Ее зовут Грета Баррен. Моя сестра на три года моложе меня. Она сразу берет ситуацию под контроль, с извинениями просит врачей покинуть палату, чтобы мы могли «поболтать по-семейному», и предлагает моим папе и маме – которая, повторяю, жива – присесть. И родители подчиняются: они покорно втискиваются на узкую потертую оранжевую кушетку, стоящую возле окна. Грета, нахмурив брови, скрещивает руки на груди, прислоняется к стене и просит меня повторить мой рассказ заново.

И я, со всей доступной мне связностью – учитывая то, что я нахожусь в реальности, которая не должна существовать, начинаю свой монолог. Я смотрю на свою родную сестру, которой никогда не было на свете, а моя погибшая мать держит за руку моего отца, чего никогда не случалось ни при каких обстоятельствах!

Я терпеливо ввожу Грету в курс дела. Грета слушает, кивает, не перебивает. Но где-то к середине рассказа ее лоб разглаживается, а губы, наоборот, сжимаются, как будто она старательно подавляет усмешку. Ее реакция начинает всерьез меня бесить. Но я не даю себе воли и описываю события, которые произошли в лаборатории Гоеттрейдера 11 июля 1965 года. Я обстоятельно поясняю, каким образом попал сюда, к ним, вместо того, чтобы перенестись в мое настоящее будущее, если можно так выразиться.

Когда я умолкаю, Грета смотрит мне прямо в глаза и заливается хохотом. Она поворачивается к растерянным и встревоженным родителям, которые до сих пор сидят на оранжевой кушетке, держась за руки.

– Народ! – заявляет она. – Это ж его роман!