Писательский дар Георгий Владимов открывал в себе, проживая трудную жизнь, постоянно формируя свою личность, отстаивая ее в борьбе с искушениями более легкого пути. Про него ходила легенда, что он на полгода ушел в море рабочим рыболовецкого траулера, желая испытать тяжелую жизнь моряка, при этом обретая навыки новой профессии. Писал Жора, взвешивая каждое слово. Писал Жора, взвешивая каждое слово, все его произведения были в “зоне риска” – “Три минуты молчания”, “Верный Руслан”, “Генерал и его армия”… Он не искал славы, был по-настоящему свободным человеком, не зависимым от модных веяний и конъюнктуры.

Противостояние власти только закаляло характер Жоры, потому что его человеческое устройство не давало ему возможности кривить душой и писать по заказу. Испытание принуждением и насилием он выдержал с гордо поднятой головой. Так же, как и испытание благополучием на Западе, которое, по моим ощущениям, преодолеть еще сложнее. Там он тоже остался независимым писателем.

Я впервые услышал имя Георгия Владимова от Жени Урбанского, с которым у меня была замечательная молодая дружба. В 1963 году он снимался в фильме “Большая руда” и рассказывал о том, как проходят съемки и что ему – редкий случай – нравится сценарий, написанный Владимовым по собственной повести.

Герой, которого играл Женя, – шофер Виктор Пронякин – при сравнении с современными ему другими героями советских фильмов был и похож, и не похож на них. Урбанский играл простого рабочего, который стоит двумя ногами на земле, а не витает в эмпиреях коммунистических утопий, перевыполняя план для каких-то “высших целей”. Урбанский очень хвалил Владимова и рассказывал, как он прост в общении и чужд любой фальши. Когда такой огромный, мощный человек, каким был Женя, с нежностью отзывался о полюбившемся писателе, это трогало.

Женя, уставший после целого дня тяжелой работы, приезжал в нашу компанию, чтобы выпить рюмку водки и отвлечься от съемок. Я помню обстановку тех встреч на моей кухне. Мастерская еще не была построена, и мы с друзьями зачастую вечерами собирались в моей квартире на улице Немировича-Данченко. Лева Збарский, Марик Клячко, Алина Голяховская, Игорь Кваша радушно принимали Женю, иногда он приезжал со своей женой, красавицей-киноактрисой Дзидрой Ритенбергс. Кваша замечательно пел под собственный аккомпанемент на гитаре. Мы с любовью и стараньем расписывали эту гитару черной тушью, изображая каких-то условных красавиц.

У нас существовал обычай провожать Женю, когда он уезжал на съемки. В соответствии со своим неукротимым характером Урбанский, выпивавший тоже неистово, становился буйным и мог вдребезги разбить вышеупомянутую гитару о бетон аэродрома. А уже после возвращения из поездки с виноватым видом покупал новую, и мы снова принимались ее расписывать в надежде на то, что она сохранится подольше.

Последним фильмом, в котором он играл главную роль, стал “Директор” режиссера Алексея Салтыкова. Съемки проходили в пустыне в сорока километрах от Бухары. По сценарию машина, в которой ехал Урбанский, должна была промчаться по барханам, обгоняя колонну, а затем возглавить ее. По рассказам коллег, Женя отказался от дублера-каскадера и первый заезд выполнил благополучно. Во время второго дубля он погиб.

Прошли годы. И вот уже мы с Беллой вместе с Жорой Владимовым у него дома бесконечно прокручиваем ролик, запечатлевший трагический момент, когда машина Урбанского взлетела над барханом, перевернулась в воздухе и упала на крышу… Ролик привез один из друзей Жени. Участники экспедиции рассказывали, как, стремясь спасти Женю, гнали на грузовике по барханам с еще живым Урбанским, но не успели довезти его до больницы. Это произошло 5 ноября 1965 года.

…Белла знала Жору Владимова давно, еще со студенческого времени, и всегда восхищалась его талантом. Для нее внове была только его гражданская позиция и правозащитная деятельность. В 1975 году мы впервые уже вместе с Беллой встретились с Владимовым, и началась череда наших встреч. Некоторые из них бывали в стенах Дома литераторов, однако в его ресторанной части. В первую нашу памятную встречу в писательском клубе Белла бросилась к Жоре и обрушила на него град восторженных комплиментов, которые он, абсолютно не привыкший к почестям, воспринимал наивно, бесхитростно и не спешил с ответом, как в замедленной съемке.

В то время Владимов был знаменитым автором книг “Большая руда”, “Три минуты молчания” и “Верный Руслан”. Последняя долгое время ходила по рукам, поскольку распространялась в самиздате, а в 1972 году была напечатана в журнале “Грани”. В 1967 году Георгий Владимов написал открытое письмо в адрес IV Съезда писателей СССР в поддержку предложения Солженицына об отмене цензуры и с призывом еще раз осознать достоинство литературы: “И вот я хочу спросить полномочный съезд – нация мы подонков, шептунов и стукачей, или же мы великий народ, подаривший миру бесподобную плеяду гениев?”

Несмотря на исключительную смелость, которой проникнуто это письмо, Владимов не хотел становиться прямым диссидентом и не допускал героизации своего поведения. Но принципиальность, присущая Жоре, толкала его на дальнейшие шаги в конфронтации с властью. Когда мы познакомились, как раз происходили его переговоры с норвежским издательством, которое пригласило его к себе на книжную ярмарку. Сам Жора довольно подробно описывает эту историю, ставшую последней каплей в противостоянии с Союзом писателей, приведшей его к разрыву с советским официозом:

Союз писателей сначала скрыл от меня это приглашение, а когда оно было прислано вторично уже домой, просто не отвечал на мои просьбы оформить выездные документы. И тогда перед открытием ярмарки 10 октября я отправил в правление Союза писателей СССР свой членский билет № 1471 с письмом. Смешно, но после моего добровольного выхода из Союза писателей они меня еще и формально исключили. <…>

Шесть лет я руководил московской группой “Международной амнистии”, а в Советском Союзе эта организация тогда еще не была официально признана. Нынче умом не понять, чем наша крохотная группка, в которой состояло не более двадцати человек, мешала жить КГБ, ведь устав “Амнистии” не только не поощряет, но прямо запрещает защиту “узников совести” в своей стране. <…>

И нам постоянно втыкали палки в колеса – устраивали обыски, изымали архив, обрывали переписку, отключали телефоны… должно быть, гэбистам не давало покоя, что мы получали инструкции от секретариата из Лондона, то есть нами руководили из-за рубежа, и еще то, наверное, что как раз в это время “Амнистию” наградили Нобелевской премией мира. Вот, собственно, мой состав преступления, не считая, конечно, публикации на Западе.

Домой к Жоре и его жене Наташе Кузнецовой мы с Беллой обычно ехали на метро до станции “Фили”. Пройдя несколько шагов, оказывались на Малой Филевской улице у пятиэтажной хрущевки из серого силикатного кирпича. Жора и Наташа жили на верхнем этаже, а мать Наташи – Елена Юльевна, теща Жоры, – на нижнем. Так что жизнь этой семьи оказывалась не то разорванной, не то соединенной лестницей. Но все-таки торжествовало второе, ибо удобство столь близкого общения оказывалось важнее.

Мы заходили сначала к Елене Юльевне, узнавали, какие новости случились за время нашего отсутствия, после чего поднимались наверх по лестнице.

Как правило, мы приезжали к Владимовым в вечернее время к скромно накрытому столу. Когда мы входили в комнату и садились за стол, Наташа неизменно широким жестом открывала тяжелую портьеру, и мы оказывались, как на ладони, видны из соседнего дома. Оттуда велось прямое наблюдение за квартирой Владимова.

Слежка не ослабевала ни днем, ни ночью. Телефон прослушивался. Мы хорошо знали об этом из рассказов хозяев. Жест Натальи, распахивающей портьеру, вызывал у присутствующих некоторую оторопь: инстинкт самосохранения подсказывал, что этого делать не следует. Однако за жестом Натальи стояла мысль: “Пусть они видят все своими глазами”. Она предполагала, что таким образом они поймут: автор, за которым следят, ничего не скрывает, в заговоре не участвует, и друзья его тоже не прячутся.

Жора подробно написал об этом в своей повести, назвав ее строчкой Булата Окуджавы “Не обращайте вниманья, маэстро”. Там речь идет о слежке гэбистов за ни в чем не повинным, свободно мыслящим писателем. Поскольку будущие герои были у него перед глазами, он знал их в лицо, образы получились на редкость достоверными. Но автор сосредоточивает внимание читателя на обычных людях, попадающих в переделку в связи со слежкой, подвергающихся сильнейшему давлению и постепенно становящихся персонажами сюрреалистического сюжета о вселении гэбистов в их квартиру.

Владимов вкладывает в уста тех, кто следит за ним, наблюдения по поводу приезда Ахмадулиной в гости к Жоре и Наташе:

– Что Хельсинки? Его на иконах надо подловить. Большой любитель нашей старины! Кто еще был?

– Из посольства Франции – на машине с флажком.

– Один шофер или кто поважнее?

– Шофер.

– Ну, это он приглашение привозил – на 14-е, день Бастилии. Этот вряд ли чего взял для передачи, французы – они осторожные. Кто еще?

– Ахмадулина приезжала на такси.

– Беллочка? – оживлялся мордастый. И опять вздыхал печально: – Да, слабаки эти официалы, только она его и посещает. Луч света в темном царстве.

– О чем говорили?

– Хозяина не застала, с женой поболтали полчаса. Все насчет приглашения: на дачу в Переделкино, в субботу.

– Ясно. Стихи новые почитаем. И напитки, конечно, будут – умеренно. По уму.

– Сапожки немодные у нее, – вставляла моя дама тоном сожаления, но отчасти и превосходства. – Наши таких уже сто лет не носят.

И шапочка старенькая.

– Так ведь когда у нее Париж-то был! Пять лет назад. Теперь она себя опальной считает. Не считала бы, так и сапожки были б модерные, от Диора.

Черт бы побрал эти деревья, из-за которых не видно стало подъезда! Была Ахмадулина – и я прозевал ее. Я не сбежал вниз, не протянул ей последнюю ее книжку для автографа, не высказал, что я о ней думаю. А если и правда, что “поэт в России – больше, чем поэт”, то, может быть, наше безвременье назовут когда-нибудь временем – ее временем, а нас, выпавших из летосчисления, ее современниками? Но про меня – кто это установит, где будет записано?

“Приглашение в Переделкино” – сказано в тексте Жоры. Чтобы рассеять мрачное настроение Жоры и Наташи, дать им возможность общаться с теми, кто их любит и уважает, мы действительно приглашали наших друзей на свою дачу. Передо мной сейчас лежит фотография тех времен, на которой снята наша компания в Переделкине. Вместе с опальными героями и Беллой на снимке Андрей Битов и Люда Хмельницкая, Семен Липкин и Инна Лиснянская.

На другой фотографии, сделанной в мастерской, кроме нас в застолье сидят Николай Попов и Вадим Дмитриевич Федоров – экстравагантный профессор, завкафедрой экологии МГУ и в то же время пишущий человек, член Союза писателей.

Конечно, бывали и другие компании: с Фазилем Искандером и Женей Поповым, с Виктором Ерофеевым… Я стараюсь быть максимально точен и пишу только о том, что подтверждено документально.

Наталья Кузнецова – жена Жоры – была дочерью Евгения Михайловича Кузнецова – известного театроведа, знатока цирка, критика, автора книги “Цирк”. При своей акварельно-ангельской внешности Наташа имела деспотический характер и властвовала над Жорой. И он ее панически слушался (слово “боялся” применительно к Жоре не подходит, он ничего не боялся, но чтобы выразить их взаимоотношения, следует сказать именно так). Кроме всего прочего, Наталья была чрезвычайно подозрительна к тем немногочисленным друзьям Жоры, которые появлялись в их доме. А таких было не много, люди опасались посещать этот дом из-за открытой слежки.

Могу назвать совсем небольшой круг людей, бывавших у них в гостях: Юрий Кублановский, Андрей Битов и Евгений Попов, Рой Медведев. Но даже они, многократно проверенные на прочность убеждений и на свою неподкупность, ставились Натальей под сомнение. Удивительно, что ко мне она относилась очень хорошо. Возможно, потому, что ее отец был в хороших отношениях с моей мамой, работавшей много лет главным художником сначала Московского, а потом Союзгосцирка. Его дочери запомнились добрые отзывы Кузнецова о моей маме. Кроме того, первый муж Натальи, знаменитый клоун Леонид Енгибаров, тоже дружил с моей мамой. Вот таким причудливым путем я оказался среди немногих людей, которым Наталья доверяла и даже любила. С Беллой было сложнее. В начале знакомства Наташа проявила агрессивность, но в дальнейшем, во многом благодаря моему влиянию, эти отношения изменились к лучшему.

Забегая вперед, хочу сказать, что тяжелый характер Натальи замечательным образом проявил себя при обыске у Жоры. “Черт ли сладит с бабой гневной!” – прозорливо заметил наш великий поэт. Она впадала в такую ярость, что даже сотрудники КГБ терялись. Урезонить ее они не могли, потому что санкций на ее арест у них не было, а в разговорном жанре они несомненно проигрывали Наталье. После обыска Жора рассказывал, к каким чудовищным оскорблениям обыскивающих она прибегала: я понимал, что никогда в жизни ничего подобного не слышал.

О Наталье мне непременно хотелось бы рассказать с любовью, потому что она всей своей страстью хотела уберечь Жору и, как могла, защищала его, я это чувствовал. Но, конечно, обиженные ее подозрительностью писатели, на самом деле чистые во всех отношениях люди, переставали ходить в гости к Владимову, усугубляя его одиночество.

В дальнейшем, уже, наверное, от собственной незанятости, она начала заниматься литературной критикой, и, живя с Жорой в эмиграции, стала выступать со статьями на страницах “Русской мысли” и приобрела известность в литературных кругах.

В один из весенних дней 1982 года Жора торжественно пригласил нас на званый ужин в честь дорогого ему гостя – Леонида Ивановича Бородина. Жора с особенным уважением выговаривал его имя и был с ним на “вы”, что представляло разительный контраст по сравнению с более чем простыми обращениями друг к другу, принятыми в нашей компании.

Бородин… Ранее мы никогда не слышали эту фамилию. Жора объяснил нам, что он относится к Леониду Ивановичу с особенным пиететом за его принципиальную позицию в диссидентском движении. В 1967 году Бородин был арестован по делу ВСХСОНа, провел в лагерях строгого режима шесть лет. Расшифровывалось это название как Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа.

Сам Бородин так пишет о создании и целях этой организации:

Был в питерском университете один факультет, студенты которого вовсе не были замечены в каких-либо крамольных импровизациях. Но именно там, на Восточном факультете, высидел свою неслыханную идею Игорь Вячеславович Огурцов – инициатор, основатель и автор всех программных документов первой после Гражданской войны антикоммунистической организации, ставящей своей конечной целью свержение коммунистической власти и установление в стране национального по форме и персоналистического по содержанию строя, способного совместить в себе бесспорные демократические достижения эпохи со спецификой евроазиатской державы.

Государство опасалось этой организации, потому что в ее программе значился пункт о возможности свержения советской власти насильственным путем. Организацию разгромили в 1967 году.

Мы с Беллой имели смутное представление о том, чего на самом деле хотели участники ВСХСОНа. Но то, что Леонид Иванович имел смелость участвовать в этой безумной затее, и то, какую цену он заплатил за это, внушали огромное уважение.

Мы встретились с Леонидом Ивановичем у Владимовых. Это был удивительно красивый человек, который замечательно, хотя и немногословно, без всякого наигрыша говорил о времени пребывания в лагере и взглядах на политику.

В конце вечера, где-то в половине первого, мы с Беллой вместе с Бородиным заспешили в метро. За нами открыто пошло человек пять гэбэшников. Мы спустились на платформу. И вдруг случилось непредвиденное: Бородин, ни слова не сказав нам с Беллой, побежал по лестнице обратно. Гэбисты страшно переполошились и побежали за ним вослед.

Мы с Беллой тоже растерялись, но сели в поезд. Это было примерно без четверти час. В пустой вагон вместе с нами вошел один из сотрудников органов. Мы сидели с Беллой вдвоем некоторое время, пока этот человек не сел с нами вплотную, чем создал очень странную мизансцену, когда три человека сидят в пустом вагоне рядом. Я думаю, что этот парень хотел выслужиться перед начальством, донеся хотя бы пару услышанных от нас слов. Когда мы вернулись в мастерскую, то сразу перезвонили Владимовым. Разгадка поведения Бородина оказалась неожиданной: Леонид Иванович просчитал ситуацию и понял, что не сможет доехать до дома на метро, потому что не успевает на пересадку, а денег на такси у него не было. Попросить у нас он постеснялся и побежал одалживать три рубля у Владимова. Гэбисты, разумеется, наблюдали непонятную сцену с подлинным изумлением.

Бородин был вторично арестован 13 мая 1982 года. Всего за неделю до ареста, как отметил он сам в книге воспоминаний “Без выбора”, у него в гостях были Владимовы. Засиделись допоздна. Когда Леонид Иванович вышел их проводить и помочь поймать такси, это не составило труда – машина уже поджидала рядом с домом, а за ней недалеко стояла еще одна, с агентами КГБ. Леонид Иванович говорил: “Владимовых пасли вплотную”. Такое определение полностью подходит и к самому Бородину.

Сейчас можно только диву даваться, сколько сил расточал комитет госбезопасности на слежку и стряпание дел, заведенных на ни в чем не повинных людей. Второй арест Бородина с формулировкой “за антисоветскую пропаганду” был, по существу, результатом происходившей зачистки Москвы от всякой инакомыслящей братии (как формулирует сам Леонид Иванович, “шушеры”).

На момент ареста за Бородиным не числилось ничего, что могло бы подпасть под действия даже такой безразмерной статьи, как знаменитая 70-я. Он не был участником какой-либо организации, не был замечен в самиздате, не занимался агитацией и пропагандой, но, видимо, для КГБ он вошел в категорию “шушера” наряду с “демократами”, “патриотами”, “самиздатчиками”. Вообще, повторный арест – это было в практике НКВД – КГБ. А по первому “антисоветскому делу” он уже проходил. Кроме того, по свидетельству Бородина, у гэбистов существовала еще одна цель – их интересовали личные связи Бородина в среде московской интеллигенции. И в случае, если бы Леонид Иванович стал сотрудничать со следствием, через него мог быть найден способ пополнить информацию о многих людях, интересовавших эту организацию.

Владимов не хотел уезжать на Запад до заключительного аккорда – процесса над Бородиным. Но надеждам Жоры как-то защитить Леонида Ивановича не дано было осуществиться.

Суд произошел летом 1983 года. Крохотный зал суда был набит до отказа, в основном курсантами КГБ. Ни одного свидетеля защиты в зале не оказалось – их попросту не пустили. Приговор был очень тяжелым – десять лет лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строго режима и пять лет ссылки. Адвокат, заранее зная о предполагаемом приговоре и видя безнадежность ситуации, смирился с ней, не в силах повлиять на ход дела…

Бородина отправили под Пермь, тяжелейший второй срок очень плохо отразился на его здоровье. Дочка Леонида Ивановича бывала у нас и рассказывала о его мучительной жизни в лагере. Белла подписывала письма с просьбой о досрочном освобождении Бородина. Он в книге “Без выбора”вспоминает об этом:

Советские писатели еще вовсю бдели относительно имиджа лояльности. За полгода до моего освобождения покойный ныне поэт Алексей Марков тщетно пытался собрать подписи писателей за мою свободу. Подписали Олег Волков, Вячеслав Кондратьев да Белла Ахмадулина. Принципиально отказавшихся не упомяну…

Бородин вышел на свободу в 1987-м, когда в стране изменилась политическая ситуация. В дальнейшем он стал крупным писателем и до последних дней оставался главным редактором журнала “Москва”. Мы с Беллой были на вручении Бородину премии имени Солженицына в Российском центре культурных связей с зарубежьем.

Когда в 2011 году в Пермской государственной галерее состоялась моя выставка и друзья повезли меня, чтобы показать лагерь “Пермь 36” (теперь музей советских концлагерей), и оказалось, что Леонид Иванович отбывал наказание именно там. Я с огромным волнением побывал в камере, где Бородин провел несколько лет. В той же камере вместе с ним отбывал срок Василий Стус – известный правозащитник и знаменитый украинский поэт, погибший там же при загадочных обстоятельствах.

Мое впечатление от этого места было ужасающим. И тем более я радовался, что Бородин выстоял, благодаря воле и замечательному интеллекту, и дожил до краха советской власти.

После ареста Бородина Жора помрачнел и не находил себе места из-за угрызений совести, суть которых, я думаю, он не смог бы сам сформулировать, но в моем ощущении, это было связано с мыслью о том, что вот, мол, Леонид Иванович в тюрьме, а он на свободе и вкушает все прелести жизни в кругу близких друзей.

Все последние месяцы перед отъездом проходили под пристальным оком гэбистов, которые “шили” дело Владимову. Его “вел” следователь с говорящей фамилией Губинский, хорошо известный в кругу диссидентов мертвой хваткой в отношении инакомыслящих. О нем нам рассказывал Юрий Кублановский. Ему довелось немало времени провести в “беседах” с Губинским. Обработка была жестокой. Кублановский прекрасно понимал, куда может привести это общение.

В то время практика “работы” КГБ с диссидентами была такова, что органами формулировался состав преступления очередной жертвы и, закончив делопроизводство, следственные инстанции передавали готовое дело в ЦК партии, где его руководители решали, что с ним делать дальше. Они отсылали дело в прокуратуру, и там давался ход обычно с последующим арестом и назначением срока для отбывания наказания в лагерях. Или, сделав тайные выводы из его “преступлений”, высылали подследственного из страны. Такому редкому исходу судопроизводства должно было сопутствовать покаянное письмо подследственного в ЦК партии с просьбой о помиловании и одновременно о желании выехать на постоянное место жительства куда-нибудь на Запад.

Именно этого Жора, по устройству своей личности, сделать не мог. Никогда в жизни он бы не признал себя виновным ни в одном пункте предъявленного ему обвинения. Мы с Беллой многократно бывали свидетелями подобных обсуждений этой проблемы в кругу самых близких Жоре людей. Думать о том, что Жоре суждена участь Бородина, было невыносимо. Белла непрестанно помнила об этом, в ней зрела уверенность в необходимости заступиться за Жору и написать письмо в ЦК КПСС.

Первые январские дни 1983 года принесли чрезвычайно неутешительные известия о близящемся аресте Владимова. Белла решила обратиться к Андропову, не говоря ни слова Жоре. Я узнал по обычной телефонной справочной адрес приемной Андропова, и утром 11 января мы сели в мои старые “жигули” и поехали на улицу Куйбышева (ныне Ильинка) в приемную генерального секретаря. Она располагалась в первых домах со стороны Новой площади. Когда мы вошли в большое пустое светлое помещение, то увидели три окошечка, такие, как на телеграфе, и обратились к секретарше, сидевшей в одном из них, с просьбой передать письмо на имя Андропова. Она ответила, что не следует заклеивать письмо, и приняла его просто вложенным в конверт. Привожу его текст:

Уважаемый Юрий Владимирович!

Мои собственные обстоятельства – благоприятны, я пишу, печатаюсь и выступаю, чем не могу не дорожить.

Тем скорее решаюсь я просить и умолять Вас – нижайше, как и подобает просителю.

Писателю Георгию Владимову (и жене его Кузнецовой Наталии Николаевне) грозит арест или грозят арестом.

У Владимова есть приглашение уехать во Францию для лечения, он правда тяжко болен, я говорю об этом лишь по моему усмотрению и отчаянию, потому что принимаю его здоровье и жизнь близко к сердцу.

С давних пор нашей общей литературной молодости, принесшей ему успех и известность, я прихожусь Владимову верным товарищем, любящим коллегой. Я бы не могла рассчитывать ни на чье уважение, если бы именно сейчас об этом забыла.

Я хорошо понимаю, что не к Вам и не мне должно обращаться с просьбою о возможном отъезде Георгия Владимова в чужие страны. Но я опасаюсь, что Владимову недостает спокойствия и может недостать времени для принятия своих мер, надобных и правильных в его трудном случае.

Еще и потому пишу Вам, что люди всегда были ко мне добры, а судьба милостива.

Примите, пожалуйста, мои добрые новогодние пожелания.

Белла Ахмадулина

11 января 1983

Когда мы с Беллой перед этим обсуждали возможность написания такого письма на имя генерального секретаря и вероятность его положительной реакции, я иронично заметил, что Андропов очень даже может ответить согласием по той причине, что, по слухам, он пишет стихи. А потому не может не знать имя Беллы и захочет, чтобы и у нее сложилось благоприятное мнение о нем. Надежда не оставляла нас.

Реакция оказалось мгновенной. Через день у Жоры и Наташи зазвонил телефон, и суровый голос донес до слуха семьи Владимовых сообщение, что принято решение о высылке Владимова из страны и предложено уложиться в три месяца. Жора засомневался, хватит ли у него времени на сборы, а главное, что он обсуждал с нами, – это желание присутствовать на процессе Бородина.

Жора недоумевал, откуда взялось такое решение. Но Наташа, которой мы рассказали о письме Беллы, успокаивала его. Мы же бесконечно острили на тему, что Андропов, конечно, решил проявить поэтическую солидарность и был польщен доверительным тоном письма Беллы.

Мы, разумеется, понимали, что предстоит тяжелая разлука с Жорой и Наташей, но после того, как нам стало известно о реакции власти на письмо, почувствовали облегчение и решили, что Белле хорошо бы поехать в Тарусу в Дом творчества художников, отвлечься от безумного напряжения. Там, как это бывало прежде, Белла, находясь вдали от московской суеты, начинала писать стихи и другие произведения, задуманные раньше.

 

“Вот столб, возглавляющий путь на Пачёво…”

В середине марта 1983 года мы уехали в Тарусу, где я поселил Беллу в Доме творчества. Когда позже я принес стихи, написанные в этот тарусский период, в журнал “Октябрь”, главный редактор Анатолий Ананьев, которому стихи очень понравились, воскликнул:

– Какое душевное здоровье!

Белла, как всегда, начала писать не сразу. Она ждала прихода вдохновенья и бесконечно бродила по дороге до деревни Паршино, а потом до развилки, с которой начиналась дорога к Тарусе. На этом перепутье стоял столб, служивший опорой электрических проводов, протянутых к Дому художников. И возникло стихотворение, героем которого стал этот столб, стихотворение, посвященное Владимову:

Беспрестанно думая о судьбе Владимовых, Белла в начале апреля 1983 года написала Жоре письмо:

Дорогие Георгий Николаевич, Наталья Евгеньевна и Елена Юльевна!

В последнем, внушавшем мне страх – хотя бы расточительной бесплодностью – изнеможении съехала я в свои заповедные места. Спасут они меня аль нет – не ведаю, но вот сейчас (третий час 29 дня марта, при полной луне) показалось мне, что – спасут, на какое-то, надобное и отведенное мне время.

Это я только что отмахала быстрым шагом по пустой (о, уж совершенно пустой – здесь по ночам никто другой не ходит, нет причины и надобности) дороге до деревни Паршино и обратно, 3 и 3 километра, пролетавшие мгновенным ветром вдоль щек и ушей. <…> Милый Жора, не может быть, чтобы мысль длиною в мгновение и в 6 километров не достигла Вас и не охранила Вас от лишней печали. <…>

Как всегда, оповещаю Вас о моей любви и дружбе, о постоянной тревоге за Вас, о чувстве и предчувствии, что судьба Ваша сложится в пользу Вашего дара и труда.

Луна между тем сокрылась и пошел дождь.

Целую Вас, Жора, Наташа и Елена Юльевна.

Ваша Белла

Через две недели пришло ответное письмо Владимова, в котором Жора сообщал, что 19 апреля Наташе сказали в ОВИРе об определении им срока пребывания в России до 1 июня 1983 года и что Жора надеется успеть попрощаться в конце мая…

Дорогая Белла,

Судя по Вашему письму, скорее – по его “подтексту” или музыке, Вы если и не отрешились еще, так отрешаетесь (“От чего?” – спрашивает невольно читающий, но разве глагол этот не вправе гулять в одиночестве? нуждается еще в каком-то “дополнении”?), и душа у Вас полнится, начинает свою работу, и значит, будут плоды. <…> Радуюсь за Вас… <…> Порадуйтесь же и Вы за меня – хотя, черт его знает, чему тут особенно радоваться. 19-го сказали Наташе в этом самом ОВИРе, что наш “вопрос решен положительно” и нам надлежит убраться с русской земли до 1 июня. <…>

Все же, милая Беллочка, я никогда не забуду, что среди тех необходимых и достаточных действий, какие понадобились для избавления меня от худшей участи, было и Ваше – кто знает, не сыгравшее ли роль “последней капли” или той соломинки, что переломила хребет верблюда… <…>

Тревожит меня и Ваша судьба, т.е. куда Вам-то дальше жить в надвигающихся заморозках, и что я мог бы для Вас сделать, чем отплатить за тепло Вашей дружбы и любви, каким Вы согрели эти наши последние, очень уж постылые, московские годы. <…>

Милая Беллочка, молюсь вместе с Вами о продлении Ваших дней, о том, чтобы долго-долго не посещала бы Вас мысль, что жизнь Ваша – кончена.

Ваш Жора

21 апреля 83 г.

Наташа и Елена Юльевна поручают мне сказать, что все мы Вас любим, обнимаем, целуем, восхищаемся Вами и очень хотим, чтобы Господь принял к сведению самые лучшие наши пожелания.

Г. В.

Москва (в Тарусу)

Наступало время проводов Владимова. Мы с Беллой поехали с ними в аэропорт. Подошел момент прощания, и мы с Беллой целовались и обнимались с Жорой и Натальей, передавали последние приветы, махали вслед улетающему самолету…

Совершенно уставшие от этих переживаний, наутро отправились в Ферапонтово. Наш друг, художник Николай Андронов, снял нам избу в деревне Узково у своей соседки тети Дюни, практически напротив своего дома.

На следующий день к тете Дюне приехали из Череповца внуки и другие близкие, и бедная тетя Дюня с грустью и извинениями просила нас переночевать одну ночь на сеновале, чтобы родственники не обиделись. Мы лежали на надувных резиновых матрацах среди великого множества каких-то насекомых, беспрерывно шуршавших в сене возле уха. Над нами была растянута полиэтиленовая пленка, предназначенная служить защитой от дождя, лившего с неистовой силой через дырявую крышу прямо на нас.

Под пленкой мы укрывали транзистор, издававший какие-то хриплые стоны, но в деревне, вдалеке от глушилок, все-таки можно было разобрать слова ведущего радиостанции “Свобода”, транслирующей торжественную встречу Жоры и Натальи Владимовых во Франкфурте-на-Майне. До нас доносились речи, прославлявшие Владимова как выдающегося писателя и гражданина, их перебивали марши духового оркестра, встречавшего “героя сопротивления”. В это время внизу под сеновалом слышались отголоски продолжавшейся драки с топорами между Шуркой и его сыном, визги женщин, пытавшихся образумить дерущихся, причитания тети Дюни и протяжное мычание коров, тоже реагирующих на происходящее.

На фоне всей этой живописной картины прозвучал тихий голос Беллы:

– Бедный, бедный Жора! Ведь он мог быть сейчас здесь, рядом с нами!

После отъезда Жоры, Натальи и Елены Юльевны мы могли следить за событиями, связанными с их судьбой, только по “вражеским голосам” и по разговорам о них с нашими общими друзьями. Мы знали, что Жора был приглашен на должность главного редактора НТСовского журнала “Грани”, выходящего во Франкфурте. События, связанные с пребыванием его в этом качестве, многократно описаны в разного рода публикациях эмигрантской прессы и отчасти в этом повествовании. Вскоре после того, как он стал главным редактором, у него начались разногласия с издателями, каким должен быть журнал. Георгий Николаевич и свои вещи писал все более свободно, и журнал видел литературным, а не политическим. В итоге Жора руководил журналом два года (1984–1986).

Когда в 1988 году мы с Беллой присутствовали на писательском конгрессе в Мюнхене, о котором позже, Белла плохо себя почувствовала и попала в “Frauenclinic”. После больницы надо было прийти в себя в домашних условиях. Ира и Володя были искренне рады принять ее у себя в пригороде Мюнхена. А мне было необходимо лететь в Москву по делам. Но мне хотелось воспользоваться случаем и повидать Жору и Наталью Владимовых, ведь Франкфурт-на-Майне довольно близко по нашим меркам. Я созвонился с Жорой и взял билет на поезд до Франкфурта, предварительно заказав авиабилет до Москвы.

Жора с Наташей встретили меня на вокзале. Пока мы бесконечно ехали в небольшой городок Нидернхаузен, где они жили, – по прекрасной дороге с бесчисленными поворотами, я совершенно потерял ориентацию, но наконец мы остановились у их дома и поднялись в квартиру. Я всегда исключительно чутко относился к выбору места проживания, стараясь найти хотя бы тень обаяния, например, в виде из окна или в расположении жилища. Увы… Мне показалось, что это место было выбрано чисто практически, без какой-либо другой идеи. Квартира была довольно большая, довольно неухоженная, но после долгих разговоров в машине все равно было хорошо сесть за стол с друзьями и порадоваться тому, что мы снова вместе.

Наталье было чем похвастаться: она продемонстрировала немалое количество своих публикаций в газете “Русская мысль”. Постепенно она стала известным литературным критиком, что не помешало, как и раньше, принимать участие во всех делах Владимова.

Жора, как всегда, был предельно собран, сосредоточен и весь в себе. Предметом наших с ним разговоров в тот вечер были его разногласия с издателями “Граней”. Он переживал это как трагедию, но оставался непреклонен в своих убеждениях. Я привез им много стихов Беллы. Вечер прошел очень интересно для всех. Но уже надо было ложиться спать, потому что утром нас ожидала дорога в аэропорт.

Утром Жора и Наташа провожали меня и с грустью махали мне на прощанье, как мы с Беллой когда-то – им, отправлявшимся в изгнание.

Несмотря на разлуку и отсутствие регулярной переписки, духовная связь между нами не прерывалась. Жора, пересылая нам рукопись своей новой повести, спрашивал наше мнение об этой вещи. И тогда, и сейчас, через десятилетия, меня трогает такая доверительность.

Конец эмигрантского периода прошел для Жоры исключительно тяжело. Не стало Натальи. После ее ухода он не мог жить на Западе, одиночество стало непереносимым. Она многим казалась тираном, но для Жоры все было иначе: не стало близкого, любимого человека, заботившегося о нем, оберегавшего каждый его шаг. Владимов ушел в себя и не реагировал на дружеские приветы. Окончательно вернуться в Россию ему не удавалось по простой причине – отсутствия жилья. С квартирой пришлось расстаться, когда он был изгнан из страны. Московские власти не хотели позволить себе простой жест искупления вины по отношению к изгнаннику и вернуть Владимову квартиру. Это доставляло Жоре дополнительные мучения.

В последние приезды Владимова в Москву, посвященные важным событиям его жизни, мы продолжали встречаться, но даже очевидные успехи, связанные с признанием его как писателя, не приносили ему радости. Выглядел он отрешенно. Так было, когда Жоре вручали почетную премию “Русский Букер” в Доме архитектора. И такое же впечатление от его настроения осталось после презентации четырехтомника Владимова, проходившей в Малом Манеже. Жора был со своей дочкой, которая заботилась о нем, но и в эту встречу я ощущал, что на душе у него тяжесть.

Пунктир наших встреч прервался. Но как-то мы с Беллой оказались в Доме творчества писателей в Переделкине. Как всегда, вечерами к нам заходили люди, и мы проводили время в скромном застолье на лоджии нашего номера. И вот кто-то обронил, что Владимов живет в доме Литфонда, напротив резиденции патриарха. Я прекрасно знал этот дом. Когда-то это был участок Володи Мороза, который успел построить замечательный забор из квадров известняка, добытого из фундаментов московских домов, разрушенных при прокладке Нового Арбата.

Мороз был арестован и провел в заключении четыре года, его участок конфисковали и передали Литфонду. Потом на этом месте возвели двухэтажный дом на четыре семьи с отдельным входом для каждой. Вот сюда я и пришел в надежде застать Жору. В других секциях дома жили знакомые литераторы – Николай Панченко с семьей и Георгий Поженян.

Жора выглядел очень плохо и был в тяжелом депрессивном состоянии. Тем не менее обрадовался моему приходу и согласился пойти повидать Беллу. По дороге я старался разговорить его, Жора отвечал немногословно и отказывался от всего, что я предлагал. За столом он повеселел, мы выпили, как в прежние годы. Он был очень рад видеть Беллу, а она целовала и обнимала его. Жора был очевидно растроган, и мне тогда показалось, что наши встречи продолжатся.

Судьба распорядилась иначе: больше мы уже не встретились. Но Беллу никогда не оставляли мысли о Георгии Владимове.