Одна из самых главных наших с Беллой дружеских привязанностей – Булат Окуджава. Притягивая окружающих своим талантом, он крепко держал “оборону сердца”, почти ни перед кем не открывался душой. В его непростой судьбе был и опыт “сына врага народа”, и испытание войной: окопы, передовая, ранение, полученное под Моздоком, военный госпиталь, затем годы работы учителем в сельской школе.

Булату постоянно сопутствовала бедность, порожденная его несуетным существованием и тем, что он не сделал ни одного ложного шага, не пытался прибегнуть ни к каким уловкам, чтобы улучшить свою жизнь. Лишь неожиданное открытие самого себя как творца и поэта-барда позволило Булату стать тем, кем он стал.

 

Тайна личности

Впервые я увидел и услышал Окуджаву в 1959 году в Ленинграде, в мастерской Валерия Доррера, где прибывшие на гастроли актеры “Современника” во главе с Ефремовым, собрались послушать барда. Тогда это имя мне ничего не говорило, хотя я заметил, как многие подпевали Окуджаве:

Выглядел Окуджава очень колоритно: худенький и хрупкий, с пышной курчавой шевелюрой. Пел он много, щедро и как-то удивительно органично. Было видно, что ему хочется и нравится петь. Слушатели беспрерывно аплодировали. Каждый, кто слушал Булата, находил в его песнях отзвук своего собственного сокровенного переживания.

Окуджава тогда словно почувствовал мой эмоциональный порыв – мы познакомились и стали друзьями на всю жизнь. Завязавшаяся дружба сыграла в моей жизни значительную роль, особенно после нашей встречи с Беллой. Мы все трое оказались на перекрещении этих отношений.

Булат был старшим товарищем для всего нашего поколения. Возможно, он тоньше и острее всех нас ощущал жестокость и трагизм жизни, что заставляло его быть столь серьезным и отстраненным от житейских дрязг. Тяжкий крест памяти он с огромным достоинством нес по жизни:

Судьба украденных у жизни молодых родителей: отца Шалвы Степановича, расстрелянного по обвинению в троцкизме и вредительстве, и матери, Ашхен Степановны, прошедшей сталинские лагеря, – не давала покоя Булату. Читая его прозу, я чувствовал его неудержимое желание осознать, что же все-таки произошло. В рассказе “Девушка моей мечты” (1985) он так напишет о встрече с матерью:

Я усадил ее и заглянул ей в глаза. Эти большие, карие, миндалевидные глаза были теперь совсем рядом. Я заглянул в них… Готовясь к встрече, я думал, что будет много слез и горьких причитаний, и я приготовил такую фразу, чтобы утешить ее: “Мамочка, ты же видишь – я здоров, все хорошо у меня, и ты здоровая и такая же красивая, и все теперь будет хорошо, ты вернулась, и мы снова вместе…” Я повторял про себя эти слова многократно, готовясь к первым объятиям, к первым слезам, к тому, что бывает после десятилетней разлуки… И вот я заглянул в ее глаза. Они были сухими и отрешенными, она смотрела на меня, но меня не видела, лицо застыло, окаменело, губы слегка приоткрылись, сильные загорелые руки безвольно лежали на коленях. Она ничего не говорила, лишь изредка поддакивала моей утешительной болтовне, пустым разглагольствованиям о чем угодно, лишь бы не о том, что было написано на ее лице… “Уж лучше бы она рыдала”, – подумал я. Она закурила дешевую папиросу. Провела ладонью по моей голове…

Булат не забывал и о судьбе своих близких родственников: сестры его матери – Ольги Окуджавы и ее мужа, великого грузинского поэта Галактиона Табидзе. Их памяти посвящено стихотворение “Свадебное фото”:

Судьба Галактиона Табидзе – одна из болевых точек и для Беллы. Я знал, с каким восхищением Белла относилась к Галактиону и с какой страстью она его переводила. Белла находила мистический смысл в этом родстве и придавала ему особую окраску. Булат ценил Беллины переводы грузинских поэтов, и ее любовь к Грузии перекликалась с любовью самого Булата.

Всегда казалось, что высшее знание, обретенное Булатом в страданиях неотомщенной обиды, которую нанесла ему жизнь, дает ему право на то, чтобы так гордо нести свою отдельность и свою скорбь.

 

Поэтический диалог Беллы и Булата

Белла часто обращалась к Булату за советом в трудных жизненных ситуациях. Обменивались они и стихотворными посланиями. Булат посвятил Белле “Песенку о ночной Москве” (1963), которую чаще называют “Надежды маленький оркестрик”, к ней же обращены иронико-романтические строки “Считалочки для Беллы” (1972):

В 1987 году мы отмечали юбилейный день рождения Беллы. Булат, находясь в Тбилиси, поздравил ее со страниц журнала “Литературная Грузия”:

Дорогая Белла!

Я пишу тебе из города, из страны, кровь которой, я знаю, с давних времен перемешалась с твоей кровью. Меня окружают твои горы, подо мною течет твоя река, твои братья и сестры великодушно привечают меня. Мне кажется, что отсюда мои поздравления тебе должны прозвучать не то чтобы высокопарнее, но значительнее. С высоты своего возраста твой юбилей – всего лишь обозначение крохотного отрезка от бесконечного пути, дарованного тебе природой.

Мой давний друг, я очень люблю тебя, хотя, наверное, слишком неумело, коряво и эгоистично, но тем больше дорожу твоей благосклонностью, трепетной и верной.

Будем жить по заветам этой земли, принимая сегодняшний день и ничего не забывая из минувшего; не будем гадать, во что отольется наш труд, что останется, но даже если ничего, самой малости, подобно крестику от царицы Тамар, все равно мы уже растворены в природе.

Я знаю, что жизнь бесконечна. Я знаю, что все преходящее отлетит и забудется, но русского языка река и водопад грузинской речи будут клокотать в нашем горле, покуда Земля и Небо не возвратят нас в свое лоно.

Булат Окуджава

Тбилиси, 10 апреля, 1987

Белла рассказывала мне, как возникли некоторые ее стихотворения, посвященные Булату:

В 1968 году я отдыхала в Ялте, там много знакомых было – и Булат с маленьким Булей. У меня от этого времени осталось красивое стихотворение “Воспоминание о Ялте”:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Стихотворение написано 9 мая в Доме творчества, где действительно был водоем, в котором два фонаря отражались, и виднелось какое- то алебастровое существо – “то ль нетопырь, то ль херувим”. Ну, в общем, красота. Я сидела, наслаждалась уединением, а Булат и все остальные пошли вниз отмечать День Победы. И день Булата! День его рождения.

А когда Булат ездил куда-нибудь один, он сочинял для маленького Були истории и посылал в Москву. В них действовали разные вымышленные персонажи, например Невыносимый Приставучий Каруд какой-то. Булат как-то прочел мне эти письма. Мне так понравилось! Я сказала: “Булат, это надо напечатать, это будет изумительная книжка для детей!”

И он напечатал. И в предисловии написал: “Однажды я показал эти письма Белле Ахмадулиной. Она сказала: «Да это же готовая повесть!»”.

Я до сих пор иногда, когда кто-нибудь раздражает, думаю: “Невыносимый Приставучий Каруд!”

Маленький Буля на наших глазах взрослел, и, чтобы не путать с отцом, его стали называть Антоном. В дальнейшем Антон помогал отцу во время выступлений – у него обнаружились незаурядные музыкальные способности, и он как звукооператор занимался совершенствованием звучания гитары Булата.

В 1977 году мы с Беллой жили в Лос-Анджелесе у профессора славистики Дина Уорта в престижном районе Пасифик Пэлисейдс на берегу Тихого океана. Несмотря на всю красоту мира, явленную в этом месте земли, – океан, горы, пальмы, лужайку со стриженой травой и даже крошечную колибри, зависавшую над цветами, – Белла тосковала по России. Она занимала свой ум тем, что листала случайно подвернувшийся под руку в библиотеке нашего хозяина русский журнал “Вестник Европы”, изданный в прошлом веке. Обращалась мысленным взором к старшему другу, ища в нем поддержку и утешение, именно с ним в стихотворении “Письмо Булату из Калифорнии” Белла вела разговор:

К Булату обращалась Белла из Василеостровской больницы в 1984 году:

Мне доводилось слышать в один вечер и Булата, и Володю Высоцкого, когда они совпадали на наших застольях – в моей мастерской или в квартире Володи и Марины на Малой Грузинской.

Высоцкий относился к Булату с подлинным пиететом, и, хотя Володя, как правило, начинал первым и обрушивал на слушателей шквал своих песен, затем он неизменно просил спеть Булата.

Булат играл на шестиструнной гитаре, но никогда не возил ее с собой. Я обычно подготавливал гитару заранее, и, когда наступала его очередь выступать, инструмент уже поджидал Булата.

Когда Высоцкого не стало, в один из поминальных дней в квартиру на Малой Грузинской пришел Булат и спел песню памяти Володи, посвященную Марине Влади: “О Володе Высоцком я песню придумать решил…” Присутствующие замерли, потрясенные. Белла вспоминала об этой песне:

В замечательной песне о Высоцком у Булата были такие последние строчки: “Марина Владимировна, Марина Владимировна”, то есть как бы к Марине обращение. И вдруг я ему сказала:

– Булат, наверное, вот эти строчки здесь излишни.

Он испугался, спрашивает:

– А что, что-нибудь не так в песне, не так что-нибудь?

– Да в ней все так, она прекрасна! Просто по гармонии получается, что не нужно этих строчек.

Булат послушался. Булат много мне советовал, я ему тоже кое-что поправляла.

Окуджава серьезно относился к творчеству Высоцкого и глубоко переживал перипетии его судьбы. В предисловии к сборнику Высоцкого “Избранное”, вышедшему в 1988 году, Булат писал:

А что же было? Был поэт, был голос, была гитара, было печальное время. Всякий мало-мальски думающий человек, мало-мальски чувствующая натура сознавали эту печаль, ощущали упадок, нравственные потери. Он начал с примитива, с однозначности, постепенно обогащая свое поэтическое и гражданское видение, дошел до высоких литературных образцов; он постоянно учился у жизни, у литературы… Он начал писать для узкого круга людей, а пришел к самой широкой аудитории, пришел к предельному выражению себя, а выражать себя – значит добиваться наивысшего наслаждения.

 

Совместные выступления

Окуджава вообще-то не любил выступать с другими поэтами. Но с удовольствием делил сцену с Беллой. Особенно мне запомнились два их совместных творческих вечера в Ленинграде во Дворце искусств на Невском проспекте во второй половине 1970-х годов. Белла и Булат читали взаимные посвящения друг другу. Присутствовал весь театральный Петербург: Алиса Фрейндлих и Игорь Владимиров, режиссер Александр Белинский, большой почитатель поэзии Беллы, автор статьи о ее творчестве, и другие.

Белла так рассказывала о своих выступлениях с Булатом:

У моей приятельницы Жанны Андреевой есть запись, которую слушают в уши как-то, знаешь? Мы выступаем вместе – Булат и я. Причем выступаем непонятно где, в какой-то квартире на Васильевском острове, и читаем – то я Булату, то Булат мне, то я Булату, то он мне. Мне включили один раз, но я не дослушала запись до конца. Понимаешь, мне показалось – то есть не показалось, я их знала все, – что стихи, песни Булата – это шедевры высочайшего полета! И не стала слушать – расплакалась… Какой совершенный, божественный дар!

Встречаться с Булатом в Петербурге было счастьем, потому что там наша тождественность – человеческая и идейная – особенно ощущалась: мы обожали Петербург и все, что связано с именем Пушкина. Ездили вместе в Царское Село, в Лицей. Вместе жили в “Европейской”, завтракали и ужинали в чрезвычайно уютном буфете, который был назван мной “предбанником” и нес в себе черты art nouveau, в котором выстроена гостиница, что придавало ему очарование прошлого века. Здесь уже заселившиеся москвичи встречались с только что прибывшими на “Красной стреле”. Поезд приходил на Московский вокзал в 8 утра, и новые постояльцы “Европейской” сразу устремлялись в буфет. Здесь порой происходили забавные встречи, например, с Мишей Жванецким, который тоже ценил это место.

В начале ноября 1978 года Нани Брегвадзе робко попросила Беллу о совместном выступлении на сцене ЦДЛ. И вдруг Белла с замечательной живостью дала согласие, но сказала, что для того, чтобы придать вечеру верную интонацию, необходимо заручиться поддержкой Окуджавы. Булат согласился: когда Белла о чем-то просила его, он неизменно соглашался по “слабости сердца”, он всегда по мере сил старался поддерживать Беллу.

Стараясь сделать приятное Нани, Белла ночью перед каждым концертом писала стихотворные посвящения певице и чуть ироничные – романсам, которые Нани исполняла. Так, для романса “Не уезжай ты, мой голубчик!..” Белла написала:

После Нани наступала очередь Беллы. Она читала стихи, у которых в дальнейшем сложилась своя собственная судьба. Эльдар Рязанов попросил Андрея Петрова написать к ним музыку, и они вошли в фильм “Жестокий романс”. Так возник “Романс о романсе”:

Диалог замечательной певицы и поэта продолжался. Нани пела:

На это Белла отвечала:

В заключение вечера Белла прочитала стихи, посвященные певице:

Булат все три вечера находился на сцене. Общение Беллы и Нани шло через него. На вечерах пела только Нани, а Булат, вдохновленный музыкально-поэтической интонацией, иногда читал свои стихотворные посвящения Белле.

Я был свидетелем того, как на второй вечер Булат подарил Белле маленький золотой ключик на цепочке, который она с радостью надела на шею, гордясь подарком, и часто возвращалась к рассказу о нем.

Мы с Нани Брегвадзе выступали на сцене Дома литераторов. Ведущим вечера был Булат. Аккомпанировала Нани Медея Гонглиашвили. Три раза мы выступали, потому что билеты на эти выступления были все проданы. За ночь я успевала придумать новое посвящение Нани. Переделывала, чтобы каждый раз читать новое, потому что надоедало… Булат тогда заметил, что мне скучно читать все одно и то же, и вдруг подарил маленький ключик.

А вот история, произошедшая с этим ключиком позже:

Я выступала в Алма-Ате всегда при большом количестве публики, очень внимательной, в основном, конечно, русскоязычной. Вдруг я заметила, что интересуется мной анонимный какой-то поклонник. Он не назывался, скрывал свою должность, но звонил и приходил на все выступления. И вот наконец он открылся: сказал, что имеет отношение к какому-то райкому или обкому, я плохо разбираюсь. Партийный любитель поэзии – находились такие. Перед отъездом он пригласил меня на прощальный ужин. Меня привезли к нему в дом, и я поразилась: у него была роскошная, насколько я понимаю в этом, квартира и замечательной, просто изумительной красоты жена, казашка. Молодая восточная красавица и улыбается ослепительной, белоснежной улыбкой. И я, любуясь ею, говорю ему:

– Какая красавица ваша жена. Просто счастье иметь такую жену.

Он отвечает:

– Приятно слышать.

Я к ней обратилась:

– Какая вы красавица! И еще такие прекрасные зубы у вас.

А она мне:

– Завтра будут еще лучше.

– Каким же образом?

И она объяснила: завтра она собирается поставить золотые коронки на все зубы. Я ужаснулась. Меня чем-то угощали, но я от этих зубов не могла опомниться.

Все же спросила:

– Но зачем это?! Зачем?

– У нас так принято, так делают все достойные люди.

У хозяев была дочка – маленькая девочка лет трех, тоже красотка. И я с ней стала играть, как научила меня Татьяна Сергеевна Кирпичева, мать моей парижской знакомой Маши Банкуль. Посадила крошку на колени, раскачиваю плавно и говорю: “Вот так едут барыни, вот так едут барыни”. Потом начала подбрасывать: “Вот так едут казаки! Вот так едут казаки! А вот та-ак едут пья-яные мужики-и, вот так еду-ут…” А на мне в тот день был тот самый золотой ключик Булата. И вот я играю с девочкой в русскую игру старую, все смеются, но вдруг я замечаю, что она колени мои ножками обхватила, как наездница верхом на коне, а сама у меня возле шеи ручками шарит – заметила ключик… Она его украла. Но ведь ребенок. Конечно, я слова не сказала.

Я дочкам обо всем рассказала, они смеялись:

– А что ж родители, не заметили, что у нее ключик появился?

Я говорю:

– Ну, может, они и заметили, но не могла же я сказать: отдайте ключик, верните мне его. Родители решили, что я не заметила, а я, конечно, очень заметила! Но что ж мне, ребенка в краже обвинять? Это же исключено. Невозможно.

И так мне не везло с подарками Булата. Сначала – ключик, потом он мне подарил крестик – пропал. С черным ободком таким, освященный крестик. Булат привез его из Иерусалима, так я им дорожила! Украли в Малеевке. Ничего не оставалось у меня.

А сколько всяких пропаж по мере жизни было драгоценных! Что-то я сама теряла, отдавала, дарила.

Был такой фантастический случай. Приехали ко мне какие-то страннейшие поклонница и поклонник, супружеская пара. Он вроде итальянец, а она – русского или чешского происхождения. Приехали с дарами – кольцом с сапфирами, я потом его при Райкине подарила в Венгрии, – и старинными золотыми часами на цепочке. Я не хотела брать, конечно. И они стали проситься к Булату, вот такие были знатоки. Булат жил тогда в Химках. Снег шел, время было уже позднее, и мы отправились на такси. Булат вообще не одобрял таких визитов, я страшно дорожила нашей дружбой, но тут такой случай – очень уж люди необычные. Приехали, я говорю:

– Прости, Булат, ну прости, Оля. Люди приехали издалека, мечтали увидеть Булата.

Булат, может, и с неудовольствием, но пригласил войти. Они с Олей нас даже чем-то угостили. Не знаю, сколько было времени, не ночь глубокая, часов десять или одиннадцать. Посидели, люди эти автограф у Булата попросили, и мы поехали на такси обратно. Когда вернулись, часов на мне не было. В машине потеряла, значит. Золотая цепь, которой было несколько столетий, что ли. Вот так…

У Булата есть стихотворение “Молитва Франсуа Вийона”. И они думали – он перевел какую-то молитву Франсуа Вийона. Мне пришлось растолковывать, что это собственное стихотворение Булата Шалвовича… “Господи, мой Боже, зеленоглазый мой” – кто еще так скажет?

Замечательные встречи с Булатом произошли в 1981 году в Риге, куда нас с Беллой пригласили, предложив ей выступить на крытом стадионе. У нас с Беллой вечно были проблемы с деньгами, а это давало возможность заработать. Читать стихи на стадионе весьма ответственно, он рассчитан на семь тысяч мест, поэтому Белла позвонила Булату и попросила о совместном выступлении. Он понял, что Беллу надо поддержать, тут же согласился.

Я, будучи под запретом выступать, выступала на стадионе в Риге. Вольнолюбие Латвии. Приглашало Общество книголюбов, главный организатор звался Юрис Лапа. Зал был полон. Проходит время, около года, план какой-то не выполняется.

Юрис просит:

– Нельзя ли вместе с Булатом?

– А вы Булата спросили?

– Спросили. Твердо ответил, что выступать не будет.

Я подумала и засмеялась:

– Понимаю, что афиши нельзя содеять, но вы в “Вечерней Риге” объявите. Мы – приедем.

И мы приехали: Булат Окуджава, Борис Мессерер, и никогда я столько цветов не видала.

 

Дружеские встречи

Булат предпочитал сам “руководить” нашей с ним дружбой и, считая своим долгом поддерживать отношения, делал “звонки вежливости” и спрашивал: как у нас дела? что Белла? пишет ли она? и что у меня с работой? А иногда торжественно приглашал в гости в Безбожный переулок (название – чудовищное порождение советской власти, раньше переулок назывался Протопоповским).

Ольга Окуджава вспоминает:

Однажды Булат собирался вместе с Борей Мессерером поехать в Тарусу к Белле на день рождения. Булат был за рулем. Я испекла пирог и написала: “Я шлю тебе пирог и мужа своего, чтоб он привез пирог и мужа твоего”. Белла – самое драгоценное, что из людской толпы человечество подарило Булату. Он очень восхищался талантом и красотой Беллы. Во многих стихах – ее тень, ее образ возникает и летит, только это не расшифровано. Булат много личного в стихах зашифровал.

Единственная неточность: за рулем был не Булат, а Володя Дьяченко, кинорежиссер, безуспешно пытавшийся поставить по повести Василия Аксенова фильм “Стальная птица”, за что сам получил прозвище Стальная Птица. Машину он вел очень плохо, и мы с Булатом измучились.

Считаные часы, проведенные Булатом в Тарусе, были очень отрадны. Я любовался Булатом на фоне милого мне городка. Потом я остался в Тарусе, а Булат поехал обратно с совершенно трезвым, но плохим водителем.

Белла считала, что благородная замкнутость Булата порой мешала людям разглядеть его истинную суть.

Булат был очень великодушным, очень добрым. Он часто помогал людям – не только голосом своим, но и деньгами, которых у него никогда много не было. Помогал, но никогда не рассказывал об этом. Булат знал цену беды. Когда он учительствовал в Калуге и надо было выходить на майскую демонстрацию, Булат подшивал бахрому снизу на брюках, чтобы выглядеть прилично при учениках. Он был все-таки сын “врагов народа” и не ждал ничего хорошего.

Случилось так, что, когда нам не хватило денег даже на самый незатейливый автомобиль “жигули”, мы обратились за помощью к Булату. Он не только дал недостающую сумму, но и на следующее утро прочитал нам по телефону стихотворение “Песенка Белле”:

Позднее Белла говорила:

Все-таки – о щедрости…

Его голос, изъявления его души и ума, чья сумма и есть совершенство таланта, долго-предолго будут приходиться и тем, кто будет после нас, – подарком свыше.

Щедрость небес – мы получили этот дар. Но и собственная щедрость Булата достойна воспевания. Думаю, что деньги, которые он с усмешечкой чудной называл “денежки”, он давал всем, кто просил. Я не просила, но вот его слова:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Крылья всем, кто понимает, он дал.

Конечно, можно об этом и не упоминать, но через три месяца мы с благодарностью вернули Булату долг, хотя он ни за что не хотел принимать деньги обратно.

Булат всегда звал нас к себе, когда приезжали корреспонденты или собирались гости.

В 1978 году Булата навестила знаменитая американская фолк-рок-певица и политическая активистка Джоан Баэз. Она очень ценила то, как поет Булат, и сама исполняла по-русски его песню “Возьмемся за руки, друзья”.

В квартире было все перевернуто вверх дном, по полу тянулись бесконечные провода: шла съемка. Булат и Джоан исполняли свои песни, а иногда Джоан подпевала Булату. Между тем начали прибывать гости, в том числе Андрей Вознесенский и Зоя Богуславская, Виктор Суходрев и Инга Окуневская. Квартира Булата, конечно, была неподходящим местом для сценического исполнения, всем хотелось послушать, как Джоан поет в зале. Кто-то предложил поехать в ресторан “Сосны” в Барвихе.

Ресторан оказался стеклянным прямоугольником, расположенным действительно среди сосен – они как бы входили в интерьер ресторана через стеклянные стены здания. Было довольно много народа, играл оркестр. Мы быстро договорились о том, что Джоан выступит в сопровождении этого оркестра.

Когда Джоан вышла на сцену, произошло непредвиденное. Она захотела сказать несколько слов публике и попросила помочь ей с переводом. Суходрев поднялся на эстраду. Джоан сказала, что хочет посвятить свое выступление советским диссидентам, которые борются за свободу своей родины. Виктор пришел в состояние растерянности и ужаса, отказался переводить и ретировался.

На сцене в тот же миг возник Гарик Гинзбург и перевел слова Джоан. Она начала петь, и принимали ее очень горячо. Мы не стали осуждать Виктора, нашего хорошего знакомого, за то, что он отказался переводить: ему по рангу было невозможно участвовать в таком деле.

Еще мне запомнился вечер в июне 1987 года, который Булат устроил в честь освобождения Зои Крахмальниковой и ее мужа Феликса Светова.

В 1982 году Зоя Крахмальникова была арестована за издание православного альманаха “Надежда”. Крахмальникова не могла смириться с преследованием верующих в нашей стране. Она проявила потрясающее мужество при аресте и во время заключения, а позже отказалась признать свою вину и подать прошение о помиловании. Лишенная свободы, она написала книгу “Слушай, тюрьма!”.

О жизни Зои Крахмальниковой мы в те годы узнавали только по радио из “вражеских голосов”, но пытались следить за ее судьбой.

Феликса Светова в 1982-м исключили из Союза писателей, а в 1985-м арестовали за “антисоветскую агитацию и пропаганду”. Выпустили его и Зою в начале перестройки.

Феликс – мягкий, благородный человек, хорошо знакомый с Беллой еще с детских лет, был значительно старше ее. Его семья жила в 3-м Доме советов на Садовой улице, где в детстве жила Белла.

Выход Зои на свободу Булат хотел отметить максимально торжественно. Мы сидели в широкой лоджии его квартиры за красиво накрытым столом в предвечерние часы при заходящем солнце. Все понимали, что эта встреча – акт высшей справедливости. Меня поразила величественная красота Зои Крахмальниковой: правильный овал лица, гладко зачесанные волосы и особенное выражение глаз, смотревших открыто и прямо на собеседника, но в то же время по-женски загадочных – она пронесла свою красоту и этот взгляд через все испытания.

С Феликсом, державшимся очень скромно, я в дальнейшем подружился и неоднократно встречался, вспоминая Булата.

В память об этом событии я храню снимок, запечатлевший всех присутствовавших. Другой такой же я отослал Васе Аксенову в Америку, чтобы он имел представление о том, как мы проводим время в Москве.

 

Образ Булата

Когда вспоминаешь истории, связанные с Булатом, дополняющие друг друга, они воссоздают в памяти его подлинный образ. Так имя его было овеяно легендами, но он неизменно посмеивался над самим собой. В рассказе о начале службы в армии – “Уроки музыки”, – замечательно проявился юмор Окуджавы:

По сержантовым скулам разливаются темень и свет, и скорбь заволакивает его голубые глаза, и хриплый его баритончик доверительно и неоднократно упоминает мое имя в том смысле, что Акаджав, понимаешь, самый нерадивый – и окапывается медленно, и на турнике подтягивается всего два раза, будто девка… “Два раза? – усмехается лейтенант. – Ну и ну…” И когда все ползут по-пластунски, он норовит на карачках… “На карачках?” – не верит лейтенант… Мы все, товарищ лейтенант, бегим цепью, а Акаджав не бигит. Гляжу: кто, понимаешь, отстающий? Обратно Акаджав! Все, понимаешь, стараются, сил не щадят, а Акаджав с прохладцей… Я, товарищ лейтенант, с им в разведку не пойду…

“Акаджав, Акаджав, ты, конечно, не прав”, – думаю я обреченно.

Лейтенант Федорин прищуривается в меня:

– Ну, Окуджава, что делать будем?

Булат не переносил ханжеского елейного тона всякого рода “начальничков”, с которыми приходилось общаться. Как-то накануне Дня Победы Булату позвонил некий высокопоставленный военный и “жирным”, обстоятельным генеральским голосом стал говорить:

– Вы должны как участник Великой Отечественной войны выступить перед военнослужащими, которыми я командую…

Говорил он долго, при этом все время повторяя: “Вы должны, вы должны!”

Булат ответил:

– Я никому ничего не должен. Никакую великую войну не знаю. Была великая бойня. Людей убивали тысячами. Выступать у вас я не буду.

Примечательна история о том, как Булату разрешили поехать в Польшу, где у него было огромное количество поклонников.

В Варшаве он давал интервью, где среди прочих вопросов был такой: “Вы все время пишете о прошлом России, об истории XIX века. Кем бы вы хотели быть, если б жили в то время?” Булат, ни секунды не раздумывая, сказал, что неплохо было бы иметь усадьбу, немного земли, быть скромным помещиком и писать при этом романы. Интервью было напечатано. По возвращении Булата вызвал к себе Феликс Феодосьевич Кузнецов, секретарь Союза писателей, и строго спросил:

– Что это ты такое наговорил, Булат, в интервью польской газете? Как ты мог сказать, что хочешь быть помещиком?

Булат возмутился:

– А кем ты, Феликс, хотел бы быть до революции? Крепостным, что ли?

Помню рассказ Булата о его возвращении в СССР из Франции. Он ехал поездом и вез много эмигрантской литературы. Перед таможенным досмотром Булат в целях конспирации разложил запрещенные книги на своей нижней полке, накрыл их одеялом и сел сверху как ни в чем не бывало. Таможенники, войдя, узнали Булата и стали рассыпаться в комплиментах. Он в ответ смиренно улыбался. Но в этот момент вошли двое проверяющих – посмотреть, не провозят ли под сиденьями нарушителей границы. Булата попросили встать. Один из проверяющих поднял полку обеими руками, в то время как второй заглянул внутрь в поисках возможного шпиона. Все аккуратно разложенные книги тут же посыпались вниз, к стенке вагона…

Пограничники обомлели: они никогда еще не видели столько запрещенной литературы у одного пассажира. Булата повели к начальнику погранзаставы, где был составлен акт об изъятии книг, запрещенных к ввозу в СССР.

Рассказывая это, Булат от души смеялся, по привычке прикрывая рот ладонью, стараясь в этом эпизоде изобразить себя неудачником и еще большим простофилей.

Вспоминаются забавные случаи, характерные для начала перестройки, когда Горбачев начал антиалкогольную кампанию, возглавленную Егором Лигачевым.

Однажды весной 1985 года утром в мастерской раздался звонок. Как ни странно, я услышал голос Булата: время для него было необычно раннее. Он приглашал нас с Беллой на ланч в Дом литераторов.

В час дня мы с Беллой вошли в полупустой зал ресторана. Яркие лучи солнца пробивались сквозь шторы и освещали Булата и Ольгу, сидевших за столиком в центре зала. Когда подошла наша знакомая официантка, Булат торжественно произнес:

– Принесите нам, пожалуйста, бутылку водки!

И заказал соответствующую закуску. Официантка в ужасе закрыла лицо руками. Запрет на водку был так строг, что она растерялась, но, видя за столом столь почтенных литераторов, пошла исполнять заказ. Булат был очень доволен произведенным эффектом. Из-за соседних столиков гости с интересом следили за развитием событий. Наполнив рюмки, Булат произнес торжественный тост, из которого явствовало, что он желает выпить тогда, когда ему этого хочется. Настроение у присутствующих резко поднялось, люди заулыбались и принялись по мере сил нам подражать.

Парадоксально, что за границей мы с Булатом порой встречались чаще, чем дома. Так случилось на выступлениях в Германии, куда нас пригласил Эккехард Маас.

История нашего знакомства такова: в жаркий летний день 1983 года в дверь моей мастерской позвонили. На пороге стоял странный человечек с бритой головой, в крошечных круглых очках в тонкой черной оправе, в холщовой блузе навыпуск и таких же бесформенных холщовых штанах и сандалиях на босу ногу. Он непринужденно спросил на чистейшем русском языке:

– Здесь живет Белла Ахмадулина?

– Да. Только ее сейчас нет дома, – ответил я и пригласил его войти.

Спокойно и отчасти даже величественно кивнув, он с интересом оглядел пространство мастерской. Я выслушал захватывающий рассказ о том, как он, будучи чистокровным немцем, приехал туристом в нашу страну и остался дольше положенного срока, проживая сначала в гостинице, а потом у друзей. Его нисколько не заботили юридические формальности, связанные с регистрацией в строгой системе советского паспортного режима.

Больше того, он, практически не имея документов, проехал по железной дороге до Ташкента, где его все-таки задержали, но он как-то выкрутился. Затем добрался до Тбилиси, где провел несколько счастливых дней, обзавелся кучей знакомых и, переполненный прекрасными впечатлениями, вернулся в Москву. Движимый таким же непосредственным чувством, он пришел и в мастерскую в надежде на встречу с Беллой.

Экки мне чрезвычайно понравился и даже полюбился – за его смелость в общении с властями и за дух вольного космополитизма. Он с гордостью рассказал, что пишет стихи и переводит на немецкий русских поэтов, продемонстрировав книжечку собственных переводов Владимира Маяковского. Но оказалось, что любимцем Экки был Булат Окуджава. Экки имел чрезвычайно тонкий слух и исполнял песни Булата как по-русски, так и по-немецки в своих переводах, причем в смысле точности звучания пел безукоризненно.

Ну и, наконец, выяснилось, что Экки находится в оппозиции к властям ГДР, дружит со знаменитым бардом Вольфом Бирманом, эмигрировавшим в ФРГ, и сочиняет песни протеста, которые исполняет под гитару.

Экки задался целью организовать совместные выступления Беллы и Булата в Германии. Как ни странно, со временем это стало возможно, и мы с Беллой, Булатом и Ольгой прилетели в Мюнхен. Думаю, своим успехом вечера были обязаны отличным переводам Экки: немцы слушали Беллу и Булата, затаив дыхание. Платили за выступления немного, однако не настолько, чтобы мы отказались от обеда в хорошем ресторане. Каждый раз мы приглашали с собой Экки, но тот наотрез отказывался питаться за чужой счет. Он был очень беден, хотя имел возможность зарабатывать. Экки ездил на огромном разбитом “шевроле”, в багажнике которого возил музыкальный ящик, напоминавший столь любимую мной шарманку. Он оставлял машину на ближайшем углу, ставил music box на маленькую скамеечку, бросал перед собой шляпу для сбора денег и исполнял популярные немецкие песни, которые “знала” его шарманка. Потом брал в руки гитару и пел песни собственного сочинения, а иногда и песни Булата по-немецки. Публика не оставалась равнодушной: к концу нашего обеда Экки появлялся в ресторане и заказывал лучшие блюда и большую кружку пива.

Позднее мы с Экки встречались в Берлине. Он производил впечатление человека неприкаянного, тем не менее у него была хорошая квартира несколько богемного вида. Мебели не имелось, в качестве сидений были разбросаны подушки, а со стен спускались коврики, переползавшие на пол, чтобы на них тоже можно было сесть, висели разнообразные плакаты, начиная с концертных афиш самого хозяина до анонсов авангардных художественных выставок.

Пока Германия была расколота на два государства, Экки находился под пристальным вниманием печально известной гэдээровской разведки Штази и был на этом зациклен. Когда архивы Штази рассекретили, Экки зачитывался материалами по своему делу, изучая доносы близких знакомых.

В его гостеприимном доме случались трогательные встречи: скажем, с обосновавшимся в Германии Фридрихом Горенштейном или с режиссером Александром Аскольдовым, снявшим знаменитую картину “Комиссар”, которую советские чиновники на двадцать лет отправили “на полку”.

И конечно, у Экки мы знакомились с берлинской богемой – художниками, литераторами, актерами. Навсегда запомнились вечера, на которых пел Булат, Белла читала стихи, а переводчиком и душой компании был сам хозяин.

 

Поездка в Италию

Мы с Беллой и Булат Окуджава получили приглашение от общества “Италия – СССР” выступить в ряде городов. На аэродроме в Риме нас встретил Винченцо Корги, президент этого общества, – обаятельный, общительный и легкий человек. Утром нам предстояло на машине пересечь с запада на восток всю Италию и, не доезжая Адриатического моря, остановиться в Пене, маленьком студенческом городке, расположенном недалеко от Бари – крупного промышленного центра региона Апулия. Здесь намечалось первое выступление Беллы и Булата.

Разместившись в небольшой гостинице, мы пошли гулять по кривым улочкам старого города и неожиданно наткнулись на обувной магазин “Стопани”. Фамилия эта известна в России, потому что родственник Беллы А. М. Стопани был соратником Ленина и в Москве, на Чистых прудах, существовал (недавно переименованный) переулок его имени. Булат, прекрасно знавший, что у Беллы есть итальянская кровь, заволновался, увидев фамилию Стопани на вывеске, и сказал, что мы обязательно должны расспросить владельцев магазина об их родственных связях.

Мы немного посомневались, но все же через нашу переводчицу обратились к хозяину. Реакция последовала самая неожиданная: тот стал всеми силами открещиваться от возможного родства, видимо, опасаясь наследственных притязаний со стороны обнаружившихся родственников из России.

Из Пене мы с Винченцо Корги на машине отправились в Бари, а оттуда – на поезде в Болонью. За окном вагона тянулись бесконечные виноградники, и сходство пейзажей заставляло нас вспоминать Грузию.

В Болонье, бродя по старому городу, мы вышли на площадь, где высились две средневековые башни, упиравшиеся в небо. Они как-то особенно поразили Булата. К сожалению, после совместного с Беллой выступления Булат почувствовал себя плохо и вынужден был прервать поездку. Он отправился в Москву, а мы продолжали путешествие, посетив еще Пизу, Милан и Рим. В последние дни пребывания в Риме Винченцо беспрерывно водил нас по величественным римским руинам и бесчисленным тратториям, угощая итальянским вином.

 

В Вашингтоне и Лос-Анджелесе

Еще одна заграничная встреча с Булатом произошла в 1991 году в Вашингтоне. Мы связались с Булатом через Васю Аксенова. Он устроил нашу встречу в ресторане недавно построенного гостиничного комплекса на реке Потомак. Комплекс обладал чертами осознанной, специально предусмотренной в проекте эклектики, которая теоретиками архитектуры возводилась в ранг нового течения в мировой архитектурной практике. Аксенову хотелось показать нам эту диковину.

Замечу, что архитектурная новинка была ближе по стилю к европейским стандартам, чем к американским, так что чувствовали мы себя там свободнее и органичнее, чем в любом другом месте Вашингтона. По периметру ресторана, под потолком, в специальном желобе из оргстекла двигался игрушечный поезд – главное развлечение для посетителей и изюминка причудливого интерьера.

За столом сидели Вася и Майя, мы с Беллой и Булат. Присутствие Булата всегда вносило в общение теплоту и значительность. Кроме того, участникам застолья приятно было собраться маленькой российской “колонией” в самом центре Вашингтона. Булат вскоре напишет:

В Лос-Анджелесе Булату снова стало плохо. Потребовалась операция на сердце, а денег на нее – около шестидесяти пяти тысяч долларов – не было. Булат лег в клинику под честное слово.

В дальнейшем происходила эпопея по сбору денег для возвращения долга. Нью-йоркская газета “Новое русское слово” организовала подписку в пользу Окуджавы. В списках людей, желавших помочь, значились совсем крошечные пожертвования – иногда по десять-двадцать долларов. Это было трогательно, но не решало проблемы; выручил Мстислав Ростропович, который дал основную сумму.

 

“Вот оно, святое наше воинство…”

Булат живо откликнулся на предложение Анатолия Приставкина поработать в комиссии по помилованию, где сам Приставкин был председателем. Дело происходило в 1991 году. Я-то знал, как мало у Булата свободного времени.

“Нерасторжимы словесность и совесть”, – писала Белла, а Булат в стихах, ей посвященных, как бы отвечая на эти слова, утверждал:

Внутренний голос совести руководил всеми его поступками. Снова обратимся к словам Беллы.

Когда Булат в последние годы работал в комиссии по помилованию, ему было очень трудно принимать в этом участие, читать бесчисленные бумаги. Он ходатайствовал именно о помиловании, был против смертной казни. Булат всегда просил не для себя и мне говорил: “Когда будешь просить за кого-то, можешь подписать: «Белла и Булат»”.

Я просила за многих. Сейчас у меня на столе лежит письмо президенту с просьбой вернуть российское гражданство Ирине Ратушинской. Письмо это подписано мной – и Булатом.

…У Булата есть одно посвящение мне в “Песенке о кабинетах моих друзей”. Помнишь, где про “дождичек удач”:

Там сначала Юра Давыдов у Булата: “Зайду к Юре в кабинет”, потом Фазиль. Ты все думал, что Юра – это Трифонов, но я это категорически опровергаю. Булат не был близок с Трифоновым. Ценил его, но никогда не был близок. Считаю, что Давыдов – очень интересный историк, у него было много исторических открытий, даже про Поварскую улицу. И со строчкой из Бориса Леонидовича в названии очень хорошая была вещь – “Глухая пора листопада”. Нет, он был замечательный. Булат очень ему доверял.

В один из последних мартовских дней 1996 года вечером позвонила взволнованная Ольга Окуджава и сказала, что Булата увезли в реанимацию больницы Склифосовского с подозрением на инфаркт.

Утром мы с Беллой помчались в больницу. Этот день приходился на воскресенье, машин было мало, доехали быстро. В цветочном магазине стояли растерянные. Нам казалось, что покупать букет неправильно, поскольку в реанимацию с цветами просто не пускают. Ограничились покупкой одной розы, а когда встал вопрос, во что ее поставить, вспомнились строчки Булата:

В машине как раз оказалась такая бутылка, и Белла поставила туда розу. Получился привет Булату в его же стиле. (Увидев подарок, он тут же догадался, что помогло нам сделать выбор.)

Врачи узнали Беллу, и нас пустили в реанимационную палату. Булат, очень слабый, худой и изможденный, был приветлив. Он сказал, что прошлым вечером писал посвящение Белле, дописать не успел и оставил его на письменном столе. Нам удалось поговорить – спокойно и обстоятельно, как редко удавалось прежде. Врачи просили особенно не задерживаться, и мы, несколько успокоенные, вскоре ушли.

Домой возвращаться не хотелось. Белла гулять просто не умела, поэтому решили пойти в наш “клуб”, ресторан Дома кино. Он, оказалось, еще закрыт. Тогда, не долго думая, пошли в расположенный неподалеку восточный ресторан “Кабанчик”.

Я твердо сказал, что так рано выпивать не будем, и стал заказывать закуски. Белла мрачно следила за тем, как накрывают стол. Она была особенно прекрасна в тот день – в огромной роскошной шляпе из соломки, украшенной множеством цветов, искусно сделанных из какого-то прозрачного материала. Лицо прикрывала прозрачная вуаль с мушками.

Она достала сигаретку и щелкнула зажигалкой. В ту же секунду вуаль вспыхнула, огонь перекинулся на шляпу и взметнулся вверх. Я вскочил, сорвал шляпу и, бросив ее на пол, растоптал остатки пожара. Белла сидела не шелохнувшись, ни один мускул не дрогнул на ее лице. Официанты в растерянности окружили нас. Я распорядился принести триста грамм водки.

Трагическое и смешное часто переплетаются в жизни. Самоирония, очень похожая на ту, что я описывал у Булата, сквозила в строках и в поведении Беллы. Однажды перед ее выступлением в Екатеринбурге по городу расклеили афиши следующего содержания: “ПОЕТ БЕЛЛА АХМАДУЛИНА” – с буквой “е” вместо “э”. Когда она начала читать стихи, из зала поднялся какой-то парень и спросил:

– Белла, а петь-то когда будешь?

Булату очень нравилась эта история.

 

Белла о Булате

Булат, я смеюсь.

Я еще не привыкла говорить о нем в прошедшем времени. Булат, по-моему, тоже смеется.

<…>

Булат жаловался, что вечно попадает в дурацкие ситуации. Однажды его остановил милиционер, но никак не наказал за маленькое нарушение. Булат был ему благодарен, хотел что-то подарить. У него с собой была книга “Похождения Шипова”, и Булат протянул книгу милиционеру: “Спасибо, это вам. Тут немножко есть о Льве Толстом”. Добрый милиционер ответил: “Я Толстого уже читал. Езжай дальше и не нарушай”.

Почему я сейчас об этом? Потому что не хочу, чтобы какая-то заунывность присутствовала в словах, ему посвященных. Вот анекдот, который он очень любил и мне рассказывал. В Тбилиси богатый грузин сидит на веранде. Пасха. Мимо идет бедный грузин, приветствует богатого: “Христос воскресе!” Богатый: “Да знаю, знаю…” Для Булата и для меня это стало поговоркой. Когда произносят какие-нибудь лишние слова, я говорю: “Знаю, знаю”.

…Булат Шалвович не любил никаких наград. Когда ему исполнилось шестьдесят лет, девятого мая тысяча девятьсот восемьдесят четвертого, он пришел ко мне и спросил: “Как ты думаешь, они не могут мне насильно орден дать?” Я ответила: “Булат, не бойся, они не дадут тебе насильно орден. Для этого надо заполнять какие-то анкеты”. Юбиляр опасался напрасно: никто ему ордена не дал и поздравления он получил только от близких людей [15] .

Булат посвятил мне несколько сочинений. Одно из них называется “Человеческое достоинство”. Булат сам и есть изъявление, предъявление человеческих качеств. Он всегда соблюдал это поведение души. Его стать, его повадка…

Булат Шалвович не любит (я пишу так, потому что не могу писать в прошедшем времени) развязность, назойливость. Было бы лучше, если бы мы с его именем, с его образом соотносились робко и почтительно.

У меня не однажды совпадают имя Булата и Пушкина.

Мне недавно довелось сказать, что человечество – нам соотечественное человечество – все-таки делится на пушкинских людей и на других.

Думаю, что неслучайно, хоть и непреднамеренно, во многих моих посвящениях Булату появляется Пушкин. Например, в давнем “ Шуточном послании к другу”.

Нельзя провиниться перед Пушкиным.

Нельзя провиниться перед гением, образом Булата. Булат никому никогда не давал советов, указаний, приказаний, но некий приказ его я слышу: давайте будем благопристойны, давайте не станем совершать дурных поступков.

Если успею – я напишу о Булате, кем он приходится нам и тем, кто будет после нас.

Мысль о Булате есть мысль о совести, о том часе ночи, когда мы смотрим в потолок, сквозь потолок – в превыспренние небеса, спасшие Булата как рядового солдата.

Когда-то в Грузии ко мне подошел добрый прекрасный человек и сказал:

– Я двоюродный брат Булата Окуджавы.

Я поцеловала его и ответила:

– А я родной брат вашего двоюродного брата…

Булат Окуджава – родной брат Человечества, искупающий, как подобает поэту, вину Человечества, все прегрешения человеческие. Булат помогал многим; может быть, поможет нам и тем, кто будет после.

Мне странно, что люди – вот, например, Лиза – не хотят слышать о смерти. Когда после смерти Булата прошел, по-моему, год, на собрании его памяти Ольга мне сказала, что на Ваганьковском кладбище появился такой… указатель, пригласительный отчасти: “ Аллея поэтов и бардов”. И я, выступая, говорю:

– Мы с Булатом Шалвовичем – и это было счастье моей жизни – всегда соседствовали, и в Москве, и в поездках, и на даче в Переделкине. И я рада, что и в последнем приюте мы, может быть, тоже будем соседствовать.

Кончился вечер, какой-то незнакомый мужик подходит, хлопает меня довольно сильно по плечу и заявляет:

– Хорошо, что вы сказали, где будете похоронены.

Я спрашиваю:

– А почему вы так обрадовались?

Он отвечает:

– Да я живу рядом, понимаете? Мне удобно будет вас навещать – только дорогу перейти.

Я говорю:

– Не меняйте адрес.

По-моему, очень смешно. А некоторым кажется, что это какая-то замогильная шутка. А так можно, можно про себя так говорить. У Цветаевой тоже есть, понятно про что:

В Переделкине принято отмечать создание музея Окуджавы, праздник называется “День колокольчика”. Начало знаменитой коллекции колокольчиков, собранной Булатом, положил подарок Беллы.

Некогда я подарила Булату Шалвовичу Окуджаве колокольчик – потом колокольчики стали дарить ему и другие люди. Я видела в телевизоре, как Булат показал этот колокольчик, и слышала, как он сказал: “Это Беллин колокольчик”. Недавно мне пришлось опознать (на мемориальной даче) колокольчик для призывания слуг. Он висит сверху и отдельно. При подношении этого малого дара я написала шутку – экспромтик, утерянный и воспомненный:

Когда в 2005 году музею Булата Окуджавы грозила беда, Белла бросилась на помощь и написала письмо президенту России:

Высокоуважаемый Владимир Владимирович!

Я знаю, как Вы тяжко заняты раздумьями, трудами, вопросами, подчас неразрешимыми.

Предполагаю также, что этих проблем больше, чем я могу знать.

Я скромно и почтительно прошу Вас о соучастии в судьбе музея Булата Окуджавы в поселке Переделкино, где он провел последние годы жизни. Этот маленький хрупкий дом сам по себе стал музеем, притягательным для многих чистых душою людей, почитателей Булата, исполнителей его или своих безгрешных сочинений.

Существование маленького благородного музея Вы утвердили Вашим указом в 1999 году.

Несколько дней назад музей был закрыт.

Это стало всеобщей печалью и еще одним горем для вдовы Булата Ольги Владимировны, о которой мне больно писать.

Простите, что посягнула на Ваше время.

Желаю Вам всего, всего доброго.

Искренне Ваша,

Белла Ахмадулина

Прощание с Булатом Окуджавой состоялось на его любимом Арбате в Театре им. Вахтангова. Во время панихиды по радио звучали его песни. Белла пыталась написать о своем переживании ухода друга, но у нее не хватило сил. Осталось лишь начало записи:

А иначе зачем…

Мне сейчас не хотелось бы писать – излишне серьезно, многозначительно, да я и не имею такой возможности. Поверьте, если сумею, – потом напишу.

Поверьте! – это я тем людям пишу и говорю, бывшим вместе с Булатом Окуджавой – возлежавшим, а они шли – долгой благородной очередью от Пушкинской площади до Арбата. <…>

Лица людей были прекрасны.

Мы имели общую невозможность утешения, но оно было: мы неподалеку от Булата, во времени, чьей исчислимости не знаем.

Утешение есть: лица людей были прекрасны.