Я понял, что предсказать будущее очень сложно. И это неблагодарное дело – пророчество – тем труднее дается, чем мельче объект провидения.

Легко оперировать судьбами государств и народов, поскольку эти сущности чрезвычайно инертны и требуется совпадение целого ряда факторов, чтобы рухнула империя или вымерла нация.

Если вы, обладая психической силой, видите проезжающий автомобиль и пробуете узнать, что с ним станется через час, то все ваши попытки будут тщетны.

Слишком много тех самых факторов надо учесть: скорость, марку авто, мощность двигателя, состояние покрышек и дороги, погоду, манеру вождения, силу и направление ветра, и прочая, и прочая, и прочая. Хуже того, все эти влияния совершенно хаотически меняются, то усиливаясь, то ослабевая. Одни факторы перестают действовать вовсе, зато активизируются другие.

Никакого мозга не хватит на вычисления, хотя я понятия не имею, что происходит у меня в голове, когда я впадаю в транс и мне открывается грядущее.

С одной стороны, это даже радует меня, ибо приближает к обычному человеку, далекому от моих психодинамических «страданий» – я четко вижу то, что случится с Польшей и поляками, а вот моя собственная судьба оказывается скрыта от меня пеленой Майи.

Какие-то основные, самые важные вещи мне известны – то, что я женюсь, например, но ведь подобное о себе может сказать практически каждый человек. Все мы подвержены великому биологическому циклу: рождаемся, растем, взрослеем, влюбляемся, женимся, рождаем собственных детей, растим их, следим за тем, как они взрослеют, тетешкаем внуков, умираем.

Любое живое существо, будь то дерево или зверь лесной, проходит, так или иначе, этой круговертью, подчиняясь позывам природы.

И в этом обороте поколений мелькну и я, вспыхну искоркой и погасну. Таков мой удел, как и всякого иного.

Правда, мне все же ведомо чуть больше, чем простому смертному. Я знаю, например, что у меня не будет детей.

От Леи были бы, но эта печальная история рассказана и пережита. Отболело.

Мне тридцать три, еще сорок два впереди – бездна времени.

Я выступаю уже без огонька, часто даже без удовлетворения – стал профессионалом и могу, наверное, все представление провести, думая о других вещах.

Мои «психологические опыты» стали для меня работой, добычей средств к существованию. Я по-прежнему никого не обманываю, «играю» честно, «по правилам», но сути своего дара все так же не понимаю.

Не ведаю, не разумею, чем мой мозг отличается от мозга среднестатистического человека, что в нем не так, откуда я черпаю энергию.

Меня все эти тайны тяготят, но я давно уж свыкся с ними. Говорят, даже к болезни привыкают, с болью смиряются.

Иногда я специально выкраиваю время для того, чтобы позволить ученым ставить надо мной опыты да измышлять гипотезы. Правда, чаще всего я сталкиваюсь с такими же «разоблачителями», которых хватает на всяком выступлении. Они авторитетно объясняют соседям, что все подстроено, что в программе сплошные фокусы, ловкость рук и все такое прочее.

Бывает, я так устану от объяснений и уверений в своей честности, что уже не злюсь даже, а кротко спрашиваю: «Зачем мне вас обманывать? Для чего? Смысл-то какой?»

А в ответ глубокомысленные улыбочки невежд…

Ученые, живота не жалеющие на поприще борьбы со лженаукой, напоминают мне людей в футляре. Они успешно закупорились в своих раковинах, в башнях из нержавеющей стали и не пускают к себе новые мысли, идеи, факты.

Это не искатели истины, а хранители старого, устоявшегося знания. Пусть даже ошибочного, но зато принятого и одобренного большинством научного синклита.

Хочется верить, что лет через сто явятся новые гении, дарующие миру теории, объясняющие многое из того, что ныне отторгается.

Смешно и грустно. Удобная, конечно, позиция: раз уж нечто необъяснимо, значит, этого не существует. Вот только тогда следует признать, что современная наука познала Вселенную во всем ее многообразии, а это далеко не так.

Увы, такова человеческая природа: теоретики обрастают учениками и последователями, им выделяются средства и вручаются премии. Само собой, они станут защищать свои привилегии от дерзких умов, покушающихся на окончательность познания.

Идет борьба, подчас весьма ожесточенная, хоть и незримая, и вот новое пробивает себе дорогу, и перед взыскующими истин открывается новая бесконечность…

Правда, не всегда меня тянет на философические размышления, иногда я спускаюсь со своих эмпиреев в наш подлунно-земноводный мир и окунаюсь в его проблемы и свары.

Частенько у меня искали ответа простые люди или же те, которых мы относим к уходящему слову «знать».

Скажем, вчера ко мне обратился за помощью князь Адам Людвик Чарторыйский. Если кто-то когда-то прочтет этот дневник, с моего разрешения или без спросу, я хочу сразу объясниться: мне безразличны статусы и титулы. Говорю ли я с маршалом Пилсудским или с рядовым, неважно, для меня главное – сам человек. Ведь любой из нас – это своеобразная копилка умений и навыков, впечатлений и воспоминаний, и они, как в детском калейдоскопе, никогда не повторяются. Просто, если продолжать сравнение с игрушкой, в одном случае между зеркалец пересыпается два-три блеклых зернышка, создающих корявые узоры, а иногда целая россыпь расцвечивается неповторимыми витражиками.

Его сиятельство был интересным человеком, глубоко верующим и покровительствующим искусствам. Можно сказать, что князь и обратился ко мне, движимый христианским позывом: он хотел убедиться, что в его доме не завелся вор.

А дело было серьезным – пропала бриллиантовая диадема жены князя, графини Марии Людвики Красинской.

Диадема была чрезвычайно дорогой вещью. Большинству людей денег, за нее вырученных, хватило бы на три жизни.

Князь был мужчиной в возрасте, но сохранял былую выправку. Поглаживая аккуратные усики, он сказал:

– Я хорошо вознагражу вас в случае успеха, пан Мессинг. К сожалению, я уверен, что кражу совершил кто-то из моей многочисленной прислуги. Больше некому. Но я боюсь бросить тень на невиновного и не хочу, чтобы взаимные подозрения отравляли атмосферу в моем замке. Полиция только внесла смятение. Они подозревали всех и каждого, но пропажу так и не нашли. Поэтому я обратился к вам.

Мы обо всем договорились, и на следующий же день я явился в замок под видом живописца – «легенда» у меня была такая. Дескать, пригласил князь художника, чтобы тот написал его портрет, ну и так, пару-другую зарисовок сделал. Рисовать я совершенно не умею, но у меня в руках был альбом и карандаш.

Бродя по галереям и залам, я будто бы делал наброски, а на самом деле записывал на идиш тех, кого успел проверить. Это было нетрудно: человек, совершивший кражу, да еще такую, поневоле станет думать только об этом, испытывая страх и тревогу.

Обнаружить такого воришку человеку вроде меня не составит труда – любой увидит огонь свечи в темном подвале и двинется на свет. Вот и я высматривал потаенный «огонек».

Надо сказать, княжеский замок меня разочаровал. Я-то ожидал увидеть мрачную каменную кладку, закопченные своды, узкие бойницы, а тут беленые стены, широкие окна… Под ногами не выщербленные холодные плиты, а навощенный паркет.

Я записывал всех слуг, чтобы никого не пропустить. Мысли у них были самые разные, порой такие, что я краснел. Многие, да почти все, думали и о краже, хотя были невиновны. Зато подозрений было неисчислимое количество – отдельно я записывал тех, на кого думали сами слуги.

Этих я проверял особо тщательно – и без толку.

Примечательно, что к концу дня лакеи, горничные, привратники и прочий люд свыкся с моим присутствием. Тем более что я вел себя скромно, не выделялся. Хотя князь и устроил меня в гостевой комнате, но обедал я в людской, вместе с прислугой – этот момент я обговорил с владельцем замка. Изнутри виднее…

Короче говоря, я стал своим у многочисленной челяди. Ну, не до того, конечно, чтобы слуги поверяли мне свои секреты, но все же…

День прошел безрезультатно.

Сон ко мне долго не шел, я ворочался, поглядывая в узкое стрельчатое окно – яркая луна дробилась в узорчатом витраже.

Утро вечера мудренее…