Все наши ложные «сегодня»

Мэстай Элан

2016 год. В мире Тома Баррена технологии решили все проблемы человечества – больше нет ни войн, ни бедности, ни незрелых авокадо. Но все же Том несчастен, ведь он потерял девушку своей мечты. А что мы делаем, когда убиты горем, а в гараже у нас стоит машина времени? Что-то невероятно глупое.

Обнаружив себя в кошмарной альтернативной реальности – в нашем 2016-м, Том отчаянно пытается исправить свою ошибку и вернуться домой… Пока вдруг не встречает идеальные альтернативные версии своей семьи и карьеры, а также женщину, которая могла бы стать любовью всей его жизни.

Перед Томом встает весьма сложный выбор – вернуться ли к прежнему беззаботному, но пресному существованию или остаться в новой мрачной реальности, обретя родственную душу. Ему предстоит пересечь многие континенты и времена, чтобы выяснить наконец, кто он на самом деле и каким должно быть его – и наше – будущее.

Дело заключается вот в чем: я пришел из того мира, в котором мы и должны были жить. Для вас это наверняка ничего не значит: ведь вы находитесь здесь, в той самой поганой реальности, в которой и родились. Но вообще-то все должно было получиться по-другому. А виноват как раз я: если говорить точнее, то главным образом – я сам, затем, в некоторой степени – мой отец и, пожалуй, совсем чуть-чуть – Пенелопа.

Даже не соображу, с чего лучше начать рассказ. Ладно… Знаете, как представляли себе будущее, в котором нам предстояло жить, люди из пятидесятых годов прошлого столетия? Летающие автомобили, роботы-прислуга, еда в виде таблеток, телепортация, реактивные ранцы, самодвижущиеся дороги, лучевые пистолеты, ховерборды, отпуск за пределами Земли и лунные базы. Наши деды не сомневались, что технология, которая целиком и полностью изменит мир, буквально поджидает их за углом – и павильоны всемирных выставок служили тому подтверждением. Ну а на худой конец, про всякие диковинные штуки можно было прочитать в научно-фантастических журналах, где публиковали разное чтиво под названиями «Сказка о фантастическом будущем» или «Прекрасный завтрашний мир».

Вы же понимаете меня, верно?

Так все и происходило.

Все сбылось более-менее так, как предвиделось. Но я-то не о будущем говорю. Я имею в виду настоящее. Сейчас, в 2016 году, человечество обитает в техноутопическом раю целеустремленности, изобилия и чудес.

Но не мы. Конечно, не мы. Мы находимся в мире, где, разумеется, есть айфоны, 3D-принтеры и даже не знаю, что еще: ударные беспилотники и прочая чепуха… Но вряд ли этот мир похож на тот, который показан в «Джетсонах». Хотя он мог быть таким. И в принципе был – пока не сгинул. Все изменилось, когда я кое-где напортачил. Впрочем, погодите: я опять ошибся. Я уничтожил мой – или проделаю все это – не в настоящем, а в будущем. Или нет?..

Прошу прощения, но даже для человека, получившего наилучшее образование, какое только доступно в мире будущего, грамматика сложившейся ситуации довольно сложна.

Возможно, для нашей истории совсем не годится форма повествования от первого лица. Вдруг, если я укроюсь за каким-нибудь персонажем, мне удастся добиться некоторой степени отстраненности, проникновения в суть событий, или, по крайней мере, я обрету хоть каплю душевного покоя?

Во всяком случае, стоит попробовать.

Том Баррен просыпается в своем собственном сновидении.

Каждую ночь, пока он спит, нервные сканеры строят карту его сновидений – в результате чего можно успешно построить модель его мозговой деятельности как в сознательном, так и в бессознательном состоянии. Каждое утро нервные сканеры транслируют свежие данные сонного состояния в программу, генерирующую в реальном времени виртуальную проекцию, в которой Том Баррен плавно пробуждается. Бессистемный сюжет сновидения преобразовывается во все более и более линейный и вразумительный – вплоть до той секунды, когда в момент достижения полного сознания достигается и физиологически приятная развязка…

Простите, я так не могу. Я выдохся. Получается фальшиво и уныло.

Конечно, писать в третьем лице удобно, поскольку героем можно управлять, а это – весьма заманчиво, когда дело касается неконтролируемых событий. Примерно так ученый описывает биологический образец, который рассматривает в микроскоп. Но я-то – не микроскоп. Я – как раз тот самый образец, который и лежит на стеклышке. И пишу я вовсе не для удовлетворения своих амбиций. Хотел бы я этого – строчил бы беллетристику.

В романах ведь как? Берешь любые крупные, содержательные детали и собираешь из них картину мира. Но в повседневности на подобные мелочи просто не обращаешь внимания. Не можешь. Мозг прямо-таки проскакивает мимо них, особенно если дело происходит в твоем доме – в месте, которое ощущаешь практически неотделимым от хозяйского сознания, если смотреть изнутри – или от тела, если глазеть на реальность снаружи.

Когда, просыпаясь, ныряешь из настоящего сна в виртуальный, ты словно сидишь на плоту, который всячески швыряет тебя из стороны в сторону и крутит непостижимыми, невидимыми течениями. Но внезапно ситуация меняется: ты понимаешь, что плот рассекает безмятежную зеркальную озерную гладь, и темная бесформенная жуть растворяется в умиротворяющей ясности.

История завершается так, как, вероятно, и должна была завершиться, или вообще – как ей заблагорассудится. И, независимо от того, насколько тревожным было ее содержание, ты просыпаешься со здоровым ощущением восстановленного порядка вещей. А через несколько секунд ты осознаешь, что лежишь в постели, готов встретить утро, и в измятых складках твоего разума не застрял ни один из липких обрывков подсознания.

Пожалуй, сейчас мне более всего недостает именно этого ощущения. Увы, оно исчезло вместе с миром, откуда я прибыл…

А вот тут просыпаться очень погано!

Странно, но никому и в голову не пришло использовать хотя бы самые жалкие технические средства для того, чтобы усовершенствовать процесс. Матрасы не умеют расслаблять твои мышцы посредством легкой вибрации. Направленные форсунки не очищают тело паром, пока ты пребываешь в дреме. Одеяла делают из древесных или травяных волокон, скрученных в нити, и порой набивают перьями! Можно подумать, что от самых настоящих птиц. А ведь пробуждение должно быть счастливейшим мгновением, когда подсознание и сознание функционируют синхронно и в гармонии.

Я привык к комфорту моего мира и потому сейчас буду писать в настоящем времени. Итак, у нас в процессе одевания участвуют специальные автоматические устройства: причем они каждое утро раскраивают и шьют новую одежду, рассчитанную на персональный стиль и телосложение пользователя. Ткань изготовлена из укрепленных лазерным облучением молекулярных цепочек жидких светочувствительных полимеров, которые еженощно перерабатываются для повторного использования наутро. К завтраку подобная система, руководствуясь вкусовыми, ароматическими, цветовыми и текстурными протоколами, создает из белкового геля любые блюда, какие тебе заблагорассудится. И если кому-то это покажется непривлекательным, смею вас заверить, что такое блюдо невозможно отличить от вашей так называемой биологической пищи. Правда, имеется здесь и одно исключение, потому что гелевая еда уникальна и приспособлена к вкусовым рецепторам языка – вдобавок каждый раз вкус и прочее оказываются идеальными.

Знаете, небось, как падает настроение, когда начинаешь резать авокадо и обнаруживаешь, что под кожицей оказывается недозрелый и твердый, как доска, плод… или, вообще, бурый и побитый?

Пока я не попал сюда, я и не думал, что такое возможно! Прежде мне доводилось есть только безукоризненные авокадо.

Дико, наверное, страдать ностальгией по чему-то существовавшему и в то же время не существовавшему. Вроде того, что нельзя же всегда просыпаться утром полностью отдохнувшим. Однако, как ни парадоксально, но мой родной мир и был устроен именно так, а не иначе.

А суть в том, что именно так и было – и одновременно никогда не было.

Кстати, кое-что все же не вызывает во мне ностальгии, поскольку каждое утро, проснувшись, одевшись и позавтракав в сияющей техноутопии, я так и оставался одиноким.

11 июля 1965 года Лайонел Гоеттрейдер изобрел будущее.

Вы, конечно, никогда не слышали этого имени. Но в моем родном мире Лайонел Гоеттрейдер был самым знаменитым, любимым и уважаемым человеком из всех обитателей планеты. В любом городе найдется не одна дюжина улиц, зданий, парков и стадионов, названных в его честь! Да и малышня умеет произносить по буквам его фамилию, руководствуясь прилипчивым мнемоническим мотивчиком, под который она и поется: Г-О-Е-Т-Т-Р-Е-Й-Д-Е-Р.

Вам-то невдомек, о чем я болтаю. Но будь вы оттуда же, откуда и я, вы знали бы это лучше, чем детскую считалку.

Пятьдесят один год тому назад Лайонел Гоеттрейдер изобрел революционный метод неограниченной выработки абсолютно чистой энергии. Его устройство получило название «Двигателя Гоеттрейдера». 11 июля 1965 года ученый впервые привел его в действие. И невозможного попросту не стало.

Вообразите себе, что в последние полсотни лет напрочь отсутствуют любые ограничения на потребление энергии. Не нужно все глубже закапываться в землю и все сильнее коптить небеса. Атом признан чрезмерно опасным. Уголь и нефть – недопустимо грязными. Энергия солнца, ветра и воды превратилась в курьезные ненадежные рудиментарные варианты, о которых никто не вспомнит, поскольку им суждено окончательно и бесповоротно выйти из главной энергосистемы.

Спросите, как работает Двигатель Гоеттрейдера?

А как работает электричество? Микроволновая печь? Сотовый телефон, телевизор или пульт дистанционного управления? Понимаете ли вы хоть что-нибудь на конкретно-техническом уровне? Если технологии вдруг исчезнут – сможете ли вы воссоздать их с нуля? Если нет, то почему? Вы можете лишь пользоваться данными устройствами по много раз на дню.

Разумеется, вы не разбираетесь в их начинке. Ведь если ваша работа не связана прямо и непосредственно с такими вещами, то вам и не нужно о них что-то знать. Они работают, не требуя от вас никаких усилий, как и было задумано.

Именно так и обстоит дело с Двигателем Гоеттрейдера в том мире, откуда я пришел. Изобретение оказалось настолько важным, что имя Гоеттрейдера вошло в историю наряду с такими именами, как Эйнштейн, Ньютон или Дарвин.

Но как же функционирует сам Двигатель? Честное слово, понятия не имею.

Вероятно, вы представляете в общих чертах, как производит энергию электростанция на плотине. Естественное движение воды, текущей сверху вниз под действием силы тяжести, крутит турбины, и таким образом вырабатывается электричество. Этим, в общем, и исчерпывается все, что мне известно о гидроэлектрической энергии. Земное притяжение заставляет воду стекать вниз, и если поставить на ее пути турбину, влага будет крутить ее и давать энергию.

Двигатель Гоеттрейдера делал нечто подобное, только в планетарном смысле.

Земля вращается вокруг своей оси и описывает круги вокруг Солнца, а Солнце, в свою очередь, совершает бесконечный путь по Солнечной системе. И как турбина использует движение воды, так Двигатель Гоеттрейдера использует для выработки неограниченного количества энергии непрерывное вращение планеты. Все связано с магнитным полем и гравитацией и… как на духу – опять же понятия не имею! – точно так же, как и с устройством щелочной батарейки, двигателя внутреннего сгорания или даже обычной лампы накаливания. Они банально работают.

Точно так же и Двигатель Гоеттрейдера. Он работает.

Или работал. Пока, видите ли, не появился я.

Я отнюдь не гений. Если вы дочитали текст до этой страницы, то должны были многое понять. Но мой отец – официально признанный полноценный гений высшего разряда. Получив третье звание доктора философии, Виктор Баррен несколько чрезвычайно плодотворных лет занимался дальней телепортацией, а затем создал лабораторию для продолжения исследования своего ноу-хау – путешествий во времени.

А там, откуда я прибыл, путешествия во времени признаны более или менее невозможными. И вовсе не из-за времени, а из-за пространства.

Именно по данной причине все фильмы о таких перемещениях – чушь собачья: потому что Земля движется.

Но вы ведь в курсе, верно? Да и я напомнил об этом факте в предыдущей главе. Земля совершает оборот вокруг своей оси за сутки, проходит вокруг Солнца за год, а Солнце между тем совершает собственный космический тур в Солнечной системе, которая движется через галактику, а та вершит свой эпический путь через вселенную.

Почва у вас под ногами движется очень быстро. На экваторе Земля круглые сутки, без остановок вращается со скоростью более 1000 миль в час, а по орбите вокруг Солнца преодолевает за час 67 000 миль с лишним. Получается, 1 600 000 миль в сутки. Тем временем наша Солнечная система проходит относительно галактики Млечный Путь более 1 300 000 миль в час, покрывая ни больше ни меньше, чем 32 000 000 миль в сутки. И так далее.

Если вы переместитесь во вчерашний день, Земля будет занимать совершенно другое место в пространстве. И какие сутки – если вы прыгнете в прошлое хотя бы на секунду, Земля у вас под ногами передвинется почти на полкилометра. С ума сойти, да?

В общем, фильмы о путешествиях во времени – полнейшая чепуха, поскольку Земля движется постоянно, непрерывно. Переместившись на сутки, вы окажетесь совсем не там, откуда отправлялись, а в космическом вакууме.

Марти Макфлай не попал бы в свой родной калифорнийский городок Хилл-Вэлли на тридцать лет раньше. Его напичканная приборами «ДеЛориан» материализовалась бы в черной пустоте космоса на расстоянии, примерно, 350 000 000 000 миль от Земли. Если бы Марти не потерял сознание от нехватки кислорода, то гибели бы он, увы, не избежал! Ведь из-за отсутствия атмосферного давления все жидкости его тела могли мгновенно вскипеть, частично испариться и замерзнуть. Марти расстался бы с жизнью меньше, чем за минуту.

Терминатор бы, пожалуй, выжил, просто потому что он непобедимый киборг, машина для убийств, а Сару Коннор путешествие из 2029 года в 1984-й переместило бы на 525 000 000 000 миль от точки старта.

Но такое путешествие не ограничивается обратным перемещением только во времени. Оно также требует возврата в идеально точно определенную точку пространства. В противном случае точно так же, как в старой доброй привычной телепортации, вы можете очутиться внутри чего-нибудь.

Где вы сейчас находитесь? Допустим, в изножье кушетки оливкового оттенка. Рядом, на тиковом кофейном столике, красуется белая фаянсовая миска с муляжными зелеными грушами и настоящими сосновыми шишками. Позади вашего плеча сияет торшер из полированной стали. Грубый ковер прикрывает нешлифованные вязовые половицы, которые обошлись чересчур дорого, но выглядят и впрямь отлично…

Если вы телепортируетесь хотя бы на несколько дюймов в любую сторону, ваше тело впечатается в твердый предмет. Один дюйм – и вы ранены. Поверьте мне. Ну а три дюйма – мертвы.

Каждую секунду мы находимся в трех дюймах от смерти.

Поэтому телепортация безопасна и эффективна лишь в тех случаях, когда ее проводят между специально обозначенными участками. И не забудьте про тщательно откалиброванную аппаратуру!

Эксперименты с телепортацией были крайне важны для моего отца: именно они помогли ему понять механизм декомпозиции и рекомпозиции человеческого тела между разными, так сказать, местонахождениями. Ведь, как ни крути, а вышеупомянутый камень преткновения препятствовал прежним исследователям путешествий во времени! В принципе, повернуть направление временного потока не слишком сложно. Зато невообразимо трудно организовать в тот же миг абсолютно точное перемещение в пространстве на расстояние, которое может измеряться миллиардами миль.

А гений моего отца не мог сладить ни с теоретической, ни с пространственно-практической проблемами путешествий во времени. Так что мой батюшка сделал вывод о том, что в этих вопросах, как и в бесчисленном множестве иных аспектов повседневной жизни, нашим спасителем должен стать «любимчик вселенной» Лайонел Гоеттрейдер.

Первый Двигатель Гоеттрейдера как был пущен в ход, так и работает с тех пор без перерыва. Случилось это в 14 часов 3 минуты, 11 июля 1965 года.

Первое устройство, сконструированное Гоеттрейдером, не предназначалось для восприятия и выдачи в переработанном виде изрядного количества энергии. То был обычный экспериментальный прототип, который превзошел самые смелые ожидания своего создателя. А одна из главных особенностей Двигателя Гоеттрейдера как раз и заключалась в том, что его нельзя деактивировать, как нельзя остановить движение планеты. Поэтому прототип функционировал там же, где его и включили в присутствии немногочисленных – шестнадцати – зрителей, в подвале одной из лабораторий секции В7 Научно-технологического центра Сан-Франциско.

Там, откуда я прибыл, каждый школьник знает Шестнадцать свидетелей по именам и в лицо. О каждом из них написана куча книг, причем присутствие при столь важном повороте истории представлено в хронологической канве их собственных биографий как поворотное событие, хотя было ли так на самом деле – доподлинно неизвестно.

«Включение Двигателя Гоеттрейдера» запечатлено и в произведениях искусства. Это «Тайная вечеря» современной цивилизации, и на каждом из шестнадцати лиц – свое выражение реакции на происходившее. Скептическое. Благоговейное. Рассеянное. Восхищенное. Ревнивое. Злое. Задумчивое. Испуганное. Бесстрастное. Сосредоточенное. Возбужденное. Равнодушное. Такое, будто опаздывает куда-то. И еще трое. Проклятье, ну что же я натворил?..

Ладно… Включая прототип Двигателя, Гоеттрейдер хотел проверить свои расчеты и доказать, что его теория не совсем ошибочна – поэтому от устройства требовалось, только чтобы оно заработало. И оно «закрутилось» в полную силу, однако в нем сразу обнаружился серьезный дефект. Двигатель испускал абсолютно уникальное излучение, которое позднее назвали тау-радиацией, потому что физики используют заглавную греческую букву «ТΤ» для обозначения собственного времени в уравнениях теории относительности.

А когда замечательная энергетическая способность Двигателя развилась настолько, что произведенного стало хватать на целую планету, конструкцию индустриальных моделей Двигателя довели до совершенства, и они уже не испускали тау-радиацию. Но прототип оставили в первозданном виде в лаборатории Гоеттрейдера в Сан-Франциско. Опять-таки повторюсь, что теоретически он способен работать без перерыва до скончания веков.

Сама же научная лаборатория превратилась к тому времени в самый популярный музей планеты. Немалую роль здесь сыграли не только искреннее почтение и ностальгия, но и недвусмысленная воля создателя, выраженная в его завещании.

Мой отец придумал использовать тау-радиацию действующей модели как пресловутую дорожку из хлебных крошек (где каждая крошка – размером с атом) через время и пространство. Это была своеобразная пунктирная линия, петляющая в космосе и привязанная одним концом к судьбоносному моменту в истории человечества.

Итак, в 14 часов 3 минуты 48 секунд, в субботу 11 июля 1965 года Лайонел Гоеттрейдер положил начало будущему. Данный факт означал, что мой батюшка мог бы отправить кого-нибудь вспять во времени не только в точно определенное мгновение, но и в конкретное место – в лабораторию Лайонела Гоеттрейдера – как раз перед тем, как мир навсегда изменился.

Когда моего отца осенило, в его распоряжении уже имелись практически все детали, из которых складывалась мозаика под названием «путешествие во времени». Оставалось лишь одно – крохотная мелочь по сравнению с проблемой отправки «человека разумного» в прошлое, однако без оного никак нельзя было обойтись. Надо было придумать, как ненароком не изуродовать настоящее и как обеспечить невозможность сколько-нибудь существенного воздействия на прошлое. Отец ввел в конструкцию несколько весьма серьезных охранных элементов, но я упомяну лишь дефазикационную сферу. Потому что именно таким образом жизнь Пенелопы Весчлер столкнулась с моей.

Здесь почти все предметы искусства и развлечения совсем не такие, как в моем мире. Сперва различия казались довольно незначительными. Но когда шестидесятые завершились, уступив место могучему техническому и социальному рывку семидесятых, многое изменилось. Начались десятилетия невиданной поп-культуры – полвека, на протяжении которых писатели, художники и музыканты создавали сочинения совершенно иного рода. Порой тут намечаются поразительные и парадоксальные параллели! К примеру, тупиковая ветвь сюжета в одном произведении оказывается кульминацией другого, реплика диалога произносится устами не того героя, гениальная изобразительная композиция возникает в ином контексте, на знакомую мелодию ложатся совершенно другие стихи.

11 июля 1965 года свершился коренной перелом истории, хотя тогда никто об этом и не догадывался.

К счастью, любимый роман Лайонела Гоеттрейдера был опубликован в 1963 году – «Колыбель для кошки» Курта Воннегута.

Произведение Воннегута, которое я прочел там, откуда пришел, не такое, как у вас. Здесь, сквозь остроумие и блеск романа, читатель получает впечатление, что автор понимал: он не в состоянии оказать реальное воздействие на судьбы мира. Он не мог не писать, но не верил, что литература способна что-то изменить.

В моем мире «Колыбель для кошки» оказала сильнейшее влияние на Лайонела Гоеттрейдера, и потому Воннегут считается одним из виднейших философов конца двадцатого столетия. Вероятно, это пошло на благо Воннегуту, но не его произведениям, которые слишком напоминали проповеди.

Я не буду пересказывать вам сюжет. Роман короткий и написан гораздо лучше моей книжицы, поэтому прочтите его сами. Он скучен, дерзок и мудр, а я превыше всего ценю в людях и произведениях искусства именно эти три качества.

И, кстати, Скучающий, Дерзкая и Мудрый – вот те самые канонические реакции, которых я не смог сразу вспомнить у Шестнадцати Свидетелей Запуска.

В «Колыбели для кошки» говорится о множестве разных вещей, но основная линия посвящена изобретению вещества под названием «лед-девять». Смертоубийственный «лед-девять» способен заморозить любой объект: в конце концов, он «вырывается» на свободу и уничтожает на планете все живое.

Лайонел Гоеттрейдер прочел «Колыбель для кошки» и пришел к выводу, который скромно окрестил «случаем». Он гласит: когда изобретаешь новую технологию, изобретаешь и связанные с нею несчастные случаи.

Когда придумываешь автомобиль, придумываешь и дорожные столкновения. Изобретаешь самолет – и заодно, авиакатастрофы. Открывая деление атомных ядер, открываешь и расплав топлива в реакторе. Описывая качества «льда-девять», приближаешь и случайное вымораживание Земли.

Когда Лайонел Гоеттрейдер изобрел Двигатель, он знал, что не должен запускать его до тех пор, пока не поймет, к каким трагедиям может привести включение и как их предотвратить.

Мое любимое место в Музее Гоеттрейдера – это экспозиция на тему того, что могло бы произойти, случись у Двигателя при первом запуске какая-нибудь неисправность. При наихудшем раскладе беспрецедентно мощный поток энергии, поглощенный Двигателем, переполнил бы его впускную часть и вызвал взрыв. Сан-Франциско бы сразу превратился в дымящийся кратер, Тихий океан – заразился тау-радиацией, а 10 000 квадратных миль пахотной земли стали бы спекшейся коркой, не способной породить ничего, кроме боли. В общем, значительная часть Северной Америки была бы непригодна для жизни на многие десятки лет!

Родители часто жаловались руководящему совету музея на то, что кошмары, о которых повествует экспозиция, чересчур сильно действуют на детей. Они упирали на то, что раз эксперимент оказался удачным, то и не стоит, пожалуй, швырять посетителей в параноидальные фантазии о глобальной катастрофе. Зачем отвлекать любознательных людей от великого вклада Гоеттрейдера? В итоге стенды перенесли в полутемный тупичок, находящийся в стороне от главного зала, и там-то старшеклассники могут во время экскурсии, обмирая от страха, наблюдать закольцованную запись гипотетического конца света.

Я не гений, как Лайонел Гоеттрейдер, Курт Воннегут или мой отец. Но и у меня есть своя теория: несчастный случай необязательно сопутствует каким-либо открытиям или технологии, он связан и с людьми. Каждый человек, с которым вы сталкиваетесь, воплощает для вас случайность, связанную именно с ним. Однажды все может пойти прахом. Близости без последствий не бывает.

Вот что заставляет меня вернуться к Пенелопе Весчлер и несчастным случаям с нами. Со всеми нами.

Пенелопа Весчлер должна была стать астронавтом. Еще в детстве составители перспективных сводок личных прогнозируемых качеств отметили у нее высокий уровень умственного и физического развития, непоколебимую амбициозность и уверенность в себе. Уже тогда Пенелопа точно знала, какой путь ей предназначен, и не желала ничего иного. Она непрерывно готовилась – и в школе, и за ее пределами. Не к прогулкам по Луне. По спутнику Земли может прогуляться кто угодно. И летать месяц на орбите тоже может каждый. Нет, Пенелопа намеревалась преодолеть следующую ступень – приступить к исследованиям глубокого космоса.

Ее занятия не сводились к учебе, тренировкам и постоянным проверкам. Они имели еще и социальную направленность, вернее, антисоциальную. Для долговременных космических экспедиций кадровые агентства искали людей, которые росли в крепких семьях и имели наработанные эмпатические модели, пригодные для построения взаимоотношений с коллегами по полету, рассчитанному на годы, а то и на десятилетия. Им требовались кандидаты, способные заботиться о других. Но потенциальные астронавты не должны были слишком сильно тосковать по дому или мучиться от безысходной депрессии уже на шестом месяце длительной экспедиции. Согласно скользящей психологической шкале, для подобной работы прекрасно подходят самоуверенные дети, выросшие без братьев и сестер, чьи родители никогда не разводились. Конечно же, социопаты с акульим взглядом не имеют никаких шансов для освоения космоса!

И Пенелопа с отроческих лет проявляла дружелюбие, но сознательно ограничивала личные связи, чтобы не быть привязанной к Земле.

Она оказалась по-настоящему крута. Во всех отношениях – лучшая среди своих соратников. Пенелопу единогласно признавали неформальным лидером при выполнении любого задания.

Да, ей суждено было стать первопроходцем. Она могла своими глазами увидеть бури на Юпитере и оставить следы ступней на запыленных кольцах Сатурна. Ради этого стоило отказаться от близкой дружбы, от любовных привязанностей и даже от верной собаки.

Все шло по плану. До тех пор, пока она впервые не попала в космос.

Она не завоевала главный приз.

Да, Пенелопа выполняла все свои обязанности настолько точно, что ее действия могли служить для новобранцев иллюстрацией наивысшего уровня подготовки астронавта. Она являлась идеальной кандидатурой – причем готовой ко всему. Она стала образцом для подражания.

Но когда космический челнок миновал верхний слой земной атмосферы, в голове у Пенелопы вдруг сделалось пусто – хоть шаром покати.

Среди людей есть чрезвычайно малочисленная группа, отличающаяся тем, что в космическом пространстве у них резко нарушается работа мозга. Некие тончайшие влияния давления и окружающего вакуума на межмолекулярные связи в нейронах перестают привычно функционировать. Никто толком не догадывается, в чем дело. А Пенелопа, как выяснилось, входила в это меньшинство. Удивительно, но каким-то образом ее особенность никак не проявилась во время тестов и медицинских обследований на тренировочной базе.

Конечно, Пенелопа не могла оплошать. Вот она изящно проводит челнок, который вырывается за пределы стратосферы Земли, и впервые видит бескрайнее пространство космоса. Ее сердце начинает биться в восторженном, экстатическом, однако размеренном ритме. Она испытывает такое счастье, какого не знала никогда прежде. А потом… ничего.

Она не понимает, кто она такая. Она не знает, что делать. Нечто, лежащее в основе всей ее психологической организации, удерживает Пенелопу от панической атаки, которая непременно случилась бы с подавляющим большинством людей, если бы те вдруг обнаружили, что управляют треклятым космическим кораблем, а их родная планета осталась далеко за кормой.

Тем не менее Пенелопа за несколько секунд впала в полную растерянность. И она почему-то не могла ничего вспомнить. Изученная вдоль и поперек приборная панель поставила ее в тупик. Пенелопа в ужасе глазела на сокращения и символы, которые испещряли десятки кнопок, загорающихся и гаснущих в хаотическом на первый взгляд порядке. Она смотрела сквозь обзорный купол на сияющую звездную изморось. Та покрывала черный холст космоса и походила на облачка пыли, которые поднимали белки, прыгая по кедрам, что росли во дворе у ее бабушки и дедушки. Ей тогда, кажется, уже исполнилось восемь лет…

И пока Пенелопа раздумывала, почему она вдруг ударилась в детские воспоминания, голоса в ее наушниках зазвучали гораздо громче и требовательнее, чем минуту назад.

– Мне очень жаль, – пролепетала она, наконец, – но я не понимаю толком, где нахожусь.

Коллеги по полету – отлично подготовленные, но немного завидовавшие Пенелопе, потому что она всегда опережала всех, сменили ее в пилотском кресле. Выполнение задания пришлось прекратить (что обошлось весьма недешево), поскольку непредсказуемое состояние Пенелопы представляло угрозу для экипажа.

Представьте себе, Пенелопа, лучшая из лучших, сделалась опасна для окружающих!

Пристегнутая к креслу наблюдателя на время скоропостижного возвращения домой, она неотрывно смотрела на Землю. Планета, словно покрытая голубым лаком и припудренная атмосферными фронтами, увеличивалась в размерах. Глаза Пенелопы обжигали едкие слезы. Никогда в жизни она не видела ничего прекраснее – и никогда больше не увидит, пусть даже ей еще не вынесли окончательный приговор.

На Земле ее умственные способности вернулись в норму, и она поняла, что карьера астронавта для нее закончена. Она намеревалась проводить десятилетия вдали от планеты. Однако ее космический опыт ограничился меньшим сроком, чем проводит в космическом пространстве турист, решивший на часок-другой сгонять на шаттле со скидкой выходного дня за пределы термосферы. Тот самый мозг, который позволил ей стать безукоризненным астронавтом, напрочь закрыл для Пенелопы желанную профессию.

Такой вираж, несомненно, сломил бы любого человека. Но Пенелопа не сдалась. Погрузившись на пару месяцев в гравитационный колодец всеподавляющей депрессии и отказываясь от любой медикаментозной терапии (лекарства могли дурно повлиять на попытки отыскать себе иное подходящее занятие), Пенелопа прониклась новым стремлением, которое вновь заставило воспрянуть ее способности и дарования.

Раз ей нельзя быть астронавтом, она станет хрононавтом.

Я покинул свою квартиру (она находилась на сто восемьдесят четвертом этаже двухсотсемидесятиэтажного небоскреба, а тот, в свою очередь, был связан паутиной переходов с семью другими такими же башнями) и выехал через транспортный узел, который находился в основании нашего восьмиугольника. Мой отец потянул за кое-какие ниточки, поскольку небоскреб принадлежал тому же самому жилищному холдингу, что и здание, где проживал он сам, – и мне, можно сказать, повезло. По крайней мере, моя обитель не была обращена в сторону самой густонаселенной части Торонто: из моих окон открывался приятный вид на озеро Онтарио и на биосферный заповедник «Ниагарский уступ». Я мог даже любоваться шпилями: те возвышались в центре Буффало и частенько поблескивали в лучах утреннего солнца, встающего над изогнутым горизонтом.

Многие ездят на работу на собственных машинах, но, если честно, тот трехмерный транспорт гроша ломаного не стоит. Уж на что хороши летающие автомобили, но и они торчат в пробках на высоте этажей этак двадцати над каждой улицей.

Я предпочитаю пользоваться транзитными капсулами одной из многоуровневых дорог, проходящих через Торонто. Каждая представляет собой металлический стручок, открывающийся, как раковина мидии: внутри находятся экраны, мягкое сиденье и разъемы, к которым можно подключить личные гаджеты, помогающие скоротать время в пути. Капсула доставит вас в любое место, охваченное общегородской транспортной сетью, а с помощью выдвижного двигателя воздушной подушки может преодолевать и небольшие расстояния вне маршрутных линий.

На работу я, как обычно, опоздал на двадцать минут. Моего босса раздражают практически все стороны моей жизни, и на недовольство по поводу хронических задержек его попросту не хватает.

Да, чуть не забыл, мой начальник и есть мой отец!

Вывеска на фасаде, разумеется, гласила, что в здании находится ИНСТИТУТ ХРОНОНАВТИКИ. Я считал такое название невыносимо пошлым, но, поскольку все сотрудники отца боготворили своего «большого босса», я пребывал в меньшинстве. Кроме того, никто, кроме меня, не удосуживался по дороге в лабораторию вскинуть глаза на дурацкую вывеску.

Каждый был занят исключительно собой, так что и на меня никто тоже не обратил никакого внимания.

Нужно сразу прояснить еще один момент: хотя я и работал в лаборатории, из этого не следует, что я умный.

Там, откуда я прибыл, все работают в лабораториях.

Повседневная рутина перепоручена технике. Там нет ни бакалейных лавок, ни бензозаправок, ни заведений фастфуда. Никто не собирает отходы из баков, выставленных к краю тротуара, не ремонтирует автомобили в гаражах с помощью тяжелых инструментов. Любая черная работа, которую в прошлом выполняла большая часть трудящегося человечества, автоматизирована и механизирована. Крупные международные корпорации – на них лежит обязанность поддерживать данную технику в хорошем состоянии – жужжат себе понемногу, занимаясь мелкими усовершенствованиями. Если у вас дома барахлит оборудование для удаления органических отходов, вам не надо вызывать слесаря, даже если бы такие еще существовали, ведь дом оснащен роботами-ремонтниками, которые постоянно наготове. Портные, швейцары, садовники и плотники чужды нашему времени ровно настолько же, насколько и фонарщик с бидоном керосина и горящим фитилем на шесте.

Книжные магазины или кафе еще имеют место быть, но относятся к нишевому бизнесу и обслуживают ностальгирующих фетишистов. Можно пойти в настоящий ресторан, где повар собственноручно приготовит для вас обед. Но официант, обслуживающий вас, в действительности является актером. Он участвует в представлении, где и вы сами оказываетесь одним из активных участников. В общем, поход в ресторан можно уподобить этакой реконструкции, ролевой игре в режиме реального времени.

Поскольку материальные потребности удовлетворяются полностью, мировая экономика переключилась на развлечения. Это и основа, и движущая сила современной цивилизации. Многие из нас трудятся в лабораториях, где изобретают, конструируют и создают все новые средства и способы развлечения. Вот что по-настоящему нужно простому смертному в нашем мире! Разумеется, от потребителя практически ничего не требуют. Надо лишь платить за развлечения. Чем они ярче и головокружительнее, тем лучше – и дороже.

Если ты ученый, поглощенный взломом неприступных кодов или затевающий небывалую экспедицию, тебе не стоит ждать поддержки ни от кого, кроме дюжины перманентно недофинансируемых правительственных агентств (да и они оказывают тебе минимально необходимую финансовую поддержку).

Понятно, что никого все эти коды и научные экспедиции не интересуют. Но если ты можешь создать новейшее, сногсшибательное развлечение, то финансирование может стать неограниченным.

Поэтому-то и мой отец, который получил всенародное признание как один из истинных гениев нашей чудесной эпохи, посвятил себя исключительно туризму во времени.

Правда, «перемещение во времени» – совсем не те слова, под которые даются крупные инвестиции. Но стоило прибавить к ним «туризм», и выстроилась длинная очередь желающих заплатить за посещение какой заблагорассудится геологической или исторической эпохи планеты Земля. Народ жаждал своими глазами увидеть, что происходило в прошлом, и деньги потекли рекой.

Все захотели стати хрононавтами.

В ходе эксперимента, который мой отец назначил на 11 июля 2016-го, люди могли впервые попасть в прошлое и присутствовать при запуске первого Двигателя Гоеттрейдера. При этом сам Двигатель должен был уподобиться якорю во времени, а его тау-излучение превратиться в своеобразный путь (помните «дорожку из хлебных крошек»?) – и стать маршрутом в космическом пространстве, ведущим прямиком в 11 июля 1965 года – на пятьдесят один год назад.

В 2015 году исполнилось пятьдесят лет со дня Активации Двигателя Гоеттрейдера. Юбилею придали огромное значение – города планеты из кожи вон лезли, чтобы превзойти остальных в размахе празднования. Возьмем, к примеру, датчан – ведь у них появилась возможность напомнить миру, что, хотя великое научное открытие и было сделано в США, но родился-то его автор в Дании!

Наверняка у них разом от волнения подскочило кровяное давление.

Однако главное событие свершилось в Музее Гоеттрейдера, вобравшего в себя первый Научно-технологический центр Сан-Франциско. Невыразительные серо-бурые оштукатуренные стены и подслеповатые окна здания оказались под защитой более поздней постройки, роскошного хрустального венка, рассеивающего своими бесчисленными гранями днем солнечный свет, а по ночам – лунный.

Утром в субботу 11 июля 2015 года, стоя на помосте, который соорудили перед фасадом музея, Виктор Баррен дал старт празднованию полувекового юбилея. Мистер Баррен, освещенный вспышками множества фотокамер, сделал публичное заявление о том, что первое в мире путешествие во времени состоится ровно через год – в 10 часов утра, в понедельник 11 июля 2016 года. Затем он ткнул рукой в сторону круглых часов на фасаде и начал отсчет: 31 622 400 секунд, или 527 040 минут, или 8784 часов, или 366 дней. То будет величайший эксперимент из всех, какие имели место после запуска Двигателя Гоеттрейдера. И как только соответствующие правительственные организации дадут добро, технология станет коммерчески доступной для широкой публики и лицензированные хрононавтические установки дадут каждому возможность безопасных путешествий!

Народ ликовал. Отцовская машина времени должна была, несомненно, оказаться одним из самых многообещающих технических изобретений в истории человечества.

В общем, Виктор Баррен сделался звездой полувекового юбилея Двигателя Гоеттрейдера.

А круглые часы, перевезенные в Институт хрононавтики Торонто, продолжали тикать, как будто точное мгновение, в которое отец займет место среди титанов науки, было заранее математически рассчитано и являлось непреложной истиной. Требовалось всего лишь, чтобы часы исчерпали отведенный им лимит и не подвели.

Кстати, шумиха с юбилеем не имела никакой серьезной подоплеки. Это была, скорее, театрализованная рекламная акция, имевшая целью настроить публику на ожидание и воздействовать на финансистов, дабы те увеличили вложения в принципиально новую разновидность высококлассных развлечений, которую вознамерился создать мой отец.

Правда, имелась в мечтах о доходном бизнесе одна загвоздка. Мой отец должен был на деле доказать, что люди могут путешествовать во времени, ничем не рискуя. Быть настоящими хрононавтами.

Поэтому ради безопасности первую модель машины времени запрограммировали на одну-единственную точку назначения: подвальную лабораторию Лайонела Гоеттрейдера в Сан-Франциско и, конечно, на 11 июля 1965 года. Хвост тау-радиации вел только туда. Это должно было непременно исключить засылку хрононавтов в другую эпоху из-за какой-нибудь нелепой ошибки. Модель-прототип все равно что гондола канатной дороги, натянутой между двумя альпийскими вершинами, – в ней просто невозможно отправиться куда-то еще по собственному желанию. О дальнейшей эксплуатации машины можно будет говорить лишь после успешного завершения эксперимента – когда маршрут между 2016 и 1965 годами будет скрупулезно нанесен на карту пространства-времени.

Иными словами, пока еще непроверенную теорию нужно было проверить на практике, а уж потом вкладывать в мероприятие деньги.

Естественно, что первым хрононавтам, которые отсчитывали дни и часы до старта, следовало быть готовым ко всему.

В группу вошли шесть человек, пожалуй, идеальное количество для подобного эксперимента. С психологической точки зрения команда оказалась достаточно велика и не могла ощущать себя разведывательным отрядом, что позволило добровольцам культивировать личные взаимосвязи в разумных пределах. Каждый из шестерки был прекрасно подготовлен для выживания в любых условиях. Не только в физическом, но и в культурном отношении. Допустим, что-то пошло не так, они угодили в прошлое, но сбились с курса, и их отнесло на пять веков или на пять тысячелетий назад. Что тогда прикажете делать? А они должны были знать…

Да, команда хрононавтов в принципе получилась отменная. Непредвиденные сложности и форс-мажорные ситуации были им по плечу – похоже, никакие временные эпохи не могли вызвать у них приступ паники.

Разумеется, был предусмотрен и аварийный протокол, по которому их выдергивало бы обратно в настоящее, но для его запуска требовалось несколько секунд, которые могли сыграть роковую роль, если кому-то из участников угрожала смертельная опасность. Имелась и функция автоматического возврата, которая активировалась в случае катастрофического сбоя в системе. Это означало, что даже если вся группа погибнет, техника не останется в глубинах прошлого, чтобы одним лишь своим существованием перевернуть историю вверх тормашками.

Несомненно, с научной точки зрения разумнее было бы отправить какой-нибудь неодушевленный предмет или, скажем, обученное животное. Однако имелись сразу две проблемы, препятствующие столь простому решению. Во-первых, отец хотел быстренько заткнуть рты скептикам. Вы же согласитесь, что команда из нескольких человек производит гораздо более сильное впечатление, чем если бы в прошлое закинули беспилотник или домашнего кролика, верно? Во-вторых, когда играешь с пространством-временем, предел погрешности настолько мал, что желательно поручить принятие обоснованных решений проворному и тренированному человеческому мозгу. Ведь если случится нечто из ряда вон выходящее, нельзя пускать все на самотек – это может спровоцировать необратимые перемены в истории человечества. Такое было бы и впрямь плохо!

А пойти наперекосяк может что угодно. Поэтому для экспедиции отбирались люди, которые должны были сохранять непоколебимое спокойствие под давлением обстоятельств и могли выжить в экстремальной ситуации. Шесть хрононавтов, каждый из которых относится к числу самых выдающихся личностей нашего времени.

Абсурд заключается в том, что для экспедиции отобрали и меня.

Полагаю, сейчас наступил более-менее подходящий момент, чтобы кое о чем сообщить. Дело в том, что моя мать Ребекка Баррен четыре месяца назад погибла в результате нелепого несчастного случая.

Хотя мой мир и набит до краев различными техническими чудесами, люди до сих пор продолжают умирать по совершенно безосновательным причинам. И частенько ведут себя как последние ослы – причем тоже совершенно безосновательно! Впрочем, прошу прощения, я ведь пытаюсь рассказать о маме, а не об отце.

Как это часто бывает с крупными мыслителями, моему батюшке было необходимо, чтобы все, к чему он ни прикладывал непосредственно усилия своей могучей натуры, для него организовывал кто-то другой. Конечно, все можно было автоматизировать, но мама вносила в нашу семейную жизнь значительную долю ручного труда, что истолковывалось как проявление старомодной оригинальности – или даже невротической тоски. Как будто, если бы она не стирала отцовскую одежду, не убирала его кабинет и не подавала ему еду, он не смог бы разгадать загадку путешествий во времени! Но, думаю, она была права. Отец разгадал эту загадку, когда мать была еще жива, а уже спустя несколько месяцев после ее внезапной кончины, все пришло к полному краху.

Они познакомились в университете Торонто. Родители отца переехали в Торонто из Вены, когда ему исполнилось девять лет, и он так и не отучился по-австрийски проглатывать гласные. Мама прилетела из Лидса по программе международного обмена, чтобы продолжить последипломное образование: в те годы она не утратила своей британской способности вдумчиво выбирать сферу деятельности в пределах заскорузлого учебного процесса.

Отец был аспирантом-физиком, и мама, встречая его в кампусе, обратила внимание на то, что он всегда носил разные носки. Ей захотелось разобраться, было ли это данью моде, выходившей за пределы ее понимания, или же признаком того, что мысли молодого человека заняты гораздо более важными вещами. Однажды она подошла к нему и вручила подарок – коробку с сотней совершенно одинаковых носков. Отец и понятия не имел о том, кто она такая. Через год они поженились и закрепили за собой роли для дальнейшей жизни – отец был маяком, а мать смотрителем, который заводит механизмы, протирает стекла и подметает бесчисленные ступеньки, высеченные в скале.

Надо сказать, что она стала для моего отца, скорее, матерью. А для меня она была, наверное, сестрой. Отцовская репутация возносила его на высокий уровень в ученом мире, матери же не позволяла заводить искреннюю открытую дружбу с кем бы то ни было.

У нее была лишь роль заурядной супруги при муже-гении. Образно говоря, мама должна была скромно стоять на подмостках, не имея возможности признаться, что она чувствует себя опустошенной и одинокой.

Но со мной мать могла говорить о чем угодно – даже о том, что ее гнетут вечные страхи и тревоги. Я стал ее наперсником, простофилей-лекарем, ухом, постоянно открытым для восприятия бездонного запаса ее тревожной болтовни. Отец был занят переделкой мира. Миссия матери состояла в том, чтобы держать в чистоте теплое мягкое гнездышко, где он мог бы оправлять перья. Моя же работа заключалась в бесконечном выслушивании ее речей, которые защищали ее от потенциальных нервных срывов. Как ни крути, а маме приходилось подавлять все, что она ощущала важным, и не отвлекать экспансивного гения от его размышлений – а отец вечно думал о том, как улучишь наш мир.

Отраду жизни матери составляли книги. Не те модули виртуального присутствия в сюжете, которыми увлекается большинство из нас, а самые настоящие, напечатанные типографской краской на бумаге, каких сейчас никто уже не издает. Она посвящала свой досуг чтению слов, написанных в предыдущую эпоху. До знакомства с отцом она представляла свою жизнь в окружении книг – она бы изучала их, редактировала и, быть может, писала сама.

Необходимо, однако, пояснить, что мой батюшка никогда ни о чем не просил мою маму. Оно и понятно: неведение ученого было для него благословением, и он попросту не замечал нашей обыденной реальности. Отец был всегда занят своими грандиозными личными перспективами. Ему повезло найти супругу, которая буквально спрятала свое «я» в клубке серой шерсти. Превратилась в уютные пуховые носки, которые, чистые и целые, всегда лежали наготове в шкафу на тот случай, если у него замерзнут ноги. Отец же считал, что дом снабжает его теплыми носками – по потребности.

А четыре месяца назад, когда она попивала кофе и читала книгу на крохотном клочке зелени возле семейного жилища, случилось непоправимое. Сломанная навигационная система заставила летающий автомобиль выйти из-под контроля, покинуть маршрут и размазать половину тела матери по газону месивом из крови, костей и кожи.

Тогда и наступил конец света.

Если кто-то умирает, он становится ледяным и абсолютно неподвижным. Наверно, это кажется очевидным, но когда речь идет о твоей матери, дело принимает совсем другой – ужасающий – оборот. Потрясенный, напуганный, ты отстраненно смотришь, как медицинские служители отключают поле стазиса и активируют метаболайзер синтетических органов. Но при исполнении сентиментального жеста в виде поцелуя в лоб тебя вдруг пронзает понимание – в тот самый миг, когда твои губы касаются ее кожи, ты осознаешь, насколько она холодна и неподвижна, и вот этого ты уже никогда не сможешь изменить.

Твое тело корежит, будто в кипятке, и ты впервые в жизни постигаешь смерть как биологическое состояние. Такова она и есть – утрата организмом способности функционировать. Если тебе не доводилось раньше прикасаться к трупам, ты не в состоянии постичь висцеральной неправильности той косной плоти, облепляющей неодушевленный предмет, на котором сквозят черты лица твоей матери. Тебе дурно от мук совести, жалости и печали за каждый раз, когда ты в раздражении закатывал глаза, отмахивался от материнской просьбы или позволял мыслям уйти в сторону, когда она рассказывала тебе очередной наивный анекдот. Ты не в состоянии припомнить ни заботливый жест, ни ласку, ни нежность, проявленных тобою, хотя, если рассуждать логически, ты обязательно должен был сделать все это, когда находился рядом с ней. Приходит на память лишь то, что ты постоянно бывал мелочным, недалеким, фальшивым. Она была твоей матерью и любила тебя так, как никто никогда не любил и не будет… а теперь ее не стало.

Когда я родился, мама посадила в садике нашего дома лимонное деревце и каждый год пекла на мой день рождения лимонные коржики по рецепту своей бабушки.

Дерево, которому, как и мне, исполнилось тридцать два года, оказалось настолько крепким, что смогло остановить взбесившийся автомобиль прямо перед широким окном отцовского кабинета.

Мой батюшка в тот момент, витая в «научных облаках», рассеянно ел горячий сэндвич с сыром, который мама загодя приготовила ему. Она даже успела сварить себе кофе, чтобы, сидя на солнышке, посмаковать его и прочесть главу «Больших надежд» Диккенса. Она знала, что отдых скоро закончится и ей обязательно придется заняться чем-то еще из глубоко продуманного набора бытовых мелочей, благодаря которым жизнь отца была столь приятной. Ну а ученому гению предстояло понять, что его жена из сил выбивалась для него – на протяжении более тридцати лет. Правда, он заметил это слишком поздно, когда ее не стало.

Не будь лимонного дерева, отец бы тоже погиб, и я бы остался сиротой. Для всех и каждого это оказалось бы самым приемлемым вариантом.

Помню, как меня озарило еще в детстве. Неожиданно я сообразил, что мы видим только половину любого дерева, а корни в почве – точно такие же, как и ветви в небе, значит, половинка растения прячется под землей. Но мне потребовались долгие годы, чтобы, уже став взрослым, сделать другой логический вывод: люди в этом отношении ничем не отличаются от деревьев.

Похороны состоялись солнечным прохладным утром. Кто же там был? Несколько десятков отцовских подчиненных с женами и скучающими детьми. Родственники матери, прилетевшие из северной Англии, и австрийские родичи отца. Соседские семьи, живущие в нашем квартале, пара-тройка моих друзей и три бывших подружки.

Мы собрались на том самом клочке земли, где погибла мама, чтобы выслушать выспренние речи присутствующих.

Почти сразу выяснилось, что никто из них не имел ни малейшего представления о ее внутреннем мире.

Надо было говорить мне, и я этого хотел… но язык мне тогда не подчинялся.

Когда первая часть церемонии завершилась (надо упомянуть, что, несмотря на всю свою пустоту, кое-какие слова скорби заставили меня горько рыдать) – все благоговейно стали смотреть на то, как отец высыпал мамин прах под лимонным деревом, спасшим его от верной гибели.

Мне захотелось крикнуть что-нибудь насчет того, что нельзя так издеваться над памятью доброй и хрупкой женщины, сознательно похоронившей себя ради мужа. Хотя в целом никакой издевки здесь не было. Напротив, «живой памятник» был вполне подобающим. Последнее деяние ее жизни заключалось в том, что мама притормозила испортившийся механизм ровно настолько, чтобы стволу лимона хватило прочности остановить жуткий удар. В смерти, как и в жизни, она посвятила себя моему отцу.

Итак, он выбросил ее прах, а когда гости разошлись, я остался ночевать с одной из прежних подружек в своей детской.

Чтобы пояснить все до конца, сообщу, что потом я спал и с двумя другими из тех бывших, которые присутствовали на похоронах, а также с еще одной девицей. С последней я крепко дружил еще в школе, но никогда не позволял себе ничего лишнего. Видите ли, она была настолько клевая, что я боялся испортить наши приятельские отношения неизбежным разочарованием, которое она испытала бы, если бы мы стали любовниками.

Я не хвастаюсь. Конечно, я мог бы промолчать, но я и без того достаточно сдержан, и имен не называю. Исключительно из уважения к женщинам. Хотя, может, именно тот факт, что они остались неизвестными, и есть непорядочность.

Эти четыре связи происходили по сходному сценарию. Каждая из девушек предлагала пообщаться наедине – только поговорить, утверждали они. У меня имеется смутное подозрение, что я вызывал у них некий душевный трепет лишь потому, что столь открыто горевал о матери. Кроме того, у каждой из них появлялось ощущение, будто только она – и никто другой – способна вытащить меня из бездны, прежде чем та поглотит меня окончательно.

Задним числом я думаю, что скорбь служила этакой приманкой, в обмен на которую они предоставляли мне свои тела. И, наверное, даже мои слезы, по недоступным мне причинам, заставили их проникнуться ко мне благосклонностью. Но, вероятно, все было гораздо проще. Может, каждая девица решила, что я нуждаюсь в ее нежной заботе, которую она в состоянии мне уделить, и я должен быть благодарен ей за предоставленную помощь. Тогда это казалось естественным следствием печали и желания. Меня тянуло к чему-то живому. Конечно, секс мгновенно приходил мне на ум, когда я искал что-то, способное сшить воедино мое растерзанное сердце.

В общем, если бы та четверка мне отказала, я бы подыскал себе кого-нибудь еще. Но их ласковая готовность пойти мне навстречу и нехватка воображения у меня самого привели к четырем одинаковым сценариям.

Поздняя ночь. Мы одни. Я рассказываю о том, как сидел с матерью в больнице в те часы, которые разделяли катастрофу и официально признанный момент ее смерти, пока поле стазиса поддерживало жизнь в ее теле выше пояса (все, что было ниже, оказалось полностью раздроблено). Я говорил, что мама повторяла без конца только одну и ту же фразу, словно триллионы нейронов ее мозга объединили усилия и сконцентрировались на остатках ее угасающего сознания. Возможно, лишь так она и могла донести свою последнюю мысль до любого слушателя.

«Он заблудился, моя любовь, и ты должен помочь ему выбраться», – говорила она.

Я плакал и отвечал, что она права, я потерян, но сомневаюсь, что способен справиться. Я знал, что подобные разговоры, с надрывом и рыданиями, вместо того, чтобы отмахнуться от былого с самоуничижительной шуткой или деланой злостью, непременно отзовется в тех женщинах, с которыми я вел эти беседы. Ведь три из них порвали со мной по причине того, что им надоела чушь, которую я нес, и они удостоверились, что мне не светит достичь чего-нибудь в жизни. Исключение составляла моя школьная подружка, она-то знала меня как облупленного, поэтому вовремя и отказалась от романтических взаимоотношений еще до того, как они могли начаться. Несомненно, она понимала, что в случае нашего романа ей рано или поздно придется порвать со мной, поскольку она устанет от моей чуши и окончательно удостоверится, что я – не ее поля ягода.

В общем, я рыдаю, она обнимает меня, мы смотрим друг на дружку, и я целую ее.

– Сомневаюсь, что это хорошая идея, – шепчет она.

– Другой идеи у меня нет, – отвечаю я.

Она тоже целует меня. Мы сбрасываем одежды. Я много лет прожил в мире бесконечных развлечений и чудес техники, но ничто не может сравниться для меня с этими четырьмя ночами.

Не думаю, что девушки испытывали ко мне такие же чувства, что и я к ним. Возможно, я казался им достойным жалости, а жалость – странный афродизиак. Но случившееся определенно испортило мои отношения со школьной приятельницей. Знаете, ведь она уверяла меня в одном – дескать, она ни о чем не сожалеет, поскольку я пребывал в крайне тяжелом состоянии, и будет неправильно видеть в той ночи нечто большее. И еще она, конечно, надеется, что со временем наши отношения вновь наладятся. Я молча кивал.

После этого мы встретились лишь единожды в компании наших общих друзей, которые старались создать для меня легкую и непринужденную атмосферу. Они не представляли, как обращаться с человеком, лишившимся матери, и подчеркнуто вели себя так, будто ничего не случилось – хотя все они присутствовали на похоронах. Моя незабвенная школьная приятельница тоже держалась тише, чем обычно, однако делано улыбалась моим тупым шуткам. Может, она считала, что ее досадливые гримаски в ответ на мои глупые остроты способны резко улучшить мое самочувствие.

Да, мы могли проводить отпуск на Луне, переноситься телепортом в торговый пассаж, наблюдать за поведением плода в утробе знаменитости, воссоздавать утраченные части тела из протоплазменной жижи или делать множество всякой всячины, которая вам кажется научной фантастикой, но, к сожалению, нам тоже бывало несладко. Хотя технология давно стала для нас непреложным фактом, некоторые вещи никто из нас изменить в принципе не мог.

Мы были обычными людьми. Бестолковыми и не очень-то и умными. Понятия не имеющими, как себя вести и что делать, если у одного из нас жизнь вдруг пошла кувырком. Поэтому друзей в моем присутствии корчило от неловкости, но они заставляли себя смеяться, а я спал с каждой женщиной, которая давала на то согласие, и уж не знаю, было ли это достоинством или недостатком – но секс помогал мне на часок-другой. Теперь мне, конечно, не выяснить, сумели бы мы с моей школьной приятельницей восстановить прежнюю дружбу, или смог бы я вновь сойтись с одной из своих бывших.

И я никогда не узнаю, могла ли третья или четвертая ночь скорби и вожделения превратиться в долгие годы счастья и изобилия.

Мою приятельницу звали Диша Клайн, и она была живой, остроумной, озорной и милой. Моих прежних любовниц звали Эстер Ли, Меган Страунд и Табита Риз, и они отличались теми же качествами, что и Диша. А в том, что я назвал их имена, нет ничего дурного, поскольку ни одна из них более не существует.

Фразу «он заблудился, моя любовь, и ты должен помочь ему выбраться» отец истолковал как последнюю материнскую просьбу занять меня работой.

Мы сидели в его кабинете, и за окном торчал могучий спасительный лимон: на его ветках тяжело болтались жирные плоды, вполне созревшие для новых кексов, которые никогда не будут печься к моему дню рождения. Но, похоже, о семейных праздниках отец как раз забыл напрочь, и я тоже решил последовать его примеру. Мой батюшка прочитал сотни публичных лекций о будущем, но лишь эта его «кабинетная речь» имела опосредованное отношение ко мне. Суть ее сводилась к тому, что его отец однажды предоставил своему неоперившемуся сыну полную свободу для того, чтобы тот нашел свой собственный путь в мире.

В свою очередь, когда родился я, мой отец решил поступить со мной таким же образом. Он исходил из того, что даже если меня порой и мотало по жизни, сейчас для меня еще не все потеряно. В цепи удручающе бесплодных попыток имелся шанс, что в тумане капризов и случайностей для меня проявится некий судьбоносный курс. Однако по прошествии тридцати двух лет отец решил, что пора пересмотреть свое мнение. В конце концов, мой дед был фармацевтом, а не провидцем-изобретателем, и потому мне – отпрыску великого человека – потребовалась твердая родительская рука.

Короче говоря: он гений, а я нет, я – всеобщее разочарование, а он – нет. Мне не было нужды возражать, и я помалкивал. Можно было не говорить мне, что я разочаровал его, но он сказал.

Но интересно другое: никто из нас почему-то не сомневался в том, что мы оба правильно уловили смысл материнских слов.

«Он заблудился, моя любовь, и ты должен помочь ему выбраться», – повторяла она. Мы с отцом приняли за данность, что «он» – ее сын, а «моя любовь» – муж.

И это – несмотря на то, что именно я сидел у постели мамы в ее последние часы. Я держал ее за руку, чувствовал под пальцами тонкую бумажную кожу, пытался забыть о том, что у нее не осталось ничего ниже грудной клетки (весьма мрачный каприз судьбы)…

Мысль о том, что заблудившимся мог быть отец, даже не принималась во внимание, равно как и то, что помогать должен был я.

У хрононавтов были напарники – официально именовавшиеся «дублерами на случай непредвиденных обстоятельств». Они тренировались наравне с ними, учились тому же, чему и «первопроходцы», и тщательно обследовались. Дублер мог заменить «главного игрока» в экспедиции в глубь истории в том маловероятном случае, если «номер первый» по каким-то причинам не сумел бы справиться со своими обязанностями. Сделав меня дублером Пенелопы Весчлер, отец преподнес мне подарок: ведь я стал скромным напарником лучшего из лучших его хрононавтов!

Можно было рассматривать это как своеобразный вотум отцовского доверия, но, если честно, меня такие объяснения убедить не могли. Что за бред! Дублером Пенелопы я стал по двум причинам. Первая заключалась в том, что снисходительная сторона отцовской натуры уповала на то, что мое тесное общение со столь неординарной личностью, как Пенелопа, направит меня на путь истинный. Мой батюшка искренне надеялся, что в контакте с Пенелопой я проникнусь ее целеустремленностью и настойчивостью. Но тут и появлялась вторая причина, а именно – отцовский прагматизм, который всегда был выше всяких похвал.

Гениальный ученый не сомневался, что из всех хрононавтов Пенелопе в наименьшей степени грозила замена.

Поэтому Пенелопа являлась наиболее поучительным образцом для подражания, но – вот парадокс! – практически полностью исключала для меня вероятность активных действий.

Я же, со своей мелочной, недозрелой, жалкой точки зрения, до сих пор с холодком удовольствия думаю о том, насколько плохо отец, при всем его могучем интеллекте, понимал Пенелопу.

Но не меня. Меня он закинул в ту самую клеточку, куда следовало.

Так и получилось, что мне, заурядному человеку, досталась ведущая роль в самом долгожданном и сенсационном научном эксперименте, какой только знала планета.

Отцовские действия можно истолковать как стремление выполнить последнюю волю супруги. Я же предпочитал думать, что маме пришлось умереть ради него, и лишь тогда-то он и обратил хоть какое-то внимание на ее слова.

Смерть увертлива. Наши мозги неспособны сосредоточиться на ней. Постепенно ты обучаешься мириться с брешью, которую утрата проделала в твоей жизни. Но как и о космической черной дыре, ты почти ничего не знаешь о смерти – только то, что она против света.

Конечно, есть и чисто мышечная усталость, физиологический эффект скорби, который нельзя упускать из виду. Человек от шока становится рассеянным и, что называется, «спит на ходу». Наверное, и я тогда сплоховал. Эх, будь я тогда способен мыслить четко и ясно, ни за что не согласился бы работать с отцом!

Мама часто выводила меня из равновесия, но мысль о том, что она никогда не вернется, всегда казалась мне бессмысленной. Она родила меня. Я – ее плоть и кровь. Она формировала мое сознание еще до того, как я сделался личностью, осознающей свое бытие. Несмотря на свои недостатки, она всегда была источником тепла, каким бы холодным ни был день. Но она никогда не вернется.

В молодости о родителях думаешь, используя самые примитивные прилагательные. С возрастом узнаешь все больше прилагательных и замечаешь, что некоторые из них противоречат другим и порой бывают взаимоисключающими. Он – высокий. Он – высокий и сильный. Он – высокий, сильный и умный. Он – высокий, сильный и умный, но занятой. Он – высокий, сильный и умный, но занятой, высокомерный и придирчивый. Она – заботливая. Она – заботливая и добрая. Она – заботливая, добрая и надежная. Она – заботливая, добрая и надежная, но печальная. Она – заботливая, добрая и надежная, но печальная, одинокая и хрупкая. Зрелость наполняет юношеское сознание, как ультрафиолетовая фотография громадной космической туманности, которая при ближайшем рассмотрении оказывается автопортретом, выполненным в пуантилистской технике.

В мире с ничтожно малым процентом преступности полицейские службы были объединены со страховыми. Копы обеспечивали на федеральном уровне правопорядок и занимались такими вопросами, как оценка ущерба, установление виновности и назначение возмещения. Спустя несколько часов после несчастного случая были установлены все обстоятельства, приведшие к трагедии. Соответствующие деньги были быстро перечислены на наш семейный счет, а взаимосвязанные навигационные системы подверглись строгой проверке. Более того – компании, косвенно связанные с инцидентом, направили нам письма с извинениями! И, разумеется, робот-сборщик, изготовивший бракованный компьютер, был отключен и обращен в лом для вторичной переработки.

Отец организовал похороны, уладил необходимые по закону вопросы и через неделю вернулся к работе. Ведь у него имелась четко и однозначно названная дата – скорбь делает дни одновременно и длиннее, и короче – но 11 июля 2016 года было давно отмечено на календаре. Даже гибель жены не смогла удержать отца от исторического деяния.

Кажется, после очередного разговора с отцом во мне вдруг что-то на секунду всколыхнулось. Я тогда подумал, что он, наверное, тоже не в состоянии мыслить ясно, но эта догадка являла собой настолько бесправное меньшинство, что я затолкал ее поглубже на задворки сознания, и она уже не осмеливалась подавать голос.

Я упомянул две причины, по которым отец прикрепил меня дублером к Пенелопе – его снисходительность и прагматизм. Третьей же причиной послужило, по-моему, то, что он считал свои действия выполнением предсмертной воли матери.

Но существовала и четвертый пункт: мы с Пенелопой были генетически совместимы для дефазикационной сферы. Это особая машина, которая накачивает в твое тело молекулярно-нематериальное поле, благодаря которому ты получаешь возможность физически проходить сквозь предметы – и наоборот. То есть, если, отправившись сквозь время вспять, ты ненароком застрянешь в каком-нибудь предмете любого размера, он проскользнет сквозь твое тело и не причинит тебе вреда.

Чуть не забыл! За время своего пребывания в прошлом хрононавты остаются бесплотными. Они не способны ни к чему прикоснуться, и никто не может дотронуться до них.

Поле нематериальности сохраняется на протяжении четырнадцати минут. Затем молекулы рассеиваются, и ты – увы! – умираешь. Поэтому после обретения бестелесности необходимо вернуться в дефазикационную сферу раньше, чем наступит крайний срок, иначе ты безвозвратно растворишься в пространстве.

Поскольку четырнадцатиминутное окошко весьма тесное, каждому из шести хрононавтов положена своя дефазикационная сфера, и все испытуемые могут одновременно обрести нематериальность перед тем, как включится аппаратура перемещения во времени. Но устройство, выполняющее столь сложную работу на молекулярном уровне, трудно откалибровать. Кроме того, оно безумно дорогое.

Приборы легче настраивать, да и обходятся они дешевле, если поместить в одну дефазикационную сферу генетически совместимых людей. Восстановление калибровки с учетом значительных расхождений геномов занимает несколько дней. Когда изобретение выйдет на рынок, для хрононавтов-любителей, вероятно, потребуются более эффективные методы, но пока проблема не вошла в число первостепенных.

Оказалось, что Пенелопа Весчлер и я обладаем высокой степенью генетической совместимости. Это очень похоже на те характеристики, которые требуются для успешной программы клеточного донорства, чтобы стволовые клетки зародыша не были случайно повреждены в процессе криогенного хранения и на эукариотическом – ядерном – уровне не возникло биомолекулярное заболевание. Совместимость учитывается и в предбрачном профиле, если человек намерен завести семью и родить детей, но этому препятствуют проблемы в его репродуктивной сфере. У совместимых людей соответствующие хромосомы естественным образом смыкаются, как зубцы застежки-молнии. Поэтому, если бы дефазикационная сфера Пенелопы вдруг потребовалась бы для ее дублера, обслуживающий персонал смог бы легко ее откалибровать во второй раз.

Мне объяснили, что из всех дублеров именно для меня нужна наименьшая перенастройка сферы. Без сомнения, это стало единственным критерием, по которому меня выбрали, поскольку я наверняка не испытаю прелести перемещения в прошлое на практике.

Мне просто следовало иметься в наличии.

Побывать в нематериальном виде – потрясающее впечатление. Раздеваешься догола и облачаешься в облегающий костюм, вернее, в облегающую кожу.

К счастью, костюм сделан не из чужой кожи. Он создан методами генетической инженерии из твоих собственных размноженных клеток. Не стоит особо удивляться – все равно, обычным умом тут ничего не понять.

Дефазикационная же сфера настроена по твоей генетической последовательности, чтобы без ошибки вновь собрать твои молекулы и «сконструировать» из них физическое тело. Хрононавту надо либо надеть костюм из кожи, либо отправляться в прошлое голышом.

Короче говоря, носишь ты специальное кожаное трико, выкрашенное для привлекательности в иссиня-черный цвет. На тебе – обувь из твоей же кожи, а еще перчатки и шапка. Последняя плотно покрывает голову, чтобы выбившийся волос не мог случайно материализоваться в твоем мозгу. Ни дать ни взять – гонщик, который собирается совершить заезд на спортивных санях.

В человеческом теле около семи октильонов атомов. Чертову прорву атомов нужно разложить, швырнуть назад через пространство-время и опять собрать в должном порядке. Но биологические объекты имеют огромное преимущество перед неодушевленными. В них не имеется случайных частиц.

Замечу, что 7 000 000 000 000 000 000 000 000 тысяч атомов вращаются внутри тридцати семи триллионов клеток человеческой плоти, и каждая из клеток снабжена строительными чертежами. Человеческая особь, в отличие от металла или пластика, построена по комплекту из 37 000 000 000 000 карт.

Нужно всего лишь запрограммировать квантовый компьютер на чтение таких карт.

Мой отец, конечно, понимал, что, если и отправлять хрононавта в путешествие во времени, сперва надо максимально снизить возможные риски. Поэтому весь «комплект обмундирования» должен состоять из того же генетического материала, что и сам доброволец. Значит, нужно нанять крутых биоинженеров, чтобы они сварили в протоплазменных автоклавах магическое зелье и «вырастили» из него индивидуальный органический компьютер, встроенный в каждый кожаный костюм. Главные операционные узлы через провода, которыми служат пучки аксонов, связаны с дюжиной координационных центров. Ну а центры, в свою очередь, состоят из микроскопических узелков переназначенных мозговых клеток, которые испускают обычные электрические импульсы.

В итоге ты одет в костюм, пронизанный сетью нервов, связанных с дюжиной крохотных мозгов. Органическая компьютерная система создавалась для одной-единственной цели – живым и невредимым вернуть тебя из прошлого.

Входишь в дефазикационную сферу – сияющий перламутром белый шар, люк которого закрывается так, что не разглядишь никакого шва, и машина низко-низко, басом-профундо, гудит и включается в работу. Ты покрываешься гусиной кожей. Твои телесные отверстия расширяются. Рот и нос пересыхают, и в них появляется дымный привкус, как будто в глотку тебе засунули горящую фосфорную спичку. Кости кажутся пустыми, кровь в венах и артериях леденеет. Глазные яблоки словно болтаются в глазницах, и кажется, что они отделились бы от черепа и всплыли, не будь они привязаны к нему оптическими нервами.

А потом ты превращаешься в призрак. Люди могут видеть тебя, а ты способен проходить сквозь любые твердые преграды. Ты не можешь разговаривать – дематериализация делает что-то с голосовыми связками, – но отлично видишь и слышишь. С обонянием творится нечто странное. Даже если ты нюхаешь цветок, впечатление такое, что твой нос уловил слабенький отголосок аромата, принесенный ветром за несколько миль.

В нематериальном состоянии мне никогда не доводилось совершать ничего важного. Все делалось лишь ради тренировок и научных экспериментов. Я проводил в этом состоянии в среднем двенадцать минут, проходя рутинные тесты. Затем, когда отсчет показывал приближение красной, опасной зоны, я послушно возвращался в дефазикационную сферу, чтобы восстановиться. После этого два-три часа чувствуешь себя разбитым (наверное, твоим молекулам нужно заново привыкнуть к силе тяготения) – но в целом все хорошо.

Мои результаты тестов в нематериальном состоянии не имели никакого значения. Шансов на то, что мне доведется перемещаться во времени, не было никаких. Пенелопа оказалась идеальной кандидатурой, и ей не требовались дублеры.

Я же занимался всем этим по четырем причинам, но реальной была только одна – жалость.

Спросите, зачем я вдаюсь в такие подробности, рассказывая о дефазикационной сфере? Потому что благодаря ей я увидел Пенелопу Весчлер голой. И она тоже увидела меня безо всякой одежды.

Кстати, если раньше в связи с Пенелопой меня весьма интересовало именно ее тело, то и мое собственное, как выяснилось, тоже играло немаловажную роль.

Мы с Пенелопой занимались в тренировочном модуле стандартными операциями – виртуальной симуляцией передвижения в нематериальном состоянии. Нужно ведь не проваливаться под землю или, скажем, не воспарять в небо – надо, как и в повседневной жизни, ставить одну ногу перед другой. Однако необходимо иметь навык и выстраивать несуществующие молекулы нижних конечностей в соответствии со связанными между собой молекулами пола. Как бы вам объяснить? Знаете, примерно так шагает человек, идущий через пруд по тонкому льду и пытающийся не провалиться под воду.

Я делал то же, что и всегда, а именно, выбивался из сил, пытаясь повторять отточенные движения Пенелопы. Разумеется, у меня получалось паршиво.

А Пенелопа, естественно, всегда идеально выполняла любые задания и не обращала на меня ни малейшего внимания.

И вдруг произошел сбой. Загудели сирены тревоги, замигали красные огоньки, мы с Пенелопой забились в тесную камеру специальной обработки, и за нами защелкнулась тяжелая гермодверь.

А чрезмерно громкий механический голос, слегка дребезжавший на гласных, сообщил нам, что в данный момент уровень радиации превысил допустимый уровень – и он продолжает повышаться.

Да, системы проверки никогда не дремали.

Я понял: нам надо действовать по протоколу.

Но сперва нам приказывают освободиться от одежды. Я растерян, поскольку мне только что сообщили, что я получил смертельную дозу радиации, и потому игнорирую тот факт, что нахожусь в крохотном помещении наедине с Пенелопой Весчлер.

Мы оба поспешно раздеваемся и складываем наши вещи в контейнер, который уезжает на манипуляторе в отверстие, появившееся в стене.

Мы с Пенелопой стоим друг перед другом голышом. Из форсунок на потолке бьют струи пара, который пахнет металлом. Зрелище напоминает мне поток сияющих блесток, которыми дети обычно украшают свои поделки, посыпая серебряным крошевом клейкую поверхность. Несомненно, нам с Пенелопой угрожает серьезная опасность, однако я ловлю себя на мысли, что наша потенциальная смерть от радиоактивного облучения выглядит до ужаса празднично.

Мы стоим на расстоянии в шесть футов друг от друга, и между нами клубятся сияющие вихри. Я стараюсь отвести взгляд от Пенелопы. Я не хочу, чтобы она заметила, как я разглядываю ее, но при этом отлично понимаю, что у меня наверняка больше не будет ни единого шанса увидеть Пенелопу обнаженной. И потому украдкой, искоса, почти непрерывно посматриваю на нее.

Пенелопа же смотрит прямо на меня.

С физиологической точки зрения в том, что случилось далее, нет ничего удивительного – и я рассказываю вам об этом лишь для того, чтобы ничего не осталось недосказанным. Поверьте мне: я говорю чистую правду, поскольку раз уж я признаюсь в чем-то, столь диком и низменном, то что мне еще скрывать?

Мы стоим голые, смотрим друг на дружку, передо мной – Пенелопа в сияющей дымке, и я ничего не могу поделать. У меня происходит эрекция.

Пенелопа прищуривает глаза. Нас обильно поливают веществом для экстренной дезактивации. И я отлично понимаю смехотворность ситуации: сейчас я умру, радиация уже разъедает мою плоть, мои органы наверняка разжижаются, кости размягчаются и превращаются в студень. Но я не чувствую себя умирающим, отнюдь! Знаю, это глупо, но я ощущаю себя очень даже живым.

А Пенелопа… она смотрит на меня так, словно видит впервые в жизни.

Поясню: дело вовсе не в том, что мой пенис настолько выдающийся, что когда Пенелопа рассмотрела его, то ею сразу овладело желание. Нет, суть, скорее, в том, что я никогда не делал в ее присутствии ничего из ряда вон выходящего или неподобающего.

И моя реакция в тот момент оказалась такой, которую нельзя было не заметить.

Внезапно раздается противный звон, и сверкающий душ прекращается. Голос из динамика скрипит, что необходимые тесты выполнены и утечки радиации не обнаружено. Мол, тревогу объявили из-за сбоя системы безопасности, следящей за степенями загрязнения. Тем не менее все действия, положенные по протоколу, были осуществлены, а мы отлично показали себя в стрессовой ситуации. Мы можем возобновить тренировки, как только оденемся в свежий комплект формы, дожидающийся нас за дверью дезинфекционной камеры.

Если честно, я почти ничего не слышу, поскольку пытаюсь в последние секунды нашего совместного пребывания в камере запечатлеть в памяти все изгибы тела Пенелопы.

Замок гермодвери щелкает, до моих ушей доносится характерное шипение разгерметизации, и Пенелопа молча поворачивается, чтобы выйти первой. Теперь я думаю, что, вот, кончилось бы все на этом, переплавил бы я свое возбуждение в привычное самоуничижение, которое поддерживал и обильно взращивал – и ничего бы не случилось. Но Пенелопа, пригнувшись, чтобы выскользнуть наружу, оглянулась на меня. И не за тем, чтобы узнать, что я – в полном порядке после шока, или проверить, соблюдаю ли я установленный порядок действий. Она пожелала удостовериться, что, пока она выходила из помещения, я и впрямь разглядывал ее попу. Чем я и занимался. А к тому моменту, когда я сообразил, почему ее, вообще, это заинтересовало, было уже слишком поздно.

Поскольку я оказался сыном босса, мое включение в команду хрононавтов вызвало на первых порах изрядное любопытство. Кое-кто из женщин-дублеров даже флиртовал со мной. Впрочем, вскоре приятельские отношения сменились презрительной неприязнью. Можно подумать, мои новые коллеги прошли тот же путь эмоционального отторжения от меня, что и отец, только уложились не в тридцать два года, как он, а в стандартный астрономический месяц.

Но хрононавты из основного состава относились ко мне неплохо. Не то чтобы их интересовали мои мысли о текущих проблемах, мои вкусы в области поп-культуры или мои любимые анекдоты, но общались они со мной вполне вежливо. Столь целеустремленные и энергичные люди не склонны тратить время на раздумья о чем-либо другом, кроме сложных и интересных конкретных задач. Легче проявлять равнодушное дружелюбие, нежели тратить джоуль своей энергии на составление мнения о ком-то, не имеющем к тебе ровно никакого отношения. Так же складывались отношения и с учеными-теоретиками лаборатории, и с инженерами, конструировавшими невероятно сложные технические устройства. Я ведь был, как-никак, сыном главного босса.

Зато дублеры ненавидели меня.

Надо отметить, что все они, хотя и не входили в число хрононавтов, отобранных для первых экспедиций, однако являлись чрезвычайно опытными профессионалами. Думаю, удача была на их стороне, и они терпеливо ждали, когда смогут отправиться в свое первое путешествие в прошлое.

И тут на горизонте появился я. Они тотчас просекли, что меня сделали дублером только потому, что мой отец наплевал на установленные требования. Каждое задание, которое я проваливал, каждый элемент тренировочной программы, с которым не справлялся, каждая система вводных данных, в которой я «плавал», делали свое черное дело. Мои неудачи не только служили косвенным оскорблением для дублеров, но и тянули ко дну общие баллы команды. Они хотели оставаться на приемлемом уровне, они вкалывали не покладая рук, а сейчас им пришлось работать еще больше.

Обстановка была невыносимой. Мне следовало уйти через месяц. Я бы так и поступил, если бы не Пенелопа.

Все отцовские сотрудники сочли для себя обязанными присутствовать на похоронах моей матери, поэтому, когда я начал работать в лаборатории, сложился неловкий ритуал, согласно которому при первом моем знакомстве с кем бы то ни было непременно следовало выражение сочувствия моей утрате. Конечно, соболезнования были искренними, но имелось и одно «но»… В глубине души каждый хотел, чтобы я упомянул в разговоре с отцом, насколько тот или иной человек тактичен и заботлив, если о нем случайно зайдет речь. Увы, то было крайне маловероятно: ведь мы с отцом практически не общались. Когда же подчиненные поняли, что мы находимся в напряженных отношениях, сострадание испарилось, равно как и попытки заигрывать со мной, и всплески любопытства к моей персоне.

При первой встрече с Пенелопой Весчлер я не показал виду, что заворожен ею. Я практически сдался, отчаявшись произвести на нее впечатление, но держался спокойно, хотя, я думаю, у меня не было выбора.

Даже внешность Пенелопы, ее худощавая подтянутая фигура, свидетельствующая о постоянной готовности к любым эксцессам, заставляли меня чувствовать себя непригодным бездарем.

И я сразу отметил в ней то, чего она не делала: Пенелопа никогда не говорила о моей матери.

Я решил, что она слишком глубоко поглощена тренировками и ей наплевать на условности, но уже спустя две недели после того, как меня назначили ее дублером, я оказался на очередном семинаре. Он был посвящен устройству и работе первого образца Двигателя Гоеттрейдера. Кстати, начинка у Двигателя – чрезвычайно сложная, зато для управления аппаратурой требуется одна-единственная рукоятка: ее-то и нужно повернуть вверх, чтобы машина включилась, и опустить, чтобы она выключилась.

Правда, это действительно «вечный двигатель», и, наверное, только аварийная ситуация может застопорить гениальное изобретение нашего времени.

Итак, я попал на семинар. Незнакомый мне инженер, проводивший мероприятие, быстренько отвел меня в сторону, чтобы произвести «скорбный» ритуал. Я пробормотал общепринятый ответ и сел на стул рядом с Пенелопой. За две недели она не сказала мне ничего такого, что не относилось бы к инструкциям по обращению с нашей техникой, допускам и посадкам и проверке модуляторных решеток. Поэтому я совершенно не ожидал, что она обратится ко мне первой. Она тихонько заговорила – чтобы ее слышал только я, не отрывая взгляда от экрана с презентацией.

– Сочувствие – это сделка, – прошептала Пенелопа. – Если допустить, чтобы твоя скорбь шла на продажу, она давно обесценилась.

Я был просто потрясен тем, что она заговорила со мной, и лишился дара речи.

Но я очень хорошо понял, что она имела в виду.

Жизнь, проведенная в отчуждении от отца и в неразрывной связи с матерью, вложила в меня способность мгновенно отзываться на все. Я, если можно так выразиться, реагировал на любые едва ощутимые удары молоточков судьбы (для меня они почему-то похожи на те, которыми медики проверяют рефлексы, простите за лирическое отступление…). В общем, я всегда отвечал привязанностью в ответ на проявление фатической эмпатии и ценил понимание, свободное от жалости.

Так отставший от выводка утенок спешит за проплывающим лебедем.

Я влюбился в Пенелопу, хотя она и не знала об этом или не желала ничего знать. Ее неведение или безразличие были неотрывны от ее очарования. Спроси меня кто-нибудь, я с уверенностью заявил бы, что если бы я на самом деле понравился Пенелопе, я наверняка оказался бы отвергнутым спустя некоторое время.

Но я, как всегда, ошибался.

Если даже во взрослом возрасте ты гадаешь, чего хочешь от жизни, а тебе приходится проводить много времени рядом с такой незаурядной личностью, как, к примеру, Пенелопа Весчлер, это действует гипнотически. Она понимала, что мое присутствие и наши постоянные совместные тренировки являются одним из условий ее работы, и принимала все без возражений. Как и спецодежда, которую мы носили, я стал для нее некоей лабораторной данностью, ну а Пенелопа… она никогда не отлынивала от своих профессиональных обязанностей.

По крайней мере, такой вывод я сделал сам для себя. Когда прыгаешь с обрыва, сперва падение может напоминать полет. Очень длительный полет.

Я проводил бесконечные часы за изучением алгоритмов службы знакомств, пытаясь приукрасить свой профиль, чтобы система указала на мою связь с Пенелопой, но ее имя так ни разу и не появилось. С моей часто обновлявшейся характеристикой пересекались некоторые из наших дублеров, поскольку профессия обладала значительной романтической привлекательностью. Увы, высокоразвитые стандарты корреляции, разработанные искусственным интеллектом, не допускали совпадения моих данных с параметрами Пенелопы. Для нас не существовало общей математики.

Я тренировался бок о бок с Пенелопой три месяца. Она собирала волосы в тугой хвост-пучок, но изредка непослушные прядки выбивались оттуда и плясали в струях воздуха, которые создавали системы кондиционирования. Это единственное из ее свойств, которое можно было хоть косвенно отнести к эксцентрическим. В остальном же она была непреклонно сосредоточена, целеустремленна и решительна.

Преследовать Пенелопу влюбленными взором и каким-либо образом проявлять свое неравнодушие, при том, что у нее не было никакого иного выхода, кроме как заниматься вместе со мной, определенно никуда не годилось. Нет, это было бы, пожалуй, гнусно!

Поэтому я заставлял себя не смотреть на Пенелопу, если только в этом не возникало серьезной профессиональной необходимости. Исключение составляли ее руки. Поскольку мне вроде бы следовало учиться у нее, смотреть, как она обращается с пультом управления симулятором, не возбранялось.

И я пожирал взглядом ее длинные сужающиеся пальцы с выступающими суставами. Я любовался ее неожиданно хрупкими запястьями – они казались чрезмерно тонкими, но были удивительно сильными. Я всматривался в ее дерматоглифы с пристальностью древнего хироманта и глазел на ее упругие, не слишком рельефные мышцы.

Во всем, что делала Пенелопа, она неизменно демонстрировала наивысшее мастерство, когда же приходил мой черед, она терпеливо, бесстрастно наблюдала, как я мотался, пытаясь подражать ее движениям. Мне было стыдно, но мой стыд, как изоляция, крепко обмотался вокруг некой сердцевины – я знал, что чем дольше буду позориться, тем пристальнее Пенелопе придется смотреть на меня.

Да, в своем рассказе я выгляжу полнейшим, невероятным неудачником. Но моя мать умерла, с отцом мы были очень далеки друг от друга, коллеги чуть ли не презирали меня, а мои друзья проявляли чудеса неловкости – как и мои бывшие подружки.

А Пенелопа Весчлер – недосягаемая и лучшая из лучших – стала моей путеводной звездой.

Она никогда не обходилась со мною неуважительно. Она была безупречно (если не безразлично) вежлива. Конечно, Пенелопа вела себя так с каждым, но по сравнению с откровенными насмешками дублеров ее отношение я воспринимал чуть ли не как теплое. Она идеально выполняла все, что от нее требовалось, я тенью следовал за нею, а она дипломатично делала вид, будто ничего не происходит. Вплоть до того дня, пока мы не очутились в камере спецобработки голышом.

После того случая Пенелопа продолжала игнорировать меня. Но существовало кое-что еще, и это как раз непросто описать словами. Некий заряд, магнетическое напряжение феромоновой связи соединяло нас, подобно паутине: обычно она невидима, но если на ней повисли капельки утренней росы, и ты посмотришь на нее под определенным углом, то она сверкнет перед твоими глазами на долю мгновения.

Мы никогда не оставались наедине, но я иногда ловил на себе ее взгляды – то во время тренировки на симуляторах, а то и в момент прохождения ежедневного медосмотра. Она даже могла оторваться от работы и уставиться на меня, когда мы изучали материалы о культуре шестидесятых годов прошлого века. Если наши глаза встречались, она вдруг заливалась краской до самых ключиц. Я не мог поверить, что сама Пенелопа Весчлер испытала влечение ко мне. Я решил, что она просто смущается после того, что случилось в камере спецобработки. Но ведь я не забыл выражение, которое возникло на ее лице, когда она оглянулась на меня, выбираясь наружу.

Что означал тот цепкий взгляд Пенелопы?

Странная ситуация! Я наконец-то получил от родного отца приглашение в его святая святых, и мне следовало целиком и полностью отдаться работе. Я мог сыграть мелкую, однако не совсем ничтожную роль в одном из величайших научных экспериментов в истории человечества.

Но хотя я и был удручен скорбью о недавно погибшей матери, я не мог думать ни о ком и ни о чем другом, кроме Пенелопы.

Воскресным вечером 10 июля 2016 года, накануне объявленной даты эксперимента, в роскошной ухоженной штаб-квартире одной из корпораций, финансировавших проект, состоялся элегантный прием. Гости явились в вечерних туалетах – руководители корпораций, высокопоставленные правительственные чиновники и научные консультанты, которых отец собрал для поддержки своей затеи.

Перед тем как отправиться на пафосное мероприятие, мой батюшка скрупулезно перечислил мне главных персонажей. Зачем – совершенно понятно: развязные светские беседы с ними не могли пойти нам на пользу, и даже если бы все важные шишки на приеме вызывали у меня раздражение, я должен был «держать лицо» и улыбаться.

У меня в кишках, прямо над печенью, давно установлена фармакологическая накладка, которая позволяет мне придерживаться излюбленного уровня насыщения крови алкоголем – этакий автопилот для управления выпивкой. Если бы я превысил заданный предел, печень тотчас бы ответила активизацией фильтров против яда. Подобный механизм обеспечивал легкость в общении, но не допускал нарушения как двигательных функций, так и правил этикета. Приятное состояние между самоуверенностью и чванством, раскованностью и расхлябанностью.

Я выпил несколько бокалов шампанского и поболтал с людьми, находившимися, по меньшей мере, на две ступени ниже тех, кого перечислил мой отец. И я опять отчаянно притворялся, играя на публику. Да, вот он – гордый, но скромный сын гения. В конце концов, я покинул милую компанию и отправился осматривать здание, где не увидел ровным счетом ничего интересного, поскольку все интригующее и любопытное находилось за запертыми дверями.

Потом меня занесло в открытый внутренний дворик, где располагались скульптуры – результат творчества какого-то ваятеля. Произведения искусства сгрудились в полутемном углу, дабы продемонстрировать уровень культурной продвинутости компании. Я рассмотрел их: изваяния в виде стилизованных людей таращились в небо глазами из полированного стекла.

В небе круглилась яркая луна, и множество пар неживых глаз выполняли с ее помощью оригинальный фокус – они буквально впитывали в себя лунный свет, отчего полые фигуры бледно мерцали изнутри.

Благодаря свечению я и узнал ее. Только она не испускала внутреннего сияния.

Это была Пенелопа. Мы с ней оказались во дворике одни.

Она стояла в голубоватом лунном свете и смотрела в небо. Я не мог решить, приблизиться мне к ней или тихонько уйти. Остальные хрононавты на приеме купались в лучах славы и в восторженном внимании простой публики. Она же улучила минутку, чтобы побыть в одиночестве, и я никак не мог придумать причину, по которой она могла бы порадоваться моему присутствию. Но пока я лихорадочно размышлял, Пенелопа заговорила со мной, не отрывая взгляда от ночного неба.

– Я непрерывно думаю о том, каково это – оказаться в космосе, – произнесла она. – Меня уверяют, что путешествие во времени – гораздо важнее. Я могла бы стать астронавтом – одним из миллиона, а стану первым хрононавтом. Но почему меня все время тянет туда?

Я подошел к ней почти вплотную, встал за ее плечом и тоже поднял глаза к небу. Конечно, нам приходилось беседовать и раньше, но в основном наши разговоры затрагивали тренировки и прочие технические моменты. И, конечно, в лаборатории у Пенелопы никогда не проскальзывали личные, доверительные интонации.

А потом я сообразил, что если не скажу сейчас хоть чего-нибудь, то окончательно потеряю самообладание.

– Наверное, все дело в том, что в прошлом почти нет никаких тайн, – промямлил я. – О нем же почти все досконально известно, верно? Но трудность состоит в том, чтобы туда попасть. Вы ведь хотели полететь в космос не для того, чтобы испытывать новые модели челноков? Вы стремились понять неизведанное.

Закончив свою речь, я почему-то задумался о том, сказал ли я ее вслух или мне все померещилось. Пенелопа молчала, и я забеспокоился, что действительно сморозил неуместную глупость. Но вдруг она повернулась и посмотрела на меня. Мне удалось удержать язык за зубами и не отвести взгляд.

Она поцеловала меня.

Я много раз переживал это событие в воображении, однако не был готов к поцелую. Не то чтобы эмоционально: я имею в виду осязательное восприятие. Потрясение от того, что ее губы прижались к моим. То было, пожалуй, первое намеренное соприкосновение наших тел. Мой рот слился с ее ртом посреди окружавших нас тускло светящихся скульптур, на твердой поверхности земного шара площадью в 200 000 000 квадратных миль, состоящего из камня, разнообразных руд и воды и защищенного от безграничной пустоты трехсотмильной подушкой атмосферного газа.

Это был самый потрясающий поцелуй, который я когда-либо испытывал, и мне показалось, что раньше я всегда целовался неправильно.

Пенелопа оторвалась от меня, еще раз взглянула на небо и зашагала прочь. Я в ужасе решил, что на этом дело и кончится и мое сердце будет разбито. Неужели я потрачу остаток жизни на то, чтобы попытаться воспроизвести хотя бы подобие этого поцелуя, прибегая к услугам других женщин?

Но она вновь обернулась ко мне.

– Пойдем, – сказала Пенелопа.

Подростком я частенько грозил, что убегу из дома. Причина была чрезвычайно банальной – я жаждал пристального родительского внимания и хотел, чтобы мать и отец замечали мои более чем скромные достижения. Не думаю, что это делает меня особенным – я и никогда не считал себя таковым. Но потому-то я и хотел сбежать.

Но однажды наступил роковой час «Х»: мой батюшка взял да и отреагировал на мою детскую угрозу. Он тогда завяз на непростом вопросе о том, как непредсказуемый путь астероида, имеющего магнитный заряд, может повлиять на траекторию возвратного пути хрононавта, если бедняга сблизится с небесным телом. Тот факт, что астероид мог давно уже прекратить свое существование, еще больше накалял атмосферу в доме.

Отец искал, на что или на кого бы ему отвлечься, и чуть ли не единственный раз в жизни выбрал для данной цели мою персону.

Я сообщил ему, что собираюсь уйти.

– Давай, – заявил он.

Я понятия не имел о том, надо ли истолковывать его слова в переносном значении. Отец всегда был слишком занят для того, чтобы якшаться со мной. Но тогда он смотрел на меня в упор, как будто выбрал случайное стечение обстоятельств для того, чтобы оценить меня во всей красе. Он заметил мое присутствие и явно пожелал узнать, кем является его сын.

Что мне оставалось делать? Я кинул вещи в сумку и сбежал.

Мне было двенадцать лет. Я пропал на девятнадцать дней.

До того, как получить работу в отцовской лаборатории, я трудился еще в нескольких местах. Все всегда было одинаково. Та или иная компания обращалась ко мне, поскольку используемый ею алгоритм поиска кандидатур в сотрудники вдруг выплевывал мое имя, и когда кадровики соображали, чей же я сын, у них непременно пробуждался легкий интерес. Они подозревали, что я тоже гений и смогу внести революционные изменения в их продукцию, систему или услуги. На собеседовании они принимали мою покорную нерешительность за нахальную индифферентность. Я, конечно, сразу покладисто соглашался на любое предложение – и моим работодателям хватало двух недель для того, чтобы убедиться в своей ошибке.

Какой я вам гений? Я был самым рядовым парнем с громкой фамилией.

Последним моим местом работы стала контора, занимающаяся перцепционным маркетингом. Они считали, что реклама, которую человек видит в повседневной жизни, входит в определенную взаимосвязь с его личными вкусами, пристрастиями, демографическими условиями, покупательской историей и бесчисленным множеством иных критериев. И, проходя мимо трехмерного баннера, потребитель должен увидеть нечто такое, что ему моментально хочется заполучить – или усовершенствованный вариант товара, который он уже имеет.

Перцепционные маркетологи используют в реальном времени варьирующиеся потоки данных, дабы зрители могли заинтересоваться рекламой в любое время суток. Здесь учитываются самые разные факторы: часы до или после полудня, зависимость клиента от настроения и от того, спешит ли он на работу или имеет возможность прогуляться, занимался ли он сексом или нет, поругался ли со своей спутницей до завтрака или же, наоборот, они расстались нежно и ласково. А еще надо анализировать негативный опыт использования продукции того или иного бренда, иначе конкуренты получат хорошую возможность для того, чтобы, образно говоря, перегнать вас на трассе.

Моя грандиозная идея состояла в том, что клиент может за определенную плату на месяц вообще избавиться от рекламы. Вместо индивидуализированного нишевого маркетинга человек получал возможность пожить в мире, благословенно освобожденном от шума и суеты.

Но я потерпел крах.

Выяснилось, что народу нравится реклама. Особенно когда она целенаправленно искажает окружающую человека визуальную среду, чтобы подчеркнуть твои потребности превыше всех остальных, как будто именно ты являешься непреложным центром мировой экономики. За привилегию отгородиться от коммерческих завлекалок не пожелал платить никто. Кроме меня. Получилось, что я заставил работодателя запустить дорогостоящий продукт исключительно для моего личного пользования.

Так провалилась моя индустрия индивидуального назначения.

Еще я работал в компании, занимавшейся микротрендами – всплесками моды, которые могут зародиться, достичь высокого развития и уйти в небытие в течение дня, а то и нескольких часов. Иногда они имеют глобальный масштаб, но обычно бывают крайне локальными – несколько тысяч жителей какого-нибудь района по дороге в свой офис оказываются в одинаковых пиджаках или с однотипными стрижками, но уже к ланчу от орды «близнецов» не остается и следа.

С появлением портативных портновских автоматов флуктуации моды в одежде стали происходить с головокружительной быстротой. Мы можем полностью преобразовать свой гардероб по малейшей прихоти буквально в мгновение ока. Но если одежда будет чрезмерно занимать тебя и еще пару миллиардов человек, то окажется, что ежедневно обновлять ее – весьма хлопотное и нервное занятие. Некоторые пришли к выводу, что гораздо проще щеголять в однотонных трико с разметочными точками, на которых формируется двоичная проекция видимости любой одежды: таким образом, они могут менять свой внешний вид, как заблагорассудится.

Компания, в которой я вкалывал, обрабатывала немыслимо громадные массивы данных, пытаясь предсказывать кратковременные всплески интереса для крупнейших фирм-модельеров, и надеялась, что я смогу помочь им развить бизнес. Проблема заключается в том, что я не люблю выделяться и мода раздражает меня. Портновский автомат я настроил на внесение в мою одежду мелких случайных изменений, и то лишь для того, чтобы начальство не приставало ко мне с вопросами. Если честно, я каждый день носил одно и то же. Руководители фирмы сперва считали, что я нарочно эпатирую их небрежным отношением к собственным костюмам, но к исходу первой недели моего испытательного срока у них появились реальные подозрения на мой счет.

Правда, меня оставили в компании.

Мне удалось добиться повышения доходов почти сразу, но вскоре мой босс разобрался, что я делаю в офисе то же самое, что и дома с собственной одеждой – запускаю прогностические алгоритмы в хаотичном порядке.

Миллионы людей носят брюки и рубашки одинакового покроя или ремни, схожие как две капли воды, потому что так рекомендует система. Но это, конечно, случайность, а не эстетический выбор потребителей, я же просто на все наплевал.

В той фирме со мной заключили контракт, и уволить меня не могли. Поэтому меня перевели на второстепенный проект, связанный с домашними животными.

К сожалению, компания не особо пеклась о собственной прибыли. Когда живешь в мире всеобщего изобилия, люди искренне стараются хорошо делать свою работу. Они не хотят обманывать клиентов. Они стремятся помочь им стать счастливее.

Моя специальность, как выяснилось, сводилась к тому, чтобы портить и разочаровывать.

Десять лет после окончания колледжа я прожил по инерции, пользуясь лишь теми возможностями, которые подворачивались мне только благодаря отцовской фамилии. Значит, еще в юности я полностью отказался от поиска других альтернатив… Конечно, подобное поведение не относится к числу достоинств зрелого человека – мои бывшие подружки частенько намекали мне об этом с разной степенью настойчивости. Тому, кто имеет нормальные, здоровые взаимоотношения хотя бы с одним из родителей, наверное, трудно меня понять – да я и сам тоже теряюсь в догадках. Казалось бы, чего проще – взять и вырасти? Но я до сих пор не могу найти ответ на этот вопрос.

А обвинять отца так приятно — это как болячка, которую тянет снова и снова расчесывать.

Возвращаясь же к нашим с Пенелопой отношениям, я могу сказать, что у нас все-таки нашлось кое-что общее, кроме самих побудительных и физиологических причин.

Мы были как часы с испорченным маятником.

Знаете ли, на свете рождаются люди, неспособные идти правильно, как бы часто и туго их внутренние часы не заводили.

Сбежав, я принял важное и, как стало ясно задним числом, чрезвычайно разумное решение – не разговаривать ни с кем, кто выглядел бы старше шестнадцати лет. Я уложил в сумку пищевой синтезатор, портновский автомат и развлекательный интерфейс, где отключил встроенный протокол отслеживания, и вышел из дома через парадную дверь.

Транзитной капсулой я добрался до одного из дальних пригородов Торонто и подошел к первому же мальчику, который попался мне на глаза. Ему я сказал, что удрал из дома и ищу место, куда бы «вписаться» на пару часов. Он сразу решил, что это круто, и пустил меня переночевать к себе. Его родители даже не поняли, что к ним пожаловал незваный гость.

Мы пробрались в его комнату и зависли там до утра – за играми с виртуальным погружением. Утром я двинулся дальше, переместился в капсуле на противоположный край округи и поступил точно так же – нашел подростка, выложил ему правду, «вписался» у него в комнате и исчез поутру.

На первых порах я подходил только к мальчикам. Мне было двенадцать лет, и девочки пугали меня. Я ожидал, что, по крайней мере, некоторые из ребят выдадут меня, но этого не сделал никто. Через две недели я отважился заговорить с девочкой. Происходившее заинтересовало ее еще сильнее, чем любого из парней. Она всю жизнь ждала, когда же хоть кто-нибудь предложит ей приключение, но обязательно такое, для которого не требовалось бы покидать уютную теплую спальню. В ту ночь мы не занимались играми, если, конечно, не считать развлечением четыре часа непрерывных поцелуев.

Тогда я впервые обнял девушку. Ее звали Робин Свелтер.

Я оставался у Робин пять дней подряд, пока ее старший брат не застал нас в ее спальне, одетыми в одни трусики. Он отшвырнул меня от Робин, пытавшейся прикрыть неоформившуюся грудь, и с размаху ударил меня по физиономии. Затем в комнату примчались родители Робин и ее братца. Они были настолько обескуражены тем, что я умудрился прожить в их доме целых пять суток, оставаясь незамеченным, что даже не особо разозлились. Поручив мой заплывший глаз заботам медицинского робота, они позвонили моим родителям.

Вскоре за мной явилась мрачная мать.

Ну а те пять бессонных ночей помогли нам с Робин много чего понять насчет взаимодополняющих физических особенностей наших тел, что выдвинуло нас в роли экспертов по части сексуальных познаний. Я ходил по школьным коридорам, олицетворяя собой новую легенду. Девчонки, которые прежде игнорировали меня, внезапно стали уделять мне внимание. Я же, благодаря Робин, ее костлявому тельцу и неисчерпаемому любопытству, имел теперь представление о том, что и как надо делать.

Мы с Робин продолжали дружить, но оба сознавали, что возникшая между нами магия разрушена. Не скажу, чтобы я любил ее, но ценил я Робин превыше всех остальных в мире.

Мама внушила себе, что я сбежал из дому из-за Робин, а не познакомился с ней во время скитаний.

Детская влюбленность – приемлема. Безрассудный вызов отцу – нет.

Кстати, что касается отца, то он проявил к случившемуся весьма слабый интерес – в основном потому, что тревога и паника, в которых мать пребывала на протяжении девятнадцати дней, не лучшим образом сказались на его налаженном быте. Когда он выяснил, что я продержался бы и дольше, если бы не польстился на жадно-неумелые объятия Робин Свелтер, то решил, что свои родительские обязанности он уже выполнил. Если меня в одиночку выбросить в большой мир, я выживу. И, вероятно, смогу добежать до третьей базы.

Вернувшись в школу, я сделал самое важное за всю мою жизнь открытие – если ты можешь каким-либо образом оказаться первым, то неважно, насколько ты умен или умел.

Пять суток, проведенных в обществе Робин Свелтер, возвели меня на пьедестал в чрезвычайно почитаемой области подростковой сексуальности. Мальчишки мялись и делано грубили, стремясь узнать подробности моих приключений, но быстро уверяли меня, что давным-давно знают все еще лучше меня. Вскоре я усвоил второй важный урок: никто не любит всезнаек. Зависть переросла в неприязнь, и одноклассники сплотились против меня. Но меня подобный расклад ничуть не встревожил: ведь на моей стороне оставались девочки. А им-то, конечно, мало рассказов: им подавай доказательства. Между прочим, отношение ко мне никоим образом не было связано с моей фамилией. Там, откуда я прибыл, трудно быть плохим учеником. Для каждого ребенка составляется план обучения с индивидуальным набором методик. Эффективность такой программы непрерывно анализируется, ее постоянно совершенствуют, и в итоге в школе никто не отстает.

Поэтому со стороны единственного сына великого Виктора Баррена было форменной наглостью пренебрегать учебой и посвятить себя факультативной, если можно так выразиться, деятельности: водить шашни с каждой девочкой, которая этого пожелает.

Но всему есть предел. У меня не хватало ума понять, что валюта моего преждевременного опыта обесценится от перенасыщения. Когда к пятнадцати годам мои тайные познания получили широкую огласку, я столкнулся с непреодолимой преградой. Девицы хотели, чтобы все это что-то значило. Они хотели рассчитывать на меня. Одного секса им уже было мало. Они стремились к любви.

Я чувствовал себя, как бегун, который неожиданно узнал, что он соревнуется не в марафонском беге, а в триатлоне, а он, оказывается, забыл взять велосипед, да и плавать вовсе не умеет.

Пятнадцатилетний подросток, не имевший ни друзей, ни каких-либо устойчивых увлечений… Не представляю себе, как обернулось бы дело дальше, если бы я на экскурсии в Музей Гоеттрейдера не сел рядом с Дишей Клайн. Я прежде не обращал на нее внимания, потому что она была неприветлива и асексуальна (последнее я оценил в должной степени уже после того, как сделался отверженным). Диша держалась в сторонке от одноклассниц и с подозрением относилась к мальчикам. Она сделала исключение только для своих лучших друзей еще с начальной школы. Их звали Сяо Молденадо и Эшер Фаллон.

Вчетвером мы провели целый день в галерее, где стоял симулятор неисправности Двигателя Гоеттрейдера. Мы наблюдали за концом света дюжину раз, после чего сплотились в тесную компанию. Она не развалилась и когда нам перевалило за двадцать.

Великое множество экспериментов оказываются неудачными, а теории и гипотезы не выдерживающими никакой критики. Но когда дело касается моего отца, никто ничего не знает наверняка. Если он за десятилетия, посвященные работе над путешествиями во времени, и терпел неудачи, то никогда и ни с кем ничего не обсуждал. Виктор Баррен, уникум в истории науки, не совершал ошибок.

В мои детские годы фиаско считалось чем-то поистине ужасным. И потому, что бы я ни делал, мне постоянно приходилось стыдиться.

Но когда я подружился с Дишей, Сяо и Эшером, я научился забавляться подобным незавидным положением. Наши ровесники с таким энтузиазмом относились даже к незначительным техническим новшествам, что мы решили сделаться специалистами по провалам и увлеклись изобретениями, которые не оправдали ожиданий потребителей.

Вот и подоспели примеры.

Как вам голографические татуировки, из-за которых кожа становилась прозрачной? А портативные генераторы погоды?.. Обычно их устанавливали во дворах, но из-за сбоев они устраивали вокруг хозяйского дома крохотные локальные торнадо – и пыльные воронки лихо закручивались со скоростью 250 миль в час. Здания, снабженные пейзажными эмуляторами, тоже были хоть куда! Они должны были демонстрировать перед их владельцем виды, открывающиеся из окон, не будь вокруг других строений, однако проецировали наружу тысячефутовые изображения соседних ванных комнат круглые сутки напролет.

После школы мы еще держались вместе, потому что поступили в университет Торонто. Нашей дружбе способствовали и занятия в аспирантуре. А иногда в какой-нибудь выходной мы выбирались всей компанией в ближайший биосферный заповедник.

Затем встречи «дважды в год» превратились в «ежегодно» или даже в «раз в два года», а потом и в «никогда», поскольку ребята разъехались и занялись реальной работой.

Я же остался дома, окончательно завязнув в беспутстве.

Эшер и его невеста Ингрид Джуст поселились в Окленде. Они были инженерами в компании, пытающейся создать антиподалы, средства передвижения, способные прорыться сквозь толщу планеты и выйти с противоположной стороны. Одновременно они тщательно планировали свою свадьбу, которая, похоже, казалась им не менее сложным делом, чем бурение туннеля длиной в 8000 миль. По моему мнению, железо и лава были для них сущей ерундой!

Сяо женился на университетской подружке, которую звали Нур Прия, и у них вскоре родилась дочка Фей. Девочка была, по заверениям родителей, самым чудесным существом, какое только знал род человеческий. Сяо руководил лабораторией в Нью-Мексико. Он вместе со своими коллегами пытался определить, что можно делать с телепортационными данными и как не нарушить при этом законодательство. Проблема получила особую актуальность после недавнего скандала, когда одна служащая извлекла из архива биометрической информации запись о мужчине, в которого влюбилась, и с помощью синтезатора протоплазменных моделей вырастила себе генетически идентичный секс-суррогат. Диша, как всегда, загадочным образом остававшаяся одинокой, работала в засекреченном мозговом центре. Данная организация, как порой намекала Диша, занималась проблемами жизнеспособности марсианской колонии, для чего испытывала различное оборудование в окрестностях биодома в Антарктиде.

Диша не переставала меня удивлять – на протяжении долгих лет она была демонстративно холодна с нашими подружками, но прониклась самым искренним дружелюбием к Нур, когда та родила Фей.

В последний раз наша четверка собралась на свадьбе Сяо три года назад. А через две недели после смерти моей матери друзья выкроили себе свободный денек и прибыли телепортом из своих разбросанных по дальним краям домов. После похорон моя «профессиональная деятельность» заключалась в том, что я спал с тремя своими бывшими любовницами и, не отвечая на их авансы, постепенно сводил на нет те крохи привязанности, которые они еще сохранили ко мне.

Так что встреча с Дишей, Сяо и Эшером хорошенько меня встряхнула, и упивающийся скорбью эгоцентричный идиот наконец-то смог посмотреть на себя со стороны.

Эшер вел летающий автомобиль, Сяо сидел рядом с ним, мы с Дишей устроились на заднем сиденье. Наш путь лежал в биосферный заповедник «Ниагарский уступ» – 25 000 квадратных миль дикой местности, лежащей по обе стороны американо-канадской границы. В моем воображении заповедник уподоблялся одному из звеньев всемирной цепи свободных территорий, избавленных от пакостной деятельности изобретательного «человека разумного». Что ни говори, а после массового переселения семидесятых годов прошлого столетия, вызванного изменением технологического уклада человечества, ситуация на планете кардинально изменилась. Погоня за энергоресурсами сошла на нет, промышленность стала развиваться совершенно по-другому, так что этим землям, можно сказать, сказочно повезло.

В самом заповеднике остались брошенные городишки, отданные на волю природы – с домами, полускрытыми густыми кронами деревьев. Я не садился в летающие автомобили все две недели, прошедшие с тех пор, как один из них убил мою мать, и чувствовал себя не в своей тарелке.

Странно, однако никто из друзей не подумал об этом, хотя, возможно, ко мне просто применили экстремальную терапию в чистом виде.

После часа полета мы решили заглянуть в один из покинутых городков – Абли в штате Мичиган (правда, никто его уже так не называл: последний житель покинул Абли, если верить дате на газете, торчавшей из ржавого почтового ящика на углу Мейн-стрит, в 1978 году). Стоял прохладный апрельский день, но нагревательные нити в одежде не давали нам замерзнуть, пока мы бродили по безмолвному поселению.

Этот всеми забытый городок в своем замшелом, заросшем грязью, изъеденном непогодами состоянии представлял собой нечто вроде исторического памятника.

Здесь как нельзя остро ощущалось прошлое, которое словно застыло в прозрачном воздухе. Мы помалкивали. Забавно, что еще совсем недавно человечеству приходилось крутиться в колесе, протестуя против могучей энтропии планеты как таковой! Нам было необходимо всегда держаться хотя бы на шаг впереди, чтобы не оказаться поглощенными природой.

Дома почти обрушились, ветер и вода педантично разбирали их на кусочки, а растительность укрывала руины ветками и ползучими лозами. Деревянные конструкции постепенно гнили, кирпич крошился – все планомерно превращалось в чернозем.

Люди оставили Абли в покое, но время не остановилось.

В нашу бытность язвительно настроенными детьми мы смеялись над устаревшими технологиями и примитивными материалами – надо же, жилища строили из дерева и кирпича, а не из синтетических полимеров и рекомбинантных сплавов! Но в эту поездку настроение у нас было подавленным – никаких острот, понятных нашей компании, никаких ностальгических анекдотов, ни даже банальных разговоров о повседневной рутине, казалось бы, естественных среди старых друзей. Пытаясь разрядить обстановку, я вспомнил об очередном провале ученых – над такими вещами мы могли хохотать до упаду, будучи подростками.

– Слышали о клинике по потере веса в невесомости? – осведомился я. – Вообразите: на орбитальной станции установили медицинское оборудование для эксперимента по работе с людьми, которые, похоже, неспособны сжигать жир при обычной силе тяжести. Но там что-то сильно напутали, и у клиентов начали расти под мышками и под коленями жировики размером с дыню, которые пришлось удалять, а потом еще проводить косметическую реконструкцию.

– Я, кажется, видел репортаж про клинику, – сказал Сяо.

– А я пропустил, – заявил Эшер. – И впрямь, смешная история!

– Нисколько, – возразила Диша. – А тем беднягам не до смеха.

– Брось! – фыркнул я. – Ты сама хохотала над подобными вещами.

– Да, в детстве, – кивнула она. – До того, как сама попыталась сделать что-то полезное, и поняла, насколько это трудно. Если проект, в котором я занята, провалится, ты тоже будешь подтрунивать надо мной?

– Давайте вернемся к машине, – перебил ее Сяо. – Хватит вам спорить!

– Конечно, об всякой ерунде и говорить-то не стоит, – отозвалась Диша. – Лучше будем держаться вместе – без него – и обсуждать за его спиной, что мы, дескать, очень волнуемся из-за того, во что Том превращает свою жизнь.

– Диша, у него только что умерла мать, – укорил ее Эшер.

– Верно. Но нам незачем хранить скорбное молчание или – еще хуже – прикидываться подростками, гогочущими над неудачниками! Ведь нас на самом деле кое-что беспокоит. Потому что выяснилось, что остальные были правы, а мы – нет. Тревожиться о реальном деле – это прекрасно. А знаете, что самое важное? Вложить хоть маленькую, но свою лепту во что-нибудь настоящее. Вот что я хочу сказать. Том, займись чем-нибудь. Стань кем-то. Действуй.

– Как? – спросил я – Я ведь даже не что-нибудь. И чем дальше, тем хуже. Отец испытает свой прототип в июле. И когда машинка заработает, а она, бесспорно, заработает, он станет величайшим гением, а я еще большим ничтожеством.

Никто не нашелся, что мне ответить. Беда с людьми, которых знаешь слишком хорошо, заключается в том, что их слова перестают что-то значить для тебя, а молчание… оно становится громогласным.

Мы вчетвером поплелись к нашему летающему автомобилю мимо скособоченного дома, густо окруженного растительностью. Сяо и Эшер обогнали нас и перебрасывались отрывочными репликами о предстоящей свадьбе – Сяо был полон решимости проявить себя лучшим из мужчин. Я видел, что Диша очень хочет сказать мне что-то еще, но я не желал ее слушать и углубился в размышления о том, как они собирались втроем – без меня – и сокрушались о никчемности лучшего друга.

Остатки тротуара постепенно и неуклонно разрушались и дальше: из каждой трещины торчала поросль по колено высотой. Я внимательно смотрел под ноги, чтобы не споткнуться, и внезапно заметил блеск наполовину скрытого в земле кусочка металла.

С ума сойти, старинные карманные часы!.. Позолоченный корпус покрылся лишаями патины, но крышка была плотно закрыта, и стекло под ней оказалось не слишком поцарапанным. Главный фарфоровый циферблат был снабжен двумя стрелками для часов и минут, а в нижней его части располагался второй маленький циферблат с тонкой стрелочкой для отсчета секунд. Помимо прочего, там красовалась надпись «HAMILTON WATCH co., 1090».

Помните: тот, кто изобрел железнодорожный поезд, изобрел также и железнодорожную катастрофу? В начале двадцатого века подобные аварии частенько случались, поскольку поезда двигались по одним и тем же путям, и их маршруты не всегда были хорошо скоординированы. Точный отсчет времени являлся вопросом жизни и смерти. Часы, подобные моей находке, были сделаны для защиты людей.

В том мире, где я жил, все технические средства были связаны с глобальным хронометром, и их действия выверялись до микросекунд. Планета людей, живущих в унисон… Но эти карманные часы принадлежали эре временной изоляции, планете людей, каждый из которых существовал в своем собственном личном пространстве.

Примерно таким же ощущал себя и я. Диша, Сяо и Эшер разбросало по миру, однако они сумели синхронизировать течение времени друг с другом. Ну а я летел куда-то прочь в неизвестном направлении.

– Том! – окликнула меня Диша. – Тебе стоит на это взглянуть!

Раздосадованный, я еле удержался от того, чтобы ответить ей какой-нибудь колкостью, но промолчал.

Подняв голову, я увидел, что Диша подошла к двухэтажному коттеджу из красного кирпича, на деревянной отделке которого сохранились клочья кремовой краски. Диша пристально всматривалась в окно. Грязное стекло прорезала трещина, и, приблизившись к Дише, я сразу сообразил, что в комнате находится бывшая библиотека. На полу валялись сотни книг, а из наполовину перегнившей бумажной трухи росло с дюжину тонких молодых сосенок. Деревца тянулись к свету, который лился сквозь дыры в полуобвалившейся крыше.

Диша оглянулась на меня, вытаращив глаза, с игривым выражением, какого я не замечал у нее, пожалуй, лет десять. За прошедшие годы она обрела суровость, и я не имел представления о том, было ли то естественным развитием ее личности или явилось результатом разочарований. Мы были отнюдь не столь близки, как раньше, и бесшабашная открытость подростковой дружбы давно минула.

– Даже не знаю, будет ли у меня еще возможность поговорить с тобой откровенно, – произнесла Диша, нарушив паузу… – Ты живешь на секретной базе в Антарктиде, – констатировал я. – Это далековато.

– Существует телепортация, – ответила она. – Мы могли бы встретиться еще раз. По-настоящему поговорить.

Мне доводилось обсуждать с друзьями наши личные драмы, но в болтовне о сексе ограничивались немногочисленными похабными шуточками. И мы никогда не обсуждали Дишу. Между нами существовало молчаливое, но непререкаемое соглашение о том, что мы не должны переступать некую границу. А сейчас, когда я стоял рядом с ней, прикасался к ней плечом и глядел сквозь грязное стекло на деревья, растущие из преющих книжных страниц, меня вдруг осенило.

Вдруг эта невидимая граница не так уж непреодолима? В конце концов, для чего еще существуют границы, кроме как для того, чтобы их нарушали?

Сяо и Эшер добрались до автомобиля и запустили синтезатор на изготовление сэндвичей и пива. Обратно мы летели в молчании. Эшер отключил автопилот, Диша смотрела на мчавшиеся внизу кроны деревьев. Сяо задремал, прислонившись ко мне, я же пытался сосредоточиться на своей утрате, чтобы не думать о том, каково было бы целоваться с женщиной – с моим ближайшим другом. Интересно, есть ли на свете слово, обозначающее то, что ни в коем случае нельзя делать. Нечто такое, что будет нехорошо и неправильно, с какой стороны ни взгляни, но ты все равно твердо уверен, что обязательно сделаешь это? А может, я просто дал характеристику человеческой сущности?

Неожиданно я почувствовал в своем кармане старинные часы. Я не собирался брать их с собой. По международному закону, из биосферных заповедников нельзя ничего забирать. Свое первое преступление я совершил случайно.

Потом они превратятся в целую вереницу.

Спустя час мы попрощались с Эшером и Сяо. Дише я сказал, что мы можем по-настоящему поговорить, если у нее есть время. Я уже провел несколько ночей утешительного секса с Эстер, Меган и Табитой, и не мог притворяться, будто не знаю, чем заканчиваются подобные душещипательные беседы.

Уже дома я рассказал Дише о последней просьбе матери. Я плакал, она обняла меня, я поцеловал ее, мы переспали. Мог ли я найти другой способ, чтобы заставить отвернуться от себя человека, который искренне заботился обо мне? Наверняка. Но мне нравилось придерживаться классических канонов.

На следующее утро я согласился работать в лаборатории отца. Еще через три дня – познакомился с Пенелопой Весчлер.

Дишу, Сяо и Эшера я видел лишь один раз. Бар, вымученные шутки, натянутые улыбки, Диша держится отчужденно, напрягается, когда мы обнимаемся на прощание…

Старые друзья уходят, именно потому что они и есть – старые друзья.

Жизнь определяется в основном тем, как ты переносишь неудачи. Я никогда ни в чем не знал успеха, поэтому для меня термин «неудача» практически стал синонимом слова «жизнь». Но для людей иного сорта, которые более-менее преуспевают в своих начинаниях, таких, как мой отец и Пенелопа, реакция на личное фиаско может оказаться абсолютно непредсказуемой.

Например, Пенелопа, после того как ее вышибли из астронавтов, имела множество беспорядочных половых связей с совершенно незнакомыми людьми. Она даже не предохранялась.

Она знакомилась с мужчинами, где придется, и отправлялась к ним домой. Надо отдать ей должное, – если заходил разговор о контрацепции, она никогда не лгала. Забавно, но об этом вспоминали редко: парни, вероятно, думали, что если подружка на ночь не затрагивает столь щекотливый вопрос, значит, пользуется специальными препаратами для подавления выработки гамет.

Но когда о контрацепции заходила речь, то Пенелопа прямо говорила, что она не предохраняется. Мол, если я тебе нравлюсь, то рискни, а там видно будет. Большинство следовало ее «совету» без колебаний – слишком уж заводило каждого осознание того, что он приглянулся изголодавшейся красотке, и для тревоги по поводу возможных последствий места не оставалось. Ну а те немногие, кто испытывал колебания, быстро сдавались под влиянием сексуального вожделения и привлекательности Пенелопы.

Зачем рисковать в сексе, если гарантированно избежать зачатия можно очень легко? Думаю, все дело в фатализме. Сама же Пенелопа не сомневалась: судьба выстроила ее мозги таким образом, что из нее должен был получиться идеальный астронавт, однако успела вложить в физиологию Пенелопы непредсказуемое неврологическое отклонение, категорически закрывшее ей выход в космос. Судьба самым наглым образом поматросила ее и бросила. Значит, она будет матросить судьбу.

Пенелопа поставила на карту свое тело, и каждый раз, когда она обнаруживала, что все-таки не забеременела, чувствовала затаенную гордость. Она, как-никак, одержала маленькую победу над роком.

Но она твердила себе, что, если это случится, она родит ребенка. И, кем бы ни был отец, она, Пенелопа, приложит все силы, чтобы образовать с ним полноценную родительскую пару. И она обязательно сосредоточит свои непомерные амбиции на материнстве! Пусть ей не придется странствовать между планетами, зато она станет лучшей матерью из всех, каких только видел мир.

Но Пенелопа почему-то не беременела. И скольких мужчин она ни навещала, ей так и не удавалось переломить свое предназначение.

Разумеемся, когда мы переспали, я ни о чем подобном и не подозревал. Я считал себя особенным. У меня даже был заготовлен ответ на свой вопрос. Я подумал, что все элементарно. Завтра ей предстоит участвовать в беспрецедентном эксперименте, путешествии сквозь время и пространство, из которого она вполне может не вернуться, и ей захотелось развлечься напоследок.

Вот я ей и подвернулся.

Пенелопа ничего не говорила о контрацепции, а я оказался одним из тех парней, которые считали, что, раз молчит, значит, сама обо всем позаботится. Никто вообще даже не рассчитывал на то, что я когда-либо буду нести хоть толику ответственности. Естественно, о столь банальной ерунде, как-то, оплодотворит моя сперма ее яйцеклетку или нет, я и не помышлял.

Если из моих рассуждений покажется, будто я морализирую, значит, я недостаточно ясно излагаю свои мысли. Меня не волнует, что Пенелопа спала со множеством мужчин. Я был одним из них.

Беспокоит меня совсем другое: я был слишком туп для того, чтобы понять, насколько мало секс значил для нее. По крайней мере, в том смысле, в каком я хотел бы истолковать случившееся.

Итак, мы с Пенелопой переспали, и, полагаю, мне хватило бы писательского мастерства для того, чтобы передать неимоверный эротический накал той ночи. Но я не собираюсь этого делать. Я видел ее обнаженной и раньше, но, по-моему, зрение обладает наименьшим соблазняющим воздействием из всех органов чувств. То, как я ощущал Пенелопу, ее прикосновения, тяжесть ее плоти поверх моей, ее кожа, ощущение моего тела внутри ее тела, вкус и запах, звуки, издаваемые нами, напряженность чувственного восприятия – все это отодвигает ее зрительный образ куда-то за пределы нашей реальности.

Однако я до сих помню ту ночь и саму Пенелопу в мельчайших подробностях. Пенелопа велела мне не выключать свет.

Я уже наговорил лишнего. А мне бы следовало хоть что-то сохранить в тайне. Я знаю, что все изменилось, но те ночные часы очень многое значат для меня и до сих пор.

Попробую начать заново. Мы переспали.

Позже, лежа в моей кровати (Пенелопа пришла ко мне домой и могла уйти, когда ей заблагорассудится) – мы разговорились.

На мой взгляд, это были не просто тридцать восемь минут сексуальной аэробики и натянутое прощание в дверях: Пенелопа осталась у меня на ночь. Мы лежали, сплетясь, и болтали о жизни. Больше говорила она – рассказывала о себе, а я слушал, старался задавать нужные вопросы и запоминать ее ответы, так, на всякий случай.

Я надеялся на то, что это окажется не одноразовой связью, а чем-то большим.

Да, мои мысли были весьма трогательны и печальны.

Пенелопа вспоминала детство, подготовку в астронавты, свою неудачу, депрессию и сексуальное безрассудство.

Она успела уложить историю своей жизни в один-единственный рассказ.

Тогда я был зачарован ей. Я думал: раз она делится со мной столь интимными подробностями, я-то уж точно не являюсь для нее пустым местом.

Сейчас я думаю по-другому. Наиболее вероятно, что ее исповедь была ярким примером надрывного стремления Пенелопы к саморазрушению. Я ведь был сыном ее босса. И все знали, что я – живое недоразумение. Переспать со мной, разоткровенничаться в моей постели, при том, что утром ей надлежало – кровь из носу – быть в лаборатории и отправиться в путешествие во времени – да… на такое отважится не каждый.

Но Пенелопа подписала контракт. Она была обязана участвовать в эксперименте, который обошелся частным и государственным организациям в триллион долларов. А я оказался выбит из колеи и не мог трезво оценить случившееся.

Но признаюсь, что и теперь мне на это наплевать. Даже после того, что приключилось… Я любил ее. Вряд ли мое признание способно послужить оправданием моим дальнейшим действиям, зато оно объясняет их.

Между прочим, уже не столько поздней ночью, сколько ранним утром, Пенелопа сказала мне, почему она решила сменить пространство на время и стать хрононавтом.

– Я потратила целую жизнь на то, чтобы быть лучшим астронавтом на свете, – произнесла она, – но меня будут помнить лишь как курьезный учебный пример, связанный с процедурой безопасного прекращения полета. Я была очень подавлена, но однажды меня осенило. Если ты первый, то совсем не обязательно быть лучшим.

Конечно, я понял ее. Данный урок я усвоил еще двенадцати лет от роду – твои ошибки, раны и компромиссы, твои промахи, боль и унижение – все отлетает прочь, как сухие листья, если ты становишься первым.

Позже я задремал, обнявшись с Пенелопой, и в какой-то момент она высвободилась и ускользнула. Кстати, я не опоздал на работу. Контора кипела деятельностью. Множество наблюдателей от научных и правительственных учреждений и корпораций каждые пятнадцать секунд проверяли свои устройства связи. Этот день был кульминацией для моего отца.

Настал час «Х» – приблизилась дата первой экспедиции человечества в свое прошлое.

Все приготовили к старту. Остался лишь стандартный медосмотр, который должен был подтвердить, что первая группа хрононавтов в порядке. Но их проверяли постоянно на протяжении последнего месяца, что же могло измениться за сутки?

Я побрел в медицинский центр, стараясь держаться непринужденно, но цепко обшаривал помещение взглядом, отыскивая Пенелопу. Вдобавок я гадал, какое выражение появится у нее на лице, когда она увидит меня. Мало-помалу у меня возникло ощущение, что именно сейчас и решится моя судьба. Спонтанная реакция Пенелопы станет для нас обоих спусковым крючком, и пока эмоциональные барьеры спустя пару секунд не запрут намертво ее невербальные реакции, я должен быть начеку.

Я жаждал увидеть ее до того, как она заметит меня, и уловить на ее лице волнение, сожаление, смущение, надежду, любовь…

Идиот!

Полагаю, проблема заключается в том, что ты привыкаешь просыпаться в своих собственных сновидениях.

Легко перепутать романтические фантазии с реальностью.

Мне повезло: я увидел Пенелопу раньше, чем она меня. Ее окружала кучка явно возбужденных медиков. В помещении стояла зловещая тишина, как после снегопада… или, например, если забросить кого-то в удушающий космический вакуум. Все ждали, пока заговорит Пенелопа, но почему-то отводили от нее взгляды. Зато я один таращился прямо на нее. И когда она заметила меня, случилось нечто неожиданное.

У нее был тяжелый, угрюмый взор. Никто не смотрел на меня с такой мрачностью, кроме мамы, когда та увидела меня, двенадцатилетнего, в дверях дома Робин Свелтер через девятнадцать дней после моего побега.

А затем Пенелопа Весчлер повела себя невообразимым образом. Она разрыдалась.

Она забеременела.

Срок был совсем незначительный. Оплодотворение только-только состоялось. Самый бойкий из моих сперматозоидов слился с ее овоцитом второго порядка где-то в наружной трети фаллопиевой трубы. На этой стадии – шестичасовом сроке – зигота даже ни разу не разделилась. Она представляла собой одноклеточный организм. Митоз должен был начаться часов через восемнадцать. Двадцать три моих хромосомы и двадцать три ее хромосомы собрались вместе в веретене деления и начинали, пульсируя внутри, расползаться в противоположные концы микроскопической глобулы. Разве можно представить себе более пророческую картину человеческой жизни?!

В человеческом теле приблизительно 37 000 000 миллионов клеток. Не считая микроорганизмов, обитающих в желудочно-кишечном тракте. Тридцать семь триллионов клеток, содержащих в себе твою единственную и неповторимую ДНК. В тот момент, через шесть часов после того, как я – последний раздолбай – излил семя в ее влагалище, безымянная зигота Весчлер – Баррена была лишь одной клеткой – она должна была создать из себя еще 36 999 999 999 других и лишь позже удостоиться официального имени.

Человек теряет ежечасно от 30 000 до 40 000 кожных клеток – за сутки стряхивается и отваливается едва ли не миллион клеток, а за год их набирается восемь фунтов.

Что значит рядом со всем этим количеством всего одна-единственная клеточка?

Однако этого оказалось достаточно, чтобы погубить карьеру Пенелопы как хрононавта.

И неважно, что наша зигота являлась простеньким одноклеточным организмом. Появление роковой клетки преобразовало генетическую структуру организма Пенелопы самым непредсказуемым образом. Смысл ежедневного медосмотра состоял в моделировании сверхточной прогностической карты для всех физиологических циклов каждого члена команды хрононавтов.

А дополнительная клетка мгновенно исказила прогностическую карту и привела в негодность уникальную матрицу ДНК Пенелопы.

Пенелопа доказывала, что надо немедленно избавится от помехи. Там, собственно, было не от чего избавляться – какая-то паршивая клетка! Десять секунд работы для фармацевтического микроробота, и Пенелопа будет свободна и готова к эксперименту.

Нет. Невозможно. Порядок есть порядок. Человеческий организм настолько сложно и причудливо создан, все инструменты в его оркестре так тонко настроены, энергии, вовлеченные в работу, настолько мощны – что в данном случае нельзя поступать опрометчиво.

Ситуация слишком запутана, чересчур опасна, а эксперимент крайне важен, – начали твердить медики. Даже если Пенелопа сделает все необходимое прямо сейчас, это не будет означать немедленного исправления крохотных, но уже заметных биологических изменений. Ее кровеносная система должна будет очиститься от токсинов, используемых для прекращения беременности. После этого необходимо провести диагностику и сопоставить свежие медицинские данные со старыми, дабы убедиться наверняка, что эксперимент, на который затрачен триллион долларов, не пойдет псу под хвост из-за какой-то непредвиденной случайности.

Что за напасть! Ведущий хрононавт занялся сексом с умственно отсталым сыном гения, не предохраняясь! Неужели его отец зря убедил многочисленные корпорации и правительственные учреждения вложить баснословные деньги в грандиозный проект путешествий во времени?

Разумеется, эксперимент нельзя было отложить даже на два месяца (такой срок оказался бы необходим для подтверждения готовности Пенелопы к работе). Отцовские исследования финансировались и публичными, и частными фондами, а основным условием являлась полная прозрачность денежных потоков. Отец не смог скрыть случившееся от инвесторов. После столь вопиющей ошибки кандидатуру Пенелопы никто бы не одобрил.

Нет, для Пенелопы все кончено. Ей никогда не отправиться в прошлое.

Дублеров затем и держат, чтобы ничего не сорвало выполнение задания. Их готовят, изучают, всячески сканируют, чтобы любой из них мог занять место члена основной группы, если тот по каким-то причинам выбывает из эксперимента.

Пенелопа покинула основную группу. Я был ее дублером.

Согласно протоколу, это означало, что я буду участвовать в «экспедиции» вместо нее.

Не помню, как Пенелопа напала на меня. Я запомнил лишь выражение ее лица. До того я нафантазировал себе, что она могла влюбиться в меня, но в глазах ее была лишь лютая, раскаленная добела ненависть. Она орала, что я сделал все нарочно. Что я подставил ее. Что у меня на уме давно был подлый план и что мне такое с рук не сойдет.

Неудивительно, что я был потрясен. В том числе и тем, что она посчитала меня хитрым и подленьким типом.

Но я действительно не мог состряпать и реализовать такую невероятно гнусную схему.

А вдруг ее гнев просто-напросто выдал саму Пенелопу? Что, если она и впрямь увлеклась мной, и впоследствии эмоциональная алхимия могла превратить ненависть в любовь? Мы-то создали новую жизнь за одну ночь! Несомненно, в нашей краткосрочной связи должно иметься что-то важное и объединяющее… верно?

Пока я был погружен в бессмысленные размышления, Пенелопа пыталась убить меня голыми руками, а медики суетились вокруг, пытаясь ее скрутить. Забавно, но эта сцена служила неопровержимым свидетельством того, что я не был настолько лукав, как считала Пенелопа.

Я бы, конечно, не сумел ни сочинить, ни реализовать план по соблазнению и оплодотворению Пенелопы ради того, чтобы заменить ее в эксперименте.

Неужто она не понимала, что я был равнодушен к идеям отца? Путешествия во времени были мне ненавистны. Отец одержим ими, а вовсе не я.

Сперва я покорно согласился играть в эти игры, а потом стал готовиться и как дублер. Зачем? А затем, что я хотел быть рядом с Пенелопой.

Увы, мы с Пенелопой так и не смогли узнать друг дружку.

Зато природа не нуждается в родстве душ.

Прибежали охранники, оторвали Пенелопу от меня и вытащили из комнаты. Врачи принялись обрабатывать мои мелкие царапины ультрафиолетом. Сидя на кушетке, я уставился на настенный экран. На нем красовался круг с неровными краями и ямочкой на верхушке.

Это была клетка, которая находилась у Пенелопы в матке. Наша клетка.

Мы с Пенелопой сидели в отцовском кабинете. Пенелопа, используя прямолинейную медицинскую терминологию, объясняла ему, что произошло минувшей ночью. Она говорила о том, какие шаги ей следует предпринять, чтобы разрешить проблему, и почему она до сих пор остается, бесспорно, самой квалифицированной из всех претендентов.

Пенелопа тщетно пыталась убедить моего отца в том, что только она может возглавить группу первопроходцев.

Слушать, как особа, с которой ты занимался сексом, в подробностях описывает интимные детали вашей близости твоему же отцу, было чрезвычайно неприятно. Я словно превратился в туповатого нашкодившего подростка. Но гораздо хуже было другое – я имею в виду омерзительное искажение фактов, с помощью которого Пенелопа стремилась представить унизительную ситуацию в выгодном для себя свете. После того как десять минут назад охранники вытащили орущую и брыкающуюся Пенелопу из медицинского центра, она умудрилась завернуться в кокон рациональности, но я нутром чувствовал, что защитная оболочка Пенелопы может вот-вот треснуть.

Я с трудом находился с ней в одной комнате.

Все поразительно изменилось, особенно если учесть, что одиннадцать минут назад я мечтал находиться рядом с ней – причем где угодно.

А отец повернулся к нам спиной и начал смотреть в панорамное окно с видом на главную платформу. Там уже установили главный транспортировочный аппарат – проще говоря, машину времени.

Начался последний отсчет, и до часа «Х», который отец под звонкие фанфары озвучил год назад, оставалось ровно сорок семь минут. Собравшаяся вокруг аппаратуры толпа техников напряженно ожидала приказа приступить к последней проверке перед стартом.

Помню, как я думал: какая это чушь! Я-то знал, что мой батюшка сконструировал свою машину так, что ей мог управлять один-единственный хрононавт. А техники требовались для создания антуража. Пусть инвесторы чувствуют, что не зря потратили свои денежки! Наверняка каждый из находившихся на платформе имел свое собственное задание, но функции-то были автоматизированы! При столь точных вычислениях вмешательство человека могло привести к риску. Кроме того, отец всегда хотел управлять любой техникой самостоятельно. Он не допускал мысли о том, что кто-нибудь, кроме него самого, может действовать безупречно.

Странные мысли приходят в голову, когда твое будущее разбивается вдребезги прямо у тебя на глазах.

Отец прервал сбивчивый монолог Пенелопы. Он заявил, что понимает ее точку зрения, но это ничего не значит. От хрононавтов требуется четкая оценка ситуации в сложнейших условиях, поскольку в момент путешествия во времени даже безобидный промах может повлечь за собой настоящий катаклизм. Тот факт, что она могла допустить столь грубый промах, сводит на нет успехи Пенелопы. Ей нельзя доверять, добавил он. Она ненадежна.

Пенелопа, потрясенная, но не сдававшаяся, возразила, что теперь-то ей все понятно. Конечно, ее место займу я – его родной сын.

Мой отец скривился от отвращения.

– Послать его в прошлое… нет, о таком не может быть и речи, – процедил он.

Эксперименту неминуемо предстоит отсрочка.

Ради этого дня отец работал три десятка лет.

Я помалкивал. Но, полагаю, выражение моего лица было очень красноречивым.

И мой отец вышел из себя.

Тридцать два года он относился ко мне с холодным безразличием, зато сейчас я впервые ощутил ярость его гнева. Ребенком я хотел, чтобы он обратил на меня внимание – и тогда меня бы даже устроило, если бы он злился, – но его истинную ярость я испытал на себе лишь теперь. Никогда прежде я не замечал, что у него водянистые глаза. Кожа под его подбородком отвисла. Когда он закричал, его голос сорвался и взлетел вверх на добрую октаву, что вроде слегка приглушило громовые раскаты его бешенства.

Суть его высказываний сводилась к следующему. Он жалеет, что я появился на свет.

Не будь меня, все было бы гораздо лучше. Я безвольный, не имею никакой серьезной цели. Я абсолютно бесполезный субъект, и моя жизнь не стоит ни гроша. Хуже того – я гублю жизни людей, которые гораздо лучше меня.

Я ломаю его жизнь – и, разумеется, жизнь самой Пенелопы. А моей матери повезло – она умерла до того, как раскрылась истинная суть моей бездарной душонки.

Но случайно выяснилось кое-что еще – отец твердо уверовал, будто мой замысел с Пенелопой был направлен исключительно против него. Дескать, я задумал метафизическое отцеубийство.

Ведь именно Пенелопа Весчлер стала его избранницей и надеждой, лидером экспедиции, хрононавтом, на которого равнялись остальные участники эксперимента.

Каждый из команды хрононавтов мечтал приблизиться к уровню Пенелопы… но накануне эксперимента, который должен был окончательно скрепить бесценный отцовский вклад в мировую науку, я не только вступил с Пенелопой в сексуальную связь, но еще и сделал ее беременной.

Звучала речь так, будто я уничтожил Пенелопу.

Если честно, я никогда не считал, что в глубине моей привязанности и желания может скрываться колючий корень мщения. Нет, это было чересчур и для меня. Поэтому я пришел в совершенную, черт возьми, ярость.

Неужто мой кичливый, эгоцентричный, угрюмый отец попытается отобрать у меня и мой праведный гнев? Нет уж, дудки!

И я решился. Пусть он в кои-то веки скажет мне правду, какой бы неприятной она ни была.

И я задал самый главный вопрос, который давно вертелся у меня на языке.

– Тогда зачем, вообще, ты решил дать мне жизнь?

– Потому что мне нужно было работать, и я не мог уделять внимание твоей матери, – пророкотал мой отец, – а она вечно чувствовала себя одинокой.

Тот день должен был стать уникальным в истории человечества. Таким он и стал.

Отец впервые был честен со мной.

Слушая его разглагольствования в то время, как женщина, которую я любил, сидела вблизи и прикидывала, как бы повернуть происходящее в свою пользу, я почувствовал себя хрононавтом.

Я прокручивал в уме каждое из тех мгновений, когда отец мог рассердиться на меня и мог проявить хоть какое-то отношение ко мне. Но эти воспоминания уподобились лишь мимолетным проблескам того, как выглядела бы моя жизнь рядом с честным отцом, а не с лжецом, гением и, можно сказать, призраком того настоящего отца.

Когда я убежал из дому на девятнадцать дней, я хотел заявить о себе. Но я проиграл.

Мама приготовила мне горячие сэндвичи с сыром и отказалась обсуждать со мной происшедшее. Отец ворвался на кухню и, проигнорировав мое присутствие, взял сэндвичи, решив, что они приготовлены для него.

Он поспешил вернуться к себе кабинет, чтобы съесть их за плотно закрытой дверью. Мать расплакалась, я обнял ее и принялся снова просить прощения.

В конце концов, запас отцовской злобы иссяк, и Пенелопа попыталась вернуть разговор к той незаменимой роли, которую она, невзирая ни на что, может сыграть в эксперименте.

– Вы переспали с моим сыном, – изрек мой отец. – Вы никогда не примете участия ни в этой, ни в какой-либо другой миссии. Имейте в виду, что ваша репутация погибла.

– Но эксперимент… он – так много значит для меня, – уперлась Пенелопа. – Доктор Баррен, прошу вас…

– Называйте меня Виктором, – перебил он. – Вы ведь уже не работаете у меня.

Не представляю, сознательно ли он пытался причинить ей боль или ореол его ненависти ко мне обжигал всех, кому случилось оказаться поблизости, но в Пенелопе что-то сломалось. Она приуныла, побледнела, ее лицо осунулось, глаза остекленели и помутнели.

Она сдалась.

Отец велел написать Пенелопе итоговый отчет, пока он будет информировать инвесторов о том, что из-за некстати возникшей проблемы личного характера эксперимент придется отложить на неопределенный срок.

И он действительно занялся отменой первого путешествия в прошлое. Лучший день моей жизни сменился наихудшим днем.

Я, конечно же, опозорился.

Все будут знать о моем проступке до скончания времен.

Пенелопа покинула кабинет без единого слова. Я тоже поднялся, чтобы убраться восвояси, но отец остановил меня на полпути. Он перестал яриться, как будто выплеснул остатки яда с последним укусом, который он нанес Пенелопе, и смог вернуться к своему отстраненному высокомерию. Однако он продолжал зудеть, перечисляя бесчисленные разочарования, которые я причинял ему – мои весьма скромные школьные успехи, отсутствие личной заинтересованности, невразумительная служебная карьера, неспособность завести хотя бы одно значимое в общественном, культурном или политическом плане знакомство и так далее.

Я изумлялся тому, что в его памяти отпечаталось столько негативной информации об его никудышном отпрыске – ведь отец почти никогда не замечал того, что я нахожусь с ним в одной комнате.

Но внезапно мои мысли спутались окончательно: я осознал нечто такое, от чего у меня волосы встали дыбом.

Пенелопа не собиралась писать отчет. Ей больше нечего сообщить. Она отправилась в другое место. Ее час «Х» неумолимо приближался.

Несмотря на свою гениальность, отец не сообразил, почему я вдруг кинулся к двери. Ему и не пришло в голову, каковы истинные намерения Пенелопы.

Я же промчался по коридору и подвернул лодыжку, слишком быстро завернув за угол. Но я не остановил свой забег. Врезавшись в стену с такой силой, что на ноге могла с минуты на минуту появиться гематома, я полетел вниз по ступенькам. При этом я старался не замечать яростной пульсации, вспыхнувшей в ноге. Но я не сомневался в правоте своей догадки, и мою уверенность подтвердил знакомый бас-профундо, который донесся до меня, едва я приоткрыл гермодверь, за которой находилось помещение с дефазикационными сферами.

Одна из них работала.

Я прирос к полу: в голове у меня было пусто – как всегда. Может, именно это ощутила Пенелопа, оказавшись в космосе. Я слышал, как за моей спиной в комнату просачивались люди. Техники кричали что-то о нарушении протокола безопасности. Сирены ревели точно так же, как и в тот день, когда мы с Пенелопой впервые увидели друг дружку обнаженными. Но тот случай был началом чего-то, а этот – неутешительным финалом.

Пенелопа вышла из дефазикационной сферы. Запертый входной люк не помешал ей. Она просочилась сквозь него. Считалось, что такое попросту невозможно, поскольку дефазикационная сфера сделана из сверхплотного сплава, не пропускающего организмы, пребывающие в нематериальном состоянии. По крайней мере, если параметры безопасности не превышены. Того, что бывает при их значительном превышении, пока не видел ни один смертный.

Поэтому, когда Пенелопа появилась – или материализовалась, – наступила гробовая тишина.

Пенелопа выглядела совершенно буднично. Правда, ее окружало жутковатое сияние, которое всегда возникает при переходе в нематериальное состояние, словно неосязаемые молекулы верхнего слоя кожи не могут вступить в нормальное взаимодействие с когерентными молекулами воздуха. Но если не считать этого, она не изменилась. Конечно, никто не мог запихнуть ее обратно в дефазикационную сферу, схватить за руку или хотя бы прикоснуться к ней. И неважно, сколько народу завопило, зарыдало и принялось о чем-то умолять Пенелопу. Крики и возгласы не имели ровным счетом никакого значения, потому что мой мир разлетался в клочья. Я бы мог порадоваться, что одна из клеток призрака, в который превратилась ее плоть, наполовину принадлежала нашему будущему ребенку – пока еще даже не эмбриону, – но мне было не до смеха.

Повторяю, все перестало иметь какое-либо значение, поскольку в буквальном смысле слова стало нематериальным.

А ведь мы могли сделать очень много. Мы могли принести сюда новую жизнь. Это, вероятно, изменило бы нас обоих, сделало нас лучше, починив в наших мозгах сломанные механизмы, которые не позволяли нам стать счастливыми, когда до счастья было рукой подать. Однако дело было не только в искорке жизни, которая зародилась в Пенелопе. Одновременно с этим в реальности возникало место – некое укрытие, – где мы оба могли бы освободиться от самих себя, сбросить личины нашего прошлого и давящего на нас будущего. Такова магия создания жизни: она подбирает все неверные решения, которые ты принял на ее протяжении, и превращает их в необходимые шаги на тропе, ведущей к твоему дому.

Знаете, в тот день я на микроскопическую секунду обрел дом. Он был размером с одну-единственную клетку, но туда вместилось все, чего я когда-либо желал.

Я бессильно опустился на пол и молча уставился на Пенелопу. А Пенелопа смотрела на меня.

Она прикоснулась к своему животу. Мне хочется думать, что в тот миг она пожалела о своем поступке, решила сохранить нашего ребенка и создать семью.

Но увы, было слишком поздно. Даже если бы Пенелопа и собралась вернуться в дефазикационную сферу и запустить процесс в обратную сторону, она бы вообще ничего не смогла. Она потеряла способность двигаться и начала распадаться. Ее нейроны не могли отдавать команды мускулам, те были неспособны проворачивать кости – да и кости стремительно истаивали. Само сердце Пенелопы не могло забиться, как и сердце нашего нерожденного ребенка тоже никогда бы не могло забиться в материнской утробе – той попросту не было.

Пенелопа истаивала в воздухе. Нет, они оба. Они оба развеивались прямо передо мной. Ее ладонь, прижатая к животу. Ее глаза, замершие в ужасе, сожалении, печали. И точно такие же – мои.

Я пытался запомнить каждую мельчайшую деталь ее облика, пока она еще сохраняла его, но был не в силах оторваться от ее глаз. Ее молекулы разделялись, расплывались во всех направлениях, через стены, потолок, пол.

Вскоре от Пенелопы не осталось ничего.

Не скажу, что мой мир идеален. Людей все еще гнетут тревога, и стресс, и разбалансированность нервной системы. Фармацевтические препараты используются с бешеным размахом. Постоянная паника из-за оценки своего общественного статуса доводит кое-кого до истерик. Власти коррумпированы, неверность сильно ранит, а браки часто рушатся. Любовь бывает безответной. Детство может проходить либо на игровой площадке, либо в темнице. Бывает, что люди от природы мало на что способны в постели, и это не исправить никаким валом интерактивной порнографии.

Зато у нас есть явные преимущества. В мире, построенном на безграничной энергии, вырабатываемой Двигателем Гоеттрейдера, нефть почти ничего не значит, других ресурсов – в избытке, и каждый имеет доступ к всевозможным благам, включая и пресловутые технические достижения. Не все соглашаются жить в глобальной техноутопии, и не сказать, чтобы между странами не было напряженных разногласий и дипломатических демаршей, но оружие столь замысловато, а жизнь так комфортабельна, что за три десятка лет настоящих геополитических конфликтов в принципе не случилось.

За что воевать-то?

Очень жаль, если это кажется наивным или удручающим, но что есть, то есть.

Доминирующим социальным мотивом стали научные открытия, ведь при неограниченных ресурсах можно воплотить в реальность даже самую причудливую теорию.

Для религии в общественной жизни осталось мало места. Сотни миллионов еще считали себя религиозными, что относилось, скорее, к культурно-имитационной сфере. Вроде народных танцев и вареников.

Этика не скатилась к нигилизму. В моем мире попадались люди добрые и грубые, щедрые и жадные, смелые и трусливые, проницательные и тупоумные, самоотверженные и склонные к саморазрушению, волевые и бездеятельные, радостные и печальные. Можно и на драку нарваться, если скажешь что-то не то – не тому человеку и не в том баре.

Ущербные личности порой принимают дурные решения, а умники делают глупости. Но место в мире находится для каждого, кто захочет.

Что такое религия? А философия, а искусство?

Зачем это? Вот главный вопрос…

Если живешь в жалком мирке, основанном на несправедливости и ядовитых вожделениях, ответ будет уклончивым и разочаровывающим. И всегда найдется некое «потому», из-за которого и происходят беды человечества. Но ведь такова наша природа. Всем нужны деньги. Правительство себе на уме.

Нас вечно дергают за ниточки волшебники-кукловоды, прячущиеся в убежище среди звезд. И словечко «потому» никогда не дает ответа на вопрос «зачем».

Экзистенциальное различие между моим прежним миром и этим миром заключается в том, что там, откуда я пришел, «потому» было очевидно – достаточно посмотреть вокруг. Никому не требовалось задаваться вопросом «зачем?». Мы и так знали ответ. Мы были счастливы. Наша цель состояла в том, чтобы поддерживать такое блаженное состояние, а если возникала возможность, мы вносили какие-нибудь коррективы или улучшения для тех, кто придет после нас. Точно так же поступали и наши предки.

Думаю, я дал здесь неплохое рабочее определение идеологии – системы верований столь всестороннего охвата, что вопросы в ней становятся несущественными, поскольку ответы на них очевидны.

Но тот мир не был идеальным. Там делались ошибки. Происходили несчастные случаи. Сталкивались амбиции. Страдали люди. Умирали матери. Сыновья не могли понять, почему отцы не любят их. Женщины беременели и не желали детей. Случались самоубийства.

Но это был хороший и здоровый мир, в котором достойную жизнь вели миллиарды людей: и эгоисты, и альтруисты, а большинство – серединка на половинку. Никто из них не заслуживал того, что я сделал с ними.

Я очнулся в больнице. В голове еле-еле шевелились спутанные мысли. Сначала я подумал, что оглох, но это просто работала система звукоподавления в моем стерильном боксе восстановительной терапии. Мне долго не удавалось сфокусировать зрение, как будто световые волны, возбуждавшие мои зрительные нервы, разлохматились по дороге. Похоже, я был в очень плохом состоянии, если меня до предела накачали психотропными препаратами.

Вероятно, причиной всего, что произошло позже, стала ошибка врачей в дозировке. Может, неврологические сканеры неверно определили у меня состояние эндокринной регуляции. А может, у меня просто не было иного выбора.

И снова попробуем понять: является ли каждый сделанный нами выбор действительно выбором? Мозг можно уподобить постоянной буре с огромными волнами, молниями и громом. И этот самый шторм разыгрывается в трех фунтах сырого мяса. Существуют ли вообще сознательные решения или наши действия представляют собой инстинктивную реакцию, приукрашенную дурно оформленной логикой?

Могу точно утверждать, что сперва я не задавал себе некоторые судьбоносные вопросы и молча таращился в потолок бокса. Но мало-помалу густой химический туман рассеялся, сменившись тоскливой правдой. Пенелопа погибла – как и наша общая клетка. Гениальный труд моего отца уничтожен. Его лаборатория опустела. Экспедиция отложена на неопределенный срок. Вся команда – хрононавты, инженеры, советники, отец – заперта в изолированных камерах, пока толпа юристов проводит надлежащее расследование и бьется над тем, чтобы защитить нас от потенциальных санкций. Репутация ученого мужа висит на волоске, со стороны правительства могут последовать репрессии, а со стороны корпораций – многочисленные аудиты.

Сама возможность путешествий во времени отодвигается, по меньшей мере, на поколение.

Просто поразительно, сколько всего можно разрушить одним-единственным половым членом.

Там, откуда я прибыл, люди и власти не состояли в таких сложных отношениях, как здесь. Пищевые синтезаторы, портновские автоматы и гигантские жилые башни, соединенные между собой, означали, что никто не испытывал нужды ни в пище, ни в одежде, ни в крыше над головой.

Преступления против собственности не представляют собой никакой проблемы, поскольку все снабжено датчиками и легко отслеживается – даже если и украдешь что-нибудь, то все равно не сможешь воспользоваться украденным или куда-то его сбыть.

Правда, психические заболевания и злоупотребление алкоголем и наркотиками никуда не делись, однако система здравоохранения «переделывала» их на новый лад. В местном лечебно-воспитательном учреждении разрешено синтезировать для себя любые наркотики. Любой человек при желании может развить в себе зависимость от пены для ванны или от сластей, или от морфокаина – и отправиться жить под мост, но никто не поступал таким неразумным образом.

Тот мир не предназначался для бунтарей. Наверное, это звучит неубедительно и не соответствует принципам панк-рока, но ведь в моем мире и панк-рока не было. В нем не нуждались.

Разумеется, порой энтропия выводила систему из равновесия, но когда это случалось, народ терпеливо дожидался, пока власти не возьмут ситуацию под контроль, чтобы гражданам можно было вернуться к безопасности, комфорту и изобилию. Наши материальные потребности удовлетворяли предупредительные корпорации с исключительно высоким качеством обслуживания. Избираемые же нами правительства занимались в основном всяческой волокитой. К примеру, следили за тем, чтобы соблюдались законы, обеспечивали общественную безопасность, заключали международные торговые соглашения и предотвращали стихийные бедствия. Народ доверял системе.

Поэтому я с легкостью покинул больницу, хотя, по логике вещей, должен был считаться «плохим парнем», которого полиция отправила подлечиться. Но никто меня даже не остановил: ведь я жил не в том варварском обществе, где люди сознательно нарушают установленные границы.

Пребывание в звукоизолированном лечебном боксе могло принести пациенту спокойствие и умиротворение. Но находясь наедине со своими мыслями, я чувствовал себя погребенным в гробу заживо. Мозг отвергал любые попытки трезво оценить положение, в котором я оказался, как будто он захлопнулся наглухо, дабы избежать заражения. Способен ли мозг закрыть струпом воспоминание о душевной ране? Мой определенно изо всех сил старался сделать именно это.

Я открыл бокс и осмотрел узкую комнатушку без окон, в которой он располагался. Охрана отсутствовала. Никому не пришло в голову, что меня нужно сторожить. Я вылез наружу, быстренько сконструировал одежду и был таков. Шагая по коридору, я глазел по сторонам. Медики занимались пациентами, а те, кто меня видел, решили, что если я ухожу, значит, так и надо. Мой равнодушный вид вовсе не был наигранным. Я пребывал в острейшем шоке. Моя кровь превратилась в раскаленную лаву. Сердце перекачивало огонь. Но боль, воспламенившая мои нервы, не могла найти дорогу в оцепеневший мозг.

Перед больницей находилась просторная площадь, где располагались посадочные площадки для летающих автомобилей, станции транзитных капсул и телепортационные платформы. Сотни людей двигались в разных направлениях, шли с работы и на работу, навещали больных, сдавали анализы, высаживали из машин супругов, забирали жен и детей, сплетничали с сотрудниками, болтали с друзьями, заигрывали с незнакомцами – фрактальный узел повседневной жизни. В свете послеполуденного солнца народ просто-напросто игнорировал мою аннигиляцию.

Я смотрел на мельтешение летающих автомобилей над головой. Поскольку на них с земли смотрят не реже, чем сверху, днища машин делают столь же привлекательными, как и их кузова. Изящные ребра переливающихся разными цветами трубопроводов и округлые корпуса антигравитационных двигателей мерцали от укрощенной силы. Я вдруг сообразил, что не могу вспомнить, что случилось с водителем летающего автомобиля, который убил мою мать. Я не мог восстановить в памяти лицо или имя, и даже не помнил, был ли это мужчина или женщина. Пострадал ли тогда и сам водитель? Попал ли он в ту же больницу, которую я только что покинул? Был ли он на похоронах, стоял ли неловко где-то в задних рядах собравшихся, не зная толком, следует ли ему публично покаяться или лучше хранить молчание и держаться в сторонке? Как на него подействовало то, что он сделал с нашей семьей? Призрачное существование человека, который полностью изменил мою жизнь и которого я напрочь забыл, превратилось в тень, родившуюся от игры света.

Дружелюбно улыбаясь каждому, кто попадался мне на пути, я пересек площадь и вошел в транзитную капсулу.

Не могу объяснить, что делал. У меня не было плана. Я снова стал двенадцатилетним мальчишкой и собирался сбежать. Куда-нибудь, где меня никто не найдет.

Я вернулся в свою квартиру. Я не опасался полицейской погони, поэтому воспользовался наблюдаемой общественной сетью и вошел в парадный подъезд средь бела дня. Я не прятался. Я убегал. А это – совсем разные вещи.

Мне было нечего собирать, но я хотел привести тело в порядок и переделать одежду. И, войдя в спальню, я увидел… маленькую прядку волос Пенелопы. Их бы хватило с лихвой, чтобы вырастить в инкубаторе генетически идентичного андроида – куклу для секса. Они были популярны и могли похвастать приятной на ощупь кожей, теплым нутром и покорным искусственным интеллектом. Такая кукла выполняла бы все мои желания и выглядела бы точь-в-точь как Пенелопа.

Если этот вариант меня бы слишком устроил из-за недостаточной душевности, я мог бы зарегистрироваться на сайте знакомств и найти женщину, которая согласилась бы носить цифровой грим – портретную проекцию, виртуально накладывающуюся на лицо в режиме реального времени. Она могла бы выглядеть, как мне захочется… к примеру, походить на тигрицу, дельфина или на гусыню, если бы мне такое взбрело в голову, но при этом оставаться живым непредсказуемым человеческим существом, ведущим свою партию в нашей ролевой игре по каким-то своим загадочным причинам.

Я также мог вложить образ Пенелопы в один из бесчисленных алгоритмов брачных знакомств. В таком случае я бы отыскал женщину, напоминающую Пенелопу, и сказал ей все то, что требуется, дабы она прониклась ко мне должными чувствами. Затем при помощи феромонных добавок с черного рынка мы бы добились укрепления гормональных связей между нами, что, конечно, невероятно сильно повлияло бы на мою партнершу. Она бы даже решила, что ее внешность не идеальна и идея о косметической операции стала бы для нее спасительным кругом. Я мог бы жениться на ней, у нас мог бы родиться ребенок, и я бы достиг преклонных лет в иллюзиях, которые, впрочем, развеялись у меня перед глазами перед смертью.

Я хочу сказать, что был определенный момент, когда передо мной возникло множество не очень разумных вариантов. Глупых, если быть честным. Диких, извращенных, саморазрушающих. Но имелись и другие альтернативы, последствия которых были ограничены непосредственно моим эмоциональным радиусом.

Я мог бы не лезть на рожон.

Но я так не сделал.

Наверное, будь у меня побольше времени, я бы затаился и просто пережил свою личную драму. Вырыл бы нору и отлежался бы в ней, после чего засыпал бы ее землей и занялся бы строительством фундамента нового здания.

Но дело в том, что тогда я думал о времени совсем в ином смысле.

В лаборатории было страшновато. Обычно я приходил туда поздно и уходил рано, я привык к тому, что там всегда сновали инженеры и ассистенты отца. Но теперь помещение пустовало.

Мой батюшка постарался сделать так, чтобы аппаратура для путешествий во времени выглядела элегантно и была элементарна в пользовании. Включить ее мог даже идиот. Или сын, являющий собой главное разочарование всей отцовской жизни.

Если создаешь машину, обеспечивать работу которой должны пятьдесят человек, надо быть готовым ко всему. А вдруг в момент отправки хрононавтов в прошлое что-то пойдет не так? Скажем, команда окажется недееспособной… Тогда и сам проект, и вообще все на свете будут зависеть от раненого или полностью растерянного уцелевшего участника, который неловким движением запускает аварийный протокол-бумеранг, чтобы вернуться в настоящее.

Поэтому неважно, насколько поражает сложность самого технического комплекса и насколько точно откалиброван каждый его элемент – аппаратура проста в употреблении, потому что таковой она и должна быть.

Системы контроля просканировали меня и не подняли тревоги. Ведь там, откуда я прибыл, ни власти, ни роботы не ведут себя бесцеремонно. Никто не мог проникнуть в лабораторию с дурными намерениями. У нас не было конкуренции корпораций или же научного соперничества. Отец оказался первопроходцем в области, где ему в принципе не было равных. А тех немногих, кто мог бы с ним сравниться, он нанял к себе на работу.

Даже перед сводчатым залом-ангаром, где размещалась аппаратура для путешествий во времени, не было дополнительной охраны. Все исходили из того, что никто не захочет пройти сквозь раздвигающиеся двери в помещение, наполненное прохладным стерилизованным воздухом, и восторженно замереть перед машиной, создание которой обошлось в триллион долларов (кстати, она могла, по расчетам, принести прибыль в несколько квадрильонов). Когда здание строили, то в долговременный прогноз не закладывали нынешние форс-мажорные обстоятельства – задержку проекта, смерть ведущего специалиста, фиаско моего отца.

Но я все же находился именно здесь.

Временно-пространственный транспортировочный аппарат не столь и велик в размерах, как можно ожидать, исходя из его функций. В центральной осевой конструкции расположены шесть овальных кресел-ложементов, подвешенных на сверкающем металлическом каркасе, а по бокам от каждого сиденья установлены приборные панели. Последние словно гудели от скрытых возможностей.

И я включил ее.

Машина, которую никогда не использовали, подобна ребенку, который никогда не родится.

Лайонел Гоеттрейдер не дожил до изобретенного им будущего. Он и все Шестнадцать Свидетелей первоначального эксперимента умерли в течение трех месяцев из-за неожиданно сильного потока тау-излучения, который машина испустила при первом включении. Гоеттрейдер не представлял себе, насколько мощным окажется его изобретение. И насколько смертоносным для тех, кто участвовал в его апробации.

И совершенно неважно, какие выражения были на лицах знаменитостей в то мгновение, когда из устройства, созданного Гоеттрейдером, рванулось наружу будущее – скептическое, благоговейное, рассеянное, восхищенное, ревнивое, сердитое, задумчивое, испуганное, бесстрастное, сосредоточенное, восхищенное, равнодушное, дерзкое, мудрое, скучающее, такое, будто опаздывает куда-то, – все они разом получили летальную дозу радиации. Гемопоэтическая – то есть кроветворная – деградация, ведущая к апластической анемии. Патология клеточного деления. Генетическое искажение, несварение желудка, сосудистый коллапс, катастрофические неврологические повреждения, кома, молитва, смерть.

Гоеттрейдер скончался первым. Как Моисей на границе Земли обетованной. Остальные один за другим последовали за ним.

Мученики науки.

Если там, откуда я пришел, и есть религия, то она обращена к самопожертвованию на алтаре открытий. Лайонел Гоеттрейдер отдал жизнь за то, чтобы мир попал в рай и достиг такого процветания, какого он не мог и вообразить. А то, что жертва свершилась по некоей случайности, было признано поэтической вольностью.

Так что выбор даты для путешествия во времени был, конечно же, прагматическим. Ведь радиационный след, оставленный первым Двигателем 11 июля 1965 года, служит путеводной нитью в наше прошлое, россыпью хлебных крошек, в роли которых выступают полуразложившиеся атомы, выводящие пунктирную линию сквозь пространство и время к точным координатам рождения моего мира. Но атомную нить можно воспринимать и как след крови, яда или поэзии, потому что это и есть та самая радиация, которая убила Гоеттрейдера и Шестнадцать Свидетелей.

Она-то и сделала первый Двигатель Гоеттрейдера столь непохожим на остальные изобретения. Теперь мы можем прокладывать путь через пространство-время благодаря фатальной недоработке, устраненной в последующих моделях – или же благодаря самопожертвованию, совершенному семнадцатью людьми в священном храме нашего славного будущего.

Путешествие во времени, чтобы увидеть сотворение моего мира, – не просто научный эксперимент или удовлетворение любопытства историков. Это еще и расследование убийства – и присутствие при рождении будущего и смерти той личности, которая сделала его возможным.

Я всегда придавал особое значение тому факту, что великий провидец умер из-за чрезмерно высокой самооценки. Не окажись Двигатель грандиозным прорывом в истории, Гоеттрейдера следовало бы считать фантастическим неудачником.

Живописное воплощение Запуска делает интересным не реакция Шестнадцати Свидетелей – изображения их лиц со временем канонизировались, – а выражение, которое художник решает придать лицу Лайонела Гоеттрейдера в тот момент, когда ученый выпускал в мир свое изобретение. Скептическое? Благоговейное? Растерянное? Восхищенное? Радостное? Злое? Задумчивое? Испуганное? Невозмутимое? Сосредоточенное? Возбужденное? Равнодушное? Торопливое? Усталое? Мудрое? Бесстрастное? Выбор художника для этой говорящей детали говорит все и о произведении в целом.

Истинная причина, по которой отец хотел посетить данный пункт назначения, состояла как раз в том, что ему хотелось увидеть Гоеттрейдера за мгновение до того, как тот включит Двигатель. Отец жаждал узнать, не это ли выражение он видит, глядясь в зеркало. В общем, отец намеревался понять, действительно ли Виктор Баррен и Лайонел Гоеттрейдер так похожи друг на друга?

Мне тоже было интересно.

Выяснилось, что они похожи еще сильнее, чем ожидал мой отец. Гении, которые не учли в своих расчетах нечто важное и не предвидели роковых последствий, изменивших мир, и впрямь одинаковы.

Для Гоеттрейдера фатальным просчетом оказалась тау-радиация, убившая его. Для моего отца – я.

Да, я был его фатальным просчетом.

Я прошел через лабораторию в раздевалку хрононавтов, где имелись отдельные кабинки для переодевания и находились шкафчики с личными вещами. Я открыл шкафчик Пенелопы. Он был почти пуст. Костюм «вторая кожа» был упакован в герметичный пакет со стерильным гелем, чтобы гарантированно исключить любые загрязнения, пока Пенелопе не придет пора отправиться в прошлое, чего никогда уже не случится. Аккуратно сложенный запасной комплект формы лежал на полке, а рядом с ним кучка резинок для ее обычной прически – хвоста. И старинные карманные часы.

Не знаю, сколько времени я простоял там, но внезапно мое тело затряслось от столь жестоких рыданий, что мне пришлось сесть на пол. Часы я держал в руках и потирал холодный металл пальцами.

Около шести недель тому назад мы отыгрывали на симуляторе машины времени аварийный бумеранг-протокол. Нам следовало определить, за какое количество времени мы сможем работать в ручном режиме, если ошибка в вычислениях вышвырнет нас в открытый космос. Пенелопа всегда уверенно спасала нашу группу. Я пару раз умудрился погубить всех. На разборе занятия Пенелопа мне кое-что объяснила. Она действовала в экстремальной ситуации по-своему – и разбила все действия на серию отдельных заданий, каждому из которых отводилась ровно секунда. Выполняя их, Пенелопа мысленно дробила время на дискретные единицы, подобно тому как механические стрелки на циферблате в нерушимом ритме отсчитывают мгновения.

На следующий день я принес и показал ей свою находку, которую обнаружил в заброшенном городе – так щенок притаскивает хозяину мячик. Я объяснил, что часы не работают, но, наверное, мне удастся уговорить кого-нибудь из техников починить их.

– Не стоит, – посоветовала мне Пенелопа. – Они разозлятся на то, что дублер заставляет их тратить время попусту или согласятся, но только из опасения, что ты пожалуешься отцу.

– Верно! – воскликнул я. – Ты права.

– Дай их мне, – попросила она. – Я договорюсь с ребятами. Никто и не сообразит, в чем дело.

Я вручил ей часы и никогда не упоминал о них. Решил, что если Пенелопа и запомнила тот разговор, то позже он выветрился у нее из памяти.

А сейчас они тикали у меня в руке, складывая секунды в минуты, а минуты – в часы. Я сидел на полу, погрузившись в размышления. Значит, Пенелопа сумела с кем-то договориться, но так и не вернула мне часы. Я положил их обратно в шкафчик Пенелопы и прикрыл дверцу. Потом открыл свой шкафчик, разделся догола, распечатал гелевую упаковку и надел «вторую кожу». Я знал, что должен сделать.

Я должен быть тем, кем не смогла она – первым.

Там, откуда я прибыл, есть много такого, о чем я еще не рассказывал.

Например, воздух. Он не такой, как здесь. Он обладает естественным тонизирующим действием, будто находишься в лодке посреди глубокого озера – не океан с его вечным привкусом водорослей, а чистая ароматная пустота. С семидесятых годов прошлого века никто не сжигает углерод, поэтому в атмосфере нет едких маслянистых примесей. Вот одна из тех вещей, которые замечаешь, если только привык к чему-то совершенно другому. Так у пресноводной рыбы, если она случайно попадает в море, соленая вода обжигает жабры.

Полагаю, вы не имеете представления о ботанической инженерии. Некоторые дома в нашем мире целиком и полностью состоят из деревьев, которые отфильтровывают кислород, вырабатывают электричество, используя природные циклы почвы, и растят свежие фрукты прямо на стенах кухни. Экологические жилища не имеют широкого распространения, но любой может арендовать такой дом на отпуск. Некоторые любители природы живут в них круглый год.

У нас нет и социальных конфликтов, поскольку, где бы ты ни встретился с незнакомцем, ты всегда можешь провести краткий анализ и получить коррелирующие данные, которые позволят тебе лучше справиться с ролью друга, любовника, супруга или постороннего. И вовсе не обязательно поступать, согласно рекомендациям. Многие люди вообще игнорируют их – с прекрасными, но порой и с удручающими последствиями. Можно даже выяснить, а не наблюдалось ли за интересующей тебя особой игнорирования подобных рекомендаций, и к какому результату привело такое поведение.

Можно продолжать до бесконечности перечислять всякую всячину, которая, в зависимости от ваших личных наклонностей, может казаться то квазикрутой, то ужасающе технократичной, но суть вы уловили.

Хотя, вероятно, вы еще не просекли повседневной банальности наших чудес. Я никогда не задумывался о воздухе, которым дышал. Никогда не проводил отпуска в одном из древесных домов. Профили личных данных я считал полезными, но моим излюбленным причиндалом стал детектор феромонов. Он тихонько щелкал, если у женщины, с которой я общался, происходил выброс особых аттрактивных гормонов, а это означало одно: она заинтересовалась тобой хотя бы настолько, что готова продолжать светский флирт…

Кстати, сам процесс чтения, как и процесс повествования – несколько дик для меня. Конечно, в моем мире есть поклонники толстых романов, вроде моей матери, однако мало кому доставляет удовольствие, когда его держат за руку, как ребенка, и ведут через извилистый лабиринт смыслов и метафор. У нас такие развлечения предполагают хотя бы пассивную интерактивность и используют ту же самую технологию отслеживания нервных импульсов, которая позволяет симулятору виртуальной реальности по утрам выводить тебя из сновидений. Каждая история уникально персонализирована, твои желания, страхи, тревоги, капризы и заскоки встроены в начальную структуру сюжета, служащего скелетом, вокруг которого твои собственные жалкие мозги наращивают единственное в своем роде тело.

В палитре повествования важнейшую роль играет дежавю – то тревожное ощущение, когда кажется, что ты уже слышал историю, но никак не можешь ее вспомнить. Необычный смутный дискомфорт, являющийся одним из самых впечатляющих удовольствий в нашей литературе, почти совершенно не известен здесь. У вас люди недовольны, если считают, будто догадываются, что произойдет в финале. Но разве дело в сюжете? В вашем мире одни и те же слова всегда идут в одинаковом порядке, определяемом степенью личной эксцентричности автора.

Мне не нравится ощущение, будто эта история рассказывает обо мне. В моем мире любые истории всегда рассказывают о тебе.

Прощу прощения. Я, наверное, похож на глупую женщину, которая, вместо того чтобы выкинуть из головы свои прежние привязанности, на свидании с мужчиной только и трещит о своем бывшем без умолку.

И как бы мне ни хотелось заканчивать очередную часть моего рассказа, я понимаю, что пришла пора это сделать.

Часы показывали 00.00.00. Время, отведенное на подготовку эксперимента, вышло. Во временно-пространственном транспортировочном аппарате установлено шесть кресел-ложементов, по одному для каждого участника стандартной хрононавтической группы. Облачившись во «вторую кожу», я устроился в кресле, предназначенном для Пенелопы или ее дублера. Я мог бы лечь и, скажем, вздремнуть или, по крайней мере, переждать, но мой шок был слишком силен.

Мои поступки направляли инстинкты, но самосохранения среди них не было. Теперь я понимаю, что стремился отомстить, но тогда я называл это справедливостью. Знаю, мои слова звучат истерично и мелодраматично, но тогда я пребывал именно в таком состоянии.

Будь у меня возможность, я бы переместился в недавнее прошлое и спас бы Пенелопу. Но надеяться на чудо было нельзя: к сожалению, машина времени требовала серьезных доработок. Увы, это был всего лишь самый передовой образец техники, порожденный человеческим разумом. Даже знай я, как перепрограммировать временно-пространственный навигационный код, мои манипуляции ничего бы не изменили. Проклятый аппарат был намеренно создан только для одного пункта назначения.

Значит, спасти Пенелопу я не мог. Но я мог завершить то, что она начала.

Я намеревался сделать нечто особенное. И мой отец был, конечно, не помеха.

Я должен стать первым хрононавтом. Даже если меня арестуют, отдадут под суд или казнят (а разве путешествие во времени незаконно?) – мне плевать. Мое достижение останется навсегда. И кто бы потом ни сделал то же самое, первым навеки буду я.

Невзирая на то что эти мгновения моей жизни вполне могли оказаться для меня последними, я не стал ни медлить, ни думать рационально. Какое там благоразумие? Мои мозги взбунтовались. Зато я смог без колебаний выполнить серию многократно отработанных последовательных операций. Я отсчитывал их по секундам в четком ритме, точно так, как меня учила Пенелопа.

Неожиданно выяснилось, что на протяжении сотен часов занятий на тренажерах-симуляторах я обращал внимание не только на Пенелопу.

Аппаратура для путешествия во времени имеет трехступенчатую систему контроля доступа – генетический экспресс-анализ, сложный кодовый пароль и красную кнопку. Биологическая, интеллектуальная, физическая ступени.

Я включил машину времени.

С путешествием во времени не связаны зрительные или слуховые феномены. Но отец вбил себе в голову, что первые пользователи техники будут чувствовать себя обиженными, если для них не устроить какую-нибудь аудиовизуальную ерунду. С научной точки зрения в этом не было никакого смысла – чистейшая показуха.

Неужели, чтобы произвести впечатление на богатых потребителей, которых намеревались привлечь финансисты, поддержавшие отца, было недостаточно самого перемещения в прошлое?

В общем, чтобы разобраться, как лучше обеспечить эмоциональное погружение в процесс, привлекли целый отряд психологов, и те создали приглушенный мелодический фон и переливающееся сияние теплых оттенков.

Психологи знали толк в своем деле. Почти сразу же после того, как началась цветомузыка, мои печали, гнев и потрясение улеглись. Я ощутил в себе основательность, надежду и свободу.

И с абсолютной ясностью понял, что моя затея никуда не годится.

Но было уже поздно. Дурацкие переливы звуков и игра света произвели бы на меня фантастическое впечатление, если бы, знаете ли, заиграли прямо перед тем, как я запустил устройство, а не сразу после…

Я почувствовал, что мой мозг сдавило, словно он втискивался куда-то, как улитка в раковину. Я стал казаться себе неуклюжим: такое обычно бывает, когда поскользнешься на льду или когда самолет приступает к вынужденной посадке. В такие мгновения ты вроде бы застываешь в той фазе, когда полет – твой или же воздушного судна – начинает сдаваться перед натиском земного притяжения. Кровь стала тяжелой, густой, вены и артерии трепыхались, как мокрые полотенца на веревке. Ногти на руках и ногах зудели и гнулись, как будто росли с невероятной скоростью, завиваясь в спирали мертвенно-бледного кератина. Глазные яблоки пульсировали под напором невыносимого света, заполняющий их тягучий сироп, казалось, закипал. На языке мелькали странные вкусовые ощущения – прокисший чай, гнилой лимон, сладкая трава, губы Пенелопы. Волосы на голове словно росли внутрь, пронизывая череп и срастаясь с дендритами. Или, может, дендриты прорастали наружу, выглядывая из скальпа, как нежные волоконца, покрывающие шкурку морской звезды.

Все было чрезвычайно, немыслимо странно.

А затем меня не стало.

Том Баррен живет в мире, какой должен был бы сложиться у нас. Технологическая утопия, предсказанная оптимистической научной фантастикой середины двадцатого века, осуществилась после того, как в 1965 году Лайонел Гоеттрейдер изобрел принципиально новый метод выработки энергии – неограниченный, чистый, производительный. Благодаря Двигателю Гоеттрейдера развитие науки стремительно ускорилось. В 2016 году у каждого имеется все, что требуется для счастливой обеспеченной жизни. Поскольку повседневные потребности обеспечиваются автоматическими устройствами или синтезаторами, люди в основном занимаются развитием единственного, что теперь ценится на Земле, – а именно, развлечениями.

Отец Тома Баррена – Виктор является гениальным первопроходцем в самой передовой отрасли науки: он создает машину времени, которая становится смыслом его жизни. Блестящие научные достижения Виктора не знают себе равных, но дабы обеспечить поддержку своего эксперимента со стороны корпораций и правительственных учреждений, Виктор Баррен объявляет, что его разработка положит начало новому – совершенно уникальному виду туризма.

После гибели в результате несчастного случая матери Тома, Ребекки Баррен, ученый вдовец из жалости и смутного ощущения вины предлагает сыну работать у себя в лаборатории. Они оба уже давно пребывают в весьма натянутых отношениях, поскольку Виктор всегда был погружен в свои исследования и игнорировал сына, а тот был занят исключительно собственной персоной и постоянно разочаровывал отца.

Том получает задание тренироваться вместе с Пенелопой Весчлер, неофициальным лидером группы первых хрононавтов. Том может занять место Пенелопы в том маловероятном случае, если возникнет какое-то непреодолимое препятствие для ее участия в экспедиции.

Том сразу же по уши влюбляется в Пенелопу. Она не обращает на него особого внимания. Том считает, что не вызывает у нее интереса. Но Пенелопа куда более уязвима, чем кажется окружающим. Просто она умело это скрывает.

Вечером, во время приема, который устроил накануне эксперимента один из инвесторов проекта, Том и Пенелопа случайно оказываются наедине. Они проводят ночь вместе, и Том считает эти часы лучшими за всю свою жизнь.

Однако на следующее утро ситуация кардинально меняется. На стандартном медосмотре выясняется, что Пенелопа забеременела – и данный факт автоматически ставит крест на ее участии в эксперименте. Поскольку Том – ее официальный дублер, Пенелопа обвиняет его в том, что он сделал это намеренно. Виктор, разъяренный и оскорбленный тем, что дело всей его жизни поставлено под угрозу безответственным поведением родного сына, отстраняет обоих и откладывает экспедицию. Пенелопа, разгневанная тем, что ее профессиональная репутация, достигнутая тяжким многолетним трудом, в одночасье оказалась загубленной, решается на ужасный поступок – самоубийство.

Эксперимент отложен на неопределенный срок. Лаборатория опустела вплоть до завершения всех предусмотренных законом действий. Том, удрученный скорбью по Пенелопе и пылающий гневом на отца, решает осуществить миссию самостоятельно. Он проникает в лабораторию и включает машину времени.

Материализация в прошлое представляет собой пример первородной синестезии. Все мои чувства разом смешались – осязание переходит во вкус, обоняние, слух, зрение, а затем опять в осязание. Потом все они обособляются, как желатин, разлитый из кастрюли в разные формочки, и каждое ощущение – донельзя четкое.

Благодаря отцовскому изобретению путешествие во времени происходит мгновенно. Тем не менее вояж сопровождает сильный пинок по внутренностям, по сравнению с которым обычный телепорт на Луну покажется ласковым массажем стоп.

Я – первый хрононавт в истории человечества, но я совершенно не чувствую величия момента. Я просто-напросто отчаянно стараюсь, чтобы мой завтрак, который я съел в 2016 году, не перекочевал из моего желудка в лабораторию Гоеттрейдера.

Несколько секунд мне требуется, чтобы сохранить равновесие и сориентироваться, и лишь потом до меня доходит – я действительно нахожусь в той самой лаборатории, где и зародилось будущее. Позже здание переоборудовали и открыли в нем музей. Именно здесь в подвальном помещении площадью пятьсот квадратных футов, расположенном в секции B7 тогда еще Научно-технологического центра Сан-Франциско, и начал работать вечный Двигатель Гоеттрейдера (а точнее – исходный образец).

Но посетить музей в мое время совсем не то же самое, что попасть в судьбоносное прошлое.

Я улавливаю запах промышленного очистителя, которым словно пропитаны щербатые плитки пола. Теплый ровный свет ламп накаливания, прикрытых металлическими сетками, заливает лабораторию медным блеском. Оборудование представляет собой последние технические достижения той эпохи, и, по моему мнению, выглядит очаровательно архаичным…как если бы операцию на сердце выполняли при помощи острых палочек.

А вот Двигатель Гоеттрейдера. Он груб и неуклюж по сравнению с изящными, утонченными вариантами, которые Гоеттрейдер разработал в последние недели жизни (их смастерили уже после смерти гения, пользуясь его чертежами).

Я смотрю на кожух из тусклой стали, которую Гоеттрейдер лично закаливал, чтобы добиться нужных ему свойств. В плотной спирали из упругой нити собраны поглощающие кольца. За стеклышками приборной панели дрожат над циферблатами настоящие стрелки, а верньеры снабжены крохотными цифрами: они выгравированы на металлических дисках, вращающихся на оси. Колесики выглядят комически крупными, а вентиляционные шахты вполне сгодились бы для изрыгающих дым каминов Викторианской эпохи. Лишь главный элемент, радиометрический пульсо-полевой эмиттер, имеет относительно современный облик. Его новаторская форма – ступенчатые углы, волнистые лепестки и плотно сцепленные сегменты – оказали чрезвычайно сильное влияние на более поздний стиль. Эти элементы перешли из лаборатории в архитектуру, промышленную эстетику, моду одежды, живопись, кулинарию – в общем, получили распространение во всех сферах жизни.

Я глазею на машину, перевернувшую наш мир. До чего кустарная – прямо-таки смехотворная вещица! Просто чудо, что реакция собравшихся рядом с Гоеттрейдером зрителей не ограничилась снисходительно воздетыми к небу взорами.

Сперва изобретение Гоеттрейдера вызвало у теоретиков вялый интерес. Никто и не подозревал, что Двигатель станет осью истории. Какой-то бюрократ, чьей власти хватало на то, чтобы раздавать мелкие гранты, снизошел к Гоеттрейдеру, поскольку ученый заполнил необходимые бумаги идеальным образом, с указанием мельчайших подробностей. Полагаю, тот бюрократ превыше всего ценил скрупулезность в оформлении документов.

Двигатель Гоеттрейдера весьма компактен. Значительную часть окружающего пространства занимают вентиляционные шахты и толстые колонны из множества труб охлаждения. В случае неполадки они притормозят работу устройства и разрядят любое количество накопленной энергии – чтобы Двигатель, например, не взорвался, учинив глобальный катаклизм.

Внезапно я понимаю, что я здесь не один. Кто-то, сгорбившись, строчит карандашом уравнения в отрывном блокноте.

Этот блокнот я узнаю раньше, чем его хозяина. Я видел пожелтевший бумажный экспонат в несокрушимой витрине Музея Гоеттрейдера. Лайонел Гоеттрейдер записал свои итоговые завершающие расчеты именно на этих листочках.

Я перевожу взгляд на человека, который пишет свои знаменитые формулы изгрызенным карандашом.

Передо мной – сам Лайонел Гоеттрейдер.

Лайонел Гоеттрейдер умер, не будучи знаменитым. Тело ученого кремировали, а прах развеяли в проливе Золотые Ворота, и ветер унес его в Тихий океан. Поэтому на первых порах никому не приходило в голову изучать заметки Гоеттрейдера, кроме, разумеется, технических параметров Двигателя.

Лишь позднее человечество заинтересовалось другими материалами, оставленными Гоеттрейдером. Тогда-то все и получило широкую огласку: бывшие коллеги гения и его шапочные приятели вне академического круга, пожелавшие прославиться хотя бы тем, что были знакомы с ним, постоянно цитировали Гоеттрейдера.

Лайонел Гоеттрейдер родился в 1923 году в датском городе Орхусе (в моем мире у датчан насчитывается примерно дюжина праздников, посвященных его памяти). Он вырос в типичной семье среднего класса, состоявшей из матери-датчанки, отца-поляка и двух младших братьев. Его вполне благополучное детство омрачали изредка случавшиеся у отца приступы параноидального бреда. Когда в 1940 году немецкие войска заняли Данию, отцовское «безумие» приняло менее иллюзорный характер – кто-то и впрямь затевал что-то против него.

Так или иначе, но жизнь продолжалась. Семнадцати лет от роду Лайонел выиграл стипендию в Институте теоретической физики университета Копенгагена. Пока датское правительство приспосабливалось к нацистским порядкам, а отцовский разум разъедал страх, Лайонел жил в Копенгагене у тетки и учился у основателя института, нобелевского лауреата Нильса Бора – своего научного кумира.

29 сентября 1943 года Бора заблаговременно предупредили о том, что нацисты запланировали на 1 октября массовую акцию против местных евреев. В тот день евреи праздновали свой Новый год – Рош-Ха-Шана, и все должны были находиться дома. Бор немедленно бежал в Швецию, где, согласно легенде, уговорил Густава V обратиться к датскому королю Кристиану X и совместными усилиями спасти датских евреев. Среди семи с лишним тысяч человек, переправившихся через пролив Эресунн на рыбацких и прогулочных лодках и даже байдарках, был и Лайонел Гоеттрейдер. Его спасение оказалось бесценным даром для мира, но для него самого – горькой личной трагедией.

Но еще пятью месяцами раньше отец Лайонела узнал от своих польских друзей, что немцы, пообещав евреям безопасное поселение в изолированных районах, если те будут сотрудничать с властями, вместо этого отправляют их в концлагеря. Тогда-то отец Лайонела и убедил свою жену, что их семье будет лучше, пока не поздно, выбраться из Дании. Лайонел, погруженный в учебу и уверенный в том, что датский король спасет его (в том не могло быть сомнений, ведь Бор утверждал, что так и будет) – отказался отправиться вместе со своими близкими на рыбацком суденышке через Северное море в Шотландию.

Больше Лайонел не слышал о родных. После войны он выяснил, что судно перехватил немецкий патрульный корабль. Родных Лайонела отправили в лагерь смерти Хелмно, расположенный в Польше близ Лодзи – родного города отца.

Лайонел Гоеттрейдер спасся, потому что поверил человеку в короне.

Но вернемся в 1943 год. Спустя пару дней после своего прибытия в Швецию, уверенный в том, что его родители и братья проживают в Шотландии (он и предположить не мог, что они уже захоронены в общей могиле в Жухувском лесу), Лайонел Гоеттрейдер вышел прогуляться. Он добрел до поля, которое раскинулось возле фермы, где остановился, лег на землю и принялся смотреть на ясное ночное небо. Звезды холодно мерцали, а Лайонел думал о том, что война смахивает на конец света, хотя даже самая разрушительная деятельность рода людского неспособна повлиять на движение Земли в Солнечной системе. Орбиты планет вечны, неизменны и неподвластны изменениям.

В чужой стране Лайонел ощущал себя совершенно беспомощным, однако он находил покой – и черпал силу — в этом вечном движении.

И вдруг Лайонела Гоеттрейдера осенило.

После войны он получил магистерскую степень в Оксфорде и докторскую – в Стэнфорде. Остаток жизни вплоть до 1965 года он провел в Сан-Франциско. Именно в Сан-Франциско и был в 1972 году основан Институт передовой физики Гоеттрейдера. Именно туда стремились попасть блестящие и амбициозные молодые дарования со всего света – среди них был и Виктор Баррен, защитивший в стенах научного заведения две из трех своих диссертаций на соискание степени доктора философии. Я могу точно назвать момент, когда отец полностью списал меня со счетов: тот самый день, когда мне отказали в приеме в Институт Гоеттрейдера. Отец относился к числу самых прославленных выпускников, но даже для его единственного сына никто не пошел на поблажки.

После этого я переехал из родительского жилища в многоквартирный небоскреб и поступил в Университет Торонто.

Когда Лайонела Гоеттрейдера спрашивали о том, что он помнил о войне, он говорил только, что его жизнь спас Нильс Бор. В Дании он побывал лишь единожды – на похоронах Бора в 1962 году. И, похоже, он никогда и никому не доверял.

Немногочисленные друзья ученого в действительности являлись лишь его знакомыми. Гоеттрейдер был затворником. У него не было ни жены, ни детей. Зато у него, в отличие от остального человечества, имелись неограниченные возможности могучего разума и неутомимое стремление сделать мир лучше.

По крайней мере, так учили во всех школах планеты.

В 1965 году Лайонелу Гоеттрейдеру исполнилось сорок два года. Он не походил на умудренного верховного жреца храма науки. Просто уже не юный, но еще не старый человек.

У него было вытянутое угловатое лицо, острые скулы, полные губы и жесткие курчавые каштановые волосы. Крючковатый нос выглядел так, будто его много лет назад сломали в драке. Густые брови ученого нависали над очками, стекла которых слегка помутнели от отпечатков пальцев. Глаза у него были трехцветными: одно колечко радужной оболочки синее, другое – зеленое, а третье – темно-карее. А еще Лайонел мог похвастаться длинными ресницами и мощными глабеллярными, а если говорить проще – межбровными – морщинами.

Его рост чуть превышал шесть футов, у него были широкие, но костлявые плечи и чрезмерно длинные для туловища руки и ноги.

Когда стоишь почти впритык перед самой важной персоной во всей истории человечества и она не может тебя заметить (ведь ты окружен искажающим полем, закручивающим фотоны вокруг твоего тела и делающим тебя невидимкой) – у тебя есть прекрасная возможность рассмотреть ее как следует.

Но кое-чего я не учел: запаха.

Лайонел Гоеттрейдер пошевелил носом. Резко втянул воздух, обвел лабораторию острым взглядом. Он учуял нечто неуместное. Ошеломленный – поскольку он учуял первого хрононавта, – я попятился.

Просто невообразимо, что отец не учел такой элементарной вещи, как запах, – подумал я, но тотчас сообразил, что все дело именно во мне.

Мои молекулы могли быть разделены, неосязаемы и, следовательно, необоняемы. Но я не дал себе труда войти в дефазикационную сферу перед тем, как «оседлать» машину времени. Это означало, что я, хоть и был невидимым, мог прикасаться к предметам. Даже случайно. Молекулы моего тела могли взаимодействовать с молекулами прошлого. Будь я нематериален, летучие элементы, отделившиеся от меня, проскользнули бы через рецепторы крючковатого носа Лайонела Гоеттрейдера и остались бы незамеченными.

Увы, я опять сплоховал.

Всю мою жизнь от меня ожидали выдающегося поступка. Такого, который доказал бы, что я – достойный сын своего отца.

И я совершил поступок, не знающий равных по своей глупости.

Я допустил грубейшую ошибку.

Сделав шаг назад, я натыкаюсь на консоль, на которой стоит чашка с кофе. Маслянистая черная жидкость выплескивается через край. Струйка кофе сбегает по белому фарфору на зеленовато-серую металлическую поверхность.

Гоеттрейдер замечает и это. Вслед за носом приходят в движение брови: глабеллярные морщины делаются еще глубже. Вокруг чашки собирается кофейная лужица. Гоеттрейдер берет чашку, стирает жидкость рукой, проводит ладонью о накрахмаленный белый халат. А потом растерянно озирается по сторонам.

У меня нет оправданий. Возможно, эмоциональная травма, полученная в результате самоубийства Пенелопы, не позволила мне воспользоваться дефазикационной сферой, а может, я просто оказался полным идиотом. Кто его знает?..

Тем не менее то, что машина времени может быть активирована без подтверждения нематериального состояния хрононавта, является, несомненно, крупным просчетом отца.

Неужто мой батюшка способен допустить крупную оплошность? Эта новость могла бы изрядно меня повеселить, если бы все мои силы не уходили на то, чтобы держать себя в руках.

Я шарю глазами по лаборатории в поисках какого-нибудь надежного укрытия или укромного угла. Но проблема заключается не только в том, чтобы принять верное решение и осуществить его в реальности. Мое тело – мощный вихрь независимых реакций, тепла, гормонов, газов, химических веществ, излучений. Я пытаюсь составить план, но мои мысли превращаются в ядовитый сумбурный ураган сожаления, паники и отвращения к себе, как будто кто-то хорошенько встряхнул бутылку газировки и вылил ее мне прямо в череп. Мое сознание самым диким образом раздваивается, растраивается, расчетверяется, словно в нем происходит умственное заикание или звучит мощное эхо – полагаю, что именно таким образом ощущается первобытный ужас. Поистине, жизнь, которую я вел прежде, была очень далека от той действительности, в которую меня занесло.

Сейчас мне крайне трудно сосредоточиться даже на том, чтобы шагнуть в сторону.

Разум подводит меня, как делал это уже много раз.

Теперь никто не спасет меня от самого себя.

Рядом со мной нет матери, с хмурым видом стучавшейся в дверь, чтобы увести домой беглеца, который успел получить начальное сексуальное образование.

Ситуация очень напоминает момент сразу после пробуждения, когда просыпаешься в своей постели и понимаешь, что пора вставать и собираться на работу.

Не считая лишь того, что в моем случае «на работу» означало свалить из прошлого – да побыстрее.

В конце концов я замечаю нишу, образованную двумя консолями, – причем последние почти смыкаются в глубине. Стараясь двигаться бесшумно, я перебираюсь туда, рассчитывая перевести дыхание, пока события не вышли из-под контроля. Я переступаю через кожаный рюкзачок, медные пряжки которого болтаются по сторонам, и видно, что внутри лежит коробка в подарочной упаковке с шелковым бантом. Я соображаю, что рюкзак принадлежит Гоеттрейдеру – этот стиль никогда не выходил из моды. Однако лежавший внутри подарок несказанно удивляет меня. Никогда я не видел ничего подобного ни в одной экспозиции, посвященной Гоеттрейдеру.

Я замираю. Весьма полезно бывает сосредоточиться на мелочи, а не на картине в целом.

Но благодаря этому я лишь приближаю катастрофу.

Главная трудность, не позволяющая эффективно смоделировать на человеческом индивиде когнитивный шок от путешествия во времени, состоит в том, что таких «поездок» еще никто не совершал.

Вы можете спросить, почему отец не захотел устроить тренировочный заезд – отправить хрононавтов на минуту, на час или на день в прошлое, снять показания приборов, набрать статистику и получить подтверждение того, что перемещения во времени в принципе безопасны? Ведь этого хватило бы с лихвой, да?

А вот и нет! Некоторые, самые осторожные из отцовских помощников иногда задавали ему такой вопрос. Но они были мгновенно уволены, как не обладающие смелостью мышления, необходимой для столь серьезного новаторского проекта.

Правда, отец снабжал каждого из них рекомендацией, чтобы они могли быть осмотрительными в лаборатории другого – менее значимого – ученого.

Я прибыл из мира, где невозможное совершается сплошь и рядом. Поэтому для эксперимента, который должен был навеки внести имя отца в анналы истории, одного успеха было бы мало. Виктору Баррену требовался драматизм. Он хотел сорвать овации. Проявить неслыханную дальновидность и уверенность в себе – те качества, которые никогда не забудутся. И главный состав хрононавтов он набрал сам – исключительно для своей собственной выгоды. Он поставил себе цель – и стремился добиться того, чтобы имена Баррена и Гоеттрейдера как можно чаще упоминались вместе.

А теперь я наблюдаю за поворотным моментом в истории, реализуя отцовскую манию величия. К сожалению, катастрофическая негодность моих мозгов к чему бы то ни было грозит загубить мой единственный реальный шанс прославиться – и я скатываюсь в тупик из сходящихся плоскостей, воспоминаний и профессионального жаргона. Трудно поверить, но именно ради этих минут я много месяцев тренировался бок о бок с Пенелопой и отчетливо обонял запах сирени и флердоранжа, исходящий от ее волос (мы всегда сидели возле работающего кондиционера, из которого вырывалась струя прохладного воздуха). Мои мысли, и без того бессодержательные и вялые, совсем запутались – я напоминаю себе разладившуюся навигационную систему, вроде той, что была в летающем автомобиле, который убил мою маму.

Я прибыл сюда, чтобы сделать нечто особенное, уникальное. Стать первым. Войти в историю, наблюдая, простите за тавтологию, за ходом истории. Но где-то во фрактальном тумане моего замутненного сознания пробивается громкий императив, глубоко вколоченный мне в голову за время тренировок в составе хрононавтов. Сосредоточься! Сконцентрируйся на конкретной информации. На том, что видишь, слышишь, обоняешь, осязаешь. На том, как ощущаешь вкус. Твои чувства ничего не значат. Боль ничего не значит. Скорбь, гнев, унижение, любовь и благоговение лишены смысла.

Сосредоточься на настоящем.

Но реальность кусается. Да, ты влип. Ты допустил ошибку.

Зато ты получил возможность пройти суровое испытание, пусть даже эта возможность возникла в результате твоей собственной глупости.

Лайонел, изумленный призраком из будущего, продолжает озираться по сторонам. Но он не успевает предпринять никаких попыток разузнать, что к чему: тяжелая стальная дверь с мощным засовом открывается и в лабораторию входит женщина.

Она быстро задвигает глухо клацнувший засов. Я узнаю ее с первого взгляда: это Дерзкая.

Ее полное имя – Урсула Франкер, она – преподаватель физики Стэнфорда, первая женщина-профессор в штате университета, если я верно запомнил из уроков истории в старших классах. Урсула принадлежит к единственной супружеской чете из числа Шестнадцати Свидетелей. Ее муж – Ревнивый, Джером Франкер, тот самый чиновник, который выделил Гоеттрейдеру финансовую поддержку. Почему столь заметная персона из управления по финансированию науки и техники могла ревновать Урсулу к «заурядному» (по меркам обывателей) исследователю, даже в день неожиданного триумфа, является одной из многих неразгаданных тайн того немыслимо поразительного мгновения.

Я отмечаю некоторую странность поведения Урсулы Франкер. Зачем ей понадобилось запирать дверь, ведь исторические данные свидетельствуют, что они были едва знакомы?

Лайонел Гоеттрейдер смотрит на Урсулу с весьма красноречивой улыбкой. Взволнованной. Настороженной. Радостной. Много еще чего можно прочитать в улыбке Лайонела…

А затем я становлюсь свидетелем того, о чем не упоминалось ни в бесчисленных биографических исследованиях, ни в научных дискуссиях, ни в порождениях фантазии художников, ни в виртуальных реконструкциях жизни Гоеттрейдера.

Вот уж этого, вероятно, никто даже и помыслить не мог!

Лайонел и Урсула целуются.

Это явно не первый их поцелуй. Нет, я вижу жадное, всепоглощающее слияние двух ртов, давно и хорошо знакомых между собой.

Прах побери! Понимаю, вам, далеким от контекста, на это в принципе наплевать, но у меня в мозгах все перевернулось. Никто, повторяю, никто не знает, что у Лайонела Гоеттрейдера и Урсулы Франкер был, если называть вещи своими именами, роман! Именно поэтому у нее дерзкое выражение лица? Поэтому ее муж в открытую ревнует? Что означало бы для Гоеттрейдера неудачное завершение эксперимента, в результате чего он выжил бы – если бы кто-то из них выжил?

Даже в последние недели, когда Гоеттрейдер и большинство Свидетелей умирали от облучения, Франкер ни разу не намекнул о том, что между Урсулой и Лайонелом была романтическая связь! Как странно, ведь он, Джером, был в курсе…

А сейчас Урсула и Лайонел находятся прямо передо мной. Они пользуются моментом за считаные минуты до назначенного срока эксперимента. И они не просто чмокнулись и разбежались. Они целуются крепко, взасос. Я глазею на них, ощущая себя в некоторой степени извращенцем, но отводить взгляд было бы совсем уже безумием.

Я обескуражен. То, что я вижу, целиком и полностью перевернуло наше «гоеттрейдероведение». Его лицо, когда они прервали поцелуй… Каждый школьник видел сотни и тысячи портретов Гоеттрейдера, но я могу утверждать, что ни на одном из них никогда не было чувственной страсти.

– Они явятся с минуты на минуту, – шепчет Урсула. – Я отопру дверь.

– Ты заглянешь ко мне сегодня вечером? – спрашивает Лайонел.

– Не могу, – вздыхает она. – Мне кажется, он что-то подозревает.

– Насчет нас с тобой?

– Нет, – произносит она, – насчет меня. Я ничего не могу с собой поделать. У меня не получается прийти домой и прикасаться к нему после того, как я была с тобой. Я ощущаю его чужим. Неприятным. Он не заслуживает такого отношения.

– Он не заслуживает тебя, – фыркает Лайонел.

– Я терпеть не могу, когда ты так говоришь. Это не мыльная опера, а моя жизнь.

– И моя, – добавляет он.

– Это не одно и то же, – заявляет она.

– Ты права. Извини. Ты можешь потерять гораздо больше, чем я. Но если эксперимент удастся…

– Ты не уверен в успехе?

– Я еще во многом сомневаюсь, – признается он. – Мои расчеты, гипотезы… все пока еще кажется невозможным. Но твой муж говорит, что если у меня не будет конкретных результатов, чего-то такого, что можно будет опубликовать, финансирование прекратят. Но в случае неудачи у меня, по крайней мере, будет фактический материал, а не только гора бумаг с теоретическими выкладками.

– Имей в виду, к мнению Джерома прислушивается Дональд Хорнинг…

– Хорнинга назначил Кеннеди. Болтают, что Джонсон не желает иметь дела со своими советниками по науке, поскольку все они выступают против войны во Вьетнаме.

– Но сейчас речь идет не о Ханое, а о Луне, – парирует Урсула. – Если тебе удастся выжать из образца хотя бы малую толику энергии, это может стать значительным вкладом в программы «Джемини» и «Аполлон». Джонсон стремится оставить по себе именно такое наследие – чтобы любой мужчина, женщина или ребенок вспоминали о нем при каждом взгляде на ночное небо.

– Урсула, зачем бы твоему мужу могло понадобиться связывать меня аж с самим президентом? – осведомляется Лайонел.

– Ты действительно ничего не понимаешь в политике, да?

– Мои мозги работают по-другому, – бурчит он.

– Мне нравится, как работают твои мозги, – мягко произносит она. – И другие части твоего организма.

Они стоят почти вплотную друг к другу. Их тела подобны разнополярным магнитам. Урсула смотрит на запертую дверь: она понимает, что должна ее открыть.

– Очень много народу спрашивало у него, чем ты занимаешься, – продолжает Урсула. – Он приведет сюда нескольких коллег.

– Скольких?

– Примерно дюжину, – пожимает плечами Урсула.

– Значит, если дело не выгорит, я буду выглядеть круглым идиотом.

– Ты только постарайся не взорвать половину города, – говорит она.

– Скорее, половину континента, – отвечает он.

– Прошу, скажи, что ты шутишь.

– Это по большей части шутка.

– Что ж, если нам всем скоро придет конец, я все равно счастлива. Ведь мы с тобой провели эту ночь вместе, – заключает Урсула.

– Я тоже счастлив, – говорит Лайонел.

Они снова целуются.

Дверная ручка дергается и громыхает. В глазах Урсулы вспыхивает тревога. Лайонел указывает на ее рот, на размазанную помаду. Урсула находит в сумочке тюбик и поправляет очертания губ, глядя, как в зеркало, в полированную стальную поверхность кожуха Двигателя. Лайонел вытирает рот тыльной стороной ладони.

Лайонел открывает дверь и со смиренным видом сообщает, что замок барахлит. Входит Джером Франкер. Приветливо-равнодушная улыбка исчезает с его физиономии, когда он видит в лаборатории свою жену. Урсула приветствует Свидетелей, которые пока столпились в коридоре. Она говорит, что очень рада: наконец-то они смогут увидеть результаты работы Гоеттрейдера.

Свидетели входят в помещение по одному. Скептик, Благоговейный, Рассеянный, Восхищенный, Злой, Задумчивый, Испуганный, Отстраненный, Сосредоточенный, Возбужденный, Равнодушный, Скучающий, Мудрый. Дерзкая берет Ревнивого под руку и продолжает светский разговор с остальными.

Воскресенье – кроме них, в здании никого нет. Это напоминает о том, что от эксперимента, которому предстояло перевернуть мир, не ожидали ровным счетом ничего. Никто не желал попусту тратить выходной на невнятную презентацию нелюдимого ученого. В историческом документе сообщается, что Свидетели пришли в лабораторию из профессионального любопытства и истинной преданности великим идеалам научного познания. Но из общей для всех манеры поведения – корректной, но со всполохами нетерпения – мне становится ясно, что настоящая причина состояла в другом. Они просто стремились оказать услугу жене человека, который подписывал чеки на финансирование их исследований.

Урсула держится здесь почти как хозяйка. Джером Франкер косится на Лайонела с таким видом, будто не может вспомнить подобающие случаю слова, вертевшиеся на кончике языка.

Лайонел старается не встречаться взглядом со Свидетелями. Он, сосредоточенно насупившись, пишет что-то в блокноте. Потом замечает на манжете сорочки след размазанной губной помады. Задерживает взгляд на пятне и рефлекторно переводит его на Джерома: тот глядит на Лайонела и тоже видит пятно.

Пусть Лайонел Гоеттрейдер и гений, но как человек он – явно не подарок.

Лайонел отворачивается, пытаясь сконцентрироваться на вычислениях. Джером стискивает локоть Урсулы, и та сбивается в своей болтовне. Когда она смотрит на мужа, тот сразу отводит взгляд.

Лайонел игнорирует толпу: на висках у него выступают капли пота, он пристально изучает циферблаты приборов. И внезапно замечает что-то странное. Стучит пальцем по стеклу. Хмурится.

– Мистер Гоеттрейдер, у вас все в порядке? – интересуется Джером.

– Конечно, – отвечает Лайонел. – Нужно лишь еще раз проверить показания.

– Мы жаждем увидеть, на что способно ваше великое изобретение, – говорит Джером. – Когда же вы нас изумите?

– Джером, прошу тебя! – вмешивается Урсула. – Прояви хоть каплю терпения.

– За это платит американский народ, – заявляет Джером. – Мой долг – следить за тем, чтобы капиталовложения окупались.

Собравшиеся смущенно переглядываются, хотя трудно сказать, что их тревожит. Вероятно, они даже обиделись за Лайонела… или же почувствовали неловкость из-за выспреннего хамства Джерома.

Лайонел подключает к пульту счетчик Гейгера-Мюллера, модифицированный по его собственному проекту: устройство предназначено для измерения частоты полуугасания волнового излучения. Похоже, Лайонел уверен в том, что при работе Двигателя может возникнуть опасное излучение, которое он должен идентифицировать и описать. На пульте устройства загораются примитивные цветные лампочки, датчики начинают резко попискивать и жужжать, сообщая о том, что сигнатура излучения уже имеется. Лайонел поспешно царапает в блокноте формулы, напрягается и через некоторое время подзывает Урсулу. Они переговариваются полушепотом, и я со своего места практически ничего не слышу, но вскоре любопытство Урсулы берет верх над ее осторожностью.

– Но разве такое возможно? – громко спрашивает она. – Вы ведь еще не включили прибор!

Превосходный вопрос. Откуда может возникнуть неведомый прежде вид радиации, если Двигатель не запущен в работу? А вот и ответ – от меня.

Я запоздало вспоминаю о том, что нематериальность нужна не только для того, чтобы хрононавты не сбивали кофейные чашки со стола. Ее основное назначение – не позволить ничему из будущего физически присутствовать в прошлом. Например, чему-то вроде пока еще неизвестных видов радиации.

Я разрываюсь между паническим стремлением вернуться в настоящее, прежде чем я безвозвратно испорчу что-нибудь еще в 1965 году, и гипнотическим восхищением перед историческими событиями. К сожалению, на все это накладывалось неприятное ощущение, что я, наверное, уже безвозвратно испортил что-то в прошлом, а значит, не исключено, что мое настоящее попросту исчезло.

Хотя нет, я ведь существую в 1965 году, поэтому и 2016 год тоже должен когда-то наступить, потому что я должен был попасть сюда откуда-то… верно? Хотя, если онтологические вопросы становятся для вас делом жизни и смерти, вашему положению не позавидуешь.

Отец вложил в свой аппарат пару аварийных технических решений, которые гарантировали мне автоматическое возвращение в точное место пространства и времени, из которого я был запущен. Хрононавты называют такие решения «протоколом бумеранга» потому что, если честно, мне невдомек, почему.

Может, потому, что звучит эффектно. В общем, аварийная система должна была выдернуть меня в отцовскую лабораторию и вернуть в материальное состояние через минуту после отбытия. Если, конечно, в Двигателе Гоеттрейдера не случится при включении сбой – скажем, из-за того, что я сбил ненадежную настройку приборов непредсказуемым энергетическим вихрем, накопившимся на мне в процессе моих перемещений. Кстати, надо бы надеяться, что я не успел обратить в пар половину континента, включая и тот самый квартал Торонто, где отец должен был устроить свою лабораторию…

Поэтому я решил, что следует немного подождать: увидеть, что случится, когда Лайонел щелкнет выключателем, и лишь после этого бумерангом лететь назад, в будущее, которого, возможно, и в помине нет.

Лайонел, кажется, уже осознал, что настроение присутствующих переходит от любопытства к явному нетерпению. Кто-то спрашивает Джерома, сколько еще времени продлится мероприятие. Джером подчеркнуто пожимает плечами и ухмыляется, наслаждаясь озоновой атмосферой намечающейся неудачи.

Я ожидал увидеть принципиальную недооценку гениального открытия со стороны присутствующих. Как бы не так – пока действие развивается черепашьими шагами. Однако я нутром чувствую шаткую неуверенность Лайонела, как будто от стен лаборатории разом отразилось эхо всех кабинетных интриг, которые ему довелось пережить.

Липкий пот бисером выступает на его лбу, за которым скрывается величайший ум в истории человечества.

– Порядок, – бормочет Лайонел. – Отклонения невелики и не повлияют на ход эксперимента.

Лайонел еще не понимает: он только что обнаружил тау-радиацию – след из «хлебных крошек», по которому я переместился во времени, уникальную энергетическую сигнатуру Двигателя Гоеттрейдера. Тау-радиация просочилась сюда с молекулами моего организма и парадоксальным образом объявила о своем существовании за пару минут до того, как она впервые будет явлена миру.

Да уж, лажанулся я по-крупному.

Урсула не без колебания возвращается на свое место. Не совсем понятно, что ее смущает: то ли показания датчиков излучения, то ли злобная ярость, пылающая в глазах мужа, рядом с которым она села.

Лайонел поворачивается к собравшимся наблюдателям и картинно улыбается.

– Благодарю, что вы почтили присутствием мою предварительную демонстрацию, – говорит Лайонел. – Полагаю, мистер Франкер ввел вас в курс основного направления моей работы. Спасибо за терпение, которое вы проявили, пока я настраивал оборудование. Я буду краток. Если моя теория подтвердится (я подчеркну, что «если» в данном случае является самым уместным словом), и постоянное вращение планеты удастся использовать для эффективного производства энергии, это принесет пользу научно-техническому прогрессу. Естественно, я не возлагаю на сегодняшний эксперимент больших ожиданий. Но он позволит точно установить, есть ли в моих теориях нечто, достойное дальнейших практических исследований.

Точной записи предстартовой речи Гоеттрейдера не сохранилось. Он не готовил черновика и говорил экспромтом. Несколько свидетелей передали содержание его короткого монолога в течение недели, предшествовавшей их смерти. Однако все они были учеными, и никто не обратил особого внимания на слова, после которых Двигатель был включен и поразил Свидетелей невероятным результатом. В моем мире тысячи авторов пытались заполнить пробел усилиями воображения, вливая в уста гения торжественные пророчества с политическим и философским подтекстом. Лингвисты анализировали научные статьи и работы Гоеттрейдера, стараясь воскресить его слог. Поэты делали речь пространной и туманной.

А я только что своими ушами услышал заявление Гоеттрейдера, каким оно было – осторожным и скромным, но с затаенным оттенком самолюбования. Споры насчет того, понимал ли Гоеттрейдер истинный масштаб своего открытия, велись постоянно и достигали порой немалого ожесточения.

Я же, стоя рядом, вижу, как он себя ведет, и прекрасно понимаю, что он имеет высокие стремления, но сдерживает свои надежды. Что ж, Гоеттрейдер более всего опасается упасть в глазах общества.

Урсула ласково кивает Лайонелу, подбадривая его, и он расправляет плечи. Задерживает взгляд на пульте и слегка морщится. Глубоко вздыхает, делано вскидывает бровь, смотрит на зрителей и поворачивает рукоять, включающую Двигатель.

Я торчу в укромном уголке за спинами наблюдателей, и в моем распоряжении еще около тридцати секунд, чтобы перебраться в другое место, откуда я смогу глазеть на Свидетелей и фиксировать их знаменитые реакции.

Где-то в глубине сознания бродит мысль о том, что я нахожусь в полнейшей безопасности. Даже если сейчас я не могу похвастаться стопроцентным обзором, наилучшая гарантия того, что я не вступлю в материальное взаимодействие с прошлым – стоять столбом.

К сожалению, рассудок не в состоянии взять верх над тщеславием и любопытством.

Устройство включается, поглощающие кольца начинают потрескивать, а я выскальзываю из укромного уголка и располагаюсь на другой стороне помещения, противоположной той, где находится Лайонел. Он до сих пор держит руку на рубильнике. Отсюда я отлично вижу присутствующих. У всех сходное выражение – заинтересованность на их физиономиях борется с безразличием. Кроме Урсулы – она встревожена и, судя по играющим на щеках желвакам, скрипит зубами.

Двигатель набирает обороты: раздается грохот, от которого все мое нутро трясется, как желе. Незакрепленные предметы, включая и чашку, которую я задел, покачиваются и дребезжат. Кое-кто из наблюдателей нервически усмехается, но теперь каждый из них не на шутку взволнован происходящим. Лайонел не сводит глаз со своего изобретения, он готов выключить аппарат, если что-то пойдет не так, но и сам он, похоже, загипнотизирован Двигателем.

А затем с поглощающих колец срывается яркий искрящийся плюмаж и озаряет лабораторию, окутывая наблюдателей серебристым переливчатым ореолом.

Кто-то вскрикивает. Кто-то вскидывает руки, пытаясь загородиться. Остальные лишь глядят, онемев от потрясения. Урсула смеется – яркая, восторженная. Ореол не причиняет никому вреда, но волосы у всех встают дыбом, как будто не повинуются силе тяготения.

А лабораторию освещает очередной плюмаж энергетического выброса, не задевая никого из присутствующих.

И я наконец-то вижу шестнадцать настоящих Свидетелей.

Однако они совершенно не такие, какими их принято изображать. Скептик ничего толком не понимает. Благоговение второго, пожалуй, преувеличивалось, но глаза у него действительно распахнуты очень широко. Рассеянный протягивает руку, чтобы коснуться энергетического ореола, а Удивленный пытается увернуться от плюмажа. Сердитый донельзя напуган световым эффектом. Задумчивая догадывается, что видит нечто беспрецедентное, Испуганный тоже, хотя он – явно в восторге от эксперимента. Заинтересованный, скорее, выглядит заинтригованным. Эмоции Взволнованного будут сильно преувеличивать, а Равнодушного – преуменьшать. Опаздывающего трудно отличить от Скучающего, а Мудрого надо бы назвать Изумленным. Ревнивый выглядит точь-в-точь как на будущих картинах, а Дерзкой просто нет – вместо нее присутствует Гордая.

Двигатель выбрасывает третье серебряное перо, которое мчится прямо на меня. Я заворожен. С такого близкого расстояния мне удается рассмотреть, что внутри энергетического завитка находится спираль вроде раковины улитки. В наше время эта спираль стала символом всего, что дал человечеству гений Гоеттрейдера. Эффект сияния возникает благодаря тому, что крупная завитушка состоит из бесчисленных меньших завитков, те, в свою очередь, состоят из совсем уже крошечных – и так до бесконечности, глубже субатомного уровня. Каждая вращающаяся нить представляет собой чистую энергию, отпирающую дверь в будущее, которое прежде встречалось Свидетелям лишь в макулатурных сборниках научно-фантастических рассказов. Три четверти любителей подобного чтива восхищались полетом фантазии авторов, и только четверть задавалась вопросом о том, что может превратить заманчивые мечты в обыденную реальность.

А сейчас собравшиеся в лаборатории, почти так же, как я, словно находятся под воздействием проектора виртуальной окружающей среды, который каждое утро переводит меня из сна в «режим» бодрствования. Они зависают в некоем состоянии неопределенности между наполовину пробудившимся прошлым и наполовину спящим будущим. Они пока и не подозревают о том, что Двигатель Гоеттрейдера – то самое средство, при помощи которого в мире воплотятся их самые дерзкие мечты.

– Господи! – вдруг восклицает Лайонел.

Свидетели, как по команде, поворачиваются к Гоеттрейдеру.

Я таращусь на Лайонела, а он смотрит на меня в упор.

Он видит меня.

Великолепный сияющий плюмаж разрушил область невидимости, скрывавшую меня от чужих взглядов, и сделал меня полупрозрачным. Я бы позлорадствовал еще одной колоссальной ошибке в великом плане отца, если бы мои мысли не стер приступ паники.

Лайонел Гоеттрейдер, оцепенев, уставился на призрака, который прилип к стене лаборатории и в ужасе вытаращил глаза на ученого.

Оказывается, что я – семнадцатый Свидетель. Идиотизм!

Я нащупываю на прикрепленной к запястью панели управления кнопку аварийного сброса. Она вновь превращает меня в невидимку, прежде чем Свидетели успевают повернуть головы в мою сторону.

– Вы видели? – кричит Лайонел. – Кто-нибудь видел это?

– Что? – спрашивает Урсула. – Лайонел, что?

– Значит, он уже Лайонел? – полуутвердительно произносит Джером.

Из Двигателя вырывается ослепительный плюмаж. Никто не знает, куда смотреть. В лаборатории происходит самый важный эксперимент в истории человечества, а люди глазеют на пустое место, где нахожусь я, готовый запустить аварийный протокол-бумеранг, чтобы свалить отсюда в свое родное будущее.

Кстати, то, что случается далее, известно всем и каждому.

После пиротехнического шоу режим Двигателя стабилизируется. Гоеттрейдер, просветлев лицом, включает лампочку, чтобы продемонстрировать выработку энергии. Та слишком ярко вспыхивает, мигает и взрывается. Тонкие щупальца электрических разрядов упираются в бетонный потолок, оставляя на нем черные подпалины. Свет гаснет во всем здании, потом в квартале, в районе, в городе и на всем континенте. Но Двигатель продолжает вращаться и в темноте, производя непомерный объем энергии и быстро заполняя аккумулятор большой емкости, который Гоеттрейдер установил на тот маловероятный вроде бы случай, если его изобретение и впрямь заработает.

Когда паника, вызванная коллапсом электроснабжения, прекращается, начинается проверка устройства бесчисленными комиссиями с самыми разнообразными масштабами юрисдикции. После всесторонней ревизии к опытному образцу подключаются Соединенные Штаты, Канада, Мексика, Центральная Америка и значительная часть остального мира. Теперь почти все страны потребляют непрерывно истекающий из Двигателя поток энергии, и повсюду строятся взаимосвязанные центры с точными копиями Двигателя. Несколько государств пытаются поддерживать свое собственное традиционное производство электроэнергии, но без особого успеха.

А Гоеттрейдер, уже на смертном одре, угасая от лучевой болезни, берет ситуацию в свои руки. Бледный, как мел, утративший зубы, волосы и ногти, с незрячими ярко-красными глазами, с почерневшими внутренностями, Гоеттрейдер издает юридическое распоряжение, согласно которому построить Двигатель имеет право кто угодно. Он скончался, не имея ни жены, ни наследников, ни родителей, ни братьев – его родственники давно погибли во время холокоста. У него не осталось никого, кому бы он мог передать деньги. Таким образом, Гоеттрейдер вручил миру в дар неиссякаемую энергию, а тот подарил ученому вечный почет.

Так началось наше будущее.

Но теперь все идет кувырком.

И что же действительно происходит в лаборатории?

Гоеттрейдер впадает в ступор, увидев в лаборатории прозрачного незнакомца в гладком трико.

Он дергает рубильник и выключает Двигатель на полном ходу.

Двигатель дергается и искрит из-за того, что невероятному количеству произведенной энергии некуда деваться.

Безопасный пульсирующий серебристый свет приобретает зловещий ярко-голубой оттенок.

Голубая пульсация перекидывается на пульт управления, расплавляет металл и стекло, пробиваясь к бетонной стене и облизывая все вокруг языками пламени.

Урсула кричит Лайонелу, что ему надо отойти – нет, просто бежать! – от Двигателя.

Очередная вспышка голубой пульсации ударяет прямо в женщину, как будто шаровую молнию специально нацеливают на Урсулу.

Джером с нечленораздельным воплем бросается к жене и принимается оттаскивать ее в сторону.

Голубая шаровая молния срезает кожу и мышцы Джерома ниже локтя и пробивает дальнюю стену.

Джером, визжа от боли и ужаса, стискивает освежеванную, с запекшейся от энергетического ожога кровью, конечность. Обнаженные кости руки распадаются в мелкий, как пудра, пепел.

Урсула видит, что ее муж падает на колени, размахивая дымящимся обрубком, и открывает рот в беззвучном крике.

Остальные четырнадцать наблюдателей – обладатели мощных и проницательных умов истинно научного склада – превращаются во взбесившееся стадо животных. Они воют, ругаются, визжат от страха, плачут, сбивают стулья, отталкивают и топчут друг друга по пути к единственной двери. Они ломают пальцы, до крови кусают острыми зубами мягкие губы каких-то человекоподобных особей – а все новые шаровые молнии врезаются в потолок, выбивая из него куски штукатурки. Известка крошится и сыплется прямо на пол, а энергетические вспышки продолжают плавить стальную балку.

Наконец, огонь прорывается сквозь неровные трещины стен и потолка, а тяжелые бетонные плиты оседают с громким скрежетом.

Лайонел тщетно пытается укрыться от жара, который испускает энергозаборник Двигателя. Само устройство конвульсивно содрогается. Гоеттрейдер вскидывает руки – кожа на его ладонях уже полопалась и покрылась волдырями ожогов. Густые ресницы и брови Лайонела тлеют, но он настолько поражен катастрофическим хаосом, что не может даже мигнуть.

Но самое главное – здесь не должно быть меня.

А теперь весь мир рушится прямо на моих глазах.

Правда, все, находящиеся в лаборатории, и так обречены. Но они умрут позже – уже после того, как Гоеттрейдера объявят гением человечества. Зато сейчас им не грозит участь мучеников-провидцев: бедняги просто ползают на четвереньках, безудержно рыдают и отчаянно пытаются спастись.

Урсула прижимает к груди своего искалеченного рогоносца, а величайший из умов человечества зачарованно смотрит на гибель своего детища, не замечая, что кончик его носа уже догорел до хряща.

В этот чудовищный момент я обнаруживаю в себе нечто более-менее хорошее – я относительно спокоен в критических обстоятельствах. Вместо того чтобы превратиться в бессильно трепещущую амебу, я, невидимый, перебегаю через лабораторию и со всей силы отталкиваю Лайонела от Двигателя. Лайонел врезается в стену и оказывается хотя бы на несколько футов дальше от источника опасности.

Двигатель испускает ослепительный веер голубого пламени, который накрывает меня с головой. Я должен сгореть, но мой кожаный защитный костюм рассчитан на противостояние практически любому физическому воздействию. Однако повреждение затрагивает органическую схему машины времени. Я знаю, что вскоре некоторые системы жизнеобеспечения могут прийти в негодность.

К счастью, отец и его инженеры поработали на славу, и в экстремальных условиях аварийный протокол-бумеранг приводится в действие автоматически.

Через секунду я отправлюсь домой.

Странно, но, пожалуй, впервые в жизни мой мозг достигает наивысшей эффективности в работе. Доли секунды как раз хватает на то, чтобы моя нервная система передала мышцам моей руки самую примитивную команду: вновь включить Двигатель, чтобы он не разнес половину континента.

Я тянусь к рубильнику Двигателя.

А затем – исчезаю.

Под действием потрясения, горя, гнева и собственной глупости Том Баррен использует опытный образец машины времени, сконструированной его отцом, чтобы переместиться из 2016-го в 1965 год. Том оказывается в лаборатории Гоеттрейдера за несколько минут до того, как ученый впервые включает свое изобретение, в корне преобразовавшее весь мир.

Том, почти невидимый для невооруженного глаза и любой аппаратуры, в волнении забыл перевести себя в максимальное нематериальное состояние, и потому способен физически взаимодействовать с окружающей средой. Что он и делает почти сразу, привлекая к себе внимание возбужденного предстоящей демонстрацией Лайонела Гоеттрейдера.

Но вскоре Лайонел забывает обо всем, поскольку в лаборатории появляется Урсула Франкер. Урсула входит в число знаменитых шестнадцати Свидетелей, которые присутствовали при эксперименте Гоеттрейдера. Ни о чем не подозревающие Лайонел и Урсула невольно раскрывают перед Томом все карты, и первый хрононавт выясняет, что они являются любовниками.

Чуть позже в лабораторию заходят приглашенные наблюдатели, в том числе и муж Урсулы Джером Франкер, правительственный чиновник, который одобрил исследование Лайонела и контролирует финансирование проекта.

Никто из собравшихся не ожидает ничего интересного.

Лайонел проверяет устройство и обнаруживает нечто странное – следы наличия неизвестного прежде типа радиации. Том догадывается, что радиация исходит именно от него. Поскольку он пребывает в материальном состоянии, вместе с ним в прошлое просочилась и энергия, которую фиксируют приборы Лайонела.

К счастью, общественная значимость момента вновь отвлекает Лайонела от непонятных явлений. Эксперимент, который он собирается провести, является базой для дальнейших исследований, и любое проявление неуверенности может вызвать нежелательную реакцию у Джерома, раздираемого ревностью.

Лайнел поворачивает рубильник и включает Двигатель.

Сперва все идет как надо. Устройство набирает обороты и начинает исправно выкачивать огромное количество энергии. Лабораторию озаряют ослепительные, но безопасные серебристые световые вихри.

Внезапно один из вихрей касается Тома и отключает поле невидимости, работающее вполсилы. Незнакомца видит только Лайонел. Конечно, появление в лаборатории «призрака» потрясает ученого до глубины души.

В панике Лайонел дергает рубильник и выключает Двигатель, набравший максимальные обороты, высвобождая тем самым мощный поток энергии. Аппарат начинает плавиться. Сияющие вихри сменяются разрушительными стрелами и шаровыми молниями, пробивающими насквозь бетонные стены и грозящими обрушить потолок. Джером спасает свою жену от смертельного энергетического удара и лишается собственной руки. Свидетели в панике пытаются покинуть помещение, но спасения нет. Лайонел, который находится возле раскаленного Двигателя, покрыт ожогами и начинает гореть.

Если не исправить положение, Двигатель уничтожит половину Северной Америки.

Тому ничего не остается, кроме как вмешаться и оттолкнуть Лайонела в относительно безопасное место. Жар, исходящий от устройства, выводит из строя биоэлектрическую схему машины времени, но при этом активирует систему аварийного возвращения. Том в последнюю секунду переводит рубильник, чтобы включить Двигатель, пока не случилась глобальная катастрофа.

Не зная, привел ли к успеху его отчаянный поступок, Том исчезает.

Мать… Мать мать мать мать мать черт мать. Мать мать мать. Черт. Мать мать мать. Мать мать черт черт черт черт мать. Мать мать мать мать черт мать черт мать черт черт мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать. Черт. Черт черт черт черт черт мать. Мать мать мать. Черт черт мать черт. Мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать черт мать мать мать мать мать мать мать черт мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать черт черт мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать черт черт черт черт черт черт черт черт черт мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать черт. Мать мать черт мать мать мать черт. Мать…

Ты приходишь в себя в больнице.

Выясняется, что ты лишился сознания на стройплощадке.

Да-да, тебе говорят, ты валялся на стройплощадке, и врачи пока не представляют, что именно случилось с твоими мозгами. Так или иначе, но ты бился в конвульсиях, лежа на свежезалитом бетонном полу, беспрерывно повторял «мать» и иногда чертыхался.

Тебе вновь говорят, что твое имя Джон Баррен.

Никто в общем не понимает, почему ты считаешь, будто тебя зовут Том Баррен.

Тебе без конца повторяют, что твое имя Джон Баррен, и объясняют, что твое недомогание, вероятно, связано с потерей сознания, падением, конвульсиями и руганью.

Ты отчаянно стараешься сохранять спокойствие.

Ты пытаешься им что-то объяснить и называешь себя Томом. Никакой ты не Джон.

Ты продолжаешь и продолжаешь говорить с ними. Ты бормочешь, что видел нечто весьма примечательное, и это навсегда изменит наше представление о, пожалуй, самых важных десяти минутах всей истории человечества, и если бы ты смог встретиться с отцом, даже если он в гневе на тебя, что ты вполне понимаешь, но если бы ты только смог рассказать ему о том, что увидел, он наверняка согласится, что это очень важно, и поможет тебе объяснить им, что сам факт того, что мы еще живы, доказывает, что ты накосячил не столь сильно, как мог бы, поскольку именно тебе, и это парадоксально, удалось преломить ситуацию, которая чрезвычайно быстро перерождалась в хаос, и, послушайте: хоть ты и уверен, что награды за то, что при таких сложных обстоятельствах ты все же не уничтожил человечество, не будет, но рассчитывать на простое спасибо – не слишком большое нахальство, верно?

Они смотрят на тебя.

Внезапно ты понимаешь, что перед тобой – твои родители.

Твоя мать жива.

Ты начинаешь плакать.

Твоя мама жива, ты плачешь и никак не можешь остановиться.

Я не мастер по части нагнетания обстановки, и потому воздержусь от ухищрений, какими пользуются искусные рассказчики, и прямо объясню, в чем заключается вся суть. Я – здесь. Не где-нибудь, а здесь. В той самой реальности, где находитесь и вы. Но ни при каких обстоятельствах не должен тут находиться.

Понедельник, 11 июля 2016 года, 17 часов 57 минут. Очевидно, я лежал без сознания почти три часа.

Когда Двигатель Гоеттрейдера, расплавившись, привел в действие аварийный протокол-бумеранг машины времени, меня автоматически выбросило обратно в мое будущее, правда, на шестьдесят секунд позднее.

Мой батюшка, конечно, мог запрограммировать возвращение точно в ту же самую долю секунды, что и отбытие, но, видимо, решил, что, затаив дыхание на целую минуту, инвесторы будут восторгаться его изобретением еще сильнее…

Но вернулся я не в безлюдную отцовскую лабораторию, отнюдь! Никакой лаборатории здесь не было и в помине. И мой отец никогда не изобретал машину времени.

В этом мире 11 июля 1965 года не стало судьбоносной датой в истории человечества. Это был самый обычный день.

Уловили, да? Я угодил в ваш мир. Попал в вашу «объективную» реальность. И она для меня – унылая, пресная, неприглядная и почти не изменившаяся по сравнению с 1965 годом, который я недавно покинул.

Я знаю, вы думаете, что с тех пор мир сильно трансформировался благодаря айфонам, ударным беспилотникам, трехмерным принтерам и безглютеновым претцелям, что ли… Но мне окружающая действительность напомнила начало семидесятых годов прошлого века из учебника истории. Больничная палата, в которой я очнулся, казалась настолько примитивной и варварской, что вполне могла сойти за средневековую пыточную камеру.

Мне удалось не дать Двигателю Гоеттрейдера разрушить половину Северной Америки, но сам Двигатель, образно говоря, испарился. Улетучился и весь мир, поддерживаемый безграничным потоком энергии, которую вырабатывал Двигатель.

Вот так-то.

А вы, наверное, думаете, что моя история представляет собой дилетантский научно-фантастический рассказ.

Я попытался объяснить все родителям, и они восприняли мои слова очень по-доброму: внимательно, осторожно, сострадательно, искренне надеясь, что это результат временной травмы проводящих нервных путей, а не неизлечимое психиатрическое заболевание. Доктора со своими архаичными медицинскими сканерами были бессильны. Я понимал, что не свихнулся, и уже мог предположить, куда клонится дело после того, как целый комплекс анализов показал, что мой мозг вроде бы не поврежден.

Вероятно, мне предстояла консультация психиатра.

Но я оказался спасен благодаря вмешательству совершенно непредвиденного персонажа.

Родители приглушенными голосами ведут напряженную беседу с целой кучей докторов, и внезапно дверь в палату открывается.

У нее острый взгляд, широкий рот, между вздернутыми дугами бровей морщинка – результат привычно скептического выражения, которое частенько появляется на ее лице. Я никогда прежде не видел ее, но она почему-то кажется мне знакомой.

Мои родители обнимают ее, однако она нетерпеливо высвобождается и направляется к моей койке. Она смотрит на меня, прищурившись, как будто готова к тому, что мое поведение – просто тщательно продуманный розыгрыш.

– Что за ерунда, чувак? – спрашивает она. – Ты совсем расстроил маму с папой.

Похоже, у меня есть сестра.

Ее зовут Грета Баррен. Моя сестра на три года моложе меня. Она сразу берет ситуацию под контроль, с извинениями просит врачей покинуть палату, чтобы мы могли «поболтать по-семейному», и предлагает моим папе и маме – которая, повторяю, жива – присесть. И родители подчиняются: они покорно втискиваются на узкую потертую оранжевую кушетку, стоящую возле окна. Грета, нахмурив брови, скрещивает руки на груди, прислоняется к стене и просит меня повторить мой рассказ заново.

И я, со всей доступной мне связностью – учитывая то, что я нахожусь в реальности, которая не должна существовать, начинаю свой монолог. Я смотрю на свою родную сестру, которой никогда не было на свете, а моя погибшая мать держит за руку моего отца, чего никогда не случалось ни при каких обстоятельствах!

Я терпеливо ввожу Грету в курс дела. Грета слушает, кивает, не перебивает. Но где-то к середине рассказа ее лоб разглаживается, а губы, наоборот, сжимаются, как будто она старательно подавляет усмешку. Ее реакция начинает всерьез меня бесить. Но я не даю себе воли и описываю события, которые произошли в лаборатории Гоеттрейдера 11 июля 1965 года. Я обстоятельно поясняю, каким образом попал сюда, к ним, вместо того, чтобы перенестись в мое настоящее будущее, если можно так выразиться.

Когда я умолкаю, Грета смотрит мне прямо в глаза и заливается хохотом. Она поворачивается к растерянным и встревоженным родителям, которые до сих пор сидят на оранжевой кушетке, держась за руки.

– Народ! – заявляет она. – Это ж его роман!

Родители растерянно моргают.

– Неужели вы не помните истории, которые он обожал сочинять в детстве? – продолжает Грета. – О том, как он жил, допустим, в будущем или где-нибудь еще. А его рисунки? Вы же не забыли странные здания со всякими хитрыми штучками, летающие автомобили, роботы, реактивные ранцы и тому подобное?

– Конечно, мы все помним, – отвечает мама. – Но при чем здесь его роман?

Грета улыбается.

– Кажется, пару месяцев тому назад он сказал мне, что нашел пачку своих старых историй и картинок и решил, что из них можно сделать отличную книгу или даже кино для Голливуда. Он заявил, что собирался все переписать набело и попросить продюсера прочитать книгу, из которой потом получится классный сценарий. Вы же знаете того парня, да? Джон проектировал его особняк в Малибу.

– Мы видели последний фильм этого продюсера, – медленно произносит папа. – Он даже получил «Золотой глобус». Но наука показана там в совершенно ложном свете. Мне захотелось написать ему и объяснить, что настоящая наука чрезвычайно интересное и захватывающее дело, поэтому незачем украшать ее всякими рюшечками ради захватывающего сюжета.

– Милый, не отвлекайся, – встревает мама.

– Прошу прощения, – кивает папа.

– Но я сама пока ничего не понимаю, – добавляет мама. – Когда Джон написал свою книгу?

– Полагаю, что Джон ее еще не написал, – отвечает Грета. – Но он говорил мне, что основой сюжета является путешествие во времени. Я решила, что он шутит: у моего братца вообще нет ни минуты на сочинительство фантастических романов! Так или иначе, написал он ее или нет, но шизофреником Джон пока не заделался. Просто слегка поехал крышей и перепутал действительность с вымыслом. Ничего, скоро будет как новенький.

Родители с великой благодарностью смотрят на Грету, не размыкая рук.

Я лежу, вытянувшись на больничной койке. Я подавлен, оскорблен, раздражен. Грета не права. При чем здесь какой-то поганый сюжет? Это же моя жизнь.

Но вдруг Грета не ошиблась? И могу ли я верить себе? Что, если мои мозги «перегрелись», и мой принцип реальности трепыхается в мощном экзистенциальном потоке?

– А ты, балбес, завязывай со своей дурью, – подытоживает Грета. – Сегодня вечером у меня свидание.

Итак, мое имя – Джон Баррен. Хорошо хоть, что дата моего рождения не изменилась. Я появился на свет 2 октября 1983 года. И я – архитектор.

Степень магистра в области архитектуры получил в Массачусетском технологическом институте пять лет назад. Затем я был аспирантом в Королевской датской академии искусств в Копенгагене, после чего получил работу в прославленной амстердамской фирме. Я принимал участие во множестве проектов по всему миру. Небоскреб в Куала-Лумпуре, офисное здание в Бостоне, лыжный курорт в Швейцарии, башня в Сингапуре и конференц-центр в Дубае – моих рук дело.

Девять месяцев назад фирма вознамерилась взяться за высотный жилой комплекс в моем родном Торонто. По неким загадочным причинам мне дали полный контроль над проектом комплекса. Думаю, в этом сыграло немаловажную роль мое страстное выступление перед советом директоров строительной компании. Я вещал о том, что эта башня изменит не только облик Торонто, но и ознаменует собой новую веху в современной архитектуре, что станет прорывом в восприятии городской среды (понятия не имею, что означала моя болтовня). Однако позже ситуация переменилась – после стычки с боссами из-за пары эскизов я принял опрометчивое решение уволиться и отправился в свободное плавание. Шесть месяцев назад я вернулся в Торонто, чтобы открыть собственную фирму и построить собственный жилой комплекс. Я быстро отыскал высококлассных подрядчиков, нанял группу младших партнеров в приталенных черных костюмах и модных очках и оказался субъектом нескольких льстивых профайлов СМИ, посвященных моему визионерскому дизайну.

Это – чистое безумие, поскольку в архитектуре я вообще ничегошеньки не смыслю.

Если не допустить безумной версии, что я в данной области все-таки что-то смыслю. Ведь я долгие годы тренировал и третировал свои мозги постоянной рефлексией, бесконечными провалами и выдумыванием чего-то «интересного». Полет моей мысли опять сменяла вереница провалов, но я переключался и начинал биться над какой-то не слишком удручающей идеей, которая завершалась новой серией провалов. Затем я мог преуспеть в чем-то и добиться крошечного успеха, а позже – даже подняться по лестнице собственных амбиций. После этого я, конечно, погружался в нарциссическое самообольщение, и вот тут-то в моем воображении и могли зародится туманные, но весьма твердо произносимые высказывания по поводу архитектуры будущего.

Но наверняка все это было наглостью и беззастенчивым очковтирательством. Разве я способен достичь в жизни хоть чего-то? Я никогда не блистал оригинальностью, никогда не создавал ничего ценного и лишь разочаровывал окружающих (порой до полного изумления)! В моем багаже был лишь запас непредсказуемых способов испортить жизнь не только себе, но и тем, кого я люблю.

Конечно, я смог нарушить фундаментальную целостность пространственно-временного континуума, но чего уж тут хвастаться?

Но теперь я утыкаюсь носом в фотографии сконструированных мною зданий и начинаю кое-что понимать.

Когда меня выписывают из больницы, я настаиваю, чтобы родители и сестра доставили меня на стройплощадку, где я лишился сознания.

Спустя час я стою на своем рабочем месте, залитом монолитным фундаментом. Здесь имеются первые этажи здания: каркасы, собранные из стальных балок. В моем трейлере есть детальный макет будущего сооружения, и я долго разглядываю его. Макет дарит мне надежду – он все-таки похож на мой дом.

Насколько бы ни были взаимоисключающими воспоминания, прорастающие в моем разуме, я знаю, что я – Том Баррен из реального 2016 года. Однако во мне присутствует и Джон Баррен: его мысли, предпочтения и желания цепляются за мои собственные мысли и мечты, как склизкий налет, остающийся на коже после того, как рану освободят от перевязки.

Между прочим, это я знаю лишь потому, что однажды содрал бинт, которым мне перевязали локтевой сгиб, откуда брали кровь. В моем мире прикрывать кожу тряпками считалось, в лучшем случае, забавным анахронизмом.

Но до меня начинает кое-что доходить. Вплоть до полудня сегодняшнего дня во мне явно доминировало сознание Джона. Но я, Том, тоже присутствовал в нем, правда, был несколько смят и спрессован, как старая бумажка, которую забыли в кармане джинсов, побывавших в прачечной. Вот и подоспела очередная бессмысленная аналогия из вашего мира, где одежду делают из переработанных растений или шкур животных, а не из рекомбинантных молекул.

Я догадался, что между нами – мной и Джоном – имелся барьер, но он не был сплошным. С самого начала сознательной жизни Джон черпал откуда-то – скажем, с другой стороны – самые ранние проявления моего сознания. Он видел то, что видел я, но воспринимал все как плоды своего воображения. Его детские урбанистические пейзажи – я отыскал их в коробке, валявшейся в подвале родительского дома, – были поразительно точными воспроизведениями городов моего мира. Ультрасовременные идеи, которые он вводил в свои проекты, когда работал в голландской фирме, дерзкие концепции, ставшие причинами пристального наблюдения со стороны работодателей и зависти коллег, типичны и для рядовых, и функциональных зданий моего мира.

Его новаторские архитектурные идеи, вызывающие структурные эффекты тоже просочились из моей вселенной. Взять хотя бы его прилизанные, но органичные интерьеры, невиданные доселе фасады, умелое сочетание материалов, вписанность зданий в окружающую среду…. То была сложность, притворяющаяся простотой, так популярная в мегаполисах моего мира! И, разумеется, не стоит забывать про вихри — они маячили везде и повсюду.

В общем, все было целиком и полностью заимствовано из архитектуры моей действительности. Проекты, которыми Джон занят сейчас, в том числе и пресловутый жилой комплекс, тянутся к небу на скелетах из стальных штырей, тоже сворованных из моего мира, в котором мы, в общем-то, должны были жить.

А на стройплощадке, где я стою, должна вырасти башня, копирующая здание, в которое я переехал из родительского дома. Она и находится в том же самом месте, только сама башня не будет такой высокой, как в моем Торонто.

Короче говоря, Джон воссоздает здесь то, что должно было находиться там, и, в принципе, он присваивает себе чужую славу.

Я не провидец, а плагиатор. Правда, я заимствую сооружения, которые никогда не существовали. Их создали архитекторы, которые никогда не родились в мире, которого и в помине нет.

Мой отец, Виктор Баррен, является пожизненным профессором физики в Университете Торонто. Он специализируется в области фотоники – разработке новой электронной техники, где вместо скучных жалких электронов должны работать несравненно более быстрые и эффективные фотоны, что позволило бы осуществлять чрезвычайно заманчивые проекты, такие, например, как квантовое вычисление, при нынешних энергетических ресурсах. Он ведет курсы у студентов и аспирантов, печатается в научных журналах для «посвященных». Целых семь лет он представлял свой отдел в совете университета, дважды выставлял свою кандидатуру на пост заведующего отделом и дважды получил отказ. Иногда, если какое-нибудь событие в мире физики оказывается достаточно громким для того, чтобы привлечь мимолетное внимание широкой публики, отец выступает в роли «говорящей головы» в местных теленовостях. Он подходит для этой «просветительской миссии». У него – глубокий, что называется, командирский голос, вступающий в противофазу с его всегда невозмутимым видом. Кроме того, папа любит приводить шутливые ссылки на научно-фантастические фильмы для объяснения сложных научных принципов.

Никто не считает его гением, в том числе – и он сам. Отец даже не слишком преуспевает. Его единственная попытка написать работу для массовой аудитории – краткую, живую, насыщенную игрой слов научно-популярную книгу под названием «ДеЛориан» и полицейский участок – искусство и наука о путешествии во времени» – закончилась полным провалом.

В общем, мой отец сохранил глубокий интерес к путешествиям во времени, но не в своей профессиональной деятельности. В разговорах с коллегами он застенчиво называл свою книжку забавой и данью детскому увлечению, возродившемуся у него некоторое время назад. Помимо прочего, могу упомянуть здесь и еще одну причину – ведь его как ученого просто-напросто раздражали смехотворные выдумки тех придурков, которые сочиняли свои небылицы и могли извратить незыблемые законы мироздания ради сюжета и будущей денежной прибыли.

По словам моего отца, этим ребятам следовало бы сперва расширить свой кругозор, а уж потом – просвещать массы через СМИ.

Мой папа весел, велеречив, иногда рассеян. Он щедро тратит время и раздает советы, обожаем студентами, предан маме, терпелив и добр с детьми. Он хороший, заботливый, чрезвычайно приятный человек.

Но он – не мой отец. Не может быть, чтобы у моего отца и этого Виктора Баррена были одинаковые ДНК.

Несмотря на повсеместный политический хаос, социальную неустроенность, технологическую отсталость и устрашающую ядовитость, одно здесь несравненно лучше – я имею в виду книги.

Там, где я родился, никто не читает романов, разве что оригиналы, вроде моей покойной матери. Она идеализировала культуру минувшей эпохи, вероятно, по той простой причине, что в те годы она была счастлива. Но большинство обывателей моего мира не жалуют чтение. Квазителепатическая связь, возникающая между автором и читателем, не интересует широкую аудиторию. Главный метод повествования у нас состоит в целостном включении подсознания субъекта в рассказ, что дает реципиенту возможность испытывать индивидуальные реакции: изумление и ужас, осведомленность и восхищение, тоску, ярость и прочий набор эмоций. Катарсис развязки при этом настолько значителен и так завораживает, что сама идея о том, чтобы сесть и листать страницы романа, в котором даже не предусмотрено открывание секретных ящичков вашего сознания, кажется пустой и тривиальной. С какой стати заниматься подобной ерундой ради развлечения? Хотя бывают и исключения – к примеру, если ты имеешь природную склонность к подчинению. В таком случае чтение книги, где каждое слово закреплено на определенном месте для создания управляемого впечатления, «передает» возможности твоего воображения автору, с которым ты, вероятно, никогда и не познакомишься. Подобный процесс гарантирует читателю своеобразное мазохистское удовольствие.

По крайней мере, именно так я всегда воспринимал романы. Но угодив сюда, я вынужден признать, что у вас есть немало хорошей литературы. Многие из вас, однако, считают роман умирающей формой искусства. Но там, откуда прибыл я, это мумифицировавший труп, который стискивает в кулачках жалкие остатки давно исчезнувшего богатства – зато вы можете гордиться собой! У вас даже полки самого захудалого книжного магазина поражают блеском и разнообразием.

Моя мать, Ребекка Криттендэйл-Баррен, тоже пожизненный профессор, но занимается литературой и специализируется на писателях Викторианской эпохи – таких, как Уилки Коллинз, Джордж Элиот, Элизабет Гаскелл, Томас Харди, Роберт Льюис Стивенсон и, конечно, Чарльз Диккенс. Десять лет она возглавляла кафедру, а три года назад стала деканом факультета науки и искусств университета Торонто. Она свободна от предубеждений и открыта для чужих мнений, но тверда в намерениях и подчас бывает раздражительной. Она весьма искусна в политических расчетах и обезоруживании интеллектуальных противников, не скрывает своих амбиций и никогда не уклоняется от борьбы, если на то возникает необходимость. С истинно философской снисходительностью она считает всех, кто не соглашается с ней, недостаточно информированными. Она уверена, что, располагая временем и фактами, любой ее оппонент обязательно рано или поздно признает ее правоту.

Она питает неожиданное пристрастие к вульгарным наклейкам с банальными, но точными высказываниями, обильно представленными в сувенирных лавках. На стене ее рабочего кабинета висит оправленное в рамку вышитое полотнище, на котором кривыми, стилизованными под народный стиль буквами начертано: «МЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ТЕРПИМЫМИ К ГЛУПЦАМ, ИБО КАК ИНАЧЕ МЫ МОЖЕМ ПОМОЧЬ ИМ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ ГЛУПОСТИ?».

Эта женщина – моя мама.

Моя мать, не принесшая себя в жертву отцовской гениальности.

Думаю, вы сейчас задаетесь вопросом – если он изменил историю, то как же получилось, что он, вообще, жив? Что за парадокс? Как могло получиться, что изменилось практически все, однако тот же самый сперматозоид проник в ту же самую яйцеклетку в нужное мгновение и создал того же самого идиота?

Пожалуй, вы правы. Изменив историю до своего рождения, я не должен был иметь возможности родиться.

Но я появился на свет.

Но я – так называемый временной якорь. Факт моего существования деформировал хронологию, чтобы гарантировать мое же существование (что-то я повторяюсь, не завязнуть бы в терминах…). Независимо от того, какой могла быть траектория событий без меня, последующие события сложились так, чтобы я появился здесь, точно так же, как я имелся там. Чисто теоретически я сам стал невольным доказательством того, что подобная вероятность вполне реальна.

Я предлагаю именовать ее темпоральным сопротивлением.

При всей насыщенности разнообразными событиями периода между 11 июля 1965 года и 2 октября 1983 года, квантовая вероятность потребовала, чтобы мои отец и мать были точно теми же, кем были, и вступили в брак, чтобы в конце концов зачать меня.

Всем остальным, родившимся после 11 июля 1965 года, повезло меньше. Цепная реакция началась не сразу. Эффект совершенной мною деформации не коснулся графика рождения многих миллионов людей. Но к 2016 году родились миллиарды младенцев, которые вовсе не должны были появиться на свет, а миллиарды тех, кто, напротив, должен был жить, так и не появились.

Я лично стал причиной не только смерти, но и небытия миллиардов. Благодаря мне мир увидели другие миллиарды, но от этого мне и сейчас не становится легче. Моя эмоциональная поддержка на стороне проигравших.

Не хочу показаться циничным, но ведь для моего преступления даже нет названия. Хроноцид? Изобретение необычного научно-фантастического термина лишь замаскирует необъятность свершившегося. Бывают явления, не поддающиеся определению и измерению.

В промежутке между 1965-м и 2016 годами родились четыре миллиарда человек. Замечу, что в моем мире это число приближалось к трем миллиардам, поскольку у нас эффективнее осуществлялся контроль над рождаемостью, слабее влияние религии и с развлечениями получше. Однако много жизней как бы балансируют между бытием и небытием, потому что на этом воспаленном пузыре – на миллиард больше народу, чем нужно. Вот она – реальная катастрофа для экосистемы! Складывается впечатление, что Земля может выдержать определенный тоннаж – чтобы родился один индивид, кто-то должен умереть, а ради всего человечества в утиль идут другие виды и формы жизни.

Я не желал этого, и мне некого винить. Даже моего отца. Теперь мне ясно, что я утратил способность мыслить, потому что всегда имел возможность обвинить моего батюшку во всем дурном, что случалось в моей жизни. Такова моя, так сказать, суперспособность.

И я не могу взвалить на него ужас содеянного или невозможность по-настоящему осознать случившееся. Какими бы ни были кармический вес или моральные последствия, долг лежит исключительно на мне.

Значит, мне надо признать его, когда придет время расплаты. Бытие – не то, чем можно манкировать.

Между прочим, никакого фантастического романа нет, понятно? Джон никогда в жизни не писал ничего, что можно было бы отнести к жанру романистики. Конечно, существуют его личные заметки – множество исписанных от руки страниц в молескиновом альбоме (откровенно говоря, мне они кажутся довольно претенциозными). Хотя, возможно, это своеобразная защитная реакция, потому что мой почерк никуда не годится. В моем мире никто не пишет от руки. Данное умение не относится к тем важным навыкам, которым обучают в школе. То есть я умею писать, но мне никогда не требовалось сжимать в пальцах карандаш.

В больнице это привело к серьезным трудностям. Врачи подвергли меня стандартному когнитивному тесту, в ходе которого я должен был писать всякие слова под диктовку, а потом результат сравнивали с давними образцами моего почерка. Он даже отдаленно не напоминал мои теперешние каракули. Мои неуверенные закорючки настолько сильно отличались от каллиграфических букв архитектора Джона, что медики твердо решили: бедняга перенес инсульт.

В итоге я был вынужден пройти целую серию когнитивных тестов и медицинских осмотров, которые ничего не выявили, кроме необходимости провести дополнительную серию бесполезных тестов и анализов. Результаты породили лишь множество бесед полушепотом, в которых совершенно некстати использовался медицинский жаргон. Постепенно лица врачей омрачились и приняли озабоченное выражение…

Мне удалось вырваться из заколдованного круга, придумав превосходное решение, ради которого я целый день учился писать, как Джон. Во время очередной проверки моя мимикрия оказалась вполне удовлетворительной, и все вздохнули спокойно.

Зато я кое-что понял о здешних медиках – они в основном и понятия не имеют, что происходит с пациентом, если он хоть немного не вписывается в рамки заданных стандартов. Любое несущественное отклонение может ввести их в ступор, однако они, естественно, никогда не признаются в своей слабости. Наверное, в медицинских институтах специально учат безупречной выдержке, хотя внутри тебя все сжимается от страха или кипит. Ну а мудреный клинический жаргон помогает наводить туману и производит впечатление на профана. Что ж, пациентам и их родственникам приходится несладко!

А когда я научился имитировать собственный почерк, они так обрадовались, что сразу объявили меня выздоровевшим. Оно и понятно, ведь медикам не нужно было искать ответ, лежавший за пределами их средневековых возможностей.

После того как я обрел свободу, родители отвезли меня на стройплощадку. Оттуда мы отправились ко мне домой. Мы ехали в автомобиле – он работает при помощи двигателя внутреннего сгорания, жрет очищенную нефть и вдобавок катится на пневматических шинах по дорогам, сделанным из асфальта и камня.

Моя квартира находится в узком небоскребе: из ее окон, продирая взор сквозь добрую дюжину таких же башен, можно разглядеть кусок озера Онтарио. Живу я высоко, так что скоростная дорога, которая находится неподалеку от квартала и вьется по эстакаде, не должна мне чрезмерно досаждать.

Между прочим, в моем жилище – множество окон из стекла. Представляете, из расплавленного песка, а не полиморфной смолы. Они не имеют иных достоинств, кроме способности пропускать в помещение свет и позволять видеть то, что находится снаружи. Есть здесь и устройство, смахивающее на паровой двигатель Викторианской эпохи, думаю, оно предназначено для приготовления кофе. Стены и пол холостяцкой берлоги окрашены в серый цвет различных оттенков. Комнаты обставлены низкой темной деревянной мебелью угловатых форм, что еще больше подчеркивает высоту потолка. Я думаю, что такой стиль должен производить впечатление на женщин, но мне он кажется пошлым. Во мне рождается быстро укрепляющееся подозрение, что Джон Баррен – бабник, и я злюсь на него (или на себя?).

Возле одной из стен красуется массивный стеллаж, который ломится от сотен старых книг, расставленных симметричными рядами и колоннами. Я скольжу взглядом по корешкам – это дешевые научно-фантастические сборники пятидесятых годов прошлого века. Чтиво упаковано в безвкусно оформленные мягкие обложки, на которых изображены авантюристы с квадратными подбородками, пышногрудые красавицы, роботы, лучевые пистолеты, космические корабли и реактивные ранцы. Я смотрю на фальшивое святилище своего утраченного мира, и мне безумно хочется вмазать Джону по физиономии.

Беда лишь в том, что тогда мне придется расквасить нос именно себе.

Я прохаживаюсь по квартире, в которой, по общему мнению, живу очень давно. Мне надо отыскать роман, о котором обмолвилась Грета, и если он действительно существует, узнать его содержание. Сумбурный набор импульсов, часть которых порождена памятью Джона, приводит меня к молескиновому альбому, лежащему на ночном столике.

Бинго!

Пролистав его, я делаю занятный вывод о том, что с самого раннего детства Джон видел сны о моей жизни. Довольные родители и восхищенные учителя расценивали это как плоды его воображения. Взрослые поощряли Джона, который любил не только рисовать, но и устраивать спектакли. Во время своих доморощенных представлений Джон частенько использовал вместо актеров самодельных кукол. При этом аудитория состояла лишь из младшей сестренки Греты, которая получала в свое распоряжение целую научно-фантастическую мыльную оперу.

Видения посещали Джона одновременно с событиями, которые происходили со мной в моей реальности – к примеру, когда я что-то испытывал, Джон тотчас видел это во сне.

В шкафу я обнаруживаю коробку, плотно набитую рисунками, где эпизоды моей жизни запечатлены пастелью на чертежной бумаге. Там есть и серии комиксов, расположенные полосами, с диалогами в «пузырях» – о моем побеге из дома в двенадцать лет. Как я целовался с Робин Свелтер. Как меня побил ее брат. И суровое лицо матери.

Став постарше, Джон продолжал видеть сны, но уже помалкивал о них. Изредка он рассказывал их Грете, но сестра, достигнув возраста подросткового бунтарства, плевать хотела на родных и пропускала слова братца мимо ушей.

Похоже, Грета отдавала должное разумному философскому принципу, согласно которому во вселенной нет ничего скучнее, чем чьи-то сны.

Сновидения никогда не прерывались, но в период перехода юности к взрослой жизни Джон почти не придавал им значения. Однако очевидно, что на этом этапе урбанистические ландшафты из его видений продолжали вдохновлять парня, который решил посвятить себя архитектуре. Забавно, но именно сны в значительной степени повлияли и на его эстетическую концепцию. Но Джон не знал, что копировал мой мир. Он просто считал себя гением.

Четыре месяца назад что-то изменилось – Джон увидел кошмар, в котором его мать умерла после несчастного случая, сбитая летающим автомобилем. Он проснулся в холодном поту и звал ее в слезах. Конечно, его родная мать была жива-здорова. Но память – яркая, болезненная, неистребимая – накрепко засела в нем.

Он начал записывать свои сновидения в альбоме для эскизов. Джон постоянно держал его рядом с кроватью, чтобы, проснувшись, сразу зафиксировать на бумаге увиденное, прежде чем сон потускнеет и станет недоступен для анализа. Я удивленно просматриваю страницы, заполненные убористым почерком Джона. Выясняется, что он успел зарегистрировать почти все мои разговоры с отцом и Пенелопой. Он даже умудрился записывать мысли, которые крутились у меня в голове, хотя я ни разу не произнес их вслух.

Мои наблюдения, озарения, подробности моей жизни – все они верны!

Видимо, Джон решил, что подсознание диктует ему повествование, которое ему суждено написать. Это и стало его «романом» – моя жизнь на протяжении нескольких месяцев после смерти матери.

Но Джон не приступил к сочинительству, хотя и создал файл с сюжетной линией на своем ноутбуке. Более того, именно этим Джон и занимался во время короткого перерыва на стройплощадке – вплоть до того мгновения, когда он рухнул в припадке, бранясь и хватаясь за все, что попадется под руку.

Что он написал, вы уже прочитали: я поместил синопсис в главах сорок три и пятьдесят пять.

А что еще я мог сделать?

Я вырос единственным ребенком в семье, и поэтому обретение взрослой сестры, которая вроде бы знает меня – или того меня, кем, по ее убеждению, я являюсь, – кажется мне полным абсурдом. Вся чушь, происходящая со мной, страшно бесит ее, однако она принимает мои выкрутасы как само собой разумеющееся.

Прежде мне никогда не доводилось разговаривать с женщиной примерно моего возраста и не тревожиться из-за того, что я могу ляпнуть нечто невразумительное или непристойное. Даже якшаясь с девицами, которые не интересовали меня, я всегда хотел, чтобы они находили меня привлекательным.

Зато с Гретой ничего подобного на происходит, и поначалу это ставит меня в тупик. Но ведь у меня нет системы отсчета для оценки динамики подобных отношений, правда? Я никогда не чувствовал безусловной привязанности, которая связывает кровных брата и сестру: мой семейный опыт ограничивался лишь общением с биологическими родителями.

Я разбираюсь в нахлынувших на меня воспоминаниях Джона и постоянно встречаю там Грету: она присутствует во всех событиях, которые сделали меня тем, кто я есть, или тем, кто он есть. В конце концов, меня начинает мучить вопрос: не мог ли я на протяжении всей жизни быть, в некотором роде, сексистом?

Дело, в общем, житейское, но, просматривая первые главы своего повествования, я понял, что испытал бы неловкость, если бы их прочитала Грета. Это, в частности, относится и к моему рассказу о том, как я увидел Пенелопу голой, и к тому, как я, после смерти матери, переспал со своими бывшими. Я не пытаюсь оправдаться в своих неуважительных высказываниях о женщинах… но свои «мертвые зоны» очень трудно распознавать, верно?

Часть проблемы состоит в том, что этот мир представляет собой отстойник женоненавистничества, мужского доминирования, совершенно безумных систем гендерных взаимоотношений, которые превалирующая часть населения редко воспринимает в штыки. Там, где я родился, равенство полов является нормой. И я говорю не только о таких фундаментальных понятиях, как равенство в оплате труда. Я имею в виду, что в восприятии мужчин и женщин с точки зрения политики, экономики и культуры нет принципиальной разницы. В моей реальности общественный статус не зависит ни от гениталий, ни от цвета глаз.

Это также означает, что некоторые вещи нашего мира ввергли бы вас в состояние шока. Допустим, в моем мире, когда пара расстается, считается хорошим тоном предложить бывшему партнеру локон своих волос, чтобы он смог заполучить ваш клон, которого он или она могут использовать как заблагорассудится, дабы скрасить расставание. У вашей генетической копии отсутствует сознание: она создана просто для осуществления элементарных физиологических функций. Ну, скажем, для сексуального удовлетворения. А когда бывший переживет утрату, живая кукла будет превращена в биомассу и возвращена изготовителю для дезинфекции. Возможно и повторное применение клона. Понимаю, что вам такое покажется дикостью, но для нас это – банальная обыденность.

Именно поэтому самоуничижительная преданность моей матери по отношению к моему отцу и толкнула меня на скользкую дорожку.

Конечно, я хотел занять место в фокусе ее внимания, но суть в другом! Отец не очень-то и нуждался в ее самопожертвовании. Пока мама была жива, он ее почти не замечал, как, впрочем, и меня. Для такого образа жизни не существовало никакой иной причины, кроме сознательного выбора. А в конечном счете обслуживать отца оказалось даже труднее, чем жить по-иному…

У каждого человека в нашем мире есть почти неограниченные возможности, но похоже, что мать сразу же сделала свой выбор в пользу отца.

Хотя, вероятно, я просто до сих остаюсь сексистом.

Я вернулся к главе одиннадцать и вырезал кое-какие нескромные комментарии о личной жизни своих бывших. Я и еще несколько моих друзей знакомы с ними уже лет семнадцать, и мы нисколько не стеснялись обсуждать их во всяких подробностях, но я не уверен, что Эстер, Меган или Табита разрешили бы мне раскрыть интимные детали их жизни широкой публике. Однако я не собираюсь проявлять неуважение к их памяти и исключать барышень из моего повествования. Нет уж – дудки!

Теперь вы, полагаю, можете представить себе, какое раздражение я вызывал у близких. Они заслужили право на приватность.

Да и с восприятием квартиры Джона произошло то же самое. Сперва я решил, что аскетичное оформление – просто дурацкая бутафория, призванная кружить головы женщинам. Но мало-помалу я сообразил, что таков стиль Джона. Я воспринимал минимализм как пошлую уловку соблазнителя, поскольку именно так поступил бы Том Баррен, будь у него уверенность в собственном вкусе.

Каждый успех в моей жизни, значивший что-либо для меня самого, был связан с удачным впечатлением, произведенным на человека, который поначалу вообще не считал меня привлекательным. Из смерти матери я слепил историю о том, как переспал с бывшими подружками. А из гибели моей реальности – историю о моем разбитом сердце.

Я чувствую себя выше Джона. Я, как ни крути, родился в технократической утопии.

Однако ни фантастические новшества, ни социальные блага не имеют никакого отношения ко мне. Я лишь родился в том мире. Я ничего не привнес в него – кроме моего понимания права личности.

Я сплоховал. Нечего тут рассусоливать и болтать о гендерных взаимоотношениях! И зачем я только начал писать о моих новообретенных родственниках (включая сестру Грету) и потерял основную мысль? Я ведь, образно говоря, опять перетасовал карты и увяз в собственном нытье. Мне следовало создать образы отца, матери и сестры и идти дальше.

Ладно уж… Я обедаю в доме родителей (куда пригласили и Грету) – и обнаруживаю, что без малейшего труда могу скользить вдоль разнообразных сюжетных линий чрезвычайно насыщенной мыльной оперы, которую представляет собой жизнь нашей семьи. Похоже, меня хотят ввести в курс дела обстоятельно и тактично.

Сперва начинает говорить мать, и вскоре мне кажется, что я действительно все знаю. Передо мной проносится вереница фактов: общественная жизнь ее факультета, проводимые университетом исследования, интересные и тупые высказывания ее коллег на совещаниях… Разумеется, после ее тирады бразды правления принимает мой отец.

Беседа течет неторопливо. Внезапно мать вспоминает недавнюю беседу с каким-то соседом, затем переключается на другого соседа, а потом и на третьего. Наверное, она хочет проверить мою память. Отец заявляет, что во время ланча со старым приятелем он услышал от него смешной (или, скорее, печальный) анекдот, вызвавший смех сквозь слезы.

Родительские диалоги приправлены язвительными комментариями Греты и разбавлены моими неуверенными шутками, на которые родители реагируют чересчур веселым смехом.

Как уютно и приятно. Насколько мне удобно сидеть за столом и поглощать пищу с совершенно незнакомыми людьми, хотя я постоянно твержу себе, что должен держать ухо востро.

Разве это моя семья? Уют и непринужденность – ложь. Верно лишь ощущение, что я занял чужое место.

Мои родители живут в прекрасном викторианском таунхаусе, где выросли мы с Гретой – в районе, который они называют между собой «Приложение», – за полдюжины кварталов от университетского городка. Мама полагает, что книжная полка – лучшее из всевозможных украшений для интерьеров, и дом служит доказательством этого кредо. Книги тематически распределены по комнатам: в столовой – современные произведения, в кухне – поваренные книги, в спальне – неантикварные издания викторианских романов, в моей бывшей комнате, которая стала кабинетом матери, – литературная критика, в ванной – отцовская коллекция разудалых научно-популярных книжонок. Конечно же, серьезные научные труды оккупировали кабинет отца. Гостиную заняли отлично сохранившиеся издания, разумеется, Викторианской эпохи. Кстати, самые редкие первоиздания хранятся в стеклянной витрине, которая приделана к стене и плохо сочетается с обстановкой.

Позже я понимаю: это сделано для того, чтобы держать книги на виду и защищать их от солнечного света.

Комнаты кажутся мне тесными и тихими: мощные деревянные стеллажи словно притискивают стены друг к дружке, а бумажная масса поглощает значительную часть звуков, которые доносятся снаружи.

Я торчу в отцовском кабинете и непринужденно осматриваю помещение в поисках книг о путешествиях во времени.

Внезапно на пороге появляется Грета.

– Ты странно ведешь себя, – фыркает она.

– Ничего подобного, – возражаю я.

– Ты много остришь.

– Неужели неудачно?

– Удачно. Но ты никогда не острил при родителях. При них ты всегда вел себя крайне серьезно.

– А что, если я хочу установить с ними равноправные взаимоотношения?

– Чушь собачья!

– Грета, что ты хочешь от меня?

– У тебя был серьезный нервный припадок, во время которого ты утверждал, что ты хрононавт, – выпаливает Грета.

– И ты смеялась надо мной, да?

– Но ты же не путешественник во времени!

– Ты права.

– А теперь, парень, ты ведешь себя диковато. Сыплешь шуточками, как будто ты – вовсе и не ты! Между прочим, пару дней назад ты нес какую-то ахинею. Но если вы все хотите здесь притворяться, что ничего не произошло – пожалуйста, делайте, как вам угодно. Но с тобой что-то явно случилось. Да, братец, что-то с тобой стряслось!

– Потому что я несколько раз сострил?

– Да. У моего брата – куча всяких особенностей. Но остроумие в их число не входит.

– Может, я берегу его для друзей, – парирую я.

– Каких друзей? – удивляется Грета. – У тебя их нет! У тебя есть нанятый персонал – да еще я.

Она тыкает меня кулаком в плечо – сильнее, чем нужно.

– У меня есть друзья, – настаиваю я. – Неужто ты думаешь, что я – затворник-одиночка?

– Ты лучше ответь мне: ты и впрямь считаешь, что прибыл из будущего?

– Нет, конечно!

Я не вру.

Я – из альтернативного вектора времени. Там тоже 2016 год. Только реальность совсем другая и никак не стыкуется с этой.

Я просыпаюсь с затекшим телом, с головокружением и раздражением на испорченный проектор виртуальной реальности. Спустя мгновение вспоминаю, что нахожусь в квартире Джона. Я предполагаю, что мучительная головная боль должна быть следствием очередного нервного приступа, вроде того, который случился у меня на стройплощадке четыре дня назад. Затем сквозь туман, окутывающий мое сознание, пробивается слово «кофе». Мне удается привести в действие паровую машину, и вскоре она нацеживает в чашку маслянистый эспрессо. Хотя бы один недуг вылечен!

Наконец-то в этом дрянном мире я нахожу вещь, которая действительно исполняет свое предназначение.

Жаль, что у меня маловато чувства юмора для того, чтобы достойно воспринять свою трагедию. А ведь так, наверное, чувствует себя рыба, вытащенная из воды.

Но я отчаянно пытаюсь вписаться в вашу хламную неразбериху, которую вы называете цивилизацией. Несомненно, взрослый человек, не знающий, как открыть банку арахисового масла, не умеющий пользоваться лифтом или кредиткой, производит странное впечатление. Посторонний наблюдатель, вероятно, решил бы, что я перенес травму, причинившую серьезный урон моей когнитивной функции.

Сознательные решения трудны. Мне требуется целая вечность, чтобы выбрать одежду. В итоге я натягиваю на себя подозрительно обтягивающие штаны из плотной ткани и рубашку, которая, как позже выяснилось, оказалась частью пижамы.

Вытащить что-то из памяти Джона мне удается лишь после того, как я перестаю пытаться думать о мелочах. К примеру, я долго бьюсь над тем, как пользоваться Интернетом в ноутбуке или в смартфоне, который настойчиво извещает меня о все новых и новых сообщениях от его архитектурной фирмы (на них-то я определенно не собираюсь отвечать).

Я узнаю кухонную бытовую технику, о которой нам рассказывали на уроках истории в начальной школе, и прихожу в восторг, найдя продовольственный синтезатор, но вскоре понимаю, что это – микроволновая печь. Джон обычно питается вне дома, и в холодильнике пусто, если не считать упаковки йогурта и авокадо.

Весьма поэтичный продуктовый набор!

Вы, вероятно, думаете, что я вгрызаюсь в спелый плод лишь метафорически, но и впрямь вгрызаюсь в бурую мякоть авокадо. Мне плевать на поэтичность, потому что я жутко голоден, а я расправляюсь с авокадо в два присеста. К сожалению, тропический фрукт оказывается водянистым и безвкусным. Я успеваю проглотить несколько ложек йогурта, но потом запоздало понимаю, что он безнадежно скис.

Незнание понятия «срок годности» не прибавляет веселья рыбе, вытащенной из воды!

В конце концов, меня рвет над раковиной протухшим йогуртом 2016 года.

Меня достают и мелочи, наподобие неумения пользоваться душем, поскольку водопровод я воспринимаю примерно так же, как вы – отхожее место во дворе. Для меня душ – забавный курьез из глубокой старины, которая, к вашей великой радости, минула давно и безвозвратно. Бесят меня и серьезные вещи вроде оправленной в рамку фотографии на столе, где запечатлены улыбающиеся сестра, мать, отец и парень с моей физиономией.

Однако я тщательно изучаю этот снимок и пытаюсь скопировать прическу Джона. К сожалению, прежде мне никогда не доводилось мыться шампунем и кондиционером – пришлось прочитать напечатанный мелким шрифтом текст на этикетке флакона, чтобы узнать, для чего вообще этот кондиционер нужен. Затем я вытираю свою шевелюру полотенцем и вытряхиваю на нее средство под названием «Мусс для укладки». Кстати, в моем мире нужно всего-навсего надеть на голову специальный шлем, который выполняет парикмахерские функции. Здесь же, когда мои волосы отрастут, мне, очевидно, придется заплатить постороннему взрослому человеку, чтобы он подстриг их ножницами, как иногда делают в наших заведениях дневного присмотра за детьми.

Я самостоятельно моюсь, одеваюсь и ем – а значит, я мог бы гордиться собой, если бы мои достижения не были достойны разве что не по годам развитого ребенка. Но ведь я именно так себя и чувствую. Я, словно мальчишка, который просыпается в тишине, не зная толком, спят ли его родители, или они ушли, или умерли… Он занимается положенными утренними делами просто потому, чтобы хоть как-то воспрепятствовать приступу паники.

Мне нельзя здесь оставаться. Конечно, замечательно, что мать жива, и мой отец – не самовлюбленный эгоист, не замечающий ничего, а вдобавок к ним есть еще и Грета… я имею в виду, что она восхитительна. Невоздержанна на язык, безрассудна и проницательна. Она имеет гораздо больше права на существование, чем я. Разумеется, и у Джона есть таланты, которыми я не обладаю ни в коей мере. Он энергичен, пользуется уважением и преуспевает в своем деле. Пусть даже его лучшие идеи позаимствованы из сновидений о моем мире, пусть он ограничил свою жизнь работой и убедил себя в том, что ему этого достаточно – да какая, в принципе, разница!

Между прочим, я уверен в том, что у Джона всегда имелось устойчивое непреодолимое чувство, будто все не так, как надо. Ему наверняка казалось, что кого бы он ни встретил, куда бы ни пошел, какая бы мысль ни возникла в его голове, все на свете по какой-то загадочной причине целиком и полностью неверно. Джон сызмальства держался в стороне от окружающих, поскольку ему не удавалось ни четко сформулировать, ни отогнать от себя ощущение того, что все это не должно существовать. Единственным исключением стала Грета, однако сестра сама не позволила задвинуть себя в угол. Грета вела яростный, беспощадный, бесконечный бой за своего родного брата: похоже, она никогда не хотела, чтобы он «выпал» из этой реальности. Я с самого раннего детства боролся за то, чтобы мои родители обратили на меня внимание. Джон пребывает в фокусе их заботы и любви, но постоянно отгораживается от них. У него есть все, чего хотел я, но это не может заполнить пустоту, которая открывается каждую ночь благодаря его снам.

И теперь пустота овладела им, и эта пустота – я.

Но я не могу впустить их в себя. Ни Грету, ни родителей, ни мою новую расчудесную биографию. Я должен держать сознание Джона подавленным и запертым. Мне надо истребить любую привязанность, какую Джон может испытывать к тем немногим, кому позволено заглядывать за ограду, которой он обнес свою жизнь, потому что этот мир – грязный вонючий кошмар, и я не могу здесь оставаться. Я должен выяснить, каким образом вернуть ход времени в нормальное русло, и попасть в то самое настоящее будущее, которое мы должны иметь. Этого не может сделать никто, кроме меня.

В общем, как ни была бы приятна интерлюдия, с моей стороны было бы крайне эгоистично обречь остальной мир на жалкое прозябание лишь потому, что моя мелкая жизнь стала чуть-чуть лучше. Рядом с миллиардами, понятия не имеющими о том, каким должно быть истинное положение вещей, я не значу ровным счетом ничего.

Но как изменить пять минувших десятилетий истории в мире, где путешествие в прошлое или будущее считают забавным мысленным экспериментом? Даже при наличии теоретической базы, без определенных успехов в смежных областях, таких, как телепортация, дематериализация и невидимость – не говоря уже об изготовлении простейших деталей для машины времени! – все усилия бесполезны.

Конечно, план моего батюшки опирался на передвижение вдоль радиационного следа, испускаемого первой моделью Двигателя Гоеттрейдера. Если я смогу каким-то чудом решить технические проблемы, то без «хлебных крошек» у меня все равно не будет ни малейшей возможности попасть в определенную точку пространства-времени. Кроме того, я почти ничегошеньки не знаю. Да, я владею малопонятным жаргоном, который усвоил за месяцы работы в лаборатории, когда я церемонно раскланивался с отцовскими приближенными – ну и что с того? Шансов сконструировать машину времени у меня ничуть не больше, чем воссоздать по памяти кофемашину из кухни Джона.

И еще, есть ящик Пандоры, дожидающийся, пока его откроют – мой отец. В конце концов, написал же он книгу о путешествии во времени, пусть академическое сообщество сочло эту работу пятном на профессорской репутации. Но сколь привлекательным и многообещающим ни казался мне данный шаг, я, кажется, еще не готов просить отца об услуге.

Сперва я должен узнать, что случилось с Двигателем Гоеттрейдера. Ведь все завязано именно на Двигателе, а без него я не продвинусь ни на йоту. С помощью ноутбука Джона я задаю Сети запрос «Двигатель Гоеттрейдера», но поисковик сообщает, что соответствий не найдено. Ввожу «Лайонел Гоеттрейдер» – ничего. Миллиард веб-сайтов, и ни на одном не упомянута самая важная персона из всех, когда-либо живших на Земле.

Не желая сдаваться, я принимаюсь искать в Интернете своих бывших. Эстер Ли – ничего. Меган Страунд – ничего. Табита Риз, Робин Свелтер – ничего. Я хочу отыскать друзей, но нет ни Диши Клайн, ни Сяо Молденадо и Нур Прия, ни Эшера Фаллона, ни Ингрид Джуст. Ни единого упоминания, ни одной страницы в социальных сетях, ни блога, ни тега. Они никогда не существовали.

Зато я натыкаюсь на официальный сайт города Абли в штате Мичиган – того покинутого городишки, который мы однажды посетили. Правда, здесь Абли отнюдь не пребывает в запустении. Мои друзья исчезли, а в Абли до сих пор проживает примерно восемьсот тридцать человек. Смартфон Джона подсказывает, что поездка заняла бы пять часов: по Дон-Вэлли-Парквей до шоссе 401, потом до развилки на шоссе 402, затем через Блю-Уотер-Бридж на хайвей 25, проходящий вдоль озера Гурон до Ист-Этуотер-Роуд и далее – прямо по улице Мейн-Стрит, прорезающей центр Абли.

Здание библиотеки, в которой я видел деревья, прорастающие из гниющих книг, все еще стоит. Оказавшись в Абли, я мог бы постучаться в любую дверь и выяснить, кому принадлежали те карманные часы. Если хозяева живы, а часы находятся у них, я мог бы сделать им заманчивое предложение и заплатить баснословную цену за эту вещицу. Я мог бы подержать часы в руках, точно так же, как поступил в последний день в отцовской лаборатории.

Но какой смысл? Тикающие стрелки лишены жизни. Зачем мне смотреть на допотопный механизм? У него не было карьеры, как у Диши, или невесты, как у Эшера, или ребенка, как у Сяо. Часы не являлись моим другом, пусть даже я сам не был таким уж замечательным приятелем для кого-либо. Они не любили меня хотя бы самую малость, как любили меня Эстер, Меган или Табита – недолго и без особой радости. Они не изменили траекторию моей жизни, как сделала Робин за несколько великолепных ночей, полных смущения и робости.

Часы всего лишь вещь…

А потом, не в силах удержаться, я набиваю в строке «Пенелопа Весчлер».

Тридцать секунд я таращусь на экран, пока глаза не заполняются слезами, и дело не в том, что я, кажется, забыл, как нужно моргать.

Она есть – Пенелопа Весчлер.

Она существует.

Однако она – не Пенелопа Весчлер из моего мира.

Пенелопа Весчлер живет в Торонто. Любит, когда ее называют Пенни. Ей принадлежит книжный магазинчик в районе Лесливилл, в восточной части города, сразу за лентой темной жижи, известной под названием река Дон. В Сети много эмоциональных отзывов о магазине. Там проводятся чтения с участием авторов, проходят еженедельные встречи клубов книголюбов. А называется он «Печать – мертва».

Я щелкаю по ссылкам, пока не обнаруживаю фотографию Пенни.

Я смотрю на нее, одновременно заторможенный и взбудораженный.

Она – не Пенелопа Весчлер. Или, нет, это она, но похожая на кого-то другого. Она и есть кто-то другой.

Выясняется, что, несмотря на изменения, которые я внес в вектор времени, ее отец, Феликс Весчлер, и ее мать, Джоанн Дэвидсон, точно так же полюбили друг друга еще в школе и решили создать семью вскоре после окончания колледжа. Удивительно, но Феликс захотел назвать свою дочь-первенца именно Пенелопой в честь любимой бабушки, и Джоанн согласилась. Пенелопа Весчлер, с которой я был знаком, не родилась 12 января 1985 года. А вот иная Пенелопа Весчлер появилась на свет 9 июня 1985 года, почти на пять месяцев позже.

Вместо «Пенелопа Весчлер, с которой я был знаком», я написал «моя Пенелопа», но удалил эти слова. Можно подумать, что Пенелопа принадлежала мне и такое действительно могло случиться в настоящем или в будущем…

Итак, теперешняя Пенелопа чем-то похожа на нее, но чем-то и отличается. Как будто они сестры. Она – генетический вариант, зачата теми же родителями, но немного позднее, обладает идентичной комбинацией хромосом, но с альтернативным результатом. Веснушки у нее не такие, как карта звездного неба на другой планете. Оттенок волос, цвет глаз, форма подбородка, ее оптометрические характеристики, эпидермальные сосочки на пальцах…

И целуется она иначе.

Я забегаю вперед. Как всегда, когда в моей жизни (в обеих моих жизнях, во всех моих жизнях) появляется Пенелопа Весчлер, дела идут наперекосяк.

Я стою на тротуаре перед магазином «Печать – мертва». Я не стал звонить и договариваться о встрече. А еще я думаю, что ее здесь может и не быть, но это к лучшему, поскольку я не в состоянии думать связно. Мои мысли путаются, свиваются в петли, в узлы, сливаются в шум океана. Я просто обязан был приехать сюда, не теряя ни секунды. У меня нет никакого плана.

На стеклянной входной двери – печатная вывеска с указанием времени работы. Магазин закрывается через двенадцать минут. Он расположен на первом этаже рябого кирпичного дома – наверху квартиры, справа захудалая адвокатская контора с плотно задернутыми затвердевшими от пыли шторами. Слева – кафе, где бородатый бариста в комбинезоне наполняет пенящимся напитком чашки клиентам: те ютятся на разнокалиберных стульях вокруг линялого деревянного общего стола. На всех лицах играют бело-голубые отсветы от экранов смартфонов, которые люди держат перед собой. По Куин-Стрит-Ист грохочет трамвай: он мерзко взвизгивает колесами на металлических рельсах, которые поблескивают на асфальте.

Я захожу внутрь. В помещении тепло, светло, пахнет чернилами и клеем. Я смотрю на ряды асимметричных грубоватых стеллажей из обновленных обшивочных досок. Обложки и корешки всех цветов и оттенков с надписями, сделанными разнообразными шрифтами. Витрины, в которых выложены экземпляры с автографами местных писателей. На стенах – оправленные в рамки оттиски старинных изданий.

И Пенни Весчлер на табурете за прилавком читает роман. Кроме нас, здесь никого нет.

Она не поднимает головы. Я мог бы уйти и остаться незамеченным.

Но я топчусь на месте.

Я делаю вид, что рассматриваю книги. Многие авторы вообще не должны были появиться на свет, но тут аккуратными короткими рядами красуются их произведения. Их романы и повести напичканы миллионами слов, которые буквально вторглись в этот мир. Я цепенею и пытаюсь взять себя в руки. Нахожу в секции «В» восемь романов Курта Воннегута: они тоже не должны существовать. Я вожу пальцами по корешкам.

Каждый шаг дается мне с трудом. Похоже, мое сердце обладает собственной силой тяжести и пытается растереть, размять меня и выдавить лужицей на чистый пол, выложенный плиткой в «елочку».

Она смотрит на меня. Этикет и логика требуют от меня кивнуть, улыбнуться или отвести глаза в сторону, сделать все, что угодно, но только не пялиться на нее, будто я спятил. Я решаю разыграть мизансцену как можно элегантнее. Но моего решения не хватает даже до первого произнесенного слога.

– Пенелопа Весчлер, – мямлю я.

– Ага! – откликается она. – Простите, разве мы знакомы?

Голос у нее другой, потому что и гортань, и язык, и зубы, и губы не принадлежат той Пенелопе. Зато манера смотреть во время разговора прямо тебе в глаза – та же самая.

– И да, и нет, – отвечаю я. – В общем, я – из альтернативной реальности.

Пенни захлопывает книгу, не закладывая страницу.

– То есть мы знакомы в иной реальности, да?

– Да, – подтверждаю я.

– Как вы попали сюда?

– Длинная история.

– Не сомневаюсь, – соглашается Пенни.

– Если хотите, я мог бы рассказать ее вам.

– Вы – Джон Баррен, – заявляет она.

– Откуда вам известно мое имя?

– Я видела вашу фотографию. Вы спроектировали башню, которую строят в центре. В Интернете пишут, что вы, возможно, гений… да и не только в Интернете.

– Но все свои идеи я украл из другой реальности, – выпаливаю я.

– Той реальности, из которой вы явились, – констатирует она.

– Да. А вы восприняли мою речь спокойно. Вы не боитесь, что я чокнутый?

– Может, вы и чокнутый, – кивает она. – Но здесь имеются камеры видеонаблюдения, которые фиксируют каждый ваш жест, а ведь вы – человек известный. Не сказать, чтобы знаменитый, конечно. Но людям, которые более-менее следят за городскими новостями, ваше лицо, пусть смутно, но знакомо. Если вы устроите какую-нибудь хулиганскую выходку, вас сразу заберут в полицию.

– Точно.

– Но зачем вы здесь? Я имею в виду: в моем магазине.

– Чтобы встретиться с вами, – признаюсь я.

– Чтобы встретиться со мной, – повторяет Пенни.

– Я понимаю: то, что я говорю, должно казаться вам чрезвычайно странным. Прошу прощения. Мне следовало подготовить план и следовать ему. Но стоило мне увидеть вас, я понял, что не могу лгать.

– А у вас есть что скрывать! Вы ведь архитектор, тайно ворующий свои блестящие идеи из другого измерения!

– Я понял, что занимаюсь плагиатом пару дней тому назад.

– И что же тогда произошло?

– Я бы хотел вам все объяснить, – говорю я, – но это связано с путешествием во времени, и я опасаюсь, что могу не на шутку вывести вас из равновесия. Но почему-то я чувствую себя обязанным быть с вами честным, несмотря на то, что я выгляжу полным идиотом. Впрочем, моя история, так или иначе, неплохая. Полагаю, что, если вы не поверите ей, она вас развлечет.

– Ладно, – улыбается она.

– Что – ладно?

– Я скоро закрою магазин, – поясняет она. – Подождите меня на улице, а я сейчас отправлю нескольку сообщений – напишу, что пойду с вами выпить. Если я вдруг пропаду, это будет означать, что вы определенно убили и, возможно, съели меня.

– Замечательно.

– Вас ничего не возмущает?

– Я счастлив, что вы готовы уделить мне свое свободное время.

– Практически все, что вы успели нагородить, похоже на бред сумасшедшего, – подытоживает Пенни. – Но я вам вот что скажу: по-моему, я всю жизнь ждала, когда вы появитесь здесь.

Я решил раскрыть перед Пенни лишь часть правды и опустить самые болезненные и неприятные моменты. Мысленно я обещаю себе, что расскажу ей об этом позже… возможно, если она поверит мне и согласится еще немного меня потерпеть.

Но как только я усаживаюсь в баре за шатким столиком напротив нее, и она внимательно и пристально смотрит на меня, мои намерения улетучиваются.

Я выкладываю ей все.

Мы сидим в грязноватом полуподвальном баре, который находится неподалеку от магазина Пенни, и разговариваем несколько часов кряду. Это заведение кажется мне последним пережитком эпохи упадка, за которой последовал реконструкционный порыв настоящего. Вероятно, хозяйке бара неслыханно повезло: ведь она обнаружила, что может изрядно повысить стоимость выпивки, если будет правильно культивировать заманчивую атмосферу имитации порока! Что ж, ничего не поделаешь – мы заказываем неприлично дорогой бурбон, наш столик, расположенный возле окна, несколько изолирован и прекрасно подходит для интимной беседы.

Пенни перебивает меня и задает мне вопросы о другой Пенелопе: о том, как та готовила себя в астронавты, как потерпела фиаско, но восстановилась, стала хрононавтом и уничтожила себя – и о моей роли в этой трагедии. Она плачет, когда я рассказываю о смерти Пенелопы и о том, что причиной явилась ее беременность. Я признаюсь, как направился в отцовскую лабораторию, закинул себя в прошлое, перевернул историю мира и стал Джоном.

Пенни не совсем поняла, как действует временная затычка, но ведь и я тоже не в курсе технических подробностей.

В конце концов, я говорю ей, что должен исправить положение вещей, но никак не соображу, с чего начать.

Когда я умолкаю, Пенни кусает губы. Завсегдатаи бара уже разошлись, и бармен бросает на нас выразительные взгляды. Пенни допивает четвертый бурбон, кладет на стол три бумажки и встает.

– Пойдем, – говорит она.

Мы направляемся к ее дому, это недалеко от бара: нам надо преодолеть всего лишь несколько кварталов. Пенни живет в здании бывшей фабрики, которое переделали в многоквартирный жилой комплекс. Отсюда словно вынули старую начинку, прорезали окна от пола до потолка, заменили бетонные полы – цементными, приделали кое-где арматуру из нержавеющей стали и создали гнездышки для пары сотен горожан.

Из квартиры Пении можно «любоваться» стройплощадками, где такие же фабрики разбирают, чтобы заменить их башнями, которые скоро заслонят вид на центр Торонто.

Я смотрю на вычурные ломкие крыши, серо-бирюзовое озеро Онтарио, вольготно раскинувшееся вдалеке.

Пенни пригласила меня в гости. Хороший знак. Но что же именно он означает, мне пока невдомек.

Она сбрасывает обувь, идет в кухню, наливает воды в два стакана. Пенни не включает электричество, и в окна льется свет от ярких городских огней. Они окутывают ее мягким сияющим ореолом, позволяющим разглядеть, что она смотрит на меня.

– А вы или сумасшедший, или самый интересный человек из всех, кого я когда-либо встречала, – произносит Пенни. – Если вы сочинили свою историю, чтобы произвести на меня впечатление, то вам это удалось, хотя четыре бурбона тоже сыграли немаловажную роль. У меня есть чутье на всякую ахинею, которую мужчины выдумывают на ходу, чтобы получить возможность раздеть симпатичную леди. И если ваша история из этой серии, что ж, браво! У меня нет никаких оснований верить вам. Если не считать того, что я всегда чувствовала, что моя жизнь проходит совсем не так, как должна бы. Хотя я не собираюсь жаловаться и ныть. Мой книжный магазин процветает, и я живу в своем маленьком уютном мирке. Я редко выбираюсь за пределы района, и мои клиенты вроде бы искренне рады тому, что «Печать – мертва» находится на расстоянии пешей прогулки… Знаете, ведь очень многое сейчас пребывает в процессе самопожирания и самоизвержения в невесть что, а мои клиенты воспринимают меня вместе с магазином как символ какой-то надежды, что ли… Наверное, они убеждают себя, что будущее должно быть не слишком мрачным, и, может, им тоже улыбнется удача… Думаю, они хотят обрести нечто настоящее, а не шастать по паршивым однотипным ресторанам и сетевым супермаркетам.

Но я никогда не была по-настоящему довольна своей жизнью. Я прочитала тонны книг, посвященных будущему. Я обожаю дурную фантастику, которую сочиняют необразованные балбесы, наделенные лишь воображением – я люблю ее и всегда любила, хотя меня из-за моего увлечения считали чокнутой…. Даже немногочисленные мальчики, которые домогались меня, слишком боялись девочек, чтобы решаться на что-нибудь самим. Конечно, это означало, что именно мне приходилось проявлять инициативу и делать первый шаг… да что там – все шаги! А парней пугали, как бы выразиться поточнее, отклонения от традиционного порядка, когда мужчина главный и все такое прочее, понимаете? Они предпочитали всерьез злиться и обзывать меня шалавой…. Они не хотели рисковать неудачей в постели.

Так что воображение у меня тренированное. Я ведь придумала себе множество других жизней, которые могла бы прожить! Я упивалась совершенно невероятными перспективами стать кем-то еще! А теперь появляетесь вы и говорите, что безумные, бредовые фантазии, которые я лелеяла и робкой девчонкой, и недалекой унылой взрослой женщиной, были не особо амбициозными! Что жизнь, которой я, оказывается, должна бы жить, далека от моей обыденной реальности настолько, что я и представить себе не в силах! Нежели я – львица, считающая себя мышью?

– Да, пожалуй, – говорю я.

Пенни целует меня.

Позже Пенни спрашивает, почему я считаю себя невольным плагиатором – в баре я скомкал объяснение, поскольку изрядно выпил и спешил добраться до той части рассказа, в которой узнал о ее существовании здесь.

Я излагаю все более подробно.

– Ладно, – машет рукой Пенни, – но если каждая творческая идея, рождающаяся у кого-то, подсознательно заимствована из практики некоего человека, который живет в параллельной реальности? Вдруг мы воруем вообще все идеи, сами того не зная, а они просачиваются к нам через загадочный прокол во времени?

– Значит, идея в другой реальности тоже была украдена из очередной реальности? – предполагаю я.

– Понятия не имею, – отвечает Пенни. – Похоже, мы способны получить доступ лишь к ограниченному числу реальностей или, скажем, к смежным. Но мы частенько крадем идеи из различных версий нашего мира и принимаем их за свои же гениальные озарения.

– Хотя в том, что касается плодотворных идей, некоторые реальности, похоже, будут посильнее других, – заявляю я. – Не хочу выпендриваться, но моя реальность могла бы многому научиться у вашей, как и ваша – у моей.

– Да, – соглашается она. – Создается впечатление, что лучшие идеи вашего мира были украдены из нашего – правда, у нас не было возможности воплотить их в жизнь: ведь мы не получили доступа к… повторите еще раз, как он называется?

– Двигатель Гоеттрейдера.

– Точно, – кивает Пенни. – У нас не было неограниченного источника энергии, зато мы напихали все изобретения в научную фантастику. Мы тщательно берегли свои мечты. А потом вы, поганцы, продырявили наше время и пространство, приписали наши идеи себе и построили для себя рай.

– Это не лишено смысла, – бормочу я.

– А может, мы придаем слишком большое значение деятельности отдельных людей? Что, если в иных мирах существуют целые организации, которые закладывают оригинальные понятия в наши умы, чтобы проверить, удастся ли им преодолеть границы, отделяющие нас от других измерений. Допустим, одни идеи – «проницающие», зато другие – «сплошные» и не могут отделиться от породившей их реальности. Вдруг лучшие идеи – те, которые свободно перемещаются во вселенной и не принадлежат никому?

– Вы не похожи на другую Пенни, – резюмирую я.

Она была другой. Иная Пенелопа – кажется странным называть ее Пенни – и физически, и эмоционально воплощала собой тугую твердость. Ее плоть буквально пела при каждом шаге, ее движения были настолько точны, мышцы пребывали в такой гармонии с силой земного притяжения, что ни единого джоуля энергии не тратилось впустую. Она была замкнута и насторожена, будто кошка. Она произносила лишь необходимый для понимания минимум – ровно столько, чтобы точно выразить свою мысль – и не потому, что ей было нечего сказать, отнюдь! Она не сомневалась, что при неудачном стечении обстоятельств любое произнесенное ею слово может быть использовано против нее.

Полагаю, то была своеобразная форма самозащиты. Она не любила болтать попусту, поскольку очень не хотела, чтобы сказанное ею вернулось к ней бумерангом. Целеустремленность была главной ее чертой, однако она боялась, что и этого качества будет недостаточно. Она всегда была начеку – да так, что иногда ее костяшки пальцев белели… и все ради того, чтобы выглядеть беспорочной, без обмана или гнильцы.

А эта Пенни увлеченно треплется и сыплет словечками, подкрепляя их жестикуляцией. У нее чуть заметно ссутуленные плечи, зато она гибкая и заливисто смеется. В ее манерах нет никакой настороженности. У нее есть свои личные проблемы, как и у каждого из нас, но, по-моему, она просто не способна воспринимать свои ошибки как страшный позор, который другая Пенелопа научилась постоянно скрывать (кроме тех случаев, когда отдельные признания выливались из нее, как вода из пробитой трубы). И дело не в том, что Пенни свободна от темных душевных противоречий, их у нее – с три короба, – но она не стыдится их и не считает чем-то неподобающим. Как и все на свете, Пенни повсюду таскает с собой чемодан, набитый комплексами, но никогда не запирает его – тот, кому приспичит покопаться в нем, может сполна удовлетворить свое любопытство.

Имеются и другие отличия, но мне кажется, что они не столь важны, кроме того, разбирать их было бы невежливо.

Две женщины носят одно и то же имя и родились от одних, тех же родителей, но разница между ними – огромна.

Хотя есть у них нечто общее – руки. Я досконально изучил кисти Пенелопы за долгие часы, проведенные вместе с ней на тренажерах. У Пенни – те же самые длинные сужающиеся пальцы и тонкие изящные запястья, хотя рисунок линий, завитушек и морщинок на ладонях – свой собственный.

И еще, они одинаково смотрят на собеседника. Пенелопа редко встречалась с кем-нибудь взглядом, но когда она так поступала, человек ощущал себя чуть ли не центром вселенной. С Пенни все получается точно так же. Ее внимание прямиком перетекает из ее глаз в твои – как будто в природе не существует ничего более любопытного, чем твоя персона.

И в тот вечер я кое-что понимаю. Я интересен Пенни – причем независимо от того, являюсь ли я эмиссаром-хрононавтом или местным психом в стадии обострившегося шизофренического расстройства.

Кстати, самой Пенни, чтобы заинтриговать меня, вообще не требуется сочинять безумные истории. Она уже завладела мной в обоих мирах – с того самого мгновения, когда я впервые увидел ее.

Если честно, никаких альтернативных реальностей не существует. По крайней мере, в том виде, в каком их описывает Пенни. Возможно, при каждом действии, будь это столкновение двух атомов или двух людей, рождается бесконечное многообразие вариантов. Вероятно, флуктуации окружающей нас действительности происходят непрерывно, но мы неспособны обнаружить квантовые изменения нашими органами чувств. Хотя, может, наши органы восприятия являются неуклюжим органическим ситом, через которое хаос существования фильтруется в нечто, управляемое настолько, что вы в состоянии утром встать с кровати.

В таком случае, реальность, которую мы конструируем каждый день, представляет собой столь же безыскусное представление действительности, как картинка, намалеванная на тротуаре. Однако этот примитивный отпечаток не имеет ничего общего с настоящей реальностью, подобно тому, как аватар в Сети не сравнится с вашей возлюбленной, лежащей рядом с вами на помятых простынях и только что оторвавшей свои губы от вашего рта и все еще изогнувшей их в поцелуе.

Однако с точки зрения нашего опыта есть лишь одна реальность, в которой мы и живем.

Мой мир исчез. Я ликвидировал его в процессе взаимодействия с прошлым (неплохой эвфемизм для понятия «катастрофически испортил»). Никто не интересуется тем, куда я подевался, потому что моя реальность испарилась.

Зато появилась другая реальность.

Я детально объясняю все Пенни, но умалчиваю о моей влюбленности в нее. Странно, что я не прокололся! С тех пор как мы познакомились вчера вечером, я отчаянно пытаюсь не проявлять к Пенни мужского интереса.

– Правда заключается вот в чем, приятель: ты рассуждаешь о том, в чем ни черта не смыслишь, – заявляет она. – Ты толком не знаешь, что такое альтернативные миры, парадоксы путешествий во времени и перетекания сознания из одного состояния в другое. Но ты говоришь об этом с таким апломбом, что на душе становится спокойнее. Ты вроде как умеешь убеждать в том, что непостижимое поддается пониманию. Сбавь обороты, дружище, и радуйся тому, что цел и невредим. А еще тому, что ты умудрился разыскать меня в новой реальности.

Так я и поступаю. Но я уверен в своей правоте, хотя я и начинаю многое забывать.

Разыскав альбом Джона, я хотел привести в порядок сумятицу, овладевшую моим рассудком. В итоге я понаписал много чего о последних месяцах, которые я прожил в своем родном мире.

Это случилось несколько дней тому назад, но, просматривая заметки теперь, я с трудом вспоминаю факты, на которые опирался. Воспоминания стали смутными, неверными, свернулись в комок и забились в самый темный угол сознания, куда для меня закрыт доступ. Пожалуй, мозг тоже излечивает свои раны, обволакивает новой тканью острие занозы, которое обломилось, когда ты пинцетом выдернул все прочее, оставив кусок чужеродного вещества гнить внутри себя.

Когда я делал первые поспешные наброски, мне казалось претенциозным вносить в них бытовые подробности. Я зафиксировал главные события, но благодаря нарциссизму все же сделал серьезный перекос в сторону моих личных неприятностей, сомнений, вины и мук совести. Если бы я знал, что начинаю утрачивать воспоминания, то день за днем сидел и писал бы все, что помнил о своем мире. Я бы не думал о том, насколько важны, банальны или очевидны мелочи моей цивилизации.

К сожалению, сейчас у меня не осталось почти ничего, кроме этих страниц отрывочных инфантильных описаний. Но послушайте, все могло быть и вымыслом, как и сам автор!

В результате жизнь, мир, целая вселенная сжались до размера тетради, заполненной рукописными каракулями…

С каждым днем я все меньше ощущаю себя Томом. Я даже чувствую в себе метаморфозы.

Я превращаюсь в него – в Джона.

День сменяет ночь.

Мы с Пенни выбираемся на прогулку. Сперва мы бредем по улице и пьем кофе, который продают навынос, потом завтракаем в ее любимом кафе. Она решает закрыть магазин на сутки, и мы направляемся на запад к центру города. Пенни хочет показать мне свой Торонто, который я с трудом узнаю, хотя и провел здесь большую часть жизни.

Я говорю ей о том, что все постройки в ее мире одинаковы. Кожа и волосы у каждого человека – совершенно разные, зато скелеты, мускулы, нервы и внутренние органы практически идентичны. Общий костяк хорош для «производства» людей, но когда по тому же принципу строят города, это быстро приедается.

Как и в случае с людьми, в архитектуре нужно преодолевать такие неизбежные препятствия, как сила тяжести и распад. Но в отличие от человека, материалы здесь не ограничены костями и плотью.

В моем мире архитектурная ностальгия была отнюдь не в почете. Прошлое считалось чем-то неприглядным, вроде пигментных пятен или папиллом, которые порой не слишком заметны, но производят отталкивающее впечатление: ведь они исподволь предупреждают хозяина о том, как плохо могут обернуться дела, если за ними не приглядывать.

Конечно, у нас существовали культовые ориентиры: минареты Тадж-Махала, Эйфелева башня и вашингтонские памятники, словом все то, что красуется в мире Пенни на сувенирных открытках.

Мы ценили кое-что из прошлого, но снос всегда считался самым милосердным исходом для старых сооружений.

Я говорю Пенни о визуальной эстетике. Мой мир овладел макроархитектурой – проектированием отдельных зданий как неотъемлемых частей единого муниципального целого, в котором соединяются историко-культурные прецеденты, местные вкусы, глобальные тенденции, экологический контекст и географическая специфика. Порой появлялись и сомнительные макропроекты, к примеру, Пекин похож сверху на дракона, а Сан-Антонио выглядит гигантской версией Аламо, а сетка Бразилиа копирует карту Бразилии. Однако надо признать, что макроархитектуре удавалось спасать города от прежней эстетической бессвязности.

Пенни не соглашается со мной. Прогулки по улицам, вдоль которых выстроились разнокалиберные дома, она расценивает вовсе не как визуальный разнобой. Для нее это – наглядное воплощение истории, сопоставление, головоломка. У каждой оригинальной детали, каждого датированного обновления, каждого кирпичика, вывески, оконной рамы, двери или лестницы есть что сказать о Торонто.

И у каждого города имеются сотни кварталов, тысячи страниц его бесконечной истории.

Я думаю о другой Пенелопе и вероятности того, что мы с ней могли вот таким же образом прогуливаться по центру Торонто. Мы с ней провели вместе лишь одну ночь, а потом… я воспринимаю параллель как мощный тупой удар: сейчас утро после прошедшей ночи. Мы стоим с Пенни на тротуаре, чуть ли не минута в минуту с тем моментом, когда Пенелопа покинула дефазикационную сферу и рассеялась в пространстве.

Но здесь она существует. Она прихлебывает кофе посреди ревущего уличного движения. Ее мир чрезвычайно, оглушительно, противно, визгливо громок, и подчас тут бывает трудно связать мысли.

– Ты в порядке? – спрашивает Пенни.

– Да, – киваю я. – Я думал о… м-м-м… другом мире.

– А может, о другой мне? – уточняет она.

– Никакой другой тебя больше нет.

– Нет, есть. В твоей памяти. Мне доводилось встречаться с парнями, у которых были проблемы, связанные с их бывшими подружками, и я кое-что в этом понимаю. В воспоминаниях любивших их мужчин женщины частенько оказываются прекрасными ангелами или злобными стервами. Третьего не дано. Полагаю, она никогда не пилила тебя. И, вероятно, была погорячее меня. Слушай, как клево! Обещаю, что не стану ревновать тебя к себе. Разве что самую капельку!

Пенни подходит вплотную ко мне – веселая, улыбающаяся. Я чувствую себя слабым и расстроенным.

– Пожалуй, я пока не готов шутить на эту тему, – бормочу я. – Еще не время.

– Прости, – спохватывается Пенни. – Если честно, то я ожидаю твоего прямого мужского признания! Вдруг ты сдашься и все мне выложишь, а? Что, если ты затеял путешествие во времени только для того, чтобы клеить всяких телок? А как только наиграешься со мной, то навсегда вернешься в свое измерение – а это в первую очередь означает, что ты превратишь меня в привидение, и я никогда не увижу тебя.

– Я не могу вернуться, даже если бы и хотел. Мне не по силам изобрести машину времени.

– Но если бы ты это сделал, я бы не появилась на свет, верно? И остальные – тоже…

Мне на ум приходят давние слова Пенелопы насчет того, как она расчленяет задачи по секундам. Со всеми ли работает подобный метод? Поможет ли он мне забыть всех людей, которых я устранил? Можно ли, действуя в устойчивом, как у часового механизма, ритме уничтожить вселенную?

– Кстати, я заметила, что ты так и не сказал, которая из нас горячее.

– Ты, – отвечаю я.

– Соображаешь! – одобрительно смеется Пенни. – Теперь быстренько поцелуй меня, и тогда я поверю тебе.

Мы целуемся, гуляем и разговариваем. Мы уплетаем поздний ланч, возвращаемся к ней домой. Мы спим в ее постели, пока солнце не начинает клониться к закату.

Этот день – самый любимый из всех, какие мне довелось прожить.

И он еще не закончился.

Когда я просыпаюсь, Пенни лежит рядом со мной, свернувшись калачиком. Она – не Пенелопа. Она не собирается рассеяться на молекулы.

Мы валяемся на кровати и лениво пытаемся принять решение насчет ужина. Внезапно пищит мой смартфон. Я не хочу отвечать на звонок, потому что на свете нет никого, с кем я хотел бы говорить, кроме Пенни, но она встает и идет в ванную, и в результате я отвечаю. Я успешно увиливал от работы, но теперь уже не отвертишься. Может, если кто-то из офисных ребят получит подтверждение, что я, по крайней мере, жив, то Джона-архитектора оставят в покое?

Это – моя помощница по планированию. Девушка пребывает в состоянии паники и настойчиво интересуется моим местопребыванием.

Оказывается, до меня пытались дозвониться, но лишь сейчас сотрудники обнаружили, что почему-то перепутали мой номер смартфона со стационарным номером моего рабочего телефона в офисе.

Помощница сообщает, что фуршет вот-вот закончится и моя программная речь должна, по графику, начаться через тридцать минут.

Я попал! Сегодня – первый день международной конференции по вопросам архитектуры и градостроительства. Данное мероприятие проводится в Торонто впервые.

Предполагалось, что я, как местный вундеркинд, должен был произнести речь на ее открытии. Ну я и согласился – пару месяцев назад. Мне непонятно, почему мое выступление не отменили, когда я попал в больницу, но, так или иначе, организаторов никто ни о чем не предупредил. Сейчас они жутко перепуганы из-за моего отсутствия, поскольку пятьсот приглашенных гостей – а это архитекторы, градостроители, культурологи, аспиранты и кто-то там еще – торчат под дверью аудитории и горят желанием послушать Джона Баррена.

Мне нечего сказать пятистам фанатикам архитектуры, но какой-то навязчивый зуд в подсознании твердит мне, что это важно для Джона. В итоге, невзирая даже на то, что я не хочу быть Джоном, я вежливо продолжаю разговор. Я заверяю собеседницу, что Джон будет на месте в назначенное время. Я объясняю ситуацию Пенни: могу поручиться, сперва она сразу заподозрила, что я пытаюсь хитроумно смыться после того, как мы с ней занимались сексом четыре раза за минувшие восемнадцать часов.

Но я приглашаю ее на конференцию, и мы впервые вместе моемся под душем, и, да, я действительно не хочу покидать ванную комнату, но Пенни внезапно становится чрезвычайно деловитой. Она идет в спальню, натягивает очаровательное маленькое платье и красится, а я тем временем бреюсь бритвой, которую она использует для ног и подмышек.

Мы вызываем такси, едем ко мне домой, оставляем машину ждать с включенным счетчиком, пока я натягиваю костюм, а Пенни бегло осматривается по сторонам. Она завязывает мне галстук, и это ощущается настолько интимно, что у меня к глазам подступают слезы. Она улыбается мне тепло и одновременно с любопытством. Я думаю, что именно ее улыбка придает мне решимости и наполняет меня отвагой.

Я ничего не запланировал для участников конференции, вероятно, очень умных и талантливых людей. Без всякого сомнения, сейчас они задаются вопросом, оправдана ли поднятая вокруг меня (вокруг него, Джона Баррена) шумиха хоть самую малость.

Смею вас заверить, она совершенно неоправданна.

Я иду в аудиторию, держа за руку Пенни, а вокруг меня суетится группа организаторов, которых интересует, принес ли я с собой аудиовизуальные материалы. Я осматриваю зал, набитый под завязку, и вижу маленькую кафедру, находящуюся перед высоченным панорамным окном с тяжелыми шторами. В моем мозгу до сих пор нет ни единой мысли. Вся жидкость, имеющаяся в моем теле – вплоть до последней молекулы, – кажется, готова покинуть мой организм сквозь потовые железы. В горле возникает странное трепещущее ощущение, будто я проглотил сразу целый рой моли.

Я замечаю щель между шторами – тот, кто закрывал их, не дал себе труда последний раз дернуть за шнур. Аудитория находится на верхнем этаже башни, стоящей возле озера, и сквозь щель я вижу крыши Торонто. Я прошу маркер или что-нибудь, чем можно рисовать, и, резко раздвинув занавеси, открываю вид на город. Ко мне пробирается помощница по планированию с толстым фетровым маркером в руке. Я снимаю колпачок со стержня и, чувствуя затылком пристальные взгляды пятисот скучающих человек, провожу стержнем прямо по стеклу.

Я рисую Торонто из моего мира и мельком поглядываю на чужой горизонт.

Это любопытный опыт из области когнитивного, поскольку – в отличие от Джона – я не умею рисовать. Я мечусь между двумя своими ипостасями: его талантом и моей памятью. Я создаю схематическое изображение Торонто, где родился Том Баррен.

В зале тихо, кто-то лишь переговаривается вполголоса, а кто-то деликатно откашливается. К счастью, никто не кричит: «Прекрати пачкать стекло, идиот!».

Я продолжаю чертить, пока не завершаю контур таким, каким он вроде бы выглядел там, откуда я прибыл. Затем я поворачиваюсь к аудитории.

– Мы бездари, – говорю я. – Мы подвели сами себя, а заодно и весь мир. Ведь архитектура является искусством, внутри которого мы обитаем. И мы могли бы жить в волшебной сказке – вместо унылых геометрических коробок. Мы, находящиеся здесь, создаем раму, сквозь которую мир смотрит на свое отражение. И если реальность предоставила нам материалы, мы должны дать волю своему воображению! Мы должны потребовать все, что нам нужно, и создать новый образ города – всех городов на свете, – и переопределить образ жизни людей на планете… Нет ничего невозможного. Нам требуется лишь инфраструктура. Но вдохновляем ли мы материальную среду, чтобы она подчинялась нашим великим идеям? Или же, напротив, позволяем инфраструктуре сковывать нас? Тот, кто не доверяет себе, подводит мир, будущее и любого человека, который выглядывает в окно, надеясь увидеть достижения цивилизации.

Посмотрите за стекло – на ту историю, которую мы уже рассказали! Неужели ей можно гордиться? Подумайте о том, что вы попытались создать, и спросите себя, смогут ли ваши строения изменить мир к лучшему? Если нет, то почему? Начните заново. Это не здания, а памятники тому будущему, которое мы заслуживаем.

На мое выступление отвели целый час, но я уложился, пожалуй, в две минуты.

Я умолкаю, закрываю маркер колпачком, перебрасываю его остолбеневшей от растерянности помощнице по планированию, беру Пенни за руку и направляюсь к выходу. Деревянные двери громко захлопываются за нашими спинами.

Пока мы ждем лифта, до нас доносится рев аудитории. Мне кажется, что слушатели громят зал, отрывают голыми руками привинченные к полу кресла и швыряют их об стены. Позже кто-то рассказывает мне, что это был всего лишь звук овации пятисот человек.

Поясню: я вовсе не считаю, что моя речь заслуживала оваций.

Мой дурацкий набросок оказался весьма впечатляющим, присутствующие поразились тому, что я завуалированно назвал их бездарями, но я сразу же взял быка за рога и польстил всем и каждому. Я намекнул, что именно архитектура вдохновляет остальное человечество на великие свершения, и мне незамедлительно ответили благодарностью. Однако я не возьмусь утверждать, были ли аплодисменты и впрямь спровоцированы моей речью: может, их причиной стал стадный эффект, давление со стороны впечатлительных коллег и «эффект домино».

В общем, слушатели последовали примеру первого, хлопнувшего в ладоши.

Так или иначе, но на следующий день в «Торонто Стар» опубликовали мою фотографию вкупе с моим выступлением на конференции. Забавно, но газета уделила мне целый разворот. В Сети тут же появилось бесчисленное множество скороспелых блогов по поводу моей персоны, включая и критику в мой адрес. Интернет-издания запестрели статейками, которые быстро состряпали местные журналисты: думаю, им всегда требуется «горячая» тема, дающая им шанс подзаработать.

Я получил кучу заявок на интервью, а мой офис захлестнул паводок звонков от инвесторов, жаждущих предложить мне сотрудничество. Но я повышал накал интриги, отказываясь от каких-либо комментариев.

Это не было стратегическим рекламным ходом. Я валялся в кровати с Пенни и вообще не хотел выбираться оттуда.

Возможно, вы сейчас думаете: ладно, но почему история до сих пор продолжается – ведь вроде бы уже наступил счастливый финал, верно?

Этому инфантильному ослу повезло. Его мать жива, его отец – хороший человек и сестра у него замечательная. Карьера у него складывается как нельзя лучше, и вдобавок он успел закрутить роман с той самой женщиной, в которую был до потери памяти влюблен в другой реальности.

Неужто ему хочется вернуться в мир, где его мать мертва, отец – махровый эгоист, а сестры просто нет – равно как нет и никаких профессиональных достижений? Да и женщина, которую он любил, уже покончила с собой…

И вот когда это до меня доходит, я погружаюсь в раздумья. Как же все странно получилось! Несмотря на искреннюю и глубокую привязанность к другому миру и состраданию к уничтоженному мною человечеству, я вынужден признать, что здесь – на этой загаженной планете – моя жизнь стала намного лучше.

Но есть одно «но». Я позаимствовал чужую жизнь и присвоил себе личность – Джона Баррена. А чем дольше я нахожусь в его теле, тем сильнее я трансформируюсь в Джона. Я постепенно теряю себя. Мне трудно прикинуть на себя, каково ощущать, что твое сознание перетекает в твое же искаженное отражение, но позвольте мне уверить вас: процесс просто чудовищен. Это все равно что сгорать в огне собственного рассудка или быть съеденным заживо чужими воспоминаниями, которые укоренились в тебе и пожирают тебя изнутри.

Мне кажется, что в мой череп закладывается что-то совершенно чужеродное. Вообразите массив информации, упакованной в плотные, влажные мозговые извилины. Каждое воспоминание, мнение, желание и порыв сплелись в клубок из бесчисленных перепутанных следов личности, одновременно и великой, и ничтожной. Теперь удвойте содержание той же самой сырой коробки, смешайте обе части и заставьте бороться между собой. Ум Джона смахивает на вирус, который мой разум пытается отразить антителами того, что я знаю наверняка – моими воспоминаниями, мечтами и намерениями, моими великими и ничтожными унижениями и наслаждениями. Но опять же, если честно, рак – это я. Я мутировал и пытаюсь поработить Джона. Он отчаянно сражается, пытаясь взять надо мной контроль, но я оказываюсь сильнее. Я – захватчик, каким-то образом сбежавший из его снов и извративший его сознание.

Вероятно, именно так и чувствуют себя люди, когда сходят с ума.

Мои счастливые мгновения словно испачканы потными холодными пальцами, которые держат меня за лодыжки и стараются тянуть в раззявленную утробу потери, страха и стыда. Легче было бы сдаться и стать Джоном, кроме того, я всегда был склонен к самым примитивным решениям.

Иногда у меня складывается впечатление, что я получил награду за разрушение мира. Единственная причина, по которой я еще чувствую свое прежнее «я», заключается в тупой, пульсирующей боли, которая будто твердит мне: «Ты должен понести наказание за то, что сделал. Тебе не дозволено быть счастливым. Все, к чему ты прикоснешься, обратится в пепел. Всех, кого ты любишь, захлестнет темнота. Ты должен признаться в своих преступлениях, даже если единственный человек, способный вынести тебе приговор, это ты сам».

Сотрудники компании «Баррен и партнеры» ждут меня в конференц-зале. После того как я еще неделю игнорировал их звонки, пока мы с Пенни, как в монастыре, пребывали друг в дружке, они пригрозили устроить собрание в моей квартире, если я сегодня не выберусь на работу. Я подхожу к стеклянной двери и жду, когда она скользнет вбок, как и полагается нормальной двери – но нет! – я опять промахиваюсь. В конце концов, я замечаю ручку, которую надо повернуть, хотя технология автоматического открывания дверей уже существует. Вы хоть представляете, сколько микробов тут скопилось? Наверняка вы бы набрали меньше болезнетворных микроорганизмов, даже если бы обтерли голыми руками общественный туалет изнутри!

Моя команда состоит из пятнадцати человек, которые встречают меня аплодисментами. Они приводят в активное движение скуловые мышцы, обнажая зубы и десны, и я отшатываюсь, прежде чем понимаю, что они улыбаются мне. На столе для переговоров (он сделан из кленовой доски, залитой толстым слоем прозрачного эпоксидного лака) лежат несколько экземпляров «Торонто Стар» с моей физиономией на развороте.

Я все лучше овладеваю искусством выдергивать информацию из памяти Джона и поэтому без труда вспоминаю, что единственного парня, который не хлопает, зовут Стюарт. Он выглядит лет на десять младше меня и возглавляет производственный отдел.

– Нас замучили звонками, и чтобы справиться, мне пришлось посадить на телефоны стажеров, – говорит Стюарт.

– Э-э-э… хорошо, – бормочу я. – Как вообще у нас дела?

– Послушай, когда мы соглашались работать с тобой, мы знали, как это будет выглядеть, – продолжает Стюарт. – Ты – Баррен. Мы – партнеры. Но мы потратили три недели на подготовку речи. Мы – команда, Джон! И мы делали не только видеопрезентацию. Мы корпели на текстом. Уделили внимание ссылкам. Можно сказать, что мы провели целое исследование! Предполагалось, что ты представишь фирму международному сообществу. Мы согласовали содержание речи, но ты проигнорировал одобренный вариант. Ты притворился, будто не заметил в зале никого из нас. А мероприятие, между прочим, имеет огромное значение и для всех нас, Джон! Кстати, устроители требует оплатить замену стекла, которое ты испортил…

Похоже, что Стюарт отдувается за остальных и для него все это – как болезненный нарыв, который необходимо вскрыть. Моя спонтанная реакция: бежать отсюда и никогда не возвращаться. Лучше бы мне выброситься из того злополучного окна, которое я исчеркал, чем согласиться с офисной политикой! Мне никогда прежде не доводилось ни за что отвечать, и я сейчас испытываю столь сильный приступ паники, что в состоянии думать лишь об одном: что сделал бы в такой ситуации мой отец?

– Передай организаторам конференции, что мы с радостью возместим ущерб, если при демонтаже не повредят мой эскиз, – заявляю я. – Мы повесим его здесь – пусть каждый клиент видит мою схему. А в зале находилось пятьсот человек, верно? Сколько народу читает «Торонто Стар»?

Один из партнеров поспешно находит информацию с помощью смартфона и показывает экран Стюарту.

– Триста тысяч в будние дни, – произносит Стюарт. – Пятьсот тысяч по выходным.

– Свяжись с редакцией и передай этим ребятам, что их издание в эксклюзивном порядке получит подробное изложение моей речи для воскресного выпуска. «Торонто Стар» может опубликовать все, что я должен был сказать, включая и подготовленные иллюстрации. Пятьсот человек в зале – против пятисот тысяч в городе! А если взять онлайн-публикацию, то цифры будут гораздо больше!

– И, конечно, под твоим именем?

– Под нашими именами. На худой конец, пусть укажут Тома Баррена в заголовке, но мы потребуем, чтобы в первых строках перечислили всех, кто работал над материалом.

– Погоди… ты сказал: Том Баррен?

– Нет, – усмехаюсь я. – Разве? По-моему, нет. Но если я оговорился, то прошу прощения.

– Ты… просишь прощения? – изумляется Стюарт.

– Да, – подтверждаю я.

– Я никогда не слышал от тебя ничего подобного! Эй, послушайте, а Джон хоть раз перед кем-нибудь извинялся?

Онемевшие, растерянные партнеры дружно качают головами.

– Джон, мы беспокоимся за тебя, – продолжает Стюарт. – Ты загремел в больницу. Ведь как было: минуту назад ты стоял посреди стройплощадки, давал задание прорабу, ругал заказчика за отсутствие фантазии и вдруг упал в грязь и забился в конвульсиях. Именно я вызвал «Скорую».

– Я в полном порядке, – отмахиваюсь я.

– Ты же не забыл, что каждый из нас попрощался с прекрасной работой ради того, чтобы присоединиться к тебе? Мы – команда, и мы верим, что ты видишь будущее архитектуры, как никто другой. Джон, мы не справимся без тебя. Если у тебя имеются проблемы со здоровьем – мы не требуем, чтобы ты делился с нами своими секретами. Мы только просим, чтобы ты держал нас в курсе дела.

– Я и сам не знаю, что тогда стряслось, – отвечаю я.

– Он не знает! – восклицает Стюарт. – Очередная фраза, которую я никогда от тебя не слышал. Вы всезнайка, Джон! Ты – самый чванливый и высокомерный поганец, какого мне доводилось встречать.

Я чувствую, что мои мозги раздуваются и вот-вот польются из ушей прямо на пол офиса. Я прижимаюсь лбом к прохладной эпоксидной поверхности стола и ощущаю, как по моим бокам обильно стекает пот. Я всю жизнь сознательно избегал ситуаций, в которых ко мне могли обратиться за ответами на вопросы.

– Ты прав, – соглашаюсь я. – Я знаю, как должно выглядеть каждое здание в Торонто. Каким должен быть каждый город на планете. Мы сильно отстали от того уровня, на котором нам бы давно следовало находиться. Но это уже явный перебор – я не могу исправить мир целиком и полностью.

– Джон, никто не ожидает от тебя неподъемных дел, – произносит Стюарт.

– Я беру отпуск на неопределенный срок, – заявляю я. – С нынешнего дня.

– Эй! – вскидывается Стюарт. – У нас – полдюжины проектов в работе. После твоей, так сказать, речи поступило несколько сотен предложений о сотрудничестве. А концертный зал в Чикаго? Мы обещали на следующей неделе представить твой проектный замысел.

– Я заскочу в выходные и закончу набросок. Киньте необходимые документы мне на стол – я подпишу. А потом крутитесь сами.

Покидая офис, я забываю, что дверь не открывается автоматически, и ударяюсь носом с такой силой, что сосуды передней носовой перегородки лопаются. Я оставляю пятно крови на стекле и не оглядываюсь. В голове у меня пульсирует боль и что-то еще – туго сжатый моток ярости, захороненной чересчур глубоко для того, чтобы удержать меня.

Теперь я разрушаю то, что создал Джон, но мне плевать, потому что все это – ложь. Я не гений, не провидец, не лидер и не гуру.

Мои партнеры заблуждаются и пребывают в неведении по поводу моей персоны.

Я – ничто и всегда был ничем и никем.

Я приглашаю Пенни в гости к своим родителям. Увидев их боготворимую тщательно продуманную книжную коллекцию, Пенни громко ахает и всплескивает руками. Мама узнает родственную душу, и уже через минуту женщины горячо обсуждают достоинства различных видов книжного переплета Викторианской эпохи.

Я понимаю, что остался не у дел – сегодня вечером я не смогу сказать ничего, что кому-либо покажется любопытным.

Положение ухудшается за обедом, когда подают рататуй, приготовленный по эксцентричному рецепту, которым отец разжился на конференции в Тулузе. Пенни принимается расспрашивать его о книге насчет путешествий во времени. Грета страдальчески и совсем по-детски стонет, а папа краснеет и пытается деликатно выяснить, не смеется ли гостья над ним. Пенни уверяет, что обожает фантастику и хотела бы узнать его мнение на эту тему.

Отцу, собственно, ничего и не требуется, чтобы у него развязался язык. Одобрительные взгляды с моей стороны и пара бокалов пино-нуар довершают дело, и он признается Пении в навязчивой идее, которая тайно владела им с юности.

Мне смешно: ведь еще совсем недавно он произносил заумные научно-фантастические термины шепотом. Отец как будто опасался, что, заговори он в полный голос, в дом вломится полиция и арестует профессора за Преступления Против Серьезной Физики! Мой отец из другого мира всегда разглагольствовал с высокомерной напыщенностью, презрительно снисходя к окружающим и не скрывая скуки. Пожалуй, он был уверен, что любое его слово достойно максимального восхищения, но для того, чтобы кто-то (кроме него, разумеется) понял сказанное, требуется особая умственная энергия. А если его речи недоступны простому смертному, то говорить с жалким собеседником в принципе не стоит.

А здесь папа радуется даже простому вопросу, потому что коллеги до сих пор попинывают его за работу, которая была издана много лет назад и не получила ни признания публики, ни внимания литературной критики.

Отцовская книга представляла собой изложенное в живой и доступной манере объяснение причин, по которым путешествие во времени, каким его принято изображать в беллетристике, не имеет ни научного, ни технического, ни логистического смысла. Но за непринужденными метафорами и ссылками на произведения поп-культуры скрывался полноценный обзор подходов к тому, как создать реальную машину времени.

Отец и сейчас продолжает думать об этом, хотя не сомневается, что попытки обсудить свои идеи в благопристойном обществе или опубликовать их в серьезном журнале, приведут его лишь к трудностям на профессиональном поприще и обструкции со стороны ученых.

Но за обеденным столом царит благодушная атмосфера, и папа расслабляется. Я доедаю остатки рататуя с хрустящим пшеничным хлебом, мама достает из духовки свой фирменный десерт, сестра открывает третью бутылку пино-нуар, а Пенни с простодушным интересом слушает моего отца, иногда наступая мне на ногу под столом.

Да, теперь папа говорит открыто, не опасаясь никаких насмешек, более резких, чем раздраженные вздохи, которые исходят от Греты (кстати, они вызваны тем, что сестра случайно продавила в бутылку половину пробки, и с каждым следующим бокалом вина мелкая моторика ее движений ухудшается по экспоненте).

Я восхищенно наблюдаю за тем, как Грета наливает себе вина вперемешку с крошками от пробки и ловит их пальцем. Грета смотрит на меня и пожимает плечами, а я чувствую, как меня захлестывает любовь к ней.

Когда мама выглядывает из кухни, одновременно посыпая десерт сахарной пудрой, я ловлю ее взгляд. Она слегка кивает мне, очевидно, одобряя присутствие Пенни.

Вы же меня понимаете? Это счастье, которого я не заслуживаю.

Я не могу претендовать на него, особенно после всего, что я натворил. Очаровательная семейная сцена – не что иное, как крошка от пробки, плавающая в море крови.

Мама застывает на пороге, держа в руках старинное фарфоровое блюдо, которое принадлежало ее бабушке. Оно очень изящное – с каемкой в виде голубого, с филигранной золотой ниткой, геометрического узора.

На блюде лежит дюжина лимонных коржиков.

– Я сделала твои любимые, – объявляет мама.

У меня внутри все леденеет, и одновременно с этим я покрываюсь испариной. Вероятно, у меня испуганный вид, потому что мама колеблется, прежде чем поставить блюдо на стол.

– Ого! – восклицает Грета. – Классная тарелочка!

– Что случилось? – спрашивает мама.

– Ничего, – выдавливаю я.

– Как красиво! Наверное, просто объедение, – говорит Пенни.

– Это бабушкин рецепт, – сообщает мама. – Я пеку их каждый год на день рождения Джона. С тех пор, как он перед своим пятым юбилеем объявил, что ненавидит торт со свечками…

– И тебе следовало тогда прибегнуть к телесному наказанию, чтобы твой сыночек опомнился, – вставляет Грета. – Как разумное существо может не любить торт со свечками?

– И тогда я начала делать для него лимонные коржики, – продолжает мама. – По одному за каждый год.

– Когда ему стукнуло пять, традиция была очень даже милой, – бурчит Грета, – но в тридцать два года все меняется. Думаю, Джон и раньше съедал один коржик, а остальные выбрасывал.

– Грета! – шутливо укоряет ее мама. – Ты ведь не выбрасываешь их, Джон?

– Парень, ты здоров? – спрашивает папа. – Что-то ты побледнел.

Моя мать погибла, летающий автомобиль разорвал ее надвое, а теперь она жива и выглядит точно так же, правда, осанка у нее чуть получше. Она стоит возле стола и держит в руках блюдо с лимонными коржиками, которые я вовсе не надеялся попробовать хоть разок.

– Я – здоровее всех! – заявляю я. – Спасибо тебе, мама.

Я беру с блюда коржик. На вкус он – точно такой же, как и те, которые я ел в моей прежней реальности. Похоже, свежей выпечки явно недостаточно, чтобы окончательно разрушить сенсорную границу между мирами. Я тянусь к бутылке с вином. И пью.

Конечно, мне нравятся безукоризненные авокадо, пробуждение ото сна и ныряние в свои личные яркие видения, и реактивные ранцы (они считаются отличным подарком любому подростку на день рождения), и чистый воздух, и мир во всем мире, но я отнюдь не наделен излишней самоотверженностью… Здесь, с мамой и папой, с Гретой и Пенни я гораздо более счастлив, чем был когда-либо там, в месте, образ которого уже истончается и расплывается в моей памяти.

Однако в той реальности существуют Диша, Сяо, Эшер, Эстер, Меган и Табита. А еще – хрононавты и их дублеры из лаборатории моего отца. Мои коллеги, одноклассники, Робин Свелтер, ее родители и ее брат, который побил меня. Мальчишки, помогавшие мне во время побега. Девочки, которые водились со мной, когда я вернулся домой и опять пошел в школу. И миллиарды пока еще не родившихся незнакомцев.

Если я когда-нибудь прощу себя за то, что лишил их возможности прожить свои жизни, это и будет именно тем мгновением, когда все они погибнут навсегда.

Гамбит, которым отец открыл свою книгу, должен был объяснить неработоспособность большинства моделей путешествия во времени, используемых в массовой культуре.

Он, конечно, прав, ведь Земля-то перемещается!

Я уже упоминал об этом в четвертой главе, но если вы пропустили этот кусок…

Итак, Земля вертится вокруг своей оси – мы называем такой оборот сутками – и одновременно вращается вокруг Солнца – мы называем это годом – которое, в свою очередь, перемещается по Солнечной системе.

Солнечная же система движется внутри галактики, а та перемещается сквозь вселенную, которая вполне может перемещаться через мультивселенную, и так далее…

Думаю, нам просто не хватает слов, для того чтобы описать сам процесс, поскольку масштаб слишком велик и, грубо говоря, не укладывается в нашем сознании.

Мы даже неспособны точно вычислить траекторию этих орбит и перемещений при помощи имеющегося у нас инструментария.

Есть имманентная вероятность того, что видимый нам хаос подчиняется изумительным по красоте законам, управляющим космической механикой, но мы в состоянии разглядеть на циферблате реальности лишь кончик самой крошечной стрелки.

День за днем Земля быстро и без остановок перемещается в пространстве. За три с половиной секунды, которые вы потратили на то, чтобы прочесть мое предыдущее предложение, вы тоже переместились – на милю – вместе с вращением планеты на своей оси.

Путешествие во времени не сводится к возвращению в прошлое – надо учитывать и прыжки через огромные расстояния в пространстве, и приземление в определенном пункте назначения – не то угодишь куда-нибудь и застрянешь в кирпичной стене!

Поэтому хрононавт должен быть нематериальным или место его появления должно быть пустым на молекулярном уровне, поскольку одна-единственная заблудшая частица материи вполне может убить бедолагу, возникнув в его мозгу.

Пенни приводит отца в восхищение. Ведь она знает о предмете его увлечения намного больше, чем можно было бы ожидать от кого угодно!

За десертом они обсуждают потенциальные достоинства модуля для перемещения в вакууме, который приводится в действие ядерным двигателем и испускает прослеживаемое волновое излучение с соответствующей частотой и периодом полуугасания.

Они приходят к выводу о том, что, если когда-нибудь в будущем путешествие во времени и будет реализовано, хрононавтам надо попасть в абсолютно безопасный пункт назначения, который станет для них своеобразным причалом.

Теоретически рассуждая, само наличие такого причала докажет возможность подобных путешествий, потому что стоит только его построить – и наверняка там сразу же появится хрононавт.

– Вот именно! – восклицает папа.

Чувствуя, что у него сегодня настоящий праздник, он достает из кухонного шкафа пыльную бутылку коллекционного бурбона и разливает алкоголь по бокалам. Мама кажется мне странно ревнивой. Думаю, она хотела завладеть вниманием Пенни и похвастаться перед ней другими драгоценностями из своей книжной коллекции.

Однако отец уже перехватил инициативу: он крепко вцепляется в гостью и не намерен ее отпустить. Мама предпринимает попытку сменить тему и продолжить беседу о литературе девятнадцатого века – через «Машину времени» Уэллса, но папа твердо держит в руках штурвал разговора.

Здешняя мама не привыкла к иногда прорывающемуся упрямству отца. Зато я – другое дело! Я чувствую в этом некий мягкий намек на человека из иной действительности, которым он должен был бы стать. Я испытываю неприятный, болезненный приступ ностальгии.

Грета слегка перепила и ложится на кушетку.

Пенни с папой обсуждают принцип самосогласованности Новикова, согласно которому существует только реальность с нерушимыми причинно-следственными связями, и все, что хрононавт мог бы сделать в прошлом, уже происходило в обязательном порядке. Поэтому, согласно Новикову, изменить ход времени невозможно. Я фыркаю во второй бокал бурбона: Новиков явно блуждал в потемках.

Пенни и папа продираются через ветвящиеся вселенные и искажения хода времени, петли причинности и гипотезу о самоисцеляющейся реальности. Грета дремлет. Мама моет посуду. Я перебрал бурбона. Мне чудится, что я молчу пять часов кряду, хотя вероятно, прошло только двадцать минут.

Когда папа и Пенни переключаются на темпоральное поглощение, я принимаю катастрофическое решение заговорить.

– А как насчет временного сопротивления? – спрашиваю я.

– Извини? – чуть прищурив глаза, поворачивается ко мне отец.

– Я возвращаюсь во время, предшествовавшее моему рождению, – поясняю я, – и… бац!.. случайно изменяю прошлое. Что, если меня даже не зачали? Что, если я родился, но оказался не тем же самым человеком – на глубинном генетическом уровне? Разве я не должен был бы существовать в измененной реальности, чтобы переместиться в прошлое и вызвать все эти трансформации?

Пенни вскидывает на меня неуверенный взгляд. Похоже, она не знает, тревожиться ли ей – или, напротив, обрадоваться тому, что я ввязался в обсуждение острой темы, которая всерьез связана с моей жизнью – с нашими жизнями.

– Вот вам пример одного из феноменов, связанных с темпоральным поглощением! – оживляется папа. – Поскольку множественных одновременных измерений не существует, а есть лишь когерентная реальность, то нарушения причинности в прошлом создают в потоке времени рябь, которая и решает парадоксы. Правда, механизмы, которые могли бы позволить данному явлению воплотиться в жизнь, весьма туманны. Не существует ли некоей хрональной энергии, которая накапливается, а в случае парадокса вырывается, наподобие ядерной реакции? И, если так, почему этому следует быть ориентированным на решение темпоральных парадоксов здесь на Земле, когда мы существуем в космической метасистеме, неизмеримо грандиозной по сравнению с жизнью конкретного человека? Такие вопросы имеют свойство быстро перетекать в спекуляции по поводу направляющих событий и разрешения конфликтов, что чересчур уж отдает теологией.

– Я говорю вовсе не о боге, – возражаю я. – Я имею в виду то, что происходит здесь и сейчас.

– Я и не подозревал, что тебя заинтересовала моя книга! – улыбается отец. – И когда ты успел ее прочитать?

– Вечер был совершенно восхитительным, – перебивает его Пенни. – Но уже поздно. Большое спасибо, что пригласили меня…

Пенни наступает мне на ногу. Мама выглядывает из кухни, вытирая руки полотенцем.

– Я сейчас подойду, – произносит она. – После мыться посуды нужно быстренько намазать руки кремом, иначе кожа сильно пересохнет.

– Но нам толком ничего не известно, – рассеянно продолжает папа.

– Нет, как раз наоборот! – возражаю я. – Когда хрононавт изменяет прошлое до своего появления на свет, он становится темпоральным якорем. Последующие события складываются именно так, чтобы наверняка обеспечить его рождение.

– Но разве это не причинно-следственная петля? – уточняет отец.

– Нет, потому что, когда человек возвращается в настоящее, реальность может радикально измениться, – отвечаю я. – Ты мог бы оказаться гением, утратившим расположение общества, мама могла бы погибнуть, Грета, возможно, вовсе не родилась бы, я мог бы оказаться никчемным неудачником…

– Джон, – говорит Пенни.

– Я мог бы носить другое имя, – выпаливаю я. – Я мог бы оказаться Томом, а не Джоном, и, однако, быть тем же самым человеком – с такими же ДНК! Если бы я переместился в прошлое, а потом вернулся в измененное настоящее, сам факт того, что я болтаюсь в потоке времени, заставил бы события выстроиться таким образом, что мое существование в этом мире было бы гарантированно. Мое сознание встроилось бы в измененную реальность. Я – темпоральный якорь, а рябь, возникающая из-за меня, – темпоральное сопротивление.

Я наливаю в бокал янтарный бурбон. Затем, для демонстрации, переливаю спиртное в пустой бокал. Отец откидывается на спинку кресла. Пожалуй, я его заинтриговал, хотя настроен он скептически.

– Значит, – произносит он, – ты считаешь, что жидкость – это твое сознание, а посуда – различные реальности? Что за экстравагантные сравнения! Сознание, перемещающееся между векторами времени… Но могла бы твоя версия из измененной реальности сохранить твои воспоминания об исходном мире?

– Да, – киваю я, – но тогда я – или другой человек – считал бы их снами. Или сверхактивным детским воображением. У него бы появилось смутное беспокойное ощущение, что он находится не на своем месте и все вокруг – неправильное, чужое. Но окружающие решили бы, что он просто тревожный тип – вот и все. Хотя, вероятно, самые близкие люди, которым он бы позволил к себе приблизиться, могли заподозрить, что он страдает социопатией или аутическим расстройством. А в целом он бы вел себя адекватно, был бы дееспособным и даже талантливым! В общем, его родные смирились бы с его странностями. Но они бы приложили некоторые усилия, чтобы поддерживать с ним крепкую эмоциональную связь. И так бы продолжалось до тех пор, пока два вектора времени не синхронизировались бы. Вообразите, что происходит в таком случае!

Однажды его оригинальная версия, реальный он, возвращается из прошлого. В этот миг другое сознание овладеет его разумом и берет управление на себя. Его захлестывают воспоминания об иной жизни в другом мире. Его мозг чувствует себя в постоянном состоянии войны с самим собой, обе версии начинают сражаться за господство, каждая воспринимать друг друга как экзистенциальную угрозу. Поскольку так оно и есть.

Никто не спешит с ответом. Мама застывает на пороге кухни и грызет ногти. Отец сидит неподвижно. Пенни сверлит взглядом сложный узор на скатерти. Грета сидит на кушетке. Я допиваю бурбон и ставлю бокал на стол, причем стекло громко ударяется о поверхность.

– Послушай, чувак, – произносит Грета, – ты что, свихнулся, да? Тогда признайся! Мы тебя любим и готовы тебе помочь.

– Я рассуждаю гипотетически, – бормочу я.

– Чушь собачья! – возмущается Грета. – Ты опять пересказываешь нам свой роман, который даже не написал до конца! Джон, ты и впрямь думаешь, будто эта ерунда происходит с тобой?

Я смотрю на Грету и на своих родителей. Наконец, я перевожу взгляд на Пенни.

– Меня зовут не Джон, – говорю я.

Воцаряется неловкая пауза. От выпитого у меня кружится голова. Неуместность ситуации, которую я инициировал, вызывает у меня очередной приступ паники.

Мне кажется, что я отяжелел, как морозильник, в котором спрятали части тела расчлененного трупа, и я покрываюсь холодным потом.

Наверное, сегодня состоится самое грандиозное в истории человечества выяснение семейных взаимоотношений между родителями и детьми, в которые косвенно будет вовлечена и Пенни собственной персоной.

– Ты ведешь себя, как шизофреник с приступом паранойи, – заявляет сестра. – Ты меня понял?

– Чисто теоретически, – замечает отец, – его версия довольно любопытна. Я имею в виду одновременное существование двух сознаний в одном материальном носителе.

– Виктор, перестань разглагольствовать! – встревает мама. – Речь идет о нашем сыне.

– Извини, – отвечает он.

– Джон, – обращается ко мне мама, – я уверяю тебя, что твое имя – Джон! Именно так мы назвали тебя, когда ты покинул мою утробу. А на стройплощадке ты перенес сложную неврологическую травму, которую врачи то ли по некомпетентности, то ли из-за перегруженности не сумели диагностировать. Надо будет поговорить с Рогиром Эймсом. Он руководит кафедрой неврологии университета. Кстати, Рогир передо мной в долгу из-за некоторых раритетов, которые он приобрел с моей помощью для библиотеки. Да, я чуть не забыла про декана медицинского факультета Иветту Мэгвуд! Мы поможем тебе, ты уж поверь мне.

Я стискиваю виски ледяными указательными пальцами. Зачем я вообще открыл рот? Мне кажется, что мое кресло раскачивается в океане позора и стыда, и я хватаюсь за стол, чтобы сохранить равновесие.

– Я прекрасно себя чувствую, – криво усмехаюсь я, наконец. – Видите ли, я перебрал с бурбоном, и меня куда-то понесло. Я неудачно пошутил. Не надо взрослым детям выпивать с родителями. Простите, что заставил вас волноваться. Я в полном порядке.

– Ты что, думаешь, я не знаю, когда ты врешь, а когда говоришь правду? – взрывается Грета. – Идиот, ты сам учил меня врать, когда мне было пять, и я сломала папину настольную лампу.

– Так это твоих рук дело? – удивляется папа.

– Завтра утром сразу жу позвоню им, – твердо произносит мама.

– У меня тоже есть кое-какие связи, – добавляет папа. – Может, обратиться на кафедру психологии?

– А что, если он не лжет? – предполагает Пенни.

Воцаряется тишина.

– Ясно, – нарушает молчание Грета. – Ты не можешь быть настолько идеальной. Ты – его сообщница.

– Пенни, – говорит мама, – вы производите впечатление очаровательной молодой женщины. Давайте не будем его портить.

– Я не претендую на то, что могу знать Джона так же хорошо, как и вы, – отвечает Пенни. – Я встретилась с ним пару недель тому назад, когда он заглянул в мой магазин и рассказал мне, несомненно, самую странную историю, какую мне доводилось слышать. Но есть кое-что другое, чему я не могу дать рационального объяснения, хотя, наверное, я запуталась. Короче говоря, он вызывает у меня такие чувства, каких я никогда раньше не испытывала. Я, в общем-то, совершенно заурядный человек, который худо-бедно живет своей жизнью. Со мной случалось и хорошее, и плохое, а вот безумного было маловато. Я не просила его входить в мою жизнь, нет! Но в итоге получилось, что я моментально влюбилась в него. Представляете? Но я помалкивала… А сейчас это мое признание перед всеми вами кажется мне жутко несуразным. Кроме того, я уже несколько раз влюблялась, а однажды чуть не выскочила замуж. Но такого со мной никогда не случалось! Я теперь толком не понимаю, где верх, а где низ.

– Узнать, где верх, а где низ элементарно, – бурчит Грета. – Просто открой глаза, подруга.

– Думаешь, я не понимаю, что моя болтовня звучит сентиментально? – вопрошает Пенни. – Или ты считаешь, что мне нравится ощущать эту сентиментальность?

– Остынь! – отмахивается Грета. – Я тебя тоже совсем не знаю.

– Поэтому-то меня и пугает неведение, – сообщает Пенни. – Вдруг выяснится, что он настоящий психопат?

– Джон не психопат, – хмурится мама.

– Мама, он утверждает, что он из будущего, – ябедничает Грета.

– Нет. Он из времени, которое развивалось по иному вектору, – поправляет Пенни.

– Да какая разница? – бросает Грета.

– Тебе нужно было прочитать мою книгу, – произносит отец.

– Папа, твою книгу не читал никто, – огрызается Грета.

– Я не хочу, чтобы его слова оказались правдой, – признается Пенни. – Это очень странно и сумбурно! Но я принимаю его историю всерьез, и поэтому могу понять, откуда он взялся. Я, конечно, знаю, что его рассказ кажется вам диким, но представьте хотя бы на минуту, что он говорит правду!

– Тогда мы все точно свихнемся, – констатирует Грета.

– Мистер Баррен, – изрекает Пенни, – вы, пожалуй, единственный в мире можете претендовать на звание эксперта по путешествиям во времени…

– Да уж! – ворчит мама. – Просто замечательно, что тщательно сконструированный воображаемый мир Джона случайно оказывается связанным с путешествиями во времени… особенно если учесть, что его отец постоянно об этом твердил, когда Джон был маленьким.

– Ты сама посоветовала написать мне книгу, – поджимает губы отец.

– Я надеялась, что творчество поможет тебе избавиться от навязчивой идеи, – парирует мама.

– Ты и тогда понимала, что моя работа скомпрометирует меня и моя карьера застопорится, – сетует отец. – А теперь ты стала преуспевающим ученым, а я – незаметным консортом за твоей спиной.

– Виктор, я и не предполагала, что ты напишешь плохую книжку о путешествиях во времени! – восклицает мама. – Я думала, у тебя получится хороший научно-популярный труд!

– Ладно, – перебиваю я. – Хватит! Замолчите!

Родные смотрят на меня с таким видом, будто ждут, что я сейчас превращусь в берсеркера и перебью их десертной вилкой.

Пенни выглядит просто обеспокоенной.

– Возможно, я спятил, – говорю я. – Иногда я и сам так думаю. Но по большей части мне кажется, что именно весь мир сошел с ума, а я – единственный, кто удерживает его от распада. Я понимаю, что выгляжу сумасшедшим, но, пожалуйста, дайте мне досказать. Мама, завтра утром можешь позвонить своим коллегам. Грета, можешь язвить сколько угодно для подъема настроения. А ты, папа, можешь допросить меня.

– Допросить тебя? – повторяет папа.

– Спрашивай меня о чем угодно. О путешествии во времени и альтернативных реальностях, о том, что важно или неважно. Задавай любые вопросы, независимо от того, относятся ли они к делу или нет. Не стану утверждать, что я понял все парадоксы, но я буду с тобой предельно честен.

– А что мне делать? – спрашивает Пенни.

– Выходи за меня, – отвечаю я.

– Что? – переспрашивает она.

– Тот факт, что ты не сочла меня сумасшедшим, – поясняю я, – это только преддверие дворца, сложенного из тех причин, по которым оказывается, что ты – самый чудесный человек, какого мне когда-либо доводилось встречать.

– Ничего себе, повороты! – ухмыляется Грета.

– Я не сомневалась, что в итоге все произойдет именно так, – резюмирует мама.

– Даже не припомню такого интересного семейного обеда, – произносит папа.

– Пенни, я считаю, что ты должна сказать «да», – настаиваю я.

– Нет, – произносит Пенни.

– Ты уверена? – спрашиваю я.

– Ладно… может быть, – говорит Пенни. – Не знаю. Сейчас, с ходу, я не могу ответить на твой вопрос, но, думаю, в будущем я дам тебе положительный ответ. Конечно, при условии, что мы разберемся с проблемой и тебя не упекут в психушку, что при нынешних обстоятельствах может случиться… Короче говоря, не исключено, что я решусь провести с тобой остаток жизни. Но это не «да» – до него еще очень далеко.

– Хорошо, – говорю я.

– Ну что, начнем допрос? – осведомляется папа.

Кстати, мои родители считали, что нервный срыв мог случиться у Греты. Я же их не беспокоил до тех пор, пока не рухнул в конвульсиях, ругаясь, как безумный, в грязь посреди стройплощадки.

В монреальском университете Макгилла моя сестра изучала две профилирующие дисциплины – философию и информатику – для чего ей потребовалось отшутиться от триллиона глупых острот тупых парней в задрипанных барах. Ну а диаграмма Венна, с помощью которой можно было узнать точное распределение «не идиотов», штудирующих философию и информатику, была, конечно же, анаэробной – и то хорошо! По крайней мере, так утверждала Грета, пытаясь объяснить, почему она потратила почти все свое свободное время на разработку специального приложения для смартфона.

В конце концов, Грета передала свое ноу-хау двум научным руководителям в качестве междисциплинарного диплома. Она-то думала, что сбросила гору с плеч. Как бы не так!

У Греты простая жизненная философия. Верь в то, что делаешь.

Составь список того, во что веришь: напиши десять самых главных для тебя вещей. Правосудие, равенство, многообразие, устойчивость, религия, политика и прочее.

Сядь и пронумеруй его – и дело в шляпе.

Но постойте, я только рассказывал здесь о своей жизненной философии.

А Грета решила: чушь собачья! Составь другой список. Напиши то, что сделал сегодня. И неважно, какой нынче день – будний, выходной, праздник, день рождения, календарная дата – безразлично. Зафиксируй все, на что ты потратил время. Проснулся, позавтракал, размялся в спортзале, пошел на работу, потусовался в Интернете, выпил кофе с коллегами, выполнил какое-то задание, съел ланч, сделал второе задание, выскочил из офиса и купил новые кроссовки, проверил социальные сети, пошел домой, позвонил родителям, посмотрел телевизор, пообедал, переоделся, встретился с приятельницей, заглянул с ней в бар, поцеловался, прощаясь, на углу, поймал такси, приехал домой, почитал книгу, уснул.

Вот реальность, в которую ты веришь. А что же дальше? Попробую объяснить попроще…

По мнению Греты, твоя картина мира сводится к тому, как ты проводишь свое время – причем ежедневно. Но она не собирается тебя критиковать, отнюдь! Она лишь хочет, чтобы люди лучше понимали сами себя. Что очень важно, Грета верит в действие. Если ты разделяешь ее убеждения, но никогда не совершаешь поступков, сообразных своей вере, это не значит ровным счетом ничего.

Повторяю, Грета хочет, чтобы люди лучше узнавали самих себя, поскольку именно таким образом они смогут быть в ладу с собой.

Такова ее жизненная философия, ради которой она и разрабатывала приложение для смартфона.

Оно получило название «MapU» и отображало повседневную деятельность пользователя по набору программируемых критериев. Суть в том, чтобы через твои поступки продемонстрировать тебе, каков ты есть. Если ты изменяешь свою активность, в том числе и сроки каждого действия, – графики модифицируются и показывают, насколько ты приблизился к своему представлению о самом себе.

Грета представила приложение для публичного использования в день защиты диплома. Поскольку разработка была учебная, ее распространяли бесплатно. В течение года программу загрузили более двух миллионов человек. Она оказалась хитом. Но дохода приложение не приносило, зато цифровое облако набухало по экспоненте, поскольку ежемесячно в систему добавлялось несколько сот тысяч новых пользователей.

Сначала все держалось на академическом гранте, но Грета никогда не рассматривала программу как свою научную работу – то был всего лишь эксперимент. Сестре просто нравилось ковыряться в смежной области, где дизайн сочетался с этикой.

И поэтому, когда число пользователей достигло пяти миллионов, а Грета получила предложение продать приложение, она решила, что над ней смеются. Приложение было бесплатным. Это хобби. Ерунда!

В итоге Грета назвала абсурдную цену, но потенциальные покупатели обрадовались и пригласили ее к юристу для заключения договора. Грета решила, что произошла какая-то ошибка: ведь если кто-то возьмется за расчеты, то сразу поймет, что «MapU» является обычным студенческим проектом, случайно поднявшим волну в социальных сетях.

Но она уже сидела в офисе, держала авторучку, а на столе лежал листок бумаги, который неожиданно позволял ей разбогатеть.

Грета чувствовала себя обескураженной.

А покупатели, несомненно, были идиотами, из которых следовало вытрясти полтора миллиона долларов.

Грета подписала документ.

Ей хватило недели, чтобы понять: «идиоты» оказались гораздо умнее, чем она.

Их не интересовало ее приложение, и, конечно, плевать они хотели на жизненную философию Греты. Им нужны были ее данные: пять миллионов человек, к которым каждый месяц присоединялось еще по полмиллиона.

Пользователи «MapU» добровольно соглашались на то, чтобы любой подписчик мог наблюдать за их перемещениями в пространстве. Их склонности, предпочтения, привычки и прочая дребедень тоже были в открытом доступе. Грета невольно создала идеальный механизм, который буквально раскладывал потребителя на те вещицы, которые ему можно было продать.

Вот что требовалось покупателям «MapU» – впаривать людям товары.

Грета решила, что можно запустить в систему вирус, дабы вывести «MapU» из строя, но идея показалась ей неприглядной и детской, да и в тюрьму мою сестру не тянуло.

Наши родители сделали карьеру в науке. Наличие штатных должностей имело для них огромную важность. Мы выросли в комфорте, но наши желания не удовлетворялись настолько полно и автоматически, чтобы деньги не имели для нас значения. Мы тоже были привязаны к материальным ценностям, как и остальные люди на Земле.

В общем, Грета разбогатела и незамедлительно погрузилась в депрессию: на протяжении последних шести месяцев она не делала ровным счетом ничего, что сильно волновало родителей.

Моя сестра являлась одновременно и семейным олицетворением успеха, и самым большим источником тревоги. Но вскоре я опередил Грету: ведь я, как-никак, совершил за семейным обедом смелый рывок в борьбе за звание самого безумного из отпрысков Барренов.

Я не оставался на всю ночь в доме родителей с тех пор, как Грета в седьмом классе болела менингитом.

Отец систематично задает мне вопросы и тщательнейшим образом разбирает мои ответы.

Я говорю обстоятельно, стараясь извлечь из памяти мельчайшие подробности. Грета угрюмо клацает в углу по клавишам ноутбука, пытаясь подтвердить или опровергнуть каждое мое слово (последнее было бы даже лучше для нее).

Иногда Грета тоже въедливо спрашивает меня о чем-либо и требует доскональных объяснений. Я замечаю, что сестра очень расстраивается, если очередной ответ оказывается у меня наготове.

Мама сварила кофе и, устроившись на кушетке, с чопорным видом перечитывает «Машину времени». Она пребывает в состоянии, которое можно назвать пассивно-агрессивным литературным раздражением. Пенни сидит рядом со мной и периодически напоминает мне о конкретных деталях, которые я упоминал ранее – в беседах с нею, но упустил из виду на «домашнем допросе».

Спустя несколько часов моя история складывается полностью.

Все мы разом выдыхаемся, когда на небо ложатся рассветные краски.

– Ладно, – говорит отец, – твой рассказ слишком логичен для шизоидного бреда.

Истинным золотым дном становятся шестнадцать Свидетелей. Я помню их поименно. Самое удивительное, что некоторые из них еще живы! Ну а те, кто умер много лет назад, оставили те или иные следы в Интернете.

Грета находит всех с помощью ноутбука: Хенрик Эделл (Скептик), Норман Драйсснэк (Благоговеющий), Свен Бертелессен (Рассеянный), Рис Коллинз (Удивленный), Джером Франкер (Ревнивый), Мишель Бобьен (Сердитый), Сьюзен Лоуэнстин (Задумчивая), Стивен Модесто (Испуганный), Дуглас Холидей (Бесстрастный), Эйб Геллер (Сосредоточенный), Дайэн Ортиз (Восхищенная), Фредерик Сомерсет (Равнодушный), Ричард Элсмир (Опаздывающий), Барбара Толберт (Усталый), Урсула Франкер (Дерзкая) и Рафаэль Юбитто (Мудрый).

Единственный, кто укрывается от умелого сетевого поиска Греты (сестра не зря три семестра подряд изучала информатику), – это Лайонел Гоеттрейдер.

Он как сквозь землю провалился.

Зато она находит Франкеров.

– Джером и Урсула Франкер, – констатирует Грета. – Живут в Сан-Франциско.

– Живут? – осведомляюсь я.

– Да, – отвечает Грета. – Нет… Подожди… Урсула Франкер скончалась два года назад. Живы ее муж Джером и дочь Эмма.

Сестра говорит суховатым тоном, поскольку ничего не знает о Франкерах. Видимо, она считает, что я использую их имена для поддержания собственного психоза.

А меня новость о том, что Урсула умерла, поражает до глубины души.

Признаюсь, у меня крутилась подсознательная мысль – смешная и романтичная, – что спасенные после злосчастного забытого несчастья Лайонел и Урсула могли, в конце концов, связать свои судьбы. Понятия не имею, что в действительности произошло между ними после катастрофы, но я вообразил себе и другой вариант – и должен пояснить, что потратил отнюдь не много времени на фантазии…

В общем, я решил, что после того, как ее муж получил ужасную травму, Урсула сочла делом чести остаться с ним и прекратить связь с Лайонелом… пожалуй, навсегда. Подробности теряются в тумане и смущают меня, не позволяя вглядеться в них пристальным взором, зато я приплетаю к интриге и себя. По моему мнению, моя сопричастность к роковому эпизоду должна была вдохновить Урсулу и Лайонела на то, чтобы признать неутешительную правду: что они никогда не прекращали любить друг друга и для истинного счастья им нельзя было разлучаться.

Если честно, я не понимаю, почему меня так потрясли их отношения! Я наблюдал за Урсулой и Лайнелом от силы пять минут, и это случилось пятьдесят лет назад – хотя с точки зрения моего хронологического опыта прошло всего лишь две недели.

Кроме того, очевидно, что их роман был совершенно неприемлем и обречен. Им следовало бы держаться друг от друга подальше.

Хотя, с другой стороны, я с этим не согласен. В взглядах, которые они кидали друг на дружку, я подметил неодолимую взаимосвязь.

У нас с Пенелопой такого не было. Зато когда я смотрю на Пенни и она ловит мой взгляд, я чувствую то же самое.

Не случись моего вмешательства, они оба погибли бы от лучевой болезни. Но я спутал карты. И, не имея никакой конкретной информации, кроме собственного тупого и алчного сердца, я был убежден, что мое вторжение привело к их отчуждению, к появлению двух раздельных, но одинаково несчастных жизней. Тем самым я разрушил их общую судьбу. Результатом моей ошибки стали десятилетия разрыва между ними, десятилетия тоски – вот что я думал.

Но выяснилось, что Урсула мертва. Поэтому на еще одном из моих романтических заблуждений можно ставить крест.

Покойся в мире.

Мама громко захлопывает книгу. Это старинное издание, с плотной бумагой и прочной обложкой, поэтому корешок еще и резко скрипит.

– Я не понимаю! – восклицает она.

Все присутствующие в комнате, кроме Пенни, знают, что данная реплика в совокупности с определенной интонацией означает одно: мама предельно ясно все понимает.

Но Пенни сразу улавливает семейную тонкость.

– Чего ты хочешь? – спрашивает мама. – Вернуться обратно, да? В мир, где ты – ничто, где Пенни не любит тебя, а Грета не существует? Где дело и репутация отца загублены, а я мертва? Ты предпочитаешь этот вариант?

– По-моему, другая реальность жутко раздражает маму – ведь она была там старомодной домохозяйкой с тягой к самоуничтожению, – произносит Грета.

– Та жалкая женщина существует только в воспаленном воображении твоего брата! – рявкает мама. – Но я даже представить себе не могу, что я натворила, если Джон придумал столь прискорбный карикатурный образ! Эта, с вашего позволения, «женушка ученого» унижает мое достоинство. Я – мать, феминистка, я – ученый, и мне претят подобные россказни! Но если ты, Джон, воспринимаешь меня именно такой, то, думаю, наше общение изначально строилось на неверной основе.

– Ребекка, любовь моя, – мирно говорит папа. – Вероятно, ты просто ревнуешь… Кроме того, в другой реальности я преуспеваю больше, нежели ты.

– Где-где, Виктор? – осведомляется мама. – В его бредовых откровениях? Знаешь, что?.. Ты сейчас высказался, как тот крайне неприятный тип оттуда, который мнил себя центром вселенной.

– Однако ты ничего не пропустила, ни единой детали, – замечает отец.

– Местами я вслушивалась в вашу болтовню, – парирует мама.

– По крайней мере, вы, старики, там существуете, – вставляет Грета.

– Конечно, вам его история может показаться серией враждебных выпадов, но как насчет меня? – спрашивает Пенни. – Я имею в виду: мы ведь никогда раньше не встречались. Зачем ему могло понадобиться выстраивать тщательно продуманную предысторию ради человека, которого он никогда в жизни не видел?

– Ничего нельзя утверждать наверняка, – отвечает Грета. – Может, Джон однажды забрел в твой магазин, втюрился в тебя по уши с первого взгляда, а затем по мере развития навязчивой идеи сотворил для себя желанную героиню – причем на твоей основе. Кстати, хитрость еще в том, что вы с Пенелопой очень даже разные, поэтому получается, что в иной реальности ты – совсем другой человек, за исключением имени. Наверное, Джон не просто сумасшедший. У него еще и редкостная способность разбираться в людях.

– Значит, вы не поверите ему после того, что услышали сегодня ночью, – ворчит Пенни.

– Меня устраивает любая реальность, в которой я существую, – объясняет Грета. – Я – за свое бытие и против небытия.

– Послушайте! – вступаю я. – Предположим на мгновение, что я – клинический псих. Ничего тут не поделаешь. Иная реальность – порождение моего больного мозга, а двойники родителей воплощают в себе мое подсознательное желание отомстить матери и отцу… или как там говорят психоаналитики… С тобой, Грета, примерно так же. Я исключил тебя из моей реальности, поскольку… ну, допустим, потому что я злюсь из-за того случая, когда папа разрешил нам смотреть «Каплю», а ты расплавила моих солдатиков и слепила какое-то чудовище.

– Боже мой! – восклицает Грета, – Ведь ты в них уже не играл! Месть из-за кукол! Подумать только!

– Это были не куклы, – поправляю я, – а игрушечные солдатики. Может, они мне немножко надоели, но я совершенно точно не хотел, чтобы ты переплавила их в уродливый ком, который я потом видел в ночных кошмарах.

– Я считала, что ты не помнишь воспоминаний Джона, – произносит мама.

– Я как раз их помню, – заявляю я. – Они параллельны моим настоящим… воспоминаниям. Но это лишь часть проблемы. В моем мозгу набилось столько информации, что кажется, он вот-вот прорвется инсультом.

– А что ты хотел сказать, – возвращает меня к теме разговора папа, – когда попросил нас признать на мгновение, что ты спятил?

– Ах да! – спохватываюсь я. – Ладно, пусть я свихнулся. Отлично! Но почему в мой безумный бред попали реальные люди? Шестнадцать Свидетелей. Урсула и Джером Франкеры. Лайонел Гоеттрейдер. Откуда я мог узнать об их существовании?

Папа выходит из комнаты. Я решаю, что он идет в уборную, поскольку он не вставал из-за стола пять с лишним часов.

– Джером Франкер был грандиозной личностью, – сообщает Грета. – Научный советник трех американских президентов. Состоял в бесчисленном количестве советов директоров и жюри научных премий. Бывший президент Стэнфордского университета. Урсула Франкер стала одной из первых женщин – штатных профессоров физики – в США и первой женщиной-деканом физического факультета в Стэнфорде. У нее прорва заумных публикаций в научных журналах, и в придачу еще несколько научно-популярных книг. Я говорю о семидесятых, но…

– Но что? – перебиваю я. – Откуда я мог бы о них узнать?

Папа возвращается и с бесстрастным лицом кладет на стол потрепанную книгу в темно-зеленой обложке.

«Атомная загадка», автор – Урсула Франкер, год издания – 1973. Я переворачиваю ее и вижу черно-белую фотографию Урсулы, Джерома и маленькой девочки, Эммы Франкер.

У всех троих – прически и одежда в стиле семидесятых, и даже улыбки, соответствующие духу того времени.

– Книга находилась в моем кабинете еще до твоего рождения, – констатирует папа.

– Я никогда не видел ее, – удивляюсь я. – Я ее не помню!

– Милый мой! – восклицает мама. – Ты просто подзабыл, но твой мозг помнит.

Пенни растеряна и напряжена. Она качает головой, но я не могу понять, с чем она не согласна.

– Хорошо, допустим, я видел книгу в детстве, – выпаливаю я. – Но если я сумасшедший, то я хочу выяснить все наверняка. Я-то совершенно не чувствую себя психом.

– Мы обеспечим тебе любую помощь, какая только может потребоваться, – уверяет мама. – Возможно, твое состояние имеет психологическое происхождение, а может, неврологическое или гормональное, или даже вирусное. Мозг – сложная штука. Но дело в том, что ты должен принять помощь.

– Ага, – киваю я. – Уговорили. Но после того, как мы отыщем Лайонела Гоеттрейдера.

– Человека, которого нет, – вставляет Грета.

– Он есть, – возражаю я. – Вероятно, он уже умер, но я уверен, что он жил когда-то в этом мире.

– Удобная позиция, – фыркает Грета.

– Хватит тебе! – огрызаюсь я. – Что тут вообще удобного?

– Между прочим, не я основываю свою безумную картину мира на загадочном ученом, который изобрел вечный двигатель, – отвечает Грета. – Все остальные, кого ты упоминал… конечно, то, что ты знаешь фамилии малоизвестных ученых, весьма странно, но я отыскала их в Сети, поэтому так мог поступить и ты сам… Но Гоеттрейдер! Ты уверяешь, что он – самый умный человек на планете. Гений, изменивший мир. Но я не обнаружила никаких следов Гоеттрейдера.

– Что-то должно быть, – упорствую я. – Можно отправиться в Данию – на его родину – и найти свидетельство о рождении. Он жил в Сан-Франциско. Должны сохраниться документы. У него же был паспорт, водительские права. Произошел несчастный случай. Даже если его скрыли от общественности, должны же сохраниться хоть какие-то свидетельства! Эксперимент финансировался федеральным грантом. У американского правительства должна иметься какая-нибудь расписка.

– Забавно! – оживляется папа. – Некоторые другие имена из этих шестнадцати мне определенно знакомы. Но Лайонел Гоеттрейдер…. Нет. Я никогда не слыхал такой фамилии.

– Почему бы нам сперва не оказать профессиональную помощь Джону? – беспокоится мама. – А позже, если у тебя, Джон, еще сохранится такое желание, мы сможем взяться за поиски Гоеттрейдера.

– Если Лайонелу Гоеттрейдеру в шестьдесят пятом году стукнуло сорок два года, – произносит Пенни, – значит, сейчас ему – девяносто три. Не исключено, что он до сих пор жив. Но если и так, неизвестно, сколько он протянет…

– Чудесно! – восклицает Грета. – Хочешь искать какую-то несуществующую личность – флаг тебе в руки! Но от имени всего остального человечества уверяю тебя, что ты зря потратишь время.

Я молчу.

– С чего ты предполагаешь начать? – спрашивает папа.

– Разве это не очевидно? – отвечает за меня Пенни.

Она берет книгу и показывает всем фотографию семьи Франкеров. Она тычет пальцем в Джерома Франкера. Ученый обнимает Урсулу за плечи одной рукой чересчур покровительственным жестом. Другая его рука опущена. Рукав рубашки аккуратно подвернут – как раз чуть пониже того уровня, где должен находиться локоть. Остальной части руки нет. Ампутирована.

– Джером Франкер жив! – объявляет Пенни. – Или, по крайней мере, был жив два года назад, когда умерла Урсула. Что бы ни случилось в прошлом, если в мире имеется хотя бы один человек, который должен помнить Лайонела Гоеттрейдера, это Джером Франкер.

Похоже, мне предстоит поездка в Сан-Франциско.

Отец рассеянно собирает на скатерти крошки и складывает их в кучку перед собой. Он ни на кого не смотрит. Он методически, скрупулезно сгребает вместе крошки от лимонных коржиков.

– Нам необходимо соблюдать осторожность, – наконец, произносит он. – У каждой семьи есть свой собственный функционал. Уникальный путь разрешения конфликтов и кризисов. Своеобразная эволюционная адаптация к специфической внутренней среде. А когда доходишь до пункта, в котором сейчас находимся мы – четыре взрослых человека, привычных к причудам друг друга, – то понимаешь, что такой функционал уже обрел некую устойчивость. В противном случае до этого пункта просто не добраться. Неизбежное отчуждение и развод.

Папа прикасается к собранным крошкам кончиками пальцев и выстраивает из них равносторонний треугольник.

– Но в жизни семьи, точно так же и в животном мире, случаются различные события и катастрофы, – поясняет он. – Кому-то, например, даже может грозить вымирание, что очень печально… Поэтому нельзя заранее предсказать, способен ли функционал вывести семью из кризиса, который не имеет ничего общего с банальной ссорой.

Повернув руку, он ребром ладони формирует из треугольного крошева квадрат.

– Наш семейный функционал вполне пригоден для нас. Мы практикуем иронию, насмешки, а порой и злой сарказм. Иногда – неприкрытые проявления чувств. Но они, как правило, перемежаются нашими шутками и остротами, превращаясь в эмоциональное тирамису… Что же нам делать сейчас? Полагаю, необходимо, чтобы мы все отнеслись к возникшей проблеме серьезно, потому что иногда происходят такие вещи, которые разрушают и самую крепкую семью. А что до нас – вы же знаете, какими мы бываем, верно? Главным образом потому, что ты, Джон, всегда считал себя на отшибе. Это не критика, а наблюдение, сынок.

Отец продолжает свои геометрические упражнения с крошками, перестраивая их из квадрата в круг. Он проводит средним пальцем вокруг фигуры, постепенно срезая углы.

– Мне нет дела до конечной истины, – говорит он. – Я – ученый. Я верю в вопросы и лучшие ответы, которые имеются на данный момент. Вот в чем смысл науки. Набор релевантных ответов, которые мы имеем сейчас. Любой закон всегда открыт для пересмотра. Вчерашний факт превращается в сегодняшний вопрос, а завтра содержит ответ, который нам пока еще неизвестен. И я действительно верю твоему рассказу. Потому что ты веришь своим словам… Однако я не хочу, чтобы ты поступал необдуманно, наспех, пытаясь доказать нам нечто такое, что считаешь важным. Пожалуйста, принимай нас в расчет.

Папа сметает круглую кучку крошек в раскрытую ладонь. Смотрит на меня, кивает и направляется в кухню, чтобы выбросить крошки в мусорное ведро, стоящее под раковиной.

Грета лежит на кушетке, закрыв глаза. Я предполагаю, что она спит, но ошибаюсь.

– А твоя концепция отдает лицемерием, – бурчит она. – Пожалуй, от тебя можно было ожидать большего, братишка.

– Большего… от меня? Ты о чем? – вырывается у меня.

– Теперь я кое-что поняла, – отвечает она. – Мы и есть антиутопия. Мы привыкли воображать себе новое постапокалиптическое мироустройство с жестко стратифицированными общественными классами – этакое технофэнтези. А получается, что фактически весь мир, в котором мы живем, является антиутопией. И я не треплюсь попусту. Кстати, мне даже смешно, что ты превозносишь свою так называемую утопию! Какая там утопия, сплошное притворство! А еще я хочу сказать про то, что мы якобы управляем миром. Это тоже фикция! Чушь собачья… Мы ни на что не способны, ничегошеньки не можем взять под контроль и вечно терпим поражение. И не думай, что дело бы пошло на лад, если бы мы все контролировали. Наоборот, и мой мир, и твой уже превратились в фабрику отходов, потому что мы попытались ими управлять.

– Грета, а почему ты вообще про это говоришь?

– Так ведь мы продолжаем вешать друг другу лапшу на уши, – сердится Грета. – Дескать, если мы будем успешно развиваться, изобретем вечный двигатель, то решим все наши проблемы, сумеем разгрести бардак, который устроили, и тогда наступит полная гармония! Никаких загрязнений, войн, несправедливости и прочая ерунда… Ну и бред! Мир не был дан нам, чтобы мы им управляли. Мы задурили себе мозги, убедив себя в том, что мы здесь хозяева. Как бы не так!.. Более того, наши жалкие потуги привели к тому, что на Земле скоро станет невозможно жить. Вдобавок меня жутко бесят поганые научно-фантастические аллегории, из которых получается, что, видите ли, если мы будем следовать плану, то все исправится, и мы заживем в футуристическом раю. А на самом деле, наш единственный шанс на спасение нашего хлипкого домика во вселенной состоит в том, чтобы выбросить этот план куда подальше. Потому что он изначально негодный. Люди неспособны управлять миром, а их самоуверенность еще сильнее портит положение. Жаль, что я не литературный критик или блогер, но мне кажется, что тебе нужно было выбрать для романа идею получше.

– Значит, ты считаешь, что у меня психотические бредовые фантазии и я сочинил никчемный сюжет?

– В яблочко, Джон! – соглашается она.

– Грета, ты – моя родная сестра. Наверное, ты знаешь меня лучше, чем кто-либо другой. Скажи мне начистоту, являюсь ли я твоим кровным братом или просто выдаю себя за него?

– Чем-то и впрямь отличаешься от того парня, каким был месяц назад, – говорит она. – Но самое странное заключается в том, что ты – новый – ты мне по-настоящему нравишься. Ты изменился и стал другим. Ты обращаешь внимание на меня и на родителей! Ты слушаешь нас. Ты ни разу не проверил почту в смартфоне. И у тебя перестали тускнеть глаза в разгар беседы – прежде, когда такое случалось, это был явный сигнал, что ты отвлекся и витаешь в облаках, думаешь о работе или о чем-то еще… А теперь я за всю ночь не заметила у тебя стеклянного взгляда. Эх, мне бы не хотелось слишком привыкнуть к тебе, поганец ты этакий!

Грета садится на кушетке и, прожигая меня взором, указывает на Пенни.

– И не заставляй меня изумляться появлению здесь этого сексапильного книжного червя, – добавляет Грета, не понижая голоса. – Я имею в виду, что ты наконец-то удосужился привести в гости девушку, которая вполне могла бы понравиться и мне. Но зачем ты все испортил совершенно эпическим образом? Признавайся?

– Считай, что это была техническая накладка, – миролюбиво говорит Пенни. – Кстати, ваша семья – просто удивительная. Когда мои родные собираются вместе, я порой умираю со скуки. Мы треплемся ни о чем. А любой тридцатисекундный отрывок беседы, которую мы вели сегодня ночью, автоматически стал бы самой увлекательной темой из всех, какие когда-либо обсуждала моя семья.

– Ну конечно! – восклицает Грета. – А можно посмотреть на ситуацию с другой стороны – и тогда получается, что все, что я в своей жизни знала и любила, балансирует на грани чего-то темного и холодного, с острыми зубами! Такие челюсти если и вцепятся, то уж никогда не выпустят. В общем, мне страшно. И не смейтесь надо мной, я не вру.

Папа отправляется спать. Грета решает улечься в своей бывшей детской, которая теперь получила статус гостевой комнаты. Пенни бредет в ванную. Мама крепко берет меня за руку, приводит в свой кабинет и закрывает дверь.

– Я страдаю от депрессии, – сообщает она. – Принимаю лекарство. «Лексапро».

– Папа в курсе? – уточняю я.

– Разумеется, – отвечает она. – Это не тайна.

– А почему я ничего не знаю?

– Не уклоняйся от темы, – одергивает она.

– Какой?..

– Депрессия может быть наследственной.

– Мама… – выдыхаю я.

– Если кто-то из родителей подвержен клинической депрессии, риск, что такое заболевание проявится у ребенка, возрастает в три раза, – заявляет она.

– У меня нет депрессии, – отрицаю я.

– Именно это я и твердила себе в течение двадцати пяти лет. Джон, у меня в мозгу какой-то провод перекрутился. Всю жизнь я стараюсь выправить его, но похоже, что мой бзик передался и тебе. Если ты чувствуешь в глубине души, что не заслуживаешь счастья, то должен понять одно: это чувство – точно такая же болезнь, как рак, и малярия, и грипп.

Она начинает плакать. И теперь абсолютно неважно, кто я – хрононавт, псих или просто парень с нарушенной химией мозговых процессов, – так или иначе, мне нестерпимо больно видеть плачущую мать.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Я пройду обследование. Я проконсультируюсь со специалистом, и пусть он поставит мне диагноз. Я сделаю все, что надо, я тебе обещаю, мама.

– Спасибо, – шепчет она.

– Как только вернусь из Сан-Франциско.

Мама зажмуривается, и на ее лице стремительно меняются несколько выразительных гримас.

Наконец, она открывает глаза и смотрит на меня с явным состраданием.

– Как ты считаешь, это нормально? – спрашивает она. – Ощущать себя мошенником.

– Прости?

– Я внимательно слушала, что ты говорил. Ты ощущаешь себя воришкой, плагиатором. Ты убедил себя в том, что крадешь свои лучшие архитектурные идеи из другого измерения.

– Ты имеешь в виду те сооружения, которые критики считают смелыми, опережающими свое время проектами, верно? Ни одного из них я не выдумал. Я увидел их во сне и выдал за свои собственные творения. Я – вовсе не гений. Я – художник-паразит и рано или поздно остальные это поймут.

– Бедняжка, – вздыхает она. – Но послушай меня, Джон: ведь я чувствовала то же самое, когда начала преподавать и когда опубликовала свою первую книгу. А став деканом, мне порой казалось, что я заняла чужое место. Каждый из нас в какой-то степени чувствует себя мошенником. Вот одна из тайн жизни. И никто не избежал подобной участи.

– Я знаю о синдроме самозванца. У меня – совсем другое состояние, – возражаю я.

– Хорошо, – произносит мама. – Пусть ты не талантливый архитектор, а плагиатор и вор. Правда, ты заимствуешь проекты зданий не из иной реальности, а из своего собственного мозга. Задумайся на минуточку: возможно, такое испытывает каждый художник. Иногда можно предположить, что авторы не имели никакого отношения к своим произведениям. Как будто он выхватил нечто из эфира, поставил снизу подпись и нисколько не заслуживает триумфа.

– Нет, мама, ты не поняла…

– Ты стал известным. Ты стремишься к славе, но успех может легко вскружить голову. Славу тоже можно рассматривать как определенное психическое расстройство. И хотя она приносит немалые дивиденды, мы прекрасно знаем, что есть и обратная сторона медали. Я – не большая поклонница Фрейда, но в славе есть нечто разрушительное – из-за чего бессознательное и Супер-Эго пожирают Эго, словно анаконды в клетке. Успех деформирует личность, взрывается протуберанцами тревоги и опустошает человека, превращая его в хэллоуинский фонарь из тыквы. Это все равно что сияющая пыль пикси, обжигающая, как кислота, и разъедающая кожу.

– Мама, я обычный архитектор. И, конечно, я не звезда. Я просто пользуюсь популярностью в узких кругах.

– Вот видишь, Джон! – с нажимом произносит она.

– Что?

– Известность пришла к тебе всего полгода назад. Неужели тот факт, что в это же время с тобой случилось… помешательство, никак не связан со славой? А ты в курсе, что Юнг говорил о совпадениях? По мнению Юнга, если мы не видим цели, это не означает, что к ней не ведет ни одна дорога.

– Я слишком устал для продолжения заумных психологических бесед, – признаюсь я. – И, пожалуйста, не привлекай сюда Фрейда с Юнгом. Это слишком жестоко.

– В таком случае подумай хорошенько, Джон! – не сдается мама. – Пути назад нет. Ты застрял в неприглядной, мертвящей реальности, да еще без машины времени. С твоей родной планетой покончено навсегда, что логически следует из твоего рассказа.

Я пожимаю плечами. Мне пока не по силам произнести это вслух.

– Наверное, так и есть, – продолжает она. – Вероятно, ты берешь самые лучшие идеи из своего волшебного фантастического мира. Но если та Земля погибла, и как ты утверждаешь, именно ты во всем виноват, разве не твой долг сделать наш мир чуточку получше?

– Получше? – тупо переспрашиваю я.

– На тебе лежит ответственность, – изрекает она. – Ты – единственный, кто способен показать нам, как выглядит рай. Ты сумеешь построить будущее, в котором нам предстоит жить. Причем построить в буквальном смысле слова: воплотить в кирпиче, стали и стекле. Не считай себя гением, если не хочешь. Думай о себе, как о разбойнике или чудовище, которое погубило целый мир. Но ты – все, что у нас есть.

Я теряю дар речи. По-моему, эти слова чрезмерно насыщены пафосом, но моя мама – не первая из матерей, ожидающих от своего чада великих открытий.

– А если это для тебя так важно, ищи разгадку тайны в Сан-Франциско, – добавляет она. – Но будь осторожен и возвращайся домой, к нам. В мире, где ты живешь, полно работы, которую надо делать, даже если это и не та реальность, которую ты видишь во сне. Но ведь там ты фактически не нужен. Зато ты необходим нам – здесь.

Мама обнимает меня. Затем распахивает дверь кабинета и идет в спальню, чтобы присоединиться к отцу, который уже давно лежит в кровати.

Мы с Пенни возвращаемся к ней домой. Я в основном живу там со дня нашего знакомства, потому что в своей квартире я чувствую себя неуютно.

Пенни поручает открыть книжный магазин одному из своих сотрудников, поэтому мы можем валяться в кровати практически весь день.

Окна спальни выходят на восток, и в них льется яркий утренний свет.

Я пытаюсь уснуть, лежа рядом с Пенни, а в голове у меня со скрипом прокручиваются события минувшей ночи.

Пенни в трусиках и в мягкой футболке расслабленно привалилась к моему боку, ее голова лежит в углублении, которое образует мое плечо. Прядки ее волос щекочут мне подбородок и губы. Она тяжело и глубоко выдыхает.

После семейных откровений перед моими родными мне изрядно полегчало, с души свалилась часть гнетущей тяжести. Однако я до сих пор думаю, что мне следовало заверить всех в том, что мои разглагольствования в больнице насчет альтернативных реальностей были мимолетным замыкание синапсов.

Нынче ночью я забыл сделать запись. Пенни посоветовала мне каждый вечер, перед тем, как лечь спать, уделять несколько минут своему личному дневнику – этакий обряд для сохранения истинной памяти. Так я и поступал: печатал понемногу на ноутбуке. Но сейчас мир кажется мне безграничным, а слова – слишком незначительными, и превращение аморфной путаницы воспоминаний в аккуратные строки текста становится для меня невыполнимым делом.

А реальность, из которой я пришел, вновь расплывается перед моими глазами.

И если начистоту: что те воспоминания дают мне? Был ли я тогда хотя бы чем-то доволен? Нет.

Здесь, лежа рядом с Пенни, я чувствую себя счастливым. Сплетясь с нею на кровати, которую я воспринимаю как свой дом, я понимаю, что впервые сознательно отпускаю Тома на волю. Джон просачивается внутрь через щелку под дверью, как струйки дыма от пожара в подвале, он восхитительно спокоен по сравнению с вечным трепетом Тома. Всем, чья участь мне не безразлична, станет лучше, когда я уйду. Даже Пенни. Присутствие Тома делает мир таким трудным, суматошным и сложным…

Джон не стал бы пережевывать свои страсти. Он уже должен был сообразить, что его жизнь оказалась «не в фокусе», и прозреть. Джон бы понял, что он страдает от психического заболевания, которое еще с детства угнездилось в темном уголке его сознания. Он бы догадался, что когда его обороноспособность временно ослабла, недуг попытался взять над ним верх. Но Джон сильнее, чем его противник. У вируса по имени Том нет даже плана действий, есть только список требований. Том хотел стать главным, но, как это случалось с очень многими властными деспотами, не разработал никакой стратегии, кроме банального переворота. У него не было даже адекватного представления о повседневной рутине. Свергнуть правительство способен каждый. А вот управлять страной – гораздо труднее.

Пенни шевелится и поворачивается на бок. Она прижимается ягодицами, прикрытыми лишь тонкими трусиками, к моему бедру и подтягивает простыню под подбородок. Я тоже поворачиваюсь на бок, и она вжимается в меня. Ее волосы пахнут лимоном, розмарином и чем-то еще, но я засыпаю, так и не сумев определить этот аромат.

Проснувшись, я ощущаю себя чистым. Нет, вычищенным. Или же опустошенным, но в хорошем смысле слова. Как будто, пока я был здесь, с Пенни, мой организм избавили от массивной опухоли.

Том покинул меня. Несчастный, жалкий нытик ушел. Никчемный бездельник исчез.

Счастливое избавление.

Он преследовал меня, как вампир, на протяжении всей моей треклятой жизни. Я думал, что, если выпустить его из клетки, станет легче, но он оказался жутким занудой, воплощением бессмысленной, беспредметной тоски.

Впрочем, я должен отдать ему должное: он разыскал Пенни. Выложил ее для меня на серебряном блюдечке. Без каких-либо усилий с моей стороны. И сейчас она лежит рядом со мной, готовая ко всему, что мне захочется. Поэтому я принимаюсь целовать ее шею, а когда она просыпается – стягиваю с нее трусики. Она пытается повернуться и взглянуть на меня, но я не позволяю. Возможно, я слишком груб, но ведь иногда бывает трудно обращаться с женщинами так, как им нравится, особенно если они об этом помалкивают.

Потом она и впрямь ничего не говорит. В конце концов спрашивает, что со мной стряслось. Я отвечаю, что никогда не чувствовал себя лучше. И я не вру. Никогда еще мой ум не был настолько ясным. Она ударяется в слезы. Спрашивает, что случилось с Томом. Я говорю ей, что он улетучился, и слезы превращаются в истерику.

Я направляюсь в ванную комнату. Давление в водопроводе – никудышное. Не знаю, кто строил эту помойку, но сантехники окончательно испортили дело. У душа даже нет дождевой головки. Пенни входит, голая, смотрит мне в глаза, одновременно пристальным и мягким взглядом.

Мы стоим под душем, и она спрашивает, здесь ли я еще. Я говорю, что не понял ее вопроса, а она отвечает, что говорит не со мной и обращается к нему – к Тому.

Я думаю, что, может, стоило еще на некоторое время притвориться им и овладеть ею, но мне уже не хочется ее. Незачем стараться.

Поэтому я лишь улыбаюсь и заявляю, что Тома больше нет, и он никогда не вернется, и оставляю ее хныкать дальше в ванной. Тем более что горячая вода уже начала заканчиваться. В моей квартире стоит другая нагревательная система, без идиотского накопительного бака.

Я надеваю дрянную одежду, которую выбрал для меня Том, и мчусь в офис. Не могу глазам своим поверить: как же сильно он напакостил! Прятался, убегал, извинялся и панически боялся принять решение, чтобы ненароком не ошибиться.

Подписываю пачку дурацких бумаг, нуждающихся в моей визе.

Ага… концертный зал в Чикаго – отличная работенка. Жирный бюджет, видное местоположение в центре, гражданская гордость и прочее. А им нужен просто уверенный тип вроде меня.

Что ж, более чем приличный приз. Надо набросать кое-какие идейки. Я просматриваю спецификации, присланные заказчиком, и подхожу к своему кульману.

Но что-то не рисуется. Обычно ведь как бывает: я смотрю на городской ландшафт и думаю о тех зданиях, которые видел во сне. Размышляю о канонической форме, масштабе и текстуре того строения, образ которого накатывает на меня. Однако на сей раз – пусто.

Но этому тоже есть объяснение. Том внедрился в меня задолго до того, как попытался полностью завладеть мной. Он обитал в моей голове с момента рождения. Его голос всегда слышался и был неодолим, как зуд в месте, до которого я не мог дотянуться. Но теперь с ним покончено. Возможно, это означает, что у меня никогда не будет свежих блестящих идей. Однако репутацию себе я в любом случае завоевал.

На том, что я получил от Тома, можно крутиться всю оставшуюся жизнь. Делать деньги, создавая чуть менее прихотливые варианты. Придерживаться простоты, не рваться за грань, позволять клиентам чувствовать себя умнее, чем они есть на самом деле, и брать с них столько, сколько им хватит глупости заплатить. Пусть облик мира изменяет кто-нибудь другой. Или еще лучше – пусть мир остается таким, как есть. Только слюнтяи, вроде Тома, любят перемены. Реальность плюет на твои наивные идеалистические мечты. Единственная цель мира состоит в том, чтобы уничтожить тебя и использовать твой труп в качестве топлива.

Кстати, некоторое время назад я сделал одолжение мамаше и взял на практику дипломницу с архитектурного факультета. Между прочим, у девчонки потрясающий зад. Мордашка у нее тоже неплохая, но вид сзади – выше всех похвал!

Итак, я должен спроектировать концертный зал. Я сделаю здание похожим на филейную часть практикантки. К чертям Тома с его идиотскими завитушками. В офисе сейчас только мы с девицей. Я наблюдаю за ней сквозь стеклянные стены. Она находится в комнатке, уставленной оргтехникой, занимается невесть чем, подшивает бумаги, что ли. Девчонка знает, что я подглядываю за ней, но, похоже, скромницу из себя строит. Или нет?.. Для чего она наклоняется то и дело, выпячивая вверх попу? Только не говорите мне, что она ни о чем не догадывается.

Ничего подобного!

Класс. То, что надо. Я даже не представлял себе, как сильно он сдерживал меня все эти годы. Сомнения. Вопросы. Рука на моем плече. Голос шепчет прямо мне в ухо: нет, никогда не поступай таким образом, а то, что ты хочешь, вовсе не означает, что ты этого заслуживаешь. Ха. Теперь нудное ворчание умолкло.

Я заслуживаю всего, чего хочу. Раз я могу что-то пожелать, значит, так и будет.

Просто смешно: я думал, что влюбился в Пенни, а ведь в нее как раз втрескался Том. Я молод. Я прекрасно выгляжу. Я намерен разбогатеть, и даже если это не получится, Грета даст мне, сколько я попрошу. Сестричка вообще не заботится о своих деньгах. Я, в некотором роде, знаменитость. Достаточно известен. И мне никогда в жизни не понадобятся новые идеи. Неужели я удовлетворюсь Пенни, когда в мире существуют практикантки с восхитительными задами и приличными физиономиями, которые с удовольствием спустят джинсы перед звездой Торонто?

Я с легкостью уболтаю любую девчонку.

И кому придет в голову надевать на работу такие тесные джинсы? Только женщине, цель жизни которой – отдаться мне.

Как же мне стало хорошо, когда Том сгинул!

Сам не знаю, зачем мне понадобилось записывать свой монолог. Полагаю, зануда ввел это в привычку и для меня. Так или иначе, но история Тома нуждается в завершении.

Конец.

Я просыпаюсь и обнаруживаю, что потерял сутки.

Вчера была суббота, значит, сегодня воскресенье. Но увы, выясняется, что уже наступил понедельник! Я должен проснуться рядом с Пенни в ее квартире, но я нахожусь в своей спальне, и рядом со мной лежит незнакомка. Хотя нет – это та самая девушка, которая проходит практику в нашем офисе.

Она просыпается. Ее вроде бы зовут Бет. Она возбуждена и смущена. Она всматривается в мое лицо в поисках доказательств, что случившееся не было ошибкой, грозящей погубить ее карьеру. Вскоре в ее глазах угадывается и нарастающий гнев, который она будет сдерживать до тех пор, пока не решит, куда его направить: на мою персону или же на себя.

Она прижимается ко мне обнаженным телом, и я инстинктивно откатываюсь в сторону. Ее лицо сразу же становится виноватым, поскольку она наверняка заметила, что я запаниковал.

Я говорю ей, что мне позарез нужно выпить кофе и ей я тоже сварю. Она пытается меня поцеловать, но я увертываюсь и выбегаю из спальни.

Понятия не имею, что произошло. Мой ум пуст.

Повинуясь невнятному ощущению в спинном мозгу, я включаю ноутбук и обнаруживаю там текст, который я не набирал. Я читаю его, и меня начинает лихорадить, словно у меня подскочила температура.

Это он – Джон.

Он каким-то образом перехватил управление и взял контроль надо мной.

Она окликает меня, напоминая о кофе, и я захлопываю ноутбук.

Я делаю кофе, и она входит в кухню, одетая в простенькое белье. Похоже, она решила продемонстрировать мне в утреннем свете все свои красоты.

Я замечаю свежие ссадины на ее бедрах, и к моему горлу подкатывает тошнота. Считается, что нервные сканеры не могут позволить тебе проснуться в кошмаре. Потому что именно так я воспринимаю происходящее, и пусть это звучит донельзя тривиально, но я словно попал в кошмар – ясный, прозрачный, – но липкий по краям.

Она спрашивает, не хочу ли я пойти куда-нибудь позавтракать. Я отвечаю, что не могу, дескать, мне надо в офис. И тогда наступает мучительный момент, уже предугаданный мною, когда она шутит насчет сексуального домогательства на работе. Вероятно, она хочет намекнуть мне, насколько она взрослая и опытная, но у нее ничего не получается. Теперь она кажется мне еще моложе, совсем юной. К тому же в ее шутке кроется стальной сердечник угрозы, придающей ее отрывистым репликам весомость.

Внезапно она заливается краской и умолкает. Похоже, она ощутила кроху власти, но пока не знает, как ею распорядиться.

Она стоит рядом и наливает в чашку с кофе молоко – полураздетая, она демонстрирует себя, как дерзкий вызов. Она хочет от меня чего-то еще, и мне остается гадать, что ей от меня нужно. Я даже не уверен, переспали ли мы с ней – я ничего не помню о вчерашнем дне, в моей памяти – черный провал.

Она напрягает лицевые мышцы и щурит глаза. Наверное, ожидает от меня подтверждения того, что я использовал ее, и сейчас я вынужден поддерживать с ней прощальный неловкий разговор, чтобы через минуту навсегда выкинуть ее из головы.

Я бегло прочитал написанное Джоном и не мог составить полной картины того, что случилось в квартире Пенни. Но, по-моему, атмосфера накалилась. Все отвратительно. Нет – ужасно.

Неужели ничего нельзя исправить?

Она спрашивает, следует ли ей уйти, и я говорю, что это, в принципе, неплохая идея. Затем ретируюсь в ванную комнату и умываю лицо холодной водой. Я не имею понятия о том, что именно произошло, но замечаю в мусорном ведре презерватив – по крайней мере, Джон предохранялся.

Я не могу смотреть ей в глаза, когда она выходит из спальни, одетая во вчерашнюю одежду. Она обувается, балансируя сначала на одной ноге, потом на другой, и через шестьдесят секунд она исчезнет, а я поплетусь дальше, к следующей фазе своего бедствия.

Но она ни в чем не виновата. Это моя вина – и его тоже, – и даже если я не могу разобраться в этом хаосе, то мне все равно надо что-то сделать. Девушку вроде бы действительно зовут Бет, и ее ни в коем случае нельзя бесцеремонно вышвыривать вон.

– Погоди, – выдавливаю я. – Бет… Извини, я не очень хорош по этой части. И не думай, что вчерашнее ничего не значит. Я мог бы, конечно, притвориться, что ничего не было, и обходиться с тобой в офисе, как с посторонним человеком. Но давай будем честными по отношению друг к другу. Ты согласна?

Бет смотрит на меня, моргая. Может, она ожидает получить от меня очередную словесную пощечину? Но ничего подобного не случается, и она вдруг делается мило растерянной, а после этого суровой и удрученной. Она скрещивает руки на груди и выпрямляется во весь рост.

– Ты хочешь, чтобы мы были честными друг с другом? – переспрашивает Бет.

– Да, – киваю я. – Я же… м-м-м… я ничего не помню.

– Ясно, – произносит она.

– Мы что, много выпили?

– Наверное. Я – точно перебрала.

– Ладно, – говорю я. – А ты слышала, что я угодил в больницу?

– Конечно, – сразу отвечает Бет.

– В таком случае я, вероятно, должен принести извинения, если вчера сболтнул или сделал… что-то лишнее или неподобающее.

– Да уж! – вырывается у нее. – Неподобающее… ты нашел верное словечко!

– Что ж, тогда я очень сожалею об этом.

– Почему ты ведешь себя так? – осведомляется Бет.

– Как?

– Хорошо, – поясняет она. – Ночью ты вовсе не был хорошим. Ты оказался грубым. И если ты хочешь услышать правду, я тебе ее скажу. Это было отвратительно и даже не походило на секс. По-моему, вчера ты решил выпустить пар, и тебе случайно подвернулась я. Вот что ты заставил меня почувствовать. Как будто я резиновая кукла с отверстиями…

Она вытирает глаза тыльной стороной ладони. Мне нечего возразить, и я продолжаю ее слушать.

– Я пыталась утром изображать из себя крутую, но я себя обманывала, – продолжает Бет. – Я почти не спала ночью и пообещала себе, что никогда не попаду в столь унизительную ситуацию. Особенно с человеком, которым я, между прочим, восхищалась… Я же выбрала архитектурный факультет, потому что хотела изменить мир! Когда я пришла к тебе в офис, я чувствовала такое вдохновение… Но теперь я все погубила. Как глупо!

– Ничего не погибло, – вяло возражаю я. – Ты не сделала ничего плохого.

– Не понимаю, – удивляется она. – Вчера ты не хотел смотреть на меня, когда мы… а сейчас ведешь себя как совершенно другой человек.

– Мне очень жаль, – повторяю я.

– А ночью ты ни о чем не сожалел. Ты – мой босс. Ты можешь одним махом сломать мою карьеру. То, что произошло – совсем не тот секс, который мне нравится. Но я подумала, что плохой секс с уродом все равно лучше, чем другой возможный вариант. И, пойми меня правильно, я тебе не угрожаю. Я сама согласилась. Мне только хотелось, чтобы все поскорее закончилось. И лежа в кровати, я вновь и вновь убеждала себя: утром веди себя так, Бет, будто ничего не произошло – и тогда все обязательно останется в прошлом.

Я знаю, что Бет справится, и молчу. Это я качусь в пропасть. И что я могу ей сказать? Утешить, ободрить? Прости, Бет, все, что ты говоришь мне – ужасно, у меня душа разрывается… но, клянусь, то был не я, а моя испорченная копия, которую я создал, исказив реальность.

А имею ли я какое-либо право на то, чтобы исповедоваться перед Бет и при этом еще давить на жалость?

Я чувствую себя опустошенным. Мне трудно дышать, как будто у меня из легких выкачали кислород.

Джон донельзя меня разочаровал.

И ведь я ничего не почувствовал! Меня не задвигали в глубину сознания, Джон не царапался и не толкался, прорываясь наружу. Меня элементарно аннигилировали. Я и не догадывался, что схлопнулся, пока не проснулся и не обнаружил себя в его квартире.

Возможно, я очень устал после того, как провел бессонную ночь в обществе родных. Я ослабел. Убрал руку с пульса. Расслабился.

И Джон взял верх – а когда это случилось, в нем не осталось ни капли меня.

Я слишком поздно все понял. Идиот! Я-то думал, что являлся ему лишь во сне. Но выяснилось, что я не покидал Джона ни на минуту. Я был не только плодом его воображения, но и совестью.

Без меня в нем нет ни теплоты, ни сострадания. Никаких человеческих привязанностей. Я считал, что он лучше, чем я, сильнее, умнее, талантливее. Но мы пребывали в равновесии. Он оказался главным приводным колесом, но я всегда подталкивал его наверх и сдерживал его бездушные позывы. И что мне делать дальше? Как взять над ним контроль?

Я могу заснуть сегодня вечером и проснуться завтра Джоном, а он плевать хотел на все, что важно для меня. Его заботят собственные желания – и ничего более.

– Мне не нравится тот парень, которым я был вчера вечером, – заявляю я наконец. – Да, я похож на него внешне, и голоса у нас одинаковые, но я не испытываю к нему симпатии и надеюсь, что такое никогда больше не повторится. Конечно, легко приносить извинения наутро, особенно если не помнишь, что творил накануне. Надеюсь, мне удастся найти способ примириться с тобой. Если же тебя не устроят мои извинения, то скажи мне, что может вернуть тебе ощущение, что тебя уважают. Если нужно оставить тебя в покое, я так и сделаю… В общем, Бет, проси меня о чем хочешь, и я приложу все усилия, чтобы тебе помочь.

– Я собиралась вернуться домой, поваляться в ванне и написать в блоге оскорбительный пост о тебе, – сообщает она.

– Вот и хорошо, – выдыхаю я.

– Прямо голова кружится! – восклицает Бет. – В смысле, я ведь шесть недель проходила практику в твоем офисе и была уверена, что ты даже имени моего не помнишь. Я слышала, что с тобой приключился припадок, ты загремел в больницу, а потом произнес великую речь, и все сразу заголосили: ах, он гений!

– Ну и чушь, – отмахиваюсь я. – Ты-то должна это понимать.

– Не знаю, гений ты или нет, но я просто хотела, чтобы ты обратил на меня внимание, – продолжает она. – И поэтому я приехала поработать в выходной, рассчитывая, что застану тебя в офисе. И ведь сработало! Я пообедала с Джоном, чтоб его, Барреном, и ты слушал мои рассуждения об архитектуре. Я разволновалась, выпила лишнего, а ты заказывал и заказывал вино. А я прежде и не пробовала дорогое вино – я до вчерашнего вечера никогда не пила алкоголя дороже двадцати долларов за бутылку. И ты занимался только мной, и мне это, если честно, изрядно льстило. Но где, черт возьми, я прокололась? Я пишу магистерскую диссертацию и пытаюсь делать карьеру. Я – не кукла, которая хлещет вино и отправляется ночевать к боссу домой.

– На твоей практике вчерашний случай не отразится, – твердо говорю я.

– А не дуришь ли ты мне голову? – с подозрением спрашивает Бет. – Вдруг ты прикидываешься пай-мальчиком, чтобы я тебя не выдавала и не трепалась почем зря. А может, у тебя и впрямь шарики за ролики заезжают? Может, именно поэтому ты и конструируешь свои невероятные здания? Наверняка твои мозги вечно шутят с тобой шутки!

– Ты и вообразить не можешь, какая у меня каша в мозгах, – соглашаюсь я.

– Ага, – отвечает Бет. – Но раз уж мы разоткровенничались, послушай меня: такого больше не повторится.

– Верно.

– Ладно, – успокаивается она. – Полагаю, мы увидимся в офисе. Ты же вернешься туда? Ходят слухи, что ты можешь все бросить.

– Бет, я пока ничего про себя не знаю. А ты – поступай именно так, как сочтешь нужным. Я пойму.

Бет направляется к двери, берется за ручку и оглядывается на меня.

– Непростой ты человек. Никак о тебе цельного мнения не составишь.

– Да. Ты права.

О времени принято говорить как о чем-то меняющемся. В зависимости от того, чем вы занимаетесь, оно может восприниматься то быстротекущим, то удручающе медленным. А вот о пространстве мы рассуждаем по-другому. Возможно, пространство кажется нам более материальным и устойчивым, поскольку мы видим его. Даже зная о том, что дюймы и футы – столь же произвольные величины, как секунды и минуты, они представляются нам конкретными и осязаемыми.

Но когда я, сидя на кушетке в квартире Пенни, рассказываю ей обо всем, что помню, – границы между чувствами размываются и становятся зыбкими. Нас разделяет расстояние меньше фута, но те считаные дюймы, которые нужно преодолеть, чтобы наши руки соприкоснулись, кажутся мне непреодолимыми.

Когда Бет уходит, я мчусь к Пенни. Она приоткрывает дверь, и, когда видит меня, мы оба ударяемся в слезы.

– Он сказал, что ты ушел навсегда, – всхлипывает Пенни.

– Прости меня, – выпаливаю я. – Но, Пенни, я никогда не смогу вымолить у тебя прощения! Даже если буду повторять тебе эти слова до самого смертного часа, отказавшись от всех других.

Она напрягается, идет в комнату и плюхается на кушетку.

– Все было как в фильме ужасов, – шепчет она. – Я проснулась рядом с незнакомцем – с твоей копией. Мне стало очень плохо.

– Ох, Пенни, но сейчас дело еще хуже.

После лавины признаний следует продолжительный, тихий, болезненно домашний эпизод, на протяжении которого мы ведем себя как обычно по утрам, за исключением беззастенчиво-щедрого физического контакта.

Мы готовим кофе, режем фрукты, и у меня складывается впечатление, что в будущем наш «семейный» эпизод исчезнет и сольется с окружающим фоном. Так постепенно выцветает в тон материи не слишком удачно оттертая со скатерти капля красного вина.

– Если я правильно тебя понимаю, – произносит Пенни, – ты никогда раньше не догадывался о том влиянии, какое ты оказывал на Джона. На протяжении всей его жизни ты был для него воображением и совестью. Но, по-моему, твой анализ слишком пристрастен. Он делает тебя героем, а его – монстром.

– А если действительно монстр? – предполагаю я.

– Но Джон не мог быть бездушным чудовищем, – размышляет вслух Пенни. – Возможно, он был прекрасным, добрым и достойным человеком, пока ты не завладел им.

– И что дальше? – интересуюсь я.

– Не исключено, что ты не дарил ему свои положительные качества, – продолжает Пенни. – Может, ты, наоборот, украл все у Джона. Потому что ты нуждался в его доброте или чувствительности… И ты продолжал забирать некоторые важные составляющие его личности себе. В итоге Джон остался без них.

– Что за бессмыслица! – вырывается у меня.

– А вот и нет! – возражает Пенни. – Ты еще на прошлой неделе сказал мне, что задумался: а не стал ли ты сексистом даже в большей степени, чем раньше? Ты утверждал, что все дело в твоих отношениях с твоей новоиспеченной сестрой. Но Грета хорошо соображает, и она, конечно, всегда держала ухо востро рядом с братом, который вчера оказался в моей постели. У меня нет ни братьев, ни сестер, и я не знаю, замечают ли близкие родственники психические изменения, которые происходят с их родными. Но Джона-то считали несколько отчужденным!.. Хотя это – совсем не то же самое, что я увидела в его взгляде. Он был злющим и холодным. Как будто явился твой злобный брат-близнец с разницей лишь в блеске глаз и интонациях речи.

– Это был не я, – бормочу я. – Ты же понимаешь, да?

– Разумеется, ты считаешь, что не делал ничего плохого, – говорит она. – И со мной, и с той девочкой. Но твое тело действительно вытворяло все эти вещи. Но можно сказать, что Джон обидел свою практикантку, а у тебя произошла временная амнезия. Как удобно!

– Я не пытаюсь преуменьшить вчерашнее, Пенни, но и мне все это кажется очень похожим на фильм ужасов.

– Сильно сказано, Том.

– Пенни…

– Нет, просто грандиозно, – тараторит она. – Поздравляю, тебе удалось весьма оригинально соблазнить юную практикантку, а потом убедить ее в том, что ты нежный и заботливый парень, у которого, правда, имеется темная сторона городского психопата. И ты являешься сюда, чтобы морочить мне голову, да? Дескать, это был не ты, а он, плохой Джон. И ты здесь ни при чем. Ты чист, невинен, мил, ты вежлив, тактичен и никогда не стал бы причинять мне боль! Забавно! Но имей в виду, идеальных парней не бывает на свете! Удивительно, но я нашла такого. Беда только в том, что его не существует в природе.

– Я вовсе не идеален, – бурчу я, – но я не похож на Джона.

– Есть кое-что еще, – добавляет Пенни. – Нужно подумать о том, что произойдет, если он возьмет над тобой верх. Когда я проснулась, то почувствовала себя в кошмаре. Это было крайне нелогично и жутко! Рядом с тобой находится человек, которого ты любишь, но он – другой, хотя и является копией твоего парня. Причем доказать ничего нельзя, имеются лишь крошечные детали, которые подмечаешь только ты: жесты, прикосновения, интонации… Я тогда решила, что если пойду за тобой в душ, то очнусь, и все мигом испарится. Как будто у меня был приступ лунатизма. Я посмотрю тебе в глаза, и ты вернешься, а то, что было в постели, окажется дурным сном. Но у меня не получилось. Он, Джон, нагло заявил, что ты навсегда исчез. А теперь ты – здесь, Том! Интересно, когда снова появится он?

– Я не позволю ему вернуться.

– Ты сам себе не хозяин! – вскрикивает Пенни. – Я не могу даже удостовериться в том, что ты – Том.

– Уверяю тебя, я – Том.

– Но что именно значат в твоих устах эти слова? – спрашивает она.

Я успеваю прикусить язык, прежде чем открываю рот, потому что признаю правоту Пенни.

Мне до сих пор непонятно, что именно я сотворил с Пенни, но, в любом случае, это было сделано с помощью моего тела, и, да, вчера мой организм был таким же, как и сегодня. Моя кожа, кости, мускулы, нервы не изменились. Мои легкие вдыхали воздух, а сердце перекачивало кровь, и мозг был тот же самый… правда, сейчас он пребывает в ступоре от страха и чувства вины за поступки, которые я даже не совершал (не считая того, что всю цепь событий привели в движение мои раскаленные полушария). Я чувствую себя примерно так же, как человек, чья собака растерзала соседа, приблизившегося к границе участка – но я и есть эта самая собака. Увы, я не владелец бешеного пса.

А расстояние, разделяющее нас с Пенни – это не просто пустое место, а самая настоящая черная дыра.

И теперь я не знаю, удастся ли нам удержаться и не угодить в нее.

Не представляю, что должно или может произойти позже, но в одном я не сомневаюсь: я обязан отыскать способ убить Джона.

– Я просидела здесь весь день и целую ночь, – говорит Пенни, – постоянно возвращаясь мыслями к… да, собственно, к тому, что если он вернется и случится что-нибудь плохое, то как же именно я буду объяснять все полиции, родителям или друзьям, которых я забросила с тех пор, как ты вошел в мою жизнь. Сам подумай… заявляется однажды этот парень в мой магазин и говорит мне, что он хрононавт из другого измерения. А в том мире я – самая крутая астронавтка. Вернее, была такой, пока у меня не случился во время первого космического полета психический сдвиг. Но я преодолела кризис и прошла отбор, чтобы участвовать в пробном пуске машины времени. Я стала лидером отряда хрононавтов! Но, к сожалению, в то время я слишком увлеклась беспорядочными половыми связями со случайными партнерами. И накануне самого важного дня в моей жизни я по каким-то загадочным причинам – или просто по глупости – сплю с этим парнем, тотчас беременею от него и кончаю жизнь самоубийством! А парню становится настолько погано, что он отправляется в прошлое и устраивает там кавардак, из-за чего меняется весь пространственно-временной континуум. Однако парень этот существует в новой реальности, и я – тоже. Правда, я выгляжу по-другому. Пенелопа-хрононавт была натренированным сексапильным роботом, а я – обычный человек. С целлюлитом, натоптышами, родинками и с грудью, которая трясется и болит, стоит мне пробежаться. Зато парень красив и преуспевает. Он обаятелен. Он скромен, чуть не до самоуничижения, для человека, которого часто называют гением, по крайней мере в Интернете. Странно, ведь в том мире он вообще никогда и не был большой шишкой! Здесь он – знаменитость, а там он слыл последним неудачником, и его почти никто не замечал. Но отчего у меня голова кругом идет, чем он меня околдовал? А вот чем: он считает меня самой интересной персоной на свете. Хотя я, если честно, девочка-тихоня, которая настолько любила читать, что, когда выросла, открыла свой собственный книжный магазин. Но я никогда ни с кем не испытывала такого притяжения. Иногда я могу переспать с кем-нибудь, скажем, из клиентов, парней моих подруг или одиноких бывших друзей по колледжу, которые до сих пор не обзавелись семьями. Но с этим парнем – совсем не так. Я чувствую настоящий магнетизм. Его так и влечет ко мне, как и меня. И мне с ним – удобно и легко, он настолько близкок мне, что кажется, будто я знаю его целую жизнь, хотя в действительности мы знакомы только две недели.

Я изредка почитываю женские романы и прекрасно знаю, что все это означает: мы с ним предназначены друг для друга. Я встречаюсь с его родителями – в жизни не видела никого очаровательнее.

Мама у него – историк литературы, специалист по Викторианской эпохе, вдобавок она коллекционирует старинные книги и всякие редкие издания. Папа – профессор, написавший книгу о машине времени, которую я прочла, потому что я – чокнутая фанатка фантастики. Да разве может все складываться удачнее? У меня – книжный магазинчик, его мама обожает литературу, он – хрононавт, его отец рассуждает о путешествиях во времени с научной точки зрения! А еще у него есть сестра, умная и саркастичная, она относится ко мне с подозрением, поскольку готова защищать своего брата: она из тех людей, с которыми бы мне всегда хотелось дружить. А в парне, между прочим, всегда ощущается этакая прирожденная надежность, которая, в принципе, ему и без надобности! Нет, все настолько прекрасно, что кажется нереальным. И когда начнешь задумываться над этим всерьез, твой идеальный бойфренд вдруг делается похожим на шизофреника. И постепенно выясняется, что его родные, которые знают и любят его, считают, что он психически болен. Кроме, правда, его отца…. Но он – потрясающий человек не от мира сего, и ему явно надоело быть наименее преуспевающим из всех, носящих его фамилию…. Возможно, именно поэтому он с осторожным оптимизмом относится к россказням своего сына о перемещениях во времени. Еще бы, ведь в таком случае для профессора приоткрывается дверь в неведомое! Если его сын не лжет, значит, его лихорадочные юношеские идеи могут воплотиться в действительность. Однако отец парня тоже тревожится и беспокоится – что, если психика его сына не выдержит?.. Ну а женщины — и солидная мама, и ироничная сестра, уверены, что ему необходима срочная психологическая помощь, потому что его история кажется смешной, когда ее рассказываешь, независимо от того, сколько запутанных деталей в нее вплетено.

Но ты хочешь верить ему. Ты любишь его так сильно, как никогда никого не любила. Как будто ты всю жизнь ждала только его… Ты, конечно, самостоятельная девчонка и многого добилась, но сейчас ты стремишься к нему под крыло.

Поэтому ты сидишь за столом в доме его родителей и твердишь себе, что все будет хорошо, несмотря на то, что ты ощущаешь эфемерность происходящего. Но потом все резко меняется, и ты нутром чувствуешь, что любовь непобедима. А после этого наступает бессонная ночь, на протяжении которой ты пытаешься объяснить его родным, что он – настоящий хрононавт из иного измерения! Затем вы вместе возвращаетесь домой и заваливаетесь спать. Усталость тебя уж точно подкосила! А просыпаешься ты оттого, что он вошел в тебя. Но не так, как прежде. Без всякого магнетизма, притяжения или страсти. Ты пытаешься посмотреть на него. Чтобы понять, почему он заталкивает в тебя свой член, словно ты – секс-игрушка, а не женщина, в поисках которой он преодолел космические расстояния и параллельные измерения. Но он прижимает тебя к кровати и наваливается на тебя всем своим весом, ты еле дышишь, и он продолжает дергаться, и тебе становится больно. Тогда ты пытаешься мысленно перестроить повествование и придумываешь версию, которая предполагает, что он пробует нечто новенькое. Ведь у каждого бывают фантазии, о которых стесняешься говорить вслух, что и у тебя имеются такие мысли, которыми ты с ним еще не делилась, и некоторые из них – немного странноваты и все такое прочее. Но ты бы ему, конечно, рассказала про свои фантазии, потому что ты доверяешь ему, и, наверное, это и есть та степень доверия, когда человек позволяет заглянуть в самые страшные и темные глубины своей души. Думаю, именно тогда твой партнер и надеется, что благодаря любви его секреты окажутся вовсе не страшными и не дикими… В общем, ты хочешь все прочувствовать, поскольку и у тебя есть скелеты в шкафу, которые иногда дают о себе знать….

Но ведь ты встретила его, и он, твой парень, дал тебе понять, что он любит тебя целиком, включая и твои непривлекательные стороны, которые ты, правда, еще ему не показывала…. И в тот момент ты продолжаешь думать, что сможешь любить его, невзирая на боль. Ты говоришь себе, что он просто раскрывается перед тобой и теперь между вами не будет никаких тайн. Ты убеждаешь себя, что в такие мгновения всегда можно найти что-то хорошее, даже в изначально плохом. И ты стараешься понять, нравится ли тебе то, что он с тобой вытворяет, и ломаешь над этим голову. Ты пытаешься найти в себе темную сторону, схожую с его стороной… но все бесполезно. И через некоторое время ты осознаешь, что тебе очень не нравится, когда тебя натягивают, как кусок мяса. А значит, в тебе нет этой самой проклятой темной стороны, а если и есть, то она – абсолютно другая! Ты злишься, и ты впадаешь в панику. Ты боишься, что это вовсе не он, а судя по поведению, так оно и есть. Ты предполагаешь, что в квартиру вломился местный псих, убил твоего парня и начал тебя насиловать, пока ты спала! А когда он кончает, ты страшишься повернуться, потому что знаешь, что это зрелище может наложить печать на всю твою оставшуюся жизнь. Ты слышишь, как он идет в ванную и включает воду… плохой знак!.. Разве псих-убийца станет принимать душ сразу после преступления? Ты встаешь и снимаешь футболку, в которой спала, и кидаешь на пол. Ты никогда не сможешь ее снова надеть.

Душевая кабина запотела изнутри, и ты не видишь, кто там находится. Поэтому ты решаешься сделать первый шаг – и оказывается, что это он. Парень, которого ты любишь. И при этом – кто-то другой. Он смотрит на тебя, и, позволь мне признаться, у меня была куча мужчин, которые смотрели на меня по-разному, но с таким взглядом я еще никогда не сталкивалась. Так мясник оценивает нарезанные стейки. Мне нравится мое тело, но в тот момент мне захотелось отрезать груди и выбросить их в океан. Да, ты говоришь, что в тот день он взял над тобой верх, но послушай, у него были твои глаза, которыми ты сейчас смотришь на меня. Те – и одновременно другие. Как будто он – фальшивка… Со ртом получалась та же самая история, и, конечно, с голосом… Он сказал, что ты исчез навсегда, и вскоре сам убрался прочь. Я стояла в душе под холодной водой и надеялась, что ледяная струя разобьет мое тело на молекулы.

Когда я, наконец, вышла из ванной, то не смогла вернуться в спальню. Я весь день просидела здесь, на кушетке, оттачивая свою историю, если мне придется рассказать ее кому-нибудь. На тот случай, если он вернется. Но ко мне пришел ты. Если, конечно, это ты, а не он, в совершенстве овладевший искусством притворства.

– Не представляю, как доказать тебе, но я – это я, – вздыхаю я.

– Я не выдержу второй встречи с ним, – мотает головой Пенни. – А ты ведь не можешь поклясться, что, когда проснешься завтра, будешь самим собой.

– Что мне делать?

– Искать доказательства, – отвечает она. – Наверное, я не такая умная, как думаю о себе. Вероятно, я всего лишь одна из бесчисленного количества девушек, которые влюбляются в неподходящих парней и отговаривают себя от разрыва тем, что верят, будто любовь что-то значит. Может, я наивная дурочка, а ты – буйный сумасшедший, и наш роман закончится в зале суда или на кладбище, а мои друзья потом скажут, что мы, дескать, всегда считали ее башковитой, но, оказывается, глубоко ошибались.

– Конечно, сейчас мои обещания мало чего стоят, но…

– Послушай! – восклицает она. – Я люблю тебя, но не в состоянии видеть тебя, пока ты не докажешь мне, что говоришь правду.

Она смотрит мне в глаза – настороженно, испытующе, – и я понимаю, что ей и впрямь неважно, кто из двоих Барренов настоящий.

Реальность изменилась, и от очередной трансформации никуда не деться.

Мой отец потратил всю жизнь, отыскивая путь к Лайонелу Гоеттрейдеру и событиям 11 июля 1965 года. Пришла и моя очередь потрудиться.

Гоеттрейдера можно было обнаружить с помощью дорожки из тау-радиации. Мой же маршрут состоит из неосязаемой субстанции, которая, однако, может быть столь же зловредной – из памяти.

Пенни запирает за мной дверь, я слышу, как задвигается защелка. Я возвращаюсь в свою квартиру и заказываю билет на самолет.

Я сижу в салоне самолета, летящего из Торонто в Сан-Франциско. События последних сорока восьми часов мотаются у меня в голове как ветряная мельница, расшатавшая крепления и вознамерившаяся помчаться по полям и холмам, как гигантский сюрикен.

Я верю Пенни и Бет.

И я не собираюсь верить в самое плохое – не хочу ни клеветать на самого себя, ни наносить себе вред. И я не хочу быть лжецом, сочиняющим фантастический бред, не имеющий ничего общего с действительностью.

Неудивительно, что у меня появляется странное чувство, что я на это не подписывался. Вам оно, вероятно, тоже знакомо. Речь, знаете ли, шла о забавном развлечении – о путешествии во времени! Мне предстояло допустить некоторые ошибки, но в конце концов все исправить. В своих фантазиях я, несмотря на свои промахи или даже благодаря им, так или иначе выходил героем.

Конечно, я понимаю, что героизм требует жертв. Но я не представлял себе, чем именно надо пожертвовать. Попробуйте составить список вещей, от которых вы не в состоянии отказаться, и вы сразу меня поймете.

Следует, правда, учесть, что данный список, в общем-то, невозможно составить, поскольку каждый пункт в нем это нечто такое, что вы считаете неотъемлемой частью своей жизни. Их вроде бы невозможно изъять из вашего повседневного жизненного пространства.

Короче говоря, веселой поездки в машине времени не получилось. Я не ожидал встречи с причинно-следственными петлями, флуктуацией реальности, разветвлениями измерений и спорными запутанными пространственно-временными парадоксами. Я не думал, что могу столкнуться с физической болью и душевными страданиями. И я не просил создавать причины для сомнений в моем здравомыслии. Накладки в момент путешествия во времени, это, конечно, весьма досадно, однако то, что я уничтожу целый мир… я даже и не подозревал в себе такую прыть!

А когда любимая женщина заявляет, что ты причинил ей боль – пусть даже и это был не ты, – ее слова и вовсе сбивают тебя с толку.

Весомые и четкие аргументы не требуют доказательств. Они как будто молниеносно внедряются в твой организм, чтобы отложить под кожей ядовитые яйца.

Выяснить, прав ли я, или моя биография – просто бред безумца, можно одним-единственным способом. Мне надо идти по следу, который ведет к Джерому Франкеру.

Вероятно, Джером не поделится со мной никакой информацией. Возможно, фотография из старой книги в отцовском кабинете, которую я запомнил с детства, стала для меня дурацкой ловушкой.

Что, если я лишь создал в своем воображении целую историю, на которую меня вдохновила такая броская деталь, как укороченный до локтя рукав куртки?

Если имя Лайонела Гоеттрейдера не знакомо Джерому Франкеру, я не смогу вернуться к Пенни и умолять ее о доверии. Куда там, я и себе-то не буду доверять!

А если я не увижу Пенни, то моя жизнь потеряет всякий смысл.

Мне бы хотелось быть только с ней.

100

– Не могли бы вы сделать мне одолжение? – рокочет Джером Франкер. – Отвечайте, зачем вы сюда явились? Вы ничего не пишете о моей жене. Я имею в виду: мне нравится ваш блеф! Вы все свалили на покойницу – отличный ход! И, пожалуй, если бы я действительно выжил из ума, вам бы удалось меня одурачить! Но сейчас – хватит мне голову морочить! Признавайтесь, что вы хотите?

Я сижу в кабинете Джерома уже полторы минуты. До этого мгновения я стоял перед верандой, где находился вход в увенчанный высокой остроконечной крышей дом в стиле королевы Анны. Я глазел на вызывающе асимметричный фасад, когда вежливая и чопорная дочь хозяина, Эмма Франкер, открыла передо мной парадную дверь. Пока мы шли по коридору, она сказала мне, что весьма тронута моим намерением включить главу, посвященную ее матери, в мою книгу об известных женщинах-физиках.

Зря я обрадовался, что моя ложь сработала! Когда Эмма распахнула очередную дверь, я оказался в просторном кабинете и понял, что мне надо снова выкручиваться.

Джером, как ястреб на ветке, восседает в старинном кресле с высокой спинкой. Рукав у него обрезан чуть выше локтя. Эмма отправляется на кухню, чтобы приготовить кофе. Джером дожидается, пока она уйдет, чтобы его дочь ненароком не услышала нас, и разоблачает мой обман.

– Мистер Франкер, – лепечу я, – сэр…

– Я неплохо разбираюсь в людях, – рычит Джером, – и догадываюсь, что вы намерены подсыпать мне еще одну порцию ахинеи. У меня есть Интернет, мистер Баррен. Я знаю, кто вы такой. На днях я прочитал вашу речь. У вас хватило нахальства сказать коллегам, что они ничего не стоят! Кстати, в вашем выступлении было чересчур много общих мест, но не имелось конкретики.

– Я не подготовился, – отвечаю я, – и наглость оказалась единственным способом выкрутиться.

– Значит, вы явились сюда под обманным предлогом, – утвердительно произносит он.

– Да. У меня есть несколько вопросов, касающихся вас и вашей жены, но книгу я не пишу. Мне показалось, что это хороший способ убедить вас принять меня без предварительной договоренности.

– У вас – тридцать секунд. Потом я вызываю полицию, – бурчит он. – Формально вы не совершили преступления, но подробности можно будет выяснить в участке.

– Я ищу человека по имени Лайонел Гоеттрейдер, – заявляю я.

Морщинистое лицо Джерома перекашивается так быстро и резко, что в первый момент я думаю, что у него случился удар. Но затем он растягивает сухие губы и скалится, будто горилла.

– И что же вы знаете? – спрашивает он.

– Вы курировали финансирование эксперимента, который Гоеттрейдер провел 11 июля 1965 года. Он закончился неудачей, и вы потеряли при этом руку. А Лайонел Гоеттрейдер был, э-э-э…

– Что? – осведомляется он.

– Близок, – отвечаю я. – С вашей женой.

– Паршивец! – восклицает он. – Обманом проник в мой дом, разбередил дурные воспоминания, о чем его никто не просил, да еще оскорбил память моей покойной жены! Что ты о себе возомнил?

Входит Эмма, в руках у нее серебряный поднос с двумя чашками, кофейником, сахарницей и молочником. Она улавливает последнюю реплику Джерома и бледнеет.

– Ты в порядке? – спрашивает она.

– Прогони мерзкого поганца, пока я не вызвал копов.

– Простите, если я случайно оскорбил вас, – говорю я, – но я должен найти Лайонела Гоеттрейдера.

Поднос в руках Эммы трясется, слышен звон фарфора. Глаза Джерома стекленеют, на них выступают слезы.

В стенах этого особняка, несомненно, обитают привидения.

– Почему вы должны найти Лайонела Гоеттрейдера? – спрашивает Эмма.

– Я думаю, что он – мой отец, – выпаливаю я.

101

Пусть я солгал, какая теперь разница!

Напряженная реакция Эммы породила у меня интуитивное предположение, что надо втереться в доверие к Джерому несколько по-другому, так что я решил разыграть сюжет из мыльной оперы.

– Я вызываю полицию! – рявкает Джером.

Однако старик не тянется к беспроводному телефону, лежащему возле кресла. Эмма ставит поднос, оглаживает блузку спереди, непроизвольно стискивая оборку в кулаках.

– Он знает? – спрашивает Эмма.

Джером резко откидывается на спинку кресла и сразу начинает выглядеть на свои почти девяносто лет.

– Ему известно самое главное, – подтверждает он.

Эмма молча наливает мне кофе, предлагает молоко, и я киваю. Она указывает на сахар, и я отрицательно качаю головой. Все происходит весьма светски. Джером отмахивается от кофе, он уже не ястреб, а, скорее, черепаха, желающая спрятаться в своем панцире.

Эмма наполняет вторую чашку для себя: она предпочитает черный кофе.

– Я не пытаюсь раскапывать прошлое, – начинаю я. – Я лишь хочу найти Лайонела Гоеттрейдера. И если вы сможете сказать мне, где он, я навсегда уйду из вашей жизни.

– Что вы знали об их… отношениях? – спрашивает Эмма.

– Практически ничего, – отвечаю я. – Но во время несчастного случая они, несомненно, были в самом разгаре.

– Это был дурной период нашего брака, – кряхтит Джером. – В то время я целиком погрузился в работу. Пытался вывести карьеру на следующий уровень. Тогда мы бы обрели стабильность, без которой трудно иметь полноценную семью. А между ними все кончилось после взрыва его проклятой машины. Вы же в курсе, что она могла снести к чертям половину континента, да? А этот идиот со своим безумным изобретением едва не устроил апокалипсис. Захотел получать энергию от вращения планеты!.. Что за чушь! Да и мне не следовало подписывать его заявку. Впрочем, его бумаги оказались безупречны. В них было все, что нужно. Хотя именно она помогла ему написать заявку так, чтобы я наверняка все одобрил.

– Что случилось с двигателем? – спрашиваю я.

– Что? Он разрушил лабораторию, чуть не убил больше дюжины человек и оторвал мне руку. Я разобрал металлическую дрянь и переплавил ее, кусок за куском.

– А Лайонел? – интересуюсь я.

– Мне следовало отдать его под суд, – бурчит Джером. – Упечь его в тюрьму. Но она упросила меня так не поступать. Мы никогда не говорили о том, что между ними было. Тогда дела делались по-другому. Но я понял. И мне никаких разговоров не понадобилось.

Уцелевшей рукой Джером стискивает бицепс ампутированной конечности, массирует его, как, видимо, привык поступать, когда нервничает.

– Она-то хотела сбежать от меня к нему, – продолжает он. – Но в тот день я спас ей жизнь. И произошел этакий обмен: я потерял руку, но у меня осталась жена. Но я мог бы повторить этот фокус в любой день своей жизни, даже теперь, когда ее не стало. Авария оказалась для меня переломным моментом. Не представляю, что там выплеснулось из машины, но то был очищающий огонь. Он сжег мою горечь и глупость. Вместе с рукой сгорели и мои ошибки. После трех лет неудачного брака у нас с Урсулой появился шанс начать все с чистого листа. И с тех пор мы счастливо зажили вместе. Мы изменились и были неразлучны еще сорок девять лет. Мы забыли о том ужасном периоде.

Ясно, что Джером разговаривает не со мной. Он обращается к Эмме.

– Хотя, возможно, не забыли, – добавляет он, – а простили.

По ее щекам текут слезы. Джером тоже плачет. Он потирает бицепс, мнет кожу. Я – неумелый провокатор и злоумышленник – прихлебываю кофе.

– А как насчет Гоеттрейдера? – непринужденно уточняю я.

– До сих пор не могу поверить, что у него хватило наглости объявиться на похоронах Урсулы, – гудит Джером. – Не представляю себе, откуда он вообще узнал, что она умерла. Гнусный сукин сын, наверное, шпионил за ней в Сети.

– Погодите! – восклицаю я. – Вы видели его? Он жив?

– Да, – кивает Джером. – Два года назад был жив.

– А где он живет?

Джером ничего не отвечает. Его заметно трясет, взгляд теряет цепкость. И кожа на лице обвисает, как будто он внезапно заснул.

– Грей, – изрекает он, нарушив паузу.

– Грей? – повторяю я.

– Подонок больше не откликается на Гоеттрейдера, – поясняет Джером. – Теперь он – Лайонел Грей. На похоронах он пытался прощения просить или еще чего, но мне было скучно его слушать. Я отмахнулся от него и пошел разговаривать с кем-то из тех, кто не отрубил мою чертову руку и не спал с моей чертовой женой. Прости, Эмма.

– Но может, имелись хотя бы косвенные упоминания о его местопребывании? – спрашиваю я.

– Нет, – произносит Джером. – Он – дурной вестник. Я ощущал этот душок на похоронах. Его словно облако окружало, вроде того, как воздух электризуется перед грозой. Предвестие чего-то дурного.

И после этого Джером выгоняет меня из своего кабинета.

102

Эмма провожает меня к автомобилю, который я взял напрокат по приезде в город.

Мы оба молчим, но она продолжает разглядывать меня, как будто строит эмоционально-геометрический график, исходя из моих генеалогических данных.

– Вы действительно считаете, что Лайонел Гоеттрейдер – ваш отец? – осведомляется она.

– А вы? – откликаюсь я.

Она вскидывает на меня взгляд, исполненный боли, и я понимаю, что зашел слишком далеко. Я перегнул палку и едва не нарушил равновесие этой сложной экосистемы, которая давным-давно развивалась в полной темноте и может совершенно непредсказуемо отреагировать на солнечный свет.

– Может, вам удастся его отыскать, – заявляет Эмма. – Если вам повезет, сообщите мне, что он за человек.

– Я и не знаю, откуда начать поиски. Мир очень велик.

– Вы не спросили, общалась ли я с ним на похоронах.

– Вы?

– Да. Это была типичная беседа – из тех, что случаются только на похоронах. Сочувствую вашей утрате. Она была блестящей женщиной. И так далее. А папа верно подметил! Вблизи Лайонела Грея или этого самого Гоеттрейдера и впрямь ощущался странный запах. Не неприятный. Озон и что-то природное.

– Он оставил вам свой адрес?

– Он предложил навестить его, если я когда-нибудь окажусь в тех краях, – уклончиво отвечает Эмма. – В присутствии отца я ничего не могла сказать, поскольку не хотела расстраивать папу еще больше. Сами понимаете, какую высокую цену ему пришлось заплатить за то, чтобы сохранить брак… И, конечно, отец вспоминает об этом каждый день, когда смотрит на рукав своей рубашки. Удивительно, но он держал все в секрете от меня, пока мама не умерла. Знаете, меня просто поразило, что мои родители нерушимо хранили свои тайны… до поры до времени.

– Я не хотел причинить кому-либо ненужную боль, – оправдываюсь я.

– Я не считаю это ненужным, – парирует Эмма.

Она отводит взгляд и очень трогательно, по-детски ковыряет тротуар пальцем ноги, как ребенок, выражающий свой протест против серьезной несправедливости.

– Мы с мамой много общались в больнице, – продолжает Эмма. – В последнюю неделю я ночевала в ее палате. Папа совсем обессилел. Он дежурил днем. А я – ночью. Вот тогда дело и обернулось к худшему.

– Сочувствую, – выдавливаю я. – Моя мать тоже умерла. В некотором роде.

Эмма непонимающе смотрит на меня.

К счастью, она не задает мне вопросов. Сейчас она – главный рассказчик.

Джером глядит на нас из кухонного окна, как вдова из сериала.

– Она долго страдала от рака, – тихо произносит Эмма. – Я наблюдала, как он поглощал ее – это происходило медленно, месяц за месяцем, как будто болезнь стремилась распробовать каждый кусочек жертвы. А потом, словно повернули выключатель, и все пошло невероятно быстро. Она упала без сознания в кухне. Внезапно оказалось, что рак у нее всюду. И после шести суток в больнице ее не стало. Она знала, что с ней, и поэтому рассказала мне о нем. Она призналась мне, что всегда любила его. Но она повторяла мне, что моего отца она любила тоже. Имейте в виду, мама никогда не имела склонности к мелодраме. Напротив, она была тверда как камень и сохранила свой характер до самого конца. Но она утверждала, что человеческое сердце не уступает в сложности и непокорности самым неприступным проблемам физики, разгадке которых она посвятила свою жизнь. Все обстоит даже хуже – потому что у физики есть решения, а у сердца – только вопросы. Она сказала, что, по сравнению с любовью, физика – ясна и понятна.

Эмма вытирает глаза тыльной стороной ладони и смущенно улыбается. Я молча делаю рукой неопределенный жест, который, как я надеюсь, выражает искреннее сочувствие.

– Мама говорила отцу, что после несчастного случая никогда больше не видела Лайонела. Но это случилось, по крайней мере, один раз. В шестьдесят восьмом году она посетила конференцию в университете Гонконга. Папе помешали поехать туда какие-то обстоятельства на работе. Я родилась примерно через сорок недель.

Эмма всматривается в мое лицо, анализируя строение черепа, черты и сравнивая их с мысленным изображением самой себя.

Но разве я могу претендовать на то, чтобы она обрела во мне родную душу?

– Кажется, он уже полвека живет на одном месте, – добавляет она. – На острове Гонконг.

– Я не представляю, что он за человек, – говорю я. – Зато я знаю, каким человеком он должен был стать. Великим.

Эмма пожимает плечами и возвращается в дом Джерома.

103

В самолете из Сан-Франциско в Гонконг я знакомлюсь с меню кинофильмов, которые можно было бы посмотреть на экране, вмонтированном в спинку переднего сиденья. Увы, мой мозг слишком перегрет для того, чтобы следить за сюжетной линией! Поэтому вместо кино я наблюдаю за попутчиками (их, кстати, четыреста человек!), а они в молчании пялятся на сияющие прямоугольники.

В мире, где я родился, потребление зрелищ в основном являлось интимным ритуалом, так что для меня восприятие трехмерного повествования, в которое внедрены твои собственные психологические особенности, – дело сугубо личное. Отмечу, что зритель во время подобного просмотра реагирует так, словно все происходит на самом деле: он смеется, возбуждается, испытывает отвращение, гнев и ужас. Делать это публично было бы столь же социально неподобающим поступком, как и пускать ветры в герметическом баке, набитом незнакомцами! (Впрочем, кто-то из сидящих в соседнем ряду, кажется, напрочь лишен застенчивости.)

Конечно, многие сочли бы данный факт прогрессом – несколько сотен пассажиров втиснуты в металлическую трубу. Ее вес достигает семисот пятидесяти тысяч фунтов, и она мчится на высоте тридцать пять тысяч – прямо над Тихим океаном: поразительное зрелище! Ну а сами путешественники, что они делают? Они ведут себя совершенно одинаково: каждый отгородился от соседа наушниками да попивает приторно сладкие напитки.

Они игнорируют телесные запахи друг друга и погружаются в имитацию частной жизни, создающую социальную условность – эдакую приватность, выхваченную из временного потока.

Но что действительно впечатляет – ощущение какой-то безрадостности. Технология, позволяющая летать по воздуху над планетой, не внушает никому того сладкого оптимизма, который составляет ядро моей картины мира.

Странная ситуация, верно?

Между прочим, моя сестра Грета уверена: мир стал таким, каков он есть, отнюдь не потому, что мы утратили оптимистическую веру, присущую пятидесятым. Она считает, что наше нынешнее состояние – как раз последствие той искренней веры.

Люди боятся будущего, поскольку прекрасно понимают, что человечество сызмальства стремилось воплотить вдохновляющую мечту в действительность – ту мечту, которая и заставляла нас разрушать. Мы твердили себе, что являемся хозяевами Земли, и поэтому, чем совершеннее наша техника, тем лучше будет каждому из нас.

Мы глубоко заблуждались.

Тот факт, что после каждого рывка технического прогресса мир становится все более мрачным и хаотичным, просто сводит с ума. Наши чудесные изобретения лишь ухудшают обстановку. Убеждение в том, что мир создан для того, чтобы люди управляли им, является философской основой нашей цивилизации, но данное убеждение ошибочно. Оптимизм – костер, на котором мы сжигаем себя день за днем.

Если бы я сочинял беллетристику, сейчас мне бы следовало серьезно задуматься над тем, какое послание я хочу передать своим терпеливым читателям. Должно же быть у автора какое-то альтернативное решение?..

Но я могу сказать только то, что эта идеология превратила человечество в толпу целеустремленных самоубийц. К счастью, я пишу автобиографию, и такой текст вовсе не обязан нести какой-то смысл.

Пытаясь дать отдых не заслуживающему доверия мозгу, я слушаю песни, записанные в смартфоне Джона. Даже музыка здесь другая!

Лишь спустя четыре часа до меня доходит, что в моей реальности не появились панк и хип-хоп. Надо признать, что у этого мира имеется явное преимущество!

104

Самолет приземляется в аэропорте Чхеклапкок, я беру такси, и меня везут через острова Лантау, Цинг-И, Коулун, и по туннелю под заливом Виктория на остров Гонконг. Я регистрируюсь в отеле на Козвей-Бэй и спрашиваю ночного консьержа по имени Роланд, удалось ли выяснить то, о чем я просил заранее – еще находясь в Сан-Франциско.

Нет, пока не выяснили, но я подсовываю Роланду тысячу американских долларов наличными, чтобы он сделал пару звонков от моего имени.

Я так вымотался от смены часовых поясов, что не могу уснуть, несмотря на то, что уже далеко за полночь.

Поэтому я выхожу из отеля и бреду по улицам города. Они залиты настолько ярким люминесцентным светом, не оставляющим теней, что кажется, будто я нахожусь в молле с немыслимо высоким потолком. Нахожу круглосуточную закусочную, где продают лапшу, заглатываю скользкие веревки в ароматном бульоне, а на обратном пути в отель сворачиваю в темный переулок, где на меня нападает подросток. Он с ленивой угрозой размахивает ножом. Я слишком устал для того, чтобы сопротивляться или бежать, и поэтому вежливо вручаю пареньку пачку гонконгских долларов, которые я обменял по грабительскому курсу в аэропорту.

Я даже благосклонно позволяю мальчишке пересчитать мой щедрый дар прямо в моем присутствии. Похоже, что от этой передряги уровень адреналина в моей крови нисколько не поднялся, однако, вернувшись в гостиничный номер, я проваливаюсь в глубокий сон без сновидений.

Звонок телефона будит меня после полудня. Консьержка Анаис сообщает, что сведения уже получены и меня ждут в вестибюле, поскольку местный джентльмен требует за свою работу пять тысяч долларов. У меня до сих пор кружится голова после перелета, и я говорю Анаис, чтобы она заплатила парню и доставила информацию в мой номер, а в придачу еще и кофе с молоком. Потратив минуту на то, чтобы «пробить» мое имя в базе данных, имеющейся в ее распоряжении, Анаис решает без лишнего шума выполнить мою просьбу.

Шесть минут спустя я пью более-менее приличный кофе с чересчур густым молоком, гляжу через панорамное окно на залив Виктория и держу в руке заклеенный конверт. Когда я его открываю, на клапане ощущается влажная слюна приславшего записку незнакомца. Внутри лежит сложенный вдвое листок бумаги, на котором напечатан адрес.

Заказанное такси везет меня в Ванчай, где выясняется, что на самом деле я ищу Чайвань. Путаница кажется мне неслучайной, поскольку разницы в звучании нельзя не уловить, но я деликатно не проявляю недовольства. Ванчай находится западнее Козвей-Бэй, а Чайвань – восточнее. Водитель, абориген с изрядным брюшком, в изысканной шоферской фуражке, говорящий с австралийским акцентом, везет меня назад мимо сверкающих башен и дорогих магазинов Козвей-Бэй в не столь шикарную, индустриальную часть острова.

Такси приезжает по адресу и тормозит в безлюдной тупиковой улочке возле склада с плоской крышей. Здание обшито алюминиевыми панелями, не имеет окон, и единственный путь внутрь или наружу проходит через массивную стальную дверь. Я нажимаю кнопку возле двери. Никто не отвечает. Я дергаю за дверную ручку. Заперто. Я обхожу склад, что занимает у меня почти десять минут, потому что сооружение немаленькое.

И с боков, и сзади оно выглядит совершенно одинаково и напоминает куб.

Когда я возвращаюсь к фасаду, то обнаруживаю незнакомца. Здоровяк с толстой шеей стоит возле двери. Он одет в отлично сшитый костюм и прижимает к уху телефон. Мужчина рявкает что-то на кантонском диалекте, и я вручаю ему листок бумаги, который он, не глядя, сминает в кулаке. Пиджак у него расстегнут, чтобы я отчетливо видел полуавтоматический пистолет в наплечной кобуре. Он бормочет что-то в трубку, слушает, смотрит на меня и кивает. Потом разглаживает смятый листок, вынимает ручку и пишет другой адрес.

Я ухожу от охранника, и такси везет меня в Шек-О, находящийся на юго-восточной оконечности острова. Тут живописно. Нашей целью оказывается многоэтажный особняк в стиле модерн, возвышающийся на красном скалистом утесе с видом на Южно-Китайское море. В стройных и вместе с тем классически-острых линиях и элегантных материалах местные архитектурные традиции объединены с самоуверенным глобалистским стилем. Шофер сообщает мне, что этот дом, если его купить, обойдется примерно в тридцать миллионов долларов.

Думаю, что он ожидает от меня щедрых чаевых.

Шагая по хрустящему гравию, которым засыпан двор, я замечаю, что камешки имеют два оттенка – светло-серый и темно-серый – и образуют геометрическую фигуру, которая повсеместно встречается в моем прежнем мире. Изображение весьма велико – причем настолько, что, по-моему, его можно разглядеть с орбитального спутника. Пиломоторные рефлексы резко пробуждаются, и каждый волосок на моем теле встает дыбом, потому что это вихрь.

Я стучу в деревянную дверь, сплошь украшенную резьбой.

Она открывается.

Когда я увидел его в шестьдесят пятом году, ему уже исполнилось сорок два. Значит, теперь ему девяносто три. У него такое же удлиненное лицо и крючковатый нос, хотя на переносице появилась россыпь мелких кровоподтеков от лопнувших сосудов. Полные некогда губы истончились, кожу избороздили морщины, вьющиеся волосы побелели и поредели. Но над трехцветными глазами так же нависают густые брови.

Я молча таращусь на него, а он отвечает мне довольной усмешкой.

Это Лайонел Гоеттрейдер.

– Наконец-то! – произносит он.

105

Итак, Лайонел Гоеттрейдер реален, жив и давно ждет меня.

– Рад знакомству, мистер Баррен, – изрекает он. – Я – Лайонел Гоеттрейдер. Полагаю, вы приехали, чтобы побеседовать о путешествиях во времени.

С того момента, когда я покинул Сан-Франциско, я старательно репетировал фразы, которые мне следовало сказать Лайонелу Гоеттрейдеру. Я ведь хотел убедить его, что я не сумасшедший. Но я не рассчитывал, что мне вообще не придется объясняться!

Признаюсь, еще на борту самолета я побаивался, что при виде столь важной для моего мира персоны я впаду в ступор и буду невнятно бормотать. К счастью, мне столько раз доводилось видеть ученого в имитационных моделях, что сейчас я почти не паникую. Похожее ощущение бывает, когда случайно встречаешь в магазине родителей твоего школьного друга – сильнее всего удивляет то, насколько сильно люди постарели…

– Для меня знакомство с вами – огромная честь, сэр, – говорю я.

Я протягиваю руку, и по его лицу пробегает едва заметная дрожь. Он встревожен, но не подает виду, а просто берет мою руку и легонько встряхивает. Я отвечаю на его рукопожатие.

Затем он жестом приглашает меня войти в дом следом за ним. Я обращаю внимание на его странную походку – одновременно твердую и какую-то текучую. Его ноги обмотаны прозрачными лентами из тонких проводов, равномерно спускающихся к лодыжкам.

– Это помогает мне ходить, – объясняет Лайонел. – Не стану утомлять вас подробностями, но здесь задействовано электрическое возбуждение мускулов, осциллирующее воздействие на равновесие и еще небольшое влияние на силу тяжести. Мое изобретение. Как и все остальное.

Этажи хитроумного дома (отмечу, что в длину он гораздо больше, чем в ширину) соединены между собой эскалаторами с гибкой поверхностью из мелких плиток. Я понимаю, что это позволяет обеспечить передвижение человека с ограниченными возможностями, не жертвуя архитектурным стилем.

Мы оба располагаемся в креслах, которые в первый момент чуть-чуть провисают, а потом неощутимо обретают форму, которая максимально соответствует позе сидящих. Я пытаюсь пошевелиться, поерзать, но мне не удается найти более удобного положения, и в итоге я сдаюсь.

Лайонел прикасается к сенсорному экрану, вмонтированному в его многоцелевое кресло. Робот-бармен, парящий на воздушной подушке, наливает нам напитки через один из множества своих крошечных носиков.

Бурбон экстатически хорош – дымный, резкий. Мне хочется обнять восхитительного робота. От спонтанной демонстрации порождений технического гения, совершающейся столь непринужденно, у меня слезы наворачиваются на глаза.

Настоящее волшебство!

Лишь здесь, из всех мест, где я побывал, очутившись в этом искаженном кривым зеркалом мире, я впервые почувствовал себя как дома.

– Давайте сразу внесем ясность – просто на всякий случай, – начинает Лайонел. – Вы были у меня в лаборатории 11 июля 1965 года в день моего неудачного эксперимента. Я видел вас, хотя лишь одно мгновение, и вы выглядели практически так же, как и сейчас.

– Верно, – признаюсь я. – Вы совершенно правы.

Лицо Лайонела смягчается. Похоже, он испытал облегчение поскольку, наконец-то узнал наверняка, что у него не было галлюцинаций! Я узнаю это выражение, потому что точно так же выглядит и моя физиономия.

– Я очень долго ждал встречи с вами, – продолжает Лайонел.

– Как вы догадались, что я попал в вашу лабораторию из другого времени?

– Это был единственный разумный ответ, – пожимает плечами он.

– Ваш подход к определению разумности не таков, как у большинства, – замечаю я.

Лайонел смотрит в окно, откуда открывается потрясающий вид на море под обрывом. Он потягивает бурбон и щурится, когда крепкое спиртное щиплет язык.

– Эксперимент должен был получиться, – ворчит Лайонел. – Я рассчитал самые мельчайшие ошибки. Мои вычисления были точны. Но что-то пошло не так, как надо. Случилось что-то необъяснимое, сверхъестественное. Ну а вас я видел собственными глазами. Даже если принять во внимание искажения визуального или когнитивного восприятия из-за энергии, выпущенной моим устройством, можно не сомневаться в том, что я увидел кого-то реального. И не забудьте про показания приборов, которые зафиксировали слабый след неизвестного типа радиации!.. Я спас измерительное оборудование из обломков лаборатории и занялся решением проблемы. Позже я опять его включил, и приборы снова уловили тот тип радиации…

– Что вы включили? – уточняю я.

– Устройство, конечно.

– То есть Двигатель Гоеттрейдера?

Лаойнел изумленно глядит на меня. Вероятно, он хочет спросить, что означает термин «Двигатель Гоеттрейдера», но ведь факты говорят сами за себя!

Он улыбается. Очевидно, что Лайонел – не из тех, кто склонен постоянно расплываться в улыбке.

– Я пытался отгадать, как ваш народ назовет мое устройство, – хмыкает он.

– Мой народ? – повторяю я.

– Люди будущего. Разве вы не оттуда?

– Я из настоящего, – возражаю я. – Только из иного настоящего. Другого темпорального вектора. Того, где ваш эксперимент завершился удачно. Точнее, превзошел самые смелые ваши ожидания. Ваша машина, которую мы называем Двигателем Гоеттрейдера, стала прорывом в технологической революции. Двигатель преобразовал наш мир.

– Именно поэтому я и создал его, – соглашается он. – Это было моей мечтой.

– Она должна была осуществиться, – говорю я.

– Да, – кивает он. – Вернее, и да и нет. Утром, после того несчастного случая, я сбежал из больницы и пробрался в лабораторию. Я боялся, что мою машину могут уничтожить, и не мог этого допустить! И я твердо решил выяснить, что случилось в момент эксперимента. Я хотел заменить опытный образец ранним прототипом – фальшивкой, которую никто, кроме меня, не смог бы признать таковой. И представьте себе, мое устройство не пострадало! Аккумулятор был цел. Я собрал аккумулятор очень высокой емкости, который мог выдержать любое количество энергии, произведенной во время эксперимента. Когда я его проверил, он оказался полон. И я, разумеется, сообразил, что авария не помешала моему устройству работать.

Электроснабжение отключили, кабинеты опечатали. Повезло еще, что эксперимент пришелся на воскресенье, когда помещения наверху пустовали, поэтому пострадало лишь семнадцать человек, а не несколько сотен. Но батарея аккумулировала много энергии, и я мог привести машину в действие снова! Я вынес оборудование наружу, спрятал его и провел тщательную диагностику, перед тем как включить прибор. Я нашел серьезный недостаток в конструкции. Если бы устройство с первого раза заработало, как предполагалось, то произошел бы скачкообразный выброс радиации, который, вероятно, убил бы присутствовавших в лаборатории. Я трудился день и ночь, опасаясь, что в любой момент могут явиться власти, которые сведут на нет все мои усилия. Но никто не пришел. Наверху ждали результатов проверки, которые гарантировали бы, что здание не получило опасного радиационного заражения. В общем, я сумел собрать машину и включить ее. Она стала безупречной! Кстати, она работает до сих пор.

– Погодите! – перебиваю его я. – Двигатель работает? Прямо сейчас?

– Я включил его через два дня после аварии, – подтверждает Лайонел. – С тех пор он крутится без остановки.

Лайонел прикасается к сенсорному экрану, кресло раздувается и, меняя наклон, осторожно ставит его на ноги. Эскалатор несет нас на три этажа вниз, к массивной стальной двери, которая открывается.

Я вижу перед собой бетонную комнату.

В ней, опутанный кабелями и гибкими трубами, находится Двигатель Гоеттрейдера.

Многие элементы кажутся упрощенными, но в целом его облик не изменился. Неужели я действительно способен ощущать его работу?..

Я молча наблюдаю за тем, как плотное колеблющееся облако чистой энергии асинхронно вращается вокруг основной поглотительной катушки.

Двигатель, окруженный сияющим ореолом, немного смахивает на Сатурн.

Но я и так отлично знаю, на что все это похоже.

На вихрь.

106

Двигатель настолько прекрасен, что от него трудно отвести взгляд.

Лайонел стоит рядом со мной, излучая гордость и любопытство.

– Разве не поразительно? – осведомляется Лайонел. – А в вашем мире – так же?

– Да, – говорю я.

– Вот что позволило мне удержаться на ногах, – добавляет он, – после той аварии. После провала. Каким-то чудом мне удалось спасти систему, и она не расплавилась. Я бесчисленное множество раз проанализировал события посекундно и, согласно моим вычислениям, выключение устройства посреди цикла должно было закончиться… катастрофой.

– Я вмешался раньше, чем положение стало необратимым.

– Значит, вы оттолкнули меня? – спрашивает он.

– Да. И вновь включил Двигатель.

– Мне казалось, что я почувствовал, как меня пихнула чья-то рука, но в том хаосе это вполне могла сделать волна сжатой силы. Высвобожденная энергия непредсказуема.

– В моем мире каждый школьник знает последовательность событий, начиная с конкретной даты эксперимента, – отвечаю я. – Включение Двигателя стало узловым пунктом в истории человечества.

– Тяжело слышать, как должны были бы развиваться события при иных обстоятельствах, – произносит он. – Однако устройство выручило меня… Но я-то хотел сделать мир лучше, а вместо этого я чуть не погубил его. Оглядываясь назад, я понимаю, что я, образно говоря, задавил в себе нечто очень важное. Но в результате я обрел клиническую беспристрастность, позволившую мне увидеть смысл в том, что вроде бы смысла не имело. В двух фрагментах данных. Один свидетельствовал о том, что сигнатура радиации, испускаемой устройством после включения, была каким-то образом обнаружена до того, как я включил Двигатель. Второй сводился к тому, что я заметил вас, облаченного в странный костюм. Я предположил, что вас окутывала сфера невидимости, которая дестабилизировалась энергетическим выбросом Двигателя.

– Точно!

– Но это не означало, что в вашем мире технические возможности превышали достижения нашей эпохи. А на вопросы, возникшие в связи с обоими непонятными моментами, имелся лишь один удовлетворительный ответ.

– Путешественник во времени, – подсказываю я.

– Конечно. Поэтому несложно было сообразить, что эксперимент прошел не просто успешно, а скорее, с триумфом, и впоследствии событие сочли настолько важным, что решили вернуться в прошлое и понаблюдать за ним. Я планировал в случае успеха оставить устройство включенным – очевидно, навсегда, – и поэтому решил, что вы вычислили точный миг времени и точку в пространстве, следуя по радиационному следу из будущего в прошлое.

– Мы называем его тау-радиацией, – выпаливаю я.

– Тау? – переспрашивает он. – Но она не имеет никакого отношения к тау-лептонам. Хотя постойте, тау-частицы обнаружили в середине семидесятых! Но если тау-радиацию зафиксировали раньше, то логично, что тау-лептону дали другое название. А как вы в своем мире называете лептоны, способные распадаться на адроны, если не тауонами?

– Понятия не имею, – мямлю я.

– Но разве вы не ученый? – удивляется Лайонел.

– Не совсем, – отвечаю я. – Пожалуй, я… хрононавт.

– Хрононавт, – повторяет Лайонел.

– Не я выдумывал этот термин.

Лайонел кажется мне разочарованным. Вероятно, он надеялся на общение с себе подобным. Однако мне, как ни странно, сразу делается легче. Здесь ко мне почти всегда относятся с уважением, которого я не заслужил. И разочарование Лайонела меня в некотором роде успокаивает.

– Когда я дернул рубильник, чтобы выключить устройство, – продолжает Лайонел, – то была инстинктивная реакция или шок. Ведь еще пара секунд – и энергетический поток стабилизировался бы. Но благодаря вам он начал замыкаться на себе. Включив устройство, вы спасли сотни миллионов жизней.

– Мне приятно слышать от вас похвалу, но в тот день мир проиграл гораздо больше, чем выиграл.

– Случилась серьезная неприятность, – кивает Лайонел, – но она принесла немалую пользу, хотя наблюдатели пострадали. Ушибы и ссадины, несколько сломанных костей и выбитых зубов, но, в общем, ничего ужасного. За исключением Джерома. Из-за его утраченной руки я превратился в монстра. Но я никогда не завидовал тому, что он спас ей жизнь. Вы знаете об… Урсуле?

– Я же был там и все видел.

– Когда именно вы попали в лабораторию?

– За пять минут до того, как в помещение вошли остальные. Шестнадцать Свидетелей. Так у нас принято их называть. Вы находились в лаборатории в одиночестве. А потом я увидел ее, Урсулу Франкер.

– Ясно, – произносит он. – И вы поняли…

– Да.

– Сколько времени с тех пор прошло для вас? С того дня в лаборатории?

– Две недели, – отвечаю я. – Если быть точным, две с половиной.

– Урсула любила говорить, что самые сложные проблемы физики – ерунда по сравнению с противоречиями человеческого сердца.

– Я уже слышал это. От ее дочери.

– Вы встречались с Эммой? – восклицает он.

– Она сказала мне, где вас искать.

– Она упоминала обо мне что-нибудь еще?

– Вы полагаете, что вы – ее отец?

Растерянный Лайонел едва не теряет равновесие, но аппаратура, управляющая его ногами, не позволяет ученому рухнуть на пол. Глядя на него, можно подумать, что он облачен в костюм не по размеру, правда, одеяние это сделано из его мышц и кожи.

– Не знаю, – бормочет Лайонел. – Возможно. Вероятность очень высока. Но Урсула отказалась проводить анализ отцовства. Она сказала, что это обмен. Вроде того, как ребро Адама превратилось в Еву. Так руке Джерома предстояло «сделаться» его дочерью. Однажды я даже попытался пошутить и сказал Урсуле, как я удивлен тем, что человек со столь могучим интеллектом, как она, прибегает к библейской аналогии. Ведь она была непреклонной. Она заявила: или – или. Или у меня будет ребенок с фамилией Джерома, или ребенка не будет вовсе.

Глаза Лайонела наполняются влагой. Он отворачивается, хотя я не думаю, что дело во мне. Похоже, он не хочет, чтобы Двигатель видел его плачущим.

– Джером в курсе? – глухо спрашивает он.

– Урсула призналась ему в вашей связи. Насчет Эммы он подозревает, но не уверен. Вряд ли он осведомлен о том, что вы встречались в Гонконге перед тем, как она забеременела.

– А вам почему все известно?

– Эмма сказала, – просто отвечаю я.

– А она-то откуда?.. – отрывисто спрашивает Лайонел и резко умолкает.

– Незадолго до смерти, в больнице, Урсула сказала дочери, что никогда не переставала вас любить. А на похоронах вы сообщили Эмме, что жили в Гонконге. Наверное, она связала одно с другим. Кроме того, Эмма совсем не похожа на Джерома, но имеет немалое сходство с вами.

Лайонел слабо улыбается.

– Мы ловко заметали следы, – произносит он. – Никто не догадывался о том, что наши отношения не прекращались.

– Эмме уже под пятьдесят. С той конференции прошло много времени.

– Нет. Они действительно не прекращались. Наша любовь длилась около полувека. Она закончилась только на прошлой неделе.

– Но ведь Урсула умерла два года назад! – изумляюсь я.

– Ладно, – ворчит Лайонел. – Мне нужно показать вам кое-что еще.

107

Нас ждет черный автомобиль, за рулем которого сидит громила с мощной шеей. Этого типа я уже встречал возле склада. Оказывается, здоровяка зовут Вэнь: по крайней мере, так к нему обращается Лайонел.

Я, естественно, не узнаю ни марки, ни тем более модификации автомобиля, поскольку он сконструирован Лайонелом. Машина сделана из сверхплотного биоразлагаемого материала и приводится в движение аккумулятором, заряженным от Двигателя.

Мы мчимся по извилистой дороге, петляющей по краю обрыва Шек-О вдоль восточной стороны острова Гонконг к Чайваню, и Лайонел рассказывает мне о том, что происходило с ним за все эти годы.

Но хотя Лайонел Гоеттрейдер до сих пор сохранил свою несравненную гениальность, уследить за ходом его мыслей очень непросто. Видимо, у него всегда было мало собеседников, зато имелось сильное желание поговорить: и теперь Лайонел постоянно отклоняется от темы для очередного объяснения той или иной заковыристой технической тонкости, которая меня совершенно не интересует.

Но давайте взглянем правде в глаза: это, вероятно, и был самый важный день в моей жизни. Тем не менее я то и дело ловлю себя на мысли, что отвлекаюсь на мелькающие за окном пейзажи. За окном проносятся крутые утесы, облепленные сочной зеленью, ярусы холмов, подернутые туманом, и холодная синева бухты Тай-Там…

Пока я глазею в окно, повествование Лайонела змеится между такими вопросами, как разница между фотонами и поляритонами. Если вам стало любопытно, могу воспроизвести фрагмент речи Лайонела: «Поляритон – это комбинация фотона с дипольно ориентированным материальным возбуждением, наподобие фонона, являющегося своеобразной квазичастицей в конденсированном веществе, которая складывается из вибрирующих упругих сетей взаимодействующих атомов и молекул».

Если вы уловили смысл, значит, вы сразу найдете с Лайонелом Гоеттрейдером общий язык.

Но вернемся к эксперименту. Итак, суть проблемы состояла в том, что после аварии, случившейся 11 июля 1965 года, семнадцать пострадавших оказались в одной больнице.

Весьма неловкая ситуация, верно? Медики же на вполне законных основаниях боялись, что пациенты получили смертельную дозу облучения, которая могла напрочь разрушить костный мозг. К счастью, выяснилось, что никто из них не облучен.

Я не знаю, как сказать Лайонелу, что если бы я не изменил вектор времени, то все Свидетели, а также и он сам, умерли бы в течение нескольких месяцев. Он, похоже, верил в то, что его эксперимент должен был преобразовать мир, и физические страдания от лучевой болезни явно не входили в его планы.

Так что я молча его слушаю, а он продолжает говорить.

Ну а отношения Лайонела, Урсулы и Джерома вовсе не стали банальным любовным треугольником. Это была скрытая от обоих миров тайна, над которой возвышались монументы величию Гоеттрейдера. Причем в самом буквальном смысле – ведь в Сан-Франциско, где был рассеян пепел ученого, возвышалось изваяние ученого. Гигантский Гоеттрейдер держал в руках точную копию первоначального Двигателя, окруженного мерцающим вихрем, и смотрел куда-то вдаль…

После того как все благополучно покинули больницу – культю руки Джерома удачно прижгло тем самым энергетическим выбросом, который и отрезал ее, – было проведено расследование. Оно проходило под контролем федерального правительства и не получило никакой огласки, поскольку в то время начались наземные военные операции во Вьетнаме. Обстановка накалялась с каждым днем. Президент Джонсон готовился объявить, что он отправил во Вьетнам сто двадцать пять тысяч солдат, и, естественно, понимал, что сильно рискует. Помимо прочего, он вкладывал кучу средств в гонку вооружений с Союзом и уделял внимание космическим программам (Джонсон явно хотел осуществить мечту Кеннеди о высадке астронавтов на Луне уже к концу десятилетия).

В общем, страсти не стихали. Конечно, федералам было необходимо, чтобы граждане Америки трепетали в простодушном восторге перед научными достижениями страны! Если бы стало известно, что в ходе «мелкого» эксперимента лишь несколько секунд отделяли добрую половину континента от гибели, президенту США бы точно не поздоровилось. Ну а сам Джонсон прямо-таки отчаянно пытался скрепить страну, балансирующую на острие бритвы и грозящую вот-вот пойти вразнос…

Лишь год назад он утвердил «Закон о гражданских правах», уравнивающий чернокожих с белыми, и данное решение отнюдь не вызвало всеобщего одобрения. Информация о том, что в США мог произойти катаклизм, рядом с которым Хиросима и Нагасаки показались бы любительским фейерверком, устроенным на пустой автостоянке, была совершенно недопустима!

А тот факт, что данная авантюра финансировалась американским правительством, только бы подлил масла в огонь.

Поэтому власти предложили пострадавшим сделку. Все должны были раз и навсегда забыть о случившемся. Самой опасной картой в колоде оказался Джером с ампутированной рукой, но он был прирожденным бюрократом, и перспектива стремительного служебного роста надежно заткнула ему рот. Вдобавок он понимал, что именно этого хотела Урсула. Остальные четырнадцать наблюдателей тоже получили неплохое вознаграждение в виде тщательно расчищенного карьерного пути. Никто из них даже не выплачивал подоходный налог.

А Лайонелу Гоеттрейдеру настоятельно посоветовали уехать из США и никогда не пересекать границу штатов.

Забавный расклад! Лайонел иммигрировал в США после Второй мировой войны, когда Америка стремилась заполучить в свое распоряжение лучшие умы Европы, а теперь его выбросили обратно в море…

Спустя два дня после несчастного случая Лайонел пробрался в разрушенную лабораторию и спас Двигатель, заменив его более ранней моделью. А затем он сделал самое важное в своей жизни: Лайонел зафиксировал неизвестный радиационный выброс и вновь включил свой вечный Двигатель.

Предполагалось, что Лайонел вернется в Данию, но ученый сделал иной выбор. Он погрузил Двигатель на судно и уплыл из Сан-Франциско в Гонконг.

И там, практически в полном одиночестве, Лайонел Гоеттрейдер создал будущее.

108

Лайонел помалкивает о том, почему мы едем к складу в Чайване. (Не сомневаюсь, вы уже давно обо всем догадались, но я хочу поддерживать напряжение в повествовании – и потому буду следовать его пристрастию к драматизму.)

Мы попадаем в пробку, образовавшуюся из-за местной демонстрации в поддержку демократии, и еле ползем, что приводит Вэня в бешенство. Громила без остановки ругается на кантонском диалекте, да так, что лобовое стекло забрызгано слюной.

Когда Лайонел очутился в Гонконге, он видел перед собой цель – настолько технически передовую, что она казалась ему абсурдной. Тем не менее он с жаром принялся за работу. Ученому предстояло внедрить в жизнь бесчисленное множество инноваций, которые и должны были подвести его к очередному этапу деятельности.

Жить по-другому он не умел.

Разумеется, метод непрерывных проб и ошибок играл здесь огромную роль, но у Лайонела не было выбора. Да и кто, кроме него, мог всем этим заниматься? Ведь только у него имелся Двигатель Гоеттрейдера – источник чистой энергии, обеспечивающий бесперебойную круглосуточную работу любого устройства.

Очевидно, что здесь Лайонел Гоеттрейдер не сделал свое гениальное изобретение доступным для остального мира. У него не было стимула в виде неизбежного мученичества, которое озаряло его будущее, словно луч маяка, пока его плоть разъедала острая лучевая болезнь, причиной которой и стала его собственная недоработка.

И хотя Лайонел был спасен от столь благородного жеста, его триумф не состоялся: ему помешали обстоятельства и «человеческий фактор».

Услышав такие речи, я невольно напрягся. Естественно, Лайонел не был лишен тщеславия, как и – кто бы мог подумать? – Виктор Баррен.

Вот, что действительно раздражало и смущало меня, пока мы с Лайонелом Гоеттрейдером торчали в пробке – он сильно походил на отца. Не моего папу из этого мира, сердечного и доброго чудака-профессора – а моего настоящего отца.

Прибыв в Гонконг, Лайонел изобрел… да, в общем, все. Когда ему понадобилось изменить траекторию технического развития, он создал холдинговую компанию, через которую втихомолку продавал некоторые из своих патентов и устройств в обмен на материалы и беспроцентные кредиты. Через подставные компании он развивал секретные, односторонние отношения с титанами передовых отраслей промышленности. Сейчас его приборы встретишь везде. Это и есть современный мир. Красная нить в ткани цивилизации. Он – безымянный всемогущий волшебник, скрывающийся под занавесом обыденной жизни.

Досадно, что он не продавал свои лучшие разработки – но в данной ситуации ему это и не требовалось: Лайонел и так получал все, что хотел, и не стремился раскрывать свои секреты. Кстати, его изобретениям не было конца: они постоянно сменяли друг друга на иератической лестнице. Например, в доме Лайонела уже не найдешь электрических проводов, потому что пару десятилетий назад он начал использовать электрические поля. Пятнадцать лет назад он отказался от электроники и перешел на фотонику, которую пять лет спустя заменил экспериментальной поляритоникой.

Зато всю остальную работу по созданию современной цивилизации из отходов своей деятельности Лайонел передал человечеству.

Я думал, что мой мир совсем потерян, но выяснилось, что я ошибался. Он был надежно спрятан в крохотном потаенном закоулке планеты. Лайонел Гоеттрейдер создал и взлелеял его, но был совершенно не заинтересован в том, чтобы открыто пригласить туда простых смертных.

109

Очень легко растеряться, столкнувшись с наслоениями самомнения, раздражения, тщеславия и ожидания, которые угадываются в его тоне. Лайонел явно стремится доминировать, но у меня быстро складывается впечатление, что он отчаянно нуждается в моем одобрении и благоговении. И, пожалуй, Лайонел не может удержаться от намеков на то, что он весьма недоволен столь долгими поисками. Я практически ощущаю пропасть черного ужаса, сквозящую в его словах.

Я знаком с черным ужасом не понаслышке: я сам чувствовал его во время последней встречи с Пенни.

Это четкая боязнь того, что сведения, которые поставляет мне мозг, иллюзорны, и во мне просто произошла сверхсерьезная поломка. В такие минуты думаешь, что тебе уже не разбить призрачный барьер самооправдания, который является защитой от твоей же собственной дефектной проводки. Что, если я – Двигатель Гоеттрейдера с неисправимым дефектом, и вместо энергии произвожу витиеватый бред, который отравляет меня, как выброс радиации?

Дело в том, что мне чрезвычайно не хватает Пенни. Я постоянно думаю о ней. Я похожу на подростка, впервые охваченного любовной страстью, но – проклятье! – мне крайне трудно сосредоточиться на чем-либо, кроме нее. Случившееся с нами было так неожиданно, и теперь, когда я не знаю, будет ли продолжение у нашей истории, меня гнетут тоска и чувство утраты.

Я сижу в супермобиле с самым умным человеком на Земле, ключом ко всему, что я искал, и он везет меня в секретное логово, но мой разум почти ничего не воспринимает. Безжалостное неустройство моего мозга все время заставляет меня покидать настоящее и перескакивать в прошлое, например, к тем мгновениям, когда я впервые поцеловал Пенни. Память точно сохранила ощущение соприкосновения наших ртов, обоюдное движение челюстей, пока мы искали наилучшее положение, ее верхнюю и мою нижнюю губу, щетину на моем подбородке, грубо цеплявшую ее нежную кожу…

Если Лайонел намерен сидеть на мешке с сокровищами, как персонаж волшебной сказки – на здоровье! Я же хочу только одного – чтобы Пенни вновь стала доверять мне.

Мое горло липким комом стискивает тревога. Неужели исход дела связан с девяностотрехлетним стариком, сидящим рядом со мной? Да, так и есть. Прошу прощения, если мои слова кажутся жестокими, но когда Лайонел злорадно сообщает, что соизволил предоставить миру сотовую связь и Интернет (правда, он вручил эти технологические новшества людям через несколько десятков лет после того, как изобрел их) – я думаю лишь одно: может, Лайонел тоже сумасшедший? Вдруг я нахожусь в эпицентре коллективного помешательства, вроде того, при котором фанатики-сектанты корчатся на полу и болтают на неведомых языках? Что, если мы страдаем от уникального психического расстройства, заставляющего нас думать, что мы происходим из альтернативной техноутопии и наши персоны крайне важны для мироздания?

Что, если встреча с Лайонелом не доказывает мою правоту, а лишь означает, что мы оба заблуждаемся?

110

Мы подъезжаем к складу в Чайване, Вэнь выходит из автомобиля и осматривает периметр. Лайонел теребит пуговицу на рубашке. Нитки начинают понемногу расползаться.

– Знаете, меня удивляет одна мелочь, – произносит он. – Почему вы упорно называете мое устройство «Двигателем»?

– Что вы имеете в виду? – не понимаю я. – Так все говорят.

– Какая бессмыслица! – бурчит он. – Двигатели превращают энергию в силу. Генераторы превращают силу в энергию. Мое устройство нужно называть Генератором Гоеттрейдера.

Я, как наяву, вспоминаю раздражительного школьного учителя естествознания, который сердито рявкал на нас, что Лайонел Гоеттрейдер наверняка взбесился бы, узнав, что в названии столь бесстыдно исказили суть изобретения.

Когда президент Джонсон в телевизионном обращении 22 августа 1965 года сообщил об открытии Гоеттрейдера всему миру, его советники по науке обсуждали список возможных наименований устройства. Кстати, честь дать ему название принадлежит двоим приближенным помощникам президента Джонсона – Джеку Валенти и Ричарду Гудвину, которые вписали в речь броские слова «Двигатель будущего доктора Гоеттрейдера». Их-то Джонсон и использовал в выступлении, а потом название сократилось до «Двигателя Гоеттрейдера». И прижилось.

И хотя в этом была заслуга не автора, а президентских спичрайтеров, я не могу винить Лайонела в равнодушии: лучевая болезнь уже давала о себе знать. Срок жизни Гоеттрейдера истекал.

Мне следовало сказать ему об этом сейчас, но я не осмеливаюсь. Конечно, каждая минута умолчания затрудняет грядущее объяснение, но ведь безумно сложно объяснить человеку, что он должен был полвека назад умереть в страшных мучениях.

К счастью, Вэнь знаком дает понять, что все в порядке, и мы покидаем салон супермобиля. Лайонел своей необычной, твердой и при этом расслабленной походкой направляется к единственной двери склада. Затем он по-дирижерски взмахивает рукой, и дверь, громко лязгнув тяжелыми засовами, открывается.

Внутри склад столь же невыразителен, как и снаружи: гладкие оштукатуренные стены, звукоизоляция, открытые балки потолка и каркас стен. Дом Лайонела воспринимался мной как последний плацдарм моего прежнего мира, а вот склад меня не впечатлил.

Воздух здесь прохладный и немного вязкий, словно его очистили от любой органики.

Но и здесь заметны всяческие мелкие хитрости. Нет ни единого электропровода. Освещают помещение шары, наполненные переливающимися газовыми волнами. Да и пол вовсе не цементный! Выясняется, что он состоит из тонкослойных клиновидных пластинок на вращающихся стержнях – они, как лента конвейера, движутся вперед со скоростью, которую Лайонел задает, размахивая пальцем из стороны в сторону. На запястье у него поблескивает нечто вроде старинных механических часов – я думаю, что это своеобразный пульт управления.

Мы минуем, одну за другой, несколько дверей, собранных из литых металлических секций, со сложными запорными механизмами и сенсорными панелями. На них нет никаких обозначений, но по мере нашего приближения каждая из них призывно освещается – так бездомные щенки виляют хвостами около калитки чужого дома. Лайонел, весьма разговорчивый в супермобиле, помалкивает. Вероятно, пытается повысить драматизм момента, но мои мозги настолько перегружены, что я уже ничего не способен воспринимать, и сценические уловки гения пропадают втуне.

Лайонел указывает на непримечательную дверь в конце коридора, и движущийся пол останавливается. Ученый взмахивает рукой, и меня окутывает конус индигового свечения, излучаемый из расположенного над головой светильника. Во время сканирования я ощущаю легкую щекотку в каждом фолликуле. Лайонел смотрит на свои «часы», и я замечаю в его глазах необычный отблеск – он носит контактные линзы, связанные с его ручным гаджетом и проектирующими в его поле зрения трехмерное изображение.

Секционная дверь поворачивается, открывая темное помещение непонятного размера. Лайонел входит туда, явно ожидая, что я последую за ним. Я так и поступаю.

Лайонел выжидает, пока дверь закроется, оставив нас погруженными во тьму.

А потом загораются огни. Я щурюсь. Мы находимся в просторном ангаре с куполообразным потолком, достигающим в высоту семь или восемь этажей. Помещение озарено ярким светом нескольких тысяч крохотных светильников.

В центре ангара стоит компактное и одновременно массивное устройство из полированной стали с оторочкой из черных панелей. Похоже, последние обладают высокими светопоглощающими свойствами, поскольку свет, заливающий зал, изгибается вокруг странного предмета. Из выпуклости на задней стороне устройства торчат шланги, которые, змеясь по полу, исчезают в широком вентиляционном отверстии на противоположной стене помещения.

В радиусе десяти футов вокруг устройства пол прямо-таки сверкает, как будто бетон алхимическим способом отполировали до зеркального состояния.

Воздух здесь пропитан резким запахом, не то статического электричества, не то соли. И он не сернистый. Скорее… океанический.

– Что это? – вырывается у меня.

– Ну как – что? – отзывается Лайонел. – Машина времени, конечно.

111

Лайонел Гоеттрейдер создал машину времени.

Все технологические усовершенствования и открытия были необходимы гению именно для этой цели – чтобы сделать возможным путешествие во времени. Ни одно из новаторских изобретений не требовалось Лайонелу ради комфорта или удовлетворения собственного самолюбия.

Они имели значение лишь постольку, поскольку приближали Лайонела к его главной цели. Некоторые из них он выбросил за дверь – для мира, чтобы тот грыз их, как голодная собака грызет кость с остатками мяса. Некоторые он даже не подумал обнародовать: видимо, Лайонел не считал, что они могут понадобиться простым смертным, не заслуживающим столь щедрых подарков.

Так, к примеру, получилось с телепортацией. Лайонел решил, что человечество еще не доросло до использования технологии атомарного распада живого объекта и воспроизводства данного объекта в другом месте. Однако метод телепортации мог пригодиться для его машины времени, и поэтому Лайонел тоже спрятал его в копилку своих достижений.

В общении с Лайонелом меня немало обескураживает то, что здесь он оказался не благородным гением-мучеником, каким был в моем мире, а эксцентричным старым отшельником. Он сделался гораздо более яркой персоной, чем был пятьдесят лет назад, но потерял беспорочную индивидуальность мифического героя. У него – множество потребностей, он мрачноват, тщеславен, язвителен и самодоволен. На этот мир – сборище ретроградов – он взирает с насмешкой и презрением, зато глубоко удовлетворен своей тайной ролью в его формировании. При этом он негодует на всех и каждого за то, что его заслуги не ценят, хотя он по собственному желанию тщательно скрывает их от человечества.

Тревожный расклад, ничего не скажешь.

У Лайонела есть кое-что, дающее ему преимущество перед моим отцом Виктором Барреном. Лайонел уже полвека назад был уверен в том, что перемещения во времени реальны (или, по крайней мере, имел основательное теоретическое допущение такой возможности). Показания приборов, зафиксировавшие мое присутствие, дали ему ключ для проникновения в суть проблемы. Он действительно мог использовать энергетическую сигнатуру Двигателя Гоеттрейдера как радиационный след, ведущий через пространство и время.

– Она работает? – спрашиваю я.

– Разумеется, – отвечает Лайонел.

– Правда?

– Так я ведь пользовался ею.

112

Перед аварией 11 июля 1965 года Лайонел и Урсула встречались почти год. Они случайно познакомились в приемной офиса Джерома. Лайонел побывал на совещании о возможности финансирования его исследований, одобрение которого зависело от Джерома, а Урсула заглянула туда случайно, чтобы узнать, освободится ли ее муж к ланчу. Джером оказался занят или утверждал, что занят – в результате Лайонел и Урсула, заинтересовавшись друг другом, отправились на ланч вместе.

Ведь как меняется мир – двое незнакомых людей ощущают, как между ними образуется химическая связь. Если обстоятельства позволяют, они осторожно исследуют происходящее. Но та разновидность мгновенно возникающей пьянящей связи, что испытали Урсула и Лайонел, воспринимается как яростный всплеск пламени. А внимание играет для него роль кислорода.

Лайонелу исполнился сорок один год. Урсуле – тридцать семь. На день знакомства ни у кого из них не было детей. Работа играла для них обоих первостепенную роль.

Урсула и Джером были женаты лишь два года, однако они уже успели вжиться в тот функциональный комфорт, который шел на пользу карьере каждого из них.

На первом году брака у Урсулы случились два выкидыша, поэтому супруги решили на некоторое время отложить следующую попытку и сосредоточиться на работе. А Лайонел на протяжении минувшего десятилетия искал себе спутницу жизни, которая не уступала бы ему интеллектом. Он хотел иметь мудрую жену, которая понимала бы его с первого слова.

Однако ему не везло – до знакомства с Урсулой. Она ослепила Лайонела. Он не понимал, каким образом столь политически хитроумный, проницательный, но обделенный воображением человек, как Джером, убедил ее выйти за него замуж. Лайонел не осознавал того, что в значительной степени именно благодаря своим успехам на научной стезе (а Урсула была здесь женщиной-первопроходцем) она автоматически получила статус преданной, надежной подруги.

Еще в начале шестидесятых коллеги Урсулы обращали внимание на то, что она до тридцати пяти оставалась незамужней. Для мужчин, которые распределяли должности, публиковали статьи и составляли расписание лекций, это имело некоторое значение. Правда, произошел парадокс: получив золотое кольцо на палец, Урсула лишилась чуть ли не всех преимуществ. Но сама Урсула хотела верить в свой брак. Вот что действительно было для нее важно.

Лайонел и Урсула не сразу стали спать вместе. Урсуле потребовалось несколько месяцев для того, чтобы поверить ему. А Лайонелу – примерно столько же времени, – чтобы согласиться с ее условиями. Раньше он не знал за собой готовности заниматься сексом с чужой женой – даже когда безвозвратно попал в ее орбиту. И ему пришлось кое в чем фундаментально пересмотреть свои этические принципы. Но у него не было выбора. А она, в конце концов, доверилась ему целиком и полностью.

Так и начались их отношения.

После несчастного случая они не общались почти три года.

Им удалось увидеться лишь однажды, мельком, сразу после эксперимента – в больнице, куда их всех упекли на карантин. В тот момент медики хотели убедиться, что никто из них не пострадал из-за выброса неведомой энергии. У кого-то хватило здравого ума поместить Лайонела поодаль от остальных, так что даже вскользь увидеть друг дружку из разных концов коридора тогда стало неожиданным подарком судьбы. Или ее жестокой ухмылкой.

Лайонел видел в этом понемногу и того, и другого.

В первые месяцы в Гонконге одинокий и подавленный Лайонел более всего на свете жаждал просто поговорить с Урсулой. Но он знал, что ему нужно запастись терпением, пока она не будет готова, сколько бы времени на это ни потребовалось.

Спустя два года и десять месяцев, в мае шестьдесят восьмого, Урсула без предупреждения объявилась в лаборатории Лайонела в Гонконге.

Он и не подозревал, что ей известно о его местонахождении.

В тот день она вновь поставила перед ним свои условия. Она не представляла себе жизни без Лайонела. Но она никогда бы не согласилась покинуть Джерома, особенно после того, как тот перенес увечье, спасая ей жизнь. В итоге любовники договорились: они будут встречаться, когда выпадет такая возможность, но только на нейтральной территории. Когда у Урсулы появится официальная причина оказаться в подходящем месте, она даст о себе знать, и если время позволит, то они устроят себе свидание.

Ну а между встречами они общаться не будут, насколько длительными бы ни выдались перерывы. А если кто-либо из них поймет, что его чувства остыли, то партнер примет угасание страсти без споров и возражений.

Конечно, все это в первую очередь касалось Урсулы.

Правда, они оба полагали, что их тайный роман не продлится долго. Что рано или поздно Урсула избавится от влечения к Лайонелу, вновь полюбит Джерома или Лайонел встретит кого-нибудь еще. А может, он изживет свою любовь к Урсуле или они оба устанут от трудностей, и их отношения постепенно увянут.

Однако любовь продолжалась. Обычно встречи происходили раз в год, в выходные. Иногда дважды в год. Были периоды, когда они не виделись по нескольку лет кряду.

При каждом свидании Урсула говорила, что оно, вероятно, должно стать последним, потому что все дается ей слишком тяжело. Она очень нервничает, беспокоится и боится, что ее сердце не выдержит.

В общем, каждую свою встречу они воспринимали как последнюю. Это ничуть не походило на обыденную близость брака.

У Лайонела были мимолетные связи, но ни одна из тех женщин и близко не могла сравниться с Урсулой. Он пытался отрешиться от того факта, что она замужем за другим, и ему это редко удавалось. Урсула однажды попыталась объяснить Лайонелу, что секс с Джеромом это совсем иное биологическое действие, нежели с ним… дескать, это лишь трение и влажность, и удовольствие, которое она получает, связано с однообразностью и быстротой акта. Секс с Джеромом был математикой. С Лайонелом – физикой. Джером стеснялся своей культи и настаивал на том, чтобы всегда выключать свет. Но бедняга забывал о том, что обоих скрывала темнота.

Урсула как-то раз призналась Лайонелу, что, если она случайно попадет в аварию и ей, к примеру, отрежет голову, муж вряд ли сумеет опознать ее обнаженный труп на столе коронера. Зато Лайонел знал ее во всех подробностях, снаружи и внутри. Она жила своей жизнью под маской, которую снимала, лишь находясь в его обществе.

А с Лайонелом все получилось наоборот. Он мог сорваться с места в любую минуту, и потому, стоило ему получить весточку от Урсулы, предлагавшей ему встретиться в Праге, Буэнос-Айресе или Токио – он незамедлительно оказывался там. Когда он видел ее, то проявлял себя с наилучшей стороны: никогда не расслаблялся и был чрезвычайно внимательным, романтичным и как бы бесхитростным. Но расставаясь с ней, Лайонел тоже снимал маску и нырял в работу, не думая о последствиях с этической точки зрения.

Итак, Лайонел посвятил свою жизнь двум целям: созданию машины времени и ожиданию звонка или телеграммы от Урсулы. В его жизни не было иных сколько-нибудь значимых отношений.

Он позволил Урсуле стать для него всем на свете, но это означало, что его важнейшая для него связь ограничивалась несколькими днями в году.

Шли десятилетия, и временная договоренность словно заполонила окружающее пространство.

Но однажды ситуация изменилась кардинальным образом.

Машина времени была наконец-то готова к испытанию.

113

Важнейший научный эксперимент в истории цивилизации был строго засекречен.

2 февраля 2002 года, в два часа две минуты, Лайонел включил машину времени и приготовился послать себя на шестьдесят секунд в прошлое. Он не знал, что могло бы произойти, если бы он материализовался в том же физическом пространстве, где находился минуту назад – да и не хотел узнавать, поскольку это не привело бы ни к чему хорошему. Поэтому Лайонел перестраховался и построил в качестве «приемной камеры» герметизированный контейнер, поместив его на расстоянии семи миль от лаборатории, – в своем особняке в Шек-О.

Эксперимент удался. Лайонел провел в прошлом целую минуту и благополучно возвратился в настоящее. Из своей лаборатории он переместился к себе в дом, где часы показывали два часа одну минуту, и вновь материализовался в лаборатории – уже в два часа три минуты. Промежуток в шестьдесят секунд он сделал намеренно – чтобы поддержать свое хронологическое старение. Лайонел стал на одну минуту старше, но провел это время в прошлом. На эксперимент он не только не пригласил наблюдателей, но даже не стал делать никаких записей, чтобы зафиксировать кульминационный момент в своей жизни.

Позднее он заметил за собой некоторые странности. Например, у Лайонела появилось навязчивое ощущение дежавю, наподобие попытки вспомнить адрес, по которому он жил в детстве. А его волосы буквально пропитались соленым озоновым запахом, от которого он никак не мог избавиться. Однако в остальном чувствовал себя прежним.

Гений совершил космический прорыв в истории человечества. И застрял на месте, поскольку для завершения плана ему требовался последний элемент, который он не мог изобрести, а именно – моя скромная персона.

Лайонел ждал, когда я появлюсь у двери его особняка.

Как и многие из высокоэффективных технических творцов, Лайонел мог достичь невозможного. Но повторяю, у него не было четкого плана действий, и оставалось лишь набраться терпения и снова затаиться в убежище, не имея представления о том, когда же ожидание закончится. Тогда-то Лайонел и начал думать о возможном – хотя бы о том, как использовать машину времени в своей частной практике.

На протяжении тридцати четырех лет Лайонел не связывался с Урсулой первым, но тогда, повинуясь порыву, он перехватил инициативу. Они договорились встретиться в гостинице близ Неаполя. Переступив порог номера и увидев Урсулу, он понял: это конец. Она больше не могла так жить. Она приехала, чтобы попрощаться.

И вот, когда они лежали рядом в постели и свет закатного солнца вливался в комнату сквозь открытое окно, – он рассказал Урсуле о своем достижении.

План они придумали вместе.

Урсула безумно боялась, что Джером узнает об их отношениях и восстановит против нее Эмму. Ее дочь была великим умолчанием Урсулы и Лайонела. Они говорили практически обо всем, кроме очевидного арифметического соотношения, связанного с происхождением Эммы. Урсула вела двойную жизнь, запутавшись между своими же ипостасями: одна – преданная жена и мать и вторая – страстная и совершенно не удовлетворенная обыденной жизнью любовница-интеллектуалка.

Но разум Урсулы требовал, чтобы отцом Эммы был Джером.

Появление машины времени решило множество организационных проблем их общения при жизни в разных полушариях. Они сделали так: Урсула должна была отправиться в какое-то уединенное место – неважно, где, – и включить частотный маяк, который сконструировал для нее Лайонел. Если на протяжении определенного периода времени, скажем, трех часов, не возникало никаких помех, Урсула выключала маяк и отправляла Лайонелу сообщение с указанием своих пространственно-временных координат.

Стоило Урсуле послать сообщение, как у нее появлялось воспоминание (как будто темпорально внедренное в ее мозг), что эти часы она провела с Лайонелом. А он появлялся, как только включался маяк. Свидание могло произойти где угодно. В крупном отеле, в маленькой гостинице, но также и в ее рабочем кабинете и даже в ее собственной спальне. Конечно, они соблюдали осторожность, хотя у них был лучший козырь на свете – время, и они могли не особо волноваться.

А поскольку они были учеными, пунктуальность давалась им без труда.

Таким образом они провели более десяти лет, встречаясь по несколько раз в неделю, и это были самые счастливые годы для Лайонела Гоеттрейдера. Иногда он думал о том, что, посетив самого себя в прошлом, он мог бы изобрести машину пораньше – и они с Урсулой могли бы сполна насладиться своей любовью (ведь тогда они были бы еще не слишком старыми и не нуждались бы в дополнительном количестве фармацевтических стимуляторов, дабы обладать друг другом). Но позже Лайонел отвергал такие теории как неблагоразумные, опасные и глупые.

Он был скрупулезным и осмотрительным гением.

И вдруг сигнала от маяка не последовало целую неделю. Две. Три.

Сперва Лайонел занервничал: ведь если раньше они могли не видеться друг с дружкой в течение года, а то и двух лет, то теперь-то он привык видеть Урсулу едва ли не каждый день!

Но Лайонел привык ждать.

Он провел в ожидании большую часть своей жизни.

Приблизительно через месяц он узнал, что Урсула умерла.

114

Лайонел погрузился в глубокую депрессию. Все утратило для него смысл. Он не на шутку усомнился в том, что я когда-нибудь появлюсь. Вероятно, путешествия во времени, которые он совершал, чтобы быть с Урсулой, исказили реальность. Наверное, тот, кого он надеялся увидеть, никогда уже не появится.

После шести месяцев пребывания в тревожной летаргии Лайонел придумал новую стратегию. Она никуда не годилась с научной точки зрения, не блистала гениальностью, но Гоеттрейдера не волновали такие детали.

Когда не стало Урсулы, исчезла и та маска, которую он носил в ее присутствии, ушло в небытие его лучшее «я». Остался лишь тот Гоеттрейдер, которым он был без нее.

В последний раз они виделись накануне того дня, когда Урсула потеряла сознание у себя на кухне, и Джером немедленно отправил ее в больницу.

Шесть дней спустя Урсула умерла на глазах у собственной дочери.

Лайонелу следовало принять жизненно важное решение. Он мог использовать маяки, которые Урсула установила для него в прошлом, чтобы вернуться и попытаться вылечить ее рак до того, как появились метастазы. Но это означало бы очередную трансформацию в жизни Урсулы, которая и так претерпела изменения.

Результаты были бы непредсказуемы.

До этого момента его поездки в прошлое совершались последовательно и, похоже, никак не сказывались на мире. Теперь же задуманное им предусматривало иное: сам пространственно-временной континуум мог завязаться в тугие узлы. Зато эффект мог оказаться чрезвычайно мощным – и Лайонел мог спасти любимую женщину.

Поэтому он сделал то, что сделал бы каждый из вас, если бы были убиты горем и обладали машиной времени.

Лайонел Гоеттрейдер совершил чудовищную глупость.

115

Причиной того, что случилось с ней, стали перемещения во времени.

Не знаю, надолго ли у вас хватит терпения выносить мои туманные фразы по поводу физических основ хрононавтики, но мне нужно кое-что прояснить: метод перемещения во времени, открытый Лайонелом, не совпадал с тем, который разработал мой отец. Они оба сумели переместить человека в прошлое, но пошли абсолютно разными путями.

Но две расходящиеся дороги все-таки вели к одной и той же цели.

А теперь давайте я расскажу вам о главном различии. Итак, я переместился в дату, предшествующую моему рождению, и случайно создал новый вектор времени, исходящий из данной точки, тогда как Лайонел путешествовал в пределах своей собственной жизни, попадая в различные географические места планеты. А это означало, что он одновременно существовал в двух разных местах.

Поэтому ему потребовалось много времени, чтобы узнать то, что я понял сразу: путешествие во времени дурно влияет на мозги. Тело более или менее справляется, но в сознании случается когнитивный конфликт.

Сначала тебе кажется, что ты в полном порядке. Голова прекрасно справляется с диссонансом. Можно даже допустить, что это – основное предназначение твоего мозга. Каждое мгновение сознательного бытия твои органы чувств поглощают ужасающие объемы информации, и, чтобы ты мог нормально функционировать, твоим полушариям надлежит аппроксимировать весь массив и разложить его по полочкам.

Это позволяет тебе сосредоточиться, отодвигает на периферию ненужные стимулы и при помощи феерических эвристических хитростей дробит огромные потоки сенсорной информации на приемлемые куски.

Прямо как в кино! Вы же в курсе, как это работает, верно? То, что мы воспринимаем как движущееся изображение, является серией последовательных неподвижных картинок, которую мы интерпретируем как движение благодаря инерции зрения и стробоскопическому эффекту. Мозг обладает потрясающей способностью связывать данные между собой – поэтому, в частности, картина может создавать великолепную иллюзию жизненности, когда рассматриваешь ее издалека, но стоит подойти ближе, и она распадается на разбросанные по холсту пигментные пятна.

Таким же образом звуки отдельных инструментов оркестра сливаются в симфонию.

Метод перемещения во времени, открытый Лайонелом, не требовал, чтобы его мозг вскипел от напряжения, пытаясь разобраться с потоком информации. Все было просто и логично, и Лайонел воспринимал свои поездки в прошлое как события настоящего.

Поэтому, если Лайонел покидал настоящее в восемь часов вечера и проводил сто двадцать минут в прошлом, то он возвращался в настоящее несколько позже – конечно, уже в десять часов. Он выбрал такое распределение времени, чтобы стареть должным образом. Кроме того, его мозг не сталкивался с удвоением чувственного восприятия. Когда Лайонел «приезжал домой», его воспоминания о прошлом не ощущались как прошлое. Ему казалось, что он телепортировался в иное место, находившееся в другом часовом поясе. Вот только данный часовой пояс был в прошлом.

В итоге его воспоминания имели верную хронологию.

А Урсуле повезло меньше.

Лайонел не складировал заново свой накопленный опыт, а с Урсулой происходило именно это, что разрушило ее мозг. Конфликт временных потоков разъедал структурную целостность ее нервных барьеров. Любовники лишь пытались обезопасить ее брак, для чего использовали определенные часы, когда было точно известно, что им ничего не грозит, но каждый раз, когда Лайонел встречался с Урсулой, ее мозг «переписывал» свежую информацию поверх старой.

Непосредственный эффект был незначительным. Совокупный – разрушительным. Ее блестящий, всеобъемлющий ум – то, что сильнее всего привлекало к ней Лайонела, то, что сделало ее Урсулой, – начал распадаться. Ни одному человеку еще не приходилось испытывать столь многократно повторявшуюся замену мелких частей воспоминания. Пытаясь преодолеть неприятное явление, мозг Урсулы принялся формировать склеротические бляшки. Они укрывали «поврежденные» участки серого вещества струпьями, подобными по структуре белка тем анормальным неврофибриллярным переплетениям, что образуются при болезни Альцгеймера.

За долгие годы их вневременного романа амиосклеротические бляшки перерождались в злостный яд – раковые клетки, скрытые глубоко в центрах памяти мозга Урсулы. (Отмечу, что эти бляшки были совершенно неизвестны современной неврологии, поскольку случай Урсулы, естественно, оказался уникален.) Они не влияли на повседневную деятельность женщины, пока не достигли пределов своего гнезда и не устремились в новые владения.

Урсула понимала, что гибнет. Она чувствовала, как ее изощренный тренированный ум обрушивается внутрь себя, словно заброшенный сарай на заднем дворе. В последние месяцы она делала свидания краткими и максимально чувственными, желая скрыть правду от Лайонела. Она не говорила ему о том, что проходит курс химиотерапии. Она очень опасалась того, что он мог бы сделать, узнай он правду.

Она хорошо знала Лайонела.

116

На другой стороне планеты сейчас царит глубокая ночь. Да уж, перетасованные часовые пояса делают свое дело… Думаю, у Пенни есть время, которое она может сполна потратить на то, чтобы хорошенько поразмышлять о случившемся. Интересно, что она делает? Наверняка лежит в кровати. Утром она откроет магазин, поздоровается с посетителями, расставит по местам книги, закажет какие-нибудь новинки и будет вести себя так, как будто ничего не произошло.

Кстати, крепко ли она спит или мается от бессонницы? Лучше или хуже стало ей от моего отсутствия? Как я могу неопровержимо доказать ей, что Джон никогда не вернется?

Мне требуются ответы, но от Лайонела я получаю только информацию. Я ожидал встречи с тем Лайонелом Гоеттрейдером, который умер в шестьдесят пятом году – самоотверженным гением, чьи ошибки, неудачи и страдания вписали золотыми буквами в биографический канон. Но сейчас я просто гляжу на усталого старика, измученного временем. Его лицо – не лик статуи.

И чем больше он говорит, тем меньше я доверяю ему.

Вероятно, Пенни сообразила бы, как отреагировать на его признания. Она-то смогла бы продемонстрировать тактичное сострадание, уважение и любопытство. И, возможно, поверила бы ему. По крайней мере, та Пенни, которая существовала до того момента, как я вторгся в ее жизнь.

Полагаю, что запоздалое вторжение Джона создало очередную версию реальности, точно так же, как и мое путешествие во времени сотворило ту реальность, в которой я познакомился с Пенни в книжном магазине.

Но Джон и я – совершенно разные люди, верно?

Для того чтобы раздробить мир на кусочки, вовсе не обязательно совершить путешествие во времени.

Но такое путешествие позволяет сделать это значительно легче.

117

К сожалению, эта история не о том, как Лайонел Гоеттрейдер вылечил рак у Урсулы. Данная часть моего повествования посвящена тому, как самый умный человек на свете потерпел неудачу, пытаясь спасти любовь всей своей жизни, – и о том, во что ему это обошлось.

Лайонел был не онкологом и не генетиком, а физиком и инженером. Даже у его гения имелись пределы. Следующие восемнадцать месяцев он потратил на то, чтобы вылечить у Урсулы рак или, по крайней мере, замедлить его развитие. Ему ничего не удалось. Возможно, займись он этим раньше, то справился бы. Но великие озарения, позволившие ему проникнуть в суть временной механики, начали посещать Лайонела лишь на четвертом и пятом десятках лет жизни.

Долгие годы он посвятил преодолению логистических барьеров. Создание машины времени он завершил в две тысячи втором году, а следующую дюжину лет он в основном потратил на то, чтобы встречаться с Урсулой и подбирать для себя медицинские стимуляторы, которые давали ему возможность заниматься с ней сексом.

Его лучшие годы давно миновали. Однако он попробовал.

Самой многообещающей из его находок стали гибридные нанотехнологические бактерии, поедающие раковые образования. Проблема состояла в том, чтобы, запустив их в организм, научить их ограничиваться в своем питании больными клетками и не трогать смежные с ними здоровые. Случалось, что наноорганизмы, единожды попробовав человеческой плоти, начинали безудержно пожирать ее, и поэтому их следовало тщательно проверять.

Лайонел вернулся в день своей последней встречи с Урсулой. Он не хотел удваивать свое присутствие и потому использовал в качестве ориентира мгновение выключения маяка. Для Урсулы это выглядело так, будто Лайонел исчез и сразу вернулся… правда, постаревшим на два года.

Урсула быстро поняла, как Лайонел намеревался спасти ей жизнь – и воспротивилась этому. Ее ум фактически распадался на куски. Бессмысленная жизнь не привлекала ее. Урсула попросила Лайонела больше не возвращаться. Даже если бы им удалось установить точный момент, когда рак впервые зародился в ее гиппокампе и обосновался в средней височной извилине, все равно, это означало бы частичную ликвидацию памяти Урсулы. А она нуждалась в счастливых воспоминаниях. Она не хотела менять дорогие ей годы на воспоминания о его отчаянных и бесплодных попытках вылечить ее. Она намеревалась мирно умереть, лежа в кровати и перебирая остатками своего некогда великолепного мозга часы и дни их встреч.

Их тайная длительная связь, переполнявшая ее до краев, не должна была столь резко оборваться. Если бы Лайонел лишил ее воспоминаний, это стало бы для Урсулы гораздо более трагической ампутацией, чем та, которую Джером перенес полвека тому назад.

Лайонел пообещал ей, что никогда не вернется. Они поплакали, поцеловались, попрощались.

Очутившись в настоящем, он тотчас отправился в прошлое. И опять. И опять.

Он потерял счет своим возвращениям в тот же самый час. Дело было не только в данном ей обещании, но и в каких-то технических тонкостях, не позволявших ему прокрасться дальше, чем в день их последнего свидания. Но каждый раз он приводил кучу доводов, стараясь убедить Урсулу позволить ему попробовать вылечить ее. Она отказывалась. Всегда.

Они оба плакали, целовались, прощались, и он вновь кидался в прошлое.

Однажды Лайонел вынудил ее принять лечение, но она все равно умерла. Последнее ее воспоминание о нем было гневным и тоскливым. Ей казалось, что он предал ее.

Он попробовал еще раз, уговорил ее послушаться его – и снова неудачно. Урсула умерла у него на руках: вышедшие из-под контроля наноорганизмы сожрали ее мозг, Лайонел в последнюю секунду сумел деактивировать их, пока они не съели ее плоть целиком (вдобавок они едва не заразили и его самого).

Но Лайонел продолжал упорствовать, хотя с каждым разом состояние Урсулы стремительно ухудшалось. Она плохо соображала, толком не ориентировалась в происходящем и путалась в самых простых вещах. Она уже не походила на себя.

Муж и дочь были уверены, что Урсула угасает на их глазах из-за прогрессирующего заболевания. Им, запертым в линейном времени и не имевшим представления об экспериментах Лайонела, было невдомек, что виной всему – упрямство гения.

И тогда Лайонел Гоеттрейдер впервые в жизни сдался. Это произошло, когда он, вернувшись в прошлое, обнаружил, что Урсула превратилась в совершенную развалину.

Он сам разрушил ее, поэтому он лишь обнял ее и сказал, что глубоко сожалеет. Они поплакали, поцеловались и попрощались.

Но Лайонел решил задержаться в прошлом. Урсула потеряла сознание на кухне, и Джером незамедлительно отправил ее в больницу. Шесть дней спустя она скончалась на больничной койке в присутствии дочери.

Лайонел пришел на похороны, впервые заговорил с Эммой, пролепетал соболезнование Джерому и вернулся в настоящее. До этого самый длительный период его пребывания в прошлом не превышал трех часов. Заключительное посещение растянулось на неделю с лишним.

Ты любишь кого-то пятьдесят лет, а потом этот человек умирает. Горе принято сравнивать с пустотой, но это не пустота, а скорее, некая плотная тяжесть. Не пустота, требующая, чтобы ее заполнили. Бремя, которое нужно тащить. Твоя кожа проткнута крючьями, к которым цепями прикованы валуны, представляющие собой все то будущее, которое ты рассчитывал иметь. Как помешать пяти десятилетиям любви превратиться в укус ядовитой змеи, после которого сердце делается опасным для твоего организма, поскольку старательно разгоняет яд по всему телу?

Проклятье! Я вовсе не хочу думать об отце, но у меня что-то не получается.

Я даже не представляю, чем для него оказалась смерть моей матери. Я, естественно, никогда не спрашивал его об этом.

Помню, через неделю после ее гибели я обнаружил на кухне дюжину жареных обкусанных бутербродов с сыром. Я бросил их в утилизатор органики и покачал головой по поводу того, насколько отец погружен в себя – способен решить тайны путешествия во времени, но не может заставить работать продовольственный синтезатор.

Теперь-то я понимаю. Это был не пустой перевод продуктов, а тоска. Отец решил приготовить себе еду, которой жена кормила его на протяжении тридцати лет. Но машина не смогла соблюсти дозы пряностей, и столь банальная вещь, как сэндвич, обрела привкус печали.

Мой отец провел всю жизнь в тени Лайонела Гоеттрейдера. Я же, в свою очередь, постоянно убеждал себя в том, что он не достоин подобного сравнения. И продолжалось все это до тех пор, пока я не смог увидеть, чего он не делал. Он не стал пользоваться машиной времени и возвращаться в прошлое. Он не пытался спасти ее. Какую бы боль он ни испытывал, он жил с ней. У него имелся внутренний компас, который сломался у Лайонела. И у меня.

Мама умерла, когда лишь четыре месяца отделяли отца от научного триумфа, ради которого он трудился несколько десятилетий подряд. У него не осталось ничего, кроме меня. Даже если это уже ничего не значит, и тот мир навсегда исчез, а единственное место, где он еще существует – это моя память, пронизанная болью, оказывается, что мой отец все-таки объяснил мне кое-что о любви.

118

Однажды, за обедом в деревенском бистро неподалеку от Клермон-Феррана, после того, как они целый день гуляли по пепловым конусам древней вулканической цепи Шен-де-Пюи, Урсула за десертом объяснила Лайонелу свою концепцию реальности. Согласно Урсуле, реальность не конкретна. Она свободна и желеобразна, как наполовину съеденный ею крем-брюле. Прозрачная поверхность тверда, как лед, но это лишь тонкая корка, которая удерживает на месте мягкое содержимое. Стоит надавить на нее, как она раскалывается на неровные обломки, и содержимое вытекает наружу.

Лайонел признается мне: он опасается, что его вольное обращение с вектором времени спровоцировало системные неполадки в структуре пространства. Они начались, потому что два человека захотели провести некоторое время вместе.

А закончилось все тем, что один из них отказался позволить другому уйти.

Многократно возвращаться во времени к одному и тому же мгновению – примерно то же самое, что методично барабанить ногтем по определенному участку зеркала. Разобьется ли оно? Вероятно, нет. Но разве можно быть уверенным в том, что от этого не пострадала структура стекла?

Что происходит, если проколоть твердую корку реальности? Что вылезет наружу?

Я знаю, что существует лучшая версия мира: ведь я жил там и видел такие чудеса, какие вам и не снились. Но есть и гораздо более худшая версия реальности, и она буквально торчит во дворе, словно надеясь, что кто-нибудь оставит дверь черного хода приоткрытой.

Мои рассуждения слишком обтекаемы? Тогда позвольте выразиться прямо: когда лопается твердая корка, наружу вылезают такие ужасы, каких не увидишь и в ночном кошмаре.

А вдруг одна-единственная ошибка, которую я совершил пятьдесят лет назад, как и многочисленные промахи Лайонела, серьезно повлияли на наш мир? И на меня?

Что, если возникла новая, абсолютно непредсказуемая реальность?

Едва Лайонел приступил к объяснениям, как у меня возник вопрос.

Я понял, что должен обязательно задать его, даже если я заранее знаю ответ.

– Когда точно вы возвратились из последнего путешествия в прошлое?

Лайонел задумывается.

– Пять дней назад, – говорит он.

В Торонто тогда было раннее утро предыдущего воскресенья.

Меня пробирает холодом до самых костей. Когда Лайонел отправился в прошлое, чтобы в последний раз увидеть Урсулу, он задержался в том временном отрезке.

Провести неделю в прошлом это вам не стучать по зеркалу ногтем. Это, скорее, похоже, на удар молотком!

Твердая скорлупа разбилась, и из проема кто-то выскочил.

Джон.

Именно в то утро в постели Пенни проснулся Джон, а я исчез.

Дело было не в том, что контроль утратил я.

Парадокс спровоцировала машина времени Лайонела.

119

Все кажется мне совершенно неправильным, чересчур мрачным и угрожающим. Лайонел Гоеттрейдер создал машину времени и использовал ее для любовной интриги. Я не физик и не философ, я – архитектор, и то лишь номинально. В общем, я – ничто, и всякие научные вопросы весьма сложны для меня. Я хочу валяться в постели с Пенни и лениться спросонок, шутливо уговаривать ее встать, приготовить кофе и втихомолку прикидывать, позволит ли мне физиология еще раз заняться сексом, без предварительного посещения туалета.

Я не хочу находиться здесь. Меня тянет домой.

И теперь я имею право туда вернуться: я ведь должен был доказать Пенни, что не спятил.

Лайонел Гоеттрейдер жив. Он – странный, самовлюбленный и самоуверенный гений. Блестящий ученый, совершивший несколько революционных открытий.

Нужно просто вежливо и тепло попрощаться с Лайонелом и мчаться в отель.

Скоро я прямиком отправлюсь в аэропорт, заплачу, сколько надо, чтобы немедленно вылететь прямо в Торонто, и во время полета отрепетирую речь, которую буду произносить перед Пенни. Я верну ее доверие. Я побеседую с родными и соглашусь на любую психологическую помощь, которая, по их мнению, мне потребуется, чтобы они перестали волноваться обо мне.

Может, оперативные меры не допустят Джона в мое сознание? Конечно, перспективы здесь неопределенные и шаткие, но мне плевать. Я получил то, за чем приезжал, и пора восвояси.

– Спасибо вам, – говорю я. – Но, полагаю, мне пора.

– Согласен, – отвечает Лайонел. – Нет смысла откладывать. Ваши генетические характеристики уже интегрированы в матрицу передачи, и системы активизированы.

– Вы о чем? – не понимаю я.

– О том, чтобы отослать вас назад, – поясняет Лайонел.

– Куда?..

– Необходимо перезагрузить вектор времени. Вернуть все к тому исходному положению. Разумеется, используя машину в личных целях, я вызвал незначительную рябь, но начали-то все вы. Первую трещину в скорлупе времени проделали именно вы. Мой эксперимент должен был закончиться успешно. Урсула должна была выбрать меня. Ничего, вы можете исправить ситуацию. Вы не разрушите историю человечества.

– Лайонел, я собираюсь полететь домой, – заявляю я.

– Нет, – возражает он. – Вы обязаны сделать то, что я скажу. Вы в долгу перед миром. Вы в долгу передо мной. Ведь это – не моя жизнь.

– Послушайте! – возмущаюсь я. – Мне следовало быть с вами откровенным. Да, ваш эксперимент должен был пройти успешно и положить начало тому прекрасному будущему, в котором я и появился на свет. Но вы не успели ничего увидеть! Вы, Урсула, Джером и остальные Свидетели, которые присутствовали в лаборатории в тот день – вы все умерли через несколько недель после запуска Двигателя. Помните радиационный скачок, который вы заметили и устранили после аварии? В моем мире он убил вас. Так же, как и Урсулу. У вас обоих не было счастливого будущего. И вам не удалось встретиться с ней ни единого разу.

– Неужели? – бормочет Лайонел. – Значит, я получу лишь посмертную славу? Вот какова будет моя награда? А как же Урсула?.. Нет. Меня это не устраивает. Вдобавок выясняется, что я вообще не увижу результатов своей работы!

– Сочувствую вам, – киваю я. – Я много думал о том, как исправить положение. Вернитесь к эксперименту и не допустите его отклонения от нормального хода, затем возвратитесь в мой вектор времени, но на сутки раньше и сделайте простой, но иной выбор. Я могу переспать с моей девушкой, если она не забеременеет, все будет хорошо. Естественно, для вас это неважно, но я понимаю вас: конечно же, имея такие технические возможности, трудно держать себя в руках.

А теоретически все представляется очень легким! Дескать, можно изменить крошечную мелочь, а дальше само пойдет… Но так не получится, Лайонел. Все гораздо запутаннее, чем вам кажется. Вы вовсе не контролируете события. Вы способны только разрушать. Но с меня хватит: я намерен создавать. Я знаю, что превратить мой мир, откуда я прибыл, в потерянный рай, это чистый эгоизм. Но не больший эгоизм, чем, простите, тот факт, что вы держали свои изобретения запертыми в вашем склепе, хотя и были способны улучшить мир. Подумайте сами: вы давно могли стать светилом науки, кумиром человечества или кем-то там еще… В моей реальности вас уже пятьдесят лет нет на свете. Если вы обнародуете хотя бы половину ваших изобретений, у вас будет блестящий старт. Разумеется, вы можете быть недовольны подобным раскладом, но это же будет только первая ступень. А перемещение во времени не сделает положение лучше. Оно в любом случае ухудшит его!

– Очень жаль слышать от вас такое, – бурчит Лайонел.

– Я не верю, что ваша затея может что-то исправить, и к тому же я не собираюсь бросать свою семью. Моих родителей и сестру. И Пенни. Я не могу менять Пенни на кого бы то ни было. И не стану.

– Я надеялся, что до крайности дело не дойдет, – перебивает меня Лайонел. – Но, пожалуйста, не забудьте, что именно вы – тот человек, который выделяет эту четверку из семи с лишним миллиардов.

Лайонел дотрагивается до своих часов и плавным движением словно толкает воздух в мою сторону. И вдруг – ни с того ни с сего – сцена меняется.

120

Передо мной повисает плоский квадрат, на котором я вижу крупнозернистое зеленое изображение Пенни, спящей на кровати. Кроме нее в комнате находятся еще две женщины. Их лица закрыты кожаными балаклавами, поверх которых надеты массивные очки ночного видения, а в руках они держат топоры, будто собрались валить лес.

Третья женщина с закрытым лицом устанавливает на комод видеокамеру. В свободной руке она держит канистру и нащупывает пробку, пока ее напарницы, сжимая оружие, молча наблюдают за Пенни.

У меня нет никакого плана, одна лишь жалкая паника, так что я кидаюсь на Лайонела, но не могу добраться до него. Он взмахивает рукой и внезапно меня прижимает к холодному бетонному полу. Я не могу пошевелиться. Мне и дышать-то удается с трудом.

– Локальное гравитационное поле, – поясняет Лайонел. – Наподобие того, что работает в моих ножных экзоприводах. Я хожу при силе тяжести в три четверти земной. А вы испытываете учетверенное земное притяжение. Поэтому не старайтесь дергаться. При такой силе тяжести кровь не сможет нормально поступать к вашим мускулам и мозгу. Даже если бы вы нашли какой-нибудь рычаг, ваши связки не выдерживали бы напряжения. Вы бы просто оборвали свою конечность, а это весьма неприятно.

Я пытаюсь ответить, но мой язык немеет во рту. Мне удается лишь пускать слюни.

Парящий в воздухе экран перемещается на уровень пола, чтобы я видел все, лежа ничком. Рядом с ним образуются еще два, и на них я лицезрею зеленые изображения знакомых мне спален. В одной комнате находятся мои родители, в другой – Грета. Камеры установлены на штативах, рядом с кроватями, точно так же, как и в комнате Пенни. И в каждом помещении находятся по три женщины с закрытыми лицами и в очках ночного видения – две с топорами и одна с канистрой.

В комнате Греты злоумышленница с канистрой поворачивает затычку, и из сосуда вытекает какой-то газ. В этом нет никаких сомнений, поскольку облако молекул искажает изображение в светоусиливающем режиме и кажется искрящимся, как волшебная пыльца, которой эльф посыпает спящего ребенка. Однако эти эльфы прячут лица под матерчатыми масками и носят топоры, как дровосеки.

То же самое происходит и в комнате моих родителей – блестящий газ расплывается над их кроватью.

– Мое очередное изобретение – снотворный препарат, – комментирует Лайонел. – При столь умеренной дозировке никакого вреда умственной деятельности для них не предвидится. Они будут спать, пока не попадут сюда, в Гонконг.

Но в спальне Пенни что-то не ладится. Содержимое канистры (или баллона) с газом не желает вытекать наружу, и женщина отчаянно пытается повернуть крышку. Изображение не сопровождается звуком, и поэтому я не слышу, что же именно разбудило Пенни.

Три злодейки, как по команде, пялятся на нее. Судя по широко раскрытому рту, она громко кричит. Я ощущаю невольный всплеск гордости, поскольку Пенни кидается в бой, словно чемпион. Она выскакивает из постели, хватает лампу и швыряет ее в злоумышленниц. Но провод лампы включен в стенную розетку, поэтому она отскакивает назад, никого не задев. Но противницы вздрагивают, и Пенни получает секунду на то, чтобы ринуться к стене и ударить плечом выключатель. Если это спланированное действие, а не слепое везение, то план и впрямь отличный: ведь вломившиеся в дом преступницы носят очки ночного видения, и резкая вспышка света их ослепляет. Зеленоватые тени на экране сменяются насыщенными цветами. Пенни испуганно смотрит на три немыслимые фигуры в масках, неведомо откуда появившиеся в ее спальне.

Уверяю вас: в подобной ситуации я бы попытался удрать. Но Пенни принимает храброе решение вступить в бой. Сорвав со стены старинное зеркало в тяжелой раме, она с размаху обрушивает его на голову ближайшей тетки с топором. Та оседает на пол в россыпи серебряного крошева, а остальные поспешно сдирают очки со своих физиономий. Та, что с канистрой, продолжает крутить пробку, стараясь выполнить намеченное. Вторая женщина с топором преграждает Пенни путь к выходу, однако их двоих разделяет та напарница, которую Пенни уже сбила с ног – она катается по полу, обдирая кожу осколками.

Вторая вооруженная, похоже, предполагает, что Пенни должна метнуться к двери, и поэтому с запозданием реагирует на ее бросок к ночной тумбочке. Она взмахивает топором. Пенни уклоняется, лезвие врубается в стену и застревает в гипсокартоне. Вероятно, именно поэтому люди редко сражаются топорами.

Пока обладательница холодного оружия пытается выдернуть его из стены, Пенни делает шаг назад и со всей силы ударяет ее в живот. Женщина складывается вдвое, ее начинает рвать. Она пытается сорвать маску, чтобы не захлебнуться в содержимом собственного желудка.

Первая вооруженная, сплошь покрытая кровоточащими царапинами, избавляется от рамы зеркала и наступает на Пенни с топором.

Но Пенни выхватывает пистолет из ящика тумбочки.

Я часто заглядывал в этот ящик, извлекая из его недр презервативы, и пару раз заимствовал оттуда маломерные носки Пенни, и потому знаю, что там никогда не было никакой пушки. Вероятно, до тех пор, пока Пенни не познакомилась с Джоном.

Пенни нажимает на спусковой крючок. С такого близкого расстояния трудно промахнуться, и плечо первой из вооруженных противниц обильно окрашивается кровью. Ее по инерции качает вперед, она ударяется головой об острый угол тумбочки и распластывается прямо перед Пенни.

Даже без звука, по одному лишь изображению, ясно, что стрельба изменила ситуацию в комнате. Пенни стреляет во вторую девицу, которую рвало в маску, и коленная чашечка противницы словно взрывается.

Женщина падает, как марионетка с перерезанными нитками.

Третья перестает возиться с пробкой и метко швыряет тяжелую канистру в Пенни. Та закрывается рукой, и я понимаю, что ей чертовски больно. Что еще хуже, удар заставляет ее отвлечься. Противница пользуется этим мгновением, чтобы метнутся через комнату и вмазать Пенни по лицу.

Пощечина ошеломляет Пенни, но она пытается поднять пистолет. Противница выкручивает ей руку, оружие падает, а следом на пол валится Пенни.

Преступница упирается коленом ей в спину.

Я не могу вообразить ничего хуже, чем смотреть, как женщина, которую я люблю, беззвучно зовет на помощь, а я при этом абсолютно бессилен.

Ситуация просто чудовищна. Я не могу пошевелиться, кроме того, нас с Пении разделяет семь тысяч восемьсот миль.

А через минуту выясняется, что самое страшное – впереди.

Женщина с простреленным коленом встает, балансируя на здоровой ноге, и волочит раненую конечность за собой. Она поднимает топор, размахивается и опускает обух на голову Пенни.

Глаза Пенни тускнеют. Она вытягивается на полу.

Это происходит в полной тишине, однако я ощущаю негромкий хруст, с которым твердая сталь соприкасается с волосами, кожей и костью, словно по моим артериям и венам проносится туча бритвенных лезвий. Я пытаюсь закричать, но из моей глотки вырывается лишь скрипучий гортанный стон. Я весь – страх и ненависть, жажда насилия и мести.

Женщина поднимает топор для повторного удара, но вторая что-то говорит напарнице, и та застывает на месте.

Обе переводят взгляды на камеру, стоящую на комоде. Одна женщина проверяет пульс Пенни и поднимает вверх два поднятых больших пальца. Вторая выключает камеру.

Изображение сменяется зернистым фоном. На других экранах видно, как родителей и сестру, пребывающих в бессознательном состоянии, поднимают с кроватей и уносят. Я отчетливо чувствую, как глаза заполняются слезами, четырехкратная сила тяжести что-то нарушает в их внутреннем строении. Влага странным образом накапливается и, в конце концов, вырывается из глаз потоком, как шарики, которые наполнили водой и сбросили с крыши дома на тротуар.

– Приношу свои извинения, – изрекает Лайонел. – Предполагалось, что никто не пострадает. Я привлек оперативников из своеобразной японской апокалиптической секты, а они, хоть и стараются угодить, не всегда бывают в должной мере управляемы. В основе их мировоззрения лежит фатализм, который порой мешает им быть по-настоящему надежными работниками. К счастью, ваша девушка и ваши родные живы. Уже через час их на частном самолете доставят в Гонконг.

Мой разум стремительно проясняется. Страх покидает меня – так же, как и ненависть.

У меня больше нет ни жажды насилия, ни стремления отомстить, ни целей, ни планов, ни надежды. Для меня чуть ли не облегчением становится осознание того, что я не должен принимать никаких решений – мне надо просто выполнять приказания Лайонела.

121

Сила тяжести вновь становится нормальной, но я, похоже, не в состоянии оторваться от пола. Лайонел приводит в действие машину времени: он размахивает руками с решительностью сумасшедшего, дирижирующего воображаемым оркестром. Вероятно, он вообще не волнуется из-за того, что я могу наброситься на него и избить до смерти. И он прав. Мое тело сковано оцепенением, но даже не будь этого, я не имею права сражаться с безумным ученым.

Я не желаю подвергать дальнейшей опасности ни моих родителей, ни сестру, ни женщину, которую люблю.

– Ну что, угомонились? – осведомляется Лайонел. – Итак, молодой человек, вам нужно вернуться в 11 июля 1965 года, и тогда вы сможете исключить свое негативное вмешательство в мой эксперимент. Вектор времени возвратится в надлежащее положение, и все последующие пятьдесят лет пойдут своим чередом.

Он смотрит на меня сверху вниз, немного обескураженный тем, что я валяюсь на полу.

– Я вернул действующую на вас силу тяжести к нормальным показателям, – произносит он. – Вы можете встать.

Откровенно говоря, у меня появляется ощущение, что я способен подпрыгнуть аж до сводчатого потолка, который возвышается в семидесяти пяти футах надо мной. Но я лишь принимаю сидячее положение.

– Я хочу, чтобы вы исправили свою ошибку, – продолжает Лайонел. – Каждый человек на планете, в том числе и эти четверо, за которых вы так тревожитесь, живут чужой, а то и вымышленной жизнью. Когда положение дел вернется к нормальному, их биологическое существование окажется под вопросом. Потому что при верном векторе времени у них будет другая жизнь и иная смерть, понимаете? Но если их необходимо принести в жертву, чтобы заставить вас совершить правильный поступок, вряд ли такой акт можно назвать убийством. Нельзя убить вымысел, хотя все население планеты в данный момент живет в абсурдных условиях вымысла… который вам и надлежит пересочинить.

– Я ожидал от вас большего, – хрипло говорю я.

– Равно как и я – от вас, – парирует Лайонел. – Раньше вы казались мне весьма сообразительным.

– Неужели два часа назад я считал вас самым великим человеком на Земле, а не подонком, похитившим тех, кто мне дорог, и деформировавшим пространственно-временной континуум, чтобы трахаться с чужой женой? – вопрошаю я.

– Скоро вы все поймете, – отвечает он.

Лайонел вынимает из кармана брюк старую полароидную фотографию со смятым краем и вручает мне.

На глянцевой бумаге запечатлен я и Лайонел. Но не тот Лайонел, который стоит передо мной, а Гоеттрейдер из 1965 года. Но я не изменился. И даже одежда на мне – та же самая.

– Снимок сделан 13 июля 1965 года, – поясняет Лайонел. – Когда через два дня после аварии я впервые включил Двигатель – и появились вы.

122

Я изучаю фотографию. Наверняка Лайонел блефует: ведь от него всего можно ожидать. Он создал машину времени, мог баловаться с «Полароидом» и подделать снимок.

Но, увы, фотография не похожа на фальшивку. Она выглядит по-настоящему старой. Вероятно, ее сделали пятьдесят один год назад.

– Вы попадете в прошлое – ровно в 4 часа 38 минут утра 13 июля 1965 года, – наставительно сообщает Лайонел. – В тот момент я включил Двигатель. Мое прежнее «я», следуя вашим инструкциям, поможет вам перескочить еще на два дня назад, в 11 июля – в дату, предшествующую аварии. Мое устройство способно преодолевать краткие промежутки времени без привязки к радиационному следу. Но у него имеется вторичный предохранительный контур, матрица обнаружения, позволяющая отследить любое излучение, оставшееся в атмосфере после вашего первого перемещения в прошлое. Вы удостоверитесь в том, что мой эксперимент был удачным, и вернетесь в реальный, восстановленный мир.

– Значит, я доставляю вам технологию, которая позволит вам переправить меня по заключительному этапу путешествия во времени, и вам из 1965 года остается только выполнить определенные указания – и все?..

– Я уже выдвинул теоретическое предположение, согласно которому человек, замеченный мной в тот день в лаборатории, был хрононавтом, – отвечает он. – Ваш внешний облик лишь послужил подтверждением моей гипотезы. И тогда вы, кажется, знали, что делали!.. Кстати, забавно, но сразу после того, как труд всей моей жизни в буквальном смысле пошел прахом, выяснилось, что я могу воспользоваться некими подсказками.

– А если я вернусь в прошлое и убью вас голыми руками?

– Хоть вы и не столь умны, как я ожидал, но вы, однако, прекрасно представляете себе суть причинной связи, – улыбается Лайонел. – Вы же понимаете, что моя насильственная смерть повлечет за собой непредсказуемые последствия. Возможно, моя гибель в прошлом означает, что Пенелопа вовсе не появится на свет.

– Сдается мне, сейчас самое подходящее время, чтобы послать вас на…

– Если это поможет нам в работе, то посылайте, сколько угодно, – говорит он.

– Вот и хорошо, – цежу я.

– Вы готовы? – спрашивает он.

– Прямо сейчас?

– А что тянуть?

Я поднимаю машину времени, которая оказывается на удивление легкой.

– Я максимально облегчил конструкцию и сделал аппарат переносным, – заявляет Лайонел. – Он достаточно примитивен в использовании, поэтому им сможет воспользоваться даже столь неосведомленный о путешествиях во времени человек, каким был я.

Лайонел объясняет, как пользоваться устройством, и я поражаюсь, насколько все просто. Опасно просто. В мозгу роятся черные мысли. Можно сделать так, чтобы Лайонел Гоеттрейдер не родился.

Или не позволить мне самому несколько часов назад постучать в его дверь. Развернуться, улететь домой и найти альтернативный способ восстановить доверие Пенни.

Лайонел очень хитер. Он терпеливо ждал меня и заранее подготовился пойти на любую крайность.

Значит, он способен настоять на своем. И еще фотография… Я знаю, что это никуда не годится, но ничего не могу поделать – круг необходимо замкнуть.

Часть пола раздвигается: из отверстия появляется платформа. На ней стоит другой Двигатель Гоеттрейдера, точнее, – настоящий Двигатель, как объясняет мне Лайонел. Устройство, которое я видел в его доме – резервная копия.

Теперь я могу полюбоваться изначальным опытным образцом, который непрерывно работает уже более полувека.

Некоторые его детали потускнели и выглядят не столь гладкими и обтекаемыми, как у «вылизанного» экземпляра из дома Лайонела.

Роботизированные руки соединяют Двигатель с машиной времени, а Лайонел маячит рядом с устройствами, проверяя их работу. Он похож на влюбленного в свое дело воспитателя из детского сада.

Наверное, я кажусь неуместно спокойным, но в действительности меня парализовало выбросом адреналина, порожденного ужасом. Я не могу забыть Пенни, лежащую ничком на полу спальни… из головы никак не выходит обух топора, который неотвратимо опускается на ее череп. Не исключено, что она уже мертва. И если я придумаю способ спасти ее – разве она простит меня после случившегося? А если я не сделаю того, что требует Лайонел, то он убьет всех: маму, папу, сестру, мою любимую – и моя жизнь станет абсолютно бессмысленной.

Мне слишком больно думать о Пенни и своей семье, о том жутком выборе, перед которым я поставлен, – допустить, чтобы их убили, или позволить безвозвратно стереть их с лица земли.

Поэтому я размышляю о том мире, который, согласно желанию Лаойнела, я должен возродить. Летающие автомобили и роботы-прислужники, еда в таблетках, Диша, Сяо, Эшер, телепортация, Эстер, реактивные ранцы, Меган, движущиеся тротуары, Табита, лучевое оружие, ховерборды, Робин, каникулы в космосе, базы на Луне, мой отец…

Обладаю ли достаточной компетентностью для того, чтобы судить, который из миров имеет право на существование? Если все пойдет так, как хочет Лайонел, то пространственно-временная картография изменится, и от этой реальности останутся лишь мои воспоминания.

Но тут меня осеняет…

Лайонел – гений, и он, конечно, обладал свободным временем для того, чтобы тщательно проработать все детали своего плана. Полагаю, у него имелись серьезные основания на то, чтобы доверить мне свое изобретение.

Наверное, он не сомневается, что я сделаю все «согласно инструкции».

Но очутившись в прошлом, я попробую рискнуть. И плевать на последствия!

Может, я и выкручусь.

Хотя, откровенно говоря, я никогда не умел выходить сухим из воды.

123

Машина времени Лайонела компактна и непрезентабельна. Простецкий пульт управления на крышке, которую можно открыть и посмотреть на микроскопические внутренности, и больше – ни единого шва. Лайонелу не нужно было производить впечатление на финансистов, заставлять клиентов благоговейно ахать. Ему не требовалось придавать своему изобретению броский облик.

Его устройство служит лишь одной конкретной цели – путешествиям во времени.

Лайонел проводит заключительную диагностику, а я начинаю раздеваться. Он смотрит на меня в полном изумлении.

– Что вы делаете?

– Разве мне не нужно снять одежду? – спрашиваю я.

– Нет! – восклицает он. – Какому извращенцу могло прийти в голову отправлять в путешествие во времени голого человека?

– Моему отцу, – признаюсь я. – Там, откуда я прибыл, машину времени изобрел он.

– Профессор?.. Любопытно! Значит, он не смог решить проблему пространственно-временного перемещения неорганических объектов. Конечно, одежда создает некоторые сложности и замедляет перемещение, но проблему можно решить…

Лайонел прикасается к часам и вновь машет руками в воздухе.

Я мог бы объяснить ему, что в моем мире делались специальные костюмы для хрононавтов, но у меня нет особого настроения сотрудничать с гением.

– Мой отец был параноиком, – бурчит Лайонел себе под нос. – Причем в клиническом смысле этого слова. Как правило, на людях он был приятным и внимательным, правда, чуточку суетливым. А вот, приходя домой из школы, мы обнаруживали сумасшедшего, который усаживал меня и братьев на кухне и вступал в спор с перепуганной матерью. Он вечно доказывал ей, что было бы гуманнее убить нас всех, а не допускать, чтобы нас преследовали какие-то призрачные тени. Моя мать была, вероятно, единственной еврейкой в Европе, которой с приходом нацистов стало легче. А вот с отцом все получилось иначе. Наконец-то его паранойя была полностью обоснована. Но хотя он с сызмальства готовился к репрессиям, на деле отец оказался совершенно не готов к этому кошмару. Его план был никудышным, и он погубил всех, кого пытался защитить.

– Но вы выжили, потому что поверили королю Дании, – замечаю я. – Я-то знаю вашу биографию.

– При чем здесь король? Я не доверял своему отцу. Он был душевнобольным, а у меня хватило смелости сказать «нет». Почему вы решили, что мое решение было связано с датским королем?

– Потому что именно так вы сказали своему однокашнику на похоронах Нильса Бора. Он написал книгу о вас, Лайонел. Все, с кем вы когда-либо перемолвились хотя бы словечком, написали о вас воспоминания.

– На похороны Бора я заявился незваным, исключительно из тщеславия. Я был молод и впечатлителен. Бор не был лишен известной научной проницательности и мог похвастаться оригинальными идеями, но разве он создал что-нибудь? Нет. Ему нравилось читать газетные статьи, посвященные собственной персоне. А мое имя он, конечно, сразу же забыл. Какой-то студент, когда-то учившийся у него. Некто, кому он однажды спас жизнь.

– Лайонел, думаю, вам не с кем поговорить по душам. Но поскольку вы угрожаете убить мою семью и женщину, которую я люблю, у меня нет особого желания вас слушать.

– Женщина, которую вы любите? – фыркает он. – Вы, наверное, шутите? Вы познакомились с ней две недели назад. Может, вы считаете, что я не потрудился как следует изучить вас? Я наблюдал за вами тридцать два года, ожидая, когда вы станете тем человеком, который явился ко мне в прошлом. Любовь!.. Я всю жизнь прожил только ради любви. А вы никогда не проводили ни с одной женщиной больше месяца. Вы держите своих родных в отдалении. У вас нет друзей. Впрочем, ваши коллеги уважают вас за ваш талант. Между прочим, именно ваши способности и подарили мне надежду на то, что когда-нибудь я освобожусь от этой ложной жизни.

– И где же ваши любимые, Лайонел? Куда подевались ваши родные и друзья? За пятьдесят с лишним лет вы были равнодушны ко всем, кроме чужой жены.

– Повторяю, вы ни черта не знаете обо мне! Кого вы хоть когда-нибудь любили, а потом теряли? Вам интересна только ваша архитектура, а люди, живущие в зданиях, спроектированных вами, вам безразличны. Я рисковал всем ради Урсулы. Ради нее я пересек время и пространство. Что вы вообще способны понять о такой любви? О такой потере?

Лайонел обладает скверным характером, однако он – величайший гений в истории человечества, так что я немного растерян. Я чувствую себя оскорбленным.

Да что он себе позволяет?..

Но спустя секунду я понимаю: он думает, что я – Джон.

Даже если Лайонел отследил каждую секунду жизни Джона, он мог наблюдать лишь то, что происходило в этом векторе времени.

О моем мире у него могут быть только догадки.

За минувшие три недели я потерял женщину своей мечты и своего будущего ребенка. А еще я украл прибор стоимостью в триллион долларов и стал первым хрононавтом. Я наблюдал за ходом эксперимента, изменившего мир, и аннигилировал свою родную реальность. Я погрузил человечество в антиутопию, лишил миллиарды людей возможности появиться на свет, загубил научную карьеру отца и возродил свою мать. Я обрел сестру, которой не суждено было родиться в моем мире, встретил настоящую любовь, материализовался в виде талантливого архитектора и нашел гения-титана, прячущего кучу скелетов в своем шкафу.

И в конце концов оказывается, что этот тип катастрофически недооценивает меня!

Я изведал и любовь, и чувство утраты.

Я знаю горе, которое разжевывает и глотает тебя целиком.

Зато Лайонелу ничего обо мне не известно. Он впустую потратил свое время, наблюдая за Джоном.

Меня зовут Том Баррен, и однажды я трансформировал реальность.

Я могу сделать это еще раз.

124

Как единственный человек, когда-либо попробовавший оба варианта путешествия во времени, могу сказать, что способ Гоеттрейдера нисколько не похож на тот, который разработал мой отец.

Сукин сын даже не намекнул мне о том, чему я подвергнусь.

Я стою как столб, держа в руках машину времени, и Лайонел смотрит на меня в упор.

– Надеюсь, что пока вы будете добираться до пункта назначения, вы поймете, почему я сделал все это, – с пафосом произносит он.

Затем Лайонел издает поразительные, почти нечленораздельные звуки, которые звучат как абракадабра.

– Янем етитсорп, – булькает он.

И с этими, с позволения сказать, словами Лайонел отсылает меня в прошлое.

Я предполагал, что буду чувствовать примерно то же самое, что при использовании отцовского аппарата. И действительно, сначала у меня возникает ощущение падения спиной вперед в чрезмерно растянувшемся моменте противоборства между равновесием и силой тяжести. Но головокружительный, выворачивающий тело наизнанку водоворот сенсорных ощущений так и не наступает.

Зато я вижу Лайонела, который делает немыслимые пассы и нервно подергивается.

Он продолжает пялиться на меня, а затем открывает рот, как-то странно выворачивая челюсть.

– Простите меня, – доносится до меня его голос.

Я хочу огрызнуться, что его извинения никому не нужны, но я парализован. Мои губы не шевелятся. Мои глаза не мигают. Я могу лишь таращиться прямо перед собой.

– Отэ есв лаледс я умечоп етемйоп ыв яинечанзан аткнуп од ясьтарибод етедуб ыв акоп отч ьсюедан, – добавляет Лайонел.

Похоже, он говорит задом наперед.

Я шокирован до предела. Неужто Лайонел решил вдобавок еще и подшутить надо мной? Но ведь свое извинение он произнес задом наперед специально и, похоже, дал мне подсказку.

А что в таком случае означает фраза: «Надеюсь, что пока вы будете добираться до пункта назначения, вы поймете, почему я сделал все это»?

Путешествие во времени с использованием машины моего отца происходило мгновенно. О том, чтобы «добираться до пункта назначения» несколько минут или часов, и речи быть не могло. Ты был в настоящем и сразу оказывался в прошлом.

Но сейчас – другое дело!

Это перемещение исчисляется даже не микросекундами. Проходят самые настоящие секунды, одна за другой, тик-так, только наоборот. Я наблюдаю за своими неестественными движениями. Слышу скачущие, иностранные, на слух, фонемы, которые изрыгаем мы с Лайонелом в ходе разговора, предшествующего включению устройства.

И меня наконец озаряют первые проблески понимания того, что Лайонел по-настоящему поворачивает время вспять.

Меня пробирает животный ужас, и я тщетно пытаюсь с ним справиться.

Ведь не может все это происходить в режиме реального времени, верно? Движение ускорится в любое мгновение, в любое мгновение, в любое мгновение, в любое мгновение, в любое мгновение.

Ничего подобного не происходит.

Вот о чем Лайонел не дал себе труда упомянуть – мне предстоит возвращаться в прошлое, отматывая назад каждую секунду в течение пятидесяти одного года. И хотя столь концептуальные понятия, как минуты и часы легко представить себе совсем или почти лишенными продолжительности, но как абстрактные человеческие понятия они совсем не таковы.

Я смотрю, как мы с Лайонелом беседуем в куполообразной комнате, и слушаю движущийся в обратную сторону диалог. Но слежу за картинкой без особого внимания. Я до сих пор надеюсь, что события ускорятся, я провалюсь во временную червоточину и с головокружительной быстротой окажусь в пункте назначения.

Поэтому я пропускаю последнее явление моей персоны – последнее на пять десятков лет.

Платформа, на которой установлен Двигатель Гоеттрейдера, опускается в подвальное помещение без окон, откуда и питает энергией мирок Лайонела. И я попадаю туда же, застывший в том положении, в каком был в миг включения машины времени. Я словно прикован к Двигателю незримыми и неощутимыми наручниками. Я держу прибор, как курьер, доставивший посылку к чьей-то двери. Я не перемещаюсь назад во времени. Я следую за Двигателем Гоеттрейдера, который совершает обратный путь в своей истории, сматывая нить тау-радиации, будто скачущий чертик на резинке.

А потом я никого не вижу, и по моим ощущениям это длится многие месяцы. Похоже, Лайонел редко навещал свое детище. Да и зачем ему лишний раз появляться в секретной лаборатории, если все идет должным образом? Он проверяет машину пару-тройку раз в год, и каждое посещение бывает кратким и будничным: пробегает взглядом по циферблатам приборов, кивает и удаляется. Причем, кроме Лайонела, здесь никто не бывает. Лайонел не доверяет никому, что легко понять, поскольку машины времени на дороге не валяются, не так ли?

Я бы точно свихнулся, если бы не Пенелопа.

Не Пенни – Пенелопа. Ведь именно она между делом рассказала мне, как справляется с тренировочными заданиями, разбивая каждую техническую процедуру на дискретные задачи и отсчитывая их по секундам. Пенелопа косвенно помогла мне взять контроль над бескрайним, текучим и бурным временным потоком.

Поэтому я и смог остаться в своем уме на протяжении первого десятилетия. Или, по крайней мере, я был более-менее адекватным, учитывая обстоятельства, которые человеческий разум не приемлет априори.

В общем, Пенелопа Весчлер сделала для меня то, чего я не смог сделать для нее: она спасла меня.

Система автоматизирована, и постепенно я вычленяю точные, ритмичные последовательности, содержащие в себе секунды, минуты, часы, дни, недели, месяцы и годы. Двигатель ни разу не выключался, значит, радиационная нить нигде не прерывается.

Я держу в руках портативную машину времени и жду.

Секунды складываются в минуты, месяцы – в годы, а те – в десятилетие, на протяжении которого я стою в ожидании.

Вероятно, именно так выглядело для Лайонела время, на протяжении которого он мог лишь гадать, когда же я постучу в дверь и приведу в движение нужную последовательность событий. Возможно, он устроил все это нарочно, чтобы помучить меня и продемонстрировать мне, какова была его жизнь и почему он вел себя именно так, а не иначе.

А если бы у Лайонела и не было таких намерений на мой счет, теперь-то вообще ничего не изменишь! Что ж, когда проводишь полвека в ожидании, остальное разом теряет смысл. Ты становишься одержимым, а то, что не помогает тебе достичь главной цели твоей жизни, превращается в театральный антураж. Этика начинает казаться сущей ерундой, вроде козявки, которую ты случайно находишь в собственном ботинке.

В первые годы путешествия во времени я много думаю о родных, которые, как и я, оцепенели в миг опасности, но состояние единожды испытанной тревоги трудно поддерживать в себе столь долгий срок. Кроме того, я сделал все, что мог, и, если верить Лайонелу, ни родителям, ни сестре, ни Пенни не причинят вреда.

Однако они подвержены той же опасности, что и остальные. Все человечество балансирует на кончике длинного разделочного ножа.

Я вспоминаю о Пенни. Острая тоска по ней начинает понемногу притупляться, несмотря на мою решительность и изначальную сосредоточенность на конкретной проблеме. Постепенно я все более и более – и, пожалуй, безвозвратно – воспринимаю ее как женщину из давнего прошлого. Я хочу спасти ее, но ведь это похоже на то, как если бы я по чьей-то просьбе пожертвовал собственной жизнью ради человека, которого встретил однажды, еще будучи ребенком.

Парадоксальная ситуация. Вам бы хотелось совершить нечто героическое и помочь вашим любимым, но вы почему-то ничего не предпринимаете. Вы просто стоите столбом в темном помещении, заполненном тихим стрекотанием, и перебираете в голове смутные воспоминания.

Затем меня посещает дикая мысль. Неужели с ней, с этой женщиной, я был знаком на протяжении нескольких недель десять, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят лет назад? Я что, и впрямь готов за нее умереть? Нет, я надеюсь, что она в порядке, но разве сейчас это имеет значение? Есть дела и поважнее – обязательно должны быть, – в противном случае никакой подсчет секунд и минут не поможет мне удержаться в здравом рассудке.

Очевидно, я не могу позволить миру и дальше страдать в технологическом и социальном упадке лишь из-за своей эмоциональной привязанности. Пустить по неверному пути мировую цивилизацию и не позволить создать фундамент благосостояния планеты только потому, что мне нравится моя семья и наши чувства с Пенни взаимны – чудовищный эгоизм – в самом крайнем идиотическом проявлении.

И кто же из нас настоящий монстр: Лайонел, позволивший себе парочку угроз и манипуляций ради общего блага, или я, пытающийся воспротивиться своей миссии? А ведь именно моя глупость и привела к столь плачевным результатам.

Несомненно, мне некого винить, кроме себя.

Мне хватает десятилетия, чтобы избавиться от последних остатков эгоизма. Теперь я могу искренне принять предложенный мне образ действий.

Приблизительно в 2004 году меня посещает очередное озарение. Я твердо убежден, что сделаю все возможное, дабы вернуть вектор времени в правильное русло. И я вовсе не хочу мстить Лайонелу, брать реванш и спасать Пенни и моих родных.

Четырнадцать лет назад Лайонел заканчивает сборку машины времени. Она готова к испытанию.

И вот тогда я становлюсь настоящим соглядатаем. Я получаю привилегию и проклятие наблюдать за тем, как Лайонел почти сорок лет бьется над своим недоделанным изобретением. Его мастерская находится в углу подземного бункера, где расположен Двигатель. Человек, обладающий безграничными финансовыми, техническими и интеллектуальными ресурсами, сознательно предпочитает работать в помещении, смахивающем на тюремную камеру. Может, он и в курсе, что я глазею на него, но тактично не показывает мне, что осведомлен о моем присутствии. Я – точно такой же призрак, каким был в тот день 1965 года.

И какая же картина разворачивается передо мной? Неудачи. Сплошное скопище неудач. Чем дальше я погружаюсь в прошлое, тем больше провалов я вижу у Лайонела. Но лишь так и можно прийти к пониманию другого человека. Не по успехам. Не по результатам. По борьбе. Отрезок между стартом и финишной чертой является правдой жизни.

Получается, что Лайонел преподнес мне неожиданный подарок. Уважая и презирая его, пытаясь его судить и оправдывать, поражаясь его достижениям и, возможно, подготавливая его гибель, я узнал Лайонела Гоеттрейдера лучше, чем кого бы то ни было. Сгорбившись над столом, набрасывая вычисления изгрызенным желтым карандашом, переделывая оборудование, проводя моделирование на компьютере собственной сборки, он работал круглые сутки напролет. Каждый день, в будни и праздники, без выходных. Он пытался сделать нечто невероятное.

Так же, как и мой отец.

Не могу утверждать, что я прощаю отцу его равнодушное отношению ко мне, однако теперь до меня кое-что доходит. Я понимаю, почему он угрюмо сидел в своем кабинете, в лаборатории или за обеденным столом, почему часто произносил речи перед другими учеными, почему резко командовал подчиненными, игнорировал реплики матери и покидал комнату, когда я туда входил.

Он терпел неудачи.

Глядя на Лайонела, я узнал об успехе нечто новое – то, о чем не имел никакого представления, будучи сыном своего отца. Ты без устали вкалываешь, пробуешь, экспериментируешь.

И так продолжается до некоего дня в далеком будущем, который для меня является прошлым, когда полоса невезения заканчивается. Надо же!..

Это не триумф и не торжество, а обычное облегчение.

Твои неудачи в кои-то веки прекратились.

За пятьдесят лет можно многого добиться, даже не являясь участником событий.

Я думаю о том, что Диша сказала мне в заброшенном городке потерянного мира.

«Том, займись чем-нибудь. Стань кем-то. Действуй».

Пожалуй, она была права.

И я начинаю раздумывать над своими будущими – или прошлыми – действиями. В итоге я составляю даже не линейный план, а целое пространство планов, в котором каждое потенциально возникающее непредвиденное обстоятельство будет выявлено, проанализировано и вписано в сетку возможностей.

За прошедшие десятилетия гнев, который я испытывал к Гоеттрейдеру, улетучился. Мое чувство походило на пронесенную через века неприязнь между семьями – я вроде бы и знаю, что к этому полагается относиться всерьез, но конфликт случился настолько давно, что придавать ему значение вообще не стоит.

Кроме того, передо мной маячит Лайонел. Наблюдая, как его облик меняется от стариковского, мало-помалу приближаясь к внешности того зрелого человека, которого я увидел в 1965 году, я невольно испытываю к нему симпатию.

Его спина выпрямляется, морщины на лице разглаживаются, движения становятся свободнее, волосы – гуще и темнее, а глаза – ярче и выразительнее. Я сочувствую великому, пропащему отшельнику.

Все это сделал с ним я.

А пока он превращается в прежнего Лайонела, во мне отдается, словно эхо: именно я оказался последней ядовитой каплей, погубившей его. Он ждал меня, чтобы я исправил положение, но не понимал, что сделает с ним полувековое ожидание.

Хотя, возможно, и нет. В конце концов, я не сказал ему, что нужно ждать.

Я (тоже пойманный в ловушку на полсотни лет) – и есть главный персонаж, который примет решение. Станут ли мои действия наказанием для Лайонела Гоеттрейдера? А вдруг мое вторжение в прошлое ничего не исправит? Что, если на наших шеях затянутся тугие временные петли, которые потащат нас в разные стороны реальности, и ни один из нас не избежит этой участи, пока все не вернется на круги своя?

Или я за пятьдесят лет небытия приучаюсь к мукам бесконечного ожидания?

А потом выясняется, что моя стратегия уже давным-давно сверстана. Я знаю, что надо делать и говорить. Я в курсе наших с Лайонелом диалогов и споров. Наша коммуникация уподобляется вековому дереву с тысячей ветвей – слов и действий, – которые могут привести только к предусмотренному результату.

Поэтому я обращаюсь внутрь себя. Я берусь за выяснение того, что я представляю собой, какие мои части являются Томом, какие – Джоном, где они накладываются друг на друга и почему они различаются.

Мы достигаем взаимопонимания. Джон соглашается отступить в самые глубокие закоулки нашего общего сознания с единственным условием: чтобы я давал ему темы для размышлений.

Вместе с Джоном мы создаем удивительные архитектурные проекты в каждом городе планеты. Мы создаем мир по своему вкусу, и это великолепно. Достижения Джона были бесцельными каракулями ребенка: теперь вдвоем мы строим новую оболочку для цивилизации.

Я пишу эту книгу, запоминая фразы и словосочетания, чтобы иметь возможность по желанию собрать все воедино. Я помню, как сочинял эту главу. Творческий процесс начался примерно на четвертом десятке лет – судя по внешности Лайонела, в середине семидесятых, хотя, конечно, к тому времени я уже сбился со счета.

Но я пытаюсь держаться за Пенни. Это ведь не просто две счастливые недели, вырванные из временного потока!

Лайонел сделал опорой своей жизни Урсулу, что принесло ему и счастье, и боль. Но он сумел наполнить эти годы случайными вздохами: их редкие спонтанные встречи стягивали скрепы и счищали ржавчину с вечного двигателя их эмоций. У меня имеются только воспоминания. Волосы, пронизанные солнечным светом. Низкий тон ее гортанного смеха. Неуловимый аромат, который, наверное, принадлежал ей или другой Пенелопе или, может, кому-нибудь еще, кто даже вовсе не существовал.

Сперва я подумывал о том, дабы углубиться в детали и наилучшим образом передать, что значит – прожить пятьдесят один год обратной хронологии… Я хотел передать тот душевный трепет предвкушения, который охватывает тебя, когда ты приближаешься к кульминации рассказа, но понял, что этих моментов – великое множество. Например, можно упомянуть тот час, когда Лайонел впервые установил в углу комнаты письменный стол, открыл первый из сотен блокнотов, пожевал кончик первого из тысяч карандашей.

Увы, теперь они воспринимаются как нечто банальное, поскольку вы заранее составили для себя сотни различных версий, разворачивая ход событий к началу, исходя из того, что уже видели. Поэтому, когда искомое событие случается, вы лишь пожимаете плечами: да-да, все происходило именно так, как я и предполагал.

И разве есть смысл в перечислении жизненных – хотя бы и краеугольных – эпизодов? Описать громадный провал времени, исходя из ощущений хрононавта, нереально.

Да и делать так нельзя.

Когда проводишь более полувека, не имея возможности дышать, мигать, разговаривать, улыбаться и плакать, то месяцы превращаются в часы, недели – в минуты, а дни – в секунды.

Так что, когда начинают происходить какие-то события, я спохватываюсь и пытаюсь сосредоточиться. Я отвык замечать физические явления и едва не пропускаю стадию, когда отрезок времени заканчивается, как нить разматывается с катушки. Двигатель отцеплен от проводов, опутывающих его, и погружен в грузовик, доставлен в порт, поднят подъемным краном, упакован в ящик и завернут. Теперь он лежит в трюме судна. Вот он в порту Сан-Франциско. Чайки. Бензин. Сигаретный дым и популярные песенки из радиорепродукторов.

Я вижу собственное появление – и исчезновение – рядом со значительно помолодевшим Лайонелом Гоеттрейдером. Это случилось, вероятно, 13 июля 1965 года, сразу после того, как он включил Двигатель, а я материализовался с компактной машиной времени в руках.

Я смотрю, как мы с ним беседуем. Мы испускаем неестественные голосовые выдохи, сопровождающиеся фонемами обратного звучания, которые я прекрасно понимаю (в конце восьмидесятых я потратил несколько лет, обучаясь этой тарабарщине).

Вскоре меня охватывает разочарование. Итоговый миг почти бесконечного путешествия, которого я ждал с таким нетерпением, стал скучным и заурядным, благодаря речи, произнесенной в обратном порядке.

А когда я сливаюсь с собой самим, вступая в этот вектор времени, я уже знаю свои ощущения наперед. Я вызубрил все наизусть, и сейчас мне остается лишь заново отыграть свою роль, без отклонения от сценария.

125

13 июля 1965 года я материализуюсь в разрушенной лаборатории Лайонела Гоеттрейдера: она находится в подвале Научно-технологического центра Сан-Франциско. Я стою перед Лайонелом, почти вплотную к нему. Его рука отпускает рубильник, который он только что повернул, чтобы включить Двигатель в первый раз после аварии.

Он застывает на месте – потрясенный, утративший дар речи. На кончике его носа зияет вскрытый волдырь: ожог от того страшного жара, который исходил от плавящегося Двигателя.

От бровей и ресниц Лайонела остались только куцые подпаленные щетинки. Он носит кожаные перчатки, и я вспоминаю, что он чуть не до костей сжег ладони, прежде чем смог выключить Двигатель. Наверняка он испытывал чудовищную боль.

Лаборатория – в более чем плачевном состоянии. Одну половину потолка пересекают змеящиеся трещины, вторая наполовину обвалилась, и на обломках бетона кучей громоздятся разбитые приборы из лаборатории, находившейся этажом выше. Пульты частично покорежены или вовсе разрушены. Опорные стальные балки оплавились и смахивают на произведения модерновых скульпторов. Там, где стены прошили энергетические выбросы, зияют почерневшие от огня пробоины. Посреди пола кучка пепла – все, что осталось от сожженной руки Джерома.

Я открываю рот. Несмотря на то что я несколько десятков лет репетировал свою речь, я едва не прокалываюсь, потому что хочу заговорить задом наперед.

– Лайонел, меня зовут Джон Баррен. Я попал сюда из будущего, – начинаю я. – Два дня назад вы видели меня в лаборатории – в тот момент вы как раз и предположили, что я – пришелец из другого времени, хрононавт. Я доподлинно это знаю, поскольку именно вы снова прислали меня сюда.

– Правда? – вырывается у него.

– Ага, – киваю я. – Но чем меньше вы будете говорить, тем лучше. Вы спроектировали машину времени, которая следует по радиационной сигнатуре вашего устройства и останавливается именно здесь – в заданных вами же координатах. Вот она. Ее нельзя выключать. Вы меня понимаете?

– Да, – говорит он, – но…

– Мне требуется ваша помощь, чтобы совершить последний скачок в мгновения, предшествующие аварии, – тараторю я. – Неопознанный радиационный след, который вы заметили и предположили, что он исходит от вашего устройства, был, как ни парадоксально, обнаружен еще до включения аппарата. Но парадокс – это и есть я. Ваше изобретение сконструировано так, чтобы по оставшемуся в атмосфере следу перемещаться дальше в прошлое, непосредственно до момента эксперимента.

Тут я понимаю, что держу машину времени, будто она приклеена к моим рукам. Мне очень хочется выкинуть эту дрянь, которую я таскаю уже полвека, но я не могу – по крайней мере пока.

– Значит, вы путешественник во времени? – уточняет Лайонел.

– Но вам все известно! Пожалуйста, не тратьте ни минуты понапрасну. Вы прислали меня сюда, чтобы исправить ситуацию. Вернуть вектору времени должное направление.

– Значит, мой эксперимент удался? – любопытствует Лайонел.

– Вы напрашиваетесь на комплимент? – язвительно говорю я. – Итак, мне необходима энергия, чтобы совершить заключительный скачок. Вы спроектировали оба устройства таким образом, чтобы они были совместимы. Соедините их!

Лайонел колеблется. Судя по выражению его лица, он готов расплакаться. Это очень трогательно и мило, но я сейчас неспособен даже порадоваться за него.

– Вас и впрямь привлекает жалкое прозябание? – спрашиваю я, указывая на окружающую нас разруху. – Или вы хотите прожить настоящую жизнь, которая вам суждена?

Разумеется, я умалчиваю о том, что в исправленном векторе времени он вскорости умрет.

– А Урсула? – произносит он.

– Она будет женой Джерома на всю оставшуюся жизнь, – бросаю я. – Есть еще вопросы?

И опять-таки, я не упоминаю о том, что в скорректированной ситуации ее жизнь прервется спустя девять недель. Но надо отметить, что после перемещения на пятьдесят лет назад я не испытываю ни малейших угрызений совести.

Так или иначе, но мои слова действуют на Лайонела, и он подсоединяет машину времени к Двигателю. Наконец-то!

– Вы создадите машину времени, но работа продлится очень долго, – продолжаю я. – Это будет казаться невозможным, но ведь вы – Лайонел Гоеттрейдер, и для вас нет ничего невозможного.

Он выглядит смущенным. Похоже, ободряющая чушь смертельно надоела ему за прошедшие годы, но я-то уже слышал эту реплику, когда смотрел эпизод задом наперед.

– Значит, сюда прислал вас не кто иной, как я, – бурчит он. – Но из какого года… или века?

– Я понимаю, почему вам трудно смириться, когда вам говорят, что ваше будущее предопределено, но утешьтесь тем фактом, что предопределили его именно вы! Это ваш план – выправить неполадку.

– Но разве не вас следовало обвинить в самой неполадке? – парирует он. – Если бы вы не появились…

– И если бы вы не запаниковали, увидев меня… Да, мы оба сплоховали. Поэтому я и нахожусь здесь. Я могу принести извинения или ориентировать вектор времени, чтобы ни одна из наших ошибок вообще никогда не случилась.

– Или сделать и то и другое, – произносит он и сдержанно усмехается.

Вероятно, Лайонел быстро преодолел начальный шок и теперь наслаждается безумным напряжением ситуации и выбросом адреналина.

Мне нравится его собранность в таких обстоятельствах, невзирая даже на то, что ему еще предстоит превратиться в скрытного старого подонка, угрожающего убить тех, кого я люблю.

Что ж, теперь пора рискнуть и сделать то, что я задумал, несмотря на шаткость своей затеи.

– Вы меня внимательно слушаете? – спрашиваю я.

– Да.

– Меня зовут Джон Баррен, – начинаю я. – Мой отец – Виктор Баррен. Моя мать – Ребекка Криттендэйл – Баррен. Моя сестра – Грета Баррен. В будущем вы найдете их, будете следить за ними, но никогда, ни при каких обстоятельствах не вступите с ними хотя бы в косвенный контакт. Вы понимаете? Ни в коем случае. Если вы его допустите, все пойдет прахом. Но вы будете наготове. Когда я появлюсь у вашей двери, вы будете знать, что пора действовать. Вы пошлете сотрудников арестовать их. Силой. Вам потребуется рычаг для давления на меня.

– Что вы несете? – удивляется он. – Вы хотите, чтобы я похитил вашу семью?

– В будущем, – объясняю я, – у меня не будет никакого желания помогать вам. Меня придется принуждать, но вы не причините им вреда. Угроза будет ложной.

– Должен быть иной путь, – возражает Лайонел.

– Будет еще одна женщина, – продолжаю я. – Ее имя – Пенелопа Весчлер. Ее тоже захватят ваши сотрудники. Но с ней получится не гладко. Она попытается убежать. Будет схватка, и она получит тяжелое ранение.

– Я ученый, – перебивает меня Лайонел. – Смысл моей работы состоит в том, чтобы дать миру источник безграничной энергии. Сделать жизнь лучше. Я не хочу вредить людям.

– Вы и не станете, – заверяю я Лайонела. – Я восприму все как реальность, но на деле это будет фальшивое моделированное изображение. Сделанное так, чтобы казаться подлинным. И никто не пострадает.

– Не понимаю, – ворчит он.

– Вы благополучно переправите всю четверку на вашу базу в Гонконг.

– Подождите, почему в Гонконг? – изумляется он.

– Я прошу вас выслушать меня до конца. Надо замкнуть петлю. Ваша обязанность – умело блефовать, будто жизни каждого из них угрожает опасность.

– Но вы собираетесь изменить прошлое! – восклицает Лайонел. – Какая разница, что случится в будущем, которое в принципе никогда не наступит?

– Надо, чтобы мое сознание выдержало все парадоксы, а если я не свихнусь, то у меня все получится, – заявляю я.

Даже после полувека размышлений я не уверен, что мне удастся уломать Лайонела сфальсифицировать похищение моей семьи и ранение Пенни. Но после десятилетий, потраченных на взвешивание вариантов, я решил, что наилучшей возможностью защитить любимых людей (причем без полной ликвидации того вектора времени, который привел меня сюда) будет скромный психологический гамбит.

Все должно сработать.

– Ладно, – соглашается Лайонел.

– Где ваш фотоаппарат «Полароид»?

– Какой «Полароид»? – снова удивляется он. – У меня нет «Полароида».

– Он у вас есть, – настаиваю я. – Доставайте.

Лайонел собирается что-то мне ответить, но вдруг всплескивает руками и перебирается через груду обломков в тот самый угол, где соприкасаются две панели. Вытаскивает знаменитый кожаный рюкзак и извлекает из него подарочную упаковку, обвязанную лентой с большим бантом. Лайонел разрывает бумагу, и я вижу новенький «Полароид-автомат 100 Лэд».

– Его мне прислала тетя из Копенгагена, – поясняет Лайонел. – Единственная оставшаяся родственница. Она думает, что у меня был день рождения, но ей изменяет память. Она путает меня со своим братом, моим отцом. Тот родился двадцать девятого июня. Я таскаю подарок с собой уже две недели. Мне казалось, что открыть его будет слишком тяжело.

– Устройства соединены? – осведомляюсь я.

– Да, – отвечает он.

Я запускаю машину времени, и ее измерительная матрица сразу обнаруживает остаточные следы тау-излучения от моего первоначального появления здесь 11 июля 1965 года. Машина молниеносно выстраивает узловатую, перекрученную фрактальную линию к той точке пространства и времени, где события пошли не так, как следовало.

Лайонел заправляет в «Полароид» кассету, я встаю рядом с ним. Держа аппарат на вытянутой руке, он направляет на нас объектив и делает снимок. Я не собираюсь дожидаться, когда на фотоэмульсионном слое проявится изображение.

Незачем тратить время на старые фотографии.

– Не понимаю, каким образом все должно получиться? – бормочет он. – Как, спрашивается, создать машину времени? И если я хоть что-то соображу, то сколько лет мне придется ждать вас?

– До свидания, Лайонел, – прощаюсь я.

Я привожу устройство в действие.

И исчезаю.

Пусть теперь он наберется терпения.

126

Излучение состоит из трех частиц: альфа-частицы – это положительно заряженные пары протонов и нейтронов, бета-частицы – отрицательно заряженные электроны или позитроны и электрически нейтральные гамма-частицы – высокоэнергетические фотоны. Когда я оказываюсь в лаборатории 13 июля 1965, помещение было насыщено тау-радиацией, выброшенной Двигателем Гоеттрейдера при запуске.

Измерительная матрица машины времени запрограммирована на обнаружение оставшихся следов и перемещение по ним к моменту их возникновения, на два дня раньше. Точная дата – 11 июля 1965 года.

Я быстро обнаруживаю, что следование через облако теряющей интенсивность энергии в обратно-хронологическом реальном времени чрезвычайно дезориентирует. Я ощущаю себя чем-то вроде гироскопа, который болтается в барабане сушилки для одежды, привязанной, в свою очередь, к кабинке американских горок. В моей голове словно пронесся торнадо. Даже думать связно трудно.

Я ухватываю лишь куски эпизодов, мельтешащих передо мной. Гоеттрейдер переделывает опытный образец, чтобы устранить утечку радиации, по следу которой я перемещаюсь.

Пыль оседает, но в моем случае – поднимается, и почти чистый воздух превращается в клубы тумана.

Я слышу грохот: половина потолка уже лежит на полу, но затем серое крошево взлетает над полом и резво собирается воедино. Пока потолок восстанавливает себя, дюжина мужчин в противогазах, огнезащитных костюмах и резиновых перчатках, стянутых в запястьях резинками, спинами вперед выскакивает из комнаты в безопасное место. Перед своим бегством они проверяют обломки желтыми счетчиками Гейгера, размахивают металлическими датчиками и постукивают по циферблатам индикаторов, чтобы убедиться в верности показаний.

Медики выносят Свидетелей, которые пострадали настолько, что не могут идти. Остальные, хромая, выбираются из лаборатории. Гоеттрейдера встряхивают и ставят на ноги. Врач осматривает его раны, Лайонел оцепенело сидит у стены, из его обожженного носа капает кровь. Он остекленевшими глазами смотрит на свое изобретение и бездумно сдирает кожу с ладоней.

Пожарные разгребают завал, освобождая путь к двери. Они отрывают Урсулу от Джерома, а она рыдает и рвется к нему. Урсула сидит на полу и, рыдая, баюкает на коленях голову Джерома, а он то трясется, то бьется в конвульсиях, сжимая здоровой рукой обожженную культю.

Двигатель замедляет вращение, останавливается. Гоеттрейдер выключает его и тщательно проводит процедуру корректного отключения. Неожиданно он спотыкается о приборную панель, поднимается с того места, где только что упал (куда я отшвырнул его, прежде чем включить грубо остановленный Двигатель и перенестись в свое время).

А потом наступают последние секунды перемотки «нити событий», и я почти синхронизируюсь с тем моментом, когда впервые прибыл в 11 июля 1965 года на машине времени моего отца. В эти секунды мой ум явно отказывается воспринимать происходящее. Я вижу события, которые уже испытал, но они обрушиваются бурно, неуправляемо, как паводок слов, каждое из которых по отдельности верно, однако они изложены с нарушением всех правил синтаксиса, в произвольном полубезумном порядке.

127

Поступок отчаянный последний его успехом ли увенчался, зная не, исчезает Том. Двигатель включает вновь и место безопасное относительно в Лайонела толкает Том. От жара плавиться начинает аппарат. Ожоги и волдыри получает, Двигателя к вплотную стоящий, Лайонел. Нет уже выхода, но спастись пытаются наблюдатели остальные. Падает он, и вспыхивает, копьем пылающим задетая, рука его, но энергетического удара из-под ее отталкивает и Урсуле к кидается смело Джером. Части на лабораторию раздирают копья огненные и шаровые молнии. Его выключает резко панике в Лайонел, вибрирует яростно Двигатель.

Лаборатории в стоящую, фигуру призрачную замечает Лайонел однако, целиком невидимости поле его разрушает не и Тома задевает не выброс. Глаза слепят, но безопасны они – помещению по мечутся дико вихри и молнии шаровые сияющие. Энергии массу огромную вбирает и разгоняется Двигатель.

Включается Двигатель и его поворачивает рубильник за хватается Лайонел. Комиссии присутствии в безопасности соблюдения условий требования необходимы. Него от исходит радиация что, понимает Том. Радиации типа неизвестного наличие определяют Лайонела приборы. Урсулы муж Джером – них среди, наблюдатели остальные все и входят же сюда. Связи любовной в состоят Лайонел и Урсула что, узнает Том поэтому, посторонних нет здесь что, уверены они. Франкер Урсула заходит лабораторию в когда, отвлекается Лайонел но.

Гоеттрейдера Лайонела внимание привлекая, предмет какой-то задевает случайно и мощность максимальную на видимости поле активировать забывает Том. Двигатель свой включил впервые Гоеттрейдер Лайонел как, того до минут несколько за всего – год 1965 в, прошлое в 2016 года из перемещается и отца своего времени машины опытный образец использует Баррен Том и отчаявшийся потрясенный.

128

Если хотите вспомнить, что произошло, когда я впервые попал в 11 июля 1965 года, вернитесь к главе сорок четыре и дочитайте мой текст до пятьдесят пятой главы.

Я настолько дезориентирован, что пропускаю все до, примерно, пятьдесят второй главы.

Мой план состоял в том, что по прибытии в 1965 год я беру на себя, как бы выразиться поточнее, управление сознанием, как сделал это с сознанием Джона в 2016 году.

И что мы видим? Итак, существуют две версии меня, одновременно обитающие в одном пункте пространства-времени. Мой активный разум руководит действиями моего прежнего «я», которое запускает функцию экстренного возвращения в машине времени раньше, чем Гоеттрейдер запускает свой вечный Двигатель.

Но мне не слишком везет. Да, я прибываю на место, однако у меня кружится голова, и я ничего не соображаю. Я не могу даже думать связно и остановить себя, то есть того Тома, каким я был в своем первом путешествии в 1965 год, – от совершения тех же самых глупых поступков, что и в прошлый раз. Я не знаю, в чем причина моей неудачи.

Может, все дело в том, что моя психика не справляется с нагрузкой… Так или иначе, но мне не удается перехватить штурвал работы мозга. Наверное, виновата моя психика. Я могу лишь наблюдать за своими действиями, не в состоянии изменить их.

Неужели я провел пятьдесят лет в стазисе лишь для того, чтобы смотреть, как повторно совершаю пагубные ошибки? Я знаю, что, если не справлюсь, мой рассудок не сможет пережить второй попытки. Со мной будет покончено, а может, это уже произошло.

Я угодил в капкан своего разума. Теперь я бессилен и не могу остановить самого себя.

Полагаю, что именно это чувство Джон испытывает по отношению ко мне.

Кажется, где-то в более ранних главах упоминается «зуд» – некое навязчивое ощущение, подсказывающее мне, что прежний Том прячется в толпе, вместо того чтобы переместиться в другое место – с лучшим обзором. Теперь я понимаю, что «зудом» был я – я из настоящего времени (проклятье, как трудно подбирать верные словосочетания). Я изо всех сил пытался подчинить себе сознание Тома – другого Тома, – прежде, чем он переместится в поле зрения Лайонела.

И времени почти не остается. Через пару мгновений Лайонел включит Двигатель.

Я должен отодвинуться с пути энергетических вихрей, которые вот-вот вырвутся из Двигателя и разрушат мое поле невидимости, вызвав целую цепь событий, для предотвращения которых я прибыл сюда. Но я не могу. Я – лишь бессильный наблюдатель.

Представьте себе комнату. Четыре стены: одну из них почти полностью занимает огромное окно с панорамным видом. Зато остальные стены комнаты сделаны из воспоминаний, наслаивающихся одно поверх другого, как стекла витража, образуя бесконечно плотную историю жизни. Таково было сознание Тома в 1965 году.

Теперь заключите в данную комнату еще одну – точно такую же. Это мое сознание, вторично вернувшееся в 1965 год и поселившееся в том же самом теле.

Стены сложены из моих воспоминаний, имеется другое панорамное окно, совмещенное с первым.

А внутри второй комнаты находится еще и третья – сознание Джона, внутри моего сознания, внутри моего более раннего сознания – прямо как матрешки. Та комната сделана из воспоминаний Джона, и он пока что заперт в ней.

Я стараюсь вернуть свой раздробленный рассудок в нормальное состояние, удержать Джона взаперти и подчинить себе мое исходное сознание, прежде чем бедствие, для предотвращения которого я прибыл сюда, нарушит вектор времени.

Беда в том, что у меня ничего не получается.

Хорошо, что я провел пять десятилетий в ожидании и успел выработать множество когнитивных техник, позволяющих вывести на передний план именно мое сознание.

Я вижу, как Лайонел поворачивает рубильник и запускает Двигатель. Через пять секунд энергетические вихри разлетятся по лаборатории, ослепляя свидетелей, и разрушат мою область невидимости целиком и полностью.

Наилучший и, вероятно, единственный шанс – подчинить себе это сознание, пока Том отвлекается на эксперимент, и умотать отсюда. Нужно точно угадать мгновение, но, думаю, я смогу…

И вдруг задняя стена комнаты (это, естественно, метафора, но именно так я воспринял случившееся) взрывается лавиной кирпича и штукатурки. В иллюзорное помещение вливается нечто густое, черное, грозящее утопить нас в маслянистых воспоминаниях. Я никогда прежде не знал их, но они липнут ко всему, чего коснутся, и стремительно пускают корни всеобъемлющей тревоги.

Ну, конечно: они принадлежат незнакомцу, но притом обитают в том же сознании. Они находятся здесь с тем же правом, что и мои.

Это воспоминания о векторе времени, на котором дела обернулись хуже, гораздо хуже.

129

Вот так и начинается апокалипсис.

11 июля 1965 года Лайонел Гоеттрейдер в присутствии наблюдателей собирается совершить смелый эксперимент. Испытание проводится в его лаборатории в Научно-технологическом центре Сан-Франциско. Ученый хочет проверить работу устройства, аккумулирующего энергию. Двигатель набирает обороты, но Гоеттрейдер замечает ничем не объяснимое появление еще одного – призрачного – свидетеля эксперимента и от испуга выключает машину, отчего та идет вразнос. Сокрушительная энергия вырывается из устройства огненными перьями и шаровыми молниями. Лаборатория разрушена. Гоеттрейдер и его шестнадцать коллег сгорели. А призрачный наблюдатель-хрононавт уже не может вернуться в свое будущее, поскольку вектор времени вновь искривился…

Простите, я не могу объяснить, почему описываю события так, будто не участвовал в них, но воспоминания хлынули в мое сознание с такой скоростью, что мне легче описать их по-репортерски, нежели воспринять в себя весь безудержный поток.

Итак, наблюдатель оказывается заброшен в совершенно новое будущее.

Но плавление продолжается. В земной поверхности образуется кратер диаметром в две тысячи миль. Пламя бушует с такой силой, что дно кратера представляет собой прозрачное стекло в милю толщиной. Поскольку Сан-Франциско находится на побережье, половина кратера приходится на Тихий океан, явившись причиной цунами и землетрясений, опустошивших обширные территории на восточных побережьях Азии и Австралии. Калифорнии не стало. Орегон, Вашингтон, Айдахо, Монтана, Юта, Вайоминг, Невада, Аризона, Нью-Мексико, Колорадо, Южная Дакота, большая часть Северной Дакоты, Небраска, Канзас, Оклахома, приблизительно половина Техаса, три четверти Британской Колумбии и низинные области Альберты и Саскачевана исчезли – равно как и Нижняя Калифорния, Сонора, Чиуауа, Синалоа, Дуранго и Коауила де Сарагоса. Вышеупомянутые территории поглотила неровная дуга пустоты, стремительно заполнившаяся океанской водой. Гавайи сгинули. То же самое случилось и с Фиджи. В список потерь входят острова Кука, Тонгп, Япония, Тайвань, Папуа – Новая Гвинея, Индонезия и Филиппины. Малайзия сократилась до четверти своей континентальной части. Северный остров Новой Зеландии исчез, но Южный уцелел. Коста-Рика и Панама рассыпаются на куски. Тектонические судороги разрывают поверхность планеты, и бесчисленное множество городов рушится под ударами землетрясений.

Изменение уровня океанского дна вызвало буйное перераспределение гигантских масс, а беспрецедентный выброс энергии в результате расплавления исказил магнитные поля. Эти явления привели к изменению полярности, прежде всего, радикальному перемещению магнитных полюсов.

Магнитный Южный полюс переместился почти на тысячу миль, в середину Индийского океана. Магнитный Северный полюс «прыгнул» в залив Гудзон. Вследствие этого Канада и север Соединенных Штатов оказались захороненными под ледяной могильной плитой в полмили толщиной. Зато внезапно стала пригодной для обитания земля в Антарктике – девственная, пустынная, но нетронутая катаклизмами территория. Поэтому выжившие ринулись туда, пытаясь завладеть новым материком.

Правда, уцелевших было немного, поскольку в действие уже были пущены ядерные ракеты. В Соединенных Штатах началась вторая гражданская война, произошел военный переворот, кто-то захватил ядерный арсенал страны и подверг массированному ракетному обстрелу СССР. Увы, власти не сомневались в том, что взрыв в Сан-Франциско был началом Третьей мировой войны. Союз пытался доказать свою невиновность, но после того, как одна треть Соединенных Штатов испарилась, а часть территории скрылась подо льдом, никто не был способен рассуждать трезво.

Прежде чем США и СССР окажутся вновь пригодными для жизни, должно смениться несколько поколений.

Из-за сдвига полюсов полностью изменился климат и разрушились экосистемы. Выжившие в отчаянии кочуют, пытаясь уйти с пути ураганов, которые распыляют повсюду громадные тучи радиоактивного пепла. Китай захватил все, что осталось от Азии, уверяя, что обладает уникальными возможностями справиться с катаклизмом. Европа и Африка корчатся в огне десятков гражданских войн, одновременно ведущихся в разных странах. Австралия пытается отсидеться в стороне, что делает ее легкой добычей Китая. Южная Америка объявляет чрезвычайное положение и каким-то чудом достигает состояния, которое можно назвать самым близким к стабильности, хотя никто не может считать себя в безопасности от ужасных туч, сеющих вниз ядовитый пепел.

И тут я появляюсь в 2016 году – со своей безумной историей о путешествии во времени.

Темпоральное сопротивление действует в полную силу – мое появление в 1965 году требует, чтобы я родился в 1983-м и обрел мое сознание в 2016-м. Родители моей матери были из северной Англии и пережили Третью мировую. Родители моего отца не переселялись из Австрии в Канаду, и, значит, он вырос в развалинах Вены. Мать и отец познакомились в больнице в Женеве. Папа потерял обе ноги, пытаясь остановить террориста-смертника в Музее Вольтера, а мама ослепла после того, как радиоактивный пепел попал ей на ресницы, когда она пряталась в разрушенном лавиной и заброшенном горном городке в Альпах, где раньше был лыжный курорт. Она читала «Большие надежды», и, когда добралась до середины романа, ее зрение угасло. По чьей-то ошибке они с отцом оказались в одной палате в госпитале и разговорились. Отец предложил прочесть оставшуюся часть романа вслух. На это ушло три дня. А потом они занялись любовью.

Она и понятия не имела, как он выглядел. А уже на следующий день ее возлюбленный умер: напряжения от секса хватило для того, чтобы сдвинуть застрявший в аортальном клапане осколок шрапнели. Мама назвала меня Виктором и взяла с собой в Аргентину, чтобы начать там новую жизнь. Вернее, попыталась. Она умерла на судне где-то в Атлантическом океане – от рака, который косил людей везде и всюду.

Я осиротел во время плавания, и меня вроде как усыновил капитан судна, некий Хэтэуэй, решивший, что его жене, оставшейся в Австралии, мог пригодиться младенец в качестве компаньона. Она была милой, эта Мэриголд, и у меня сохранились хорошие воспоминания о ней. Ее убили грабители, когда мне исполнилось девять.

Я вырос наполовину дикарем в малонаселенных глубинах Австралии. Моя юность прошла, пожалуй, неплохо, если учесть, что экосистема планеты продолжала разрушаться. Жизни в океане не осталось. Рептилии чувствовали себя прилично, зато птицы и крупные млекопитающие вымерли. Почва пропиталась ядом. Если начинался дождь, нужно было сразу прятаться, поскольку капли обжигали кожу.

Люди частенько говорили о том, что Луна прекрасно подходит для переселения. Правда, мировая экономика тоже обрушилась, все сохранившиеся страны непрерывно воевали между собой, и космических кораблей никто не строил.

Семнадцати лет от роду я завербовался в Ново-Тихоокеанскую армию – детище не очень-то и добровольного военного договора, который Австралия заключила с Китаем. Эти державы поделили между собой Антарктиду и использовали ее в качестве постоянной базы в борьбе против Южноамериканской республики. В Ново-Тихоокеанской армии было отлично поставлено тестирование, позволявшее точно подобрать каждому место в социуме. Меня отправили в Научно-технологическую службу. Мне предстояло осваивать науку и конструирование, уделяя внимание не только изучению эффективных способов убийства людей. Я имею в виду, что конечная цель, конечно же, сводилась к разработке орудий массового уничтожения и прочим вещам, но я имел дело еще и с книгами.

Я успешно продвигался вверх по карьерной лестнице, пока 11 июля 2016 года не рухнул в конвульсиях, яростно ругаясь и ничего не соображая. Очнувшись, я тотчас выложил параноидальную историю о путешествии в прошлое, в ходе которого я стал свидетелем того самого несчастного случая, который вызвал апокалипсис.

Научный департамент Ново-Тихоокеанской армии благоразумно не отмахивался заранее от необъяснимых явлений (полагаю, подобной широты мыслей можно достичь, если твой мир оказался совершенно необъяснимо разрушен), и поэтому командиры исправно отправили сведения о случившемся по инстанциям. Генерал Антарес Лионг, обладавший немалым политическим весом, был крайне заинтригован. Он решил, что путешествие во времени могло бы позволить ему победить его потенциальных врагов из прошлого.

Меня приписали к секретной группе, которой приказали придумать машину времени.

В конце концов, моих коллег казнили за то, что они так и не сумели ее изобрести. Мой статус провидца-вдохновителя спас меня от пули, но меня подвергли казни иного рода. Меня заморозили в криогенной камере до тех пор, пока путешествие во времени не осуществится. Я предполагал, что этого никогда не случится, и потому, когда холод увлек меня в сон без сновидений, я рассматривал свое состояние как самую привлекательную смерть изо всех возможных вариантов.

Но неужели кто-то освоил путешествие во времени, разморозил меня и спешно отослал мое тело в 1965 год? Понятия не имею. Воспоминания, которые обрушились на меня и похоронили почти целиком, прерываются на самом интересном месте. Я мог пролежать во льду и неделю, и десять тысяч лет. Мне известно лишь одно: все, что я считал за истину, порушено новой реальностью, четко, ясно настаивающей на ином ходе событий… Лайонел дергает рубильник, Двигатель начинает плавиться, но я не останавливаю этот процесс.

Апокалипсис давно произошел. Кто-то послал меня сюда не для того, чтобы предотвратить конец мира, а чтобы увидеть его начало.

130

Теперь я понимаю. Причинно-следственная петля существовала всегда.

Ведь в чем состоял план: я должен был переориентировать вектор времени на мой прежний 2016 год, создав условия, которые гарантировали, что эксперимент Лайонела пройдет успешно. И тогда все бы вернулось на круги своя.

Я ведь попытался объяснить Лайонелу, перед тем, как он отправил меня сюда, нечто такое, чего он не пожелал заметить даже после смерти Урсулы – что путешествие во времени вообще не подходит для исправления ошибок. Зато отлично годится для усугубления уже совершенных и введения новых промахов и жутких недочетов. Мой мир не вернешь. Отправившись в 1965 год в первый раз, я уничтожил его целиком и полностью. Той реальности не стало, никакого времени не хватит на то, чтобы ее оплакать.

И сейчас единственное, что имеет смысл, это удостовериться в том, что Двигатель Гоеттрейдера не пойдет вразнос и не разрушит половину планеты.

Получается, что у меня есть очередная цель – предотвратить апокалипсис.

И мой единственный шанс заключается в том, что я должен действовать точно так же, как и в первый раз. Более того, любое отклонение от курса вызовет иной поворот вектора с чудовищными последствиями, которые буквально реют надо мной, оседая в моем сознании. Эксперимент Лайонела должен закончиться неудачей, но неудача должна быть благополучной. Когда изобретатель запаникует и выключит Двигатель, я должен снова включить его, прежде чем он начнет плавиться.

Я думал, что реальность Джона была худшим вариантом. Но мир Виктора несравненно, немыслимо хуже. Оказывается, 2016 год Джона – это лучшее, на что я могу надеяться. Но вероятность успеха в данном предприятии уменьшается с каждой секундой.

Я должен взять свое тело под контроль. Но несмотря даже на то, что у меня было пятьдесят лет на подготовку, апокалиптического варианта – с появлением Виктора – я не планировал.

Мы находимся в этом мозгу вместе, и потому я знаю, чего он хочет, равно как и он в курсе моих мыслей, желаний и намерений.

Виктор появится на свет только в том случае, если апокалипсис случится. В его векторе времени никто не мешает Двигателю начать плавиться. Мне необходим Том, чтобы повернуть рубильник обратно, а Виктор стремится помешать Тому это сделать. Тот, кто преуспеет в своей попытке, и выиграет.

На кону стоит мое существование.

Сейчас, в данную секунду, оба вектора времени равновероятны.

Мать…

Я чувствую, что барахтаюсь в едкой жиже воспоминаний, импульсов и верований. Разум Виктора врывается в мой подобно тому, как воды Тихого океана затопляют кратер со стеклянным дном.

Вот во что расплавленный Двигатель превратил Землю. Простите, превратит Землю через… менее чем через тридцать секунд.

Лайонел включил Двигатель. Я уже переместился, чтобы лучше видеть. Через пять секунд меня заденет энергетический вихрь. Мое поле невидимости откажет. Лайонел увидит меня и повернет рубильник, выключая Двигатель. Он немедленно перегреется, безопасные энергетические вихри станут разрушительными. Наблюдатели поднимут крик, лаборатория начнет разрушаться. Джером спасет Урсулу, но потеряет руку. Я оттолкну Лайонела в безопасное место и дерну рубильник, моя поврежденная машина времени включит аварийный режим, который отошлет меня обратно в будущее.

И эти события должны произойти в течение двадцати одной секунды.

Значит, у меня есть двадцать секунд, чтобы спасти мир.

131

Двадцать. С поглотительных катушек Двигателя срывается первый энергетический вихрь. Шестнадцать Свидетелей реагируют по-разному – кто-то изумлен или потрясен, а кто-то восхищен. Том не знает, что мы («все прочие мы») находимся в его разуме, но поскольку он как завороженный пялится на Двигатель, у меня есть возможность взять инициативу в свои руки.

Но я ничего не успеваю, поскольку Виктор нападает на меня и тащит в многослойные стены памяти. Они кажутся твердыми, но мгновенно становятся липкими и гибкими. Мы попадаем в одну из них и, словно через портал в форме зыбучего песка, проваливаемся в другое время.

Девятнадцать. Вспыхивает второй энергетический вихрь. Тот самый, который отключил поле невидимости Тома, но он слишком поглощен зрелищем слепящих шаровых молний и не понимает, что его маскировка исчезла. Я нахожусь в спальне Робин Свелтер. Она плачет, ее брат бьет меня кулаком в лицо. Но здесь работает скользкая и нестабильная логика сновидений, и поэтому позже выясняется, что это кулак Виктора, вышибающий меня в другое воспоминание.

Восемнадцать. Лайонел шокирован неожиданным появлением Тома в его лаборатории. Я шлепаюсь на стул в конференц-зале архитектурного бюро Джона. Виктор пытается достать меня, перегнувшись через залитый эпоксидным лаком кленовый стол. Младшие партнеры молча наблюдают за происходящим. Все липкое и эластичное – земля тающего воска.

Семнадцать. Том понимает, что Лайонел заметил его, и замирает на месте. Но это не просто зародыш паники, а полнейшая неразбериха и хаос. Множественный разум всеми правдами и неправдами борется за контроль над сознанием для той или иной своей составляющей. Том воспринимает свои мысли как перекатывающееся, обрывочное эхо сталкивающихся императивов, которое он принимает за страх.

Я нахожусь на лужайке перед домом родителей, мать читает роман, сидя на траве. Отец работает за столом, лимонное дерево охраняет окно его кабинета. Виктор ведет летающий автомобиль, он вырывается из потока движения, но стремится не к моей матери, а ко мне. Когда я пытаюсь спрятаться, в меня вцепляется Джон. Я думал, что он благополучно сидит взаперти, но стоило Джону понять, что его тюрьма – вязкая и проницаемая, как он вырвался оттуда. Мне удается освободиться как раз вовремя, и удар отбрасывает их обоих прочь.

Шестнадцать. Моего контроля над Томом хватает на то, чтобы перезагрузить его область невидимости. Теперь Лайонел не видит призрачного хрононавта, а Джон и Виктор тянут меня в другую память. В Викторе есть что-то знакомое, но я никак не могу сообразить, что именно. Я воспринимал Джона как худшую версию себя, но вдруг я – всего лишь лучший его вариант. Может, я хитрый тип, который бессознательно догадывался о наличии конкурентов, вечно шептал что-то Джону на ухо и оставался необнаруженным до поры до времени?

Пятнадцать. Лайонел спрашивает растерянных наблюдателей, не заметил ли кто-нибудь из них чего-то странного. Джон и Виктор появляются передо мной в гонконгском переулке, где на меня напал грабитель. Они не просто хотят подчинить Тома себе. Они хотят уничтожить меня. Я не драчун. Я всегда старался уклоняться от разборок. И потому я бегу прочь.

Четырнадцать. Джером с подозрением прислушивается к слишком фамильярному тону беседы Урсулы и Лайонела. Я брожу по переулку. Стены домов сменяются чащобой из высоченных и тесно стоящих деревьев – под ногами упруго пружинит опавшая сосновая хвоя. Джон гонится за мной, а Виктор пользуется моментом и перехватывает управление разумом Тома.

Тринадцать. Том хочет включить функцию аварийного возвращения и свалить из прошлого. Но на самом деле Томом управляет Виктор, пытающийся вытеснить его из реальности, чтобы никто не мог предотвратить расплавление. Я бегу через лес, но даже не понимаю, продолжает ли Джон погоню за мной.

Двенадцать. Лайонел в панике дергает рубильник, чтобы отключить Двигатель.

Это – точка невозврата для каждого из нас. Под ногами уже не хвойная подстилка, а полуистлевшие книги – одинаковые тома «Больших надежд» в твердых переплетах, открытые на той странице, которую читала моя мать, когда ее настиг смертельный удар.

Одиннадцать. Двигатель трясется и расправляет корявые пальцы энергетических выбросов.

Неудивительно, что Том застыл как вкопанный: в его мозгу сражаются три версии его «я».

Я нахожусь в заброшенной библиотеке, где из куч изуродованных тлением книг растут постылые лимонные деревья. Опять они!.. Повинуясь инстинкту, я раскапываю гниющие книги руками и листаю страницы. Типографская краска пачкает мне руки, слова бессмысленным набором татуируются на кожу.

Десять. Безопасные до этого момента энергетические вихри окрашиваются яростным голубым цветом и разрушают пульт управления. Виктор напрягается и держит Тома парализованным. Ему достаточно лишь помешать Тому двигаться, пока Двигатель будет испытывать все более и более сильную перегрузку. Я проламываю потолок квартиры Джона и падаю на пол. Виктор и Джон явно собираются напасть на меня. Я смотрю, куда бы сбежать – через дверь или, может, в окно, – но они преграждают мне любой путь к спасению. Виктор указывает Джону, как лучше загнать меня в угол… и вот оно – это знакомое ощущение! В то утро, когда меня не стало и Джон наделал кучу гнусностей, там находился Виктор. Разумеется, именно в тот момент Лайонел и сломал оболочку реальности. Так что не Джон проскользнул в пробоину: Джон давно находился там.

Все устроил Виктор: он надавил на Джона и стал хозяином положения.

А сейчас он снова управляет Джоном, пытаясь устранить единственное препятствие – то есть меня. Я чувствую его отчаяние: он безумно хочет, чтобы его полуразрушенный мир продолжил существовать, но это означает уничтожение миллиардов людей. Я не могу допустить такого исхода. Хватит!

И в одно мгновение меня будто прошивает током: так жалкая металлическая нитка вдруг вспыхивает ослепительным светом. Это не гнев, не страх и не примитивные нервные импульсы. Я ощущаю спокойствие. Я готов познать истину.

Я чувствую решимость. Я принял вызов. Похоже, что вскоре я начну последнюю схватку. Кроме того, у меня просто нет иного выбора.

Девять. Урсула кричит Лайонелу, чтобы тот убирался подальше от Двигателя. И в ее вопле тоже что-то есть. Нечто неуловимое, крутящееся на кончике языка. Нет, не слово. Чувство. До сих пор я только оборонялся, и поэтому Виктор не ожидает, что я швырну его сквозь стену из переплетенных сборников дешевой фантастики. Мы оказываемся в квартире Тома на сто восемьдесят четвертом этаже восьмиугольного комплекса. За окнами несутся летающие автомобили, кренясь друг возле друга в яростных безмолвных рывках. Виктор стремительно атакует. Я понимаю, что он слишком силен, и я вряд ли сумею одолеть его в схватке. Но должен быть и другой выход. У меня же есть какое-то преимущество, верно? Я могу обезоружить Виктора, застав его врасплох.

Точно! Вот то, что мне нужно!

И лишь тогда я замечаю на кровати волос Пенелопы.

Я цепенею. Странно, что ни одно из воспоминаний, которые мы миновали в борьбе, не было связано с Пенни.

Она – ключ. Нет, Пенни – замок.

Восемь. Следующий голубой выброс устремлен на Урсулу, но Джером отталкивает ее в сторону, и его вытянутая рука молниеносно сгорает до локтя. Я погружаюсь в тягучее болото моего разума, даже не зная, что именно я ищу – пока не нахожу нечто, захороненное в вязких, колеблющихся воспоминаниях, – кое-что прочное.

Перед моим мысленным взором разворачивается картинка из моей прежней жизни: она бледная и хрупкая, но цельная. Это – забегаловка, где мы с Пенни завтракали наутро после первой ночи, которую провели вместе. Я не помню, о чем мы говорили или что заказали, но чувствую, что у меня появился шанс. Когда я втискиваю воспоминание в липкую сеть, окружающую меня, оно удерживается на месте. Но этого недостаточно, чтобы остановить Виктора. Нужно подкинуть хвороста в огонь.

Семь. Наблюдатели дружно паникуют, видя, как очередной выброс разрезает потолок. Я строю конструкцию из воспоминаний о Пенни. Некоторые настолько хрупкие, что обламываются по краям, когда я берусь за них.

Например, поездка на такси во время дождя полуразмыта и трепещет. Городские огни переливаются, как свежая акварель, образуя яркий ореол вокруг профиля Пенни, однако через секунду все меркнет и погружается во мрак.

Но некоторые из воспоминаний оказываются прочными и весомыми, как кирпичи. «Печать – мертва». Пенни листает роман, сидя на табурете. Она поглощена чтением и даже не поднимает взгляд на посетителя, который ворвался в ее магазин, чтобы изменить ее жизнь.

Дом моих родителей, семейный обед, который начался так хорошо и закончился просто ужасно. Аудитория, где я произнес свою речь и был готов на любой риск, потому что шел туда, держа ее за руку. Дверь ее квартиры, выражение ее лица, когда она поняла, что Джон ошибся, утверждая, что я никогда не вернусь. Этот кирпич настолько тяжел, что я с трудом поднимаю его.

Ночь, когда мы познакомились, ее кухня, наш первый поцелуй. Такое воспоминание может весить сколько угодно.

Виктор – солдат и умеет драться. Но я – архитектор. Я знаю, как строить.

Шесть. Руки Лайонела покрыты волдырями, волосы на его лице сгорают, кончик носа обожжен. Когда я резко опускаю свою постройку, окружая Виктора забором из своих воспоминаний, он кидается на него, рассчитывая проломиться грубой силой. Но ему не удается вырваться на свободу.

Пять. Урсула баюкает Джерома, впавшего в шок от боли. Пока я был занят пленением Виктора, Джон перехватил управление Томом. Не представляю, что он заставит его сделать. Я продолжаю укреплять тюрьму Виктора, добавляя в воспоминания все, что могу найти. Теперь Виктор мечется в клетке, потому что у него нет Пенни.

Он не знает, что делается с человеком, когда он любит кого-то так, как я люблю Пенни.

Четыре. Я очень гордился своим прорывом. Выяснилось, что я способен к хладнокровным действиям при чрезвычайно трудных обстоятельствах. Кроме того, я сообразил, что именно Джон навел на Тома и умственный ступор, и животный ужас. Забавно, не правда ли? Том никогда не был храбрецом. Он беззаботный парень, а при определенных обстоятельствах данное качество может перерасти в безрассудство, а то – сойти за храбрость. Но Том никогда не относился к супергероям, которые способны собрать волю в кулак и спасти положение. Я не доверяю Джону, хотя он и заставляет Тома двигаться вперед.

Три. Том отталкивает Лайонела от Двигателя. Вернее, это делает Джон. Виктор сейчас лопнет от ярости. Но почему Джон медлит с рубильником? Почему смакует всплеск адреналина, который произошел, когда он толкнул Лайонела?

Внезапно наши сознания переплетаются, и я понимаю: Джон вовсе не думает о том, как воспрепятствовать расплавлению Двигателя. Он хочет отомстить Лайонелу за то, что безумный ученый мог причинить вред его семье. А я и не догадывался, что Джон способен чувствовать столь сильную преданность по отношению к родным и готов их защитить! Но если я не остановлю Джона, он убьет Лайонела Гоеттрейдера в прошлом, чтобы тот никогда не смог стать человеком, который будет угрожать его близким.

Два. Выброс попадает в Тома, приводит в негодность машину времени и активирует аварийный протокол возвращения. У меня есть секунда на то, чтобы повернуть рубильник. Наконец-то я понимаю, что должен сделать. Преступление Тома, уничтожившего целый мир, несравненно хуже, чем все, что когда-либо делали Виктор или Джон. Я никогда не смогу простить себе этого. Даже сейчас оно гнетет меня неподъемной горой раскаяния.

Я не хочу быть одержимым Виктором или эгоистичным Джоном. Мне не нужны ни злоба и отчужденность Виктора, ни высокомерие и опустошенность Джона, но я не желаю и мрачной пассивности и бездумной беспечности Тома. Я собираюсь освободиться от всех троих. Пусть во мне не останется ничего, кроме света, добра и чистоты. Увы, это нереально. Я же не статуя на городской площади, лишенная человеческих качеств, за исключением тех, которые можно передать в бронзе.

А мои воспоминания о Пенни до сих пор сплавляют воедино всемогущее чувство того, что на свете есть кто-то, для кого не нужно, чтобы я был кем-то иным. Значит, мне лучше оставаться собой. Вот что способна сотворить с тобой любовь, если ей позволить – она выстраивает человека заново, вытаскивая его из собственных же развалин за уши. И неважно, что швы будут на виду. Шрамы лишь доказывают, что ты чего-то заслужил.

Поэтому я прекращаю попытки разделять все версии моего «я». Напротив, я объединяю нас воедино. Я освобождаю Виктора, но вместо того, чтобы продолжить борьбу, я объединяю себя с ним. Джон не замечает происходящего вплоть до того мгновения, когда он уже вовлечен в наше действо, и сопротивляться поздно. Том не ведает, что происходит в его голове, но нам это и не нужно.

У нас все под контролем.

Один. Мы тянем рубильник Двигателя, и нас бумерангом выкидывает обратно в настоящее. Единственное настоящее, какое когда-либо будет.

132

Я ощущаю резкий укол ледяного копья тревоги – вдруг я опять очнусь в больнице после того, как со мной случился припадок на стройплощадке Джона. Неужто мне снова придется пережить эту круговерть, крутясь в бесконечной петле? Но я оказался избавлен от экзистенциального кошмара. Заключительную поездку сквозь время я совершил с помощью аппарата своего отца, так что мне не пришлось еще раз переживать пятидесятилетний паралич, пригодный для самоанализа. Яркая вспышка, мелодичный гул, и я вернулся в 2016 год.

Лишь сейчас я сумел воистину оценить гений моего отца в сравнении с Лайонелом.

Судя по озадаченному выражению на физиономии Лайонела, стоящего прямо передо мной, в пути я не задержался.

С момента моего отбытия ничего не изменилось, за исключением того, что у меня уже нет портативной машины времени.

– Не получилось, – констатирует Лайонел.

– Получилось, – возражаю я.

– Вы вернулись?

– Да.

– Но я пока еще здесь, – говорит он.

– Совершенно верно, Лайонел. Мы справились. Мы спасли мир.

Я обнимаю его. Он напрягается, а я стискиваю его обеими руками.

– Нет, – бормочет Лайонел. – Вы должны совершить еще одну попытку.

Легко понять, что я обнимал Лайонела вовсе не потому, что соскучился по нему. Я схитрил и нажал на нервный узел на его локте, послав резкий болевой импульс ему в шею. Одновременно с этим я сорвал с его запястья устройство, с помощью которого Лайонел управлял вспомогательными системами, бросил гаджет на пол и раздавил его каблуком.

Вероятно, в аппаратик была вмонтирована еще и автоматическая сигнализация, поскольку едва я сорвал его с руки хозяина, как металлическая дверь раскрылась и здоровяк Вэнь вбежал в помещение с полуавтоматическим пистолетом наготове.

Я разворачиваю Лайонела, как живой щит, и легонько толкаю в сторону Вэня. Лайонел вынужден сделать неуверенный шаткий шажок вперед, чтобы удержаться на ногах. Вэнь вздрагивает, явно испугавшись, что его щедрый работодатель сейчас рухнет как подкошенный.

Воспользовавшись мгновенным колебанием, я кидаюсь на Вэня, повернувшись к нему боком, чтобы представлять собой не столь обширную мишень. Понятия не имею, откуда я знаю, что нужно делать. Вэнь ошарашенно моргает.

Я перехватывают его пальцы на рукояти оружия и отворачиваю дуло пистолета в сторону. Затем я ломаю указательный палец Вэня, лежащий на спусковом крючке, и быстро всаживаю свой локоть в нос громилы.

Свободной рукой я обхватываю Вэня за шею и рывком отключаю связь его мышц с позвоночником.

Ноги Вэня делаются ватными, он падает на пол, и его пушка оказывается у меня в руках. Телохранитель в сознании, но временно парализован. Из перебитого носа льется кровь, но Вэнь не может пошевелить ничем, что находится ниже плеч, и дергается, как полураздавленный паук.

Я приставляю дуло пистолета ко лбу Лайонела.

Схватка занимает от силы две секунды и, даже, невзирая на то, что это проделал лично я, у меня успело сложиться ощущение крайней собственной агрессивности.

Наверное, включение Виктора в мое сознание открывало мне доступ к его невероятной постапокалиптической военной подготовке, предусматривающей выживание при любых условиях. Вероятно, теперь передо мной раскрывается целый веер возможностей с точки зрения жизненного выбора, который мне так или иначе придется сделать в будущем… Однако в данный момент меня интересует только одно: убедиться в том, что Пенни и мои родные не пострадали.

Наступив на шею Вэня, я ногой прижимаю его к полу, а пистолет тем временем уперт в лоб Лайонела с такой силой, что на коже Гоеттрейдера отпечатывается отметина.

– Постойте! – хрипит Лайонел. – Вы же сами подкинули мне эту идею с блефом! Неужто вы ничего не помните? Вы сами посоветовали, даже, скорее, приказали мне устроить нечто, неотличимое от похищения. Вы объяснили, что вам потребуется мотивация. Они живы и невредимы. И ваша Пенелопа Весчлер в порядке. Я специально нанял гонконгского кинорежиссера, специалиста по боевикам. Он считает, что делает эпизод японского реалити-шоу.

– Второй вектор времени исчез, – объясняю я. – Навсегда. Мне с трудом удалось спасти эту реальность.

– Нет, – говорит он, – не может, чтобы это была моя жизнь.

– Увы!

– Но я потратил ее впустую, – вырывается у Лайонела.

– Лайонел, вы создали машину времени. Вы – величайший из ученых, когда-либо живших на свете, – добавляю я.

– Я не создавал ее! Я ее скопировал! – восклицает он.

Он осторожно, чуть заметно наклоняет голову в сторону маленькой ниши в стене. Я ввинчиваю ботинок в горло Вэня, пока тот не теряет сознание, и киваю Лайонелу. Он, хромая, плетется к нише. Видимо, разбитое мной устройство управляло и работой сервомеханизмов его ног: без него Лайонел раскачивается на ходу и с трудом сохраняет равновесие.

В нише оказывается металлический ящик, оборудованный генетическим сканером. Открыть его может только Лайонел.

А в ящике лежит машина времени.

– Вы оставили ее у меня 13 июля 1965 года. Не знаю, сделали вы это намеренно или случайно, но… вы так поступили. Я понимал, что ее нельзя использовать для себя: подобная глупость непременно закончилась бы катастрофой для той реальности, в которой мы обитаем. Но я бы не смог создать машину времени с нуля. Такое попросту невозможно. В итоге я разобрал ваш прибор. По кусочкам. И сообразил, как изготовить все детали. Я приложил максимум усилия, чтобы не промахнуться. Ни одной схемы не изготовил, пока современная наука не обеспечила для этого технические возможности. Если препятствие казалось непреодолимым… что ж, я поворачивал техническое развитие мира в том направлении, которое требовалось мне. Именно поэтому я и продал несколько своих изобретений. Не ради денег. Ради необходимости. Вы ведь не сказали мне, сколько времени придется ждать вашего появления.

– А вы не сказали мне, сколько времени займет путешествие обратно. Пятьдесят один год, Лайонел! – парирую я. – Я полвека торчал, как последний болван, рядом с вашей машиной!

– Да, – кивает он. – Что ж, полагаю, нам обоим, пожалуй, следовало быть более откровенными. Тогда мы бы смогли избежать некоторых болезненных ощущений.

– В общем, круг замкнут, – с жаром заявляю я. – И мы уже никогда его не разорвем.

– А вы не думали о том, чтобы испытать машину времени еще раз?..

– Вы не представляете себе тот разрушительный хаос, который я видел! Ваша жизнь вовсе не прошла впустую! Вы тоже приняли участие в спасении мира.

– Но ведь я ничего не делал. Я копировал сам себя. Я мошенник, – хмыкает он.

– Моя мама однажды сказала, что в этом заключается тайна жизни, – продолжаю я. – Все мы считаем себя мошенниками. Таково общечеловеческое поветрие…

– Я едва не застрял в ловушке онтологического парадокса, и что, по-вашему, мне теперь делать? – осведомляется он.

– Жить, как и прежде, Лайонел, – отвечаю я. – Хотя бы ради остального мира.

– Какое мне до него дело? – ворчливо произносит он.

– В таком случае, живите ради вашей любви к Урсуле, – говорю я. – Вы же никогда не забудете Урсулу, верно? Взаимная любовь, пусть даже грешная, тайная и суровая – разве может быть что-нибудь лучше?

– По крайней мере, в том, неведомом мне мире я сумел стать героем.

– Лайонел, вы еще можете стать им здесь.

Он, конечно, не понимает меня. Но я ему покажу.

Мы им всем покажем.

133

Послушайте, раньше я никогда не писал книг и потому прошу прощения, если я сделал что-то неправильно, особенно в финале.

События буквально навалились на меня, но я даже не смог уделить им всем должное внимание в этом тексте. Вдобавок я наверняка отнял у вас очень много времени, поэтому постараюсь закруглиться наилучшим образом. Надеюсь, мои скромные способности на сей раз меня не подведут.

Я позволяю Лайонелу привести в чувство Вэня, и громила на удивление спокойно относится к тому, как я поступил с ним. Не исключено, что для шофера и телохранителя гения-миллиардера-отшельника подобная ситуация предусмотрена в должностной инструкции. Мы вернулись в особняк Лайонела и поспешно подготовились к прибытию моих родителей, сестры и Пенни из аэропорта. Обычный полет из Торонто в Гонконг длится около пятнадцати часов, но, естественно, Лайонел сконструировал для себя самолет, преодолевающий данный маршрут в четыре раза быстрее.

А в Лайонеле кое-что изменилось. Ему вроде бы полегчало оттого, что теперь не нужно осуществлять сложнейший план, но, прекратив эту деятельность, он словно утратил стержень. Он сделался удивительно покорным и готов был последовать за мной в любом направлении. Это, конечно, казалось странным, но ведь именно я и был тем парнем, который снабдил Лайонела нужными инструкциями. Тогда, в 1965 году, я произнес перед ним краткую речь, и следующие пятьдесят лет он потратил на выполнение моих советов.

А еще Лайонел как-то одряхлел. Думаю, целеустремленная непрерывная работа держала его в узде, а лишившись этой необходимости, он утратил еще и нечто жизненно важное.

Теперь он превратился в неимоверно усталого девяностотрехлетнего старика.

Моих родных и Пенни доставили еще в бессознательном состоянии и незамедлительно привели в чувство каким-то паром без цвета и запаха. Лайонел оказался верен слову: все они, в том числе и Пении, были живы и здоровы.

Их пробуждение в другом полушарии сопровождалось не только растерянностью, но и возмущением. Грете хотелось набить кому-нибудь морду, но она никак не могла выбрать между собственным братом, телохранителем, который стоически переносил только что полученную травму, или глубоким стариком. Мама порывалась вызвать полицию, обратиться в консульство или к властям, обладающим международной юрисдикцией по части похищений. Отца же более всего занимало, каким образом они так быстро попали в Гонконг.

Пенни не проронила ни слова.

Я представил им Лайонела Гоеттрейдера.

Они сразу же отвлеклись на Лайонела. Ну а мы с Лайонелом вкратце рассказали им о том, что произошло после моей с ними последней встречи. Они старались проследить за хитросплетениями нашего повествования, но я-то уверен, что вы отлично понимаете: удержать в голове весь этот бред насчет путешествия во времени очень непросто, особенно учитывая, что мои героические усилия сохранили эту реальность во всей красе. Трудно волноваться из-за того, что гипотетически могло бы случиться, да так и не произошло.

Решил проблему, пожалуй, «умный дом» Лайонела. Сама обстановка и гениальные технологии стали лишним свидетельством того, что мой мир не был порождением юношеской фантазии, которой ее автор придавал столь важное значение, что она переросла в нервный срыв.

Он был реален, осязаем и производил весьма внушительное впечатление.

Лайонел продемонстрировал моим родителям и сестре кучу своих поразительных изобретений, но я хорошо видел, что Пенни не проявляла к ним должного интереса. Ей плевать на гаджеты. Ей нравятся книги, сделанные из бумаги и клея. Подушки, набитые перьями. Стулья, изготовленные из дерева и скрепленные гвоздями. Фруктовые деревья, выращенные в бархатной земле. Поцелуи с тем, кого любишь.

Мы стояли возле панорамного окна, откуда, поверх ржавых утесов, открывался вид на белопенное Южно-Китайское море. Мы разговаривали.

Вот еще одно из того, что любит Пенни – говорить. И слушать. Обдумывать. Сопоставлять точки зрения. Пытаться понять.

За десятилетия, потраченные на путешествие в прошлое, я многое утратил. Я даже подзабыл, что это такое – единение с другим человеком.

Я словно превратился в труп, залитый бетоном, запечатанный в стальную коробку и отправленный в открытый космос. Замороженное бездушное тело, увлекаемое в пылающее сердце Солнца.

Казалось, что я лишился способности любить навсегда.

Чтобы обрести ее снова, потребовалось десять секунд в обществе Пенни. Она посмотрела на меня, и все вернулось.

134

Остров Гонконг славится своими приятными закатами. Этот, к примеру, расцветил раскинувшийся внизу водный простор переливами розового и оранжевого.

– Я верю тебе, – произносит Пенни. – Но скажи мне, насколько все важно?

– Очень важно, – откликаюсь я.

– Но я не знаю, достаточно ли… – начинает она и умолкает.

– То есть можно ли это считать началом?

– Думаю, это можно считать началом, – подтверждает она.

– Вот и отлично, – улыбаюсь я.

– Конечно, возможно, что ты заранее насочинял всего, чтобы обманом заставить меня вновь влюбиться в тебя. Но если и так, то подход – весьма творческий.

– Твои слова «вновь влюбиться в меня» следует понимать так, что ты меня разлюбила?

– Ага, – кивает Пенни. – Хотя… даже не знаю. В значительной степени.

– А теперь?

– А теперь ситуация донельзя усложнилась.

– Я не могу изменить того, что произошло. У меня есть доступ к машине времени, но я, в принципе, бессилен. Я бы, наверное, мог объяснить, насколько реальность похожа на крем-брюле, но сомневаюсь, что в моем случае это поможет. Полагаю, что темная часть моего сознания или чего-то там еще уже исчезла навсегда, но я знаю, что тебе моих заверений будет недостаточно. Я могу просить у тебя прощения до смертного часа, если ты позволишь, но, по-моему, нам просто стоит попытаться вернуть то хорошее, что было у нас в Торонто. Я хочу каждый день нашей с тобой жизни доказывать тебе, что тот кошмар, который произошел с тобой, никогда не повторится. Но если ты действительно чувствуешь, что к прежним отношениям вернуться нельзя и все утрачено навсегда, я приму это как данность. Правда. С меня хватит того, что я буду знать: ты жива, здорова и в безопасности.

– Я имела в виду кое-что другое.

– Другое? – переспрашиваю я.

– Я беременна, – произносит Пенни.

– Вроде как ребенком? – тупо спрашиваю я.

– Да. Беременна вроде как ребенком, – повторяет она.

– Забавно! – восклицаю я. – Хоть я только собственноручно спас пространственно-временной континуум, человеческую цивилизацию и данную реальность, но это лучшее из всего, что произошло!

Пенни смотрит в окно. Солнце наполовину погрузилось за горизонт, горячий диск тает в прохладном море – уходит, уходит, исчез…

– Жаль, что меня не было рядом, когда ты это узнала, Пенни.

– Ты был немножко занят спасением мира.

– Точнее говоря, я старался помочь реальности не рассыпаться в прах.

– Только не надо так серьезно, – советует она. – За пределами этой комнаты никто и понятия не имеет о том, что случилось. По сути, ты сделал лишь одно: не дал реальности перекоситься еще сильнее, чем сам перекосил ее в прошлый раз. Поэтому давай не будем постоянно превозносить первого хрононавта, спасшего мир.

– Знаешь, в одной из реальностей я – этакий отчаянный рубака, воин апокалипсиса.

– Ты хочешь сохранить в себе бойцовские качества? – спрашивает она.

– Никогда ничего так не хотел, – признаюсь я.

– Я чувствую нечто подобное, – усмехается Пенни.

– Пенни, прости меня.

– И ты меня прости. Только не спрашивай: за что? Потому что, можешь мне поверить, я в глубине души сомневалась в тебе. Были у меня поганые, мстительные мыслишки о тебе. Не так-то легко стереть все из памяти и жить по-прежнему. Но я бы хотела попробовать.

– И я, – говорю я.

Моя история почти завершена. К сожалению, писатель из меня никудышный, и потому я неспособен передать, что же представляет собой поцелуй с женщиной моей мечты после перерыва в пятьдесят один год.

В общем, я ограничусь самыми простыми словами: это очень хорошо!

Кстати, Пенни умалчивает о некоторых вещах. Чего она никогда не скажет. Что мы никогда не будем обсуждать – ни разу, даже мельком. Она не знает точно, когда был зачат наш ребенок. Нас охватила недавно вспыхнувшая страсть, и мы почти не думали о том, где и когда вступить в очередную близость. Это могло случиться и один, и два, и три, а то и четыре раза. И еще, не исключено, что постарался Джон. С генетической точки зрения такой расклад совершенно не важен. В психологическом отношении – понятия не имею. Возможно, ничего уже не имеет значения. Возможно, это чудо, возникшее из кошмара реальности. Или своекорыстный взгляд на случившееся.

Вероятно, я поганец, если позволяю себе хотя бы думать, что мимолетный, неуловимый момент зачатия, знаменующий зарождение человеческой жизни, может хоть как-то сказаться на будущем нашего малыша.

Наверное, мне следует избавиться от вереницы глупых мыслей и просто радоваться.

Возможно, именно так я и поступлю.

135

О том, как начинается будущее.

Отец займется скрупулезным исследованием технических характеристик Двигателя Гоеттрейдера, и у него голова пойдет кругом. Невзирая даже на то, что я, как вы знаете, уже просветил его насчет того мира, откуда я прибыл. Однако бредовые россказни сына, который вполне может страдать психическим заболеванием, – это одно, и совсем другое – реальная машина, вырабатывающая секстиллионы джоулей экологически чистой энергии. Как говорится, почувствуйте разницу.

Отец захочет как можно скорее объявить миру о величайшем научном прорыве в истории человечества.

Но сперва мы выберем более разумный подход.

Мы создадим компанию. На меня, Пенни, Грету, моих родителей придется 50,1 процента – по 10,02 процента на каждого, а Лайонел возьмет 49,9 процента, которые передадут Эмме в день смерти Джерома. Невзирая на стремление Лайонела утвердить свое отцовство, он и не подумает нарушить желание Урсулы, поскольку та не желала, чтобы ее благоверный узнал правду. По крайней мере наверняка.

Грета будет доказывать, что мира, в котором Лайонел благородно сделал Двигатель общедоступным для всех и каждого, давным-давно нет. Поскольку за минувшие пять десятилетий мировая цивилизация очутилась во власти корпораций и погрязла в политической коррупции, нам придется заниматься внедрением эпохальной технологии куда осторожнее, чем другой Лайонел Гоеттрейдер сделал это, лежа на смертном одре в 1965 году.

С тех пор как Грета лишилась своей предыдущей фирмы (причиной послужили избыток самоуверенности и недостаток деловой хватки), она много читала и старательно работала, чтобы развить в себе вышеупомянутые качества. Особенно ее увлекла теория французского философа Поля Вирильо. У него есть теория несчастного случая, суть которой заключается в том, что, создавая новую технологию, человек создает и возможность связанного с ней несчастного случая, и потому он обязан рассчитывать не только на пользу, которую может принести открытие, но также и на то плохое, которое может из него воспоследовать. Например, и на славу, и на крах, и забвение в придачу.

Я уже упоминал об этой теории, но там, где я родился, у нее был иной автор. Возможно, ни одна идея не пропадает и лежит себе тихо на дне омута, пока до нее додумается кто-то еще.

Склад Лайонела оснащен для серийного выпуска Двигателей, и мы приступаем к работе немедленно. Необходимое оборудование имеется в достатке, но мы, естественно, не желаем катастрофических сбоев. Машины обязаны быть безупречными с самого начала. К счастью, у Лайонела было время для того, чтобы стать настоящим перфекционистом.

Отец собирается использовать период производства и тестирования для того, чтобы написать книгу – первую с тех пор, как он выпустил свое искрометное, ироничное наглядное пособие для начинающих хрононавтов, изрядно повредившее его репутации.

Кстати, он с превеликой радостью узнает, что Лайонел прочитал его книгу, когда та вышла в свет… теперь-то они будут частенько засиживаться допоздна, углубившись в сложные, недоступные непосвященным дискуссии о векторе времени и всяческих парадоксах. Новое отцовское произведение посвящено Лайонелу, его жизни, работе и, разумеется, тому, как появился вечный Двигатель и его влиянию на будущее человечества. В книге не будут упоминаться некоторые личные подробности. (Нам бы хотелось изменить мир, не причиняя никому боли.)

Книга войдет в число самых популярных среди читателей биографий, которые когда-либо издавались. Шуток и игры слов в ней почти не будет.

Наша общая цель будет заключаться в том, чтобы сделать технологию максимально открытой и бесплатной. Но Грета убедит нас соблюдать осторожность – хотя бы на первых порах. Кроме того, в мире найдется немало людей, которые заподозрят в наших действиях экзистенциальную угрозу. И нам нужно будет постараться вывести их из игры.

Грета разработает план. Она уверена, что деньги – явление далеко не безусловное. Власть же, которой они обладают, существует лишь потому, что все человечество предоставляет им эту самую власть, поэтому банкноты и монеты не что иное, как массовая галлюцинация, голем из бесконечного количества нолей. Однако мы возьмем бразды правления в свои руки и воспользуемся этим сполна: будем покупать любую компанию, которая может представлять потенциальную угрозу для нас. Нам, конечно, потребуется потратить несколько триллионов долларов. Но машина, производящая неограниченную энергию, является также системой по производству безграничного богатства.

Грета проявит себя очень дальновидным и жестким, до грубости, руководителем. Пока мы будем готовиться запускать Двигатель, она справится с парой-тройкой наиболее сложных пунктов в своей долговременной стратегии, выпустив на рынок устойчивый поток дизайнерских пустяков, которыми Лайонел оборудовал свой дом.

У мамы возникнет явный политический интерес к нашему предприятию. Она захочет раз и навсегда прекратить войны на Земле. Она будет рассматривать Двигатель не с точки зрения энергии, власти или денег, а как устройство для мира на всей планете.

Она захочет, чтобы каждый обитатель Земли был вправе почувствовать то же самое, что чувствует она, уютно устроившись в кресле солнечным днем и читая викторианский роман – свободу от всяких забот. Она будет стремиться превратить наш технократический век в другой, добиться того, чтобы он воспринимался как дурной сон, от которого наконец-то должно пробудиться человечество.

Мама станет нашим ведущим политиком. Забавно, что ученая карьера пригодилась ей таким косвенным образом, но вы же в курсе, что ученый люд – совершенно безумен. Кстати, для того чтобы сделать хоть что-нибудь в университете, требуется столько хитрости, упрямства и театральщины, что участие в «большой политике» покажется маме в какой-то степени отдыхом.

Зато Лайонел охладеет к дальнейшей работе. Занимать его будет лишь одно – провести как можно больше времени в обществе Эммы Франкер. Он переживет Джерома на восемнадцать месяцев, и в смертный час Эмма будет сидеть у его постели. Я никогда не буду спрашивать ее, как она воспринимает все эти дикие виражи судьбы. Она живет сугубо частной жизнью, и я не хочу туда лезть и проявлять грубую бестактность.

Лайонел проживет ровно столько, чтобы успеть взять в руки Нобелевскую премию.

Мы с Пенни постепенно отойдем от дел. Пенни родит ребенка, и мы будем вместе воспитывать его. На нашу долю безграничных финансовых ресурсов Двигателя мы купим особняк, снесем его и отстроим заново. А затем купим другой, и весь цикл будет повторяться опять.

Мы будем поступать так снова и снова, пока деньги не переведутся. А как вы понимаете, они-то точно не переведутся.

Сомневаюсь, что смогу заслужить прощение за то, что я лишил существования моих друзей, но из всех способов почтить их память наилучшим кажется запечатлеть их в кирпиче. Каждый раз, когда мы заливаем фундамент нового особняка, я пишу на влажном цементе имена тех, кого потерял.

Диша. Эшер. Сяо. Эстер. Меган. Табита. Робин. Пенелопа.

Мы переделаем мир – Пенни и я – по одному зданию за один раз. Пенни нравятся вещи, которые можно потрогать. И мне – тоже. Я выясню, что счастье мне дает – помимо Пенни и нашего ребенка – возможность создавать нечто реальное. Дом. Семью. Жизнь.

Мир изменится не сразу.

Но у нас есть время.

136

Как я много раз упоминал, я происхожу из мира, который вроде бы был настоящим. Но с некоторых пор меня мучают сомнения, так ли оно на самом деле.

Когда я размышляю об этом, меня поражает, что, несмотря на наличие бесчисленных чудес, которые я с замиранием сердца описывал здесь, все в моем прежнем мире было привычно и даже буднично. Смотрите: люди жили в домах, работали, покупали вещи, которые для них рекламировали, следовали тенденциям моды, развлекались трехмерными изображениями, ели, пили, занимались сексом, влюблялись и разбивали сердца, зачинали детей и растили их, голосовали на выборах, иногда нарушали законы и пытались внести посильный вклад в мировую цивилизацию (кстати, всегда открытую, по их убеждениям, для постоянного усовершенствования).

Любой человек из этого 2016 года интуитивно понял бы все, относящееся к той реальности. Равно как – и я нахожу данный факт весьма важным – любой человек из общего для обоих наших миров 1965 года.

Итак, мир, из которого я происхожу, был ускоренной версией человеческой цивилизации, которая развивалась в двадцатом века, покачнулась от бедствий Второй мировой войны и после нее еще стремительнее рванула вверх, достигнув особенных успехов за два десятилетия между 1945 и 1965 годами. И потом развитие продолжалось по инерции, техника становилась все сложнее, технологии – более связными, всесторонними, интегрированными, более… более. Но если рассматривать тот мир в отношении творчества, он не отличался от того будущего, которое было выдумано сразу после Перл-Харбора, Нормандии, Сталинграда, Освенцима и Хиросимы.

Фактически это были мечты, воплощенные в реальность. Если бы имелась технология, позволяющая неврологическим сканерам запечатлеть виртуальные проекции самых пылких надежд человечества и придать им блеск, жизнеподобие и уют – да еще сделать все по горячим следам после чудовищной жесточайшей войны, – на Земле возник бы именно тот самый мир, откуда я прибыл.

И не забудьте, он бы появился и в том случае, если бы Лайонел Гоеттрейдер благополучно запустил свой Двигатель 11 июля 1965 года.

Как странно все порой складывается!

Иногда мне кажется, что наше коллективное воображение, прекратив предаваться несбыточным мечтам, придумало четкую модель будущей цивилизации и принялось за работу по воплощению ее в жизнь.

Может, мой прежний мир и является этой пресловутой моделью, которая снова обретет плоть и кровь? Ведь для выдумывания любого другого мира не было иных причин, кроме Двигателя, который перезагрузил реальность.

Вот, кстати, еще одно вполне приличное рабочее определение идеологии.

Допустим, что так, но какова же альтернатива? Если мир не должен оказаться великолепным развитием техноутопических фантазий послевоенного поколения, то… то что? Есть ли еще вариант между футуристским манифестом предначертанного и апокалиптической катастрофой?

Мы сидим за обеденным столом – Пенни, моя мать, мой отец, Грета, Лайонел и Эмма (она регулярно нас навещает после смерти Джерома) – и беседуем. Возможно ли распространить свое мышление за ограничивающие пределы собственной идеологии? Или идеология является гипотетической коробкой с замочком, и нужно потрудиться, чтобы подобрать к ней ключ или отмычку…

Может, мы давно опоздали, и лучшее, что мы способны сделать – это воспитать поколение, которое будет менее сковано устаревшими мечтами, будет обладать свободой вообразить хоть что-то.

Мы с Пенни и этим занимаемся.

Нам необходимы альтернативные варианты будущего.

137

Я записал свою историю по двум причинам.

Первая причина – Джон. Это тот роман, который он хотел написать. Я позаимствовал у него жизнь, и он никогда не возвращался – по крайней мере пока, – поэтому мне показалось правильным отдать ему должное.

Почему вообще я думаю о том, чтобы вести себя правильно по отношению к Джону? Из-за Виктора. Для меня, знаете ли, утешительно представлять себя и Виктора ангелом и дьяволом за плечами Джона – как в старом мультфильме. Ведь это означает, что я до сих пор существую в спасенном мной мире более-менее по совести, не утопив свою жизнь в грязи. Возможно, моя жизнь, как и любая, могла пойти несколько иначе, но что получилось, то получилось.

Ни с нравственной, ни с эмоциональной, ни с онтологической точки зрения я не уверен, что имя виновного имеет хоть какое-то значение для данной реальности, однако заварил всю кашу Джон. Я должен взять на себя ответственность, потому что из всех остался я один. Если Виктор был опухолью, которую я вырезал, это означает, что для той проблемы имелось решение. Он исчез, и значит, люди, которых я люблю, пребывают в безопасности. У нас, конечно, есть проблемы, которые, как нам хочется верить, могут быть решены. У каждого из нас есть части своего «я», от которых мы хотели бы избавиться.

Я знаю, что в романах не положено объявлять напрямую, о чем они. Но я писал не роман, а биографию. Поэтому надеюсь, что ничего страшного не будет, если я признаюсь, что у меня имелась основная цель. Я никогда не претендовал на обладание некоей мудростью, скорее, наоборот! Тем не менее мне кажется, что в этой книге можно проследить одну важную мысль: такого понятия, как жизнь, которую ты предположительно должен иметь, попросту не существует.

Конечно, я в основном – просто идиот, наделенный невообразимо кратковременными проблесками весьма туманных озарений, поэтому прошу ни в коем случае не стесняться понимать все высказанное, как вам заблагорассудится.

Вот, собственно, и все, что вам стоит узнать о моих намерениях.

Вторая причина – это ты, Том.

Я хочу, чтобы ты знал, почему мы с матерью дали тебе имя «Том» и что на самом деле происходило, на тот случай, если по какой-то причине я не смогу рассказать тебе об этом, или не стану, или не захочу.

Я писал, когда удавалось, понемногу каждую ночь, иногда ты спал у меня на руках, пока твоя мама пыталась урвать нескольку минут отдыха между кормлениями. Я попытался передать те ощущения, которые испытывал, переживая все события заново, поэтому надеюсь, что ты будешь читать с интересом, а не по обязанности или через силу… хотя из-за недостатка у меня писательских способностей тебе придется испытать и одно, и другое.

И по-настоящему прекрасно, если ты не поверил ни единому слову из того, что прочел, если ты думаешь, что даже эта последняя глава – этакое притворство, очередная странная шутка твоего отца, который пытается сделать вид, что настрочил никчемную фантастику под видом мемуаров. Расскажи друзьям, что родители дали тебе имя в честь одного из персонажей не слишком удачной повести, которую твой папа однажды сочинил, поскольку никак не мог забыть свой сон, но не пожелал признаться в этом. Ведь твой отец всегда чересчур упорствовал и любил спорить, и на сей раз тоже до конца настаивал на том, что каждое слово здесь – чистая правда.

Но суть в том, что я видел, как ты вышел из чрева матери, и это изменило мою жизнь. Все прочие моменты перестали иметь значение по сравнению с этим событием, и кажутся слишком стерильными и чересчур аккуратными. Этот же был грязным и громким – пот, кровь и слезы… Я узрел совершенно новую жизнь, которая ворвалась в мир – я увидел твои глаза, которые были так похожи на глаза твоей матери (хотя они и были в ту секунду плотно сжаты), я увидел твой рот, в котором узнал свой собственный – широко открытый… Вдруг Пенни, сжимающая мою руку, наконец-то, встретилась со мной взглядом, и я, крепко стискивающий ее пальцы, не мог выдавить ни слова… но мы оба поняли, что будущее наступило.

Мир, который мы предположительно должны были иметь, стал реальным.

Это был ты.

Все время это был ты.

Благодарности

«Мы должны быть терпимыми к глупцам, ибо как иначе мы можем помочь им избавиться от глупости?» – этот афоризм появился на свет благодаря моей матери, Джудит Мэстай. И, что важнее всего, он по-настоящему вдохновлял ее, отражая ее отношение к жизни. Она умерла 17 февраля 2001 года и поэтому не смогла узнать, какими людьми станут ее сын и дочери. Роман «Все наши ложные сегодня» посвящен ее памяти.

Понятие «несчастного случая» сформулировано под влиянием Поля Вирильо, в частности, его работы «Открытые небеса». А критика научной фантастики, порученная Грете – связана с творчеством Дэниеля Куинна, в особенности «Измаила».

В любой профессии отыщется не так уж много людей, которые делают именно то, что, по их словам, намерены сделать. Мой агент, Саймон Липскэр – один из них, и я благодарен за твердое и точное руководство моими действиями. Я благодарю Майю Николич, Кейти Стюарт, Силию Тэйлор-Мобли, Тэйлор Темплетон, Джо Волпе и прочих сотрудников «Райтер Хауса» за все то, что они делали для моего блага.

Эта книга писалась вовсе без расчета на возможность ее публикации, но благодаря многим сотрудникам «Пингвин Рэндом Хаус» пессимистические ожидания были опровергнуты.

Спасибо моему американскому редактору, Майе Зив, которая первой приобрела мой роман – с большим остроумием и еще большим терпением, – помогла мне сделать его лучше. Благодарю также Бена Сивайра, Кристин Болл, Аманду Уокер, Элис Дэлримпл, Эйлин Четти и всех сотрудников «Даттон».

Благодарю моего канадского редактора Эми Блэк за вдумчивое руководство и правку. Спасибо также Кристин Кокрейн, Вэл Гоу, Сьюзен Бернс, Мелани Тутино, Кристи Хэнсон, Трейси Террифф и всем сотрудникам «Даблдей».

Благодарю моего британского редактора Джессику Лик за колкие замечания и горячую поддержку. Отдельная благодарность Алексу Кларку за помощь в редактировании. Благодарю также Луизу Мур и всех сотрудников «Майкл Джозеф».

Спасибо издателям и переводчикам, чьими трудами эта книга распространяется во многих странах. Надеюсь, что в путешествиях мне удастся познакомиться со всеми вами лично.

Я признателен Фрэнку Вулиджеру, Грегу Педайсину и Карлу Остину за многолетнюю дружбу, советы и тяжелую работу. Знакомство с ними помогло мне продвинуться в писательской профессии.

Беседы с Джонасом Черником, Роном Каннэйном, Джонатаном Фисби, Зоей Кэзэн, Анной Левин и Зия Тонгом помогли мне сформулировать определенные идеи для моего романа. Благодарю их. Марта Шарп и Джонатан Троппер дали начинающему романисту очень ценный совет. Спасибо вам.

Труд учителя английского языка в средней школе может быть неблагодарным. Но Мюриэл Денсфорд из ванкуверской средней школы сэра Уинстона Черчилля привила мне любовь к литературе и вдохновила, уже в ином роде, меня самого. Надеюсь, что упоминание об этом вдохновит ее на новые свершения.

Спасибо моей семье – Моше Мэстаю, Галит Мэстай, Телайе Мэстай, Биллу Моррису, Мэри Моррис, и, по сути, каждому, кто носит фамилию Мэстай или Моррис, женат на ком-то или связан с кем-то по фамилии Мэстай или Моррис.

Спасибо моей жене, Саманте Моррис Мэстай, и моим дочерям Беатрикс и Фрэнсис. Благодаря вам я стал мужем и отцом, из-за чего очень многое в моей жизни наконец-то обрело смысл.

В доме моих бабушки и дедушки имелась низкая полка, забитая потрепанными старыми научно-фантастическими сборниками пятидесятых-шестидесятых годов. Ребенком я осторожно вынимал их и рассматривал хрупкие обложки, думая о множестве вариантов будущего, которые эти художники и авторы выдумали и успели закрепить в отдаленном – для меня – прошлом. Моя бабушка Леонор Фреймен умерла в 2004 году, а мой дедушка, Мильтон Фреймен – в 2006-м. Та коллекция сборников стоит теперь на полке над тем столом, за которым я писал свой роман. Я до сих пор иногда рассматриваю обложки.

Ссылки

[1] Фантастическое средство передвижения – скейтборд с антигравитаторами вместо колес. Такие ховерборды появляются в фильме «Назад в будущее 2». – Здесь и далее – прим. ред.

[2] Американский мультипликационный научно-фантастический ситком. Первые серии «Джетсонов» были выпущены в 1962 году.

[3] Относящейся к внутренним органам.

[4] Фатическая функция направлена на поддержание коммуникации между участниками диалога. При этом фатическое общение может быть бессодержательным и осуществляется только ради самого процесса общения.

[5] Кожные узоры на ладонях и ступнях.

[6] Производное от слова perception ( англ .) – восприятие.

[7] Незрелая женская половая клетка.

[8] На диаграмме Венна наглядно изображаются отношения между математическими множествами, при этом обычно используются геометрические фигуры, чаще всего – окружности, перекрывающие друг друга.

[9] Термин, означающий отсутствие кислорода или воздуха.

[10] Примерный перевод: «Сделай карту самого себя» ( англ .). ( Прим. пер .)

[11] Имеется в виду фильм ужасов, вышедший в 1958 году в США, или же его ремейк 1988 года.

[12] Чертежная доска.

[13] Японское метательное оружие в виде звездочки.

Содержание

Благодарности

Название книги

Все наши ложные «сегодня»

Мэстай Элан

Ссылки

Содержание