Мой 1-й день на работе

— Виг! Как выглядит твоя компаньонка по квартире?

— Высокая блондинка с зелеными глазами.

— Такая же мальчишеская фигура, как у тебя?

— Ну…

— Как доска?

— Ну…

— Нужно, чтобы была абсолютно плоская.

— Она…

— Если у нее хоть какая-то фигура — не подойдет. Нам нужна девушка плоская, как соляные равнины Юты. Ни одной возвышенности, хоть ищи с астролябией и нивелиром. Мы бы взяли тебя, но в компании не принято использовать собственных служащих. Можно, конечно, тебя уволить, но тогда мне придется искать нового ассистента, а лишних двадцати минут на это у меня нет. Ладно, сбегай лучше в агентство Форда в Сохо, скажи им, пусть подберут девушку точно как ты для сюжета о подружках невесты с ужасной фигурой. Объясни им, что нам нужна реальная модель вроде наших читательниц, но не такая занюханная. И нужна еще девушка крупная. Хорошенькая, просто больших размеров. Проверь, чтобы у нее была миленькая мордашка. Мы не затем журнал издаем, чтобы печатать фотографии страшных девиц. Ну иди же, чего ты ждешь? Брысь. Возвращайся через полчаса и не забудь купить мне ленч. Бутерброд с тунцом на поджаренном ломтике ржаного хлеба с одним листом салата снизу. Проверь, чтобы обязательно положили снизу. Я не могу есть сандвичи с салатом сверху. Закажи его в «Манджиа». Номер у тебя в записной книжке. Ну, хватит на меня пялиться, иди займись делом. Здесь тебе некогда будет торчать у автомата с водой и болтать о телепередачах. И не забудь кофе. Я пью черный.

 

Мой 1233-й день

Кабинеты «Модницы» — вроде улиц Сан-Франциско с их подъемами и спусками, где что ни низина, свой климат. Только у нас зоны аромата. У каждого редактора в кабинете обязательно горит ароматическая свеча — сирень, ваниль, корица, смеси запахов под названием «Бабушкина кухня». Не нравится один запах — пройди несколько метров, и можешь нюхать другой.

Но сегодня царит один аромат. Кто-то жжет ладан. Тяжелый сильный запах толстолапым призраком плывет по коридору, заползает под двери, проникает повсюду. Он перебил даже привычный запах антисептика в ванной.

Это уже перебор. Как ковровое бомбометание, от которого негде укрыться. Единственное спасение — пойти подышать сигаретным дымом на первом этаже, за входной вертушкой.

— Фимиам и мирра. — Это Кристин заглянула ко мне через перегородку.

— Что? — Я пытаюсь написать статью о ресторанах, принадлежащих знаменитостям, но никак не могу сосредоточиться — отвлекает запах.

— Запах. Это фимиам и мирра, — объясняет она.

Неужели? Я не очень-то ей верю. На дворе двадцать первый век, и никто уже не помнит, как пахнут фимиам и мирра.

— У мирры горьковатый острый привкус, — говорит Кристин.

— Это не мирра, — говорю я, не отрывая глаз от экрана компьютера. — Мирры больше не существует.

Кристин прислоняется к перегородке, и та слегка прогибается под ее весом.

— Как ты можешь отрицать существование мирры?

Теперь я смотрю на нее.

— Могу и отрицаю.

— Это просто смешно. Волхвы принесли ее в подарок младенцу Иисусу.

— Ну и что? — Я пожимаю плечами и говорю что-то насчет птицы додо, которой тоже больше не существует.

— Волхвы не приносили птицу додо в Вифлеем. — Кристин фыркает, превратно истолковав мои слова. — Что за глупость!

— А ты почем знаешь, — парирую я. Что за самоуверенность! — Откуда тебе известно, что они не приносили птицу додо?

— Оттуда! Этого нет в Библии. — Ее горячность забавна. Я-то просто ее поддразниваю. — Там нигде не упоминается птица додо.

Я не так серьезно отношусь к религии, как Кристин — по правде сказать, вообще никак не отношусь, — но расстраивать ее я вовсе не собиралась, не ожидала, что она вцепится в тонкую перегородку, сжимая кулаки. Но уж извиняться — увольте. Мирры больше не существует, и все тут. Я имею право на свое маленькое убеждение, пусть даже и ошибочное. Фимиам может существовать сколько угодно — уж больно безобразный в нем звук «ф», да еще и причмокивающее двойное «м», — но никак не мирра, легкая, как воздушный поцелуй.

— И вообще, — говорит Кристин, — как мирра может не существовать, ведь она была у нас на кулинарных курсах.

Кристин хочет уйти из «Модницы», хочет писать о кулинарии. Критик ресторанной кухни. Мечтает стать одной из тех, кому платят за распознание неуместного привкуса тмина в весенних рулетиках. Хочет ходить на обеды фонда Джеймса Берда и сидеть рядом с Джулией Чайлд. Работать в журнале, полном множества запахов, не только ладана.

 

«Модница»

«Модница» — это журнал ни о чем. Он агрессивно модный и невероятно современный, с каждой глянцевой страницы сочится красота, но зерна мудрости, которые рассыпает «Модница», никогда не взойдут. Что бы там ни говорили, никому не удастся перенять выгнутые брови Гвинет или пышные локоны Николь.

Но «Модница» затем и существует, чтобы перенимать все, что можно и что нельзя, у богатых и знаменитых. Ее страницы посвящены неутомимой гонке за всем, что связано со знаменитостями, особенно в жизненно важных областях — еде, одежде, жилье. Слава — это планета, вокруг которой вращается все остальное. Смотрите, это вантуз Дженнифер Энистон. А вот здесь вы можете купить такой же.

Идея сама по себе не нова — с тех самых пор как Мэри Пикфорд шагнула на красную ковровую дорожку, хлопая ресницами от «Макс-Фактор», пресса обрушила на публику Ниагару фотографий «шика и блеска». Но в этом журнале работаю я, и меня тошнит от обрывков сплетен, которые пророки саморекламы преподносят как новости и милостиво даруют нам. «Модница» — святилище знаменитостей, и авторы статей аккуратно ставят своих идолов в самый центр алтаря, чтобы их было лучше видно.

За пять лет, что я здесь проработала, ни разу не был опубликован материал, в котором не упоминалась бы хоть одна знаменитость. Апогея мы достигли в статье, которую я написала три месяца назад, о сохранении внешнего вида зубов (новые скобки, новые отбеливатели и все такое). Вообще-то это была статья как статья, таких полно в любом женском журнале — из разряда нужных знаний, с рекомендациями зубных врачей, к которым ходят обычные люди. Но рядом с этой полезной информацией шел список пяти лучших наборов зубов в Голливуде. Практичная врезка про болезни десен — как их обнаруживать и как предотвращать — была с ходу отвергнута. Мы в «Моднице» упоминаем только о тех болезнях, от которых лечатся знаменитости.

Большую часть рабочего времени я провожу на телефоне, прослеживая тенденции и изобретая культурные сдвиги. Выяснять, кто куда едет, кто чем пользуется и кто что носит, — довольно утомительное занятие; мне приходится терпеливо ждать, пока администраторы косметических салонов и управляющие магазинами ответят на мои звонки. Информация поступает тонкой струйкой и не всегда так гладко, как хотелось бы. Чтобы объявить о новой тенденции, нужны три примера — два могут быть совпадением, — и мне часто приходится копать очень глубоко, чтобы найти третий. Вот потому-то рядом с силуэтом Джулии Робертс часто появляется фотография неизвестной актрисы. Приходится давать пояснительную подпись — унижение для бедняги.

Несмотря на огромное количество читателей «Модницы» и невероятные расценки на рекламу, это журнал ни о чем. И что бы там ни говорила наша собственная реклама, мы не эталон моды. Неподвижное спокойствие на наших страницах вовсе не предвещает наступление шторма.

 

Маргерит Турно Холланд Беккет Веласкес Константайн Томас

Совещание в понедельник днем — просто скучища. Пятьдесят человек — у каждого в руке чашка кофе — собираются вокруг большого стола для заседаний, чтобы обсудить оттиски, фотографов, съемки, стилистов, расписание и тому подобные занудные детали, необходимые для успешной подготовки макета. По сути дела, обсуждать это должны человек семь-восемь, но страдать приходится всем. Всем приходится отрываться от работы и тащиться в зал заседаний, чтобы слушать, как сотрудники фотоотдела спорят, какой именно снимок Кейт Бланшетт лучше всего соответствует ее облику, когда она была кудрявой.

Сами тексты мы обсуждаем редко, а если и обсуждаем — лишь то, готова ли такая-то статья, и если нет — когда будет готова. Раз в месяц — обычно во второй понедельник, но иногда в третий — все долго спорят, кто будет приглашенным автором. Приглашенных авторов публикуют на той странице после колонки редактора, которую читатели обычно проглядывают по диагонали, если вообще замечают. Тем не менее подбирать людей в нужном соотношении — дело деликатное, и мы обсуждаем страницу приглашенных авторов, словно суфле готовим (на ложку меньше стилиста, добавить щепотку писателя).

Когда на совещании нет Джейн, мне обычно с трудом удается держать глаза открытыми. Вот и сейчас я нахожусь в процессе борьбы со сном, как вдруг дверь зала заседаний открывается и появляется шикарная дама в классическом черном платье и с сумочкой в руках от Шанель. Высокая, худая, она явно работает под Одри Хепберн — тут тебе и мундштук, и нитка жемчуга. Дама останавливается в дверях, словно еще не решила, остаться ей или поймать такси и уехать. Но такси в зале заседаний нет.

Лидия, ответственный редактор, перестает ругать сотрудников, не заполнивших зеленые бланки, и поднимает голову. Она видит плывущий по залу дымок и начинает демонстративно покашливать. Курить разрешается только в своих кабинетах при закрытой двери.

— Я не опоздала? — спрашивает дама, решив, что, пожалуй, останется.

Лидия снова кашляет и качает головой.

— Нет, конечно, нет. — Она улыбается подобострастно. Но это не Джейн, так что улыбка кажется неуместной. — Мы просто просматривали кое-какую предварительную информацию, пока ждали вас.

Дама улыбается, затягивается сигаретой через шесть дюймов пластика и садится справа от Лидии.

— Отлично.

Кристин наклоняется ко мне.

— Это она сегодня утром жгла ладан, — шепчет она.

— Откуда ты знаешь?

— Проследила по запаху. Кажется, она новый директор редакции.

Это становится интересным.

— А что случилось с Элинор?

— Ее уволили в Париже на прошлой неделе. Деталей я не знаю.

— Во время показа Анны Суи Элинор села на место, предназначенное для Джейн, — говорит Делия, ассистент редактора светской хроники. Делия сидит за нами на скамье, стоящей вдоль стены зала заседаний. Наклонясь вперед, она шепчет: — Джейн пришлось сесть в последнем ряду, и как только показ закончился, она тут же уволила Элинор. Элинор пыталась объяснить, что с местом произошла путаница, просто недоразумение, но Джейн не поверила ни одному ее слову. Издатель тоже был на показе. Рядом с ним как раз сидела его старая знакомая, которая отлично подходила на должность. Ее сразу и наняли.

Я оглядываюсь на Делию с изумлением — столько разузнать всего за несколько часов!

— Откуда ты все это знаешь?

Делия пожимает плечами и откидывается головой к стене.

— Просто слушаю, что люди говорят.

Лидия снова закашляла. Новый директор редакции переносит сигарету из правой руки в левую. Она явно не оставит ни одного покашливания неотомщенным.

— Я хочу представить нового члена нашего коллектива, — говорит Лидия без особого энтузиазма. — Она прибыла к нам из Сиднея. Шесть лет работала главным редактором австралийского издания «Вог». Поздоровайтесь с Маргерит Турно Холланд Беккетт Веласкес Константайн Томас.

В зале поднимается гул голосов — все присутствующие бормочут свои приветствия.

— Так не бывает, — очень тихо говорю я на ухо Кристин.

— Бывает. — Она улыбается.

— Да нет, — упорствую я. — Не может быть, что это всерьез. Никто не таскает за собой такой парад имен.

— Наверное, она в пятый раз замужем.

— И все равно…

— Она их всех любила.

— Ты представляешь себе это в выходных данных? Ее фамилия займет три строчки. Черт, она же редактор. Она должна уметь сокращать тексты.

Кристин молча улыбается. Она наблюдает за происходящим с неподдельным интересом. Теперь все за столом проснулись, а не только фотоотдел.

— Спасибо, Линда, за это… — тут она делает долгую паузу, пытаясь найти подходящий эпитет, но после долгого поиска бросает это дело, — представление. Очень мило с твоей стороны. Ну, — говорит она, еще раз выдохнув дым в лицо Лидии и поворачиваясь к собравшимся, — я очень рада, что нахожусь здесь. Я давно восхищаюсь «Модницей» и предвкушаю интересную работу с командой, которая делает такой отличный журнал.

Надо же, директор редакции говорит нам, что мы делаем отличный журнал! Кое-кто довольно хихикает.

— А теперь я хочу познакомиться со всеми за этим столом, — говорит она вполне искренним тоном. — Чтобы не терять время, давайте сделаем так: каждый назовет свое имя и скажет, что он делает в «Моднице».

Хотя мы часто проводим подобный обряд — каждый раз, когда приходит новый сотрудник или когда кто-нибудь из отдела по персоналу заходит якобы познакомиться, — я так и не свыклась с этим. Терпеть не могу сама говорить: «Виг Морган, редактор» — и ненавижу, когда это говорит кто-нибудь другой. Есть что-то очень постыдное в том, чтобы вот так называть себя, будто я одна из детей фон Траппов и по свистку делаю шаг вперед из строя.

Первым представляется Дэвид Родригес из отдела искусств, но вместо того чтобы рассеянно кивать, Маргерит задает ему вопрос — про его футболку, коричневую, с необычным рисунком. Дэвид объясняет, что это его собственный дизайн. И тут новый директор редакции, сообщив нам, что Дэвид — второй Уильям Моррис, просит Уильяма сделать для нее такую же. В этом духе она продолжает по кругу, делая каждому по крайней мере один комплимент. Она спрашивает Кристин о ее кулинарных курсах, а мне говорит, что благодаря моей статье подумывает сделать отбеливание зубов.

Маргерит Турно Холланд Беккетт Веласкес Константайн Томас старается нас завоевать, и у нее это получается. Мы покорены.

Дневное совещание длится до половины четвертого, но никто не протестует. Не радует это только Лидию — бразды правления выскальзывают у нее из рук. На лице у Лидии странное беспомощное выражение, словно она маленькая девочка, у которой сильный порыв ветра вырывает воздушного змея. Время от времени она пытается вернуть себе контроль над ситуацией — веревка все еще у нее, и она ее крепко держит, — но Маргерит равнодушно пыхтит ей в лицо своей, похоже, бесконечной сигаретой.

К обсуждению фотосъемок так и не вернулись. Лидия не представляет, как обстоят дела с большинством ноябрьских макетов, и теперь ей предстоит выяснять это более сложным способом — с макетом и графиками идти к каждому редактору разбираться. Но всем на это наплевать. Лидия неплохой ответственный редактор и дело свое знает, но она никогда никому не оказывает поддержки. Она не из тех руководителей, которые идут к боссу и стоят грудью за своих. Лидия послушная прилипала, в разговорах с начальством словом «нет» она практически не пользуется. Ты можешь три дня подряд работать до двух ночи, потому что в шесть часов вечера Джейн заявляет, что номер просто ужасен, однако потом не стоит ждать, что это оценят. Не рассчитывать на прибавку или хотя бы отгулы. Даже записки с благодарностью от Лидии не дождешься. И уж наверняка она не станет напоминать главному редактору, что шесть часов не самое удачное время рвать макеты. Просто не надо ждать от нее ничего хорошего.

 

Начало заговора

Эллисон из соседней со мной клетушки — это набор бесконечных историй, которые доносятся через разделяющую нас тонкую перегородку. Ее телефонные рассказы отрывочны, так что иногда она кажется не человеком, а сквозным персонажем, ну как Разрисованный Человек в книге Рея Брэдбери, который нужен только для того, чтобы связать цепочку историй в единое целое.

Мы с Эллисон регулярно видимся на совещаниях и у дамской комнаты, но обмениваемся только вежливыми кивками и ничего не значащими улыбками. Я столько знаю о ее жизни — о мужчинах, которые не звонят на следующее утро, об ужасных женщинах, с которыми встречается ее отец, о неудачных отпусках, о грибковой инфекции, с которой врачи никак не могут разобраться, — что с трудом могу смотреть ей в глаза. Мне не следовало бы всего этого знать. Я бы такое держала при себе, а не говорила об этом на работе. Уж если я захотела бы что-то обсудить, то вышла бы из кабинета и нашла телефон-автомат на улице. Я всегда до боли остро осознаю, что хрупкая стена между нами не толще полиэтиленовой пленки — если на нее посветить под нужным углом, она полностью исчезает.

Поэтому я балдею от удивления, когда светловолосая головка Эллисон возникает над загородкой и говорит:

— Виг, есть дело.

Наверное, здесь где-то имеется еще одна Виг. Оглядываюсь, ожидая увидеть эту другую Виг у себя за спиной, но в моей клетушке, кроме меня, никого нет. Я перестаю печатать.

— Можешь уделить мне несколько минут? — спрашивает она, слегка наклонив голову. — Это ненадолго.

Мне ли не знать, что это неправда. Ненадолго Эллисон не умеет. Коротких деловых пятиминуток, с помощью которых старшие редакторы поддерживают дела, в ее вселенной не существует. Ее постоянно в разговоре заносит в сторону, и часто она оказывается за миллион миль от того, что хотела сказать. К тому же вместо того чтобы прямо вернуться к делу, она медленно возвращается назад по своим же следам. Я не знаю, как это терпят те, с кем она разговаривает, но мне часто приходится встать и пройтись до автомата с водой, просто чтобы стряхнуть это с себя.

До шести надо переделать еще кучу работы, но я слишком любопытна, чтобы отказать ей. Интерес Эллисон ко мне — это что-то неслыханное. Едва ли такое повторится.

— Ладно, — говорю я, вставая, и вопросительно смотрю на нее.

— Не здесь. — Она кивает на коридор.

Эллисон и осторожность — это что-то новое, и на мгновение я пугаюсь — вдруг она меня сейчас уволит. Что за нелепость лезет в голову! Эллисон такой же редактор, как и я; у нее не те полномочия, чтобы кого-то увольнять. У нее вообще нет полномочий.

Раз такое дело, иду за Эллисон по коридору между выгороженными кабинками. Эти клетушки в «Моднице» — темные и мрачные, дневной свет можно увидеть только в личных кабинетах, тех, что за закрытыми дверьми. Мы проходим через приемную в рекламный отдел, где я никогда раньше не была. Тут уютно. Все сверкает чистотой, вместо обычных ламп дневного света какое-то мягкое освещение. Несколько поворотов, и перед нами дверь с табличкой «Дамская комната». Эллисон набирает на двери шифр и открывает ее. Мы оказываемся в душевой для VIP-персон, с тремя безупречными кабинками и небольшим помещением для отдыха, где имеется ковер на полу и черная кожаная кушетка. Там сидят Кейт Андерсон из отдела аксессуаров и Сара Коэн из фотоотдела. Кушетка, ковер и эта компания сбивают меня с толку. Я не так уж далеко отдалилась от своей территории, но ощущение такое, будто провалилась в кроличью нору, подобно Алисе.

— Привет, — говорю я озадаченно. Чувствую себя немного неловко, будто я села не за тот стол в школьной столовой. Но школа далеко позади, пора забыть свою неуверенность. Гляжу на Эллисон, ожидая объяснений. Та, в свою очередь, кивает Саре и Кейт, обе вскакивают.

— Спасибо, что пришла, — говорит Сара, кладет руки мне на плечи и силой усаживает на кушетку. Я неохотно подчиняюсь.

— Зачем звали?

— Ты же краеугольный камень, — говорит Кейт.

— Я? Камень?

— Да, краеугольный камень, — подтверждает Эллисон.

— Какой еще краеугольный камень? — Никак не возьму в толк, о чем они.

— Это камень, на котором все держится, — объясняет Сара.

Я с любопытством смотрю на всех троих.

— И что же на мне держится?

— Наш план, — говорит Эллисон.

— Ваш план?

— Наш план, — повторяет Эллисон довольным тоном.

— Какой план? — Можно подумать, что у нее уйма разных планов, всех не упомнишь.

— Наш хитроумный план сместить Джейн Макнил!

 

Джейн Макнил

Джейн Макнил из тех, про кого говорят: это, знаешь ли, такой тип — жесткая, но на самом деле хорошая. Может, манеры резковаты, но дело свое знает. И продает журналы. Ты многому у нее научишься, детка.

Не верьте ни одному слову. Ничего хорошего в ней нет. Характер у нее тот еще, терпения, как виски на дне стакана — один глоток, и его нет. Доброта — болезнь слабаков, и, если ты возьмешь неделю отгулов после смерти матери, она скорчит при всех такую мину, будто твои личные прихоти доставляют ей большое неудобство. Джейн обожает прилюдно унижать людей, и, если тебя не застанет врасплох неожиданный вопрос, скажем, про подолы в пятидесятых, она будет копаться в запаснике, пока не найдет такое, чего ты не знаешь, — например, как была одета Марта Вашингтон на инаугурации Джорджа. Совещания с ее участием — это нечто. Ощущение всегда такое, будто выступаешь перед Верховным судом по делу, о котором ничего не знаешь — ну-ка, быстро назови три причины забастовки червей-шелкопрядов в Верхней Вольте (это вопрос с подковыркой; черви-шелкопряды не входят в профсоюз). Джейн — это фабрика кошмарных снов, а ты хорошо смазанный винтик, который помогает ей работать без перебоев.

К счастью, Джейн почти всегда в разъездах, в Нью-Йорке Джейн бывает редко, но уж если она в редакции, эффект нарастает в геометрической прогрессии, его можно измерять в баллах как землетрясение. Когда она бывает два дня подряд, разрушения в сотню тысяч раз сильнее, чем если бы заскочила на день. Небольшие деревни рушатся, а твоя самооценка, и так уже трещавшая по швам из-за ненадежной конструкции, исчезает в клубах пыли.

Ты терпишь ее нападки два года, пока наконец не получаешь повышение, которое она держала у тебя под носом как морковку больше полутора лет. («Потерпи еще немного, Виг… Должность ассистента редактора в „Моднице“ многого стоит».) И вот когда ты уже готова разбить компьютер топором и повернуться спиной к обломкам, Джейн вызывает тебя к себе в кабинет и сообщает хорошие новости. Ты все еще в журнале и все еще под обстрелом, но ты больше не на передовой. На твоем месте другая старательная новенькая, и теперь ее задача держать удар. Новой жертве платят за то, чтобы она тебя прикрывала. Ты так рада и так стыдишься своей радости, что отводишь взгляд в сторону каждый раз, когда проходишь мимо стола новенькой.

Каждый год по настоянию Джейн мы печатаем статью о классическом стиле Джеки Кеннеди или изящной элегантности Грейс Келли, будто мы первые до этого додумались. Все уже сто раз видели все эти картинки, только текст под ними был лучше написан.

Секрет успеха Джейн в том, что она приходит в растущие журналы, которые и так на подъеме, а потом приписывает себе их неизбежное увеличение продаж. Она уже так делала в «Лице» и «Путешественнике» и снова так сделает, когда на горизонте появится что-то новое и многообещающее. У нее гениальные способности к саморекламе и холодный шик, который нравится издателям женских журналов.

Не ты одна ждешь не дождешься, когда она нас бросит.

 

Складывается заговор

Когда хочется хоть ненадолго скрыться от всех, лучше всего лифт. Если повезет, проедешь в одиночестве все двадцать два этажа.

В дамской комнате по-настоящему не уединишься. Вечно ходят туда-сюда, двери кабинок низкие, так что видишь лбы сослуживиц, которые застегивают джинсы.

Однако Эллисон, Сара и Кейт здесь, похоже, как дома. Я все оглядываюсь на дверь, то и дело ожидая чьего-нибудь появления, а они сидят на столах и прихорашиваются перед нелицеприятными зеркалами.

— Время настало, — говорит Сара.

— Какое время? — переспрашиваю я. Поразительно, сколь многого я, оказывается, не знаю! Не знаю, почему время настало, не знаю, как я могу быть краеугольным камнем и что за план сместить Джейн.

Эллисон берет один из бесчисленных флаконов на столе. Она наклоняется, откидывает волосы и спрыскивает их. Сегодня на ней серые полотняные брюки и белая блузка без рукавов. Этот наряд по идее элегантный и стильный, но на Эллисон выглядит так, будто она напялила его утром, потому что все остальное было в стирке. Убирая челку, она говорит:

— Настало время нанести удар.

Я отрываю взгляд от двери. Мы сидим здесь уже десять минут, и она не открылась ни разу. Начинаю верить, что и не откроется.

— Нанести удар? — переспрашиваю я.

— Сейчас у нас как раз есть шанс, — говорит Кейт.

— Какой шанс? — Эллисон снова наклоняется и повторяет процедуру. Когда она выпрямляется, лицо у нее красное, других изменений незаметно.

— Маленький шанс, — добавляет Сара на случай, если я вдруг решу, что шанс большой.

— Маргерит Турно ни за что долго не продержится как директор редакции, — говорит Эллисон и ставит лак на место, явно довольная результатом своих усилий. — Джейн как пить дать уволит ее через два месяца.

Сара закатывает глаза.

— Два месяца? Ха! Неделя, точно вам говорю.

— Больше недели, — говорит Кейт. — Скорее месяц.

— Целый месяц? — не верит Сара.

— По меньшей мере столько потребуется на то, чтобы документы о ее приеме на работу прошли через отдел персонала, — логично объясняет Кейт. — Нельзя уволить человека до того, как его официально наняли.

Это объяснение удовлетворяет всех троих, и они поворачиваются ко мне. Я тихо-мирно сижу на кушетке, прислонившись к мягкой спинке. Краеугольный камень, хитроумный план, маленький шанс, время нанести удар — я слушаю внимательно. Не знаю почему, но внимательно.

Они смотрят на меня голодными и ждущими глазами.

— И что?

— Ты поможешь? — говорят они хором, будто команда болельщиц.

— Не знаю. А что за план?

Эллисон смотрит на остальных. Кейт бровями сигналит отрицательный ответ. Сара поддерживает ее, уже более заметно покачивая головой. Эллисон вздыхает.

— Мы не можем выдать тебе план, пока ты не согласишься помочь.

— Я не могу согласиться помочь вам, пока вы не откроете мне план.

Ни в коем случае ни во что не ввязываюсь вслепую. Это всегда плохо кончается.

Моя несгибаемая воля их раздражает, и они переглядываются, передавая друг другу целые сообщения путем хлопанья ресницами. Надо бы выйти и дать им обсудить дело наедине, но мне слишком уж удобно сидеть, и я остаюсь на кушетке. Они могут сколько угодно обмениваться ресничными сигналами, но рано или поздно все равно откроют мне план. Исход предрешен. Я краеугольный камень.

 

Эллисон

Редактор отдела красоты должен обладать шиком. Об Эллисон Харпер этого ни за что не скажешь. Она, конечно, старается, носит правильные сандалии (от Джимми Чу), правильные брюки (от Эммануэль Унгаро) и правильную помаду (Lip Glass от MAC). На манекене ансамбль был бы безупречный, и все же слишком она несуразна, и это выпирает.

Эллисон тридцать два, на три года больше, чем мне. В последние месяцы ее бодрый характер стал портиться. Эллисон снова обошли с должностью старшего редактора — на этот пост специально сманили человека из другого модного журнала, — и она начинает кое-что понимать. Понимать, что будущее может и не сложиться, и что, несмотря на красивые глаза, она не Элизабет Беннет. Эллисон Харпер не героиня своего собственного романа. Она Шарлотта, второстепенный персонаж, она обменяет свои мечты на компромисс, но не факт, что это поможет. Если до сих пор она верила, что в прошлой жизни была Клеопатрой, то теперь начинает понимать, что была никем, безымянной рабыней, чье существование не оставило следа в истории.

Наблюдать за этим жутковато и неприятно, и я хожу в туалет длинным путем, чтобы обойти ее клетушку. Поздними вечерами, когда редакция почти пустеет, я слышу, как она по телефону пересказывает лучшей подруге сегодняшние неприятности. Озадаченным голосом она жалуется, что ей не поручили статью в рубрике «Между нами, девочками» («Ну-ка расскажите мне о своем режиме красоты: что сначала, тушь или тени?») или даже интервью для «Стильного мужчины» («Если бы пришлось выбирать между кожей и замшей, что бы вы выбрали и почему?»). Она сердито говорит Грете, что ей опять поручили рекламную заметку, которую запихнут к промышленным пресс-релизам. Не для этого она училась в университете Колумбии.

Эллисон винит Джейн в том, что ее карьера застопорилась — наблюдение вполне точное. Джейн выбирает сотрудников не по навыку и заслугам, как другие менеджеры. Она нанимает красивых редакторов, которые не умеют писать, и выгоняет некрасивых, которые умеют. Ассистентов она подбирает как аксессуары, и мы все сочетаемся — высокие, худые и с прямыми каштановыми волосами до подбородка.

Журналом она управляет как французским двором XVII века. Говорить полагается только тогда, когда к тебе обращаются, глаза в присутствии Джейн не поднимать. У нее почти патологическая потребность требовать покорности, и если бы это не противоречило требованиям совета по охране труда (смотри раздел «Травмы повторяющегося напряжения»), мы бы у нее все регулярно преклоняли колени. Ее интерес к «Моднице» продержится ровно столько же, сколько рост спроса, и как только продажи хоть чуть-чуть упадут, она уйдет. Она сбежит с тонущего корабля, и журнал начнет долгий спуск к банкротству. Достаточно посмотреть на закрывшийся «Путешественник» и отчаянно барахтающееся «Лицо». Вклады в хороших сотрудников и создание фундамента для многолетнего успешного издания журнала в ее планы не входят. После Джейн хоть потоп.

Неудивительно, что крестьяне начинают бунтовать.

 

Краеугольный камень

Я краеугольный камень, и вот почему: Джейн меня уважает, так как Алекс мне обязан.

— Как это обязан? — говорю я.

— Так. Обязан, — возражает Эллисон.

— Нет, не обязан.

Я всего лишь младший редактор и не могу сделать одолжение даже себе самой.

— Нет, обязан. Номер со сменой имиджа за прошлый май, — доносится из туалетной кабинки голос Сары.

— Со сменой имиджа? — Пытаюсь вспомнить хоть какой-то контакт с Алексом Келлером, но ничего не приходит в голову. По той простой причине, что мы никогда не встречались.

Слышна спускаемая вода, и выходит Сара, застегивая брюки капри.

— Да-да, прошлый май, — говорит она и открывает воду, чтобы вымыть руки.

В том майском номере, кроме обычного набора балов и вечеринок, был специальный раздел «Измени свой имидж и жизнь», но с Келлером я никак не пересекалась.

— Ничем он мне не обязан.

— Карла Хейден, — говорит Кейт и выжидающе смотрит на меня.

Имя кажется мне смутно знакомым, но и только. Кто она, знаменитая актриса, стилист-парикмахер или новая сотрудница «Модницы»? Имена занимают в моем мозгу маленький и редко используемый участок.

— Карла Хейден, — кивает Сара. Она вытирает руки бумажным полотенцем, швыряет его в урну и плюхается на кушетку рядом со мной. Меня обволакивает запах ее духов, цветочного, явно дорогого аромата.

— Невысокая, полноватая, тусклые темные волосы, — добавляет Эллисон, будто такие детали могут подтолкнуть мою память.

По мне, так это описание половины мира. Я непонимающе смотрю на них.

— Ей меняли имидж в майском номере.

Сара поворачивается ко мне с раздраженным вздохом.

— Ты одела ее в то платье от Хлоэ с косым кроем и сделала светлые тона в волосах.

— Ах да, Хлоэ, — говорю я, наконец вспоминая. Они сами виноваты, что мне потребовалось столько времени. Если бы догадались принести с собой майский номер, мы бы во всем разобрались еще пять минут назад. — Ее звали Карла Хейден?

— Карла Хейден Келлер, — говорит Эллисон.

— Карла Хейден Келлер? — повторяю я тупо.

— Карла Хейден Келлер, — кивает Кейт.

— Он что, женат? — Я пытаюсь представить, какая женщина выйдет за вздорного бородавчатого тролля. Невысокая и полноватая, с тусклыми темными волосами как-то не подходит.

— Она его сестра, — с усмешкой поправляет меня Сара. Она отбросила часть фамилии, чтобы сбить Джейн со следа.

— Сестра? — По Келлеру никогда не скажешь, что у него есть братья и сестры, так что мы их и не учитывали, гадая насчет его биографии. Как-то неприлично теперь их предъявлять, вполне в его духе. — Я не знала, что у него есть сестра, — раздраженно говорю я. Нам бы следовало знать о сестре.

— У него их две, — объявляет Кейт.

— Вот паршивец, — говорю я, пытаясь привыкнуть. Сестры должны были бы очеловечить юного Алекса. — Наверняка они старше. Наверняка старшие, властные и злые, как сводные сестры Золушки.

Сара качает головой.

— Они моложе.

— Черт. — Я не представляю, как у такого ужасного человека могут быть младшие сестры. Это кажется невозможным.

— Так ты понимаешь, почему он тебе обязан?

Я меняю людям имидж двадцать — тридцать раз в год. Никто никогда еще не воспринимал это как одолжение.

— Нет.

— Ты изменила ее жизнь.

Именно такую ерунду мы пропагандируем в журнале, но это неправда. Счастье не зависит от того, какую тушь для ресниц ты покупаешь.

— Я изменила ее волосы.

— Через два дня после того как она вышла отсюда со светлыми тонами в волосах и платьем от Хлоэ, Карлу Хейден Келлер пригласили ведущей «Поколения Игрек» на канале «Метро». На вечеринке «Метро» она встретила известного финансиста Элистера Конкорана, который немедленно в нее влюбился. Через два месяца они поженились, купили дом в Вестчестере и теперь ждут первого ребенка, — говорит Эллисон с широкой улыбкой.

— Вот видишь, — говорит Кейт, — Алекс Келлер тебе обязан.

 

Алекс Келлер

В редакции всем есть что порассказать про Алекса Келлера. Хотя никто этого отъявленного мизантропа в глаза не видел, мы все имели с ним дело. Он вечно раздраженно вешает трубку, шлет хамоватые и-мейлы с нетерпеливыми ответами или царапает резкие записочки, которые обижают стажеров до слез.

Дверь его кабинета закрыта. Через покрытое морозными узорами стекло никогда не видно света, и, если бы из-за двери не доносился непрерывный ритм диско, можно было бы подумать, что там никого нет. Когда ты хочешь что-то ему передать, то полагается следовать установленному порядку. Кладешь это в его ящик для входящих документов возле двери, стучишь дважды и уходишь. Обернешься секундой позже, и ничего уже нету. Весь процесс покрыт тайной, и ощущение такое, будто летишь на метле в страну Оз.

Алекс Келлер — редактор светской хроники в «Моднице». Каждый месяц он заполняет дюжину страниц фотографиями с премьер, гала-концертов, благотворительных мероприятий и торжественных открытий. Все счастливые вечеринки похожи друг на друга, и когда смотришь на фотографии, то праздник у Живанши ни за что не отличить от благотворительного мероприятия, организованного фондом борьбы с раком груди. Возьмите стандартную схему любой свадьбы, на которой вы были, прибавьте пару тысяч свечей, вот и выйдет раздел Алекса Келлера. Только имена другие.

Моментальные снимки, которые лишь слегка отличаются от фотографий в школьных выпускных альбомах, обычно сопровождаются кусками текста с описанием события. Остроумный, шутливый и почти разговорный стиль Келлера, от которого никогда не веет скукой, напоминает обычные колонки сплетен, только без вечных напоминаний о сексе и жадности.

Поскольку жизнь таинственного Келлера, окруженная «шиком и блеском», никак не объясняет его враждебности к сотрудникам, нам остается только гадать. Мы сочиняем теории о его родителях (слабый отец, тираническая мать), детстве (его вечно задирали хулиганы), росте (комплекс Наполеона) и личной жизни (отсутствует). Его гнев на все человечество можно объяснить лишь одним: он коротышка с проблемами, у которого не сложилась личная жизнь. Поскольку Келлер ни разу не выглянул из своей норы, чтобы оспорить этот вывод, с годами рассказы становились все фантастичнее и фантастичнее. На месте человека образовался миф, и мы так хорошо знаем его детали, что иногда забываем, что это только выдумка.

Что и происходит, когда Сара, Кейт и Эллисон составляют свой план. Они не учитывают, что Алекс Келлер может оказаться вовсе не сердитым карликом, который хочет отомстить доминантной материнской фигуре.

 

Заговор

Я не знаю, как Джейн ко мне относится, но слово «уважение» тут явно не к месту. Ладно, это я оставляю при себе: хочется услышать их план, и они вот-вот все мне расскажут.

— Великолепная идея принадлежит Эллисон, — говорит Кейт, — так что она должна решать.

Эллисон улыбается и краснеет — не привыкла к тому, чтобы ее идеи называли великолепными.

— Ну, не знаю, — нерешительно говорит она, глядя на соратниц. — Мы же решили, что скажем ей, только если она согласится помочь.

— Виг обязательно согласится, — говорит Кейт. Она за то, чтобы все раскрыть. Кейт не осторожный конспиратор, она авантюристка, готовая сломя голову броситься в дело. — Как только узнает план, она поможет. Я уверена.

Сара не убеждена, но она передала ответственность Эллисон и вполне этим довольна.

— Что бы вы ни решили, я поддержу.

Эллисон ломается под грузом независимости и поворачивается ко мне.

— Ладно, но ты должна поклясться, что, если не захочешь помочь, ты никому не расскажешь о нашем плане.

Я соглашаюсь, потому что почти уверена — планируют они что-то вроде того, чтобы подлить растворитель в шампунь Джейн, надеясь, что она подаст в отставку от унижения, когда лишится волос.

— В галерее в Сохо скоро будет выставка, — медленно говорит Эллисон, все еще сомневаясь во мне. — Один из новых английских художников, Гэвин Маршалл. Знаешь, из тех, кто делает надувную мебель из коровьих кишок и называет это искусством. Его последняя работа — серия под названием «Позолоченная лилия», но британская пресса назвала ее «Иисус-трансвестит», и это отражает самую суть, — объясняет она. — Этот Гэвин одевает статуи Иисуса в модные платья. В Англии выставка имела огромный успех, но дело щекотливое, и ни один модный журнал про нее не посмел писать. Так вот, мы собираемся убедить Джейн сделать статью. Потом последует скандал, призывы к бойкоту, и издателю придется ее уволить, чтобы умиротворить рекламодателей и консервативных верующих.

— И как вы убедите Джейн написать об этой выставке? — спрашиваю я. План у них на самом деле интересный и творческий, но я сомневаюсь, что из него что-то выйдет. Может, Джейн Макнил и тираническая эгоманьячка, но она не из лесу вышла. Она достаточно журналов выпустила, чтобы распознать опасную территорию. У нее годы опыта в журнальном деле, так что ей не надо объяснять, что мало кому из знаменитостей захочется быть под одной обложкой с Христом в платье от Диора.

— Тут-то ты и нужна, — говорит Сара.

— Я?

— Ты, — говорит Кейт.

— Я?! — С чего они взяли, что я могу повлиять на Джейн?

— Ты краеугольный камень, — кивает Эллисон.

Я тупо смотрю на нее; разговоры о моей краеугольно-каменности начинают мне надоедать.

Помолчав немного, явно не понимая, на чем остановить свой рассказ, пока я не дала согласие, Эллисон продолжает:

— Нам надо, чтобы ты убедила Келлера внести открытие выставки Маршалла в расписание ноябрьских вечеринок.

— И пусть он впишет побольше знаменитостей, — говорит Кейт. — Джейн не заинтересуется, если будет мало знаменитостей.

На самом деле и одной знаменитости вполне хватит, чтобы привлечь внимание Джейн. Но у плана есть крупные недостатки.

— Ее это не убедит.

— Это только первая стадия, — говорит Эллисон.

— Вот как?

Сара кивает.

— Есть и другие стадии.

— Сколько всего?

Эллисон закрывает глаза и молча прогоняет в уме свой план.

— Четыре, — говорит она. — Четыре стадии. На второй ты должна привлечь к Маршаллу внимание Джейн.

— Да, но только это надо сделать очень непринужденно. Она не должна знать, что ты хочешь, чтобы она о нем узнала, — добавляет Сара.

— Мы хотим, чтобы Джейн думала, что открыла секрет, — говорит Кейт.

Так-так, интересненько.

— И зачем?

— Понимаешь, если Джейн узнает — совершенно случайно, — что новый директор редакции собирается предложить, чтобы «Модница» спонсировала прием в честь Гэвина, а может, еще и сделала о нем статью, то она захочет украсть эту идею, — говорит Эллисон.

Это похоже на типичное поведение Джейн, но кое-что у них не укладывается в логическую цепочку.

— Джейн наверняка разузнает про Гэвина и сразу поймет, что для нас он слишком спорная фигура.

— Конечно. Если одна из нас предложит прием в честь Гэвина, — соглашается Сара. — Но если она решит, что это идея Маргерит, то ничего выяснять не станет.

Тут явно какие-то обстоятельства, которых я не знаю.

— Почему не станет?

— Они уже больше пятнадцати лет соперничают, — говорит Эллисон. — Джейн и Маргерит работали младшими редакторами в «Выскочке» и соревновались за интервью, сюжеты и сенсации. Они обе метили на должность старшего редактора, и, когда вакансия открылась, ее заняла Маргерит. После этого у Джейн дела шли все хуже. Через полгода она уволилась.

Этот набор фактов меня изумляет.

— Откуда ты все это знаешь?

Эллисон улыбается.

— Правило стратегии номер один: знай своего врага.

А я и не знала, что у нас война.

— Так что, видишь, если мы сможем убедить Джейн, что Маргерит что-то планирует у нее за спиной, чтобы обойти ее в глазах издателя, она сделает все, что может, чтобы помешать, — расчетливо говорит Кейт. — И какие бы сомнения она ни питала насчет такого проекта, их быстро задавит желание отнять идею у соперницы.

— Ей будет не до логики, — настаивает Сара. — Главная забота у нее — ожидание удара в спину от Маргерит.

— Я это гарантирую, — говорит Эллисон. Гарантировать что бы то ни было невозможно.

Просто иногда удается сократить степень риска. Смещение Джейн Макнил не кажется мне надежным замыслом. План у них хороший — куда лучше, чем я думала, — но он слишком зависит от особенностей человеческого характера. Никто не знает, как Джейн будет реагировать на Маргерит. С тех дней в «Выскочке» прошло больше десяти лет, и Джейн, когда-то всего лишь младший редактор, теперь возглавляет самый успешный женский журнал в истории. Время и успех как раз из разряда тех вещей, что лечат старые обиды.

Я говорю заговорщицам, что подумаю пару дней и скажу им, но это всего лишь вежливость. Я не склонна к революциям — как бы мне ни хотелось свергнуть старый режим, за оружие я не возьмусь.

 

Твоя глупая жизнь

Дот Дрексель разговаривает журнальными заголовками. Так и чувствуешь, как на тебя летят заглавные буквы.

— Коньковый бег на лыжах: твой новый любимый вид спорта, — говорит Дот, когда я вхожу в ее в кабинет. Хотя она уже пять лет как старший редактор, кабинет ее опрятен и пуст, без малейших личных деталей. Если бы Дот пришлось выбираться отсюда ночью во время военного переворота, она собралась бы за несколько секунд, не оставив следов. Ей не нужно было бы возиться с цветами, фотографиями в рамках и забавными бесполезными мелочами, которыми завалены столы у других.

Я сажусь и пытаюсь вспомнить свой старый любимый вид спорта — что-то же должен этот коньковый бег на лыжах заменить. Ничего не получается.

— Забудь о сноубординге, — говорит она и вручает мне буклет с фотографиями покрытых снегом вершин и пылающих каминов на лыжных курортах, — теперь все звезды спешат заняться новой соблазнительной альтернативой.

Сноубординг никогда не производил на меня особенного впечатления, так что забыть его несложно, но почему-то я сомневаюсь, что его соблазнительная альтернатива надолго останется у меня в памяти. Мой мозг — проходной двор для модных тенденций.

— Уже забыла.

— Отлично. — Она довольна моей уступчивостью. — Сделай мне пятьсот слов о самых модных нарядах для конькового бега на лыжах. Обзвони дизайнеров и получи список знаменитых клиентов. Мы будем снимать только те комплекты, при которых есть имена покупателей. Начни с Версаче — кажется, у них есть линия теплой спортивной одежды. А для внесения Идеального Оттенка Игривости позвони «Санрио» и узнай, не делают ли они коньковые лыжи с символикой «Хелло, Китти». Нам нельзя упускать из виду читательниц моложе двадцати пяти.

Микросовещание закончено, и я встаю. Встав, гадаю, зачем вообще садилась.

— Я сразу этим займусь, — говорю я деловито и озабоченно. Таковы правила игры, напоминаю я себе. Мы ведь здесь не журналистикой занимаемся.

— А что такое коньковый бег на лыжах? — не удерживаюсь я, уже выходя из кабинета. Обычно приходится изображать знакомство с подобными загадочными темами во время совещаний и потом сразу бросаться в Интернет за разъяснениями. Сегодня мне неохота притворяться. Сегодня мне хочется, чтобы мне все объяснили. Я не знаю, откуда взялась такая раздражительность, и впервые в голову мне приходит, а не дошла ли я до ручки. Может, пять лет пустоты — это мой предел.

Такое невежество заставляет Дот тяжело вздохнуть.

— Это самое яркое впечатление, которое ты упускаешь, — говорит она веско перед тем, как снять трубку.

Тут она ошибается. Самое яркое впечатление, которое я упускаю, далеко не так невинно, как коньковый бег на лыжах — спорт, сочетающий полезную для сердца тренировку на выносливость, как в лыжном кроссе, и возбуждение горных лыж.

 

Давайте познакомимся

Маргерит Турно Холланд Беккетт Веласкес Константайн Томас вызывает меня к себе в кабинет поговорить. Поскольку до меня она уже приглашала Кристин, Кейт и Эллисон, я не ухожу на ленч, пока меня не позовут. Потом иду по коридору к ее маленькому кабинету. За стенкой шахта лифта, слышно, как он движется.

Это не тот большой угловой кабинет с широкими окнами на Шестую авеню и на Сорок девятую улицу, что занимала Элинор Зорн. По утрам его наполняли яркие пятна солнечного света, а вечером — мерцающее свечение «Радио-сити мюзик-холла». У Маргерит ничего подобного нет. Ее кабинет такой крошечный, что туда еле помещаются стол и стул. Для кушетки или журнального столика места уже нет, и посетителям приходится сидеть на пластмассовом складном стуле без одной ноги.

Окно у Маргерит есть, но такие окна обычно бывают во французских приключенческих романах девятнадцатого века — они напоминают о мире снаружи, но не впускают его внутрь. Все, что в них видно, — это коричневые панели здания на той стороне улицы, и этот вид болтается на стене будто образец современной живописи.

Все это еще больше доказывает силу неприязни Джейн.

Хотя звали меня на неформальный разговор, я принесла с собой половину своих папок и несколько старых номеров журнала. Хочу быть ко всему готова.

— Бонжур, — говорит она, держа в руке старинную лейку. Маргерит как раз поливает цветы. Пошел всего второй день ее пребывания здесь, но она уже оставила свой след в крошечном кабинете — повсюду африканские фиалки, цветущая герань и висячие растения, и все это носит уютный оттенок постоянства. Ее подоконник выглядит так, будто тут всегда была оранжерея.

— Привет, — говорю я и сажусь. Стул подо мной шатается, я хватаюсь за стол для устойчивости. И замечаю, что у нее лежит несколько журналов, открытых на моих статьях. Сверху — моя единственная попытка журнализма, тысяча пятьсот слов об уходе за зубами.

Маргерит следит за направлением моего взгляда.

— Да, я как раз просматривала кое-какие ваши работы. Вот эта просто великолепна. «Моднице» нужно побольше таких информативных статей, не правда ли?

— Ну, такие статьи не помешают, — осторожно говорю я. Джейн обычно спрашивает чье-то мнение только затем, чтобы разодрать его на клочки, и я привыкла к такому поведению своих начальников.

— Отлично, — говорит она, опрыскивая водой последнее растение, цветущую азалию, и садится. — Что, если вы составите список идей для полезных статей, которые, по-вашему, подойдут «Моднице»? А я посмотрю, что с этим можно сделать.

Хотя мне и хотелось бы писать полезные практические статьи вместо чепухи про знаменитостей, не стоит сходить с ума из-за предвыборных обещаний.

— Ладно.

Она улыбается.

— Вы здесь сколько проработали?

— Пять лет.

— И сначала были ассистенткой Джейн?

— Да, два года.

Маргерит приподнимает брови.

— Два года! Как вы выдержали эту ведь… То есть два года — долгий срок для ассистента. Я своих никогда не держу больше четырнадцати месяцев. Все вверх и вперед, понимаете? — Она задумчиво смотрит на меня. — Должно быть, вы с Джейн очень совместимы.

Я пожимаю плечами. Совместимость — неподходящее слово для наших с Джейн отношений, но подходящих слов для этого не существует. С Джейн описания не подходят; ее можно только пережить.

— Ну что ж, надеюсь, мы так же хорошо сработаемся. Я собираюсь надолго здесь задержаться. — На мгновение она поворачивается к окну. — Я столько лет была в Сиднее, что и забыла, как этот город наполняет тебя энергией.

— И долго вы были в Сиднее? — спрашиваю я из вежливости, чтобы узнать о ней побольше. Почему бы для разнообразия не насладиться приятным разговором с начальницей?

Отвечает она развернуто, и я сижу у нее еще двадцать минут. Когда я ухожу, она напоминает мне про список идей, и я уверяю, что не забыла об этом.

Маргерит дружелюбна и открыта, и вроде бы уязвимых мест в ее искренности на первый взгляд нет, но меня она не убедила. Ее стремление познакомиться с сотрудниками кажется искренним, но в нем достаточно поводов для подозрений. Слишком уж она напоминает разведчика в тылу врага, и я осознаю, что поведение Джейн может вполне соответствовать ситуации. То, что ты параноик, еще не значит, что против тебя не строят заговоров.

 

Джейн Кэролин-Энн Макнил

Служебную записку мы получаем в среду с утра. Маргерит пробыла в редакции меньше двух суток, а Джейн уже переходит в атаку. Сокращает поездки и рассылает служебные записки.

— Как думаешь, что это значит? — говорю я, прислоняясь к перегородке, которая отделяет меня от Эллисон. Я впервые заглядываю к ней через перегородку поговорить, и она удивленно поднимает голову.

— Ты о чем? — спрашивает она.

— О служебной записке от Джейн.

— Я на нее еще даже не смотрела. — Заинтересовавшись, она лезет в переполненный лоток для входящих бумаг, снимает ту, что сверху, и читает вслух: «Настоящим сообщается, что главный редактор „Модницы“ Джейн Макнил с настоящих пор будет использовать свое полное имя Джейн Кэролин-Энн Макнил на всех официальных и неофициальных документах „Модницы“. Спасибо за сотрудничество».

— Она велела Джеки послать это во все средства массовой информации в городе.

Эллисон улыбается.

— Кто-то — не будем говорить кто — забеспокоился. — Она явно думает, что я колеблюсь, потому что следом добавляет, понизив голос: — Настало время для удара. У нас никогда уже не будет такой великолепной возможности. Подумай. — Потом распрямляет плечи и с невинным видом снова берется за утреннюю газету.

Я сажусь обратно за стол и пытаюсь сосредоточиться на работе. Это статья об обручальных кольцах для свадебного номера, срок которого приближается. В «Гарри Уинстон», где обычно всегда готовы к тому, чтобы их бриллианты снимали либо на красном ковре павильона Дороти Чендлер, либо на розовом холщовом фоне «Модницы», вдруг ударились в застенчивость. Когда мы попросили фотографии обручальных колец нескольких знаменитостей, они прислали только описания. В результате статья получилась странная — читается как антропологическое исследование. Ученые полагают, что эдвардианское кольцо Мадонны напоминает вот это на фотографии. Кольцо Дженнифер Энистон с бриллиантами с изумрудной отделкой в 4,5 карата могло выглядеть, как вот это кольцо от «Тиффани». Ощущение такое, что эти кольца — динозавры, а мы восстанавливаем их по остаткам костей.

Я как раз пытаюсь заставить описание кольца Энн Хеч выглядеть не просто выдумкой, когда меня окликает Дот. Она стоит у входа в свой кабинет со стопкой журналов в руках.

— Следующее совещание в одиннадцать, — говорит она и скрывается за дверью.

Археология начинает мне надоедать, и я со вздохом перечитываю записку Джейн. Хотя от этого еще далеко до согласия спонсировать заметную и скандальную выставку, изменение имени — отличный пример иррационального поведения. Мне впервые кажется, что их план может сработать. Они могут победить, зло может быть изгнано, и в один прекрасный день работа в «Моднице» может стать приятной.

Эллисон права. Я колеблюсь.

 

Выпивка в «Парамаунте»

Майя заказывает «стаканный „Космополитен“». Бармен непонимающе пялится на нее, она фыркает и говорит:

— Налейте его в стакан. Я хочу коктейль «Космополитен» в стакане.

Бармен еще раз оглядывается на нее и уходит, чтобы залить водку, «Куантро» и клюквенный сок в миксер.

— И никакого сахара по краю, — кричит вслед Майя. — Я все еще пытаюсь опознать, выделить и удалить элементы моей жизни, которые больше не выполняют свою задачу, и в данный момент остановилась на белом сахаре, — говорит она, отрезая ломтик сыра и кладя его на крекер. — Я постепенно снова впускаю углеводы в свою жизнь.

Бармен ставит стакан с «Космо» на салфетке перед Майей, а джин с тоником передо мной и исчезает. Мы в баре отеля «Парамаунт» — всегда сюда ходим, когда с Майей приключается что-то дурное. Коктейли «Космо» ее утешают.

Последний раз мы были в этой темной комнате с низким потолком всего с месяц назад. Марсия, агент Майи, переходила в новое агентство и не взяла Майю с собой, так что утешение требовалось серьезное.

— Вот это злые слезы, о которых ты часто слышишь, но редко их видишь, — сказала она тогда, драматически протянув прощальное письмо агента.

Но письмо было обращено не только к Майе.

— А кто такой Дилан? — спросила я, хотя догадывалась. Марсия, похоже, так спешила бросить старых непродуктивных клиентов, что не позаботилась как следует написать прощальное письмо групповой рассылки. Та часть, где адресата уверяли, как с ним приятно было работать, должна была утешить Майю, а не кого-то по имени Дилан.

— Нет, ну ты представляешь? — Майя готова была разреветься. Голова опущена, и янтарные кудри падают на стойку бара. — Меня даже не удостоили персонального письма!

— Зато ты знаешь, что она не только тебя бросила, — сказала я.

— Верно, — ответила Майя; ей все еще не до смеха, но по крайней мере слезами уже не пахнет.

Хотя утешительница из меня никакая, пытаюсь закрепить успех.

— И несомненная трагедия таким образом превращается в комедию абсурда.

— Ты права, это трагедия. — Майя допила свой коктейль в три глотка. Поэтому она и не любит бокалы для мартини; из них невозможно сделать большой глоток, не залив при этом клюквенным соком блузку от Донны Каран. — Я отброшена к нулю. Туда, где была полтора года назад, только на полтора года старше.

На Майю надвигалось тридцатилетие. Переломный день рождения не казался бы таким ужасным, если бы у нее все еще был агент. Но опасная дата близка, оставалось всего пятнадцать дней, чтобы найти нового представителя. Вряд ли из этого что-нибудь получится, так что она уже напряглась в ожидании неудачи. Вот как бывает, когда ставишь себе цели и стараешься чего-то добиться. Вся беда от долгосрочных планов.

Несмотря на все мои старания, на глазах у Майи появились слезы, и она снова всхлипнула. Я понимала беду моей подруги. Какое-то время она выделялась среди всех остальных журнальных авторов-контрактников с вечной рукописью под мышкой. Какое-то время она была солисткой, а теперь отброшена обратно в кордебалет, где все одинаковы.

Я заказала еще выпить, протянула Майе носовой платок и начала бормотать банальности насчет того, что все в жизни случается не просто так. Может, Майя уже достаточно набралась водки и не заметит, что я вдруг стала выражаться как открытка с типографским текстом? Нет, она почти не пьяна и не желает принимать штампованные утешения, хотя они у меня лучше всего получаются. Тогда я начала бросаться грязью. Это последнее прибежище беспомощных.

— И хорошо, что ты от нее избавилась. Она ужасный агент.

Майя скомкала платок в кулаке. Она вовсе не это желала услышать.

— Марсия хороший агент.

— И сколько она твоих книг продала издательствам?

Ну вот, я бессердечно напомнила Майе, что она не смогла не только агента удержать, но и продать книгу. У нее снова потекли из глаз слезы.

— Марсия добилась того, что мою работу прочли и отвергли. Я не могу… рассчитывать… на б-большее…

— Фу, — сказала я, отмахиваясь от рыданий и от этой логики. Рассчитывать на большее можно и нужно, особенно когда составляешь долгосрочные планы. — Ты найдешь другого агента, и она будет лучше Марсии. Вот увидишь. Следующая не станет звать тебя Диланом.

Тут я права. Вряд ли у следующего агента, если он будет, тоже будет клиент по имени Дилан.

— А если я никогда не найду нового агента?

Я велела ей не говорить глупости, но после нескольких попыток поднять дух подруги глупостями же, только бодрыми и оптимистическими, поняла, что Майя хочет погрузиться в тоску. Желает броситься в густое болото безутешности и валяться там в грязи. Какое у меня право отказывать ей в прохладном покое? И я бросилась вперед вместе с ней. Говорят, агента найти труднее, чем издателя, но Майя знает, что это не так. Как ни трудно найти агента, издателя поймать куда труднее. И из заднего ряда кордебалета этого не сделать.

Сейчас мы сидим здесь потому, что Майя порвала с приятелем.

— Все кончено, — сказала она, когда я сняла трубку. Ни тебе привет, ни как дела, просто «все кончено». Слава Богу.

— А что же с кольцом? — спросила я.

— Плевать мне на кольцо.

— И как ты себя чувствуешь?

— Ужасно.

— Выпить хочешь?

— Встретимся через пятнадцать минут.

Была середина рабочего дня, но мне все равно. Я внушаю себе, что я ничей не ассистент и работать мне полагается тогда, когда хочу. Я часто ускользаю в моменты затишья пробежаться по магазинам или посмотреть кино в соседнем кинотеатре. Чтобы отвести подозрения, достаточно не выключать компьютер, оставить пиджак на вешалке и зажечь свечу.

Я почти допила джин с тоником, и тут появляется бармен и спрашивает, хотим ли мы еще. Вот чем хорош «Парамаунт». Здесь тебе никогда не дадут остаться с пустым бокалом.

— Придется мне свыкнуться с тем, что все кончилось, — говорит она, когда бармен ушел. — Я его люблю и буду по нему скучать, но больше так не могу. Не знаю, зачем он купил то дурацкое кольцо, но мне он его дарить явно не собирался. — По ее щеке стекает слеза. Больно, когда тебя не хотят.

Кольцо с бриллиантом в два карата Майя нашла пять месяцев назад в одном из кухонных ящиков Роджера. Две недели она была полна шального нетерпения и возбуждения. Две недели она каждую минуту ждала события. Но ничего не случилось. Прошло пять месяцев, ясно, что ничего и не случится. Обручальное кольцо — это Роджерово ружье на стене, а Майя устала ждать третьего действия.

Мне Роджер Чайлд не нравился с самого начала. Он представился как предприниматель, и я немедленно почувствовала к нему полное и абсолютное презрение. «Предприниматель» — это термин журнальных статей, о себе так не говорят, особенно когда весь бизнес — это интернет-компания в Джерси-Сити на средства собственного отца.

Были у него и другие признаки пижонства — свитера с монограммой, манера называть по имени известных спортсменов и вместо «кино» говорить «кинематограф», — но Майя ничего этого как бы не видела. Она замечала только красивое лицо, очаровательные комплименты и неплохой вкус в одежде.

Меня же раздражала не только его претенциозность в одежде — матросский свитер, охотничья куртка — как с картинки. У него был оттенок привилегированности, как у выпускника частной школы, нелепый в начале двадцать первого века. Он знал всех нужных людей, ходил в нужные места, покупал правильные вещи и наверняка всю жизнь будет жить правильно.

Майю сразила его самоуверенность. Она видела себя и Роджера знаменитой парой, из первой сотни. Ее книги изменят образ мыслей поколения, его программы изменят образ действий поколения, и в журнале «Нью-Йорк» напечатают о них статью с фотографиями, на которых она будет резко элегантной.

— Месяц назад было не так уж важно, что он не попросил меня выйти за него, — говорит она, — но теперь мне тридцать, и я не могу жить как беззаботная двадцатилетка. Я составила сетку действий.

— Что еще за сетка? — Конечно, от трех бокалов джина с тоником соображать я стала медленнее, но ручаюсь, что никогда раньше не слышала такого термина.

Майя лезет в свой кожаный рюкзак и достает мятый лист белой бумаги, несколько раз проводит по нему руками, пытаясь разгладить. Концы все равно загибаются.

— Сегодня, — объявляет она торжественно, — первый день моей оставшейся жизни. Вот тут год за годом размечены планы на четвертое десятилетие.

Разбиты ее планы не год за годом, скорее месяц за месяцем, а в особо сложных случаях и день за днем. К первому пункту «сетки действий»: «Поговорить с Роджером, чтобы понять, к чему идет дело» — прикреплены итоговые заметки.

— Он был очень уклончив, — говорит Майя, комментируя этот пункт по моей просьбе. — Я просто хотела знать, видит ли он смысл в наших отношениях. Не обязательно сразу кольцо, достаточно что-то сказать. Но он продолжал экать и мекать и говорить «посмотрим», будто я машина и он не уверен, стоит ли меня покупать.

Он взвешивает «за» и «против». Рассматривает доступную ему информацию и пытается решить, будет ли полезна женитьба на Майе? Приобретет ли его имя дополнительный блеск? Ему пока неясно. Майя — как акции не слишком известного предприятия.

На таком уровне расчетливости работает Роджер, прямо как в романах Эдит Уортон. Трудно поверить, что такое сейчас возможно.

— Это с самого начала было ошибкой, — говорю я, отталкивая в сторону мятое доказательство Майиного безумия. Не желаю связываться с ее «сеткой действий». Ответом на одну недостигнутую цель никак не могут служить сорок новых. Это все равно что лечить похмелье коктейлями. — Правило номер один — никогда не встречайся с мужчиной по имени Чайлд.

— Знаю-знаю, — говорит она, кладя голову на стойку. — От них только и жди беды, правда?

Я соглашаюсь и заказываю еще выпить.

 

Мой 102-й день

Я уже третий месяц работала ассистентом Джейн, когда домой принесли посылку с телефоном-факсом. Почтовая служба не оставляет посылки под дверью квартиры, так этот гудящий и пищащий современный прибор начал доставлять неудобства раньше, чем попал в мои руки. Пришлось дойти пешком до угла улиц Вашингтона и Хьюстона, прождать двадцать пять минут, пока они искали посылку на складе, а потом отнести ее домой.

Получение аппарата было неожиданностью, и, когда я спросила офис-менеджера Харви, с чего бы это, он пожал плечами и что-то смущенно пробормотал насчет заказа необходимых товаров по каталогу. У меня были свои подозрения. В последнее время Джейн повадилась звонить мне поздно ночью и требовать слать документы по факсу ей, издателю, авторам, дизайнерам. Когда я напоминала ей, что у меня нет телефона с факсом, это вызывало легкое изумление, как если бы я призналась, что живу без еды, скажем, или без воды. Наконец непорядок был устранен («Не надо меня благодарить. Я люблю дарить»), и Джейн немедленно попыталась превратить мою квартиру в круглосуточный филиал «Модницы».

Полуночные указания начали накапливаться («В Токио сейчас как раз обед»), и через неделю такой ночной работы я перестала подходить к телефону. Джейн оставляла мне длинные подозрительные сообщения: «Сними трубку, Виг. Ты там, Виг? Виг, если ты на месте, это очень важно. От этого зависит будущее журнала. Не играй со мной, Виг. Ну хорошо, Виг, вот что тебе надо сделать, как только ты попадешь домой, если ты и правда где-то гуляешь, а не сидишь и слушаешь меня». Следом она диктовала письма, которые я должна была набрать, распечатать и немедленно разослать управляющим студиями и организаторам событий. Но я ни разу дома не набрала, не распечатала и не разослала. Делала это лишь на следующее утро, придя на работу. Джейн ни разу не заметила разницы.

Потом она начала слать мне по факсу контракты и статьи, рассчитывая, что к утру у меня все будет готово.

— Где отчет о расходах? — говорила она. — Он мне нужен к десяти.

— Дай-ка мне таблицы, которые я тебе пересылала вечером, — говорила она. — У меня сейчас совещание.

— Отнеси-ка список приглашенных в отдел связей с общественностью, — говорила она. — Они его ждут.

Когда я поняла, что происходит, пришлось положить этому конец. Я выключила факс и сделала озадаченное лицо, когда Джейн спросила, в чем дело. Через шесть часов у меня под дверью стоял механик. Он немедленно определил проблему — болтающаяся вилка была неплохим признаком — и напомнил мне, что большинству приборов для работы требовалось электричество. Я молча вытерпела унизительную лекцию, и в следующий раз открыла факс и вытащила проводок. Ко мне снова был поспешно прислан механик. Он не мог понять, как проводок отошел. У вас точно не было в гостях шаловливых племянников, которые любят поиграть с цветными проводками?

Так прошло несколько месяцев; я ломала и портила машину, будто это счетчик на парковке перед домом, который неохота оплачивать. Джейн начинала что-то чуять. Она становилась все подозрительнее, но доказать ничего не сумела. Когда материнскую плату необъяснимо закоротило («Я даже и не представляю, что это за оранжевое липкое вещество, сэр»), механик раздраженно покачал головой, умыл руки и ушел прочь.

После этого Джейн стала грозиться, но дальше слов дело не шло. Несмотря на все разговоры, новый аппарат она мне так и не прислала. Я больше не была любительницей. Я стала настоящей профессионалкой, и моих знаний о факсах хватило бы на годы поломок. Куда лучше избежать скандала вовсе, чем сталкиваться с ним дважды подряд.

 

Колебания

Майя выполняет контрактные заказы для нескольких издательств, и хотя месяц за месяцем работает с одними и теми же людьми, едва ли они помнят о ее существовании. Майю не представляли всем сразу на большом и пышном общем собрании, и ее жизнь и дела никого не интересуют. У моей подруги это называется работать среди чужаков. Когда она чихает, никто не говорит «Будь здорова». Когда она приходит с сексуальным загаром, никто не спрашивает, где она была. Когда на ней красивый новый свитер, никто не говорит ей комплиментов.

— Если бы это был любой другой свитер, я бы ничего и не ждала, — говорит она, допивая третий коктейль.

Сквозь деревянные жалюзи на полукруглых окнах «Парамаунта» я вижу свет уличных фонарей. Почти стемнело. Надо бы пойти в редакцию, выключить компьютер и, может, задуть свечу, но тут подходит бармен с новой порцией коктейлей. Я остаюсь сидеть. Если мою свечу не погасит Кристин, которой на Среднем Западе твердо вдолбили правила пожарной безопасности, то уж уборщица это точно сделает.

— У этого свитера, — продолжает она, — были бусинки и розовые блестки по краям. Просто ужасно симпатичный.

— И никто ничего не сказал?

— Никто, — грустно говорит она. — А я уже целый разговор распланировала. Они бы сказали: «Классный свитер». А я бы сказала: «Спасибо, я его купила в филиале бутика Донны Каран возле Итаки». А они бы сказали: «О, так ты была на выходных в Итаке?» А я бы сказала: «Да, ездила к друзьям, и мы катались на санях». Они: «На санях?» А я: «Да, это немножко похоже на катание на лыжах, но куда однообразнее».

Майя раньше подрабатывала в «Моднице» — я ее свела с заведующим корректорской, — но ушла через несколько месяцев, потому что не вынесла нашего метода работы. Ей невмоготу было сверять каждое изменение слова или запятой с редактором, автором и исследовательским отделом. И она терпеть не могла объяснять на полях каждое исправление (несогласованное определение, неверная форма глагола, безличное предложение). Корректорское дело, и так смертельно скучное, требует невероятного внимания к деталям и лишено какого бы то ни было блеска. «Модница» со своей системой проверок и согласований умудрилась сделать его еще скучнее.

— В офисе было тепло, но я не снимала свитер, надеялась, что кто-нибудь заметит, какой он классный.

— Почти любая надежда напрасна, — отвечаю я бездумно.

Обычно Майя бы мне возразила, но сегодня ее обычный оптимизм подавлен предательством Роджера и Марсии, и она грустно кивает.

Следует продолжительная пауза.

— Я впуталась в заговор, — говорю я вдруг. Эта мысль вертелась у меня в голове почти сутки, и ей нужно на волю. Она должна быть высказана или навсегда задавлена.

— А? — Погрузившись в собственные беды, Майя забыла обо мне.

Я практически уверена, что из «Модницы» в баре никого нет, но на всякий случай оглядываюсь. Наклонившись поближе, я шепчу:

— Я впуталась в заговор с целью сместить главного редактора.

— Какой заговор? — Майя изумленно пялится на меня и наклоняется поближе. Она заинтересовалась. Мои разговоры о заговорах пробились сквозь стену ее жалости к себе.

Я кратко обрисовываю план, а она останавливает меня, чтобы выяснить подробности.

— Гэвин Маршалл? — говорит она, будто пытаясь вспомнить имя. У нее явно ничего не получается.

— Я тоже о нем ничего не слышала. Но в Англии он наделал шуму. Я сегодня поискала про него статьи. Он сын графа. Вырос в особняке, являющемся национальным памятником. Кажется, его прапрадедушка был премьер-министром во время Крымской войны. Гэвин учился во всех лучших школах — Итоне, Оксфорде и Королевской академии искусств, — продолжаю я список его достоинств. — Думаю, ему не пришлось в жизни пережить ничего сложнее, чем убедить папочку позволить ему зарезать корову в викторианском бассейне.

Майя ненадолго замолкает. Она собирает информацию и пытается прийти к выводу.

— Думаешь, у вас получится?

Я смеюсь.

— Ни за что на свете. Скорее всего меня уволят в результате всей этой кутерьмы, но это и к лучшему. — Как только я произношу эти слова вслух, меня охватывает непривычное чувство. Я узнаю его, хотя давным-давно не испытывала. Это возбуждение, и с ним ничто не сравнится.

— Ты готова рискнуть работой?

Я с энтузиазмом киваю.

— Понимаешь, я сама себе удивляюсь. Еще вчера утром я была вполне довольна своей работой.

Майя отпивает еще коктейля и наклоняет голову.

— И что же изменилось?

Отличный вопрос.

— Сама толком не пойму. Где-то между двумя разговорами — с новым редактором, которую интересуют совершенно нетипичные для «Модницы» идеи, и с другим редактором, которая дала мне вполне типичное для «Модницы» задание, я поняла, что эта работа меня раздражает. Мы ничего не делаем. Каждый месяц мы берем все те же три нитки — знаменитости, мода и красота — и ткем из них новые узоры. Это убийственно скучно, — говорю я, вспоминая сегодняшнее задание найти знаменитых лыжников конькового бега. Тема новая, но схема все та же, и, поговорив несколько дней с личными секретарями и специалистами по связям с общественностью, я напишу пятьсот слов на тему о том, почему пора отказаться от старого доброго сноуборда. В статье будет слишком много прилагательных и несколько восклицательных знаков. Она заставит вас подумать — а не упускаете ли вы на самом деле чего-нибудь? Чушь. Это просто риторика. «Модница» пытается вас уверить, что знаменитостям, как и блондинкам, действительно живется веселее. — Помнишь, в каком я была восторге, когда получила эту работу?

Майя кивает. Конечно, она помнит. Я тогда спала у нее на кушетке.

— Мы только два года как окончили колледж, но ощущение у меня было такое, будто я уже минимум лет десять подаю кофе редактору «Бирливилл таймс». Тогда я думала, что нет ничего шикарнее на свете, чем жить на Манхэттене и писать репортажи о знаменитостях. — Я отпиваю глоток джина с тоником и тяжело вздыхаю. — Как тебе такая миссурийская наивность?

Майя никак не комментирует мою сельскую простоту. Она выросла в коннектикутском пригороде в сорока минутах отсюда, и для нее в большом городе никогда не было ничего шикарного. Это просто место, куда ездили в субботу вечером, чтобы напиться.

— Сражайся с властью, — говорит она и поднимает кулак в воздух, вяло изображая революционное приветствие. — А если бунт не сработает и тебя уволят, не беспокойся. Будешь работать по контракту. Я помогу тебе начать — работы хватает.

Несмотря на проблему общения, когда находишься среди чужаков, Майя не теряет оптимизма по поводу работы по контракту. Она вроде тех иммигрантов, которые прибывают в Новый Свет и пишут домой письма о несказанных успехах и богатствах. Раньше я сопротивлялась этой пропаганде. Я знаю, что улицы не вымощены золотом. Я знаю, что в стране богатства большинство людей отнюдь не богато. Я все это знаю и цепляюсь за свою старосветскую жизнь. Но иногда выбора нет. Иногда события толкают тебя за океан. Работа в «Моднице» начинает напоминать мне картофельный голод.

Уже шесть часов, и тоненькая струйка посетителей внезапно превращается в толпу. Человек в туфлях от Гуччи (похожих на домашние шлепанцы) втискивается между нашими стульями и начинает отчаянно размахивать руками, стараясь привлечь к себе внимание бармена. В нью-йоркских барах такие штучки редко срабатывают.

— Возьми счет, — говорит Майя. Но я об этом уже подумала. Я уже переглянулась с барменом, и он подсчитывает наши заказы.

Как Майя ни протестует, я настаиваю, что выпивка за мой счет. Хотя я старалась выглядеть подавленно из уважения к ее чувствам, для меня это праздник, что Роджер ушел из нашей жизни. Да, семьдесят пять долларов — значительная часть моего бюджета на выпивку на этот месяц, но за такое удовольствие не жалко и заплатить.

В вестибюле Майя сразу отправляется в уборную, а я стою в углу и наблюдаю за входящими. Только что прибыла большая группа японских туристов, и пока мужчины, собравшись кучкой, ждут ключей от комнат, их жены бродят вокруг. Некоторые у газетного киоска листают журналы, другие сидят в вестибюле. Сам вестибюль полон случайных предметов — алюминиевых клепаных стульев, длинных желто-зеленых скамей, разбивающих комнату пополам, широких оранжевых диванчиков в стиле «бордельный шик», кресел, на обивке которых изображены собаки. Эти разномастные предметы не должны были бы сходиться вместе. Они не должны были бы сочетаться, и в любом другом месте и не сочетались бы, но здесь, на сером фоне, почему-то сочетаются.

Через пару минут появляется Майя. Как только она выходит из уборной, к ней подбегает японка и просит сфотографировать их группу, выстроившуюся на большой лестнице. Майя радостно соглашается, хотя ее фотографические навыки слегка подпорчены тем, сколько она выпила. Она закрывает объектив пальцем. Японки слишком вежливы, чтобы указать ей на это, и они благодарят Майю, но не расходятся. Когда мы уйдем, они позовут одну из своих приятельниц у стоек с журналами и попросят ее сделать новый снимок.

 

Первая стадия

Сильно сомневаюсь, что из-за драматических перемен к лучшему в жизни его сестры Келлер чувствует себя обязанным мне. Надо бы выяснить. Но не по телефону или и-мейлу. Я хочу видеть его лицо, его реакцию на мои предложения. Иногда только так и можно понять, наступать тебе или отступать.

Я звоню его ассистенту Делии Баркер, чтобы назначить встречу.

— У Алекса все расписано, — говорит она в трубку. — Я могу соединить тебя с его голосовой почтой.

Голосовая почта мне не нужна.

— Неужели у него не найдется хоть минутки в ближайшую неделю?

— У Алекса все расписано, — снова чирикает она. — Я могу соединить тебя с его голосовой почтой.

Какая-то кукушка в часах, заводное устройство, способное только говорить, который сейчас час. Я вешаю трубку и иду к ее кабинету проверить, действительно ли она живой человек. Делия сидит в пахнущей ванилью комнате, густые черные волосы собраны у нее в хвост.

— У Алекса все расписано, — говорит она. — Можешь посмотреть сама.

Я беру предложенный мне ежедневник и изучаю его: ленчи, открытия, встречи, фотосъемки, примерки обложек, еще встречи. Делия расписала ему каждую минуту, и не только на ближайшие семь дней, а сразу на семь месяцев. Быть такого не может. Здесь где-то наверняка есть второй набор записей, таких, какие не показывают налоговой службе. Я задумчиво смотрю на нее. Делия явно не собирается отклоняться от линии партии. У Алекса все расписано. Она может соединить меня с его голосовой почтой.

Скрывая раздражение, благодарю ее за помощь и соображаю, как быть. Хотя логично было бы последовать совету Делии, я прячусь в кладовке через коридор и настраиваюсь на ожидание. Вообще-то мне надо позвонить дизайнерам верхней одежды, но я не беру это в голову. Я сосредоточена на одной-единственной цели — встретиться лицом к лицу с Алексом Келлером.

Проходит пять часов, и я все еще жду. Лидия уже дважды заходила сюда достать утолщенные конверты, а потом бланки расписаний и каждый раз странно на меня смотрела. Каждый раз, когда она заходила, я хватала коробку скрепок и старалась выглядеть непринужденно, при этом напряженно пялясь на коробку.

Благодаря постоянному наблюдению я вычислила Келлерову систему доставки. После второго стука Делия выглядывает из кабинета и берет то, что лежит в лотке для входящих бумаг Алекса. Делает она это быстро и с такой экономией движений, будто каждый раз идет на мировой рекорд. Стоит моргнуть, и ты все пропустишь.

Я уже готова сдаться, когда слышу, как Делия говорит старшему редактору, что Алекс на очень важном совещании, но позвонит ей, как только освободится. Я приободряюсь. Если Алекс на совещании сейчас, то он был на совещании весь день. Это звучит неправдоподобно — когда я пыталась договориться о встрече пять часов назад, о совещании речи не было — так что я жду, когда Делия выйдет из офиса. Когда она скрывается в дамской уборной, я вхожу в кабинет Алекса.

Я надеюсь прервать очень важное совещание, но кабинет пуст. Он оставил включенными компьютер, лампу и магнитофон. Он даже поставил на столе недопитую чашку кофе. Кофе — это хорошая деталь, но она меня не убеждает. Я прекрасно знаю эту тактику, сама много раз применяла, но не в таком масштабе. Я обычно зажигаю свечу и выхожу на несколько часов, а вот он явно вышел на целую карьеру.

Хотя мои заключения основываются только на недопитой чашке холодного кофе, я уверена в своей правоте на все сто. Это единственное объяснение призрачному существованию Алекса, тому, как его редко видно, но часто слышно.

Я выхожу из кабинета прежде, чем возвращается Делия — сообщница, которая врет и подделывает для него документы, — и возвращаюсь к себе. На меня смотрят двадцать фотографий обручальных колец, список дизайнеров по верхней одежде и телефон штаб-квартиры «Санрио» в Сан-Франциско. У меня тридцать два новых и-мейла, лампочка автоответчика мигает, а от Дот четыре записки на клейких листочках — каждая новая неразборчивее предыдущей. Из-за этих шпионских мероприятий дел накопилось столько, что теперь раньше девяти мне отсюда не выбраться.

Со вздохом сажусь за стол, думая о том, что, если бы у меня был ассистент, готовый меня прикрывать, я тоже вряд ли ходила бы на работу.

 

Продолжение первой стадии

Кристин разливается соловьем по поводу кумкватов.

— Понимаешь, — говорит она полным изумления голосом, — краб с мягким панцирем относится к омару, как кумкват относится к апельсину. — Она выжидательно смотрит на меня.

Я киваю, показывая ей, что понимаю аналогию, но она качает головой — ей мало моей вялой реакции.

— Вдумайся еще раз, — говорит она, — краб с мягким панцирем относится к омару, как кумкват относится к апельсину.

Я пожимаю плечами.

— Так что есть надо экзоскелет.

— Вроде того, — соглашается она и наконец, не в силах сдержаться, сообщает мне правильный ответ. — Есть надо кожу! Разве это не ошеломительнейшая вещь, которую ты когда-нибудь слышала?

Мне очень хочется сказать, что я слышала вещи ошеломительнее, но это будет неправда.

— Да.

— Вот попробуй. — Она протягивает мне кумкват. — Это просто откровение.

Он сладкий и губчатый, и когда я его откусываю, сок брызжет мне на губы, но откровения я не испытываю.

— Неплохо, — говорю я сдержанно.

Кристин разочарована моей реакцией, но все же продолжает:

— Вчера вечером мы готовили замороженное суфле из кумкватов с абрикосовым кулисом. Вышло просто изумительно.

— Замороженное суфле из кумкватов? — повторяю я из вежливости и для поддержания беседы, но на самом деле мне не до кумкватов и не до разговоров. Сегодня пятница, а мне надо переделать массу дел до выходных, и в первую очередь найти адрес Алекса Келлера. Даже не знаю, за что зацепиться. Он не указан во внутриредакционном списке, так что мне придется просочиться в бюро персонала или в какое-нибудь подобное малоприятное место и порыться в папках.

Но несмотря на это, я задаю вопросы. Я уделяю время, чтобы выразить свой интерес, потому что среди моих знакомых мало у кого есть мечты, и мне кажется неправильным не поощрять их.

Судя по подробному описанию Кристин, замороженное суфле — это всего лишь ванильное мороженое в белой керамической чаше, но я киваю, улыбаюсь и воздерживаюсь от комментариев. Я уже разочаровала ее с кумкватами, и сделать это еще раз у меня духу не хватает.

Пока она объясняет проблемы приготовления абрикосового кулиса — сначала варишь абрикосы, потом добавляешь сахар, — я пытаюсь решить, что делать дальше. Хочу решить для себя, что важнее — сохранить работу или любить работу. Взлом бюро персонала и копание в их папках может дать мне адрес Алекса Келлера, но скорее это приведет к моему немедленному увольнению. И ради чего? Келлер все равно не согласится помочь. Он не предложит свои услуги с беззаботной улыбкой и счастливым блеском в глазах. Даже если я дорвусь до его адреса и не пострадаю при этом, ничего хорошего все равно из этой затеи не выйдет. Как только я постучусь к нему, Келлер велит мне убираться и захлопнет дверь у меня перед носом. Слишком много я получала от него голосовых сообщений, чтобы ожидать чего-нибудь иного.

Это идеальное оправдание, чтобы выпутаться из заговора, и я думаю, не сказать ли Эллисон и остальным, что делу конец; пора мне сбежать, и пусть кто-нибудь еще будет их краеугольным камнем. Алекс Келлер слишком опасен; он из тех невероятных совпадений, которые рушат империи и губят состояния.

Что ж, себя я убедила. Но хотя свержение Джейн Макнил скорее всего несбыточная мечта, отказаться от нее трудно.

 

Мой 15-й день

Первый раз я поссорилась с Алексом Келлером из-за цветного ксерокса. Он оставил на лотке листок белой бумаги, а я вынула его и положила рядом с ксероксом.

— Больше так не делайте! — заорал он, как только я сняла трубку.

Поскольку единственное, что я сделала, это сняла трубку, то, естественно, решила, что он именно это имел в виду, и послушно повесила ее. Через секунду телефон зазвонил снова. Этому типу не угодишь.

Подождав четыре звонка, я сняла трубку.

— Слушаю, — сказала я вежливо, будто не знала, кто это.

— Если еще хоть раз повесите трубку, когда я с вами разговариваю, я добьюсь вашего увольнения, — сказал он гневно, явно намекая на свою важную должность.

Терпеть не могу стычек, и на тот момент я была всего лишь ассистентом, но склоняться перед угрозами не желала.

— Простите, с кем я говорю? — спросила я, изображая наивность. Я достаточно слышала историй, чтобы догадаться, кто это, хотя пока не знала ни его голоса, ни номера телефона.

— Это Алекс Келлер. Я редактор светской хроники в этом журнале, и я как раз использовал ксерокс у кухни, когда вы его захватили. Вы взяли статью, которую я копировал. Это очень важный документ, и я не хочу, чтобы кто попало его трогал. Больше так не делайте.

Я закатила глаза к небу. Прежде чем очень осторожно сдвинуть статью, я достаточно разглядела, чтобы понять, что это никак не декларация независимости. Журналы — дело преходящее. Ничего по-настоящему важного тут не встретишь.

— Я думала, вы закончили, — сказала я, чувствуя, что вынуждена защищаться.

— Пока вы не увидите, как я забираю свои документы из лотка, я не закончил! — объявил он, будто он не передвигался по тайным переходам и лазам и его любой мог увидеть.

На этаже было четыре других ксерокса.

— Ладно.

Он повесил трубку не прощаясь.

Келлер никогда не прощается и огрызается когда только можно, и вместо того чтобы оставлять сообщения в голосовой почте — потому что теперь мне хватает хитрости, чтобы не снимать трубку, когда я вижу его номер на экране, — он рассылает резкие и-мейлы с указаниями.

И никогда никого не благодарит. Так что в тех редких случаях, когда мне от него что-нибудь нужно, я всегда вежлива и благодарю его в ответ — в качестве напоминания, подкола, пассивной агрессии. Я просто знаю, что его безумно раздражает благодарность по и-мейлу. В первый раз, когда я так сделала, он ответил — велел мне больше никогда его не благодарить. Он и так получает слишком много и-мейлов.

Я написала «Ладно» и нажала кнопку «Отправить».

 

Еще первая стадия

Стейси Шумейкер — дружелюбного вида женщина, ее черные волосы подстрижены чуть ниже ушей, а помада на губах обычно смазана. Двубортный светло-голубой костюм делает ее фигуру расплывшейся, а цвет кожи желтоватым. Если бы она не работала в издательском доме «Айви паблишинг», идеально подошла бы для следующего номера, посвященного смене имиджа. Мы всегда ищем расплывшихся женщин с плохой кожей.

Ее рабочий стол находится в состоянии очаровательного хаоса, а стены кабинета украшены серьезными и глуповатыми плакатами, которые так любит развешивать служба персонала — типа мудрой мысли «Успех тоже тебя боится» или надписи «Горы вблизи кажутся выше, но это только иллюзия» на фоне цветного пейзажа.

Стейси указывает мне на стул, и я сажусь напротив нее за небольшим круглым столом в углу. Наверное, я кажусь ей смущенной, поскольку впервые в бюро персонала, и она ободряюще улыбается. Губы складываются в теплую улыбку, от глаз разбегаются дружелюбные морщинки, и, когда она спрашивает: «Что я могу для вас сделать?» — я верю, что она на самом деле хочет помочь.

— Я хочу сообщить о нарушении раздела С.

Улыбка начинает уползать.

— Раздела С?

— Да, раздела С, подраздела 2.

— Вы уверены? — спрашивает она.

— Я уверена, — отвечаю я.

Она тяжело вздыхает, и дружелюбные морщинки полностью исчезают.

— Мы здесь очень серьезно относимся к нарушениям правил одежды. — Она достает бланк со стеллажа с папками вдоль стены и кладет на стол перед собой, вместо того чтобы сразу отдать мне. — Вы абсолютно уверены, что это были не туфли? С современной модой иногда трудно разобраться… А в «Моднице» все так следят за модой. Один раз редактор пожаловалась на то, что сотрудница пришла в бикини, но оказалось, это просто облегающие брюки от Бетси Джонсон.

— Это были тапочки, — повторяю я. — Уверяю вас.

Она неохотно протягивает мне бланк. Поскольку я вдоль и поперек изучила руководство для сотрудников, прежде чем сюда прийти, бланк мне хорошо знаком, и я быстро его заполняю.

Она изучает документ.

— Кажется, все в порядке. Если это все…

— Кстати, вы бы не проверили его досье? Я почти уверена, что это уже второе нарушение.

Она вскакивает на ноги и роется на стеллаже с личными делами, доставая папку Алекса Келлера.

— Поверить не могу. Никто не нарушает правила, касающиеся одежды, дважды!

Папка с досье очень тонкая. Там только резюме, контактная информация для чрезвычайных ситуаций и карточка с его нынешним адресом и телефоном.

— У него безупречное личное дело, — говорит она гордо.

Хотя я пытаюсь запомнить длинную цепочку цифр — 47386405074 # 11 А, — ее фраза привлекает мое внимание.

— Вы уверены? — Я почти выхватываю папку у нее из рук.

— Что у него безупречное личное дело? Конечно, вот оно передо мной. Здесь нет ни одной жалобы, кроме вашего раздела С, подраздела 2, но это не будет официально занесено, пока мы не проведем полное расследование.

— Быть того не может, — говорю я. Алекс Келлер уже шесть лет всех доводит. Как это в его деле нет ни одной жалобы?

Я вовсе не собиралась намекнуть, что она берет взятки, но именно так это и прозвучало. Она подозрительно щурится.

— И почему же это?

— Он воинственный и агрессивный тип и с трудом сдерживает свой темперамент, — говорю я, перечисляя самые очевидные из его недостатков, чтобы успокоить Стэйси.

Лицо ее слегка смягчается, но она все еще не успокоилась.

— Если вы имеете в виду конкретный случай, то можете прямо сейчас заявить жалобу.

Я имею в виду несколько конкретных случаев и с удовольствием потратила бы весь день на жалобы на Алекса Келлера, но мне нельзя задерживаться. Цифры в памяти уже начинают угасать.

 

Мэнский флибустьер

Каждое утро Анна Цой приходит в редакцию, составляет список собственной одежды с ценами и подводит итог сегодняшнему стилю удачной формулой. Сегодня это стиль Эллис-Айленд ретро. Брюки: Бутик Антик, 45 долларов; рубашка: Н&М, 11 долларов; хасидское пальто из Уильямсбурга: 30 долларов; головная повязка: Бендель, 220 долларов; туфли: Фауста Сантини, 72 доллара.

В местной газете есть рубрика под названием «Взгляд на публику», где людям на улице задают такие же точно вопросы. Хотя Анна посмеивается над этой рубрикой, она свято придерживается их идеи сознательно нетрадиционного стиля. Брюки у нее почти всегда с блошиного рынка, рубашки обычно со дна корзины с секонд-хэндом в «Домси», но в девяти случаях из десяти их обычно дополняет какой-нибудь один дорогущий предмет, как правило, что-нибудь мелкое, пояс или сумочка, например.

Анна — редактор домашнего отдела «Модницы». Ее работа — писать о том, как знаменитости возятся на своих кухнях в сельских домиках во Франции. Анна приезжает туда, где живет какая-нибудь знаменитость, два часа ходит вокруг территории и записывает, как солнце льется сквозь окна, а потом возвращается в свою квартиру в Ист-Виллидже площадью в три сотни квадратных футов. Поскольку там едва хватает места на кухню, не говоря уже о месте для горшков, кастрюль и прихваток, у Анны пунктик по поводу кладовок. Она прямо-таки облизывается при виде аккуратно сложенного на антресоли белья. От припасов в кладовке у нее быстрее бьется сердце. Это святыни, на которые она молится, и каждый месяц редакторы вычеркивают у нее пять сотен слов о встроенных шкафах, стеллажах и вешалках.

Домашний раздел выглядит роскошно: на великолепных фотографиях красивые знаменитости в белых махровых халатах едят круассаны на увитых цветами верандах, целуются в деревянных лодках на пруду с кувшинками или играют Третий концерт Баха на роялях в своих гостиных. Перелистывая раздел, чувствуешь, что на этих фото не просто позируют, это инсценировка. Заученные сцены, существующие лишь для щелчка фотоаппарата «Кэнон», причем кажется, что сами их участники смотрят на фото с таким же стремлением к недостижимому, как и все остальные. Словно Кэри Гранту тоже хочется стать Кэри Грантом.

Несмотря на разнообразие описанных домов — ранчо в Нью-Мексико, виллы на Малибу, городские дома в Манхэттене, — все статьи, на удивление, похожи друг на друга. Похоже, что у всех во дворах стоят круглые каменные святилища, которым по двести лет, или на подъездной дорожке статуи Нефертити. Анна неплохо все это перемешивает, подавая все так, будто эта библиотека из переплетенных в кожу первоизданий — первая библиотека переплетенных в кожу первоизданий, которую она видела в своей жизни. Пишет она крепко, и всегда с удовольствием дает знаменитостям волю, а потом радостно записывает выдаваемые ими фразочки. Любой актер непременно покажет ей то место на склоне холма, где он во весь голос декламирует монолог Гамлета. Любой повесится сам, если дать ему достаточно веревки.

Хотя уже половина четвертого и хэмптонский экспресс уже покинул Пенсильванский вокзал, у нас в эту пятницу совещание днем. Событие необычное, и Анна, как и все остальные присутствующие, к нему не готова. У нее есть короткий список знаменитостей, представители которых намекнули ей на желание показать свои дома, но на звезд они не тянут, а уж при упоминании актрисы из «Всех моих детей» Джейн вообще раздраженно морщится. Мы не пишем про звезд из «мыльных опер».

— Что еще? — спрашивает Джейн, поглядывая на часы, чтобы посмотреть, есть уже четыре или нет. Она не единственная тут все время глядит на часы. Половина собравшихся рассчитывала в три отбыть на свои летние квартиры, чтобы успеть перед обедом выпить коктейль на веранде.

Анна смотрит в свои записи, но, хотя она и нервничает, выглядит, как всегда, безупречно. У нее такое рваное и истрепанное пальто, что его выбросили даже хасиды, но она все равно безупречна. На ней обтрепанные манжеты выглядят модной деталью.

— Пока все. Во вторник поступит новая информация, — говорит она, слегка намекая нашей неустрашимой главной редакторше, что это совещание неожиданное и незапланированное. — В выходные со мной должны связаться еще представители актеров.

Джейн сама запросто задерживает на все праздники информацию редакторам и представителям, но от других такого не терпит. Она сердито фыркает, явно не прочь выплеснуть свое раздражение на Анну, но сдерживается. Маргерит сидит напротив и дружелюбно улыбается, и Джейн подражает ее манере. На долю секунды Джейн решает нравиться. Хочется ей этого совершенно не по тем причинам, но Анну это избавляет от разноса.

Джейн переключается на практикантку:

— Ты, с прыщом, над чем ты сейчас работаешь?

Униженная третьекурсница несколько секунд давится словами, потом бормочет что-то насчет кроссовок с высоким верхом. Вторая практикантка, у которой на носу карбункул размером с колокол Свободы, опускает голову, стараясь спрятать лицо. Она отчаянно хочет исчезнуть.

Джейн созвала это совещание, когда узнала, что Маргерит собиралась попасть на последний рейс в Бангор, штат Мэн, который вылетает из аэропорта Кеннеди в четыре. Мультимиллионер, специализирующийся на недвижимости, пригласил ее на выходные на свой частный остров, и Джейн намерена испортить праздник. Конечно, Маргерит могла и не пойти на чрезвычайное совещание, но по политическим причинам все же явилась. Она знает, что ее положение в «Моднице» пока неустойчивое. Сама Джейн собиралась в этот момент уже быть на экспрессе в Монток, но испортить планы Маргерит куда важнее. Теперь ей придется сесть на маршрутный автобус, который вечно торчит в пробках, или на поезд попозже, который останавливается в Форест-Хиллс, Болдуине, Сифорде, Копиаге, Бриджхэмптоне и на всех промежуточных остановках. Джейн сама себя высекла.

Когда она заканчивает мучить прыщавых подростков, ей остается убить только пятнадцать минут. Джейн не позволит закончить совещание ни на секунду раньше четырех. Не доверяя случайностям, она хочет, чтобы Маргерит не смогла попасть на рейс даже на ковре-самолете. Джеки, ассистентка Джейн, с двух часов сидит на телефоне и проверяет данные авиалинии, и ей приказано доложить о любых задержках рейсов немедленно. Джейн будет держать нас здесь столько, сколько понадобится, даже если для этого придется читать фамилии из телефонной книги до полуночи.

— Как насчет идей для статей? — спрашивает Джейн, оглядывая собравшихся. — Насколько помню, я рассылала записку с указанием представить каждому по три новых идеи для статей к сегодняшнему совещанию.

Это чистая выдумка — поскольку совещание было задумано за десять минут до начала, никакой записки не было, — но никто на это не указывает. Мы все сидим, опустив глаза, и надеемся, что кто-нибудь еще поднимет руку. Обстановка как на вводном курсе английской литературы, где никто толком не знает, что символизирует изучаемое стихотворение.

Маргерит берет слово:

— У меня есть несколько идей для будущего свадебного номера.

Джейн вовсе не планировала давать Маргерит шанс показать себя, и она раздраженно смотрит на свою Немезиду.

— Я в этом уверена, но я бы предпочла начать с младших…

— Нам стоит сделать материал по платьям подружек невесты, — говорит Маргерит, словно не обращая внимания на то, что Джейн еще не закончила. С Джейн никогда еще так не обходились, и она ошеломленно замолкает на полуслове. Мы все это замечаем и отчаянно пытаемся скрыть усмешки. Получается не у всех, но Джейн слишком сердита, чтобы обращать на это внимание.

Маргерит продолжает, будто ничего не замечая.

— Я тут думала о том, как все всегда говорят, что платья подружек невесты можно будет носить снова. Даже если платье просто ужасно, кто-нибудь, обычно невеста, настаивает, что если укоротить и покрасить в черный цвет, то получится замечательное коктейльное платье. Но никто этого не делает. Что, если взять пять-шесть платьев, дать их дизайнерам — Майклу Корсу, Тому Форду, например, Марку Джейкобсу, Донне Каран — и попросить сделать их пригодными для носки?

— У меня в шкафу хоть сейчас найдется с полдюжины подходящих платьев, — объявляет Кристин. — Вы только скажите.

Все вокруг соглашаются. Невозможно подойти к тридцатилетию и ни разу не надеть какой-нибудь розовый наряд с круглым воротничком.

— У меня есть ужасное зеленое платье в стиле подружки девицы Марианны, — говорит Эллисон. Об этом платье я знаю все. Эллисон много недель подряд пыталась заставить свою сестру передумать. Сначала она доказывала, потом убеждала, потом умоляла. Все напрасно. Старшая из сестер Харпер твердо решила устроить средневековую свадьбу. Как я узнала благодаря многочасовому подслушиванию, за несколько сотен долларов всегда можно найти человека, готового взгромоздиться на лошадь и уворачиваться от пятифутового копья.

— Как у подружки Робин Гуда? — переспрашивает одна из редакторов, изумленная тем, до чего доходят невесты. — Боже, а я-то переживала из-за той барвинково-голубой штуки в стиле ампир, которую меня заставила надеть двоюродная сестра.

Эллисон смеется.

— Слушай, я бы что угодно отдала за ампи…

— Интересная мысль, конечно, — говорит Джейн, пытаясь отвлечь всеобщее внимание от прекрасной идеи Маргерит, — но в нашей компании строгие правила по поводу использования собственных сотрудников для журнала.

Правило касается использования в журнале сотрудников «Айви паблишинг», а не их старых платьев, но у Маргерит все равно уже есть идея получше.

— Разумеется, Джейн, — говорит она, будто заранее ждала этого возражения, — я знаю о правиле компании. Я предполагала обратиться за платьями к читателям.

— К читателям? — переспрашивает озадаченная этой идеей Джейн, словно не совсем понимает, что это за штука — читатели.

— Да, мы могли бы провести что-то вроде конкурса, чтобы читатели присылали фотографии своих самых безобразных платьев подружек невесты, — объясняет Маргерит. — Мы бы выбрали десять худших и отдали их дизайнерам.

— Отличная идея, — говорит одна из ассистентов по фотографиям; интерес к проекту на мгновение перевешивает в ней здравый смысл. Если хочешь удержаться в «Моднице», лучше не хвалить людей, которых Джейн пытается испепелить взглядом. — Можно сделать снимки до и после.

В ежегодном свадебном выпуске уже есть одна фотосъемка с обычными женщинами в платьях подружек невесты. Повтора Джейн ни за что не допустит. К обычным женщинам она относится примерно так же, как к актрисам из телесериалов. По ее мнению, актрисы из телесериалов и есть обычные женщины.

— Да, интересная мысль — уверена, для среднего австралийца она бы прекрасно подошла. — Джейн посылает Маргерит искусственную улыбку — на другие она не способна. — Но мы тут в «Моднице» не кенгуру одеваем. Нашим читателям свойственна несколько большая утонченность.

— Наши читатели были не кенгуру, — спокойным голосом отзывается Маргерит. Она пытается сделать вид, что не задета оскорблением, но руки у нее сжаты в кулаки.

— Ах да, коала, конечно. Не важно; идея милая, но для нас она не годится. Если вы здесь задержитесь, то скорее всего научитесь ощущать, что в стиле «Модницы», а что нет. Пока у вас не очень получается. Почитайте еще несколько номеров и подумайте еще.

Маргерит напряженно улыбается.

— Ничего, я попробую еще раз. Кажется, в записке говорилось о трех идеях?

Джейн отказывается — она боится, и не без причины, что ненавистная соперница может вытащить новую удачную Идею. Остается всего три минуты.

— Нет, я точно помню, что я сказала об одной. Давайте-ка дадим слово кому-нибудь еще. — Она оглядывает собравшихся. — Лидия?

— Как насчет камуфляжа? Это тренд дня.

Тренд дня — одно из любимых выражений Лидии, и она использует его без всякой иронии или смущения, будто некоторые современные направления и в самом деле современнее других.

Джейн кивает. Вот такие идеи ей нравятся — привычные и не от Маргерит. Она любит ходить знакомыми путями, и винить ее трудно. Нашим читателям, о которых ей так трудно вспомнить, все равно, о чем мы пишем, лишь бы при этом были фотографии знаменитостей. Лидия найдет три фотографии звезд в камуфляжных костюмах, и на этом дело кончится.

— Отлично. Этим и займись. Кто следующий? — Поскольку я сижу рядом с Лидией, взгляд Джейн, естественно, падает на меня. — Виг.

Хотя у меня всегда найдется пара идей в голове, я знаю, что Джейн таких не любит, и стараюсь вытащить наружу какой-нибудь тренд дня. Тут я слышу звон мелочи — это значит, что приближается ассистентка Джейн. Через секунду Джеки уже стоит в дверях, слегка кивая Джейн. Последний самолет на Бангор закрыл двери. Совещание закончено.

— Ну, — говорю я, — может, мы сделаем материал о…

Джейн меня перебивает, как я и предвидела. Она уже поднимается на ноги.

— Очень мило, Виг, но мне пора бежать. У меня важная встреча, о которой я совершенно забыла. Увидимся во вторник, — говорит она, но тут же вспоминает о Маргерит. Джейн не оставит нас наедине с ней и ее опасными идеями насчет подружек невесты. — Я хотела сказать, в понедельник. Увидимся в понедельник. — Она вылетает из двери, а остальные сотрудники выжидают пять секунд, прежде чем поспешить за ней. Они бросаются к своим столам, хватают чемоданы и выкатывают к лифтам кофры на колесиках. Через пять минут на этаже остаюсь только я.

 

Суперженщина

Майя считает, что меня привлекают только мужчины, зацикленные на своих проблемах и неспособные на эмоциональный контакт.

— Трудоголики, обманщики, маменькины сынки — настоящий цирк уродов, неспособных поддерживать настоящие отношения, а ты в этом цирке дрессировщиком, — сказала она, когда мой последний роман так резко оборвался среди полок с овощами в универсаме на углу улиц Бликер и Ла-Гуардиа. Я смотрела, как Майкл обдумывает сравнительные достоинства зеленых бананов — сейчас, конечно, ему хотелось банан, но захочет ли он его через три-четыре дня, когда банан наконец доспеет, — и меня вдруг осенило, насколько бесплодны наши отношения. Бесполезность всего этого окатила меня будто волна жара из очень горячей печи, я попрощалась и вышла из магазина одна. Майкл не заметил. Он как раз уверял бананы, что дело не в них, а в нем.

— У тебя это, — говорит Майя, — такой особый дар — находить зацикленных на своих проблемах мужчин на расстоянии нескольких шагов, причем через бетонную стену. Даже в комнате, полной неженатых уравновешенных представителей сильного пола без каких-либо сердечных или душевных травм, тебя неизбежно потянет к тому единственному, который только что на парковке внизу расстался с подружкой после четырехлетнего романа.

Это правда. Я познакомилась с Майклом на одном из тех вечеров встреч для одиноких, на которые Майя таскала меня за неделю до Дня святого Валентина. Он там встречал сестру. Но никакой это не дар, а если и дар, то дурацкий, будто изготовитель выдумал его, когда все нормальные таланты разобрали.

— Наверняка его можно как-то приспособить, — продолжает она со смешком, но это только наполовину шутка. — Например, тебя могли бы арендовать женщины, которые хотят знать, имеет ли их роман будущее. Представь себе, мы можем собирать сразу много женщин, и все они приведут своих мужчин — получится как цептеровская вечеринка. Мы их выстроим в ряд, а ты пойдешь вдоль, чтобы посмотреть, к кому тебя потянет. — Она оценивающе посмотрела на меня, будто мы находимся в окопах и она строит план боя. Но меня-то с ней не было — я была в реальном мире, где от моего дара только боль и разочарование.

Майя еще несколько минут так болтала, обсуждая символику для футболок и мои грядущие приглашения на телешоу, но я больше не слушала. Я отвлеклась, потому что перед глазами у меня снова маршировала процессия прежних бойфрендов. Майкл, неспособный сохранить интерес даже к банану. Скотт, не желавший употреблять само слово «свидание». Этан, который всегда звал меня Джевиг, потому что его прежнюю подружку звали Дженнифер. Дуайт, Таддеус, Кевин, Роб — длинный парад неудач и ошибок.

— Пора сменить тему, — сказала я, забирая у нее салфетку. Она рисовала на ней наш символ — Амура, целящегося стрелой в собственное сердце.

Но теперь я думаю о словах Майи и вспоминаю ее язвительный бизнес-план, потому что у Алекса Келлера, оказывается, русые волосы, светло-зеленые глаза и открытая улыбка. Меня немедленно тянет к нему, но хватает ума понять, что добром это не кончится.

 

Человек и легенда

Радостное приветствие Алекса Келлера застает меня врасплох. Я пришла сюда прямо с работы, несмотря на все свои сомнения и на все дела, которые предпочла бы сейчас делать, и приготовилась уговаривать его впустить меня. Никак не ожидала, что Алекс просто откроет дверь и впустит меня, так что несколько секунд просто тупо на него смотрю.

— А вот и вы, — говорит он с широкой улыбкой. — Чудненько. Заходите. — На нем бежевые шорты и коричневая футболка с надписью «Ледовая команда Спрингфилдского общественного центра». Футболка старая и рваная и напоминает древний свиток папируса, который рассыплется в прах, если к нему прикоснуться. Ноги босые. — Вы немного рановато, но я почти готов. Пожалуйста, садитесь.

В гостиной у Алекса Келлера мебели мало — темно-синяя кушетка, телевизор с маленьким экраном, старинный телефонный столик. Главный предмет обстановки — недавно заново отциклеванный деревянный пол, только частично прикрытый голубым ковриком. Хозяин показывает на кушетку, и я иду к ней. Подойдя поближе, замечаю, что кушетка поставлена диагонально и за ней образуется место для хранения мелких приборов — утюга, миксера и старомодного телефона с круглым циферблатом. Делаю вывод, что у него, как и у Анны, нет кладовок. Меня восхищает такая храбрость. Угловые шкафчики — удел богачей, и угловые книжные полки и диваны редко увидишь, кроме как на журнальных разворотах, которые так любит «Модница».

— Квик вот-вот вернется, — говорит он, вынося в кухню кроссовки и носки и садясь на деревянный складной стул. Оттуда, где я сижу, мне прекрасно видна кухня — черно-желтые обои и маленький холодильник. Я смотрю, как он натягивает носки, и при этом у него ходят ходуном мышцы на руках. У Алекса Келлера есть мышцы. Этого я не ожидала. Несмотря на свою ветхость, футболка умудряется не лопнуть. — Пока с ним соседка.

Какая-то ошибка. Он ждал не меня. Я это знала с того самого момента, как консьерж внизу пропустил меня наверх, не спросив имени. Я ему скажу, кто я, но попозже. Сейчас мне хочется смотреть, как он надевает кроссовки. Дружелюбный Келлер — это зрелище, соблазнительное своей новизной, и мне хочется досмотреть. Через минуту я скажу ему, как меня зовут. Через минуту я все расскажу, и его милая улыбка сменится мрачной раздражительной гримасой, и он начнет ругать меня последними словами. Этот момент может и подождать.

— Вам понравится Квик, — говорит он, завязывая шнурки своих «адидасов» двойными узлами. — У него такие глазищи, что от них тает вся решимость.

Я не знаю, кто такой Квик — любимое домашнее животное или любимый сын. В безупречном личном деле Келлера указаны только его адрес и телефон; про иждивенцев там ничего не говорилось.

— Ладно, — намеренно расплывчато отвечаю я.

Келлер улыбается. У него потрясающая улыбка, немного застенчивая и с ямочками.

— Но вам надо быть потверже с ним. Немного дисциплины еще никогда никому не повредило.

Когда я слышу, как Алекс Келлер, известный истерик, распространяется о пользе дисциплины, это разрушает чары. Несмотря на ямочки, мышцы и живые зеленые глаза, я открываю рот, чтобы представиться. Но тут в дверь звонят, и Келлер вскакивает на ноги.

— Ну, вот и малыш.

Келлер скрывается за углом, и я слышу, как он болтает с соседкой.

— Как он, не задергал вас?

— Нет, он просто лапочка, — отвечает негромкий томный женский голос. — Сегодня чудный день, и мы прекрасно погуляли в парке, погрелись на солнышке.

— Отлично. Еще раз спасибо за помощь.

— Не за что. Так как, мы завтра ужинаем вместе?

Наверняка соседка Келлера фигуристая блондинка с аккуратным носиком и лицом в форме сердечка. Все женщины с томными голосами такие.

— Конечно, — говорит он. — В восемь?

— Если придете в семь, я подам коктейли, — обещает она. Эта кокетливая интонация мне хорошо знакома. Невозможно зайти вечером в субботу в бар «Красота» или в «Человек-луч» и не услышать такой голосок — поэтому я и держусь обычно подальше от модных местечек.

— Просто здорово. Значит, тогда и увидимся, — говорит он, заканчивая разговор. — И еще раз спасибо за помощь.

— Да мне это только в удовольствие.

Ну разумеется, в удовольствие. Какой женщине не будет в удовольствие сделать одолжение парню с внешностью Келлера?

Я услышала, как дверь закрывается, и приготовилась встретить Квика. Если это мальчик, тогда и хорошо, что Келлер мой коллега с раздвоением личности, дурным характером и эмоциональными проблемами, потому что с детьми я не умею обращаться, особенно с маленькими.

Оказывается, Квик — коричневый Лабрадор размером побольше угловой кушетки. Двигается он величественно и сдержанно, словно обдумывает каждый свой шаг. Он приветственно помахивает хвостом, словно вентилятор в медленном режиме. В нем нет ни грамма поспешности.

— Странный выбор имени, — говорю я, потому что это первое, что приходит мне в голову. Не уверена, стоит ли говорить такое влюбленному в свою собаку хозяину.

Келлер улыбается, застенчиво демонстрируя ошеломительные ямочки на щеках. Я чувствую, что тупо пялюсь на него, приоткрыв рот, и стараюсь взять себя в руки. Он же мужик с проблемами, повторяю я про себя. Зацикленный на них. Легендарный дурной характер, пока не проявившийся, кажется мне не такой уж проблемой.

— Да, Квик у меня не очень быстрый. Ему сейчас семь, но у него даже щенком было не очень много энергии, — говорит Келлер. — Я водил его к ветеринару, проверить, может, низкое давление, или слишком активная щитовидная железа, или еще что-нибудь в таком духе, но все оказалось в порядке. По-моему, это просто очень ленивый пес, он предпочитает сидеть на одном месте. Как Ниро Вулф, только без способности расследовать тайны.

Хоть убей, не соображу: Ниро Вулф — человек или литературный персонаж?

— Почему тогда Квик?

Услышав свое имя, коричневый Лабрадор бредет ко мне и прислоняется к моей ноге. Я ласково треплю мягкую шкуру, хотя неясно, ласки он ищет или просто опоры.

— Это в честь шоколадного напитка — ну, знаете, с мультяшным кроликом. У меня в детстве были две собаки, Пепси и Спрайт, и я хотел продолжить традицию с напитками, — объясняет он, — а «Миринда» или «Сэвен-ап» как-то не подходили.

— Миринда?

— Миринда, Фанта. Я все перерыл и перепробовал. Несколько дней он был Йо-хо, но это не годится для собачьей площадки — звучит так, будто я не знаю, как зовут мою собственную собаку. Я прямо чувствовал осуждение других собачников. По-моему, одна дама уже готова была позвонить в общество защиты животных, сказать, что я издеваюсь над собакой.

Он изо всех сил отваживает от себя людей, с которыми работает каждый день, но ему не все равно, что о нем думают посторонние. Странно. Хотя, с другой стороны, на самом-то деле он с нами не работает каждый день. Я почесываю спину Квику, и он лениво взмахивает хвостом. Пора сказать Келлеру, кто я, но моя решимость рассыпается.

Он же зациклен на своих проблемах. Замкнут, закрыт, недоступен.

— Ну ладно, малыш, — говорит он, подбирая с пола поводок Квика, и слегка тянет его в направлении двери. — Пойдем еще погуляем. Познакомим твою новую подругу Келли со всеми твоими друзьями на площадке. — Келлер подмигивает мне. — Мы не употребляем слово «в-ы-г-у-л-ь-щ-и-к» — не хочу, чтобы он почувствовал, что я его бросаю.

— Ладно, — говорю я, очарованная этой логикой. Он протягивает мне поводок.

— Возьмите вы — вам же надо познакомиться.

Я беру поводок, несколько раз наматываю на руку и решительно дергаю — стараюсь выглядеть профессионалом, но Квика не одурачить. Он зевает, демонстрируя длинные желтые зубы, и ведет меня наружу.

Я иду за Квиком к лифту и нажимаю на кнопку вызова, пока Келлер запирает квартиру. На моих часах почти полшестого, и я гадаю, когда же должна появиться настоящая Келли. Давно пора сказать правду, но уже вступили в действие другие факторы, кроме ямочек и мышц, а также страха перед признанием. Теперь в дело вовлечен Квик. Мы с ним уже познакомились, и я не могу вот так просто его бросить.

Квартира Келлера на углу Семьдесят четвертой и Бродвея, всего в полутора кварталах от парка Риверсайд. По пути туда Квик ведет себя так, что всем кажется, будто это я его веду, хотя на самом деле все наоборот. Может, энергии ему и не хватает, но он очень сильный.

— Он со всеми дружит, кроме выгульщика Джули Эндрюс, — говорит Келлер, когда мы переходим Уэст-Энд-авеню.

Стоит прекрасный день середины августа; именно на такие дни, солнечные, теплые и мягкие, с легким ветерком, назначаются летние свадьбы. Я глубоко дышу, впитывая в себя лето. Не обязательно иметь дом на Огненном острове, чтобы наслаждаться сезоном.

— Джули Эндрюс? — переспрашиваю я. Удивляться не приходится — в Нью-Йорке полно знаменитостей. Они стоят на перекрестке рядом с тобой, ожидая, пока сменится сигнал светофора, или занимают за тобой очередь у Балдуччи.

— Да. Я даже не знаю, за что он не любит моего мальчика. — Алекс ласково треплет Квика по голове. — Судя по тому, что мне говорил Адам, прежний друг Квика, мой пес этому парню сразу не понравился. Так что если увидите злобного коротышку, который убегает в противоположную сторону с пуделем на поводке, не обижайтесь. По-моему, у него проблемы с матерью.

Это описание так хорошо соответствует легенде о Келлере, что я резко оборачиваюсь и внимательно смотрю на него. Пытаюсь уловить хоть какой-то намек, что он знает, кто я, но ничего такого нет. Зеленые глаза смотрят вперед, на заросший деревьями парк.

— Ну вот мы и пришли, малыш, — говорит он Квику, когда мы открываем первую калитку собачьей площадки. Пес сохраняет ровное расположение духа. Он не возбуждается и не пугается.

Мы на огороженной площадке, но я побаиваюсь спустить Квика с поводка. Вокруг носятся столько собак, прыгучих, спортивных, крепких и энергичных, что становится страшновато за Квика. Неужели он и правда ходит сюда каждый день?

— Первое правило хороших родителей, — рассудительно говорит Келлер мне на ухо, — это знать, когда отпускать ребенка.

Я еще никогда не встречалась с мужчиной, который знает хоть какие-нибудь правила хороших родителей, не говоря уже о первом. Я тупо смотрю на него. Он зациклен на своих проблемах, напоминаю я себе.

Келлер опускается на одно колено и отстегивает поводок Лабрадора. Вместо того чтобы броситься, как ребенок, к игровой площадке, Квик бредет в тенистый утолок и ложится. Он явно считает, что пришла пора вздремнуть.

Мы садимся на зеленую скамью у забора, где другие владельцы и выгульщики греются на солнце и разговаривают. Ветер не в нашу сторону, так что запах мочи нас не беспокоит.

— Так как думаете, вы с ним справитесь? — спрашивает он, закрывая глаза и поворачивая лицо к солнцу. Я могу спокойно любоваться красивым лицом, но при этом почти скучаю по другому Келлеру, злодею, который нападает на окрестных крестьян за то, что они заходят на его болото.

Я молчу, потому что не знаю, что сказать. Да, думаю, я могу справиться с Квиком, но, хотя я ненавижу свою работу, сменить карьеру еще не готова. Еще не готова все бросить, но Келлер меня искушает. Мне хочется послать «Модницу» подальше, чтобы каждый день водить его собаку гулять в парк.

— Как я уже сказал по телефону, у вас замечательные рекомендации, и я полностью доверяю вам Квика. Я знаю, что у вас уже плотное расписание и вы очень заняты, но это всего три дня в неделю. И его не нужно выгуливать часами. — Он смеется. — Как видите, здесь Квик делает практически то же самое, что и дома.

Да уж. Квик лежит на боку и спит. Рядом с ним пристроилась еще одна собака, помесь колли и золотистого ретривера. Вид у них мирный.

— Мне, конечно, надо будет проверить свое расписание, — говорю я уклончиво, радуясь, что он подсказал мне хоть какую-то отговорку. — Думаю, я не настолько занята, но все же не хочу договариваться, пока не буду абсолютно уверена.

Ответ явно правильный. Келлер улыбается.

— Ну что ж, это честно.

— А что случилось с Адамом? — спрашиваю я в наступившей тишине. Я знаю, что пора признаваться, но мне не хочется все это заканчивать. Я еще никогда не сидела на площадке для выгула собак дивным днем с красивым мужчиной, который знает первое правило хороших родителей. Такое может и не повториться.

 

Коннектикутские разговоры

Майя живет в блестящем серебристом тридцатипятиэтажном здании на углу Третьей авеню и Тридцать второй улицы. Оно носит имя «Будущее» и действительно похоже на популярные когда-то картинки, рисующие жизнь в двадцать первом веке: семьи в синтетических комбинезонах наслаждаются жизнью на Марсе. Именно эти признаки Экспериментальной Модели Сообщества Будущего и привлекли Майю. Она обожает кич и сразу влюбилась в это место, как только увидела, проходя мимо по дороге в кино. Кто-то может быть очарован городскими особняками на улице Бедфорд, другим по душе башни на Сентрал-Парк-Уэст, но Майе нужен стальной фасад, космический вестибюль и слово «Будущее», написанное красными буквами старым компьютерным шрифтом.

В «Будущем» даже квартира с одной спальней стоит недешево, и Майе пришлось разгородить свою Г-образную гостиную легкой съемной перегородкой. Получилось пространство не очень большое, но достаточно удобное, чтобы пускать квартиранток. Они постоянно сменялись, одни были лучше, другие хуже.

Майя живет между двумя районами — почти в Грамерси и не вполне в Марри-Хилле. Добираться туда из Верхнего Вест-Сайда не очень удобно, и хотя она послала мне график ремонтных работ на линиях Н и Р, оказывается, что от Таймс-сквер вообще движение закрыто. Я опаздываю на полчаса, сжимая в руке вянущий букет нарциссов. Хотела принести вино, но не нашла винного магазина, купила букет у корейского зеленщика. Чуть было не взяла в супермаркете двенадцатипроцентное мерло, но спохватилась. Есть вещи и похуже, чем приходить с пустыми руками.

Майя, в старом мамином фартуке с прихваткой в руке открывает дверь, радостно приветствует меня и отправляет к себе в спальню бросить рюкзак. Спальня у нее маленькая; там помещаются только ее кровать (двуспальная) и комод (самодельная конструкция из пластмассовых ящиков из-под молока, поставленных друг на друга и скрепленных скотчем). Стены белые, голые и гладкие, в изголовье постели скопилась куча книг в мягких обложках, а с металлического прута, укрепленного изнутри на двери, свисает одежда, которая не влезает в комод. Рядом с кроватью забрызганная стремянка-табурет с помойки, которая служит ей прикроватным столиком. Возле будильника фотография родных — мать, отец, брат, второй брат, дедушка Гарри.

Растрепанная, недоделанная спальня резко контрастирует с невероятно аккуратной и организованной гостиной. Майя не просто обшаривала распродажи и блошиные рынки в поисках необходимой смеси мебели от Имса и Сирса, она выразила целую философию. В результате у гостиной тревожно-стерильный вид рекламы «Электролюкса». Прикасаться ни к чему нельзя, потому что отпечатки пальцев на пластиковой поверхности будто упрекают тебя: надо было надевать длинные белые перчатки.

Заглядываю в кухню и предлагаю помочь. Мне вручают стопку матерчатых салфеток и отсылают их раскладывать. Я имела в виду совсем не складывание салфеток, но приходится развлекаться сворачиванием странных веероподобных сооружений, напоминающих абстрактных лебедей. Сегодня столики для карт расставлены на спальной стороне легкой перегородки. Последняя соседка Майи, невысокая индианка, работавшая кондитером в одном из лучших французских ресторанов Манхэттена, недавно вернулась в свой родной город в Гоа с полутора тысячами долларов Майиных денег. Она открыла адресованные Майе конверты, достала чеки и перевела деньги на свой счет. После двух таких крупных разочарований, как агент и бойфренд, это воровство Майя едва замечает. Ее только возмущает, что Вандана неправильно написала слово «депозит».

— Я же корректор, — говорит она. — Это для меня профессиональное оскорбление.

Именно поэтому у нее сегодня вечеринка. Временно свободная от оков совместного жилья, она хочет порадоваться возможности лечь спать, оставив грязную посуду в раковине, принимать гостей до четырех утра и оставить три карточных столика посреди комнаты. Мне понятно это головокружение от временной свободы. До того как моя собственная жиличка съехала два года назад, я тоже наслаждалась теми вечерами, когда оставалась одна.

На столе уже семь лебедей, больше не на что отвлечься, так что я невольно погружаюсь в коннектикутские разговоры в гостиной. Майины школьные подруги Софи, Бет, Тина и Мишель (по росту в нисходящем порядке — именно так они всегда располагаются) очень милые, симпатичные блондинки, манеры их одобрили бы королева Елизавета и Эмили Пост. Мне от них не по себе. Все эти вечные разговоры о светских знакомствах. Они бросаются абсолютно незнакомыми мне именами как фисташковыми скорлупками. Миссис Фротингэм-Смит наверняка главная львица Гринвича, но в Нью-Йорке она не фигура, и байки об ужасном поведении ее сына (он отказался играть в теннис в паре с Эшли Беннет!) не так захватывают. Я стараюсь не зевать и напряженно гляжу на дверь кухни, пытаясь усилием мысли заставить Майю выглянуть и сказать, что ей нужно помочь забить откормленного тельца.

Рядом со мной Грег, жених Бет, тихий молодой человек вроде Уолтера Митти, только в его богатую внутреннюю жизнь трудно поверить. Взгляд у Грега чаще всего пустой, едва ли он сейчас пилотирует в уме гидросамолет с восемью двигателями.

— Как твои дела, Виг? — спрашивает он; оказывается, он знает, как меня зовут. Мы несколько раз встречались на вечеринках у Майи, но он никогда не заговаривал со мной.

Не успеваю я ответить, как Бет — она сидит рядом со мной — обрывает рассказ о том, какое ужасное Эдна Маккарти сделала мелирование (полоски как у зебры!), и спрашивает:

— Да, как у тебя дела, Виг?

Но меня ей не одурачить. Она спрашивает только потому, что этого требуют приличия, и она не допустит, чтобы робкий жених превзошел ее в манерах.

— Хорошо. Много работаю, — обычно так отвечаешь родственникам, с которыми встречаешься только на Рождество и Пасху. — А у тебя как дела?

Спрашиваю я Грега, но отвечает не он. Грег встречается с Бет так давно, что даже не пытается открыть рот, чтобы вдохнуть или сформулировать мысль. Слишком хорошо знает порядок, чтобы позволить себе такое.

— У Грега очень важные новости. — Бет делает паузу, чтобы я успела осознать. — Его только что продвинули по службе. Он у нас теперь младший вице-президент Слокэм-Битэма по рыночному менеджменту.

— Поздравляю, — говорю я, хотя и не верю, что такая должность существует. Звучит как пустое место.

Бет сияет.

— Спасибо. Мы так счастливы. Мы только этого и ждали. Теперь мы можем начать искать дом.

— О, и где же вы будете искать дом? — задаю я ожидаемый вопрос, хотя и знаю ответ на него. Они собираются искать в пяти минутах езды от матери Бет, в Риверсайде, Кос-Кобе, Старом Гринвиче.

Пока Бет тараторит ожидаемый ответ с единственной неожиданной добавкой в виде Вестпорта («Раз уж Марта переехала!»), я смотрю на Грега, чье неподвижное лицо напоминает золотую рыбку, которая тупо пялится на мир за пределами аквариума. Выпрыгни, хочу сказать я ему. Выпрыгни и подыши воздухом. Но я молчу. Не собираюсь вмешиваться в то, о чем ничего не знаю. Может, он задохнется от свежего воздуха.

Разговор переходит на темы вне моей демографической сферы (18–35, горожанка, не замужем) — вроде закладных, качества школ и налогов на собственность, — я извиняюсь и ухожу. Некоторые разговоры не могу слушать даже из вежливости.

На кухне Майя трет сыр.

— Как там дела? — спрашивает она, посыпая тертым сыром закуску из спаржи.

— У них очень взрослая дискуссия о школьных округах. Бет зачитывает статистику по уровню навыков чтения и процент учеников, которые поступают в колледж. У меня от этого депрессия, — говорю я, прислоняясь к стойке и наблюдая за тем, как она работает. — Тебе точно не надо помочь?

— Вот, держи. Слегка посыпь салат. — Она протягивает мне перечную мельницу. — Я знаю. Меня это тоже все иногда достает — дом, джип и все такое. Я этого просто не понимаю, — говорит она, ставя спаржу в печь.

— Не в этом дело, — настаиваю я, но отчасти дело и в этом. Мне не нужны дом в пригороде, жрущий бензин джип, стандартная зелень газона и самодовольная гордость лишней спальни для гостей. Пространство, как и все остальное, представляет собой удобство, и иногда оно слишком дорого обходится. Но я завидую их ясному взгляду на жизнь. Завидую уверенности, с которой они знают, чего хотят. Собравшиеся в гостиной безупречны — на них ни пылинки сомнений.

— А в чем?

Я не способна хоть что-нибудь делать слегка, и салат уже весь в пятнышках. Убираю самые пострадавшие листья, в основном верхний слой, и выкидываю их в помойку, пока Майя смотрит в другую сторону. Потом перемешиваю салат оранжевыми пластмассовыми щипцами.

— Не знаю, по-моему, все дело в их уверенности. Они знают, чего хотят, — говорю я, размышляя на ходу, — и стремятся к этому, особенно не задумываясь.

— Они хотят стать своими родителями, и думать им тут особо не о чем, — говорит она равнодушно, потом осматривает результаты моего труда, вытирает руки полосатым кухонным полотенцем и достает бутылку красного вина из шкафчика. — Ты выдержала больше получаса, — замечает она, с трудом открывая каберне совиньон. — Я думала, прибежишь прятаться в кухне намного раньше.

Хотя Майя все еще дружит со своей старой школьной компанией, от чрезмерного общения с ними ей обычно хочется биться головой об стенку. Они все одинаковые — банкиры, юристы, страховые агенты и бухгалтеры.

«Скучают юные сердца, и это зло из зол», — сказала она как-то вечером за мартини «Мидори» — в стакане, конечно.

Мы были в гостиной «Гранд-отеля» Сохо, среди громадных абажуров и золотого света.

— Да, — сказала я, хотя, на мой взгляд, в мире хватает и других преступлений.

— Это стихи, — объяснила она. — Они всегда напоминают мне о школьных друзьях.

— Они не так уж плохи, — говорю я сейчас, думая, как легко изголодаться без мечты.

Майя смеется, думая, что я это говорю для приличия, и разливает вино. Но мои слова вызваны не просто условным рефлексом, инстинктивной вежливостью. Друзья детства обеспечивают последовательность, ненарушенные связи между этапами личности, поэтому за них и держатся. За них держатся, и их любят, но иногда с ними не очень удобно. Нью-Йорк и Гринвич — как Галапагос и континентальный Эквадор. Между ними широкий пролив, и со временем они стали говорить на разных языках.

 

Сетка действий, 19 августа: начать суетиться

— Суетиться? — говорю я, щурясь, чтобы проверить, что правильно прочитала слово. Майя выдала мне копию своего нового учебника жизни. Она уменьшила шрифт до седьмого кегля, распечатала «сетку» на три месяца и связала пятьдесят страниц голубой ленточкой. Получилась книжка с таким мелким шрифтом, что смахивает на сокращенную версию Оксфордского словаря английского языка, к которому прилагается лупа, — иначе не прочитать.

— Что это? — спросила я, когда она только вручила мне эту самодельную тетрадку.

— Карманное издание. Ты мой куратор, — сказала она, словно разъясняла очевидное.

— Я куратор?

— Ну да, мой куратор. Твоя обязанность за мной присматривать, — объяснила она, будто назначать себе няньку было вполне обычным занятием. — Я как алкоголик, а это мои шаги к выздоровлению. Когда ты заметишь, что я срываю график, твоя задача призвать меня к порядку.

Я принимаю на себя эту ответственность — не верю, что это надолго. Через неделю Майе надоест отчетность и режимы, и она переключится на что-нибудь другое. Так уж она устроена. Я знаю свою подругу больше десяти лет, и она далеко не впервые начинает новую жизнь.

— Что значит «начать суетиться»? — спрашиваю я, кладя книгу на стол — карманное издание, слишком толстое для кармана, — и начиная долгий процесс уборки. У Майи маленькая кухня, на стеллажах места не хватает, поэтому она складывает тарелки в стопки и ставит их на пол. Майя хочет оставить их так на ночь, но я не могу этого допустить. Я не могу спать, зная, что мыши гуляют по кухне. Ставлю стопку тарелок из-под салата в раковину.

— Ну, знаешь, суетиться, — говорит она, глядя на меня с неодобрением. Это ее квартира и ее вечеринка, и она не может спокойно позволить мне хозяйничать. Я счищаю пальцем засохший сыр, и Майя сердито фыркает. Каждое мое действие как упрек ей.

— Ну-ка, — она отодвигает меня и надевает желтые резиновые перчатки, — дай я.

— Я знаю только, как подсуетиться.

Майя раздраженно глядит на меня и объясняет:

— Поскольку у меня больше нет агента и, возможно, никогда не будет…

— Не говори глупостей. Ты даже еще не начала ис…

Майя прерывает меня, поднимая мокрую желтую руку.

— Погоди-погоди. Пятнадцатое августа.

Звучит настолько абсурдно, что я просто пялюсь на нее.

— Что?

— Сетка действий, пятнадцатое августа.

Я нахожу пятнадцатое августа и читаю вслух:

— Посмотреть в лицо реальности.

— Сделано, — говорит она. — Реальность такова, что у меня нет агента и вполне может никогда и не быть. Мне надо с этим справиться. — Она выдавливает на губку голубую жидкость. — Вообще-то я уже с этим справилась четыре дня назад. Я перешла к новым задачам.

— Но, Майя, ты найдешь нового…

— Брр! — говорит она и останавливает меня жестом дорожного патрульного. — В своем доме я никакого душегубительного оптимизма не потерплю, только цинизм без иллюзий с примесью отчаяния.

— Звучит жутко, — говорю я в ужасе.

За свою честность без иллюзий я заработала раздраженный взгляд.

— Виг, ты мой куратор. Либо поддерживай меня во всем, либо дай мне найти кого-нибудь другого.

Ни тот, ни другой вариант меня не устраивают, так что я меняю тему.

— Ты собиралась объяснить насчет суеты…

— Поскольку у меня больше нет агента и, возможно, никогда не будет, надо искать подходящую запасную карьеру, вдруг с написанием бестселлеров ничего не выйдет. Я не могу всю жизнь читать корректуры.

Корректура — работа настолько занудная, что остается только радоваться, что не ты ею занимаешься, не лучше ввода технических данных или сбора платы за проезд. Меня не удивляет, что Майя хочет все бросить. Редакторы обращаются с корректорами так, будто они неизбежное зло, которое приходится терпеть — как пробки на дорогах в уик-энд, — удивительно, что она еще столько продержалась.

— И что ты собираешься делать? — спрашиваю я. Себе я задаю такой вопрос каждое утро, когда просыпаюсь, и ответ так мне и не дается. Не знаю, что хочу делать. Не знаю, кем хочу быть, когда вырасту, поэтому год за годом я остаюсь в «Моднице», надеясь, что в один прекрасный день меня озарит вдохновение. У Майи все по-другому. Она всегда знала ответ, и это нечестно, чтобы она нашла вторую мечту прежде, чем я найду первую.

Майя пожимает плечами.

— Я собираю идеи. Я должна решить к тридцатому августа, так что вноси предложения до двадцать восьмого самое позднее.

Рядом с раковиной возле мисок и черпаков уже выросла стопка чистых тарелок, и я беру полотенце. Куда все это ставить? Открываю и закрываю шкафчики один за другим.

— А пока, — продолжает Майя, — я хочу попробовать писать статьи для журналов. Вот тут-то и потребуется суета. Мне надо быть поактивнее в маркетинге идей. Я думала подождать, пока ты станешь главным редактором и будешь поручать мне статьи, но с этим не очень получается.

— Вот уж не знала, что ты так заинтересована в моей карьере, — говорю я, держа в руке зеленый пластмассовый дуршлаг. Где стоят пластмассовые миски? — И с какими журналами ты собираешься сотрудничать?

— Думаю, лучше всего начать с тех, где я читаю корректуры. Я там знаю людей.

Майя работает в основном на женские журналы вроде «Гламур», «Космо» и «Мари Клэр». Их область интересов невелика, и статьи ходят по заколдованному кругу от секса и отношений до красоты и здоровья. Я не представляю себе, чтобы это интересовало Майю.

— Тебе же придется писать об антиокислителях и о десяти способах измениться ради мужчины.

Она морщится.

— Ради мужчины меняться нельзя.

Я тыкаю в нее лопаткой.

— Сетка действий, девятнадцатое августа — перестань думать самостоятельно.

— Ты мне не помогаешь, — говорит она, ополаскивая красно-зелено-желтую тарелку. Посуда у Майи собрана с блошиных рынков и магазинов подержанных вещей по всей стране. Ни одна тарелка не похожа на другую, но на всех картинки с цветами.

Я как раз помогаю. Именно это она от меня и просила — ясный и циничный взгляд на жизнь.

— Слушай, даже если ты избавишься от ярлыка корректора — что не факт, эти журналы наклеивают на всех ярлыки сразу и навсегда, — ты с ума сойдешь от скуки. Я тебя знаю, Майя. Испытания солнцезащитных кремов не вписываются в смысл твоей жизни. Это занудно, малоприятно и так утомительно, что ты с тем же успехом можешь писать доклады о курсах акций на бирже, — говорю я сердито. Такие служебные заметки состоят из черного и белого. Майя разноцветная; она живопись Матисса и венецианское стекло.

Это совсем не то, что она хотела услышать, и гнев обрушивается на беззащитную мутовку. Когда Майя наконец кончает ее чистить, мутовка погнута сразу в нескольких местах.

— Это для начала, — говорит она, беря себя в руки, и бросает изуродованное приспособление на сушилку. — Надо же с чего-то начать, можно и с этого. Я начну суетиться, напишу несколько статей для женских журналов, соберу портфель вырезок, составлю себе имя в качестве способного автора, который делает интересной даже скучную тему, и дальше буду ждать интересных заданий. Пара сотен слов о том, какой именно лосьон для загара лучше всего защищает от ультрафиолетового излучения, — это не такая высокая цена. Мне только надо начать суетиться. Все будет хорошо, — добавляет она спокойно, будто уговаривает меня, а не себя, — вот увидишь.

Я в этом не уверена, тем не менее ничего не отвечаю. Просто протягиваю руку за винным бокалом и вытираю его насухо влажным хлопчатобумажным полотенцем. Майя убеждена, что мелкие изменения рябью расходятся по пруду жизни и собираются в обширные изменения, охватывающие все стороны бытия. Но жизнь устроена не так. Ты не авиалиния. Нельзя вынуть по оливке из каждого салата, подающегося в первом классе, и сэкономить одну целую две десятых миллиона долларов.

 

Зарождается идея

У Роджера на мобильнике вместо звонка музыкальная заставка к малоизвестной шведской детской телепередаче, которую показывали два года в начале семидесятых. Однажды в ресторане Роджер, склонный впадать в детство (и не имевший ни капли шведской крови), хвастался своим звонком и включал быстро приевшуюся мелодию столько раз, что пара за соседним столиком тихо попросила его прекратить. Майя смущенно посмотрела в сторону, я опустила голову, а Роджер весь остаток обеда разговаривал с едой во рту и в промежутках между телефонными звонками жаловался на то, что ни у кого больше нет приличных манер. Похоже, у некоторых людей их не было никогда.

И вот теперь я снова слышу знакомое тра-ля-ля и вздрагиваю. Метрополитен-музей полон летних туристов, и залы европейского портрета забиты потными людьми с кошельками на поясе, но я знаю, что если повернусь, то увижу Роджера. Он прямо за мной, между «Портретом мужчины» и «Портретом бородатого мужчины», и я загнана в угол. Замираю в неподвижности, словно леопард в кустах, и надеюсь, что он пройдет мимо, но мне не хватает камуфляжа. На мне ярко-голубое летнее платье, и на фоне старых голландских мастеров я выделяюсь как маяк.

— Виг, дорогая, — говорит Роджер, и я оборачиваюсь. Поскольку они с Майей больше не встречаются, мне необязательно изображать радость от встречи, вообще не надо ничего изображать, и поэтому я бросаю ему неприязненный взгляд, когда он жестом показывает, что закончит телефонный разговор через секунду. Я не затем пришла в музей, чтобы стоять в приемной у Роджера Чайлда.

Я указываю на ту сторону зала, мол, буду там, и ухожу. Хорошо бы вообще смыться из музея, но вместо этого я прячусь за двумя говорящими по-немецки туристами, которые любуются Рембрандтом. Рядом со мной женщина копирует картину толстым черным углем, и я залюбовалась ее мастерством. Я тоже пришла рисовать копии, делать наброски портретов, но работаю карандашом номер два. Опыта у меня нет, мои неуклюжие пальцы не скользят по бумаге, а спотыкаются, едут не туда. Мне неловко, но я не позволяю смущению подавить свой энтузиазм.

Я решила рисовать в музее потому, что тоже хочу быть разноцветной. Поняла это вчера вечером у Майи, пока выступала против суеты, сушила дуршлаг и убирала тарелки. Мир куда интереснее журнальной врезки о том, как именно мы отбеливаем зубы.

Все началось с Петера ван Кесселя, молодого голландского дизайнера, модели которого вдохновлены Рембрандтом и Франсом Хальсом. Его осенний показ произвел на меня впечатление и запомнился. Захотелось написать о нем. А это уже опасная идея, не по чину. Идею я растоптала. Безжалостно раздавила каблуком. Потому что про новых восходящих звезд дизайна «Модница» не пишет. Новые звезды появляются не в нашей вселенной. По крайней мере не при правлении Джейн.

А потом я решила не сдаваться. Придется пойти еще раз к Келлеру — а он наверняка взбешен моей выходкой — и попытаться обаять его. Придется разрабатывать идею статьи, у которой очень мало шансов воплотиться. Придется. Я все еще не верю в план Майи по поводу суеты, но нельзя ждать, что все придет к тебе само. Надо идти к тому, чего ты хочешь. А я хочу ван Кесселя. Хочу встретиться с ним, и поговорить, и написать о его моделях. Хочу опубликовать статью о рождении суперзвезды прежде, чем она станет звездой.

Но я отвлеклась, и все пропало. Пока обдумывала свое будущее, немцы перешли к следующей картине и оставили меня без прикрытия.

— Виг, — снова говорит Роджер, либо не замечая, либо не принимая всерьез мое поспешное бегство. Он уже закончил телефонный разговор и держит за руку рыжую красавицу в облегающем кожаном платье. Роджер тот еще тип, из тех, что заглядывают в женские уборные, но интереса к облегающим кожаным платьям я от него не ожидала.

Роджера постоянно одолевают прыщи в сочетании с наступающим облысением — линия волос отступает все выше к затылку, а за ней вдогонку уже спешит армия прыщей. Никакое лечение аккутаном не помогало. Невыносимое зрелище. Тихим и задумчивым Роджер бывает разве что когда напьется.

— Прости, Виг, — говорит он, целуя меня в щеку. Когда они с Майей встречались, он меня дорогой не называл и не целовал. — Инфопрокачка. Суперважно.

Роджер считает, что язык можно гнуть и ломать, как тебе захочется. Он склоняет несклоняемые слова и придумывает им несуществующие значения.

— Виг, дорогая, познакомься с Антеей, — говорит он, знакомя меня со своей спутницей, у которой неправдоподобно большие и круглые глаза.

Я протягиваю ей руку.

— Виг Морган.

Ей требуется секунда, чтобы сообразить, что от нее требуется, и только потом она берет мою руку. Пожатие вялое, а рука холодная, как будто здороваешься с трупом.

— Привет.

— Виг — подруга Майи.

— А, — говорит Антея таким кислым тоном, что становится ясно: единственная известная ей Майя — это стервозная психопатка, бывшая подружка Роджера.

— Она редактор в журнале «Модница», — подсыпает деталей ее кавалер.

— Это должно быть круто, — заинтересованно говорит Антея.

— Да, — отвечаю я. Действительно должно.

— Антея работает в магазинчике на Двадцать второй, называется «Демаскировка», — говорит он небрежным тоном. — Слышала о нем когда-нибудь?

«Демаскировка» — это один из тех секс-шопов, которые продают все, что угодно, — от надувных анальных пробок до мужских поясов целомудрия. Я не то чтобы очень хорошо с ним знакома, но видела рекламу в «Виллидж войс».

— «Маскировка»? Да нет, кажется. Они костюмы продают?

Роджера раздражает мое невежество, и он собирается объяснять, но Антея хихикает.

— Вроде того, — говорит она, потом добавляет: — Если понадобится костюм, заходите. Весь наш латекс из Европы.

— Ах, из Европы? — В этой области моды я не разбираюсь, но я знаю, что европейское происхождение считается плюсом.

— Да, у нас филиалы в Германии и Амстердаме.

Роджеру эта дружеская беседа не нравится. Как только «Демаскировка» потеряла шокирующий привкус и превратилась в милый магазинчик костюмов с европейским шармом, тема теряет для него интерес. Роджер нетерпеливо смотрит на часы.

— Смотри-ка, время бежит. Нам с Антеей пора бежать — у нас дела. — Он кладет руку ей пониже поясницы и снова наклоняется поцеловать меня. На этот раз я готова и вовремя отворачиваюсь. Его губы чмокают воздух.

— Очень рад был тебя видеть. Передай Майе привет, ладно?

В глазах у него ужасный победный блеск. Он ждет, что я побегу к девушке, с которой он расстался четыре дня назад, и расскажу ей, что теперь он встречается с большегрудой красоткой, которая интересуется цепями и кнутами. Я прощаюсь с Антеей и продолжаю делать записи о дельфтской школе. Майе я так ничего и не рассказываю.

 

Все еще первая стадия

Алекс Келлер открывает мне дверь, и его лицо искажено гневом. Он все еще хорош собой, но сейчас больше похож на то, чего я от него жду, и это помогает мне расслабиться. Сейчас разберемся со вчерашним недоразумением.

— Кто вы? — говорит он на повышенных тонах, пока я стою в коридоре, где нас слышат все соседи. — Почему вы подрываете счастье моей собаки? Что такого вам сделали мы с Квиком, что вы хотите разрушить его жизнь?

Я открываю рот, чтобы объяснить, но он мне не дает. Келлер в ударе, он мчится по проверенной территории, не давая себя перебить.

— Вы хоть представляете себе, как трудно найти выгульщика, которому можно доверять? Хоть чуть-чуть представляете? У вас есть собака?

Я решаю, что это риторический вопрос, как и предыдущий, и не отвечаю.

— Отвечайте, — настаивает он, грозно повышая голос.

— Нет.

— А кошка?

— Нет.

— А рыбка?

— Нет.

— У вас есть хоть какие-нибудь домашние животные?

— Нет.

— То есть вы вообще ничего не понимаете в том, как следить и ухаживать за домашними животными! Вы хоть представляете, что вы наделали?

— Нет.

— Вы представляете, как вообще было сложно добиться встречи с Келли? Она очень занята и согласилась со мной повидаться в качестве личного одолжения общему другу. Личного одолжения! А меня не было на месте, когда она пришла на назначенную встречу. Вы знаете, что она сделала, когда обнаружила, что меня нет на месте? Она оставила у привратника короткую резкую записку, в которой сообщила, что ей некогда играть в игры и что ей придется лишить себя удовольствия иметь меня в патронах. И если вы не поняли, слово «удовольствие» она употребила исключительно в ироническом смысле.

Не хотела бы, чтобы мою собаку выгуливал человек, употребляющий в обычном разговоре слово «патрон», но ведь я ничего не понимаю в том, как следить и ухаживать за домашними животными.

Келлер делает глубокий вдох, пытаясь успокоиться.

— А теперь прошу прощения. Не вижу смысла дольше терпеть ваше присутствие. — Он закрывает дверь.

Келлер много лет ужасно себя вел, и наверняка против него уже пробовали кукол вуду, заклятия и заговоры, но я не собираюсь никого атаковать.

Стучу в дверь, надеясь, что он хотя бы вернется и глянет в глазок, чтобы мне не пришлось звонить в звонок. Я пришла просить у него об одолжении и прекрасно понимаю, что еще больше злить его мне ни к чему. Но приходится рисковать. Я готова стоять у него на пороге, стучать к нему в дверь и кричать его имя. Я готова на что угодно. Случайная фантазия — свергнуть Джейн — просто помогала мне выдерживать четырнадцатичасовой рабочий день, но теперь это дорогая мне цель. Она должна осуществиться.

Темная тень — глаз Келлера, как я понимаю — закрывает дыру, и я принимаю позу глубочайшего покаяния, опуская плечи и делая пристыженный вид, хотя он и видит меня в крошечном и искаженном виде.

— Я хочу извиниться, — говорю я, зная, что дверь тонкая. Соседи смотрят телесериал, и я ясно слышу каждое слово. — Пожалуйста.

Он не отвечает, но тень никуда не уходит.

— Мне очень жаль, и я хотела бы объяснить причины своего поведения. Я сама потрясена тем, что натворила. — Не знаю, как должно выглядеть потрясение, так что просто усиливаю степень покаяния и склоняю голову. — Поверьте, я не хотела погубить счастье Квика, — настаиваю я, стараясь не терять искренность. Не думаю, что чье бы то ни было счастье погублено, но этого вслух говорить пока не стоит. Пусть сначала впустит меня.

Келлер открывает дверь.

— Кто вы? — говорит он ровным тоном. Меня уже не волнует, что соседи подслушивают.

— Виг, — говорю я и морщусь, ожидая неизбежного потока ругательств.

Но вместо брани он хмурится.

— Виг, а дальше как?

Виг редкое имя; не может быть, чтобы он знал какую-нибудь еще Виг.

— Виг Морган. Мы вместе работаем.

— У «Уолтерса и компаньонов»? — Он явно перебирает в уме лица людей, которых каждый день видит в офисе. Моего лица там нет.

«Уолтерс и компаньоны»? — думаю я.

— Нет, в «Моднице».

— О, — говорит Алекс, на минуту смутившись, и слегка краснеет. Он чувствует, что я заинтригована, что я хочу побольше услышать про «Уолтерса и компаньонов». Алекс молча смотрит на меня, осторожно обдумывая свой следующий шаг. Наконец распахивает дверь и отходит в сторону, чтобы пропустить меня. — Входите.

 

Первая работа Делии

— Последние два года раздел ведет Делия, — рассказывает мне Алекс. — Она делает все. Изучает события, вырабатывает идеи, обедает с представителями знаменитостей, нанимает авторов, пишет статьи, принимает съемки, составляет контракты, выбирает фотографии, редактирует статьи, назначает сроки, планирует издательский календарь.

— А вы? Вы не делаете ничего? — спрашиваю я, стараясь не показать в голосе осуждения, стараясь не выглядеть потрясенной, как будто в обманах такого масштаба нет ничего особенного, как будто я не была до сих пор уверена, что на такое способны только правительства.

Он пожимает плечами.

— Я делаю все это возможным.

— И только?

— Время от времени я встречаюсь с Лидией, чтобы поддерживать видимость.

— Время от времени? — Мой голос звучит слегка презрительно. То, что он описывает, — не работа, а хобби. Такими вещами богачи занимаются в перерывах между ленчами в «Плаза» и покупкой бриллиантов у Тиффани.

— Раз в месяц, иногда два раза.

— И Делия не возражает?

Он явно удивлен этим вопросом. Это заметно по тому, как он приподнимает брови и смотрит на меня.

— С какой стати?

— Она делает всю работу, а вы получаете признание, — говорю я, подчеркивая то, что кажется мне очевидным. Но это, оказывается, вовсе не так очевидно, как я думаю.

— Да перестаньте, — говорит он презрительно, будто Делия какое-то политическое или социальное движение, которое он не поддерживает, что-то вроде «Картографов за социальную справедливость». — Делия полностью независима. Она планирует свои дни так, как удобно ей, а не мне. Она долго обедает, приходит поздно и уходит рано, когда захочет. Она работает быстро и эффективно, и ей не приходится изображать занятость, когда все переделано и работы нет. Ей не приходится подчиняться капризам босса-тирана. Я не прошу ее готовить мне кофе, заказывать столик в ресторане, получать мою одежду из химчистки, сидеть до девяти вечера, чтобы отвечать на телефонные звонки или разбирать кучу квитанций, чтобы расписать по пунктам мои расходы.

Мне небезразлична возможность такой независимости, самодостаточности и свободы от тирании. Когда я была юна и только закончила колледж, то именно о такой работе и мечтала. Я думала, что в этом моя работа и будет состоять, пока не поняла, что ассистенты по управлению не занимаются управлением. Они только снимают копии, заполняют финансовые отчеты и рассылают докладные записки.

— Большинство важных решений принимает она, — говорит он, продолжая подчеркивать преимущества своей лицензионной системы. — На ней вся ответственность важной должности, но ей не приходится никому давать отчет. Это идеальный способ изучить работу журнала. Заметьте к тому же — она непременно получит должность редактора светской хроники, когда я уйду. Вообще-то она могла бы получить ее уже сегодня, если бы Джейн так не придиралась к возрасту. К счастью для меня, Джейн ни за что не отдаст мою должность такой молодой сотруднице, хотя та может делать мою работу одной левой. Но через год-другой Делию будет не удержать. Мне придется отойти в сторону, а не то она собьет меня с ног.

Делии двадцать три. Она как раз именно такая целеустремленная отличница, каких ищут корпорации по всей Америке, когда набирают на работу целеустремленных отличников. Она закончила Фордэм за три года и задержалась еще на год, чтобы получить степень магистра. Она с первой попытки нашла себе работу, выдержав собеседование в «Моднице», она понравилась и Келлеру, и ответственному редактору, и ее приняли в течение суток. Она из тех, о ком будут рассказывать по национальному общественному радио. Журнал «Нью-Йорк» включит Делию в статью о тридцати представителях поколения моложе тридцати. Через десяток лет она будет командовать крупным изданием, а то и всем миром.

У меня нет заморочек с возрастом, как у Майи — я не обзаводилась агентом, целями, не заводила бой-френда больше чем на полгода, — но Делия Баркер заставляет меня чувствовать себя старой, чувствовать, будто игра уже окончена и двадцать девять не начало, как говорят другие, будто моя жизнь не дотягивает до уровня. Она постоянное напоминание о том, что ты никогда не была достаточно умной, достаточно красивой, достаточно сообразительной. От меня никто не ожидает, что я собью его с ног.

 

Как построить карьеру получше

В свободное от работы в журнале время Алекс Келлер архитектор.

— Ну, не совсем еще архитектор, но почти. Мне остался всего год учебы, — говорит он, видя мое удивление.

Я брожу по квартире Алекса и все осматриваю. На этот раз дверь спальни открыта, так что видны чертежная доска в углу, целые полки книг по архитектуре, ряды фанерных моделей на полу.

— Почти у цели? — Я листаю книгу по решетчатым оболочкам. Страницы испещрены карандашом и желтым маркером. На полях расчеты.

— Ну да. — Как Келлер ни старается это скрыть, он явно нервничает. Он ничего обо мне не знает, а я выдавливаю из него самые страшные тайны. Это получилось непреднамеренно, я всего лишь искала его поддержки в плане свержения Джейн, но на пути попалось что-то поинтереснее, и мне не хочется это бросать.

Когда я поняла, что призрачное существование Алекса — это способ выкроить свободное время, а не просто трюк с целью произвести впечатление, то решила, что он тратит свободное время на что-то бесполезное. Думала, ходит по магазинам или сидит дома и смотрит дурные телесериалы, а может, сидит в последнем ряду темного кинотеатра и мечтает о том, что бы он хотел делать. Мне и не приходило в голову, что Алекс действительно занят делом.

— Как долго? — спрашиваю я.

Он удивленно морщит лоб.

— Ну да, — киваю я. — Как долго нужно учиться на архитектора и как долго вы дурили «Модницу»?

Он вздрагивает от слова «дурить» и долго смотрит на меня, пытаясь определить, можно ли мне довериться. Ему не хочется ни о чем рассказывать, но он знает, что уже поздно таиться. Виг Морган — репортер, хотя она и не пишет репортажей. Может, мои репортерские навыки и заржавели по ненадобности, но я все еще помню, как докапываться до информации. Достаточно одного звонка в «Уолтерс и компаньоны», и я узнаю всю правду. Келлеру сложно будет придумать убедительную ложь, и он знает, что не может отговориться, будто работает над статьей. «Модница» касается только интерьеров — пока дом держится, нам наплевать, почему именно он держится.

— Это сложный вопрос, — говорит он, помолчав немного. — Программа в «Купер юнион» рассчитана на пять лет для получения степени бакалавра, но они засчитали прослушанные мной ранее вводные курсы, так что остается четыре года. Но это для студента, который учится полный день, а сначала у меня такой возможности не было.

Не знаю, нарочно он уворачивается или просто топит ответ в куче деталей.

— Это не отвечает на мой вопрос.

Алекс смотрит на меня невинными зелеными глазами.

— Почему же, отвечает. Чтобы стать архитектором, требуется четыре года.

— То есть вы дурили «Айви паблишинг» четыре года?

— Вообще-то я пользовался их щедростью больше пяти лет, но сначала выкраивал для себя не весь день, — говорит он, будто это уточнение оправдывает его.

— Сколько времени вашу работу выполнял кто-то другой?

Келлер уходит в кухню и возвращается с пивом.

— Хотите? — спрашивает он, держа в руке бутылку «Бека».

— Пожалуй. — Я неловко прислонилась к одной из белых стен, и он кивает мне на кушетку. Бросаю на нее взгляд и сажусь. Квик лежит на полу рядом с кушеткой; я наклоняюсь его потрепать, и он медленно стучит хвостом об пол. Квик выглядит точно так же, как вчера, и совсем не похож на собаку, чье счастье было погублено.

— Мне очень жаль насчет вчерашнего. Я ничего не хотела испортить. Просто пришла по делу и так и не смогла к нему перейти — слишком увлеклась общением с Квиком и вами.

— Да ничего, — говорит он, садясь на подлокотник кушетки с пивом в руке. — Квик — очаровашка. Келли передумает, а если нет, то мы найдем кого-нибудь другого. Ничего страшного.

Я тоже так считаю, но вовсе не уверена, что он говорит, что думает. Всего полчаса назад Алекс был в бешенстве из-за Квика, а теперь, просто потому, что я знаю правду о нем, старается быть повежливее.

Он делает глоток пива и начинает историю своего обмана.

— Делия работает за меня полный день почти два года. Прежний ассистент, Говард, делал только половину работы. Тогда я еще совмещал. Я писал, распределял и редактировал статьи между занятиями. Я старался использовать авторов с Западного побережья, потому что их рабочий день легче сочетается с моим расписанием. Сочетать работу с учебой было нетрудно, и раздел, который я вел, не страдал.

Ничего удивительного. Светская хроника — это тебе не нейрохирургия. Описания светских событий занимают по две сотни слов и пишутся по общей формуле. Начинать полагается с описания комнаты — цветы, свечи, несколько ярдов розового шелка, драпирующих гигантских «Оскаров». На это идет одна фраза. Потом требуется четыре-пять восторженных высказываний знаменитостей. Если это вечеринка «Дольче и Габбана» на тему школы, надо спрашивать об их любимом школьном предмете. Если это аукцион «Ягуара» для сбора денег на исследования СПИДа, то спрашивать полагается о первой машине, а если это премьера боевика о том, как цунами залило торговый центр, то о самой ужасной истории про поход по магазинам. Под конец требуется звучная фраза — что-нибудь милое и ловко придуманное. Это полная чепуха, и такой, как Алекс Келлер, может это делать одной левой.

— Два года назад я начал экстерновую практику, и ситуация стала сложнее, — продолжил он. — Там приходится заниматься очень серьезно, так что у меня не стало времени звонить и редактировать. Пачка домашних заданий вот такой толщины и еще работа над настоящими проектами. Это было потрясающе интересно, и, когда Говард подал заявление об уходе, я подумал, что все кончено. Решил, что придется напрячься и платить за учебу самому. Но потом Делия пришла на собеседование. Она была первой из пришедших. — Келлер расслабился, он улыбается мне, и напряженные линии у губ исчезли. Не знаю, в признании тут дело или в алкоголе, но ему это явно полезно. — Делия настоящая динамо-машина. Я понял, что это идеальный вариант, в ту же секунду, как она вошла ко мне в офис в своем строгом синем костюме. У нее был опыт — три года издания студенческой газеты в Фордэме — и ум. Она получила диплом и степень магистра по литературе восемнадцатого века меньше чем за четыре года, и все это на стипендию. Она была обаятельна, с милой улыбкой и все говорила правильно. Я знал, что представители звезд ее полюбят, и был прав. Так оно и оказалось. Все устроилось просто идеально.

— Что значит «платить за учебу самому»? — переспрашиваю я, когда он заканчивает отпускать комплименты Делии.

Алекс отворачивается; несмотря на пиво, ему неловко признаваться во всем.

— Возмещение расходов на обучение, — негромко отвечает он.

— «Айви паблишинг» платит за вашу архитектурную степень?

— Компания очень щедра; она оплачивает обучение сотрудников, причем можно посещать одновременно два и даже три курса. Это написано в руководстве для служащего. — Ему хватило совести покраснеть.

Я это знаю. «Айви паблишинг» платит за курсы Кристин у Питера Кампа и во Французском кулинарном институте. Но штука в том, что Кристин ходит на работу каждый день.

— Там так написано, но имеется в виду сокращенный курс, программа обучения. Компания понимает, что никто не мог бы работать полный рабочий день и одновременно учиться по полной программе.

Келлер пожимает плечами.

— Значит, они ошибались.

С такой логикой невозможно спорить.

— Неужели никто не заметил, что у вас занятия посреди рабочего дня?

— Однажды летняя практикантка спросила меня об этом, но я взял ее на вечеринку по случаю начала мирового турне какой-то мальчиковой поп-группы, и больше она об этом не заговаривала.

— Совращаете малолетних, значит, — говорю я наполовину в шутку.

— Вовсе нет, — снова хмурится он.

— Вы ей предложили взятку.

— Ей уже было восемнадцать. — Он допивает пиво и идет на кухню выкинуть бутылку в мусорное ведро. — Я как раз собирался вывести Квика, когда вы пришли. Не хотите еще разок с ним погулять?

— К этому придется долго привыкать. — Я поднимаюсь на ноги. Очень даже хочу еще раз погулять с Квиком.

Келлер протягивает мне поводок.

— Вовсе нет. У вас здорово получается. Мне вчера и в голову не пришло, что вы не профессионалка.

— Я не это имела в виду. — Квик не проявляет энтузиазма при мысли о свежем воздухе и стоит неподвижно, пока я пристегиваю ему поводок. — Мне придется привыкать к тому, что вы вполне милый. В офисе вы жуткий тип.

— Ну не могу же я поощрять дружелюбие, чтобы люди решались просто так вот заглядывать ко мне в кабинет, — объясняет он с усмешкой. — И потом, не такой уж я плохой…

— Вы как-то раз на меня налетели, потому что я использовала ксерокс, который стоит перед вашим кабинетом, — напоминаю я ему.

— Глупо вставать между мужчиной и его любимым ксероксом. Эта жужжалка еще ни разу меня не подвела, — говорит Алекс с очаровательной улыбкой, будто все дело было в моих слишком чувствительных нервах, а не в его печально известном взрывном характере. — Вам не понять, каково это, когда ты наконец отрываешь время от жизни, чтобы зайти в офис, и не можешь найти работающий ксерокс.

Нет, думаю я, пока он открывает дверь и выводит Квика, не представляю. Мне приходится отрывать время от офиса, чтобы зайти в жизнь.

 

Мой 529-й день

Редакторский стиль Джейн отточен и разящ. Состоит он в том, чтобы передавать твою статью другим редакторам, сначала искромсав ее душегубскими пометками красной ручкой (дурацкая идея, тупая формулировка, бестолковая и безмозглая). Остальным редакторам никуда от этого не деться, и, вместо того чтобы поддержать тебя вежливым замечанием, они вынуждены подкреплять комментарии Джейн восклицательными знаками и одобрительными словечками. Когда ты получаешь статью обратно, чувствуешь себя как зебра, труп которой общипали стервятники.

Поскольку ассистент Джейн занимается лишь тем, что ассистирует ей, мне заказали статью, только когда я перешла из ассистентов в младшие редакторы. Я ждала этого два года, и мой энтузиазм ничуть не уменьшился, когда выяснилось, что мне поручена всего лишь заметка о прическе, такая, где даются пошаговые инструкции, как воспроизвести, скажем, прическу Николь Кидман на оскаровской церемонии. Мой энтузиазм был способен на многое, и я терпеливо расписывала указания стилиста для читателей «Модницы» («Капните на ладонь четверть капли геля „Бамбл энд Бамбл“ и разгладьте волосы»). Заметка была короткая (никаких тебе статей) и ни разу не отклонилась от темы (все время только про волосы Николь), но Джейн все равно нашла что раскритиковать. Ей не понравилось вообще ничего, а когда я наконец сумела прийти в себя хоть немного и написать новый вариант, она снова раздавила меня на этот раз своим безразличием («И зачем, интересно, ты тратишь на это мое время?»).

В конце концов, заметка про волосы Николь пошла в печать в исходном виде. Когда сверщики послали стилисту отредактированную версию, он нашел в ней столько ошибок, что позвонил мне лично. Мы с ним прошлись по каждой строчке, и оказалось, что то, что Джейн сочла бесполезным и бессмысленным («Закрутите концы прядей и подоткните их»), было так важно, что без этого прическа бы не получилась. Мое чувство удовлетворения было недолгим. На очереди было следующее задание (настоящие рецепты для Дня матери от настоящих знаменитых матерей), и сезон охоты на Виг был опять открыт.

Я еще не знала, что сезон охоты на Виг открыт круглый год. Хотя Джейн не до того, чтобы читать большинство наших статей, к моим она питает особый интерес. Когда она раздражена или ей нечего делать, она берет статью, над которой я работаю, и терзает ее. Как скучающий пятилетний ребенок с крылышком бабочки в руке. Одним резким рывком она прикалывает меня к земле.

 

Первая стадия: достигнута (наконец-то)

Обстоятельства и несгибаемость Келлера вынуждают меня прибегнуть к шантажу.

— Я никогда этого раньше не делала, — говорю я, будто извиняясь за отсутствие решительности, — так что потерпите. И скажите мне, если что делаю не так.

Поначалу я вовсе не так собиралась добиться его согласия. У меня была заготовлена речь — дескать, в минуты кризиса все должны встать на борьбу с тиранией — и должное количество патриотического пыла. Прямо-таки слышала под «Боевой гимн республики» в качестве фоновой музыки.

Алекса Келлера все это не тронуло.

— Нет, извините, — сказал он, с сожалением покачав головой. Его разочарование казалось искренним. — Ничем не могу помочь. Я бы и рад, но Джейн Макнил незаменима для моего плана «Сделаем Алекса архитектором». Новый главный редактор может пожелать, чтобы я приходил на совещания, или вызывать меня к себе в последнюю минуту. Остался всего год учебы, и я не могу так рисковать. Безразличие Джейн к редакторскому делу мне очень помогает.

— Но журнал получается ужасный, — возразила я.

Алекс смотрел, как Квик скалит зубы на бойкую чихуахуа, которая собиралась с ним поиграть. Ленивый Лабрадор не хотел с ней возиться.

— Публика так не думает. Продажи растут.

Это верно.

— Ну хорошо. Но работать в нем ужасно.

— Так не ходите в редакцию, — говорит он, будто план «Сделаем Алекса архитектором» доступен любому, как система упражнений для зарядки, стоит только приложить немножко усилий. Представить не могу, как все это до сих пор не вышло наружу.

— Вы же понимаете, что так не выйдет, — сказала я нетерпеливо, повышая голос. Женщина рядом со мной, решавшая кроссворд в «Таймс», пока ее чихуахуа приставала к Квику, озадаченно глянула на меня. Я пожала плечами.

— Так найдите новую работу. Сколько вы там проработали? — спросил он.

— Пять лет, — пробормотала я, внезапно ощутив, что задержалась на четыре с половиной года дольше, чем нужно.

— Ну вот, — сказал он, будто мой ответ все объяснял. — Думаю, смена главного редактора вам не поможет. Джейн — олицетворение системы. Либо вы работаете с ней, либо уходите. Такой у вас выбор.

Я тоже так считала, пока не появился третий вариант.

— Вы мне обязаны. Я изменила жизнь вашей сестры, — объявила я оскорбленным тоном. Вот именно такие глупости и говоришь, когда все идет наперекосяк, так что Келлера я только насмешила.

Он расхохотался так искренне и с таким весельем, что даже Квик встал и побрел к нам, чтобы выяснить, в чем дело.

Вот после этого унижения я и собралась заняться шантажом.

— Для меня это тоже впервые, — говорит он; моя попытка вымогательства его только забавляет. — Но мы оба интеллигентные люди. Я уверен, что рано или поздно мы сообразим, как это делается.

Гангстерские фильмы не подготовили меня к такой реакции. Объекту полагается расправить плечи и нахмурить лоб в праведном гневе — мол, он никогда не уступит бессовестному шантажу, — а через несколько минут сдаться.

— Помогите нам свергнуть Джейн, и я никому ничего не скажу о вашей двойной жизни. — Я, конечно, блефую и при любом исходе никому не расскажу о его двойной жизни. Объекту, однако, это знать ни к чему. — Как бы вы ни поступили, что-то изменится. Нет гарантии, что новому главному редактору больше понадобится ваше присутствие, чем Джейн. Однако если я расскажу бюро персонала о ваших планах, вас уволят. Это гарантировано.

Келлер кивает.

— И что мне надо будет сделать?

— Просто добавить одно событие в список тем для будущих номеров.

— Да, но какие детали? Какое событие, в каком месяце?

— В ноябре. Это открытие выставки под названием «Позолоченная лилия». Художника зовут Гэвин Маршалл. Хорошо бы еще вы добавили несколько суперзвезд, чтобы убедить Джейн, что событие действительно важное. Об остальном позабочусь я, — говорю я, и меня пронзает ужасное ощущение собственной подлости. Быть жестким шантажистом сложнее, чем я думала.

— И все? Просто внести Маршалла в ноябрьское расписание событий? — повторяет он, будто определяя условия контракта. — И в обмен на это вы никому не расскажете о моей двойной жизни? Это все, что мне надо сделать?

— Это и все, что вам придется сделать. — Чувствую я себя гадко, получая вынужденное обещание, но отступать поздно.

— Ну хорошо. А что мне мешает рассказать Джейн о вашем коварном заговоре? — говорит он, разворачивая ситуацию в обратную сторону.

Сердце мое уходит в пятки — я понимаю, что выдала слишком много информации. Крыть нечем. Ничто не может помешать ему все рассказать Джейн. Наше взаимоуничтожение обеспечено, и я смотрю на него с другой стороны стола переговоров. Созерцаю все варианты будущего и выбираю, какой мне больше подойдет. Увольнение с работы, которую я никак не соберусь бросить, — это не трагедия. Я бесшабашно улыбаюсь. Шаловливым ручкам не место на кнопке сброса ядерной бомбы.

— Тогда ладно, это уже не важно, — говорю я, делая шаг назад от глобальной термоядерной войны. Келлер вовсе не такая важная фигура, как мы думали. Он так редко бывает в редакции, что план можно было провести в жизнь без его помощи и без его ведома. Нам просто надо было привлечь Делию. Делия наверняка только обрадуется возможности продвинуться по издательской лестнице, чтобы предрассудки Джейн не приковывали ее к нижней ступени.

— Не важно? — подозрительно повторяет он.

— Не важно. Вы меня ловко обошли, так что не важно. — Я улыбаюсь, чтобы дать ему понять, что я не обижена. — Так или иначе план был рискованный.

Келлер поглаживает Квика по голове и некоторое время молча сидит рядом со мной. Женщина с чихуахуа встает и зовет:

— Куки, Куки, мамочка собирается уходить. — Но Куки уходить не собирается. Хозяйка уже справилась с субботним кроссвордом, а вот Куки еще не наигралась и продолжает гонять расфранченного черного пуделя вдоль периметра собачьей площадки. Раздраженно вздохнув, женщина откладывает газету и бежит вслед за собакой. Мы с Келлером наблюдаем, не особенно стараясь скрывать веселье.

— Я это сделаю, — говорит Келлер, когда женщина наконец хватает Куки за поводок.

Я так заинтересовалась этой сценой, что до меня не сразу доходит:

— Что?

— Я сказал, что сделаю это.

— Почему? — Теперь я не готова к полной капитуляции. Когда я заговорила об этом полчаса назад, то считала возможность реальной, но после шантажа и антишантажа оставила всякую надежду.

Келлер улыбается.

— По трем причинам. Первое — все равно ничего не выйдет. Второе — я свое отгулял. И третье — Делия заслуживает лучшего.

— Вы не знаете всего плана, — говорю я обиженно. Не стоит ругать то, чего не понимаешь.

— Я примерно догадываюсь, — говорит он, — но в основном я согласился не поэтому. Делия последние два года делала мою работу, но я оправдывал себя только верой в то, что грею для нее место. Новый главный редактор может повысить ее, как она того заслуживает.

— Именно об этом я и думала.

— Знаю.

Я удивленно гляжу на него.

— Знаете?

— Вы прозрачны, Виг. По вашему лицу сразу ясно, о чем вы думаете.

Раньше мне такого не говорили, и я не верю, что я такая уж прозрачная. Я способна на крупные хитрости и уловки. Но поскольку он согласился помочь, я на него не нажимаю.

 

Вторая стадия

Стены в кабинете Джейн, как в какой-нибудь пиццерии, покрыты фотографиями знаменитостей, которым случалось сюда забредать. Куда ни посмотри, везде Джейн и Брэд, Джейн и Мерил, Джейн и Джулия. Обнимая за плечи какую-нибудь знаменитость с улыбкой типа «мы друзья», она выглядит точно как знаменитый Рэй в своем увешанном фотографиями кафе, только без белого фартука в пятнах томатной пасты.

Эти фотографии меня чем-то смущают, и я всегда отвожу глаза, когда попадаю в ее кабинет. Стараюсь не отводить взгляда от окна, от огней «Радио-сити мюзик-холла» — подальше от неприкрытых жгучих амбиций, украшающих стены. Джейн напоминает тех актеров-подменышей в телесериалах, которые заявляются в один прекрасный день, делая вид, что они давно в игре и тесно связаны с основными персонажами. Она амбициозная выскочка, которая хочет быть одной из светских особ, хочет, чтобы светская хроника описывала каждый ее шаг. Она мечтает, чтобы ей приходилось прятаться от папарацци.

— Ну что тут еще! — сердито говорит она, когда я захожу.

Еще нет половины двенадцатого, но Джейн уже не в духе. День ее начался с телефонного звонка от Маргерит, что частная «Сессна», на которой она летит из Бангора, слегка задерживается. У принца Ренье Монакского важная встреча в Вашингтоне, и его надо было высадить первым. Маргерит оставалось только склонить голову перед королевской особой, но она обещала быть в офисе не позже полудня. Такая новость не могла не испортить Джейн все утро. Самодовольное удовлетворение, которое грело ее все выходные, испарилось, на смену ему пришло бешенство. Джейн терпеть не может, когда кто-нибудь не дает ей испортить чужую жизнь.

— Ну чего тебе? — бесится она, стремясь сорвать злобу на любом, кто подвернется под руку.

— У меня заголовки для ноябрьского номера, — говорю я, хотя она прекрасно знает, зачем я здесь. Джейн никогда никого не принимает без предварительного выяснения и одобрения цели.

— Ладно, ладно, давай их сюда. — Она машет ручкой в воздухе словно безумный рисовальщик.

Я крепче сжимаю папку и подхожу к столу. Ладони у меня слегка вспотели, а сердце стучит слишком быстро. Вот оно. Джейн в бешенстве из-за мэнских выходных Маргерит, и лучшего момента быть не может.

У меня несколько папок, будто я только что пришла с одного совещания и собираюсь на другое. Я кладу их все ей на стол и открываю верхнюю.

— Вот они, — говорю я напряженно. Я не беспокоюсь, что Джейн что-то заметит. Она не обращает внимания на других людей. Я откашливаюсь и повторяю. — Вот они. На этой странице.

Джейн берет листок. Она будет изображать, что внимательно читает их и обдумывает каждый заголовок, но это все притворство. В ее безразличную голову не проникнет ни слова, и через пару недель она вызовет меня к себе и отчитает за то, что я не показала ей заголовки. Идиотский метод работы, и я надеюсь, что при Маргерит мы от него избавимся.

Еще несколько раз буркнув, она кивает, отсылая меня прочь. Я беру папки, но делаю это неловко, и содержимое нижней папки рассыпается по столу Джейн.

Джейн раздраженно фыркает.

— Какая ты неуклюжая, — говорит она.

— Прошу прощения, — отвечаю я, собирая бумаги. Докладную записку для Маргерит оставляю напоследок. Она прямо под носом у Джейн, и рано или поздно ее глаза должны попасть на имя врагини. Я двигаюсь медленно, чтобы она успела проглотить наживку времени.

— Что это? — спрашивает она наконец.

— Докладная записка.

— Не будь дурой. Это я и так вижу — здесь наверху крупными буквами написано «Докладная записка», — Она надевает очки и быстро просматривает ее, — Что это за выставка «Позолоченная лилия»?

— Да ничего особенного, — говорю я уклончиво, — просто Маргерит просила меня про нее выяснить.

Джейн кивает и складывает губы трубочкой.

— Почему?

— Что почему?

— Почему она попросила тебя про нее выяснить?

— Это вам надо у нее спросить, — говорю я, надеясь, что Джейн не сделает ничего подобного.

— А я спрашиваю тебя. Зачем Маргерит эта выставка?

— He знаю. Кажется, она что-то говорила насчет того, что «Моднице» стоит поддерживать такие вещи, — говорю я неуверенно. — Она думает, наше имя нужно больше раскручивать.

— Правда?

— Да, кажется, она сказала, что, когда знаменитость позирует для снимка, наше имя должно быть за нею.

— Так и сказала?

— Она сказала, что это поднимет продажи и произведет впечатление на издателя.

— Вот как, она пытается произвести впечатление на издателя? — вкрадчиво говорит Джейн.

— Не знаю, — говорю я, внимательно за ней наблюдая. Видно, как ворочаются колесики у нее в голове, понятно, о чем она думает. После пяти лет совместной работы она почти кажется мне открытой книгой.

— Все, Виг. Брысь, — говорит она, заканчивая разговор. Когда я не ухожу, она смотрит на меня с раздражением. — Ну что такое?

— Докладная записка. — Я протягиваю руку.

Судя по всему, отдавать ее она не собирается.

— Дурацкий обходной маневр, — говорит Джейн, комкает докладную записку, бросает в корзину и делает вид, что берется за лежащую перед ней работу.

Я выхожу из кабинета. Вторая стадия закончена.

 

Идея укореняется

Джеки пылает гневом — на защите докторской диссертации ее заставили защищаться.

— Это было ужасно, кошмарно, невыносимо, и я не хочу об этом вспоминать, — вспоминает она под сандвичи с говядиной.

Я бы с удовольствием обсудила кино, планы на выходные или раздел «Сплетни о знаменитостях» этого месяца, но ей нужно другое. Она только что с поля боя и хочет похвастаться ранами.

— Это было просто ужасно. Они снова и снова задавали мне одни и те же вопросы, меняя формулировки, и я все отвечала «Нет, я не знаю марксистского толкования клешей», «Нет, я не понимаю, какое отношение „Хаш Паппис“ имеют к стоимости иены», «Нет, я не изучала экономическое воздействие пожара на производстве рубашек „Треугольник“». Да зачем мне это? Моя диссертация была по литературе моды. При чем тут деньги? — Она тяжело вздыхает и опускает голову, будто только что пережила все это заново здесь, в кафешке в центре города. — Боже, как же они меня истерзали одними и теми же вопросами, — говорит она, вздрагивая, будто это методика допроса военнопленных, а не обычный преподавательский метод, чтобы помочь студентам понять, что они уже знают ответ.

Джеки единственная в «Моднице» имеет докторскую степень, и Джейн ужасно нравится иметь чрезмерно образованного ассистента. Это все равно что посылать победителя Вестминстерской собачьей выставки за утренней газетой. Джеки собиралась сделать научную карьеру, а пока временно поработать в солидном бизнесе вроде нашего журнала. Но теперь она разочарована в академическом мире и благодарит судьбу за то, что у нее есть работа вдали от башни из слоновой кости и от обитающих там жестоких мучителей.

Джейн, конечно, за то, чтобы Джеки осталась. Как же хвастаться перед всеми своей ассистенткой с докторской степенью, если эта ассистентка уйдет?

— Джейн говорит, что у меня есть будущее в журнале.

Будущее в журнале у Джеки есть, но дела в «Моднице» делаются медленно, и ассистенту придется многое стерпеть, пока она сможет ухватиться за нижнюю ступень карьерной лестницы.

— Пойду куплю еще. — Я высасываю последние капли кока-колы и взмахиваю пустой банкой. — Тебе что-нибудь взять?

— Один кусочек «Базуки». — Она протягивает доллар.

— Да я куплю, — говорю. — Считай это выпускным подарком.

— Спасибо. — Она улыбается и двигает доллар по столу ко мне. — Тогда разменяй.

Я вздыхаю и беру деньги — сама напросилась. Джеки не о плате за парковку заботится и не о том, чтобы были деньги для стиральной машины в прачечной. Она просто собирает мелочь. Она ее потому собирает, что на ток-шоу Опры Уинфри сказали, что если собирать всю мелочь, то наберется пятьдесят долларов в месяц. Джеки приняла это близко к сердцу и занялась делом всерьез. Порой, когда ей кажется, что никто не смотрит, она пересчитывает монетки у себя за столом. Джеки даже носит брюки-карго с набитыми мелочью карманами. При ходьбе звенит как кружка для пожертвований. По крайней мере слышно издалека — можно успеть свернуть в пустую клетушку в офисе и скрыться от нее.

Хотя Джеки старается всем нравиться, общаться с ней сложно. Она всего год в Нью-Йорке, и ей кажется, что дорогая квартира в Бруклин-Хайтс и маленькая зарплата — это муки крестные. Как будто ей одной в Манхэттене не хватает денег. Образ несчастной жертвы начинает надоедать. Можно подумать, ей достается сильнее других и все хотят у нее что-то отнять.

Но деваться некуда, надо вытерпеть еще двадцать минут жалоб на бедность и разговоров о диссертации. Джеки — это доступ к Петеру ван Кесселю. Она из семьи, связанной с модой — потому и получила место в «Моднице» чуть ли не раньше, чем открылась вакансия. Мать, известный дизайнер у Кристиана Диора, позвонила Джейн и спросила, не найдется ли работа для ее дочери. Прежний ассистент Джейн, Эмили, едва окончила колледж, причем далеко не блестяще, так что ее тут же уволили.

— Ну так вот, я подумывала взять интервью у ван Кесселя для одного из зимних номеров, — говорю я, осторожно подбираясь к теме и надеясь, что не так уж прозрачна. Я устроила этот как бы случайный ленч, когда мы столкнулись у лифта в 1.27, но организовать это все оказалось нелегко. Пришлось все утро прислушиваться к перезвону ее монет, ожидая, пока звук утихнет, то есть она остановится у лифта. Дождавшись, вскочила и побежала за ней.

— Правда? — заинтересованно спрашивает она. — Думаешь, Петер хорош?

Хотя Джеки целых пять лет изучала, как одежда влияет на культурную и социальную идентификацию в разных обществах, о моде она не знает ничего. Для нее крой «ампир» ассоциируется разве что с наполеоновской империей. Джеки ходила на показ Петера ван Кесселя только потому, что ее мать была в городе, меня она пригласила в качестве буферной зоны. Я сидела тогда между ними и выступала посредником, пока показ не начался. Свет потускнел, модели завладели моим вниманием, так что я оставила Джеки разбираться с матерью самостоятельно. Пока я смотрела, как мимо меня проплывают черные бальные платья с широкими оборками и серебряные блузы с пышными рукавами, мамочка и доченька шипели друг на друга как сердитые кошки. Помнится, я наклонилась вперед, чтобы им было удобнее общаться.

— Думаю, у него есть потенциал, — говорю я сдержанно, стараясь не выдать волнения. Я никогда еще не переживала так по поводу статьи. А что, если Джеки или Джейн, а может, боги моды почувствуют мой энтузиазм? Петера ван Кесселя у меня тогда заберут.

— Вот и мама сказала то же самое, но я ничего такого не заметила.

Как бы ей заметить, если она ни разу даже не повернула голову к подиуму.

— Твоя мама в этом разбирается, — рассудительно заметила я, — она же столько лет имеет дело с модельерами. Откуда она услышала про ван Кесселя?

Показ был на удивление незаметный. Модных фотографов мало, и никаких журналистов, кроме нас и известного критика из «Таймс».

— Его партнер Ханс раньше был правой рукой Джона Гальяно. Он послал маме билеты, — объясняет Джеки. — Тот невысокий мужчина, с которым она разговаривала после показа. Помнишь, на нем был красный бархатный смокинг, и ты сказала, что он смахивает на Хью Хефнера?

Мало кто уходит от Живанши и от суперзвезды моды, чтобы работать рядом с неизвестным модельером в грязном подвале на Нижнем Ист-Сайде.

— Смелый шаг.

— Мама сказала, это карьерное самоубийство, — говорит Джеки и скрещивает ноги, так что ее монетки затевают звон. — Наверняка тебе несложно будет договориться об интервью с Петером. Показ был неудачный. Он будет рад, что тебе вообще известно его имя.

Сильно сомневаюсь. Судя по моему опыту, модельеры, даже начинающие, не сомневаются, что ты знаешь их имя. Каждый модельер живет в герметически запечатанной вселенной, где все его знают, потрясены его идеями и польщены, когда он снисходит до разговора о своей работе.

— Думаешь, будет рад?

— Наверняка. — Мы уже почти пятнадцать минут говорим не о ней, и она начинает увядать от отсутствия внимания. — Я позвоню маме, и она договорится с Хансом. Не беспокойся на этот счет.

Она смотрит на часы.

— Мне надо в офис позвонить своему турагенту и заказать билет до Афин на Рождество, — говорит она со вздохом, будто неделя в Греции — большое испытание. — Я обещала маме, что сделаю это сегодня.

— Ты летишь в Афины? — переспрашиваю я, будто и без того не знаю про ее каникулярные планы. Когда имеешь дело с Джеки, нехоженые пути встречаются редко.

— Да, мама хочет прошвырнуться по островам. Надо бы радоваться, а я терпеть не могу таких поездок, обычно переношу их только благодаря присутствию сестры, но она только что родила, так что не поедет. Там будут только мама, я и масса голубой воды. А хуже всего то, что Афины — один из моих любимых городов, и я бы с удовольствием там задержалась после ее отъезда, но это слишком дорого. С моей зарплатой и квартплатой приходится беречь деньги. Мама оплатит билеты на самолет, но не жилье, так что если бы я осталась, пришлось бы снимать какой-нибудь унылый пансион в худшей части города. Конечно, я что-то откладываю на отпуск, но плата за мою квартиру не фиксирована, и хотя я всего несколько месяцев там прожила, уже беспокоюсь, сколько с меня возьмут на следующий год. У меня уже так мало денег, что едва могу себе позволить телефон. Ты представляешь себе, сколько стоят местные звонки?

Вот такой шум и сопровождает меня вдоль Пятьдесят первой, вниз по Шестой и вверх на лифте на двадцать второй этаж, но я не слушаю. Зацикленный на себе монолог Джеки просто фоновая музыка. В уме я уже пишу статью про Петера ван Касселя.

 

Слишком краеугольный камень

Когда Эллисон звонит отцу, это не столько диалог, сколько перечень обид.

— Хозяин ресторана подошел, когда мы еще ели десерт, и попросил уйти, потому что им нужен был стол, — рассказывает она об обеде в «По», одном из тех крошечных заведений в Виллидже, где столик надо заказывать за месяц. — Мы там слишком долго сидели.

Пауза.

— Полтора часа.

Пауза.

— Да, я знаю, что это недолго. И мы взяли меню из шести блюд.

Пауза.

— Да, в меню из шести блюд шесть блюд.

Пауза.

— Да, я посчитала. Получается пятнадцать минут на блюдо. Не знаю, как мы могли бы есть быстрее. После пяти блюд неудивительно, что с десертом мы притормозили.

За сегодняшний день я уже несколько раз слышала историю про «По», хотя для папы у нее самая короткая версия. Эллисон не рассказывает ни что ела (салат из тертого огурца, равиоли с грибами шитаке, лососину, тушеную баранину, набор сыров и горячий шоколадный торт с коричным мороженым), ни историю ресторана (раньше им владел телеповар Марио Батали, который теперь владеет рестораном через улицу от ее квартиры. Нет, не очень хороший. Они всюду кладут улиток). Эллисон никогда не затягивает телефонные разговоры с отцом, она просто излагает ему факты. Их отношения поверхностны и обрывисты, просто им кажется, что это их долг по отношению к покойной матери Эллисон.

— Конечно, я пишу письмо владельцу, — уверяет она отца. Написание писем очень важно для Харперов. Сочиняет ли Эллисон эти послания на самом деле и рассылает ли она их, я не знаю, но обсуждает в подробностях. — Я пошлю копии в Бюро контроля за бизнесом и в журнал «Нью-Йорк».

Пауза.

— Да, я знаю. Типичные птичьи мозги.

Тут я звоню Кейт и Саре, чтобы дать им знать, что Эллисон через минуту закончит разговор. Разговоры с отцом у нее обычно заканчиваются одним из трех жизненных уроков: у людей птичьи мозги, рассчитывать можно только на себя, и все будет хуже, чем ты думаешь.

— Ладно, тогда и поговорим. — Эллисон вешает трубку и вздыхает. Тут тоже все, как обычно. Ей вовсе не хочется разговаривать с отцом. От этого она только еще больше скучает по маме. Не успевает она снять трубку и позвонить Либби, Грете или Карли, чтобы пожаловаться на свое эмоциональное сиротство, как я заглядываю через перегородку.

— Встречаемся, — говорю я.

Эллисон удивленно поднимает голову, изумленная тем, что я так вовремя. Ей не приходит в голову, что я слышу каждое произнесенное ею слово. До меня доносится каждый звук, каждый открывающийся ящик, каждый щелчок степлера.

— Ладно. Тогда я сообщу остальным.

— Я уже позвонила Кейт и Саре. Они подойдут через секунду.

Она резко смотрит на меня, потом оглядывается на телефон. Хватит ли секунды, чтобы поговорить о папе?

— Привет, — говорит Кейт, с любопытством подходя к нашим клетушкам. — Как дела?

— Мне кое-что удалось из намеченного по плану, — говорю я, с трудом сдерживая улыбку. Это ощущение ново и странно — чувство удачно сделанной работы.

— Ты достигла прогресса? — Эллисон удивленно выпучивает глаза.

— Именно об этом я и собираюсь доложить.

— О чем ты собираешься доложить? — спрашивает Сара. У нее в одной руке капуччино со льдом и в другой пакет печенья.

— О прогрессе.

— Отлично, тогда пошли в дамскую комнату, — говорит Эллисон; она вспоминает об опасности подслушивания, только когда обсуждает заговоры по свержению главного редактора. Сегодня на ней потрясающая юбка в складку, плетеные сандалии и классическая черная футболка с треугольным вырезом, но она каким-то образом умудряется выглядеть неряшливо. Костюм дорогой, и даже если она купила все это в «Сенчури 21» — хотя я сомневаюсь, что эту юбку она нашла на тамошних сто раз просеянных вешалках, — он все равно обошелся ей в половину недельной зарплаты. Вот в чем проблема «Модницы». Ее сотрудники в рабстве у собственного гардероба.

Идти до дамской комнаты через всю редакцию приходится долго, и Эллисон по дороге еще раз в деталях рассказывает об обеде в «По». На этот раз мы узнаем в подробностях, как ей подавали равиоли с грибами шитаке, и хотя она хочет убедить там не обедать, звучит это как реклама ресторана. На подходе к дамской комнате у меня уже слюнки во рту, приходится попросить у Сары печенье.

Очень странно есть в уборной, пусть даже туг кожаные кушетки и пушистые ковры. У Сары расслабленный вид, будто она часто отдыхает в роскошных предбанниках при уборных.

Эллисон проверяет кабинки, нет ли там кого.

— Ну, рассказывай. Келлер согласился помочь?

— Он сказал, что поставит «Позолоченную лилию» в календарь на ноябрь, — киваю я.

— Сложно было его уговорить? — смотрит на меня Кейт.

— Он немного поупрямился, но потом сдался.

— Что на него подействовало? — спрашивает она.

— Пришлось напомнить ему, что я изменила жизнь его сестры, так что он в долгу, — говорю я. Правда им ни к чему. Двойная жизнь Келлера — это не мой секрет.

Сара удивленно приподнимает брови.

— И это сработало?

Эллисон бросает на нее раздраженный взгляд.

— Конечно, сработало. Я же тебе говорила, он ей обязан. Поэтому она и краеугольный камень. — Эллисон поворачивается ко мне. — Отлично. Теперь следующая стадия. Нам надо…

— Я это уже сделала.

Эллисон потрясена.

— Что?

— Сегодня утром я ходила к Джейн с заголовками и случайно рассыпала папку с информацией о выставке, — объясняю я. — Джейн увидела докладную записку и набросилась на нее. Я даже не смогла ее забрать. Она изобразила, что выбрасывает бумагу в помойку, но готова поклясться, что, как только за мной закрылась дверь, она полезла в урну.

Сара салютует мне и хихикает.

— Не могу поверить, что мы и вправду это делаем.

Кейт тоже возбуждена; она садится на кушетку, воображая будущее без Джейн. Только Эллисон недовольна.

— Ты оставила бумажный след? — сурово спрашивает она.

В таких терминах я это не рассматривала.

— Ну да, оставила. Но это просто неофициальная докладная записка. И на ней только мое имя.

Эллисон медленно кивает. Я чувствую себя как на допросе.

— И ты сама написала эту докладную записку?

— Да, и включила в нее все, что ты упоминала на нашей первой встрече, — стараюсь я успокоить ее. Хотя мы журнал моды и стиля, но принадлежим к одному из крупнейших издательских домов в стране и вовлечены в корпоративные ценности. Авторское право здесь свято. — Так что слова в основном твои. Могу распечатать тебе экземпляр, если хочешь посмотреть.

Она боится показаться слишком обиженной и уверяет меня, что это не требуется.

— Просто тебе надо было сначала обсудить это со мной. Мне не нравится, когда меня не информируют.

— Когда я услышала, что Джейн в бешенстве, потому что Маргерит провела уик-энд в Мэне с принцем, я решила ковать железо, пока горячо. — Я смотрю ей прямо в глаза. — Я не нарочно тебя не известила.

Эллисон кисло улыбается.

— Больше так не делай. Когда мы образовали эту группу, то договорились работать одной командой. Мы в этом деле все вместе, — говорит она, но на самом деле она имеет в виду, что они в этом деле все вместе, а меня взяли за компанию потому, что им пришлось это сделать. Я краеугольный камень.

Но в том-то и проблема с нами, краеугольными камнями. Мы часто оказываемся неподконтрольны.

 

Маневр с подружками невесты

У Лорел идея для нового журнала.

— Я хочу назвать его «Развод», — говорит она, показывая Кристин макет. На обложке черно-белое фото Элизабет Тейлор в шелковом платье в талию, которое она надевала на свадьбу с Конрадом Хилтоном-младшим. Заголовки выделены розовым и объявляют «Что носить, чтобы измучить его», «Проблемы в суде» и «Двадцать божественных мест для развода».

Лорел — ассистент издателя нашего журнала Дэна Ньюберга, и, хотя сотрудники с издателем почти не контактируют, Лорел нас часто посещает — деловая сторона издания журналов нагоняет на нее скуку. Ее тянет в редакцию.

— Идея в том, чтобы обеспечить женщин всей информацией, необходимой для удачного развода, — продолжает она. — Журнал исключительно для женщин. И он будет освещать не только то, как одеваться в суд — хотя, конечно, у нас будут модные фотосъемки в каждом номере, — но и лучших юристов, лучшие брачные контракты и как лучше всего отпраздновать новообретенную свободу. — Она достает график, который сделала с помощью Powerpoint, и указывает на цифры деревянной указкой. Полная программа достается Кристин, но понемногу слышно всем. Как фокусник, выступающий на улице, Лорел может развернуть свою программу за три секунды. — Половина всех браков заканчивается разводом. Этим женщинам нужен совет: как выбрать частного детектива? Какое имущество записано на мое имя? Как сказать детям? Я знаю, вы боитесь, что тема отпугнет рекламодателей, но только подумайте. Журнал будет нацелен на только что разведенных работающих женщин верхнего среднего класса, которые получают алименты. Что это означает?

Кристин понятия не имеет, что это означает, и смотрит на меня с немым призывом о помощи. Я уже слышала демонстрацию «Развода» и знаю ответ.

— Свободные средства, — отзываюсь я, будто ребенок на галерке.

До сих пор Лорел не приходило в голову, что ее слушает больше одного человека, так что улыбка у нее становится шире, захватывая и меня.

— Верно, свободные средства. Женщины, у которых хватает денег на крупные покупки и роскошные каникулы на Бали. Но это не все. Что еще это значит?

Кристин снова смотрит на меня, и я пожимаю плечами. Эта часть презентации новая, и я в таком же недоумении, как и она.

— Новые дома и новые квартиры. Дамы и господа, эти женщины устраивают себе новую жизнь сверху донизу, — говорит она, работая на последний ряд, будто находится на каком-то стадионе, а не в лабиринте офисных клетушек. — Имущество было продано, а доходы поделены. Теперь пора приобретать новое имущество. Стиральные машины, сушилки, стереосистемы, кушетки и домашние кинотеатры. Дамы и господа, этот журнал станут покупать миллионы, и он принесет миллионы. Спасибо за внимание, — говорит она и кланяется.

Хорошее воспитание заставляет Кристин захлопать. Она не вполне понимает, что такое ей показали, но это было захватывающе и стоило аплодисментов. Презентация журнала «Развод» у Лорел превратилась в настоящее искусство, и, если бы ее увидели нужные люди, она бы наверняка получила свой моноспектакль.

— Спасибо, — снова говорит она.

— Что у тебя? — спрашиваю я, осознавая, что она не затем пришла, чтобы представить Кристин свою идею журнала. Это просто побочное развлечение.

— Ничего особенного. Я просто должна занести это Маргерит, — говорит она, поднимая одежный чехол, который положила на стол Кристин. — Вы знаете, в каком она кабинете? Я зашла в старый кабинет Элинор, но там теперь кладовка.

— Наш новый директор редакции в крошечном кабинете возле лифта. Маргерит повесила на двери большую серебряную звезду, так что ты заметишь, — говорю я.

— Серебряную звезду? А у нас таблички с фамилиями.

— Почему-то отдел обслуживания до нее еще не добрался, — говорю я, будто не представляю почему.

— Может, мне стоит позвонить. — Обеспечивать бесперебойную работу редакции не входит в ее обязанности, но Лорел любит приносить пользу.

— А что в чехле? — спрашиваю я.

— Одно из Тишиных старых платьев подружки невесты.

— Тиша — это кто? — Кристин сортирует папки, прислушиваясь при этом к нашему разговору.

— Старшая дочь Дэна. — Лорел расстегивает чехол и показывает нам, в чем Тиша была на свадьбе своей кузины Джуди — платье цвета шампанского, с прямой линией ворота, которая очень не идет большегрудым женщинам. У Тиши грудь размера DD. — Маргерит сказала, что делает сюжет о платьях подружек невест, и хотела узнать, не хочет ли одна из дочерей Дэна получить милое платье для коктейлей от Донны Каран. Тиша в восторге, еще бы — получить уникальное платье от знаменитого дизайнера.

— А кто бы от такого отказался? — говорит Кристин с усмешкой. Хотя обычно она ко всему относится очень серьезно, проблемы Джейн ее чрезвычайно забавляют.

— Именно. Сама бы не отказалась, только я никогда не была подружкой невесты, — признается Лорел. — Я даже подумала, не купить ли что-нибудь ужасное на распродаже в «Свадебных нарядах Майкла». Ну, мне пора. Дверь с серебряной звездой?

— Ну да, с серебряной звездой, — говорю я, — хотя, по-моему, она заслуживает за этот маневр звезды из золота.

Кристин смеется и снова берется за свои папки.

 

Ход с фактотумом

У Маргерит как редактора есть четверть ассистента. То есть Кайли в полном распоряжении Маргерит, когда не отвечает на звонки для Тома, не печатает бумаги для Норы и не заказывает ленч для Пэт. Так что Маргерит часто можно застать у ксерокса, где она с милой улыбкой сама достает бумаги из лотка.

У предыдущего директора редакции был личный ассистент, но как только Джейн поняла, кого наймут на это место, она уволила Кэмерон и вычеркнула эту должность из списков. Через несколько секунд люди из отдела обслуживания уже разбирали клетушку Кэмерон и выкидывали папки. Единственный оставшийся след существования Кэмерон — это светлые полосы на ковре, где стояла стены ее клетушки. Эти следы — немой укор Джейн. Они свидетельство преступления. Как следы крови, которые не удается отчистить.

Успешно лишив Маргерит положенного ей ассистента, Джейн подчеркивает свою победу на каждом заседании, поручая ей кучу мелких дел и рекомендуя передать их ассистенту. Маргерит всегда только машет рукой, будто совсем не против делить ассистента, но наверняка она остро ощущает потерю статуса. Это как разница между уборщицей, которая приходит раз в неделю, и постоянной прислугой.

— И наконец статья о платьях подружек невесты. Я хочу использовать только лучших модельеров. Я представляю себе модные съемки по всему городу — станция парома на Стэйтен-Айленде, здание Флатирон. Я хочу делать это на местах, не в студии, — говорит Джейн, будто идея статьи принадлежит ей, а не навязана опасной соперницей. — Джеки, обзвони модельные агентства, пусть узнают, нет ли у их клиентов платьев подружек невесты. Можно устроить конкурс, пусть читатели шлют фотографии, но снимать будем моделей от Форда. Джеки, закажи футболки с надписью «Модница» и разошли их первой сотне участниц. Это должно их успокоить. Что-нибудь еще? — спрашивает она, снова бросая взгляд на незнакомку, сидящую рядом с Маргерит.

Не только Джейн не сводит глаз с новенькой, но нервничает только Джейн. Брюки со стрелкой, практичные туфли, блузка с пышными рукавами, свойственный среднему возрасту мягкий животик — все это нетипично для модниц, и Джейн боится, что эта женщина из бизнес-отделов наверху. Она и спросила-то «Что-нибудь еще?», а не закончила последнюю фразу уже в дверях только потому, что хочет, чтобы продемонстрировать стороннему наблюдателю стиль руководства, полный заботы и поддержки.

— Да, — говорит Маргерит, — я бы хотела представить сотрудникам моего личного фактотума, миссис Беверли.

— Вашего фактотума? — сплевывает Джейн, будто она попробовала новую еду и ей не понравилось. — Вашего личного фактотума? — По тому, как она повторяется, ясно, что она не знает, что означает это слово. Никто из нас тоже не знает.

— Она будет помогать мне в делах, — объясняет Маргерит, и глаза у нее блестят. Она видит, что Джейн не знает слова «фактотум».

Джейн презрительно смотрит на нее.

— Вы хотите сказать — ассистент.

— Нет, мой ассистент Кайли, — она находит Кайли взглядом, — и она отлично справляется, между прочим. А Миссис Беверли мой фактотум.

— Хм, наверное, это какая-то странная австралийская мода, — снисходительно протягивает Джейн. — Наверняка все лучшие аборигенские издания их держат, но у нас тут Нью-Йорк. Мы не торговый пост в третьем мире посреди пустыни.

— Вообще-то фактотумы сейчас в моде, — говорит Маргерит, куда меньше обычного задетая провинциальными оскорблениями Джейн. — У Теренса Конрана и Филиппа Джонсона они уже есть.

Джейн выглядит так, будто сейчас завопит, если услышит это слово еще хоть раз.

— Простите, но наш бюджет не рассчитан на оплату вашего фак… ассистента.

— Не стоит извиняться, — отзывается Маргерит с преувеличенным великодушием. — Как я уже сказала, миссис Беверли мой личный фактотум. Я буду платить ей из своего кармана.

— Ах так, — говорит Джейн, совсем сбитая с толку. Она не может себе представить, как это платить — вообще за что угодно — из своего кармана. Следует длинная пауза, пока Джейн обдумывает тактику. Постепенно ей приходит в голову стратегия, не связанная с деньгами. — Как жаль, что у нас не найдется для нее места. — Она пытается с сожалением глянуть на миссис Беверли, но взгляд получается самодовольный.

Маргерит улыбается.

— Места хватит. Я как раз знаю подходящее.

— Там никогда не было загородки, — выдает себя Джейн, не удержавшись.

— Что? — Маргерит удивленно сводит брови.

Джейн берет себя в руки и говорит:

— Какое еще подходящее место?

— Коридор к грузовому лифту.

Джейн качает головой.

— Мы не можем там разместить кабинет. Пожарники не дадут разрешения.

Маргерит достает листок бумаги, толкает его к Джейн и ждет.

Джейн берет бумагу и бросает небрежный взгляд.

— Что это?

— Письмо от пожарного уполномоченного Нью-Йорка, удостоверяющее, что размещение кабинета в коридоре у северного грузового лифта на двадцать втором этаже здания «Айви паблишинг» не будет представлять собой пожарную опасность.

— Ясно. Ну что ж, надо проверить в отделе обслу… — Она умолкает, когда Маргерит сует очередную бумажку ей под нос. На этот раз Джейн даже не делает вид, что смотрит. Она уже знает, что говорится в письме.

— Я согласовала с отделом обслуживания, бюро персонала и юридическим отделом, — говорит она, доставая документы для каждого пункта. — Я даже договорилась со службой уборки. Они уверили меня, что им нетрудно чистить еще одну мусорную корзину. Разумеется, я куплю ее за свой счет.

Джейн так яростно обдумывает свой следующий ход, что из ушей у нее прямо-таки дым идет. Но сейчас она ничего не может поделать. Маргерит загнала ее в угол, и единственный выход — закончить совещание.

— У нас все, — говорит она сотрудникам, скованно поднимаясь на ноги. Это только раунд, говорит она себе, идя к двери. Это только раунд, но бой еще не проигран. Она уже планирует следующий шаг.

К началу следующего рабочего дня она наймет дворецкого.

 

Жизнь становится все глупее

Дот считает, что о человеке можно многое сказать по тому, как он обращается со своими окнами.

— Не покупай драпировки, пока не прочитаешь это, — говорит она, спешно подзывая меня в свой кабинет.

Поскольку я не собираюсь покупать драпировки, а она не держит ничего, что бы я могла прочитать, я охотно соглашаюсь.

— Ладно. — Я убираю стопку журналов со стула на пол и сажусь.

Дот улыбается.

— Это идея для новой колонки «Лучшая обстановка». Каждый месяц мы будем выбирать новый предмет обстановки и обсуждать с двумя-тремя знаменитостями их предпочтения. Начинаем с декорирования окна. Зачем бежевое кружево? Ситец или хлопок? Нужны ли жалюзи? Вот в таком духе. — Она передает мне папку. — Я записала идеи. А тут телефон Перки Коллинс.

Я не знаю никаких Перки.

— Кто это, Перки Коллинс?

— Это потрясающая ведущая «Рая с Перки», популярного шоу на канале «Дом и сад», — говорит она, будто Перки Коллинс известна всем. На самом деле у популярных шоу на канале «Дом и сад» рейтинг обычно 0,3. Это значит, что их смотрят человек двадцать. — Она декоратор с хорошей репутацией, и ей принадлежат важные работы по поводу цвета. «Что красный цвет говорит о тебе».

На ее столе звонит телефон, и наша встреча заканчивается. Я жестом обозначаю, что ухожу, но она этого не видит, потому что как раз в этот момент поворачивается к окну. Я тихо закрываю за собой дверь и возвращаюсь в свою ячейку.

Эллисон нет на месте, так что вокруг необычная тишина, и я гляжу на телефон, пытаясь силой воли заставить его зазвонить и отвлечь меня. После пяти минут транса признаю, что абсолютно лишена магических сил, и открываю папку Дот. Я не хочу читать про новую колонку, потому что уже знаю, какая она будет. Все наши ежемесячные колонки одинаковые. «Девичий разговор», «Стильно», «Пижамная вечеринка» — выбираешь знаменитость и задаешь ей дурацкие вопросы. Если бы вы были на необитаемом острове, без какого средства ухода за собой вы бы умерли? Какой модельер лучше всего воплощает ваше чувство стиля? Увлажнитель или лак для ногтей: что важнее для вашего благополучия? Закончите предложение: я чувствовала бы себя голой без…

Большинство этих интервью делаются на расстоянии — через представителя, по телефону, — но мы всегда подаем это так, будто сидим на веранде с Шоном Коннери, глядя, как дельфины играют в море. Мы продаем близость, и эксклюзивность, и убеждение, что без нас этого не достичь.

Открываю папку и, не в состоянии больше отвлекаться, читаю материалы для новой колонки. Окна — это только начало. За ними пойдут холодильники (настоящий взгляд изнутри), постели (как у вас постельные дела?) и сады (болезни роста).

Глупые вопросы рок-звездам и актрисам — или скорее их представителям — для «Модницы» вполне типичны. Мы специализируемся на легком и воздушном, и единственная глубина здесь — это глубина угрызений совести. А если ты чувствуешь себя как репортер в пьесе Ноэля Коуарда, который спрашивает: «Что вы думаете о современной девушке?» — то некого винить, кроме себя. Кругом полно полезных журналов, которые задают важные и нужные вопросы, не вызывающие стыда. Иди работать в них.

 

Конъюнктивит

Майя прямо как ходячая бацилла.

Она регулярно моет руки и старается не лезть ими в глаза — но все равно окружена тучей микробов, и неизвестно, сколько коллег она заразила.

— Да вряд ли хоть кто-нибудь заболеет, — оправдывается Майя. Она сидит на кушетке, положив на правый глаз холодное влажное полотенце. Левый, красный и слезящийся, смотрит на меня.

Майя попросила меня прийти к ней, чтобы потренироваться на мне, как подавать идеи для статей. Но я неблагодарный слушатель. «Противоокислители от А до Я» наводят на меня скуку.

— Ты же все трогаешь, — меняю я тему. Корректорская — центр паутины. Все проходит через Майю. Каждый макет и статья попадают в ее заразные руки и разносят конъюнктивит, так что его непременно кто-нибудь подхватит. Не зря в начальной школе оставляют дома тех, кто заболел.

— Но я же мою руки. За сегодняшний день в уборной была раз шестьдесят. — Она выпрямляется, и холодный компресс соскальзывает, открывая второй зараженный глаз. Этот еще хуже. Он так вспух и раздулся, что едва может различить мое неодобрение. — Я уже подумывала принести туда стул и карандаши и устроиться работать возле раковины.

— Тогда тебе надо было остаться дома, — говорю я рассудительно. — К концу недели ты можешь заразить человек десять. И как тогда ты будешь себя чувствовать?

— Я не могу себе позволить пропустить работу. Ты же это знаешь.

Это правда. Когда работаешь по договорам, никто не защитит тебя от тебя самой. Социальная сеть защиты отсутствует, так что болеть дома себе можно позволить разве что уж совсем при какой-нибудь скарлатине.

— Я надеюсь, ты хоть к врачу обратилась. — Вижу, что она уже обдумала эту идею и отказалась от нее. — Майя! — говорю я, переживая из-за десятка журнальных редакторов, у которых скоро покраснеют и вспухнут веки.

Она зло смотрит на меня своими дьявольскими глазами.

— Я поискала информацию в Интернете. Само пройдет.

— Правда? — говорю я с сомнением.

— Да. Это вирусная инфекция.

— И надолго это?

Она рассеянно играет с бахромой на чехле своими заразными пальцами, и теперь придется либо выстирать подушку, либо сжечь.

— Всего четыре недели, — бормочет она.

Я представляю себе, как Майя четыре недели бродит по Манхэттену, напоминая монстра из дешевого ужастика, и смеюсь.

— Позвони врачу. Лучше сразу с этим разобраться. — Майе не хочется вызывать врача, ее медицинская страховка не распространяется на обычные болезни и травмы. Другое дело, если у нее лопнет аппендикс, откажут почки или она порвет связку, катаясь на лыжах. — Одно посещение обойдется тебе в сотню долларов. Сотня долларов за облегчение страданий — не так уж много. К тому же это твой долг перед коллегами.

Моя подруга что-то бурчит — разобрать невозможно. Я было собираюсь пододвинуться поближе, но не хочу рисковать, касаться вещей, которые она потрогала.

— Что-что?

— Мои коллеги! Ха! — гневно говорит она. — Подумай как следует. Я не знаю, где я это подцепила. Я только в офисе и была.

Майя не права. Сегодня вторник, и она вполне могла заразиться в выходные, хочу заметить я. Но Майя не принимает замечаний.

— Точно, там и заразилась. Наверняка там. Ты так заботишься о том, чтобы спасти от меня моих коллег, а я наверняка от них же и заразилась. Да, точно, так оно и было. — Она начинает расходиться. — У одной из редакторов конъюнктивит, и вместо того чтобы мыть руки, не трогать глаза и обратиться к врачу, она передает его дальше, без всякого уважения к человеческой жизни. Завтра пойду найду виновницу, и тогда… — Майя замолкает, на ее лице смущение. — А странно.

— Что?

— Я и не знала, что так легко поддаюсь власти толпы.

— Толпы из одного человека, — отмечаю я.

— Да, но если я сама себя могу так завести, то представь, как легко это удастся страстному оратору и десятку сердитых босоногих крестьян с косами. — Она выглядит встревоженно, будто только что поняла, что первая зажгла бы костер в Салеме.

— Что за глупости.

— Вот как? — Она пытается иронически приподнять бровь, но мешает конъюнктивит. Из глаза падает густая капля слизи.

— Поверить не могу, что никто не заметил. Завкорректорской или ответственный редактор должны были отослать тебя домой.

Майя пожимает плечами.

— Я работаю среди чужаков. Никто на меня не смотрит. Половина из них даже не знает моего имени, хотя оно написано на каждом листке бумаги, который я передаю дальше. Они стоят у меня за спиной и говорят «Эй», пока я не обернусь.

— Но у тебя странно красные глаза.

— В очках это не так заметно. — Она надевает очки и показывает мне.

Разница минимальна. Как между Суперменом и Кларком Кентом.

— Как они могут этого не заметить?

— Виг, я могла бы прийти с рогами и горбом, и никто бы не заметил. Я работаю среди чужаков, — говорит она мудрым и усталым тоном деревенского шамана.

 

Идея расцветает

Петер ван Кессель высок и худ, он нависает над всеми вокруг. Он как собор Саграда Фамилиа над Барселоной — сразу чувствуешь себя двухэтажным особнячком. Лицо худое, щеки впалые, но он красив. У него темно-карие глаза, спокойный, почти немигающий взгляд и аккуратная вандейковская бородка, будто он не может обходиться без родины на подбородке.

— Вот над чем я сейчас работаю, — говорит он, показывая мне несколько набросков со своими фирменными рюшечками. Я понятия не имею, как звучит голландский акцент, но он говорит вообще без акцента, как канадец, только еще и без привычки добавлять «э» в конце фразы.

Интервью с ван Кесселем оказалось очень легко устроить. Джеки не хотела разговаривать с матерью, она дала мне все ее координаты — домашние, рабочие, номер мобильника — и предоставила устраивать все самой. Мне это на руку — выкинуть лишнее звено из цепочки, особенно такое навязчивое, как Джеки. Мадам Гилберт была рада помочь и позвонила своему другу Хансу. Потом друг Ханс позвонил мне, явно в восторге от шанса попасть в «Модницу» — видать, никогда ее не читал, — и охотно назначил встречу.

Теперь этот Ханс стоит у меня за плечом и подчеркивает блестящие детали моделей ван Кесселя — сам создатель стесняется это делать то ли из скромности, то ли из боязни показаться нескромным. В комнате еще два человека — Дези Конран, маленькая женщина с ловкими пальцами, которая быстро шьет юбку, и жена ван Кесселя.

Мы в подвале многоквартирного дома на Нижнем Ист-Сайде. Напротив, через улицу, музей быта, где можно посмотреть на крошечные комнатушки, в которых в начале прошлого века жила семья из десяти человек. За сто лет изменилось не так уж и много. Этот подвал немногим просторнее, и, хотя официально здесь живут только ван Кессель с женой, надо добавить к ним Дези, Ханса и семь пластмассовых манекенов. В итоге очень тесно.

После того как мы несколько часов подряд рассматривали ткани, рисунки, швы и его идеи по поводу следующей коллекции, я предлагаю подняться на поверхность и поесть, В подвале жарковато, пот скапливается у ключиц и стекает к пояснице.

Петер выбирает ресторан неподалеку, что-то вроде столовки, которая всегда забита по вечерам и в выходные. Но жарким августовским днем в три часа все кабинки пусты, и хозяин с рассеянной улыбкой находит нам места. Где-то звучит довольно громкая музыка техно.

— Если следующий показ пройдет хорошо, нам понадобится финансовая поддержка, — говорит Ханс после того, как мы выбрали еду, — но это должен быть кто-то, кому мы все доверяем, кто не будет использовать ткани низкого качества и позволит Петеру осуществлять творческий контроль.

Петер скромно улыбается.

— Не стоит торопиться. Посмотрим, как пройдет ноябрьский показ, а тогда уже, если понадобится, будем беспокоиться о финансовой поддержке.

Все упирается в финансирование. Чтобы получить витрину у Барни, надо сначала найти спонсора, который вложит в тебя деньги. Только тогда ты сможешь производить свои модели, передавать их в магазины и продавать модникам и модницам. Так и создаются лейблы.

Подходит официантка, чтобы принять наш заказ, но я слишком занята царапаньем неразборчивых каракулей в записной книжке, которую уже заполнила набросками из «Метрополитен» и телефонными интервью с прежними коллегами ван Кесселя. Она ждет, и я заказываю гамбургер.

Когда официантка уходит, я спрашиваю, проявил ли кто-нибудь уже интерес, и пока Петер качает головой, вмешивается Ханс и говорит о небольших проявлениях интереса. Все зависит от узнавания. Если пресса и покупатели придут на их следующий показ, то они смогут создать спрос на свою продукцию.

Ханс называет еще несколько групп вкладчиков, и я, слушая его, ощущаю дрожь волнения. Все это — Петер, Ханс, потрясающие модели — куда-то движется. Оно далеко пойдет, а я зашла на первом этаже, когда лифт еще не поехал. Через три месяца или через полгода специалисты будут узнавать имя ван Кесселя и заговорят о нем. Через год он будет делать платья и продавать их в Бергдорфе. Это мой сюжет, и я не хочу его терять. «Модницу» обычно не интересуют моды, если их не носят знаменитости, но я пока не хочу покоряться реальности. Я напишу заявку и подам Маргерит. Идеи уже порхают у меня в голове как бабочки. Я напишу о них статью сейчас и еще одну через год. Я изучу влияние успеха на модельера и его окружение.

Два часа спустя я ухожу от них, переполненная эмоциями. Составляю предложения в уме и мечтаю о невозможном. Мне уже мало писать о росте Петера ван Кесселя в течение года, я хочу писать о нем вечно. Каждый год писать заметку «Год спустя», как в документальных фильмах Майкла Эптида.

 

Досье Делии

Приходит Делия и говорит о полной поддержке нашего заговора.

— Алекс сообщил мне о вашем плане, — объявляет она громко, вовсе не думая о том, что у стен, тем более у офисных перегородок, есть уши, — и я «за». Можете на меня рассчитывать, если понадобится помощь.

Я прикладываю палец к губам. Прежде всего от нее требуется говорить потише. Хотя Эллисон у себя в ячейке разговаривает по телефону о тушеной баранине («Вот и я так подумала. Я тоже сначала думала, что не понравится. Обязательно попробуй — пальчики оближешь!»), не стоит рисковать. Совсем ни к чему, чтобы Эллисон услышала, как кто-то называет ее план моим.

— Поговорим снаружи, — шепчу я, оглядываясь, чтобы удостовериться, что рядом нет ни Кейт, ни Сары. — Пошли.

Она молча идет за мной по редакции. Я вижу, что ей ужасно хочется обсудить заговор, и, как только мы оказываемся в лифте, она открывает рот. Я обрываю ее, сурово качая головой.

— Прости, что развела такую суперсекретность, но я всегда подозревала, что лифты прослушиваются, — говорю я, когда мы выходим наружу, на солнышко, и садимся у фонтана неподалеку от входа. Вокруг полно других канцелярских крыс в костюмах и галстуках.

— Никогда не извиняйся за чрезмерную осторожность, — говорит Делия, которая два последних года успешно хранила массу секретов от всех своих коллег. — Во-первых, чрезмерной осторожности не бывает. Во-вторых, не знаю, слышат ли нас охранники в вестибюле, но что видят, это точно. Один раз я сняла чулки, пока ехала вниз, и, когда я вышла на первом этаже, они встретили меня свистом.

— А почему не в уборной? — Человек рядом со мной ест остро пахнущий сандвич с тунцом, и я откидываюсь назад, чуть ли не окунаясь в воду, чтобы вдохнуть свежий запах хлорки. Наш фонтан самый простой — ни статуи, ни водопада, ни световых эффектов, способных превратить бассейн во взбесившийся пруд. Когда в Рождество три вялых струи выключают, бассейн осушают и ставят там большую елку, у этого места появляется хоть какое-то очарование.

— Так эффективнее, — говорит она; ее явно не беспокоит запах теплой гниющей рыбы. — Когда получается, я стараюсь совмещать несколько дел, хотя иногда это невозможно по не зависящим от меня обстоятельствам.

Делия не похожа на модницу. Одежда у нее аккуратная, практичная и по доступным ценам — голубая юбка до колен от «Гэп», синяя хлопчатобумажная футболка от «Брэдли», — и в ней не чувствуется стремления быть на гребне модных веяний. Она почти не красится, а длинные густые темные волосы заплетает во французскую косу. При ней всегда большой кожаный дипломат, какие обычно дарят после защиты диплома по бизнесу. Имеется даже позолоченная пластинка, где шрифтом «Гельветика» выгравированы ее инициалы. Делия прямо-таки излучает серьезность и эффективность, и я ничуть не удивлена, что она снимает чулки в лифте, чтобы сберечь время. Удивляет скорее, что ее хоть как-то смутил свист.

Я быстро оглядываю территорию, поворачивая голову к тунцу и тут же обратно, чтобы удостовериться, что никто из журнала не ест тут ленч или не курит. Знакомых лиц не видно.

— Так Алекс рассказал тебе о плане? — говорю я негромко. Не стоит поддаваться беспечности. Мы прямо перед зданием, и Джейн, Эллисон или Маргерит могут пройти мимо в любой момент.

— Да, это блестяще. Ты просто гений, — восторгается она. Даже странно — Делия не способна на бурные эмоции.

— Это не мой план, — говорю я, чтобы не приписывать себе то, чего не делала. — Это план Эллисон. Они просто привлекли меня в помощь.

Делия меня не слушает. Она копается в сумке, достает папку и протягивает мне.

— Держи.

Папка толстая и тяжелая, и от неожиданности я чуть ее не роняю.

— Что это?

— Мое досье на Джейн. — Последнее слово она произносит одними губами.

— У тебя есть досье на Джейн? — Такого я не ожидала.

— У меня есть досье на всех. — Делия озадаченно смотрит на меня через очки в роговой оправе.

— Неужели на всех?

— Ну да, — говорит она, будто это было обычным делом, и не только в ФБР. — У меня досье на всех.

— И на меня?

— Конечно.

— И на Картера? — Картер разносит почту и чинит кофеварку, когда из нее начинает литься холодная вода.

— И на Картера.

Я смотрю на нее, пытаясь переварить эту информацию. Меня беспокоит не то, что смекалистая Делия Баркер, подобно Нэнси Дрю, заносит кусочки моей жизни в свои записные книжки. Нет, меня изумляет другое. Она делает не только свою работу и работу Келлера, а еще и работу Дж. Эдгара Гувера и небольшой бригады фэбээровцев. Делия типичная отличница, и, глядя на то, как она расправляет невидимые складки на своей безупречной юбке, я гадаю, как меня занесло в журнальное дело. Мне далеко до такого напора, такой решимости или даже такого уровня интереса.

— Ты говоришь, что у тебя досье на всех, включая меня и Картера? — Я хочу удостовериться, что все правильно поняла. Она кивает. — Могу я получить копию своего досье, если сообщу тебе полное имя и передам заверенную нотариусом копию подписи?

— Нет.

— Разве ты не обязана сделать это согласно Акту о свободе информации?

Делия улыбается.

— Этот акт относится только к государственным учреждениям. А я частное лицо.

Пробую другую тактику.

— Я покажу тебе твое досье, если ты покажешь мне мое. — Не знаю, что должно быть в досье, но уверена, что к концу дня смогу слепить что-нибудь приблизительное.

Сделки Делию не интересуют, и мое предложение она игнорирует.

— На Маргерит я досье только начала и передам его тебе как можно скорее. Обычно я жду два месяца и только потом начинаю собирать информацию. Составлять досье на всех не хватит времени, и надо бы где-то провести черту. — Она пожимает плечами, будто извиняясь перед всеми теми, в чью жизнь не успела влезть. — Это разумное ограничение. Однако учитывая обстоятельства, думаю, для Маргерит логично сделать исключение.

— Разумеется. — Практичнее всего не заводить досье на всех своих коллег, но эту мысль я оставляю при себе. Открываю папку и достаю стопку бумаг. В основном это фотокопии и вырезки из других журналов. Перебираю пачку, время от времени останавливаясь, чтобы просмотреть заголовки. Мне здесь хватит чтения на неделю, и это ошеломляет.

— Информация расположена хронологически, начиная с деталей нашей первой встречи один на один. Не знаю, найдется ли здесь что-то полезное, но возьми на всякий случай. — Она немного возбужденно смеется и снова разглаживает воображаемые морщинки на юбке. — Все это так здорово. Если тебе понадобится помощь, не стесняйся и обращайся.

— Ладно. — Замысел не мой, а Эллисон, Кейт и Сары, но я молчу. Вдруг она решит, что не тому человеку передала досье на Джейн. — Еще раз спасибо за информацию. Я буду с ней очень аккуратна — никаких тебе кофейных пятен.

— Да это просто копии. Оригиналы у меня дома. — Она смотрит на часы и встает. — Мне пора. У Алекса, — она рисует пальцами кавычки, — через десять минут телефонный разговор с Западным побережьем.

Хотя человек с вонючим тунцом ушел и день внезапно кажется прекрасным и зовущим, я тоже встаю.

— Как ты это делаешь?

— Что? — спрашивает она.

— Работаешь Алексом так, что никто ничего не подозревает.

Она смеется.

— Это все он. Он замечательно нападает на всех подряд. Никто никогда не хочет с ним разговаривать, и, когда говоришь, что он не успевает на встречу и послал меня вместо себя, все только вздыхают с облегчением и не задают вопросов, — говорит она, когда огонек на панели лифта загорается.

Мы заходим и, хотя других пассажиров нет, умолкаем. Осторожность лишней не бывает.

 

Третья стадия

Алекс Келлер звонит мне в среду с утра пораньше сообщить, что дело сделано.

— Все системы готовы к бою. Вчера вечером в шесть Делия подала Джеки список ноябрьских мероприятий, — объявляет он с куда большей радостью по поводу грядущего падения Джейн, чем можно было ожидать от человека, которого привлекли к участию путем шантажа.

— Не шантажа, — поправляет он, когда я шепчу все это в трубку. — Вы сложили руки при первом же ответном маневре. Лучше вам сосредоточиться на журналах. Военные игры явно не самая сильная ваша сторона.

— Это не война.

Келлер смеется.

— Вы не думаете, что вручение этого списка Джейн — первый акт агрессии?

— Нет, — говорю я, потому что он не первый. Первым было подбрасывание папки с «Позолоченной лилией».

— Так или иначе я не могу этому не радоваться. Если у меня и были сомнения, они исчезли, когда я увидел реакцию Делии. Похоже, пребывание в моей тени беспокоит ее немного больше, чем она показывает.

Я думаю о ящике с досье на сотрудников.

— Не принимайте это близко к сердцу. Думаю, она не любит быть ни в чьей тени.

— Да, Делия у нас амбициозна. И дело свое делает куда лучше, чем я. Крайний срок для ноябрьского списка — через две недели, и я ни за что не сумел бы подать его так рано. Ненавижу разговаривать с представителями актеров.

— Тогда хорошо, что вы архитектор.

— Кстати говоря, мне пора. Я уже опаздываю, потому что сегодня пришлось погулять с Квиком подольше.

— От Келли все еще ничего не слышно? — спрашиваю я без тени раскаяния. Погулять с Квиком подольше — значит, посидеть лишние десять минут в тени.

— Нет. Приятель дал мне телефон еще одного выгульщика, но, думаю, ничего не выйдет.

— Почему?

— Парня зовут Киллер, убийца, значит. Его родители явно хотели нас о чем-то предупредить.

— Наверняка это прозвище.

— Тогда еще хуже — он объявляет свои намерения.

Для нелюдимого чудовища, которое рычит, если подойти к его укрытию слишком близко, Келлер ужасно разговорчив.

— Я думала, вам пора.

— Так и есть. Я просто хотел удостовериться, что вы завтра вечером свободны.

— Это почему? — спрашиваю я, настораживаясь. Он же зациклен на себе, замкнут на свои проблемы, напоминаю я себе.

— У меня есть план.

— Что за план?

— Ну, не такой сложный, как ваш, и не закончится ничьим уничтожением, но повеселиться будет можно. Что скажете?

— Наш план, — говорю я достаточно громко, чтобы услышала Эллисон, если она ко мне прислушивается, — придумала не я.

— Как-как?

Мне очень хочется все объяснить Алексу. Что злой гений, стоящий за планом свержения Джейн, — Эллисон Харпер. Что я встречаюсь только с мужчинами в футляре. Но я ничего этого не говорю, просто соглашаюсь встретиться с ним в баре «У Изабеллы» в половине восьмого.

 

Контракт

Джейн вызывает меня к себе в кабинет. Она поднимает голову, когда я вхожу, она спрашивает про мою семью. Я нервничаю. Для нее это не просто странное поведение, это по меньшей мере результат лоботомии.

— А твои родители здоровы? — спрашивает она.

— Да, спасибо, — отвечаю я осторожно, стараясь не выдать своего потрясения.

— Они все еще во Флориде?

Это выстрел вслепую. Джейн ничего не знает о моей семье.

— Э-э… в Миссури.

— Хорошо. Хорошо. — Воцаряется неловкая пауза. Джейн так напряженно глядит на меня, что мне хочется заерзать на стуле. Если бы мы были в кабинете онколога, сейчас она бы непременно сказала мне, что у меня неоперабельная опухоль. — Виг, сколько ты проработала моим ассистентом?

— Два года. — Что все это значит?

— Верно. Два года. — Она встает со стула и садится рядом со мной. Теперь мы обе с посетительской стороны, на равных. — И за эти два года между нами сложилась связь, основанная на взаимном уважении и упорной работе.

Не думаю, что взаимное уважение когда бы то ни было возникало в этом кабинете. Моя тревога перерастает в страх. Сейчас Джейн попросит о чем-то личном, о чем можно просить только близкого друга, вроде предродовых занятий по методу Ламаза.

— Точно, — соглашаюсь я, но ерзаю на стуле, пряча руки за спиной. Не хочу держаться с Джейн за руки.

Я зря беспокоилась. Покончив с равенством, она встает и прислоняется к столу.

— Думаю, настала пора для повышения.

Обычно подчиненных об этом не оповещают, но сегодня все ненормально.

— Чьего повышения?

— Твоего, — говорит она с напряженной улыбкой. Сообщать хорошие новости у нее плохо получается.

Я так потрясена, что могу только изумленно пялиться на нее.

— Как тебе нравится должность старшего редактора?

Еще как нравится. Ничего лучше в жизни не слышала.

— Очень нравится.

— Отлично. — Джейн возвращается за стол, к своему черному кожаному креслу на колесиках. — Я велю Джеки разослать докладную записку. Значит, так, прежде всего я хочу, чтобы ты позвонила представителю Гэвина Маршалла.

— Гэвина Маршалла? — Ничего странного. Можно было предвидеть.

— Да, автора выставки «Позолоченная лилия». Позвони его представителю и скажи ему, что мы хотим встретиться и обсудить мои идеи по поводу освещения в «Моднице» выставки.

— Но Маргерит сказала мне…

— Виг, ты теперь старший редактор. Тебе некогда бегать по ее поручениям. Конечно, если ты предпочитаешь заниматься именно этим, я могу сказать Джеки не рассылать докладную записку.

Угроза ясна.

— Нет-нет, что вы.

— Я так и думала. — Она самодовольно улыбается. На ее лице это выражение выглядит уместно. — Так что скажи Маргерит, что все это не сработало.

— Не сработало? — Я не позволяю себе расслабляться и изображаю туповатость.

— Да, ты позвонила его представителям, и их это не интересует. Конец истории.

Если бы Маргерит действительно интересовали работы Маршалла, ее бы это не остановило. К счастью для Джейн или скорее к несчастью, Маргерит даже не знает о существовании Маршалла.

— Ладно.

— Хорошо. Значит, устроишь встречу? Мое расписание уточнишь у Джеки. Пусть это будет как можно скорее. Мы уже работаем над декабрьским номером. — Она снимает трубку, показывая, что разговор окончен. Кто-нибудь другой попрощался бы, но Джейн это не приходит в голову.

Я уже берусь за дверную ручку, когда она меня снова зовет.

— Виг, никому об этом ни слова. Ни одного слова. Понятно? Будет очень обидно снова понижать тебя в должности.

Я уверяю ее, что все понимаю, и ухожу.

 

Сетка действий, 24 августа: сменить жанр

В книге, которую пишет Майя, полно мертвых тел — в вагонах метро, в римских банях, в еще не сданных квартирах. Она разбрасывает их повсюду и позволяет ничего не подозревающим людям находить их. Она дает неосведомленным прохожим наткнуться на них и заставляет даже самого незаинтересованного детектива-любителя идти и искать убийцу. Вот такие книги она пишет, про обычных людей, которые испытывают себя, прорываясь сквозь смерть. Такие книги никто не станет покупать.

— Это слишком просто для детектива, — сказала она, когда мы сидели в баре «Парамаунт», заливая горе от потери агента, — и слишком детективно для просто романа. Получается гибрид, ни рыба, ни птица, а какой-то странный грифон-дворняжка, которого никто не хочет любить.

Когда Майя выпьет, она становится сентиментальна.

Майя взялась за детективы, думая, что это будет легко, что их легко писать (готовый сюжет) и легко продавать (готовый рынок). И только потом поняла, что не в состоянии написать детектив. Поняла, что из схемы не вырваться, а личность убийцы никак не влияет на развитие характеров.

— Думаю написать любовный роман, — объявляет она, открывая коричневый пакет. Оттуда появляется бутерброд с сыром и ветчиной, следом бутылка сока «Саманта Супер», пакет картофельных чипсов «Лэйс» и кекс. Она устроила себе такой ленч, какой родители собирают детям в пятом классе. Не хватает только яблока.

У меня ленч куда менее впечатляющий — бутерброд с арахисовым маслом и джемом — ни тебе напитка, ни десерта.

— Любовный роман? — спрашиваю я.

— Ну да, любовный.

— А почему вдруг любовный роман?

— Потому что они все ужасны, — говорит она, будто это все объясняет. Глаза у нее все еще ярко-красные, но больше не слезятся, и опухоль спала. Капли, которые дал ей врач, понемногу помогают.

Все равно ничего не понятно.

— Как это ужасны?

— Ну, некоторые совсем даже ничего — но большинство совершенно ужасно. Они просто слишком много книг публикуют в месяц, тут не до качества. Так бывает, когда количество бейсбольных команд основной лиги увеличивается, — говорит она, щурясь от солнца. Мы обедаем на скамейке у входа в Центральный парк. Отель «Плаза» находится напротив, грустные лошадки тащат мимо нас кареты с туристами.

Это что-то новенькое. Майя обычно не выражается спортивными метафорами.

— А что происходит, когда количество бейсбольных команд основной лиги увеличивается?

— Это растворяет состав подающих игроков.

Хотя звучит знакомо, словно уже где-то такое читала, но все же слова эти ничего для меня не значат.

— Ладно.

— Спрос так велик, что качеству не удержаться на уровне, — поясняет она. — Я могу написать сотню тысяч слов за пару месяцев. Это должно быть несложно.

— Нет, — говорю я.

— Нет?

— Нет.

— Что нет?

— Просто нет.

— Но на что именно ты отвечаешь нет?

— На весь этот план с растворением и продажей любовных романов, — отвечаю я. Меня приводит в ужас идея, что Майя потратит сто тысяч слов и пару месяцев на дело, на которое ей наплевать. — Ты зря тратишь время.

— Почему это я зря трачу время?

— Ничего не выйдет.

Майя раздраженно фыркает, изо рта у нее сыплются крошки белого хлеба.

— Почему не выйдет?

— Потому что ты ничего не знаешь о любовных романах.

— А что там знать? Двое влюбляются друг в друга.

— Ты же весь этот жанр презираешь.

Она пожимает плечами.

— И не зря презираю.

— Ну вот!

Моя логика ее не убеждает.

— Что «вот»?

— He пиши любовный роман. Не пиши еще один детектив. Просто напиши книгу.

— Глупая мысль, — говорит она, опуская взгляд в пакет с чипсами.

— Почему глупая?

Майя не отвечает, но меня это и не удивляет. Мы уже много раз вели эту беседу, и, хотя она всегда отступает за стену молчания, я знаю, о чем она думает. Писать жанровую литературу легко: следуешь формуле, стараешься как можешь, и если в конце концов ты в десять раз хуже авторов, которых обожала в юности — Э.М. Форстера, Кристофера Ишервуда, Вирджинии Вулф, — это не важно. Все равно никто ничего от тебя не ждет. Писать жанровую литературу легко. Принимать себя всерьез как писателя куда сложнее.

— Тебе надо это прекратить, — говорю я после долгого молчания.

Майя ест чипсы, невинно хлопая глазами.

— Что прекратить?

— Твою сетку действий. Всю эту возню с началом суеты и сменой жанров. Ты словно проходишь пять степеней горя, только у тебя их пять тысяч. Кончай с этим и сосредоточься на том, что важно, — говорю я, ощущая внезапную вспышку раздражения.

Я не могу слишком долго протягивать руку помощи — не хватает терпения.

— Я знаю, что преодолеть себя сложно и страшно. Мне пришлось два дня набираться храбрости, чтобы договориться об интервью с ван Кесселем, но это надо было сделать, и я сделала. — Незаметно для себя я превратилась в образец целеустремленности и трудолюбия: вот вам Виг Морган, пример того, как браться за дело.

Майя молчит. Она жует чипсы и мрачно смотрит на меня. Потом говорит:

— Я думаю написать исторический любовный роман, например, про Англию в начале девятнадцатого века.

Я тяжело вздыхаю.

 

Досье Джейн

Прежде чем передать досье Джейн, Делия прошлась по нему и закрасила то, что мне не полагалось увидеть. Как письмо от дедушки с фронта в 1941-м, страницы усеяны вымаранными словами. Все, что может выдать расположение войск, закрашено черным фломастером. Ничего жизненно важного тут нет, и я не могу объяснить выбор Делии. Пытаюсь выделить схему, но зачеркивания кажутся случайными, как у этих современных писателей, которые борются с определениями.

Девяносто процентов досье обыкновенны и скучны, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не заснуть. Читая речь Джейн на заседании Женского редакторского общества, которое вручило ей престижную премию «Хелен» за лучший журнал, я наконец проваливаюсь в сон и просыпаюсь, только когда звонит телефон. Умываюсь холодной водой и снова пытаюсь приняться за чтение, но приходится сделать перерыв. Благодарственная речь занимает больше семи страниц, и есть предел количеству ее заявлений о благодарности сестринству, которые я могу вынести. Джейн никому не сестра. Она единственный ребенок, который плохо играет с другими детьми.

Интересная часть досье — это папка, полная квитанций, счетов и чеков, доказательств того, что Джейн постоянно ворует у компании. За каждый стул у нее дома, каждую литографию Пикассо на стенах, за каждый стежок ее одежды заплатил издательский дом «Айви паблишинг». «Модница» оплачивает ей ежегодный двухнедельный отпуск на Борнео и очаровательный коттедж, который она снимает на выходные в Аспене. Мы платим за ее стрижки и массажи и за то, чтобы ей каждую неделю чистили пятки. Ленч всегда за счет компании и транспорт на бродвейские шоу тоже. «Айви паблишинг» не платит только за учебу ее детей в дорогих частных школах Верхнего Ист-Сайда, но и до этого тоже недалеко. Через год, два или три она убедит бухгалтерию, что для «Модницы» дочь — основной информационный источник и ее чувство стиля дает журналу свежесть и остромодность.

— С ума сойти, сколько информации, — говорю я Делии при встрече в кафетерии. Мы в зале, где подают блюда разных стран. Обычно это жареные бобы и говядина с соусом тако, но сегодня южная кухня. — А почему ты это не использовала?

— Я пыталась. Она как тефлоновая сковородка, к ней ничего не липнет.

— Но ты пыталась?

— Пыталась. — Она кладет себе кукурузы. — Год назад я подкинула некоторые из этих документов Бобу Карсону в финансовый отдел, но ничего не случилось. Он даже не поморщился, когда увидел, что «Модница» оплатила ей подтяжку лица.

— У нее подтяжка?

— Ты это прозевала? — улыбается она. — В расходах это было отмечено как «массаж».

— Массаж?

— Ну да, скрывающий массаж, я бы сказала. — Она с любопытством смотрит на меня и берет кусок жареной курицы. — Ты же была у нее ассистентом. Разве не ты делала ей отчеты?

Я пожимаю плечами.

— Я не включалась в то, чем занималась. Она могла бы занести в расходы статую Свободы, и то я бы не обратила внимания. А как ты это подбросила?

— Оставила у него в ящике для входящих бумаг, пока никто не смотрел. — Она протягивает мне черпак с жареными стручками окры и вопросительно смотрит на меня. Я мотаю головой. Хотя я и прошлась за ней вдоль каждого лотка, есть не собираюсь. Я только что пообедала с Майей, а сюда зашла только за десертом.

— Ты говоришь, никто и не поморщился?

— Не-а. И когда я подсунула им документы, судя по которым она продавала мебель, принадлежащую компании, и забирала себе прибыль, тоже ничего не вышло. Сколько я ни старалась, им все равно. С нее спрашивают по другим стандартам отчетности. Почему, думаешь, меня так взволновал твой план? Пора кому-нибудь еще попробовать ее прищучить.

— Наверное. — Мне приходит в голову, что Делия совершала попытку за попыткой свергнуть Джейн с такой же регулярностью, как ЦРУ Фиделя Кастро.

Она несет свой поднос, полный еды, к кассе.

— Я болею за вас. Мне кажется, что все должно получиться. Может, это как раз та серебряная пуля, которой ее можно остановить.

Я смотрю ей вслед, беру рисовое пирожное и направляюсь к кассе.

 

Это просто свидание

Келлер ведет меня на народные танцы.

— Тустеп танцевать я не умею, — говорю я. Мы входим в большую комнату, которая выглядит и пахнет как школьная столовая. Это подвал церкви на углу Бродвея и Восемьдесят шестой. Кто-то украсил помещение фиолетовыми и зелеными гирляндами, и они висят с потолка будто рождественские декорации.

Алекс ведет меня, придерживая за талию, к билетному столику и кладет на него десять долларов, которые кассир опускает в металлический ящик.

— Это ничего. Главное, не забывай двигаться в ритме.

Не уверена, что у меня получится. Последний раз я стояла в ряду танцоров двадцать два года назад с отцом на скаутском мероприятии. Тот вечер я запомнила только по синему сувенирному платку, который остался мне на память.

— Никогда еще не была на церковном мероприятии, — говорю я, осматривая все вокруг. Коренастый мужчина с пивным брюшком и бородкой-эспаньолкой перебирает струны гитары, пытаясь ее настроить. — Что, вся прибыль идет в пользу сирот?

Келлер берет меня за руку и ведет к буфетному столику.

— Не знаю, есть ли сироты и куда идут деньги. Я здесь тоже впервые. — Он показывает на список напитков. — Что тебе взять?

Вечер еще только начинается, но я уже выпила два джина с тоником — один, пока ждала Алекса, а другой, пока мы разговаривали. Разумнее всего было бы после этого попросить кока-колу, но у меня не очень разумное настроение. Я в церковном подвале и собираюсь отдаться народным танцам. Беру пиво — в трезвом виде я на танцы не способна.

В комнате полно народу самого разного толка — от зрителей MTV до членов родительских комитетов, — и, чтобы найти свободное место, приходится пробираться сквозь толпу.

— Откуда ты про это услышал? — спрашиваю я.

— Прочитал в «Жителе», — объясняет он, потягивая пиво. — Давно хотел сюда сходить. В летнем лагере я был настоящим монстром по части народных танцев.

— Это удивительно.

— Что я был монстром?

— Нет, это я уже поняла. Я имела в виду, что ты читаешь местную газету.

Он смотрит на меня с искренним удивлением.

— А ты свою разве не читаешь?

— Н-нет, — говорю я, словно признаюсь в смертном грехе. Вообще на нечистые помыслы это не тянет, но почему-то кажется мне куда хуже. — Даже не знаю, как она называется.

— А где ты живешь?

— На Корнелиа-стрит, между Бликер и Западной Четвертой.

— «Виллиджер».

— Откуда ты знаешь?

— Местные газеты мое хобби.

— Нет, серьезно, — смеюсь я.

— Я там раньше жил.

Хочется спросить, где и когда, но местный оркестр — это «Звенья» — закончил настраиваться, вот-вот начнут. Допиваю пиво двумя большими глотками, выбрасываю красный пластмассовый стакан и вместе с Алексом подхожу к каре танцоров, ищущих четвертую сторону. У меня немножко сводит живот, и я искоса смотрю на своего спутника.

Алекс сжимает мне руку.

— Все будет нормально. — Он пытается поддержать и успокоить меня, и я благодарно улыбаюсь ему, хотя продолжаю нервничать.

Остальные в моем каре тоже не выглядят особенно уверенно — женщина напротив не перестает раскачивать руку своего партнера и, кажется, не может остановиться. Это меня слегка успокаивает. Когда оркестр начинает первую мелодию и распорядитель велит нам идти направо, я уже почти расслабилась.

Для народных танцев нужна хоть капля изящества и способность различать право-лево. Первого у меня мало, но иногда этого хватает; со вторым просто беда. В подходящих условиях — в лаборатории, например, если над ухом не тикает таймер — я, может, и угадаю, но под выкрики и звон струн банджо мне ни за что не справиться. Ладно, буду смотреть на партнера и следовать за ним. Я все время отстаю на шаг — словно меня передают через спутник с двухсекундной задержкой.

— А это весело, — говорю я, когда оркестр делает перерыв. Я тяжело дышу, по лицу течет пот. От народных танцев я выгляжу не лучшим образом.

— Тебя это удивляет? — Он ведет меня по ступеням наверх. Воздух в подвале густой и горячий, так что Бродвей, пусть даже в конце августа, куда приятнее.

— Ну да. Это ж народные танцы.

— Эх ты, маловерка. — Келлер качает головой, будто мне много предстоит узнать. — Хочешь мороженого? Тут за углом есть отличное местечко.

Еще только десять часов, а я не вполне вышла из состояния очумелости, так что мороженое будет кстати. Мы идем за угол, в кафе «Тайм», и заказываем оба шоколадное мороженое с орехами. Алекс смешной, милый и любит народные танцы. Меня к нему тянет. Хотя я цепляюсь за край скалы, почва уходит из-под ног.

 

Враг за перегородкой

— Так нечестно. Это была моя идея, а ей достаются повышение и огромный кабинет, — звонит кому-то Эллисон. Она хочет получить мою новую должность.

Я складываю остатки моих канцелярских припасов — степлер, скрепки, ножницы — в коробку, где уже лежат блоки клейких листочков, конверты, кнопки и ручки, и запечатываю все это липкой лентой. Идти мне всего двадцать ярдов, но переезд есть переезд.

— Идея была моя, — нудит очередному абоненту Эллисон. — Мы попросили ее сделать только одну мелочь, совсем не главную, а теперь она перетянула все на себя и получила должность старшего редактора, которая по праву полагается мне.

Переключаюсь на стеллаж с папками. Их тут поднакопилось за три года, и надо бы выкинуть лишнее, то есть большинство.

— Кабинет просто огромный. Помнишь мою первую квартиру? Так вот, он больше. Даже если считать балкон.

Эллисон плачется все утро. Она не слезает с телефона с тех самых пор, как пришла на службу и нашла у себя на столе рассылку с сообщением о моем повышении. Она позвонила всем своим знакомым, возмущаясь несправедливостью. Мимолетные секунды молчания проходят под звуки набора номера или взволнованного дыхания.

Кристин заглядывает через перегородку и сочувственно закатывает глаза.

— Она невыносима, — тихо говорит Кристин, хотя скрываться ни к чему. Эллисон слышит только себя.

Я бросаю все свои папки в желтый пластмассовый ящик, который мне дали в отделе обслуживания. Разберу в новом кабинете, в покое и тишине.

— Да уж.

— О чем это она?

— А? — рассеянно отзываюсь я, глядя на кучку рекламных предметов, скопившихся в углу клетушки. Нужен ли мне пляжный мяч с надписью «SFP Perfect»?

— Она все говорит, что план принадлежит ей. — Кристин прислоняется к стенке. — Что за план?

Чем больше людей знают о нашем замысле, тем меньше вероятность того, что все получится. Я протягиваю ей мяч, она, не задумываясь, качает головой. Ладно, отправляйся в мусор, приятель.

— Вот и я все думаю — какой план?

Кристин слушает Эллисон почти столько же лет, сколько и я.

— Нехорошо так говорить, но, по-моему, она сходит с ума.

— Ты думаешь? — Я потрясена: Кристин очень редко о ком-нибудь дурно отзывается, даже о Джейн.

— Конечно, она всегда была не слишком толковой, но последнюю неделю только и знает, что злится да несет чепуху.

Кристин наклоняется поближе и шепчет:

— Думаю, у нее шизофрения.

Я реагирую на ее слова серьезно и уважительно, хотя хочется рассмеяться.

— Неужели шизофрения?

— У этого бреда есть дисассоциативные признаки, ей явно что-то мерещится.

Звучит очень убедительно. Хотя мне известна правда, почти начинаю соглашаться с этой версией. Что тут скажешь?

— Как думаешь, может, нам надо что-то сделать, — Кристин вполне серьезна, — организовать медицинское вмешательство?

Я представляю себе картину: Кристин говорит бьющейся в истерике Эллисон, что все будет в порядке, пока санитары из больницы «Бельвью» надевают на нее смирительную рубашку.

— Нет, — говорю я, — не стоит организовывать вмешательство.

— Может, позвонить родителям? — Она всерьез встревожена, и мне стыдно, что я подпитываю эту тревогу.

— Нет, еще нет, — пытаюсь я потянуть время. — Шизофрения — дело серьезное; не стоит ничего делать, пока мы не будем абсолютно уверены. Давай еще за ней понаблюдаем.

— Я за ней уже некоторое время наблюдаю, — признается Кристин. — Ты уверена, что стоит ждать еще?

— Абсолютно.

Через несколько дней Эллисон успокоится насчет моего повышения. Жар гнева пройдет, и она переключится на молчаливую неприязнь.

Похоже, я не убедила Кристин, но она все же не решается действовать в одиночку, по крайней мере пока. Кристин спрашивает, не помочь ли мне с переездом, и я уверяю ее, что в этом нет необходимости.

 

Подача

Джейн отдает мне старый кабинет Элинор. Из чистой злобы к Маргерит здесь недавно был устроен склад, так что старые журнальные номера громоздятся стопками у одной из стен. Март, апрель, май, июнь, июль, август и сентябрь прошлого года выстроены башнями высотой до выключателя, и они начинают колыхаться при моем приближении. Люди из отдела обслуживания обещали убрать их завтра, но я в это не очень-то верю. Повышение представляется мне не более устойчивым, чем эти зыбкие башни.

Поскольку кабинет у меня в два раза больше, чем у Маргерит, и по праву он должен принадлежать ей, мне слегка неудобно, когда я стучусь к ней.

— Виг, заходи, — доброжелательно приветствует меня Маргерит. — Поздравляю с повышением. Старший редактор — просто здорово! Садись и рассказывай.

С тех пор как я была здесь в последний раз, то ли Маргерит, то ли ее фактотум занялись обстановкой: теперь у всех стульев по четыре ноги и они уже не скрипят. Это большое дело.

— Да нечего рассказывать.

— Ты знала, что такое надвигается? Сколько ты проработала младшим редактором? — спрашивает она. Манеры у Маргерит, как всегда, очаровательны, но я вижу, как мозг отчаянно работает под прикрытием приветливой улыбки. Как мое продвижение поспособствует ее падению? Все, что Джейн делала за последние две недели, преследовало эту цель, так что трудно винить Маргерит за подозрительность.

— Всего год, — говорю я, хотя эти двенадцать месяцев и показались мне очень долгими. — Я даже не знала, что такое возможно. Обычно надо ждать, пока кто-нибудь уйдет.

— Ну да, я так и думала. Наверное, Джейн просто решила, что тебя стоит особо наградить, — говорит она, будто решая вслух математическое равенство. Щедрость Джейн плюс повышение Виг равняется падению Маргерит.

Расчеты не совсем верны, но этого она знать не может.

— Наверное.

— Ну, каковы бы ни были причины, я уверена, что ты того стоишь. Ты девушка умная, — говорит она и, скрестив руки на столе, наклоняется вперед. — Так что я могу для тебя сделать?

— Я хотела обсудить идеи статей.

— Отлично. Я тебя слушаю.

— Мы ведь говорили о том, чтобы я делала побольше служебных заметок…

— Да, список у меня, но я еще не успела просмотреть, — извиняется она с улыбкой.

Да не потому я пришла. Едва помню, что я там понаписала.

— Вообще-то у меня совсем другая идея. Может, это не так полезно, как служебная заметка, но мне кажется, интереснее наших обычных материалов.

— Да? — Маргерит заинтригованно наклоняется ко мне.

Не ожидая дополнительного приглашения, я рассказываю о Петере ван Кесселе, объясняя свою идею насчет серии статей, следящих за молодым талантом на всех стадиях успеха. Маргерит внимательна и серьезна, она делает записи, будто то, что я говорю, имеет значение. Ее энтузиазм укрепляет мою решимость продолжить изучать ван Кесселя. Я снова встречусь с ним, напишу статью и буду надеяться на удачу. Впрочем, иллюзий я не питаю. Повышение означает свободу и ответственность, но не дает мне контроля над содержанием. Содержание «Модницы» как конституция США: его может изменить только акт конгресса.

— Держи меня в курсе, — говорит она, когда я заканчиваю разливаться соловьем о моделях ван Кесселя. — Я бы с удовольствием сходила на его следующий показ.

Я чуть ли не краснею от удовольствия. Чувствую, как кровь приливает к моим щекам, и пытаюсь взять себя в руки. Не может быть, чтобы я так реагировала всего на капельку внимания. Просто не может такого быть.

— Я сообщу вам дату.

— Отлично. У тебя есть еще какие-нибудь идеи, которые ты хочешь обсудить? — Она смотрит на часы. — Меня всегда интересуют свежие волнующие идеи. Австралия немного вдалеке от натоптанных путей, но именно расстояние позволило нам иногда делать новые и неожиданные статьи. Может, ты знаешь серию, которую мы сделали о молодых австралийских модельерах?

Я в жизни не держала австралийского издания «Вог», но все равно хвалю ее серию. Это безвредная маленькая ложь, и улыбка Маргерит становится ярче.

— Отлично. Ну, давай тогда обсудим некоторые из твоих новых и интересных идей, а остальные ты можешь подать в виде проспекта.

Я едва в состоянии думать, столько идей затопляет мой мозг. «Модница» — аномалия в мире журналов. Обычно издание зависит от постоянного притока новых и интересных идей. Мы обошли эту проблему, полностью уничтожив новое и интересное на наших страницах. Из номера в номер меняются только имена, главная задача наших редакторов — находить самых свежих знаменитостей для наших страниц.

Тот тип, который зачитывает номинации на «Оскар», занимается тем же, только делает это лучше, чем я.

— Хорошо бы исследовать, как на самом деле образуются модные тенденции, — говорю я медленно. Я давно об этом думала, но еще не сформулировала. — Обычно мы подходим к ним сверху, показывая знаменитых актрис в самом модном стиле, но по-моему, стоит зайти с обратной стороны — начать с подростков в магазинах секонд-хэнда, которые и вносят новое, — говорю я и перехожу на краткую лекцию о теории модных тенденций (ранние носители, поздние носители и массовое потребление). Я этого не планировала, и я уверена, что Маргерит все это знакомо, но мне не удержаться. Слишком новое ощущение, когда тебя кто-то слушает.

 

Четвертая стадия

Гэвин Маршалл — территория чужих конфликтов. Как Бельгия в десятых годах.

— Это просто смешно, — говорит Джейн, размахивая салфеткой перед носом у представительницы Маршалла Аниты Смизерс. — Мы не можем проводить открытие здесь. Здесь слишком мало места. Куда поместятся все знаменитости? Гэвин, вы понимаете, что меня тревожит?

— Карпфингер показывает работы Гэвина. Нужно проводить открытие именно там, не так ли, дорогой? — говорит Анита, беря своего клиента за тонкую белую руку, чтобы продемонстрировать солидарность, хотя и совершенно одностороннюю. Женщина она впечатляющая, широкая в кости и ростом больше шести футов. В пустынном переулке ночью от такой захочется убежать куда подальше.

Хрупкий Гэвин не говорит ничего. Похоже, он вовсе не прочь уставиться в бокал гаспачо и представлять, будто он один за столом. Пару раз я замечала, что Гэвин оглядывается, будто планируя побег. Но пока держится, сидит на месте.

— Почему бы не провести открытие в более престижном месте, например, в музее Гуггенхейма? — говорит Джейн, тыча вилкой в салат. Она больше не пытается скрыть волнение.

Когда мы встретили художника и его представительницу в баре ресторана «Морской гриль», Джейн и Анита сразу невзлюбили друг друга. Меня это не удивило. Слишком они похожи, обе в шелковых шарфах и солнечных очках со сплошной оправой.

— Но это галерейный показ, так что он и должен проходить в галерее. — Анита поощрительно сжимает руку своего клиента. — Ну же, Гэвин, объясни эту простую мысль.

— Мне очень жаль, что за этим столом только я считаю, что вы заслуживаете музея. — Джейн берет Гэвина за другую руку. Сам виноват. Кто его просил класть ложку от супа и открываться для атаки?

Работы Гэвина уже находятся в нескольких музеях по всему миру, но Джейн это неизвестно. Она — как представитель похоронного бюро — знает о клиенте только то, что написано на карточке.

Анита велит Гэвину перечислить музеи, в которых уже находятся его работы, но он молчит, так что ей приходится самой тараторить весь список. В конце концов ее затем и нанимали — демонстрировать достижения клиента всему миру.

— Открытие пройдет в галерее Карпфингера, и хватит об этом, — говорит Анита, дергая Гэвина за руку. Ей нужен эффектный жест, подкрепляющий ее позицию. Чтобы Гэвин в гневе покинул «Морской гриль». — Если вам это не нравится, тогда и обсуждать больше нечего.

Джейн здесь не нравится. Она не привыкла иметь дело с людьми, которые ведут себя не лучше, чем она сама, не знает, как с этим справиться. Если бы не желание переиграть Маргерит на ее собственном поле, Джейн бы уже давно отсюда ушла.

— Я бы тоже не прочь закатить сцену, как вы, но работы Гэвина слишком важны. Ради искусства приходится быть выше личных чувств. Некоторые из нас способны на самопожертвование.

Анита недовольно кривится. Она почти полжизни жертвует собой ради искусства и не хочет слушать высокоморальные рассуждения от какой-то буржуазки.

— Прием будет у Карпфингера.

Джейн начинает терять контроль над собой и вот-вот уйдет, несмотря на все свои мстительные планы.

— Джейн, а что после приема? Как, по-вашему, где бы это отметить? — предлагаю я.

— Отметить? — переспрашивает Анита.

— Я знаю отличное местечко — «Механата 416 В.С.», — говорит Джейн, называя занюханный болгарский ресторанчик, куда ходят фотомодели. Джейн обожает вечеринки после приема. Они куда эксклюзивнее основного события, и там часто можно застать разгулявшихся знаменитостей. — Мы снимем отдельный зал. И нам понадобится диджей. Виг, займись этим. — Она поворачивается к Гэвину. — Вы, конечно, будете почетным гостем. Вам понадобится нормальный гардероб, — говорит она, осматривая потертые джинсы и заношенную футболку художника. — Пойдете со мной по магазинам. Я знаю всех нужных людей.

Джейн вот-вот оторвет Гэвину руку. Она уже его напугала. Гэвин смотрит на свою руку в ее руке, будто это инопланетная форма жизни. Он готов пожертвовать конечностью, чтобы спастись.

— Эй, а это там не Дэмьен Херст? — срочно вмешиваюсь я, тыча рукой куда-то в направлении растений в горшках в углу. — И он вам машет.

Дамы ослабляют хватку. Гэвин высвобождается и встает.

— Надо поздороваться. Не хочу показаться грубым. — Он говорит извиняющимся тоном, но в глазах заметно облегчение.

— Вы договоритесь? — Я не хочу оставлять Джейн и Аниту наедине, но у меня нет выбора. Если Гэвин от нас откажется, план не сработает.

Когда мы выходим на Пятую авеню, прочь от любопытных глаз, он поворачивается ко мне.

— Я умираю с голоду. Не хотите поесть?

— Ладно, — говорю я, изумляясь тому, что он еще не сбежал. Я бы сбежала на его месте, и как можно дальше. — Чего вы хотите?

— Не гаспачо.

— Чуть дальше по улице есть ресторанчик, где подают салаты и сандвичи.

— То, что надо. Пошли.

— Сейчас вы производите на удивление нормальное впечатление, — замечаю я.

— Я не знаю, как еще обращаться с Анитой, кроме как игнорировать ее, — объясняет он, и в его речи заметен аристократический акцент. — Аниту легче всего переносить в трансе.

— Почему вы ее терпите?

Гэвин пожимает плечами. Теперь, когда мы убрались от Аниты, он слегка расслабился. Его большие голубые глаза больше не занимают пол-лица.

— Мой агент ей верит, а я верю моему агенту. Она мастер своего дела.

Я собиралась было сказать то же самое о Джейн, но здравый смысл берет верх. Он все равно мне не поверит, так что я меняю тему.

— Мы очень взволнованы перспективой работы с вами.

— Правда? — спрашивает он с легким скепсисом.

Джейн причинила больше вреда, чем я думала.

— Не судите «Модницу» по главному редактору. Она скорее фигура номинальная.

Мы приходим в «Кафе Лу», и я открываю для него дверь. Там всего семь столиков, но из-за позднего часа — я и не заметила, но уже полтретьего — место находится без проблем. Хозяева сажают нас у окна, через которое льется солнечный свет. Несмотря на кондиционированный воздух, здесь тепло.

— Я сужу о «Моднице» по «Моднице», — говорит он, беря меню у официанта. — Это очень глупый журнал.

Я уже собираюсь произнести штампованную речь о нашем значении на культурном рынке, но не в силах этого сделать. Говорю правду.

— Да, я знаю. Но мы стараемся сделать его более содержательным. Вот за этим вы и нужны.

— Правда?

— «Модница» не может вот так вдруг превратиться в содержательный журнал. Наши читатели восстанут. Ваши работы помогут нам осветить важное и жизненное событие из мира искусства, в то же время давая читателям то, чего они хотят, — знаменитостей и высокую моду. Вы поможете нам хорошо выглядеть, — объясняю я.

Он обдумывает мои слова.

— А вы уверены, что не выставите меня смешным?

— Вот что будет, — начинаю я объяснять, чтобы успокоить его. — Мы пошлем фотографа и журналиста в вашу студию в Лондоне. Фотограф будет десять часов жаловаться на плохое освещение, пока журналист угощает вас ленчем и задает простые вопросы: откуда вы черпаете идеи? Кто на вас оказал влияние? Потом мы получим несколько слов от модельеров, чьи работы вы используете, — что-то вроде «рад участвовать в такой прекрасной выставке, это напомнило мне о начале собственного творческого пути». Потом мы найдем нескольких специалистов, которые будут хвалить и защищать ваши неоднозначные работы — «искусство должно развиваться или исчезнуть, риск вечного проклятия опасен, но награда искусства важнее». Я ерзаю, стараясь закрыться от солнца. — Нечего бояться. Это просто две тысячи слов, которые вы уже видели.

— И все? — Он словно читает контракт и пытается найти дополнения мелким шрифтом. Но мелкого шрифта нет.

— И все.

— Вы обещаете?

— Я старший редактор. Я никому ничего обещать не могу, — говорю я честно, — но не представляю, что еще они могут сделать, кроме как использовать тему знаменитостей. Какие-нибудь знаменитости у вас работы покупали?

— Да нет вроде бы.

— Ну, тогда не стоит об этом беспокоиться. Не стоит вообще ни о чем беспокоиться, — уверяю я его. — Мы посвятим восемь замечательных страниц вашим работам, а вам придется только сфотографироваться на нашем фоне. Как думаете, вы с этим справитесь?

Гэвин Маршалл кивает и берет меню. Он устал говорить о деле.

— Что вы порекомендуете?

— Салат с курицей по-мандарински у них просто великолепен, — говорю я.

Когда официант наконец приходит, мы оба заказываем этот салат с курицей. Мы едим его, пьем лимонад и обсуждаем идеи, лежащие в основе «Позолоченной лилии».

С Гэвином интересно, и я стараюсь расслабиться, слушая рассуждения о том, что его работы отмечают бездуховность религии высокой моды. Не могу избавиться от мысли, что его тревоги насчет «Модницы» вполне оправданны. Я и правда не представляю, что они еще могут сделать — но что, если мое воображение ограниченно? Если о чем-то не подумала я, вовсе не значит, что об этом не подумают Дот, Джейн или Лидия. Как говорится, есть многое на свете, что и не снилось мне.

 

Иисус в наборе

У Лидии угловой кабинет, большой и просторный, здесь свободно помещаются семь человек. Когда я вхожу, Маргерит, Анна и Дот сидят на кушетке у окна. Дот положила ноги на кофейный столик, держа в одной руке чашку кофе, а в другой пышку. Следом входят старшие редакторы, с которыми мне приходилось общаться только на рождественской вечеринке, — Соледад и Гарри. Они берут бисквиты из коробки на столе у Лидии, садятся на софу в углу и начинают рассказывать про то, какое у них было ужасное утро. Атмосфера тут теплая, дружелюбная, и люди смотрят друг другу в глаза при разговоре. Вот на такие совещания ходят старшие редакторы.

Я немного нервничаю. Это типичный синдром новичка в школе — будет ли кто-нибудь со мной разговаривать, вдруг я потеряю домашнюю работу. Беру пышку и решаю, что непременно должна произвести впечатление. К этому дню я готовилась пять лет.

После пяти минут светской болтовни Лидия переходит к делу.

— Как некоторые из вас уже знают, в декабрьском номере мы попробуем кое-что новое. У Джейн родилась идея.

У всех на лицах крайний интерес, значит, только я уже знаю, что это за идея Джейн.

— Мы готовим статью о Гэвине Маршалле и устраиваем в ноябре для него прием, — объявляет Лидия, поглядывая на Маргерит, чтобы определить ее реакцию. Директор редакции не реагирует, Лидия скрывает разочарование и продолжает: — Как вы наверняка уже знаете, Гэвин — влиятельный молодой художник из Англии, очень авангардный, и его часто критикуют за использование религиозного символизма, — объясняет она Маргерит на случай, если той ничего не говорит имя.

Анна — в красных брюках, красном свитере с многослойными оборками и ожерелье из стразов — поднимает голову от блокнота.

— Очень уж он, похоже, острый. Мы точно хотим с ним связываться?

Вопрос вполне резонный, и в обычной ситуации Лидия задала бы его сама, но сейчас только отмахивается. Она, как и Джейн, не любит Маргерит.

— Для «Модницы» нет слишком острых тем. Мы ведущий представитель индустрии стиля и моды, — говорит она, цитируя наш пресс-релиз.

— Как называется выставка? — спрашивает Дот.

— «Позолоченная лилия», — говорит Лидия.

Маргерит чуть не давится пышкой.

— Вы имеете в виду «Иисуса-трансвестита»? — Маргерит потрясена. Ей явно хватает здравого смысла понять, что Иисус в женском платье — не та тема, которую нам стоит освещать.

Но Лидия именно этой реакции и ждала. Теперь она может честно и радостно доложить Джейн, что Маргерит была в шоке, когда поняла, что Джейн перехватила ее идею.

— Да, «Иисус-трансвестит» если вы предпочитаете выражаться фривольно, хотя Джейн больше нравится «Позолоченная лилия». Гэвин собрал вечерние платья от нескольких самых известных сегодня модельеров и надел их на гипсовые статуи Иисуса, — объясняет она всем нам.

Анна хмурит лоб. Хоть мы и ведущий представитель индустрии стиля и моды, она не уверена, что противоречивое современное искусство тоже наша область.

— Вы так полагаете?

— Что вечерние платья от нескольких самых известных сегодня модельеров? Да, абсолютно уверена, — говорит Лидия. — У меня тут список. Том Форд, Александер Маккуин, Майкл Корс, Стелла Маккартни, Джульен Макдональд — все они предоставили платья. И все они будут на приеме, который мы спонсируем. Это отличная возможность продвинуть наш бренд. «Модница» станет синонимом авангарда и острия моды. — Прежде чем кто-нибудь успевает возразить, она продолжает: — Джейн хочет построить декабрьский номер вокруг выставки «Позолоченной лилии».

— Что вы имеете в виду? — спрашиваю я, внезапно пугаясь.

— Сделаем «Позолоченную лилию» центральным материалом, — объясняет Лидия, — и построим номер от него. — На нее смотрят шесть ошеломленных лиц, но она не сдается. — Ну, у кого есть идеи?

Следует несколько минут затянувшегося молчания, причем Лидия продолжает излучать оптимизм. Наконец Соледад делает попытку.

— Как вам такое: «Иисус как икона моды. Как чувство стиля Иисуса повлияло на прошедшие два тысячелетия».

— Сандалии с лямками были остромодны прошлым летом, — говорит Анна.

Гарри поднимает руку.

— Теперь и после Дня труда все носят белое.

— Мы могли бы сделать врезку про другие иконы моды, — предлагает Маргерит. — Одри Хепберн, принцесса Грейс, Джеки Онассис.

— Отличная идея, — говорит Лидия, не удержавшись. Одри, Грейс и Джеки всегда к месту, не важно, в какой ситуации.

— О, у меня идея, — радостно говорит Анна. Она чуть не подпрыгивает на стуле. — Давайте соберем актеров, игравших Иисуса — Уиллема Дефо, Кристиана Бэйла, Виктора Гарбера, того парня из «Иисуса Христа — Суперзвезды», — и оденем их в современной интерпретации.

Лидии эта идея нравится. Она взволнована не меньше Анны.

— Мы могли бы пригласить снимать Ричарда Эйвдона или Энни Лейбовиц. «Вэнити Фэйр» умрет от зависти.

— А что с рождественскими сценами? — спрашивает Гарри.

Мы все смотрим на него.

— То есть? — спрашивает Дот.

— За день я могу составить список самых популярных рождественских сцен и звезд, которые ими владеют. — Гарри раньше был редактором отдела декора интерьеров, и несмотря на повышение, он цепляется за старые обязанности. — Пара звонков, и информация будет у меня.

Лидия кивает. Она любит, когда редакторы добровольно берут на себя работу. Не приходится самой раздавать задания.

— Отлично, займись этим. Еще что-нибудь?

Дот: «Что надеть на собственное воскрешение».

Соледад: «Распятия: дешевле 100 долларов, дешевле 1000 долларов, дешевле 10 000 долларов».

Маргерит: «Знаменитые места побега: каникулы на берегах Галилеи».

Во время всей этой мозговой атаки я сижу и молчу. Молчу, злюсь и мучаюсь сожалениями. Я знаю, как мне следовало бы поступить. Благородный человек предупредил бы Гэвина Маршалла, что его худший кошмар вот-вот сбудется и он скоро станет главным аттракционом в цирке Иисуса. Но я не стану этого делать. Я слишком далеко зашла, чтобы остановить теперь процесс уничтожения Джейн. Я пройду этот путь до конца — либо доеду до вокзала, либо свалюсь под откос.

— Отличное начало, — говорит Лидия, заканчивая встречу. Они полчаса говорили про Иисуса, и никто не упомянул ни христианство, ни веру. Сын Божий никогда еще не был таким светским. — Я покажу эти идеи Джейн и дам вам знать, что она думает. — Потом Лидия поднимает оставшиеся бисквиты — два шоколадных, один с кремом и один с джемом — и спрашивает, не хочет ли кто взять еще, а то она их выбросит.

Я предлагаю оставить бисквиты в кухне на случай, если кто из сотрудников проголодается, но все смотрят на меня с изумлением. Лидия снисходительно смеется, говорит мне, что я шутница, и бросает коробку в помойку.

Когда все выходят, Лидия говорит, что мы произвели на нее впечатление. Не думаю, что лично я произвела впечатление хоть на кого-нибудь.

 

Выпивка в

«

60 Томпсон

»

Майя примеряет уродства и увечности, чтобы определить, какое заметнее.

— Так, давай еще раз. Что лучше, это, — она зачерняет два передних зуба и улыбается, — или вот это? — Теперь она залепляет левый глаз.

Я обдумываю вопрос со всем вниманием, какого он заслуживает.

— Зубы. Точно зубы.

Она помечает нужный ответ, а потом смотрит на меня одним глазом.

— Почему?

— Это тоньше. Зубы заметны, только когда ты улыбаешься. Кроме того, так ты будешь ощущать себя менее неловко. Плюс твоя работа не пострадает. Не стоит читать корректуру одним глазом, — замечаю я практично.

Майя подробно записывает мои объяснения. Она будто маркетинговый исследователь, только без двустороннего зеркала.

— Дальше подушка. — У нее полная сумка всяких штуковин, и она лезет туда за очередной. Майя как раз засовывает подушку себе под футболку-стретч, когда наконец приходит Гэвин.

Мы в баре отеля «60 Томпсон». Гэвин и его представитель остановились здесь, и я оглядываюсь, не идет ли Анита прямо за ним.

Прекрасно понимая мои опасения, он приветственно целует меня в щеку и смеется.

— Не беспокойся, она сегодня обхаживает издателя. — Гэвин переводит глаза на Майю, которая никак не может решить, то ли вынуть подушку, то ли засунуть ее до конца. Она еще никогда ни с кем не знакомилась в полубеременном состоянии и не знает, как себя вести.

— Гэвин, это Майя, моя подруга, о которой я тебе рассказывала.

— Привет, Майя, — говорит он, протягивая ей руку. — Рад познакомиться.

Майя улыбается.

— Ты как раз вовремя. Я собираю мнения. Что лучше — беременный живот, — она встает и показывает выпирающий живот, — или горб? — Мы ждем, пока она перемещает подушку спереди назад.

Гэвин серьезно задумывается, складывая губы трубочкой.

— Покажи-ка еще раз беременный живот.

Я допиваю джин с тоником одним глотком и пытаюсь успокоиться. Чувство вины переполняет меня до такой степени, что становится нечем дышать. Машу бармену и заказываю еще выпить.

Воздуха мне стало не хватать пять часов назад, когда Гэвин позвонил, чтобы официально дать «добро».

— Но никаких штучек-дрючек, ты обещала. — Потом он предложил выпить за нечестивый союз искусства и коммерции. — Я сегодня последний вечер в городе.

— Нет, — сказала я в панике. Это было сразу после совещания по Иисусу, и мне было просто невмоготу провести несколько часов с ним и со своим чувством вины. — Сегодня не могу.

— Не можешь?

— Я бы с удовольствием, конечно, но иду в кино с подругой. Можно бы отменить, раз это твой последний вечер, но она только что разошлась с бойфрендом, и ей нужна моя эмоциональная поддержка, — сказала я, болтая без удержу. Всегда не могу остановиться, если нервничаю и чувствую себя виноватой. Я тяжело вздохнула. — Жаль, что не увидимся.

— А во сколько кино?

Я не очень хорошо вру и плохо продумываю подробности собственного вранья.

— Э-э… в девять.

— В девять? — переспросил он.

Тон у него был подозрительный, так что я изменила время на более правдоподобное.

— Девять тридцать.

— Ну, если кино в девять тридцать, почему бы тебе не зайти выпить в баре моей гостиницы?

— Но Майя… — начала протестовать я.

— И Майю приведи, — сказал он. — Я тоже только что разошелся с подружкой. Мы можем посочувствовать друг другу за бокалом виски с содовой.

Майя не пьет виски, но сочувствие она любит.

— Ладно, — сказала я, сдаваясь. Иногда приходится проигрывать.

Повесив трубку, я позвонила Майе и рассказала про свои страдания. Поскольку у нее не было планов на вечер, а мои проблемы ее забавляли («Расскажи-ка еще раз про сцены Рождества и звезд, которые их любят»), она охотно согласилась обменяться печальными историями со знаменитым английским художником.

— Здорово, — сказала она. — Я как раз работаю над идеей для статьи и хочу на тебе кое-что проверить.

— Я не знаю десяти способов, чтобы он тебя полюбил, — предупредила я.

Она рассмеялась и сказала, что ничего похожего не обдумывала.

— Чем ты занимаешься? — спрашивает Гэвин, решив, что горб лучше беременного живота. Я поддерживаю его, и подушка отправляется обратно в розовую пластиковую сумку.

— Я работаю среди чужаков, — говорит она, бешено строча в блокноте.

Гэвин просто кивает в ответ, хотя наверняка ждал более обычного ответа, вроде художника по костюмам или декоратора.

— Это занятие на полный рабочий день?

— Это столько времени, сколько хочу. — Теперь у нее на коленях другая сумка, в которой она копается.

— Майя — писательница, — объясняю я.

Она поднимает голову и сердито смотрит на меня.

— Я корректор.

Это из сетки действий, самое начало, день первый: не называй себя писательницей, пока у тебя не купят хоть что-то из написанного.

Гэвину хватает ума уйти в сторону от напряжения.

— Корректор?

— У вас, кажется, это называют читчиками, — раздраженно говорит Майя. — Можно подумать, что корректору нужно уметь читать и только.

Гэвин откашливается и опускает глаза. Ему явно не по себе. Он привык защищать империю, колониализм и сандвичи с овощной пастой, а не журнальные термины.

— Но вы пишете?

— Немного.

Упрямство Майи перекрывает мое чувство вины, и впервые за пять часов я вздыхаю свободно.

— Майя, — говорю я тоном ведущей ток-шоу, — расскажи нам о своем нынешнем проекте.

Майя соглашается, хотя и не любит, когда для нее очищают сцену. Она слишком захвачена идеей своей статьи.

— Я работаю среди чужаков, — говорит она.

Я закатываю глаза, показывая нетерпение. Ну сколько раз за вечер можно повторять одно и то же? Гэвин просто ждет.

— Мои коллеги редко глядят мне в глаза, и большинство из них не знают, как меня зовут, — объясняет она. — Две недели назад у меня был острый конъюнктивит, и никто не сказал ни слова.

— Может, это они из вежливости, — предполагает Гэвин.

Майя качает головой.

— Они вежливостью не отличаются. Я надеваю красивый свитер, никто ни слова не говорит. Я чихаю, никто не говорит «Будь здорова». Меня ни разу не спросили, как дела. Избыток хороших манер тут не проблема. И вот конъюнктивит подсказал мне отличную идею. — Она сделала эффектную паузу. — Я собираюсь ходить на работу со все более странными и заметными травмами и буду ждать, когда наконец кто-нибудь заметит.

— Тогда я меняю выбор, — говорит Гэвин. — Я за беременный живот.

Она помечает это в записной книжке.

— Почему?

— Потому что хотя внезапно появляющийся горб — это очень странно, для него еще может быть медицинское объяснение — автокатастрофа, например, или наследственное заболевание, от которого вдруг вырастает горб. Но чтобы за ночь появилась беременность на третьем триместре? — говорит он, наслаждаясь идеей. Внезапно я представляю себе двадцать Иисусов в одежде для беременных. — Это потрясающе. Они будут гадать, не упускали ли чего из виду все девять месяцев.

— А Гэвин дело говорит. Я тоже меняю выбор.

— Абсолютное большинство за беременный живот — записано. Теперь давайте дальше, — говорит Майя и поднимает пластмассовую маску из тех, что дети носят на Хэллоуин. — Франкенштейн или оборотень?

Гэвин немедленно снимает оба предложения.

— Ни то, ни другое. Слишком очевидно. Тебе надо спровоцировать реакцию, а не вынудить. Может, лучше наложить грим вроде таких зарубок, которые у Франкенштейна на шее?

Майя хлопает в ладоши.

— Отлично! Именно такие ответы мне и нужны.

— Так кому ты собираешься предложить эту идею? — спрашивает Гэвин. — Для каких журналов ты это планируешь?

Майя пожимает плечами, и ее возбуждение угасает.

— У меня связи только в женских журналах, а их такие вещи не интересуют.

Я с энтузиазмом киваю.

— «Космополитен»: «Мой бойфренд работает среди чужаков — и еще восемь вещей, которые следует знать до перехода к следующей стадии взаимоотношений».

— А как насчет изданий общего интереса? Разве у воскресной газеты нет журнального приложения? Наверняка там печатают статьи про обычную жизнь. Так все газеты делают, — замечает он.

— В «Нью-Йорк таймс» есть в конце раздел «Жизнь», но он не подходит, — объясняю я, — Там все с точки зрения поколения бэби-бума: «Моя дочь работает среди чужаков».

— Ладно-ладно, — говорит он, все еще полный оптимизма. Гэвин не позволит издательскому миру себя обойти, когда он уже ухватил мир искусства за поводья. — А как насчет снобистского издания вроде «Нью-йоркера»? Для них это отлично подойдет.

Майя смеется.

— Ну да, так они и заинтересовались. Просто ждут не дождутся выскочек-корректоров, которые подсовывают им рукописи.

Он пробует снова:

— А «Салон»? Они несколько месяцев назад писали про мои работы.

Майя ничего не знает про «Салон» и смотрит на меня.

Я пожимаю плечами.

— Наверное, это стоит проверить. Какая у них аудитория?

Поскольку никто не знает, мы решаем, что это вариант. Майя благодарит Гэвина за интерес и помощь и хочет заказать ему выпивку.

— Нет, — говорит он, — только за мой счет. Это я вас пригласил выпить.

Они пять минут спорят и наконец достигают компромисса. Майя соглашается, чтобы Гэвин купил ей выпить, если он признает, что приглашал прежде всего меня, а не ее.

— Я добавка, — говорит она, когда они достигают соглашения. — Я вроде риса, который полагается к кисло-сладкой курятине.

— Нет, ты кисло-сладкая курятина, — настаивает он.

Если Майя и курятина, и рис, я и не знаю, кто тогда я (может, пакетик соевого соуса?). Но обо мне они не думают. Гэвин и Майя нашли друг друга. Им так весело вместе, что никто и не вспоминает о кино в полдесятого. Вот уже десять, одиннадцать, двенадцать, но никто не обращает на это внимания.

В полпервого у меня кончаются силы и я начинаю прощаться. Они едва обращают на это внимание. После нескольких коктейлей Майя достаточно расслабилась, чтобы говорить о том, что она пишет всерьез. Она рассказывает Гэвину о своих недостаточно таинственных детективах и о пропавшем агенте. Ее послушать, так Марсия затерялась где-то в Африке с доктором Ливингстоном. Гэвин рассказывает о своих собственных бедах с агентом, но он полон оптимизма, и хотя Майя объясняет сетку действий на пятнадцатое августа, она слишком пьяна, чтобы проводить собственное расписание в жизнь.

Когда я ухожу, они обсуждают, насколько будет смешно отравить человека, страдающего анорексией. У Майи новая идея для книги, и я с радостью должна заметить, что это не любовный роман.

 

Мелкий шрифт

Джейн винит во всем инъекции ботокса.

— Раньше ничего не стоило разгадать, что у Мардж на уме. Стоило посмотреть на паутинку морщин между ее заросшими бровями, и ясно было, что она что-то задумала. Все как на ладони. Сдвинутые брови означали, что она вынашивает планы мелочной мести за воображаемые обиды, а нахмуренные — что она придумывает, как тебя погубить. Теперь благодаря современной науке это невозможно, ботокс все испортил, — презрительно говорит Джейн, будто современная наука не разглаживает каждые полгода ее собственные морщинки. — Но для этого у меня ты.

— Я? — осторожно спрашиваю я, начиная паниковать. Что-то надвигается. Что-то очень неприятное. Я это вижу по тому, как ее глаза ярко блестят от возбуждения, а губы раздвигаются в улыбке. Джейн счастлива только тогда, когда планирует чью-то погибель.

— Ты будешь моими глазами и ушами, — говорит она, постукивая пальцем по блестящему лакированному дереву стола. — Держись к ней поближе, но не слишком близко. Прогуливайся возле ее кабинета, когда она говорит по телефону. Покопайся у нее в столе. Залезь в файлы ее компьютера. Найди почтовый пароль. Последи за ней, когда она пойдет на ленч.

Я вежливо слушаю и делаю записи, но не собираюсь этим заниматься. Что бы там Джейн ни думала, я не ее человек в Гаване.

— Позвони Джорджу, — говорит она. — Он обеспечит тебя оборудованием.

Джордж наш автор по технике. Он живет в какой-то дыре, где-то в глубинке, и ведет ежемесячную колонку про дорогие технические игрушки.

— Джорджу? — переспрашиваю я. Я не представляю, какое отношение он имеет к шпионским играм Джейн.

Она кивает.

— Джордж пишет статью о первоклассных системах безопасности звезд. У него должны быть имена и адреса местных поставщиков. Запиши все, что купишь, на свою кредитную карточку и подай список расходов.

— Ладно, — говорю я вежливо, будто собираюсь сегодня первым делом заняться покупкой нелегального оборудования для слежки. Как бы не так. Я позвоню Джорджу на случай, если Джейн проверит, но не собираюсь весь обеденный перерыв бегать по Нью-Йорку в поисках шпионских камер и крошечных микрофонов, которые могут пролезть в игольное ушко. Посижу несколько дней тихо, а потом доложу Джейн о деталях выдуманной интриги, чтобы ее успокоить.

— Мне нужны регулярные доклады, — говорит она, продолжая давать указания. Я уже двадцать три минуты сижу у нее в кабинете, и все это время она отдает мне указания — позвони рестораторам, назначь встречу с Анитой, пошли факс в галерею Карпфингера, напиши текст для пресс-релиза «Позолоченной лилии». За последние несколько недель я превратилась в адъютанта Джейн. Несмотря на должность старшего редактора, меня запрягли в работу ассистента. Это совершенно неудивительно — именно так Джейн обращается с людьми, которые, как она считает, принадлежат ей душой и телом. — Мне нужно знать о ней все. Что она делает каждую минуту и каждый час. Знание — сила. Теперь, когда Мардж знает, что я улучшила ее идею, она будет кипеть от гнева. — Джейн вздрагивает от удовольствия, настолько ее радует образ взбешенной Маргерит, у которой из ушей пар идет. — А теперь брысь. У меня есть дела поважнее, и ты мне мешаешь.

Я выхожу из ее кабинета и прохожу мимо Джеки, которая притворяется, что читает докладную записку; на самом деле она высчитывает, сколько я совещалась за закрытыми дверьми с ее начальницей. Джеки обижается на то, что я столько времени провожу с Джейн, и убеждена, что я хочу отнять ее должность. Мысль о том, что кто-то захочет еще один тур отработать с Джейн, настолько смешна, что я улыбаюсь. Но Джеки думает, что я самодовольно ухмыляюсь, и с горькой обидой смотрит мне вслед.

 

Это просто очередное свидание

Алекс хочет знать, зачем я держусь за «Модницу».

Сорок пять минут он терпеливо слушает мои жалобы на мстительность Джейн, пустоголовость Дот и общую пустую беготню за знаменитостями, в которую превратилась моя жизнь за последние пять лет. Потом наклоняет голову вбок, спокойно меня рассматривает и задает очевидный вопрос: почему? Почему я это терплю? Почему я не двигаюсь дальше? Почему я поливаю, подкармливаю и окружаю заботой и любовью семена своего недовольства?

— Ну, любовь — это уж слишком, — защищаюсь я.

— Почему я здесь торчу, понятно. А тебя-то что держит?

На этот вопрос есть несколько ответов, и я все их тщательно обдумываю, пока мы ждем заказанную еду. Правда в том, что я существо инертное. Следующая правда — не знаю, чем хочу заняться в жизни, так что пока можно и оставаться на месте. Потом идет правда о том, что я боюсь перемен — как бы не попасть из огня да в полымя. Но это все не для ушей Алекса. Алекс — слишком новое явление в моей жизни. Его запах, его смех, ощущение его губ на моей щеке — все это еще сияет как начищенные серебряные канделябры, и я не хочу слишком скоро их испачкать, не хочу обнажать свою инертную, пассивную и пугливую природу. Пусть он зацикленный и у нас нет будущего, я все же хочу произвести хорошее первое впечатление.

— Ты когда-нибудь слышал о Петере ван Кесселе? — спрашиваю я, начиная подробный рассказ об этом таланте и своих планах на серию статей. Это звучит так, будто я меняю тему, но на самом деле, возможно, именно из-за ван Кесселя я и остаюсь. Теперь мне мало работы в более комфортной обстановке. Мне мало свободы от мелочного деспотизма Джейн. С моих глаз упали шоры — отчасти благодаря Майиным двадцати миллионам стадий горя, — и теперь я хочу дать миру больше, чем список десяти лучших шампуней. Вот за этим мне и нужна Маргерит. На ней держатся мои надежды.

— Звучит интересно, — говорит Алекс, когда я заканчиваю вкручивать ему парадную версию себя — активную, находчивую и творческую. — Джейн такое точно не заинтересует. Когда я только взялся за работу в светской хронике шесть лет назад, то пытался включать события вне натоптанной тропы — важные события, которые не поддерживались знаменитостями, — и Джейн меня немедленно заткнула. Хотя нет, заткнула — это, пожалуй, преувеличение. Вернее сказать, она меня вообще не услышала.

Официант приносит две тарелки чизбургеров и ставит между ними еще тарелку картошки фри с пылу с жару. Мы сидим в забегаловке в Ист-Виллидже, где подают лучшие гамбургеры во всем Манхэттене. Я впервые повела Алекса в одно из своих любимых местечек — до сих пор все свидания планировал он. Не знаю почему, но сегодня утром я проснулась, полная решимости разделить с ним что-нибудь из того, чем наслаждаюсь я.

— Так ты поэтому решил вернуться к учебе? — спрашиваю я.

Он не первый, кого Джейн заставила сбежать, хотя, насколько я знаю, он первый зацепился за место.

— Нет, я не против, когда Джейн меня игнорирует. Ты же знаешь, мне это пригодилось.

— А когда тебе впервые пришла в голову схема «Поможем-Алексу-стать-архитектором»?

Он переворачивает бутылку над тарелкой и ждет, пока из нее выльется кетчуп. Потом ставит ее обратно.

— Не знаю. Это не было сознательным решением. Я начал проходить по курсу в семестр, потому что оплата учебы числилась в льготах и глупо было ею не воспользоваться. Каким-то образом я оказался на курсе рисования, и там был отличный преподаватель, который посоветовал мне попробовать себя в архитектуре. — Он пожимает плечами. — Сам того не заметив, я вдруг стал учиться в «Купер юнион» почти по полной программе, а в перерывах между занятиями отвечал на звонки авторов. Говард помогал, но до появления Делии это был настоящий сумасшедший дом. А ты?

Поскольку я зря трачу льготу на оплату обучения и у меня нет Делии, которая облегчала бы мне жизнь, я смотрю на него, не зная, какого ответа он ждет.

— Я?

— Да, как ты здесь оказалась? Ты всегда знала, что хочешь быть грязекопателем?

От одной мысли о том, что я грязекопатель, мне становится смешно. Я круглые сутки имею дело с дерьмом, но это вовсе не значит, что я раскапываю какие-нибудь скандалы.

— Я не знала, кем хочу быть, когда переехала сюда из Бирливилла, штат Миссури, с двумя чемоданами и вырезками моих бесподобных статей из «Бирливилл таймс». Я просто хотела работать в шикарном месте. «Модница» показалась тем, что нужно.

— Берегись своих желаний, ибо они могут и сбыться, — замечает он.

Я мудро улыбаюсь, показывая, что многому научилась, но самую большую свою глупость оставляю при себе. Когда-то я верила, что шик, как пыльцу фей, можно подцепить, если держаться к нему поближе.

— Бирливилл, да? — спрашивает Алекс, ища информации о моем прошлом. Оно у меня не особенно богатое, но я все равно несколько минут разглагольствую о Бирливилле: население 1244 человека, половина из которых потомки зерновых магнатов Бирли, основавших город в 1873 году. Хотя мы с Алексом за последние несколько недель часто встречаемся, о прошлом до сих пор не разговаривали. Обычно мы цепляемся за настоящий момент. Так обычно и бывает с зацикленными мужчинами — если у тебя нет прошлого, ты не можешь иметь будущего.

— Там был только один светофор, в центре города, и возле него останавливались, только когда сдавали на права. В остальное время это было украшение, вроде мигающего стакана с мартини перед входом в местный бар, — говорю я.

В ответ на историю о моей короткой бесславной карьере в молочном кафе («Поменьше накладывайте мороженого, миз Морган!») Алекс рассказывает о своем детстве в пригородах Нью-Джерси. Он милый и забавный. Наконец мы собираемся уходить. Он платит, несмотря на мои протесты, и провожает меня домой.

Когда мы подходим к моей двери, я останавливаюсь, крепко сжимая ключи. Инстинкт подсказывает мне пригласить его зайти. Инстинкт подсказывает мне отпереть дверь и броситься к нему в объятия, но я пытаюсь хоть раз проявить мудрость.

Алекс опускает голову и целует меня. Губы у него мягкие, и я наклоняюсь к нему поближе. Я обвиваю руками его шею. Я запускаю руки к нему в волосы. Я знаю, что надо бы отодвинуться, но его поцелуй заглушает голос, вечно гудящий у меня в голове — насчет его эмоциональной замкнутости. Его мягкие губы заставляют этот голос замолчать, и я забываю о мудрости.

 

Ответный ход мажордомом

Дворецкого Джейн не нанимает, но она находит человека, который ведет ее дела и называет ее «мэм». Стикли родом из Англии, и родословная у него толщиной со словарь. Когда Джейн представляет Стикли сотрудникам на особом совещании, созванном специально для этого, она зачитывает лист благородных особ, которым верно служили он и его предки, но скоро этот список превращается в упражнение по счету (довольно сомнительное — Георг I, Георг II, Георг III, Георг IV, Гарольд I, Гарольд II, Елизавета I). Похоже, при каждом важном событии английской истории — Гастингс, Каллоден, подписание Великой хартии вольностей — присутствовал очередной Стикли, чтобы утереть пот историческому лицу и предложить чашечку чая. Они вездесущи, как Форрест Гамп, только без философии и растянуты на много поколений.

Джейн называет его мажордомом — это куда больше, чем дворецкий, напоминает оперетты Гилберта и Салливана и вообще соответствует театральности ее манер. У Стикли могучая фигура, руки он засовывает в белые перчатки, будто сосиски в пленку, и выглядит в точности как человек, привыкший управлять Дворцами. В нашей небольшой редакции на двадцать втором этаже ему не развернуться — зарезервировать столик в «Джадсон Гриль» — это тебе не организовать прием в честь герцогини Большого Северного Честерборо, — и он страдает от проклятия большинства трудолюбивых выскочек — слишком много свободного времени. Джейн дала ему большой угловой кабинет без всяких стопок брошюр и старых номеров, но он часто сидит в коридоре, где оборудован кабинет миссис Беверли, и болтает с ней.

Вот и сейчас они сидят вместе в углу, пока Лидия ведет еженедельное совещание.

— Эллисон, — говорит она, — у тебя готова та статья о спускающемся вырезе?

— Виг обещала сделать это за меня, — невинно отвечает Эллисон, делая честные глаза. — Она знает, как я загружена.

Я впервые слышу о собственной щедрости, но киваю, будто ждала этого вопроса.

— Я почти закончила, только надо кое-что подправить. Сколько там нужно слов?

Лидия смотрит в свои записи. Она не сразу находит нужную информацию.

— Похоже, нам понадобится всего три сотни. Тогда сдай материал к концу дня. Не забывай, упор должен быть на знаменитостей, — говорит она, будто такое можно забыть. Ни на что другое у нас упора не бывает.

Я добавляю статью в список дел, которые нужно сделать до конца рабочего дня, и начинаю чувствовать себя Золушкой. Дел столько, что для них потребуется целый отряд фей-крестных.

Раньше на еженедельных совещаниях я боролась с зевотой, но сейчас приходится быть начеку. Когда Эллисон впервые скинула на меня свою работу, я осторожно пыталась отразить атаку. Джейн тут же устроила мне показательную порку, превратив нежелание делать чужую работу в наплевательское отношение к общему делу. Когда я была ее ассистентом, это повторялось каждый день (унижение — дело публичное), так что ко мне вернулись ужасные воспоминания. Весь остаток дня я боролась с ними и дрожала.

— Маргерит, как у нас дела с платьями подружек невесты? — спрашивает Лидия.

— Миссис Беверли сегодня заберет последнее. — Маргерит смотрит на своего фактотума. — Когда вы это сделаете?

— Вообще-то Стикли обещал съездить вместо меня, — говорит миссис Беверли, с благодарностью глядя на нового друга. — Он всегда готов помочь.

— Спасибо, Стикли, — говорит Маргерит.

Стикли слегка кланяется.

— Не за что, мэм.

До сих пор Джейн явно сходила с ума от скуки, но сейчас она ожила. Ей ни к чему, чтобы ее мажордом кланялся Маргерит, называл ее «мэм» и забирал для нее платья подружек невесты.

— Стикли сегодня некогда бегать по поручениям.

— Некогда, мэм?

— Да, мне нужно, чтобы вы разобрали папки и навели в них порядок.

— Я уже это сделал, мэм.

— Эти документы в бухгалтерии, — быстро импровизирует она и довольно смотрит на Маргерит. Она даже не подозревает, как надо изображать сожаление. — Простите, но это задача на весь день.

— Это ничего, — говорит миссис Беверли. — Я могу и сама забрать платье. И, Элтон, если тебе понадобится помощь с документами, ты только скажи.

Такой дух межпартийного сотрудничества «Моднице» несвойствен, и как Джейн, так и Маргерит пытаются подавить его в зародыше. Следует короткая резкая дискуссия по поводу того, кто именно займется разборкой бухгалтерских документов, а я все жду, пока Эллисон предложит на это дело меня.

Хотя Стикли и миссис Беверли наблюдают за всем этим с одинаково безмятежными выражениями лица, я невольно чувствую, что за фасадом вежливого безразличия они в ужасе. В ужасе от скрипучего голоса Джейн и язвительного тона Маргерит, а еще от того, как мы за ними наблюдаем, будто зрители в Колизее. Они двое будто вышли из серии «Наверху и внизу», и иногда мне кажется, будто я горничная снизу.

 

Снова заговор

Кейт вызывает меня в уборную. Шлет мне и-мейл с подмигивающим смайликом и велит прийти ровно в полчетвертого. Последнее наше совещание было несколько недель назад, и обстановка изменилась. Теперь Эллисон меня ненавидит. Теперь она в моем присутствии кипит, а у меня за спиной отпускает язвительные замечания. Рядом с ней мне не по себе, особенно на ограниченном пространстве. Надо бы поговорить с ней на эту тему.

Сара сидит на кушетке и немедленно сдвигается вбок, чтобы освободить мне место. Кейт стоит у раковины. В руках у нее планшет и красная ручка; она перелистывает стопку бумаг и время от времени покачивает головой. Кейт ведет безмолвную беседу сама с собой, и мы с Сарой уважаем ее право на это, а пока она разберется, обсуждаем проблему Беверли и Стикли.

— Ладно, — говорит наконец Кейт. У нее командный тон — это что-то новое. Спина прямая, а голова высоко поднята. Несмотря на туфли без каблука от Стюарта Вейцмана, она кажется выше. — До главного события осталось несколько недель, и нам надо кое-что обсудить.

Я оглядываюсь, удивленная тем, что мы начинаем встречу без основного солдата нашей модной армии.

— Она не придет, — говорит Кейт, правильно понимая мой жест.

— Не придет?

— Не придет, — подтверждает Сара. — Мы вывели ее из круга.

Меня это несколько шокирует. Я еще никогда никого не выводила из круга, и идея меня смущает.

— Да, она теперь вне круга, — энергично кивает Кейт.

— Но это же ее план. — Я не могу не выразить свой протест, хотя в душе чувствую облегчение от того, что Эллисон больше не будет меня изводить. Она злопамятна, как Джейн, и многому научилась, пока здесь работала.

Сара разглядывает бахрому на своей юбке в ковбойском стиле и старается не смотреть никому в глаза. Ей явно не по себе из-за изъятия Эллисон из круга.

Кейт не теряет нить беседы.

— Мы знаем, что это ее план, — говорит она, явно раздраженная моим напоминанием. — Но она неестественно зациклилась на твоем повышении, а план требует всего нашего внимания. Эллисон не может держать себя в руках и сосредоточиться, так что мы изъяли ее из круга. — Кейт делает паузу и смотрит на Сару. — Она вредила нашему делу.

— Я знаю. Она, можно сказать, сама себя изъяла из круга, — неохотно кивает Сара.

— Ладно, — говорю я. Я не уверена, что Сара сама верит собственным словам, но это не мое дело. Мне-то будет куда спокойнее без Эллисон. — Что вы хотите обсудить?

Кейт возвращается к первой странице и смотрит на меня.

— Первое: план приема. Как там дела?

— Гладко, — говорю я, не зная, правда ли это. Сегодня Джейн встречалась за ленчем с Анитой, чтобы обсудить некоторые оставшиеся детали вечеринки, и я еще не знаю, каковы разрушительные последствия этой встречи. — Я заказала ресторанное обслуживание, музыкантов и фотографов.

Но Кейт не это имела в виду. Детали ее не интересуют, и она переходит к «шику».

— Как дела со знаменитостями? Каково освещение прессой? Не заинтересовались ли общенациональные телесети?

— Со знаменитостями дела хорошие. Люди Гэвина обещают доставить кучу молодых английских знаменитостей. А что касается прессы, то релизы мы еще не рассылали — они пока не готовы.

Кейт приподнимает бровь.

— Не готовы?

Я думаю о куче работы на моем столе и о том, что это совещание не поможет мне с ней справиться.

— Пока не готовы.

— Хм-м, — говорит она неодобрительно и что-то записывает. — И когда мы можем ждать релизов?

Я уверяю, что они будут готовы к концу недели, но на самом деле не знаю. Просто вру, чтобы не заработать еще больше минусов.

Кейт вздыхает и делает пометку.

— Ну хорошо. Но помни, когда ты наконец будешь писать пресс-релиз, самое важное — подчеркнуть участие Джейн. Я хочу, чтобы на всем этом деле были ее отпечатки. А на приеме удостоверься, что она на каждом снимке. На каждой фотографии Иисуса в платье должна быть где-то рядом улыбающаяся рожа Джейн. — Кейт направляет свои вопросительные брови на Сару. — Как там с информированием религиозных групп?

— Как вы знаете, я закончила пресс-релиз, призывающий к действию, — говорит Сара, бросая на меня самодовольный взгляд. Чертова подлиза. — Это от ХЗХП. Мне остается сходить сделать копии и распределить их по христианским организациям.

— ХЗХП? — спрашиваю я.

— Христиане За Христианские Приличия, — объясняет Кейт. — Я сама придумала. По-моему, подчеркивает общее направление борьбы за приличия. Куда пойдешь копировать?

Об этом Сара не думала — мы в центре города, и копировальные пункты на каждом углу.

— Через квартал отсюда?

— Нет. Сходи в «Астор». Заплати наличными и обязательно замаскируйся.

Это застает Сару врасплох. Вот так и делай свое домашнее задание.

— Замаскироваться?

— Замаскироваться.

— Парик, что ли, надеть?

— Шляпу, солнечные очки, туфли, украшения, — говорит Кейт нетерпеливо. В аксессуарах ее жизнь — большую часть своего времени она ведет каталог и инвентаризирует шкаф с аксессуарами: одно золотое ожерелье, один плетеный кожаный ремень с серебряной пряжкой, одни часы, отделанные бриллиантами, — так что Сарино невнимание к ним она принимает близко к сердцу.

— Конечно, — говорит Сара, снова играя бахромой юбки. — Я арендовала ящик голосовой почты.

Организаторские инстинкты Кейт пересиливают возмущение, и она кивает.

— Обязательно оставь сообщение от ХЗХП, экстремистское и богобоязненное. Что приводит нас к третьему пункту: письмо от ХЗХП всем рекламодателям «Модницы» с угрозой, что наши члены будут бойкотировать их товары, если они продолжат поддерживать этот дьявольский журнал. Я уже работаю над пятым вариантом; окончательный должен быть готов завтра к концу рабочего дня. Следите за почтой. Еще я работаю над шапкой для документов ХЗХП. Думаю, это должно быть что-нибудь простое: один большой крест посередине, может, еще несколько маленьких по краям. Сара, свяжись со мной прежде, чем пойдешь копировать письма. Все сообщения от ХЗХП должны приходить с одной и той же шапкой. — Кейт делает вдох и перелистывает свой планшет. — Ну, вроде все. Так, следующая встреча через неделю в то же время. Запишите это к себе в ежедневники. Обсудим вопросы расписания — когда сообщать рекламодателям, когда религиозным группам. Виг, к тому времени я жду последний вариант пресс-релиза, и хорошо бы еще список знаменитостей, которые будут на приеме. Есть еще вопросы? — спрашивает она с той же резкой деловитостью, с которой вела встречу. Кейт всего двадцать минут как главная заговорщица, но ей это понравилось. На щеках у нее румянец, а глаза радостно блестят. Ей нравится говорить людям, что делать. Нравится подавать команды и смотреть, как люди послушно прыгают. Ее таланты зря пропадают в темных глубинах шкафа с аксессуарами.

 

Досье Маргерит

Делия входит ко мне в кабинет, прижимая к груди толстую папку, оглядывает комнату и закрывает дверь. Потом она садится на мой единственный стул для посетителей и двигает его вперед, сшибая при этом стопку номеров за прошлый январь, которая опасно наклонялась наподобие Пизанской башни. Делия бурно извиняется и опускается на колени, настояв на том, что все уберет, хотя я и советую ей все бросить. В моем кабинете нельзя не пошевелиться, не сбросив чего-нибудь. Несмотря на все обещания, люди из отдела обслуживания так и не убрали журналы, а сотрудники — по подсказке Эллисон, я уверена, — продолжают использовать мой кабинет в качестве кладовки.

Сложив журналы аккуратной стопкой, Делия осторожно пробует снова придвинуть стул.

— Я кое-что обнаружила, — тихо говорит она, крепко сжимая в руках папку. Явно нервничает.

— Рассказывай, — отвечаю я так же тихо, чтобы не напугать ее.

Она кивает, делает глубокий вдох и говорит:

— Джейн устроила депортацию Маргерит.

Я тупо смотрю на нее. Как Джейн могла устроить чью бы то ни было депортацию? Ее могущество ограничено тем, что она доводит ассистентов до слез и рвет макеты за секунду до того, как они должны идти в печать.

— Как это?

— Джейн устроила депортацию Маргерит, — повторяет Делия, потом разжимает руки, кладет папку на стол и двигает ко мне. — Восемь лет назад.

Я медленно пролистываю папку. Фотографии молодой Маргерит и статьи, которые она писала для «Парвеню» и австралийского «Вог». Копии газетных вырезок и краткие пересказы телефонных разговоров Делии с бывшими сотрудниками и членами семьи. Это досье без цензуры. Нет ни зачерненных, ни выбеленных слов. То ли Делия начинает доверять мне, то ли была слишком занята, чтобы тратить на это время.

— Она урожденная Мардж Миллер, из пригорода Перта, — говорит Делия.

На мгновение я теряю дар речи, и мои губы движутся, не издавая ни звука.

— Это в Австралии, — добавляет Делия.

— Я знаю, где это. Я просто не понимаю.

— Чего тут не понять? Маргерит австралийка.

— Австралийка?

— Чистокровная, — кивает Делия.

— Но она же француженка!

— Нет, она стала француженкой только в… — Делия проверяет по досье, прежде чем сказать точно, — двадцать три.

— Да-а, — пытаюсь я переварить тот факт, что наша местная Одри даже не из Европы.

— Она переехала в Сидней в пятнадцать. Несколько лет работала там в дешевых журнальчиках. Потом исчезла на год и появилась в Лондоне в двадцать один, как Маргерит Турно. Получила работу ассистента редакции в журнале «Хелло». Через два года переехала в Нью-Йорк, устроилась младшим редактором в «Парвеню», познакомилась с Джейн и начала изображать француженку, — говорит Делия, перечисляя основные моменты. — Детали ее работы там пока неясны. Я связалась с бывшими сотрудниками, они вскоре должны мне ответить. Но некоторые основные факты известны: Маргерит стала старшим редактором, а вскоре Джейн ушла. Несколько лет они держались друг от друга подальше, пока не столкнулись из-за поста главного редактора «Лиц». Если верить тогдашнему ассистенту издателя, они шли ноздря в ноздрю, пока Маргерит не депортировали. Работу получила Джейн.

Делия улыбается. Вот из-за этого она и ведет на нас досье — иногда можно откопать что-нибудь горяченькое.

— Но это не по-людски.

Она пожимает плечами. Ее морально-этические чувства не такие сильные, как мои.

— Как она это сделала? — спрашиваю я.

Делия наклоняется и копается в бумагах, протягивает мне копию документа.

— Прочти имя офицера иммиграционной службы, который занимался этим делом.

Дэвид Уайтинг — для меня это ничего не значит.

Видя мое недоумение, Делия нетерпеливо вздыхает. Трудно иметь дело с тупыми соратниками по заговору.

— Ты хоть читала то досье, которое я тебе давала? Уайтинг — девичья фамилия Джейн. Дэвид ее брат.

Я снова смотрю на документ, ожидая, что у него вырастут рога и хвост.

— Но это же аморально, нечестно и просто зло.

Делия снова пожимает плечами.

— Такова уж Джейн. Или все Уайтинги, может быть. Брат у нее тоже тот еще. Похоже, он часто вышвыривал людей из страны. За небольшую плату придумывал обвинения против кого угодно. Его раскрыли несколько лет назад, но все дело притормозили — важные друзья, понимаешь ли. Он теперь работает в госдепартаменте.

Кошмар. Что, если меня вызовут в конгресс отвечать на какое-нибудь выдуманное обвинение в измене? Уайтинг в госдепартаменте — это не шутки.

— Не беспокойся, — говорит она, смеясь над моими тревогами. — Он просто шестерка, хоть и надувает щеки. В основном тянет время, чтобы выслужить пенсию.

Меня это не слишком успокаивает. Я-то думала, что Джейн просто непослушный ребенок, который устраивает истерики и отрывает головы куклам. Ну и ну.

— Знаешь, надо действовать поосторожнее.

— Кстати, о действиях, как дела с планом?

Я перечисляю основные пункты встречи в уборной на этой неделе. Изъятия Эллисон из круга не касаюсь, сосредоточиваюсь на деловой стороне — пресс-релизы, суперзвезды, письма рекламодателям. Перечисляя детали, я вынуждена признать, что план продвигается гладко. Зря я сомневалась вначале. Свержение Джейн Кэролин-Энн Макнил уже не туманная перспектива — это неизбежность. И если учесть последние новости, это уже не разумный эгоизм. Нет, это скорее народное правосудие.

 

Старший редактор: день 31-й

Соледад пытается оправдать слово «урбания».

— Если есть «урбанизация», то почему не может быть «урбания»? — говорит она, и ее далекий голос отдается эхом. Она делает еще три дела одновременно с нашим спором. Соледад из тех людей, которым не обойтись без телефона с динамиком. — Слово звучное и симпатичное. Что тебе не нравится?

Я жду, пока шум на заднем плане утихнет. Хотя Соледад разговаривает со мной по телефону, одновременно она ведет совещание своего отдела. Вокруг ее стола сидят сотрудники и в паузах вставляют идеи для статей.

— Нет такого слова «урбания». Оно в словаре Вебстера не указано, — говорю я, уже в четвертый раз прибегая к этому доводу. Мы с Соледад ходим кругами уже десять минут, и то, что за нее весь ее отдел, только усложняет ситуацию. Это только добавляет ей уверенности в собственной правоте.

— Но оно по звуку напоминает то, что означает — город, — настаивает Соледад. На заднем плане слышен согласный шум отдела моды.

Зато не согласна я. По-моему, «урбания» по звуку напоминает вовсе не город. Скорее уж какое-то место в Восточной Европе, где живут элегантные и вежливые люди. Это страна, населенная племенем урбанцев.

— Ладно, — говорю я, уступая, чтобы не начинать все сначала, чтобы не слышать, как она в пятый раз отмахивается от занудной книжонки под названием «словарь».

Когда я позвонила Соледад по поводу нового заголовка, никак не ожидала ни борьбы, ни аудитории. Я думала, что она пожмет плечами и двинется дальше, но неправильно оценила ситуацию — в последнее время со мной это частенько случается. Теперь борьба за власть стала частью моей работы, но я плохо с этим справляюсь. Мне трудно угадать, когда обойти чье-то хрупкое самолюбие, а когда стоять на своем. И больше я не могу рассчитывать на посредничество людей вроде Дот.

— Может, лучше тогда вообще снять мое имя? — спрашиваю я. Это не выход, но я слишком устала от разговора и не способна как следует обдумывать свои слова. Ненавижу разговаривать через динамик. Ненавижу секундные задержки, из-за которых кажется, что она где-то в Восточной Африке, в Мозамбике, например, а не этажом ниже.

Следует двухсекундная пауза — секунда на динамики, секунда на обиду Соледад. В моей просьбе слишком много страсти. Она выдает, что я не просто возражаю против слова «урбания», а нахожу его отвратительным.

— Если вы так хотите, — холодно говорит она, а слушатели негромко переговариваются между собой.

На короткое мгновение я думаю, не пойти ли на попятный, чтобы спасти свою карьеру. Чуть не говорю ей, что вовсе не хочу этого, но сдерживаюсь. Ущерб уже нанесен, так что лучше продержаться, не отступать. Никогда не думала, что выйду на ковер из-за заголовка вроде «Звезды учатся в урбании», но жизнь — странная штука.

— Спасибо.

— Что-нибудь еще? — спрашивает она резко и отрывисто. Я знаю, что, несмотря на собравшуюся у нее толпу, она намерена пойти прямо к Лидии и пожаловаться на меня. Как просто завоевать звание сложного сотрудника!

— Нет, это все. — Я кладу трубку, делаю глубокий вздох и снова велю себе сдаться. Сдаться кокетливым заголовкам, глупым шуткам и абсурдным подписям, полным натужных каламбуров. Хотя я не очень пока понимаю, где в соглашении говорится о моей душе, все равно в этом есть что-то фаустовское. Потому, наверное, и сопротивляюсь. Вся история с моим повышением уже выглядит как притча: поосторожнее загадывайте желания, дети, а то они могут и сбыться.

Кое-что мне нравится в должности старшего редактора. Нравится выбирать, о чем я хочу писать, а скучные темы отдавать кому-нибудь еще. Нравится разговаривать с авторами и решать, какое направление должна принять статья. Мой редакторский стиль только развивается, но я хорошо улавливаю стиль автора и стараюсь сохранить его, несмотря на всю редакторскую правку. Я не стремлюсь, как остальные редакторы, инстинктивно заставить любую статью звучать так, будто я сама ее только что написала.

Подборка про знаменитостей-студентов — это мое первое крупное задание в роли старшего редактора, и думаю, я хорошо справилась. Там было несколько частей — роскошные фото студенческих спален актрис, модные съемки самой стильной одежды для учебы, рецепты от лучших поваров Нью-Йорка, чем перекусить, когда занимаешься допоздна, комплекс йоги для разминки, поверхностный, хоть и заинтересованный анализ того, каково быть самым узнаваемым студентом на лекции, — и я сумела свести все это в единое целое. Блок вышел хороший. По крайней мере, пока Соледад не начала его терзать и выдумывать словечки вроде «урбании».

Все-таки в кабинете-кладовке мне больше нравится, чем в убогой клетушке за углом. Здесь есть свобода и некий трудовой шик, которого я не ожидала. Конечно, «Модница» прямо как журнал с комиксами, как комикс про Бэтмена с подписями «бух», «трах-тарарах» и «бум» под картинками. Пусть так, но куда интереснее рисовать силуэты самой, чем просто раскрашивать их.

 

Весенняя коллекция

Тема показа Петера ван Кесселя — «Обновление городской среды».

— Обновление? — говорит Маргерит, плотнее кутаясь в свою накидку. В комнате тепло от обогревателей и людей, просто она не хочет испачкаться. — Я бы сказала, разруха.

Ван Кессель проводит свой осенний показ на стройплощадке новой библиотеки в Нижнем Ист-Сайде. Строители едва начали закладывать фундамент. Не пойму, как они позволили ван Кесселю поставить шатер и пригласить прессу. Такие вещи обычно кончаются неприятностями.

— Не так все и плохо, — говорю я, когда мы наконец пробираемся к своим местам. На это уходит куча времени, потому что мы в первом ряду. Я не привыкла быть так близко к подиуму, и мне, естественно, пришлось пробиваться. Маргерит тем временем шла следом, осматривая толпу.

Теперь она стирает с сиденья носовым платком тонкий слой пыли и садится.

— А народу много.

Народу больше, чем кто-либо рассчитывал. Слухи разошлись повсюду, превратив показ ван Кесселя в самое популярное мероприятие Недели моды. Маргерит узнает закупщиков из «Барни» и «Нейман Маркус» и здоровается с ними. Я взволнована. Ван Кессель заслуживает внимания, мои инстинкты не подвели. Тут пахнет второй статьей.

Маргерит в мире моды многие знают, и она принимает знаки внимания поклонников. Пока она рассуждает о классическом старосветском стиле ван Кесселя (она читала мои заметки), я тихо сижу на своем месте, уставившись на собственные руки, сложенные на коленях. Я здесь никого не знаю. Это всего лишь мой второй модный показ, и я не очень понимаю, как надо себя вести. Самое безопасное — никого не задевать.

— Злобная мстительная кошка, — шепчет мне в ухо какая-то женщина.

Похоже, моя поза совсем не так безобидна, как мне казалось. Я изумленно поворачиваюсь к ней, готовая защищаться. Женщина немолода и шикарна: седые волнистые волосы подстрижены под пажа, классический шелковый брючный костюм и бриллианты. В этом что-то знакомое, словно я каждый день сталкиваюсь с ней в метро.

— Простите? — чуть ли не взвизгиваю я.

Женщина удивлена моей реакцией. Либо она не ко мне обращалась, либо у нее что-то вроде синдрома Туретта, и она об этом не знает.

— Извините, дорогая. Я просто бормотала себе под нос. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания.

— Простите, — говорю я опять, но уже виновато.

— Да бросьте, дорогая моя. Вы вели себя совершенно правильно. — Она смеется и проводит рукой по волосам, приглаживая их. — Мне пора бы научиться. Уж я-то на таких мероприятиях достаточно побывала.

— Да ничего, — говорю я, неловко улыбаясь, и снова поворачиваюсь к подиуму. Моя соседка явно ветеран войн моды, и я не хочу вмешиваться.

— Я вас раньше не видела, — говорит она дружелюбно. — Вы впервые на таком мероприятии?

— Почти. До этого я была только на первом показе ван Кесселя в июне.

Она уважительно поднимает тонкую бровь. На том показе были только те, кто формирует общественное мнение.

— Жаль, что я не пошла, но я и не слышала про ван Кесселя, пока не прочла обзор в «Таймс». Я стараюсь быть в курсе современных тенденций, но теперь это требует больше усилий.

— О, я пошла только потому, что мать моей приятельницы раньше работала с партнером ван Кесселя и у нее оказался лишний билет, — говорю я, чувствуя необходимость объяснить. Не хочу, чтобы она думала, что я гений моды. Я не гений, просто мне иногда везет. — Коллекция мне так понравилась, что я побежала к нему в мастерскую и провела полдня с ним и его командой.

— Умница, — говорит она одобрительно.

Я краснею скорее от одобрения, чем от комплимента. Всегда приятно, когда твои догадки подтверждают.

— Спасибо. Я подумала, что было бы интересно проследить за карьерой набирающего популярность модельера. Понимаете, серия статей, показывающих рост ван Кесселя.

Она кивает. Это тоже хорошая идея.

— И когда они будут напечатаны?

— Скорее всего никогда.

Она явно озадачена.

— Я работаю в «Моднице».

Этого объяснения достаточно.

— А.

— Да, — говорю я грустно. — Я пыталась, но такое не в нашем духе.

Она утешительно похлопывает меня по руке.

— Какая жалость.

Я пожимаю плечами. За время моей работы много о чем стоило пожалеть, и ни к чему на этом задерживаться.

— Да ничего. Мне пора бы уж привыкнуть.

— Кстати, меня зовут Эллис Мастерс, — говорит она, протягивая мне руку. — Куда подевались мои манеры? Давно пора было представиться.

Эллис Мастерс — легендарная женщина в индустрии моды, такие, как она, создают или ломают людям карьеры, не думая о последствиях. О ней всегда говорят с почтительностью, как об ушедших знаменитостях, но она очень даже жива. Она жива и дружелюбна и бормочет себе под нос в первом ряду модных показов.

— Для меня честь познакомиться с вами, — говорю я, борясь с желанием поклониться, что было бы неуместно. Она не королева, а гранд-дама моды. — Меня зовут Виг Морган.

— Рада познакомиться, Виг. — Она осматривает толпу, потом бросает взгляд на свои украшенные драгоценными камнями часы. — Хорошо бы они поскорее начали. Мне сегодня еще на три показа.

— Понимаю, как вы заняты, — говорю я, — но, если у вас найдется минутка в четверг вечером, «Модница» устраивает прием для Гэвина Маршалла, и я была бы рада, если бы вы зашли. Он английский художник, и…

— Я знаю Гэвина, — говорит она. — Меня очень удивило участие «Модницы». Противоречивое искусство совсем не в их духе, как вы это сформулировали.

Внезапно мне хочется во всем признаться, но я справляюсь с этим желанием.

— Мы рассчитываем, что это будет заметное событие.

— Да, понимаю. Ну что ж, буду иметь в виду, — говорит она, но это просто вежливость. Эллис Мастерс слишком хорошо воспитана, чтобы сразу отказаться от приглашения.

Поклонники Маргерит рассеиваются, и она наконец замечает, с кем рядом я сижу.

— Эллис, дорогая, — восклицает она, вскакивая с кресла, чтобы обнять гранд-даму моды. — Как я рада тебя видеть.

Эллис этих чувств не разделяет. Это заметно по тому, с каким нетерпением она пережидает объятия.

— Мардж, — говорит она сухо. Ни капли тепла и добросердечия.

Маргерит разницы не замечает и продолжает болтать о старых добрых деньках, о Париже и друзьях, которых они потеряли из виду. На мгновение по лицу Эллис Мастерс кажется, будто ее загнали в ловушку, но не успеваю я вмешаться со своим трюком а-не-Дэмьен-ли-Херст-там-машет, она ловко уходит от разговора и заговаривает со своим соседом с другой стороны. Это популярный актер, и хотя явно не знаком с дамой, но понимает, что это личность значительная.

— Она такая лапочка, и я ее сто лет не видела, — говорит Маргерит, возвращаясь на место. — Извини, что не познакомила вас, Виг. Иногда она не в духе, и ничего тут не поделаешь.

— А откуда вы ее знаете? — спрашиваю я, удивляясь такому холодному приему.

— Я работала у нее в журнале, в «Парвеню». Это было сто лет назад, когда я только начинала. Господи, я тогда была просто младшим редактором. Почти ничего не зарабатывала и модные вещи носила с ярлыками, чтобы потом вернуть.

Маргерит готова вспоминать дальше, но из этого ничего не выходит. Начинает играть музыка, барабаны грохочут и полностью ее заглушают. Я сижу и жду начала показа, но думаю о другом. Думаю об Эллис Мастере, о Мардж и о словах «злобная мстительная кошка».

 

Это не роман

Сегодня вечером родители Алекса приезжают в город.

— У них просто остановка по пути в Лондон, — сказал он по телефону, объясняя, почему не сможет пообедать со мной после показа ван Кесселя. — Завтра самолет рано утром, так что им надо вернуться в гостиницу к десяти. Могу зайти потом к тебе.

Я согласилась встретиться позже, немного разочарованная тем, что он не пригласил меня познакомиться с родителями. Хотя у нас не те отношения, чтобы знакомиться с будущими родственниками. Мы с Алексом регулярно встречаемся, нам весело вместе, но ни о чем серьезном речи нет. Я не спрашиваю о томной блондинке-соседке, а он не интересуется, не встречаюсь ли я с кем еще.

Ответ, конечно, был бы «нет». Я так увлечена этим очаровательным чудовищем, что иногда не могу думать ни о чем другом. Но Виг достаточно опытная одиночка, чтобы не рисковать в таких делах.

В 10.17 Алекс уже у меня в дверях. Накладывая ванильное мороженое, которое принес, и поливая его шоколадным сиропом, он спрашивает меня про показ. Я полчаса взволнованно рассказываю о Петере ван Кесселе и моих идеях насчет статей. Алекс не перебивает. Он просто поощрительно кивает, как и полагается идеальному бойфренду.

Вымыв чашки и ложки, Алекс собирается домой погулять с Квиком. Говорит, что не может остаться, но все-таки остается, и, когда в три часа ночи мне надо встать, я перелезаю через его ноги, потому что иначе мешает узкий комод. Когда я возвращаюсь, смотрю на него. В красном свечении от будильника вижу родимое пятно у него на спине. Оно прямо под лопаткой, и я легонько провожу по нему рукой. Мои пальцы скользят по теплой коже, но не успеваю я убрать руку, как он уже тянет меня к себе и обвивает вокруг своего тела. Я в плену теплой кожи.

Я долго лежу без сна — моя рука в его руке — и пытаюсь напомнить себе, как на самом деле обстоят дела. Что бы я ни воображала, это не роман.

 

Обновление городской среды

После своего невероятно удачного показа на стройплощадке в Нижнем Ист-Сайде Петер ван Кессель скрылся. Он вежливо и увлеченно поговорил со всеми, кто пришел за сцену поздравить его с блестящим показом, а потом исчез в ночи. Никто с тех пор его не видел, кроме Ханса, партнера, но тот никому не говорит ни слова.

— Для нас это была бы очень большая удача, — говорит мне женщина, представившаяся как Лейла Чишолм из «Таймс». — Мы несколько часов подряд пытались до них добраться, но там сплошной бедлам. У них даже нет отдела связи с общественностью.

Я вспоминаю убогий подвал, в котором была несколько месяцев назад, посреди лета. Да, меня не удивляет, что у них нет отдела связи с общественностью.

— Кто рассказал вам про интервью? — спрашиваю я. Я все еще пытаюсь поверить в то, что «Нью-Йорк таймс» хочет купить у меня статью.

— Эллис Мастере сообщила об этом моему редактору, — объясняет она. — Она сказала, что вы планировали серию статей о росте успешного молодого модельера.

— Да, подумываю, — преуменьшаю я и стараюсь сохранять спокойствие, хотя сердце у меня отчаянно бьется.

— Нам это нравится.

— Простите? — Не то чтобы я не расслышала с первого раза. Мне просто хочется услышать эти слова еще раз.

— Нам это нравится, — послушно повторяет она. — Мы хотим, чтобы вы сделали эту серию для нас.

— Ладно, — говорю я. Хотя я подписывала договор, дававший «Айви паблишинг» права на любые идеи, которые у меня появятся во время работы на них, меня это не беспокоит. Джейн вряд ли внезапно заинтересуется Петером ван Кесселем. Может, он и сенсация в мире моды, но «Модницу» не мода интересует.

— Отлично. Мы хотим пустить интервью в пятничном номере, — говорит она деловито. — Скажем, три тысячи слов. Как думаете, когда вы сможете их нам представить?

Я быстро произвожу подсчеты. Мне надо перечитать с десяток страниц записей, упорядочить их и расшифровать два часа записей.

— Как насчет завтрашнего дня?

— Утром? — спрашивает она.

Я думала, днем, но охотно соглашаюсь. Куча работы у меня на столе скучна, незначительна и не может сравниться с этим. Я не собираюсь за нее браться, пока не приведу статью про Петера ван Кесселя в идеальный вид.

— Тогда в одиннадцать.

— Одиннадцать чуть поздновато, но пусть будет так, — уступает она. — Если вы дадите мне номер своего факса, я сразу вышлю контракт.

Мне так редко шлют факсы, что я не помню номер и несколько минут встревоженно копаюсь в ящиках стола в поисках листка с нужной информацией. Повесив трубку, я стою у стола и решаю, что делать дальше. Позвонить родителям или подождать у факса? Меня охватывает параноидальное ощущение того, что со мной не может случиться ничего хорошего, и я спешу к факсу. Не хочу, чтобы чьи-нибудь еще пальцы трогали этот документ. Ему требуется пятнадцать минут, чтобы пройти, и чернила слабые, но его вид ласкает мой влюбленный взгляд.

Перед тем как позвонить родителям или сплясать от радости, я заглядываю к Маргерит и мимолетно интересуюсь, как она думает, будет ли «Модница» когда-нибудь заинтересована в моей идее статьи о ван Кесселе.

Она грустно качает головой.

— Не при нынешней обстановке. Вот если бы я была главным редактором… — Она заставляет конец предложения соблазнительно повиснуть в воздухе, но мне не до нее. Она сказала именно то, что я хотела слышать.

Я больше не в силах сдерживать возбуждение, так что счастливо улыбаюсь ей.

— Спасибо, — говорю я скромно и одновременно взволнованно. Потом возвращаюсь к себе, закрываю дверь и танцую от радости. Три тысячи слов в «Нью-Йорк таймс»! Верится с трудом. О таком можно только мечтать. За этим я вообще и пошла в журналисты.

Я глубоко дышу, чтобы успокоиться, и решаю, что пора взяться за работу. Однако перед тем, как найти диктофон и микрокассеты, надо кое-кому написать. Я пишу изысканное письмо миз Эллис Мастерс и бросаю его в ящик, но это только жест, и к тому же неадекватный. Правда в том, что в полной мере мою благодарность выразить невозможно.

 

Джейн Кэролин-Энн Уайтинг Макнил

За пятьдесят два часа до приема Джейн добавляет девичью фамилию к своему уже раздутому имени. Стикли раздает докладную записку на этот счет — Джейн сочла ее слишком срочной, чтобы распространять по обычным каналам. Путь в системе распространения документов может занять до четырех часов, а она не хочет, чтобы мы теряли драгоценное время и как можно раньше запомнили бы «Уайтинг». Прибавление ее среднего имени прошло не так гладко, как ей бы хотелось, пришлось вызывать пару несчастных недотеп к себе в кабинет за несвоевременное употребление «Джейн Макнил». Одного представителя по связям с общественностью даже уволили из-за оговорки в «Обсервере».

Записка написана на бумаге с большой фирменной шапкой, и Стикли кладет ее ко мне на стол со стоическим безразличием. Он старается сохранять храбрость, старается делать хорошую мину при плохой игре и все же прямо-таки излучает отчаяние. Стикли таким не занимаются. Они доставляют крестьян к королям, а не королей к крестьянам.

— Миз Макнил примет вас в половине второго, — говорит он парадным голосом, который мог бы заполнить амфитеатры.

Я мотаю головой. Не стронусь с места, пока не узнаю, что думает о моей статье Лейла Чишолм. Вдруг она ее возненавидит. Наверняка громко завопит прямо мне в ухо, что никогда в жизни не читала подобной дребедени. Я храбро вынесу ее презрение, даже не пискну. А потом положу трубку и заплачу.

Статья у меня на столе, но я не могу ее видеть. Слишком много раз я читала и уже не понимаю, хорошо это или нет. Я устала, не выспалась, не доверяю сама себе и думаю, что от гениальных идей, которые приходят в три часа ночи, добра ждать нечего.

— Полвторого мне не подходит, — говорю я, отрывая глаза от телефона. Если на него так и дальше смотреть, он никогда не зазвонит.

— Это очень важно.

Я приподнимаю бровь. Важных дел много, но у Аниты Смизерс преданный и трудолюбивый ассистент, и она о них позаботится. У Джейн важных дел нет.

— Правда?

Он кивает.

— Миз Макнил хочет обсудить, следует ли ей стоять перед красным флагом «Модницы» или перед синим.

Джейн ничего не обсуждает: она проводит опросы, экзаменует и читает лекции.

— А вы что сказали?

— На синем.

— На синем?

— Да, на мэм будет красное платье, так что есть опасность несочетания оттенков. — Стикли все еще говорит внушительным голосом и держится с достоинством, хотя тема совершенно для этого не подходит.

Я хвалю логичность этого соображения и прошу его сказать Джейн, что я тоже предпочитаю синий фон. Стикли хочет со мной еще поспорить — моя неподатливость его раздражает, — но ему уже пора. Ему надо раздать докладные записки быстрее, чем через внутреннюю рассылку.

Стикли уходит, и я возвращаюсь к наблюдению за телефоном. Когда Лейла Чишолм наконец звонит мне три часа спустя, я сплю за столом. Голова у меня повернута под неудобным утлом, а на щеке отпечатались следы скрепок. Звон телефона вырывает из сна как холодная вода, но в голове у меня все еще туман, когда я снимаю трубку. Мысли путаются, и мне требуется минута, чтобы понять, что я не провалилась с треском.

— Конечно, надо кое-что доработать, — говорит она и оттарабанивает список изменений, которые мне вот так сразу не ухватить. Я не привыкла к быстроте темпов в ежедневных газетах. — Не беспокойтесь, если вы не все запомнили. Я сейчас перешлю вам факсом свои замечания. Номер тот же самый?

Приняв факс, я иду в кухню за чашкой кофе. Заметки Лейлы детальные и обильные, и для них требуется внимание, на которое я сейчас не способна без дополнительных стимулянтов. Пролистывая перечень, я понимаю, что доработать — мягко сказано, но это не страшно. Я рвусь немедленно взяться за переработку.

А в остальном будущее прекрасно. Редактор из «Нью-Йорк таймс» выразила уверенность — к следующему разу я лучше уловлю их стиль.

 

Выпивка в «W»

Майя любит гостиничные вестибюли и бары. Любит их шик и безликость публики, как будто ты праздный турист. Здесь люди заняты собой, а не избегают тебя.

— Я никогда не любила Роджера, — говорит мне Майя, когда официант приносит ей кайпиринью. Сохранять приверженность «Космополитену» было бы все равно что соблюдать траур по Роджеру, которого она никогда не любила, — и вообще забавно, когда выпивка сделана из сахарного тростника.

Я тоже пью новый напиток моджито — в честь многообещающего начала — и даю ей выговориться. Мои новости подождут. Разговоры о романах всегда идут в первую очередь.

— Я и не думала, что любила его, — говорит Майя, пригубив кайпиринью. — Это просто кольцо меня сбило с толку. Когда я нашла его в том ящике, решила, что это любовь. Сейчас мне кажется, что это была ностальгия по несуществующей идеальной семье, — признается она смущенно. Трудно признаться себе, что твои идеалы так же банальны, как и у друзей, которые в отличие от тебя никогда не стремились сменить жизнь в пригороде на что-то другое.

— Запах чужих барбекю, — говорю я.

— А? — говорит она, глядя на вход, будто кого-то ждет. Мы в баре отеля «W» на Юнион-сквер. Вокруг нас гладкие стойки, большие, обитые бархатом кушетки и красивые девушки в узких юбках, но за всем этим чувствуется гостиница, в которой останавливались еще наши родители.

— Запах чужих барбекю, когда я сижу у себя на пожарной лестнице. Это то же самое, — объясняю я.

Она согласно кивает.

— И некоторые песни.

— У всех так, — говорю я, будто наши три примера обобщают общечеловеческий опыт.

Она поворачивается ко мне и радостно улыбается.

— Значит, то, что у нас с Гэвином, вовсе не обязательно обречено. Я не могу залечивать разбитое сердце, если оно не разбито.

Я как раз пью ром с лаймовым соком, когда она это говорит, и от неожиданного заявления кашляю и давлюсь. Я понятия не имею, что у них с Гэвином.

— Ты о чем?

— Мы с Гэвином… поддерживали контакт, — говорит она, смотря в сторону. Ей явно неловко.

— А почему ты ничего не рассказывала?

— А что бы я рассказывала? «Знаешь, Виг, мы с Гэвином разговариваем каждый вечер, и у нас ужасно интересные беседы. Кажется, я влюбляюсь», — говорит она насмешливо. — Это как-то глупо. Я не могу даже сказать «ужасно интересные беседы» без смущения.

Я игнорирую ее смущение и сосредоточиваюсь на важной информации.

— Ты влюблена?

Она пожимает плечами и пытается изобразить безразличие. Майя сказала больше, чем собиралась, и теперь старается отступить.

— Он тебе очень нравится? — спрашиваю я, стараясь уменьшить величину признания.

Она снова переводит глаза на вход, где, как я понимаю, вот-вот может появиться Гэвин. Он прилетел вчера поздно вечером и пошел с утра прямо в галерею, чтобы проверить последнюю стадию установки.

Я уже не раз сталкивалась с Майей в роли каменной стены и знаю, когда вот-вот об нее расшибусь.

— У меня взяли статью в «Таймс».

Она разворачивается и с такой силой хватает меня за руку, что мой коктейль разбрызгивается.

— Что???

— У меня взяли интервью с Петером ван Кесселем в «Нью-Йорк таймс». И не только интервью, — говорю я, пытаясь высушить руку салфеткой. — Им понравилась моя идея серии. Они хотят все сразу.

На несколько секунд Майя лишается дара речи; потом она начинает колотить ладонью по стойке бара.

— Нам бутылку вашего худшего шампанского, — говорит она, когда наконец привлекает внимание бармена.

— Это необязательно. Я…

— Слушай, мы не можем праздновать без шампанского. Как тогда произносить тосты?

Я собираюсь сказать, что тосты можно произносить и с моджито и кайпириньями, но бармен уже открывает «Моэт».

— Кроме того, — говорит она, протягивая мне бокал, — я тоже кое за что хочу выпить.

— За что?

— Нет-нет, сначала за тебя. — Она поднимает бокал. — За мою дорогую подругу Хедвиг Морган, журналистку.

Это звучит странно и мило, и я глотаю шампанское залпом.

— Ну, теперь твои новости.

— Я начала новую книгу…

— Здорово. О чем она?

— О попытке отравления человека, страдающего анорексией. Только это не детектив, потому что никто не умирает.

Я снова наполняю бокалы и поднимаю свой для тоста. Жестом приглашаю ее сделать то же самое, но она не слушается.

— За литературу!

— Может, не…

— Нет-нет, если я должна терпеть твои тосты, то и ты не спорь с моими.

Майя знает, что со слегка подвыпившей Виг и правда лучше не спорить.

— Ладно. За литературу.

Она говорит это без всякого интереса, но не будем придираться.

— Дело в том, что я дала первые несколько глав агенту в Нью-Йорке, она дружит с агентом Гэвина в Лондоне. Она согласилась ради Гэвина, и ей вроде нравится. Хочет прочитать все сразу, когда я закончу.

Строго соблюдая сетку действия, пятнадцатое августа, я три месяца не упоминала слово «агент». Оказывается, не все были так сдержанны.

— Это великолепно.

— Пока это ничего не значит. Может, она просто вежлива, может, ей не понравится остальная часть книги, — говорит Майя уныло.

Этот автоматический пессимизм здесь ни к чему, и я от него отмахиваюсь.

— За обещания.

Это тост в духе Майи — меланхоличная смесь надежды и безнадежности (возможный успех, неизбежные неудачи), — и она с энтузиазмом поднимает бокал.

К тому времени, как приходит Гэвин, головы у нас идут кругом, и кажется, что все возможно. Мы как Годзиллы, а все препятствия на нашем пути — просто крыши маленьких японских деревушек.

Майя обнимает Гэвина и целует его неуклюже, но с большим энтузиазмом, на что он отвечает смущенной улыбкой. Он смотрит на меня через ее плечо и машет рукой в знак приветствия. Поскольку до сих пор все их свидания представляли собой ужасно интересные телефонные разговоры, я ненадолго оставляю их одних. Иду в ванную комнату, любуюсь сантехникой и жалею себя, потому что Алекса здесь нет. Когда я звонила ему раньше, чтобы сообщить хорошие новости, сначала думала пригласить его. Позвать выпить. Но что-то меня остановило. Когда отмечают вместе важные вехи жизни — это уже, считай, роман.

Когда я возвращаюсь, Майя расплачивается кредиткой. Мы садимся в такси и едем ужинать в любимый ресторан Майи, где объедаемся блинами с грибами, кростини с оливками и крем-брюле. Кто-то заказывает вино, и я охотно беру бокал, хотя и знаю, что вот-вот меня настигнет усталость. Поскольку Гэвин пропустил наш первый раунд восторга, он провозглашает смешные и милые тосты, от которых на глаза у пьяной Майи наворачиваются слезы.

Вечер заканчивается веселой стычкой по поводу того, кому платить. Выигрываю я, потому что меньше всех выпила. Воздух снаружи морозный и свежий, и, прежде чем взять такси, я провожаю их до квартиры Майи. «Будущее» прямо за углом.

 

Знамения

У Кристин в ванной все стены увешаны белыми пластиковыми контейнерами на присосках. Именно там она держит губку, гель и все такое.

— Они все упали, — говорит она, входя ко мне в кабинет и закрывая дверь. — Они висели два года и даже не пошевелились, а теперь все шесть упали, даже та маленькая в углу, с губкой.

Хотя я расчистила для нее гостевой стул, Кристин предпочитает стоять. Ей больше нравится ходить туда-сюда, уворачиваясь от зыбких стопок журналов, чем сидеть.

— И еще: я утром открыла дверь, а моего придверного коврика нету. — Она смотрит на меня огромными голубыми глазами и ждет ответа.

— Как нету?

— Так. Нету.

— Кто-то украл твой придверный коврик? — спрашиваю я. Мне как-то не по себе. Никто не ворует придверные коврики. Это нарушение социального контракта.

— Но это еще не все. Слушай — когда я сегодня утром проснулась, у меня в постели была белка. Она сидела на одеяле и смотрела на меня своими красными глазками, — говорит она, с дрожью вспоминая происшествие.

Я не знаю, что сказать. Эти утренние происшествия кажутся мне мелкими и неважными, но голос Кристин полон необъяснимого пламени, и я понимаю, что для нее это трагический список. Чтобы заполнить воцарившуюся тишину, бормочу, что надо всегда закрывать окна перед сном.

— Ты не понимаешь, — отзывается она. Сейчас всего 10.23 утра, а я уже ее разочаровала. — Это все знаки.

— Знаки?

— Знаки.

— Белка у тебя в постели — знак?

Она закатывает глаза.

— Как красная корова в Израиле. Это знак того, что случится что-то ужасное. Чего тебе еще надо, — спрашивает она, и в ее голосе чувствуется презрение к моему неверию, — туч саранчи?

Она права. Да, тучи саранчи меня бы убедили.

— Ничего плохого не случится. — Я пытаюсь отнестись к делу с серьезностью, которой требует Кристин, хотя еле удерживаюсь от улыбки.

— Если ты одеваешь Иисуса в шелковое платье косого кроя от Живанши, — говорит она, — не удивляйся, что реакция будет библейских масштабов. В присутствии Господа требуется смирение.

Я мало что знаю о Библии, смирении и присутствии Господа, но в состоянии узнать панику, когда она расхаживает по моему кабинету.

— Ничего плохого не случится, — говорю я, а дверь тем временем открывается.

Входит Сара. На лице у нее широкая улыбка, и, хотя присутствие Кристин на секунду сбивает ее с толку, она быстро приходит в себя.

— Там пикеты.

— Что? — спрашиваю я.

— Вокруг здания пикеты, — говорит она, едва удерживаясь от возбуждения. Это первый признак того, что наш план работает. — Мы окружены разгневанными христианами с цитатами из Библии на плакатах. Полиция сейчас пытается разогнать их, потому что у них нет разрешения на митинг. — Она смеется. — Представляешь себе — полиция! На такое я даже не рассчитывала.

Кристин бросает раздраженный взгляд на Сару. Она не видит, чему тут радоваться.

— Надо все отменить, пока не появилась саранча.

Сара удивленно приподнимает бровь.

— Какая саранча?

— Поговори об этом с Джейн, — говорю я Кристин. — Это ее вечеринка.

Но Кристин не хочет разговаривать с Джейн. Она ее боится.

— А может, ты это сделаешь?

Идея настолько абсурдная, что я еле удерживаюсь от смеха.

— Я?

— Джейн к тебе прислушивается, — настаивает она, возбужденно размахивая руками.

Ну вот, опять это странное убеждение, что Джейн меня уважает.

— Я не буду просить Джейн отменить прием. Для этого нет причины.

— Но я же тебе рассказала про белку и все остальное. Это знамения. — Она помедлила, будто планируя свой следующий шаг. — И еще Эллисон.

Я напрягаюсь при упоминании единственного человека, способного испортить наш план.

— Эллисон?

Кристин оглядывается и наклоняется поближе.

— Я думаю, она говорит на иных языках, как апостолы в Пятидесятницу, — говорит она тихо.

Сара начинает хихикать. Мне тоже смешно, но я стараюсь сдержать веселье. Кристин на сто процентов серьезна.

— На иных языках? — переспрашиваю я.

— Она почти лихорадочно возбуждена и непрерывно бормочет себе под нос. Я пыталась разобрать, что она говорит, но у меня не получилось. Это не по-английски.

Едва ли Эллисон говорит на иных языках, но Кристин не переубедить.

— Слушай, если Эллисон все еще будет возбужденно бормотать в четыре часа, — говорю я, — попробую что-нибудь сделать.

В четыре будет слишком поздно, чтобы останавливать прием, но Кристин этого не замечает. Она облегченно вздыхает.

— Спасибо, Виг.

Я пожимаю плечами, будто это ничего не значит. Да так оно и есть. Даже если бы я и попыталась сегодня поговорить с Джейн, до нее не добраться. Она скрылась в брюхе монстра красоты и не выйдет раньше, чем ее выщиплют, очистят и уложат.

Кристин уходит, а мы с Сарой прижимаемся головами к окну и наблюдаем за тем, как полиция разбирается с пикетами. В таком положении нас и застает Делия.

— Круто, правда? — говорит она, заглядывая нам через плечи.

Сара радостно взвизгивает.

— Я хочу подобраться поближе. Вы пойдете?

Мы с Делией обе отказываемся и смотрим, как она выходит из кабинета и спешит по коридору.

— Ну, — говорю я, — похоже, все идет по плану.

Она кивает и садится.

— Так и есть, за исключением одной мелкой детали.

Несмотря на весь свой атеизм, я замираю в испуге — вдруг по Пятой авеню приближается туча саранчи.

— Какой еще детали?

— Помнишь Австралию?

— Австралию?

— Ну, знаешь, тот континент, на который Джейн депортировала Маргерит.

— А, да, Австралия.

— Оказывается, это была месть, — говорит Делия, толкая ко мне по столу обычный офисный блокнот.

Я беру его и пытаюсь читать, но у меня не получается. Записи Делии состоят из плотного ряда широких завитушек. Все они совершенно неразборчивы.

— Что это?

— Мои стенографические заметки. Я только что созвонилась с прежним ассистентом главного редактора «Парвеню», Люси Байндерс. Очень дружелюбная женщина. Занимается теперь страховкой автомобилей.

Хотя мне ужасно хочется знать, как она нашла ассистента Эллис Мастерс через двенадцать лет, я сдерживаю любопытство. Сейчас речь не о следственных талантах Делии.

— И что сказала Люси Байндерс?

— Что Маргерит хитрая злокозненная сучка, и что когда ее продвинули до старшего редактора — за то, что она спала с ответственным редактором, — она превратила в ад жизни всех младших сотрудников, особенно Джейн. Давала ей паршивые задания, меняла сроки, чтобы та всегда опаздывала с подачей статей, переписывала тексты, чтобы выставить ее бездарной дурой. Через пять месяцев Джейн уволили. — Она перелистывает страницу и начинает читать из своих записей. — Я связалась с несколькими редакторами в австралийском «Вог», но никто ничего не рассказывает. Маргерит поднялась по служебной лестнице как метеор. Она стала из старшего редактора главным за шестнадцать месяцев. Казалось бы, хоть у кого-то должно быть мнение по этому поводу, но они все молчат. Что утешает, однако у них явно нет предрассудков по поводу возраста, — говорит Делия и зачитывает статистику возраста и образования сотрудников австралийского «Вог».

Мне хочется запаниковать, как Кристин. Хочется все отменить и убежать домой, но события уже вышли из-под контроля. Религиозные группы пикетируют здание, и, что бы я ни сказала, они не уйдут.

— Ладно. Продолжай копать. Может, мы найдем компромат на Маргерит, чтобы в случае чего держать ее в узде, — говорю я, сама напутанная собственной деловитостью. Заговор против Джейн должен был быть единичным случаем, а не новым стилем жизни.

— Вот об этом я и подумала, босс, — говорит она с одобрительной улыбкой. Делия довольна моей ново-обретенной безжалостностью. Значит, я перехожу на темную сторону. Вот-вот начну вести досье на своих сослуживцев.

Очень надеюсь, что она ошибается.

 

Иуда

Когда я прибываю в галерею, Гэвин разбирает экспонаты «Позолоченной лилии». Он упаковывает свои статуи Иисуса.

— В чем дело? — спрашиваю я, когда вижу, что он в углу снимает прозрачные колготки с Иисуса в классическом костюме от Шанель. Все остальное идет гладко — рестораторы устраивают бар, инженер по звуку проверяет микрофоны, протестующие собирают свою трибуну и шипят на проходящих мимо сотрудников «Модницы». Только Гэвин работает наперекор общей цели.

Я знаю, что Гэвин меня слышал — это очевидно по тому, как напрягаются его плечи, — но он не поднимает голову и не отвечает. Просто скатывает колготки в комок и бросает их в коричневую картонную коробку. Потом начинает расстегивать на Иисусе пиджак.

Молчание и раздевание Иисуса — очень дурные признаки, но я не паникую. Я держу себя в руках и подхожу к Гэвину, чтобы выяснить, в чем дело.

— Эй, что не так?

Гэвин поворачивается ко мне. Глаза у него пылают гневом, а губы плотно сжаты. Он не похож на добродушного и привычного Гэвина, который произносил пьяные тосты, ел жирные блины и целовал меня в лоб в три часа ночи. У этого Гэвина пугающе каменное лицо.

Я беру его за плечо, пытаясь успокоить; он пытается сбросить мою руку. Я держу крепко, внезапно боясь, что случилось нечто действительно ужасное.

— Скажи мне, в чем дело.

Он делает глубокий вдох и говорит с куда большим презрением, чем я когда либо слышала в жизни:

— Иисус больше не носит костюм Адама.

— Ой! — говорю я, опуская руку и делая шаг назад. Я уже больше трех месяцев знала, что этот момент неизбежен, но в праздничном тумане от ван Кесселя и «Нью-Йорк таймс» забыла обо всем. Надо было прошлым вечером предупредить его о декабрьском номере «Модницы». Надо было признаться, когда он был слегка пьян и смеялся ужасным шуткам.

Гэвин скалится. Он на самом деле приподнимает верхнюю губу и скалится на меня как бешеный пес.

— Ой, говоришь?

Гнев его совершенно справедлив, и я не знаю, что сказать. Несколько минут мы стоим друг напротив друга — он скалится, я застыла в неуверенности — и слушаем, как скрипят колонки и инженер говорит:

— Раз-два-три, проба микрофона.

— Я хотела тебе сказать, собиралась, но не знала как.

Он гневно смотрит на меня, его презрение становится таким ощутимым, что присутствует в комнате, как еще одна полуодетая статуя.

— Иисус: спаситель человечества или создатель модного направления?

Я дергаюсь так, будто меня ударили. Заголовки на обложке декабрьского номера всегда отличались дурным вкусом и смущали меня, но они не казались мне такими ужасными. Почему-то в сто раз хуже слышать их от самой их жертвы.

— Мне очень жаль, что так получилось. Сама не знаю, как это вышло, — говорю я, углядев несчастный журнал на полу. Он распахнут на фотографии модели в бикини, и на нем видны отпечатки ног. — Мы себе делали элегантный разворот, посвященный твоим работам, и вдруг все это превратилось в подборку статей на тему Иисуса. — Я стараюсь сохранять спокойствие, но уже готова упасть на колени и умолять, и не только потому, что хочу свергнуть Джейн. Сейчас дело не только в зловещем главном редакторе. «Модница» обещала прием нью-йоркскому миру искусства и национальной прессе. Теперь мы не можем отступить без унижения и сломанных карьер — моей уж точно. Внезапно украденный у Кристин придверный коврик кажется не таким уж безобидным.

Гэвин как раз собирается порадовать меня очередным декабрьским шедевральным заголовком, когда появляется Майя. На ней черное платье до полу и сверкающая диадема.

— Здравствуй, дорогой, — говорит она и приветствует Гэвина, от всей души целуя его в губы, а потом оглядывается на десятки сверкающих статуй Иисуса по сторонам. Майю на мгновение отвлекает неожиданная красота этого зрелища. Я ее не виню. «Позолоченная лилия» совсем не то, что я ожидала. Это не дешевые гипсовые манекены в нелепых нарядах, наслаждающиеся случайной славой, а прекрасные и тщательно сработанные статуи. Она указывает на одну из них — Иисуса в «Живанши». — Не хочу злословить, но разве в этом платье Иисус не выглядит слишком толстым? — говорит она, радостно сияя.

Гэвин не отвечает ей поцелуем. Он сильно разочарован в Майе и смотрит на нее грустными глазами; губы его дрожат. Каменное лицо Гэвина достается мне; к Майе обращено лицо почти плачущее.

— «Страсть в набедренной повязке: воскрешение древней моды», — говорит он.

Майя не знакома с декабрьским номером «Модницы» и потому смотрит на него непонимающим взглядом. Кажется, до нее доходит, что что-то не так. Рестораторы, инженер и протестующие у входа могут думать, что все в норме, но Майя чувствует атмосферу. Воздух полон тревоги, и она смотрит на меня в поисках объяснения.

— Он злится по поводу статей об Иисусе, которые журнал сделал в честь выставки, — говорю я.

Майя моргает.

— А, понятно.

— Ты даже не собираешься это отрицать? — спрашивает Гэвин, срывая со статуи пиджак. Это модный наряд ручной работы, а он дергает его, будто это старый халат.

— Отрицать? — эхом повторяет Майя. Судя по ее лицу, ясно, что она не понимает, что именно должна отрицать. Для нее набор статей про Иисуса лишен живости и остроты.

Но Гэвин этого не понимает. Он мнет пиджак и бросает в картонную коробку.

— Ты знала, что они собираются меня унизить, и ничего не сказала. Даже прошлой ночью, когда мы… — Тут он обрывает фразу, будто сейчас вспоминать прошлую ночь слишком больно. — Ты и тогда ничего не сказала.

Пока он гневно смотрит на Майю, я обхожу его, достаю пиджак из коробки и разглаживаю. Даже если выставки не будет, не могу оставить его вот таким комком. Я слишком долго работала в «Моднице», чтобы допустить издевательство над Шанель.

— Майя тут ни при чем, — говорю я, разозлившись на его несправедливость. — Перестань срывать все на ней. Это я виновата. Злись на меня.

Он издевательски смеется.

— О, я еще как злюсь. Лучше меня не заводи.

Но я как раз хочу его завести. Раз он снова разговаривает со мной полными предложениями, а не загадочными журнальными заголовками, я как раз хочу его завести. Его гневу нужен выход. Я самая удобная цель. Я справедливая цель.

— Слушай, прости, что так получилось, и прости, что не смогла этому помешать, но на это сейчас нет времени. Только не сейчас. Как только вечер закончится, я сделаю все, что ты хочешь, чтобы это исправить. Все, что хочешь, честное слово. Но прием обязательно должен состояться. — Я быстро смотрю на часы. Уже 7.12. Через сорок восемь минут в дверь начнут входить сияющие дебютантки и язвительные остроумцы, а Иисус от Шанель только наполовину одет.

— Пожалуйста, пожалуйста, не делай этого, — говорю я, и паника пробивается в моем голосе. У меня вот-вот начнется истерика.

Гэвин отмахивается от моих уговоров одним движением плеч. Он подбирает брошенный журнал, сворачивает в трубочку и машет у меня под носом. На лбу у него вздулась голубая вена.

— Вы превратили меня в посмешище всей этой… этой… — на мгновение он запинается, отыскивая подходящее слово, — похотливой чепухой. Вы опошлили всю мою работу. Вы превратили «Позолоченную лилию» в комедию. — Он швыряет журнал об стену, и тот, вспорхнув страницами, падает на пол. — Ты хоть представляешь, сколько я работал, чтобы добиться уважения? Ты хоть представляешь, как сложно парню с гербом и елизаветинским особняком добиться серьезного признания в искусстве? Господи, у меня даже викторианский пруд за домом имеется! Критиков хлебом не корми, дай раздраконить богатых мальчиков, которые пробуют себя в искусстве. Пробуют! Я, черт побери, не пробую себя. Я вам не чертов принц Чарльз с его акварелями. Это для меня важно. Этим я живу. Это не какой-нибудь там цирк, который ваш журнал может загадить.

Я смотрю на Гэвина. Вена у него на виске пульсирует, и он тяжело дышит. Гнев его реален и серьезен, но едва ли он готов все разрушить. Отмена выставки великолепный и широкий жест — он наказывает меня, показывает редакции «Модницы», что они не могут использовать его работу как тему для каламбуров в заголовках, успокаивает свое самолюбие, — но он может и не решиться, когда выговорится. Однако мне нельзя рисковать. Гневные художники, которые держат твое будущее в картонной коробке, — неподходящий объект для риска.

— Ты, конечно, можешь это сделать, — говорю я тихо, поддаваясь необходимости умолять. Логикой или угрозами мне эту битву не выиграть. — Ты можешь хлопнуть дверью в лицо гостям приема и пойти своим путем. Твоя карьера выживет, может, даже расцветет — дурной характер никогда делу не мешал, — но меня ты уничтожишь.

Он трет рукой глаза и долго молчит. Майя смотрит, сжимая руки. Она хочет помочь, но ей этого не исправить. «Модница» не ее поле боя. Майя тут просто невинная жертва, седан у светофора, который протащили за собой гоночные машины. В гонках на выживание.

— Черт возьми, Виг, — говорит Гэвин. Голос у него усталый.

— Я знаю, что это нечестно, — говорю я, используя свое преимущество. Я узнаю жалость — она стоит передо мной и смотрит на меня усталыми глазами. — Я знаю, что ты вовсе не должен делать мне одолжения, но подумай как следует. «Модница» не может тебе повредить. Просто глупый журнал с массой красивых фотографий, который некоторые любят листать. Это и все. Мы существуем затем, чтобы людям было чем занять руки, пока они ждут своего мастера в парикмахерской или прихода поезда. Мы не вечны. Нас не будет двести лет спустя, когда твои статуи будут стоять у входа в Ватикан. Но ты можешь нам повредить. Ты можешь нас наказать. Пожалуйста, не делай этого.

Гэвин сдается. Может, если бы он прошлой ночью не пил за мой успех и не целовал бы меня в лоб пятнадцать часов назад, то смог бы устоять перед моими мольбами. Но он это делал. И не устоял.

— Ладно, будь по-твоему.

Майя радостно вскрикивает и бросается ему в объятия.

— Слава Богу, с этим разобрались. Ну скажет кто-нибудь что-нибудь про мою диадему? Я ходила с ней на работу в порядке исследования для статьи, и никто ничего не сказал. Мне уже начинает казаться, что она невидимая.

Гэвин смеется и спешит уверить Майю, что она и диадема просто замечательные. Потом он требует от нее обещания, чтобы в следующий раз, когда ее лучшая подруга решит сделать из него идиота, она его предупредила. Меня слегка обижает формулировка — это не я решила, а Джейн, — но против самой идеи я не возражаю и молчу.

Предотвратив в последний момент одно несчастье, я оглядываю галерею, чтобы проверить, не обидела ли «Модница» кого-нибудь еще важного. Выглядываю даже наружу посмотреть на протестующих, которые работают вовсю. Их подиум уже готов, и они репетируют свои речевки. Слава Богу.

Я подхожу к бару, чтобы выпить. Конечно, лучше бы не пить до официального начала приема, но мне не справиться. Последние события требуют чего-нибудь покрепче тоника. Они требуют вермута, двух унций джина с верхом и зеленой оливки с начинкой.

Поблагодарив бармена, я подхожу к Гэвину и спрашиваю его, не помочь ли ему одеть Иисуса от Шанель.

— Нет, у меня все путем, — говорит он уверенно и обертывает голову Иисуса шарфом. Он завязывает шарф под подбородком и надевает на статую большие солнечные очки. Внезапно Иисус Христос становится похож на Джейн Макнил, вышедшую на ленч.

Поскольку мне здесь делать нечего, я подхожу к сцене, которая приготовлена для квартета музыкантов, и сажусь на краешек. Комната выгладит нарядно и торжественно — белые скатерти на столах, мерцание свечей. Ясно, что что-то здесь скоро произойдет. Об этом говорит и доносящийся из кухни запах закусок — пирожков и крошечных корзиночек с крабовым салатом. Мы готовы к приему.

Я глубоко вздыхаю, делаю глоток мартини и жду следующей катастрофы.

 

Калгари

Кристал Карпфингер хочет открыть в Нью-Джерси универмаг под открытым небом.

— В одном из этих шикарных местечек в пригородах. Мы замостим территорию булыжником и создадим точную копию Сохо. Южная сторона Принс-стрит: «Лицо Стокгольма», галерея Мими Ферц, «Оливы», Рейнштейн / Росс, Хэрриет Лав, «Складки на выбор» и так далее. Северная сторона Принс-стрит: «Риплэй», магазин «Мет», клуб «Монако», «Миоптика», «Кэмпер» и так далее. Если правильно расставить освещение и переходы, покупатели даже не заметят разницы. Они сэкономят на налоге на покупки за товары дороже ста десяти долларов — а что в Сохо стоит дешевле ста десяти долларов? — и им не придется иметь дело с дорожным движением в туннеле Холланд. Так и так ситуация выгодная, — говорит она тоном обыденной беседы. Но это не обыденная беседа; это первый акт ее моноспектакля. — Мы назовем его Co-Эхо. — Тут следует пауза для смеха.

Я не смеюсь, хотя вежливо улыбаюсь, и оглядываюсь в надежде, что кто-то спасет меня от жены владельца галереи. Майя стоит в трех дюймах от меня, разговаривая с модной особой в черном, но сейчас от нее толку мало. Она слишком захвачена рассказом своей собеседницы, чтобы переживать из-за того, что я умираю от скуки, и реагирует на мои умоляющие взгляды так, будто я просто незнакомка с нервным тиком.

Гэвин тоже недалеко от меня, но и он не спешит меня выручить. Он здесь, и он изображает любезного хозяина, но вовсе не прочь понаблюдать за моими мучениями. Кристал Карпфингер на Иисусовом приеме чуть ли не хуже, чем отмена приема.

Жена владельца галереи начинает второй акт спектакля — как узнать жителя пригородов за сто шагов, — и я хватаю за руку проходящую мимо официантку. Она удивлена моим вниманием и пытается от меня отмахнуться как от мухи, но я держусь крепко.

— Простите, как вы сказали? Музыканты отказываются играть, пока из сластей не уберут все зеленые драже М&М? — Не успевает официантка опровергнуть меня, как я поворачиваюсь к Кристал. — Мне надо идти. Проблемы с музыкантами. Вы же знаете, как сложно с артистами. Темперамент — дело такое: казалось бы, они нормальные взрослые люди, но за секунду могут превратиться в беспомощных младенцев. Вы же понимаете, правда?

По ее лицу видно, что она ничего не понимает, — словно бы у нее под носом наперсточник быстро переставил три наперстка. Пока она пытается найти монету, я спешу на другую сторону комнаты. Беру бокал содовой и пирожок с кальмаром и тихо встаю в углу возле Иисуса в голубом, от Бэджли Мишка. Я как раз наблюдаю за толпой, когда Джейн трогает меня за плечо. В комнате полно людей, но она с легкостью меня находит, будто у меня в зубе электронный жучок.

— Виг, ты должна была контролировать прессу, — говорит она сердито, перекрывая шум разговоров. Какая-то женщина, пробираясь у Джейн за спиной, толкает ее, белое вино из бокала Джейн проливается прямо на мое шелковое платье. Джейн не извиняется. Она слишком на меня сердита, чтобы тревожиться о моем счете из химчистки. Я не должна была стоять здесь, пока Париж горит. На самом деле горит только ее гнев: фотографы снимают Гэвина на фоне флага Карпфингеров. Это недопустимо.

Джейн спешит прочь, расталкивая толпу плечами, и я медленно иду к зоне прессы. Комната набита людьми, чтобы пересечь ее, приходится пробираться между светскими дамами и художественными критиками. Огромная толпа, сверкающая и неожиданная, пришла сюда поддержать свободу слова. Они защищают первую поправку к конституции и позируют фотографам, проталкиваясь через сердитую толпу на улицах. Здесь не Китай в начале прошлого века, и демонстранты не участники восстания боксеров, но ощущение такое, что галерея — это миссия в осаде. Снаружи демонстранты скандируют речевки и выкрикивают оскорбления, а мы стараемся их игнорировать, будто у нас пикник на краю шторма.

Гэвин стоит перед полотнищем с эмблемой галереи, так что с какого угла ни фотографировать, видно либо К-А-Р, либо И-Н-Г-Е-Р. Наш более приспособленный к съемкам флаг — слово «модница» на нем повторяется сорок четвертым кеглем от одного угла до другого — на соседней стене, всеми забытый. Гэвин должен стоять между ними, но он не в духе и не желает слушаться. Когда он смотрит на меня, то улыбается краешками губ. Самодовольный ублюдок.

Джейн стоит за мной, подталкивая меня в спину.

— Иди же. Исправь это, — говорит она, будто это простая проблема вроде неровной каймы или плохо вкрученной лампочки. — Иди же.

Я оглядываюсь, жалея, что здесь нет Кейт, Сары или даже Эллисон. Это их план; и проблема тоже должна быть их. Но теперь это моя проблема, и, обдумав ситуацию, я понимаю, что выход только один: нужно состроить из себя идиотку. Глубоко вздохнув, я прохожу за спиной у Гэвина, спотыкаюсь и хватаюсь за флаг, чтобы удержаться. Мы оба падаем на пол — флаг с куда большим изяществом и энтузиазмом, чем я, — а Анита Смизерс спешит поставить Гэвина в нужное положение. Она не хочет, чтобы ее клиента затмил неуклюжий редактор.

Как только справедливость восстановлена, Джейн спешит к Гэвину и переводит внимание на себя. Она даже не губка, она настоящая пиявка, и каждое мгновение, которое она высасывает, отнято у кого-то другого. Джейн счастливо улыбается, флиртуя с репортерами и объективами камер, но об искусстве она не знает ничего — она только что назвала Родена величайшим современным художником, — и я стою и смотрю, как вздрагивает Гэвин.

Стремление Джейн быть в центре сцены пылает ярким пламенем и не имеет никаких пределов. Она будет стоять на этом наскоро собранном подиуме, пока рабочие не унесут его, а менеджер не запрет двери. Я не рабочий сцены и не думаю, что смогу поднять Джейн, но все равно решительно приближаюсь к ней. Мы уже довольно отобрали у Гэвина, и я хочу оставить ему хотя бы это.

— …а если бы мне понадобилось сравнить его с одним-единственным художником двадцатого века, я бы назвала Сера. У них похожая чистота линий, — объясняет Джейн, привлекая типичное клише «Модницы», хотя «Воскресенье в парке» не современный диван и не платье от Калвина Клайна.

Хотя Джейн недовольна тем, что я перекрываю ей освещение, я наклоняюсь и шепчу ей на ухо, что демонстранты снаружи ждут ее заявления. Подобное заявление никогда в план не входило, но идея ей нравится. Снаружи в пять раз больше людей, чем внутри, и она внезапно представляет себе митинги протеста в шестидесятых, на которые она никогда не ходила, и Мартина Лютера Кинга на ступенях Линкольновского мемориала. У нее есть мечта.

Поймав сердитый взгляд Гэвина, явно недовольного тем, что я так долго возилась, я иду за Джейн через толпу. Митинг протеста снаружи шумный, но упорядоченный; сотни людей собрались за синим полицейским заграждением. Ведет митинг невысокий аккуратненький человек в неприметном коричневом костюме; он стоит на возвышении с мегафоном в руке, и от фонарей на Мерсер его лысина в ореоле.

— Никакого Иисуса, никаких шуток, — кричит он, и аудитория повторяет слоганы вместе с ним. — Уважайте наши иконы, уважайте нашу веру, уважайте нас.

Он останавливается, чтобы сделать вдох, и Джейн пользуется моментом. Она поднимается на подиум, выхватывает у потрясенного оратора мегафон и приветствует толпу.

— Здравствуйте, — говорит она, и ее голос гремит по мощенной булыжником улице. — Меня зовут Джейн Кэролин-Энн Уайтинг Макнил. — Джейн ожидает, что они немедленно узнают знаменитое имя — она от всех этого ожидает, — и когда ее встречают бурной овацией, решает, что ее узнали. — Меня зовут Джейн Кэролин-Энн Уайтинг Макнил, — объявляет она снова, потому что ей нравится, как слова отдаются эхом от домов, — и я христианка.

Толпа одобрительно ревет. Они приняли ее за свою. Они думают, что дух Божий заставил ее говорить, как на христианских встречах для новообращенных.

— Я хочу поговорить об искусстве, настоящем искусстве, — говорит она, декламируя речь, которой раньше представляла Гэвина Маршалла. — Искусстве, которое заставляет нас плакать. Искусстве, которое заставляет нас смеяться. Искусстве, которое заставляет нас думать. Искусстве, которое заставляет наши сердца кровоточить. Искусстве, которое заставляет нас верить, что мы можем быть лучше и больше, чем мы есть. — Аплодисменты и крики становятся громче, и Джейн с минуту наслаждается одобрением, чтобы потом жестом попросить тишины. Джейн умеет работать с толпой — всего девяносто процентов ее репутации незаслуженны. — Настоящее искусство близко к Богу. Настоящее искусство чисто. Настоящее искусство делается не для потрясения, не для того, чтобы оскорбить максимальное количество людей за минимальное время. Настоящее искусство без фокусов. Фокусы для тех, кто не знает, что такое настоящее искусство. Это говорю вам я, Джейн Кэролин-Энн Уайтинг Макнил, христианка, — говорит она и делает паузу, потому что уже поняла, что здесь хорошо работает пауза.

Приветственные крики почти оглушительны, и Джейн делает глубокий вдох, прежде чем закончить на высокой ноте, но она не успевает закончить: «И это христианское искусство; оно честное, богобоязненное, вдумчивое и инстинктивное и напоминает нам не спешить с суждениями; „Позолоченная лилия“ — настоящее искусство». Толпа окружает ее. Они поднимают Джейн с подиума себе на плечи. Они несут ее как долгожданный трофей, вопя и крича от радости. Джейн принимает все это как должное, со спокойной улыбкой и изящным взмахом руки. Она всегда знала, что когда-нибудь ее будут вот так принимать, как Клеопатру или Элизабет Тейлор.

Я смотрю на происходящее с беспомощным ошеломлением, и наконец Джейн исчезает из моего поля зрения — собратья-христиане уносят ее с собой по узкой долине Мерсер к сияющим огням Кэнэл-стрит.

 

Воскрешение

Джейн попала в струю. Она суперзвезда, ее имя у всех на устах. Ее образ непрестанно повторяется и воспроизводится, и, когда я включаю телевизор в восемь утра на следующий день, Джейн смотрит на меня из студий «Доброе утро, Америка», «Сегодняшнее шоу» и «Сегодня утром на Си-би-эс».

В какой-то момент за последние двенадцать часов она стала воплощением свободы речи, солдатом на передовой свободы. Непрестанно переключая каналы, я слушаю, как она рассказывает, как победила демонстрантов, открыла их сознание для восприятия нового. Эти заявления об успехе ничем не поддерживаются, но она все равно их делает. Она как Наполеон, который пишет рапорты об успехе из Александрии.

Я переключаю канал, чтобы избавиться от нее, но от Джейн так просто не избавишься. Она повсюду — «Нью-Йорк-1», Си-эн-эн, Эн-би-си, канал новостей «Фокс». Хотя ее наряды меняются для каждой аудитории (черный шелк для «Нью-Йорк-1», двубортный синий костюм для «Фокс»), риторика остается та же, и она непрерывно рассуждает об урегулировании великого спора об искусстве. Ее ответы продуманны и четко выражают мысль, а когда она пускается в семиотические интерпретации («Модница» и «Позолоченная лилия» исследуют тендерные стереотипы: что такое платье? Что значит носить платье?), у меня появляются сомнения. Я подозрительно и осторожно рассматриваю ее. Хотя ниточек не видно, знаю, что кто-то дергает за них за сценой.

«Модница» так и летит с полок. В половине девятого ее не найти ни в одном из семи газетных киосков «Хадсон» на Пенсильванском вокзале. На Центральном вокзале такая же беда, хотя в киоске на нижнем уровне, о котором все всегда забывают, осталось три номера за некстати выставленным «Гламуром».

Рекламодатели звонят с выражением поддержки. Даже после уверенного выступления Джейн сегодня вечером они все еще тревожатся, но их отделы по работе с клиентами еще не получали гневных звонков от христиан, а такая косвенная поддержка конституции никак не повредит их брендам.

Президент «Айви паблишинг» в восторге от натиска прессы. Он и не помнит, когда в последний раз какой-нибудь из его журналов завладевал сознанием нации. В благодарность он сегодня вечером ведет Джейн обедать (если ее не будут записывать для «Перекрестного огня» или не пригласят на «Жесткие вопросы с Крисом Мэтьюсом»), а в следующие выходные приглашает в свое лыжное шале в Вермонте. Он серьезно увеличивает ее рождественскую премию и настаивает, чтобы она пригласила любого дизайнера на свой вкус для переоборудования своего кабинета.

Положение Джейн обеспечено. Средства массовой информации превратили ее в богиню, и, хотя это скоро пройдет, осадок останется. Джейн Кэролин-Энн Уайтинг Макнил теперь неотъемлемая часть «Модницы». Это место ее величайшего триумфа, и она уйдет оттуда не раньше, чем Курц из Бельгийского Конго.

 

Мой последний день на работе

Когда я подхожу к кабинету, меня уже ждет Эллисон. Она стоит у моей двери, прислонившись к стене. Она терпеливо читает «Таймс» и почти с безразличием поднимает голову, когда я пробегаю мимо. Я достаю ключ и открываю дверь. Хотя я ее не приглашаю, она заходит за мной.

— Больше тебе здесь не работать, — объявляет она с места в карьер с довольной улыбкой.

Я ставлю сумку и снимаю трубку, чтобы проверить голосовую почту.

— Ты что, меня не слышала? — спрашивает она, наклоняясь через мой стол.

— Больше мне здесь не работать, — повторяю я. У меня десять новых сообщений, и я хочу взять ручку, чтобы их записать, но Эллисон нажимает на рычаг и обрывает связь.

Она раздражена. Она надеялась на реакцию, а от вялой апатии ей никакого толку.

— Тебе что, все равно?

— У тебя нет полномочий меня уволить, — говорю я, снова набирая номер голосовой почты. У меня редко бывает десять сообщений, и я почти уверена, что в них во всех какие-нибудь потрясающие новости про Джейн.

— Нет, но у бюро персонала есть. — Она одним движением кисти бросает газету мне на стол. Газета открыта на моей статье про Петера ван Кесселя. Я тупо смотрю на нее. — Ты это разработала и написала в рабочее время в «Моднице». Эта статья принадлежит «Моднице». Ты прямо нарушила подраздел В статьи 43 своего контракта, — победно заявляет она. — Можешь уже начинать собирать вещи. Бюро персонала относится к таким нарушениям очень серьезно, и через три минуты у меня встреча со Стейси Шумейкер. К полудню тебя здесь уже не будет.

Я прижимаю телефонную трубку ухом к плечу и смотрю на нее с легким интересом.

— Это все?

— Разве ты не хочешь знать, почему я это делаю? — спрашивает она почти жалобным тоном. Эллисон хочет спектакля с фейерверком и танцующими медведями, драму, о которой можно будет рассказать своей аудитории на том конце телефонного провода.

Я не собираюсь ей это устраивать.

Вырывая телефон из моих рук, она кричит:

— Ты украла мое повышение! Маргерит говорила, что, как только она возглавит журнал, я стану старшим редактором, но теперь этого не будет, верно? Все пошло не по плану. Джейн теперь чертова героиня, и ее никогда не уволят, никогда, и в этом ты виновата, глупая ты сучка. Маргерит сказала, что я буду старшим редактором, а не ты. Она ко мне пришла с планом. Ко мне, самому трудолюбивому редактору «Модницы». Я этого заслуживаю. Не ты. Не ты, черт побери.

Она выбегает из моего кабинета, что-то выкрикивая о Маргерит, повышении и том, что должно было достаться ей. Я все еще это обдумываю, когда ко мне стучится Делия.

— Слушай, — говорит она, заходя ко мне в кабинет, — мы все слегка потрясены тем, что для Джейн все так удачно обернулось, но ты не можешь весь день сидеть как контуженая.

Я улыбаюсь ей.

— Нет, не в этом дело, хотя такой поворот меня и изумил. Это насчет Эллисон. Я кое-что поняла. Помнишь ее план?

Делия поудобнее устраивается в моем кресле для гостей и кивает.

— Ее блестящий план, который закончился возвышением Джейн Кэролин-Энн Уайтинг Макнил. Да, что-то такое припоминаю.

— Он принадлежал Маргерит.

Она наклоняет голову, не вполне понимая, к чему это я.

— Маргерит?

— Да, Маргерит. Это она за всем стояла. Если верить безумному бреду Эллисон, — а я ему верю, — то в обмен за помощь Маргерит предложила ей пост старшего редактора, как только она сама станет главным. Это многое объясняет, — говорю я, вспоминая, как меня удивила логичность плана. Надо было сразу догадаться, что что-то не так. Сам факт, что Эллисон, которая полностью погружена в свою собственную жизнь, слышала о малоизвестном английском художнике Гэвине Маршалле, должен был навести меня на подозрения.

— Мне нравится, — говорит Делия, подумав минуту. В ее голосе чувствуется уважение. — Объединение с народом. Заговор кажется местным — как хитро. Надо запомнить.

Возможность сочетания исследовательских способностей Делии и умения Маргерит манипулировать людьми меня пугает, и я как раз собираюсь переубеждать ее в пользу добра, как вдруг телефон звонит. Я смотрю на экран. Хотя номер мне незнаком, но я уже знаю, что это из бюро персонала. Эллисон работает быстро.

— Пойду уволюсь, — говорю я Делии, и меня совсем это не тревожит. За последние сутки жизнь приобрела странную нереальность или сюрреальность, и то, что раньше имело для меня значение, теперь не имеет. Меня не пугает обмен должности старшего редактора в «Моднице» на единственную статью в «Нью-Йорк таймс» в три тысячи слов. Обмен вполне равнозначный.

Разговор со Стейси Шумейкер у меня проходит кратко и профессионально, и мы обсуждаем только такие деловые проблемы, как выплаты по схеме «Кобра», условие о неразглашении в моем контракте и то, сколько времени мне нужно, чтобы собрать вещи. Потом она дает мне коричневую картонную коробку и велит справиться на полчаса быстрее.

Джейн теперь суперзвезда, так что положение Стикли сильно улучшилось. Он сидит перед кабинетом Джейн, неподвижный и гордый, будто гвардеец перед Букингемским дворцом. Неопытные бойцы ему не по нраву, так что он списал Джеки и привлек миссис Беверли. Теперь она отвечает на телефонные звонки и принимает сообщения для Джейн.

— Привет, можно мне к Джейн? — спрашиваю я. Я прямо из бюро персонала — картонная коробка все еще у меня в руках — и даже не очень понимаю, зачем я здесь. — Я на минуту.

Стикли смотрит на меня сверху вниз, вспоминая прошлые обиды вроде устроенной им вчера встречи с Джейн, на которую у меня не нашлось времени.

— Мэм сейчас не принимает. Оставьте свою карточку, и я впишу вас, когда она будет свободна. Начало следующей недели вам подойдет? — Манеры у него высокомерные и самодовольные, и он лишился пораженческого вида. Стикли снова служит монарху.

Я говорю, что начало следующей недели мне подойдет, и разворачиваюсь, чтобы уходить, сшибая при этом на пол подставку для ручек. Пока Стикли подбирает их, я захожу к Джейн. Она сидит с блокнотом на коленях и смотрит на себя саму в трех телевизорах сразу.

Джейн смотрит на меня и ставит один из своих клонов на паузу.

— Ну-ка, посмотри, Виг. Видишь, как я держу голову под углом в шестьдесят градусов, пока обдумываю ответ? Стикли говорит, что угол должен быть не больше сорока пяти. — Она делает себе пометку. — Над этим надо поработать. Стикли говорит, что то, как вы держите голову, очень важно для вашего восприятия окружающими.

— Я просто хотела сказать вам, что я ухожу, — говорю я.

Джейн замирает, держа пульт в руках.

— И куда ты теперь? — спрашивает она резко.

— Никуда. Меня уволили.

Джейн становится легче. Если бы я нашла луг, где трава позеленее, это было бы неприемлемо, но раз меня просто гонят из хлева, то это ей безразлично.

— Ясно, — говорит она и отворачивается, нажимая кнопку «Пуск».

Это абсолютно типично для Джейн, и все же я удивлена. Я пришла сюда, ожидая хоть чего-то в обмен на пять лет службы. Не гнева на моих гонителей и не уговоров остаться, но хотя бы чего-нибудь мелкого и искреннего — благодарности или пожеланий удачи.

Но Джейн — скорлупа. Она скорлупа, а внутри у нее только воздух, и иногда ей удается держать голову под правильным углом.

Я как раз выхожу из ее кабинета, когда Маргерит с силой отталкивает Стикли и прорывается мимо меня. Она подходит к Джейн, всем телом излучая гнев, и дает ей пощечину. На мгновение Джейн ошеломлена, но быстро приходит в себя и бросается в бой, с шипением бросаясь на Маргерит и валя ее на пол. Я закрываю дверь под визг и выдирание волос. Они дерутся как кошки за закрытой дверью под одобрительными взглядами тысячи пустых звезд.

 

Эпилог

Как будто бы у нас роман, я приглашаю Алекса в бар отеля «Парамаунт» выпить с Майей, Гэвином и мной. И Алекс приходит. Он приходит, как если бы был моим бойфрендом, хотя у него занятия, рабочий проект и надо готовиться к зачету по городскому планированию.

— Ну вот, я придумал, — говорит Гэвин, хохоча так, что чуть не падает со стула. — «Энергия душ: наберитесь сил, чтобы нести крест».

— Отлично, — говорит Майя, поднимая бокал. — Выпьем за «Энергию душ»!

Мы все утро пьем за идеи статей про Иисуса, а остальные посетители на нас изумленно оглядываются. Только один человек угадал, в чем дело — немолодая английская туристка, которая застенчиво попросила у Гэвина автограф. Он добродушно подписался под заголовком «Иисус в костюме Адама». Гнев Гэвина угас под влиянием абсурдного оптимизма нашего плана и успеха выставки. Прошлым вечером он продал все экспонаты.

Майя ставит бокал и тянется за меню. Наступает время ленча.

— Давайте закажем сыры в ассортименте, — говорю я, откидываясь на стуле. Хотя алкоголь расслабил мышцы, это не единственная причина моей гибкости. Безработица неожиданным образом сказалась на них — впервые за долгое время я расслабилась. Вот что бывает, когда с будущим вдруг все становится ясно. Вот что бывает, когда твои следующие действия — выпить за идеи статей про Иисуса, съездить домой к родителям, вернуться в Нью-Йорк отдохнувшей и ожившей. Мои планы не связаны с Джейн. Когда вернусь после недельного отпуска в Бирливилле, найду другую работу — получше и без шика. Работу, которая не будет затрагивать знаменитостей и их вантузы.

— Виг, тебе надо вернуться, — говорит Делия, которая внезапно оказывается рядом со мной.

— Как ты меня нашла? — спрашиваю я подозрительно. Мне не нужно, чтобы она добавляла новые детали к моему досье. Мы больше не коллеги.

— Алекс оставил мне сообщение.

Я смотрю на Алекса, и он пожимает плечами.

— Привычка, — говорит он.

— Я не хочу возвращаться, — говорю я, одним глотком допивая джин с тоником. Майя и Гэвин аплодируют моей независимости и немедленно заказывают мне выпить еще.

— Тебе надо вернуться, — снова говорит она. — В редакцию приходил Холден и искал тебя.

— Что? — Я замираю от изумления.

Алекс поражен не меньше меня.

— Он на самом деле зашел в редакцию?

— Он всех спрашивал, где ты.

— Кто это Холден? — спрашивает Гэвин. Ему изложили всю историю с журналом с начала и до конца, но имя Холдена нигде не упоминалось.

— Он гений-затворник, стоящий за изданием «Модницы» и нескольких других популярных журналов, — объясняю я. — Встреча с ним вроде встречи с папой римским, только до понтифика добраться легче. Не представляю, зачем ему я.

— Вот и меня это сводит с ума, — говорит Делия. — Обязательно вернись потом, а то мы так ничего и не узнаем.

Она права, и я соскальзываю со стула в баре и отправляюсь на встречу с Джеком Холденом, хотя три джина с тоником гудят у меня в голове. Делия провожает меня к нему в офис и ждет, пока секретарша с поджатыми губами сообщает ему, что я здесь. Секретарша думает, что мне не место в ее приемной, и не может скрыть шока, когда Холден велит пропустить меня немедленно.

Кабинет Джека Холдена яркий и беспорядочный, и у него нет ни одной из блестящих игрушек, которые так любят важные бизнесмены. Единственный интересный предмет на столе — это степлер, и судя по тому, что детали разбросаны по всему столу, он сломан.

— А, миз Морган, — говорит он и встает, чтобы пожать мне руку, — вас сложно застать. Вам стоит держаться поближе к рабочему месту.

— Меня уволили, — объясняю я, но Холден не слушает. Он уже спешит дальше, прочь от вежливых фраз.

— Мы начинаем новое издание, — объявляет он, — журнал стиля вроде «Модницы», но без агрессивного уклона в сторону знаменитостей. Я хочу, чтобы вы были в команде, может, даже возглавили ее.

Я потрясена. Потрясена, ошеломлена и смотрю на него так, будто он сбежал из сумасшедшего дома.

— Я читал вашу статью про ван Кесселя в «Таймс». Отличная работа. Именно такие материалы мне и нужны для нового издания.

— Спасибо, — говорю я, стараясь не хихикать. В моей крови разлиты три джина с тоником. — Простите, сэр, вы сказали «возглавить»?

Он едва смотрит на меня. Мое изумление не производит на него впечатления.

— Да. Вот кое-какие заметки, которые я как раз читал. Миссис Карсон в приемной передаст вам остальные документы.

Я беру листки непослушными пальцами.

— Почему я?

— Нашего изначального кандидата пришлось сегодня вывести из здания после неприятного происшествия. Вы были следующим кандидатом. Ваша статья в «Таймс» была великолепна и как раз мне подходит. Что скажете?

Я смотрю на заметки, чтобы понять, каким будет этот новый журнал, и останавливаюсь на списке идей для статей. Сначала они кажутся мне знакомыми, но потом правда проникает в мой пропитанный алкоголем мозг: они мои. Это те идеи, которые я дала Маргерит для «Модницы». Неудивительно, что мой профиль ван Кесселя ему так подошел.

Я слишком потрясена и пьяна, чтобы злиться. Я в состоянии сосредоточиться только на самой насущной проблеме: что ему ответить?

Не знаю. Я не главный редактор. Я просто младший редактор, которого для удобства поставили на место старшего. Я не знаю, как управлять журналом. Я ничего не знаю о четырехцветной печати и цветоделении, а также о том, как командовать людьми и позиционировать товар.

Но это все крыши мелких японских деревушек. А я Годзилла.

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.