В 1969 году я приехал в столицу Украины по приглашению Киевского театра оперы и балета для оформления “Кармен-сюиты” на музыку Ж. Бизе – Р. Щедрина. Это была версия балета, поставленного в Большом театре в 1967-м. Спектакль в Киеве готовил Александр Плисецкий, мой двоюродный брат и родной брат Майи и Азария Плисецких.
Жил я в гостинице на площади напротив театра и привычно ходил туда на репетиции и в производственные мастерские, где готовились декорации. С прошлых приездов в Киев у меня сохранился широкий круг друзей, и мы довольно бурно проводили время, то и дело вспоминая Сергея Параджанова, с которым были связаны тысячи легендарных историй. Но наше знакомство все никак не складывалось.
На этот раз один из моих друзей, Семен Пресман, стал настойчиво звать меня к Параджанову. Когда мы пришли, у него уже сидели две пожилые, интеллигентного вида дамы. Оказалось, что они научные сотрудницы ленинградского Эрмитажа. Неожиданно в квартире возник юноша с вихрастой головой – сын футболиста Андрея Бибы (звезды киевской команды “Динамо”). Потом появился поэт из Львова (как подчеркивал Сережа – католик), почему-то в белой тройке. Следом за ними – три красавицы актрисы из Драматического театра им. Ивана Франко, с которыми я когда-то познакомился в Макопсе в Доме отдыха для работников искусств.
Семен Пресман, по профессии экономист, а по жизни – страстный игрок, проводил все свободное время на ипподроме, а вечера – за игрой в преферанс. Друг Семена, Миша Белоусов, сын знаменитого актера Михаила Михайловича Белоусова, учился в Киеве на факультете международных отношений, но был богемным человеком. Они вместе с Семеном и привели меня к Параджанову.
Быть может, я оказался единственным из посетителей, кто точно соответствовал Сереже своими реакциями и ощущением происходящего. Так или иначе, он почувствовал, что у нас много общего и с пристрастием расспрашивал меня о работе в киевском театре.
Жил Сергей Иосифович на верхнем этаже хрущевки, напротив гостиницы “Лыбiдь” (“Лебедь”), в крошечной двухкомнатной квартирке. В доме имелся лифт, который Параджанов однажды использовал в полном соответствии со своим характером. В день рождения он рассадил всех гостей на лестничных площадках за импровизированные столы и скамьи из ящиков и досок, а сам на лифте развозил закуски, напитки и чокался с гостями.
У Параджанова была впечатляющая внешность. Удивительно правильные черты лица, широко расставленные, темные горящие глаза, черная короткая бородка с проседью. Он обладал какой-то кроткой, мягкой манерой общения – “манерой обольщения”, против которой нельзя было устоять, и редким чувством юмора, переходящим, как правило, в самоиронию.
Все, что бы ни делал Параджанов, было исполнено изумительного артистизма: он потчевал гостей, преподнося им фрукты, уложенные кругами на огромном голубом антикварном блюде, наливал красное вино из большого кувшина с тонким изогнутым носиком в изысканной формы бокалы. Избранному им кругу людей удивительным образом соответствовал собранный Сережей мир вещей. Предметы, составлявшие среду обитания Параджанова, всегда имели отношение к искусству и были сделаны его собственными руками или руками мастеров прошлого времени.
Картин Параджанов не рисовал, он творил коллажи, используя неожиданные материалы – предположим, вырезки из журнала “Огонек” – для создания причудливых китчевых композиций. Он мог, например, наклеить на бархатную поверхность столешницы осколки случайно разбившейся старинной вазы, спонтанно создав причудливую композицию, превосходящую по ценности разбитую вазу, так что гибель ее казалась обдуманной заранее.
В те годы бутылки для кефира были стеклянные, с широким горлышком и закрывались крышечкой из тонкой металлической фольги размером с крупную монету. Из заключения Сережа принес целую гору таких крышечек с наколотыми простой иглой лицами сидевших вместе с ним уголовников. Кефирные крышечки он чернил сажей и разглаживал ложечкой, и они выглядели так, будто их только что извлекли из раскопок, – портреты зэков становились похожими на чеканные лики римских императоров с античных монет.
Когда мы прощались, Сережа взял с меня слово, что я непременно снова к нему приду. И я предвкушал возможность принять его в своей мастерской и познакомить с моими друзьями.
Сережа тогда только что вернулся из экспедиции в гуцульские деревни на Карпатах и был очарован наивным искусством этого края. Он привез массу рисованных ковриков, расписных прялок, глиняных свистулек и, конечно, народные костюмы, которыми он просто упивался. При этом он не был коллекционером – все, что привозил и так обожал, он широко раздаривал случайным гостям.
Через два дня я пришел к нему с друзьями: балериной Валентиной Калиновской, танцевавшей Кармен в нашем спектакле, и Валей Никулиным, повстречавшимся мне в киевской гостинице (с ним я подружился в годы работы в “Современнике”).
Конечно, я принес с собой всякие угощения и напитки. Параджанов был чрезвычайно возбужден и подарил Калиновской какие- то замечательные этнические бусы, а Никулину – шубу. Валя совершенно обалдел: актеры тогда получали крошечные деньги, и для него это был царский подарок. Он не мог справиться со своим волнением и разрыдался. Мы бросились его успокаивать, уверяя, что Параджанов всем дарит шубы; благодаря нашим остротам Валя пришел в себя и принял этот дар.
Виноват в том, что свободен
В Тбилиси, куда он перебрался в конце 1970-х, Сережа, как я уже писал, жил на улице Котэ Месхи, 10, вместе со своей сестрой Анной. Это была взъерошенная полная дама преклонных лет, всегда находящаяся в процессе создания предполагаемой красоты путем накручивания скудных волос на бигуди. Одевалась она по-домашнему, в многослойном стиле: на ней одновременно уживались различные кофточки, душегрейки и фартуки. Она была этакой хранительницей очага. Сережа все время над ней подтрунивал, но она держала жесткую оборону и воинственно реагировала буквально на каждое его замечание. И постоянно внимательно слушала из-за перегородки, о чем говорят за столом.
Однажды Сережа пытался подарить мне кольцо с бриллиантом. Я сказал, что никогда ничего от него не приму, потому что так мне легче с ним общаться. Мало того, я стал нарочито грозно выговаривать ему, что мне его подарки не нужны и что я просто люблю его как друга.
Анна, услышав о кольце, страшно напряглась, но после моего отказа не сдержала восторженного порыва, выскочила из-за ширмы и стала меня обнимать, целовать и говорить, что я самый благородный человек на свете.
Как-то раз мы с Сережей и одним из его друзей шли прохладным вечером в сторону гостиницы “Иверия”. На мне был черный кожаный пиджак – предмет вожделения многих грузинских модников. Неожиданно Сережа, как бы испытывая меня, спросил:
– Борис, а ты можешь подарить свой пиджак моему другу?
Мгновенно я снял пиджак и отдал ему. Параджанов с восторгом воскликнул:
– Я всегда знал, что ты широкая натура, и я это очень ценю!
Параджанов был чистый человек, целиком посвятивший свою жизнь искусству. То, что он делал в кино, раздражало советских начальников, было глубоко аполитично и целиком сосредоточено на эстетических ценностях. Разумеется, он не мог уложиться в прокрустово ложе зарплаты режиссера. Точнее, в ее отсутствие, потому что он все время находился в простое.
Никакого интереса к деньгам как к богатству он не испытывал. Наслаждение ему доставляла широта дарительного жеста: когда какая-то прекрасная вещь попадала к нему и он передаривал ее другому. Но поскольку в этом процессе он имел дело с предметами искусства и был зорок на подлинную красоту, он в то же время знал рыночную стоимость этих предметов. И хотя для него это была игра, она давала ему кое-какие материальные средства и своим азартом доставляла удовольствие.
Такая жизнь требовала определенных контактов с “нужными” людьми, которые порой оказывались мошенниками. Параджанов же при своей жизненной сметке все равно оставался наивным человеком.
Однажды при мне к Сереже заявились совершенно темные люди, с которыми он вел какие-то переговоры. Я видел, как Сережа высыпал на стол содержимое маленького красного бархатного мешочка, в котором у него хранились драгоценности.
Среди этих вещей была (как утверждал Сережа) даже пуговица Наполеона в виде мухи с крылышками, средняя часть туловища которой была сделана из изумруда, головка из золота, а крылышки из прозрачной слюды с прожилками из платиновой проволоки. Сережа очень гордился этой диковинкой. Кроме этого шедевра, в мешочке находились колечки с бриллиантами и другие мелкие ювелирные изделия.
Некоторое время знакомые Сережи разглядывали эти предметы, после чего один из них надел на палец перстень с бриллиантом и во время долгого разговора непрестанно им любовался. Затем ему понадобилось выйти в туалет. А надо сказать, что комната Сережи находилась на третьем этаже старого тбилисского дома, каждый этаж которого был окружен галереей с красивым резным деревянным ограждением. Туалет находился тоже на третьем этаже в конце галереи и висел, по существу, в воздухе. Человек с кольцом на пальце вышел в этот туалет и через несколько минут вернулся мрачный и уже без кольца:
– Сережа, ты понимаешь, я ничего не мог поделать – кольцо упало вниз!
Гости замолчали и напряглись. Но Сережа лишь рассмеялся и сказал:
– Ну, значит, туда ему и дорога!
Мы, его друзья, могли лишь догадываться о том, как он делает “деньги из воздуха”, но не считали возможным говорить об этом. Оставалось восхищаться независимостью его образа жизни и широтой характера и стараться помочь получить работу в кино.
Одна такая история произошла в дни нашего знакомства в Киеве. В гостях у Параджанова оказался сын самого могущественного человека в тех краях – первого секретаря Компартии Украины Петра Ефимовича Шелеста. И этот сын, хороший парень, уговорил отца принять Параджанова.
Сережа был настроен скептически: снимать кино так, как он себе это представлял, ему бы никто не позволил, а брать чей-то завалящий сценарий он бы не стал.
Тем не менее в назначенный день он явился в кабинет к Шелесту. По рассказу Сережи, Шелест принял его тепло, встретил у дверей кабинета и проводил к креслу у своего стола. При этом Шелест, видевший Параджанова впервые, сказал ему комплимент: “Я не знал, Сергей Иосифович, что вы такой красивый человек!”
Сережа поблагодарил. Дальше пошел разговор, который предсказывал Параджанов, – о том, как давно он сидит без работы. И тогда Сережа, которому надоела докучливая елейная забота вождя украинского народа, поставив локти на стол генсека, подпер лицо руками. На каждом пальце обеих рук засверкали кольца с крупными бриллиантами. Откуда Сережа взял или одолжил эти кольца, одному богу известно. Но совершенно оторопевший генсек прервал аудиенцию.
Впоследствии Сережа подарил мне фотографию Шелеста со своей надписью, сделанной вдоль галстука: “Скажи мне, кто твой друг, и я узнаю, кто ты!” Еще у меня хранится рисунок, присланный Сережей: иронический автопортрет, на котором автор письма стирает в тазу белье с надписью: “Вор никогда не станет прачкой!”
В киевский период жизни тучи сгущались над Параджановым стремительно. …Моя работа в театре оперы и балета подошла к концу. Я пригласил Сережу на премьеру. Сначала давали одноактный балет “Пахита”, в котором были заняты сорок балерин в белых хитонах и лишь один танцовщик, одетый в черное трико, исполнявший главную партию. В антракте я увидел Сережу в фойе. Окруженный пестрой группой зрителей, он в характерной манере ругал киевский балет. Кто-то из близких ему людей, желая загладить резкости Сережи, пошутил:
– Сережа, что ты все ругаешься? Ты посмотри, какие хорошенькие девочки танцуют.
На что Сережа громогласно заявил:
– Да что мне твои девочки? Мне одного этого мальчика хватит.
Каждое оригинальное высказывание доходило до начальства, которое, как известно, юмора не понимает.
После окончания спектакля я встретился с Сережей, и он стал хвалить мои декорации и костюмы. (В дальнейшем мне довелось видеть сделанные им эскизы балетных костюмов, замечательно свободные и артистичные.) Небольшой компанией мы отправились в ресторан. Для Сережи это был подвиг – он очень редко бывал в ресторанах.
Мы ужинали под смешные комментарии Параджанова по поводу балета, затем простились. И как оказалось, на долгие годы. Скоро пришло известие об аресте Параджанова и о том, что его квартира опечатана. Сереже предъявили обвинительное заключение из четырнадцати пунктов и дали пять лет.
Самое действенное участие приняла в судьбе Параджанова Лиля Брик. Она жила с мужем Василием Катаняном в длинном новом доме за гостиницей “Украина”. Вася, сын Катаняна, чрезвычайно остроумный и веселый человек, был близким другом Параджанова и моим другом. Впоследствии ставший кинооператором-документалистом и лауреатом Ленинской премии, Вася написал книгу воспоминаний о Сергее Параджанове “Цена вечного праздника”.
Лиля Юрьевна хотела помочь Параджанову и ощущала за собой определенную силу: муж ее сестры, писатель-коммунист Луи Арагон планировал приехать в СССР. Приезд долго откладывался, однако в 1977 году он наконец-то прибыл в Москву и встретился с Брежневым. Эта встреча носила полуофициальный характер и произошла в правительственной ложе Большого театра во время антракта спектакля “Анна Каренина” с участием Майи Плисецкой. Перерыв длился недолго, но Арагон успел назвать фамилию Параджанова, которую записал какой-то помощник Брежнева. Через несколько минут Арагон зашел в гримерную Плисецкой и ей первой рассказал об этом разговоре. Тогда у всех, следивших за судьбой Сережи, появилась надежда.
Параджанову оставалось сидеть еще год, но ему грозил второй срок из-за разногласий с тюремным начальством. Благодаря заступничеству Арагона Сережу выпустили 30 декабря 1977 года.
После выхода из тюрьмы Параджанов, как я уже писал, поселился в Тбилиси у сестры. Она жила с мужем и сыном Гариком, племянником Сережи, которого после смерти отца Сереже предстояло воспитывать.
В начале нашего знакомства Гарик Параджанов был совсем юным. Он и запомнился мне вертлявым мальчиком, все время требовавшим внимания Сережи и всех окружающих. Но уже тогда чувствовалось, что он нужен Сереже. Гарик был всегда на подхвате, что-то приносил, уносил, комментировал, шутил. Сережа обращался с ним небрежно и нарочито иронически, но обходиться без него не умел. В 1982 году Гарик поступил в Тбилисский театральный институт. Историей с его поступлением власти воспользовались, чтобы завести очередное уголовное преследование Параджанова.
Миновав многие жизненные перипетии, Гарик стал известным кинорежиссером. Его воспоминания, записанные мною, представляются весьма ценными, поскольку Гарик являлся единственным свидетелем многих событий жизни своего дяди.
Мы с Беллой еще до освобождения Параджанова уехали в Париж, а затем на полгода в Америку, так что нас не было в Москве в дни его короткого визита. Сережа регулярно виделся с Лилей Брик – к этому времени относятся известные фотографии с Параджановым, которые сделал Валерий Плотников.
Сережа носился с идеей уехать в Иран и даже написал прошение на имя Брежнева, так и оставшееся без ответа. В Иране, судя по намекам, он собирался снимать фильм “Лейла и Меджнун”, но это намерение так и осталось неосуществленным. Его никуда не пустили, и, вернувшись в Тбилиси, он вскоре улетел в Ереван, где его ждали многочисленные друзья.
Так сошлось, что именно весной 1978 года я выпускал в Ереване балет “Спартак” на музыку А. Хачатуряна и часто приезжал в театр, чтобы следить за постановкой. Балет я ставил в содружестве с Виленом Галстяном. Мы были знакомы еще с тех пор, когда он жил и учился в Москве. Он стал известным танцовщиком и гастролировал по всему миру. Но поскольку творческая жизнь балетного актера весьма коротка, Вилен решил продолжить ее как балетмейстер. Он начал с малых форм, а затем обратился к классике.
Сначала был задуман гастрольный вариант спектакля. Балетная труппа выезжала на выступления в Южную Америку, и я сделал оформление, которое легко перевозилось бы из города в город. Гастроли прошли успешно, и Вилен обратился ко мне с просьбой приступить к работе над второй редакцией балета для основной сцены Театра им. Спендиарова в Ереване.
Здание театра было построено А. О. Таманяном, классиком армянской архитектуры так, чтобы зритель, сидящий в зале, мог видеть действие, разворачивающееся на трех площадках сразу. Портал театра имел трехчастное деление – в центре основная сцена и две других по ее сторонам.
Я предложил масштабное решение: был сделан гигантский полукруг римского цирка, который обнимал все три сцены. Его длина по окружности составляла 52 метра (поскольку непосвященному в театральные таинства читателю это ничего не говорит, замечу для примера, что портал Большого театра по горизонтали составляет 18 метров). Огромная аркада служила местом действия, и именно здесь происходили сцены боев гладиаторов, а в конце их казнь и сцена пьеты.
Наши ереванские встречи времен работы над “Спартаком” я могу точно датировать. Мы прилетели с Беллой в Ереван 23 марта. Первым ярким впечатлением стала встреча с Грантом Матевосяном, которому мы привезли из Москвы оригинальный подарок от Андрея Битова – валенки. В Ереване иногда бывает зимой очень холодно: Грант мечтал сидеть за письменным столом в валенках. Я стал бывать на прогонах спектакля.
25 марта Белла провела в Литературном музее вечер памяти Галактиона Табидзе.
26 марта Сильва Капутикян, которая опекала нас во все время нашего пребывания в Ереване, познакомила нас в Эчмиадзине с Католикосом Вазгеном Первым. Встреча произвела сильнейшее впечатление, Белла попросила Католикоса об исповеди. Удивленный этой просьбой, но видя ее слезы, он согласился. В этот же вечер Сильва Капутикян, чьи стихи переводила Белла, устроила у себя дома большой прием в нашу честь. Среди гостей был Геворг Эмин, с которым позднее нам довелось вместе побывать на театральном фестивале в Лондоне.
Белла сделала немало переводов классиков армянской поэзии Ованеса Туманяна и Аветика Исаакяна и читала их на приеме. Имя Аветика Исаакяна армянские литераторы произносили с особенным уважением, неизменно называя его “варпет” (мастер). Белла читала его стихи:
27 марта Белла провела вечер памяти драматурга А. Вампилова, и 29 марта мы вылетели в Москву.
Работа над спектаклем требовала моего присутствия, и 3 апреля мы снова отправились в Ереван. Нас встретил Вилен Галстян и сообщил о приезде Параджанова.
5 апреля 1978 года, в полдень, мы с Беллой увиделись с Параджановым в кафе “Ереван” в самом центре города. Стояла весна, солнце сияло, но было холодно. Компания подобралась разнообразная, в основном ереванские друзья Сережи и, конечно, Гарик. Были также Вилен Галстян и Марлен Кораллов – журналист, старый лагерный друг Чабуа Амирэджиби.
Это была первая встреча Беллы с Параджановым. Следуя порыву, она сняла с себя массивный золотой крест и надела на Сергея. Параджанов настолько привык сам дарить, что растерялся от этого жеста.
Стараясь развеселить компанию, дрожавшую на террасе открытого кафе, Сережа развлекал гостей тем, что привязывал фрукты к склонявшимся над столиком веткам дерева, не успевшего расцвести. Мы пили вино и оживленно общались, а над нами висели грозди импортного винограда и апельсины.
Сережа пригласил нас к скульптору Ерванду Кочару – классику современного искусства Армении, создателю графического шедевра – цикла иллюстраций к героическому эпосу “Давид Сасунский”. Мы встретились в последний год его жизни, когда он вернулся к своим авангардистским исканиям, когда-то легшим в основу его творчества.
Вечером этого же дня состоялась премьера балета “Спартак”. Мы с Беллой, Сережа и Вилен Галстян сидели в зале. Во время спектакля Сережа объяснял мне, что, по его мнению, следует исправить. В антракте, собрав, как всегда, вокруг себя толпу, он острил на разные темы, включая свое пребывание в тюрьме, и вдруг начал издавать странный зудящий звук.
– Это за кулисами жужжит, – пояснил он. – Армянские балерины бреют ноги электробритвами.
После окончания балета он подсказал Вилену Галстяну одно очень правильное режиссерское решение. Во время финала – казни Спартака и его соратников – в каждой арке по всему периметру аркады возникали кресты с распятыми рабами-повстанцами. Изображавшие их актеры неподвижно стояли у крестов. Но поскольку это балет, доказывал Параджанов, актеры должны извиваться на крестах – это станет действенным приемом.
Финал спектакля был придуман мной: Спартака и четырех его соратников приковывали к металлической решетке, которая служила занавесом спектакля, и вместе с этой решеткой поднимали на самый верх, под портал театра, где римляне копьями добивали распятых, висящих в воздухе. Сереже нравилось такое решение.
На следующий день после премьеры мы с Беллой, Сережей, Гариком и Галстяном поехали смотреть храмы Гарни и Гехард. Особенное впечатление произвел второй, вырубленный в скале. Оказалось, что Параджанов хорошо знал архитектуру и историю этого храма. На обратном пути мы остановились в крестьянском, по-армянски гостеприимном доме и, словно завороженные, смотрели, как готовят кюфту. Хозяйка дома, готовя рубленое мясо, бесконечно взбивала его в пену. Нас угощали дивным молодым вином. Сережа чувствовал себя совершенно умиротворенным.
Утром 7 апреля мы вылетели в Тбилиси вместе с Сережей и Гариком.
На аэродроме нас встречали Чабуа Амирэджиби и Гия Маргвелашвили. Всей компанией мы отправились к Сереже на Котэ Месхи, где его ждали гости: кинорежиссер Миша Кобахидзе, создавший фильмы “Зонтик” и “Свадьба”; архитектор Виктор Джорбенадзе – автор Дома торжеств в Тбилиси; Георгий Шенгелая и начинающий художник Алик Джаншиев – двоюродный брат Гарика. Алик работал в кино и делал многосложные коллажи, стараясь подражать Сереже. Джаншиев ушел из жизни очень рано.
Утром 8 апреля мы с Беллой снова поднялись по кривым улочкам старого города к Сереже. Позавтракали чем бог послал под прекрасное грузинское вино “Тибаани”. Снова Сережа шутил над сестрой, которая молча и строго поглядывала из-за ширмы. Заходили к другу Сережи художнику Микеладзе, жившему в соседнем доме.
После выхода Параджанова на свободу началась новая эпоха наших отношений, в которой уже принимала участие Белла. Сережа, если можно так выразиться, был моим подарком Белле, которая полюбила его всей душой, а он обожал Беллу и зачастую в прямом смысле носил ее на руках.
Когда мы впервые пришли к нему вдвоем, Параджанов, встретив нас у калитки, подхватил Беллу на руки и, пройдя метров двадцать, бережно опустил в раскрытое окно первого этажа дома своих друзей, заведомо предчувствуя их восторженную реакцию:
– Хочу сделать им сюрприз. Они откроют дверь, а у них сидит сама Белла Ахмадулина – вот будут поражены!
Конечно, в жизни не все бывает, как в сказке: как только Белла очутилась в незнакомой комнате, туда вошла громадная хозяйская собака, которая, видимо, не знала, кто такая Белла Ахмадулина. Но Белла, в восторге оттого, что видит большую красивую собаку, принялась ее ласкать, обнимать и целовать. Оторопевшая собака ничего не понимала, но вела себя тактично и терпеливо. Проблема теперь заключалась в том, как вызволить Беллу, потому что хозяев не оказалось дома. Но вскоре они вернулись и действительно были в полном восторге, застав Беллу у себя в гостях.
Сережу и в тот раз сопровождала свита: юрист, в чем-то помогавший Параджанову, и фотограф из Еревана. Имен их я, к сожалению, не запомнил. В их компании мы двигались по кривым улочкам старого Тбилиси в направлении хинкальной в правом крыле гостиницы “Иверия”.
Сережа постоянно останавливал прохожих:
– Познакомьтесь, это Белла Ахмадулина!
Поскольку в Тбилиси все знали Беллу и называли ее просто по имени, то прохожие, как правило, рассыпались в комплиментах, а Параджанов наслаждался их реакцией.
По дороге нам попалось фотоателье “кустаря-одиночки” (по выражению тех лет), куда Сережа, недолго думая, нас затащил. Фотограф сделал снимок нашей сбившейся в кучку компании. Мы двинулись дальше и скоро обрели радостную встречу с хинкали. Сиденья в хинкальной не предполагались, посетители стояли вокруг столиков. Сережа абсолютно не признавал дорогие рестораны и обожал именно такие забегаловки, где не надо было тягомотно ждать заказа, а потом говорить длинные тосты.
Перекусив, мы зашли в дом замечательной тбилисской семьи Орбелиани, потомков старинного княжеского рода, где нас приняли как дорогих гостей. Сережу ласкали как родного.
Возвратившись на улицу Котэ Месхи, мы встретили Мишу Кобахидзе и Виктора Джорбенадзе. Вскоре пришел и заранее приглашенный мной и Беллой Отар Иоселиани. Вечер вся наша компания провела в гостях у Чабуа Амирэджиби и Тамрико.
В следующий раз мы с Беллой и Отаром Иоселиани прилетели в Тбилиси 31 октября 1978 года. Вечером Белла должна была выступить в Малом зале филармонии с чтением своих стихов.
Устроились в моей любимой старинной гостинице “Тбилиси”, где на четвертом этаже сохранялся буфет, еще не охваченный новой волной цивилизации. В течение долгих лет обязанности буфетчика там исполнял мой старый друг Бадри.
В это время в буфете уже шло стихийное грузинское застолье. На служебном лифте на четвертый этаж привозили шашлыки и прочие грузинские яства, которые жарили на мангале во дворе за гостиницей, а зелень, сыр и другие закуски можно было заказать в буфете. Расположенный в центре города и хранящий национальные традиции буфет пользовался популярностью среди горожан.
Бадри сразу меня “вычислил”, понимая, что я приехал из Москвы, но в то же время знаю традиции грузинского застолья. Когда я входил, он приветствовал меня, подавая знак, что понимает: я пришел всего лишь позавтракать. И жестом приглашал присесть за столик, где уже кто-нибудь сидел, потому что в крошечном буфете было очень мало мест.
В первую же свободную минуту, не спрашивая заранее, он приносил все, что, по его мнению, необходимо для завтрака: сулугуни, зелень, лобио, буженину, лаваш и крепкий чай. Страшно занятой, он махал рукой, показывая, что расчеты мы произведем когда-нибудь потом. И я, ободренный его лаской, завтракал и уходил в театр, а рассчитывался вечером, когда Бадри бывал посвободнее.
Вечером после выступления Беллы мы отмечали день рождения Гии Маргвелашвили. За столом сидели Чабуа Амирэджиби, Отар Иоселиани, Илья Дадашидзе, жена Гии Этери и дочь Лали.
На следующий день нам не удалось попасть к Сереже, потому что у Беллы было выступление в Доме кино, куда пришла вся грузинская кинообщественность: братья Шенгелая – Эльдар и Георгий, Тенгиз Абуладзе, Софико Чиаурели и Котэ Махарадзе, Арчил Сулакаури, Юра Чачхиани, Манана Гедеванишвили и другие.
Только на третий день, утром 2 ноября, мы смогли навестить Сережу Параджанова. Пришли вчетвером, с Отаром Иоселиани и зашедшим к нам в гости художником Резо Тархан-Моурави. Резо был боксером – с перебитым носом, очень худой, маленького роста, но невероятно крепкого телосложения. Человек обидчивый, он постоянно стремился с кем-нибудь подраться, и мы кого-нибудь спасали от его кулаков.
Однажды после очередной драки он попал на пятнадцать суток в заключение. Никакие просьбы тбилисских приятелей на администрацию тюрьмы не действовали. Тогда приятели Резо, чтобы поднять ему настроение, решили подшутить. Они послали ему в передаче пышную булку, в которой Резо неожиданно обнаружил маленькую пилку: оставалось перепилить решетку и бежать!
Весной 1980 года перед Пасхой к нам в Москву приехал посыльный от Параджанова и привез подарок: очаровательный альбомчик с надписью “Тифлис”, сделанный руками Сережи. Памятную фотографию, сделанную в фотоателье “кустаря-одиночки”, он поместил в этот альбом. Ее же Сережа размножил и сделал из отпечатков изумительные коллажи.
Альбом посвящен пасхальным торжествам, и первые его страницы воспроизводят пасхальные яйца, выклеенные Параджановым из цветных бумажек или открыток с буквами “ХВ”, далее следует “Посвящение Белле” с вкраплением моего лица и лица самого Параджанова. Мы представлены как атрибуты, которыми жонглирует Белла, а сама она – то в виде русалки, запутавшейся в сетях, то в виде ангела с крылышками. Образ двоится, троится, юбочка и шальвары с крестьянскими туфельками предстают в соединении с высокими ботфортами, танцующими канкан. Королевская атрибутика соединяется с парчовыми лосинами и сапогами, вырезанными из коробки американских сигарет. Образы множатся, и на одном коллаже мы видим двух Параджановых, двух Мессереров, трех Ахмадулиных…
Я говорил о том, что наотрез отказывался принимать подарки от Сережи. Но он упорно присылал свои приветы Белле. Однажды среди этих посылок Белла обнаружила замечательную старинную фарфоровую куклу в черном кружевном наряде, сшитом руками Параджанова. Помню черный, тоже кружевной, веер с пасторалью в стиле Ватто, который мы в свою очередь передарили Майе Плисецкой.
Я спросил Гарика, как Параджанов относился к Белле и ее творчеству. Вот отрывок из нашей беседы:
Г.П.: О стихах он не говорил, он не читал стихов, еле “Мойдодыра” одолел. Но он реагировал на звук голоса, на человека. Он восхищался Беллой, обожал ее представлять, обожал с ней выходить в общество. Белла Ахмадулина! Для него стихи – все это было ненужно, вторично, главное – сам человек… Взять утром чачу и напихать туда тархун или мяту и базилик, как Менделеев, – вот это было для него важно. А потом посылал меня, и я бежал с утра к вам с трехлитровым баллоном…
Б.М.: Да, он присылал чачу с тархуном, изумительную … А я не знал, что делать с этими подарками, как довезти до Москвы …
Г.П.: Еще я передавал вам приглашение к обеду и очень боялся перепутать, потому что Сережа беспечно устраивал обеды у кого хотел. Мне он говорил: передай, пожалуйста, Гочичеладзе, что мы сегодня обедаем у них. А кто обедает? И такой список: Ахмадулина, Мессерер… – человек сорок. Грузины сходили с ума. Им было приятно, конечно, но все равно непросто!..
В октябре 1981 года Параджанов оказался в Москве и гостил в доме Катаняна.
В это же время в Москве наконец открылась моя персональная выставка, которая многократно откладывалась из-за участия в альманахе “Метрополь”. Сережа пришел на нее, и его реакция превзошла все мои ожидания. Вот его автограф в книге отзывов (дополненный автопортретом с виньеткой в виде колючей проволоки):
Исповедь!
Сегодня Москва и москвичи,
познавшие и увидевшие Мессерера,
удивительного, мудрого, глубокого,
мыслящего, выражающего себя
в ритмах и пластике предчувствуемых
им веков. Впереди “истина” —
и ее постиг Борис Мессерер, пророк,
ясновидец, мудрец. <…>
Борис, Ваш – Твой ум в основе удивителен.
Живопись – чудо.
И чудо – твоя живопись,
Дом твой,
Ты,
Белла,
Твои друзья в наше жалкое время.
Твое искусство светит из безразличия
времени.
Сергей Параджанов
В театре на Таганке
Василий Катанян и его жена Инна делали все, чтобы уберечь Сережу от ненужных контактов, опасаясь, чтобы он не сказал лишнего. Сделать это было довольно сложно из-за популярности Сережи. Слух о его пребывании в Москве распространился стремительно. Все хотели его видеть.
31 октября Юрий Петрович Любимов устроил дневной прогон спектакля “Владимир Высоцкий”. В память о Володе, скончавшемся 25 июля, спектакль был задуман 1 августа. По ходу работы Юрий Петрович проводил расширенные худсоветы, сохранились стенограммы нескольких из них, чтобы заручиться поддержкой творческой интеллигенции. Несмотря на все предосторожности Катанянов, Сережа оказался в театре.
Над спектаклем сгущались тучи. На этот прогон были приглашены все ответственные работники Министерства культуры и представители ЦК. После прогона в фойе театра на втором этаже состоялось обсуждение. В нем приняли участие Белла, А. Шнитке, Б. Окуджава, П. Капица, И. Смоктуновский, М. Швейцер, Р. Щедрин, Ю. Карякин, Ф. Абрамов, Б. Можаев.
Кроме двух десятков счастливчиков, разместившихся в креслах, обсуждавшие стояли плотным кольцом вокруг выступавших. В воздухе пахло валокордином – Юрий Петрович, нервничавший больше других, беспрестанно его пил. Я помню, как Окуджава назвал спектакль вершиной режиссерского искусства Любимова, утверждая, что только такая страстная и трагическая проповедь в защиту поэзии Высоцкого в состоянии донести до зрителя глубину и мощь его стихов.
Белла говорила о том, что спектакли Таганки постоянно запрещают безликие и безымянные начальники. Белла попросила их выйти перед публикой и сказать, что их не устраивает, заверяя Любимова: “Если я что-нибудь значу со своим писанием, то он может всегда использовать мою любовь, дружбу, готовность высказаться”.
На обсуждении выступил и Сережа Параджанов. Как он подобрался к площадке, я не видел, но он это сделал очень ловко. Сережа мгновенно разрядил напряжение. Юрий Петрович заранее просил всех говорить очень ответственно ввиду ведущейся записи. Сохранилась замечательно эпатажная стенограмма выступления Параджанова:
Я в первую очередь думал, как сберечь Любимова. Потому что ему уже три раза давали что-то пить, наверно, валокордин. Вероятно, мы что-то прозевали, кого-то потеряли раньше, чем надо было терять, кого-то закрыли, кого-то открыли. Вот когда я ищу, кто меня закрыл, я не могу его найти. Это какой-то клинический случай. Вероятно, не один человек закрывает людей театра и спектакли, а какой-то определенный винтик аппарата, который мы не знаем: может, он в каком-то духе и сейчас присутствует с нами.
Очень понравилось мне выступление Щедрина. Сколько умных людей появилось! Спасибо всем! Вам, Окуджава, за вашу нежность! Я давно не был в Москве. Я, вероятно, провинциал, там, у себя, любуюсь и радуюсь за юбилей нашего театра Руставели, за Стуруа, а тут происходит чудо, еще одно чудо, которое порождает коллектив Таганки. Таганка сегодня – кардиограмма Москвы. Я горжусь этим. Горжусь, что здесь работает Любимов. Давид Боровский, о котором сегодня никто ничего не сказал. Алла Демидова. Смотрите, как Высоцкий нас всех поднял, как он нас сблизил, сдружил и заставил нас всех, понимаете… мы все слезу отдаем ему. Вот сейчас я не могу говорить без волнения… Современниками каких удивительных людей являемся мы! И мы, Юрий Петрович, присутствуем при еще одном гениальном рождении.
Спектакль – потрясающее зрелище, потрясающая пластика. Это – реквием, он позволяет приравнять вас к Моцарту. <…> Все удивительно в спектакле – весь его ритм. Я как профессионал боялся только, чтобы не рухнули стулья. Чтоб их точно подвесили, чтоб они пластично двигались. Сейчас, когда решается, будет спектакль или нет, я не хочу сослужить вам дурную службу, но в качестве пожелания просил бы вас как очень близкого мне художника убрать куклу Высоцкого. Она в спектакле не нужна, потому что есть дух его присутствия – пророка, поэта и человека, русского человека.
Мы все должны, вероятно, вам это написать. <…> Вас можно или ненавидеть, или захлебываться… Я лично захлебываюсь в восторге перед вами и перед вашей честностью. Вы продолжаете быть нашим идолом, мы поклоняемся вам…
Так что пускай закрывают. Пускай мучают и не дают работать. Вы не представляете, как выгодно ничего не делать. Я, например, получил бессмертие – меня содержит Папа Римский. Он мне посылает алмазы, драгоценности. Я могу даже каждый день кушать икру… Очень хотел бы соперничать с вами, но ничего не делаю. Это кому-то выгодно, чтобы я ничего не делал.
А если им надо спектакль закрыть, то все равно закроют. Это я знаю абсолютно точно. Никаких писем не пишите. Никого не просите. Не надо унижаться, не надо унижаться! Есть Любимов. И мы его предпочитаем каким-то винтикам аппарата! ( Смех. Аплодисменты .)
Зимой, снова приехав в Москву, Сережа обрадовался возможности увидеть своих близких. Он обзвонил друзей, и все откликнулись.
Из книги В. Катаняна “Параджанов. Цена вечного праздника”:
Зимой 1981 года Сережа пригласил друзей в ресторан “Баку” – Ахмадулину, Тарковского, Любимова, Мессерера – много народу. Помню, что Тарковский сидел с краю, весело улыбался и буквально не сводил глаз с Сережи. Он смотрел на него с восхищением.
Добавляет Гарик Параджанов:
Сережа даже тогда легенду устроил. Он поставил человека в черной ливрее и с черной хризантемой и предупредил: “Всех, кто будет проходить, спрашивайте: «Вы на поминки Параджанова?»” Когда вошла Белла и ее этот человек спросил: “ Вы на поминки Параджанова?” – она в обморок упала.
Мы собрались на втором этаже ресторана. Редкая компания получилась, и Сереже пришла мысль сделать памятный снимок. Позвонили Валерию Плотникову, тот приехал и, пока мы заказывали еду, стал монтировать вокруг стола свет. В этот момент подошел метрдотель и сказал, что в ресторане снимать запрещено, так как есть посетители, которые не хотели бы попасть в кадр.
Все были расстроены, но тут же нашли выход из положения: спустились по полукруглой лестнице на первый этаж и расположились живописной группой вокруг бассейна. Сережа как истинная душа компании шагнул прямо в воду и оказался в центре всей композиции и всеобщего внимания. Плотников сделал снимок. Стояла зима. До машины Параджанов добирался в мокрых ботинках и брюках.
Беседа с Гариком Параджановым
Недавно мы снова виделись с Гариком Параджановым в моей мастерской и вспоминали трагические события, связанные с арестом Сережи. Люди из органов, якобы неожиданно обнаружившие, что Гарик поступил в Тбилисский театральный институт по знакомству, спровоцировали Сережу дать взятку, чтобы Гарик мог продолжать учиться.
Б.М.: Скажи, Гарик, а ты на каком курсе тогда учился?
Г.П.: Заканчивал четвертый курс. Это не со мной было связано, все дело было в истории с Любимовым.
Б.М.: Ты имеешь в виду историю о том, как Папа Римский присылал алмазы?
Г.П.: Да, я тоже был на том обсуждении в театре… Тогда с Лубянки позвонили и велели привезти к ним Параджанова в час дня. Вася Катанян понимал, что дело плохо, но деваться некуда – Сережа поехал. Следователь показал ему стенограмму и предположил, что все это было сказано в момент аффекта. Попросил взять ручку, все вычеркнуть и уехать в Тбилиси. Чтобы, как он сказал, эта запись не пошла выше. Дядя говорит: “Слава богу, что выше, а не ниже”. – “Что вы имеете в виду?” – “Я имею в виду подвалы. У вас есть красный карандаш?” Сережа взял красный карандаш и не зачеркнул, а подчеркнул: “бриллианты”, “Папа Римский” и все прочее. Следователь только головой покачал… И тут же было передано распоряжение Сережу посадить.
Меня вызвали в КГБ. Сначала к нам домой на Котэ Месхи, 10, пришел человек по фамилии Кешишев – никогда не забуду эту фамилию. Не знаю, кто он был. Дядя стоял на балконе, я подошел и сказал, что пришел следователь. Тот объяснил дяде, что я им нужен, чтобы опознать одну картину. Дядя очень удивился: “Что, мой племянник стал искусствоведом? Вообще-то он учится на кукольном факультете в Театральном институте … ” И я заметил по глазам Сережи: он вдруг стал очень серьезным. Когда мы спускались по лестнице, Сережа (у него было какое-то животное чутье) остановился, на перила балкона облокотился и сказал, обращаясь как бы ко мне: “Искусствовед, правду, только правду”. Вот такая странная вещь. Меня увели, передали другому человеку, омерзительному совершенно, по фамилии Дзамашвили, и начался одиннадцатичасовой допрос.
Мне сказали: из достоверных источников известно, что, когда ты поступал, за тебя давал дядя взятки. Начали перечислять: Юрию Зарецкому небезызвестному было дано бриллиантовое кольцо, Додо Алексидзе была дана чернобурка…
Б.М.: Бриллиантовое кольцо? Я хорошо знал Зарецкого – он богатый человек!
Г.П.: Да, ему. Это Юра все дела с поступлением в Театральный институт прокручивал. А блюдо веджвудское Додо Алексидзе подарили, он был председателем приемной комиссии.
Ему положили записку в карман, нужно было достать записку и убедиться, что это я. Но он так напился у нас дома, что перепутал меня с другим человеком. Вот его и принял! Что делать? Чернобурку возвращать не хочется…
Б.М.: А чернобурку тоже ему подарили?
Г.П.: Огромную! Самую крупную чернобурку из всех измеренных на свете, два метра двадцать пять сантиметров! Мало того, на столе блюдо стояло веджвудского фарфора, там курица была жареная, мясо кабана. Дядя всё – раз на кухню и прямо ему в чемодан сальное запихнул. И чернобурку еще сверху засунул. А тот так нажрался, что перепутал меня на другой день… Потом пришел к Этери Гугушвили, ректору института, и говорит: “Этери, спаси, я все перепутал!” Этери все поняла с полуслова и зачислила меня на курс.
…Этери – замечательный человек. Помните, как Белла в моем институте читала стихи? Я тогда прибежал к вам, помните? Вы с Беллой сидели в хинкальной рядом с Театральным институтом. Говорю: “Боря, помогите, мне двойку ставят! Только Белла может меня спасти”. Белла пообещала помочь, но сначала сходила в Александровский сад, нарвала там сирени пыльной, потому что дождей долго не проливалось в Тбилиси. И пришла – просто потрясающая! Одета в черное и с сиренью в руках. Я говорю в деканате: “У нас Ахмадулина в гостях!” И тогда Этери распорядилась: “Остановить все занятия! Все студенты должны слушать Беллу”.
Белла два часа читала ради меня стихи.
…А на допросе меня долго еще теребили. Я утверждал, что про взятку ничего не знаю, а следователь мне: “Вы сделали шестьдесят семь ошибок в сочинении про Павла Корчагина, а вам поставили четверку! Это ваше сочинение?” Я увидел это сочинение и чуть в обморок не упал.
Б.М.: Не твое было?
Г.П.: Мое!.. Но я же раньше не знал, сколько в нем красных галочек… Потом меня отпустили, следователь посоветовал поговорить с дядей. Я пришел домой в одиннадцать вечера, но скрыл от Сергея, зачем меня вызывали. Я испугался. Сережа после упрекал: “Ты должен был мне это сказать!” Ну, а дальше началось. Дзамашвили встретился с дядей, показал протокол моего допроса и сообщил: чтобы закрыть дело, надо десять тысяч долларов.
Б.М.: Это тогда очень много было.
Г.П.: Дядя говорит: “Откуда у нас такие деньги? Мы зятя только что похоронили”. В общем, следователь начал плакаться, что у него ребенок очень сильно болен, дочка при смерти. Дядя предложил: “Могу дать пятьсот рублей”. Тот согласился на пятьсот.
Они договорились встретиться за Александровским садом в семь часов вечера. Дядя очень грустно уходил из дому. Взял конверт и пятьсот рублей у моей мамы и сказал: “Таких, может быть, понадобится еще десять”.
Положил конверт в карман и ушел. И через сорок минут к нам ворвалось человек двадцать. Оказывается, когда он сел в машину к следователю и передал конверт, тот включил фары и тут же подбежали люди – взятка должностному лицу. Они сказали потом дяде, что, если бы не прошла история со взяткой, они бы все равно нашли, как его посадить, подсунули бы наркотики, способов у них много.
Сережа сидел в страшной Ортачальской тюрьме, теперь ее уже не существует, ее в 2008-м разрушили. В его камере были “наседки” – стукачи. Он записки писал на свободу, а те вроде как их передавали. Об этом рассказывал покойный Амиран Думбадзе – бандит, легендарный человек, большой дядин друг. Даже с Марчелло Мастрояни у нас дома сидел. Он двадцать два года в тюрьме провел, знал всех абсолютно. Знал и замначальника тюрьмы. Тот рассказал Амирану, что дядины записки не попадали на волю, их начальнику тюрьмы относили. И добавил: “Не знаю, что с этим делать. Какие страшные вещи пишет: «Двенадцать тарелок передать охраннику туда-то в подарок. Три иконы передать туда-то». Да ему двадцать лет не хватит отсидеть за то, что он пишет! «Толстожопая моя сестра пусть меньше ходит в сберкассу. Все, сука, присвоила, кричит, что на повышенную стипендию покупала». Или: «Съезд отменили в связи с тем, что отказали почки у Андропова». После этого как его из тюрьмы выпускать?”
…Он умел сказануть не в бровь, а в глаз. Вот как тогда на концерте у Володи Фельцмана, пианиста. После него и наметили дядю арестовать, все не так просто было.
Фельцман пригласил дядю на концерт в Тбилисской консерватории. Дядя, естественно, не один собирался пойти. Меня заставил бегать как борзую собаку, объявлять, что приглашает на концерт. Пришел с оравой человек в пятьдесят, он же один никуда не ходил. Сидим, ждем. Минут через двадцать выходит дама – бывают такие вечные дамы в длинных юбках, которые уже боком ходят, старухи, – и говорит: “В связи с неисправностью инструмента концерт задерживается на двадцать минут”. Ну, на двадцать, так на двадцать. Сходили в буфет, вернулись в зал, сели. Выходит та же дама напудренная и говорит: “В связи с неисправностью инструмента концерт вообще отменяется”.
Все стали шушукаться, и тут вдруг Сережа вскочил как сумасшедший и обратился к залу. А зал полон, не меньше тысячи человек, из них только человек пятьдесят наши. В это время как раз начинался какой-то съезд партии, тогда уже Брежнев был… И Параджанов, представляете, говорит: “Объявляют по телевизору: «В связи с неисправностью челюстей Леонида Ильича съезд отменяется!»”
Все как-то очень быстренько разбежались из зала после этого…
Письмо Шеварднадзе
В ожидании суда Сергей Параджанов одиннадцать месяцев провел в заключении.
Из книги В. Катаняна “Параджанов. Цена вечного праздника”:
Мне в Москве позвонила Белла Ахмадулина. Они с Борисом Мессерером собрались лететь в Тбилиси. Ее поэзию очень ценил Эдуард Шеварднадзе, тогда первый человек в Грузии, и Белла Ахатовна надеялась передать ему письмо в защиту Параджанова.
Все мы прикидывали: что и как написать? Рассудив, что просто отпустить Сергея на все четыре стороны невозможно (честь мундира!), было решено просить, чтобы приговор вынесли условный. Что угодно, только условно.
В начале апреля 1982 года мы с Беллой оказались в столице Грузии. И снова, как раньше, поднялись на улицу Котэ Месхи, 10. И нашли комнату Сережи опечатанной. Сестру его мы не застали. Дом казался вымершим.
Вернувшись в гостиницу, мы позвонили помощнику Шеварднадзе по вопросам культуры Владимиру Тарасовичу Алпенидзе, договорились о встрече. Он принимал нас со всей широтой грузинского гостеприимства. Мы объяснили ему цель нашего визита, попросив помочь передать Эдуарду Амвросиевичу письмо в защиту Параджанова.
Немного подумав, Алпенидзе согласился. Мы условились встретиться на следующий день. Он должен был заехать за Беллой и письмом по указанному адресу.
История создания письма достаточно колоритна. Маленькой компанией, состоявшей из Чабуа Амирэджиби, поэта Резо Амашукели, меня и Беллы, мы сидели в подвале хинкальной, расположенной у Центрального рынка. Директор хинкальной, близкий друг Чабуа, распорядился накрыть нам стол у себя в кабинетике. Здесь Белла писала свое письмо.
В углу маленькой комнаты с лампой под потолком высилось переходящее красное знамя с гербом СССР, вероятно, заслуженное в тот год хинкальной. На стене висел вымпел со словами “Бригада коммунистического труда”. За этим красным столиком усадили Беллу.
Посередине комнаты стоял большой канцелярский стол с ящиками для бумаг, укрытый толстым стеклом с фацетом, под которым находились календарь с советской геральдикой и какие-то бухгалтерские бумаги. На столе покоилась массивная чернильница с высохшими чернилами, столь необходимая для работы директора, и маленький пластмассовый стаканчик с засохшими шариковыми ручками. Именно на этот стол водрузили огромную порцию хинкали, зелень и поставили графины с водкой и граненые стаканы. Белла начала писать письмо Шеварднадзе, а я, Чабуа и Резо расположились за канцелярским столом.
Алпенидзе постоянно звонил, нервничая, что выпросил у Шеварднадзе для встречи с Беллой определенное время и просил не опаздывать. Белла, напротив, тянула время, выбирая максимально точные формулировки, потому что была очень строга к себе. А Чабуа и Резо стремились к тому, чтобы угостить нас хинкали.
Наконец письмо было готово…
Глубокоуважаемый Эдуард Амвросиевич!
Прошу Вас: не рассердитесь на меня. Моя нижайшая просьба сводится лишь к этому: прочтите мое письмо и не осерчайте.
Я пишу Вам в нарушенье общих и моих собственных правил. Но это моя человеческая правильность и моя безвыходность: я не могу не написать Вам.
Не гневайтесь: я о Параджанове! Я очень знаю этого несчастного человека.
Тюрьма его не хочет, но он хочет в тюрьму. Нет, наверно, ни одной статьи Уголовного кодекса, по которой бы он сам себя не оговорил в моем присутствии. Но если бы лишь в моем! В Москве я боялась за него больше, чем в Тбилиси, и была права хоть в этом. Он не имеет себе художественного воплощения и надрывно ставит свой бесконечный фильм на всех улицах среди людей, некоторые из которых плохие. Я знаю, что он всех раздражил и всем наскучил. Но не меня и не мне. Меня ему не удалось обвести вокруг пальца: ни болтовней о бриллиантах, которые интересуют меня так же мало, как его, ни прочим вздором.
Я не замарала себя никаким имуществом, никаким владением – мне можно верить: я презираю корыстолюбцев. Параджанов не только не из них – он им обратен. Я понимаю, что сейчас речь не об этом, но все его преступления – условны, и срок наказания может быть условным.
Это единственный юридический способ обойтись с ним без лишних сложностей, одна из которых – его неминуемая погибель. Конечно, уж если сидеть в тюрьме, то лучше в Грузии. Но мне больно соотносить одно и другое. Грузины всегда были милосердны к чудакам, безумцам и несчастливцам. Параджанов – самый несчастливый из них.
Мое письмо совершенно личного свойства – о нем никто не знает и не узнает. Я написала его для собственного утешения и спасения. Засим еще раз прошу простить меня. Позвольте пожелать Вам радостной и счастливой весны и всего, что потом. Что касается меня, мои радости и счастье совершенны. Во всяком случае, когда я здесь, в Тбилиси.
Искренне Ваша
Белла Ахмадулина
12.04.82
На правительственной черной “Волге” подъехал Алпенидзе к хинкальной. Он был шокирован обстановкой, но, как истый грузин, не подал виду.
Шеварднадзе принял Беллу тепло и чрезвычайно вежливо. Взял письмо, прочитал и промолчал, оставив себе время подумать. Владимир Тарасович рассказал ему, что у Беллы вышла книга “Сны о Грузии”, экземпляр которой Белла преподнесла Шеварднадзе.
Алпенидзе, дипломат и царедворец, сказал, что такому поэту, как Белла, надо иметь маленький кусочек земли для крохотной дачи на берегу Черного моря. Шеварднадзе сделал широкий жест рукой: он будет счастлив способствовать этому. Но Белла с неожиданной страстностью возразила, что для нее совершенно невозможно чем-то владеть, она обожает всю Грузию и ей нет надобности владеть ее частью.
Шеварднадзе оценил честность позиции Беллы и ее принцип нестяжательства.
Белла распрощалась с вождем грузинского народа и проделала обратный путь до хинкальной, где мы с Чабуа и Резо, еще не зная результата, уже начали отмечать событие встречи Беллы и Шеварднадзе. Белла и Владимир Тарасович влились в наше застолье. А я тут же записал со слов Беллы это письмо на обрывке вощеной оберточной бумаги, нашедшемся в кабинете директора. Она его помнила дословно.
На освобождение Параджанова повлияло многое: письмо Беллы, общественное мнение при поддержке Софико Чиаурели, Додо Абашидзе и других.
Одним из друзей Сережи тех лет был кинорежиссер Александр Атанесян. Мы с Беллой познакомились с ним, когда приезжали в гости к Параджанову. Шура работал с Сережей вторым режиссером на фильмах “Легенда о Сурамской крепости”, “Арабески на тему Пиросмани”, “Ашик-Кериб”. Шура старался ему помогать во всем и заботился о Параджанове.
Вот как он вспоминает суд над Сергеем:
Мы помчались на этот суд, долго не могли найти, где он будет проходить. Выяснилось, что в Доме работников искусств. Этот суд – отдельная история. Пока шла первая половина процесса, мы были уверены, что его посадят, что мы с ним расстаемся и больше никогда не увидимся. Вторая половина процесса напоминала анекдот, но стало понятно, что его выпустят. Мы тогда ничего не знали, но спустя годы выяснилось, что Тарковский (уже покинувший к тому времени Советский Союз) ходил к президенту Франции и президент Франции просил Брежнева выпустить Параджанова. Брежнев дал команду Шеварднадзе. В Тбилиси Параджанова защищали только два человека, двое на суд пришли – Софико Чиаурели и Додо Абашидзе. Давид Иванович Абашидзе был друг Сережи, актер, который сыграл главную роль в “Сурамской крепости”. Это был великий человек, огромный, красивый.
Додо и Софико Чиаурели практически каждый день приходили в зал суда, шумели, выражали протест. Еще мы были, молодежь, никому не нужная, – и всё. Остальные прятались как тараканы.
В конце концов Параджанова выпустили…
Параджанов: свет и тени
Когда я рассказываю о Сереже, мои чувства двоятся: с одной стороны, мне хотелось бы максимально точно и ярко осветить его личность и характер, а с другой стороны, я опасаюсь, что некоторые детали его поведения могут быть истолкованы превратно.
Я преклонялся перед гением Параджанова, но всегда понимал, что ведет он себя как безумец. Если воспользоваться более утонченной формулировкой, Сережа хотел, чтобы жизнь, которую он проживал в бедности, в опале, в болезнях, в тюрьме, несмотря ни на что сверкала, как драгоценный камень. Критерием поступков становился художественный вкус. А он был безупречен.
По моей просьбе Шура Атанесян охотно поделился воспоминаниями о Параджанове:
А.А.: В начале 1980-х я работал директором Театра дружбы народов. Помните такие театры гастрольные? У нас не было собственной труппы, мы либо привозили на гастроли другие театры, либо творческие вечера устраивали. И вот я, не имея на то права, организовал творческие вечера Андрея Тарковского в Тбилиси.
Встречать Тарковского пришел на вокзал и Параджанов. Я с ним знаком не был. Заброшенный, никому не нужный, выглядел он, мягко говоря, эксцентрично. Я сначала решил, что это какой-то городской сумасшедший – запущенный такой. Стояла середина декабря, а он – без носков, туфли на босу ногу, причем очевидно было, что эти туфли выполняли функцию как выходной обуви, так и домашних тапочек: дома он, видимо, ходил, сминая задники. Туфли были коричневые, а задники – желтые. Одет был в сиротские короткие штаны в широкую полосочку и нитяной вытянутый свитер на голое тело; свитер задрался, оттуда голое пузо торчало без майки, я подозреваю, что и трусов на нем не было… Он и мылся всего четыре раза в год – весной, летом, осенью и зимой ходил в баню. Ванны дома не имелось, а из крана умывальника не текла вода. Она не доходила даже до второго этажа, поэтому в уборной смывали ведрами.
Довершали туалет Параджанова чудной плащ цвета школьных чернил, с отливом, и клеенчатая кепка, которую в Тбилиси называли “хинкали”. Таксисты советские такие кепки носили, на хинкали похожие. И в руке он держал пыльный букетик маленький, не знаю, где он его украл, а то, что он его украл, было несомненно. Это были то ли хризантемы, то ли бессмертники. Наверное, он стащил их у цветочного магазина – ими украшают букеты, отдельно не продают обычно.
И вот с этим букетом он подошел прямо ко мне – сразу понял, что я, так сказать, самый главный, хотя Тарковского встречало человек пятнадцать, – и на очень плохом армянском спросил: “Ты армянин?” И когда я ответил “да”, недолго думая, поинтересовался: “Чем торгуешь?” Если бы он был моложе, если бы у него не было седых волос, я бы, конечно, его послал. Но у нас не принято грубить старшим, и я ничего не нашел умнее, как ответить: “Искусством”.
Что соответствовало действительности. И тут он – а дело было, напомню, темным поздним вечером, в декабре – ткнул пальцем в обручальное кольцо червонного золота, которое бабушка мне подарила на свадьбу: “А «баджагло» на искусстве заработал?” Червонное золото на тбилисском диалекте называется “баджагло”. Я удивился: “Ничего себе, городской сумасшедший, ночью без очков червонное золото по цвету определил!” Но ответить я не успел: подбежала какая-то женщина, явно не местная, не тбилисская, и спрашивает: “Дяденька, а цветы продадите?” – “Конечно”. – “Сколько стоит?” – “А вот мои племянники… – говорит Параджанов и показывает на парней: со мной человек десять было ребят из клуба кинолюбителей. – Поцелуйте их по одному разу – и цветочки ваши”.
“Да вы шутите!” И женщина пошла прочь.
Он за ней побежал: “Ладно, ладно, дайте два рубля!” – “Нет, это дорого, дам пятьдесят копеек…”
И так, торгуясь, они удалились. В итоге он вернулся с полутора рублями, страшно счастливый. А пока его не было, я поглядел: эти ребята из клуба кинолюбителей как-то напряглись – и спросил, в чем дело. Мне отвечают: “А ты знаешь, кто это? Это Параджанов”.
Так что, когда он вернулся, я уже смотрел на него другими глазами, понимал, что он чудит. Вот такая была встреча и знакомство. Красивая, добрая. Две недели, пока Тарковского принимали, мы с Сережей виделись очень часто. И он как-то сразу ко мне проникся, у нас были общие увлечения. Я тоже приторговывал антиквариатом, “ювелиркой”, прилично в этом разбирался, и нас это как-то сблизило. И потом я ему немножко помогал: к нему бесконечно ездили люди, их надо было устраивать в гостиницу, встречать, доставать им билеты на самолеты, а в силу должности директора театра мне это было нетрудно сделать, и он не раз ко мне обращался.
А потом его арестовали…
Вот тут странности начинаются.
Когда Сережу посадили, я был просто потрясен. Понимаете, все то время, что я работал в театре, а до этого – в Доме офицеров, люди, которых я встречал, даже лучшие из них, мне страшно не нравились. Потому что они были жадные, думали только про деньги.
А тут вдруг Параджанов – совершенно невероятный человек! Трудно найти подходящие эпитеты… он был как вулкан, безостановочно извергающийся! Создавал незабываемые образы, все знал про то, как одеть человека, как украсить дом, как поставить спектакль. К нему приезжало огромное количество людей из разных сфер: из балета, оперы, из кино, художники приезжали – он легко оперировал любым видом и жанром искусства. Какая-то ренессансная фигура. Для меня это было такое откровение! И когда его арестовали, я понял, что этой власти не нравятся такие люди. Это стало для меня страшным разочарованием. Потому что такие люди должны не просто нравиться, они должны восхищать!
И я бросил работу. Уволился, уехал в Армению и начал преподавать в школе русский язык.
И случилась странная история, даже в определенном смысле мистическая. Меня вызвал директор школы и сказал, что, поскольку детей забирают на сбор герани, у меня две недели свободных. Какая герань?! Я всю жизнь считал, что герань растет в горшочках на подоконнике. Но он объяснил, что герань растет в Араратской долине, это стратегическое растение, из которого делают не то спирт, не то масла для самолетов или для парфюмерии. Поэтому всех, включая школьников, отправляют собирать герань.
Я совершенно обалдел, но, конечно, воспользовался этими каникулами. Приехал домой в Тбилиси утренним поездом; мама, жена, дочка – удивились все, обрадовались. Мама стала накрывать завтрак во дворе. И только я сел, она говорит: “Ну как они чувствуют, что ты приехал?”
Смотрю – во двор мой товарищ входит: “Как хорошо, что ты здесь…” – “А что такое?” – “Сегодня суд над Сережей Параджановым начинается”.
Вот эта герань и Параджанов у меня теперь на всю жизнь связаны…
После того как Сережу выпустили, я бросил армянских детей на произвол судьбы и начал его всюду сопровождать, потому что он привык к свите, один никогда не ходил.
Б.М.: Шура, а кто у него бывал в те годы?
А.А.: Это сложно сказать. Дом у него был открыт, причем в физическом смысле тоже – дверь не запиралась круглые сутки. Человек по десять гостей бывало каждый день, а то и по двадцать-тридцать с ротацией. У меня в голове настоящий калейдоскоп – самые яркие события я помню, но даты путаю.
Да и как запомнишь? Сегодня приезжает Питер Брук, завтра продюсер Ива Сен-Лорана, а на следующий день – два каких-то водителя из Германии, которым велено зайти к Параджанову, кто-то с Таганки, потом Мессерер с Ахмадулиной… И так день за днем.
Но я помню, как вы приезжали. Во-первых, он нас всех погнал на базар с криками: “Едут Ахмадулина с Мессерером!”
Я тогда в современной литературе был несведущ. Классиков хорошо знал, а вот тогдашнее, советское – плохо… И в силу своего невежества никогда не смотрел на даты. Я читал стихи Беллы, но не знал, в каком году они написаны. Про Мессерера я слышал: есть такой Мессерер. И ждал, что приедут два дряхлых старика, ужасный старик с ужасной старухой. Когда мы ходили по базару с Сережиным племянником Аликом Джаншиевым, я и говорю: “Они же старые люди, надо купить что-то такое, что бы им было нетяжело кушать”. Алик посмотрел на меня и спрашивает (а он заикался): “К-к-к-кто старые люди?” – “Ну Мессерер с Ахмадулиной. Им, наверно, уже лет по восемьдесят-девяносто…” – “Ты не п-п-путаешь с Анной Ахматовой и Гумилевым?”<…>
Сережа всех нас потащил на Беллин вечер, потом на дачу ездили на трех машинах. И мы приехали в Цицамури к Додо. Это село у подножья монастыря Зедазени, откуда виден и соседний монастырь Джвари, описанный Лермонтовым, там очень красиво. Параджанов называл дачу Абашидзе “дворцом императора Такусаку” – вымышленного императора японского. Дача изнутри была обита дубом, и стол огромный дубовый там стоял…
Б.М.: Я тоже помню этот день. Мы даже в первый момент оробели, когда с Абашидзе познакомились. Большой был человек.
А.А.: Давид Иванович был сто девяносто сантиметров ростом, сто сорок килограммов весом, потомственный князь. В Грузии, говорят, каждый второй – князь, но он настоящий князь Абаши, а мама его, Нина Давыдовна Андроникова, тоже княжеского рода. Его дом обслуживали потомки крепостных его деда – следили за участком, постройками, собаками и, обращаясь к нему, называли его “князь”. По популярности Додо Абашидзе можно было сравнить с Юрием Никулиным. Он в любое время дня и ночи мог войти в любой дом, и люди были счастливы его принимать. Он очень много сделал для Параджанова.
Когда Сережу освободили, его пригласил министр кинематографии Грузии и предложил ему работу. Это было как гром среди ясного неба – человек только неделю назад сидел в тюрьме, прощался с жизнью, вдруг его вызывают, предлагают быть художественным руководителем у молодых режиссеров, чтобы получать какую-то зарплату… Параджанов вышел из министерства и прямиком отправился на почту – отправлять телеграмму на студию им. Довженко, чтобы оттуда на “Грузия-фильм” прислали трудовую книжку. С того дня, как я начал после суда везде его сопровождать, он предпочитал не писать и не читать самостоятельно, в лучшем случае диктовал. Так вот он мне продиктовал телеграмму: “Киев, Брест-Литовский бульвар, киностудия им. Довженко. В сером тумане ваших скучных фильмов найдите время прислать мне мое досье. Сергей Параджанов”.
Он умел уколоть, сказать гадость. Когда Гарик, который по отцу был Хачатуров, но тогда уже поменял фамилию, поступил во ВГИК, Сережа послал телеграмму ректору: “Поздравляю вас с будущим гением советского кинематографа Гари Параджановым. Режиссер Сергей Хачатуров”.
Когда прибыла трудовая книжка, к министру пригласили Параджанова и Додо Абашидзе. Я мирно сидел в приемной, ждал, когда они выйдут. Тут появляется Параджанов и говорит: “Нужно срочно найти сценарий для фильма!”
Мы примчались к Сереже домой, открыли какие-то чемоданы, нашли там пыльные рукописи. Больше всего меня потрясли рукописи сценария “Демон”, несколько экземпляров с разными титульными листами. На первом титуле было написано: “Виктор Шкловский. Демон”. На втором: “Виктор Шкловский при участии Параджанова”. На третьем: “Виктор Шкловский и Сергей Параджанов”, на четвертом: “Сергей Параджанов и Виктор Шкловский”, на пятом – “Сергей Параджанов при участии Виктора Шкловского”, а на шестом: “Сергей Параджанов и Михаил Лермонтов”. Он пытался пропихнуть сценарий “Демона”, на что министр сказал: “Нет, сейчас это не нужно, сними что-нибудь нейтральное”.
Я сам это слышал, поскольку Сережа увлек меня вместе с собой в кабинет. Мы, говорит, старые уже, можем что-нибудь забыть, а ты все запомнишь. Вот я и сидел в качестве диктофона.
Б.М.: В свое время Сережа предлагал мне делать с ним этот фильм. Я был согласен, но съемки так и не состоялись.
А.А.: Да, на “Демона” они не согласились. И тут Додо Абашидзе сыграл судьбоносную для Параджанова роль. Для Додо был написан сценарий “Легенда о Сурамской крепости”, он должен был быть режиссером. И там, в кабинете министра, Додо предложил Сереже: “Бери мой сценарий и снимай эту картину, потому что она уже прошла все художественные советы, под нее выделены деньги”. Параджанов стал орать: “Нет, ты так много лет мечтал снять этот фильм, я не могу этого сделать!”
Додо настаивал: “Не говори ерунду, снимай!”
И тогда Параджанов предложил: “Давай вдвоем будем режиссерами”.
“Послушай, – возразил Додо, – если ты снимешь хороший фильм, все скажут: молодец Параджанов, а если плохой, поскольку ты пятнадцать лет не снимал, все скажут: Додо Абашидзе испортил. Сам снимай”. Но Сережа его уговорил, хотя фактически Додо не был режиссером…
Б.М.: Шура, мне довелось присутствовать на студии “Грузия-фильм” на каком-то удивительном шоу: верблюды, лошади, всадники. Что это было, не помнишь?
А.А.: Как не помнить! Это называлось “Показ костюмов”. В советское время работа над фильмом делилась на несколько этапов, причем каждый этап визировал художественный совет студии. Сначала литературный сценарий утверждался, потом режиссерский, на его основании делался бюджет, затем фильм запускался в подготовительный период, и утверждался так называемый постановочный проект. Весной 1983 года съемочная группа должна была представить на суд художественного совета пробы актеров в костюмах и гриме, реквизит, эскизы декораций, фотографии натурных объектов.
Вместо этого Параджанов устроил фантастическое шоу. В огромном вестибюле размером с этот ресторан он расстелил ковры, разложил утварь, которую предстояло снимать в фильме. Об этом дне, об этом показе есть замечательный документальный фильм – дипломная лента Аллы Барабадзе.
Б.М.: Параджанов сказал: “Борис, приходи на «Грузия-фильм», я буду костюмы показывать”. Я подумал: ну костюмы и костюмы. Пришел на студию – и был просто потрясен. Во дворе гарцевали лошади, укрытые попонами, вышитыми специально для фильма. Я и не предполагал, что меня ждет целый спектакль со всадниками! Мы смотрели его со специального маленького помоста для зрителей. Мимо нас ехали подлинные наездники в национальных костюмах, на лошадях и верблюдах. Помню их лица – такие нельзя придумать – очень серьезные, сосредоточенные. Все действие шло в своем собственном ритме, который задавала поступь животных. Люди, собравшиеся со всей студии, аплодировали, как будто пришли на спектакль по билетам!..
А.А.: В этом он весь. А всего-то надо было в одной комнате повесить фотографии, а в кинозале показать на экране актерские пробы, но он сделал настоящий спектакль. Типажи уже в гриме, в костюмах – огромное количество людей было одето.
Музыка была подобрана, которая в фильме потом звучала, и танец поставлен. Его ставил известный хореограф Гоги Алексидзе. Я все это отлично помню, потому что принимал непосредственное участие в подготовке “показа”. Это был мой первый фильм, я в кино ничего не понимал и был уверен, что обычно так и делается. Потом уж мне сказали: “Ты что, сошел с ума? Такого не бывает. Нигде в мире”.
Этот показ снял все вопросы…
У фильма “Легенда о Сурамской крепости” оказалась успешная судьба. Зимой 1984-го мы его показали в Госкино СССР в Москве. Осенью была премьера, и тогда же картина вышла в прокат, поехала на фестивали. Четыре приза взяла – в Трое, в испанском городе Ситсехе, в Безансоне. А в 1988-м Параджанова пригласили в Роттердам, где чествовали двадцать лучших режиссеров мира, “надежду XXI века”. Начали его выпускать за границу. Как ни странно.
Б.М.: Потом была история на фестивале в Бельгии, когда он вышел в халате с плакатом “Ноу смокинг!” – нет смокингу!
А.А.: В прекрасном расшитом халате. И там же подарил Джульетте Мазине ожерелье, подошел и повесил ей на шею. Меня, понятно, не выпускали никуда, поэтому я свидетелем этих скандалов не был.
Б.М.: Шура, ты работал с Параджановым на трех фильмах. Расскажи, каким он был на площадке?
А.А.: Отвратительным. Хуже просто не бывает. Ругался, орал, все путал, но виноваты в этом были остальные. Дело в том, что он видел фильм, а мы его не видели и не понимали, чего он хочет. Поскольку я проводил с ним больше времени, чем другие, я хоть как-то его понимал. И одна из моих функций была – переводчик: он ругался матом на группу, а я переводил этот мат – кто что должен сделать.
Ему было тяжело работать, потому что он не знал производства совершенно, хотя и хвалился, что у него была пятерка по организации производства. Он не понимал необходимой в работе последовательности. Если он говорил: там всадники, то они должны были появиться в эту же секунду. Он не хотел понимать, что им надо доскакать, одеться, запрячь лошадей и прочее.
Параджанов обожал актеров, очень трепетно к ним относился, сам их выбирал, даже самых последних людей из массовки выбирал сам. Каскадеров боялся: понимал, что они могут морду набить, и с ними был крайне вежлив – и уважал шоферов. Всех остальных он вообще не считал за людей, унижал, кричал, мы все бегали, обвешанные ожерельями из булавок, ниток, иголок, каких-то скрепок, защепок, карандашей, фломастеров, потому что, когда он руку поднимал – карандаш! – надо было в эту же секунду сунуть карандаш ему в руку. Иначе – уже скандал, уже война.
Б.М.: Ты почти пять лет был с ним рядом?
А.А.: Да, а когда я в 1987-м уехал в Москву, он очень расстроился. А ведь сам же меня надоумил, странный человек! Я сначала решил, он в командировку меня отправляет, но он пояснил: “Нет, ты должен ехать поступать на Высшие режиссерские курсы, стать режиссером”.
А у меня даже в мыслях такого не было. Я спросил: почему он думает, что из меня режиссер получится? “Из Тарковского получился, из тебя тем более получится”.
У него всегда так: что ни слово, то парадокс… Так вот, когда мне удалось поступить на курсы, он расстроился ужасно. Две недели со мной не разговаривал, потому что понимал, что остался без рук: четыре с половиной года, что я был рядом с ним, сам он не писал, не читал, не структурировал работу. Мой рабочий день начинался в девять утра: я приезжал, делал ему укол инсулина (он был диабетик), кормил, потом часов до одиннадцати-двенадцати мы что-то успевали сделать, написать, разработать. Затем начиналось паломничество бесконечных посетителей и прием гостей. После моего отъезда Сережа нанимал то одного, то другого, но не мог к ним приспособиться, а они – к нему. Я был старательный, слушал его. Мне было интересно, что он говорит. В определенном смысле на своей должности я был незаменим. Грузины не понимали его юмор, поэтому не хотели с ним работать. Работали вынужденно – ради славы, ради будущего. На съемочной площадке он кричал, шумел, а на студии “Грузия-фильм” не принято кричать на людей. Параджанов был единственный, кому это прощалось. Не знаю, откуда Сережа такой стиль работы вынес, может, с киностудии Довженко.
Работать с ним было тяжело – уж насколько я к нему привык, а и то однажды едва не выбросил его в окно во время монтажа. Да-да, просто физически. Сережу Алик спас: я его закинул на подоконник и хотел выкинуть в окошко – Алик успел поймать за штаны…
Б.М.: А он когда-нибудь делал при тебе свои коллажи?
А.А.: Конечно. Однажды сделал замечательную рыбу. Мы просто сидели, болтали за столом. У него было такое деревянное блюдо, называется “табахи”, в нем лежали какие-то катушки с нитками, булавки и иголки. Он все высыпал, достал целую кучу бисера и стекляруса и вдруг стал розовые бусинки с перламутровым отливом нанизывать на булавочки и втыкать в деревянное блюдо. И за полчаса получилась потрясающей красоты рыба. Розовая замечательная рыба.
Потом ему показалось, что деревянный фон табахи не очень к ней подходит. И он попросил меня принести лак и сдуру всю эту рыбу залил черным лаком. Она стала ужасной просто, мы долго мыли ее в керосине, каких-то растворителях – ничего не получилось. Тогда он заставил нас ее ошкурить и сказал: “Это прекрасный коллаж, я назвал его «Воспоминание о черной икре»”.
И сейчас коллаж висит в его музее, но сначала он был розово-перламутровой красивой рыбкой.
Я каждый день проводил с Параджановым минимум по десять часов, но так и не понял механизм его образного мышления. Думаю, и никому его не понять, потому что это делалось левой рукой, между делом. Единственное, что Сережа сделал на моей памяти сознательно и сосредоточенно, – это эскизы костюмов к “Сурамской крепости”. Он где-то нашел пачку листов наждачной бумаги, притащил домой, сказал, это гениальный фон. Собрал свои тряпочки и начал выкладывать, а мы с Аликом клеили. Он просто накладывал тряпочки: это костюм Вардо, это костюм Усман-ага, это костюм мальчика, это костюм волынщика. Сделал штук пятнадцать и все раздарил. Одну я у него украл после фильма. Украл в отместку. Он мне как-то подарил замечательную работу: в пику Эйзенштейну он сделал мексиканский цикл, чудные три рисунка в окантовке, и подарил их мне на день рождения. В 1985 году, перед выставкой, он их выпросил – “на время, на выставке повесить”. И не вернул. Я все повторял: “Сереж, верни, ты же мне их подарил”. – “Нет…” – “Как же так, у меня что-то на память о тебе должно остаться!” – “Никогда, ни за что, сам украдешь”, – сказал он. Чем навел меня на мысль.
Когда фильм был закончен, он начал эти эскизы раздаривать. Коре Церетели, монтажеру подарил, каким-то бессмысленным французам дуракам подарил, тут я расстроился, понял, что он все раздарит. И утащил один из эскизов, он даже не заметил. Он странно к этому относился: некоторые работы очень берег, а к некоторым относился равнодушно.
Б.М.: Он тюремные работы берег, никому не давал. Я-то ему все время дарил свои картинки, офорты тонкие. Он их тут же передаривал.
А.А.: Продавал, передаривал. Когда не было денег, продавал.
Б.М.: Но ведь не от корысти…
А.А.: Нет. Он к деньгам насмешливо относился. Знаете, как он на свадьбе пожар устроил? Додо Абашидзе пригласили тамадой на свадьбу, и он почему-то потащил туда нас с Параджановым. Ну, я забился в уголочек, сижу там тихо, выпиваю, закусываю, а остальные вдруг пустились в пляс. А у нас положено дарить деньги на свадьбе. Когда идут танцевать, купюры зажимают между пальцами и так танцуют, а после окончания танца бросают деньги музыкантам, либо невесте, либо женщинам, которые тоже тут пляшут.
И Параджанов пустился в пляс с купюрой, а потом почему-то зажег ее от свечи. Плясал-плясал, да и уронил ее какой-то женщине на голову, на парик, который тут же вспыхнул. Она была абсолютно лысая, горящий парик скинула, стали тушить, заливать водой, все веселье насмарку. Нас с позором выгнали, хорошо, что не побили. Хозяева долго объяснялись с Додо Абашидзе, что за дурака он привел на свадьбу. Многие люди и не знали, кто такой Параджанов. Какой-то там режиссер, подумаешь.
Жора, Гарика папа, когда ругался с Сережей и хотел его уколоть, пользовался главным аргументом: “Ты так себя ведешь, как будто ты снял «Клеопатру»”, – заявлял он, поскольку для него это был образец кинематографа. Он спрашивал Балаяна: “Рома, это правда, что Сергей – гений?” – “Да, он гений”. – “А почему в маминых трусах ходит? Гении разве ходят в маминых трусах?”
Ужас. У нас был товарищ, Лева-цеховик, он сшил Сереже трусы, сатиновые, черные – как положено. На Сережин размер было очень трудно в советское время что-то купить. Лева сшил двадцать четыре пары трусов. “Вот, это тебе на год. Когда закончатся, еще сошью”, – сказал он.
Параджанов, когда Лева принес эти трусы, очень обрадовался и надел их все сразу, причем не друг на друга, а как платье с оборками, одни даже надел на голову. Страшно веселился. Сохранилась фотография: Параджанов в таком “наряде”.
Половину этих трусов, двенадцать штук, он через меня послал Эльдару Рязанову. Я привез и вручил со словами: “От Параджанова”.
Тот, видно, подумал, что Параджанов прислал какой-нибудь ковер, что-то ценное, а когда открыл коробку и увидел двенадцать пар черных блестящих сатиновых трусов, был потрясен совершенно. Ждал всего, кроме этого…
Б.М.: Отношения Сережи с сестрой и ее мужем, насколько я понимаю, оставляли желать лучшего?
А.А.: С Аней они несколько лет не разговаривали, потому что он у нее все время таскал что-то: еду, стиральный порошок, керосин, пепельницу, а она на него обижалась.
Меня она обожала, потому что видела, что я за ним ухаживаю, продукты ношу, и тихо зазывала меня на кухню, пытаясь всучить какое-то варенье. А поскольку кухня была общая, я это варенье видел в стенном шкафу неоднократно. Его украшали бумажки с надписью: “Инжир 73 год”, “Кизил 75 год”. Я сопротивлялся и не брал это варенье десятилетней выдержки, ведь мне пришлось бы его выкинуть.
А с сыном Параджанова Суреном была такая история. Сережа часто про него рассказывал: “Настоящий красавец, высокий, стройный, похож на Кеннеди”. И вдруг, году в 1982–1983-м, приезжает пузатый, необаятельный, нелепый мальчик, и выясняется, что это и есть сын Параджанова. К жизни был совершенно не приспособлен, ничего не умел, все разбрасывал. У Параджанова при кажущейся внешней неразберихе все лежало на своих местах, для него это было важно – не порядок, а эстетика. Эта ваза должна стоять здесь, а альбом лежать тут – все было продумано. А мальчик устроил хаос. Сереже это надоело, и он предложил сыну убрать и постирать свои вещи. Тот спрашивает: а как? Сережа отвечает: очень просто, возьми тазик, замочи… Мальчик, конечно, не понимал, что белое белье надо стирать отдельно от черного, шерсть отдельно от хлопка. Он утречком взял и закинул все грязное в большой таз, засыпал полпачки порошка и залил водой. Образовалась густая жижа. Аня вышла часов в одиннадцать на балкон – она там каждый день сидела, как сова, в двух париках – внизу рыжий, а сверху черный. И сидит она в этих двух париках и вдруг видит, что коробки-то с порошком нету. Она спрашивает: “Суренчик, а ты где взял порошок?” – “На кухне, тетя Аня”. – “Скажи своему папе, пусть не пожалеет одиннадцать копеек и купит в керосиновой лавке пачку порошка, а мой пусть не трогает!”
Понятно, пенсионерка, бедная женщина. Стала она плакать, Параджанов выскочил на балкон и заорал: “Ты жадина, скопидомка, родному брату жалеешь воду, стиральный порошок!” – “Да, потому что у меня нет денег, а ты последнее отнимаешь…” В общем, слово за слово, Параджанов крикнул: “Забери обратно свой порошок!” – и перевернул этот таз ей на голову.
Грязная вода течет по парикам, Аня вскакивает, впивается ему когтями в лицо, и они начинают, как Белоусова и Протопопов, скользить по мокрому линолеуму. Мы с Мариком Поляковым кидаемся их разнимать, а скользко, устоять невозможно… Никто всерьез не пострадал, конечно, они царапались, орали, ругались матом, в итоге Параджанов хлопнулся на пол, Аню мы унесли, а Суренчик так и стоял, не понимая, что творится. Вот так они и ссорились все время – из-за воровства.
Б.М.: Воровство, Шура, – довольно неприятное слово…
А.А.: А как иначе скажешь? Сережа повадился на базаре воровать зелень у азербайджанки, и один раз она застукала, что он украл два пучка петрушки.
“Как тебе не стыдно, – говорит, – голова седая, борода седая, зелень украл”. – “Я ничего не воровал, ты дура, если тебе жалко, на, забери свою зелень”, – бросил эти пучки.
А у нас было по две сумки в руках, он наклонился за своими сумками, зубами схватил пучок тархуна – и ушел. И азербайджанка даже не нашлась что сказать. Я потом его спросил: “Зачем ты это делаешь?” – “На базаре надо воровать. Обязательно”. Ну надо так надо…
А в Баку, куда мы ехали на съемки “Ашик-Кериба”, такая приключилась история. Группа ехала в Баку поездом, а Додо Абашидзе и Параджанов летели самолетом. С ними летел и я, поскольку, помимо своих обязанностей в группе, занимался еще и инсулином: оба – и Додо, и Параджанов – были диабетиками. Мама Додо дала мне коробку из-под ботинок “Саламандра” с лекарствами и расписание, когда эти лекарства надо Додо давать; такая же коробка у меня была для Параджанова. Причем Додо терпеть не мог лечиться – его надо было заставлять пить таблетки. А Параджанов пил их мирно и послушно, не возражал против уколов, но ничего не помнил, поэтому я каждый раз напоминал: “Сережа, выпей”. Он машинально глотал таблетку от диабета, запивал ее сгущенкой и вообще безобразничал ужасно.
И вот утром у нас самолет, перед этим я должен дать им лекарства и сделать Сергею укол. Но вечером накануне отъезда выясняется, что он потерял паспорт. Что тут началось!
“У меня украли паспорт агенты ЦРУ, – вопит он, – я никуда не полечу, пока эти агенты мне паспорт не вернут!”
Я ему посоветовал ехать поездом, потому что тогда в поездах паспорт не нужен был, а в гостиницу можно было устроиться по удостоверению Союза кинематографистов, и мы с Додо улетели в Баку.
Прошло две недели. Параджанова нет. Группа бездельничает, я им разную работу нахожу и уже не знаю, чем занять семьдесят человек – народ уже спивается, кто-то женится, кто-то расходится. Разбредутся по городу, потом мы их не отловим. Надо что-то делать. Вдруг Додо вспоминает, что юридически он тоже режиссер-постановщик, и говорит, что сейчас пойдет звонить на студию, больше ждать Параджанова невозможно. Директор студии не возражает – советское производство плановое, надо давать метраж.
Додо втайне надеялся, что Параджанов, услышав о начале съемок, приедет, но он не приехал, и мы сняли одну сцену, которая вошла в монтаж. Параджанов нам столько рассказывал про эти сцены, мы просто скопировали, собезьянничали. Но, когда в Тбилиси пришел отчет, из которого явствовало, что мы сняли столько-то метров фильма, он тут же примчался в Баку на машине – для этого паспорт не нужен – и устроил дичайший скандал.
Сбор группы происходил у него в номере. Параджанов кричал: все жулики и негодяи, все украли реквизит с киностудии “Азербайджан-фильм”. Он всех ругает, унижает, а люди молчат. Додо Абашидзе вообще не принимает на свой счет. Выслушал Сережу и говорит: “Хорошо, ты все сказал?” – “Да”. – “Сейчас мы вызовем следователя, чтобы он обыскал все номера и сказал, кто здесь вор”.
Параджанов ему на это: “Не надо следователя”.
Он, не успев приехать, уже украл два ковра из реквизита, засунул их к себе под кровать, и какой-то там шандал. Потом на съемках он украл чучело леопарда, ковер и гроб реквизиторский, не знаю зачем, клептомания.
Б.М.: Это азарт был, мистификация, он все равно передаривал это.
А.А.: Да, вы правы, это было абсолютно бескорыстное воровство. Он дарил, менялся безостановочно, со мной тоже менялся. У меня был красный стеклянный плафон от керосиновой лампы, а у него прекрасный подсвечник пушкинских времен, очень красивой формы, и он меня мучил: “Продай этот плафон”. – “Не хочу продавать”. – “У тебя все равно нет под него лампы”. – “У тебя тоже нет”. – “Хорошо, тогда давай меняться, я знаю, что тебе нравится этот подсвечник, забирай его”.
И мы с ним поменялись: подсвечник на плафон. Проходит два года, он плафон продал и давай сокрушаться: “Зря я с тобой поменялся. Ни плафона теперь, ни подсвечника. Отдай обратно”. – “Но ведь я за него отдал тебе плафон!” – “Я тебе заплачу двадцать пять рублей”.
То есть я ему продал его же подсвечник за двадцать пять рублей, это были огромные деньги тогда. Прошло две недели, он приходит и спрашивает: “Не купишь у меня этот подсвечник?” – “За сколько?” – “За пятнадцать рублей”. – “Сережа, я тебе его продал за двадцать пять рублей, почему ты мне его продаешь за пятнадцать?” – “Потому что мне очень нужно пятнадцать рублей”.
Ну что тут про него скажешь! Туда купил, сюда продал. Смешно, очень смешно.
Б.М.: Во второй половине 1980-х мне реже приходилось ездить в Тбилиси, мы с Сережей стали не так часто встречаться. До нас только слухи скандальные доходили, что он подрался с Отаром Иоселиани на каком-то фестивале. Ну а потом, в 1989-м, он лежал здесь, в Москве, в клинике. Мы с Беллой ездили к нему.
А.А.: Додо тоже в Москве лежал после инсульта, в Первой градской. А я как раз учился на первом курсе. Ему очень нравилось, как моя жена Таня готовила кукурузные лепешки и салат оливье, и я носил все это ему в больницу. У него не работала правая рука и нога, и я его кормил с ложечки, и потом его ставили на ходули, и я переставлял ему ноги. Один раз вхожу в палату – как будто что-то капает, я решил, с потолка. Оказалось, Додо плачет и повторяет: “Вот уж никогда не мог представить, что ты меня будешь учить ходить…” Тяжелое было зрелище.
А Сережу я видел за несколько дней до смерти, специально прилетел. Он лежал лицом к стене без сознания, и врач меня предупредил, что они со дня на день ждут, что он уйдет.
Я сидел рядом с кроватью час, два, все надеялся: если повезет, он придет в себя. И вдруг он шевельнулся и, не оборачиваясь, говорит: “Шурик, ты здесь?” Он спиной почувствовал! “Да, Сережа”. – “Позови кого-нибудь, чтобы мне помогли повернуться”. Мы с медбратом его повернули, он был совершенно спокоен, внятно стал расспрашивать про мою жену, дочку, маму с папой. Что-то я ему рассказал бытовое.
И тут он спросил: “А что делаешь?” – “Собираюсь снимать дипломную работу”. – “Если можешь не снимать – не снимай…” – и замолчал. А через пять минут опять отключился. Последние слова, что Параджанов сказал мне в моей жизни: “Если можешь не снимать – не снимай” …
Параджанов летящий
Приезжая в Тбилиси, мы с Беллой каждое утро шли в гору кривыми переулками в надежде застать Сережу дома здоровым и в хорошем настроении. Много лет нам это удавалось, и на нас неизменно обрушивалась ласка Параджанова.
Помню застолья в его маленькой комнате, стихийно увешанной разными картинками и его собственными коллажами. Множество удивительных предметов непонятного назначения вокруг создавали ощущение пещеры Параджанова-Аладдина.
Помню, как в 1985 году эти сокровища экспонировались на выставке в помещении тбилисского Дома кино. Представленные там работы поражали воображение. Причудливые шляпы, составленные из самых разнообразных предметов. Одна – гнездо птицы, которое она свила клювом, натащив бесценные сокровища – стекляшки, перышки, бусинки, картинки, тряпочки, кусочки зеркала и многое другое. Другая шляпа – бабочка, сделанная из бежевых, коричневых и золотых кружев, вееров и цветов, перебиваемых ритмом черных мушек и украшенных нитками дешевого искусственного жемчуга. Перекрытые вуалетками и добавочными слоями разнообразных сеточек, на выставке они покоились на старинных бронзовых лампах или на удлиненной формы вазах синего стекла.
Или приклеенные к письмам из зоны рукотворные почтовые марки, тщательно прорисованные Параджановым в изобретенной им технике простой черной шариковой ручкой, дающей в его руках эффект сложного травленого офорта с уже образовавшимся на нем акватинтным переходом к черному фону. Объектами изображения на большинстве таких “марок” служили соседи по нарам, порой с чертами вырождения на лицах. Одним из сюжетов лагерного творчества Параджанова были карты “Самопал”, которыми играли заключенные. Или пустые банки из-под шпрот с исступленными эротическими рисунками на крышках.
На выставке были представлены и другие излюбленные Параджановым объекты: большие блюда из колотого стекла с приклеенными флаконами из-под духов, служащими вазами для произрастающих из них цветов, выложенных из морских раковин. Стебли и листья, тянущиеся к свету, состояли из осколков бутылочного стекла и создавали эффект сотканного из воздуха, прозрачного натюрморта.
Я вглядывался в коллажи, сделанные с помощью вырезок из фотографий в журнале “Огонек”. Портрет Джоконды, с заметным внутри абриса, узнаваемым портретом Сталина – уже с усами, но еще с ее полуулыбкой на лице. Параджановым была сделана серия “Несколько эпизодов из жизни Джоконды”, где фигурируют Майя Плисецкая и Володя Высоцкий.
И всюду – Параджанов летящий. Он сам вырезал свой силуэт из одной фотографии и приклеивал его на небо другой, при этом сохраняя невозмутимое выражение лица, вырезанного из третьего снимка.
Параджанов сидящий – в виде богини правосудия, с топором вместо меча в одной руке и гранатом вместо весов в другой, но с открытыми глазами, облаченный в одежды Будды, с нимбом над головой.
Параджанов стоящий – на автопортрете в готическом стиле, выполненном карандашом на бумаге с коллажным использованием металлической сетки, сухих растений и лоскутков различных тканей, рождающих образ испанского гранда.
Костюмы для фильма “Ашик-Кериб” были сделаны как аппликация из лоскутков разнообразных расцветок и фактур: золотая парча, черный бархат, сеточки на цветной подкладке, атлас с набивным рисунком, ситец с цветами, кусочки вышивки с разными по масштабу изображениями, наклеенные на бумагу по условному рисунку, создавали впечатление непринужденной художественной импровизации, хотя эти костюмы были изначально достаточно точно выверены согласно общему замыслу.
Сережа был замечательно фотогеничен и вместе с тем любил руководить процессом съемки. Есть фото, где Параджанов держит как знамя обеими руками дорожный знак с надписью “КГБ” на круглом планшете. На самом деле знак находился на столбе, врытом в землю, и обозначал стоянку машин Комитета госбезопасности, а Сережа лишь имитировал, что несет этот знак в руках.
Когда Сережа приезжал в Москву на показы своих фильмов, он непременно приглашал и нас. Он стал выездным и участвовал в различных мировых кинофестивалях.
А потом его состояние здоровья резко ухудшилось. Мы с Беллой навещали Сережу в Пироговской больнице около Новодевичьего монастыря. Он лежал необычно тихий, но иногда одним-двумя словами вдруг возвращал себя – прежнего. Он ликовал при виде Беллы, старался знакомить ее с врачами, так же как когда-то в Тбилиси с прохожими на улице Котэ Месхи.
Мы успели повидать Параджанова в московской больнице три раза и попрощаться с ним.
Я заканчиваю рассказ о нашем необыкновенном друге словами Белы.
“Прощай, свободная стихия”
Я приняла весть и убрала лицо в ладони. Не то чтобы я хотела утаить лицо от людей: им не было до меня дела, ведь это было на берегу моря, люди купались, смеялись, пререкались, покупали разные предметы, покрикивали на детей, возбужденных припеком юга и всеми его соблазнами, так или иначе не вполне дозволенными. Я услышала сильную, совершенную тишину. Неужели дети и родители наконец послушались друг друга? Нет, просто слух мой на какое-то время стал невменяем, а внутри стройно зазвучало: “Прощай, свободная стихия…” Пора домой, на север, но звучание это, прозрачной музыкой обитающее в уме, на этот раз, наверное, относилось к другому прощанию. Среди людей и детей, вблизи или вдалеке от этого чудного бедного моря, где погибают дельфины, я никогда не встречала столь свободного человека, каковым был и пребудет Сергей Параджанов.1990
Я еще сижу, закрыв лицо руками, у меня еще есть время видеть то, что вижу. Вот я в Тбилиси, поднимаюсь круто вверх на улицу Котэ Месхи. Я знаю, что не застану обитателя комнаты и веранды, он опять в тюрьме, он виноват в том, что – свободен. Он не умещается в предложенные нам обстоятельства, он вольный художник, этой волей он заполняет пространство и тем теснит притеснителей, не знающих, что это они – обитатели той темницы, где нет притеснителей, не знающих, что это они – обитатели той темницы, где нет света, добра и красоты. Нечто в этом роде тогда я написала в единственном экземпляре, лучше и точнее, чем сейчас. Письмо такое: просьба, мольба, заклинание. Может быть, оно сохранно.
Вот опять я поднимаюсь в обожаемое место любимого города, а сверху уже раздаются приветственные крики, сам по себе накрывается самобраный стол, на всех людей, на меня, на детей моих и других сыплются, сыплются насильные и нежные подарки, все, что под руку попадется. А под руку ему попадается то, что или содеяно его рукой, или волшебно одушевлено ее прикосновением. При нем нет мертвых вещей. <…> Все было издельем его души, фантазии, безупречного и безграничного артистизма, который трудно назвать рукоделием, но высшая изысканность, известная мне, – дело его рук. Избранник, сам подарок нам, – всенепременно даритель. Столь предаваясь печали, застаю на своем лице улыбку. Он и меня однажды подарил: взял на руки и опустил в окно квартиры, где сидела прекрасная большая собака. Она как-то смутилась и потупилась при вторжении подарка. Через некоторое время, открыв ключом дверь, вошли хозяева. Собака и я сидели с одинаково виноватым выражением. Хозяева нисколько не удивились и стали накрывать стол. Параджанов недальним соседом приходился им, и все это было в Тбилиси. <…>
Вот, поднимаю лицо. Все так, как следует быть. Люди купаются, пререкаются, покупают, покрикивают на кричащих от радости детей. Да будут они благословенны! Я все слышу, но глаза видят препону влаги. Между тем – прямо перед ними ярко и хрупко алеет цветок граната. “Цвет граната” – это другое. Но здесь сейчас цветет гранат.