Наше путешествие за океаном началось с Нью-Йорка. В аэропорту нас встречали друзья – Гаррисон Солсбери, сделавший всё для нашего приезда в Штаты, славистка Светлана Харрис (Клюге), ставшая впоследствии нашим ближайшим другом, и Альберт Тодд, американский профессор-славист, преподававший в Квинс Колледже, который был инициатором приглашения и переводчиком на выступлении Беллы.
Прямо из аэропорта мы приехали в дом друга Светланы Питера Спрэга в самом центре города, в пятистах метрах от Центрального парка со стороны Ист-Ривер. Хозяина дома не было, он находился в деловой поездке в Детройте и приветствовал нас по телефону.
Всеми делами в доме управляла молодая женщина Юлия. Слово “housekeeper” было тогда нам незнакомо, но, начиная с той поры, стало незаменимым для обозначения этого столь необходимого рода деятельности. Юлии было тогда двадцать восемь лет. Своим призванием она считала исполнение индийских танцев. Иногда она проделывала это на столе – с грацией и соблюдением законов жанра.
Наш прилет в Нью-Йорк стал сенсацией. На дворе 1977 год, холодная война, из Советского Союза практически никто не приезжал, а тут такие известные фигуры, возникшие сначала в Париже, затем в Лондоне, а потом в Нью-Йорке. Раздался восторженный приветственный звонок из отдела культуры советского посольства в Вашингтоне. Эти наивные люди говорили с радостью: вот наконец додумались до таких контактов! Они говорили это в надежде, что Советский Союз взял курс на сближение со Штатами и мы – первые ласточки этого процесса. Но после публикаций в прессе о наших выступлениях в Штатах их как водой смыло, больше они не звонили.
Известие о выступлении Беллы облетело русский Нью-Йорк в мгновение ока. Пришло очень много народу. В частности, журналисты “Нового русского слова” и главный редактор газеты Андрей Седых. Он кропотливо собирал талантливых русских литераторов под свое крыло и оказывал им поддержку. В дальнейшем мы подружились и бывали у него в гостях.
Эдуард Лимонов
На вечере было много славистов из Колумбийского университета. Пришел и Эдуард Лимонов, с которым я был дружен еще в Москве в 1970-е. В те далекие годы Лимонов, приехавший в Москву из Харькова, носил фамилию Савенко, старался прижиться в чужом ему городе. Зарабатывал пошивом брюк. Заказать брюки у Лимонова стоило двести рублей, это было недешево. В то время он писал авангардные стихи. Молодой человек страшно комплексовал, отказывался читать их вслух, но для меня его одаренность была очевидной. Я встречался с ним в мастерской художника и барда Евгения Бачурина, где Лимонов жил. В то время он был влюблен в Елену Козлову, жену модного художника-графика Виктора Щапова.
Настоящая фамилия Виктора была Шерешевский: он сменил ее на фамилию своей первой жены из конъюнктурных соображений, диктуемых временем. Будучи маленького роста, Виктор носил очень длинные пиджаки, узкие брюки и ботинки на высокой платформе из микропорки – настоящий пижон. Каждый день в Архитектурном институте, где он учился на курс старше меня, мы видели его в новой крахмальной рубашке с белоснежными манжетами, заколотыми золотыми запонками, и в неимоверной расцветки галстуке с изображением обнаженной женщины в бокале. Этот удивительный тип оставался неуязвим для травли со стороны бдительных комсомольцев: сталинский стипендиат, он по всем предметам имел пятерки, а проекты подавал в исключительно эффектном графическом исполнении. После окончания института Щапов стал знаменитым художником-плакатистом, зарабатывал огромные деньги и жил на широкую ногу, снимая квартиры в центре Москвы, пока не переселился в роскошные двухэтажные апартаменты на Малой Грузинской, в доме, где жил Высоцкий. И вот женой этого человека была прелестная Лена Козлова, впоследствии ставшая женой Лимонова и героиней его романа “Это я – Эдичка”.
В те годы в Нью-Йорке Лимонов старался держаться как можно ближе к Бродскому, и Иосиф величественно допускал его к своей персоне.
Встречи с Иосифом Бродским в Нью-Йорке
Возвращаюсь к первому выступлению Беллы. На вечер пришли Миша Барышников, Иосиф Бродский и Милош Форман. Звучал ее голос, лилась русская речь, люди плакали.
После выступления и поздравлений друзей и поклонников возникло минутное замешательство – как продолжить встречу? И в этот момент Юлия сделала исключительно широкий жест, сказав: “А теперь я всех приглашаю в наш дом – к Питеру Спрэгу”. И очень большая по американским понятиям компания отправилась к нам. В доме хранились огромные запасы вина, была прекрасная закуска, так что проблем не возникало. После выступления Беллы царило какое-то радостное возбуждение, и торжество было продолжено.
Бродский был чрезвычайно взволнован чтением Беллы. Большинство стихотворений были ему незнакомы. Пока мы общались с Иосифом, Лимонов проявлял очевидный интерес к индийским танцам в исполнении Юлии.
На следующий день в газете “Нью-Йорк таймс” была опубликована статья Израиля Шенкера о Белле Ахмадулиной, где он писал:
Дело не только в том, что она прославилась как великая женщина-поэт в стране, где поэты героически выражают стремления, которые ни один режим не смог подавить. Кто определяет величие? Кто присваивает первые места?
Ахмадулина – если только назвать ее мисс Ахмадулина, это умалило бы ее достоинство, как если бы Достоевского назвали мистером Достоевским, – стала знаменита и даже обожествляема в Советском Союзе как представительница нового поколения поэтов, как персонификация стремления к новой жизни. Дочь отца-татарина и русской матери, женщина, которая всегда одевается с потрясающим шиком в стране, где все привыкли к серости, за каждым ее поступком – носит ли она все еще челку? покрасила ли она волосы в медный цвет или стала блондинкой? – следили с дотошностью.
Ахмадулина сказала во время интервью в Нью-Йорке: “Я убеждена, что, если человек, одаренный поэтическим талантом, использует его не по назначению, ему придется заплатить за это. Мир его забудет. Когда поэт прибегает к коварству или хитрости, ему конец. Поэзия и мораль неразделимы, и, нарушая нормы морали, вы гарантируете свое самоуничтожение как поэта”.
Она читала свои стихи перед русскими аудиториями в десять и более тысяч человек, а ее книги распродаются, как только поступают в продажу. “Нашим людям нужна поэзия для того, чтобы жила их духовность, – странные люди, странная страна”, – сказала она.
Ахмадулина не признает существования поэзии в партийных оковах: “Подлинная поэзия близка людям. Не бывает именно советских или русских тем. Предметами поэзии являются универсальность и вечность”.
Наконец состоялась встреча с Питером Спрэгом, который вернулся домой. Мы познакомились, и он рассказал, с каким интересом, находясь в Детройте, прочитал в “Таймсе” статью о своих гостях. Он пригласил нас в ресторан. И тут уже мне пришлось удивляться. Я не представлял себе многообразия деятельности Питера. В разговоре выяснилось, что он питает подлинную страсть к автомобилям. Он купил известную во всем мире, но пришедшую в упадок фирму “Аston Martin” и на основе ее бренда разработал собственную новую модель – “Lagonda”. Мы были изумлены и спросили, где расположен автомобильный завод. Питер рассмеялся и сказал, что никакого завода не существует, а есть небольшая автомобильная мастерская в Лос-Анджелесе, где собирают эти машины из отдельных блоков, которые поставляют разные фирмы. Я спросил, а сколько же автомобилей он производит? Ответ был поразительный – около двухсот машин в год. Питер невозмутимо пояснил:
– А сколько карет выпускал в год каретный мастер? Но он же как-то жил… И я что-то в этом роде.
Я продолжал спрашивать:
– Сколько же при таком крошечном количестве стоит автомобиль?
Он спокойно ответил:
– Он стоит семьдесят пять тысяч долларов.
Это была по тем временам громадная сумма.
– И кто же купит эту машину?
– Мы делаем машины на заказ для очень богатых людей, ну, например, для арабских шейхов.
С Питером Спрэгом мы подружились.
Миша Барышников. Жаклин Кеннеди. Вечеринка у Джека Николсона
Миша Барышников пригласил нас с Беллой на премьеру балета “Щелкунчик” в Линкольн-центр. Эта постановка была его хореографической версией балета. Он исполнял партии и Щелкунчика, и Принца. Танцевали Гелси Киркланд в роли Маши и Александр Минц, близкий друг Миши еще по Кировскому балету, в роли Дроссельмейера. Художником был Борис Аронсон. После спектакля предполагался банкет в честь Барышникова.
Мне были незнакомы строгие законы американского этикета. Недолго думая, я сказал о премьере Питеру Спрэгу и добавил, что билеты на спектакль следует купить, а что касается приглашения на банкет, я беру все на себя.
Спектакль закончился шквалом оваций. Мы двинулись за кулисы и на правах старых друзей с Бродским, Беллой и четой Спрэгов вне очереди прошли к Мише в артистическую, пожали ему руку и проследовали в банкетный зал.
Организатором и устроителем банкета была Жаклин Кеннеди. Он проходил в соседнем с театром помещении. Огромное пространство было уставлено круглыми столами на десять мест каждый. Наш находился рядом со столом, за которым сидели Барышников, сама Кеннеди и другие знаменитости. Мы с Беллой и Бродским направились к своим местам. А для Питера Спрэга и его жены таких мест поблизости не оказалось. Барышникову стоило большого труда устроить их рядом с нами, за что эта замечательная чета была нам искренне благодарна.
Банкет начался безумным ажиотажем фото- и кинооператоров вокруг Миши Барышникова, Жаклин Кеннеди и их окружения – для съемки было отведено ровно пять минут.
На следующий день Миша пригласил нас к себе в балетный класс Линкольн-центра. После чего Миша вызвал свой автомобиль с шофером, и мы поехали в рыбный ресторан – в деловую и роскошную часть города, где находились два высотных здания Трейд-центра. В дороге Миша аристократически вежливо обращался к шоферу: “Пожалуйста, возьмите сейчас налево, сэр!”, “Пожалуйста, здесь прямо, сэр!”
Дружба, возникшая между нами, своей неизменной составляющей имела Милоша Формана, общение с которым облегчалось его знанием языка и пониманием русского менталитета – он в свое время учился во ВГИКе.
Когда через несколько дней мы с Форманом приехали в дом Джека Николсона, то попали в разгар вечеринки. Было очень много народу, в том числе большое количество молодых старлеток, которых Николсон, видимо, обожал. Это была типичная американская party. Мы с Беллой и Милошем выпивали, а вот пообщаться с Николсоном долго не удавалось. В американском обществе не принято вклиниваться в разговор хозяина дома с гостем. Николсон общался со своими гостями по очереди, был совершенно сосредоточен на очередном собеседнике, и даже Милош Форман не имел возможности прервать это общение. Я думаю, мы прождали около часа, прежде чем Милош сумел завладеть вниманием Джека и представить нас с Беллой. Джек с большим интересом слушал наш рассказ о том, как мы приехали в Штаты без разрешения советского посольства. Его интересовали все детали этой истории, хотя многих черт советской действительности он, как западный человек, не мог понять. Он явно был очарован Беллой и хотел чем-то быть нам полезен.
В американском кинематографе знаменитые актеры – звезды первой величины, даже великие режиссеры, создавшие фильмы с их участием, существуют как бы на втором плане. Впрочем, я не берусь обобщать свои наблюдения и рассказываю только об этой встрече.
Хочу вспомнить историю, которую мне рассказала Марина Влади, о том, как они с Высоцким увидели Джека Николсона в одном из аэропортов. Володя воскликнул: “Да это же мой любимый актер! Я сейчас подойду и скажу, что я его люблю”. Марина холодно сказала: “У нас это невозможно. Нужно, чтобы кто-нибудь представил тебя!” Володя не послушался и подошел к Николсону, желая выразить свое восхищение. Николсон, не глядя на Володю, махнул рукой и сказал: “Go, go!”
Татьяна Яковлева и Александр Либерман, Артур Миллер и Инге Морат
Через несколько дней через Гаррисона Солсбери мы получили приглашение к Татьяне Яковлевой и Александру Либерману, которые жили в Коннектикуте.
Имя Татьяны Яковлевой и ее история была нам знакома: ее дядя, знаменитый художник Александр Яковлев, вывез Татьяну во Францию, где она прошла путь от парижской модистки до законодательницы женской моды Нью-Йорка. Дружила с Жаном Кокто, Сергеем Прокофьевым, Марком Шагалом. И, конечно, мы много слышали о ее громком романе с Маяковским в Париже в 1928 году.
Об Александре Либермане мы знали только, что он художник и многолетний арт-директор американского “Vogue”. Говорили, что в их доме часто бывали Сальвадор Дали, Кристиан Диор, принцесса Маргарет.
Мы предварительно согласовали нашу поездку с Бродским, который также был к ним приглашен. Солсбери заказал нам машину в “Службе лимузинов”, и мы отправились в Коннектикут.
Нас встретила высокая величественная дама преклонного возраста, но с совершенно живым взглядом холодных глаз, таящих в себе легкую ироническую усмешку. Она неожиданно оказалась поклонницей Беллы и во время нашего визита старалась это всячески доказать. Александр Либерман был для меня подлинным открытием – я не представлял себе его значительности как художника.
Гостями Татьяны и Александра были Том Уитни, известный журналист, много лет проживший в Москве и прекрасно говоривший по-русски, с русской женой и Артур Миллер с женой Инге Морат.
Артур Миллер был очень красив, высокого роста, с мягкой манерой общения. Относился он к нам покровительственно-доброжелательно, приглашал к себе на виллу в Коннектикут – пожить. Мы воспользовались приглашением, но только через десять лет – во второй наш приезд в Америку мы провели у Артура и Инге четыре счастливых дня.
Татьяна Яковлева чрезвычайно благоволила к Бродскому, утверждая, что он самый любимый ее поэт. Бродский тоже относился к ней с любовью и пиететом. Татьяна предложила ему написать о Белле в журнал “Vogue”, и он с удовольствием согласился. Либерман обещал, что статья будет напечатана в одном из ближайших номеров. Но, к сожалению, она появилась уже после нашего возвращения в Москву – в июльском номере журнала.
Инге Морат, знаменитый фотограф, много снимала в этот вечер, не ставя при этом свет. Но когда фотографировала Беллу, качнула в ее сторону лампу, висевшую над столом. И пока раскачивалась лампа, каждый раз, когда свет падал на Беллу, Инге делала снимки. В дальнейшем в Нью-Йорке Либерман прислал специального русского фотографа, который заехал и забрал Беллу в свое ателье. Там ее уже ждал визажист-парикмахер. Фотограф сделал около ста снимков Беллы в различных ракурсах, но все они были отвергнуты Либерманом как совершенно сухие и официальные – такие, по-моему, годились только для отдела кадров. Всем им Либерман предпочел снимок Инге Морат, сделанный почти в темноте, под раскачивающейся лампой.
“Why Russian poets?”
Хочу вернуться к статье Иосифа Бродского. Мы с Беллой с большим интересом прочли ее уже в Москве. По существу, этот номер “Vogue” был полностью посвящен Белле. Кроме статьи Иосифа была еще статья Ольги Карлайл, а начинался журнал с той самой прекрасной фотографии работы Инге Морат.
Статья Бродского называлась “Why Russian poets?” Это простое название довольно трудно перевести на русский. По моей просьбе статью перевел Виктор Куллэ. В его переводе название звучит так: “Что есть русские поэты?”
Бродский писал:
… Ахмадулина – совершенно подлинный поэт, но она живет в государстве, которое принуждает человека овладевать искусством сокрытия собственной подлинности за такими гномическими придаточными предложениями, что в итоге личность сокращает сама себя ради конечной цели. Тем не менее, даже будучи искаженным, центростремительное сокращение их обеих, ее и ее лирической героини, лучше, чем центробежное неистовство многих коллег. Потому хотя бы, что первое продуцирует высочайшую степень лингвистической и метафорической напряженности, тогда как второе приводит к бесконтрольному многословию и – цитируя Ленина – политической проституции. Которая, по существу, является мужским занятием.
Белла Ахмадулина родилась в 1937 году, мрачнейшем году русской истории. Одно это является подтверждением изумительной жизнеспособности русской культуры. Раннее детство Ахмадулиной совпало со Второй мировой войной, ее юность – с послевоенными лишениями, духовной кастрацией и смертоносным идиотизмом сталинского правления. Русские редко обращаются к психоаналитикам – и она начала писать стихи еще в школе, в начале 1950-х. Она быстро созревала и совершенно без вреда для себя прошла через Литинститут им. Горького, превращающий соловьев в попугаев. Ее первая книга была опубликована в 1962 году и немедленно исчезла с прилавков книжных магазинов…
Лос-Анджелес. Университетские городки
Белла должна была приступить к своим обязанностям профессора-слависта UCLA, а я – прочитать цикл лекций о российском театре на художественном отделении этого же университета. В первых числах мая нам предстояло лететь в Лос-Анджелес через Канзас-Сити. Там было запланировано выступление Беллы. Профессором славистики в Канзасском университете был Джерри Майклсон, весьма просвещенный человек. Перед выступлением я со сцены рассказал студентам о творчестве Беллы. Ее выступление прошло исключительно успешно, Джерри был очень доволен, и мы расстались друзьями.
Лос-Анджелес произвел сильное впечатление своей огромной протяженностью, широкими фривеями, пальмами вдоль моря, легендарным Голливудом с его историей и Беверли-хиллз с виллами знаменитых кинематографистов.
Мы остановились у профессора Дина Уорса, который нас пригласил и опекал во время нашего пребывания в университете. Его дом стоял на высоком крутом берегу Тихого океана, который назывался Пасифик-Пэлисейд и граничил с заросшими холмами, окружающими Лос-Анджелес с северной стороны.
Прекрасный, удобный – “одноэтажная Америка” (!), – с выходом на лужайку с цветами и крохотными колибри, висящими над ними, замечательные бесстрашные птицы блю-джей – разновидность нашей вороны, которую я полюбил за смелость и, может быть, нахальство: она впрыгивала с лужайки в дом через распахнутые створки окон веранды, подбирала крошки на столе и спокойно улетала обратно. А по ночам – завывание гиен, еще раз доказывающее существование в Америке дикой природы и, кстати, терпимость, да и любовь американцев к диким животным.
Состав профессоров-славистов был чрезвычайно пестрым. Русский язык и литературу на одной кафедре преподавали слависты разных национальностей: голландец, афроамериканец, узкоглазый господин с желтым оттенком кожи, два англосакса, израильтянин и единственный русский – профессор Марков, попавший в США со второй волной эмиграции.
Если не считать Маркова, русский язык преподавателей оставлял желать лучшего, но они своими стараниями восполняли нехватку знаний. Меня поразила тема диссертации Дина Уорса: он писал о русских суффиксах “оньк” и “еньк”. Еще он интересовался древнерусской письменностью и, когда я прочел начало “Слова о полку Игореве”: “Не лепо ли ны бяшетъ, братие…”, Дин был совершенно потрясен, сам он так произнести старые русские слова не мог.
Белла старалась внедрить понимание российской трагедии в наивные стриженые головы студентов, не допускавших самой возможности подобной жизни. Я рассказывал о российском театре и режиссерах, с которыми мне приходилось работать, – Олеге Ефремове, Анатолии Эфросе, Борисе Покровском, и об искусстве музыкального театра – о балете и опере, о российских танцовщиках.
Первый срок нашего пребывания в Лос-Анджелесе был довольно коротким – три недели, 18 мая должно было состояться вручение Белле диплома почетного члена Американской академии искусств и литературы. Мы должны были снова лететь в Нью-Йорк на три дня, а потом вернуться в университет еще на полтора месяца.
Все это время Дин Уорс предоставлял нам свой старый, двенадцатилетнего возраста огромный автомобиль “линкольн континенталь”, который я мгновенно освоил, и мы ездили с Беллой по всему Лос-Анджелесу и на занятия в университет. Погружение в американскую жизнь проходило с азартом.
Белла – почетный член академии
После короткого времени, проведенного в университетском раю, нужно было лететь в Нью-Йорк. Мы вылетели 17 мая и снова остановились у Питера Спрэга. С некоторым удивлением я открыл для себя, что в доме существуют уже два housekeeper: Юлия и Лимонов. На следующий день утром мы вместе со Светланой Харрис поехали в Академию.
Действительными членами Американской академии искусств и литературы являются наиболее известные деятели культуры Америки. В почетные члены избираются выдающиеся деятели культуры, не являющиеся гражданами США: так были избраны Марк Шагал, Хорхе Луис Борхес, Хуан Миро, Пьер Нерви, Оскар Нимейер, Жорж Сименон и еще ряд выдающихся личностей, в том числе наши соотечественники Александр Солженицын и Андрей Вознесенский.
Дипломы о присвоении звания почетного академика вручаются на торжественной церемонии. Передо мной лежит программа церемонии с указанием последовательности процедуры.
Председателем был Жак Барзун. Выступив с короткой речью, он открыл церемонию. Затем секретарь Академии Ричард Уилбур представил соотечественников, получающих дипломы академиков в этом году. Все они выступили с короткими словами благодарности. Это были Элизабет Бишоп, Ховард Немеров, Джон Апдайк и Теннесси Уильямс. Затем шло представление новых почетных членов Академии. Ими оказались Белла Ахмадулина, Клод Леви-Стросс, Андре Масон, Эудженио Монтале (лауреат Нобелевской премии), Жофредо Петрасси и Энтони Пауэлл.
Белла сидела среди членов Академии на сцене, где находилось около ста человек. Жак Барзун огласил формулировку, с которой Белла была избрана в Академию:
Белла Ахмадулина является величайшей женщиной-поэтом из живущих ныне, возможно, более блестящей, чем любой из ее современников-мужчин. Она – наследница мантий Анны Ахматовой и Марины Цветаевой. Ее лиризм часто сравнивают с лиризмом Цветаевой, а ее образность – с образностью Пастернака, но она совершенно самостоятельна как поэт и выступает ни с кем не сравнимо от имени поколения, которое повзрослело за время, прошедшее после смерти Сталина.
После этого Белла вышла к микрофону, сказала несколько слов благодарности по-английски и получила диплом из рук Жака Барзуна. Все это время с нами был Гаррисон Солсбери, действительный член Академии. Я думаю, что именно благодаря его инициативе Белла и стала почетным членом.
На следующий день, 19 мая, мы встретились с Бродским и Барышниковым. Иосиф расспросил нас о пребывании в UCLA и практике преподавания. Его интересовала и процедура награждения Беллы. Желая поздравить нас с этим событием, он преподнес нам две свои заветные для нас книжки. На книге “Часть речи”, подаренной Белле, он написал:
Белле от Иосифа
Подруга дней вполне суровых,
Прими мой пламенный привет,
Плод настроений нездоровых
И сердца горестных замет.
Мне он подарил книгу “Конец прекрасной эпохи” с надписью:
Борису от Иосифа
Когда я думаю о Боре,
О Боре, о его напоре,
Когда я вспоминаю в США
О милом Боре Мессерере,
Волнуется моя душа,
Как у того, кто жил, греша,
При первых звуках “Miserere”.
Белла, в свою очередь, сделала шутливую надпись на театральной программке Михаилу Барышникову:
Я академик и могу
восславить Мишкину ногу!
Защитили Александра Блока
В последнюю встречу того периода, зная, что мы летим в Лос-Анджелес, а потом должны быть в Сан-Франциско, Иосиф дал нам телефон Чеслава Милоша, знаменитого польского поэта, будущего лауреата Нобелевской премии, эмигрировавшего во Францию еще в 1951 году, а с 1960-го преподававшего в Калифорнийском университете. Бродский обещал, что нам будет взаимно интересно познакомиться с его близким другом. И еще дал телефон Томаса Венцловы, который в это время по приглашению профессора Милоша читал лекции в Беркли. Томас входил в литовскую Хельсинкскую группу и подвергался на родине преследованиям – после отъезда он не хотел возвращаться обратно. Мы с Томасом знали друг друга заочно и надеялись на встречу.
И вот мы уже снова летим в Лос-Анджелес. И после перерыва приступаем к чтению лекций. Белла снова рассказывает загорелым красавцам о том, как одни русские сражались с другими в братоубийственной Гражданской войне, раскулачивали крестьян, губили интеллигенцию. И снова эти молодые люди не могут понять, зачем все это было нужно и почему русские живут в постоянном ощущении своей трагедии. А Белла продолжает рассказывать и читать стихи о гибели Цветаевой, о том, как Ахматова стояла с передачей в тюремной очереди и как Мандельштам на зоне, голодая, подбирал чужие крошки хлеба, боясь, что его отравят выданной ему баландой.
Чтобы как-то отвлечь Беллу от мрачного настроения, в котором она пребывала, я усаживал ее в “линкольн континенталь” и ехал вечером в район хиппи, который назывался Венецией и располагался у Тихого океана. Этот кусок земли весь изрезан каналами, за что и получил такое название. Он имел какой-то трудно понимаемый нами статус, по которому там нельзя было строить высокие здания, и казался заброшенным, хотя и находился в центре огромного города. И его давно облюбовали хиппи. Но поскольку этому движению американской молодежи было уже по меньшей мере лет тридцать, то и сами хиппи успели состариться. Они ходили в коротких шортах, рваных тельняшках, с длинными бородами и патлами никогда не расчесываемых волос. Они гнездились и выпивали в руинообразных домах с пустыми глазницами окон. А туристы, которых эта обстановка будоражила, шли туда толпами и обожали сидеть в каком-нибудь кафе с солнцезащитным тентом, заказывать обычные блюда, но под диковинными названиями типа “омлет Хемингуэй” или “гамбургер Фолкнер”, и пить русскую водку.
Белла оживала в этой обстановке. И, что было совершенно неожиданно для меня, она возлюбила кататься на роликах по асфальтированным дорожкам вдоль каналов. Мы брали ролики с ботинками напрокат в специальном киоске. Сначала у нее не получалось, но она быстро освоилась. Зрелище, как почетный член Американской академии катается на роликах среди лежащих на земле в причудливых позах престарелых длинноволосых хиппи, меня просто завораживало. Это был некий театр абсурда посреди цветущего Лос-Анджелеса.
Между тем у нас с Беллой кончался срок действия виз. А поскольку мы не дождались ответа советского посольства о возможности поездки в США и уехали без соответствующего разрешения, то сейчас проблема виз встала со всей серьезностью. У нас были приглашения от Стэнфорда и Беркли для чтения лекций. Эти университеты находились недалеко от Сан-Франциско, где был советский консульский отдел. Мы решили поехать в Сан-Франциско немедленно и пришли в консульство, пригласив с собой двух элегантных дам, университетских профессоров славистики, для возможной защиты от карающей руки советского консула или кого-то из его окружения.
И действительно, нас встретил человек огромного роста и устрашающего вида, оказавшийся заместителем консула. Но он был так потрясен нашим появлением в консульстве без всякого предупреждения, что сразу же потянулся к шкафчику, достал бутылку коньяка, выпил большую рюмку и уже затем предложил и нам по рюмочке. Мы сказали, что приглашаем его и тех сотрудников консульства, кто выразит желание, прийти на выступление Беллы в Беркли и, во-вторых, изложили просьбу о продлении виз еще на два месяца. Какое-то время подумав, он ответил, что передаст наше приглашение в консульский отдел культуры, а чтобы решить проблему продления, необходимо оставить у него наши паспорта для подробного изучения полученных ранее виз. Пришлось согласиться на это условие, и мы не без некоторой тоски оставили паспорта.
Вечером мы перезвонили Томасу Венцлове, пригласили его на завтра на выступление Беллы в Беркли и просили передать наше приглашение Чеславу Милошу, уже предупрежденному Иосифом Бродским. Остановились мы на три дня у Ольги Карлайл.
Чеслав Милош и Томас Венцлова пришли на выступление Беллы, но здесь у Венцловы возникли затруднения: на вечер пришли представители советского консульства, и, как обладатель советского гражданства, он не хотел с ними объясняться. Томас удалился, а Чеслав остался на чтении.
Представители консульства, видимо, желали разведать, что читает Белла и что будет происходить в таком неожиданном месте, как студенческая аудитория в Беркли, куда не ступала нога советского человека. Когда мы появились в аудитории, предназначенной для выступления, то сразу же увидели двух работников консульства, которые держались страшно зажато и, конечно, выделялись среди свободной американской студенческой публики. Они слушали очень внимательно, что-то записывали и по окончании чтения, не попрощавшись, ушли.
После выступления мы вчетвером – с Милошем и Венцловой – пошли в маленький китайский ресторанчик, чтобы отметить успех Беллы. Дальнейшее развивалось по неожиданному сценарию.
Дело в том, что у нас с Беллой было очень мало денег. Американский гонорар мы еще не получили и понадеялись на Чеслава и Томаса. Но оказалось, что у Чеслава лишь большая бутылка “Джек Дэниэлс”, а денег нет. Чеслав поставил бутылку на стол и предложил выпить за Беллу. Я пришел в отчаянье, понимая, что пить без закуски нельзя. И, почти не имея денег, бросился заказывать закуску – четыре крошечных порции китайских пельменей. Отчетливо помню, что в итоге мы съели одиннадцать порций китайских пельменей, бутылка подходила к концу, а разгоравшийся спор продолжался.
Самой животрепещущей темой разговоров был вопрос об отношениях свободной личности с тоталитарной властью и о проблеме эмиграции. Был он болезненным и для Чеслава, и для Томаса. Милош эмигрировал из Польши уже давно, а Венцлова как раз в это время решил не возвращаться в Советский Союз.
Мы же с Беллой не хотели уезжать и выработали собственную тактику: если мы считаем правильным сделать какой-то шаг, имеющий политический резонанс, то мы вольны и должны это сделать, а власть пусть сама думает о мере наказания. Так позднее произошло знаменитое заступничество Беллы за Сахарова, Войновича, Копелева, Владимова. Если же власти решат выслать нас насильно, то мы будем к этому готовы.
Возник ожесточенный спор между Чеславом и Томасом с одной стороны и нами с Беллой – с другой. Речь неожиданно зашла о судьбе Блока. Чеслав и Томас доказывали, что Блок сотрудничал с властями, а мы с Беллой яростно защищали поэта.
Известно, что в 1917 году Блок на вопрос “может ли интеллигенция работать с большевиками” ответил: “Может и обязана”. Однако и Белла, и я были совершенно уверены в чистоте и наивности Блока и в его невиновности. А наши оппоненты исходили скорее из современных политических реалий, отраженных в их судьбе.
Взглянуть на происходящее со стороны, с иронией, увидеть себя под пальмами, с холодным виски, неистово спорящими о месте поэта в России, никто из нас не мог.
Белла хорошо помнила этот разговор:
А ты помнишь, когда мы ехали в Лос-Анджелес, нам Бродский дал рекомендацию, чтобы мы встретились с Чеславом Милошем и Томасом Венцловой. Помнишь, как они нападали на Блока? Ну, на это я никогда не соглашалась…
К счастью, яростный спор не разрушил наших отношений с этими замечательными людьми.
После Беркли последовал визит Беллы в Стэнфорд, где я по своей программе прочел лекцию о театре. И снова мы пошли в консульство. И снова нас встретил заместитель консула, поразив своими габаритами. Он сказал, что готов на следующий день отдать наши паспорта, но просит Беллу выступить перед сотрудниками консульства. Вечером такое выступление состоялось. Слушатели были очень сдержанны во время чтения, но тем не менее оказались весьма растроганы. На следующий день мы получили свои паспорта с продлением срока действия визы и вернулись в Лос-Анджелес для продолжения работы в UCLA.
По окончании сессии мы вылетели в Нью-Йорк и снова остановились у Питера Спрэга. На этот раз в качестве housekeeper Лимонов оказался один.
Я привез из Лос-Анджелеса несколько написанных мною полотен, и, заехав к Бродскому на Мортон-стрит, 44 попрощаться, я подарил ему на память свою работу из серии “Арлекинада”. Мы понимали, что разлука будет долгой.