках, но при этом опирающуюся на обрубки рук и ног, с тоненькой сигаретой во рту и отстраненным выражением лица. Эта вещь имела огромный успех, и знаменитый русский галерейщик Нахамкин заказал Красному эту скульптуру в огромном размере для своей виллы под Нью-Йорком.

В дальнейшем, памятуя об успехе этой экспозиции, я затеял нашу совместную с Юрием и Левой Збарским выставку в Санкт-Петербурге в Русском музее, о которой я уже писал. Добавлю только, что в порядке подготовки к ней Красный приехал в Москву и после моих настойчивых просьб и долгих проволочек создал пять картин размером 100 на 120 сантиметров, одна из которых была приобретена Русским музеем, и таким образом имя Юры пополнило анналы знаменитого собрания живописи.

С моим другом Левой Збарским дело обстояло сложнее, потому что он не смог прислать из Нью-Йорка свои работы, и мне пришлось по крупицам собирать его вещи у друзей и знакомых.

 

И снова о Леве Збарском

Трудно мне писать о Леве. Его присутствие в моей жизни, особенно в молодые годы, было разлито в воздухе нашего общего сосуществования.

Мы встречались, как правило, утром на нашей стройке (я имею в виду строительство мастерской) и после разборок с рабочими ехали обедать в какой-нибудь ресторан, чаще всего один из клубных ресторанов: Дом журналистов на Суворовском бульваре, или Дом актера (ВТО) на Пушкинской площади, или, наконец, ресторан Дома кино на углу Васильевской улицы.

Мы довольно торжественно обедали и по ходу этого ритуала обрастали друзьями, стекавшимися к нам из-за других столиков. Наше безалаберное дневное существование, которое заканчивалось довольно поздно, проходило в театрах и театральных мастерских, в издательствах, в каких-то мелких делах и проблемах. После всего, уже вечером, в мастерской мы садились и начинали трудиться, заступали “в ночное”. Мне это было особенно трудно, потому что я – “жаворонок”, но тогда мы устанавливали для себя такое расписание. К тому же получалось, что времени до сдачи работы не оставалось. Сейчас я с некоторым изумлением вспоминаю эти бессонные ночи, целиком посвященные упорному рисованию. В какие-то моменты казалось, что у меня начинаются галлюцинации, – я засыпаю прямо за столом. Но через короткое время я приходил в себя и снова начинал рисовать. Я особенно помню наши ночные бдения весной, в майские дни.

Лева, который проявлял железную стойкость, но тоже измученный усталостью, с красными воспаленными глазами, где-то в районе шести часов утра заявлял:

– Больше всего я ненавижу пенье птиц!

Чириканье невинных созданий ассоциировалось с тяжелейшей бессонной ночью…

Наше сотрудничество крепло, мы поверили в свои силы и начали договариваться в издательствах “Искусство” или “Советский художник” о заказах на большие книги, предлагая собственные темы. Так появились издания, о которых я уже писал и в которых нам удалось пробить брешь в цензуре: альбом “Советский цирк” и книга Н. Эльяша “Поэзия танца”.

Последней нашей совместной с Левой работой стало оформление Российского павильона на Всемирной промышленной выставке в Японии. Коллектив художников, работавших над этой темой, возглавлял, как я уже упоминал, Константин Рождественский, опытный человек, сделавший на своем веку много ответственных выставок. По моему мнению, Константин Иванович был очень крупной фигурой в своем деле. Щеголеватый шестидесятилетний джентльмен, всегда безупречно одетый – в тройку коричневого цвета, белую рубашку с галстуком и очки в золотой оправе. Да еще представьте мощную стать.

Я пристально следил за тем, как он рисовал свои наброски на какой-нибудь случайно попавшейся бумажке: небрежно, иногда держа карандаш в пальцах щепотью за тупой кончик. Эти инфантильные наброски тем не менее точно выражали его мысль и несмотря на кажущуюся беспомощность всегда служили руководством к действию.

Я очень ценил эти “кроки” мастера, не понимая до конца, откуда берется стиль и “дует ветер” в этих набросках. Много позднее я узнал, что это сказывалось ученичество у Казимира Малевича, тщательно скрывавшееся Рождественским.

Приглашение работать над оформлением павильона Всемирной выставки в Осаке считалось среди художников очень почетным. И хотя это была тяжелая работа, за ней стояли и престиж, и деньги. Выставочная работа тогда оплачивалась высоко. Но дело оказалось к тому же очень интересным и давало возможность делать своими руками по собственным эскизам различные панно и центральные установки – прообразы современных инсталляций.

В итоге Константин Иванович своим бархатным вкрадчивым голосом уговорил нас временно поступиться свободой поведения, и мы расстались с волей, стали ездить в отдаленный комбинат Торговой палаты на улице Коцюбинского практически каждый день.

…Огромный зал-ангар, отданный проектировщикам выставки, был разбит на отдельные мастерские, разделенные перегородками. А верх зала был свободен и давал возможность дышать, не замыкаясь в своем пространстве. В каждом отсеке сидели опытные специалисты, рано утром приходившие на работу, чрезвычайно ее ценившие и трудившиеся молча весь день. Мы с Левой приезжали часам к двенадцати и, к изумлению Константина Ивановича, начинали нашу обычную творческую перепалку: обсуждая, как лучше сделать работу, мы так орали друг на друга, что это гипнотическим образом действовало на других художников за перегородками. Они совершенно затихали и не смели проронить ни слова. Мы же наоборот расходились все больше и уже не стеснялись в выражениях, доказывая каждый свою правоту. Константин Иванович вызывал нас к себе и мягко увещевал быть тише. По существу, мы продолжали давно начатый спор, с той лишь разницей, что он перешел на практические рельсы выставочного дела.

Когда по прошествии полутора лет эта работа была закончена, то на наши чертежи набросилась армия высококачественных макетчиков, которые за неделю сделали филигранный макет всего павильона, причем все объекты проектирования были выполнены в металлах, таких как медь или сталь, или с применением оргстекла. Но заключительный аккорд этой истории оказался грустным. Быть может, из-за того, что в работе мы нарушали все каноны советского общежития, отдел кадров не дал нам характеристики для поездки в Японию. И наш пыл и накал страстей закончились ничем. Хотя наше панно и демонстрировалось на выставке, огромное количество тонкостей без нашего присутствия на месте было невозможно смонтировать. Константин Иванович чрезвычайно переживал из-за случившегося, но ничем не мог помочь нам, оказавшимся невыездными.

Еще у нас была общая идея – нарисовать пейзажи Санкт-Петербурга. И это получилось: графические пейзажи были созданы. Увы, договоренность с “Советским художником” об издании альбома расстроилась из-за решения Левы эмигрировать. Только много лет спустя я все-таки издал альбом “Белые ночи” со своими тогдашними рисунками и стихами Беллы.

Факт Левиного отъезда стал нашим единственным расхождением. Он, как никто другой, был обеспечен работой в издательствах и не имел серьезных материальных трудностей. Я думаю, что решение Лева принял, исходя из своих максималистских настроений. Поскольку художнику реализовать свой талант на Западе, как он считал, легче, чем в России, то преодолеть трудности отъезда с моральной точки зрения для него ничего не значило.

Но с практической стороны оказалось много сложностей. С того момента, как Лева подал заявление в ОВИР, в общей сложности прошло два года. Все это время Лева уже не работал как художник – не было соответствующего настроения. Он сидел у себя и философствовал. Дверь между нашими мастерскими всегда была открыта. Утром в заспанном виде появлялся мой друг, одетый в узбекский халат чуть ниже колен, в тапочках на босу ногу и с сигаретой во рту. Он присаживался за стол, и начинались бесконечные разговоры о том, где правильнее жить. Все свободное время он изучал английский язык. В таком виде он ходил до вечера, пока не начинался поток посетителей, тут уж Лева надевал свитер и джинсы, оставаясь тем не менее в тапочках. В мастерской начинались бесконечные разговоры за и против отъезда.

Все, кто знает Леву по обе стороны границы, подтвердят: Лева затевал свои споры с нуля, он провоцировал всех участников застолий неожиданно оказаться в страстной полемике. Причем предметом спора могла стать любая тема. Спорили, предположим, о “Тридцати серебрениках” или о том, каким числом будет датировано новое тысячелетие. Истина в этих спорах отсутствовала, ибо в вопросе о новом тысячелетии в дело вторгались различные календари, и спор оказывался лишь упражнением в остроумии.

Иногда у меня даже возникло ощущение, что к этим спорам Лева готовился, как к какому-нибудь семинару. Он шел в библиотеку и изучал необходимый материал. В том случае, когда уж очень чувствовалась “излишняя” эрудиция, не характерная для обычного пререкания, я язвил, что опять Лева начитался какой-нибудь “брошюры”. Существование на другом континенте никоим образом не повлияло на его полемический дар. Новые друзья, замечавшие эту его черту, искали разгадку у тех, кто знал Льва раньше. И когда я свидетельствовал, что он абсолютно не изменился, изумлению их не было предела.

Ко времени переезда в Израиль Леве пришлось немало перестрадать: он примкнул к группе лиц, отъезжающих туда на пмж, и они начали проводить коллективные сидячие забастовки на Центральном телеграфе в Москве. Поскольку отечественные органы правопорядка не могли это допустить, то к участникам акции применяли различные “меры пресечения”. Так, Леве дали пятнадцать суток с участием в работах по очистке улиц. Когда он вышел, то рассказал, как это было непросто – провести две недели в тюремной обстановке. Вскоре он получил разрешение на отъезд и стал к нему готовиться.

Когда наконец после тяжелого для всех нас прощания он вылетел в Вену, с ним стали происходить всяческие удивительные события, о которых он писал своим самым близким друзьям – Игорю Кваше, его жене Татьяне и мне.

Вот два из них.

Игорь, Танька, Боря!

Так бы хотелось вас всех увидеть! Когда я гуляю, мне все время кажется, что кто-то знакомый вошел в бар или вот в машине едет Умнов.

Ну вот и провел я уже свои 15 суток в Париже. Ничего особенного, но все-таки забавно. Все вы тут были. Ощущения, правда, несколько другие, чем у туриста. Я никуда не спешу, делаю, что хочу, сплю до 2 часов дня. Но до конца не могу осознать, что это не временно, а навсегда. Я поймал себя на мысли, что, может быть, это все сон, когда стоял на мосту через Сену – налево Эйфелева башня, направо Нотр-Дам. Ну и ну!

Попал я в Париж авантюрно. Я прилетел в Вену и сразу пошел звонить. Но было еще очень рано и почта долго не открывалась. Тогда я пошел искать другой телефон и нарвался на паспортный контроль (другой телефон, который был открыт, за паспортным контролем). Они посмотрели мои прекрасные документы и сказали: “Одну минутку!” Через минутку появился человек из Сохнута и начал почти орать на меня, что я его уже долго задерживаю, что меня ждет такси и т. п. и что немедленно я должен ехать в замок Шенгу.

Но я тоже мрачный тип. Я послал его подальше, наорал на пограничников (на английском языке), которые уже приготовились поставить печать на моей визе (после этого я бы не мог вернуться назад), забрал свои бумаги и удалился на нейтральную территорию. Агент Сохнута, не ожидавший такой агрессивности, тут же стал моим лучшим “другом”. И мы мирно пили с ним кофе.

Я стал звонить в Париж. Шура не отвечает, Бернар не отвечает, Коля не отвечает. Я звонил несколько раз, но никто так и не ответил. Я решил лететь без звонка. Купил билет. Но на багаж денег не хватает. Чтобы оформить вариант с оставлением багажа в Вене, надо опять выйти на австрийскую территорию, что мне совсем ни к чему.

Я пококетничал с девочкой, и она позвала какого-то человека из австрийской авиокомпании. Ему – бутылка водки и он на машине через какие-то ангары вывез меня через границу. Там я обо всем договорился и тем же нелегальным путем вернулся и улетел в Париж.

Вышел в Париже на Орли, и опять ни один знакомый не отвечает! У меня уже нет денег. Хреново! Но я попил кофе, погулял, и вдруг ответил Козлов. (Это было уже ночью.) Он приехал за мной, дал денег, что был должен мне, устроил в отель, и все стало прекрасно.

(Забыл сказать, что, когда садился на самолет в Вене, прошел, как и все, полный обыск. Казус был с коробками сигар. Они поднесли к ним миноискатель, который стал трещать на весь аэродром, так как все сигары были в металлических пробирках. Собралась куча народа, и они осторожно вскрыли несколько коробок. В сочетании с моими липовыми документами все это казалось им очень подозрительным.)

Шуру поймал только 31 декабря.

Она была на Юге.

Оказывается, она предлагала совсем другой вариант: чтобы я летел в Израиль, а Эбб был в это время там. И я должен был договориться с ним там. Но он тоже появился в Париже, и все устроилось.

Подробности с Шурой.

Я поболтался по галереям, был в Лувре, Музее Современного искусства и т. п. Смотрел фильм Бертолуччи “Последнее танго в Париже” с Марлоном Брандо (это – самое модное) – ничего, но хуже Антониони. (Смешно – сижу в зале – на экране Париж. Подумал, что сейчас выйду на улицу, ведь не из Дома кино…)

“Механический апельсин” пойду смотреть, может быть завтра.

В театре ничего интересного, на эстраде – только Адамо.

Был в мастерской художников – интересно.

Видел Доминика – тебе большой привет. Договорился с Анненковым. Пойду к нему в гости. Видел Марину Влади, ходил к ней в гости, ужинал с Бернаром. Вот и вся культурная программа. Ходил во многие кабаки, стриптизы и даже попал в бардак (!)

Звонил Куперу в Лондон.

Хочу к нему съездить, но англичане, суки, не дают визы. Им мой документ не нравится. Мне бы взять ее в Москве, как французскую. Может быть, еще дадут по блату. Или есть, наверно, возможность съездить в Лондон нелегально. Если не выйдет, то через неделю полечу в Рим. (Там Махлин, я с ним говорил по телефону.) Думаю, там пробыть дня три-четыре и потом в Тель-Авив.

Ну, что еще?

Вроде бы пока и все.

Погибаю от французской еды.

Дают огромное количество всяких блюд.

Не знаю, что надо есть. Мне бы котлеты с картошкой!

Ребята! Я очень скучаю, целую всех вас. Еще напишу с Шурой. Она в конце января собирается в Москву.

Учтите, что все носят только широкие брюки, как у Григоровича. Узкие носят только полицейские и арабы. Пальто мое оказалось абсолютно модным.

Никто не носит шляп. Все ходят очень легко одетыми, хотя не так уж тепло. Галстуки с узорами, как вы верно, господин Кваша, указывали мне, не носят уже. Только гладкие или геометрические.

Женщины носят короткие дубленки выше колен и жутко широкие брюки.

Танька, Игорь, Боря!

Завтра улетаю из Парижа. В Лондон не поехал, так как визу надо ждать 2 недели, а я начал это поздно. (Пока у меня нет паспорта, все это сложно.) Говорил несколько раз по телефону с Купером. Он говорит, что Лондон гораздо лучше, чем Париж, но другие считают, что ничего подобного. Разберемся.

Гулял я здесь целый месяц. Делами никакими не занимался, думаю, что надо поехать сначала к Красному. Смотрел все, что они здесь делают и что умеют. Ничего особенного. В основном рисуют абстракции и сюрреализм. Много говна. Цены на это очень разные. От 2000 долларов за оттиск литографии Пикассо до 0. Оригиналы (если они продаются) стоят очень дорого. Так что, ребята, надо зарабатывать на розовый “ягуар”. (Кстати, я видел его на стоянке и внимательно рассмотрел.) В основном в Париже ездят на плохих маленьких машинах, на хороших ездят загородом. Очень красив новый “ситроен” (стоит 10 000 долларов). Совершенно гениальна, конечно, вся организация жратвы – все эти бары, кафе, рестораны, бистро и т. д. Не могу пройти по улице, чтобы не зайти куда-нибудь. Ходил в дома к художникам. Здесь тоже есть шикарные мастерские, но сейчас это стоит очень дорого. <…> Встретил случайно на улице Майю Плисецкую. Это было очень смешно. Захожу пожрать в бистро – а там сидит она с одной француженкой, и больше вообще никого нет. Мы оба опупели. Смотрел балет Ролана Пети, где она выступает. Есть хорошие места, но, конечно, это не Бежар.

Кстати, с фильмом “Последнее танго в Париже”, о котором я вам писал, идет большой скандал. В Италии их хотят судить за порнографию. Смотрел “Механический апельсин”. Это иногда любопытно, но не больше… Очень искусственный, длинный (2 часа 30 минут) типично американский фильм.

Я чувствую, что Боря уже говорит, что “эта сука (т. е. я) не может тоже, как и все, написать по делу”. Но я действительно не занимался делами. Я хочу сначала поехать, сделать работы, устроить выставку или там, или здесь. Без картин разговаривать бесполезно, а фотографии не продашь. <…> Одновременно с выставкой делается реклама. Если выставки проходят хорошо, то Маршан может заключить договор (они бывают самого разного характера – все покупает, платят зарплату и комиссионные с продажи и т. п.). Но все это можно делать, только имея готовые работы. Ребята, скоро напишу вам подробно оттуда.

Уже 5 часов утра, а мне вставать в 8, ехать в аэропорт.

Целую всех вас крепко.

Привет всем знакомым

Лева

К этому могу только вспомнить смешную деталь, о которой стало известно значительно позже из разговоров с Левой. По его словам, одним из важных для себя визитов в Париже была заранее намеченная встреча с Надей Леже, женой знаменитого художника Фернана Леже, в надежде на ее помощь.

Когда в Москве мы обсуждали наши нехитрые связи, которые могли бы помочь человеку, оказавшемуся в эмиграции на Западе, то одним из первых имен в этом списке значилась Надя Леже, известная парижская дама и патронесса, помогавшая русским эмигрантам. Встречаясь с ней в Москве, Лева пробовал намекнуть, что в скором времени тоже может оказаться в подобной ситуации. Тогда она оставила это без внимания, вероятно думая, что известные московские художники не бедствуют. По рассказу Левы о встрече с ней в Париже, когда он предстал перед ее очами, она в ужасе всплеснула руками и воскликнула:

– Боже мой, Лева, что вы наделали? Зачем вы сюда приехали? Ничего, я поговорю в советском посольстве, и вам помогут вернуться обратно!

Попасть в более абсурдную ситуацию Лева не мог себе вообразить.

Живя в Москве, я смутно представлял себе, как существуют в Израиле Лева и Красный. Знал только, что у Левы была выставка, которая не дала финансового результата. Свои последние деньги, вырученные от продажи старого автомобиля, Лева потратил на рамки для картин.

Мы с Беллой впервые выехали за границу в 1977 году по приглашению Марины Влади и Володи Высоцкого. Впечатлениям от парижских встреч с ними и пребыванию в прекрасном Париже посвящена отдельная глава этой книги. Но когда мы оказались заграницей, первым движением моей души было позвонить в Израиль Леве. В то время люди, прощаясь перед отъездом на Запад, не верили, что встретятся когда-нибудь снова.

Денег у нас с Беллой не было, а как только мы оказались у кого-то из знакомых, я попросил разрешения позвонить в Израиль по номеру, который я бережно хранил. Мне ответил дядя Левы Бенджамин. Это был голос старого еврейского человека, который обстоятельно записал мое имя и фамилию, чтобы сообщить Леве. Я попросил передать Леве, чтобы он мне перезвонил. Дядя Бенджамин, сделав значительную паузу, спросил с сильным еврейским акцентом:

– А кто будет платить?

Эта фраза произвела на меня сильное впечатление: я в мгновение ока понял, как трудно живут люди в этой стране. За мимолетным ощущением стояла правда жизни, от этого нельзя было отмахнуться. Конечно, Лева мне вскоре перезвонил, и я был искренне рад услышать его голос, возникающий из небытия. По телефону мы быстро оценили неожиданную ситуацию с нашим приездом в Париж. В дальнейшем мы уже перезванивались, и я писал короткие письма Леве не только из Парижа, но и из Штатов, куда мы с Беллой вскоре отправились.

Перебравшись, наконец, из Израиля в Штаты, на первых порах пребывания в Нью-Йорке Лева был удачлив и стал владельцем прекрасного лофта. Причем деньги на это были взяты в долг. И пришла пора расплаты. Надежда на то, что за это время удастся что-то продать из своих работ, не реализовалась. И, как ни грустно, Леве пришлось расстаться с мастерской. Причем лофт он продал дороже, чем купил, и это дало ему возможность острить, что он стал не единственным русским нового поколения, кто сделал в Америке бизнес. Но это был грустный юмор, потому что даже во сне трудно себе представить, какие сейчас цены на помещения в этом районе Нью-Йорка.

За время нескольких моих приездов в Нью-Йорк в городе происходили серьезные изменения и ранее казавшиеся неприглядными районы города вдруг становились модными и процветающими. Так было с Сохо и Гринвич-Вилледж. Как раз там и была расположена эта мастерская. Площадь там резко дорожала, и в дальнейшем Лева мог бы стать богатым человеком.

Мы всегда встречались в ресторане “Самовар”. Он стал настоящим центром русского Нью-Йорка и был ориентирован на элиту. Недаром его акционерами были Миша Барышников и Иосиф Бродский, с которыми Роман очень дружил.

Лева посещал “Самовар” примерно дважды в неделю. А когда мы с Беллой приезжали в Нью-Йорк, то чуть ли не каждый день. Здесь отмечали ее день рождения в 1987 году. Тогда, 10 апреля, Роман закрыл двери ресторана для широкой публики, и гостями стали только приглашенные. Среди друзей можно было разглядеть Эрнста Неизвестного, Семена Окштейна, Андрея Вознесенского (тогда находившегося в Штатах), Таира Салахова, Азария Мессерера с женой и других.

Лева Збарский старался помочь Роману сделать ресторан еще более притягательным для публики, и в связи с этим возникла идея устроить на втором этаже здания сигарную комнату. Архитектурно-художественно “Сигаррум” должен был решить Лева. Он отнесся к этой задаче чрезвычайно ответственно и придумал строгое оформление зала, где основную нагрузку несли лампы, сделанные из самоваров со смонтированными на них абажурами. Это была целая эпопея, длившаяся больше года: Лева вникал во все строительные детали и добивался идеального качества работы. Все перипетии строительства живо обсуждали за столиком в присутствии многих завсегдатаев.

В “Самоваре” Лева пользовался неограниченным кредитом и мог заказывать, что хотел. Но хотел Лева чрезвычайно мало: одну или две рюмки водки и бефстроганов. Поскольку Лева всегда был свеж и элегантно одет и нес в себе заряд дружелюбного азарта спорщика, завсегдатаи знали его и всегда радостно приветствовали. Смельчаки, вступавшие в полемику, изначально знали, что будут посрамлены железной логикой Феликса-Льва Збарского. Именно так полностью звучало его имя. “Железный Феликс” – в душе его не было сантиментов.

Я бывал в Левиной нью-йоркской квартире. Он жил тогда неподалеку от Красного на пересечении Коламбус-авеню с 90-й улицей в доходном доме на 9-М этаже. Это была маленькая однокомнатная квартирка, обставленная с присущим Леве вкусом. В то время у Левы была собака Лида – колли, которую Лева нежно любил и регулярно выводил гулять. Жил Лева отшельником и держал себя исключительно достойно всегда и везде. И дома, и в ресторане, и в колледже, где он преподавал дизайн. Коллеги относились к нему с большим уважением, а студенты любили. Все эти годы Лева рисовал городские пейзажи Нью-Йорка. Рисовал на рулонной бумаге по частям, перекатывая рулон. Эти работы Лева мало кому показывал, потому что не участвовал в выставках и не имел отношений с галеристами.

Я думаю, что все то, что делал Лева Збарский, заслуживает пристального внимания и когда-нибудь люди оценят и воздадут должное этому художественному подвигу.

 

В первые дни нашего совпадения с Беллой мы отрезали себя от окружающего мира, погрузились в нирвану, или, как было сказано Высоцким, легли на дно, как подводная лодка, и позывных не подавали…

Мы ни с кем не общались, никто не знал, где мы находимся.

На пятый день добровольного заточения Беллы в мастерской я, вернувшись из города, увидел на столе большой лист ватмана, исписанный стихами. Белла сидела рядом. Я прочитал стихи и был поражен – это были очень хорошие стихи, и они были посвящены мне. До этого я не читал стихов Беллы – так уж получилось. После знакомства с ней мне, конечно, захотелось прочитать, но я не стал этого делать, потому что боялся сглазить наши нарождавшиеся отношения. Я предзнал, что Белла пишет прекрасные стихи, но не хотел, чтобы на мое чувство влиял литературный интерес к ее поэзии.

Я сразу же решил повесить эти стихи на стену. Схватил огромные реставрационные гвозди и прибил этот трепещущий лист бумаги со стихами к наклонному мансардному потолку мастерской. Листок как бы повис в воздухе, распятый гвоздями. Жизнь показала, что мое решение было правильным. Все тридцать шесть лет нашей совместной жизни листок провисел там, хотя потолок мастерской постоянно протекал, что коснулось и листа бумаги. Он и сейчас висит на этом самом месте.

Б.М.

 

Окрестности мастерской

Возникшая любовь запечатлена в дивных стихах, написанных в мастерской на Поварской. И даже иногда во дворе этого дома, выходящем в Хлебный переулок, во время прогулок с нашей любимой собакой Вовой, затем ставшей в честь Аксенова Вовой-Васей. Часто именно там рождалось начало стихов, которые потом дописывались в мастерской.

В этом уголке Москвы Беллу очаровывало все: и названия улиц, и старинные усадьбы.

Забегая немного вперед, расскажу о том, что вскоре мы тесно подружились с писателем Юрием Давыдовым, человеком трудной судьбы, отбывшим семилетний срок в советских лагерях. Он жил на Малой Бронной. Часто по дороге в ЦДЛ Юра заходил за нами в мастерскую, и мы шли вместе по Поварской и рассматривали старинные особняки. Результатом этих прогулок стало письмо, написанное Белле, об истории этой улицы:

Дорогая Белла Ахатовна, имею честь сообщить Вам некоторые (правда, весьма скудные) сведенья о Поварской.

Семнадцатый век – дворцовая слобода, населенная царскими (кремлевскими) поварами. Рядом – в нынешних переулках Хлебном, Скатертном, Столовом – обитали тогдашние работники общественного питания. Восемнадцатый век – слобода упраздняется, ибо столица и двор перенесены на брега Невы. Сады и огороды поваров и поварят занимают и застраивают фамилии звонкие и громкие – Голицыны, Гагарины (вот ИМЛИ в доме одного из Гагариных), Милославские, Шаховские, Колычевы, Долгорукие.

Последним принадлежала прекрасная ампирная усадьба (постройки 1802 г., восстановленная после нашествия Наполеона), где ныне гнездятся наши с Вами начальники. Дом этот всегда называют “домом Ростовых”. Увы, ошибка! Ошибка, укоренившаяся в памяти и в сердце москвичей. Один дотошный дядя, ссылаясь на текст “Войны и мира”, доказал, что дом Ростовых находился неподалеку от Арбатской площади, то есть на другом конце Поварской. Да и сам автор романа говорил, что дом Долгоруких “слишком роскошен для Ростовых”.

И вот еще что. На Поварской было три церкви. Одна, кажется, Симеона Столпника, другая – Ржевской Богоматери (на этом месте “дворец правосудия”), а третья там, где музицируют гнесинцы, Бориса и Глеба: отсюда и переулок Борисоглебский, теперешний – Писемского.

А это где, на каком углу – не знаю:

Гимназический двор

На углу Поварской

В январе.

(Пастернак. Девятьсот пятый год.)

Остаюсь преданный Вам, готовый к услугам, покорнейший слуга

Юрий Давыдов, сочинитель.

Сердечный привет Боре!

Все еще надеюсь получить книгу.

12. XI.7 5

Через два дома от меня жил когда-то Иван Бунин. В Борисоглебском переулке, а какое-то время и в Мерзляковском, примыкавшем к Хлебному, жила Марина Цветаева.

Приведу строки, написанные Андреем Битовым, по-прежнему ценные для меня как свидетельство времени:

“Поварская стала нынче Воровская”, – шутка принадлежала Борису Мессереру но стала фольклором.

Ваш Андрей

На Воровской от Высотки (площади Восстания) до Вставной челюсти (проспекта Калинина) последовательно размещались Союз писателей напротив резиденции посла ФРГ, ЦДЛ напротив Дома кино, училище Гнесиных напротив Института мировой литературы, посольство Литовской ССР и грузинская резиденция напротив прокуратуры СССР и мастерская Бориса Мессерера напротив издательства “Советский писатель”, зажатого между прокуратурой и посольством Норвегии.

Во дворе Союза писателей сидел памятник Льву Толстому, во дворе Института мировой литературы стоял памятник Горькому, в мастерской Мессерера жила Белла Ахмадулина.

Было время – можно было не ходить далеко – все помещалось на Воровской улице. Вино свободно продавалось что на Арбате, что на Восстания.

Конечно, некоторые изменения произошли. Скажем, Дом кино переехал или во дворе Мессерера обосновался театр Васильева. На это уходило четверть века. Воровская была бессмертна. Конечно, мы не молодеем, но это несравнимо с изменениями нынешними на возрожденной Поварской, угрожающей нам старостью.

Наверно, никто у нас не работал в то время, когда мы сделали все то, что мы сделали. Это сейчас можно обнаружить, что мы работаем, потому что жалуемся на занятость. А тогда – “что бы я ни делал, даже если бы я таскал на плечах лошадей, все равно никогда не был трудящимся” – жили мы с эпиграфом из еще не читаемой нами “Четвертой прозы” Мандельштама.

“Что-нибудь пишете?” – спросила меня строго Белла, прогуливая поутру пуделя Вову, и это было единственный раз за всю нашу после того жизнь и могло объясняться разве что недостаточным знакомством. Кто в России отличает вежливость от враждебности?

“Пишу, – отвечал я, – «Молчание слова»”. “Хорошее название”, – отвечала Белла и повела пуделя дальше за пивом.

Наверно, так в саванне антилопа не толкается с зеброй, когда пасутся. Так художники не толкаются с поэтами на пастбище искусства, ибо щиплют разную траву. Пасясь на параллельной траве, вольно́ восхищаться друг другом: одни не владеют пером, другие не владеют кистью. Кто там что рисовал, пока нас не было вместе?

Вместе-то уж точно мы не рисовали и не сочиняли. Вместе мы выпивали.

Выпивали мы, любя и хваля друг друга. На похвалу мы не скупились, как и на вино. Допивали и то, и другое до конца (медные трубы). Славу мы не делили, потому что сами ее выдавали. Слава выдавалась за поведение, а не за произведение. У Мессерера была слава “короля богемы”. И он был строг, но справедлив. Он знал, как себя вести. Он нас рассуждал. Рассуждал он так. “Ты что мрачный такой?” – “Да перебрал вчера”. – “Тогда похмелись. Или еще что?” – “Да, было. Поссорился я”. – “С кем?” – “С лучшим другом”. – “С N ?” – “С ним”. – “Ну, ничего. Значит, передружили”.

А вот сейчас, оказывается, недо. Недодружили. Неправда, что все это прошло. Не могу дописать этот мемуар. Еще не пришла пора воспоминаний. И дом стоит. И мы живы. Еще есть время. Я не закончил мысль.

До встречи.

 

Любовь в отсутствии быта…

В мастерской никто ничего не варил и не готовил. Она как корабль, скользящий поверх волн, почти не касаясь их, скользила поверх быта, практически не соприкасаясь с ним:

Пик безумия наших отношений совпал с полным отсутствием денег. Их, как нарочно, в это время мне не платили. Они просто отсутствовали. Причем у Беллы тоже. Ей тоже никто ничего не платил:

Должен сказать, что и деньги, на сегодняшний взгляд, как бы не были нужны – стоило перейти Калининский проспект, войти в Новоарбатский гастроном и посмотреть на ценники. Бутылка водки стоила 2 руб. 87 коп., колбаса “Отдельная” – 2 руб. 20 коп. за килограмм, оливки в полулитровой банке с проржавелой железной крышкой – 1 руб. 61 коп., а великий и подлинный деликатес – кильки – 87 коп. за полкило. Конечно, можно было разнообразить стол за счет рыночного продукта – картошки, грузинских трав, бочковой капусты, соленых огурцов, – что я иногда и делал.

Просить Беллу купить что-нибудь в гастрономе было бесполезно. Заняв место в конце очереди, она пропускала всякого, кто нырял из одной очереди в другую, говорила: “Пожалуйста, будьте прежде меня!” Ей был невыносим озабоченный взгляд мечущихся, затравленных людей.

В основном мои впечатления об Арбатском гастрономе были связаны с нашей бедностью, и как я ходила туда колбасу покупать. И бедность… Я не стесняюсь этого. Себе 200 грамм колбасы куплю и еще всем место уступаю. Москвичи ругаются на приезжих:

– Понаехали, нам есть нечего. А они все едут, едут, нашу колбасу забирают.

И кто-нибудь подойдет затравленный, приезжий. Женщина обычно:

– Вы не займете очередь, не скажете, что я после вас? – и в другой отдел побежит куда-то. А я говорю:

– Вы будьте прежде меня…

И все время этим занималась. А однажды наскребла мелочь. Там давали колбасу по 500 грамм. Я, по-моему, даже 200 покупала, может, не от бедности, а от скромности. Однажды мелочь наскребла, стою перед кассой, считаю. Меня увидели два юмориста каких-то, парочка какая-то знаменитая. Я считаю: 20 копеек на 5 умножить – рубль…

Мне стало так жалко Беллу, и я сказал:

– Ужасный рассказ. Не надо!

– Чего же ужасного? – возразила Белла и прочла:

Это правда. Я убегал в город на поиски денег. Мне необходимо было проталкивать счета в бухгалтериях издательств, встречаться с литературными редакторами и авторами книг для уточнения сюжетов иллюстраций, следить за изготовлением декораций в театральных мастерских.

И конечно, я беспрестанно рисовал Беллу. Она всегда плохо позировала – не могла терпеливо удерживать поворот головы и выражение лица, но весь ее облик был поразительно великолепен. И моим желанием было запечатлеть хотя бы частицу этого великолепия. Кстати, следует заметить, что Белла никогда никому другому не позировала – она соблюдала некий обет верности (“Художник мой портрет рисует / и смотрит остро, как чужак…”).

Через несколько дней Белла позвонила Анне Васильевне, няне своих детей, которая ухаживала за Аней и Лизой, и сообщила адрес и телефон мастерской.

 

Белла и Таруса

Когда так стремительно и неожиданно началась наша с Беллой совместная жизнь, мне захотелось рассказать ей о том, что я любил прежде, когда мы еще не знали друг друга.

Поскольку мы уже перешли рубеж Нового года и впереди была летняя греза, я вспомнил о Тарусе, где мы с мамой, бабушкой и Аликом Плисецким снимали дом перед войной. В разные годы мне доводилось жить и в окрестностях Тарусы и Поленова, в деревне Бёхово.

Мне захотелось показать Белле эти места. Я был близко знаком с директором дома-музея Федором Поленовым, и мы поехали к нему. Бродили по окрестностям, заходили в Бёхово, поднимались на колокольню церкви, сооруженной по чертежам самого В. Д. Поленова, и смотрели оттуда на фантастической красоты панораму излучины Оки и мерцающей вдали Тарусы. Я думаю, что красота этих мест запала в душу Беллы:

Белла тоже дарила мне своих друзей, и они становились нашими общими. Вслед за Сашей Межировым таким человеком оказался Юрий Васильев. Его дом был первым, куда мы пришли в гости вместе с Беллой. Юра близко дружил и с Булатом Окуджавой. У Булата даже есть четверостишие, возникшее в это время, где упомянуты Юра и я. Булат надписал эти строчки на своей пластинке, которую мне подарил:

Юра Васильев был весьма оригинальным человеком, имевшим разносторонние интересы. Он был, по существу, одним из первых художников-абстракционистов послевоенной молодой поросли. Потом занялся скульптурой и весьма преуспел в этом. Кроме того, работал в театре и сделал три спектакля у Любимова. В кабинете Юрия Петровича висела литография Васильева с изображением Пушкина.

Юра жил на Лесной улице, в квартире он устроил мастерскую. Помещение напоминало причудливую пещеру, где от пола к потолку росли сталагмиты из круглящихся фрагментов скульптур, сделанных из мрамора, ассоциирующихся с женскими формами в абсурдном сочетании. Сверху, с потолка, наподобие сталактитов, свисали сотни слепков кистей человеческих рук, создавая страннейший, фантастический образ застывшего рукоплескания. Дело в том, что Юра делал много посмертных масок и слепков рук покойных. Сравнение с пещерой усиливалось тем, что небольшая мастерская была завалена мотками проволоки, старыми рамами и другими предметами, в числе которых был огромный агрегат, некогда служивший гудком паровоза.

У Юры Васильева была внешность русского человека старинного образца с прозрачными зеленовато-голубыми глазами, копной взлохмаченных волос и небольшой бородкой. Он и был таковым с присущими ему привычками и пристрастиями. Он очень интересовался творчеством Лермонтова и досконально изучал обстоятельства дуэли и смерти поэта. И конечно, любовь к Лермонтову соседствовала с любовью к Пушкину. Он дружил с Семеном Степановичем Гейченко и часто ездил в Михайловское.

Юра познакомил нас со своей женой Нэлой и пригласил в гости. Мы рассказали им о нашей поездке в Поленово и Тарусу. Юра очень оживился и сказал, что Святослав Рихтер предложил ему провести лето в его доме на берегу Оки, и было бы очень хорошо, если бы мы тоже туда приехали, он уверен в доброжелательном отношении Святослава Теофиловича к этой идее. Вскоре Рихтер действительно позвонил и в разговоре с Беллой любезно пригласил нас пожить у него. Заочное знакомство впоследствии перешло в личное, особенно когда Рихтер и Ирина Александровна Антонова пригласили меня участвовать в "Декабрьских вечерах", но об этом позже.

Дом Рихтера находился в десяти километрах от Тарусы, рядом с деревней Алёкино, и стоял над Окой. Это был дом-башня, построенный Володей Морозом, близким другом Рихтера. Володя купил на Севере три сруба и поставил их один на другой, что создало необычную для русской деревни вертикаль. Этот дом, сделанный из бревен, скорее напоминал каменную сванскую башню, и, будучи расположенным на высоком берегу реки, служил ориентиром для судов, которые в то время еще ходили по Оке. Святослав Теофилович очень увлекался этим домом и привез в тарусскую глушь рояль “Стейнвей”. Можно только представлять себе, как звучала музыка в божественном исполнении Рихтера в тишине над Окой. К сожалению, Рихтер из-за своих постоянных гастролей не мог часто бывать в своем любимом доме. Мы изредка получали от него открытки:

Дорогая Белла!

Простите долгое молчание. Спасибо за Ахматову, за Ваши совсем особенные стихи, за надпись.

С нежностью

Нина Дорлиак, Святослав Рихтер

Поскольку дом был просторный, мы все разместились там свободно. Возникла колония художников. Днем зачастую можно было видеть, как в лесу рядом с домом Юра рубил из мрамора свои причудливые фигуры, а я, хоть и находился на пленэре, рисовал абстрактную картину. Белла сидела в доме на третьем этаже на крошечном балкончике и писала стихи.

Наш быт в доме-башне был совершенно свободным, поскольку населявшие его художественные натуры не придерживались какой-либо дисциплины, и единственным общественным актом, обязательным для всех, становилась вечерняя трапеза.

О ней стоит рассказать особо. Дом-башня стоял на косогоре над обрывом, нависая над Окой и главенствуя над окрестным пейзажем. Перед домом не было лужайки, где бы можно было поставить стол, но нам хотелось, чтобы во время вечернего застолья была видна Ока, чтобы любоваться закатом. Мы с Юрой приспособили огромное стесанное с одной стороны бревно, которое и служило столом. Снизу бревно подпирали четыре мощные опоры, дававшие ему необходимую устойчивость. Импровизированный стол был расположен вдоль фасада, выходившего на Оку, и сидеть за ним можно было только с одной стороны, на лавке, опираясь спиной о бревенчатую стену дома. Получалась довольно странная композиция – “мизансцена рядком”. Перед нами открывался изумительный вид на Оку и закат неправдоподобной красоты, но чокаться можно было только с соседями слева и справа…

За стол мы садились большой причудливой компанией. Семью Юры, кроме жены и дочери Василисы, составляли мудрая такса по имени Кундель, кот Ружик и уж Змей Горыныч. У Нэлы были правильные черты лица, освещенные затаенным блеском светлых глаз, и непреклонный характер, хотя выглядела она безответной мужней женой и вела себя чрезвычайно скромно. В ее родословной значились старинные дворянские корни, которые давали о себе знать в критические моменты судьбы.

Застольные беседы были долгими и увлекательными. Юра очень интересовался всякими приметами, мистическими предзнаменованиями и историческими загадками. Помню разговоры о поиске места захоронения Казимира Малевича. Юра утверждал, что это место знает только Николай Иванович Харджиев, у которого имеется карта и описание, как найти могилу великого художника. Но на контакты Харджиев шел неохотно и от встреч уклонялся. Известно было только, что по Невскому проспекту в Питере ближайшие друзья, среди которых был художник Клюн, несли гроб Малевича в форме креста, затем его на поезде перевезли в Москву и захоронили где-то в Одинцовском районе под дубом. Найти карту и узнать точное место захоронения и старался Юра Васильев.

Юра рассказывал нам про свои страстные дискуссии с Семеном Степановичем Гейченко. Будучи скульптором, он любил камень как материал для работы и считал, что даже валун моренного происхождения может выполнять роль обелиска, организующего пространство. Поэтому он с такой настойчивостью пытался украсить парк в Михайловском разными валунами, но Гейченко его идей не разделял. Белла понимала Юру, но не могла не прислушиваться к мнению Гейченко. Она вспоминала о своих встречах с ним, когда он в пылу полемики махал пустым рукавом – он потерял на войне руку. Ожесточенные споры кончались, по ее рассказам, как правило, миром благодаря всеобъемлющей доброте и такту Любови Джалаловны, жены Гейченко.

В середине дня мы ходили в деревню Алёкино. Как написано в стихотворении Беллы “Путник”, посвященном моей маме, которое я приводил раньше.

Прогулка диктовалась необходимостью покупки продуктов для ежевечернего застолья за описанным выше столом. Для меня посещение убогого сельского магазина было праздником. Возможность побеседовать с продавщицей и простыми людьми из маленькой очереди в три-четыре человека всегда обогащала словесный запас и позволяла узнать новости округи. Я покупал водку, хлеб, сельскую колбасу, всегда очень вкусную, хотя вид ее был далек от мировых стандартов. Колбасу эту лучше было ломать руками, когда хотелось выпить граненый стакан портвейна прямо в стенах сельпо. Портвейн “777” или “Розовый” всегда был приметой сельской жизни: выпить это зелье в Москве не приходило в голову. Еще вкусно было закусывать высохшими пряниками, продававшимися здесь же.

Парное молоко мы брали у тети Мани в большом количестве:

Когда же с приближением закатного времени мы садились за стол, то обязательно врубали транзистор и старались через завывание глушилок услышать политические новости, передаваемые “вражескими” радиостанциями “Свобода” и “Голос Америки”.

За столом мы говорили об искусстве вперемежку с сельскими новостями, иногда Белла читала стихи, написанные прошлой ночью. Сияло закатное солнце. По Оке плыли кораблики, рыбачьи лодки, и иногда в наступавшей тишине можно было услышать разговоры рыбаков и то, как они обсуждают “дом Рихарда”, наш дом, в их произношении звучавший именно так. Величественный закат солнца был всегда разным и всегда прекрасным.

Наступала ночь, и Белла поднималась по внутренним шатким лесенкам на третий этаж дома и садилась за свой столик на крохотном балкончике, висевшем над пропастью, и на ее свечу сразу же набрасывались летучие мыши, ночные бабочки, тысячи мошек. Было подвигом противостоять им и держать оборону. Несомненно, лицо Беллы, освещенное горящей свечой, служило маячком для проплывавших ночных судов и рыбачьих лодок.

В доме-башне Рихтера мы жили летом в 1975–1976 годах. А в декабре 1976-го поехали во Францию, а потом в Америку.

В Нью-Йорке Беллу пригласили на радиостанцию “Голос Америки” с просьбой сказать несколько слов российским радиослушателям и прочитать новые стихи. Это было в то время весьма рискованно, но Белла все-таки выступила на этом радио. Трудно было говорить все, что думаешь, но она говорила достаточно остро, а в конце сказала:

– Хочу прочитать лирическое стихотворение про Тарусу и про деревню Алёкино.

Когда мы вернулись в Москву, Юра Васильев рассказал о том, как он и его семья сидели за нашим импровизированным столом, ужинали и через бесчисленные помехи слушали “Голос Америки”, и вдруг, к своему изумлению, услышали из-за океана голос Беллы, читавшей: “Прекрасной медленной дорогой иду в Алёкино (оно зовет себя: Алёкино́)…”

 

“Декабрьские вечера”. Святослав Рихтер

Наше тарусское знакомство со Святославом Теофиловичем продолжилось и в Москве.

В ноябре 1983 года мне неожиданно позвонила Ирина Александровна Антонова:

– Борис Асафович! Мы со Святославом Теофиловичем придумали в рамках “Декабрьских вечеров” сделать для телевидения театрализованную постановку оперы Бриттена “Альберт Херринг”, но у нас художник все завалил, и остался крошечный срок. Всего неделя до премьеры. Выручайте.

Замечательная инициатива организации фестиваля “Декабрьские вечера” принадлежала Святославу Рихтеру и Ирине Антоновой. Этот фестиваль стал воплощением вечной идеи великих мечтателей-романтиков – поэтов, музыкантов, художников, артистов – об объединении сил для совместного творчества.

Как ни странно, я был лично знаком с Бриттеном, которого вместе со знаменитым певцом Пирсом приводил ко мне в мастерскую Азарий Мессерер. В то время он занимался журналистикой и, беря интервью у Бриттена, пообещал ему показать мои работы. Бриттену тогда понравились мои акварели, а теперь вдруг судьба свела меня с его творчеством.

Я пришел в Белый зал Музея изобразительных искусств посмотреть прогон. Рихтер носился по сцене в коротком черном плаще с красным подбоем. Он любил внешние эффекты, любил чем-то поразить. В этом спектакле он вообще руководил всем, за все переживал и во все вникал.

– Борис, можете ли вы нам помочь? Что-нибудь придумаете?

Рихтер говорил со мной, а на сцене репетировали, и музыка Бриттена, которую я очень люблю, помогла мне в этот момент найти решение. Святослав Теофилович начал рассказывать про Бриттена и про свое видение спектакля, переспрашивая меня о сроках. А я сразу же придумал оформление. Я решил сделать по полукругу апсиды Белого зала деревянную конструкцию – английские домики из палочек (намек на фахверк), образующие силуэт английского города, а на авансцене – прилавки с яркими фруктами, которые нужны были по сюжету.

Мой план созрел мгновенно, и я сказал, что принесу макетную прирезку на следующий день. В состоянии некоторого перевозбуждения, передавшегося мне от Рихтера, я вернулся в мастерскую и там с помощью моего макетчика Виктора Басова, с которым я очень любил работать и который мне всегда помогал, начал готовить маленький изящный макетик из бумаги. Уже на следующее утро я показал макетик Святославу Теофиловичу. Он пришел в восторг и спросил, как быстро можно осуществить это в натуре. Вместо ответа я предложил Рихтеру поехать на моей машине в телецентр в Останкино, взяв с собой миниатюрный макет. Он с радостью согласился.

При входе в здание нас встречал директор телецентра Владимир Иванович Попов, который расшаркался перед Рихтером и пригласил нас в свой кабинет. Потом мы долго ходили по цехам, по студиям, по костюмерным, где я выбирал костюмы для персонажей оперы, и договаривались о том, чтобы две ночи подряд цеха работали на наш проект и готовили декорации. По дороге Святослава Теофиловича узнавали буквально все работники телевидения и старались его приветствовать.

За два дня до премьеры у меня был замечательный разговор с Рихтером. Он встретил меня со страшно озабоченным лицом:

– Борис, ну как там дела?

А я широко улыбаюсь и говорю:

– Святослав Теофилович, очень плохо!

Я улыбался от радости видеть самого Рихтера. Но он очень удивился:

– Боря, я не понимаю, почему вы улыбаетесь и говорите, что все очень плохо, в чем дело?

– Святослав Теофилович, понимаете, я, как театральный художник, привык проваливаться, а вы не знаете этого чувства, потому что вы – великий музыкант, и вы никогда не проваливались!

– Это я не проваливался?! Да вы не знаете, что было в Тулузе! Сам великий Онеггер сидел в первом ряду, а я так разошелся с оркестром, что стало страшно! А что было в Туле! Вы не знаете, что было в Туле? Это был такой позор!

Мы, конечно, нашли со Святославом Теофиловичем общий язык, все было сделано вовремя, премьера прошла блестяще.

Через год мы снова объединились с Рихтером для постановки оперы Бенджамина Бриттена. На этот раз это была опера “Поворот винта” по Генри Джеймсу. Постановка была опять предназначена для “Декабрьских вечеров”.

В моем решении на сцене создавался образ старинного английского замка и стояла карета, в которой сидела певица, а за ней в специальной раме располагался экран, на нем менялись слайды, и можно было увидеть эту же карету, запряженную лошадьми, бегущими по дороге к замку. Этот художественный прием – повтор кареты, сначала реальной, а потом ее изображения как бы на старинной английской гравюре, я использовал во всех сценах оперы.

По сюжету на сцене должно было появиться привидение, и Рихтер, который горел идеей создания спектакля, за неимением свободных актеров на репетициях играл это привидение, высовываясь из-за стен замка в самых неожиданных местах. И тут же бежал режиссировать. Ему одному приходилось очень трудно, и в помощь ему пригласили знаменитого оперного режиссера Бориса Покровского, с которым судьба меня сводила раньше, – я делал с ним в Лейпциге оперу “Пиковая дама”, а потом спектакль “Пророк” на пушкинскую тему по пьесе Валентина Непомнящего в доронинском МХАТе. Покровский пытался дисциплинировать ситуацию и, конечно, умел разговаривать с певцами и дирижером. Пели дивные исполнители. Особенно хороша была молодая китайская певица по фамилии Ли. За дирижерским пультом стоял Володя Зив.

На премьере, ближе к финалу, мы ждали выхода на поклоны, прячась за занавесом, – Рихтер, Покровский и я. Рихтер был, как обычно, в своем коротком черном плаще с красным подбоем и в черном фраке с белой бабочкой. Я предвкушал, что сейчас вот мы втроем выйдем на поклоны… И вдруг в самом конце представления в оркестре упал на пол какой-то крошечный предмет. Это было похоже всего лишь на щелчок, но Рихтер взметнулся, как лань, и бросился бежать по проходу куда-то вдаль. Белла, которая сидела близко, видела эту сцену и с изумлением рассказывала, как мимо нее пронесся Святослав Теофилович в развевающемся черном плаще с красным подбоем, восклицающий: “Позор, позор!” Он бежал скрыться от провала. А публика ликовала в восторге от спектакля, вызывая аплодисментами постановщиков. Но мрачный Покровский – он был вообще всегда мрачный – сказал:

– Я без Святослава не пойду!

И не вышли мы ни на какие поклоны, а грустно отправились в кабинет Антоновой пить коньяк.

На следующий год Рихтер снова пригласил меня принять участие в “Декабрьских вечерах”. На этот раз он решил устроить вечер под названием “Музыка романтиков: Шуман, Шуберт, Шопен”. Основной идеей было камерное музицирование. Рихтер давно мечтал о такой возможности. Идея восходила к исполнению музыки при австрийском дворе. Король и его приближенные слушали божественную музыку Моцарта, сидя в креслах рядом с виртуозом. Рихтер мечтал о том, чтобы в концертном зале отсутствовала рампа и зрители не были бы отгорожены от исполнителей. Он хотел устранить барьер между публикой и артистами.

Для этого мне пришлось резко снизить уровень сцены, убрать рампу, а на оставшуюся ступеньку сцены поставить кресла для избранных зрителей, которые сидели бы рядом с исполнителями. Первый ряд партера был изогнут дугой, и зрители располагались полукругом и должны были чувствовать себя свободно, как будто это происходило в придворной зале. Необходимая декорация на низкой сцене была весьма скромной: большое романтическое окно с изящными переплетами, на фоне которого стоял рояль, задник высвечивался со всевозможными эффектами цветового решения. В зале висели картины художников-романтиков немецкой школы.

Позже Рихтер часто приглашал меня к себе домой. Он жил на углу Большой и Малой Бронной. Квартира в то время поражала своими размерами, потому что на самом деле это были две квартиры, соединенные вместе. Образовывалась очень большая комната, в которой Рихтер музицировал. Там стояли два концертных рояля. Из окон шестнадцатого этажа открывался прекрасный вид на Москву.

Я бывал у Рихтера и Дорлиак много раз. Мы обсуждали будущие спектакли и различные художественные проблемы. Рихтер рассказывал о своих гастрольных поездках по миру: совершенно не мог сидеть на одном месте. Он меня угощал:

– Выпейте, выпейте, Боря, это очень хороший коньяк.

А я всегда был на машине и боялся выпить лишнюю рюмку, потому что мне предстояло ехать в Переделкино.

Рихтер неоднократно бывал у меня в мастерской и хвалил мои работы. Весной 2010 года по приглашению Ирины Александровны я устроил выставку своих тарусских акварелей в мемориальной квартире-музее Рихтера. Открытие выставки проводили в день рождения Святослава Теофиловича, что совпадало с днем рождения Ирины Александровны. Во время ее выступления мы начали поздравлять Антонову, а она сказала, что Рихтер долгое время не знал об этом совпадении и, когда наконец ему сказали, страшно огорчился, что оказался таким невнимательным.

Мы вспоминали Святослава Теофиловича, слушали записи его выступлений, Белла читала свои стихи, которые очень любил Рихтер. Она читала и смотрела в широкие окна на панораму Москвы, на крыши домов на Поварской, в небо над городом.

 

Ирина Александровна Антонова

Именно тогда, в 1980-е годы, возникла наша, как формулировала Белла, “кровопролитная” дружба с Антоновой. Конечно, не в смысле пролитой крови, а в смысле духовного напряжения, которое сопутствовало этим отношениям. Тесно сотрудничая с Ириной Александровной в течение многих лет, я оформил огромное количество выставок, проходивших в стенах ГМИИ им. Пушкина.

Несомненно, такой тесный контакт случился после первой встречи, связанной с оперой Бриттена “Альберт Херринг” и последовавших за ней двух других работ, созданных в содружестве со Святославом Рихтером. Затем Ирина Александровна пригласила меня оформлять выставку очень значительного объема “Москва – Берлин” в 1996 году сразу во всех залах второго этажа, включая парадную лестницу. В начале этой работы мне пришла в голову мысль выразить эпоху российско-немецких отношений посредством возведения в саду, у входа в здание, фрагмента Берлинской стены, исписанной тысячами автографов людей со всех концов света, а по другую сторону водрузить огромный гранитный блок с инкрустированной надписью “Ленин – Сталин”, изъятый из Мавзолея и “сосланный” после развенчания “культа личности” на территорию камнерезного завода на станции “Долгопрудная”, где я часто бывал и обнаружил его. Этот шедевр исторического китча долгое время не давал мне покоя, но, к сожалению, по техническим причинам идею не удалось реализовать в натуре.

Тем не менее параллель, проведенная в экспозиции, рассказывающая о развитии современного искусства двух стран, была исключительно интересной. Показанные в огромном зале второго этажа разделы советского и фашистского искусства поражали посетителя своим сходством. Форма, используемая художниками, была совершенно идентичной, что производило ошарашивающее впечатление на зрителя, до этой выставки не ведавшего о такой мере взаимовлияния искусства двух таких разных стран, объединенных идеей тоталитарного режима.

В последующие годы – с 1998 по 2014 – я оформлял следующие выставки ГМИИ:

1998 – выставка произведений А. Тышлера в Галерее искусств.

1999 – огромная выставка “Русский придворный костюм” со сложным оборудованием, потребовавшим серьезного инженерного обеспечения. В том же году – “Выставка, посвященная 100-летию ГМИИ им. А. С. Пушкина”.

2001 – выставка “Ученая прихоть” из коллекции Н. Б. Юсупова, представляющая собой новое переосмысление экспозиции музея “ Архангельское” в стенах ГМИИ.

2003 – выставка Русского музея в этих же залах под названием “Я Петербург люблю”.

2004 – выставка Ф. Дзефирелли в галерее музея с участием самого мэтра.

2005 – гигантская выставка “От Джотто до Малевича”, состоящая из шедевров мирового значения, взятых из лучших музеев Италии и России, и осуществленная сначала в палаццо Scuderia в Риме, а затем уже в залах ГМИИ им. Пушкина. В том же году – выставка работ Ф. Феллини.

2006 – огромная по объему выставка масок под названием “От мифа к карнавалу”. В этом же году в помещении Отдела личных коллекций – выставка “Очевидец незримого”, посвященная творчеству П. Филонова.

2007 – выставка А. Модильяни в основном здании и выставка “Латерны Толстого” Т. Гуэрра в помещении музея личных коллекций.

2008 – экспозиция итальянских и российских футуристов и выставка Уильяма Тернера.

2009 – выставка “Лики истории”.

2010 – гигантская выставка П. Пикассо, начинавшаяся с лестницы и охватывающая все залы второго этажа.

2011 – выставка работ С. Дали с показом моей инсталляции с куклами огромного размера в пространстве над лестницей. В конце того же года – сложная по решению пластики стен выставка Уильяма Блейка.

2012 – выставка “Прерафаэлитов” и вслед за ней экспозиция Караваджо.

2013 – “Воображаемый музей” – выставка исключительно сложная по размещению экспонатов.

2014 – экспозиция шедевров фламандских живописцев из коллекции князя Лихтенштейнского.

Масштаб личности Антоновой и смелые идеи показа крупнейших мастеров современного искусства в стенах музея оказывали на меня сильное влияние, я охотно занимался оформлением выставок.

Белла неизменно присутствовала на открытии каждой из них. Ей нравилось мое творческое соотношение с музеем. По существу, я открыл ей дорогу прямых контактов с Ириной Александровной и старался всеми силами влиять на интерес к музею, связанный для Беллы с именами сестер Цветаевых.

В 1978 году Белла написала и прочла в помещении музея доклад о творчестве Марины Цветаевой. Я прекрасно помню, как напряженно слушала ее Ирина Александровна. Страсть, вплетаемая Беллой в текст, завораживала, сочетание душевной мощи и физической хрупкости Беллы, поразила меня еще и по той причине, что весь текст был произнесен ею по памяти. Порой слова великих порою искажались ею против академической правильности в силу страсти. Никто не остался равнодушным.

Антонова очень нежно относилась к Белле и еще не раз просила ее выступать с собственными текстами во славу Музея (например, в честь столетия или на вернисаже “Антеи” Пармиджанино).

Мои собственные творческие поиски в станковой живописи были тоже интересны Ирине Александровне, и она охотно предоставляла мне возможность для персональных выставок в музее. Одна из таких выставок, на которой экспонировались офорты, состоялась в 2000 году в Белом зале. Вторая проходила в Отделе личных коллекций в 2008 году и включала в себя инсталляции крупного размера. Кроме того, я проводил в основном здании музея презентацию книги “Таруса” со стихами Беллы и своими акварелями.

О самой крупной моей выставке в Инженерном корпусе Третьяковской галереи (10.04.13) Ирина Александровна отозвалась особенно тепло:

Дорогой Борис Асафович! Я думаю, что выставка, которую сегодня откроют здесь, в великом музее отечественного искусства, Третьяковской галерее, это знак высшего признания Вашего таланта.

Ведь Борис Мессерер работает не только как театральный художник. Он не просто занимается живописью, скульптурой, графикой, инсталляцией. Его работа в театре – это работа и в музыкальном театре, и в драматическом. Он очень тесно связан с литературой. Недаром среди его друзей так много писателей и поэтов. Не случайно, что его музой является великая поэтесса Белла Ахмадулина.

Мессерер всегда хорошо владел пластикой. И теперь он работает как скульптор: сделал скульптуру Беллы Ахмадулиной. Он в развитии, он в движении.

Борис Мессерер один из художников, которые наиболее правдиво, масштабно ощущают и отражают свое время. Посмотрите на его инсталляции (кстати, он практически тот, кто создал, во всяком случае, московскую инсталляцию). Они, как правило, очень трагичны, в них есть глубокий разлом, который присутствует в нашей жизни в течение многих лет. У того же художника есть и абсолютно другие вещи: портреты, прежде всего, Беллы, пейзажи, виды Тарусы, проникнутые глубоким лирическим чувством, переживанием опять же своего времени, своей страны, тех людей, с которыми довелось встретиться.

И, наконец, в целом ряде спектаклей, в других видах творчества Борис Асафович предстает настоящим мастером постмодернизма: ему присуща глубокая ирония.

Такие художники … сами останутся как документы нашего трагичного времени.

 

После публикации в “Литературной газете” стихотворения Бориса Слуцкого “Что-то физики в почете, / Что-то лирики в загоне, / Дело не в сухом расчете, / Дело в мировом законе…”, выхода романа Даниила Гранина “Иду на грозу” и фильма Михаила Ромма “Девять дней одного года” (оба в 1962 году) словосочетание “физики и лирики” приобрело особенное звучание и стало реальностью повседневной жизни. Слово “физик” стало модно и содержало в себе некую тайну. Романтизация мира научного познания оказала влияние и на поэзию, и даже на советский быт, фотография Эйнштейна украшала квартиры наравне с портретом Хемингуэя, а героя пьесы Э. Радзинского “104 страницы про любовь”, физика, звали Электроном Евдокимовым. Мы, в нашей среде писателей и художников, нередко стали пересекаться с представителями науки.

Позднее, когда мы уже соединили свои судьбы с Беллой, в нашу жизнь вошло немало выдающихся ученых. Феномен личности Беллы, ее красота, талант человеческий и поэтический, манящая тайна образа в сочетании с прекрасными стихами и удивительной манерой их чтения притягивали самых неожиданных персонажей, казалось бы, далеких от мира поэзии. С 1978 по 1980 годы постепенно вокруг нас выкристаллизовалась компания людей, сочетавших в себе глубочайшие познания в физике с вечной тягой к поэзии.

 

Лев Ландау и Николай Доллежаль

В моей памяти осталась сцена приезда Льва Давидовича Ландау в Коктебель – в Дом творчества писателей в 1975 году. Мы с Беллой прожили там в коттедже уже две недели из предполагаемого месячного срока. Вся публика, населявшая писательскую обитель, успела обжиться под крымским солнцем, загореть и привыкнуть к той легкой летней одежде, которую принято носить на курорте. И вдруг мы увидели причудливого человека, явно опоздавшего к началу заезда и прибывшего вне расписания. Это был довольно высокий, худой и немного сутулый господин, кожа которого, казалось, никогда не чувствовала южного солнца. На благородном лице выделялся нос с горбинкой, а бледность и худобу дополняла копна взлохмаченных седых волос. Одет он тоже был странно и достаточно нелепо, если смотреть на него глазами отдыхающего: на нем был светло-серый мятый пиджак и тоже мятые, плохо державшиеся на черном ремне брюки. Расстегнутая, мятая белая рубашка открывала изможденную шею. А болтавшаяся на лацкане звездочка Героя социалистического труда делала его совершенно не похожим на курортника.

На фоне отдыхающих в открытых майках, обнажавших прелести разнеженных тел, возлежавших в тени или загоравших на солнце в темных очках, вид мятущегося господина с большим, старого образца чемоданом в руках, пытавшегося найти кратчайший путь к сестре-хозяйке, вызывал чувство сострадания и любопытства. Вопрос: “Кто такой?” – реял в воздухе. Мгновенно разнеслась весть – Ландау! – легендарная личность, крупнейший ученый нашего времени, лауреат Нобелевской премии.

Уже к ужину причудливый образ великого физика стал как-то ближе, может быть благодаря тому, что он переоделся в клетчатую рубашечку и сменил городские брюки на более легкие парусиновые. В течение нашего короткого пребывания на море я с радостью наблюдал, как его кожа становится более темной, хотя мне ни разу не приходилось видеть, чтобы он загорал.

Медлительный распорядок дня Дома творчества включал посещение столовой в определенные часы, после чего писательская общественность, как правило, отдыхала какое-то время на лавочках, заботливо расставленных на террасе, выходящей к морю. Мы с Беллой тоже не были чужды такой формы отдыха. Буквально на следующий день Лев Давидович подсел к нам после ужина и заговорил, как бы продолжая начатую беседу. В этом не было ничего необычного. В Доме творчества знакомства завязывались легко. Беллу Лев Давидович легко узнал, потому что ее без конца показывали по телевидению. Рядом с нами сидел Игорь Кваша, с которым мы еще в Москве условились поехать в одно время.

Как всегда, мы были готовы к спору. Лев Давидович будто почувствовал наше полемическое настроение и сразу, узнав, что я художник, высказал крамольную мысль, что не видит разницы между оригиналом картины и ее копией, поскольку и оригинал, и копия действуют на него одинаково. Конечно, на нас с Игорем это подействовало, как красная тряпка на быка. И хотя я понимал, что это провокация, все равно со страстью бросился доказывать, что разница между копией и оригиналом огромна. Лев Давидович с очаровательной улыбкой, абсолютно не заводясь, продолжал отстаивать свою точку зрения, конечно при этом, имея целью раззадорить нас и получить удовольствие от системы доказательств.

Рассказывая о себе, Лев Давидович говорил, что он работает в постели и, поскольку занимается теоретической физикой, ему нет надобности вставать. Понятно, что вокруг нашей скамейки толпилось много людей, желавших послушать или поучаствовать в споре. Так наши разговоры переросли в общенародные диспуты, и уже нам с Игорем приходилось спасать Льва Давидовича от массового интереса и издержек популярности.

В эти же дни мое внимание привлек еще один господин из числа отдыхающих – по фамилии Доллежаль. Человек солидный, с так называемой благородной внешностью, но, к моей радости, носивший короткие шорты, да еще с какой-то бахромой по краям, напоминающей стиль хиппи. Это резко отличало его от остальных представителей мужской части, одетых в длинные брюки, несмотря на жару. Для меня форма его одежды была знаком прогресса в ханжески-консервативном обществе того времени. Но оказалось, что из-за этой манеры одеваться он навлек на себя жесткие преследования местной власти. Когда Доллежаль оказался в таком виде в Феодосии, расположенной в нескольких километрах от Коктебеля, значившегося в административном реестре как “Планерское”, его задержал милицейский патруль и препроводил в местное отделение милиции, где был составлен протокол о нарушении гражданином Доллежалем правил поведения в общественных местах.

История эта попала в поле зрения газеты “Крымская правда”, где вскоре появился нравоучительный фельетон, осуждающий поведение гражданина Доллежаля, под названием “Планерское не Монако”. Ревнители общественного правопорядка не удосужились узнать, с кем они познакомились. Господин Доллежаль Николай Антонович оказался выдающимся советским ученым, академиком РАН, крупнейшим энергетиком страны, конструктором ядерных реакторов, дважды Героем социалистического труда, лауреатом трех Сталинских, Ленинской и двух Государственных премий, кавалером шести орденов Ленина и многих других наград. Я помню, как растерянный Николай Антонович показывал нам с Беллой эту газету с фельетоном.

Вскоре эта история получила широкую огласку, и уже главная киевская “Правда” обрушилась на крымский листок за то, что та не распознала, где свой, а где чужой.

 

Бруно Понтекорво и Родам

В середине 70-х, в январе в Политехническом музее состоялся вечер памяти Михаила Аркадьевича Светлова. Родам, жена Светлова и сестра писателя Чабуа Амирэджиби, не раз и не два звонила Белле, зная, что в Литинституте Михаил Аркадьевич был ее педагогом, приглашала выступить на вечере, рассказать о Светлове и почитать свои стихи.

Сам Светлов Беллой восхищался, прекрасно знал ее ранние стихотворения. Но еще он обладал тонким чувством юмора и подмечал смешные моменты, порой возникавшие в общении с Беллой. Особенно он любил цитировать ее строки из стихотворения “В тот месяц май, в тот месяц мой…” 1959 года.

Светлова трогало то, что так могла сказать девушка двадцати двух лет от роду. Он очень смеялся, читая эти стихи. Сейчас, перечитывая эти строчки, я тоже улыбаюсь наивности неожиданного сравнения.

Вечер памяти Михаила Аркадьевича состоялся, и именно там Родам познакомила нас с Бруно Понтекорво, с которым она состояла в гражданском браке после смерти Светлова.

Родам, высокая статная красавица, происходила из старинного грузинского княжеского рода. Последний год жизни Михаила Аркадьевича прошел при ее самом внимательном участии и заботе о нем. Но сам Светлов с юмором относился к ее опеке и постоянно острил, кивая в сторону жены:

– Зачем мне теперь этот дворец?

Когда не стало Михаила Аркадьевича, Родам бережно хранила его вещи, книги, фотографии, и в их квартире все было посвящено памяти Светлова.

Но жизнь брала свое, и со временем у Родам возникло нежное чувство к Бруно Понтекорво. Крупный ученый-физик, он был изумительным человеком. Родам старалась создать все условия для его работы и отдыха. Кроме того, она очень доброжелательно относилась к друзьям Бруно – академикам Аркадию Мигдалу, Сергею Капице, Виталию Гольданскому и молодому тогда физику Вениамину Березницкому, впоследствии знаменитому ученому, работающему ныне в Италии. Родам находилась в дружеских отношениях и с художниками – Орестом Верейским и Леонидом Сойфертисом. Она принимала их всех у себя дома, желая украсить жизнь Бруно, наполнить ее общением с близкими по духу людьми.

Оригинальная компания, принимавшая участие в застольях – а Родам изумительно готовила блюда грузинской кухни, – постепенно притянула и нас с Беллой. Мы стали встречаться в домах этих ученых, а потом и в моей мастерской.

Наши вечера включали в себя все на свете, в том числе разговоры о политике и состоянии науки. Физики всегда пытались обострить разговор, особенно когда он касался политики. Если же возникала полемика, касающаяся искусства, то ученые всегда придерживались авангардистской точки зрения. Они не могли и не хотели ценить творчество художников, не обладавших крайними взглядами, пусть весьма достойных, органично существующих в искусстве, – физики их просто не замечали. Заканчивались застолья, как правило, тем, что все присутствующие просили Беллу прочитать стихи.

Постепенно этот круг естественно объединился с моими друзьями писателями и художниками. Физики органично вливались в стихийное сообщество, существовавшее на Поварской.

Сам Бруно Понтекорво, итальянец по происхождению, изначально работал в Англии, был учеником и соратником Энрико Ферми. Его имя в 1980-е было овеяно легендой, но вдруг он неожиданно исчез из поля зрения британской общественности и через какое-то время оказался в Советском Союзе. Как и многие великие ученые, Бруно был в жизни наивным человеком. И он, и его жена-шведка подпали под влияние коммунистической идеологии и, видимо, сблизились со спецслужбами советской разведки в Англии. Не вызывая подозрений, супруги Понтекорво с детьми поехали в Швецию к родственникам, затем перебрались в Финляндию и уже потом неведомыми путями прибыли в Советский Союз.

О переезде Бруно Понтекорво тогда говорили шепотом, это сейчас, стоит только войти в интернет, можно прочитать о нем следующее:

Согласно воспоминаниям советского разведчика Павла Судоплатова, во время работы с Ферми Понтекорво вошел в контакт с советской разведкой, и именно через Понтекорво Ферми впоследствии передавал ученым секретные сведения о разработке атомного оружия.

С годами Бруно начал понимать разницу между идеалистическими ценностями коммунистической утопии и жестокой практикой советской реальности. Можно только догадываться, какие душевные муки он претерпевал, постепенно осознавая ошибочность своего мировоззрения. Но с мечтой о справедливости он не расстался и говорил в последние годы жизни: “Социализм потерпел неудачу, но требование справедливости в мире остается”.

Вспоминается история, имевшая место в Пицунде в Доме творчества писателей, где мы встретились с Бруно и Родам, предварительно договорившись о поездке. В один из вечеров, отмечая какой-то праздник, мы сидели в ресторане вместе с ними и еще одной замечательной супружеской парой – кинорежиссером Сергеем Герасимовым и его женой, киноактрисой-красавицей Тамарой Макаровой. Был дивный южный вечер, играл оркестр, мы пили шампанское и время от времени танцевали.

Бруно был в хорошем настроении, шутил и показывал фокус, требуя, чтобы мы дали ему научное объяснение. Он бросал кусочек шоколада в бокал с шампанским, наблюдал за ним по-научному внимательно и при этом загадочно улыбался. Шоколад тонул, достигал дна, а затем, облепленный пузырьками, поднимался на поверхность, снова тонул и опять поднимался.

Бруно называл это“ эффектом Понтекорво”. Родам смотрела довольно равнодушно, быть может, потому, что видела эксперимент не впервые. С суровым выражением лица она помешивала пучком зелени в своем бокале шампанского, заставляя пузырьки всплывать на поверхность, и с сильным грузинским акцентом говорила:

– Половина Грузии занимается тем, что вгоняет пузырьки в шампанское, а вторая половина тем, что выгоняет их обратно!

Сергей Аполлинариевич пригласил танцевать Беллу, и после того, как они вернулись, Бруно встал и тоже пригласил Беллу. И вдруг она притворно строго ответила:

– С коммунистами не танцую!

Я прекрасно понимал, что это была бравада, игра, кокетство, и вместе с тем видел, что Беллу раздражала наивность Бруно, ей хотелось подтолкнуть его на ироническое, а не на восторженное восприятие нашей отечественной реальности. Но для Бруно это был шок. Он видел, что Белла с ним играет, и в то же время ему было обидно участвовать в такой игре. Тем более, все знали, что Сергей Герасимов тоже был коммунистом, но ему-то это сходило с рук.

Белла ушла танцевать с кем-то другим, а Бруно сидел грустный, растерянный и подавленный. На следующее утро Родам рассказала, что Бруно проплакал всю ночь и не вышел к завтраку.

Бродя по улицам итальянских городов, я часто вспоминал Бруно и радовался тому, что он после долгого пребывания в России все-таки встретился со своей Италией и пожил какое-то время там – у себя на родине. Однажды в Риме я попал на кладбище Testaccio – уникальный заповедный уголок Вечного города. Закрытое, но не заброшенное кладбище хранит память не только об итальянцах, но и о многих замечательных людях, чьи судьбы связаны с Италией, в том числе и о русских, умерших в Риме и здесь похороненных.

И вдруг я наткнулся на мраморную плиту, где были выбиты слова: BRUNO PONTEKORVO 1913–1993. Я был очень взволнован, в то время я еще не знал, что Бруно завещал разделить свой прах между Италией и Россией. Так он и похоронен: в России – в Дубне, и в Италии – в Риме.

 

После встречи в моей мастерской с Микеланджело Антониони в середине декабря 1976 года у нас оставались считаные дни до отъезда во Францию по приглашению Марины Влади – как раз к католическому Рождеству.

Предстояла долгая процедура заполнения анкет со всеми устрашающе точными деталями собственной биографии. Если у выезжающего имелся в прошлом развод, в характеристике, дававшейся парткомом, указывалось (если характеристика была положительной): “Причина развода парткому известна”. И заключение: “Морально устойчив”.

После всех унижений, через которые следовало пройти выезжающему за границу, – собеседований, получения характеристики и, наконец, разрешения на оформление документов, – предстояло получить советский заграничный паспорт. Его привозили в отдел кадров учреждения, по характеристике которого человек выезжал за границу, накануне отъезда, в 5 вечера. Почему так поздно, оставалось загадкой. Но если его все-таки привозили, то “счастливый” отъезжающий еще должен был успеть получить жалкие деньги, которые выдавали на поездку, в Министерстве финансов на улице Куйбышева до 6 вечера.

В этот раз мы получили паспорта за два дня до отъезда, в возможность чего тогда никто не верил. Но нужна была еще французская виза – мы собирались пробыть в Париже три месяца.

Когда я сказал об этом Володе Высоцкому, он воскликнул: “Борис, ты должен получить двойной въезд во Францию!” И добавил: “Я помогу тебе это сделать. Поедем вместе!” И мы с ним поехали во французское посольство на Якиманку. Сотрудники там прекрасно знали Володю и очень хорошо к нему относились. Он сказал одному из чиновников: “Сделайте, пожалуйста, Мессереру с Ахмадулиной двойной въезд во Францию!” И тот, с хитрецой взглянув на Володю, взял бумаги и удовлетворил его просьбу. “Двойной въезд”, по словам Володи, необходим был для случая, если мы, находясь во Франции, захотим выехать, предположим, в Италию и снова вернуться во Францию. Володя повелительно сказал: “Бери, выехать захочется!”

Мы с Беллой придумали ехать во Францию поездом, чтобы привыкнуть к мысли о Париже и к тому, что мы едем туда как свободные люди. Проводить нас неожиданно вызвалось много друзей и знакомых. На вокзал пришло человек двадцать. Никто не представлял себе, что можно вот так просто сесть в поезд и поехать в Париж.

Объятия, поцелуи. Поезд тронулся. Мы выпили по рюмке коньяка и предались мечтам и воспоминаниям о прошлых коротких поездках в Париж. Я был там в 1962 году всего четыре дня – как турист, с группой художников. Белла ездила с делегацией советских писателей в 1965 году.

 

Белла о первой поездке во Францию

Предполагалось, что меня никто не пустит, хотя и было приглашение, но моя кандидатура вызывала сомнение. Помог Твардовский. Твардовский взял меня за руку и повел в ЦК, и все так раскланивались, и даже на меня часть какой-то почести пала. А я спокойно относилась к возможности каких-то поездок, потому что полагала, что за это расплата какая-то должна быть. Ты что-нибудь плохое сделал – и поезжай. Но потом все необходимые документы мне выдали.

В поездке наиболее сложная роль была у Твардовского, потому что в основном к нему обращались журналисты со всеми приятными и неприятными вопросами, чего так опасались наши чиновники. Ему как-то надо было отвечать за журнал, за то, что какие-то люди претерпели неприятности, за все. Что касается меня, то мое положение было легкое, меня спрашивали только или какая в Москве погода, или как там Окуджава. Никаким образом не подковыривали. А на Твардовском лежала особая ответственность. Это его тяготило. Заметно было, что он там томился, а вот со мной открыто держался.

Среди людей, окружавших нашу группу, была богатая эмигрантка, которая все время бросалась к Твардовскому:

– Наш Трифоныч, наш Трифоныч!

Он мне говорит:

– Вы не можете как-нибудь это чудовищную бабу от меня устранить, не могу я это видеть.

Твардовского тяготило и то, что Сурков, который возглавлял нашу делегацию, строго за всеми следил. А я ему говорю:

– Александр Трифонович, ничего, вы не обращайте внимания.

И вот как-то вечером мы немного так с Твардовским поговорили, посидели, и он сказал:

– Изабелла Ахатовна, что мне делать? Меня совершенно Сурков затравил, следит. А у вас “сувениры” есть?

“Сувениры” были – водка. Я говорю:

– Александр Трифонович, вот так давайте, мы будем на ночь прощаться, я пожелаю: “Спокойной ночи, Алексей Александрович!” – это Суркову. И вам пожелаю спокойной ночи и пойду спать. А вы скажите Суркову: “Столько впечатлений, пойду-ка и я спать”. Потом зайдете ко мне в номер.

Так и сделали. Я достала бутылку и отдала ему. И вот на следующее утро я иду и идет Сурков, очень мрачный. Я спрашиваю:

– Алексей Александрович, что вы так грозно смотрите?

Он так на меня подозрительно глянул, а оказалось, что Твардовский не пришел к завтраку и на встречу с журналистами.

И только потом Александр Трифонович рассказал, мне рассказал, какую счастливую ночь он провел без всякого присмотра. Он вышел один, но совершенно не ориентировался, ничего, конечно, по-французски не понимал и сначала как-то ничего не мог вычислить в этом обаятельном городе и им прельстился. Но, к счастью, ему попались какие-то бродяги, клошары, которые его дружески встретили. И он им очень обрадовался. Это такая группка была безобидных бродячих ночных людей, и двое из них говорили по-русски. Это так восхитило Александра Трифоновича, он рассказывал мне потом, как ему было отрадно, что в Париже по-русски говорят. Это, по-видимому, были какие-то потомки русских эмигрантов, и с ними он чудесно провел время, угощал их широко, расспрашивал. И так мне, говорит, понравилось, и мы в такие какие-то кабачки заходили, и вдруг я понял, что я, может быть, и правда в Париже.

Я не знаю, что он рассказывал Суркову, но тот заподозрил, что я как-то наущала его свободней держаться. Но я, наоборот, старалась его уберечь от всяких нареканий.

В тот же день Сурков сказал:

– Вы должны вместе с другими пойти к студентам и с ними побеседовать.

Я говорю Александру Трифоновичу:

– Мы сегодня с делегацией пойдем к студентам, нам нужно быть осторожнее.

Может, это была Сорбонна? Но нет, Сорбонну советские презирали. Какой-то студенческий клуб. Мы пошли. Студенты там были, напитки разные подавались. Сурков внимательно следил.

Я говорю:

– Александр Трифонович, обойдется. Я буду как вы.

Нас спрашивают:

– Что будете пить?

И я сказала:

– Пепси-колу.

Твардовский спрашивает:

– Что это такое?

Я:

– Это такой напиток.

Он попробовал, отплевывался. И смех, и слезы:

– И что, они это пьют?!

– Они много чего пьют, иногда “Бордо”, но вы же не будете.

Этот напиток произвел на Александра Трифоновича такое ужасное впечатление, чудовищное. Он даже подумал, что это что-то ядовитое. Но тем не менее Суркова это утешило.

После этой встречи Твардовский объявил Суркову, что плохо себя чувствует и хочет вернуться в Москву. И он действительно вернулся раньше всех.

Мне он сказал:

– Изабелла Ахатовна, я хочу уехать, мне здесь тяжело.

Я ему ответила:

– Александр Трифонович, я тоже не ощущаю себя в каком-то приволье. Я знаю, откуда я и куда.

Твардовский уезжал. Еще нужно было дождаться, когда этот самолет “Париж – Москва”. И он говорит:

– Прошу вас, возьмите у меня деньги, а то куда мне их девать-то. Мне ничего не надо, покупать я ничего не буду, а вы, может быть, купите себе что-нибудь.

– У меня есть деньги, достаточно.

– Вы можете ради меня купить себе ботинки? Я не могу видеть, как на каблуках вы ходите.

А я на высоченных каблуках ходила, на шпильках, было тогда модно, и очень страдала на булыжных мостовых.

– Да я же не ношу ботинки.

– Ну, полуботинки.

Это была душевность с его стороны, но никаких денег я не взяла. Александр Трифонович уехал, а я размышляла о том, что его душа была уязвлена чем-то. Сложный, трагический образ Твардовского. Он действительно выхлопотал для меня эту поездку, а сам Париж покинул, потому что там томился.

Когда Твардовский улетел в Москву, приехал Роберт Рождественский. Оставался еще Вознесенский. Всем этим поэтическим сборищем ведали Эльза Триоле и Арагон. Она была абсолютно советский человек. И только то, что она хотела, то и рекламировалось. Она привечала Вознесенского, а про меня говорила: “Посмотрите на эту советскую Брижит Бардо!”

А когда я читала стихи, она сказала: “Хватит. Довольно!” – и по-французски, и по-русски. Я нисколько не обижалась, во мне не было этого, я вообще считала, что обидчивость есть комплекс неполноценности, а у меня его не было. Хотя, конечно, в Париже лучше быть свободным человеком. Она мне – дерзость, а я ей:

– Я восхищена вашим переводом Селина!

Но я действительно читала этот перевод. И она была поражена этим, тем более в ответ на такую нелюбезность.

Потом появился Кирсанов. И вдруг он упомянул про меня, про мои стихи о Пастернаке. Триоле просто перекосило, так на нее подействовало имя Пастернака. А Борис Леонидович ни в чем не повинен, просто откуда-то было известно, что он сказал что-то про Брик и что не повезло Маяковскому. Он не вникал в какие-то мелкие подробности, а это сказал. И, конечно, ненависть.

И вот Эльза Юрьевна приглашает нашу группу на концерт Джонни Холидея. Эмигрантка Елена, которая “Наш Трифоныч!”, говорит:

– Ты идешь на Холидея, а как ты пойдешь?

И уговорила меня надеть ее норковое манто с рукавом по локоть и черные перчатки, так как появиться в театре “Олимпия” без шубы – неприлично.

– Ну, если тебе наплевать, то для Триоле… Я тебе не дарю, а прошу, чтобы ты пошла нормально.

Я говорю:

– Ну, пойду, хорошо, спасибо.

Она строго напутствовала:

– Только ты ни в коем случае не говори, что это манто не твое.

И вот мы пошли, сидели на галерке, и было интересно смотреть, что творилось внизу. Там все сверкали, блистали, и мне было изумительно это видеть. Что касается Триоле, то ее пробовал снять один репортер, она закрылась ручкой, но я была уверена, что это мог сделать только корреспондент “Юманите”.

Мне совершенно Холидей не понравился, абсолютно, но я об этом ничего не говорила. Мне понравилась публика. Это знаменитый театр, и они все были в мехах, в бриллиантах. Изумительная публика. Но я же не завистница. А когда Эльза Юрьевна увидела, в чем я одета, она тут же спросила:

– Вы что, это манто уже успели здесь купить?

Я ответила:

– Это не мое манто.

Она, конечно, была шокирована. И Триоле, и Арагон по-французски: “манто-манто”. Но что мне делать, если у меня такое устройство? Ну да, в чужом. Ну а что же, она не знает, где я живу, что ли?

После концерта приходим в номер, там поставили напитки какие- то, и Алла Киреева, жена Рождественского, говорит:

– Ну, если ты уж ходишь в этом манто…

– Что значит я хожу? Мне было велено надеть, я и надела.

Я открыла окно и выбросила шубу и перчатки. Плевать я хотела на эту шубу. Немедленно приходит портье, объясняет, что мадам что-то уронила из окна, и возвращает шубу и одну перчатку, а другая куда-то завалилась. Широко поступила, но какие-то маленькие улики должны быть. Шуба ничем не повредилась, несмотря на полет и несмотря на поход на Холидея. Я отдала ее Лене.

А когда я возвращалась в Москву, Эльза Юрьевна дала мне маленький сверток и сказала передать Лиле Юрьевне. Я ответила, что всенепременно передам. И вот я собираюсь идти, потому что хотела быстрее отдать этот сверток, а моя приятельница Гелла Кеменова спрашивает:

– А в чем собираетесь идти?

А в Москве мороз. Я говорю:

– Да вот кожаное пальто я купила в Париже. Такое вроде хорошее, но холодное.

Она отвечает:

– Нет, знаете что, это невозможно, все-таки вы из Парижа приехали. Да вы и просто простудитесь, понимаете? Нужно надеть мое каракулевое манто.

Я согласилась.

Адрес у меня был неправильный, специально нелюбезно, по-моему, был сказан Лилей Юрьевной. Пришлось переспрашивать у какой-то консьержки, но все-таки я ее нашла. Вхожу, здороваюсь, и первое, что говорит Лиля Юрьевна:

– А вы это манто в Париже купили?

И я точно так же отвечаю:

– О, нет, это не мое манто.

И в это время раздается звонок из Парижа. Сестрица звонит сестрице. И можно не понимать по-французски, но слово “манто” я слышала.

На этом парижская эпопея закончилась, никаких плохих последствий у меня не было.

Я смотрела на Париж и думала: “Жалко, что это неправда. Все равно я какой-то раб. Вот они – свободные люди, любой какой-нибудь гарсон”.

 

Рождество в Париже

На парижском вокзале нас встречала Марина Влади, и на ее машине мы двинулись в сторону улицы Руссель, 30 по парижским бульварам. Такого сплошного потока автомобилей мы, конечно, себе и представить не могли. Наконец мы оказались на месте в крошечной четырехкомнатной квартирке: каждая комната метров по двенадцать и маленькая кухонька. Марина поселила нас в одной из комнат.

Эту квартирку в центре города Марина снимала. Оказалось, у нее есть свой, приобретенный по совету родных на гонорары от ранних фильмов, большой четырехэтажный дом в аристократическом пригороде Maisons-Laffitte. При покупке дом был записан на имя матери и всех четырех сестер, чтобы уменьшить налоги. В дальнейшем мать скончалась, а жизненная ситуация вокруг Марины очень поменялась. Ей пришлось сдавать дом и снимать эту квартирку. Сюда приезжал Володя Высоцкий, и здесь же мы с Беллой жили на протяжении всего пребывания в Париже.

Володя прилетел через три дня после нас. Будучи, как всегда, “на нерве”, вносил в общую жизнь особое напряжение. Белла тоже была заряжена громадным нервным напряжением. И происходило нечто, похожее на вольтову дугу. Когда они встречались, перенапряжение в маленькой квартирке било через край, и наступала гроза с громом и молниями.

Володя старался найти выход своей энергии и предлагал какие-нибудь неожиданные проекты. Так он позвонил Шемякину и сказал, что через час мы будем у него. Для нас с Беллой это было особенно интересно, потому что мы с Шемякиным не были знакомы. И вот, вместе с Мариной и Володей, мы оказываемся у него в гостях.

 

“Чрево Парижа”. В гостях у Михаила Шемякина

Миша Шемякин на всех производил сильное впечатление, во-первых, благодаря легенде, которая его окружала, а во-вторых, благодаря экстравагантной внешности и жестоким шрамам, украшавшим его лицо. Одевался он причудливо: ходил в каком-то френче, штанах галифе цвета хаки и высоких сапогах до колен. Выходя на улицу, надевал военизированную фуражку с козырьком и шинель до полу.

Дома у Шемякина, жившего в большой квартире, было просторно, но, как и в Москве, мы сидели на кухне. Беседовали и выпивали. Собственно, это делали только мы с Беллой, потому что Володя и Миша были “в завязке”. Марина тоже выпивала свою рюмку, но у нее была отдельная бутылка виски, которую она носила в сумочке.

Миша познакомил нас со своей женой Ребеккой, жизненные пути с которой потом у него разошлись, но в этот момент они были близки и вместе восхищались успехами их маленькой дочки Доротеи, очень талантливого ребенка – начинающей художницы.

В кухне стояла огромная клетка с очень большим попугаем, накрытая шалью. Как только Миша снял эту шаль, птица начала издавать истерические вопли, способные разбудить спящий Париж, и Мише пришлось снова накинуть шаль. Попугай понял, что наступила ночь, и замолчал. Но в следующую минуту Миша открыл дверцу собачьей конуры, стоявшей тоже на кухне, и оттуда вылетел, как пуля, бультерьер по кличке Урка, который начал с бешеной скоростью делать круги, сбивая все на своем пути. Этот безумный бультерьер, которого Миша очень любил, прожил у него лет шестнадцать, и мы с Беллой встречали его в квартире Шемякина уже через много лет в Нью-Йорке.

Мы перешли в комнату, и Миша стал показывать каталоги своих выставок и альманах “Аполлон-77”, который он издал за свой счет и которым очень гордился.

Хочется напомнить, что Михаил Шемякин не только талантливый живописец, хороший рисовальщик, удивительный скульптор, но и неутомимый пропагандист русской культуры. По его инициативе в 1976 году в Париже в Palais des congrès состоялась гигантская выставка неофициального русского искусства. Составленный им альманах “Аполлон-77” – своеобразная энциклопедия неофициальной русской литературы и искусства. В нем были воспроизведены картины российских художников-нонконформистов и рассказано о трагической судьбе каждого из них.

Творчество Шемякина многообразно. Мне лично ближе Шемякин метафизических циклов, Шемякин карнавальный, если можно так выразиться. Этот свой стиль Шемякин называл “метафизическим синтезом”. В этих работах и интеллектуальная изощренность, и изящество цвета, и изобретательное решение сюжета. Разве не интересно вглядываться, как художник играет с маской, мистифицируя зрителя, – стоит сорвать одну, как натыкаешься на другую. Многократное раздвоение личности, образы-лики, и дело зрителей – проникнуть в подлинность образа, ощутить разные грани его. За этим стоит извечная тайна искусства и извечное стремление к разгадыванию ее.

Я с удовольствием смотрел работы из серии “Чрево Парижа”, того самого знаменитого “чрева”, которое Шемякин успел застать, обосновавшись в Париже в 1970 году. Теперь оно уже стало преданием, а в листах Шемякина сохранилась завороженность неповторимой ночной жизнью центрального рынка огромного европейского города.

В 1977 году Шемякин был уже весьма знаменит в Париже, хорошо продавался и имел большие деньги. Он их бесшабашно тратил, устраивая настоящие гулянья в парижских “кабаках” (на самом деле достаточно дорогих и фешенебельных ресторанах), например в русских “Царевиче” и “Распутине”, где его прекрасно знали и старались угодить как могли. Он приглашал нас с Беллой туда не только вместе с Володей, но и когда Володя уезжал в Москву.

Мы не раз приходили к нему домой, листали альбомы с вырезками, которые Миша делал из книг для подтверждения своих метафизических идей. И снова Урка как одержимый носился по кухне, сметая все на своем пути, а попугай издавал душераздирающие вопли, не давая спать близлежащим кварталам Парижа.

И снова мы шли в “Распутин”, и Миша заказывал мясо “а la Shatobrian” и красное вино. За столик подсаживался Алеша Дмитриевич, представитель великой династии Дмитриевичей – ресторанных певцов, будораживших слух нескольких поколений русской эмигрантской публики. Миша издал пластинку Алеши Дмитриевича, где тот пел “Мурку”. Каждый раз, когда Алеша в ресторане исполнял “Мурку”, он перевирал слова, а Миша, полный гордости за содеянное, говорил, что вариант, который Алеша с третьего раза записал на пластинку, лучший, там все слова классические. Мы целовали уже старого Алешу. Нам передавалась тоска русских эмигрантов, которые в течение многих лет слушали Дмитриевича.

А потом мы с Беллой и Мишей ехали в ресторан “Царевич”, и все начиналось сначала. Здесь пел Владимир Поляков, которому было уже за восемьдесят. Он происходил из сверхзнаменитой династии Поляковых. Это был большой, мощный человек, много повидавший на своем веку. Он и сейчас пел замечательно, правда, уже вибрирующим голосом, но все равно завораживал и околдовывал. Шемякин поддерживал издание и его сольной пластинки. Владимир подсаживался к нам, мы угощали его водкой, и он рассказывал о своей длинной артистической жизни. После чего Миша вставал, производя эффект своей экзотической внешностью, подзывал седую парижскую старушку в шляпке с вуалью, которая продавала розы, покупал у нее всю корзину и дарил Белле.

Поскольку мы с Беллой были люди, получавшие bon courage (удовольствие) от того, что находились в Париже, у нас возникало желание довести день до логического завершения. В нашем, особенно в моем представлении, это значило, что уже ночью, где-то в районе двух часов, надо было зайти в открытый еще ресторан, съесть на ночь la soupe aux onion (луковый суп) и выпить последние пятьдесят грамм кальвадоса. Таким рестораном неизменно оказывался Au pied de cochon, который находился на краю (хочется сказать: на берегу) парижских кварталов, уцелевших после сноса центрального рынка. Этот ресторан и остался, быть может, последним знаком памяти, последним обломком империи рынка и доносил до ночных посетителей аромат старого Парижа. И мы с Беллой в сопровождении кого-то из парижских знакомых часто приходили ночью в этот ресторан и ели луковый суп под аккомпанемент венгерского оркестра. И становились свидетелями ночной парижской жизни с продавщицами фиалок, нищими, поющими и танцующими цыганами, да и просто парижскими типчиками, клошарами, “ночными бабочками” всех виданных и невиданных мастей.

Мы так втянулись в эту ночную жизнь Парижа, что в других городах света стремились ее воскресить. В Нью-Йорке ночью мчались на такси в самый центр города, в Гринвич-Вилледж, чтобы попасть во французское кафе “Фигаро” и съесть там луковый суп, не изменяя новоприобретенным привычкам.

 

Кипение художественной жизни

В Париже нас захлестнула художественная жизнь. Четыре полных дня я посвятил изучению Лувра. А в музее д’Орсе с восхищением и чувством ностальгической нежности смотрел работы импрессионистов.

Я стремился окунуться и в современное искусство Парижа. Много дней блуждал по переулкам левобережного центра, так называемого предместья Saint Germain, где сосредоточено большинство авангардных галерей – предмет моей подлинной страсти.

Эдик Штейнберг пригласил нас с Беллой на открытие своей выставки в галерею Клода Бернара. На открытии было много знакомых русских художников, живущих во Франции. Выставка имела очевидный успех, и я очень радовался за Эдика.

Мы ходили в гости к Оскару Рабину, и он показывал нам свои работы парижского периода и работы сына. Дистанция, пройденная Рабином от Лианозова до Парижа, не могла не производить сильного впечатления.

Был я на открытии выставки Френсиса Бэкона. Народ толпился даже на улице, что стало для меня неожиданностью.

Когда прилетал Володя, мы шли вместе с ним в кино и смотрели какие-нибудь фильмы, которые нельзя было увидеть в Москве. Например, “Последнее танго в Париже” Бернардо Бертолуччи.

На нас сразу обрушился настоящий шквал непрочитанных книг, запрещенных к ввозу в Союз. Солженицын и Синявский, Максимов и многие номера журналов “Континент” и “Грани”, романы Набокова из тех, что не дошли до нас, и новые сборники Бродского.

Именно в этот момент наш старый друг Степан Татищев дал нам прочитать поэму Венедикта Ерофеева “Москва – Петушки”. Дал всего на одну ночь, книга была даже не сброшюрована. И мы провели бессонную ночь, передавали друг другу прочитанные листы и почти не обменивались впечатлениями. Обсуждение началось к утру, когда мы закончили чтение. Это было какое-то восторженное переживание, помноженное на радость, что такой родимо-близкий человек живет постоянно в России. Мы с Беллой восприняли книгу, я бы даже сказал, с нежностью и гордостью за Веничку.

 

Цвет русской эмиграции

Вскоре после нашего приезда нас пригласила в ресторан Зинаида Шаховская, главный редактор газеты “Русская мысль”, удивительная женщина из старинного княжеского рода. Во время Гражданской войны она с родителями выбралась из Новороссийска в Константинополь, а потом в Париж. Во время Второй мировой войны участвовала в движении Сопротивления, потом работала военным корреспондентом, была награждена орденом Почетного легиона.

Зинаида Алексеевна интересовалась, что происходит в Москве, перипетиями литературной жизни, а мы ее расспрашивали о Бунине и Набокове, которых она знала.

После этой встречи в “Русской мысли” была опубликована статья под заголовком: “Белла Ахмадулина в Париже”. Статья была чрезвычайно комплиментарной и занимала целый разворот. Нам стали звонить русские парижане, радостно приветствовавшие нас и предлагавшие встретиться где-нибудь в ресторане или у них дома. Все просили Беллу прочитать стихи в каком-нибудь общественном месте.

Конечно, в Париже и Белле, и мне хотелось наверстать упущенное – увидеть и услышать тех людей, встреча с которыми помогла бы восстановить связь времен, в первую очередь литераторов и художников, эмигрировавших во Францию.

Жгучий интерес вызывал Марк Шагал. Мы мечтали встретиться с ним, прикоснуться к тайне его личности и, может быть, таким образом обрести что-то для себя, для своего пути и в искусстве.

Должен сказать, что у многих людей российского происхождения, которые были ближе к нам по возрасту, такой же интерес вызывала встреча с Беллой и, может быть, со мной как представителями современной, загадочной для них советской России. Проявлением этого интереса стал звонок Иды Шагал – она предложила встретиться и показать нам работы ее отца, которые хранились у нее. Ида познакомилась с Беллой во время первого приезда Беллы в Париж и теперь хотела возобновить знакомство.

В это время у Иды гостила Наталья Ивановна Столярова, с которой мы познакомились благодаря посредничеству Степана Татищева. С Натальей Ивановной и Степаном мы проводили в Париже много времени.

В ранней молодости, в Париже, Наталья Ивановна была музой Бориса Поплавского, быть может, лучшего поэта из молодого поколения первой волны русской эмиграции. Он был влюблен в Наталью и посвятил ей свой единственный сборник стихов “Флаги”. Я открыл это совершенно самостоятельно, листая книгу Поплавского, где перед второй частью обнаружил посвящение Наталье Столяровой. Наталья Ивановна не помнила об этом и прочла посвящение после того, как я показал ей надпись.

История Столяровой поразительна, так же как поразительна ее наивность, из-за которой она даже раньше Цветаевой решилась на отъезд из Парижа в Москву и тоже жестоко поплатилась за это.

Поплавский умолял ее остаться и, провидя, как свойственно поэту, грядущую трагедию, предупреждал: “Когда Бог хочет наказать человека, он отнимает у него разум”.

Наталья Ивановна выехала в Россию в 1934 году. В 1937-м была арестована и просидела почти десять лет. О ее судьбе Солженицын написал, что Столярова “попала в капкан, выхвативший всю середину ее жизни”. После войны она вышла на свободу, но найти работу было трудно. Все удалось лишь благодаря помощи Ильи Эренбурга: она с 1956 года стала работать его литературным секретарем.

В Париж Наталья Ивановна приехала по приглашению Иды Шагал. Она и рассказала Иде, что Белла в Париже.

Оказалось, что о визите следует договориться с Идой за несколько дней: ей необходимо было вызвать бригаду рабочих, чтобы извлечь картины из сейфа в подвале дома и развесить их по местам. Ида хранила картины в сейфе, потому что парижские воры настолько совершенны в своем ремесле, что в противном случае обязательно украли бы их.

Наконец договоренность была достигнута, и мы встретились в замечательном старинном доме Иды на острове Сите, в самом центре Парижа. Эти старые дома построены на основе фахверковой конструкции, когда балки и стропила создают каркас дома, щебень и другой заполнитель кладется внутрь, и поверх наносится слой белой штукатурки. Деревянная основа очень красива своим черно-коричневым цветом, своей подлинностью. Белые стены оказывались как будто в рамах из дерева. А картины Марка Захаровича на белой стене в своих рамах и в раме из фахверка представлялись дважды окантованными и выглядели как драгоценные камни.

У Иды находились ранние и, на мой взгляд, лучшие картины Шагала. Можно представить, какое впечатление они произвели на нас в домашней камерной обстановке – еще более сильное, чем в музее.

Конечно, мы с Беллой мечтали побывать у самого Шагала. Ида при нас позвонила на виллу Шагала в городок Сен-Поль-де-Ванс, где художник жил со своей женой Вавой – так называли друзья Валентину Григорьевну Бродскую. Валентина Григорьевна сообщила нам номер своего телефона и просила перезвонить, когда мы будем на юге Франции.

 

Симона Синьоре

Однажды Марина пригласила нас в гости к Симоне Синьоре, предупредив, чтобы мы не говорили там о политике. Сама Марина оставалась членом французской компартии, и ей было бы неприятно при Симоне услышать нашу нетерпимую критику.

Жила Симона буквально рядом с Идой Шагал на острове Сите. Дом располагался на площади Дофин и был очень похож на тот, в котором жила Ида, тот же XVII век и фахверк.

Дверь нам открыла сама Симона. Ее образ чрезвычайно волновал и меня, и Беллу задолго до этой встречи. И теперь мы не могли оторвать глаз от ее лица. Она произвела на нас трагическое впечатление, возможно еще и потому, что в предощущении встречи в памяти брезжили какие-то разговоры об ее очередной размолвке с Ивом Монтаном. Она очень располнела, и контраст между ее лицом и фигурой поражал.

Симона угощала нас хорошим коньяком, и, как мы ни старались, разговор перешел в область политики. Завелся больше всех я: то ли коньяк подействовал, то ли как-то особенно стала раздражать политическая позиция французских коммунистов. Марина Влади все честно переводила. Когда на французском телевидении появлялось лицо лидера коммунистов Жоржа Марше и начинались его зажигательные речи, призывавшие ниспровергнуть во Франции все и вся, я выключал телевизор. Я не стеснялся в выражениях, рассказывая об истинном положении в Советском Союзе. Монтан и Синьоре резко осудили в 1968 году вторжение наших танков в Прагу, а в последующие годы выступали в защиту Солженицына. Поэтому она слушала меня очень внимательно. И спрашивала: почему же в таком случае мы хотим вернуться из Франции на родину?

 

Эжен Ионеско

Многих удивляло наше желание вернуться в Россию, и это стало основной темой нашей беседы с Эженом Ионеско. Я с величайшим пиететом относился к нему как драматургу и философу. Мы с Беллой с интересом прочли опубликованную в “Иностранной литературе” пьесу “Носорог” (у нас она называлась “Носороги”), но в Москве его пьесы не шли, и мы очень хотели увидеть их постановки в Париже. В журнале “Pariscope” для желающих познакомиться с репертуаром театра и кино я наткнулся на анонс двух его пьес: “La leçon” и “La cantatrice chauve” – “Урок” и “Лысая певица”. Оказалось, они идут в маленьком театре “La Huchette” в центре Парижа уже тридцать лет – каждый день. За это время полностью сменился состав исполнителей, и театралы сбились со счета, какие актеры и сколько лет в них играют.

Мы купили билеты на спектакль, который шел в двух отделениях: первый акт – “Урок” и второй – “Лысая певица”. Эти пьесы были написаны в начале 1950-х, тогда же состоялись в Париже их премьеры, а в 1957 году спектакли были возобновлены и уже не сходили со сцены.

…Маленькие кулиски, изрисованные какой-то графикой, тонко соотнесенной с общим строем декораций. Стол, стулья, парты. Все внимание приковано к актерам. Воспринимать эти пьесы непросто. Даже парижанину трудно следить за причудливым характером действия, вникать в абсурдистские словесные дуэли.

Конечно, перед спектаклем мы с Беллой познакомились с содержанием пьес, но далеко не все понимали. Рядом сидела знакомая, которая шепотом кое-что переводила. К сожалению, нам была недоступна изумительная игра со словом, перекрестные диалоги. Все равно спектакль поражал новизной звучания.

Ионеско считал, что театр должен иметь собственный, неповторимый язык, отличающийся от языка литературы. В своем творчестве он прибегал к гротеску, к условно-театральным преувеличениям, и многие критики называли его спектакли “театром крика”, подчеркивая их выразительность, антибуржуазную и антимещанскую направленность. Это был новый путь глубинного проникновения в человеческую психологию.

Нам хотелось встретиться с Ионеско, хотя мы понимали, что эта встреча тоже будет театром абсурда по той причине, что Ионеско не говорил по-русски, а мы по-французски. Как вдруг одна дама канадского происхождения, Покьюрет Вильнев, присутствовавшая на выступлении Беллы в Институте восточных языков и будучи хорошо знакома с Ионеско, предложила организовать нашу встречу.

Дом, где жил Ионеско, находился на Монпарнасе, а дверь его подъезда была буквально рядом с кафе La Coupole. Мы позвонили в домофон и поднялись в бельэтаж. Маленькая квартира. Картина работы Миро. Много деталей обстановки в японском стиле. Оказалось, что жена Ионеско – японка. Вся тяжесть перевода легла на нашу канадскую спутницу.

Мы знали, что Ионеско был членом редколлегии журнала “Континент”, который чрезвычайно будоражил умы читателей. Присутствие Эжена Ионеско, так же как и Роберта Конквиста, придавало журналу еще больший вес. Под влиянием “Континента” и прочей русской прессы, издававшейся в Париже, у Ионеско сложилось мнение, что, раз в России подавляется всякая свободная мысль, жить там невозможно. Отсюда уверенность, что, если человек оказался на Западе, он должен безоглядно просить политического убежища. Ионеско был крайне удивлен тем, что мы хотим вернуться в Москву. Людей, подобных нам с Беллой, он просто не встречал.

Я подтверждал: да, в СССР существует противостояние свободомыслящих людей и правящего режима. Действительно, советская власть беспощадно расправляется с диссидентами. Они подвергаются гонениям, за ними ведется слежка, телефоны прослушиваются, все их контакты фиксируются, их вызывают на допросы, осуждают, отправляют в тюрьмы и лагеря, вынуждают уехать за границу. Эти вопросы решаются на государственном уровне.

При этом я изо всех сил пытался разъяснить Ионеско, что взгляды Беллы на происходящее в стране, так же как и мои, ничем не отличались от взглядов наших друзей, писателей-диссидентов. Но само творчество Беллы, ее бесценный художественный дар, “трагического звучания”, как назвал его Родион Щедрин, побуждал ее описывать то, что не имело отношения к политике. Русский язык был ее Родиной. Жить в эмиграции она не могла и не хотела. Я же считал, что главное для художника – его художественное кредо, а не место жительства. По существу, мы в своем творчестве просто игнорировали существование советской власти по той простой причине, что, на наш взгляд, присутствие политики в произведении вредило его художественности.

Ионеско внимательно слушал и старался через плохой перевод вникнуть в то, что я объяснял ему. В конце встречи я стал говорить о современном русском театре и о том, что известный режиссер Валентин Плучек намеревается поставить пьесу “Носороги” в Театре сатиры.

Прощаясь с нами, Ионеско снял с полки свою пьесу “Макбет” и дружески надписал нам.

 

Встреча с Виктором Некрасовым

Мы с Беллой очень хотели встретиться с нашими друзьями, которые оказались на Западе. Когда мы в Москве расставались с ними, то уже не надеялись увидеться вновь.

Это относилось в первую очередь к Виктору Платоновичу. Его знаменитая повесть “В окопах Сталинграда” была опубликована сразу после Победы, и война в ней была описана настолько правдиво, насколько это было возможно в нашей литературе. В дальнейшем линия поведения Некрасова, как было сказано в решении писательской партийной организации, не совпадала с линией партии: его отовсюду исключили. Путевые очерки “Месяц во Франции”, “По обе стороны океана” подверглись издевательской критике в печати. Помню появление в “Известиях” грубого фельетона Мэлора Стуруа “Турист с тросточкой”. В результате Некрасов вынужден был уехать на Запад, и его – участника обороны Сталинграда – лишили советского гражданства.

Виктор Платонович был обаятельным человеком: многочисленные морщины бороздили замечательное лицо, украшая его; глаза какого-то прозрачного цвета лучились юмором и мудростью человека, прожившего трудную жизнь. Облик довершали пряди седых волос, ниспадавшие на лоб, а вихор на макушке явно противоречил возрасту и настаивал на молодости. Одежда Виктора – небрежно наброшенная куртка, шарф вокруг шеи – делали его типичным парижанином.

При встрече мы обнялись, и он сразу стал стучать пальцем по своим красивым зубам (раньше у него во рту были “развалины почище Парфенона”) и говорить: “Подарок Славы Ростроповича”. Он был беден, и Ростропович оплатил ему расходы на дантиста.

Встретились мы в парижском районе Saint-Germain-des-Pres в знаменитом кафе Les Deux Magots, на эмблеме которого были изображены два мудреца, хотя на жаргоне их называли “два болванчика”. Это историческое место было связано с именами Верлена, Рембо, Пикассо, Аполлинера, Сент-Экзюпери, Хемингуэя, Модильяни, Сартра, Камю… Существовала даже литературная премия “Les Deux Magots”. В подзаголовке меню была фраза: “Le rendez-vous de l’elite intellectuelle”. Мы сразу заказали по двойному кальвадосу и дальше продолжали в том же духе. Белла тут же на меню написала:

Виктору Некрасову —

Ничто на свете не могло

Нас разлучить, как двух Маго.

А Виктор на таком же меню сделал ответную надпись:

Ах, дорогие мои москвичи – Белочка и Боречка – встречаться бы нам почаще под этими двумя болванчиками (Deux Magots). Целую.

Виктор

Нас интересовала история встречи Виктора Платоновича с Набоковым. Выслушав его рассказ, мы поняли, что Некрасов пытался привлечь внимание Набокова к политическим проблемам, волновавшим современную русскую интеллигенцию, а получилось так, что их встреча не имела художественного смысла, единственно важного Набокову.

Еще одним моим знакомым, посетившим Набокова в Монтрё, был Андрей Амальрик, автор получившего широкую известность эссе “Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?”, где он изложил свои взгляды на будущее СССР.

Я познакомился с Андреем значительно раньше, в Москве, когда он бывал у меня дома, пока как корреспондент АПН, писал статью обо мне как о молодом театральном художнике. Все вопросы были столь наивны, что я понял его полную неосведомленность в проблемах театра и стал расспрашивать, почему он избрал такую тему. На что он с завидной откровенностью сказал:

– Театр меня мало интересует. Просто друзья хотели помочь мне с заработком, устроили в АПН и посоветовали писать о театре.

Его финансовые трудности объяснялись тем, что он недавно вернулся из принудительной высылки в Сибирь, “на трудовой фронт” – в деревню, где провел два года. Когда мы разговорились, выяснилось, что его взгляды совпадают с моими, но уже тогда я заметил его повышенный эгоцентризм и подчеркнутое самолюбование, несмотря на детскую ранимость и всю безвыходность положения. Чтобы помочь ему, я сам написал статью о работе в театре и отдал ему, чтобы он добавил свои оценки моего творчества.

Позже Амальрик снова был арестован и в тюрьме объявил голодовку, привлекшую внимание всего мира. Тюрьму заменили ссылкой в Магадан, куда к нему приехала любящая жена Гюзель. Впоследствии он эмигрировал, успешно выступал в западной печати. Меня интересовали подробности его встречи с Набоковым. Оказалось, что его попытка повторила тот же сюжет, что и с Некрасовым: Набокова диссидентство не волновало.

 

Рене Герра

На нашем горизонте возникла фигура француза Рене Герра, в совершенстве говорящего по-русски. Он выучил язык в детстве. А потом заинтересовался Россией, стал одним из крупнейших знатоков русской культуры. Собрал гигантскую коллекцию книг и автографов русских писателей, эмигрировавших во Францию: Бунина, Набокова, Адамовича, Зайцева, Ремизова, Цветаевой, Поплавского. А также коллекцию картин русских художников, работавших во Франции: Добужинского, Бенуа, Серебряковой, Анненкова, Шаршуна, Полякова, Ланского…

Рене проявил инициативу во встрече с нами, и мы сразу оценили значение этой новой дружеской связи. Рене был в курсе литературной жизни России, и ему не нужно было объяснять, кто такая Белла Ахмадулина. Он предложил быть нашим гидом и с удовольствием показывал свои любимые места в Париже. У него был “Ситроен”, находившийся в очень плохом состоянии, но ездить на нем все-таки было можно. Мы называли его “жучок”, но с благодарностью к доброжелательному хозяину садились в кабину, и начинались наши увлекательные поездки по городу и окрестностям: Версаль, Во-ле-Виконт, замок Шантильи, русское кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Рене был близко знаком с русскими эмигрантами разных поколений и старался представить нас тем из них, кто еще был жив. Сам он несколько лет был литературным секретарем Бориса Зайцева и написал диссертацию о его творчестве.

Он познакомил нас с историком культуры Владимиром Вейдле, с которым мы беседовали о великих русских поэтах Серебряного века. Вейдле был, несомненно, тронут нашим визитом и тоже с интересом вглядывался в лица неведомого ему поколения русских.

Рене организовал нашу встречу с Ириной Одоевцевой. Правда, эта встреча, несмотря на то, что Ирина подарила Белле несколько своих книг с теплыми надписями, закончилась неудачно – Одоевцева, грассируя, спросила Беллу:

– А пгавда, что в Госсии говогят: “Магина, Игина и Анна”?

Тут Белла не выдержала, и мне пришлось спасать “Игину” Одоевцеву от ее гнева.

Мы объездили с Рене все цветаевские места, начиная с Медона, все дома, где жила Цветаева.

Были мы представлены и Пьеру Кардену, который любезно предложил Белле провести ее вечер в знаменитом театре Espace Pierre Cardin в центре Парижа, на Елисейских Полях. Это выступление было назначено на конец марта. Был напечатан специальный плакатик с фотографией Беллы. Его можно было увидеть и на афишных досках, и на круглых рекламных тумбах, и на стенах метро. Было очень приятно видеть портреты Беллы по всему Парижу.

 

Степан Татищев

Живя в Париже, мы встречались и с людьми, с которыми успели подружиться еще в Москве. Прежде всего, следует назвать Степана Татищева. Он происходил из старинного дворянского рода. Семья эмигрировала во время революции. Во Франции дядя Степана прославился как кинорежиссер под именем Жака Тати. Я видел его фильм, который назывался “Мой дядя”. Фильм замечательный, очень человечный, очень остроумный. Сам Степан работал одно время в Москве во французском посольстве в качестве атташе по культуре и в то же время дружил с Юлием Даниэлем, что было, конечно, подозрительным для КГБ (было известно и о причастности Татищева к передаче на Запад рукописей Солженицына), и Степан постоянно находился под присмотром органов.

Я многократно бывал у Юлика на даче рядом с усадьбой Архангельское. Белла тоже подружилась с Даниэлем, тем более что в свое время подписала письмо в его защиту. В доме Даниэля и его жены Ирины Уваровой мы и познакомились с Татищевым.

В Париже эта дружба очень нам пригодилась. Когда Степан узнал, что мы приехали, он нас нашел, и мы уже не расставались, пока были во Франции. Как и Рене Герра, он показывал нам Париж, но, как правило, ночной. В нашей компании оказалась и Наталья Столярова. Мы встречались в кафе La Closerie des Lilas и старались сесть за столик, на котором была прибита медная дощечка, гласившая, что здесь сидел V. O. Lenin. Почему “О” – оставалось для нас загадкой. После этого мы ехали в какой-нибудь популярный клуб, где можно было наблюдать ночную жизнь города. Часто к нам примыкал еще кто-нибудь из наших парижских знакомых. А уже совсем поздно, как я уже рассказывал, мы заходили в Au pied de cochon, открытый всю ночь.

 

Андрей Синявский. “Синтаксис”

Предварительно созвонившись, мы с Беллой побывали у Марии Розановой и Андрея Синявского.

Оказалось, Андрей Донатович совсем не учит французский, это могло, как он считал, повредить его русскому. Он производил большое впечатление своим обликом философа и мыслителя, погруженностью в литературные проблемы, отсутствием суетности.

В разговоре чувствовалось, что и Мария Васильевна? и Андрей Донатович, конечно, превосходно знают эмигрантскую литературную среду. Но всех писателей они делили на близких им по взглядам и прочих. Порвав отношения с “Континентом”, они, видимо, размышляли о создании собственного журнала, который и начал выходить в 1978 году. Название позаимствовали у самиздатовского журнала А. Гинзбурга, выходившего в Москве в 1959–1960 годах. “Синтаксис” стал прямым оппонентом “Континента”.

Этот резкий антагонизм из-за незначительных, на наш взгляд, расхождений казался противоестественным. При общении за столом у Синявских надо было следить за собой, чтобы, не дай бог, не упомянуть кого-то из другого лагеря. Мария Васильевна в начале застолья положила на стол диктофон, что представлялось нам излишним…

“Континент”, основанный Владимиром Максимовым, не только привлекал наше внимание, но и вызывал подлинное восхищение и своей позицией, и качеством публикуемых материалов. Он создал и бессменно возглавлял этот журнал семнадцать лет. Бродский, Аксенов, Алешковский, Владимов, Войнович, Горенштейн, Ерофеев, Некрасов, Галич, Чичибабин, Липкин, Лиснянская и многие другие наши близкие друзья печатались именно там. Не говоря уже об Александре Солженицыне и Андрее Сахарове.

 

Владимир Максимов. “Континент”

Дружеские отношения с Максимовым в то время у нас еще не сложились. Белла рассказывала, что в Москве он, безумно выпивая, с особенной болью и желчью говорил ей о том, что русские поэты живут какой-то особенной, привилегированной жизнью, пользуются славой и богатством, и не участвуют в борьбе с советской властью за свободу совести и слова. Однажды в Доме литераторов он так напился, что Белла взяла такси, отвезла его домой, помогла дойти до двери и даже нажала кнопку звонка, после чего исчезла.

Так или иначе, Максимов очень ревниво выговаривал Зинаиде Шаховской за то, что она восторженно приветствовала Беллу в своей газете. Но все-таки через свою сестру, жившую в Париже, передал нам приглашение на концерт Ростроповича в пользу “Континента”. Имя Ростроповича тогда гремело, и он как мог поддерживал журнал.

После концерта, на котором мы встретили Галича и Гладилина, все вместе зашли поздравить Ростроповича с блестящим выступлением. Увидев нас, он был изумлен и очень рад. В конце разговора, взяв мою записную книжку, он вписал туда свой телефон и вместо фамилии нарисовал виолончель – для “конспирации”.

В антракте мы поздоровались с Максимовым: тогда он был холоден с нами (я не был с ним знаком). Наши отношения возникли позднее. Тогда меня поражало, какую ношу взял на себя этот человек. Даже один номер “Континента” обрушивал на читателя лавину информации о тех, кто подвергается гонениям в Союзе.

Забегая вперед, вспоминаю ситуацию, имевшую место быть во время нашего пребывания в Америке в 1987 году. Мы с Беллой остановились у славистки Светланы Харрис, в самом центре Нью-Йорка на Парк-авеню, 55, рядом с Центральным вокзалом. Днем у нас стихийно собралась дружеская компания: Чухонцев, Алешковский, Битов, Коржавин и Аксенов. Мы прекрасно проводили время в ожидании предстоящего выступления Битова и Чухонцева в церкви неподалеку.

Аксенов вышел на улицу по каким-то своим делам и неожиданно встретил Максимова, который, приехав на Центральный вокзал, шел куда-то пешком. Василий обрадовался и стал звать его к нам. На что Максимов ответил:

– Мне стыдно идти – в Париже я был так нелюбезен с Беллой и Борей, что лучше я встречусь с ними в другой раз, когда мы помиримся!

Через два года мы встретились на конгрессе у Армандо Вердильоне на вилле Борромео под Миланом. Как только мы увидели друг друга, Владимир Емельянович подошел ко мне и сказал:

– Борис, я рад, что наконец мы встретились, я прошу меня простить, давай пойдем выпьем что-нибудь и будем друзьями!

В этот вечер мы очень сблизились, чему я был искренне рад.

В 1990 году Максимову было возвращено советское гражданство, которого его лишили после эмиграции, и он начал приезжать в Москву. При этом он неизменно звонил нам, и мы встречались, или у меня в мастерской или шли куда-нибудь, чаще – в ресторан Дома кино. Интереснее всего ему было настроение людей, живущих в Москве. Он радовался знакомству с известными актерами, чья реакция на встречу с ним обычно была восторженной.

Как-то раз, в 1992 году, Володя позвонил мне и с некоторой торжественностью пригласил на премьеру своей пьесы “Кто боится Рэя Бредбери?” в Театре им. Маяковского. Затем он пригласил меня на премьеру другой своей пьесы – “За бугром” в Театр им. Гоголя. Когда мы встретились у театра, Володя стал мне объяснять, что в этой пьесе он использовал несколько фраз из романа Лимонова “Это я – Эдичка” как коллажный элемент, который должен обострить характер действия. Лимонов в пьесе упоминался под фамилией Ананасов. Во второй ряд нас торжественно усаживал сам главный режиссер Сергей Яшин. Я был хорошо знаком с коллективом этого театра, потому что оформлял там два спектакля. По ходу пьесы Володя шептал мне, указывая места, в которых были использованы цитаты из Лимонова. Но в какой-то момент он помрачнел и перестал комментировать, а я продолжал угадывать все новые и новые фразы. Вдруг Володя вскочил и демонстративно покинул зал, ничего мне не сказав.

В конце представления, которое имело успех, актеры стали выходить на поклоны и все смотрели туда, где сидели мы с Максимовым. Но его не было. Я смущенно встречал их взгляды и аплодировал. Меня провели в ложу дирекции, где сидели актеры и Яшин и куда с опозданием пришел Максимов. Он был разъярен: лимоновские тексты заняли слишком много места, он не давал разрешения так искажать пьесу. Яшин извинялся: он лишь хотел сделать спектакль более острым. Нам предложили выпить, но Максимов резко отказался, и мы ушли в ресторан Дома кино, где улучшили себе настроение.

Максимов жил в основном в Париже, и мы с Беллой стали у него бывать всякий раз, когда приезжали во Францию. Его квартира располагалась в самом центре города, рядом с площадью Звезды, которую в 1970-м переименовали в площадь Шарля де Голля, на улице Гюго, одной из тех, что, подобно лучам, расходятся от знаменитой арки. Володя был женат на Тане Полторацкой – очень красивой и очень строгой ко многим его друзьям. Беллу и меня она любила и раскрывалась перед нами лучшими своими качествами, в первую очередь гостеприимством, при этом она просто по-человечески жаловалась нам порой на некоторые черты характера мужа.

В небольшую квартиру Максимова на втором этаже надо было подниматься в крошечном лифте. Квартира была со вкусом обставлена Таней. У Володи был свой кабинет, в котором он закрывался, чтобы работать. Но поскольку он обладал весьма вспыльчивым характером, иногда мы становились свидетелями своеобразных спектаклей.

Так было в 1993 году, когда после расстрела танками Белого дома он начал кампанию против Ельцина. В тот раз, когда мы пришли, Таня сразу предупредила, что Володя в очень плохом настроении из-за политических событий в России. Он не выходил из кабинета, и оттуда доносились резкие высказывания в адрес Ельцина, как если бы он выступал публично. Между тем стол в гостиной уже был накрыт, и Таня ждала нас к ужину.

Наконец двери кабинета распахнулись, и оттуда вышел взъерошенный Володя, который, поздоровавшись с нами, продолжал метать громы и молнии в адрес Ельцина.

Вдруг Белла неожиданно резко и громко, в не свойственном ей стиле сказала:

– Молчите, Владимир Емельянович, вы не понимаете этой ситуации. Если придут к власти сторонники ГКЧП, то это нас будут ссылать в лагеря или вешать, а вы тут, в Париже, как-нибудь перебьетесь!

Володя как-то сник, но за столом наше настроение быстро изменилось к лучшему.

Возвращаясь к отношениям Синявского и Максимова, нужно сказать, что, если бы тогда, в 1977 году, мы заглянули в будущее, то смогли бы увидеть их полемику, уже перехлестнувшую через край, что приводило к парадоксальным ситуациям: Владимир Емельянович и Андрей Донатович в печати начали обвинять друг друга в сотрудничестве с КГБ. Что не помешало Максимову в октябре 1993 года взять в союзники оскорбленного им Синявского и, почему-то присоединив к нему наивного философа-марксиста Петра Егидеса, написать антиельцинское письмо “Под сень надежную закона…” и опубликовать его в “Независимой газете”.

На мой взгляд, этими противоречивыми поступками двух крупных писателей-эмигрантов двигало желание не утратить сложившееся положение в обществе. Читать российские газеты и журналы становилось интереснее, чем русские журналы, выходившие за рубежом.

Позднее, в Москве, Максимов как-то позвонил мне и сказал, что ему нужно поехать в Переделкино по приглашению Окуджавы и он просит меня поехать с ним, чтобы было веселее, тем более что у него машина с шофером от редакции “Комсомольской правды”. Он знал: мы с Беллой близко дружим с Булатом. Белла тогда была в Доме творчества в Репине, мы поехали вдвоем. Когда мы приехали в Переделкино, Булат был несколько удивлен нашим альянсом, но принял нас очень хорошо.

Булат и Володя были в теплых и близких отношениях в самые тяжелые времена, когда свирепствовали органы госбезопасности. Володя продолжал звонить Булату из Парижа, не называл имени, и начинал разговор с вопроса: “Какая у вас погода?” Но в дальнейшем, после событий октября 1993 года, их политические позиции разошлись и личные отношения напряглись. Поэтому Володя и пригласил меня, чтобы было легче общаться. Я действительно старался сменить тему разговора и, кажется, способствовал его смягчению.

 

“Французские университеты” Беллы

Находясь в Париже, Белла стала получать предложения выступить в разных университетах Франции, где были отделения славистики. Мы были знакомы со многими из славистов – преподавателей или заведующих кафедрами этих университетов (Луи Мартинесом из Марселя, Мишелем Окутюрье, преподававшим в Тулузе, и Жоржем Нива из Женевы). Эти известные, уважаемые ученые, хорошо знали русскую литературу, писали о ней и переводили наших писателей. Белла приняла несколько предложений от университетов, находящихся на юге Франции.

Вместе с Татищевым мы составили примерный план поездки и решили, что Степан будет с нами в начале этого путешествия, чтобы показать нам замки Луары, а дальше мы уже сами отправимся на поезде, и нас встретят знакомые слависты. Поездка со Степаном была изумительна. Замки, принадлежащие частным лицам, по определенным дням открыты для посетителей, и каждый имеет возможность зайти и полюбоваться замечательной живописью на стенах.

Состоялись выступления Беллы в Марселе, Тулузе и Ницце. В Марселе нас встретил очаровательный Луи Мартинес, один из авторов перевода на французский “Доктора Живаго”. Существует версия, что сам Пастернак предложил Мартинесу перевести роман. В итоге Луи Мартинес, Мишель Окутюрье, Жаклин де Пруайяр и Элен Пелетье разделили роман на четыре части, и каждый перевел свою. Это был исключительно удачный перевод. В дальнейшем Мартинес переводил “В круге первом” Солженицына и произведения других русских писателей.

По нашей просьбе Луи возил нас в Прованс, где прекрасно сохранилась мастерская Сезанна. Я попросил его проехать вокруг горы Сент-Виктуар, где Сезанн писал свои пейзажи. Там стояли бронзовые стелы с указанием места и времени написания той или иной картины. С другой стороны горы, в маленьком городке Сен-Поль-де-Ванс находится вилла, где работал Пикассо, которая и сейчас является собственностью его наследников.

Подлинность обстановки так действовала на меня, что на глазах выступали слезы. Я взял на память немного красной глины, которая отчетливо видна на картинах Сезанна. Положил ее в специальную коробку, но она раскрылась в чемодане, и потом глина сыпалась из него всю поездку.

Мартинес показал нам городок, где жил Камю, потом мы осмотрели Арль, где работал Ван Гог. Город в целом сохранился, но квартал, где находилась биллиардная, запечатленная Ван Гогом, был разбомблен американской авиацией во время Второй мировой.

 

В гостях у Марка Шагала

Когда мы оказались в Ницце, в доме Алексея Оболенского, первое, что мы сделали, – пошли в музей Марка Шагала. Этот музей замечателен тем, что построен в свободной планировке под конкретные работы Шагала. Для каждой картины найдено самое выгодное место.

Алексей Оболенский – прямой потомок князей Оболенских, образованнейший эрудит, всю жизнь прожил в Ницце. Он в совершенстве владел и французским, и русским, и мы с его помощью позвонили жене Шагала, напомнили о звонке Иды по поводу нас и сказали, что хотели бы посетить их дом и встретиться с Марком Захаровичем. Валентина Григорьевна любезно назначила встречу на середину следующего дня.

Мы с Беллой и Оболенским подъехали к вилле La Collina, поднялись по ступеням и попали в мир Шагала. Уже в темноватом холле, где нас дружелюбно приветствовала Валентина Григорьевна, нам бросились в глаза картины Мастера, излучающие сияние, похожие на окна в иной, прекрасный мир фантазии, который и был миром настоящей реальности художника.

Валентина Григорьевна предложила нам чай, возникло подобие беседы. В основном говорила она: сначала о преимуществе жизни на юге Франции по сравнению с Парижем и затем о самочувствии Марка Захаровича, о том, что в разговоре с ним следует избегать упоминаний тех его друзей, художников и поэтов, что ушли из жизни, дабы не ранить его и без того растревоженную душу.

В этот момент стремительно вошел сам Мастер. Он был именно таким, как мы его представляли: характерный профиль, выраженные скулы, седые кудри и горящий взгляд. Угадав то, о чем назидательно говорила Валентина Григорьевна, он начал с шутки, которая разрушила все барьеры:

– Вы уже познакомились, как я рад! Вы же понимаете, кто я? Я бедный художник, простой еврей из предместья, а это – указывая на жену – дочь самого Бродского! У нас в Киеве это был самый богатый человек! Сахарный король! – и заразительно рассмеялся.

Все развеселились, и разговор потек совершенно непринужденно. Марк Захарович попросил Беллу что-нибудь прочитать. Белла прочла “Памяти Мандельштама”:

При имени Мандельштама Шагал очень оживился и сказал, что хорошо помнит его по Киеву. Он стал закидывать голову, показывая гордую повадку Осипа Эмильевича, при этом глядя перед собой полузакрытыми глазами. Добавил, что раньше знал стихи Мандельштама наизусть, и попробовал их прочесть.

Вспомнили Ахматову, и Белла прочла стихи, посвященные ей:

Марк Захарович сидел с нами минут двадцать, затем убежал к себе в мастерскую продолжать работу. Мы остались с Валентиной Григорьевной обсуждать наши впечатления от пребывания во Франции.

Минут через пятнадцать Марк Захарович вернулся и стал говорить о том, что мечтал бы записать свои воспоминания. При этом поглядывал на Беллу и спросил, не возьмется ли она их записывать. Конечно, Белла отреагировала очень живо и сказала, что это было бы величайшей честью для нее. Но я сразу же заметил, что, к сожалению, это невозможно, потому что на это нужно несколько месяцев, а у нас времени не остается совсем. Тут же возникла кандидатура князя Оболенского. Шагал был не против, но как-то сник и не поддержал дальше эту тему. Он снова ушел в мастерскую, а потом опять вернулся к нам.

Я пытался рассказывать о Александре Тышлере, с которым тесно общался. Потом об Артуре Фонвизине. Шагал удовлетворенно кивал головой и подтверждал, что это замечательные художники. Он всех помнил. Затем Белла по его просьбе читала стихи на свой вкус – о Переделкине и Пастернаке. После чтения Марк Захарович пригласил нас в мастерскую. Мы попали в большое затемненное помещение. Все окна были завешаны. На просвет стоял большой витраж, сделанный из колотого стекла, скрепленного металлическими пайками: он казался драгоценным камнем, наполненным светом и пропускающим преломленные лучи солнца внутрь мастерской. Шагал стоял на лестнице и подписывал жидкой краской фрагменты, чтобы сделать поверхность стекла еще более живописной. Так продолжалось довольно долго, пока Мастер не закончил и, спустившись, не провел нас обратно в холл, где хотел сделать дарственную надпись на своей книге.

Я пытался понять, произвело ли чтение Беллы какое-нибудь впечатление на него. Ответ пришел позже, когда в доме у Тышлера в Москве художник Анатолий Никич рассказал историю, связанную с посещением Шагала московскими художниками. Это было, вероятно, года через три после нашего визита. Кроме Никича, из московских визитеров я сейчас помню только имя Таира Салахова. Так вот Шагал в беседе с ними, вспоминая тех русских, кто бывал у него, сказал: “А вы знаете, кто сидел в этом кресле и читал свои замечательные стихи? Сама Белла Ахмадулина!”

 

Встреча с Набоковым

После встречи с Шагалом мы из Ниццы поездом отправились в Женеву, где нас должна была встречать Наталья Ивановна Столярова, о чем мы договорились с ней в Париже. Конечной нашей целью было попасть к Владимиру Владимировичу Набокову. Возможность увидеть его будоражила воображение.

На перроне в Женеве разыгралась трогательная сцена. Выходя из вагона, мы увидели неуклюже бегущую нам навстречу Наталью Ивановну. Запыхавшись, она выпалила:

– Вас встречают люди из НТС! Это не опасно для вас?

Бедная Наталья Ивановна, отсидевшая почти десять лет, боялась за нас и хотела предупредить. Партия НТС (Народно-Трудовой Союз) представлялась советским идеологическим и разведывательным органам едва ли не главной угрозой социалистическому строю. На деле это было смехотворно: как кучка “окопавшихся” в Европе интеллектуалов могла угрожать гигантскому военизированному государству? Но советская пропаганда настойчиво формировала образ врага.

На вокзале была и Маша Банкуль, давняя знакомая Беллы (тоже со времени ее первой поездки в Париж). Русская по происхождению, Маша жила постоянно в Швейцарии со своим мужем Виктором, инженером, работавшим на швейцарском заводе, и, как выяснилось позже, была доверенным лицом Солженицына.

Из гостиницы мы вместе с Машей отправились в гости к встречавшему нас Сергею Крикоряну. По дороге я спросил Машу:

– Как далеко от Женевы находится Монтрё?

– В двух часах езды. Но, если вы хотите посетить Набокова, надо предварительно позвонить его сестре, Елене Владимировне, и договориться о встрече, – ответила Маша.

Белла считала, что этого делать нельзя, – Набоков занят и никогда нас не примет. А я продолжал настаивать, чтобы Маша непременно позвонила Елене Владимировне. И как только мы вошли в дом Сергея, Маша позвонила ей.

Существует предыстория этого звонка. В Париже имя Набокова не сходило с наших уст. Мы с Беллой все время говорили о нем, читали и перечитывали его книги… И Белла все время готовилась внутренне к тому, чтобы написать Набокову письмо. Где-то через месяц после нашего приезда во Францию она села вечером за стол, и к утру письмо было написано. Белла рассказывала о его содержании:

Я писала Набокову, что несмелая весть затеяна вдалеке и давно, но всегда действовала в содержании моей жизни. Что меня не страшила, а искушала возможность перлюстрации: пусть де, некто знает, что все подлежит их рассмотрению, но не все – усмотрению, но в этом случае письмо разминулось бы с получателем или поставило его в затруднительное положение иносказательного ответа или не-ответа. Что я прихожусь ему таким читателем, как описано в “Других берегах” кружение лепестка черешни, точно-впопад съединяющегося с отражением лепестка в темной воде канала, настигающего свою двуединую цельность. И совсем не одна я слабоумно живу в России, которую ему не удалось покинуть: почитателей у него больше, чем лепестков у черешни, воды у канала, но все же он величественно вернется на родину не вымышленным Никербокером, а Набоковым во всей красе.

Утром, как только мы вышли на улицу, Белла опустила письмо в почтовый ящик. Владимир Владимирович ответил Белле. Письмо было напечатано на машинке по-английски за подписью Веры Евсеевны, и ниже была приписка от руки, сделанная Владимиром Владимировичем.

Dear Mrs. Akhmadoulina,

My husband is very grateful for your letter and asks me to tell you that h appreciated all the kind things you say in it.

Нe never replies to private letters himself, but you must excuse him: he established this rule many years ago when he realized that he had to choose between the writing of letters and the writing of books. On the other hand, if you ever happen to be in Montreux we both will be delighted to meet you.

Very sincerely yours,

Vera Nabokov

(Mrs. Vladimir Nabokov)*

* У меня болит плечо, т. ч. приходится диктовать по-английски.

Но письмо это пришло поздно, мы не успели получить его до нашего отъезда на юг Франции.

Итак, Маша позвонила Елене Владимировне и соединила меня с ней. Я еле успел сказать ей слова приветствия, как она ответила: “Приезжайте завтра, брат ждет вас! Я сейчас ему перезвоню и скажу, что вы приедете”.

Я передал трубку Белле. Она написала об этом позже:

Я испугалась до бледности, но Маша, поощряемая Борисом, сразу позвонила Елене Владимировне Набоковой. Та откликнулась близким понимающим голосом: “Брат получил ваше письмо и ответил вам. Он будет рад вас видеть. Сейчас я соединю вас с ним”.

ГОЛОС – вступил в слух, заполнил соседние с ним области, не оставив там ничего лишнего другого:

– Вам будет ли удобно и угодно посетить нас завтра в четыре часа пополудни?

Замаранная слезами, я бесслезно ответила:

– Да, благодарю вас. Мы всенепременно будем.

Это известие произвело должный эффект на всех присутствующих.

Решили выехать на следующее утро.

Утро следующего дня началось со встречи с Еленой Владимировной Набоковой в кафе за завтраком на берегу Женевского озера. Она, несомненно, была похожа на брата и обладала замечательно правильными чертами лица.

Елена Владимировна напутствовала нас, и мы помчались в Монтрё. За рулем автомобиля была Маша Банкуль.

Манящая даль Женевского озера, все время разворачивающаяся по ходу движения различными ракурсами одного и того же пейзажа, а по другой стороне дороги мелькающие прекрасно построенные домики, ограды и стриженые деревья.

Маша сказала, что она согласилась за нас на еще одну встречу, о которой ее просил почитатель таланта Беллы английский профессор Кемпбелл – славист, работающий в университете городка Веве. Он должен ждать нас в условленном месте по дороге. Конечно, мы стремились в Монтрё, но череда встреч продолжалась.

Профессор оказался улыбчивым и приветливым господином. Он сказал, что у него русская жена – бывшая балерина с неожиданно громко прозвучавшей фамилией – Уланова. Он предложил зайти в английский паб, который находился в двух шагах от места, где мы встретились. Короткое общение, мы выпиваем по глотку джина с тоником в компании с этим приветливым господином и вместе с ним едем дальше. Время сжимается все плотнее, и мы понимаем, что нам его уже недостает.

В самом Монтрё нам пришла в голову идея купить цветы, и вдруг это стало неожиданной задержкой – при невероятном количестве цветов на улицах и дорогах поиск цветочного магазинчика оказался проблемой. И, уже найдя магазин, мы нашли и новые приключения: Маша локтем задела девушку продавщицу, и кружка с пивом для хозяйки упала из ее рук и разбилась. Взаимные извинения, наши предложения заплатить за кружку, гордый отказ хозяйки и, наконец, покупка роз.

Точно – минута в минуту – мы оказываемся у входа в Монтрё-Палас-отель.

Мы вошли в просторный холл первого этажа большой гостиницы, построенной в викторианском стиле. Холл весь светился зеленым цветом, начиная с потолка, решенного архитекторами с применением каких-то листков из металлических пластин – они свисали с потолка и приходили в движение при легчайшем дуновении.

Дальше – открытые двери просторного лифта, решенного точно так же, как и зал, и являющегося его неотъемлемой частью. Когда лифтер нажал кнопку второго этажа, показалось, что часть зала отделилась и поехала вверх.

В холле второго этажа нас вместе с Машей препроводили в помещение, отделенное ширмой, которое называлось Green hall. На окнах были прозрачные зеленоватые шторы, гармонировавшие со всей обстановкой. Не успели мы сесть в кресла, как перед нами появился сам Владимир Владимирович под руку с Верой Евсеевной.

Когда вошли Набоковы, мы учтиво поздоровалась с ними, а Маша стала откланиваться, считая, что так будет лучше для нашей беседы. На что Владимир Владимирович любезно предложил ей побыть вместе с нами, сказав, что он все равно не сможет долго беседовать, что он хворал и не совсем здоров. Но Маша настояла на своем.

Владимир Владимирович предложил нам сесть к низкому стеклянному столику, а Вера Евсеевна распорядилась поставить цветы в воду и опустить прозрачные зеленые шторы.

Лицо Владимира Владимировича поразило меня правильностью своих черт и какой-то одухотворенной красотой. Вот, оказывается, какова порода русского человека в своем совершенном виде.

Сразу бросилась в глаза пышная седина Веры Евсеевны – волосы казались ореолом вокруг головы. Жена Набокова завораживала какой-то кротостью и одновременно несгибаемостью характера.

Владимир Владимирович и Вера Евсеевна тоже с особой проницательностью всматривалась в нас, наверное стараясь понять, кто мы такие, каково наше происхождение, как могли произрасти на почве, которую так старательно иссушала советская власть. Больше того, в ходе разговора Владимир Владимирович спрашивал нас об этом и дивился всему, даже обращая внимание на то, как мы одеты. На Белле был элегантный коричневый замшевый пиджачок, черная рубашка с черным жабо, бежевые лосины и высокие коричневые ботфорты – образ, который я нафантазировал для нее.

А главное, Набоковы были поражены тем, что впервые видят людей, которые вырвались на Запад, но хотят вернуться обратно в Россию.

Владимир Владимирович любезно спросил:

– Не желаете ли что-нибудь выпить?

Мы ответили:

– Да, если можно, джин с тоником.

Официант принес заказ. Белла была настолько взволнована, что, по-моему, растерялась и сказала довольно странную фразу:

– Владимир Владимирович, поверьте, я не хотела вас видеть.

На что Владимир Владимирович усмехнулся.

А Белла добавила:

– Вдобавок вы ненаглядно хороши собой!

Владимир Владимирович отнесся к этому с некоторой иронией, но ответил:

– Вот если бы лет двадцать назад или хотя бы десять…

Затем Белла стала объяснять, что не вкладывала в свое письмо художественного смысла, а лишь старалась оповестить любимого писателя о прямом его существовании в сердцах сегодняшних русских людей.

Владимир Владимирович в свою очередь сказал, что напрасно Белла так строга к себе – он ощутил в письме ее художественные намерения, похвалил фразу из описания нашего визита в его дом на Большой Морской:

– Мне очень понравилось, как “вышел от всего уставший начальник”. Это живой образ человека.

Владимир Владимирович спросил:

– А в библиотеке можно взять мои книги?

Мы просто развели руками.

Вера Евсеевна сказала:

– Американцы говорили, что забрасывали Володины книги на родину через Аляску.

Это вызвало улыбку Набокова:

– Вот и читают их там белые медведи!

И сразу же продолжил:

– Вы правда находите мой русский язык хорошим?

Белла:

– Лучше не бывает!

Владимир Владимирович:

– А я думал, что это – замороженная земляника.

Видя, как Белла переживает каждое сказанное слово, Вера Евсеевна сказала:

– Сейчас она заплачет.

Надо было знать гордость Беллы, глотая слезы, она ответила:

– Я не заплачу.

Дальше разговор переключился на темы русской эмигрантской литературы. Набоков вспомнил выражение из романа Максимова, которое привлекло его музыкальным звучанием: “«Еще не вечер…» – что это за фраза? Очень хорошая. Откуда она?” Я сказал, что в России так многие говорят: в этом выражении звучит шанс на продление надежды.

Довольно неожиданно Владимир Владимирович стал тепло говорить о Саше Соколове и его книге “Школа для дураков”. Мы обрадовались, потому что и сами любили эту книгу. Было большим удовольствием позднее передать Саше комплимент Набокова.

Набоков вспомнил Тенишевское училище и сказал, что его брат описал его в англо-саксонском аспекте, что неверно. Затем он стал вспоминать путь, который проделывал на извозчике от дома до училища. Зазвучали слова: “Большая Морская”, “Невский проспект”, “Караванная улица”.

Судьбе благоволила Набокову: ему не пришлось соприкоснуться с действительностью, породившей названия “улица Герцена”, “проспект 25 Октября”, “улица Толмачева”.

Перечислив старые названия улиц, Владимир Владимирович сказал, что никогда не был в Москве. Он продолжал говорить о том, что его волновало. Мечта оказаться на российской земле требовала выхода:

– Вот загримироваться бы профессором, чтобы никто не узнал, и жить на севере Кавказа, вблизи Дагестана, и там где-то в степи ловить бабочек. Там, по моим подсчетам, должна быть одна, которую я никогда не встречал.

Затем грустно добавил:

– Сейчас уже не хочется.

Набоков вспоминал Выру и сказал, что Елена Владимировна привезла ему деталь карниза от их дома.

После этого с неподдельной грустью стал говорить, как он сожалеет, что ему не довелось встретиться с Солженицыным, который писал ему и хотел приехать в Монтрё. Он ответил приглашением, но Солженицын так и не приехал, хотя дважды проезжал мимо – по пути из Женевы в Цюрих и обратно.

В какой-то момент Набоков заговорил о Надежде Мандельштам. Вера Евсеевна добавила, что он очень переживает отношение к нему Надежды Яковлевны – ее отчужденность, быть может, даже неприязнь. Вера Евсеевна восхищалась Надеждой Яковлевной и ее книгами.

После этой поездки при встречах с Надеждой Мандельштам мы произносили страстные речи в защиту Набокова, и они сделали свое дело.

Ближе к концу беседы бесшумными шагами по ковру подошел гарсон и поставил на столик вазочку с фруктами, которые презентовал отель. Вера Евсеевна угощала нас. Владимир Владимирович флегматично заметил:

– Для меня съесть яблоко – это все равно что ни с того ни с сего сесть в ванну с холодной водой!

В заключение нашего свидания Владимир Владимирович спросил нас, какую из его книг мы хотели бы иметь, на что мы с Беллой ответили в один голос: “Другие берега”.

Мы расстались с затуманенными от слез глазами. Это было в середине марта 1977 года. Жить Набокову оставалось всего три месяца с небольшим. Он умер 2 июля в Монтрё.

 

Знакомство с Михаилом Барышниковым

После встречи с Набоковым у нас было десять свободных дней до предполагаемого выступления Беллы в Espace Pierre Cardin в Париже, и мы решили отправиться поездом в Италию. Пересечение границы из Швейцарии в Италию было лишь формальностью, и мы оказались в Милане. В сопровождении наших русских знакомых осматривали город, церковь Санта Мария делле Грация, где находится многострадальная фреска Леонардо да Винчи “Тайная вечеря”, чудом уцелевшая при налете американской авиации.

Наши знакомые придумали некий сюрприз, приуроченный к моему дню рождения. После того как мы отметили мой праздник, на следующее утро нас отвезли на маленький аэродром, и мы группой из пяти человек вылетели в Рим на частном самолете. Это было большое удовольствие – лететь над Италией и любоваться ею с высоты. В Риме мы пробыли всего день. Великий город проплыл перед нашими глазами, как видение. Что можно ощутить в Риме за один день? На следующее утро мы снова были на аэродроме, и снова летели через всю Италию. На этот раз при ураганном ветре, который сдувал самолет в сторону моря. Но все-таки мы благополучно долетели до Милана и вскоре вылетели в Париж.

В Париже нас ожидала еще одна замечательная встреча – знакомство с Мишей Барышниковым. Это произошло по инициативе моего двоюродного брата Азария Плисецкого, который был в многолетнем творческом контакте с Мишей, потому что сам был танцовщиком и до сих пор работает как педагог и репетитор в балетных труппах мира. Азарий хорошо знал Мишу, знал его вкусы и интересы. Результат нашей встречи превзошел все его ожидания. Мы с Барышниковым стали близкими друзьями, и тем радостнее для нас было открытие, что он дружит и с Иосифом Бродским, который посвятил Мише замечательное стихотворение – “Классический балет есть замок красоты…”:

В это время Барышников был в зените своей фантастической славы, и тем не менее он глубоко и подлинно интересовался поэзией, что явилось для нас совершенным откровением. Например, он присылал нам такие записки:

…и Тебя в вифлеемской вечерней толпе

не признает никто: то ли спичкой

озарил себе кто-то пушок на губе,

то ли в спешке искру электричкой

там, где Ирод кровавые руки вздымал,

город высек от страха из жести;

то ли нимб засветился, в диаметре мал,

на века в неприглядном подъезде.

И. Бродский

Иосиф сказал, что в оригинале было в “провонявшем”, но потом позвонил и промурлыкал, что, может быть, лучше в “неприглядном”. М. Б.

Именно благодаря Барышникову произошло наше знакомство с Милошем Форманом. Он в Париже организовал для нас специальный просмотр своего легендарного фильма “Пролетая над гнездом кукушки”.

Все время, находясь во Франции, мы с Беллой продолжали думать о возможности поехать в США. Это было вызвано двумя обстоятельствами. Во-первых, Белла должна была присутствовать в Нью-Йорке на вручении ей диплома о присвоении звания почетного академика Американской академии искусств и литературы. Во-вторых, нам предлагали выгодный контракт на преподавание в UCLA (знаменитый Калифорнийский университет). Белла должна была проводить поэтические чтения и выступать с лекциями о русской поэзии, а я – рассказывать о современном театре в России, демонстрируя слайды.

Мы обратились в советское посольство в Париже, к атташе по культуре господину Борисову, с просьбой о выдаче нам разрешения на поездку.

Следует вспомнить, что у каждого, кто входил в наше посольство на улице Гренель, оставалось крайне мрачное впечатление. Посредине цветущего Парижа, в районе Saint Germain, здание советского посольства внушало ужас гражданам нашей страны, потому что никто не мог предугадать, что ждало его за закрытыми дверями этого учреждения. По мере того как российский гражданин приближался к посольству, настроение его портилось. Так было с Беллой и со мной.

Когда мы вошли, пружина уличной двери не сработала, и дверь не закрылась до конца. Ленивый хам-охранник сделал нам замечание: “Закройте за собой дверь!” Я не успел опомниться, как услышал звонкий голос Беллы: “Встаньте и закройте за мной дверь!” Поразительно, но в ее голосе прозвучала такая металлическая интонация, что охранник неожиданно повиновался, поднял свой зад и послушно закрыл дверь.

Разговор с Борисовым не принес нам радости. Он ответил, что быстро вопрос о поездке в США решить нельзя, необходимо запросить Москву, на что потребуется месяц.

По окончании этого срока мы снова навестили его, и он снова ничего определенного не сказал. Единственно, чего удалось добиться, – это продления нашего пребывания за границей на месяц. Это было перед нашей поездкой на юг Франции, в Швейцарию и Италию.

 

Espaсe Pierre Cardin

Из Милана мы прилетели в день выступления Беллы в театре Espaсe Pierre Cardin на Елисейских Полях. Это выступление, как я уже писал, было широко разрекламировано – на афишах по всему городу был портрет Беллы. Любопытная деталь: в момент, когда специально приглашенный фотограф снимал Беллу для афиши, она ни за что не хотела улыбнуться. Ей казалось, что российский поэт не может выглядеть улыбчивым, это противоречит той скорби, которую она несет в своих стихах, посвященных судьбам великих русских поэтов.

Вечер Беллы собрал полный зал – пятьсот человек, что по парижским меркам просто огромное количество. Белла читала стихи, посвященные памяти Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой…

Белла обрушивала слова в зал, который не ведал, что такое может произнести человек, приехавший из Советской России. Слушатели сидели с глазами, полными слез. Стихи реяли в воздухе, и российская трагедия звучала в иллюминированном и расцвеченном тысячами огней ночном небе Парижа. Это был реквием по ушедшим певцам – страдальцам, разделившим мучительную судьбу России.

Белла ощущала биение пульса русской эмиграции. Парижане слушали ее, затаив дыхание, боясь шелохнуться и пропустить хотя бы слово.

Переводы стихов на французский читала Одиль Версуа (Таня, сестра Марины Влади), известная актриса, много лет работавшая в театрах Парижа.

На вечере были все наши парижские друзья и знакомые: Марина Влади, Степан Татищев, Рене Герра, Миша Шемякин, Саша Туринцев, Муза Боярская, Наталья Ивановна Столярова, Покьюрет Вильнев, Серж Шмеман и многие другие. Вечер прошел с огромным успехом, было море цветов и поздравлений.

Но в зале открыто присутствовали и сотрудники посольства, которые по окончании вечера подошли к нам и довольно строго спросили о наших планах на будущее. Кроме того, они вспомнили о выступлении Беллы в Институте восточных языков и сказали, что они сожалеют о том, что чтение стихов имело место в таком антисоветском гнезде, как Сорбонна, где студенты изучают Солженицына. В заключение беседы сотрудники посольства настойчиво рекомендовали нам встретиться в понедельник с товарищем Борисовым в его кабинете.

После вечера мы всей компанией отправились к Одиль Версуа в ее изумительный особняк на Университетской улице, служивший когда-то резиденцией посла России. Пришло очень много народу, все были чрезвычайно возбуждены, и закончился вечер довольно бурным гуляньем.

 

Получение визы в Лондон

После выступления Беллы нам действительно следовало встретиться с атташе по культуре, чтобы уточнить возможность нашего выезда в США.

В понедельник, что важно для человека, верящего в дурные приметы, мы проделали уже известный нам путь на улицу Гренель к советскому посольству.

Было утро – мы должны были прийти к девяти часам. Тем не менее мы с Беллой зашли в кафе прямо перед зданием посольства. Перед предстоящим мучительным общением нам хотелось выпить по рюмке кальвадоса. Я не уверен, что страж посольских ворот по мнил нас, но он как-то особенно придирчиво копался в моем паспорте, безграмотно пытаясь громко произнести мою труднодоступную для его слуха фамилию. Вдоволь насладившись игрой согласных и так и не справившись с их звучанием как единого целого, он разрешил нам войти внутрь посольского двора, куда через распахнувшиеся огромные ворота въехал на черном “мерседесе” сам товарищ Борисов.

Как и полагается артисту, исполняющему роль Злого гения, он был одет во все черное: черный костюм, черный галстук при белой рубашке, черные ботинки и черные очки. Мы поздоровались, и он рукой начертал нам путь в свой кабинет. Заняв привычное место в кресле, он начал беседу с вопроса о том, как прошла наша поездка и кого из русских эмигрантов мы видели. При этом товарищ Борисов неотрывно смотрел в окно.

Мы еще раз убедились в том, какая пропасть разделяет нас с атташе по культуре советского посольства. Первым именем, которое буквально сорвалось с наших губ, было имя Владимира Владимировича Набокова. Не отрывая взгляда от окна, культурный атташе произнес:

– Не знаю. Не знаком.

При имени Шагала зрачки его метнулись в нашу сторону, и мы почувствовали неподдельный интерес к теме – дремавшая коммерческая жилка, задавленная политическими соображениями, вдруг дала о себе знать:

– Ну, как там Марк Захарович? Ничего не спрашивал о возможности оформить завещание? У нас для этого большие возможности: есть люди, есть желание работать в этом направлении.

Корыстный интерес советского государства и его чиновников превозмогал барьеры неприятия “формалистического искусства”. Полемическая возня сторонников социалистического реализма отходила на второй план под впечатлением тех цифр, которые сопутствовали картинам Шагала.

Но пришлось вернуться к вопросу о нашей поездке в США, и минутное оживление на невозмутимом лице человека, который в известной мере распоряжался нашей судьбой, снова сменилось стеклянным отсутствующим взглядом, направленным в сторону окна. Товарищ Борисов объяснил нам, что Москва не справляется с обилием и сложностью задач, стоящих на очереди, и что ждать разрешения на поездку в ближайшее время не приходится.

Тем не менее мы распрощались с ним довольно весело, потому что именно в этот момент наше решение ехать в Америку окончательно созрело. И мы вышли из его кабинета совершенно окрыленные. Наш путь лежал в ближайшее кафе, где мы, словно скинув чары советского колдовства, снова почувствовали себя свободными людьми.

Эту обретенную внутреннюю свободу мы с Беллой воспитывали в себе, бесконечно разговаривая друг с другом о преодолении рабского чувства, которое внедрялось всей нашей государственной системой. Современному читателю очень трудно представить себе, какой непростой путь следовало преодолеть гражданину нашей страны, чтобы решиться на неповиновение советским властям.

Конечно, многие избавлялись от ига, решив остаться на Западе, раз и навсегда порвав отношения с советской властью. Но наше внутреннее устройство диктовало необходимость вернуться обратно, нам следовало быть свободными людьми в условиях несвободы. В тот момент идея выехать в США без разрешения наших властей была чрезвычайно крамольной. Да и не было, по существу, прецедента подобного рода. Более того, наш поступок стал таким прецедентом: мы нарушили гласные правила пребывания советских граждан в капиталистических странах и после нас тысячи советских людей, так или иначе выезжавших за рубеж, на обороте своего личного дела должны были писать: “Обязуюсь выехать из СССР только в страну назначения”.

Пройдя этот внутренний путь, мы получили счастливую уверенность в правоте собственного решения. И как следствие этого, настроение наше значительно улучшилось.

Английскую визу мы получили с легкостью, потому что у нас было приглашение из Кембриджа на Международный фестиваль поэзии. Дата нашего отъезда была уже близка: фестиваль начинался 14 апреля. И накануне дня рождения Беллы мы вылетели в Лондон.

 

Встречи в Лондоне. Шура Шикварц

Приехав в Лондон, мы стремились увидеться с самыми именитыми нашими эмигрантами. Встретились с Игорем Голомштоком, преподававшим в Оксфорде и писавшим о советских художниках-авангардистах, с Александром Пятигорским, с художником Олегом Прокофьевым, сыном Сергея Прокофьева. Я хорошо знал его в Москве и радовался его союзу с Камиллой Грей, прославившейся книгой о русском авангарде “Великий эксперимент”. Творчество многих неизвестных на Западе русских художников было соотнесено во времени с тем, что создавали их собратья-европейцы, и выходило, что зачастую русский авангард шел впереди западного. Книга буквально перевернула сознание художественного мира.

В Лондоне жил мой давний приятель Шура Шикварц, с которым мы познакомились, когда он бывал в Москве. Родился Шура в Харбине, в семье эмигрантов из России. Был призван в китайскую армию, воевал против Чан Кайши, попал в гоминьдановский плен, где провел три года. После освобождения вместе с братом Вовой добрался до Европы. Потом их пути разошлись, брат оказался в Швейцарии и стал банкиром. Шура же стал поэтом, писал наивные стихи по-английски.

Утром в нашем гостиничном номере раздавался телефонный звонок и Шурино “хэллоу!” Он спрашивал, что я сейчас делаю и, не дожидаясь ответа, говорил: “А я делаю мой first drink”.

Шура был прелестен, если можно так сказать о мужчине. У него был огромный нос с горбинкой и зеленые проницательные глаза. Одевался он весьма экзотично: при фетровой шляпе, типа тирольской, с опущенными вниз краями, длинное черное пальто, застегнутое на одну пуговицу, готовую покинуть хозяина в любую минуту, красный шарф до пола, а на ногах – классические английские черные ботинки с широким рантом и узорами из крошечных дырочек, или, как говорят в Одессе, “корочки с разговорами”.

Шура оказался родственной нам натурой: в душе – настоящий поэт, а в быту – богемный человек с неупорядоченным образом жизни. О его английских стихах я затрудняюсь что-то сказать. Даже если он был графоманом, меня это не смущало. У графомана страсть к писанию стихов та же, что и у гения. Разница в том, что гений пробивает свою дорогу к сердцам людей, а у графомана, оставшегося непризнанным, портится характер. Но на Шуру это нисколько не влияло: он всегда относился к себе с юмором.

По своей природе Шура был безумно влюбчив, но все любовные истории в его пересказе кончались неудачами. Его жена не могла угнаться за мужем в его времяпрепровождении, но была ненавязчива, а зачем она терпела Шуру, оставалось загадкой. Действие слабоэротических романов, которые она писала, разворачивалось на фоне войны и бомбежек Лондона, что совпадало с периодом ее юности. Романы были легкочитаемы, и я использовал это чтение, чтобы мне было проще с ней разговаривать по-английски, предварительно ознакомившись с ее биографией.

Шура в это время был увлечен какой-то, по его словам, страстной югославкой. Последняя история, связанная с ее именем, заключалась в том, что она, полная ревнивого чувства к семейному устройству жизни Шуры, после ночи, проведенной у нее, утром спрятала его одежду в своей крошечной съемной однокомнатной квартирке. После скандального объяснения Шура, находясь в отчаянии, вызвал полицию. Полицейский с невозмутимым лицом открыл холодильник и в морозильнике обнаружил вещи Шуры. Тем не менее Шура пребывал в восторге от этой дамы, и его совершенно не смущали ее выходки.

Когда мы познакомились, Шура полюбил Беллу какой-то поэтической любовью и бесконечно просвещал ее, как в Лондоне следует проводить время. А Белла с большой симпатией воспринимала его любовные исповеди.

Шура требовал, чтобы мы ходили на ланч в один из шести китайских баров в центре Лондона. Мне запомнились Paper Tiger и Golden Duck. А уже после того, как мы с Беллой завершали дела в центре, часам к шести снова встречались с Шурой, чтобы пойти по его рекомендации в большой китайский ресторан пообедать. Ресторан располагался в довольно большом здании бесцветной архитектуры, но было видно, как к нему в обеденное время стекался народ и заполнял все его четыре этажа. Музыкой звучало в моей душе то, как Шура заказывал блюда по-китайски. А дальше процедура заключалась в том, что различные яства официанты несли одно за другим очень быстро и всегда по чуть-чуть. Изыски китайской кухни требуют, чтобы понимающие клиенты перепробовали их все поочередно. И Шура не допускал, чтобы угощение подавали в порциях бо́льшего размера, чтобы человек не наедался быстро и не терял интерес к блюдам. Размер ресторана и высокую посещаемость Шура объяснял тем, что в нем всегда свежие продукты, привезенные самолетом из Китая.

Хочу привести пример Шуриного остроумия. Когда несколько позже мы оказались в Ирландии – Белла по приглашению ирландского поэта Тео Доргана должна была читать лекции в местных университетах, – мы очень быстро приобрели множество друзей среди ирландских литераторов. Однако мне не хватало Шуры: я позвонил ему и позвал в Дублин. На что Шура, на деле не имевший к британцам никакого отношения, с чувством подлинно британского высокомерия сказал незабываемую фразу: “Ирландцы – это чухонцы Англии”.

 

Поездка в Кембридж

В Кембридж мы поехали с Шурой на его “Ситроене”. Иметь французскую машину было вызовом по отношению к консервативно настроенным англичанам. Как бы в отместку за это мы не нашли по дороге ни одной станции обслуживания этой фирмы.

Выступление Беллы на поэтическом фестивале прошло триумфально. Из-за того, что переводы доносили лишь малую толику смысла, Белла должна была перед чтением передавать в двух фразах содержание стихотворений.

Из Кембриджа мы проехали в Оксфорд. Здесь мы тоже побывали в университете и встретились с профессорами славистики. Белла хотела повидать сестер Пастернака, Лидию и Жозефину, живших в Оксфорде в доме своего отца, Леонида Осиповича. Там мы вспоминали историю получения Пастернаком Нобелевской премии, говорили о Евгении Борисовиче и его жене Алене, с которыми дружили в Москве.

Состоялась еще одна замечательная встреча – с удивительным человеком, лордом Николасом Бетеллом. Мы были знакомы еще в Москве. Он перевел роман Солженицына “Раковый корпус” и изумлял нас знанием русского блатного языка. Слова “шмон” и “фраер” то и дело слетали с его уст. Поражал его интерес к русским проблемам. В Лондоне вышла в свет его книга “Последняя тайна”, рассказывающая о выдаче английскими властями Советскому Союзу, в соответствии с Ялтинскими соглашениями, советских военнопленных и казаков-эмигрантов с семьями. Из-за публикации этой книги у лорда Бетелла были большие неприятности в своей стране.

Жил сэр Николас в самом центре Лондона, в особняке на Сассекс-сквер, 73. Он пригласил нас в гости и познакомил с двумя юными сыновьями. Общение сэра Николаса с детьми было очень трогательным. Я вспоминал об этом позже, в Москве, когда мы снова встречались с Николасом и его уже повзрослевшими сыновьями.

Бетелл повел нас на экскурсию по Вестминстерскому дворцу, показав залы, где заседает палата лордов, членом которой он был, и Палата общин.

Оставшиеся в Лондоне дни мы занимались оформлением американских виз, имея на руках приглашение на работу в UCLA. Наконец, получив их, мы вылетели в США.

 

Наше путешествие за океаном началось с Нью-Йорка. В аэропорту нас встречали друзья – Гаррисон Солсбери, сделавший всё для нашего приезда в Штаты, славистка Светлана Харрис (Клюге), ставшая впоследствии нашим ближайшим другом, и Альберт Тодд, американский профессор-славист, преподававший в Квинс Колледже, который был инициатором приглашения и переводчиком на выступлении Беллы.

Прямо из аэропорта мы приехали в дом друга Светланы Питера Спрэга в самом центре города, в пятистах метрах от Центрального парка со стороны Ист-Ривер. Хозяина дома не было, он находился в деловой поездке в Детройте и приветствовал нас по телефону.

Всеми делами в доме управляла молодая женщина Юлия. Слово “housekeeper” было тогда нам незнакомо, но, начиная с той поры, стало незаменимым для обозначения этого столь необходимого рода деятельности. Юлии было тогда двадцать восемь лет. Своим призванием она считала исполнение индийских танцев. Иногда она проделывала это на столе – с грацией и соблюдением законов жанра.

Наш прилет в Нью-Йорк стал сенсацией. На дворе 1977 год, холодная война, из Советского Союза практически никто не приезжал, а тут такие известные фигуры, возникшие сначала в Париже, затем в Лондоне, а потом в Нью-Йорке. Раздался восторженный приветственный звонок из отдела культуры советского посольства в Вашингтоне. Эти наивные люди говорили с радостью: вот наконец додумались до таких контактов! Они говорили это в надежде, что Советский Союз взял курс на сближение со Штатами и мы – первые ласточки этого процесса. Но после публикаций в прессе о наших выступлениях в Штатах их как водой смыло, больше они не звонили.

Известие о выступлении Беллы облетело русский Нью-Йорк в мгновение ока. Пришло очень много народу. В частности, журналисты “Нового русского слова” и главный редактор газеты Андрей Седых. Он кропотливо собирал талантливых русских литераторов под свое крыло и оказывал им поддержку. В дальнейшем мы подружились и бывали у него в гостях.

 

Эдуард Лимонов

На вечере было много славистов из Колумбийского университета. Пришел и Эдуард Лимонов, с которым я был дружен еще в Москве в 1970-е. В те далекие годы Лимонов, приехавший в Москву из Харькова, носил фамилию Савенко, старался прижиться в чужом ему городе. Зарабатывал пошивом брюк. Заказать брюки у Лимонова стоило двести рублей, это было недешево. В то время он писал авангардные стихи. Молодой человек страшно комплексовал, отказывался читать их вслух, но для меня его одаренность была очевидной. Я встречался с ним в мастерской художника и барда Евгения Бачурина, где Лимонов жил. В то время он был влюблен в Елену Козлову, жену модного художника-графика Виктора Щапова.

Настоящая фамилия Виктора была Шерешевский: он сменил ее на фамилию своей первой жены из конъюнктурных соображений, диктуемых временем. Будучи маленького роста, Виктор носил очень длинные пиджаки, узкие брюки и ботинки на высокой платформе из микропорки – настоящий пижон. Каждый день в Архитектурном институте, где он учился на курс старше меня, мы видели его в новой крахмальной рубашке с белоснежными манжетами, заколотыми золотыми запонками, и в неимоверной расцветки галстуке с изображением обнаженной женщины в бокале. Этот удивительный тип оставался неуязвим для травли со стороны бдительных комсомольцев: сталинский стипендиат, он по всем предметам имел пятерки, а проекты подавал в исключительно эффектном графическом исполнении. После окончания института Щапов стал знаменитым художником-плакатистом, зарабатывал огромные деньги и жил на широкую ногу, снимая квартиры в центре Москвы, пока не переселился в роскошные двухэтажные апартаменты на Малой Грузинской, в доме, где жил Высоцкий. И вот женой этого человека была прелестная Лена Козлова, впоследствии ставшая женой Лимонова и героиней его романа “Это я – Эдичка”.

В те годы в Нью-Йорке Лимонов старался держаться как можно ближе к Бродскому, и Иосиф величественно допускал его к своей персоне.

 

Встречи с Иосифом Бродским в Нью-Йорке

Возвращаюсь к первому выступлению Беллы. На вечер пришли Миша Барышников, Иосиф Бродский и Милош Форман. Звучал ее голос, лилась русская речь, люди плакали.

После выступления и поздравлений друзей и поклонников возникло минутное замешательство – как продолжить встречу? И в этот момент Юлия сделала исключительно широкий жест, сказав: “А теперь я всех приглашаю в наш дом – к Питеру Спрэгу”. И очень большая по американским понятиям компания отправилась к нам. В доме хранились огромные запасы вина, была прекрасная закуска, так что проблем не возникало. После выступления Беллы царило какое-то радостное возбуждение, и торжество было продолжено.

Бродский был чрезвычайно взволнован чтением Беллы. Большинство стихотворений были ему незнакомы. Пока мы общались с Иосифом, Лимонов проявлял очевидный интерес к индийским танцам в исполнении Юлии.

На следующий день в газете “Нью-Йорк таймс” была опубликована статья Израиля Шенкера о Белле Ахмадулиной, где он писал:

Дело не только в том, что она прославилась как великая женщина-поэт в стране, где поэты героически выражают стремления, которые ни один режим не смог подавить. Кто определяет величие? Кто присваивает первые места?

Ахмадулина – если только назвать ее мисс Ахмадулина, это умалило бы ее достоинство, как если бы Достоевского назвали мистером Достоевским, – стала знаменита и даже обожествляема в Советском Союзе как представительница нового поколения поэтов, как персонификация стремления к новой жизни. Дочь отца-татарина и русской матери, женщина, которая всегда одевается с потрясающим шиком в стране, где все привыкли к серости, за каждым ее поступком – носит ли она все еще челку? покрасила ли она волосы в медный цвет или стала блондинкой? – следили с дотошностью.

Ахмадулина сказала во время интервью в Нью-Йорке: “Я убеждена, что, если человек, одаренный поэтическим талантом, использует его не по назначению, ему придется заплатить за это. Мир его забудет. Когда поэт прибегает к коварству или хитрости, ему конец. Поэзия и мораль неразделимы, и, нарушая нормы морали, вы гарантируете свое самоуничтожение как поэта”.

Она читала свои стихи перед русскими аудиториями в десять и более тысяч человек, а ее книги распродаются, как только поступают в продажу. “Нашим людям нужна поэзия для того, чтобы жила их духовность, – странные люди, странная страна”, – сказала она.

Ахмадулина не признает существования поэзии в партийных оковах: “Подлинная поэзия близка людям. Не бывает именно советских или русских тем. Предметами поэзии являются универсальность и вечность”.

Наконец состоялась встреча с Питером Спрэгом, который вернулся домой. Мы познакомились, и он рассказал, с каким интересом, находясь в Детройте, прочитал в “Таймсе” статью о своих гостях. Он пригласил нас в ресторан. И тут уже мне пришлось удивляться. Я не представлял себе многообразия деятельности Питера. В разговоре выяснилось, что он питает подлинную страсть к автомобилям. Он купил известную во всем мире, но пришедшую в упадок фирму “Аston Martin” и на основе ее бренда разработал собственную новую модель – “Lagonda”. Мы были изумлены и спросили, где расположен автомобильный завод. Питер рассмеялся и сказал, что никакого завода не существует, а есть небольшая автомобильная мастерская в Лос-Анджелесе, где собирают эти машины из отдельных блоков, которые поставляют разные фирмы. Я спросил, а сколько же автомобилей он производит? Ответ был поразительный – около двухсот машин в год. Питер невозмутимо пояснил:

– А сколько карет выпускал в год каретный мастер? Но он же как-то жил… И я что-то в этом роде.

Я продолжал спрашивать:

– Сколько же при таком крошечном количестве стоит автомобиль?

Он спокойно ответил:

– Он стоит семьдесят пять тысяч долларов.

Это была по тем временам громадная сумма.

– И кто же купит эту машину?

– Мы делаем машины на заказ для очень богатых людей, ну, например, для арабских шейхов.

С Питером Спрэгом мы подружились.

 

Миша Барышников. Жаклин Кеннеди. Вечеринка у Джека Николсона

Миша Барышников пригласил нас с Беллой на премьеру балета “Щелкунчик” в Линкольн-центр. Эта постановка была его хореографической версией балета. Он исполнял партии и Щелкунчика, и Принца. Танцевали Гелси Киркланд в роли Маши и Александр Минц, близкий друг Миши еще по Кировскому балету, в роли Дроссельмейера. Художником был Борис Аронсон. После спектакля предполагался банкет в честь Барышникова.

Мне были незнакомы строгие законы американского этикета. Недолго думая, я сказал о премьере Питеру Спрэгу и добавил, что билеты на спектакль следует купить, а что касается приглашения на банкет, я беру все на себя.

Спектакль закончился шквалом оваций. Мы двинулись за кулисы и на правах старых друзей с Бродским, Беллой и четой Спрэгов вне очереди прошли к Мише в артистическую, пожали ему руку и проследовали в банкетный зал.

Организатором и устроителем банкета была Жаклин Кеннеди. Он проходил в соседнем с театром помещении. Огромное пространство было уставлено круглыми столами на десять мест каждый. Наш находился рядом со столом, за которым сидели Барышников, сама Кеннеди и другие знаменитости. Мы с Беллой и Бродским направились к своим местам. А для Питера Спрэга и его жены таких мест поблизости не оказалось. Барышникову стоило большого труда устроить их рядом с нами, за что эта замечательная чета была нам искренне благодарна.

Банкет начался безумным ажиотажем фото- и кинооператоров вокруг Миши Барышникова, Жаклин Кеннеди и их окружения – для съемки было отведено ровно пять минут.

На следующий день Миша пригласил нас к себе в балетный класс Линкольн-центра. После чего Миша вызвал свой автомобиль с шофером, и мы поехали в рыбный ресторан – в деловую и роскошную часть города, где находились два высотных здания Трейд-центра. В дороге Миша аристократически вежливо обращался к шоферу: “Пожалуйста, возьмите сейчас налево, сэр!”, “Пожалуйста, здесь прямо, сэр!”

Дружба, возникшая между нами, своей неизменной составляющей имела Милоша Формана, общение с которым облегчалось его знанием языка и пониманием русского менталитета – он в свое время учился во ВГИКе.

Когда через несколько дней мы с Форманом приехали в дом Джека Николсона, то попали в разгар вечеринки. Было очень много народу, в том числе большое количество молодых старлеток, которых Николсон, видимо, обожал. Это была типичная американская party. Мы с Беллой и Милошем выпивали, а вот пообщаться с Николсоном долго не удавалось. В американском обществе не принято вклиниваться в разговор хозяина дома с гостем. Николсон общался со своими гостями по очереди, был совершенно сосредоточен на очередном собеседнике, и даже Милош Форман не имел возможности прервать это общение. Я думаю, мы прождали около часа, прежде чем Милош сумел завладеть вниманием Джека и представить нас с Беллой. Джек с большим интересом слушал наш рассказ о том, как мы приехали в Штаты без разрешения советского посольства. Его интересовали все детали этой истории, хотя многих черт советской действительности он, как западный человек, не мог понять. Он явно был очарован Беллой и хотел чем-то быть нам полезен.

В американском кинематографе знаменитые актеры – звезды первой величины, даже великие режиссеры, создавшие фильмы с их участием, существуют как бы на втором плане. Впрочем, я не берусь обобщать свои наблюдения и рассказываю только об этой встрече.

Хочу вспомнить историю, которую мне рассказала Марина Влади, о том, как они с Высоцким увидели Джека Николсона в одном из аэропортов. Володя воскликнул: “Да это же мой любимый актер! Я сейчас подойду и скажу, что я его люблю”. Марина холодно сказала: “У нас это невозможно. Нужно, чтобы кто-нибудь представил тебя!” Володя не послушался и подошел к Николсону, желая выразить свое восхищение. Николсон, не глядя на Володю, махнул рукой и сказал: “Go, go!”

 

Татьяна Яковлева и Александр Либерман, Артур Миллер и Инге Морат

Через несколько дней через Гаррисона Солсбери мы получили приглашение к Татьяне Яковлевой и Александру Либерману, которые жили в Коннектикуте.

Имя Татьяны Яковлевой и ее история была нам знакома: ее дядя, знаменитый художник Александр Яковлев, вывез Татьяну во Францию, где она прошла путь от парижской модистки до законодательницы женской моды Нью-Йорка. Дружила с Жаном Кокто, Сергеем Прокофьевым, Марком Шагалом. И, конечно, мы много слышали о ее громком романе с Маяковским в Париже в 1928 году.

Об Александре Либермане мы знали только, что он художник и многолетний арт-директор американского “Vogue”. Говорили, что в их доме часто бывали Сальвадор Дали, Кристиан Диор, принцесса Маргарет.

Мы предварительно согласовали нашу поездку с Бродским, который также был к ним приглашен. Солсбери заказал нам машину в “Службе лимузинов”, и мы отправились в Коннектикут.

Нас встретила высокая величественная дама преклонного возраста, но с совершенно живым взглядом холодных глаз, таящих в себе легкую ироническую усмешку. Она неожиданно оказалась поклонницей Беллы и во время нашего визита старалась это всячески доказать. Александр Либерман был для меня подлинным открытием – я не представлял себе его значительности как художника.

Гостями Татьяны и Александра были Том Уитни, известный журналист, много лет проживший в Москве и прекрасно говоривший по-русски, с русской женой и Артур Миллер с женой Инге Морат.

Артур Миллер был очень красив, высокого роста, с мягкой манерой общения. Относился он к нам покровительственно-доброжелательно, приглашал к себе на виллу в Коннектикут – пожить. Мы воспользовались приглашением, но только через десять лет – во второй наш приезд в Америку мы провели у Артура и Инге четыре счастливых дня.

Татьяна Яковлева чрезвычайно благоволила к Бродскому, утверждая, что он самый любимый ее поэт. Бродский тоже относился к ней с любовью и пиететом. Татьяна предложила ему написать о Белле в журнал “Vogue”, и он с удовольствием согласился. Либерман обещал, что статья будет напечатана в одном из ближайших номеров. Но, к сожалению, она появилась уже после нашего возвращения в Москву – в июльском номере журнала.

Инге Морат, знаменитый фотограф, много снимала в этот вечер, не ставя при этом свет. Но когда фотографировала Беллу, качнула в ее сторону лампу, висевшую над столом. И пока раскачивалась лампа, каждый раз, когда свет падал на Беллу, Инге делала снимки. В дальнейшем в Нью-Йорке Либерман прислал специального русского фотографа, который заехал и забрал Беллу в свое ателье. Там ее уже ждал визажист-парикмахер. Фотограф сделал около ста снимков Беллы в различных ракурсах, но все они были отвергнуты Либерманом как совершенно сухие и официальные – такие, по-моему, годились только для отдела кадров. Всем им Либерман предпочел снимок Инге Морат, сделанный почти в темноте, под раскачивающейся лампой.

 

“Why Russian poets?”

Хочу вернуться к статье Иосифа Бродского. Мы с Беллой с большим интересом прочли ее уже в Москве. По существу, этот номер “Vogue” был полностью посвящен Белле. Кроме статьи Иосифа была еще статья Ольги Карлайл, а начинался журнал с той самой прекрасной фотографии работы Инге Морат.

Статья Бродского называлась “Why Russian poets?” Это простое название довольно трудно перевести на русский. По моей просьбе статью перевел Виктор Куллэ. В его переводе название звучит так: “Что есть русские поэты?”

Бродский писал:

… Ахмадулина – совершенно подлинный поэт, но она живет в государстве, которое принуждает человека овладевать искусством сокрытия собственной подлинности за такими гномическими придаточными предложениями, что в итоге личность сокращает сама себя ради конечной цели. Тем не менее, даже будучи искаженным, центростремительное сокращение их обеих, ее и ее лирической героини, лучше, чем центробежное неистовство многих коллег. Потому хотя бы, что первое продуцирует высочайшую степень лингвистической и метафорической напряженности, тогда как второе приводит к бесконтрольному многословию и – цитируя Ленина – политической проституции. Которая, по существу, является мужским занятием.

Белла Ахмадулина родилась в 1937 году, мрачнейшем году русской истории. Одно это является подтверждением изумительной жизнеспособности русской культуры. Раннее детство Ахмадулиной совпало со Второй мировой войной, ее юность – с послевоенными лишениями, духовной кастрацией и смертоносным идиотизмом сталинского правления. Русские редко обращаются к психоаналитикам – и она начала писать стихи еще в школе, в начале 1950-х. Она быстро созревала и совершенно без вреда для себя прошла через Литинститут им. Горького, превращающий соловьев в попугаев. Ее первая книга была опубликована в 1962 году и немедленно исчезла с прилавков книжных магазинов…

 

Лос-Анджелес. Университетские городки

Белла должна была приступить к своим обязанностям профессора-слависта UCLA, а я – прочитать цикл лекций о российском театре на художественном отделении этого же университета. В первых числах мая нам предстояло лететь в Лос-Анджелес через Канзас-Сити. Там было запланировано выступление Беллы. Профессором славистики в Канзасском университете был Джерри Майклсон, весьма просвещенный человек. Перед выступлением я со сцены рассказал студентам о творчестве Беллы. Ее выступление прошло исключительно успешно, Джерри был очень доволен, и мы расстались друзьями.

Лос-Анджелес произвел сильное впечатление своей огромной протяженностью, широкими фривеями, пальмами вдоль моря, легендарным Голливудом с его историей и Беверли-хиллз с виллами знаменитых кинематографистов.

Мы остановились у профессора Дина Уорса, который нас пригласил и опекал во время нашего пребывания в университете. Его дом стоял на высоком крутом берегу Тихого океана, который назывался Пасифик-Пэлисейд и граничил с заросшими холмами, окружающими Лос-Анджелес с северной стороны.

Прекрасный, удобный – “одноэтажная Америка” (!), – с выходом на лужайку с цветами и крохотными колибри, висящими над ними, замечательные бесстрашные птицы блю-джей – разновидность нашей вороны, которую я полюбил за смелость и, может быть, нахальство: она впрыгивала с лужайки в дом через распахнутые створки окон веранды, подбирала крошки на столе и спокойно улетала обратно. А по ночам – завывание гиен, еще раз доказывающее существование в Америке дикой природы и, кстати, терпимость, да и любовь американцев к диким животным.

Состав профессоров-славистов был чрезвычайно пестрым. Русский язык и литературу на одной кафедре преподавали слависты разных национальностей: голландец, афроамериканец, узкоглазый господин с желтым оттенком кожи, два англосакса, израильтянин и единственный русский – профессор Марков, попавший в США со второй волной эмиграции.

Если не считать Маркова, русский язык преподавателей оставлял желать лучшего, но они своими стараниями восполняли нехватку знаний. Меня поразила тема диссертации Дина Уорса: он писал о русских суффиксах “оньк” и “еньк”. Еще он интересовался древнерусской письменностью и, когда я прочел начало “Слова о полку Игореве”: “Не лепо ли ны бяшетъ, братие…”, Дин был совершенно потрясен, сам он так произнести старые русские слова не мог.

Белла старалась внедрить понимание российской трагедии в наивные стриженые головы студентов, не допускавших самой возможности подобной жизни. Я рассказывал о российском театре и режиссерах, с которыми мне приходилось работать, – Олеге Ефремове, Анатолии Эфросе, Борисе Покровском, и об искусстве музыкального театра – о балете и опере, о российских танцовщиках.

Первый срок нашего пребывания в Лос-Анджелесе был довольно коротким – три недели, 18 мая должно было состояться вручение Белле диплома почетного члена Американской академии искусств и литературы. Мы должны были снова лететь в Нью-Йорк на три дня, а потом вернуться в университет еще на полтора месяца.

Все это время Дин Уорс предоставлял нам свой старый, двенадцатилетнего возраста огромный автомобиль “линкольн континенталь”, который я мгновенно освоил, и мы ездили с Беллой по всему Лос-Анджелесу и на занятия в университет. Погружение в американскую жизнь проходило с азартом.

 

Белла – почетный член академии

После короткого времени, проведенного в университетском раю, нужно было лететь в Нью-Йорк. Мы вылетели 17 мая и снова остановились у Питера Спрэга. С некоторым удивлением я открыл для себя, что в доме существуют уже два housekeeper: Юлия и Лимонов. На следующий день утром мы вместе со Светланой Харрис поехали в Академию.

Действительными членами Американской академии искусств и литературы являются наиболее известные деятели культуры Америки. В почетные члены избираются выдающиеся деятели культуры, не являющиеся гражданами США: так были избраны Марк Шагал, Хорхе Луис Борхес, Хуан Миро, Пьер Нерви, Оскар Нимейер, Жорж Сименон и еще ряд выдающихся личностей, в том числе наши соотечественники Александр Солженицын и Андрей Вознесенский.

Дипломы о присвоении звания почетного академика вручаются на торжественной церемонии. Передо мной лежит программа церемонии с указанием последовательности процедуры.

Председателем был Жак Барзун. Выступив с короткой речью, он открыл церемонию. Затем секретарь Академии Ричард Уилбур представил соотечественников, получающих дипломы академиков в этом году. Все они выступили с короткими словами благодарности. Это были Элизабет Бишоп, Ховард Немеров, Джон Апдайк и Теннесси Уильямс. Затем шло представление новых почетных членов Академии. Ими оказались Белла Ахмадулина, Клод Леви-Стросс, Андре Масон, Эудженио Монтале (лауреат Нобелевской премии), Жофредо Петрасси и Энтони Пауэлл.

Белла сидела среди членов Академии на сцене, где находилось около ста человек. Жак Барзун огласил формулировку, с которой Белла была избрана в Академию:

Белла Ахмадулина является величайшей женщиной-поэтом из живущих ныне, возможно, более блестящей, чем любой из ее современников-мужчин. Она – наследница мантий Анны Ахматовой и Марины Цветаевой. Ее лиризм часто сравнивают с лиризмом Цветаевой, а ее образность – с образностью Пастернака, но она совершенно самостоятельна как поэт и выступает ни с кем не сравнимо от имени поколения, которое повзрослело за время, прошедшее после смерти Сталина.

После этого Белла вышла к микрофону, сказала несколько слов благодарности по-английски и получила диплом из рук Жака Барзуна. Все это время с нами был Гаррисон Солсбери, действительный член Академии. Я думаю, что именно благодаря его инициативе Белла и стала почетным членом.

На следующий день, 19 мая, мы встретились с Бродским и Барышниковым. Иосиф расспросил нас о пребывании в UCLA и практике преподавания. Его интересовала и процедура награждения Беллы. Желая поздравить нас с этим событием, он преподнес нам две свои заветные для нас книжки. На книге “Часть речи”, подаренной Белле, он написал:

Белле от Иосифа

Подруга дней вполне суровых,

Прими мой пламенный привет,

Плод настроений нездоровых

И сердца горестных замет.

Мне он подарил книгу “Конец прекрасной эпохи” с надписью:

Борису от Иосифа

Когда я думаю о Боре,

О Боре, о его напоре,

Когда я вспоминаю в США

О милом Боре Мессерере,

Волнуется моя душа,

Как у того, кто жил, греша,

При первых звуках “Miserere”.

Белла, в свою очередь, сделала шутливую надпись на театральной программке Михаилу Барышникову:

Я академик и могу

восславить Мишкину ногу!

 

Защитили Александра Блока

В последнюю встречу того периода, зная, что мы летим в Лос-Анджелес, а потом должны быть в Сан-Франциско, Иосиф дал нам телефон Чеслава Милоша, знаменитого польского поэта, будущего лауреата Нобелевской премии, эмигрировавшего во Францию еще в 1951 году, а с 1960-го преподававшего в Калифорнийском университете. Бродский обещал, что нам будет взаимно интересно познакомиться с его близким другом. И еще дал телефон Томаса Венцловы, который в это время по приглашению профессора Милоша читал лекции в Беркли. Томас входил в литовскую Хельсинкскую группу и подвергался на родине преследованиям – после отъезда он не хотел возвращаться обратно. Мы с Томасом знали друг друга заочно и надеялись на встречу.

И вот мы уже снова летим в Лос-Анджелес. И после перерыва приступаем к чтению лекций. Белла снова рассказывает загорелым красавцам о том, как одни русские сражались с другими в братоубийственной Гражданской войне, раскулачивали крестьян, губили интеллигенцию. И снова эти молодые люди не могут понять, зачем все это было нужно и почему русские живут в постоянном ощущении своей трагедии. А Белла продолжает рассказывать и читать стихи о гибели Цветаевой, о том, как Ахматова стояла с передачей в тюремной очереди и как Мандельштам на зоне, голодая, подбирал чужие крошки хлеба, боясь, что его отравят выданной ему баландой.

Чтобы как-то отвлечь Беллу от мрачного настроения, в котором она пребывала, я усаживал ее в “линкольн континенталь” и ехал вечером в район хиппи, который назывался Венецией и располагался у Тихого океана. Этот кусок земли весь изрезан каналами, за что и получил такое название. Он имел какой-то трудно понимаемый нами статус, по которому там нельзя было строить высокие здания, и казался заброшенным, хотя и находился в центре огромного города. И его давно облюбовали хиппи. Но поскольку этому движению американской молодежи было уже по меньшей мере лет тридцать, то и сами хиппи успели состариться. Они ходили в коротких шортах, рваных тельняшках, с длинными бородами и патлами никогда не расчесываемых волос. Они гнездились и выпивали в руинообразных домах с пустыми глазницами окон. А туристы, которых эта обстановка будоражила, шли туда толпами и обожали сидеть в каком-нибудь кафе с солнцезащитным тентом, заказывать обычные блюда, но под диковинными названиями типа “омлет Хемингуэй” или “гамбургер Фолкнер”, и пить русскую водку.

Белла оживала в этой обстановке. И, что было совершенно неожиданно для меня, она возлюбила кататься на роликах по асфальтированным дорожкам вдоль каналов. Мы брали ролики с ботинками напрокат в специальном киоске. Сначала у нее не получалось, но она быстро освоилась. Зрелище, как почетный член Американской академии катается на роликах среди лежащих на земле в причудливых позах престарелых длинноволосых хиппи, меня просто завораживало. Это был некий театр абсурда посреди цветущего Лос-Анджелеса.

Между тем у нас с Беллой кончался срок действия виз. А поскольку мы не дождались ответа советского посольства о возможности поездки в США и уехали без соответствующего разрешения, то сейчас проблема виз встала со всей серьезностью. У нас были приглашения от Стэнфорда и Беркли для чтения лекций. Эти университеты находились недалеко от Сан-Франциско, где был советский консульский отдел. Мы решили поехать в Сан-Франциско немедленно и пришли в консульство, пригласив с собой двух элегантных дам, университетских профессоров славистики, для возможной защиты от карающей руки советского консула или кого-то из его окружения.

И действительно, нас встретил человек огромного роста и устрашающего вида, оказавшийся заместителем консула. Но он был так потрясен нашим появлением в консульстве без всякого предупреждения, что сразу же потянулся к шкафчику, достал бутылку коньяка, выпил большую рюмку и уже затем предложил и нам по рюмочке. Мы сказали, что приглашаем его и тех сотрудников консульства, кто выразит желание, прийти на выступление Беллы в Беркли и, во-вторых, изложили просьбу о продлении виз еще на два месяца. Какое-то время подумав, он ответил, что передаст наше приглашение в консульский отдел культуры, а чтобы решить проблему продления, необходимо оставить у него наши паспорта для подробного изучения полученных ранее виз. Пришлось согласиться на это условие, и мы не без некоторой тоски оставили паспорта.

Вечером мы перезвонили Томасу Венцлове, пригласили его на завтра на выступление Беллы в Беркли и просили передать наше приглашение Чеславу Милошу, уже предупрежденному Иосифом Бродским. Остановились мы на три дня у Ольги Карлайл.

Чеслав Милош и Томас Венцлова пришли на выступление Беллы, но здесь у Венцловы возникли затруднения: на вечер пришли представители советского консульства, и, как обладатель советского гражданства, он не хотел с ними объясняться. Томас удалился, а Чеслав остался на чтении.

Представители консульства, видимо, желали разведать, что читает Белла и что будет происходить в таком неожиданном месте, как студенческая аудитория в Беркли, куда не ступала нога советского человека. Когда мы появились в аудитории, предназначенной для выступления, то сразу же увидели двух работников консульства, которые держались страшно зажато и, конечно, выделялись среди свободной американской студенческой публики. Они слушали очень внимательно, что-то записывали и по окончании чтения, не попрощавшись, ушли.

После выступления мы вчетвером – с Милошем и Венцловой – пошли в маленький китайский ресторанчик, чтобы отметить успех Беллы. Дальнейшее развивалось по неожиданному сценарию.

Дело в том, что у нас с Беллой было очень мало денег. Американский гонорар мы еще не получили и понадеялись на Чеслава и Томаса. Но оказалось, что у Чеслава лишь большая бутылка “Джек Дэниэлс”, а денег нет. Чеслав поставил бутылку на стол и предложил выпить за Беллу. Я пришел в отчаянье, понимая, что пить без закуски нельзя. И, почти не имея денег, бросился заказывать закуску – четыре крошечных порции китайских пельменей. Отчетливо помню, что в итоге мы съели одиннадцать порций китайских пельменей, бутылка подходила к концу, а разгоравшийся спор продолжался.

Самой животрепещущей темой разговоров был вопрос об отношениях свободной личности с тоталитарной властью и о проблеме эмиграции. Был он болезненным и для Чеслава, и для Томаса. Милош эмигрировал из Польши уже давно, а Венцлова как раз в это время решил не возвращаться в Советский Союз.

Мы же с Беллой не хотели уезжать и выработали собственную тактику: если мы считаем правильным сделать какой-то шаг, имеющий политический резонанс, то мы вольны и должны это сделать, а власть пусть сама думает о мере наказания. Так позднее произошло знаменитое заступничество Беллы за Сахарова, Войновича, Копелева, Владимова. Если же власти решат выслать нас насильно, то мы будем к этому готовы.

Возник ожесточенный спор между Чеславом и Томасом с одной стороны и нами с Беллой – с другой. Речь неожиданно зашла о судьбе Блока. Чеслав и Томас доказывали, что Блок сотрудничал с властями, а мы с Беллой яростно защищали поэта.

Известно, что в 1917 году Блок на вопрос “может ли интеллигенция работать с большевиками” ответил: “Может и обязана”. Однако и Белла, и я были совершенно уверены в чистоте и наивности Блока и в его невиновности. А наши оппоненты исходили скорее из современных политических реалий, отраженных в их судьбе.

Взглянуть на происходящее со стороны, с иронией, увидеть себя под пальмами, с холодным виски, неистово спорящими о месте поэта в России, никто из нас не мог.

Белла хорошо помнила этот разговор:

А ты помнишь, когда мы ехали в Лос-Анджелес, нам Бродский дал рекомендацию, чтобы мы встретились с Чеславом Милошем и Томасом Венцловой. Помнишь, как они нападали на Блока? Ну, на это я никогда не соглашалась…

К счастью, яростный спор не разрушил наших отношений с этими замечательными людьми.

После Беркли последовал визит Беллы в Стэнфорд, где я по своей программе прочел лекцию о театре. И снова мы пошли в консульство. И снова нас встретил заместитель консула, поразив своими габаритами. Он сказал, что готов на следующий день отдать наши паспорта, но просит Беллу выступить перед сотрудниками консульства. Вечером такое выступление состоялось. Слушатели были очень сдержанны во время чтения, но тем не менее оказались весьма растроганы. На следующий день мы получили свои паспорта с продлением срока действия визы и вернулись в Лос-Анджелес для продолжения работы в UCLA.

По окончании сессии мы вылетели в Нью-Йорк и снова остановились у Питера Спрэга. На этот раз в качестве housekeeper Лимонов оказался один.

Я привез из Лос-Анджелеса несколько написанных мною полотен, и, заехав к Бродскому на Мортон-стрит, 44 попрощаться, я подарил ему на память свою работу из серии “Арлекинада”. Мы понимали, что разлука будет долгой.

 

После возвращения из Америки в Москву мы оказались как бы в другом мире. Но жизнь продолжалась, и Белла выступала с поэтическими чтениями. Если ей задавали вопросы перед огромной аудиторией, она неизменно переводила разговор на Иосифа Бродского и отвечала, что, пока она стояла на эстраде и читала стихи, Иосиф находился в архангельской ссылке, и что она всегда восхищалась его творчеством.

Во время одного из выступлений, в Ленинградском университете она получила записку и прочла ее вслух:

– Один храбрый аноним спрашивает: “Если не боитесь, скажите, что вы думаете о Бродском?”

И Белла ответила:

– Я боюсь, очень боюсь. Но я думаю, что он гений!

 

Второй приезд в США

Прошло десять лет со времени нашей первой поездки в Америку. Все эти годы нас приглашали приехать туда различные организации, в том числе университеты, фестивали, поэтические форумы. Но власти неизменно отвечали отказом. Сработало только приглашение Гаррисона Солсбери.

Второй раз мы прилетели в Америку 15 февраля 1987 года.

В аэропорту нас встречали сам Гаррисон, Светлана Харрис, Азарий Мессерер и Майя Аксенова.

Эта поездка уже давала несколько иное ощущение американской реальности. За десять лет произошли значительные изменения в человеческих судьбах. В США обосновалось множество старых друзей. Лева Збарский и Юра Красный, Вася и Майя Аксеновы, Максим Шостакович…

Остановились мы у Светланы. Я позвонил в загородный дом Шостаковича, где в это время находились Лева, Юра и Кирилл Дорон. Трудно описать их восторг, когда они услышали в телефонной трубке родной голос. Максим стал требовать, чтобы мы с Беллой приехали немедленно. Он тут же вызвал лимузин, и мы отправились в Коннектикут к Максиму. Когда мы приехали туда, темпераментный Максим, желая как-то выразить свою радость, стал палить из ружья. Мы с Левой и Юрой обнялись, оба они с радостью приветствовали Беллу, с которой до этого общались очень мало.

Часа через два я позвонил Бродскому и сообщил, что мы снова в Нью-Йорке, и через неделю, 23 февраля, встретились у Иосифа дома, на Мортон-стрит.

Мортон-стрит – одна из улиц Гринвич-Вилледж, богемного района Нью-Йорка, недалеко от Хадсон-ривер. Квартира Иосифа располагалась на первом этаже, что для Нью-Йорка было чрезвычайной редкостью и чем Иосиф гордился. Причудливая маленькая квартирка состояла из трех крохотных комнаток, вернее, даже двух с половиной, потому что кухня, которая находилась в середине, была отделена от гостиной всего лишь аркой. Хотя существовал парадный вход с тремя ступеньками со стороны улицы, Иосиф предлагал гостям следовать через миниатюрный треугольный дворик, который считал своей собственностью.

Следом за нами пришел Миша Барышников. Я сделал несколько памятных снимков. Иосиф подарил мне свою книжку с пьесой “Мрамор”:

Борису Мессереру

Прочтите эту книгу, сэр,

Она не об СССР.

Иосиф Бродский

(День Красной Армии)

23 февраля 1987

Бродский предложил Белле выступить в маленьком университетском городке Амхерст в Массачусетсе, в колледже, где он преподавал с 1 мая 1987 года.

А Миша пригласил нас на спектакль “Жизель”, который он поставил с труппой “American Ballet Theatre” и который должен был состояться 21 марта в Лос-Анджелесе. Конечно, мы с удовольствием приняли приглашения. Миша танцевал главную партию принца Альберта. Жизель танцевала Аманда Маккероу. Оба были великолепны. Балет имел огромный успех: занавес открывали двадцать четыре раза!

Уже значительно позже Миша подарил нам книгу фотографий, которые он сам сделал в оригинальной манере, с остроумным поэтическим посвящением:

Дарю соратникам по игу

в моем поселке изданную книгу.

Все в ней не в фокусе,

Как и в душе моей.

Ей-ей.

Белле и Борису с нежностью.

Ваш М. Барышников

2008

В “моем поселке” – в Нью-Йорке. Париж Миша называл Парижск. Мы продолжили поездку по американским университетам, пригласившим нас. Лев Лосев предложил Белле выступить в Дартмуте, где он преподавал. Лосев писал:

Милая Белла, Борис,

Я страшно рад, что вы сюда приедете. Вот ведь как удивительно, Белла, что Вы приедете сюда аккурат в тот день, когда (30–31 год назад?) мы с Женей Рейном подсунули Вам записку под дверь Литинститута. Впрочем, цель этого письма не сентиментальные излияния пожилого эмигранта, а подтвердить и уточнить наши переговоры.

Итак, мы ждем вас здесь из Оберлина 29-го. Выступление же будет 30-го.

О вашей транспортировке – сюда и отсюда – договоримся по телефону. Гонорар: 1000 долл. + расходы (транспорт, гостиница и проч.).

У Вас, наверное, есть опыт чтения перед нерусской публикой. Славинисты-то они славинисты, но на слух стихи воспринимают далеко не все. Поэтому хорошо бы хотя бы частично читать те, что существуют и в английском переводе. Ну а там, где нет перевода, пускай публика слушает то, что у нее называется “музыкой стиха”. Единственная книга на английском, которую мне удалось найти в нашей библиотеке, это 69-го года, в пер. Даттона и Межакова-Корякина. Известны ли вам другие переводы на английский?

Я позвоню через пару дней в Нью-Йорк.

С днем рождения!

Ваш Леша

7 апреля 1997 года

Утром 29 апреля мы прилетели и вместе с Лосевым поехали в Ганновер. Поселились в гостинице и вечером пошли на поэтическое выступление Ирины Ратушинской, знаменитой украинской правозащитницы. Весь мир старался вызволить ее из советских застенков. Выехав на Запад, она пользовалась большой популярностью и часто выступала с чтением стихов.

После выступления Ирины мы с ней, ее мужем Николаем Геращенко и Львом Лосевым пошли в ресторан, чтобы отметить наше знакомство. А на следующий день утром, попрощавшись с Ириной и Николаем, поехали в Дартмут.

Вечером состоялось выступление Беллы в Дартмутском университете. Приветственные слова сказал Лосев. Переводил стихи Франк Рив – наш друг и переводчик книги Беллы “The garden”, которая вышла в Америке в это время. Франк со своей женой жил в Вермонте, в доме, находившемся рядом с домом Солженицыных, в нескольких милях от Дартмута, они были соседями. Франк жил с Александром Исаевичем “fence to fence” вместо привычного “face to face”.

Мы познакомились с сыновьями Солженицына Игнатом и Ермолаем и их бабушкой, матерью Натальи Дмитриевны. Александра Исаевича и Натальи Дмитриевны на вечере не было.

Этой же весной Лосев написал стихотворение, посвященное Белле, – к ее дню рождения:

Poetry Makes Nothing Happen

Белле Ахмадулиной

 

Белла в Амхерсте

Утром Лосев отвез нас на своей машине в Амхерст, в дом профессора-слависта Джин Таубман и ее мужа. Там нас уже ждал журналист местной газеты. Мы дали пару коротких интервью.

Джин устроила специальную party в нашу честь, пригласив Бродского, Уильяма Джей Смита с женой Соней и нескольких профессоров-славистов из университета.

Затем Белла выступила в колледже, где преподавал Бродский, в небольшой аудитории, человек на сто. Иосиф выступил со вступительным словом, представляя Беллу. Я записал его слова на магнитофон, а после он отдал мне свой машинописный текст с правкой красными чернилами:

Лучшее, чем обладает каждая нация, это ее язык. Лучшее в каждом языке, конечно же, созданная на нем литература. И лучшее в любой литературе – поэзия. Из этого следует, по крайней мере на мой взгляд, что хороший поэт является сокровищем нации. Тем более если такой поэт женщина. <…> Белла Ахмадулина – поэт гораздо более высокой личностной и стилистической чистоты, нежели большинство ее сверкающих либо непрозрачных современников. <…> Ее стихотворения отличимы от чьих бы то ни было мгновенно. Вообще ее стих размышляет, медитирует, отклоняется от темы; синтаксис – вязкий и гипнотический – в значительной степени продукт ее подлинного голоса, который вы услышите сегодня вечером. Развертывание ее стихотворения, как правило, подобно розе, оно центростремительно и явственно отмечено напряженным женским вниманием к деталям – напряженным вниманием, которое иначе можно назвать любовью. Чистый результат, тем не менее, не салонная и не камерная музыка; результат – уникальное ахмадулинское смешение частного и риторического – смешение, которое находит отклик в каждой душе …

Белла читала совершенно новые для Иосифа стихи – о переживаниях людей, попавших в больницу. Это был результат ее собственного опыта: “Когда жалела я Бориса…”, “Был вход возбранен. Я не знала о том и вошла…”, “Воскресенье настало. Мне не было грустно ничуть…”, “Ночь на 6 июня”, “Какому ни предамся краю…”, “Ровно полночь, а ночь пребывает в изгоях…”, “Что это, что?..”, “Елка в больничном коридоре”. Эти стихи, конечно, очень разнились с юношеской лирикой, которую знал Бродский.

Аудитория слушала Беллу, абсолютно замерев, несмотря на то что эти студенты только начали изучать русский. Сам Иосиф сидел рядом со мной в первом ряду, весь отдавшись слуху и переживаниям. В глазах у него стояли слезы, а по окончании вечера, во время звучавших аплодисментов, он повернулся ко мне и сказал: “Ну, твоя баба меня совершенно расстроила…

Вечером в маленьком ресторане он говорил о том, что стихи Беллы на английский переводят ужасно. Сам он исключительно внимательно работал вместе с переводчиками над переложением своих стихов. В дальнейшем он сам стал писать по-английски.

Из переводов Беллы на английский он выделял лишь один – стихотворения “Вулканы”, сделанный Уистеном Оденом. Все остальные ругал последними словами, говорил о них как о трагедии.

Белла всегда была под огромным впечатлением от поэзии Иосифа Бродского. Она исключительно высоко ценила его творчество. Вот фрагменты из интервью Беллы о Бродском, данного Валентине Полухиной в 1987-м:

В.П.: Тот факт, что Бродский разлучен с русским читателем и, что более важно, русский читатель разлучен с ним…

Б.А.: Из этого важно только одно, что сам Иосиф этим огорчен. Так или иначе, стихи Бродского – это лучшее, что сейчас есть в русской поэзии.

В.П.: Да, но они недоступны широкому русскому читателю.

Б.А.: Да, они недоступны, но мы не можем всего добиться. Если мы уже в мире имеем великого русского поэта, то не будем капризничать и не будем говорить: все должно быть хорошо. Ну, сейчас не прочтут, потом прочтут.

В.П.: Я не совсем об этом. Подготовлен ли русский советский читатель к пониманию поэзии Бродского?.. Ведь он труден.

Б.А.: Он труден. Но все-таки в России есть люди, которые умеют думать, и их немало… Я исторически как-то об этом думаю: не прочитают его сегодня – прочитают завтра. <…>

В.П.: Еще одна тема, очень важная для Бродского. Ему кажется, что мы стоим на пороге постхристианской эры, если уже не перешагнули его.

Б.А.: Да, у Бродского эта идея выражена очень сильно. Я думаю, что если все на какое-то время и погибнет, то все равно это возродится; все равно будет. Иначе и не может быть. Или в пепел все превратится. Потому что это гармония, а гармония такова, что ее никакими искусственными силами нельзя уничтожить. Нарушить, разрушить – это возможно, но навсегда уничтожить невозможно.

Кстати, стихи Бродского – это… я даже не знаю, как это назвать… мысли о Боге. Поэт всегда разговаривает только с Богом, остальное…

В.П.: В этом смысле вы согласны с теми, кто считает, что поэт не может быть неверующим по существу?

Б.А.: …Да. Дар – это Божья милость. Это может не совпадать с религиозным представлением, но это, несомненно, так. <…>

 

Радость и грусть

Вскоре после получения Бродским Нобелевской премии мы приехали в Лондон для выступления Беллы в Национальном театре на Темзе. Переводы стихов читала Ванесса Редгрейв.

Выяснилось, что Бродский в это время тоже был в Лондоне. Мы нашли по телефону (через Валю Полухину) и поздравили его с премией. Он был чрезвычайно рад нашему звонку, и мы попытались встретиться, но это оказалось невозможно, потому что Иосиф в этот день улетал в Америку, а находились мы в совершенно разных точках Лондона, и из-за дальности расстояния даже на такси добраться было чрезвычайно трудно. Наш первый день в Лондоне из радостного превратился в грустный…

Прошло два года, и в 1989 году Белла была приглашена для участия в Международном фестивале поэзии в Роттердаме. И мы вылетели в Голландию.

Поездка была окрашена образом самого Роттердама. Судьба города, о которой ранее нам задумываться не приходилось, предстала перед нами воочию. В начале Второй мировой войны город был стерт с лица земли немецкой авиацией: так фашистская Германия предъявила ультиматум Голландии. И страна капитулировала. Память об этом акте вандализма осталась в скульптуре “Разрушенный Роттердам” Цадкина и в стихотворении “Роттердамский дневник” Бродского:

В фестивале участвовали Евгений Рейн, Александр Кушнер, Геннадий Айги, Алексей Парщиков, Татьяна Щербина. Иосиф Бродский представлял США. Состав участников был исключительно сильным: лауреаты Нобелевской премии Дерек Уолкотт (Тринидад), Октавио Пас (Мексика) и много других известных поэтов, например Валерий Перелешин, представлявший Бразилию. Это был пожилой русский человек, в чьем облике угадывалась нелегкая участь эмигранта, оказавшегося в далекой латиноамериканской стране.

В рамках фестиваля было объявлено выступление Бродского. Мы никогда раньше не слышали, как он читает со сцены. Возникало ощущение молитвы. Некоторые стихи он читал по-английски, в них звучала особая музыка.

Иосиф присутствовал на чтении Беллы, посвященном трагической судьбе русских поэтов. Все вместе мы встречались в холле нашей гостиницы за коктейлями. Иосиф трогательно и внимательно общался с Дереком Уолкоттом, чью поэзию высоко ценил. Тогда мы не знали, что видимся с Бродским в последний раз.

 

Наши голландские друзья

Судьбе было угодно послать нам за месяц до отъезда из Москвы в Роттердам одну удивительную встречу с голландцами, оказавшимися в нашем городе. В парке Екатерининского дворца проходил международный театральный фестиваль. Мне настойчиво рекомендовали посетить его, но я попал туда случайно. Я довольно равнодушно блуждал по аллеям между эстрадами, пока не увидел совершенно потрясшее меня зрелище – выступление бродячего голландского цирка “Дог-трупп”, напоминавшее фильм Феллини “Дорога”.

Это был, если можно так выразиться, “цирк абсурда”. Звучала маршевая музыка, вызывавшая щемящее чувство тоски. Главное действующее лицо – “грустный клоун”, небритый худой человек, одетый в длинное черное пальто с поднятым воротником, – играл на саксофоне ведущую тему. По аллее шли музыканты в полосатых гетрах и кургузых пиджачках, с ударными и духовыми инструментами.

Действие происходило на открытом воздухе: по-настоящему полыхали огнем крутящиеся крылья мельницы. С высокого дерева рядом спускался на тросе, натянутом наискосок, черный ящик. Из него выпархивала девочка, в которую был безнадежно влюблен клоун.

Зрелище рождало ощущение праздника, но он был условным, поскольку оборачивался грустными реалиями действительности.

Потрясенный этим цирковым спектаклем, я рассказал Белле о своем впечатлении. На следующий день мы вместе пришли задолго до начала. Я хотел познакомиться с авторами. Все участники представления жили в маленьких передвижных фургончиках. Меня познакомили с директором и режиссером спектакля – прекрасной дамой с грустными глазами. Ее спутник – интеллигентный бледный господин в очках, одетый в темно-серую тройку с цветным галстуком, оказался писателем и автором сценария. Их звали Мартин и Хелен.

Преисполненный благодарности к автору, режиссеру и актерам, вообще всем занятым в постановке, я хотел сделать для них что-то приятное и пригласил коллектив цирка к себе в мастерскую на обед (мне сказали, что завтра спектакля не будет и все свободны).

Голландцы с удовольствием приняли приглашение, и на следующий день человек сорок пришли на Поварскую. На столе в мастерской стояли закуски и напитки, а я сразу на четырех сковородках жарил мясо. Наградой мне были искренняя радость и возникшая творческая и дружеская близость. “Грустный клоун” оказался очень интересным человеком – поэтом и философом, а по профессии – математиком. Прощаясь, мы договорились о встрече в Амстердаме.

Итак, в 1989 году мы в Голландии. Я позвонил из Роттердама своим новым друзьям Мартину и Хелен. Мы пообещали после окончания фестиваля приехать к ним в гости. После потрясения от разрушенного Роттердама хотелось ощутить реальность созидательного начала, выраженного в другом великом городе Голландии – Амстердаме. Мы знали, что к этому времени там уже находились Евгений Рейн и Иосиф Бродский.

В Амстердаме мы сразу попали в объятия наших новых знакомых и почувствовали их радость от встречи. Мартин и Хелен пригласили нас в прелестное кафе и мечтали показать нам город. За аперитивом они поведали свою историю.

Дома у Мартина и Хелен не было. Они встретились и полюбили друг друга четыре года назад. Мартин был женат и имел взрослых детей, и ему пришлось оставить семью и дом, стать изгоем. У Хелен была похожая ситуация. В то время гражданские браки не были приняты в Голландии, Мартин и Хелен жили в своем городе как “иностранцы”, снимали квартиру и разъезжали с гастролями цирка, их подлинного детища, по городам Европы. Чтобы заниматься своим делом, Мартину нужно было спокойствие, которым он не обладал, и Хелен всеми силами старалась его умиротворить. При этом желание хорошо нас принять было очевидным.

Мартин и Хелен предложили отправиться на туристическом кораблике по городским каналам под мостами. Каналы Амстердама особенно напоминали Мойку и Екатерининский канал. Кораблик был забит американскими туристами. Мы всей компанией расположились на носу корабля. Мартин и Хелен учили нас пить голландский “Джин-юниор” и закусывать особым сортом селедки, которую они предварительно купили в рыбной лавке. Эти очищенные раздвоенные тушки следовало есть, запрокинув голову, широко открыв рот, держа рыбку за хвостик. Американцы с ужасом и изумлением наблюдали за процессом. У рыбок был оригинальный сладковатый вкус, совсем не напоминавший селедочный.

К вечеру мы снова очутились в центре города, где, как и договаривались ранее, встретились с Евгением Рейном. Он три дня прожил в отеле “Гранд-централь” вместе с Иосифом Бродским, после чего оказался в одиночестве, поскольку Иосиф улетел в Берлин. Женя рассказал об удачной покупке на развале – дорожной замшевой сумке с серебряной пряжкой. После беседы в кафе наши дороги снова разошлись.

Мартин и Хелен хотели показать нам свободу нравов, характерную для Амстердама. Они повели нас на одну из шхун, пришвартованных вдоль всего канала. Прибрежная вода оказалась чрезвычайно грязной: в ней плавали пустые банки из-под пива, обрывки газет, сети, деревянные ящики и другой мусор. Когда мы с Беллой ступили на борт кораблика, нас поразили красивые стройные растения готического стиля в деревянных кадках и керамических горшках, украшавшие всю палубу. Это была марихуана. Хозяева яхты оказались очень милыми людьми, но влияние наркотиков ощущалось в их поведении. Фантастический беспорядок на яхте тоже как будто выражал свободу нравов. Вдруг мы услышали плач. Плакал ребенок, родившийся в этой странной обстановке, но при этом абсолютно здоровый. Он казался символическим ростком жизни в здешнем безумном мире.

На обед Мартин и Хелен пригласили нас в скромный местный ресторан. Там подавали домашнюю еду в глиняных горшочках и тарелках со старинным вензелем заведения. А после обеда новые друзья проводили нас на вокзал.

Для Жени Рейна амстердамская история продолжилась. Вот как вспоминает ее сам Женя:

Мы с Иосифом вместе поехали в Амстердам и поселились в гостинице “Гранд-централь”. <…>

Вскоре Иосифу пришлось улететь на личную встречу в Западный Берлин, но меня он оставил в этой гостинице и оплатил номер вперед – до моего отъезда. У меня в Амстердаме была знакомая – Анна Стамп, известная славистка, переводчица русской прозы, кстати, она переводит книги Жени Попова. Поскольку слависты на Западе зарабатывают очень мало, она работала еще буфетчицей в шахматном клубе. Анна сказала мне:

– Зачем тебе тратить деньги на еду? Приходи ко мне в клуб в два часа дня, и я буду давать тебе пиво и сосиски, и это будет твой обед.

Получалась, конечно, большая экономия, потому что денег у меня было немного. Бродский почему-то тогда мне денег не оставил, хотя он очень широко ко мне относился и часто за границей давал мне деньги, но в тот раз так оказалось, что у меня всего сорок долларов. Тем более что я накануне был на барахолке и купил там много всякого барахла. В том числе купил у одного еврея замшевую сумку за два гульдена. Он почему-то разозлился и сказал мне на древнееврейском языке:

– Будь ты проклят, забирай сумку и уходи отсюда!

Я взял эту сумку, заплатил ему два гульдена и пошел гулять по городу. В два часа мне захотелось есть, и я пришел в шахматный клуб. А в шахматном клубе надо играть в шахматы. И мне предложил партию человек капитанского вида – во френче, в фуражке с “капустой”. Мы сели играть. Оказалось, что он – этот капитан – игрок гораздо сильнее меня. Я сразу начал проигрывать и задумался. А сумку я повесил на бок кресла. Когда понял, что партию безнадежно проиграл, мне захотелось закурить, и я повернулся, чтобы достать из сумки пачку сигарет “Кэмел”. Но сумки не было! Ее украли! Я страшно закричал, потому что в сумке был паспорт, обратный авиабилет в Москву, последние сорок долларов, там были очки – и солнечные, и оптические, и мой блокнот со стихами!

На крик выбежал директор, я ему кое-как на каком-то английском объяснил, что произошло, и он отвез меня в полицию. Там написали протокол, который до сих пор у меня хранится. Анна, конечно, подтвердила, что у меня сумку украли. Но женщина-полицейская, которая составляла протокол, сказала, что все безнадежно, поймать таких воров обычно не удается, потому что это наркоманы, которые крадут на порцию героина. Вор, видимо, стоял за креслом и, когда я задумался, стащил сумку.

Я вернулся к себе в гостиницу. Гостиница оплачена, но у меня не осталось ни копейки. Проснулся утром, а позавтракать не на что. Порылся в карманах джинсов, нашел монетку в один гульден и купил булочку. Съел эту булочку… Дальше что? Куда пойти? Я догадался – пошел в Православную церковь Амстердама. Вышел священник отец Кирилл. Я ему все рассказал и услышал ответ:

– Я вам помочь деньгами не могу, моя община очень бедная, но я могу вас довезти до Гааги.

Столица Голландии не Амстердам, а Гаага, и туда еще ехать два часа, и поездка на поезде стоит двадцать гульденов, которых у меня не было. Но помог отец Кирилл – довез меня до Гааги, до советского посольства. Я зашел в посольство и сразу встретил знакомого человека – Сашу Буачидзе, сына Тенгиза Буачидзе – главного редактора “Литературной Грузии”. Выслушав меня, Саша сказал:

– Это очень большие неприятности. Ты становишься невыездным. Но сейчас мы не можем тобой заниматься, потому что через час голландская королева принимает у себя академика Сахарова. Оставайся в посольстве, тебя накормят, дадут ужин, ты можешь здесь переночевать, но обязательно позвони в полицию Амстердама, чтобы они знали, где ты находишься.

Я позвонил в полицию, сказал, что я в Гааге в советском посольстве. Меня накормили хорошим обедом, и все дипломаты уехали на прием к голландской королеве. Я почитал какую-то книжку, потом служащий накормил меня ужином, и я лег спать. В три часа ночи меня разбудили и сказали, что за мной приехала полиция из Амстердама. Я перепугался: что еще за полиция за мной приехала, почему? Вышел из посольства… Такой серенький рассвет… Стоит полицейский джип и рядом полицейский, который не говорит по-английски, а я не говорю по-голландски. И я только понимаю, что нам надо ехать в город Утрехт. Там же все очень близко. Я сел в полицейский джип, и через два часа мы приехали в Утрехт прямо в полицейское управление. Оказалось, что в Утрехте поймали моего вора! Поймали его по описанию, которое сделал директор шахматного клуба. Как выяснилось, сумку он выбросил, сигареты выкурил, деньги потратил, но билет, паспорт и очки мне возвратили! В Голландии действует исковое право. Это значит, что если я не напишу заявление, то его судить не будут. Офицер сказал мне по-английски, что вор просит, чтобы я не подавал на него иск, он живет в Амстердаме и приглашает меня пожить у него до отлета.

У меня оставалось еще пять дней, и я решил поехать к нему. Возле полиции стояла его машинка – старенький-старенький “фольксваген”, мы сели в нее и поехали в Суринам-Плейс – это окраина Амстердама. У этого человека была там трехкомнатная квартира. Он оказался безработным, бывшим профессором философии Гейдельбергского университета. Стал наркоманом, его уволили. Последний его курс – философия Ницше. И он мне начинает говорить о Горбачеве, что тот выше Ницше, выше Христа, выше Заратустры, выше Будды! Что Горбачев спасет человечество!

Я жил у него пять дней. Мы спали на полу на надувных матрацах, и надо мной висела огромная фотография Михаила Горбачева. Каждый день начинался с того, что хозяин квартиры вещал о том, что Горбачев – величайший человек в истории человечества. И что я должен пригласить в Москву своего нового голландского знакомого и непременно познакомить его с Горбачевым. Через пять дней он отвез меня в аэропорт, а на прощание я пообещал ему при встрече с Горбачевым рассказать, что в Амстердаме живет человек, который его обожествляет. Наша связь не прервалась – я получил от философа из Амстердама три рождественские открытки.

 

Нина Берберова

В этом, 1989 году, мы снова пересекли океан. И Белла, и я давно лелеяли мечту увидеться с Ниной Николаевной Берберовой, жившей и преподававшей в Принстоне.

Через своего литературного агента Билла Томпсона мы договорились о встрече.

Второго апреля за нами заехал мой старый московский друг Юра Элисман, и мы отправились из Нью-Йорка в Принстон. Нина Николаевна жила в отдельном маленьком коттедже на территории университетского комплекса. Две комнатки, меблировка скромного гостиничного номера. Обстановка почти аскетическая. На столе ни одной лишней вещи или бумаги.

Белла, как всегда в подобных случаях, очень нервничала, чего нельзя было сказать о Берберовой. Она была совершенно спокойна. Белла стала восторженно говорить о сильном впечатлении, которое произвела на нее “Железная женщина” (мы прочитали роман еще в 1976 году). Нина Николаевна же попросила не превозносить ее заслуги и в дальнейшем пресекала восторги и комплименты, проявляя подчеркнутую независимость. В этом смысле можно считать, что сошлись “лед и пламень”. Хотя, казалось, Берберовой нравится эта ситуация.

После недолгого общения Нина Николаевна пригласила нас на ланч в университетский ресторан, поскольку сама не готовит и не ведет хозяйства. В ресторане был изумительный “шведский стол” и система самообслуживания.

Когда мы вернулись в коттедж, разговор зашел о волновавших нас проблемах русской эмиграции, беседа сразу оживилась. Имена Набокова, Бунина, Ходасевича слетали с наших уст. Мы стали вспоминать других известных литераторов, – тех, с которыми нам довелось свидеться во время поездок, и тех, о ком мы были наслышаны.

О каждом персонаже у Берберовой было свое особое мнение, всегда отличавшееся от нашего и предполагавшее разговор на равных, особенно в отношении Набокова. Подобную интонацию мы, конечно, не могли поддержать, потому что испытывали подлинное преклонение перед ним.

Разговор коснулся и самой заветной для Беллы темы – бунинской. Нине Николаевне понравилось, что мы были осведомлены о непримиримости позиции Бунина по вопросу о его возвращении в Советский Союз. Ее порадовало, что мы знали о его отрицательной реакции на предложение Константина Симонова, сделанное ему летом 1946-го, во время поездки Симонова с женой В. Серовой во Францию (по инициативе партии и Союза писателей). Ранее такое предложение было сделано Куприну, тот согласился из-за, не в последнюю очередь, катастрофического отсутствия средств.

Когда мы с Беллой летом бывали в Малеевке, то встречались там с Александром Кузьмичем Бабореко, посвятившим свою жизнь изучению творчества Бунина. Мы бесконечно обсуждали все перипетии жизни Ивана Алексеевича, и, быть может, самым острым моментом, неизменно привлекавшим наше внимание, был эпизод встречи с Симоновым. Мы знали многие детали этого события по различным изданиям, которые нам советовал Бабореко.

Из записи Леонида Федоровича Зурова от 12 августа 1966 года:

Познакомили К. Симонова с Иваном Алексеевичем Буниным на литературном вечере Константина Симонова в зале Шопена (Плейель. Вход с рю Дарю). <…>

Бунин обратился к Симонову с изысканной, слегка манерной, чуть ли не вызывающе-старорежимной вежливостью:

– Простите великодушно, не имею удовольствия знать ваше отчество… Как позволите вас по батюшке… <…>

В начале обеда атмосфера была напряженная. Бунин как будто “закусил удила”, что с ним бывало нередко, порой без всяких причин. Он притворился простачком, несмышленышем и стал задавать Симонову мало уместные вопросы, на которые тот отвечал коротко, отрывисто, по-военному: “Не могу знать”.

– Константин Михайлович, скажите, пожалуйста… вот был такой писатель, Бабель… кое-что я его читал, человек, бесспорно, талантливый… отчего о нем ничего не слышно? Где он теперь?

– Не могу знать.

– А еще писатель, Пильняк… ну, этот мне совсем не нравился, но ведь имя тоже известное, а теперь его нигде не видно… Что с ним? Может быть, болен?

– Не могу знать.

– Или Мейерхольд… Гремел, гремел, даже, кажется, “Гамлета” перевернул наизнанку… а теперь о нем никто не вспоминает… Отчего?

– Не могу знать.

Длилось это несколько минут. Бунин перебирал одно за другим имена людей, трагическая судьба которых была всем известна. Симонов сидел бледный, наклонив голову. Пантелеймонов растерянно молчал. Тэффи, с недоумением глядя на Бунина, хмурилась. <…>

Знаю со слов Бунина, что через несколько дней он встретился с Симоновым в кафе и провел с ним с глазу на глаз часа два или даже больше.

Вот как описывает одну из встреч Бунина и Симонова А. К. Бабореко:

Был у Буниных, по выражению Веры Николаевны, “московский ужин” – “водка, селедка, килька, икра, семга, масло, белый и черный хлеб”. Симонов сказал им, что все доставлено было самолетом из Москвы. Андрей Седых пишет – получено из распределителя советского посольства. Симонов пришел с женой, артисткой Валентиной Серовой.

По свидетельству Веры Николаевны Буниной, в общем разговоре за столом Серова поддерживала официальную советскую версию, что в Париже все хуже, чем в СССР, и отрицала, что были аресты перед войной, а когда Симонов выходил из-за стола или его вызывали к телефону, шептала Бунину, “чтобы он не слушал Симонова и что приезжать не надо!”.

Как известно, Симонов перестал брать жену за границу. В дальнейшем она искренне переживала, когда ее муж включился в компанию борьбы с космополитизмом.

Нину Николаевну очень обрадовало, что мы знаем о благородной роли Валентины Серовой.

Нина Николаевна читала только ранние стихи Беллы, а та часть ее поэзии, которая соответствовала творческой зрелости, была Берберовой неизвестна (ни посвящения Беллы великим поэтам – Мандельштаму, Ахматовой, Цветаевой, Пастернаку, ни “больничные” стихи, ни “101 километр”).

Прощались мы с грустным чувством, вызванным ощущением одиночества, в котором пребывала Нина Николаевна. В дальнейшем было радостно узнать, что в 2000-е она приезжала в Санкт-Петербург, где ее восторженно принимали.

 

Сан-Микеле

В 1997 году мы с Беллой летели в Америку, уже зная об уходе из жизни Иосифа Бродского. Рухнули наши надежды на новую встречу, о которой мы с Беллой много говорили и мечтали. Через два месяца после смерти Бродского мы в третий раз оказались в Нью-Йорке и сразу увиделись с Мишей Барышниковым, который рассказал нам о последней встрече с Иосифом.

Вечером 27 января 1997 года они встретились в ресторане “Самовар”. На прощание Иосиф сказал ему: “Я тебе перезвоню…” Это было за четыре часа до смерти.

Много лет спустя мы с Беллой оказались в Венеции, в гостях у известного итальянского журналиста Витторио Страда и его русской жены Клары. Это было в последний день нашего пребывания в Венеции.

Витторио Страда и Клара жили в изумительном месте, на острове Сан-Джорджио, в доме, который стоял бок о бок со знаменитой постройкой Андреа Палладио, до стены этого исторического здания можно было дотронуться рукой.

У меня возникло непреодолимое желание посетить могилу Иосифа на острове Сан-Микеле. После обеда мы с Кларой вышли из гостеприимного дома, сели на кораблик и в лучах заходящего солнца, наблюдая любимую панораму города с Кампанеллой и Дворцом дожей, приплыли на остров Сан-Микеле. Было начало пятого. Кладбище закрывается в пять. Мы пошли по аллеям в поисках могилы Иосифа. Миновав русскую православную часть кладбища, где лежат Игорь Стравинский и Сергей Дягилев, мы углубились в неведомую часть огромной территории, стараясь по объяснениям редких встречных понять, куда идти. И – нашли: на могиле не было памятника, скромная доска сообщала, что здесь похоронен Иосиф Бродский. Солнце заходило. Кладбище закрывалось. В горестном порыве я написал несколько слов на твердой глянцевой открытке, которая лежала в кармане: “Дорогой Иосиф! Любящие тебя твои Белла и Борис”, и оставил открытку рядом с плитой.

На этом следовало бы поставить точку. Но еще одна маленькая деталь. По приезде в Москву, через неделю после вечера на Сан-Микеле, раздался звонок – это звонил из Израиля наш многолетний ленинградский знакомый Жорж Штейман: “Боря, я только что был в Венеции и на кладбище в Сан-Микеле на могиле Бродского нашел вашу открытку. Я не удержался и взял ее себе на память!”

Возвращались мы с Беллой и Кларой на последнем кораблике. Поскольку мы были взволнованы, то зашли в замечательный и притом очень простой бар на окраине Венеции и выпили виски в память об Иосифе. Выйдя из бара, мы увидели церковь с изумительной картиной на алтарной стене – это был “Страшный Суд” кисти Тинторетто. В моем ощущении это был реквием по ушедшему Поэту.

А Белла посвятила Бродскому свою эпитафию – стихотворение “Траурная гондола”:

 

История моих отношений с Веничкой Ерофеевым началась, когда мы с Беллой прочли его великую поэму “Москва – Петушки” в Париже в 1977 году. Об обстоятельствах этого события я уже писал – на чтение отводилась всего одна ночь, а книгу нам дал Степан Татищев. Это были гранки, которые Степан должен был утром вернуть в типографию.

И вот в цветущем Париже, среди неправдоподобного изобилия продуктов, невиданных кулинарных изысков, безумного количества разнообразных вин, мы читали Венедикта Ерофеева:

– Будете чего-нибудь заказывать?

– А у вас чего – только музыка?

– Почему “только музыка”? Бефстроганов есть, пирожное. Вымя…

Опять подступила тошнота.

– А херес?

– А хереса нет.

– Интересно. Вымя есть, а хересу нет!

– Оч-ч-чень интересно. Да. Хересу нет. А вымя – есть.

И меня оставили. Я, чтобы не очень тошнило, принялся рассматривать люстру над головой…

Хорошая люстра. Но уж слишком тяжелая. Если она сейчас сорвется и упадет кому-нибудь на голову – будет страшно больно…

Белла о поэме “Москва – Петушки”:

Нам с Борисом дал рукопись Степан Татищев – подвижник российской словесности, русский, родившийся во Франции. <…>

– Свободный человек! – вот первая мысль об авторе повести, смело сделавшим героя своим соименником. Герой, Веничка Ерофеев, мыкается, страдает, пьет все мыслимые (и немыслимые) напитки, существует вне и выше предписанного порядка. Автор, Веничка Ерофеев, сопровождающий героя в пути, трезв, умен, многознающ, ироничен, великодушен. Зримый географический сюжет произведения, обозначенный названием, лишь пунктир, вдоль которого мчится поезд. Это скорбный путь мятежной и гибельной души. В повести, где действуют пьянство, похмелье и другие проступки бедной человеческой плоти, главный герой – непорочная душа, с которой напрямую, как бы в шутку, соотносятся превыспренние небеса и явно обитающие в них кроткие, заботливые ангелы. Их присутствие – несомненная смелость автора перед литературой и религией, безгрешность перед их заведомым этическим единством. Короче говоря, повесть своим глубоким целомудрием изнутри супротивна своей дерзкой внешности. И тем возможным читателям-обвинителям, кому недостает главного – в суть проникшего взгляда. Я предвижу их проницательные вопросы касательно “морального облика” автора. Предвижу и отвечаю.

…В 10 утра мы вернули рукопись ее первому рецензенту. И, оглядев его безукоризненно хрупкий силуэт, я сказала: “Останется навсегда. Как, скажем, «Опасные связи» Шодерло де Лакло”. Все-таки он оказался совершенно русским, этот француз: мы втроем счастливо рассмеялись.

 

Визит в мастерскую

Прошло совсем немного времени, и в дверь моей мастерской позвонили. В одной из пошатывающихся фигур, топтавшихся на пороге, я различил хорошо знакомый силуэт моего старого друга Славы Лёна, а в другой угадал Веничку Ерофеева. Лён держал в руках две бутылки шампанского и весьма изящно стал извиняться, что они с Венедиктом зашли ко мне в мастерскую без звонка, не предупредив о визите. Я был безумно рад видеть и Славу, и Веничку, достал из холодильника две бутылки водки, всяческие закуски и пригласил гостей к столу.

Веничка был очень высокого роста и показался мне удивительно красивым: прямые светлые волосы падали на лоб треугольной прядью, а совсем прозрачные, немного выцветшие глаза изначально голубого цвета светились мудростью и всезнанием. На устах у Венички блуждала полуулыбка, напоминающая улыбку Джоконды. Он передвигался по мастерской чрезвычайно осторожно, держась галантно и предупредительно по отношению к человеку, с которым ему доводилось общаться. Слава и Веничка сели на углу большого стола, рассчитанного на многих гостей, и я – тоже галантно и предупредительно – налил им понемногу водки, оставляя шампанское на потом, и предложил закусывать. Шел десятый день июля. Немного смущающийся Веничка, осторожно пригубив водку, начал извиняться, что он слегка опьянел:

– Борис, что ты хочешь? Ведь я ел только в июне!

В это время зазвонил телефон и раздался голос Андрея Битова. Я стал горячо приглашать его зайти в гости, пояснив, что у меня сидят Веничка Ерофеев и Слава Лён. Битов ответил:

– Если Веничка, то я приду! Вместе с Резо Габриадзе!

Тут же позвонили и в дверь: пришел один из знакомых Венички, которому позвонил Лён. Веничка представил его как своего друга и сказал:

– Это мой друг – католик. И я тоже – католик!

Я спросил:

– Как Чаадаев?

Веничка утвердительно кивнул.

Я продолжал:

– Веничка, здесь нет людей, которые бы придирались к той или иной вере.

На пороге появились Андрей Битов и Резо Габриадзе. Встречаясь с Резо, я всегда поражался необыкновенному устройству его личности. Он создал уникальный театр марионеток, с которым объездил весь мир. Эти крошечные фигурки, причудливо двигающиеся на нитках, заставляли зрителей разных стран радоваться и плакать над своей судьбой. Те избранники, которые попадали на его спектакли, уходили после просмотра счастливыми и просветленными. Его, известного сценариста и режиссера, никогда не мучил “вождизм” – страсть к лидерству и верховодству. Его высказывания о себе самом часто носили уничижительный характер.

Помню, как однажды я провожал Резо в Переделкине на станцию, а он при этом, не щадя себя, говорил:

– Я трус! Я всего боюсь! Я даже на электричке боюсь ездить!

Не думаю, что он и в самом деле этого боялся – скорее, Резо так себя позиционировал, чтобы, не дай бог, его не сочли этаким удалым и отчаянным рубахой-парнем.

За этим самоуничижением проступало тончайшее человеческое устройство, которое позволяло Резо уберечь наивный, простодушный взгляд на людей и явления жизни, давало возможность использовать эти качества в работе режиссера и художника. А наивный художник ничего не боится, становясь самым храбрым человеком на свете, он поступает так, как велит ему совесть. Он позволяет себе на равных общаться с гениями всех времен и народов. Он может, например, напрямую разговаривать с Пушкиным и изображать его на своих наивных рисунках, придумывая новые штрихи его биографии.

Эти качества Резо роднили его с Венедиктом. Веничка отождествлял себя со своим литературным героем, который действительно мог все себе позволить. Никакие ниспосланные судьбой унижения не действовали на Веничку, поскольку в своем творчестве он брал более высокую ноту, и тогда все обстоятельства жизни ничего для него не значили. Веничка мог быть и разнорабочим, и лифтером, и кем угодно еще, но никакая “низовая” работа не могла ранить его высоко парящую душу. Он всегда был выше всех обстоятельств.

Познакомившись с Веничкой, Андрей и Резо, естественно, принялись восхищаться его поэмой “Москва – Петушки”. Веничка величественно слушал и принимал комплименты с той же самой полуулыбкой Джоконды. Разговор, так или иначе, зашел о литературе. Каждое новое имя несли на суд Венедикта, и Веничка вершил этот суд, вынося торжественный приговор:

– Нет! Этому я ничего не налью!

Желая обострить разговор, я спросил:

– А как ты относишься к тому, что пишет Битов?

Веничка невозмутимо ответил:

– Ну, Битову я полстакана налью!

Андрей реагировал благороднейшим образом:

– Веничка, что бы ты ни сказал, я никогда не обижусь на тебя!

Разговор зашел и о Белле. Ее самой не было в мастерской, она жила и работала тогда в Доме творчества композиторов в Репине под Ленинградом.

Веничка задумчиво проговорил:

– Ахатовну я бы посмотрел…

А дальше на вопрос, как он оценивает ее стихи, Веничка произнес:

– Ахатовне я бы налил полный стакан!

На диване возле стола лежало множество разбросанных книг, которые я небрежно скинул туда, когда готовил наше застолье. Среди них Веничка неожиданно заметил скромный томик стихов Владимира Нарбута, вышедший в издательстве “Аnn Arbor”. Полистав книжку, он спросил:

– А ты можешь подарить мне ее?

Я с радостью ответил:

– Я готов тебе подарить все, что ты хочешь!

И добавил к книге Нарбута все имевшиеся у меня книги Беллы.

У Венички дома, на Флотской улице, рядом с Речным вокзалом, была не одна полка со сборниками любимых поэтов.

Наше застолье близилось к концу. Постепенно гости разбредались. Ушли Андрей с Резо. Ушел католик. Заснул на диване возле стола Слава Лён. А нам с Веничкой показалось, что напитка не хватает.

– Веничка, жди меня! – сказал я решительно, сел в машину и поехал к ресторану Дома кино, потому что в магазинах вечером спиртного купить было нельзя. Несмотря на количество выпитого, я доехал до Дома кино, где в ресторане меня знали и дали необходимые напитки и вкусную горячую еду, которой я хотел накормить Венедикта.

Однако, вернувшись, я нигде не мог его найти. Слава уже ушел, а Веничка не отзывался. Его не было в спальне, не было в каминной, сплошь заставленной моими работами, и я в совершенной растерянности поднялся на антресоль, где вдруг увидел его, спящего на конструкции из стульев. Он полусидел-полулежал в кресле-качалке, но из-за своего роста не мог разместиться в нем полностью и положил ноги на стул, стоящий рядом.

Растолкав Веничку, я встретился с другой проблемой: поскольку он был такой высокий, мне было не по силам помочь ему спуститься по крутой лестнице с антресолей. На этот путь ушло довольно много времени, но мы в конце концов его одолели. С грохотом опрокинув стоящую рядом со столом аптечку, забрызгавшую все вокруг зеленкой, Веничка был водружен за стол, где я постарался накормить его горячей едой. Мои старания увенчались успехом частично, но выпивать мы продолжили. Переночевали в мастерской, и утром я повез Венедикта домой.

 

В Дом кино на правительственной “Чайке”

С той поры мы не раз сидели вдвоем у меня в мастерской и разговаривали о жизни. Иногда наши встречи заканчивались причудливо: однажды, например, мы так завелись, что нам захотелось завершить вечер как-нибудь необычно. Надо сказать, что Веничка не любил бывать в ресторанах – отчасти это объяснялось тем, что у него никогда не было денег. И я попросил:

– Веничка, ну не упрямься, разреши пригласить тебя в мой любимый ресторан Дома кино. Ничего плохого не произойдет, если раз в жизни мы пойдем туда вместе.

Наконец Венедикт согласился. Из моей мастерской на Поварской мы вышли, конечно, не совсем ровной походкой. Тем не менее я действовал по намеченному плану, и мы преодолели короткий маршрут, в который входила задача обогнуть норвежское посольство и затем спуститься по лестнице к Новому Арбату, где можно было поймать машину, чтобы доехать до ресторана.

Как нарочно, машин было мало, и они отказывались ехать по указанному адресу. И вдруг мой взгляд упал на правительственную “Чайку”, припаркованную у тротуара напротив Дома книги. Я смело подошел и обратился к водителю:

– Командир, сделай одолжение, довези нас до Дома кино на Васильевской. Это недалеко! – и предложил значительную сумму.

Водитель даже не удостоил меня взгляда. Тогда я назвал сумму, втрое превышающую первоначальную. Величественный шофер правительственного лимузина внимательно посмотрел на меня, но ничего не ответил. Все более заводясь, я назвал огромную по тем временам сумму, в десять раз превышающую первоначальную. Тут уж “командир” расплылся в улыбке и поинтересовался:

– А зачем вам это надо, ребята?

Я поднял вверх указательный палец и ответил:

– История не простит!

Мы устроились в машине. Я был полон гордости за содеянное и радовался за Венедикта, что вот он едет по Москве на “Чайке”. Веничка сидел молча, сохраняя на устах присущую ему полуулыбку Джоконды.

К моему сожалению, у входа в этот широко посещаемый ресторан никого из знакомых не оказалось. Триумфального прибытия не получилось.

В зале многие меня приветствовали, но Веничка был неузнан своим народом. Свободных мест в ресторане не было. Единственным, кто раскрыл нам свои объятия, оказался известный фотограф Николай Гнатюк. Он держал столик для своих опаздывающих друзей. Мы сели к Коле, я сделал широкий заказ, и мы продолжили выпивать уже вместе с Колей.

Николай Гнатюк, знавший многих известных людей, конечно, был рад познакомиться с Веничкой и тут же бросился готовить аппаратуру для съемки. Сюжет “Венедикт Ерофеев в ресторане Дома кино” очень его взволновал. Но тут произошло непредвиденное. После того как он сделал несколько снимков, кто-то из сидящих позади нас отозвал Колю в сторону. Я не придал этому значения. Однако все кончилось хуже, чем я мог себе представить. Как рассказывал мне потом Коля, это были люди из блатного мира, и они не хотели, чтобы их лица остались на сделанных Гнатюком фотографиях. Они потребовали отдать им пленку. Коля наотрез отказался.

Надо сказать, что Гнатюк был хотя и невысокого роста, но очень сильный парень. Завязалась драка в фойе Дома кино. Бандиты, их было четверо, сумели отобрать у Коли фотоаппарат и засветить пленку. Аппарат они бросили и исчезли. Коля вернулся к столу. Мы же с Веничкой даже не подозревали, что происходило за дверями ресторана. Как могли, мы успокоили Колю и продолжили выпивать.

 

Квартира на Флотской улице

Веничка со своей женой Галей жил в большой четырехкомнатной квартире в “генеральском” доме на Флотской улице. Наличие такой большой и фешенебельной квартиры у Венички было трудно предположить, но объяснялось все очень просто. Раньше Веничка жил в самом центре Москвы, в Камергерском переулке напротив МХАТа, в двухэтажном доме, где когда-то располагалось кафе “Зима”, название которого в зимнее время представлялось весьма логичным, а в летнее манило прохладой другого сезона. Потом зданием завладела финская авиационная компания “Finnair” и расселила жильцов в далекие от центра районы, а чтобы жильцы дали согласие переехать, компания соблазняла их роскошными четырехкомнатными квартирами. Так Веничка оказался среди генералов. Ситуация была совершенно сюрреалистическая. Веничка с Галей жили в почти пустых комнатах, лишь кое-где висели книжные полки, заставленные книгами, а перед ними стояли вереницы маленьких бутылочек, так называемых “шкаликов” или “мерзавчиков”, из-под водки, а иногда из-под коньяка. Веничка выпивал маленькую бутылочку и ставил ее на полку для украшения.

Эти маленькие бутылочки имели собственную оригинальную судьбу. Веничка был совершенно нищий человек без постоянного заработка. Ему довелось побывать и разнорабочим на стройке, и лифтером, и много кем еще. Так он оберегал свою профессиональную независимость, предпочитая работать кем угодно, только не заниматься подневольным литературным трудом. Галя приносила в дом небольшую зарплату: у нее была малооплачиваемая должность инженера-химика. В стране шла кампания по борьбе с пьянством. За спиртным выстраивались огромные очереди. Веничка занимал очередь, но, когда после многочасового стояния подходил к прилавку, мог позволить себе купить только две или три маленькие бутылочки: у него просто не было денег. Выбрасывать эти выстраданные бутылочки ему было жалко, и он ставил их на полки перед книгами.

 

Последние годы Венички

Когда я бывал в квартире на Флотской, Веничка показывал мне свои записные книжки, в которых исключительно аккуратным почерком были выписаны цитаты из великих философов, мудрецов и писателей прошлого. Среди опубликованного есть совершенно замечательная книжка, составленная Веничкой из цитат В. И. Ленина, – “Моя маленькая лениниана”.

Много раз я спрашивал Венедикта о том случае, когда в электричке пропала рукопись его романа о Шостаковиче, но отчетливого ответа так и не получил. Скорее всего, портфель с рукописью был забыт на сиденье.

Тогда, в середине 1980-х замечательный хирург онкологического центра им. Блохина Евгений Матякин, наш большой друг, оперировал Веничку и продлил его жизнь на четыре года. Правда, теперь Веничка мог говорить, лишь подставляя к горлу микрофон, придающий голосу какой-то металлический звук. Это устройство мы называли “говорилкой”.

Как-то мы сидели вдвоем с Венедиктом у меня в мастерской, попивая коньячок из 250-граммовых бутылочек, которых у нас было немало. Мы с Веничкой мирно беседовали, он уже пользовался “говорилкой”. Неожиданно в дверь позвонили, и на пороге возникла довольно разнообразная компания.

В то время в практике нашей с Беллой жизни это было возможно: близкие люди могли зайти вечером в мастерскую без предуведомления. Среди пришедших оказалась Инге Морат. Она сразу оценила мизансцену: мы с Венедиктом за столом, а на переднем плане – батарея коньячных бутылочек. Некая российская экзотика заключалась еще и в том, что Веничка сидел в кроличьей шапке-ушанке, – ему казалось, что в мастерской прохладно. Инге попросила нас не двигаться и сделала памятный снимок. На фотографии наши смущенные улыбки говорят сами за себя.

Инге нас снимала, и через два года, уже после того, как Венички не стало, я получил эту фотографию в подарок. И по сей день признателен ей.

Но вечер так просто не закончился. Некоторые из дам вошли в кураж. Одна из них обнимала, целовала Веничку и все просила убрать “говорилку”:

– Брось эту штуку, ты и так хорошо говоришь!

В итоге Веничка, хорошо выпивший в тот вечер, уехал, позабыв “говорилку” на диване.

Рано утром зазвонил телефон. В трубке я услышал лишь молчание и торопливо сказал:

– Веничка, это ты? Я сейчас привезу тебе “говорилку”! Еду к тебе на машине.

Стояло именно то время суток, о котором Веничка восклицал:

О, тщета! О, эфемерность! О, самое бессильное и позорное время в жизни моего народа – время от рассвета до открытия магазинов! Сколько лишних седин оно вплело во всех нас, в бездомных и тоскующих шатенов!

Через сорок минут я вручил Венедикту “говорилку” и бутылку коньяка. Мы сидели на кухне и вспоминали вчерашние перипетии. Рядом с Веничкой была его Галя, самоотверженно делившая с ним все тяготы жизни.

В опубликованных записных книжках Венички есть запись о похожей встрече:

13–14–15. XI. В один из этих дней в гостях у Мессерера по его приглашению. За коньячком в его мастерской, тет-а-тет. Белла отсутствует: она под Ленинградом, в Доме творчества. Веселых и приятных мыслей полон. На следующий день обнаруживаю, что оставил у Бориса Мессерера свою синюю сумку с записными книжками, звоню – так и есть. Отличный малый Мессерер: подъезжает на машине, вручает сумку и плоский, позарез нужный флакон коньяку. Мало того: обнаруживаю в каждом кармане по полсотне.

Мы с Беллой обожали Веничку, и он со своей стороны платил нам любовью и даже, по-моему, был влюблен в Беллу. Когда она читала стихи, он слушал как завороженный. Веничка и Галя бывали у нас на даче в Переделкине: врачи рекомендовали Веничке как можно больше ходить пешком на свежем воздухе. Мы гуляли по аллеям, разговаривали, а потом шли обедать.

У меня сохранились подаренные им книжечки с короткими дарственными надписями в весьма своеобразном Веничкином стиле. Например: “Борису Месс. С уже устоявшейся любовью”.

Когда Веничке стало в очередной раз плохо, мы с Беллой по звонку Гали примчались на Флотскую улицу. Кое-как снарядив Веничку, на безумной скорости помчались вчетвером через весь город в больницу на Каширском шоссе и чудом успели к назначенному часу. Это была последняя поездка Венедикта. Мы с Беллой навещали его в больнице. Веничка погибал. Помню, как он сидел на кровати, одетый в голубую рубашечку, так гармонировавшую с цветом его глаз… Женя Матякин делал все возможное, чтобы спасти Веничку, но это уже было выше его сил.

Отпевали Ерофеева в храме Ризоположения на Донской, между Ленинским проспектом и Шаболовкой. Собралось множество людей. Похоронили Веничку на Новокунцевском кладбище. Поминки были в кафе на Скаковой улице.

Галя не выдержала жизни в одиночестве. Она выбросилась из окна той самой квартиры на Флотской.

Говорит Белла:

Слова заупокойной службы утешительны: “…вся прегрешения вольные и невольные”… “раба Твоего”… “новопреставленного Венедикта”…

Не могу, нет мне утешения. Не учили, что ли, как следует учить, не умею утешиться. И нет таких наук, научения, опыта – утешающих. Наущение есть, слушаю, слушаюсь, следую ему. Других людей и себя утешаю: Венедикт Васильевич Ерофеев, Веничка Ерофеев, прожил жизнь и смерть, как следует всем, но дано лишь ему. Никогда не замарав неприкосновенно-опрятных крыл совести, художественного и человеческого предназначения суетой, вздором, – он исполнил вполне, выполнил, отдал долг, всем нам на роду написанный. В этом смысле – судьба совершенная, счастливая. Этот смысл – главный, единственный, все правильно, справедливо, только почему так больно, тяжело? Я знаю, но болью делиться не стану. Отдам лишь легкость и радость: писатель, так живший и так писавший, всегда будет утешением для читателя, для не-читателя тоже. Не-читатель как прочтет? Но вдруг ему полегчает – он не узнает, но это Венедикт Ерофеев взял себе его печаль и муку. Взял и вернул всем нам уроком, проповедью добра, любви, счастьем осознания каждого мгновения бытия. Столь свободный человек, прежде и теперь, он нарек героя его знаменитой повести своим именем, сделал его своим соименником – страдающего, ничего не имеющего, кроме чести и благородства. Вот так, современники и соотечественники. Веничка, вечная память.

 

Одна из самых главных наших с Беллой дружеских привязанностей – Булат Окуджава. Притягивая окружающих своим талантом, он крепко держал “оборону сердца”, почти ни перед кем не открывался душой. В его непростой судьбе был и опыт “сына врага народа”, и испытание войной: окопы, передовая, ранение, полученное под Моздоком, военный госпиталь, затем годы работы учителем в сельской школе.

Булату постоянно сопутствовала бедность, порожденная его несуетным существованием и тем, что он не сделал ни одного ложного шага, не пытался прибегнуть ни к каким уловкам, чтобы улучшить свою жизнь. Лишь неожиданное открытие самого себя как творца и поэта-барда позволило Булату стать тем, кем он стал.

 

Тайна личности

Впервые я увидел и услышал Окуджаву в 1959 году в Ленинграде, в мастерской Валерия Доррера, где прибывшие на гастроли актеры “Современника” во главе с Ефремовым, собрались послушать барда. Тогда это имя мне ничего не говорило, хотя я заметил, как многие подпевали Окуджаве:

Выглядел Окуджава очень колоритно: худенький и хрупкий, с пышной курчавой шевелюрой. Пел он много, щедро и как-то удивительно органично. Было видно, что ему хочется и нравится петь. Слушатели беспрерывно аплодировали. Каждый, кто слушал Булата, находил в его песнях отзвук своего собственного сокровенного переживания.

Окуджава тогда словно почувствовал мой эмоциональный порыв – мы познакомились и стали друзьями на всю жизнь. Завязавшаяся дружба сыграла в моей жизни значительную роль, особенно после нашей встречи с Беллой. Мы все трое оказались на перекрещении этих отношений.

Булат был старшим товарищем для всего нашего поколения. Возможно, он тоньше и острее всех нас ощущал жестокость и трагизм жизни, что заставляло его быть столь серьезным и отстраненным от житейских дрязг. Тяжкий крест памяти он с огромным достоинством нес по жизни:

Судьба украденных у жизни молодых родителей: отца Шалвы Степановича, расстрелянного по обвинению в троцкизме и вредительстве, и матери, Ашхен Степановны, прошедшей сталинские лагеря, – не давала покоя Булату. Читая его прозу, я чувствовал его неудержимое желание осознать, что же все-таки произошло. В рассказе “Девушка моей мечты” (1985) он так напишет о встрече с матерью:

Я усадил ее и заглянул ей в глаза. Эти большие, карие, миндалевидные глаза были теперь совсем рядом. Я заглянул в них… Готовясь к встрече, я думал, что будет много слез и горьких причитаний, и я приготовил такую фразу, чтобы утешить ее: “Мамочка, ты же видишь – я здоров, все хорошо у меня, и ты здоровая и такая же красивая, и все теперь будет хорошо, ты вернулась, и мы снова вместе…” Я повторял про себя эти слова многократно, готовясь к первым объятиям, к первым слезам, к тому, что бывает после десятилетней разлуки… И вот я заглянул в ее глаза. Они были сухими и отрешенными, она смотрела на меня, но меня не видела, лицо застыло, окаменело, губы слегка приоткрылись, сильные загорелые руки безвольно лежали на коленях. Она ничего не говорила, лишь изредка поддакивала моей утешительной болтовне, пустым разглагольствованиям о чем угодно, лишь бы не о том, что было написано на ее лице… “Уж лучше бы она рыдала”, – подумал я. Она закурила дешевую папиросу. Провела ладонью по моей голове…

Булат не забывал и о судьбе своих близких родственников: сестры его матери – Ольги Окуджавы и ее мужа, великого грузинского поэта Галактиона Табидзе. Их памяти посвящено стихотворение “Свадебное фото”:

Судьба Галактиона Табидзе – одна из болевых точек и для Беллы. Я знал, с каким восхищением Белла относилась к Галактиону и с какой страстью она его переводила. Белла находила мистический смысл в этом родстве и придавала ему особую окраску. Булат ценил Беллины переводы грузинских поэтов, и ее любовь к Грузии перекликалась с любовью самого Булата.

Всегда казалось, что высшее знание, обретенное Булатом в страданиях неотомщенной обиды, которую нанесла ему жизнь, дает ему право на то, чтобы так гордо нести свою отдельность и свою скорбь.

 

Поэтический диалог Беллы и Булата

Белла часто обращалась к Булату за советом в трудных жизненных ситуациях. Обменивались они и стихотворными посланиями. Булат посвятил Белле “Песенку о ночной Москве” (1963), которую чаще называют “Надежды маленький оркестрик”, к ней же обращены иронико-романтические строки “Считалочки для Беллы” (1972):

В 1987 году мы отмечали юбилейный день рождения Беллы. Булат, находясь в Тбилиси, поздравил ее со страниц журнала “Литературная Грузия”:

Дорогая Белла!

Я пишу тебе из города, из страны, кровь которой, я знаю, с давних времен перемешалась с твоей кровью. Меня окружают твои горы, подо мною течет твоя река, твои братья и сестры великодушно привечают меня. Мне кажется, что отсюда мои поздравления тебе должны прозвучать не то чтобы высокопарнее, но значительнее. С высоты своего возраста твой юбилей – всего лишь обозначение крохотного отрезка от бесконечного пути, дарованного тебе природой.

Мой давний друг, я очень люблю тебя, хотя, наверное, слишком неумело, коряво и эгоистично, но тем больше дорожу твоей благосклонностью, трепетной и верной.

Будем жить по заветам этой земли, принимая сегодняшний день и ничего не забывая из минувшего; не будем гадать, во что отольется наш труд, что останется, но даже если ничего, самой малости, подобно крестику от царицы Тамар, все равно мы уже растворены в природе.

Я знаю, что жизнь бесконечна. Я знаю, что все преходящее отлетит и забудется, но русского языка река и водопад грузинской речи будут клокотать в нашем горле, покуда Земля и Небо не возвратят нас в свое лоно.

Булат Окуджава

Тбилиси, 10 апреля, 1987

Белла рассказывала мне, как возникли некоторые ее стихотворения, посвященные Булату:

В 1968 году я отдыхала в Ялте, там много знакомых было – и Булат с маленьким Булей. У меня от этого времени осталось красивое стихотворение “Воспоминание о Ялте”:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Стихотворение написано 9 мая в Доме творчества, где действительно был водоем, в котором два фонаря отражались, и виднелось какое- то алебастровое существо – “то ль нетопырь, то ль херувим”. Ну, в общем, красота. Я сидела, наслаждалась уединением, а Булат и все остальные пошли вниз отмечать День Победы. И день Булата! День его рождения.

А когда Булат ездил куда-нибудь один, он сочинял для маленького Були истории и посылал в Москву. В них действовали разные вымышленные персонажи, например Невыносимый Приставучий Каруд какой-то. Булат как-то прочел мне эти письма. Мне так понравилось! Я сказала: “Булат, это надо напечатать, это будет изумительная книжка для детей!”

И он напечатал. И в предисловии написал: “Однажды я показал эти письма Белле Ахмадулиной. Она сказала: «Да это же готовая повесть!»”.

Я до сих пор иногда, когда кто-нибудь раздражает, думаю: “Невыносимый Приставучий Каруд!”

Маленький Буля на наших глазах взрослел, и, чтобы не путать с отцом, его стали называть Антоном. В дальнейшем Антон помогал отцу во время выступлений – у него обнаружились незаурядные музыкальные способности, и он как звукооператор занимался совершенствованием звучания гитары Булата.

В 1977 году мы с Беллой жили в Лос-Анджелесе у профессора славистики Дина Уорта в престижном районе Пасифик Пэлисейдс на берегу Тихого океана. Несмотря на всю красоту мира, явленную в этом месте земли, – океан, горы, пальмы, лужайку со стриженой травой и даже крошечную колибри, зависавшую над цветами, – Белла тосковала по России. Она занимала свой ум тем, что листала случайно подвернувшийся под руку в библиотеке нашего хозяина русский журнал “Вестник Европы”, изданный в прошлом веке. Обращалась мысленным взором к старшему другу, ища в нем поддержку и утешение, именно с ним в стихотворении “Письмо Булату из Калифорнии” Белла вела разговор:

К Булату обращалась Белла из Василеостровской больницы в 1984 году:

Мне доводилось слышать в один вечер и Булата, и Володю Высоцкого, когда они совпадали на наших застольях – в моей мастерской или в квартире Володи и Марины на Малой Грузинской.

Высоцкий относился к Булату с подлинным пиететом, и, хотя Володя, как правило, начинал первым и обрушивал на слушателей шквал своих песен, затем он неизменно просил спеть Булата.

Булат играл на шестиструнной гитаре, но никогда не возил ее с собой. Я обычно подготавливал гитару заранее, и, когда наступала его очередь выступать, инструмент уже поджидал Булата.

Когда Высоцкого не стало, в один из поминальных дней в квартиру на Малой Грузинской пришел Булат и спел песню памяти Володи, посвященную Марине Влади: “О Володе Высоцком я песню придумать решил…” Присутствующие замерли, потрясенные. Белла вспоминала об этой песне:

В замечательной песне о Высоцком у Булата были такие последние строчки: “Марина Владимировна, Марина Владимировна”, то есть как бы к Марине обращение. И вдруг я ему сказала:

– Булат, наверное, вот эти строчки здесь излишни.

Он испугался, спрашивает:

– А что, что-нибудь не так в песне, не так что-нибудь?

– Да в ней все так, она прекрасна! Просто по гармонии получается, что не нужно этих строчек.

Булат послушался. Булат много мне советовал, я ему тоже кое-что поправляла.

Окуджава серьезно относился к творчеству Высоцкого и глубоко переживал перипетии его судьбы. В предисловии к сборнику Высоцкого “Избранное”, вышедшему в 1988 году, Булат писал:

А что же было? Был поэт, был голос, была гитара, было печальное время. Всякий мало-мальски думающий человек, мало-мальски чувствующая натура сознавали эту печаль, ощущали упадок, нравственные потери. Он начал с примитива, с однозначности, постепенно обогащая свое поэтическое и гражданское видение, дошел до высоких литературных образцов; он постоянно учился у жизни, у литературы… Он начал писать для узкого круга людей, а пришел к самой широкой аудитории, пришел к предельному выражению себя, а выражать себя – значит добиваться наивысшего наслаждения.

 

Совместные выступления

Окуджава вообще-то не любил выступать с другими поэтами. Но с удовольствием делил сцену с Беллой. Особенно мне запомнились два их совместных творческих вечера в Ленинграде во Дворце искусств на Невском проспекте во второй половине 1970-х годов. Белла и Булат читали взаимные посвящения друг другу. Присутствовал весь театральный Петербург: Алиса Фрейндлих и Игорь Владимиров, режиссер Александр Белинский, большой почитатель поэзии Беллы, автор статьи о ее творчестве, и другие.

Белла так рассказывала о своих выступлениях с Булатом:

У моей приятельницы Жанны Андреевой есть запись, которую слушают в уши как-то, знаешь? Мы выступаем вместе – Булат и я. Причем выступаем непонятно где, в какой-то квартире на Васильевском острове, и читаем – то я Булату, то Булат мне, то я Булату, то он мне. Мне включили один раз, но я не дослушала запись до конца. Понимаешь, мне показалось – то есть не показалось, я их знала все, – что стихи, песни Булата – это шедевры высочайшего полета! И не стала слушать – расплакалась… Какой совершенный, божественный дар!

Встречаться с Булатом в Петербурге было счастьем, потому что там наша тождественность – человеческая и идейная – особенно ощущалась: мы обожали Петербург и все, что связано с именем Пушкина. Ездили вместе в Царское Село, в Лицей. Вместе жили в “Европейской”, завтракали и ужинали в чрезвычайно уютном буфете, который был назван мной “предбанником” и нес в себе черты art nouveau, в котором выстроена гостиница, что придавало ему очарование прошлого века. Здесь уже заселившиеся москвичи встречались с только что прибывшими на “Красной стреле”. Поезд приходил на Московский вокзал в 8 утра, и новые постояльцы “Европейской” сразу устремлялись в буфет. Здесь порой происходили забавные встречи, например, с Мишей Жванецким, который тоже ценил это место.

В начале ноября 1978 года Нани Брегвадзе робко попросила Беллу о совместном выступлении на сцене ЦДЛ. И вдруг Белла с замечательной живостью дала согласие, но сказала, что для того, чтобы придать вечеру верную интонацию, необходимо заручиться поддержкой Окуджавы. Булат согласился: когда Белла о чем-то просила его, он неизменно соглашался по “слабости сердца”, он всегда по мере сил старался поддерживать Беллу.

Стараясь сделать приятное Нани, Белла ночью перед каждым концертом писала стихотворные посвящения певице и чуть ироничные – романсам, которые Нани исполняла. Так, для романса “Не уезжай ты, мой голубчик!..” Белла написала:

После Нани наступала очередь Беллы. Она читала стихи, у которых в дальнейшем сложилась своя собственная судьба. Эльдар Рязанов попросил Андрея Петрова написать к ним музыку, и они вошли в фильм “Жестокий романс”. Так возник “Романс о романсе”:

Диалог замечательной певицы и поэта продолжался. Нани пела:

На это Белла отвечала:

В заключение вечера Белла прочитала стихи, посвященные певице:

Булат все три вечера находился на сцене. Общение Беллы и Нани шло через него. На вечерах пела только Нани, а Булат, вдохновленный музыкально-поэтической интонацией, иногда читал свои стихотворные посвящения Белле.

Я был свидетелем того, как на второй вечер Булат подарил Белле маленький золотой ключик на цепочке, который она с радостью надела на шею, гордясь подарком, и часто возвращалась к рассказу о нем.

Мы с Нани Брегвадзе выступали на сцене Дома литераторов. Ведущим вечера был Булат. Аккомпанировала Нани Медея Гонглиашвили. Три раза мы выступали, потому что билеты на эти выступления были все проданы. За ночь я успевала придумать новое посвящение Нани. Переделывала, чтобы каждый раз читать новое, потому что надоедало… Булат тогда заметил, что мне скучно читать все одно и то же, и вдруг подарил маленький ключик.

А вот история, произошедшая с этим ключиком позже:

Я выступала в Алма-Ате всегда при большом количестве публики, очень внимательной, в основном, конечно, русскоязычной. Вдруг я заметила, что интересуется мной анонимный какой-то поклонник. Он не назывался, скрывал свою должность, но звонил и приходил на все выступления. И вот наконец он открылся: сказал, что имеет отношение к какому-то райкому или обкому, я плохо разбираюсь. Партийный любитель поэзии – находились такие. Перед отъездом он пригласил меня на прощальный ужин. Меня привезли к нему в дом, и я поразилась: у него была роскошная, насколько я понимаю в этом, квартира и замечательной, просто изумительной красоты жена, казашка. Молодая восточная красавица и улыбается ослепительной, белоснежной улыбкой. И я, любуясь ею, говорю ему:

– Какая красавица ваша жена. Просто счастье иметь такую жену.

Он отвечает:

– Приятно слышать.

Я к ней обратилась:

– Какая вы красавица! И еще такие прекрасные зубы у вас.

А она мне:

– Завтра будут еще лучше.

– Каким же образом?

И она объяснила: завтра она собирается поставить золотые коронки на все зубы. Я ужаснулась. Меня чем-то угощали, но я от этих зубов не могла опомниться.

Все же спросила:

– Но зачем это?! Зачем?

– У нас так принято, так делают все достойные люди.

У хозяев была дочка – маленькая девочка лет трех, тоже красотка. И я с ней стала играть, как научила меня Татьяна Сергеевна Кирпичева, мать моей парижской знакомой Маши Банкуль. Посадила крошку на колени, раскачиваю плавно и говорю: “Вот так едут барыни, вот так едут барыни”. Потом начала подбрасывать: “Вот так едут казаки! Вот так едут казаки! А вот та-ак едут пья-яные мужики-и, вот так еду-ут…” А на мне в тот день был тот самый золотой ключик Булата. И вот я играю с девочкой в русскую игру старую, все смеются, но вдруг я замечаю, что она колени мои ножками обхватила, как наездница верхом на коне, а сама у меня возле шеи ручками шарит – заметила ключик… Она его украла. Но ведь ребенок. Конечно, я слова не сказала.

Я дочкам обо всем рассказала, они смеялись:

– А что ж родители, не заметили, что у нее ключик появился?

Я говорю:

– Ну, может, они и заметили, но не могла же я сказать: отдайте ключик, верните мне его. Родители решили, что я не заметила, а я, конечно, очень заметила! Но что ж мне, ребенка в краже обвинять? Это же исключено. Невозможно.

И так мне не везло с подарками Булата. Сначала – ключик, потом он мне подарил крестик – пропал. С черным ободком таким, освященный крестик. Булат привез его из Иерусалима, так я им дорожила! Украли в Малеевке. Ничего не оставалось у меня.

А сколько всяких пропаж по мере жизни было драгоценных! Что-то я сама теряла, отдавала, дарила.

Был такой фантастический случай. Приехали ко мне какие-то страннейшие поклонница и поклонник, супружеская пара. Он вроде итальянец, а она – русского или чешского происхождения. Приехали с дарами – кольцом с сапфирами, я потом его при Райкине подарила в Венгрии, – и старинными золотыми часами на цепочке. Я не хотела брать, конечно. И они стали проситься к Булату, вот такие были знатоки. Булат жил тогда в Химках. Снег шел, время было уже позднее, и мы отправились на такси. Булат вообще не одобрял таких визитов, я страшно дорожила нашей дружбой, но тут такой случай – очень уж люди необычные. Приехали, я говорю:

– Прости, Булат, ну прости, Оля. Люди приехали издалека, мечтали увидеть Булата.

Булат, может, и с неудовольствием, но пригласил войти. Они с Олей нас даже чем-то угостили. Не знаю, сколько было времени, не ночь глубокая, часов десять или одиннадцать. Посидели, люди эти автограф у Булата попросили, и мы поехали на такси обратно. Когда вернулись, часов на мне не было. В машине потеряла, значит. Золотая цепь, которой было несколько столетий, что ли. Вот так…

У Булата есть стихотворение “Молитва Франсуа Вийона”. И они думали – он перевел какую-то молитву Франсуа Вийона. Мне пришлось растолковывать, что это собственное стихотворение Булата Шалвовича… “Господи, мой Боже, зеленоглазый мой” – кто еще так скажет?

Замечательные встречи с Булатом произошли в 1981 году в Риге, куда нас с Беллой пригласили, предложив ей выступить на крытом стадионе. У нас с Беллой вечно были проблемы с деньгами, а это давало возможность заработать. Читать стихи на стадионе весьма ответственно, он рассчитан на семь тысяч мест, поэтому Белла позвонила Булату и попросила о совместном выступлении. Он понял, что Беллу надо поддержать, тут же согласился.

Я, будучи под запретом выступать, выступала на стадионе в Риге. Вольнолюбие Латвии. Приглашало Общество книголюбов, главный организатор звался Юрис Лапа. Зал был полон. Проходит время, около года, план какой-то не выполняется.

Юрис просит:

– Нельзя ли вместе с Булатом?

– А вы Булата спросили?

– Спросили. Твердо ответил, что выступать не будет.

Я подумала и засмеялась:

– Понимаю, что афиши нельзя содеять, но вы в “Вечерней Риге” объявите. Мы – приедем.

И мы приехали: Булат Окуджава, Борис Мессерер, и никогда я столько цветов не видала.

 

Дружеские встречи

Булат предпочитал сам “руководить” нашей с ним дружбой и, считая своим долгом поддерживать отношения, делал “звонки вежливости” и спрашивал: как у нас дела? что Белла? пишет ли она? и что у меня с работой? А иногда торжественно приглашал в гости в Безбожный переулок (название – чудовищное порождение советской власти, раньше переулок назывался Протопоповским).

Ольга Окуджава вспоминает:

Однажды Булат собирался вместе с Борей Мессерером поехать в Тарусу к Белле на день рождения. Булат был за рулем. Я испекла пирог и написала: “Я шлю тебе пирог и мужа своего, чтоб он привез пирог и мужа твоего”. Белла – самое драгоценное, что из людской толпы человечество подарило Булату. Он очень восхищался талантом и красотой Беллы. Во многих стихах – ее тень, ее образ возникает и летит, только это не расшифровано. Булат много личного в стихах зашифровал.

Единственная неточность: за рулем был не Булат, а Володя Дьяченко, кинорежиссер, безуспешно пытавшийся поставить по повести Василия Аксенова фильм “Стальная птица”, за что сам получил прозвище Стальная Птица. Машину он вел очень плохо, и мы с Булатом измучились.

Считаные часы, проведенные Булатом в Тарусе, были очень отрадны. Я любовался Булатом на фоне милого мне городка. Потом я остался в Тарусе, а Булат поехал обратно с совершенно трезвым, но плохим водителем.

Белла считала, что благородная замкнутость Булата порой мешала людям разглядеть его истинную суть.

Булат был очень великодушным, очень добрым. Он часто помогал людям – не только голосом своим, но и деньгами, которых у него никогда много не было. Помогал, но никогда не рассказывал об этом. Булат знал цену беды. Когда он учительствовал в Калуге и надо было выходить на майскую демонстрацию, Булат подшивал бахрому снизу на брюках, чтобы выглядеть прилично при учениках. Он был все-таки сын “врагов народа” и не ждал ничего хорошего.

Случилось так, что, когда нам не хватило денег даже на самый незатейливый автомобиль “жигули”, мы обратились за помощью к Булату. Он не только дал недостающую сумму, но и на следующее утро прочитал нам по телефону стихотворение “Песенка Белле”:

Позднее Белла говорила:

Все-таки – о щедрости…

Его голос, изъявления его души и ума, чья сумма и есть совершенство таланта, долго-предолго будут приходиться и тем, кто будет после нас, – подарком свыше.

Щедрость небес – мы получили этот дар. Но и собственная щедрость Булата достойна воспевания. Думаю, что деньги, которые он с усмешечкой чудной называл “денежки”, он давал всем, кто просил. Я не просила, но вот его слова:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Крылья всем, кто понимает, он дал.

Конечно, можно об этом и не упоминать, но через три месяца мы с благодарностью вернули Булату долг, хотя он ни за что не хотел принимать деньги обратно.

Булат всегда звал нас к себе, когда приезжали корреспонденты или собирались гости.

В 1978 году Булата навестила знаменитая американская фолк-рок-певица и политическая активистка Джоан Баэз. Она очень ценила то, как поет Булат, и сама исполняла по-русски его песню “Возьмемся за руки, друзья”.

В квартире было все перевернуто вверх дном, по полу тянулись бесконечные провода: шла съемка. Булат и Джоан исполняли свои песни, а иногда Джоан подпевала Булату. Между тем начали прибывать гости, в том числе Андрей Вознесенский и Зоя Богуславская, Виктор Суходрев и Инга Окуневская. Квартира Булата, конечно, была неподходящим местом для сценического исполнения, всем хотелось послушать, как Джоан поет в зале. Кто-то предложил поехать в ресторан “Сосны” в Барвихе.

Ресторан оказался стеклянным прямоугольником, расположенным действительно среди сосен – они как бы входили в интерьер ресторана через стеклянные стены здания. Было довольно много народа, играл оркестр. Мы быстро договорились о том, что Джоан выступит в сопровождении этого оркестра.

Когда Джоан вышла на сцену, произошло непредвиденное. Она захотела сказать несколько слов публике и попросила помочь ей с переводом. Суходрев поднялся на эстраду. Джоан сказала, что хочет посвятить свое выступление советским диссидентам, которые борются за свободу своей родины. Виктор пришел в состояние растерянности и ужаса, отказался переводить и ретировался.

На сцене в тот же миг возник Гарик Гинзбург и перевел слова Джоан. Она начала петь, и принимали ее очень горячо. Мы не стали осуждать Виктора, нашего хорошего знакомого, за то, что он отказался переводить: ему по рангу было невозможно участвовать в таком деле.

Еще мне запомнился вечер в июне 1987 года, который Булат устроил в честь освобождения Зои Крахмальниковой и ее мужа Феликса Светова.

В 1982 году Зоя Крахмальникова была арестована за издание православного альманаха “Надежда”. Крахмальникова не могла смириться с преследованием верующих в нашей стране. Она проявила потрясающее мужество при аресте и во время заключения, а позже отказалась признать свою вину и подать прошение о помиловании. Лишенная свободы, она написала книгу “Слушай, тюрьма!”.

О жизни Зои Крахмальниковой мы в те годы узнавали только по радио из “вражеских голосов”, но пытались следить за ее судьбой.

Феликса Светова в 1982-м исключили из Союза писателей, а в 1985-м арестовали за “антисоветскую агитацию и пропаганду”. Выпустили его и Зою в начале перестройки.

Феликс – мягкий, благородный человек, хорошо знакомый с Беллой еще с детских лет, был значительно старше ее. Его семья жила в 3-м Доме советов на Садовой улице, где в детстве жила Белла.

Выход Зои на свободу Булат хотел отметить максимально торжественно. Мы сидели в широкой лоджии его квартиры за красиво накрытым столом в предвечерние часы при заходящем солнце. Все понимали, что эта встреча – акт высшей справедливости. Меня поразила величественная красота Зои Крахмальниковой: правильный овал лица, гладко зачесанные волосы и особенное выражение глаз, смотревших открыто и прямо на собеседника, но в то же время по-женски загадочных – она пронесла свою красоту и этот взгляд через все испытания.

С Феликсом, державшимся очень скромно, я в дальнейшем подружился и неоднократно встречался, вспоминая Булата.

В память об этом событии я храню снимок, запечатлевший всех присутствовавших. Другой такой же я отослал Васе Аксенову в Америку, чтобы он имел представление о том, как мы проводим время в Москве.

 

Образ Булата

Когда вспоминаешь истории, связанные с Булатом, дополняющие друг друга, они воссоздают в памяти его подлинный образ. Так имя его было овеяно легендами, но он неизменно посмеивался над самим собой. В рассказе о начале службы в армии – “Уроки музыки”, – замечательно проявился юмор Окуджавы:

По сержантовым скулам разливаются темень и свет, и скорбь заволакивает его голубые глаза, и хриплый его баритончик доверительно и неоднократно упоминает мое имя в том смысле, что Акаджав, понимаешь, самый нерадивый – и окапывается медленно, и на турнике подтягивается всего два раза, будто девка… “Два раза? – усмехается лейтенант. – Ну и ну…” И когда все ползут по-пластунски, он норовит на карачках… “На карачках?” – не верит лейтенант… Мы все, товарищ лейтенант, бегим цепью, а Акаджав не бигит. Гляжу: кто, понимаешь, отстающий? Обратно Акаджав! Все, понимаешь, стараются, сил не щадят, а Акаджав с прохладцей… Я, товарищ лейтенант, с им в разведку не пойду…

“Акаджав, Акаджав, ты, конечно, не прав”, – думаю я обреченно.

Лейтенант Федорин прищуривается в меня:

– Ну, Окуджава, что делать будем?

Булат не переносил ханжеского елейного тона всякого рода “начальничков”, с которыми приходилось общаться. Как-то накануне Дня Победы Булату позвонил некий высокопоставленный военный и “жирным”, обстоятельным генеральским голосом стал говорить:

– Вы должны как участник Великой Отечественной войны выступить перед военнослужащими, которыми я командую…

Говорил он долго, при этом все время повторяя: “Вы должны, вы должны!”

Булат ответил:

– Я никому ничего не должен. Никакую великую войну не знаю. Была великая бойня. Людей убивали тысячами. Выступать у вас я не буду.

Примечательна история о том, как Булату разрешили поехать в Польшу, где у него было огромное количество поклонников.

В Варшаве он давал интервью, где среди прочих вопросов был такой: “Вы все время пишете о прошлом России, об истории XIX века. Кем бы вы хотели быть, если б жили в то время?” Булат, ни секунды не раздумывая, сказал, что неплохо было бы иметь усадьбу, немного земли, быть скромным помещиком и писать при этом романы. Интервью было напечатано. По возвращении Булата вызвал к себе Феликс Феодосьевич Кузнецов, секретарь Союза писателей, и строго спросил:

– Что это ты такое наговорил, Булат, в интервью польской газете? Как ты мог сказать, что хочешь быть помещиком?

Булат возмутился:

– А кем ты, Феликс, хотел бы быть до революции? Крепостным, что ли?

Помню рассказ Булата о его возвращении в СССР из Франции. Он ехал поездом и вез много эмигрантской литературы. Перед таможенным досмотром Булат в целях конспирации разложил запрещенные книги на своей нижней полке, накрыл их одеялом и сел сверху как ни в чем не бывало. Таможенники, войдя, узнали Булата и стали рассыпаться в комплиментах. Он в ответ смиренно улыбался. Но в этот момент вошли двое проверяющих – посмотреть, не провозят ли под сиденьями нарушителей границы. Булата попросили встать. Один из проверяющих поднял полку обеими руками, в то время как второй заглянул внутрь в поисках возможного шпиона. Все аккуратно разложенные книги тут же посыпались вниз, к стенке вагона…

Пограничники обомлели: они никогда еще не видели столько запрещенной литературы у одного пассажира. Булата повели к начальнику погранзаставы, где был составлен акт об изъятии книг, запрещенных к ввозу в СССР.

Рассказывая это, Булат от души смеялся, по привычке прикрывая рот ладонью, стараясь в этом эпизоде изобразить себя неудачником и еще большим простофилей.

Вспоминаются забавные случаи, характерные для начала перестройки, когда Горбачев начал антиалкогольную кампанию, возглавленную Егором Лигачевым.

Однажды весной 1985 года утром в мастерской раздался звонок. Как ни странно, я услышал голос Булата: время для него было необычно раннее. Он приглашал нас с Беллой на ланч в Дом литераторов.

В час дня мы с Беллой вошли в полупустой зал ресторана. Яркие лучи солнца пробивались сквозь шторы и освещали Булата и Ольгу, сидевших за столиком в центре зала. Когда подошла наша знакомая официантка, Булат торжественно произнес:

– Принесите нам, пожалуйста, бутылку водки!

И заказал соответствующую закуску. Официантка в ужасе закрыла лицо руками. Запрет на водку был так строг, что она растерялась, но, видя за столом столь почтенных литераторов, пошла исполнять заказ. Булат был очень доволен произведенным эффектом. Из-за соседних столиков гости с интересом следили за развитием событий. Наполнив рюмки, Булат произнес торжественный тост, из которого явствовало, что он желает выпить тогда, когда ему этого хочется. Настроение у присутствующих резко поднялось, люди заулыбались и принялись по мере сил нам подражать.

Парадоксально, что за границей мы с Булатом порой встречались чаще, чем дома. Так случилось на выступлениях в Германии, куда нас пригласил Эккехард Маас.

История нашего знакомства такова: в жаркий летний день 1983 года в дверь моей мастерской позвонили. На пороге стоял странный человечек с бритой головой, в крошечных круглых очках в тонкой черной оправе, в холщовой блузе навыпуск и таких же бесформенных холщовых штанах и сандалиях на босу ногу. Он непринужденно спросил на чистейшем русском языке:

– Здесь живет Белла Ахмадулина?

– Да. Только ее сейчас нет дома, – ответил я и пригласил его войти.

Спокойно и отчасти даже величественно кивнув, он с интересом оглядел пространство мастерской. Я выслушал захватывающий рассказ о том, как он, будучи чистокровным немцем, приехал туристом в нашу страну и остался дольше положенного срока, проживая сначала в гостинице, а потом у друзей. Его нисколько не заботили юридические формальности, связанные с регистрацией в строгой системе советского паспортного режима.

Больше того, он, практически не имея документов, проехал по железной дороге до Ташкента, где его все-таки задержали, но он как-то выкрутился. Затем добрался до Тбилиси, где провел несколько счастливых дней, обзавелся кучей знакомых и, переполненный прекрасными впечатлениями, вернулся в Москву. Движимый таким же непосредственным чувством, он пришел и в мастерскую в надежде на встречу с Беллой.

Экки мне чрезвычайно понравился и даже полюбился – за его смелость в общении с властями и за дух вольного космополитизма. Он с гордостью рассказал, что пишет стихи и переводит на немецкий русских поэтов, продемонстрировав книжечку собственных переводов Владимира Маяковского. Но оказалось, что любимцем Экки был Булат Окуджава. Экки имел чрезвычайно тонкий слух и исполнял песни Булата как по-русски, так и по-немецки в своих переводах, причем в смысле точности звучания пел безукоризненно.

Ну и, наконец, выяснилось, что Экки находится в оппозиции к властям ГДР, дружит со знаменитым бардом Вольфом Бирманом, эмигрировавшим в ФРГ, и сочиняет песни протеста, которые исполняет под гитару.

Экки задался целью организовать совместные выступления Беллы и Булата в Германии. Как ни странно, со временем это стало возможно, и мы с Беллой, Булатом и Ольгой прилетели в Мюнхен. Думаю, своим успехом вечера были обязаны отличным переводам Экки: немцы слушали Беллу и Булата, затаив дыхание. Платили за выступления немного, однако не настолько, чтобы мы отказались от обеда в хорошем ресторане. Каждый раз мы приглашали с собой Экки, но тот наотрез отказывался питаться за чужой счет. Он был очень беден, хотя имел возможность зарабатывать. Экки ездил на огромном разбитом “шевроле”, в багажнике которого возил музыкальный ящик, напоминавший столь любимую мной шарманку. Он оставлял машину на ближайшем углу, ставил music box на маленькую скамеечку, бросал перед собой шляпу для сбора денег и исполнял популярные немецкие песни, которые “знала” его шарманка. Потом брал в руки гитару и пел песни собственного сочинения, а иногда и песни Булата по-немецки. Публика не оставалась равнодушной: к концу нашего обеда Экки появлялся в ресторане и заказывал лучшие блюда и большую кружку пива.

Позднее мы с Экки встречались в Берлине. Он производил впечатление человека неприкаянного, тем не менее у него была хорошая квартира несколько богемного вида. Мебели не имелось, в качестве сидений были разбросаны подушки, а со стен спускались коврики, переползавшие на пол, чтобы на них тоже можно было сесть, висели разнообразные плакаты, начиная с концертных афиш самого хозяина до анонсов авангардных художественных выставок.

Пока Германия была расколота на два государства, Экки находился под пристальным вниманием печально известной гэдээровской разведки Штази и был на этом зациклен. Когда архивы Штази рассекретили, Экки зачитывался материалами по своему делу, изучая доносы близких знакомых.

В его гостеприимном доме случались трогательные встречи: скажем, с обосновавшимся в Германии Фридрихом Горенштейном или с режиссером Александром Аскольдовым, снявшим знаменитую картину “Комиссар”, которую советские чиновники на двадцать лет отправили “на полку”.

И конечно, у Экки мы знакомились с берлинской богемой – художниками, литераторами, актерами. Навсегда запомнились вечера, на которых пел Булат, Белла читала стихи, а переводчиком и душой компании был сам хозяин.

 

Поездка в Италию

Мы с Беллой и Булат Окуджава получили приглашение от общества “Италия – СССР” выступить в ряде городов. На аэродроме в Риме нас встретил Винченцо Корги, президент этого общества, – обаятельный, общительный и легкий человек. Утром нам предстояло на машине пересечь с запада на восток всю Италию и, не доезжая Адриатического моря, остановиться в Пене, маленьком студенческом городке, расположенном недалеко от Бари – крупного промышленного центра региона Апулия. Здесь намечалось первое выступление Беллы и Булата.

Разместившись в небольшой гостинице, мы пошли гулять по кривым улочкам старого города и неожиданно наткнулись на обувной магазин “Стопани”. Фамилия эта известна в России, потому что родственник Беллы А. М. Стопани был соратником Ленина и в Москве, на Чистых прудах, существовал (недавно переименованный) переулок его имени. Булат, прекрасно знавший, что у Беллы есть итальянская кровь, заволновался, увидев фамилию Стопани на вывеске, и сказал, что мы обязательно должны расспросить владельцев магазина об их родственных связях.

Мы немного посомневались, но все же через нашу переводчицу обратились к хозяину. Реакция последовала самая неожиданная: тот стал всеми силами открещиваться от возможного родства, видимо, опасаясь наследственных притязаний со стороны обнаружившихся родственников из России.

Из Пене мы с Винченцо Корги на машине отправились в Бари, а оттуда – на поезде в Болонью. За окном вагона тянулись бесконечные виноградники, и сходство пейзажей заставляло нас вспоминать Грузию.

В Болонье, бродя по старому городу, мы вышли на площадь, где высились две средневековые башни, упиравшиеся в небо. Они как-то особенно поразили Булата. К сожалению, после совместного с Беллой выступления Булат почувствовал себя плохо и вынужден был прервать поездку. Он отправился в Москву, а мы продолжали путешествие, посетив еще Пизу, Милан и Рим. В последние дни пребывания в Риме Винченцо беспрерывно водил нас по величественным римским руинам и бесчисленным тратториям, угощая итальянским вином.

 

В Вашингтоне и Лос-Анджелесе

Еще одна заграничная встреча с Булатом произошла в 1991 году в Вашингтоне. Мы связались с Булатом через Васю Аксенова. Он устроил нашу встречу в ресторане недавно построенного гостиничного комплекса на реке Потомак. Комплекс обладал чертами осознанной, специально предусмотренной в проекте эклектики, которая теоретиками архитектуры возводилась в ранг нового течения в мировой архитектурной практике. Аксенову хотелось показать нам эту диковину.

Замечу, что архитектурная новинка была ближе по стилю к европейским стандартам, чем к американским, так что чувствовали мы себя там свободнее и органичнее, чем в любом другом месте Вашингтона. По периметру ресторана, под потолком, в специальном желобе из оргстекла двигался игрушечный поезд – главное развлечение для посетителей и изюминка причудливого интерьера.

За столом сидели Вася и Майя, мы с Беллой и Булат. Присутствие Булата всегда вносило в общение теплоту и значительность. Кроме того, участникам застолья приятно было собраться маленькой российской “колонией” в самом центре Вашингтона. Булат вскоре напишет:

В Лос-Анджелесе Булату снова стало плохо. Потребовалась операция на сердце, а денег на нее – около шестидесяти пяти тысяч долларов – не было. Булат лег в клинику под честное слово.

В дальнейшем происходила эпопея по сбору денег для возвращения долга. Нью-йоркская газета “Новое русское слово” организовала подписку в пользу Окуджавы. В списках людей, желавших помочь, значились совсем крошечные пожертвования – иногда по десять-двадцать долларов. Это было трогательно, но не решало проблемы; выручил Мстислав Ростропович, который дал основную сумму.

 

“Вот оно, святое наше воинство…”

Булат живо откликнулся на предложение Анатолия Приставкина поработать в комиссии по помилованию, где сам Приставкин был председателем. Дело происходило в 1991 году. Я-то знал, как мало у Булата свободного времени.

“Нерасторжимы словесность и совесть”, – писала Белла, а Булат в стихах, ей посвященных, как бы отвечая на эти слова, утверждал:

Внутренний голос совести руководил всеми его поступками. Снова обратимся к словам Беллы.

Когда Булат в последние годы работал в комиссии по помилованию, ему было очень трудно принимать в этом участие, читать бесчисленные бумаги. Он ходатайствовал именно о помиловании, был против смертной казни. Булат всегда просил не для себя и мне говорил: “Когда будешь просить за кого-то, можешь подписать: «Белла и Булат»”.

Я просила за многих. Сейчас у меня на столе лежит письмо президенту с просьбой вернуть российское гражданство Ирине Ратушинской. Письмо это подписано мной – и Булатом.

…У Булата есть одно посвящение мне в “Песенке о кабинетах моих друзей”. Помнишь, где про “дождичек удач”:

Там сначала Юра Давыдов у Булата: “Зайду к Юре в кабинет”, потом Фазиль. Ты все думал, что Юра – это Трифонов, но я это категорически опровергаю. Булат не был близок с Трифоновым. Ценил его, но никогда не был близок. Считаю, что Давыдов – очень интересный историк, у него было много исторических открытий, даже про Поварскую улицу. И со строчкой из Бориса Леонидовича в названии очень хорошая была вещь – “Глухая пора листопада”. Нет, он был замечательный. Булат очень ему доверял.

В один из последних мартовских дней 1996 года вечером позвонила взволнованная Ольга Окуджава и сказала, что Булата увезли в реанимацию больницы Склифосовского с подозрением на инфаркт.

Утром мы с Беллой помчались в больницу. Этот день приходился на воскресенье, машин было мало, доехали быстро. В цветочном магазине стояли растерянные. Нам казалось, что покупать букет неправильно, поскольку в реанимацию с цветами просто не пускают. Ограничились покупкой одной розы, а когда встал вопрос, во что ее поставить, вспомнились строчки Булата:

В машине как раз оказалась такая бутылка, и Белла поставила туда розу. Получился привет Булату в его же стиле. (Увидев подарок, он тут же догадался, что помогло нам сделать выбор.)

Врачи узнали Беллу, и нас пустили в реанимационную палату. Булат, очень слабый, худой и изможденный, был приветлив. Он сказал, что прошлым вечером писал посвящение Белле, дописать не успел и оставил его на письменном столе. Нам удалось поговорить – спокойно и обстоятельно, как редко удавалось прежде. Врачи просили особенно не задерживаться, и мы, несколько успокоенные, вскоре ушли.

Домой возвращаться не хотелось. Белла гулять просто не умела, поэтому решили пойти в наш “клуб”, ресторан Дома кино. Он, оказалось, еще закрыт. Тогда, не долго думая, пошли в расположенный неподалеку восточный ресторан “Кабанчик”.

Я твердо сказал, что так рано выпивать не будем, и стал заказывать закуски. Белла мрачно следила за тем, как накрывают стол. Она была особенно прекрасна в тот день – в огромной роскошной шляпе из соломки, украшенной множеством цветов, искусно сделанных из какого-то прозрачного материала. Лицо прикрывала прозрачная вуаль с мушками.

Она достала сигаретку и щелкнула зажигалкой. В ту же секунду вуаль вспыхнула, огонь перекинулся на шляпу и взметнулся вверх. Я вскочил, сорвал шляпу и, бросив ее на пол, растоптал остатки пожара. Белла сидела не шелохнувшись, ни один мускул не дрогнул на ее лице. Официанты в растерянности окружили нас. Я распорядился принести триста грамм водки.

Трагическое и смешное часто переплетаются в жизни. Самоирония, очень похожая на ту, что я описывал у Булата, сквозила в строках и в поведении Беллы. Однажды перед ее выступлением в Екатеринбурге по городу расклеили афиши следующего содержания: “ПОЕТ БЕЛЛА АХМАДУЛИНА” – с буквой “е” вместо “э”. Когда она начала читать стихи, из зала поднялся какой-то парень и спросил:

– Белла, а петь-то когда будешь?

Булату очень нравилась эта история.

 

Белла о Булате

Булат, я смеюсь.

Я еще не привыкла говорить о нем в прошедшем времени. Булат, по-моему, тоже смеется.

<…>

Булат жаловался, что вечно попадает в дурацкие ситуации. Однажды его остановил милиционер, но никак не наказал за маленькое нарушение. Булат был ему благодарен, хотел что-то подарить. У него с собой была книга “Похождения Шипова”, и Булат протянул книгу милиционеру: “Спасибо, это вам. Тут немножко есть о Льве Толстом”. Добрый милиционер ответил: “Я Толстого уже читал. Езжай дальше и не нарушай”.

Почему я сейчас об этом? Потому что не хочу, чтобы какая-то заунывность присутствовала в словах, ему посвященных. Вот анекдот, который он очень любил и мне рассказывал. В Тбилиси богатый грузин сидит на веранде. Пасха. Мимо идет бедный грузин, приветствует богатого: “Христос воскресе!” Богатый: “Да знаю, знаю…” Для Булата и для меня это стало поговоркой. Когда произносят какие-нибудь лишние слова, я говорю: “Знаю, знаю”.

…Булат Шалвович не любил никаких наград. Когда ему исполнилось шестьдесят лет, девятого мая тысяча девятьсот восемьдесят четвертого, он пришел ко мне и спросил: “Как ты думаешь, они не могут мне насильно орден дать?” Я ответила: “Булат, не бойся, они не дадут тебе насильно орден. Для этого надо заполнять какие-то анкеты”. Юбиляр опасался напрасно: никто ему ордена не дал и поздравления он получил только от близких людей [15] .

Булат посвятил мне несколько сочинений. Одно из них называется “Человеческое достоинство”. Булат сам и есть изъявление, предъявление человеческих качеств. Он всегда соблюдал это поведение души. Его стать, его повадка…

Булат Шалвович не любит (я пишу так, потому что не могу писать в прошедшем времени) развязность, назойливость. Было бы лучше, если бы мы с его именем, с его образом соотносились робко и почтительно.

У меня не однажды совпадают имя Булата и Пушкина.

Мне недавно довелось сказать, что человечество – нам соотечественное человечество – все-таки делится на пушкинских людей и на других.

Думаю, что неслучайно, хоть и непреднамеренно, во многих моих посвящениях Булату появляется Пушкин. Например, в давнем “ Шуточном послании к другу”.

Нельзя провиниться перед Пушкиным.

Нельзя провиниться перед гением, образом Булата. Булат никому никогда не давал советов, указаний, приказаний, но некий приказ его я слышу: давайте будем благопристойны, давайте не станем совершать дурных поступков.

Если успею – я напишу о Булате, кем он приходится нам и тем, кто будет после нас.

Мысль о Булате есть мысль о совести, о том часе ночи, когда мы смотрим в потолок, сквозь потолок – в превыспренние небеса, спасшие Булата как рядового солдата.

Когда-то в Грузии ко мне подошел добрый прекрасный человек и сказал:

– Я двоюродный брат Булата Окуджавы.

Я поцеловала его и ответила:

– А я родной брат вашего двоюродного брата…

Булат Окуджава – родной брат Человечества, искупающий, как подобает поэту, вину Человечества, все прегрешения человеческие. Булат помогал многим; может быть, поможет нам и тем, кто будет после.

Мне странно, что люди – вот, например, Лиза – не хотят слышать о смерти. Когда после смерти Булата прошел, по-моему, год, на собрании его памяти Ольга мне сказала, что на Ваганьковском кладбище появился такой… указатель, пригласительный отчасти: “ Аллея поэтов и бардов”. И я, выступая, говорю:

– Мы с Булатом Шалвовичем – и это было счастье моей жизни – всегда соседствовали, и в Москве, и в поездках, и на даче в Переделкине. И я рада, что и в последнем приюте мы, может быть, тоже будем соседствовать.

Кончился вечер, какой-то незнакомый мужик подходит, хлопает меня довольно сильно по плечу и заявляет:

– Хорошо, что вы сказали, где будете похоронены.

Я спрашиваю:

– А почему вы так обрадовались?

Он отвечает:

– Да я живу рядом, понимаете? Мне удобно будет вас навещать – только дорогу перейти.

Я говорю:

– Не меняйте адрес.

По-моему, очень смешно. А некоторым кажется, что это какая-то замогильная шутка. А так можно, можно про себя так говорить. У Цветаевой тоже есть, понятно про что:

В Переделкине принято отмечать создание музея Окуджавы, праздник называется “День колокольчика”. Начало знаменитой коллекции колокольчиков, собранной Булатом, положил подарок Беллы.

Некогда я подарила Булату Шалвовичу Окуджаве колокольчик – потом колокольчики стали дарить ему и другие люди. Я видела в телевизоре, как Булат показал этот колокольчик, и слышала, как он сказал: “Это Беллин колокольчик”. Недавно мне пришлось опознать (на мемориальной даче) колокольчик для призывания слуг. Он висит сверху и отдельно. При подношении этого малого дара я написала шутку – экспромтик, утерянный и воспомненный:

Когда в 2005 году музею Булата Окуджавы грозила беда, Белла бросилась на помощь и написала письмо президенту России:

Высокоуважаемый Владимир Владимирович!

Я знаю, как Вы тяжко заняты раздумьями, трудами, вопросами, подчас неразрешимыми.

Предполагаю также, что этих проблем больше, чем я могу знать.

Я скромно и почтительно прошу Вас о соучастии в судьбе музея Булата Окуджавы в поселке Переделкино, где он провел последние годы жизни. Этот маленький хрупкий дом сам по себе стал музеем, притягательным для многих чистых душою людей, почитателей Булата, исполнителей его или своих безгрешных сочинений.

Существование маленького благородного музея Вы утвердили Вашим указом в 1999 году.

Несколько дней назад музей был закрыт.

Это стало всеобщей печалью и еще одним горем для вдовы Булата Ольги Владимировны, о которой мне больно писать.

Простите, что посягнула на Ваше время.

Желаю Вам всего, всего доброго.

Искренне Ваша,

Белла Ахмадулина

Прощание с Булатом Окуджавой состоялось на его любимом Арбате в Театре им. Вахтангова. Во время панихиды по радио звучали его песни. Белла пыталась написать о своем переживании ухода друга, но у нее не хватило сил. Осталось лишь начало записи:

А иначе зачем…

Мне сейчас не хотелось бы писать – излишне серьезно, многозначительно, да я и не имею такой возможности. Поверьте, если сумею, – потом напишу.

Поверьте! – это я тем людям пишу и говорю, бывшим вместе с Булатом Окуджавой – возлежавшим, а они шли – долгой благородной очередью от Пушкинской площади до Арбата. <…>

Лица людей были прекрасны.

Мы имели общую невозможность утешения, но оно было: мы неподалеку от Булата, во времени, чьей исчислимости не знаем.

Утешение есть: лица людей были прекрасны.

 

Мы с Беллой совпали в любви к Грузии. Это стало, быть может, самым фатальным совпадением, сблизившим нас чрезвычайно.

Я рассказал Белле, как в 1963 году ездил в Сванетию. Тогда я дружил и работал с художником Виктором Борисовичем Элькониным. Он был намного старше, но мы сходились во взглядах на искусство и часто думали, куда бы нам вдвоем организовать художественную “экспедицию”.

Сванетия давно меня привлекала, однако решиться на поездку было трудно: мне предстояло везти два больших подрамника, складной мольберт, большой зонт, тяжелые коробки с красками, этюдник, картоны, запасные холсты и теплую одежду для пребывания в горах… Нужны были деньги, которых не хватало. Добираться тоже было не просто: самолетом до Тбилиси, потом пересадка на маленький самолет до Зугдиди, а дальше – рейсовым автобусом до Местии…

Самое удивительное, что нам удалось осуществить замысел.

Страна тысячи башен поразила меня суровой красотой. Окаймленная с трех сторон горными грядами долина замыкается величественной горой Ушба, гигантским неприступным утесом, причудливый силуэт которого стал символом древней страны.

В каком-то смысле Сванетия была заново открыта в 1920-х годах. Изолированная от внешнего мира, она шагнула из средневековья прямо в современность. Сваны подчинялись обычаю кровной мести и вели многолетние междоусобицы, в результате которых целые семьи годами оборонялись и отсиживались в башнях. Здесь царила необыкновенная строгость нравов, а сохранившиеся элементы общинного строя придавали образу жизни своеобычный демократизм – все главные вопросы решались советом старейшин и собранием общины. Нога завоевателя не ступала по земле вольной Сванетии, к тому же у сванов никогда не было крепостного права и дворянские титулы носили условный характер. Есть легенда: в XVI веке князь Пута Дадешкелиани решил обложить данью жителей общины Ушгули. Ушгульцы, не желая подчиняться, убили князя – свинец для пули в равном количестве принесли все дворы общины. К курку ружья привязали длинную веревку. По условному удару в колокол веревку потянули все разом – ответственность за убийство легла на всех жителей Ушгули.

Мы с Виктором Борисовичем провели в Сванетии месяц. Жили в селе Местия, в настоящем сванском доме, и, проснувшись утром, иногда с удивлением обнаруживали, что находимся выше облаков. Виднелись лишь вершины гор, да кое-где туман прорезали столь любимые нами башни. Позавтракав, отправлялись на пленэр. Виктор Борисович – с этюдником и небольшим картоном, а я – с холстом огромного размера на подрамнике, складным мольбертом и красками. Вид у меня был довольно причудливый, однако безумец, каким я представал в глазах людей, всегда вызывает сочувствие. Прохожие мне кланялись и почтительно здоровались. Писал я масляными красками, разведенными на скипидаре, чтобы быстрее высыхали. Закончив работу, относил картину домой и мылся в тазу водой, припасенной с ночи.

Вечером после трудов праведных мы с Виктором Борисовичем шли в кафе ниже нашего дома, на площади, и, не дожидаясь горячего лобио и грузинской солянки (мясо в соусе), начинали пить вино. Меню разнообразием не отличалось: нравы в Сванетии спартанские. Зато сухое вино каким-то чудом можно было заказать, вероятно, потому, что Местия – центр этого горного края. Нигде больше вина не было. Ведь Сванетия находится на высоте около 2000 метров над уровнем моря, а виноград в горном климате не растет. Здесь повсеместно пьют араку – брагу крепостью 10–12 градусов. Это мутная, слабо-молочного цвета жидкость, которую называют “местным пивом”. Сваны употребляют араку с легкостью, а для меня это стало непростым испытанием – приходилось выпивать граненый стакан залпом, чтобы не чувствовать непривычного вкуса. Но потом, конечно, смиряешься и с этим.

Постепенно завязались дружеские связи с завсегдатаями кафе. В разговорах все чаще возникало слово “Ушгули”, и нам все больше хотелось поехать туда. Один из наших новых друзей, Чичико, предложил отвезти нас на своем “уазике”.

Путь в легендарную общину Ушгули пролегал от села к селу: в каждом Чичико останавливал машину и договаривался со старейшинами, чтобы они открыли маленькую церквушку, стоявшую, как правило, на вершине холма. Он хотел показать нам хранившиеся там удивительные художественные сокровища.

Небольшие каменные храмы, перекрытые сверху двухскатной крышей, имели квадратные пропорции и узкое оконце-щель в торцевой алтарной стене. Над коньком крыши возвышался крест. Массивные, обитые железом двери не позволяли посторонним проникнуть внутрь. Старейшина открывал замок огромным ключом.

Обычно внешность старейшины также была достаточно колоритна: на голове – сванири, маленькая круглая шапочка из войлока, на плечах – бурка черного меха с прямыми плечами, придававшая ему строгий графический силуэт. На ногах – мягкие, с твердой подошвой сапоги. Каждый старейшина имел при себе винтовку старого образца; останавливаясь поговорить, он ставил ее прикладом на землю и обеими руками опирался на дуло. Как правило, он курил трубку и передвигался степенной, неторопливой походкой. Этот грозный, хотя и благожелательный человек поднимался с нами в гору, открывал огромным ключом железную дверь и, не выпуская винтовку из рук, предлагал пройти в темное пространство церкви, иногда прорезаемое лучом света из узкой щели оконца. Потом он возжигал фитиль в керосиновой лампе, ставил ее на полку и открывал огромный, стоявший посреди храма сундук. В нем хранились древние иконы, часто в массивных серебряных окладах, вперемешку с национальной одеждой и разного рода старинным оружием, кинжалами и саблями в серебряных ножнах, инкрустированных каменьями.

Стены маленьких церквей были расписаны дивной красоты фресками на библейские сюжеты, изображавшими Спасителя, Богоматерь и святых.

Когда мы выходили из церкви, где-нибудь рядом, прямо на траве, уже раскинута была скатерть с угощением, возле которой сидели двое или трое солидного возраста мужчин, тоже старейшин. На скатерти красовалась четверть, наполненная мутной аракой. В качестве угощения подавались, как правило, сванский пирог – кубдари и соленые огурцы. Мы степенно выпивали два-три стакана араки и, поблагодарив хозяев, двигались дальше.

Подъезжая к Ушгули, мы увидели большое скопление башен, стоявших одна напротив другой. Жить в них годами и даже держать там оборону в случае нападения соседям было трудно. Видно, какими бы ни были их взаимоотношения, никакая вражда не способна была заставить сванов покинуть родное селение.

Башни Ушгули, выстроившиеся у подножия Ушбы, издалека выглядели продолжением горы, и вместе они смотрелись каменным монолитом. Никогда в жизни я не испытывал более сильного впечатления от искусства архитектуры!

Наше пребывание в Сванетии подошло к концу. На обратном пути, подъезжая к Зугдиди, из окна автобуса мы увидели длинную вереницу женщин, двигавшуюся в сторону аэропорта. Они были облачены в какие-то черные бесформенные одежды, с черными платками на головах. Женщины размахивали руками и что-то истерически кричали. На наших глазах эта страннейшая процессия достигла аэродрома и как-то удивительно быстро потянулась по летному полю, продолжая издавать вопли. В мгновение ока они оказались на борту, и маленький самолет взлетел. Как нам потом объяснили, это были плакальщицы, отправлявшиеся на похороны в Тбилиси.

Месяц, проведенный в Сванетии, не прошел даром: там я написал цикл полотен “Сванетия”.

 

Спектакли в Тбилиси

Я рассказывал Белле и о своей работе в Тбилиси. Это был целый этап моей жизни: для Грузинского театра оперы и балета им. Захария Палиашвили я оформлял несколько спектаклей. Все началось с “Золушки” на музыку С. Прокофьева. Тогда сам Вахтанг Чабукиани позвонил мне из Тбилиси с предложением вместе поработать над балетом.

Великий танцовщик впервые пробовал свои силы как балетмейстер. Он запомнился мне одетым в ярко-красный пуловер, в вырезе которого виднелась белая рубашка. В театре он казался каким-то алым светлячком, вспыхивающим то тут, то там: на сцене, в производственных цехах или на совещании в дирекции, где со страстью отстаивал свои художественные интересы.

Мы хорошо ладили, но, будучи стихийно-творческим человеком, Вахтанг Михайлович зачастую забывал следовать строгому сценарному плану постановки. В нашем спектакле, например, он совершенно забыл, что Золушка должна отбыть с бала в 12 часов ночи в карете, до того как разрушатся чары.

На генеральной репетиции Чабукиани удовлетворенно кивал, довольный постановкой танцев. Золушка убежала с бала по высокой лестнице, потеряла туфельку и… замерла. Уехать она не могла: ей не подали карету. Кареты не существовало, ее в сценарии не учли. Работники цехов остались на ночь в театре и по моим наспех сделанным рисункам стали экстренно изготавливать карету.

Но для проезда экипажа из одной кулисы в центр, а потом в другую кулису место не было предусмотрено. Пришлось разрезать панорамный “горизонт” и прокладывать путь. И все это за два дня до премьеры. Но, как известно, в театре ничего невозможного не бывает – на премьере Золушка впорхнула в карету ровно в полночь и благополучно уехала.

Спектакль имел успех, занавес поднимали много раз, актеры раскланивались, и стали вызывать авторов спектакля. Вахтанг Михайлович подхватил меня под руку и потащил на поклоны, но дверь, ведущая за кулисы, оказалась заперта. Он принялся яростно в нее колотить в надежде, что капельдинер откроет. Время шло. Чабукиани был в бешенстве. Срывались наши поклоны! Лишь в последний момент дверь все же открылась. Публика восторженно приветствовала авторов спектакля.

 

Аркадий Ревазов и грузинская шарманка

Конечно, банкет был роскошный. Вместе с другими участниками постановки я в полной мере отдался этому процессу. В результате мне не удалось добраться до гостиницы, пришлось остаться ночевать у друзей. Рано утром, до того как все проснулись, я с тяжелой головой вышел на улицу в незнакомом районе Тбилиси.

Одет я был, как полагалось на премьере: в черный костюм и белую рубашку с галстуком, в кармане пиджака – белый платочек. Иными словами, являл собой довольно колоритную фигуру на фоне утреннего Тифлиса. (Все знакомые мне грузины любили слово “Тифлис”, однако я в дальнейшем буду называть город так, как теперь принято, – Тбилиси.)

На счастье, я встретил дворника. Он махнул рукой в сторону центра, и я, устремившись вслед его взмаху, буквально через несколько шагов увидел надпись “Хаши” над подвалом, в котором ощущалось биение жизни. Хозяин меня радостно приветствовал. Я был для него, как говорят в Грузии, “гость от Бога” – оказался первым посетителем и, кроме того, понравился своим образом подгулявшего богатого господина, по традиции навестившего его заведение рано утром. Хозяин подробно объяснил, что надо делать, когда ешь хаши, – использовать чесночную подливку. И чего не надо делать – класть перец. И стал уговаривать меня выпить водки. Я понял, что эта мера диктуется жизненной необходимостью.

Хозяин так далеко зашел в порыве дружеского чувства, что налил водки себе тоже. Пили мы, как и полагалось в те времена, из граненых стаканов. На столе красовались натуральная грузинская вода боржоми и зелень: цицматы, кинза, лук, мята и огромного размера редиска. Водка, горячий хаши, улыбающиеся усы хозяина, его гортанный говор – все создавало ощущение праздника: казалось, что так и должен начинаться каждый день…

Когда я вышел из хашной, было все еще утро. Я позвонил Вахтангу Абрамишвили, другу студенческих лет, с которым учился в институте в одной группе. За эти годы Вахтанг стал известным архитектором, построил в Тбилиси много зданий. Однако улыбка редко озаряла его лицо: на Вахтанге лежал груз ответственности руководителя архитектурной мастерской. Мне он искренне обрадовался и сразу же спросил, где я нахожусь. А через двадцать минут он подхватил меня и повез в другое питейное заведение – ресторан под открытым небом в саду при гостинице “Интурист”.

Сейчас уже нет этого сада. В Тбилиси многое изменилось. Но прежде это было изумительное место, напоминавшее старые тифлисские духаны. Кухонные подсобки располагались на открытом воздухе, и вся ресторанная жизнь сосредоточивалась за сквозными перегородками, сделанными из деревянных реек.

Солнце сияло. Было десять часов утра. Здесь мы тоже оказались первыми посетителями. Вахтанг, не считаясь с тем, что нас было двое и никто из друзей еще не готов присоединиться к нам, сделал неправдоподобно большой заказ. Из кухни понесли какие-то диковинные грузинские яства, ананасы, виноград и множество напитков. Мы начали выпивать, но скоро поняли, что одни с этим изобилием не справимся.

Беседа наша строилась довольно стихийно, мы вспоминали общих друзей, обсуждали вчерашний спектакль, и среди прочего я сказал, что сегодня – мой последний день в Тбилиси, а у меня осталась одна неосуществленная мечта: купить грузинскую шарманку, которую здесь называют “органи” (орган). Вахтанг глубоко задумался. И, как по волшебству, в тишине тбилисского утра раздался звук шарманки. Вахтанг подозвал официанта и спросил:

– Где играют?

Официант с готовностью ответил, что шарманщик играет в подсобке. Мы пошли на звук, и перед нами открылась впечатляющая картина: на кухне за голубой прозрачной перегородкой сидел человек-гора. Чрезвычайно толстый мужчина был укрыт огромной белой простыней – виднелась только его лысая голова. Опасной бритвой старого образца, держа ее рукой с изящно отставленным мизинцем, голову великана брил парикмахер, сдувая при этом обильную мыльную пену. Сзади мальчик-служка играл на шарманке грузинские мелодии. Шарманка стояла на деревянной палке, и мальчик, крутя ручку, одновременно поддерживал баланс шаткой конструкции. Величественное выражение лица человека-горы трудно передать словами – в этот момент он был похож на сфинкса. Думаю, так мог начинать утро только всесильный властитель какой-нибудь восточной державы. Как потом оказалось, человек-гора был шеф-поваром ресторана “Интурист”. Вахтанг по-грузински приветствовал его. Никакой реакции не последовало. Процесс продолжался: парикмахер брил хозяина. Шарманка разрывала мою душу.

Вахтанг осторожно спросил по-грузински:

– Где можно купить такую шарманку?

В ответ опять молчание, шеф-повар лишь скосил глаза в нашу сторону и тут же отвел их обратно, ничего не ответив. Мы поняли, что аудиенция окончена, и проследовали за свой стол. Но надо знать грузинский характер. Вахтанг завелся и принялся названивать друзьям, задавая всем один и тот же вопрос: где можно купить шарманку?

Он позвонил Гии Бадридзе, нашему общему другу, известному киноактеру. А затем Гии Данелия, знаменитому кинорежиссеру и тоже архитектору, который учился на курс старше нас. Через сорок минут они уже сидели за столом. Подошли еще какие-то люди, и все с неправдоподобной страстью стали обсуждать возможность покупки шарманки “для Бори”.

Наконец один из вновь прибывших произнес:

– Я знаю где! У Аркадия Ревазова. Он живет на Сабадурской улице, дом три.

Мы закончили наше застолье, а затем, поймав две машины, поехали к Ревазову.

Здесь нас ожидало весьма впечатляющее зрелище: во дворе дома в клетке из толстых железных прутьев сидели два огромных бурых медведя и рычали. У входа в дом на специальной жердочке примостился сокол.

Хозяин вежливо пригласил нас в дом. Огромную комнату заполняли шарманки (я насчитал 22 штуки), по углам стояли музыкальные шкафы-оркестрионы с витражными створками, оловянной пайкой по краям и большими вращающимися валами с наколотыми металлическими иголками, которые при движении задевали клавиши и воспроизводили мелодию.

Стены были от пола до потолка заклеены вырезками из журналов с фотографиями известных цирковых артистов: Олега Попова, Игоря Филатова, Степана Исаакяна, Ирины Бугримовой, Терезы Дуровой и других – с дарственными надписями хозяину. Фотографий было так много, что они заменяли обои. А поверх фотографий висели картины, дивные грузинские примитивы, изображающие сцены охоты или гулянье с медведями. Сам Аркадий Ревазов был снят на коне, на плече у него восседал сокол, тот самый, что встретил нас у входа. Стало ясно: хозяин занимается соколиной охотой. За столом в центре комнаты сидели гости, вместе с нами образовалось большое застолье; почти все присутствующие знали друг друга. Аркадий Ревазов исколесил всю Грузию в поисках медвежат. Он отлавливал их и продавал знаменитым дрессировщикам или в зоопарки страны. Еще он увлекался коллекционированием музыкальных инструментов, в том числе шарманок и оркестрионов. Эти предметы обладали именно той красотой, которую я любил больше всего, – наивной базарной красотой китча.

Все шарманки из коллекции Ревазова были облачены в нарядные попоны – чехлы, сшитые по форме шарманки. Чехол защищал инструмент бродячего шарманщика от дождя и снега. Шили их из солдатского сукна со вставками из разноцветных кусочков других тканей – наподобие лоскутного одеяла. Одна попона была сделана из государственного флага СССР с гербом, надписью: “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” и с длинными, как на парадных знаменах, бахромой и кистями.

Всё вместе создавало невероятной силы праздник цвета. Гости, сидевшие вокруг пиршественного стола с поднятыми бокалами, добавляли художественный эффект в стиле картины Нико Пиросманишвили “Кутеж князей в виноградной беседке”. Кстати, двое из присутствующих пили из рогов.

После нескольких больших бокалов вина Данелия обратился к Ревазову с просьбой продать мне одну из шарманок, поясняя свою дерзкую просьбу тем, что шарманка – моя давняя мечта, и добавляя, что вчера состоялась премьера балета “Золушка”, который я оформлял в творческом сотрудничестве с национальным героем Грузии Вахтангом Чабукиани.

Ревазов отнекивался, объясняя, что ему дорога каждая шарманка. Тут уж все стали его упрашивать и уговаривать, и Ревазов наконец сдался. Он спросил:

– Сколько у тебя денег?

Я ответил, что у меня есть 600 рублей – последняя четверть гонорара за спектакль, полученного накануне.

– Давай сюда свои деньги, я дарю тебе эту шарманку! – выдохнул Ревазов.

А я и правда был счастлив, как если б получил подарок! И выбрал шарманку за красоту, а не за звук, который так ценил Ревазов. Он сопроводил “подарок” автографом на клочке бумаги в клеточку с перечнем грузинских песен, которым была “обучена” шарманка:

1. Слепой Вано

2. Любимая мать

3. Телави

4. Дариал

5. Мой сладкий друк

6. Самтредиа

7. Лезгинка

8. Футбольный марш

На моей шарманке поверх свистулек (органных трубочек) была прибита металлическая сеточка с нарисованной по ней маслом миниатюрой, изображавшей двух грузин: один играет на шарманке, другой танцует лезгинку с бутылкой водки на голове. По бокам в полукруглых тимпанах красовались две упитанные балерины в жеманных позах, а внизу – целующиеся голуби. На укрепленной поверх сеточки дощечке было написано по-грузински: “Аркадий Ревазов”, а в нижней части шарманки поперек ее корпуса шла инкрустированная надпись с фамилией чеха, который занимался производством шарманок в Одессе: “НЕЧАДА БАЛКОВСКАЯ 191 ОДЕССА”.

Я с предыдущего вечера не переодевался и в своем черном костюме, белой рубашке и галстуке резко выделялся среди сотоварищей, одетых с богемной небрежностью. Когда же я набросил на шею ремень шарманки и начал крутить ручку, то зрелище наверняка стало еще выразительнее. Моя шарманка исполнила последовательно семь грузинских народных песен и футбольный марш Матвея Блантера.

С музыкальным сопровождением доехали мы до гостиницы. Друзья проводили меня в номер, а утром мы с Вахтангом Абрамишвили, Гией Данелия и Гией Бадридзе оказались на аэродроме. Проводы продолжились в ресторане, затем, одетый в чистую рубашку, но в том же черном костюме, я с шарманкой на ремне вокруг шеи погрузился в самолет, улетающий в Москву.

Время шло. Как-то раз в Москве я позвонил маме, и она жалобным голосом поведала, что у нее с утра сидит какой-то грузин с женой и играет на шарманке. Мгновенно поняв, в чем дело, я бросился на помощь. Поскольку пробок в Москве еще не существовало, доехал я очень быстро и обнаружил в маминой квартире Аркадия Ревазова с шарманкой, а рядом с ним его жену Розу в ярком крепдешиновом платье с оборками.

Мы обнялись и, оставив маму в совершенном изумлении, весьма экзотической компанией, сопровождаемые игрой на шарманке, пешком отправились в ресторан “Арагви”, в двух шагах от нашего дома, рядом с памятником Долгорукому.

Я заказал хороший обед из грузинских блюд. Запивали все это вином “Тибаани”, что не помешало мне сесть потом за руль и повезти гостей куда-то на Сокол, в район Песчаных улиц. Мы ехали к Степану Исаакяну – знаменитому дрессировщику экзотических животных, среди которых были даже бегемоты.

Как только мы вышли из машины, мой тбилисский друг сразу же начал играть на шарманке и десятки детей со всего двора бросились смотреть это диковинное для Москвы зрелище. Только тут я осознал, как много мы выпили. Продолжения застолья у Исаакяна я бы просто не вынес. Мы с Аркадием и Розой распростились.

Через два месяца я получил от Ревазова замечательное письмо с описанием его прибытия в Тбилиси после нашей встречи и чрезвычайно благожелательными приветами моей маме. В дальнейшем от него пришло еще одно такое же колоритное письмо, в котором он просил меня об обмене шарманки.

Привожу первое письмо, полностью сохраняя его орфографию, чтобы не навредить достоверности образа.

Уважаемый Борис.

Как вы жевете. Как твое здоровье. Доме ты все зделал. Как твое мать. Как твое машина. Как я уехал все ли беспокоюсь. В доме ты ремонт кончил или нет. В Москве и че холодно или хорошое богода. Передай привет от Рози и Аркади твоей матери. Мы приехали в Тбили 29 июня. Мы приехали богополучно, и инструменты привезли богополучно. Толико сдохли куры. Все медведи хорошо чувствую, и соколи тоже все животны и звери. Когда вы приежайте в Тбилиси. Мы примем вас как родных ждем вас. Когда вы будете приезжато вышлете телеграмму. Из Тбилиси передали привет все ваши знакомые. Когда вы приедете, привезите сабой ваши все живописи. Что вы подарили мне рисунок в Грузии всем понравилось, и все мине просят. И пришлите несколько рисунок или по почте или приведите. Большое спасиба вам. Что вы за нами так смотрели Аркади и Рози и уважали.

Дорогой Борис мы вас просим что вы прислали бы несколько рисунок по почти очен прошу.

Ждем ваш ответ.

Пишет вам верный друг

Ревазов Аркади Васильевич

г. Тбилиси-44

Сабидурская –3

телевонин № 74–09–39

Целуем крепко крепко и обнимаем вас

ждем вас с нетерпением

3 VII –70 год

В дальнейшем я потерял связь с Аркадием Ревазовым и оказался в его доме уже после того, как его не стало. Эта история имеет продолжение, но с некоторым разрывом во времени, и связана с именем замечательной тбилисской художницы Гаянэ Хачатурян.

 

Гаянэ Хачатурян

31 октября 1978 года мы с Беллой прилетели в Тбилиси, а утром 2 ноября пришли к Сереже Параджанову. Сережа познакомил нас с художницей Гаянэ Хачатурян, зашедшей к нему в гости. Глядя на нас с Беллой, он сказал:

– Если вы не видели картин Гаянэ, значит, вы ничего не знаете о Тбилиси!

Внешность Гаянэ была под стать окружавшей ее атмосфере тайны: правильные крупные черты лица, большие черные глаза, приспущенные веки. Прямые черные волосы свободно окаймляли овал лица. Говорила она низким голосом и была совершенно несуетна. В ней чудилась какая-то волшебная сила. Она притягивала и одновременно не подпускала к себе. Сережа обращался к ней весьма уважительно и предлагал Гаянэ показать нам свои картины.

Она, нисколько не кокетничая, пригласила нас прийти на следующее утро к ней домой. В назначенное время мы с Беллой вместе с Гией Маргвелашвили пришли к Гаянэ. Она встретила нас радушно и стала показывать свои работы. Мне сразу бросился в глаза контраст между фантастическими картинами художницы и аскетизмом ее быта. Странные сюжеты странных картин производили сильное и необычное впечатление.

Огромные мистические птицы и женщины в больших шляпах, похожие на птиц, создавали запечатленный на холсте театр Гаянэ Хачатурян, в котором она была и художник, и режиссер. Живопись оригинальная, мощная, очень цветная, очень театральная. Видно было, что художница всю себя отдала живописи, все вложила в свои картины, и теперь они живут собственной жизнью, независимой от Гаянэ.

Мы с Беллой были очарованы, а Гаянэ, в свою очередь, по-настоящему захвачена образом Беллы. Она завороженно слушала, как читает Белла. Мы пригласили Гаянэ на вечер грузинской поэзии, который должен был пройти 13 ноября в Большом зале филармонии.

Поэтам, читавшим на вечере свои стихи, Белла делала стихотворные посвящения. Не только тем, кто находился на сцене – Отару и Тамазу Чиладзе, Резо Амашукели, Иосифу Нонешвили, Григолу Абашидзе, – но и великим ушедшим грузинским поэтам – Галактиону и Тициану Табидзе, Паоло Яшвили, Георгию Леонидзе, Симону Чиковани.

Об этом вечере мне хочется рассказать немного подробнее именно потому, что на нем были многие наши замечательные грузинские друзья: Чабуа Амирэджиби, Отар Иоселиани, Гия Маргвелашвили, Юра Чачхиани с Мананой Гедеванишвили и Гаянэ Хачатурян, пришедшая на выступление Беллы впервые. Сережа Параджанов появился, как всегда, со свитой, в которую неизменно входил его племянник Гарик.

Привожу отрывки из рассказа Гарика:

С дядей мы как-то пошли в Большой зал филармонии. Там у Беллочки был вечер, где она читала стихи, и периодически ей посылали записки, на которые она отвечала. Сережа не выдержал и сказал:

– Напиши ей записку!

А Белла знала, что Сережа в зале сидит, потому что до этого они с Мессерером сидели у нас дома, кутили. Сергей сказал:

– Есть бумажка? Давай, напиши записку: “Как вы относитесь к творчеству и личности Параджанова?”

Они только что вместе ели хинкали и пили водку. Белла открыла записку, конечно, узнала, что она от Сережи, немного растерялась, но сказала:

– Обожаю, гений, люблю, Сереженька, обожаю вас, обожаю.

Некоторое время спустя я снова оказался в Тбилиси и позвонил Гаянэ Хачатурян. Мне хотелось увидеть ее новые работы. Гаянэ обрадовалась моему звонку и пригласила в гости. Я рассказал ей историю знакомства с Аркадием Ревазовым. Воодушевленная Гаянэ спросила, нельзя ли познакомиться с героем моего рассказа, и я предложил ей отправиться на Сабадурскую улицу и увидеть всё своими глазами. У дома Ревазова мы позвонили в звонок на воротах, но никто не ответил. Тогда я толкнул калитку, она распахнулась, и мы попали во двор. Двери в дом стояли настежь распахнутыми, а окна смотрели пустыми глазницами. Натыкаясь на сломанные стулья, обрывки обоев и какие-то предметы обихода, не имевшие теперь никакого смысла, мы с Гаянэ бродили по выщербленным полам среди руин бывшего дома и старались понять, что случилось.

Это была картина падения и разгрома целой цивилизации, некогда поражавшей воображение. Всюду валялись сломанные фанерные стенки, бывшие раньше комнатными перегородками, с сохранившимися кое-где фотографиями. На этих снимках я узнавал друзей Ревазова из циркового мира. Догадаться о произошедшем мне помогла одна фотография, видневшаяся из-под слоя мусора. На ней был запечатлен опирающийся на ружье Ревазов. У ног его лежали два убитых бурых медведя. Лицо Аркадия потемнело от душевного страдания, и взгляд его выражал мучительное раздумье. По царившему в доме разгрому мы с Гаянэ поняли, что Ревазова не стало. Перед уходом из жизни он сам застрелил любимых медведей, потому что не хотел, чтобы это сделал кто-то другой. Что случилось с его женой Розой, мне неизвестно.

 

Шатили

Как-то раз, когда мы с Беллой в очередной раз оказались в Тбилиси, Чабуа Амирэджиби предложил:

– Поедем в провинцию на праздник. Вам будет очень интересно!

Чабуа имел в виду средневековое поселение Шатили, ныне региональный центр Хевсуретии. Мы отправились на его машине с водителем на северо-восток Грузии. Дорога была долгая и опасная, петлявшая самым причудливым образом по краю пропасти.

Шатили – одно из чудес света. Единый укрепленный комплекс состоит из жилых строений и шестидесяти оборонительных башен. Множество домиков лепятся друг к другу таким образом, что крыши нижнего ряда становятся террасами следующего. Все эти дома, сложенные из натурального сланца, располагаются полукругом, ряд за рядом убывая кверху. Гигантская пирамида из домов, причем каждый – своего размера и вида. Так, вполне возможно, выглядела недостроенная Вавилонская башня.

Шатили производит впечатление стихийно возникшего человеческого муравейника: на плоских крышах-террасах постоянно копошатся, снуют люди. Мысль об их общинном образе жизни потрясла меня не меньше, чем удивительная архитектура поселка. В голове не укладывалось, как можно жить вот так рядом, каждую секунду чувствуя взгляд соседа, и в то же время заниматься своими делами, собственной жизнью. Чувство, будто я попал в другой век, не покидало меня.

Республиканские чиновники периодически устраивали народные праздники в ознаменование того, что ими был “поднят” какой-нибудь захудалый район, то есть ему были предоставлены денежные субсидии и помощь в организации тех или иных практических дел. Например, тогда в Шатили наладили телевизионные передачи.

Праздничные гулянья происходили в долине горной реки Аргун, которая протекает рядом с Шатили в широком пространстве изменяющегося русла. Вдоль по берегу стояли мангалы, где жарились шашлыки, столы, уставленные многочисленными бутылями вина, стаканами и тарелками с овощами и фруктами. Это было угощение, предложенное тбилисской властью населению. Повсюду, куда достигал глаз, собирались в кружок молодые люди, чокались друг с другом, пели и танцевали.

У подножия горы, к которой лепился поселок, праздновали свадьбу и стоял стол для гостей. На специальном деревянном помосте исполнялись народные танцы, соответствующие свадебному ритуалу. Нас подвели к молодым, мы поздравили их, а Белла сняла с руки кольцо и подарила невесте – на счастье. Конечно, молодожены слышали о Белле и были тронуты подарком.

Вечером руководство устроило прием с прекрасным угощением и величественными тостами. Ночь мы провели в палатках, предоставленных организаторами праздника. А утром нас с Беллой вместе с Чабуа пригласили вылететь в Тбилиси на вертолете. Оказалось, что мы летим вместе со всем правительством Грузии. Шатили находится в горах на высоте почти полутора тысяч метров над уровнем моря, и во время полета командир вертолета вдруг сообщил пассажирам, что хочет в знак своего уважения показать гостям высокогорное озеро Тхели (переводится как “Горло”) и сейчас произойдет посадка.

Вертолет приземлился на удобной, покрытой снегом площадке. Выбравшись наружу, мы провалились в снег по колено, а нам еще предстояло пройти сотню метров до берега. Не предназначенная для такого приключения обувь быстро промокла. Озеро оказалось на редкость красивым: оно было совершенно черного цвета и выделялось на белом снегу, как темная полынья. Продрогшие, стуча зубами, мы вернулись к вертолету и увидели, что летчики расстелили на снегу скатерть и приготовили угощение – закуску и сухое вино. Но прекрасное вино невозможно было пить на таком холоде. Все мечтали о рюмке более крепкого напитка. Грусть и уныние отразились на лицах правительственной делегации. Неожиданно для всех Белла открыла сумку и достала бутылку отличного грузинского коньяка, который ей накануне подарили организаторы праздника. Радость присутствующих трудно описать. Все получили по спасительному глотку, благодарили и целовали Беллу. Вертолет поднялся, и мы вскоре оказались в Тбилиси.

 

Выставка в Тбилиси

Идея устроить выставку в Тбилиси возникла у меня еще в 1960-е, после первого путешествия по Грузии, когда был написан цикл картин “Сванетия”. Работа с Вахтангом Чабукиани и встречи с грузинскими художниками усилили мой интерес к Грузии, ее культуре и людям. Я смотрел картины Нико Пиросманишвили, Ладо Гудиашвили, Давида Какабадзе и Елены Ахвледиани, видел дивную красоту жизни, красоту пейзажей, красоту архитектуры. Я искал темы и объекты для художественного осмысления и воплощения всего этого в живописи. Идея показать картины в Тбилиси меня не оставляла, но воплотилась только в 1984 году.

Выставка состоялась в Доме художника на проспекте Руставели. На открытии мы с Беллой принимали наших друзей, в моем представлении олицетворявших грузинскую литературу и искусство. Выставку открывал Сергей Параджанов, а Гия Маргвелашвили написал короткое эссе, предваряющее каталог этой выставки:

<…> Он наш – Борис Мессерер, наш друг и брат, наш любимый художник и мастер, товарищ и сотрапезник, всегда готовый разделить и радость нашу, и печаль, то есть жизнь и судьбу. А нужно ли доказывать, насколько теснее стали узы, связывающие нас, когда судьбе было угодно соединить их вместе – Бориса Мессерера и прекрасную нашу сестру нареченную дочь Грузии Беллу Ахмадулину, сказавшую как-то о нем и о его искусстве:

Борис Мессерер издавна избрал этот великий путь. <…> И пусть на нас тоже снизойдут заклинанием слова того же поэта:

 

Художники любимого Тифлиса

Мне необходимо сказать слова дружеского привета художникам, здравствующим ныне, и поклониться тем из них, которых уже нет на свете.

Общение, дружба с ними стали для меня важнейшей составляющей познания грузинской культуры и проникновения в художественную жизнь Грузии. Я горжусь тем, что знаком с ними, и счастлив, что они своим присутствием украсили мою жизнь.

Обращаясь к ЛАДО ГУДИАШВИЛИ (1896–1980), великому грузинскому художнику, Белла говорила:

Вы, несравненный Ладо Гудиашвили, как я люблю ваш дом – я только в последний раз заметила, как он красив сам по себе, прежде я не замечала, что вообще есть дом, – все смотрела, как вы похаживаете возле ваших дивных полотен, застенчиво объясняя их названия и смысл, ободряя родительским взором соцветия и созвездия красок…

В столице Грузии мы всякий раз останавливались в гостинице “Тбилиси” и каждое утро, перейдя проспект Руставели, поднимались в гору на улицу Котэ Месхи, 10, в гости к Сереже Параджанову. Там мы завтракали чем бог послал, обычно козьим сыром, лавашем и вином. После счастливых часов у Сережи, проходивших в разговорах, шутках и философствовании, мы спускались кривыми переулками до улицы Кецховели. Здесь в доме № 1 жил Ладо Гудиашвили. При входе в парадную мы неизменно обращали почтительное внимание на дверь справа, где на медной дощечке была выгравирована фамилия Багратиони – грузинская царская фамилия.

Поднимаясь по широкой пологой лестнице, мы встречали на площадке второго этажа величественную даму, Нину Иосифовну Гудиашвили. Несмотря на жару, она была одета в черное платье с глухим воротом, на груди мерцало тяжелое ожерелье из крупного жемчуга, в ушах тоже были крупные жемчужины. На плечи наброшена норковая пелерина. Волосы гладко зачесаны назад и собраны в пучок на затылке. А то, что при такой внешности и в таком туалете она еще стояла на лестничной площадке и ждала нас, усиливало впечатление.

Мы с Беллой пришли к Гудиашвили с Гией Маргвелашвили и Ильей Дадашидзе. Мастерская Ладо представляла собой огромную залу, где в два и в три ряда висели большие картины. Такую развеску, когда живописные холсты вешают один к другому, не соблюдая выставочной эстетики, обычно называют шпалерной. Живопись Ладо завораживала. Насыщенный колорит его картин захватывает все полотно и заставляет зрителя целиком погружаться в созерцание.

В сюжетах, выбранных художником, ощущается наивность, всегда служившая отправной точкой его творчества, которая роднит Ладо с Нико Пиросманишвили.

И конечно, мы находились под обаянием ставшей легендой истории жизни художника. Он шесть лет провел в Париже: приехал в столицу мировой живописи в 1919-м и начал выставляться уже в 1920-м. Дружил с Пикассо и Матиссом, Леже и Утрилло, Браком и Марке. Мы с Беллой с подлинным волнением рассматривали рисунки, подаренные художнику его великим другом Амедео Модильяни.

В свой последний приезд в Тбилиси в 1960 году Борис Пастернак навестил Ладо Гудиашвили. Нина и Ладо рассказывали нам с Беллой об этом визите, о сопереживании, которое родилось у них при общении с Борисом Леонидовичем. Он был очень грустен, и его радовало только заботливое внимание грузин.

Сам Ладо – с седой головой и в ощущении прожитых восьмидесяти двух лет – выглядел внушительно.

По центру мастерской стоял очень длинный стол со стульями, и было понятно, что этот стол – свидетель грандиозных застолий. Для нас же была накрыта часть стола, там громоздились фрукты, вина и тончайшие закуски.

Разговор наш с Ладо и Нино шел в основном о поэзии. Они очень часто вспоминали о Борисе Пастернаке.

Пастернак в свои трудные годы уезжал в Грузию, где неизменно находил поддержку. Он обожал Грузию. Ладо и Нина Гудиашвили дружили с Борисом Леонидовичем. У них на стене поэт написал стихотворение. Дорожа строчками на стене, они в суровые времена заклеили обоями это место, как бы желая сохранить стихи от чекистов, которые могли их уничтожить. К несчастью, запись, видимо, погибла под обоями, найти ее не удавалось.

Белла неизменно читала по просьбе Ладо и Нины свои стихи. Когда через два года мы снова побывали у них в гостях, Ладо подарил Белле свою книгу с надписью:

Гениальной поэтессе нашей современности, человеку редчайшей души, дорогой Белле Ахмадулиной в день ее рождения. 10-IV-1980 года. С любовью, Ладо Гудиашвили.

Ладо дарил нам свои рисунки и неизменно приглашал в гости. Когда бы мы, приехав в Тбилиси, ни пришли к Гудиашвили, всякий раз был накрыт стол, стояли прекрасные вина и нас встречала хозяйка, одетая в вечернее платье, с бриллиантами и жемчугом на шее.

Замечательную художницу ЕЛЕНУ АХВЛЕДИАНИ (1901–1975) в Тбилиси все нежно и любовно называли Элечка. Так вспоминала о ней Белла:

Элечку Ахвледиани в Грузии просто боготворили, святой считали… Она нас однажды пригласила, всю эту компанию – братьев Чиладзе, Резо Амашукели, – к себе в гости утром, ну, мы по дороге зашли в хашную. А хаши ведь пахнет чесноком. Пришли после хашной к Элечке, стали как-то сторониться, рот прикрывать. Она – такая красивая, хорошая такая, великодушная, грациозная, немолодая, но прекрасная – нам сказала: “Что же вы так стесняетесь? Думаете, я не понимаю, что вы были в хашной? Но тут ничего плохого нет…” Разоблачила нас, но нами не погнушалась.

В 1960 году, оказавшись в Тбилиси с театром “Современник”, я вместе с друзьями, Игорем Квашей и Мишей Козаковым, был приглашен в дом Елены Ахвледиани. Молодой театр пользовался успехом, о нем были наслышаны, и грузинская элита с традиционным гостеприимством наперебой приглашала уже прославленных артистов.

Может быть, тогда, впервые разглядывая ее картины, я и проникся любовью к старому Тифлису. На фоне причудливой старинной архитектуры в ее картинах непременно проглядывали детали традиционного уклада жизни горожан. На улочках старого города громоздились трех- или четырехэтажные дома с бесчисленными лесенками и резными перилами, сплошь увешанные веревками с бельем, протянутыми от одного дома к другому. Внизу, в зажатых домами дворах, можно было разглядеть хозяек, стирающих в корытах, или толстых мужчин в подтяжках, пьющих вино и беседующих между собой, шарманщика с его музыкальным ящиком, старьевщика с барахлом, точильщика, нажимающего одной ногой на педаль точильного станка, или мацонщика, предлагающего утром свежий целебный напиток. Фигуры, взятые из жизни и с любовью перенесенные на холст.

Теперь, бесконечно блуждая по старому Тбилиси, я видел город уже по-другому. Елена Ахвледиани открыла мне глаза на многое, что раньше я не мог осмыслить как художественную ценность и что дало толчок моему воображению.

С СИМОНОМ (СУЛИКО) БАГРАТОВИЧЕМ ВИРСАЛАДЗЕ (1909–1989) я познакомился в Москве. Однажды вместе с Майей Плисецкой я оказался в номере гостиницы “Метрополь”, где он жил. И мне запомнилось, как он осторожно и тактично выспрашивал у Майи пожелания по поводу сценических костюмов. Сулико Багратович был очень опытный художник, но понимал, что без предварительного разговора костюмы для примадонны не сделаешь.

Я видел в Большом театре многие оформленные им спектакли и всегда удивлялся, насколько органично он решал тему того или иного балета, никогда не изменяя своему видению. Быть может, наибольшей его удачей стал поставленный в Кировском театре балет “Легенда о любви” на музыку Арифа Меликова. Художественное решение было чрезвычайно оригинальным: создавалась особая атмосфера пространства сцены, погруженной в полумрак, а главные персонажи высвечивались особенно ярко. Тот спектакль отличался от многих других, где все было залито равнодушным светом.

Помню, как в мастерских Большого театра я увидел небольшого размера декоративное панно – фрагмент декорации будущего спектакля работы Сулико Вирсаладзе. Это тонко выполненное маленькое панно вполне можно было трактовать как картину и повесить ее в раме в интерьере музея.

ЗУРАБ ЦЕРЕТЕЛИ во все времена возглавлял когорту грузинских художников, а теперь Российскую академию художеств. Он любит рассказывать, как, будучи совсем юным, встретил в троллейбусе Галактиона Табидзе. Ему так хотелось подойти и сказать хоть несколько слов! Он проехал с Галактионом весь длинный троллейбусный маршрут и в конце все-таки решился заговорить с великим поэтом. Неожиданно для Зураба Галактион стал читать мальчику свои стихи.

Зураб всегда как истинный друг принимал нас с Беллой в своей мастерской в районе Цхнети. (Сейчас этот район уже слился с городом, и его следует считать частью Тбилиси.) Зураб умел создавать ощущение праздника, размах его приемов во все времена поражал воображение. Именно во все времена, потому что я помню и такие дни, когда Церетели приходилось довольно трудно, но непосвященный гость ни за что не догадался бы о сложностях его жизни. Так, Зураб, не имея в тот момент ни гроша в кармане, пригласил в Тбилиси только что поженившихся Марину Влади и Володю Высоцкого. Он одолжил деньги и принял Марину и Володю с присущей ему широтой.

Наши взаимоотношения прошли долгий путь и выдержали испытание временем. Я всегда восхищался мощным талантом Зураба и при этом четкостью уклада его жизни, когда он, вставая рано, неизменно утром занимался живописью. Будучи занят разнообразными делами в течение дня, он успевает решать неимоверно трудные задачи, связанные с руководством Академии художеств, всегда оставаясь в душе творческим человеком, и всегда проявляет неимоверную широту в отношении нуждающихся в его помощи.

Несомненно, я должен упомянуть имя КОКИ ИГНАТОВА, художника, сделавшего знаменитую роспись “Посвящение Пиросмани” в зале приемов конечной станции фуникулера на горе Мтацминда. Она потрясает воображение своим масштабом и свободным решением темы. Образ Пиросмани органично вписывается в окружающую его тбилисскую жизнь, изображенную на картине.

Кока Игнатов (Николай Юльевич Игнатов), красавец с выраженным грузинским темпераментом, был для нас с Беллой близким человеком, непременным участником всех наших застолий. Он пригласил всю нашу компанию – Чабуа, Манану, Юру, Резо – в банкетный зал, где находилась его гигантская картина. Мы ехали туда на машинах по серпантину шоссе, ведущего на Мтацминду. Во время застолья он подвел нас, с бокалами шампанского в руках, к тому месту на своем полотне, где был им оставлен небольшой пустой островок: на нем значилось посвящение Белле Ахмадулиной.

Однажды Кока Игнатов в моей мастерской сильно выпил, и нам с Беллой пришлось приютить его на диване, стоявшем в главном зале мастерской, рядом со стеной, на которой висели мои картины. Когда Кока заснул, Белла на стене карандашом написала ему тоже своеообразное посвящение:

Эта стена подарена Коке Игнатову, чтобы он всегда имел под ней приют, Борисом Мессерером с легкой руки Беллы Ахмадулиной, в ночь на 28 октября 1976 года.

И еще несколько слов. Мастерскую ДАВИДА КАКАБАДЗЕ (1889–1952) я впервые посетил уже после его ухода из жизни, но всегда восхищался тем, как этот мастер писал предгорья и холмы своей страны – в виде лоскутного одеяла, приближая реальное видение мира к абстрактной картине. Быть может, поэтому его картины выглядят столь современно и хорошо вписываются в любой интерьер. На мой взгляд, он обогнал время и предвосхитил современное искусство.

Будучи совсем молодым художником, я познакомился с известным скульптором ЭЛГУДЖЕЙ АМАШУКЕЛИ, автором конной статуи Вахтанга Горгасала – основателя Тбилиси – около храма Метехи. Статуя высится на обрыве над Курой и над всем городом.

Я пришел к нему в мастерскую в 1964 году, как раз когда он работал над этим монументом. Гигантская скульптура стояла в специальном ангаре, и было интересно смотреть, как маленький человек работает над ней. Он подарил мне на память медаль, сделанную им самим, с портретом царя Горгасала.

Через много лет мы с Беллой, Элгуджей и его женой, поэтессой Корой Стуруа, встретились в Париже и, сидя за столиком в кафе на Монмартре, вспоминали тбилисскую жизнь.

С большой теплотой вспоминаются встречи с художником ЗУРАБОМ НИЖАРАДЗЕ в его мастерской.

ГЕОРГИЙ ГУНИЯ, как театральный художник, дружески помогал мне в организации выставки в Тбилиси и, конечно, был на ее открытии.

Всегда помню ГИГЛУ ПИРЦХАЛАВУ, участника всех наших застолий, остроумного обаятельного человека, так рано ушедшего из жизни.

 

Отар Иоселиани

И я, и Белла испытывали священный трепет, когда ступали на землю Грузии, а Белла к тому же говорила, что она считает день потерянным, если в течение его не встретила хотя бы одного грузина. Мне приходилось видеть, как на улицах Москвы она бросалась к людям, говорившим по-грузински, и приветствовала их на родном языке:

– Гамарджоба, Сакартвелас!

Как правило, они отвечали чрезвычайно вежливо и тоже церемонно приветствовали Беллу, конечно, узнавая ее.

Но как-то раз она бросилась вот так к компании мужчин, что-то серьезно обсуждавших по-грузински, а они оказались очень темными людьми, может быть, даже бандитами. Поначалу они были совершенно растеряны и не знали, как реагировать, но потом все равно повели себя пристойно, только с недоверием оглядывали меня, когда я поспешил на помощь Белле.

Наше с Беллой пребывание в Тбилиси было перенасыщено общением. Самыми близкими нам людьми неизменно оказывались те, кто составлял описанную мною ранее компанию: это Отар Иоселиани, Сережа Параджанов, Гия Маргвелашвили, Чабуа Амирэджиби, Резо Амашукели, Юра Чачхиани и его жена Манана Гедеванишвили. Иногда этот круг расширялся, однако без преувеличения можно сказать, что душой этого общества был Сережа Параджанов, хотя некоторые наши друзья затруднялись с ним общаться из-за некоторой психологической несовместимости. Белла в таких случаях говорила: “Из великих людей гарнитура не сделаешь!”

Отар Иоселиани также обладал и обладает гордым и непреклонным характером, и иногда было очень непросто зайти вместе с ним к Параджанову. В детстве они учились в одной школе, и уже тогда наметились между ними разногласия. Отар был наш ближайший друг, и в один из дней нашего пребывания в Тбилиси он преподнес Белле самую дорогую для него и памятную вещь – офицерскую шашку своего деда, некогда служившего в царской армии.

Затем мы с Беллой погрузились в его джип тех лет – автомобиль ГАЗ-69 (которым Отар очень гордился!), и он подвез нас к дому Сережи Параджанова, но не захотел вместе с нами идти к нему в гости. Белла не выносила какой-либо предвзятости по отношению к человеку, близкому нам. Она настаивала, чтобы Отар шел с нами к Сереже. Я, в свою очередь, не мог видеть, как под угрозу ставятся наши многолетние дружеские отношения, и тоже страстно уговаривал Отара пойти. Но Отар был неумолим.

Тогда Белла сказала:

– Забирай свою шашку, если не можешь на деле доказать преданность нашей дружбе!

И Отар сдался, поставил машину и поплелся к Сереже. Конечно, в застолье все эти настроения и предубеждения рассеялись, и мы радостно общались вчетвером.

Отар в это время уже был во славе опального кинорежиссера, сопутствовавшей ему и его фильмам “Жил певчий дрозд”, “Листопад” и т. д.

Жил он на улице Барнова, 12, в одноэтажном старинном доме, в большой старомодной запущенной квартире, окруженный фотографиями своих родителей, их друзей и родных. Это были прекрасные дореволюционные фотографии, сильно пожелтевшие от времени, некоторые – с выдавленным вензелем владельца фото ателье. Фотографии висели на стенах с обшарпанными обоями, в старых, тоже изрядно потертых рамах за утратившим былую прозрачность стеклом.

Меблировку составляли разрозненные предметы, созданные руками мастеров позапрошлого века. Мне казалось, что эти вещи были наделены душой и могли многое рассказать и о времени, и о своей прошлой жизни. Такими были стулья, обитые прозрачными, в дырочку, циновками с покоящимися на них истертыми подушечками, шкафы, поскрипывающие, когда к ним прикасались, обеденный стол, накрытый пожелтевшей скатертью с бахромой, и маленькие круглые столики, служившие подставками для каких-то изогнутых ваз с засохшими цветами.

Именно этот окружавший Отара мир с любовью и вниманием ко всем мелким деталям перенесен в его фильмы. Мы с Беллой всегда узнавали его и в ранних лентах Иоселиани, и в картинах, снятых во Франции.

В общении Отар был нелегок, делая исключения лишь для близких друзей. У него были строгие принципы поведения: он, например, нарушая грузинскую традицию, никогда не ходил в гости, если не был знаком с хозяевами. Отступления от этого правила ничем хорошим не кончались. Помню, как мы с Беллой уговорили его пойти к малознакомым людям в весьма богатый дом. Хозяева настойчиво приглашали нас, а мы – Отара.

Когда мы сели за стол, тамада очень оживился и принялся произносить невероятно пространные тосты. Через три тоста Отар тихо встал, незаметно вышел в переднюю, накинул пальто и собрался уходить. Я бросился за ним, остановил на пороге и вернулся за Беллой, уже смирившейся со своей участью. Я объяснил, что Отар уходит и мы вместе с ним. Все это вызвало большой переполох среди гостей, но я был неумолим, и вскоре мы оказались на улице.

На мои замечания, что мы поступили невежливо, Отар мрачно ответил, что невежливо тамаде так бездарно говорить и заставлять это слушать.

Чтобы развеяться, мы зашли в какой-то шалман, прекрасно выпивали, веселились, и я вспомнил забавный случай, подтверждающий правоту Отара. Во время одного застолья тамада среднего “художественного уровня”, но безумно энергичный, кричавший свои тосты, учивший всех пить до дна и с неимоверным усердием руководивший застольем, в итоге напился, упал головой в тарелку и заснул. Белла мрачно на него посмотрела и сказала: “Сам Везувий и сам Помпея!”

Мне нравится история, рассказанная Юрием Ростом. Однажды, когда Юра еще жил на Беговой улице, к нему пришел Отар и увидел на столе приспособленный под пепельницу человеческий череп. Отар возмутился и сказал, что череп необходимо похоронить со всеми почестями. И, несмотря на позднее время, Отар с Юрой, взяв этот череп, две лопаты и бутылку коньяка, пошли на ипподром, вырыли могилку, опустили в нее череп и поставили крестик. Потом помянули обладателя черепа и, завершив таким образом обряд, вернулись обратно. Эту историю можно было бы назвать “Судьба человека”.

Запомнился и другой случай: 9 мая 1978 года в моей мастерской собралась довольно причудливая компания поэтов, которые, подвыпив, стали читать стихи, не без гордости представляя на суд то, что было написано за последнее время. Среди гостей был и Отар. Совсем немного выпив, он поднялся на антресоль, где принялся писать письмо на имя председателя Государственного комитета СССР по кинематографии Филиппа Ермаша. Я стоял рядом с Отаром и, как ни странно это звучит, учил его, как такое письмо следует составить. Отара не пускали за границу: на многочисленные приглашения из Франции Госкино (в лице Ермаша) отвечало вежливым отказом, мотивируя его тем, что Иоселиани болеет и не может принять эти приглашения.

Я настойчиво советовал Отару послать французам собственноручно написанные письма, где говорилось бы о его прекрасном самочувствии и согласии приехать по официальному приглашению. Кроме того, я предлагал Отару занять более активную позицию – написать Зимянину, главному идеологу советской власти, и пожаловаться на Ермаша. С моей точки зрения, в этом вопросе между Зимяниным и Ермашом должны были возникнуть неминуемые противоречия и дело могло сдвинуться с мертвой точки.

У нас был личный опыт общения с Зимяниным. Незадолго до того мы с Беллой получили приглашение выехать во Францию. Возможность поездки обсуждалась с Васей Аксеновым у меня в мастерской, и точно так же, как я теперь учил тактике поведения Отара, Василий учил Беллу, как вести себя с Зимяниным, к которому ей предстояло идти на беседу. Василий говорил:

– Ты должна сказать Зимянину, что вы с Борей получили приглашение от Марины Влади и что ты не крепостная девка Феликса Кузнецова в Союзе писателей, а знаменитая русская поэтесса Белла Ахмадулина…

На следующее после разговора с Аксеновым утро в мастерской раздался телефонный звонок. Трубку взял заночевавший у меня ленинградский друг Алик Левин. В трубке раздался строгий голос, для начала осведомившийся, правильно ли набран номер, а затем попросивший к телефону Беллу Ахатовну. Алик честно ответил, что она спит. Голос в трубке посуровел:

– Придется разбудить! Это говорят из секретариата товарища Зимянина!

Алик перепугался и побежал нас будить. Белла взяла трубку, и ей сообщили, что Михаил Васильевич Зимянин ждет ее через час в своем кабинете, в здании ЦК партии на Старой площади. Стремительно собравшись, мы тронулись в путь на моих видавших виды “жигулях”.

Мы сильно опаздывали. Когда два грозных милиционера у ворот ЦК со стороны улицы Куйбышева попросили Беллу предъявить паспорт, она вытащила его, раскрыла – и паспорт, состоявший из отдельных листочков, разлетелся по ветру за ограду ЦК. Оба милиционера бросились догонять улетающие страницы. Я уверен, что предполагаемые злоумышленники могли в этот момент совершенно беспрепятственно прорваться на территорию “святая святых”. Стараниями стражей порядка паспорт, наконец, воссоединился в единое целое, и они неохотно пропустили Беллу на заветную территорию.

Зимянин принимал Беллу строго по-деловому, интересуясь деталями заполнения анкеты. Правда, он подсматривал ее имя-отчество, записанное на специальной бумажке, лежавшей в ящике его письменного стола, который он каждый раз выдвигал, чтобы свериться с текстом, прежде чем уважительно к ней обратиться. К тому же он, как бы незаметно для Беллы, вытягивал из приоткрытого ящика сигарету Marlboro для себя, вежливо угощая Беллу “Столичными”, которые лежали на столе.

Белла мучительно вспоминала, что ей наказал Вася Аксенов, но слова вылетели из памяти, и лишь в последний момент она выпалила:

– Я не крепостная девка Белка! И я хочу поехать по этому приглашению!

Зимянин поднял брови и сказал:

– Спокойнее, спокойнее, Белла Ахатовна!

Но выезд все же разрешил!

Отар еще не собрался с духом, чтобы резко сформулировать свою позицию, а я рекомендовал ему быть настойчивее.

Внизу компания продолжала выпивать, и оттуда слышался громкий голос читающего стихи Евгения Рейна. В те времена он вел мученическое существование, потому что у него никогда не было денег, а выступлениями, подобно Белле, он не зарабатывал. Я сочувствовал ему и всячески старался поддержать. В этот вечер он был в ударе и экспрессивно читал стихи своим глубоким басом.

Мы с Отаром наконец спустились с антресоли, и в этот момент в мастерской появилась наша подруга Таня Аносова – жена замечательного наивного художника Паши Аносова. Сама Татьяна работала на телевидении и проявила себя талантливым кинорежиссером. Она была маленького роста, хороша собой и характер имела весьма решительный.

Ее удивило громогласное поэтическое выступление Рейна, быть может, потому, что она привыкла к вдохновенному нежному голосу Беллы. Она скромненько пробралась вдоль стола, устроилась у стены, послушала, как Рейн декламирует, и вдруг неожиданно для всех громко спросила:

– Это кто еще тут смеет читать свои стихи?

Рейн в мгновение ока схватил со стола чашку и швырнул ее что было сил – чашка вдребезги разбилась о стену рядом с Таниной головой, оставив вмятину. И как ни в чем не бывало продолжил чтение. Татьяна, ничуть не смутившись, повторила:

– Кто это тут читает?

В ту же секунду Женя швырнул вторую чашку, оставившую такую же глубокую вмятину с другой стороны Таниной головы.

Татьяна сохраняла невозмутимость, но мы с Отаром, словно очнувшись, бросились к Жене в надежде остановить его. Он быстро опомнился и попытался оправдаться:

– Вы просто не знаете, что на самом деле я ворошиловский стрелок! Чашки я кидал с точным расчетом.

Пока гости приходили в себя, я попросил Рейна расписаться на стене, что он и сделал, поставив под двумя вмятинами автограф: “Люблю Беллу и Борю. Е. Рейн 9.5.1978”.

Я промерил расстояние между выбоинами и получил цифру – тридцать пять сантиметров. В эти жалкие сантиметры вписалась Танина голова! Позже Рейн, конечно, раскаивался и объяснял свою вспыльчивость тем, что Татьяна перебила его поэтический порыв. Мы с Отаром до сих пор вспоминаем этот случай.

Запомнился чрезвычайно резкий отзыв Отара о фильме “Заводной апельсин” С. Кубрика. Иоселиани говорил об искусственности его построения, о том, что проповедь культа силы и спекулятивное использование сцен насилия и жестокости недопустимы в искусстве кино.

Еще помню стихийную вспышку Отара в ответ на просьбу Виктора Ерофеева снять фильм по его рассказу о Ленине “Жизнь с идиотом”. Как бы следуя зревшим у него, но невысказанным мыслям, Отар разразился тирадой:

– Времени нет делать фильмы по чужим сценариям, дай бог успеть выразить то, что накопилось на душе.

И действительно, в своих фильмах он и автор сценария, и режиссер, и актер, порой играющий главную роль. Это полностью авторский кинематограф, и другим у Отара он быть не может. И мы ему за это благодарны.

Я знаю, как трудно приходилось Отару в начале его творческого пути в Париже и как нелегко сейчас.

Во Францию он переехал в 1982 году, после восьми лет творческого простоя: в СССР снимать ему не давали. Денег не было, он нанялся мыть окна в универсальном магазине. И тут неожиданно получил предложение от студии “Гомон” сделать экранизацию оперы “Травиата”.

Отар отказался наотрез:

– Не для того я приехал в Париж, чтобы снимать оперу!

В 1984 году он получил Особый приз жюри Венецианского фестиваля за фильм “Фавориты луны”, однако дела его не поправились: картина была некассовая. Денежные трудности продолжали преследовать его всю жизнь.

Нас с Беллой Отар считал первыми своими зрителями. Когда он приезжал в Москву, мы неизменно вместе выпивали, иногда к нам присоединялись наши ближайшие друзья – Андрей Битов и Юрий Рост. Встречались на даче в Переделкине, у меня в мастерской или в ресторане Дома кино. Радость встреч омрачало лишь то, что они, как правило, оказывались исключительно короткими.

Могу добавить, что я отношу Отара Иоселиани (как и Юрия Роста) к “исчезающим друзьям”: не в характере Отара сидеть на одном месте и часто общаться. Он появляется и исчезает всегда стремительно и мимолетно. Лишь однажды, в 2005 году, я совпал с ним в Париже, приехав туда на гастроли с коллективом Большого театра как художник балета “Светлый ручей”. Спектакли проходили в Grand Opera.

Каждый вечер я снова и снова смотрел балет из-за кулис, и после поклонов мы с Отаром встречались и бродили по ночному городу, заходя в различные питейные заведения, без конца разговаривая об искусстве и вспоминая близких друзей.

Отар особенно любил ресторан своего друга-японца, где мы обычно заказывали легкий ужин, а ночью перемещались в ресторан “Au Pied de Cochon”, где и завершали свой “тур” по городу.

Все шесть вечеров, проведенных в Париже, я повторял тот маршрут, по которому мы проходили с Беллой…

 

Красота жеста. Чабуа Амирэджиби

Как-то мы с Беллой сидели в переполненном ресторане Московского Дома кино, и к нам подошел высокий худой грузин. Статный, широкоплечий, он держал спину очень прямо, совершенно не горбясь. Лицо его было удивительно правильно прорисовано и несло черты утонченного изящества и достоинства. Одет он был несколько странно: в простую ситцевую рубашку, застегнутую на все пуговицы – и на длинных рукавах, и на верхнюю пуговку на шее. Позднее мы поняли, что в манере одеваться сказался двадцатилетний опыт лагерной жизни. Он грациозно склонил голову, стал восхищаться Беллой и, обращаясь ко мне, выразил уважение к нашему, отдельному от всех, застолью. В ресторане в тот вечер все столы были заняты. Мы с Беллой пригласили его за наш столик выпить рюмку за знакомство. Он присел буквально на несколько минут, поднял бокал за здоровье Беллы и попрощался.

При знакомстве он, конечно, назвал свое имя: Чабуа Амирэджиби. Мы разбирались в тонкостях грузинских фамилий и сразу поняли, что фамилию он носит княжескую и что он родной брат жены Михаила Светлова Родам Амирэджиби, тоже высокой, стройной красавицы.

Часто бывая в Грузии, мы понемногу сошлись с Чабуа и узнали его жизнь в мельчайших подробностях. Эту богатую приключениями историю донести до читателя непросто. Но нельзя не сказать, что Чабуа был в 1942 году арестован, приговорен к 25 годам заключения и трижды, рискуя жизнью, бежал из сталинских лагерей. Однако в СССР существовала строжайшая система сыска, и по прошествии какого-то времени его снова арестовывали. Но никакие страшные наказания и все увеличивающиеся сроки заключения не могли сломить его волю и свободолюбие. Он опять искал способы сбежать и начать новую жизнь.

У меня сохранилось свидетельство Беллы о времени, когда Чабуа Амирэджиби был в бегах:

Чабуа Амирэджиби рассказывал, что его сестер в детстве как-то нежили, а мальчиков воспитывали строго, чтобы стали героями. Юноша, потом мужчина – это доблесть, это смелость, желание защитить слабого. Он и был таким, за что и сидел. Когда первый раз его арестовали, он ударил конвоира. Вот и пошло.

Чабуа все время скрывался, у него было три побега. Жил под именем Левона Георгадзе, устроился работать, со временем занял должность директора на каком-то лесокомбинате в Белоруссии. Комбинат начал процветать, все трудились, выполняли план, и так длилось четыре года.

Но Чабуа тосковал по своей сестре Родам, жене Михаила Светлова. Приезжал в Москву, ходил мимо их дома по улице Горького. Боялся позвонить, зная, что телефон прослушивается. Михаил Аркадьевич и Родам знали, что Чабуа в бегах, что он объявлен во всесоюзный розыск, но о приезде его не догадывались.

Так он бродил, бродил, но никогда не решался их даже увидеть. И зашел в кафе-мороженое на Тверской – надеялся, что его не узнают. Вошел, спросил себе что-то и вдруг заметил, что напротив него сидит с дамой человек в чекистской форме, с которым он был знаком в юности.

Чабуа на него смотрит и понимает, что это конец: чекист, конечно, при оружии, ведь он офицер. Дама в крепдешиновом наряде, красивая, молодая, и они пьют шампанское, мороженое едят. Так все нелепо, из-за какого-то кафе! Вдруг офицер расплачивается, берет даму под руку, и они уходят. Хотя он хорошо видел Чабуа, узнал его. Может, ему это где-то и зачтется.

А еще такая история была. Чабуа в Москве пошел в Сандуновские бани. А у него на груди был татуированный орел – особая примета, очень опасная для него. Он заказал для себя отдельный номер на фамилию Георгадзе и только там разделся. И вдруг в бане оказалась проверка, но искали не тех, кто во всесоюзном розыске, а проверяли, не пришел ли кто с женщиной. Ворвались и в его номер. Чабуа решил, что это за ним, но искали женщин, а на орла не обратили внимания. Чабуа откупился деньгами. За что? Просто так, чтобы не приставали.

Как директор лесокомбината, он даже ездил в загранкомандировку в ФРГ – на целых три недели! – для обновления вышедших из строя станков. Загранпоездка вызвала у КГБ интерес к персоне директора, началась новая проверка его анкеты и документов. По возращении из Германии Амирэджиби-Георгадзе был арестован. Следователь, который вел его дело, никак не мог понять, почему трижды беглец, оказавшись на Западе, все-таки вернулся в Россию.

Невероятные истории, связанные с Чабуа Амирэджиби, рождались буквально на глазах. В один из наших приездов Чабуа и Гия Маргвелашвили в очередной раз встречали нас в аэропорту. Высокий стройный Чабуа, щеголяя новым элегантным пиджаком, как обычно, пошел договариваться с администратором гостиницы “Тбилиси”, излюбленного места нашего проживания. Услужливый пожилой швейцар подхватил два наших чемодана и, опережая нас, понес на четвертый этаж, в номер. Чабуа положил ассигнацию в подставленную руку швейцара.

Белла сказала:

– Какой симпатичный дедушка!

– Да, этого дедушку я знаю давно… – задумчиво откликнулся Чабуа и рассказал, что после первого ареста он был помещен в городскую тюрьму Тбилиси, где одним из надзирателей работал как раз этот самый “дедушка”. Тогда он был, разумеется, молод и отличался особой садистской жестокостью, а над Чабуа просто измывался. Но однажды, когда он вел Чабуа по тюремному двору, тот повернулся и пнул надзирателя тяжелым арестантским ботинком по голени так, что тот упал и не смог подняться. Конечно, расплата была жестокой, но Чабуа рассказывал об этом случае с гордостью человека, выполнившего свой долг.

Этот неожиданный поворот сюжета поразил нас, и Белла, завершая историю, грустно произнесла:

– Да, дедушка-убийца…

Лагерный друг Чабуа Марлен Кораллов рассказал о своей встрече с ним в пересыльном лагере:

Один из тайшетских зэков (до Тайшета – колымский, таймырский, казахстанский, грузинский), будущий автор знаменитого романа “Дата Туташхиа” Чабуа Амирэджиби, после третьего побега приземлился в Майкудуке. Расположенный в предместье Караганды, угольной столицы и железнодорожного узла Казахстана, Майкудук был центром режимного Песчанлага. Он имел сравнительно постоянный собственный контингент и одновременно служил пересылкой. Этапы приходили в него с запада и востока, шли через него с юга на север…

Не знаю, почему меня продержали в Майкудуке около трех лет. Не знаю, почему в карцерах и бурах. Подфартило. Во всяком случае, я принял бледно-зеленого после следствия Чабуа как зэк обветренный, заматеревший. Отношения сложились с первого взгляда – и на полвека. После каждого побега срок Чабуа возрастал. Постепенно накопилось 83 года. (Из которых он отсидел 16.) Поэтому хрущевские милости возвратили Амирэджиби волю гораздо позднее, чем Домбровскому и мне.

Пожалуй, “возвратили” – неточное слово. С большим трудом Чабуа вытаскивали на волю родичи и друзья. Чабуа освободили позже, чем большинство политзаключенных, доживших до реабилитации, в 1959 году. Заработанный Чабуа срок требовал особого рассмотрения. Комиссия по помилованию, которая разбирала документы, вынуждена была ознакомиться с показаниями четырехсот свидетелей, допрошенных по его делу. Получив литер до Тбилиси, пишет Марлен Кораллов, Чабуа сменил его на мягкий вагон в Москву:

На одной из станций увидел у торгующей бабоньки белоснежного гуся с роскошной длинной шеей. Не поскупился.

Позвонил, постучал, как 16 лет назад, в двухкомнатную квартиру Светлова.

Живописать рыдания, слезы, объятия я не стану…

– Где же Миша? – спросил Чабуа у Родам.

– Наверное, в Союзе писателей, в ресторане…

Через полчаса Чабуа вошел в Дубовый зал с гусем на плече.

По-моему, в мировую литературу так не вступал ни один из прозаиков и поэтов.

Когда его наконец выпустили из заключения, он, пройдя через какую-то административную работу, начал писать, используя свой богатейший жизненный опыт. Первая книга рассказов Чабуа вышла в 1962 году.

Суровые годы, проведенные в лагерях, отчаянные побеги, необходимость общаться с гэбэшниками, с одной стороны, и с урками – с другой, не только не заставили Амирэджиби потерять себя, но, напротив, помогли победить жизненные обстоятельства, выстроить свою судьбу и стать крупнейшим грузинским писателем. Его роман “Дата Туташхиа” (1973–1975; авторский перевод на русский язык – 1976) – настольная книга целого поколения грузинских и широкого круга русских читателей. Я счастлив, что моя любовь к Чабуа переросла в творческое содружество – по его просьбе я проиллюстрировал этот роман (Москва: Советский писатель, 1990). По книге в дальнейшем был снят многосерийный фильм “Берега”.

Роман о Дате Туташхиа сделал Чабуа классиком грузинской литературы. Его перу принадлежат еще два больших романа: “Гора Мборгали” (1994) и “Георгий Блистательный” (2005).

Чабуа – отец шестерых детей. В последние годы он соединил свою жизнь с Тамрико – грузинской поэтессой Тамар Джавахишвили. Могу только добавить, что во все годы нашего общения было подлинным наслаждением видеть высокого, стройного, элегантного Чабуа во главе любого общего застолья, в котором он был неизменным тамадой.

Помню, как в ресторане “Ипподром” во время одного застолья, затянувшегося до глубокой ночи, неожиданно открылась дверь, и официанты внесли на больших подносах пятьдесят бутылок шампанского, а вслед за тем в дверях показался человек, сделавший это подношение, – небритый грузин в огромной кепке, которую в Грузии называли “аэродром”. Он оказался братом знаменитого борца Картозии – трехкратного чемпиона мира.

Чабуа Амирэджиби, который вел застолье, приветствовал его и произнес тост:

– Пью за то, что в Грузии еще сохранилась красота жеста!

Я соотношу эти слова с самим Чабуа, в котором жила красота образа и красота жеста!

 

“Мы встретимся: Гия, и Шура, и я”

Эти стихи Беллы обращены к Гии Маргвелашвили и Александру (Шуре) Цыбулевскому, который не дожил до выхода книги, где они были опубликованы, но был верным “мушкетером” Беллы.

…мне воздавалось за всё в Грузии. Нигде меня так не любили. И как у меня сказано – “как Шура и Гия, никто никогда не полюбит меня” – это так и есть. Они были мои ближайшие бескорыстные друзья. Сколько счастья там было…

– Гия тоже всё выпивал, потом ему стало хуже, ослабел.

– Он заболел, а мы с ним поссорились из-за Ленина, помнишь?

– Ну, это не ссора, просто так. Мы его терзали за написание партийных передовиц в журнале, хотя прекрасно понимали, что именем Ленина он оберегал свой журнал “Литературная Грузия” и поэтому писал про “ленинские нормы”.

– А Шура был ближайший друг Булата. Он восемь лет отсидел за недоносительство. Однажды Шура совершил открытие: в маленьком городке, в старинном парке, он опустил руку по какому-то наитию в дупло старого дерева и обнаружил там рукопись – грузинскую поэму семнадцатого века. О нем все газеты писали.

Ну а Гийка что для меня делал, что вытворял. Всё печатал, перепечатывал, деньги подсовывал. Директором издательства “Мерани” был Златкин Марк Израилевич. Благодаря им появился и красный том “Сны о Грузии”, который ты оформлял, и белый том, и зеленый какой-то – так уж они со мной носились, возились…

А язык! Мне нравится их “да” – “ки, батоно” – да, господин. “Нет” – “ара, батоно”. А уж вежливое такое “да” – “хо, батоно”. А самое почтительное – “диах”. Красота. И все это как-то прошло…

Гия Маргвелашвили был маленького роста, лысый, с острым взглядом из-под двойных очков. Но он имел невероятную силу духа, прекрасно писал на русском языке и блестяще знал русскую и грузинскую поэзию. У него был редкостный темперамент, позволявший отстаивать полюбившиеся ему стихи молодых поэтов перед любым начальством. Гия прилагал все силы, чтобы напечатать их в журнале “Литературная Грузия”. На страницах этого маленького журнала увидели свет многие стихотворения Булата Окуджавы, Юнны Мориц, Олега Чухонцева и других. Гия Маргвелашвили стал редактором-составителем и автором предисловия к замечательной книге стихов Беллы Ахмадулиной “Сны о Грузии” (1977). Эта книга прославила имя Беллы и дала необходимые деньги для дальнейшего существования.

Гия жил в Тбилиси со своей семьей – женой Этери, дочкой Лали и внуком Багратиком. Нас с Беллой он тоже считал членами семьи – для него не существовало национальностей.

 

“В золотом Свети-Цховели”

Ты знаешь, какая она была красавица, Манана Гедеванишвили? Отар Иоселиани говорил, что, когда она шла по проспекту Руставели, все на нее смотрели с восхищением, с обожанием, но она даже головы не поворачивала, очень гордая была.

Манана Гедеванишвили – высокая тонкая красавица с маленькой, гордо посаженной головой и огромными темными глазами. Резо Амашукели называл Манану “Бемби” – по имени диснеевского олененка.

Мать Мананы происходила из грузинской аристократии, отца мы не застали в живых, но были хорошо знакомы с отчимом – батоно Мето, достойным и благожелательным человеком.

Белла рассказывала, что Манана как-то приняла Елабугу за живое существо:

Она не знала про Марину Цветаеву, и про Елабугу не знала ничего, но мое стихотворение “Клянусь” произвело, видимо, сильное впечатление, она решила, что это что-то очень страшное:

И вот мы как-то в ресторан пришли с Мананой и с Юрой Чачхиани, еще до распада их союза. Конечно, тогда все было хорошо, мы были все так счастливы. Мы с Мананой пошли в туалетную комнату привести себя в порядок. Манана смотрит на себя в зеркало и говорит: “Посмотри, что со мной такое, я просто какая-то елабуга!” И только потом я ей объяснила, что так нельзя сказать про себя и что такое Елабуга. Хотя я же не город имею в виду, а чудовище.

Помню очаровательный своей наивностью и детской простотой рассказ Мананы: в их дом на улице Каландадзе в час ночи пришел Отар Иоселиани и принес трех котят – совсем крошечных, недавно родившихся и оглушительно пищавших. Кто-то подкинул ему под дверь. Конечно, Манана их приняла и вынянчила, и они стали красивыми кошками, которых все очень любили.

Мать Мананы Тамара Цицишвили была звездой экрана и народной артисткой Грузии. В середине сороковых годов Ладо Гудиашвили написал в церкви Кашвети большую фреску, используя свои старые зарисовки к портрету Тамары для создания образа Богоматери, вокруг которой расположил апостолов.

Тамара рассказывала Манане, как Ладо, закончив фреску, позвонил ей и просил зайти в храм посмотреть его работу. Тамара осталась недовольна: образ Богоматери показался ей слишком монументальным – она впрямую соотнесла себя с образом на фреске. Милые живость и наивность матери передались и ее дочери.

Муж Мананы Юра Чачхиани – исключительно достойный человек – был хорош собой. Будучи молчуном, он редко улыбался, но отличался невероятной щедростью: не принимая никаких возражений, оплачивал все пиры нашей компании. Юра был физик, крупный ученый, а в застолье – самый стойкий из всех присутствующих, никогда не пьяневший, независимо от того, сколько было выпито.

Меня всегда интересовало, как в Грузии происходит организация застолья: нас ни разу не спросили, что принести из еды и напитков, но стол всегда ломился от изысканных блюд, менявшихся с чрезвычайной быстротой.

Юра рассказал мне, что, когда компания входит в грузинский духан, даже самого невзрачного вида, где сидят за бутылкой вина скромные завсегдатаи, хозяин спрашивает: “Вы покушать пришли или кутить будете?” И если Юра подтверждает: “Кутить!”, то мгновенно в сторонке вырастает стол, который так же мгновенно накрывают, официанты несут в неограниченном количестве напитки, а расчет производится по количеству гостей. Существует негласная такса, по которой оценивается стоимость пира для одного гостя. И хозяин представляет Юре цену банкета согласно количеству гостей, сидящих за столом. К этому следует добавить, что количество блюд является прерогативой хозяина и дело его чести – на славу принять гостей.

С Мананой и Юрой связано много воспоминаний и впечатлений о Грузии. Вместе ездили на Юриной машине по окрестностям Тбилиси и часто оказывались возле патриаршего собора Светицховели, возведенного на месте первой в Грузии православной церкви IV века. С храмом связано множество легенд, к нему постоянно стекаются паломники со всего света.

Белла вспоминала город Мцхета и храм Светицховели, в котором ее крестили:

В Светицховели приезжал Борис Леонидович Пастернак, когда последний раз был в Грузии – весной шестидесятого года. Он Грузию обожал и даже вот перед смертью поехал. Но поехал не с Ольгой Ивинской, а с Зинаидой Николаевной, и это Ивинской причинило боль ужасную. Видимо, его одолевали плохие предчувствия или он какую-то вину ощущал, потому и поехал с женой, а там страдал по Ивинской. Ему оставалось совсем мало жить, он приехал ранней весной, а тридцатого мая умер. И я принимала это как их злодеяние, потому что ведь еще осенью он был здоров, а умер от того, от чего не лечат.

Он отправился в Светицховели в сопровождении друзей, и вдруг там к нему обратился какой-то человек. Борис Леонидович очень испугался. Он был совершенно затравлен и боялся всех незнакомых. А это оказался Даниил Гранин, потом это выяснилось. Гранин его окликнул и поклонился, а Борис Леонидович Гранина не узнал и затрепетал.

У меня очень многое связано со Светицховели, переводы, стихи:

Манана и Юра крестили меня в храме Светицховели. Ведь некрещеных грузин нет. Они партийные, непартийные – все крещеные. И Шеварднадзе крещеный. Грузин некрещеных нет, не может быть. И вдруг Манана и Юра узнают, что я некрещеная. Они говорят: “Какой ужас! Как это может быть?” Я отвечаю: “Очень просто. Партийные родители, тридцать седьмой год. Что тут непонятного, боже мой!” По-грузински обращение к Богу – “О Гмерто!”…

Ну ладно. Что делать? Помчались. На нескольких автомобилях. У Юры тогда была новая машина, белая “Волга”, я сидела в ней с моими крестными, Мананой и Юрой, он, конечно, Георгий по-настоящему. Кстати, Юре не только обряд дорого обошелся, потом Резо Амашукели еще и машину ему повредил. Но Юра был необыкновенно широк. Примчались в Светицховели, бросились к священнику и спрашивают: “А можно нам не младенца, а взрослого человека крестить?”

Священник ответил: “За деньги все можно”.

Манана и Юра подвели меня к священнику и потом стояли рядом. Он по-грузински произнес то, что надобно, так довольно халтурно, но тем не менее весь текст исполнил за деньги. После этого мы отправились праздновать мое крещение. Вот тут-то Резо Амашукели во что-то въехал на Юриной машине.

Мои крестные дорогие, они ведь прямыми родственниками считаются.

Я Манану однажды спросила: “Священник меня крестил грузинский, а как же вы меня по-русски нарекли?” Манана ответила: “Манана, а по-русски Анна”. <… >

Да, а Лизу тоже в Светицховели крестил Чабуа Амирэджиби, он ее крестный отец. А Аня сама в Москве крестилась. Сейчас такая мода, все крестятся. Не знаю, наши властители тоже крещеные?..

Сама Манана так вспоминает об этом:

Часто приезжала Белла Ахмадулина – мы очень дружили, и я ее крестила. Когда она решила выйти замуж за Бориса Мессерера, она мне написала огромную телеграмму: “Манана, ты моя крестная, разрешишь ли ты мне выйти замуж?” – она совершенно серьезно меня спрашивала.

Не думаю, что Белла тогда написала Манане “совершенно серьезно”. Скорее, это было некое женское кокетство, но оно показывает меру доверительной дружественности Беллы к Манане.

Страстная любовь Беллы к Грузии основывалась на подлинном ощущении грузинской культуры, знании традиционного быта простых людей, рождавшего неповторимую красоту отношений между ними.

Вот строки из моего любимого стихотворения Беллы.

 

“Грузинская речь обступала меня говором и пением”

Я старалась служить переводу, я упивалась переводом. Мне хотелось, чтобы дивная речь другого народа звучала на моем языке, чтобы она была удивительной.

Вспоминая время начала нашей жизни с Беллой, могу сказать, что первым впечатлением для меня было то, как самоотверженно она “уходила в ночное”, просиживая многие часы при лампе под абажуром и вставая из-за стола уже при свете утреннего солнца. Я видел, с каким упорством и с какой затратой сил она занималась переводами с грузинского языка. Я еще не понимал меры ее приверженности Грузии, да и плохо знал грузинских поэтов. Спрашивал:

– Белла, объясни, пожалуйста, почему ты так много сил отдаешь переводам с грузинского? Вот, например, Иосиф Бродский и Андрей Сергеев переводят англоязычных поэтов. Всем известны имена великих поэтов Франции – Бодлера, Рембо, Аполлинера. Их переводили многие замечательные поэты, например Вильгельм Левик. Женя Солонович переводит итальянцев. Откуда такой интерес именно к Грузии? Не сужаешь ли ты свой кругозор, замыкая его на грузинских авторах?

Белла отвечала так:

Когда меня здесь отовсюду изгнали, то грузины старались защитить. Как? Они меня в шестидесятые годы печатали. Откуда, например, “Сказка о дожде” стала всем известна? Она впервые напечатана в “Литературной Грузии”, как и поэма “Памяти Бориса Пастернака”. Гия Маргвелашвили и Марк Израилевич Златкин столько труда положили на это, боже мой!

Дэви Стуруа на собрании писательском стал ругать “Литературную Грузию” и “Мерани” за то, что они поощряют не то, печатают не тех. И тут кто-то не выдержал:

– Дэви, ты на кого руку поднимаешь?!

То есть грузины уже ко мне относились как к чему-то священному.

После собрания Стуруа к ним подошел с объяснениями:

– Слушайте, вы что, думаете, я к Белле плохо отношусь? Это мне из Москвы велели так сказать, и что мне было делать? А я что, я ее люблю.

Когда-то Роберта Фроста, великого американского поэта, спросили, что он думает о переводах поэзии. Он ответил: “Поэзия – это и есть та субстанция, которая теряется при переводе!”

Однако согласимся, что любой перевод Беллы есть шедевр поэзии, а уж литературоведам предстоит решать, насколько это близко к подлиннику.

Белла писала: “Перевод – это проявление огромного доверия двух поэтов, где один из них приобщает другого к своей сокровенной тайне”.

История российской литературы знает замечательные переводы с грузинского Бориса Пастернака. Константин Бальмонт перевел “Витязя в тигровой шкуре” Шота Руставели. (Белла всегда мечтала перевести письмо Нестан-Дареджан из этой поэмы, но так и не успела.) Над переводами с грузинского трудились Анна Ахматова, Николай Заболоцкий, Арсений Тарковский. Белла бредила мечтой донести до русского читателя грузинскую речь:

Ни с одной чужой речью не общалась я так долго и близко, как с грузинской. Она вплотную обступала меня говором и пением, искушая неловкую славянскую гортань трудиться до кровавых ссадин, чтобы воспроизвести стычку и несогласие согласных звуков и потом отдохнуть в приволье долгого “И”. Как мучилась я из-за этой не данной мне музыки – мне не было спасения в замкнутости, потому что вода, лившаяся из-под крана, внятно обращалась ко мне по-грузински.

Я очень много вчитывалась в грузинский текст. И знала некоторые фрагменты той же “Мери” <Г. Табидзе> дословно. Но я знала, что дело не в дословности, а в том, чтобы по-русски это звучало. Если вы хотите, чтобы это по-русски поняли, поняли, что он гений.

Андрей Битов сказал о переводческой работе Беллы: “Она переводила с любви, а не с подстрочника”.

Уже после первого совместного пребывания в Тбилиси я больше не задавал Белле вопросов о ее преданности переводам с грузинского. Я сам попал под влияние возникших дружб и всеми силами старался принимать приезжавших из Грузии гостей исключительно широко. Моя мастерская стала оплотом грузинской диаспоры Москвы и перевальным пунктом гостей из Тбилиси. Все дороги грузинских литераторов и художников, приезжавших из Грузии, проходили через пространство мастерской, и всем гостям я старался оказывать гостеприимство, подобное оказанному нам.

Белла действительно очень хотела донести до российского читателя грузинскую поэзию и сделать ее нашим всеобщим достоянием. Грузинская речь настолько занимала мысли и чувства Беллы, что становилась для нее родной и не прекращала восхищать ее красотой звучания, очаровывала и не отпускала. Вот имена грузинских поэтов, которых она переводила: Николоз Бараташвили, Галактион Табидзе, Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, Георгий Леонидзе, Симон Чиковани, Карло Каладзе, Ираклий Абашидзе, Григол Абашидзе, Иосиф Нонешвили, Анна Каландадзе, Арчил Сулакаури, Михаил Квливидзе, Тамаз Чиладзе, Отар Чиладзе, Морис Поцхишвили, Иза Орджоникидзе, Отар Челидзе.

Великолепный пример любви Беллы к грузинской поэзии – перевод стихотворения “Мерани”, принадлежащего перу классика грузинской литературы НИКОЛОЗА БАРАТАШВИЛИ (1817–1845).

Стихотворение “Мерани”, образец лирики Николоза Бараташвили, переводили не один раз: мне доводилось держать в руках целую книгу переводов этого стихотворения. Трудно объективно определить, чей перевод лучший, но, сопоставляя, я все равно предпочту стихи Беллы.

Любовь к Тбилиси – к городу и людям этого города – у Беллы неразрывно связана с поэзией и судьбой ГАЛАКТИОНА ТАБИДЗЕ (1892–1959). Он стал для нее главным переживанием тбилисской жизни. Галактион был для Беллы частицей этой земли, кровью связанной с людьми, которые ее населяют.

Чувства Беллы, гулявшей по ночному городу с братьями Отаром и Тамазом Чиладзе, помогли ей ощутить присутствие Галактиона в воздухе Тбилиси.

Конечно, я Галактиона никогда не видела, но в Тбилиси все было наполнено им, его образ населял город, он будто обитал в его ночном воздухе. Галактион был любим безмерно всеми людьми, всеми пьяницами тифлисскими. Он был академик, и, когда получал в академии зарплату, эти забулдыги, простолюдины ночные у костров, собирались вокруг него. Если в Париже – клошары, то тут просто какие-то ночные жители неопределенные. <…>

Я помню улицу, она спускалась вниз к проспекту Руставели, кажется, и вдруг на пути нам встречается пурня. Пури – это хлеб, а тот, кто печет этот хлеб на земляной печи-тоне, называется хабази. Он ночью печет, чтобы утром был свежий хлеб. Хабази нырнул прямо в печку, облепил тестом стенку, и получился изумительный хлеб. Не знаю, наверное, сейчас этого нет. И этим хлебом первобытным, похожим на лаваш, хабази нас угостил. <…>

Потом захотели выпить вина с этим хлебом, и вино откуда-то появилось, но хабази отказался наотрез: ни за что, иначе можно и в печку упасть, а там такой жар!.. В общем, я это увидела так и, конечно, мечтала встретить когда-нибудь этих людей, да не пришлось. А в стихах они есть:

История любви Галактиона и Мери Шервашидзе трогала Беллу, хотя она понимала, что это скорее легенда, рождению которой способствовал сам поэт:

Красавица Мери Шервашидзе (1890–1986) была дочерью генерал-майора князя П. Л. Шервашидзе и фрейлиной императрицы Александры Федоровны. В 1919 году она вышла замуж за князя Георгия Эристави, праправнука царя Ираклия Второго. За три дня до того, как молодые, обвенчавшись, уехали в Париж, Галактион написал и отправил невесте стихотворение “Мери”. А она и понятия о поэте не имела: они жили в разных мирах – Галактион был сыном сельского учителя-священника.

В 1976 году мы с Беллой по приглашению Высоцкого и Влади приехали в Париж и попали в грузинский ресторан. Первым движением души Беллы было узнать у завсегдатаев, жива ли Мери Шервашидзе, которую воспел Галактион Табидзе. Услышав утвердительный ответ, Белла спросила, можно ли увидеться с ней.

Придя через два дня в этот ресторан, мы услышали, что Мери Шервашидзе уже в преклонном возрасте и не желает ни с кем встречаться; она слышала о легенде, связанной с нею и Галактионом, но ничего не знает о нем и не хочет говорить на эту тему.

Вот как об этом рассказывала Белла:

Много народа перестреляли, но кто-то успел бежать из России, как та же Мери Шервашидзе, которая венчалась “в ночь дождей”. Это посвященное ей стихотворение Галактиона исполнено любви, страсти, ревности. А Мери об этом ничего не знала и даже не была, по-моему, с ним знакома. Она с нами не захотела увидеться в Париже, а пришла другая прекрасная дама. Мери вообще смущала вся ситуация вокруг этого знаменитого стихотворения.

Галактион был женат на Ольге Окуджава. Если Мери – муза Галактиона, то Ольга – любовь всей жизни, его опора. Ее судьба – настоящая трагедия; два ареста и гибель жены подкосили поэта. Он был помещен в психиатрическую клинику, где покончил с собой.

Рассказывают, что в больницу к Галактиону приходили некие “гости” с предложением подписать бумагу, клеймящую Бориса Пастернака как изменника родины, но он отказался. Не желая участвовать в травле, доведенный до отчаяния, Галактион выбросился из окна больницы.

Для Беллы Галактион всегда был реален, и на улицах ночного Тбилиси ей представлялось, что вот сейчас за поворотом она его встретит. Она, казалось, чувствовала каждое движение его души и переводила его поэзию, ведомая этим чувством.

В стихотворении “Из рассказанного луной” Галактион говорит:

Эти слова, переведенные Беллой, можно отнести и к ней самой. С ней происходило то же самое: она становилась Галактионом и Грузией одновременно: “У Галактиона есть знаменитое стихотворение «Я и ночь», а у меня – «Я, и ночь, и Галактион»”.

В конце июня 1977 года мы с Беллой вернулись из ставшей легендарной поездки во Францию и США, длившейся более полугода, за что нас прозвали “Белоэмигранты”.

2 июля не стало Владимира Набокова, недавней встречей с которым мы жили. Надо было возвращаться к действительности. Первое, что мы сделали, – не приступая к делам, которые и без того были заброшены, поехали на Черное море. Поселились в Доме творчества писателей в Пицунде, в новом корпусе, смелостью архитектурного решения вполне годившемся к сравнению, предположим, с “Хилтоном”.

Литературная публика, населявшая дом, проявляла к нам исключительный интерес, как к попавшим на Землю инопланетянам.

В Доме творчества жило много грузин – наших близких друзей. Первым свидетельством взаимной любви Беллы и Грузии стала наша расцветшая в Пицунде дружба с ОТАРОМ и ТАМАЗОМ ЧИЛАДЗЕ. Белла была знакома с ними и раньше, в Тбилиси они стали ее первыми гидами. Отар, быть может, самый тонкий из всех грузинских поэтов нашего поколения, посвящал Белле все свои стихи. Со временем он написал несколько серьезных романов (очень трудных для перевода), создавших целый пласт грузинской литературы.

Тамаз – поэт, прозаик, драматург – был старше Отара и всегда покровительствовал младшему брату, порой забывая о себе и своих интересах и в жизни, и в литературе.

Однажды мы с Отаром и Тамазом в Пицунде, сидя в кафе под открытым небом, потягивая вино и философствуя, разговорились о проблеме взаимоотношений Грузии и Абхазии.

Дело в том, что в ресторане “Инкит”, построенном на сваях прямо над озером через дорогу от нашего корпуса, нам с Отаром и Тамазом доводилось наблюдать нараставшее соперничество грузинской молодежи и так называемых “бзыбь бойс” (прозвище абхазских юношей, идущее от названия речки Бзыбь, которая протекала рядом).

Начиналось с того, что грузины и абхазы по очереди заказывали музыку маленькому ресторанному оркестру. Сначала звучала “Лезгинка”, которую со страстью танцевали ребята из Грузии, затем в пляс неистово пускались абхазцы. Напряжение нарастало, но тогда все обходилось без каких-либо происшествий.

Особо почитаемое место в своем списке любимых грузинских поэтов старшего поколения Белла всегда отводила СИМОНУ ЧИКОВАНИ (1903–1966). Белла была принята в семье Симона и Марии и многое восприняла из его рассказов о Грузии.

Я не считаю, что тогда умела переводить – учиться я начала у Симона Чиковани, то есть ему внимать. Он первый внушил мне правильное отношение к переводу.

Одна из вершин переводческого таланта Беллы – стихи Симона “Молитва во время бомбежки”:

Название стихотворения запретили, и поэтому получилось “Сказанное во время бомбежки”. Но это замечательное стихотворение и перевод мой точный. Обожаемый мой Симон Чиковани чудесный был человек, он с Павлом Григорьевичем Антокольским дружил. И жена его Марико – прекраснейшая, такие жены бывают, наверное, только в Грузии, и Ника, Никуша они его звали, племянник Симона усыновленный – у него родителей расстреляли. Симон спас Нику, не отдал в детский дом. Они в нем души не чаяли. Помнишь, как они все боялись воды, и Ника в том числе? Однажды в Пицунде я стала умолять: “Ника, ну как же так, давай хоть черту переступим, войдем в море. Ну вот у самого бережка…” Толстый белесый Ника разделся, в трусах дурацких, мы вступили в воду, и тут же ему плохо стало. Больше это не повторялось.

Отар и Тамаз тоже обходили море стороной. А в спорте, интересно, пловцы-грузины бывают?..

Хотя у меня есть стихотворение про море – “Грузинских женщин имена”:

По музыке красиво. Ламара – прелестное имя, была такая Ламара Башидзе, была Медея Нонешвили… <…>

Мои грузинские переводы начались со стихов Анны Каландадзе и Симона. Я эти переводы сама себе читаю, особенно люблю это его стихотворение:

Просто замечательно… особенно – “на белом муле, о, на белом муле в Ушгули”. И “Девять дубов”, попробуй перевести, никто не мог…

В “Снах о Грузии” есть стихотворение, посвященное Симону, о том, как он приезжает в Москву. Я любуюсь снежным днем и вдруг смотрю: идет Симон.

И меня поражает, что зимой в Грузии не зима:

Дальше я цирк вспоминаю – рядом с домом Симона находилось круглое здание цирка – и спрашиваю: что бывает там, когда он здесь?

Потом – Антокольский. Павел Григорьевич ценил стихи Симона, переводил его…

И вот Симон уезжает:

Мы с Симоном все время были вместе, никогда не расставались…

Анна Каландадзе, удивительная, обожаемая, и поэт замечательный. Ее стихи мне в Грузии первыми, как говорится, выдали переводить. Книжечка целая была – “Летите, листья”, я даже деньги за нее получила. Это когда меня из института выгнали и деваться было некуда, я уехала в Грузию и переводила Анну.

Поэты-мученики ТИЦИАН ТАБИДЗЕ (1895–1937) и ПАОЛО ЯШВИЛИ, (1895–1937), друзья и ровесники, погибли в один год. Паоло покончил с собой в ожидании ареста – власти заставляли его написать статью о Табидзе и объявить того врагом народа. Через несколько месяцев забрали и расстреляли Тициана.

В Тбилиси мы с Беллой неоднократно заходили в гости к дочери Тициана Ните Табидзе. Нита всю жизнь посвятила служению памяти отца. Она рассказала Белле, что долго не верила в гибель отца, все твердила: “Не может быть, не может быть!” А Тициана расстреляли сразу.

После ареста мужа Нина, мать Ниты, получила телеграмму от Пастернака: “У меня вырезали сердце. Нет Тициана. Как жить?” А когда Борис Леонидович заболел, Нина поехала в Москву ухаживать за ним.

В стихах, переведенных Беллой, ГЕОРГИЙ ЛЕОНИДЗЕ (1899–1966) с болью и страстью говорит о трагической судьбе погубленных поэтов:

Леонидзе рано ушел из жизни. Проникновенные строчки, посвященные его памяти, принадлежат поэту КАРЛО КАЛАДЗЕ (1904–1988), величественному человеку, в котором жила тонкая поэтическая душа:

Белла не раз переводила стихи Каладзе.

РЕЗО АМАШУКЕЛИ в одном из интервью так сказал о переводах Беллы Ахмадулиной:

Она перевела титанов грузинской поэзии, и представьте, как лелеяла она каждое грузинское слово, стремясь, чтобы это слово не потеряло грузинскую душу, соответствующий смысл и нагрузку.

Амашукели – поэт народного звучания, весьма популярный в Грузии. Он весельчак, балагур, заводила, тамада и вершитель застолья. Сейчас, находясь в некоторой оппозиции к властям, он стал серьезнее, но при встрече со старыми друзьями в мгновение ока преображается и снова становится прежним Резо с его шутками и прибаутками.

Белла вспоминала такой забавный эпизод с Резо, пытавшимся постоянно острить и играть роль “души общества”.

Мы сидели в какой-то забегаловке напротив ЦК. Я возвращалась в Москву, меня пришла проводить Анна Каландадзе. Пора ехать на аэродром, я с чемоданом. И тут слышу, Резо обращается к Анне: “Чемо Анико, чемо Анико”, то есть “моя Анечка” или “моя Анюта”, очень развязно. Я ему говорю: “Послушай, Резо, ты что это, в своем ли ты уме? Вот мой чемодан стоит, можешь к нему обращаться “чемоданико, чемоданико”. То есть – “чемоданчик, мой чемоданчик”. И это потом даже в поговорку у них вошло. Они сами с удовольствием каламбурили, с двумя языками это хорошо получается.

НОДАР ДУМБАДЗЕ (1928–1984) – писатель, чрезвычайно популярный в нашей стране, автор сценария знаменитого фильма “Я, бабушка, Илико и Илларион”. Остроумный человек, который умел своими шутками и парадоксами держать любое застолье, к сожалению, рано ушедший из жизни.

Кроме того, что он сделал для людей как писатель, он старался помочь им разными другими способами, поскольку у него имелись такие возможности.

Меня всегда восхищало присущее только Нодару особое чувство юмора. Хотелось сравнить его с Чарльзом Диккенсом – единственным писателем, над остроумными фразами которого я смеюсь вслух в одиночестве. Так же органично и неожиданно рождался юмор Нодара.

Нам с Беллой запомнился случай, когда нас повезли сажать деревья в новый мемориальный парк под Тбилиси, где каждый приглашенный должен был посадить деревце и повесить на него специальный жетончик со своим именем.

Было солнечное утро. Ехали небольшой компанией: Нодар Думбадзе, Чабуа Амирэджиби, Джансуг Чарквиани и мы. В парке нас встречали устроители мероприятия. Мы торжественно дошли до конца аллеи, и наши новые друзья помогли нам посадить деревца. В круглой беседке, стоявшей посреди парка, уже был накрыт стол, и в лучах полуденного солнца золотился выдержанный грузинский коньяк. В маленькой кепочке, заслонявшей глаза от солнечных лучей, – как прекрасен был Нодар Думбадзе в это утро, как изумительно шутил, обволакивая всех своим искрящимся остроумием.

ИРАКЛИЙ АБАШИДЗЕ (1909–1992) – самый признанный поэт Грузии тех лет, многократно обласканный властью. Он был высокого роста, величественной повадки, ощущал себя первым поэтом страны и вел себя соответственно. Мы бывали у него в доме – он и там не изменял своей манере держаться.

Среди домочадцев Ираклия выделялся маленький стройный мальчик – его сын, которого мы как-то особенно ласкали. Много лет спустя во время нашего пребывания в Бельгии, в Брюсселе, мы оказались в посольстве Грузии, где гостей принимал посол, высокий величавый господин. Мы с Беллой сразу узнали того самого мальчика, сына Ираклия Абашидзе. Белла, которая никогда не считалась ни с чьим официальным статусом и положением, стала звать:

– Чемо, чемо швило! Иди, иди ко мне! Дорогой, дорогой мальчик, иди ко мне!

И вдруг посол покинул официальное место для приема дипломатических гостей и побежал навстречу Белле, забыв о своем величии, а только желая обнять ее и приветить.

В дальнейшем Зураб Абашидзе стал послом Грузии в Москве и так же спешил обнять Беллу на приемах в своем посольстве.

В этих стихах ГРИГОЛА АБАШИДЗЕ (1914–1994) виден отсвет жестоких событий 1937 года. Поэт чтит память убиенных во времена сталинских репрессий. Григол был лишь однофамильцем Ираклия, но тоже держался с большим достоинством. Значительно меньше Ираклия ростом, Григол всей повадкой подчеркивал, что он ничуть не менее значимый поэт и общественный деятель, чем его однофамилец.

Как-то раз Ираклий Абашидзе давал в Москве грандиозный прием по случаю очередного получения им правительственной награды. Действо происходило в недавно открытом ресторане при СЭВ, который назывался “Мир” на Новом Арбате, неподалеку от Поварской улицы.

На приеме присутствовало не менее пятисот гостей, и все они сидели за длинными столами, поставленными перпендикулярно главному столу с избранными приглашенными. Мы с Беллой не захотели там сидеть, хотя нас усиленно зазывал Ираклий, и устроились где-то в отдалении. Оказалось, что рядом с нами сидят друзья – Григол Абашидзе и знаменитый доктор Владимир Бураковский.

Публика на нашем фланге маялась тягомотностью происходящего. И тут я неожиданно для себя предложил сбежать в мою мастерскую.

Всем безумно понравилась эта затея. Но тут же возник вопрос: как организовать там застолье? У меня имелось много разных напитков, но идти в магазин за закуской не было никаких сил. Тогда Григол, ни минуты не раздумывая, взял со стола какого-то роскошного фазана в перьях, приготовленного шеф-поваром по специальному заказу, и аккуратно положил его в пакет. Вдохновленный его примером Бураковский уложил в другой пакет стоящие рядом рыбные деликатесы, и мы тихонько вышли. Пройдя несколько сот метров, очутились в мастерской и весело провели там остаток вечера.

У Иосифа Нонешвили я жила довольно долго, играла с его маленьким ребенком. Когда получила первый гонорар за переводы Анны Каландадзе, мы пошли с мальчиком в магазин игрушек. Как он был счастлив, что на этот гонорар мы смогли купить все, что он хотел!

Одна комната у Йоськи считалась парадной, там он принимал гостей, предлагал вино. По ней мы все на цыпочках ходили – хрусталь стоял, такая мебель. А я жила в маленькой комнатке, где – самое потрясающее! – висел Пиросмани – настоящий, неокантованный, кудрями вился. В углу шла труба, из нее газ протекал, но я так любила эту комнатку, что мне даже запах газа был приятен.

Меня сопровождали всюду братья Чиладзе и Гия. Я узнавала Грузию: спрашивала слова, запоминала: петух – “мамали”, собака – “зари”. И просила всех говорить при мне по-грузински.

Они удивлялись и радовались: показывали мне всякие памятные места, рассказывали легенды. Например, легенду о том, что нужно прийти на берег Мтквари (Куры) и призывать какого-то рыбака: “Месропе, приди!” Они так всё подстраивали, что действительно кто-то появлялся. Это была инсценировка, конечно, но такая замечательная, утешительная.

Кстати, о Куре. Русские не могут выговорить “Мтквари”. А грузины не пользуются словом “Кура”.

Когда мы еще только познакомились, я как-то заговорила при Йоське о поэзии, о слове. Сказала: иногда поэт разрешает себе напечатать одно стихотворение в угоду власти, чтобы удалось напечатать два хороших. Но счет этот быстро меняется. Одно плохое, два хороших, потом наоборот – два плохих, одно хорошее. И так далее. “А слово, – сказала я, – не прощает лукавства! И слова будут пугаться тебя, как обманутые птицы”. Йоська был поражен этим образом, он думал, может быть, это лично к нему относится, хотя я не его конкретно имела в виду.

Йоська, конечно, народный поэт, только страшно подобострастный ко всякой власти. Но мне прощались все мои проступочки. Наша машина остановилась однажды на площади, и тут какая-то делегация едет. Они все полезли к памятнику Сталину, а я осталась сидеть в машине, выходить не собиралась. Йоська знал все мои штучки – я всегда плевала в сталинские памятники и в Дзержинского плевала. Он говорит: “Сейчас я тебя укрою”, – и как-то заслонил. Ну, я все равно плюнула и дальше сидела в машине…

Вообще мы часто озорничали, и при этом я много переводила, выступала. Озорничали как? Например, когда у Гурама Асатиани и его жены Мананы ребенок родился, мы целой компанией на радостях до рассвета колобродили, а потом под окнами у них кричали, чтобы она ребенка спящего показала нам.

С Гурамом я в составе делегации ездила в Западную Грузию. Там чудесно цвели гранаты, такими ярко-красными цветочками. Мы гуляли, и Гурам маленький цветочек граната мне подарил, в какую-то книжку я положила.

Прекрасная эта Западная Грузия, и отличные там вина: “Цинандали”, “Гурджаани” – не такие, как продаются в бочках. И место так называется, и вино: Алазанская долина.

Я там просто замечательных людей встречала! И только тупиц и идиотов не коснулась Грузия. Вот Владимир Фирсов [поэт. – Прим. авт .] прослышал, что грузины – щедрый народ, вина наливают сколько хочешь, и попросился туда на военную службу. Возненавидел грузин, они его тоже.

Тут нельзя не вспомнить о столкновении Беллы и Феликса Чуева в одном застолье, когда он, желая понравиться той части националистически настроенных грузин, которая могла оказаться среди гостей, произнес тост за Иосифа Виссарионовича – и в тот же момент получил по лицу туфлей, которую довольно метко Белла запустила в него. Грузины этот случай всегда вспоминали.

Не имея возможности писать обо всех известных литераторах Грузии, хочу только, чтобы прозвучали их имена, как людей достаточно близких нам и участвовавших в нашей жизни.

Это Арчил Сулакаури, Морис Поцхишвили, Иза Орджоникидзе, Миша Квливидзе, Джансуг Чарквиани, Отар Челидзе.

 

“Что значит Сакартвело…”

В калейдоскопе тбилисской жизни, в бесконечной череде встреч с друзьями и следующими за этим застольями Белла ухитрялась ночами переводить грузинских поэтов, чтобы днем сделать кому-то из них подарок и преподнести переведенное стихотворение. Поэт, получивший подарок, на радостях немедленно устраивал следующее застолье и говорил непременные тосты, чтобы выразить свои чувства. И так могло длиться до бесконечности, если бы наше пребывание в Тбилиси не было ограничено по времени.

Однажды в Америке я спросил Василия Аксенова, испытывает ли он чувство ностальгии. Да, ответил он, конечно, причем особенно сильно он тоскует по Грузии и Крыму. И добавил, что такой жизни и таких друзей в Штатах быть не может.

Василий говорил, что в самые трудные минуты жизни его поддерживает мечта – побывать в Тбилиси и в Ялте. Сейчас я испытываю внутреннюю потребность сказать слова любви к Грузии и обратиться ко всем своим друзьям в Тбилиси, чтобы донести до них образ Беллы, ее любовь и значение ее труда переводчика грузинской поэзии – во славу дружбы наших народов.

Мне приснилось имя этого места земли: так ясно, так слышно, что я проснулась в слезах, но потом весь день улыбалась, и те, кто не знал, что значит САКАРТВЕЛО, стали лучше, радостнее ощущать себя на белом свете.

Кто одаряет (а порой – огорчает) нас снами? Я пробовала сама перевести грузинские слова на русский язык, у меня ничего не вышло: я не умею писать по-грузински, но я и во сне слышу грузинскую речь, грузинское пение.

Грузия, Сакартвело – свет моей души, много ласки, спасительного доброго слова выпало мне в этом месте земли, и все, что мы видим и знаем, и то, что нам не дано знать.

Имена тех, кому посвящены эти стихи, да не будут забыты.

 

В 1969 году я приехал в столицу Украины по приглашению Киевского театра оперы и балета для оформления “Кармен-сюиты” на музыку Ж. Бизе – Р. Щедрина. Это была версия балета, поставленного в Большом театре в 1967-м. Спектакль в Киеве готовил Александр Плисецкий, мой двоюродный брат и родной брат Майи и Азария Плисецких.

Жил я в гостинице на площади напротив театра и привычно ходил туда на репетиции и в производственные мастерские, где готовились декорации. С прошлых приездов в Киев у меня сохранился широкий круг друзей, и мы довольно бурно проводили время, то и дело вспоминая Сергея Параджанова, с которым были связаны тысячи легендарных историй. Но наше знакомство все никак не складывалось.

На этот раз один из моих друзей, Семен Пресман, стал настойчиво звать меня к Параджанову. Когда мы пришли, у него уже сидели две пожилые, интеллигентного вида дамы. Оказалось, что они научные сотрудницы ленинградского Эрмитажа. Неожиданно в квартире возник юноша с вихрастой головой – сын футболиста Андрея Бибы (звезды киевской команды “Динамо”). Потом появился поэт из Львова (как подчеркивал Сережа – католик), почему-то в белой тройке. Следом за ними – три красавицы актрисы из Драматического театра им. Ивана Франко, с которыми я когда-то познакомился в Макопсе в Доме отдыха для работников искусств.

Семен Пресман, по профессии экономист, а по жизни – страстный игрок, проводил все свободное время на ипподроме, а вечера – за игрой в преферанс. Друг Семена, Миша Белоусов, сын знаменитого актера Михаила Михайловича Белоусова, учился в Киеве на факультете международных отношений, но был богемным человеком. Они вместе с Семеном и привели меня к Параджанову.

Быть может, я оказался единственным из посетителей, кто точно соответствовал Сереже своими реакциями и ощущением происходящего. Так или иначе, он почувствовал, что у нас много общего и с пристрастием расспрашивал меня о работе в киевском театре.

Жил Сергей Иосифович на верхнем этаже хрущевки, напротив гостиницы “Лыбiдь” (“Лебедь”), в крошечной двухкомнатной квартирке. В доме имелся лифт, который Параджанов однажды использовал в полном соответствии со своим характером. В день рождения он рассадил всех гостей на лестничных площадках за импровизированные столы и скамьи из ящиков и досок, а сам на лифте развозил закуски, напитки и чокался с гостями.

У Параджанова была впечатляющая внешность. Удивительно правильные черты лица, широко расставленные, темные горящие глаза, черная короткая бородка с проседью. Он обладал какой-то кроткой, мягкой манерой общения – “манерой обольщения”, против которой нельзя было устоять, и редким чувством юмора, переходящим, как правило, в самоиронию.

Все, что бы ни делал Параджанов, было исполнено изумительного артистизма: он потчевал гостей, преподнося им фрукты, уложенные кругами на огромном голубом антикварном блюде, наливал красное вино из большого кувшина с тонким изогнутым носиком в изысканной формы бокалы. Избранному им кругу людей удивительным образом соответствовал собранный Сережей мир вещей. Предметы, составлявшие среду обитания Параджанова, всегда имели отношение к искусству и были сделаны его собственными руками или руками мастеров прошлого времени.

Картин Параджанов не рисовал, он творил коллажи, используя неожиданные материалы – предположим, вырезки из журнала “Огонек” – для создания причудливых китчевых композиций. Он мог, например, наклеить на бархатную поверхность столешницы осколки случайно разбившейся старинной вазы, спонтанно создав причудливую композицию, превосходящую по ценности разбитую вазу, так что гибель ее казалась обдуманной заранее.

В те годы бутылки для кефира были стеклянные, с широким горлышком и закрывались крышечкой из тонкой металлической фольги размером с крупную монету. Из заключения Сережа принес целую гору таких крышечек с наколотыми простой иглой лицами сидевших вместе с ним уголовников. Кефирные крышечки он чернил сажей и разглаживал ложечкой, и они выглядели так, будто их только что извлекли из раскопок, – портреты зэков становились похожими на чеканные лики римских императоров с античных монет.

Когда мы прощались, Сережа взял с меня слово, что я непременно снова к нему приду. И я предвкушал возможность принять его в своей мастерской и познакомить с моими друзьями.

Сережа тогда только что вернулся из экспедиции в гуцульские деревни на Карпатах и был очарован наивным искусством этого края. Он привез массу рисованных ковриков, расписных прялок, глиняных свистулек и, конечно, народные костюмы, которыми он просто упивался. При этом он не был коллекционером – все, что привозил и так обожал, он широко раздаривал случайным гостям.

Через два дня я пришел к нему с друзьями: балериной Валентиной Калиновской, танцевавшей Кармен в нашем спектакле, и Валей Никулиным, повстречавшимся мне в киевской гостинице (с ним я подружился в годы работы в “Современнике”).

Конечно, я принес с собой всякие угощения и напитки. Параджанов был чрезвычайно возбужден и подарил Калиновской какие- то замечательные этнические бусы, а Никулину – шубу. Валя совершенно обалдел: актеры тогда получали крошечные деньги, и для него это был царский подарок. Он не мог справиться со своим волнением и разрыдался. Мы бросились его успокаивать, уверяя, что Параджанов всем дарит шубы; благодаря нашим остротам Валя пришел в себя и принял этот дар.