© Месяц В., 2017

© Оформление. «ООО Издательсто «Э», 2017

* * *

 

Станция «Вавилон»

17 мая 1997 года я спрыгнул с поезда Лонг-Айлендской железной дороги, отходящего со станции «Вавилон». Поезд стремительно набирал скорость, и я долетел до самого конца платформы, приземлившись в нескольких сантиметрах от бетонного столба. Потрогав его шершавую поверхность, я понял, что остался цел чудом. Нужно прыгать на секунду раньше, сказал я себе, еще не ощущая разрушительного действия обманутого нутряного страха. Нужно научиться все рассчитывать. Даже самые нелепые ходы должны быть выверены, продолжал рассуждать я, наблюдая бойскаутов, спускающихся со ступенек виадука. Я был абсолютно трезв. Причин для самоубийства не было. Романтика давно выветрилась из головы. Сумасшествие вышло из моды. Я знал, что есть люди, испытывающие себя, но к ним не относился: у меня не хватало для этого силы сухожилий и нервов.

Я попросил сигарету у старушки в джинсовом комбинезоне. Она протянула мне сразу несколько штук тонкого «Винстона» с ментолом. Я благодарно посмотрел ей в глаза, но закурить не успел. Подошла следующая электричка, и я был внесен в нее потоком пассажиров вместе со старушкой и отрядом юных разведчиков. Я поглядывал на них всю дорогу. Они тоже смотрели на меня с любопытством и осторожным детским уважением. Казалось, мы знаем какой-то секрет, но о нем не распространяемся.

Дела мои обстояли неважно. Контракты с колледжем, где я тогда служил, подходили к концу. Новой работы я не нашел, дружил со странными, полукриминальными людьми, спал со случайными женщинами. В Америке мне было делать больше нечего. В России тоже. С другой стороны, во мне жила уверенность, что я что-то понял. Сформулировать свое знание я не смог бы даже под пытками. Но это знание держало меня не только на плаву, но и на лету.

С поезда я спрыгнул потому, что сомневался, что он идет в нужном мне направлении. Идиотская мысль. Куда могут идти поезда из Лонг-Айленда, если не в город? И тут вдруг щелчок, короткое замыкание – и я оказался у фонарного столба на перроне. Кризис среднего возраста (если он действительно существует) притупляет инстинкт самосохранения.

Я возвращался от подруги, с которой недавно познакомился на одном джазовом фестивале. В перерыве мы вышли на улицу покурить, обменялись телефонами. Дядя Вова, с которым я жил в те времена в Нью-Джерси, посоветовал сразу предложить барышне секс.

– А если она не по этой части?

– Она именно по этой части.

Он не ошибся. На следующий день мы встретились у нее на квартире на Ист-Сайде. Потом она пригласила меня на Лонг-Айленд, но домой пока не позвала, предложив остановиться в беленьком флигеле на берегу Атлантического океана.

Наши каникулы оказались короткими. Из командировки вернулся ее муж, и я был вынужден отправляться восвояси. Но я не расстраивался, считая произошедшее мелочью жизни.

Женщина считала, что с поезда я спрыгнул от переизбытка чувств. Мне это льстило.

Я вышел на Пенн-стейшн и машинально начал проталкиваться к выходу. Этим вокзалом я пользовался чаще, чем Центральным. Мне нравилось шляться по привокзальным лавкам, слушать разговоры бомжей в кабинках общественного туалета. Сегодня было не до этого. Я вышел со станции на улицу, клубящуюся киношным паром, и в пестрой толпе побрел к Таймс-сквер. Мне всегда казалось, что город чувствует мою оторванность и подспудно старается мне помочь. Миф о грубом и жестоком Нью-Йорке я не воспринял. Если он и был жесток, то ровно в той мере, насколько мне это было надо.

Я остановился в каком-то кафетерии и выпил двойную порцию «Amaretto Di Saronno», дамского ликера, к которому не прикоснулся бы ни при каких иных обстоятельствах. Напиток не взбодрил, а пролился в глотку сладким лекарственным сиропом. Я понимал, что совершил очередной идиотский поступок, но ничего не мог с собой поделать. Более того, я чувствовал, что поступки эти начинают подступать ко мне лавинообразно.

Наконец я добрался до своего дома в Джерси-Сити. Дядя Вова искоса посмотрел на меня, почувствовав неладное.

– Ты убегал от мужа по веревочной лестнице? – предположил он.

– Я пристрелил его на дуэли.

Вова холодно усмехнулся:

– И все-таки ты что-то замыслил…

Он оказался прав, хотя никаких специальных планов я не строил. Мы поели вареной картошки с селедкой из местного русского магазина. Он предложил водки, но я отказался. Страх настигал меня непостижимым образом: вроде бы ничего не изменилось, но я уже стал другим человеком.

– Что случилось? – спросил дядя Вова тревожно. – Ты не хочешь водки?

– Я прыгнул с поезда, – сказал я. – Я прыгнул с поезда на станции Вавилон.

– Ты деградируешь, – сказал дядя Вова. – Скоро ты начнешь резать себе вены и травиться димедролом. Тебя надо изолировать от общества.

К нам зашел Большой Василий, мгновенно оценил обстановку и повез меня обратно в город – как он сказал, развеяться. Я повиновался. Мы посетили насколько русских ресторанов. Встреченные знакомцы как один сообщали мне, что я очень изменился.

– Ты заматерел, – говорили они, но это вряд ли можно было считать комплиментом. Как вообще можно повзрослеть за два-три часа?

Вскоре я пел, как «ночью прыгал из электрички», бахвалился, меча налево и направо окурки и оскорбления. От запоздалого страха я почувствовал обретение каких-то особенных прав. Слово «Вавилон» наполнилось для меня смыслом, отдающим непролитой кровью и предсмертным знанием языка, которым пользовались люди до момента его безжалостного распыления. Общение с людьми происходило теперь на фоне вечности, которая вроде бы на мгновение показала мне свои горизонты. Человеческие лица слились в одно неприятное пятно. Прикосновения к знакомым и незнакомым женщинам приобрели покровительственный характер. Любое освещенное помещение представлялось родным домом. Судьба и на этот раз взглянула на меня сквозь пальцы, вновь оставив живым и невредимым.

В «Русском самоваре» мы встретили Сельму Вирт с ухажером, профессиональным карточным игроком. Мы прошли в помещение и расположились у них за столиком.

– Я сделал предложение твоей Сельме неделю назад, – сказал я Борису, здороваясь. – Теперь жду, как решится моя судьба.

– Я в курсе, – сказал картежник. – Она обдумывает твою идею. Я выступаю в роли психоаналитика.

В его словах звучало что-то обидное. Мои слова тоже были не очень вежливы. Мы угостились клюквенной настойкой, подняв тост за безумство храбрых. Я сходил неровным шагом на поклон к хозяину ресторана. Тот обнял меня и попросил вести себя потише.

В ресторане ужинал российский театр «Современник». Когда-то в подростковом возрасте я встречался с ними в уютном провинциальном городке на берегу реки. Будущее казалось мне бескрайним и светлым. Я оканчивал десятый класс. Труппа театра приехала на гастроли в наш родной город. Отец дружил с актерами, они приходили к нам в гости. Табаков звонил по телефону и кричал голосом мультипликационного персонажа: «Генка! Генка!» Его жена, Люся Крылова, делилась планами о покупке нового гаража. Галина Волчек задвигала монументальные тосты. Красавица Неелова называла меня красавцем…

Пьяная сентиментальность подступила к горлу, и я подошел к одному из артистических столиков.

Я рассказывал историю совместного отдыха с Олегом Табаковым на туристической базе, куда мы отправились с отцом и его товарищами на выходные. Осетры, снятые с самоловов, плясали на дощатом столе, врытом в землю на берегу Оби. Спирт рекой лился из алюминиевых канистр по алюминиевым кружкам. Я говорил не об общении со знаменитостью, я вспоминал черты утраченного рая.

– Утром я шел из барака в сортир, – рассказывал я, – и повстречал вашего Шелленберга. – Вы туда, а мы оттуда, пошутил он.

Меня брезгливо слушали, приподнимая иногда полунаполненные бокалы.

– Тогда, на реке, я признался, что с некоторых пор боюсь прыгать в воду вниз головой: прыгал в детстве и получил травму.

– Ну и не прыгай, – ответил мне Табаков философски. – Я, к примеру, не умею плавать и вовсе не хочу этому научиться. Оставь силы на что-нибудь другое.

Я пробрался к знакомому таперу и попросил сыграть Вертинского. Взял микрофон и заголосил «Ваши пальцы пахнут ладаном», но забыл слова после «дьякон седенький». Пригласил проходящую мимо женщину на медленный танец. Она была в желтом шуршащем платье, дородная, выше меня на голову. Сказала, что собирается издавать в Нью-Йорке модный журнал «Птюч».

– У вас удивительно пустые глаза, – сказал я ей, танцуя.

Вскоре Василий увел меня. Когда они с Борисом выходили на улицу покурить, Сельма сообщила мне серьезным тоном, что ее парень выражал искреннее беспокойство за мое психическое здоровье. Он сказал ей, что ему меня жалко. Что он хочет мне помочь, но не знает как.

– Глубокие соболезнования? – переспросил я издевательски. – Принимаются! Вот она, настоящая мужская солидарность. Скажи, что я им горжусь.

На обратном пути до Нью-Джерси я швырял из окошек Васькиной «Хонды» копии своего первого романа. В те времена я еще был книголюбом. Книжки лежали у него на заднем сиденье на случай, если нужно произвести впечатление. Они шлепались на асфальт возле пожарных гидрантов в виде бесплатной рекламы. Из России мне прислали их целую коробку. Всем, кому можно, я их уже раздарил. Больше желающих не было. Я делал все, чтобы вжиться в образ и оправдать жалость карточного шулера. Я играл в мученичество, имитировал тоску по родине и славе, но не принимал всерьез ни жизни окружающих меня людей, ни своей. Я мог сказать, что перебешусь и одумаюсь, но по большому счету всегда оставался в здравом рассудке. Что бы я ни делал – болтался ли по старым девам или прыгал с поезда, – я смотрел на себя со стороны. Моя счастливая жизнь временно протекала там, где я ее оставил. И я всегда мог вернуться обратно, в отличие от моих множественных друзей и знакомых.

Васька остановил машину у нашего парадного. Я попрощался с ним и уселся на ступеньках крыльца. Стояла теплая майская ночь. В мусорных бочках вдумчиво и медлительно рылись опоссумы. К этим гигантским крысам я уже привык: в заброшенном здании напротив гнездился целый выводок. Горбатые, облезлые, с низко опущенными безобразными мордами, они вели ночной образ жизни и уже не раз доводили женщин до истерики своим видом. Глядя на них, я подумал, что можно одновременно иметь и жалкую, и устрашающую внешность.

Ко мне подошла собака с оборванным поводком на шее и уткнулась мордой в живот. Поджарая, светлая, она казалась до неприличия голой. Я погладил ее рукой по голове, прочесал за ушами, выуживая блох в свете тусклого фонаря. Дядя Вова застал меня за этим комичным занятием.

– Тебе звонила какая-то Хильда. Та самая? – Он запустил пятерню в свою патриаршую бороду. – Ты ей понравился.

– Какая разница, Володя, как обмануть судьбу? – сказал я ему, сбивая очередную блоху щелчком указательного пальца.

На секунду я сформулировал легенду своего существования. Моей задачей стало дойти до высшей степени непредсказуемости.

– Оставь силы на что-нибудь другое. – Володя добродушно повертел пальцем у виска.

Я попытался подняться, но не удержался на ногах. Вздохнул, прижал собачью морду к своей груди. Она пахла псиной и дачной плесенью. Я лег на тротуар, вытянулся, как и она, всем телом и заплакал.

 

История моего спиннинга

В Америку я уехал, потому что заболел чесоткой. Ельцин мне был неприятен, Бурбулис и Хасбулатов казались смешными, но доконала меня именно чесотка. Друзья провожали меня, как на тот свет. Я был уверен, что все проще, и никаких эмоций не испытывал.

Присутствовали старший следователь прокуратуры Андрей Лебедь, юрист Михаил Штраух, Боба и штук пять таксистов из двенадцатого таксопарка. Штраух привез раков для прощального банкета. Основную их массу мы сварили, но несколько штук удрало за холодильник. Было решено, что они там зимуют.

Перед отлетом я побрился, обрызгав себя американской туалетной водой «Old spice» – входил в образ. Положил в ящик письменного стола черный пистолет, понимая, что на границе его отберут. Улетал налегке – в Южной Каролине всегда хорошая погода. На всякий случай взял с собой спиннинг. Мне подарил его когда-то Джим Томпсон, приезжавший к отцу на конференцию. Снасть хранилась до сих пор в запечатанном виде.

Важность момента осознана не была. Она не прочувствована до сих пор. В самолете я тут же облил соседа-американца теплым пивом «Туборг». В случившемся обвинил датского производителя. В аэропорту JFK на вопрос какого-то жизнерадостного встречалы ответил, что лечу в Каролайну.

– Сколько уже здесь наших фирм, – горделиво заметил тот.

В долгом пути до Конфедератов я написал несколько искренних писем девушкам, но, приземляясь в столице штата – городе Колумбия, положил их в карман впередистоящего кресла. Письмо найдет своего адресата, подумал я.

С рыбалкой в Америке дело обстояло неважно. Платить за лицензию не хотелось. Я проезжал мимо живописной горной Салуда-ривер и вспоминал Хемингуэя с его форелью. Спуска к реке найти не смог. Надо было ехать в какой-нибудь заповедник. Рыболовная американская проза откладывалась на неопределенный срок.

Скучая по обществу, стал общаться с неграми.

– Мой дедушка был рабом, дай доллар, – говорили они.

– Мой дедушка тоже был рабом, – отвечал я. – Рабом Иосифа Сталина.

Один раз мне пришлось пожалеть, что я оставил пистолет дома. Я шлялся по рельсам, разглядывая привязанных к шпалам и обезглавленных товарными поездами кошек, когда повстречался с африканцем моего возраста и телосложения. Мы чудно провели время с «Кинг коброй». Отметили день Мартина Лютера Кинга. Он пригласил меня в гости и привел на воровскую малину. Из хижины вышли пять парней моего же возраста и телосложения. На инвалидной коляске выехала необъятная мамаша с целлофановым пакетом на голове и смачно произнесла:

– I’m Ma Baker, put your hands in the air!

Доллар за столетнее рабство пришлось отдать. День рождения Мартина Лютера Кинга – не каждый день.

Меня предупреждали, что в Америке меня ждет культурный шок. Его я испытал один раз, когда, проснувшись рядом с любимой, не понял, где и с кем нахожусь. Я побродил по квартире в кромешной тьме в поисках туалета и ударился головой о подвесной шкаф.

Второй раз шок настиг меня, когда в супермаркете мне не продали пива. Я показал советский паспорт, чтобы подтвердить свое совершеннолетие, но кассирша ответила, что с таким документом незнакома.

– Я въезжал по нему во Францию, Германию, Италию, – горячился я.

– Ты мог все это подделать, – невозмутимо повторяла южанка.

В Колумбии я крестился в лютеранство. Русских церквей в городе не было, а мы с подругой подумывали обвенчаться. Ее друзьями были в основном католики и лютеране. Из них еще не выветрился дух аристократизма. Я посещал их дома в викторианском стиле, где мы говорили о музыке и поэзии.

Нил Салливан научил меня пить за рулем красное вино, наливая его в пластиковые стаканы из «Макдоналдса». Он же отвез меня на Хантинг-айленд на границе с Джорджией. В те времена фауна острова еще не была раскурочена ураганом. Я узнал, как выглядит рай. Протяженный песчаный пляж Атлантического побережья со спускающимся к воде хвойным лесом, тропическая лагуна с аллигаторами в ее заболоченной части. Здесь господствовал теплый Гольфстрим. Если бы не комары, картина рая была бы исчерпывающей.

Сидя под пальмой, нависшей над тихой заводью, я поймал свою первую американскую рыбу. Она была невелика, полосата и малосъедобна. Ее место было в аквариуме, а не на кухне.

Я бросил рыбу в пластиковый контейнер и с удивлением услышал, что оттуда начали раздаваться злобные дребезжащие звуки. Я сидел на стволе поваленного дерева и слушал ее треск: рыба разговаривала со мной. У моих ног совершали стремительные перебежки маленькие голубые крабы, лагуну в час отлива шерстил какой-то хищник, выбрасывая из воды на воздух стайки мальков. Рыба продолжала трещать. Я слушал ее в течение получаса, потом вспомнил сказку о рыбаке и рыбке и швырнул обратно в воду. Рыбалка не удалась.

Я вернулся на пляж и обнаружил, что кто-то спер у меня кулер с пивом. На обратном пути у машины оторвался глушитель, и я въехал в Колумбию под неприличный рокерский грохот мотора.

Вторым моим трофеем оказалась черепаха. Рептилия зацепилась за блесну на озере Мюррей, куда мы поехали на пикник с одним грузином. Кусающаяся черепаха. Маленький панцирь в виде костяной ермолки, длинные морщинистые ноги с когтями, страшная змеиная голова. Черепаха заглотила позолоченную рыбку с четырьмя крючками, которые глубоко ушли в ее глотку. Достать их было невозможно. Я отрезал леску и отпустил черепаху на волю. Они живучие.

На подъезде к городу у меня на полном ходу спустило колесо. В темноте, на скорости под девяносто миль в час.

Месть тортиллы этим не ограничилась. Под Рождество у меня возобновилась чесотка или какое-то иное кожное заболевание. Руки от предплечий до локтей покрылись язвами, которые чесались и кровоточили. Попасть к врачу во время праздников было невозможно. Я записался на прием к местному эскулапу, и он принял меня дней через десять. Врач осмотрел пациента, как диковинного зверя. Он кружил вокруг меня с увеличительным стеклом – маленький, толстый. Боялся ко мне прикоснуться. На мне могли гнездиться споры сибирской язвы – мало ли чего еще ждать от этих русских. Он перенаправил меня к дерматологу в соседний город. Пришлось ждать еще неделю.

На этот раз меня принял индус в белоснежной чалме. Он предположил, что я неправильно питаюсь.

– Что вы обычно едите на родине? – спросил он.

– Копченую рыбу, – ответил я.

Индус был разочарован. По его мнению, это очень нездоровая пища. Мне надо было питаться рисом. В Южной Каролине копченой рыбы в продаже не было, а если и была, то в ограниченном ассортименте. В этнических кошерных отделах. Whiting. По-русски – мерланг или мерлуза, хотя я подозреваю, что это – хек. Близость Атлантического океана не влияла на содержимое тамошних рыбных прилавков. Лосось, тунец, филе акулы. Всяческая мороженая дрянь типа креветок и гребешков. Устрицы продавались уже очищенные: требуха в пластиковых банках. Я ел whiting.

Я рассказал врачу про говорящего окуня и месть доисторической черепахи.

– У вас псориаз, – незамедлительно отреагировал он. – Это наследственная болезнь. Неизлечимая. На всякий случай начните с диеты.

Дома я поел овсяной каши и намазал руки вазелином, который мне прописал доктор. На следующий день экзема исчезла. Я вернулся за разъяснениями, но врач пробормотал что-то про загадочную русскую душу и отпустил на все четыре стороны. Черепаха сняла с меня свое проклятие.

Прошел год. Мы засобирались на родину – навестить родителей и друзей. Задумались о сувенирах. Гуляя с дочерью моей подруги по блошиному рынку, я заметил чудную игрушку в виде пластмассового дерьма. Мы смущенно захихикали и бросили жребий, кто первым подойдет к прилавку. Я проявил мужество, и вскоре пластиковая фекалия лежала у меня в рюкзаке в подарочной обертке. С ребенком мы дружили. В те времена я изображал на людях ее папашу. Так хотели и она, и ее мать. Ездил в школу на родительские собрания, познакомился с директором школы, от которого с интересом узнал, что девочка хочет быть стюардессой.

– Чтобы летать к бабушке с дедушкой, – объяснила она.

В Москве было холодно и неуютно. Я боялся пересечь Донскую улицу из-за большого движения. Начал говорить с людьми с шепелявым южным акцентом. Путался с отечественной валютой. Единственное, что меня вернуло на место, это то, что у ножки письменного стола я обнаружил початую бутылку виски, которую потерял за сборами в дорогу. Черный пистолет лежал там же, где я его оставил.

Я зашел к Мишке Штрауху и подбросил пластиковое дерьмо ему в постель. Через несколько месяцев Мишка прилетел ко мне в Колумбию и проделал то же самое.

Раки в Америке были крупнее, чем в России, раз в пять. Мы устроили традиционное пиршество. Пили за сближение континентов и культур. Поехали на рыбалку. Я боялся, что спиннинг принесет какую-нибудь новую беду, но смог преодолеть предрассудки. Рыбы мы не поймали, но наловили на куриную ногу крабов. В ресторане под Чарльстоном уронили чучело водолаза со свинцовым грузом. Водолаз отшиб Мишке ногу своим огромным круглым шлемом.

По пути в Вашингтон, куда мы отправились на экскурсию, машину снесло в кювет, но мы отделались легким испугом. Спиннинг и неотмщенные черепахи продолжали свою подрывную деятельность.

Из Каролины я переехал в Нью-Джерси, потом на Лонг-Айленд. Жил в Юте, Миссури, Калифорнии. Спиннинг повсюду таскал с собой. Пересекшись с Томпсоном лет через десять, похвастался, что до сих пор храню его подарок. В подробности вдаваться не стал. Спиннинг давно смешался с остальными снастями и удочками, хранящимися в гараже моего последнего пенсильванского дома.

Мишка два раза приезжал ко мне, привозил сувенир, который стал теперь символом дружбы между нами и противостоящими друг другу континентами. Я, соответственно, возвращал незамысловатую игрушку в Россию. Говно пролетело тысячу миль туда и обратно и стало объектом современного искусства. Ни я, ни Мишка этим не гордились. Мы выполняли свой долг.

Потом Штраух умер при невыясненных обстоятельствах и унес тайну пластмассового дерьма в могилу. А спиннинг по-прежнему хранится среди снастей в кладовке под гостевой пристройкой на Эрроу-хед. Только какой из них – мой первый, я уже не знаю.

 

Книголюбы

Первая встреча с книгой произошла у меня через уголовно наказуемое деяние. Встретиться с хорошей книгой трудно. Даже опасно. Чем лучше книга, тем труднее ее достать. Надо увлечься или составить план – и тогда дело в шляпе.

В городе открылся ларек, где приключения и фантастику меняли на утильсырье. У Штернов была богатая библиотека. У Сашука Лапина – коллекция из нескольких брошюр, гордость которой составляла рыболовецкая книжка «Рыба за рыбой». У нас среди штабелей отцовских книг по импульсной электронике случайным гостем проживал Бабель кемеровского издательства. За Конан Дойлом я ходил к соседям Кутявиным. Посещал школьную библиотеку, но книги хотел не только читать, но и обладать ими. Возможно, мы с Сашуком пытались стать интеллигентней. К тому же книжки и впрямь бывают интересными. Особенно в молодости.

Как сделать из старых тряпок книгу, тем более хорошую, я не знал и до сих пор не знаю. Фуфайки, пеленки, потрепанные старушечьи рейтузы, штаны с начесом никак не ассоциируются у меня с аккуратным блестящим томиком «Трех мушкетеров». Жизнь технологична. Технология таинственна.

Мы начали прореживать домашние кладовки и шкафы. Дедушка после инсульта катался в инвалидном кресле и в изысканном гардеробе не нуждался. Бабка отдала мне его поношенные вещи. Сашук тоже напряг родителей, но шмутья получил катастрофически мало. Материальный мир тех времен был сер и скуден. Мы должны были выдумать нечто революционное. Создать собственную сырьевую базу.

Пункт приема располагался на улице Фрунзе. Дощатое отсыревшее здание. Скрипучее крыльцо. Комната с потрескавшейся штукатуркой, плохо обработанным прилавком и несколькими рядами полок на стене. В магазин раз в неделю завозили по два-три новых наименования. Тематическое распределение отсутствовало. На доске объявлений вывешивались названия книг, которые скоро поступят в продажу, но прогноз работал из рук вон плохо.

Тряпье к вожделенному ларьку мы с Лапиным доставляли на рамах велосипедов в мешках из-под картошки и кедровых шишек. У меня был неубиваемый «Урал» с высоким самодельным рулем а-ля «Харли-Дэвидсон», собственноручно изготовленный на трубогибе в слесарной мастерской. На трубе под рулевой колонкой красовалась барышня с крышки финского сыра «Виола», примотанная дефицитным скотчем. У Сашука был то ли «Урал», то ли «Орленок» с колесами от «Камы». Велосипеды мы собирали из разного лома. Один раз угнали «Спутник» у Кутявиных и в тот же вечер изменили его до неузнаваемости, перекрасив раму и прицепив новый багажник.

Книголюбы оказались в основном дурнопахнущими мужчинами в засаленных болоньевых куртках. В нестройной очереди они стояли с мешками и сумками, полными пронафталиненной мануфактуры, и обсуждали новинки книжного рынка.

– Обещали завезти Козьму Пруткова и «Вечный зов», – говорил один.

– Я, пожалуй, возьму Козьму. Классику надо знать, – отвечал другой.

Конторой заведовал аналогичный мужчинка с редкой козлячьей бородкой и мрачным взором. Он взвешивал тюки материи на проржавленном безмене и выдавал людям талоны с круглой синей печатью. Количество набранных очков прописывал на талонах шариковой ручкой. Иногда ставил какую-то витиеватую подпись. Помню, что двадцать баллов давали право на приобретение книги «Двадцать лет спустя». Книжки Пикуля почему-то шли по двадцать пять. И так далее. Условная стоимость покупки определялась спросом. Странно, что в этот «джентльменский набор» затесался многоликий Прутков. Мы с Сашуком его творчеством не прониклись.

Любая книжка должна быть приключенческой. Я считал так в подростковом возрасте и, после многолетнего перерыва, считаю так и сейчас. Более того, добыча хорошей приключенческой книги должна сопровождаться соответствующим приключением.

В тот раз мы с Сашуком грабанули ближайший сельскохозяйственный техникум на предмет матрасов. Матрас в смысле веса и концентрации наполнения – наиболее перспективный в этом деле товар. Он хорошо ложится на велосипедную раму, удобен в обращении, наполнен альковной предысторией. В любом старом матрасе есть загадка. Кто на нем спал? С кем? Что видел во сне? Сбылся ли вещий сон? До применения матрасов в формировании личных библиотек мог додуматься лишь молодой и свежий мозг.

Первая ходка прошла успешно. Три матраса сушились во дворе училища. Мы без труда перелезли через забор и сгрузили их на велики. Книготорговец Мельников принял у нас мокрый текстиль. Мы поняли, что утильсырье перед сдачей надо увлажнять, чтоб придать ему веса. Задача номер один была решена. В книголюбивой очереди мы приобрели репутацию «матрасников». «Болоньевые куртки» нам завидовали. Их старые тряпки, собранные по соседям, конкуренции нашему продукту не составляли.

Второй раз нам с Сашуком удалось пробраться на склад. Почему-то сделали это днем. Безнаказанность разлагает, вызывает расслабленность. Нас поймали. На выходе стоял здоровенный мужик, похожий на десантника. С папироской в зубах. Завидев нас, он вынул ее изо рта и призывно свистнул.

– Подите-ка сюда, – приказал он.

Мы сбросили матрасы с плеч, но мужчина быстрым шагом подошел к нам и крепко взял каждого за запястье.

– Не шалить, – предупредил десантник. – А то остаток жизни будете работать на медикаменты.

Он служил директором этого учебного заведения. Провел нас в кабинет на втором этаже и закрыл дверь изнутри на ключ.

– Рассказывайте, – сказал он устало. – Что вас сюда занесло?

Мы начали мямлить про любовь к литературе. Валяли дурака профессионально. Нашей задачей было его растрогать. Мол, бедные дети. Тянемся к знаниям. Сюжетом нашей истории десантник заинтересовался.

– А «Виконт де Бражелон» у них есть? – спросил он.

– Пока нет, но скоро будет, – поспешил ответить Лапин. – Мы можем держать вас в курсе новинок.

– А живете где?

В этом случае мы наврали радикально, перенеся наше местожительство в далекий микрорайон Каштак. В действительности я жил метрах в трехстах от техникума. Мой дом был виден из окна и сейчас, скрываясь нижними этажами за трансформаторной будкой и татарскими декоративными кленами.

– Сообщать родителям или сразу обратиться в милицию?

Мы напряженно смолкли. В милицию нас забирали по весне за попытку осквернения памятника славы в Лагерном саду. В школе обстановка была накаленной. Очередной проступок мог бы стать жирной точкой в нашей многообещающей творческой карьере. Мужик усилил напор:

– Делайте что хотите, но чтоб сегодня же три моих матраса были на месте.

– Какие такие три матраса? – возмутился я. – Не знаем мы про ваши матрасы.

Мы детально ввели его в курс дела, рассказав, что похищением утильсырья занимаются сейчас все пытливые школьники города.

– Это придумал Витька Мазаев, – добавил Лапин изобретательно и плаксиво. – Он первым начал сдавать матрасы.

– Мазаев? – удивился директор. – Я знаю Мазаева. И мать его хорошо знаю.

– Безотцовщина – главная составляющая трудного детства, – подло вставил я.

Директор посмотрел на меня исподлобья.

– Так. Фамилия. Имя. Отчество. Год рождения. Номер школы. Имена и место работы родителей.

Он взял листок бумаги и удивительно изящным для пролетарской руки почерком записал ахинею, которую мы ему выдали. Я свои биографические данные выдумал полностью, сообщив при этом, что родился не где-нибудь, а в Улан-Удэ. Сашук назвал имя одного чувака из враждебной тридцать второй школы. Я пожалел, что не представился другим подонком оттуда же. Самым сложным оказалось придумать место работы родителей. Сашук пробормотал что-то про Политехнический институт. Я рассказал историю своего родственника из Новосибирска.

– Отец… Он это… В органах…

Мужик зло усмехнулся и замедлил запись.

– В каких? – спросил он с разочарованием в голосе.

– В каких-каких. Полковник милиции.

Дядя Леня действительно был полковником и давал мне пару раз пощелкать из табельного оружия, предварительно вынув патроны. Бабушка воспитала и выкормила его наравне с остальными детьми во время войны, когда дед сидел в тюрьме. По непроверенным слухам, он тоже был ее ребенком, но она удачно скрыла это от мужа. Так что я почти не врал – лишь немного переводил стрелки.

– Тридцать вторая школа… Тридцать вторая школа… – дважды повторил дознаватель. – А почему тогда живете на Каштаке?

– Так родителям дали квартиры в новостройках, – догадался я. – А нас оставили в прежней школе. Друзья, любимые учителя. Вы ведь тоже педагог. Должны понимать. Сочувствовать.

Он недоверчиво посмотрел на меня и записал что-то в свой протокол.

– Так, товарищи. А теперь повторим все сначала. Без шпаргалки, пожалуйста, – прикрикнул он, заметив, что Сашук косит глазом в его записи.

У нас была хорошая память. Мы верили в то, что говорим, больше, чем в истину. Я бы на месте этого верзилы тут же поверил. Но он продолжил свое дознание и неожиданно спросил:

– Ну и как вам жилось в Улан-Удэ, Эрик Васильевич?

– Ну, а что тут скажешь? – артистично удивился я, поняв, что не знаю ни имени, ни фамилии этого папика. – Буряты они и есть буряты.

– И все?

– А что еще? – Я на секунду замялся. – Осколки татаро-монгольской орды. Наши люди. Копал однажды червей. Ко мне подошел бурят и спросил: «Ты их есть будешь?» Представляете, как у них голова работает? Мальчики в классе часто пукали. Нет чтобы в открытую. По-честному. Хоть посмеяться можно. Так они исподтишка… исподтишка… Хорошо, что мы сюда переехали.

Я удивился, заметив, что лицо директора неожиданно просветлело.

– Иди-ка сюда, – сказал он и, когда я подошел, дал мне громкий болезненный щелбан по лбу указательным пальцем.

Повторил эту же процедуру с Сашуком.

– Если не принесете мне «Виконта де Бражелона» на следующей неделе, завожу на вас уголовное дело. Распишитесь. Да, именно здесь.

– А вы матрасы со склада сдайте, – сказал Сашук. – Сами не ведаете, каким капиталом обладаете… Можете все у Мельникова скупить!

– Марш отсюда! – скомандовал он, подошел к двери и повернул ключ.

Назад мы уходили так же, как пришли. Через забор, у другой стороны которого стояли велосипеды. Мы видели, что директор курит в открытое окно и с вдумчивым интересом следит за нами. Я помахал ему рукой на прощанье. Он не ответил.

Дней через десять Мельников провел в своей лавке талонную реформу, и наши квитанции о сдаче тряпок аннулировались. У нас хватало на Дюма, Жюль Верна, Фенимора Купера и даже эротического Мопассана, которых вот-вот обещали завезти, но талоны больше не действовали. Мы с Сашуком подумывали облить ларек бензином и спалить его к чертям собачьим. Сколько трудов, умственных усилий, отчаянных жестов! Наши библиотеки увеличились книжек на десять, но до масштабов Кутявина и Штерна явно не дотягивали.

Я решил действовать в одиночку. Ночью, втайне от Лапина, я проник на территорию техникума и размотал тонкую стальную проволоку, которой вместо замка запирался склад. Потом довольно быстро перекидал матрасы через забор, хотя занятие – не из самых приятных. Они не поддавались, вырывались из рук, неуклюже борясь с моей воровской читательской страстью. Я перевез их на велосипеде в подвал нашего дома, складывая на раму по две штуки. Свалил на заплесневелый бомжовский диван, стоящий на пути к кладовкам. Никому, кроме меня, они не были нужны. За их сохранность можно было не волноваться. Я мог доставлять их в пункт приемки по одному хоть каждый день.

Мои труды были вознаграждены вторым томом «Графа Монте-Кристо» и «Белым клыком» Джека Лондона. Остальных наименований не помню, потому что вскоре мы с Сашуком увлеклись грампластинками. Под музыку хорошо танцевать медляки с девушками, а маленький диск Апрелевского завода хорошо ложится за фалду пальто.

 

Трусость

Старшеклассники трясли с нас водку. Не деньги на водку, а именно водяру. Такой вот кодекс дворовой чести. Другую неприятность являли собой блатные. Школа располагалась в районе под названием Париж, а мы жили в Треугольнике. Полная психологическая несовместимость. Неприязнь и вражда.

Почему мы с Сашуком и Штерном оказались крайними – не знаю. Наверное, были слишком заметными на общем фоне: каждому хотелось вписать нам по шкварнику. Существовала и третья сила. Авторитеты. Что-то типа воров в законе. Она была представлена Павлом Ларионовым, который никогда с нами не связывался, но решал вопросы в кулуарах. В конце этого учебного года он попросил у меня поносить здоровый стальной перстень с буквой «I», который я купил в Ташкенте. И через неделю вернул. Позаимствовал нож с выкидывающимся лезвием и вернул его тоже. Ларионов был порядочным человеком. С ним можно было иметь дело.

А пока что месяц назад мне исполнилось четырнадцать лет. Мы вернулись из Одессы, где с ровесниками из Минска подсматривали за голыми женщинами через чердачные окна в душевых. На обратном пути заехали к другу отца в Галерканы. Там я встал на водные лыжи, проехал круг по озеру и не упал. Сильно разодрал себе локоть об асфальт, чуть было не врезавшись на велосипеде в чью-то виллу. Страдания перенес стоически. В родной город приехал в приподнятом состоянии духа. Подрался с мальчиком, который плюнул в меня слюнявой бумажкой из трубочки. Победил.

– С Симаковым ты махался? – спросил меня Ларионов в раздевалке.

– Ну, я. А что?

Паша посмотрел мне в глаза, накинул плащ и ушел. Через неделю Козлов и Еловиков вызвали нас троих за школу. Во время мирного разговора Еловиков неожиданно ударил Сашука в солнечное сплетение и, пока тот изгибался и кашлял, сказал:

– С вас три бутылки водки к праздникам.

У него была репутация садиста. После школы он сел за дедовщину в стройбате. Козлов ухмыльнулся и поддакнул:

– По одной с рыла. Нам с Эдиком в самый раз.

По дороге домой мы бодрились, ерничали, но все трое понимали: связываться с этой бандой нам нельзя. Уроют.

– Я могу позвать Серегу Голова со Степановки, – сказал я неуверенно. – Приедут на мотоциклах. Наведут шмон. Степановку все боятся.

– Нам здесь оставаться, Сема, – ответил Штерн. – Да и хер они приедут.

С Головым мы дружили. В июле ездили вместе на Обь на его «Иж-Юпитере». Он мог поднять деревенских, но мы сомневались, что они по первому свистку смогут нагрянуть в город.

Водку Еловикову мы отдали, но было ясно, что просто так от них не отвязаться. Они вернутся. Или придут другие. У них был большой сплоченный коллектив.

Я сидел на кухне, обедал. Иногда поглядывал в окно. Напротив горел двухэтажный деревянный дом, где жил Витька Мазаев. Я знал, что он сейчас на тренировке, и особенно не волновался. Пожар начался недавно: в четырех окнах от его квартиры. Пламя вырывалось сквозь открытые створки, пробило крышу. Шифер в этом месте потемнел и начал с треском лопаться. Пожарные еще не подъехали, но народ у здания собрался. Из окна появилась тетка в пестром халате, покричала, но прыгнуть вниз не решилась. Я подошел к окошку и отщипнул отросток зеленого лука, произрастающего в пол-литровой банке. Вой пожарных сирен заглушил звонок телефона.

Я поднял трубку. Звонила Лора Комиссарова. Событие, превышающее по масштабу любой пожар. Мы с ней были едва знакомы. Она была на два года старше. В компании Еловикова и Козлова была своей. Совсем своей. Волчицей. Нечто вроде атаманши из «Бременских музыкантов». Я насторожился.

– Как поживаешь? – спросила Лора тоном старой приятельницы. – Скучаешь? – Она загадочно рассмеялась.

Я рассказал ей про пожар. В этот момент я был благодарен бедствию за то, что оно подбросило мне тему для разговора.

– В принципе это красиво, – сказал я бодро. – Сначала все шло, как в немом кино. Сейчас приехали каскадеры. Ползают по приставным лестницам. Спасают женщин и детей.

– Приехать, что ли, посмотреть?

– Ты знаешь, где я живу?

– Знаю.

Я похолодел. Откуда? С другой стороны, меня разбирало любопытство. Комиссарова была девушка красивая, статная. О ее раскрепощенности по школе ходили слухи.

– Как бы я хотела, чтоб моя хата тоже сгорела, – вдруг сказала она. – Тогда, может быть, дали бы квартиру в нормальном доме. Пойдем погуляем?

Я шуганулся еще больше. К чему бы это? Пробормотал что-то про контрольную по немецкому. Она хохотнула и сказала утвердительно:

– Пойдем погуляем.

Встретились на трамвайной остановке. Комиссарова была в длинном сером пальто и бежевых сапогах на высоком каблуке. Выглядела предельно взрослой. Макияж, маленькие золотые серьги, серьезные глаза. Она была без шапки, чтобы показать прическу. Осень вступила в стадию загнивания, забродила брагой. Вот-вот должны были ударить холода.

– А я здесь живу, – ткнула она пальцем в желтую пятиэтажку с продовольственным магазином на первом этаже. – Заходи в гости.

Мы пошли по аллее, тянувшейся параллельно трамвайным путям. Разговаривали о пожарах, домашних животных, о всякой ерунде.

– Ты хорошо прыгаешь в длину, – сказала она. – Я приходила к вам на соревнования.

– Казаков прыгает лучше, – отозвался я. – На полтора сантиметра.

Она опять похабно рассмеялась.

– А я не могу ни бегать, ни прыгать. Прошла флюорографию. У меня каверна в легких. От курева. Теперь Петр Иванович меня бережет.

Вечером позвонил Штерну. Рассказал про пожар. Выслушав его человеконенавистнические шутки, упомянул о прогулке с Лорой.

– А что… Это выход… – задумчиво протянул он. – Не обижайся, конечно. Но это выход. И девушка она клевая. Рельефная.

Я не ожидал от него такой реакции.

– Ты дурной, что ли?

Женька детально изложил мне свои воззрения на баб. По его мнению, они мало чем отличаются друг от друга. Я не должен упускать такой шанс. Хотя бы в интересах нашей дружбы.

– Подумай! – закончил он.

С Лорой мы встретились еще несколько раз. Сходили в кино на «Золото Маккенны». Детям до шестнадцати лет. Нас пропустили. После кино она позвала меня в гости.

В общежитии они с матерью занимали две комнаты, соединенные изнутри широким проходом. Проникнуть в квартиру можно было как через дверь с номером «19», так и с номером «20». Преимуществ в такой планировке Лора не видела. Когда мы вошли, поставила чайник на электрическую плитку.

– Может, сгонять за вином? – спросила она.

Мы купили бутылку «Кавказа», выпили по глотку. Она – из граненого стакана, я – из фарфоровой чашки. Пока я ходил в туалет в конце коридора, убрала фотографию какого-то бородатого мужчины, стоящую до этого на книжной полке. Переоделась в легкомысленный халат, но осталась в колготках.

– Ну и что мы будем делать? – засмеялась она неестественным голосом, притянула меня к себе и протяжно поцеловала.

Комиссарова положила мою руку к себе на колено и быстро придвинулась, чтобы рука оказалась выше. Я зарделся и вздрогнул, как дурак. Посмотрел на ее приоткрытый рот в размазанной помаде, на умные глаза в пробуждении радостного бесстыдства.

– Лариса, можно я приду завтра? – сказал я хрипло. – Мне нужно…

Я не знал, что придумать. Лора еще не поняла моих настроений и продолжала ласкаться. Она пыталась управлять моей рукой, распахнула халат, показывая белый застиранный лифчик, начала быстро целовать мои лицо и шею. Она была намного живей и опытней моих сверстниц.

– Мама все равно в больнице. А ты такой славный…

– Лариса! – Я встал с постели, и она инстинктивно взяла меня обеими руками за ремень джинсов. – Понимаешь…

Она убрала руки с моих брюк и презрительно смерила меня взглядом.

– Из-за нее? – спросила она, повысив голос. – Из-за этой сучки с идиотским именем?

Мой роман с Иветтой в те дни только начинал разворачиваться. Я не мог предать ее, хотя до дрожи в коленках хотел сейчас остаться с Лорой.

– Я тебе сделаю то, что она тебе никогда не сделает! – закричала она. – Никто не сделает! Никто в этом гребаном городе.

Она упала на подушки и очень по-настоящему зарыдала.

На следующий день Василий Козлов мастерски саданул мне по скуле в школьном сортире. Второй удар мне удалось заблокировать. Он сплюнул, выругался и вышел вон. В актовом зале начинались танцы. Мы с Сашуком и Штерном хряпнули перед ними каберне в гаражах на улице Гоголя и сейчас скрывались от физрука, который учуял запах. На дискотеку подвалила шобла из Парижа.

Они толклись в скверике перед школой и выдуривались друг перед другом. Шура-акробат, удивительно спортивный и борзый паренек невысокого роста, ходил перед толпой на руках. Он передал через Лапина, что ему нужно поговорить со мной. Парижских было человек десять. В школу их не пускали. Здесь мне хватало Еловикова с Козловым. И физрука с его нелепыми претензиями. Они загнали меня в ловушку, даже не сговариваясь. Я слонялся по школьным этажам, не решаясь подняться на танцы. Во втором отделении я должен был лабать «Plantanion boy» на ритме. Выступление, похоже, отменялось.

В коридоре я встретил Иветту, явно чем-то раздраженную. Она стояла с маленьким зеркальцем в руке и выщипывала пинцетом брови.

– Прячешься, – констатировала она насмешливо. – Я бы на твоем месте тоже пряталась. – Иветта разочарованно вздохнула. – Я не знала, что ты такой трус.

Я посмотрел на нее и увидел то, чего не видел раньше. Ее слова пронзили меня больней грядущего мордобоя. Я подумал, что я действительно трус, но лишь потому, что не осмелился вчера остаться у Лоры Комиссаровой на ночь. Штерн был прав, когда сватал ее ко мне. Сегодня не было бы всего этого. Никаких проблем. Никаких метаний и обид. У нас с друзьями была бы другая жизнь. К тому же целуется Лора гораздо лучше.

Из школы мы вышли с Ларионовым. Шпана расступилась.

Когда у Комиссаровой умерла мать, я зашел к ней в общежитие с букетом красных гвоздик, но Лариса со мной даже не поздоровалась.

 

Первая любовь

Разговорились однажды с приятелями, кто и как лишался девственности. Один подхватил триппер. Другого застукал со своей бабой взбешенный муж. Сюжет, интрига. Только я не мог сказать ничего толкового. То ли это случилось слишком давно, то ли я не заметил, как это случилось. Чудовищно, да? Знаковое, казалось бы, событие. Бывает только раз в жизни. А тут – провал в памяти. Полный игнор вступления в мир взрослого секса.

Я помню школьные танцы, резкий запах тонального крема на щеках возлюбленной, трогательные телефонные разговоры, свою руку у нее под юбкой на последней парте. А радости первого сближения и даже первого поцелуя не помню. Несерьезный я человек.

Мы долго готовились к этому. Читали образовательную книгу, переведенную с языка одной из соцстран. Выбирали время, искали место. Маман моей девушки работала бухгалтером в драмтеатре, возвращалась домой часов в пять. После занятий у нас оставалось часа два-три на любовные прелюдии. Возвращение мамы Гали нависало над нами дамокловым мечом. Мешал дневной свет, моя нерешительность, отсутствие опыта. Барышня тоже боялась. Или делала вид.

– Если мы останемся на ночь вдвоем, это получится само собой, – говорил я. – Инстинкт возьмет свое.

– А если не возьмет?

Мы неоднократно раздевались в их дощатом доме в низовьях улицы Красноармейской, но на большее решиться не могли.

– Давай потом, – говорила она в последний момент. – У меня болит голова. Я сегодня не в духе.

К моменту нашей поездки всем классом в хлебный город Ташкент мы уже были страстными любовниками. Обрели привычки, любимые положения и уникальную технику движений. За спиной оставались чужие квартиры, палатки, пустынные пионерские лагеря и подворотни.

– Вьете гнездо? – завистливо спросил Сашук, обнаружив нас с Иветтой на верхней полке вагона в объятиях. – Спускайтесь. Новый год через полчаса.

В качестве надсмотрщиков с нами ехали классная руководительница и родительница одного из лучших учеников. Мы воспринимали их как пустое место. Поездка должна была получиться веселой. Через час я шумно, обильно и красочно наблевал с верхней полки на голову учительницы, когда она зашла к нам в купе поздравить с новым тысяча девятьсот восьмидесятым годом.

– Укачало, – сказал Штерн цинично, а Иветта нервно захихикала.

Ночью в Новосибирске мы пересели на другой поезд и направились в Узбекистан. Дорога оказалась длинной. Я пел песни из кинофильма «31 июня», бренча на гитарах, которые брал у случайных попутчиков. «Любви все время мы ждем как чуда». «Скажи, зачем же тогда мы любим». Эти слова имели для меня смысл. Любовь пока что была главным призванием и переживанием моей жизни.

От скуки решили устроить нашу с Иветтой свадьбу и опять надрались в купе под крики «Горько!». О нашем торжестве знал весь поезд. Незнакомые люди заходили поздравить и выпить за наш союз. Прилежная девочка Ольга Панфилова выпустила стенгазету с рисунком обручальных колец и поздравлениями. Воспитательницы испуганно переглядывались.

– Хабу бабу, – сказал Лешка Бугаев, прогулявшись по перрону одной из узбекских станций. – Бабу хабу.

Он осваивал тюркское наречие. Меня мутило от вчерашней бормотухи и сегодняшней сгущенки. За окном полыхала красная чужая земля. Новогодние елки в населенных пунктах смотрелись нелепо, как пальмы на Северном полюсе. Узбеки тускло глядели вслед эшелону, прервавшись от рытья арыков.

В Ташкенте вдарили по кубинскому рому. Его продавали прямо на вокзале. Поселили нас в общежитии какого-то интерната. В первую же ночь Сашук отправился в город «мочить чурок». Его кто-то обидел, пытаясь отобрать джинсовую куртку. Обошлось без кровопролития, хотя Лапин пошел на прогулку с кривым азиатским ножом, купленным на местном рынке. Нож потерял. Мы со Штерном посмеивались.

– А как же интернационализм? Новая историческая общность людей различных национальностей?

В пустой комнате общежития мы с Иветтой собрались провести первую брачную ночь. В железнодорожном сортире тесно, на верхней полке трудно соблюдать конспирацию. В городе нам посчастливилось купить два стальных перстня с буквами I и V; невесте – шелковую косынку, мне – кооперативные красные ботинки на огромной платформе.

Свадебное торжество удалось. Учительница и ее помощница подняли за нас по бокалу шампанского. Нам было велено пить ситро. Мы дождались их ухода и вернулись к карибскому рому. Ночью крадучись пробрались с Веткой в соседнее помещение. Кровати оказались хлипкими: прогибались под нашим весом. Пружины скрипели, у барышни началась менструация. Решили не расстраиваться. Вся жизнь впереди.

– Ты знаешь, сколько лет было Джульетте, когда она отдалась Ромео? – мечтательно спрашивала Иветта. – Четырнадцать! Все как у нас. Это самая настоящая любовь, понимаешь?

– Про нас тоже напишут книги, – соглашался я. – Будут слагать легенды и сочинять песни. Мы – персонажи какого-то замечательного романа.

Перед самым отъездом маленький немецкий мальчик из нашего класса проломил кулаком стену в интернате. Решил проверить свои силы. Этим он немного перевел стрелки от нашей с Веткой аморалки. Ругали теперь в основном его. Нам тоже досталось, но не так, как вандалу Андрюше Финку.

* * *

Один умный человек сказал мне про Иветту, что она хороша лишь для любви, не более того. Я ужасно на него обиделся.

* * *

Вскоре после возвращения мама Галя вышла замуж за актера, сыгравшего эпизодическую роль в фильме «Русалочка». Они переехали в центр. Поселились в квартире, примыкающей к кинотеатру имени Максима Горького. Через стену слышались звуки стрельбы, ржание лошадей, философские диалоги и музыка. Через пару месяцев мать и отчим засобирались в Москву. Иветта тоже решила выйти замуж. Сообщила мне о своей беременности, хотя для этого не было никаких физиологических оснований. Я не поверил. После очередного выматывающего разговора сказал:

– Давай еще погуляем. Я окончу университет, выбьюсь в люди… Куда ты торопишься?

– В своей жизни ты пойдешь по костям, – ответила она жестоко и прислонила спину к пылающему радиатору батареи отопления.

На улице завывала зима.

– У меня есть опыт, – сказал я, улыбаясь. – Не вижу в этом ничего страшного.

Недавно я действительно провалился в могилу, танцуя с Сашуком на заброшенном кладбище.

– Ты ведешь себя как подлец, – сказала Ветка фразу, которую, видимо, тоже почерпнула от матери. – Заставляешь меня идти на аборт.

Я пожал плечами. У меня хватало здравого смысла не вестись на провокации.

Тем не менее ей удалось сломить мой дух, влюбившись по весне в абитуриента одного из институтов радиоэлектроники. Иветта перестала отвечать на звонки, избегала встреч. Я метался по городу, разыскивая свою первую любовь, и находил ее обычно в центре, в разных местах. Она обжималась с неким Юрой, приехавшим из европейского Липецка. Их чувства выглядели очень правдоподобно.

– Дима, возьми мотор, – сказал он как-то, обращаясь ко мне, и я понял, что Иветта связалась с мудаком.

Я поймал машину и отправил их вдвоем по адресу. «Возьми мотор» – это не из моего лексикона. Это знак сословной принадлежности. Диагноз. Страдания, ревность и обиды начали сходить на нет. До этого я слишком много трясся от негодования, рыдал и малодушничал. Этот инфантильный стресс выучил меня не относиться к любви серьезно.

Вечером отец угостил меня французским коньяком и разрешил курить. В гостях у него была Марина Неелова, приехавшая в город с театром «Современник». Она посмотрела на меня и сказала папаше:

– У него удивительные, просто удивительные глаза.

Я успокоился окончательно и продолжил готовиться к выпускным экзаменам. Комплимент красавицы выполнил оздоровляющую функцию.

В мае умер дедушка. Иветта пришла к нам с букетом взлохмаченных георгинов. Вид у нее был заплаканный. Я подумал, что с Юрой у нее не склеилось. Дед лежал в нашей с ним комнате в гробу, установленном на двух табуретках. Под гроб поставили таз с водой, деду подвязали маминым платком нижнюю челюсть. Мы с дядькой собирались ехать в церковь – взять какую-то бумажную ленточку: венчик с изображением Спасителя и других святых. Я сказал об этом Ветке, но она вызвала меня в коридор.

– Я люблю тебя, – сказала она. – С Юрой у меня ничего не было. Это ошибка. К тому же я хотела тебя позлить.

Мы спустились в подвал нашего дома, где она спешно отдалась мне на каком-то бомжовском диване.

– Мир? – спросила Иветта. – Не дуйся.

* * *

Через год мы с Сережей Риттелем направлялись в Чехословакию по линии социалистического туризма. Жили в гостинице «Космос» с международной дискотекой. Иветта гостила у матери и приезжала к нам с визитом. Ей молодежная обстановка не понравилась. Когда мы последний раз говорили за жизнь, прогуливаясь у Белорусского вокзала, она не скрывала ревности и раздражения.

– Ты отказываешься взять меня замуж. Зачем тогда говоришь о любви?

– Это разные вещи.

– Что тебе еще надо? У нас все есть. Я рожу тебе офигенного ребенка.

– Я могу каждый день приезжать к тебе в гости. Хочешь?

Она сообщила, что я – трусливое ничтожество.

– И карьерист, – добавила Иветта со значением. – Ты готов пойти на что угодно ради своего будущего.

К тому времени я уже не мог терпеть ее квакающего голоса, нездоровой целеустремленности, запаха дешевой косметики. Следующую ночь, как я узнал потом, она провела с одним фарцовщиком в общаге МГУ. В нашей компании его недолюбливали. Звали Рыжей Мочалкой из-за чрезмерной растительности подмышек.

Улетел в Чехию в состоянии печали и неопределенности. Вернувшись из Праги и Карловых Вар, узнал, что Иветта переехала к Мочалке. Познакомился с другой девицей. Победил в университетском конкурсе авторской песни. Заграничные подарки распределил согласно изменившейся ситуации. Кроссовки подарил новой даме, джинсы продал на вещевом рынке. Кактус, привезенный в качестве аленького цветочка, оставил себе.

* * *

– Почему ты не помнишь первого раза? – удивился приятель, выслушав мою историю. – Когда дамы лишаются невинности, под ними случается лужа крови. Биологический закон. Как без этого?

– Не было никакой крови, – ответил я. – Не заметил. Когда всю жизнь идешь по костям, нет времени обращать внимания на такую ерунду.

Будучи сильно навеселе, я подвез его в Бронкс, находившийся для меня на краю света. На обратном пути остановился у полицейской машины и спросил дорогу до дома. Не из окаянства и не для отвода глаз. Той ночью я и впрямь заблудился.

 

Dark side

Мальчики из приличных семей бывают гаже, чем гопники. Самоутверждаются все: кто-то матом и кулаками, а кто-то при помощи так называемого интеллектуального усилия.

– А если мы скажем, что он обоссался? Или нет, громко пёрднул, когда приглашал Мэри на медленный танец…

Отец привез мне из Штатов джинсы, куртку-косуху и дюжину фирменных дисков. «Второй Лед Зеппелин», «Сержанта», «Abraxas» Сантаны, «Картинки с выставки» Эмерсона, «Slowhand» Эрика Клэптона, «Nightflight to Venus» «Boney-M», «ABBA Greatest Hits», «Nice Pair» с Сидом Бареттом и главное – «Dark Side of the Moon», прозрачный голубой диск с двумя плакатами-вкладками. Целое состояние!

За рубеж отца выпускали давно: с тех пор как в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году он, невзирая на тамошний революционный шабаш, сделал ошеломительный научный доклад в Париже. Ему заплатили гонорар, на который можно было купить автомобиль. Но отец честно распределил деньги среди членов советской делегации, включая стукачей. Теперь его заграничные друзья пересылали мне за железный занавес жвачку, футболки, пластинки, ковбойские пистолеты на ремне.

В школе тех времен понимания я не встретил. Моисей Максович Грайф сказал, что я похож на непричесанное жвачное животное.

– Зато я лучше всех в классе разбираюсь в политической обстановке, – парировал я. – Если разрешите ходить в джинсах – завтра же сделаю политинформацию по китайско-вьетнамскому инциденту.

Грайф приподнял бровь.

– Война между двумя соцстранами – это нонсенс, – начал интриговать я.

Марксизм мне нравился. Особенно если его делали бородатые дядьки в камуфляже. Такие, которые могли, никого не спрашивая, полететь в Анголу ради мировой справедливости и солидарности с народом йорубо. У азиатов бородки были жидкими. Они зачем-то убивали воробьев. Брови наших правителей тоже не впечатляли. Однако если отбросить детали облика, им можно было бы простить что угодно, разреши они нам слушать нашу музыку и ходить в потертых штанах.

Прозрачная пластинка голубого цвета с надписью «Dark Side of the Moon» на лейбле, записанная на загадочной студии Abbey Road, несла в себе какую-то невероятную весть. Я ничего не знал про мультитрекинг и аналоговые синтезаторы, про премию «Грэмми» и невероятные объемы продаж, но я понимал, что передо мной открывается иной модус бытия. Возможность другой жизни. Музыка – вообще единственная вещь, которая делает тебя равнодушным к смерти и намекает о бессмертии.

– Они похожи на разбойников, – сказала маленькая племянница, когда я повесил у себя над кроватью плакат с изображением четырех лохматых музыкантов.

– Сходи с мамой в филармонию, – мстительно ответил я.

Я играл на ритм-гитаре в школьном ансамбле с двусмысленным названием «Ночной мотылек». Играл эпизодически. Насколько позволяли старшеклассники, севшие на эту аппаратуру. Меня выпускали побренчать несколько композиций «Space», «Boney-M». Особенно я любил песню «Ты у калины жди, я к тебе прибегу» молдавской группы «Орион». Она и сейчас звучит в моей голове, напоминая о первой, второй и третьей любви, которым я исполнял ее, чтобы понравиться.

Начальство нас пасло, но ненавязчиво. В обязательный репертуар «Ночного мотылька» входила советская эстрада. Другое дело – терки внутри коллектива.

Когда я сказал компаньонам, что предлагаю группе играть мои песни, руководитель Бобровский посмотрел на меня как на придурка.

– Ты – дитя гор, – сказал он. – Нахрен мне тут твоя музыка?!

– Дык она лучше твоей, – сказал я серьезно. – И пою я лучше.

Парни заржали. Коломиец символически притушил бычок от «Беломора» о деку моей гитары.

– Че за базар? – спросил я Коломийца. – По-моему, ты не всасываешь.

Бобровский подошел ко мне, потрепал по богатой шевелюре и сказал:

– Будем работать. Будем учить тебя правилам хорошего тона.

– А ты научись говно за собой смывать, – сказал я. – Я вчера в сортир следом за тобой заходил.

Я хлопнул дверью и поехал на любовное свидание к Иветте, пока ее маман не вернулась с работы. Секс тоже напоминает о бессмертии, пусть и не так доходчиво, как музыка.

К тому времени я сочинил песен десять: «Ремонт в воздушных замках», «Умрем мы раньше вас, папаши», «Я ударил тебя по лицу», «Беспутное лето», «Ящер», «Цыгане увели моих коней»… Эти песенки были ритмически организованны, остальные представляли собой какие-то мутные эксперименты с мелодией и нерифмованным текстом.

Общаясь со старшеклассниками, я немного перегибал палку: мне с ними все равно было не по пути. Им нравилась какая-то трагическая тягомотина в духе Чеслава Немена. Против Чеслава я ничего не имел, но понимал, что мы такое не вытянем. Вокала нет. Пальцы деревянные. И худсовет не пропустит. В том, что худсовет не пропустит мои песни, я не сомневался.

Парни в группе были скользкие, но объединенные каким-то общим взглядом на мир. Дети партийных работников среднего звена, преподавателей научного коммунизма. У Бобровского отец был хорошим, можно сказать, легендарным хирургом, но это ничего не меняло. Даже с подонками, которые трясли с нас водку, мне было проще. Простые товарно-денежные отношения, никакой психологии. А эти мальчики умели профессионально подкладывать свинью, распускать дурацкие слухи по школе, доносить о наших пьянках учителям, хотя и сами были не прочь выпить.

На выходе я встретил Штерна, презрительно рассматривавшего немного облупившийся памятник Льву Толстому.

– Хочешь стать таким же умным? – поинтересовался я у Женьки.

– Это не ты написал? – спросил он, довольно улыбаясь.

Вдоль постамента куском гудрона кривыми буквами было начертано: «Пидор».

– Правда, что ли? – удивился я. – Про других слышал, про этого – нет.

– Люди зря такого писать не будут, – победоносно сказал Штерн. – Народ глядит в самый корень проблемы.

– Какой проблемы?

Штерн не знал, что ответить, и лишь глупо заржал.

– А ты все музыку играешь? Дивлюсь я на вас…

Он и раньше говорил мне, что участие в «Мотыльке» – мартышкин труд.

– Зачем им поднимать тебя? Ты поднимешься – и их раздавишь.

– Я коллективист, – оправдывался я. – Я готов дружить. И вообще я обожаю командные виды спорта.

– Слушай, – заявил он. – Я играю на гитаре лучше всех в городе, а в это шапито не лезу.

Я впервые услышал о его интересе к музыке. Недолго думая, раскрыл кофр и вручил ему свою «Кремону».

– Покажи класс.

Штерн недоверчиво взял инструмент, неумело провел рукой по струнам.

– Я играю на семиструнной гитаре, – нашелся он.

На следующий день ко мне на перемене подошел Бобровский и сделал интересное предложение. Я даю им записать на бобины свои диски, а они включают в программу несколько моих песен.

– Каких? – подозрительно спросил я.

– Там, где ты ударил женщину по лицу, я взять не могу, – рассмеялся он. – А вот про воздушные замки – нормально. И цыганская песня мне нравится.

Я растрогался и предложил сочинить что-нибудь вместе. Вспомнил, что у меня есть неплохой романс «Пение в темноте».

– Нормальный получится медляк, – размечтался я.

– По рукам? – обрадовался Бобровский.

Пластинки в нашем городе продавали по воскресеньям на вещевом рынке вместе с заграничными шмотками и оренбургскими платками. Молодые люди в овчинных полушубках толкались в клубах морозного пара и предлагали из-под полы фирменные «плиты». Я бывал на толкучке несколько раз, но из-за дороговизны никогда там ничего не брал. Приценивался, обменивался. Качество винила трудно определить на вид. Мне пару раз подсовывали затертые диски. Я подумывал заняться перезаписью своей сокровищницы на магнитофонную ленту. Это могло приносить некоторый постоянный доход, в котором я, как и все подростки, нуждался. Дело было подсудным, но я догадывался, как можно наладить рынок сбыта через студентов. Мои новые диски были свежаком, раритетом: по ним еще не прошлась игла ни одного чужого проигрывателя.

У меня имелась пара друзей из взрослого музыкального мира. От них я мог получить любую информацию о рок-н-ролле. Когда мы с Лапиным затеяли делать дискотеку по «Пинк Флойд», я обратился к Шкуратову с Бородуллиным. Кроме внушительной музыкальной коллекции и мощной самопальной аппаратуры в их срубе на Эуштинской хранились пачки ротапринтов англосаксонских книг о разных группах, кое-что было переведено. Серега Шкуратов научил меня выписывать музыкальный чешский журнал «Мелодия», разрешенный к распространению в СССР.

Сашук тоже поигрывал на гитаре – обыкновенной, ширпотребной. Однажды на рыбалке, когда дождь застал нас под развесистой березой, он за ночь подобрал проигрыш к «Fragile» Джона Андерсона. После того как Лапина порезали и чуть было не убили в одной совместной потасовке, он полностью переключился на фортепиано и играл только классическую музыку. Побывав в гостях у клинической смерти, люди меняются.

Лекцию по «Темной стороне луны» назначили на послеурочное время в субботу. Лапин притащил из дома свою «Вегу». Трогать «Филлипс» родители мне запретили. Народ собрался преимущественно на танцы. Наш доклад шел как бы в нагрузку.

Лапин вышел к доске и объяснил, в чем видит смысл и значение прогрессивного рока. Он сказал, что это что-то типа фьюжн в джазе, где употребляется синтез всех стилей – от высокого до низкого.

За окнами цветом черемух и яблонь наливалась весна: природа не способствовала восприятию лекции. Нашей классной происходящее нравилось. Она стояла у двери и согласно кивала головой каждому слову Лапина. Иветта активно скучала. Мы уже несколько раз трахались с ней под «Пинк Флойд», но ей это казалось слишком вычурным.

Я сказал, что «Dark Side» появился в результате дискуссий музыкантов на кухне их барабанщика Ника Мейсона на Сент-Огастин-роуд, в местечке Камден. Я хотел показать, что великие вещи создаются не на небесах, а по соседству. Музыку, по традициям советской эпохи, рассмотрел с классовых позиций.

– Это едкая критика современного буржуазного общества. Глубокая философия. Песня «Тайм» говорит нам о бессмысленности существования, песня «Деньги» напоминает, что именно деньги правят западным миром. У них было шестнадцатидорожечное звукозаписывающее оборудование, – добавил я. – Нам бы такое!

Я трепетно вынул из пакета голубой диск и показал его одноклассникам.

Мы поставили композицию «Тайм» о бессмысленности существования и с чувством прослушали тикающее, звенящее, пересыпающееся глухими стуками и влажными звуками вступление. Когда Гилмор запел, я неожиданно для себя запел тоже.

Лапин пел вместе с Ричардом Райтом припевы. Мы не сговаривались.

– Приеду домой, надену наушники и буду плакать, – сказал крупный мальчик Сережа Панин, и девушки засмеялись.

На перемене перед танцами ко мне подошел Андрей Финк и сообщил, что Бобровский с дружками испортили мои пластинки.

– Они их записали, а потом «отутюжили». Крутили на «Аккорде» в учительской, грели на батарее. Говорят, папа Месяцу еще купит. Сейчас штампуют копии.

Я попросил Лапина вести дискотеку и помчался по школе в поисках кого-нибудь из банды. Коломийца встретил на лестнице у раздевалки. Он шел с Павликом Сидоренко, который стучал у нас на барабанах.

– Я слышал, ты обоссался, когда приглашал Мэри на медленный танец, – сказал я.

И пока он хлопал глазами, вписал ему в шкварник.

Небольшого роста белобрысый Коломиец отлетел к стене. В этот момент Сидоренко заехал мне сбоку локтем по носу. Он был каратистом, но этот удар к спорту не относился. Я сел на пол, едва не потеряв сознание.

Разгром империи пошел по нарастающей. Пластинки мне вернули. «Сержант» действительно был чудовищно покоцан: за пару дней его состарили на десять лет, и он звучал теперь как пластинки Утесова. Диски с Сидом Бареттом деформированы: у одной изогнулись края, а другая пошла волнами. Бобровский донес в партком, что я распространяю идеологически вредную музыку, а там, где рок-н-ролл, там и фарцовка, и аморалка, и мордобой. Счастье не должно остаться безнаказанным. Олег Нижник отказался вернуть мне шикарный плакат с Робертом Плантом, сказав, что его похитили форточники. Когда я зашел к Штерну забрать свои старые джинсы, оказалось, что он порезал их на заплатки.

Белки моих глаз почернели, приобретя дьявольский антрацитовый блеск. Нос стал пластичным и безболезненно перемещался из стороны в сторону. Я сидел у окна в кресле, положив ноги на подоконник, держал голубой диск обеими ладонями и смотрел на восхождение радуг на темном небе. Недавно прошел дождь, и облака оставались свинцово-синими. Радуги на этом фоне смотрелись эффектно. Иногда я смотрел на мир через «Dark Side of the Moon», и тогда все становилось синим. Благодаря нашей с Лапиным дискотеке эта пластинка осталась целой и невредимой.

В комнату вошел отец. Мама уже сообщила ему, что я вернулся в непотребном виде. Он подошел ко мне, нагнулся и посмотрел в глаза.

– Из-за бабы, – поспешил ответить я. – Обычная история.

– Из-за этой шлюхи? – воскликнул он. – Я так и знал.

Когда он удалился, я с веселой мрачностью пропел песенку, которую никогда бы не спел на школьной сцене:

 

Дикие

Вечером к поселку причалило блядское туристическое судно и перепутало Лапину его перетяги и закидушки. Он воспринял это как плевок в лицо рыбака. Была безветренная ночь, река Обь отражала звезды, мы со Штерном брели по берегу, думая о Владимире Ленине. Ленин тоже когда-то был молодым, собирался с друзьями на пикники и мечтал.

– Все начинается с малого, – говорили мы. – Даже наша компания – первичная ячейка общества.

Мы, как и Лапин, рыбачили, но предпочитали делать это высокотехнологичным образом. Мы просто гуляли по берегу: я зацеплял ногой чужие закидушки и вытягивал их на берег. Штерн, который шел сзади, снимал рыбу и складывал ее в пластиковый пакет. Зрелище невинное. Похоже на то, что человек завязывает шнурок. В тот вечер мы «навязали» пять стерлядок, налима и кучу частиковых на засолку.

Когда увидели Лапина, он уже разделся по пояс. Мышцы на плечах переливались свинцом, кудри на голове рогатились.

– Всем стоять! – орал он.

И кидал по теплоходу камнями.

– Пойдем на танцы, – сказал Штерн Лапину. – Прижмемся к кому-нибудь.

– Суки, – продолжил Сашук, почувствовав в нас подмогу. – Давайте проберемся туда.

Трапы корабля были убраны. Народ гулял по палубам с бокалами, наблюдая жизнь робинзонов. Для усиления образа мы с Женькой тоже кинули пару булыжников в отдыхающих. В конце концов, теплоход бесстыдно причалил к нашему месту. Самцы должны охранять свою территорию.

Война Сашука с теплоходом «Максим Горький» началась около часа назад. Оба уже успели нанести друг другу смертельные обиды. Сашук уверял, что какой-то пролетарского вида турист в ответ на его замечания показал ему голую жопу.

– Я ее запомнил, – мстительно шептал Лапин. – Я эту жопу в любой бане узнаю.

Владелец столь примечательной задницы не появлялся. Народ на палубе вел себя интеллигентно. Ночь на великой сибирской реке. Кавалеры обнимают дам и говорят о звездах. Романтика.

Почувствовав, что его доводы не доходят до адресата, Лапин решил применить иное оружие. Мы держали дохлую кошку в кустах для разведения опарышей. Бросали жребий – кому копаться в ней, пересыпали гадких личинок песком или древесной стружкой.

Лапин сбегал к тайнику настолько быстро, что мы со Штерном не успели сообразить, что к чему. Выскочив из зарослей тальника, он с победным воплем швырнул падаль прямо в толпу, раскрутив дохлую кошку за хвост. На этот раз успех был достигнут. Останки кошки разлетелись по палубе. На Сашука обратили внимание. Женщины завизжали. Мужчины недовольно загудели. Газовая атака, дополненная прямым попаданием в лицо одному из туристов.

Вскоре с корабля раздались угрозы, усиленные динамиком мегафона.

– Просим вас покинуть берег и не мешать отдыху пассажиров, – вещал чувак, представившийся капитаном корабля.

Происходящее начало нас со Штерном веселить. Мы набрали камней и прицельно стали закидывать чревовещателя. Когда-то мы знакомились подобным образом с девушками-купальщицами. Обнаружив симпатичные мордашки, торчавшие над водной гладью, мы решили запроверить их россыпью мелкой гальки. Поначалу дамы думали, что с ними заигрывают. Хихикали. Но не на тех напали. Любую шутку надо доводить до совершенства. Мы закидали их камнями и чуть было не потопили, руководствуясь еще не осознанной в те времена женофобией.

На этот раз нашей целью стал теплоход «Максим Горький». Этого писателя мы не любили, хотя, конечно, не читали никогда. У него есть рассказ с хорошим названием «Старуха Изергиль». Но одного названия для автора, в честь которого называют улицы, парки и города, маловато.

Штерн вернулся к большевистской теме и заявил, что на корабле гуляет советское мещанство. Буржуазные недобитки. Мы ожесточились еще сильнее. Запели «Варшавянку». С корабля принялись кричать все громче и громче.

Мы обитали в непосредственной близости от базы отдыха «Киреевск». Нравоучения капитана долетели до ушей тамошнего начальства. Вскоре на берегу появился дородный физрук и, скрутив Лапина, повел его в сторону палатки. Мы дружили. Администрация знала наших родителей, хотя на многие проделки закрывала глаза.

– Я тебя сейчас калекой сделаю, – говорил Сашук физкультурнику. – Мы должны отмудохать этот теплоход. Собирайте народ, Вениамин Яковлевич!

– Саша, подумай, что ты такое говоришь!

– Я не думаю – я бью, – отвечал Сашук афоризмами.

Поднимаясь по деревянной лестнице, физкультурник с Сашуком потеряли равновесие и оборвали перила. Причем упал не Лапин, а пан Спортсмен.

– Вам будет завтра стыдно, – пробормотал он, выбираясь из крапивы.

Ага, разбежался! Мы были людьми принципа. Пробудившись и не обнаружив Лапина на месте, мы пришли к выводу, что он продолжил бой с Левиафаном. Отправляясь на берег, прихватили с собой топор. На этот раз застали Лапина в еще более искаженном виде.

Люди на корабле поняли, что им объявлена война, и приступили к активным оборонительным действиям. Ничего лучшего, как продолжить кидаться камнями, Сашук сегодня не придумал. Ему удалось разбить иллюминатор в столовой и повредить какой-то судовой фонарь. Почему команда до сих пор не высадилась на берег и не дала отпор хулигану, было неясно. Курортники стали действовать более изощренным способом.

Когда Лапин, разбив стекло, победно выставил «Максиму Горькому» свою задницу, то получил смачный удар по ягодице камнем, прилетевшим из пращи. Сибирские туристы – контингент особенный. У них могла оказаться не только рогатка, но и маузер времен Колчака. Сашука подстрелили на славу. Теперь он ходил прихрамывая и, кажется, не мог сидеть. Но это не убавило жажды мести.

– Мы пожжем этих блядей, – говорил он. – Я ночью закидаю их факелами.

В его мыслях был резон. Лодка у нас имелась. Мотор не работал, но подойти к кораблю можно и на веслах. Лапин умел не только бить. Он умел думать. Месть – это блюдо, которое подается холодным.

Корабельный стрелок не унимался. Завидев нас, он отлично залепил осколком щебня прямо Штерну в щеку, после чего мы отползли в кусты и начали внимательно изучать устройство прогулочного судна. Обстоятельства принуждали нас к крайним мерам. После случившегося «Максим Горький» необходимо было взорвать. Дело чести. Требовалось понять, где у этого судна находится машинное отделение. Если бить, то бить в самое сердце.

Я посмеивался над ранеными дружками. Особенно над Сашуком. Предлагал прилепить на задницу подорожник. Он злился, но больше не на меня, а на корабль. Мы ушли к палатке на военный совет.

– Его заправляют солярой, – сказал Штерн со знанием дела. – Там есть какие-то дизель-генераторы. И соляры для них должно быть тонн пятьдесят. Будет им Хиросима!

– А если мазутом? – спросил Сашук недоверчиво. – Он вообще горит?

– Любые нефтепродукты должны гореть… Главное – найти дыру, куда они их заливают.

Когда-то мы баловались дымовыми шашками в общежитиях. Сашук профессионально играл в пинг-понг. Мы приходили в холлы общаг и предлагали сыграть студентам на деньги. Те обычно соглашались, видя в нас подростков-школьников. Лапин разделывал их вчистую. Мы со Штерном играли роль группы поддержки. Деньги получить удавалось нечасто. Студенты собирали народ и выгоняли нас прочь. Тогда мы приходили в вечерний час и закидывали танцы в «провинившихся» общагах дымовыми шашками. Сорвать танцы – элементарно. Все равно это сплошное пьянство и разврат. Собрать толпу, сравнимую со студенческим братством, мы все равно не могли. Сегодняшнее дело под покровом тьмы представлялось плевым. Не будут же они выставлять на корабле охрану?

К вечеру мы изготовили бутылок десять «коктейля Молотова», разбавив бензин подсолнечным маслом. Пригодилась накопленная за лето стеклотара от портвейна и водки. Вышли на веслах: лодку хранили на станции в Киреевске. Когда прибыли, теплохода на месте не оказалось.

– Сашук, ты ничего не путаешь?

– На берегу мои удочки лежат. Что тут путать?

– Е-мое! Они струсили. Сачканули!

Мы с горем пополам нашли пана Спортсмена, чтобы узнать, куда делся теплоход. Он посмотрел на нас с недоверием, но признался, что «Максим Горький» ушел в сторону поселка Победа.

Надо было торопиться. Расстояние до Победы – километров десять. Лапин со Штерном взялись заводить мотороллер, на котором они приехали. Где они взяли эту пузатую проржавевшую «Вятку», я не знаю. Вроде бы у кого-то из родственников. Я приехал в Киреевск на рейсовом автобусе. Мужики вызвались ехать вдвоем. Как пострадавшие от туристов.

Погрузили вонючие бутылки, заткнутые обрывками простыни, в рюкзак и рванули в сторону трассы в клубах дыма. Они то ли недолили, то ли перелили автола, и мотороллер дымил как паровоз.

Я расстроился и ждал друзей всю ночь. Мог бы пойти на танцы и к кому-нибудь прижаться. Или отправиться смотреть футбол к Яковлевичу, у которого был телевизор. Вместо этого до рассвета смотрел на огонь и думал о диких людях. О неандертальцах и кроманьонцах.

Мои дикие люди появились на рассвете, когда я прикорнул, облокотившись о ствол сосны. Бутылки с зажигательной смесью позвякивали у них в рюкзаке: злосчастного «Максима Горького» они не нашли.

– Сучий потрох! – выругался Лапин, и со злостью швырнул мотороллер на песок. – Восемь километров толкали эту колымагу.

В поселке к ним подскочил какой-то добровольный дружинник, когда они остановились на перекрестке, открыл панель и вырвал из «Вятки» всю элекропроводку – то ли из-за какого-то нелепого принципа, то ли потому, что ребята нарушили его сон. Теперь мы лишились средства передвижения. Сашук прихрамывал, щека Штерна распухла, глаз налился кровью.

– Ладно, хули делать? – сказал он. – Давайте проверять закидушки конкурентов.

И мы побрели по берегу, цепляя ногами в кроссовках «Адидас» натянутые лески, уходящие в рыбную глубину великой реки Обь. Если бы мы знали, что «Максим Горький» затонул сегодня в двадцати километрах вверх по течению, то, наверное, бы расстроились.

 

Дорога к Сильвии

Мы вернулись в пятницу, тринадцатого числа. Роковой день. Сегодня в тюрьмах приводились в исполнение смертные приговоры, а по телевизору крутили фильмы ужасов. Жена с дочерью увлеченно смотрели телевизор, а я на время рекламных промежутков выходил покурить во двор. После третьего или четвертого захода меня потянуло выпить, и я заглянул в ближайший бар. Бар был расположен через дорогу от нашего дома, но я не заходил туда раньше.

Энди сидел у стойки около входа и заговаривал с входящими. Красномордый, обрюзгший, шумный. Ирландец по виду и поведению. В идиотском пробковом шлеме с блошиного рынка, расстегнутой по пояс рубашке с вывалившейся наружу рыжей растительностью, он был похож на работорговца из старинного фильма.

– Ты любишь татуировки? – спросил он и вытер ладонью толстые синеватые губы. – Я имею в виду хорошие татуировки, а не какие-нибудь там плохие.

Когда он разговаривал, собеседник почему-то вынужденно смотрел на его шевелящийся рот. В Энди не было ничего приятного или особенного, но он притягивал взгляд.

– Татуировки? – переспросил я, глядя в его небольшие круглые глаза. – Ты хочешь показать мне свои татуировки?

Он разочарованно махнул и обратился в глубину прокуренного зала:

– Он решил, что я ношу татуировки… Подумать только… Я, – он сделал акцент на этом слове, – не ношу татуировки. Если бы я носил татуировки, то ко мне сейчас выстроилась бы очередь.

Он повернулся ко мне и предложил сесть рядом.

Я повиновался: других свободных мест в баре не было.

– Ты, видимо, никого не любишь, – вынес Энди внезапный приговор. – А может быть, вообще никого никогда не любил.

Мне было неохота с ним спорить.

– Когда-нибудь я сделаю на этой груди портрет самой красивой женщины на свете. Самой красивой. Понимаешь?

Я кивнул и заказал пива: здесь его подавали в больших пластиковых стаканах. То ли «Бадвайзер», то ли «Буш» – неприятной желтизны и прозрачности. Доллар за бокал. Мы находились в одной из самых глухих провинций державы, отличавшейся необыкновенной дешевизной пива. Место называлось что-то вроде «Общества безмозглых», и не только Энди, но и все встречающиеся там люди подтверждали это название. Познакомились мы несколько месяцев назад, еще до моего отъезда, но общение было таким же сумбурным, как сегодня. Фамилии его я так и не узнал, но было бы странно спрашивать об этом у первого встречного.

– Самая красивая женщина на свете – это певица Шер, – сказал я.

– Что ты нашел в этой лошади? – мгновенно отреагировал Энди, и студентки засмеялись. – Если она запоет в постели, я стану импотентом!

Не помню, как мы перешли к разговору об особенностях русской подледной рыбалки. Я не был подготовлен к такого рода беседам, хотя на зимнюю рыбалку в молодости ходил. Рассказал на всякий случай, как мой друг провалился под лед, и пока я искал жердь, чтобы его спасти, он сам вылез из воды, зацепившись за край полыньи.

– Не помню почему, но тогда мы оба обледенели. Может, я тоже провалился? Когда дошли до деревни, наши ватные штаны и фуфайки стали твердыми, как панцирь. Мы смеялись. Добрались до дома, выпили водки, согрелись. Все закончилось хорошо.

Вскоре вся местная публика была в курсе, что я – иностранец, умеющий ловить рыбу из проруби и добывать нефть из вечной мерзлоты.

– Ты – русский, – говорил Энди утвердительно. – Я прекрасно помню, что ты – русский. Ты должен сейчас же пойти вместе со мной.

– Куда? – удивился я столь быстрой смене его настроения.

– Поднимемся ко мне на этаж. У меня есть отличные записи Шер.

– Она же лошадь! – повторил я его слова.

– А я люблю лошадей! – Энди снова вытер губы большой, как медвежья лапа, ладонью.

Он собирался мне что-то показать, но произносил это слово настолько невнятно, что я заподозрил его в сексуальной заинтересованности. Квартира находилась в одном здании с «Безмозглыми»: мы были с Энди ближайшими соседями. До сих пор помню точный адрес, код подъезда, номер комнаты. Сегодня я был рад ему, как старому другу, потому что в этом городке у меня почти не было знакомых, а Энди не внушал опасений, несмотря на пьяную непредсказуемость.

Он привел меня к себе, чтобы показать свои акварели. И все они были посвящены большому городу, куда я собирался переезжать дней через десять. Современному Вавилону, последнему Риму – Нью-Йорку.

– Это – мой отец, – говорил Энди, показывая странную фигуру инопланетянина в черных очках. – Это – моя жена, – говорил он о картинке, полной цветов и фонтанов. – А здесь – мой дом в большом городе, куда ты едешь. Собственный дом. С садом. С балконами.

Из всех рисунков только дом был похож на что-то человеческое. Дом был похож на дом. Сад был похож на сад. Все остальное было до неузнаваемости трансформировано. Энди говорил мне:

– Если ты поедешь в этот город, то обязательно его увидишь. Он довольно заметный и красивый.

То ли из вежливости, то ли действительно тронутый произведениями (Энди начал рисовать в сорок два года), я хвалил работы, жал его огромную руку, уверяя, что никакая живопись не вызывала во мне столько чувств. Пора было прощаться, но Энди предложил выпить за новую встречу и взаимопонимание.

– Такое бывает только раз в жизни, – сказал он.

Затем события пошли по нарастающей. Энди купил мне пива, но я вытащил его за столик на улицу, сказав, что мне неуютно в молодежной среде. После пятиминутной беседы, слушая вой полицейских сирен и грохот поездов, он вдруг сказал:

– Русский, ты не видел Сильвию. Ты должен познакомиться с Сильвией. Она рисует еще лучше, чем я.

– В смысле?.. – Я опешил. – Прямо сейчас?

Оказалось, мы должны ехать к Сильвии немедленно.

– Это хорошая идея, Энди. Но ведь мы можем поехать к ней завтра. Мы можем поехать к ней когда угодно. Это очень красивое имя – Сильвия. Я уже очарован.

Но Энди не унимался:

– У тебя есть машина? Мы сейчас же должны поехать на Чапин-роуд, к Сильвии. Ты никогда не забудешь эту встречу!

Была пятница тринадцатого, я был навеселе. Суеверным меня назвать трудно, но пьяным за руль садиться не хотелось. Мы несколько раз выпили за то, что в этот несчастливый день будем счастливы. Я пил, но почему-то не очень в это верил.

– Чапин-роуд… Это туда, к озеру?

– Да! – радостно воскликнул Энди. – Хорошо, что ты знаешь. Всего сорок миль. Полчаса езды.

Еле передвигая ногами и руками, я поманил его в сторону своего дома. Пожалуй, я бы доехал. Но в пятницу тринадцатого числа? После восьми сотен миль дороги? Еще сегодня мы сидели по очереди за рулем с женой, возвращаясь из Нью-Мексико и Техаса. Машина находилась не в самом лучшем состоянии: нам повезло, что мы доехали без приключений.

Ключ от авто лежал у меня в кармане, но я не говорил об этом Энди. Мы под руку вели друг друга ко мне домой. Я врал, будто для того, чтобы взять машину, должен спросить разрешения у жены. Такого разрешения я бы никогда не получил, но Энди был предводителем «Общества безмозглых», такому ничего не объяснишь.

Он привел меня к дому и бросился к телефонной будке. На первом этаже, как назло, в тот день открывалось какое-то кафе. Такое же безмозглое. Учредители устроили банкет, пили вино и кричали. Наше появление в обнимку с Энди было встречено с веселым гостеприимством. Еще большую радость всем доставил разговор Энди с Сильвией. Он говорил:

– Ты не поверишь, но я сейчас приеду. Ты когда-нибудь видела русских? Я приеду к тебе с самым настоящим лихим русским, который собирается вести машину, когда сам едва стоит на ногах. …Сильвия, он не рисует, но зато любит подледную рыбалку. По-моему, это одно и то же. Тем более он хорошо разбирается в живописи.

Я плохо разбираюсь в живописи, а в тот вечер просто выходил покурить в свой безмозглый двор. Я скоро должен был уезжать в другой город, который в реальности нарисовал вовсе не Энди. Я повздыхал, покорчил ребятам удивленные рожи, вышел с Энди во двор и сказал:

– Я поговорил с женой. Она против. Она не даст мне ключей от машины, и если мы сейчас с тобой куда-нибудь поедем, она мне никогда ничего не даст… Ты обижаешься?

– Обижаюсь, – ответил Энди, и глаза его наполнились подозрением и злостью.

– Тогда извини, – сказал я ему с облегчением и, чтобы избежать продолжения беседы, пошел домой.

Дома по телевизору показывали «Кошмар на улице Вязов». Непревзойденная вершина местного кинематографа. Меня быстро простили, сказав, что на Чапин мы можем съездить даже завтра, и я был счастлив разрешением вопроса.

Энди появился через несколько минут. В глазке замочной скважины я не сразу его узнал. Когда он зашел в квартиру, мои девки быстро спрятались в спальне. Я вновь остался наедине с ним и с разговором о Сильвии.

– Сильвия, только Сильвия может нам помочь, – повторял Энди, съев кусок арбуза, соленый огурец, валявшийся на столе, и выпив чашку предложенного ему кофе.

Вскоре Энди заговорил о другом. Ему пришлось забыть о Сильвии, потому что я все равно никуда бы не поехал. Он заговорил о России. Сказал, что очень расстроен тем, что русские больше не будут колотить ботинками по трибунам ООН. Это было так хорошо, пока в природе существовали совсем другие люди. Что он тоже – совсем другой человек и считает себя немного русским.

– Матушка-Россия… – сказал Энди и схватил лежащий на телевизоре большой надувной глобус. – Мой отец был датчанином, мать – англичанкой, а я получился просто русским. Обыкновенным русским Энди. Как мое имя звучит по-вашему?

Я объяснил. Потом мы легли с ним на пол, с этим необъятным русским человеком. У нас был такой полубалкон, открывающийся снизу, но хозяин дома зачем-то поставил задвижку, чтобы дверь открывалась лишь на треть. Мы легли на пол и стали курить.

– Матушка-Россия, – высокопарно обратился ко мне Энди. – Можно я позвоню брату в Ричмонд? Представляешь, в Ричмонде живет мой брат-близнец. Совершенно такой же, как я, по виду, но другой по внутреннему содержанию. Я живу на его средства уже восемь лет, как переехал в эту дыру. Мы с ним близнецы, но он совсем не такой, как я. Он – не русский американец. Он – американский американец.

Что я мог ему ответить? Что никогда не хотел бы вновь оказаться в Ричмонде? Что прошлой весной перевернулся там на машине и чудом остался цел и невредим? Энди ответил, что у него тоже есть причины не любить этот город, после чего стал звонить своему брату Тони.

– Тони, – сказал он. – Извини, что так поздно. Мой русский друг предоставил мне возможность позвонить тебе этой ночью… Как дела?

Не знаю, что ответил брат-близнец, но Энди вернулся к окошку буквально через минуту очень подавленным.

– Ну, и что тебе сказал твой Тони? Пожелал спокойной ночи?

Энди улегся на полу и стал молчать. Ричмонд. Место многих людских катастроф. Минуты через три он, словно вспомнив мой вопрос, ответил:

– Уже поздно. И мой брат хочет спать.

Потом Энди долго над чем-то хихикал и иронически повторял: «Мой брат-близнец».

Вдоволь повеселившись, он сказал:

– Знаешь, вся моя жизнь – это «Вишневый сад». Ты читал такую драму у русского писателя Чехова? «Вишневый сад»! «Вишневый сад»! – страстно повторял Энди.

В промежутке между сантиментами он пытался схватить за ногу мою приемную дочь, которая из любопытства выбралась в комнату. Она послушала излияния Энди и вскоре закрылась на замок в спальне.

Энди продолжал рассказ о своей жизни, карябая огромной рукой надувной глобус.

Со злости я вдруг заявил:

– Как я могу всерьез относиться к твоей истории, когда сейчас вся моя страна как этот твой «Вишневый сад»? Из-за этих пьес мы вляпались в совершенно безнадежную историю. Хрен теперь что изменишь…

– Да, наверное, найдется несколько чуваков, способных купить с молотка твое государство, – отвечал Энди. – Да, наверное, тебе даже хуже, чем мне…

Мы лежали с ним на полу и лили слезы на наш русский земной шар: на Польшу, Украину, Прибалтику, Финляндию и даже на Аляску, и Энди говорил:

– Я поеду в Калифорнию, к русским, и найду там свой «Вишневый сад»…

– Обязательно найдешь, приятель.

Энди посмотрел на меня и вдруг засмеялся. Глядя на него, я тоже засмеялся. Он хохотал всем телом, время от времени утирая мокрые губы.

– Ты ничего в этом не понимаешь, – говорил Энди.

Я соглашался. Мы лежали на полу и смеялись.

– Хорошая мебель, – сказал Энди, пощупав ножку дубового стола.

– Пятнадцать баксов, – ответил я.

– Не все, что дешево, – барахло, – заметил Энди, посерьезнев. – Давай выпьем за это.

Энди приходил для того, чтобы украсть ключи от машины. И поехать к Сильвии. Сделать это было легко – моя связка валялась в комнате на гладильной доске. Зачем было разводить канитель с Чеховым, непонятно. Вычислить машину на стоянке по номеру квартиры тоже было легко. Я не мог сказать, что у нас после долгой дороги оборван ремень гидроусилителя поворота и управлять машиной очень трудно. Особенно ночью. Особенно с пьяных глаз. Он понял это сразу же, как сел за руль, но решил, должно быть, что ему повезет в эти последние минуты зловещей пятницы.

Разбился Энди уже в субботу. Мне казалось, что погиб мой старый друг. Я не смог пойти на похороны, потому что уехал. Позвонил его брату, но у того был тонкий недружелюбный голос, и разговор получился коротким. Я узнал, что ни дома, ни жены у Энди никогда не было. В Нью-Йорке он никогда не жил, с детства страдал сахарным диабетом, бездельничал, пил, существуя на деньги брата, управляющего маленькой мебельной фабрики. Про Сильвию Тони тоже ничего не слышал. В полицию по поводу угнанного и разбитого автомобиля мы с подругой не обращались.

 

Шинель для Лейбы

Внешне он был похож на Троцкого. Лейба помог мне с переездом, когда у меня не было ни машины, ни денег. Я пришел в офис к Эрику Кунхардту спросить, что у них делают, когда съезжают с квартиры.

– Полечу на родину. А мебель куда девать?

Эрик увлеченно стучал по клавиатуре. Поднял на меня глаза и вновь ушел в компьютер.

– Ты много ешь, – сказал он наконец. – Ты стал толстым, Дыма. А переехать тебе помогут мои студенты.

Была весна. Цветущие яблони хорошо смотрелись на фоне красного кирпича нашего кампуса. За окном лежал недвижный Гудзон с фанерной панорамой небоскребов Манхэттена. Внизу шныряли разноцветные международные студенты. В тот год я увлекался индусками, но они не могли перетаскивать тяжелые вещи. И вообще я не хотел никому говорить, что уезжаю.

Эрик дал мне бригаду из двух человек. Про одного я уже сказал. Имени второго не помню. В прокате у туннеля Холланда мы взяли фургон, быстро погрузили в него кровать, шкаф, стол и стул и отвезли их в подвал к одному знакомому. Тот сочувствовал России и был готов поделиться местом на своем складе.

– Ты когда-нибудь был в суши-баре? – спросил меня Лейба, когда работа была закончена. – Я балдею от японской кухни.

– В баре был, а в суши нет, – ответил я честно. – Но тоже балдею.

Место располагалось на центральной улице. Сырая рыба недавно начала свое победоносное шествие по миру и даже здесь пока что считалась экзотикой. Мы сели втроем у стеклянной витрины с видом на город, заказали по бутылке «Саппоро».

– Это специальный лосось, – сказал Лейба важно, когда нам принесли большой поднос с ассорти из суши, сашими и вегетарианских роллов. – Не вздумай употреблять рыбу из наших супермаркетов в сыром виде! Можно заразиться описторхозом.

Про паразитов, передающихся от рыбы человеку, я знал, но вежливо кивнул и продолжил обучаться есть рис палочками. С роллами справился быстро, но рис мне никак не давался. Соевый соус и имбирь как продукты питания были мне знакомы по Дальнему Востоку, к сырой рыбе я давно привык. Мне понравился васаби. Коллеги прочитали познавательную лекцию и о нем.

– У нас это называется чушь, – сказал я, вспоминая недавнюю молодость. – «Чушь», «суши» – похожие слова. Одно и то же. Только в Сибири сырую рыбу едят с уксусом и перцем.

Я рассказал, как режут на деревянном столе кострюка, только что снятого с самолова. Как он пляшет среди граненых стаканов с водкой, извивается змеиным телом и бьет хвостом. И какая у него костяная голова. И как это красиво.

– Осетровые – родственники акул и ихтиозавров, – закончил я. – У них в процессе эволюции даже не сформировался позвоночник.

– Все-таки русские – живодеры, – протянул Лейба, и они с другом переглянулись. – Вы едите рыбу живьем?

– Только по праздникам, – ответил я.

Мы перешли к разговору о женщинах. О том, что для быстрейшего достижения результата надо создать романтическую обстановку. Лейба поделился с нами несколькими случаями из жизни.

– Я зажег свечи, – сказал он. – Поставил алую розу в бутылку из-под шампанского. Мы недооцениваем мелочи, а женщины устроены по-другому. Они любят такие штучки. Цветы, музыка, галантное обращение…

Спорить с ним было трудно. Тему пришлось вскоре сменить, потому что к нам присоединились Эрик и его сосед Норман – толстый скучный старик, в подвале у которого я оставил свою мебель. Норман недавно побывал в Санкт-Петербурге и взахлеб рассказывал о новой России.

– Почему вы считаете, что идея ваучеров порочна? – спросил он присутствующих. – Ведь она верна. Если раньше все принадлежало государству, то после приватизации надо разделить общественную собственность поровну.

Мы испуганно замолчали. Норман тоже посетил суши-бар впервые, но сырую рыбу есть отказался. Эрик, как настоящий витающий в облаках профессор, ел все, что ему дают. Ел и напевал какую-то мексиканскую мелодию.

– Я слышал, ты нашел себе girlfriend, Дыма, – посмеивался он. – Тебе нужно было идти не в японский, а в индийский ресторан.

Мы вернулись к дамской теме. О политике говорить не хотелось. Лейба пересказал вновь прибывшим преимущества романтического свидания перед неромантическим. Развязалась оживленная дискуссия. Брутальных мужчин среди нас не было. Мы отдали им пальму первенства в искусстве обольщения. Норман прошелся по питерским проституткам.

– Сто долларов, – возмутился он. – Я просто подошел поинтересоваться. Сто долларов! Это как здесь. Она что, думает, что я не знаю шкалу цен? Не знаю, сколько стоит завтрак в гостинице? Теперь понятно, почему она ходит в такой дорогой шубе.

– Ты же недавно женился, – подколол его Эрик. – Мог бы сохранять супружескую верность хотя бы на первых порах.

Когда мы прощались, я спросил Лейбу, сколько должен за ужин. Без его приглашения я бы в ресторан не пошел, но Лейба помог перевезти вещи, накормил, да еще и рассказал о том, как нужно себя вести с женщинами.

– Ты знаешь, – ответил он тоном человека, уже давно принявшего решение, – я тебя угощаю. Разве что хочу попросить об одном одолжении.

Я внимательно посмотрел на него и допил пиво.

– Привези мне из России офицерскую шинель. Если, конечно, это недорого. Я готов вернуть тебе за нее деньги. Хочу таким образом свести счеты с Красной Армией.

Его прадед был родом из Российской империи. Какие-то исторические обиды остались. Лейба хотел отомстить России за страдания пращура. За то, что сам по вине прадеда оказался здесь и вынужден теперь помогать обнищавшим русским и кормить их японскими деликатесами.

В родном городе я зашел к знакомому полковнику в отставке, соседу по лестничной площадке, Черкасову. Он умирал от рака желудка. Последняя стадия. Мы обнялись, сели пить чай. Черкасов расспрашивал меня о заморской жизни. Я отвечал. Когда подоспел момент, поведал ему о просьбе Лейбы.

– Любят они все наше, – сказал полковник. – Офицерские часы. Черную икру. Девок наших любят. Только вот к «Беломору», наверное, не могут привыкнуть.

На мою просьбу откликнулся радостно.

– Все равно скоро помру, – сказал он. – А с Америкой у нас теперь дружба. Я рад за тебя. Шинелей у меня полный шкаф. Иди – выбирай. Как в магазине. Только парадную оставь, пожалуйста.

Шинелей у полковника оказалось четыре штуки. У одной супруга уже отрезала рукав для каких-то хозяйственных нужд. Мы достали полковничий гардероб и разложили его на небольшой двуспальной кровати.

– Хорошие, – сказал я, разглаживая короткий шерстяной ворс старинной военной одежды. – А ходить в ней удобно?

– Не понял…

– Ну, они такие длинные. Я давно привык к курткам. И потом жесткие. Воротник колется, да?

– Ты что, в шинели не ходил? – спросил меня полковник подозрительно. – Колется ему… Надень шарф. Какого твой приятель размера?

Я примерял пиджак Лейбы. Мы с ним носили вещи одинакового размера. Это упрощало задачу. С Черкасовым мне тоже повезло: мы были одного роста и телосложения. Я надел шинель, посмотрелся в зеркало.

– Как будто на тебя пошита, – сказал полковник. – И вообще, тебе военная форма к лицу. Жаль, что ты не пошел в военное училище.

Мы вернулись к чаю. Старик притащил с балкона банку клубничного варенья. За чаем рассказал, что год назад к его дочери пришли устанавливать кабельное телевидение. Человек, представившийся монтером, оказался маньяком. Изнасиловал Надьку и ее старшую дочь. Потом убил. И сам повесился в туалете. Четырехлетняя Анька три дня бродила среди трупов. Сейчас бабушка пошла за ней в детский сад. Если я еще немного посижу, будет шанс познакомиться.

Я горестно молчал, оглядывая скромную обстановку. Лакированная мебель из какой-то страны социалистического содружества, лосиные рога на стене, чеканка с обнаженной влюбленной парой. Надвигающаяся смерть, которую он принимает со смирением и безропотностью. Надьку я знал: мы обменивались с ней видеофильмами. Один раз она угостила меня большим шматом настоящего деревенского сала.

– Подожди-ка, мил человек, – вдруг сказал Черкасов. – У меня и для тебя есть подарок. Я помру – а тебе пригодится.

Он удалился в спальню и принес кортик. Офицерский кортик. Предмет форменной одежды на флоте. Носится по особому указанию при парадно-выходной форме и на парадах.

– Трофей, – объяснил полковник. – Настоящий. Немецко-фашистский. С подводной лодки.

– Вы решили так отомстить немцам?

– Что, Дим?

– Ну, храните его. Будто изъяли…

Старик меня не понял. Я задумчиво взял кортик, вынул его из ножен, вложил опять. В часах проснулась кукушка. Она была пыльной и немного хрипловатой.

– А чья это шинель? – В голову мне пришла неожиданная мысль. – Она такая маленькая. Как детская…

– А… – засмеялся Черкасов. – Гостил у меня как-то майор Чижевский. Мелкий во всех отношениях человек. Вместе служили. Сейчас проворовался, торгует американскими сигаретами. Выпили. Опаздывал в аэропорт. На такси убежал прямо в кителе.

* * *

Осенью я появился в офисе у Эрика Кунхардта. Поговорили о том о сем. Тот собирался переходить в Бруклинский университет. Там больше платят. Когда появился Лейба, я вынул из рюкзака шинель.

– Вот. Только что с офицерского плеча, – сказал я ему. – Уникальная вещь. В России шинель как форму отменили. Перешли на полупальто.

Рукава оказались Лейбе чудовищно коротки, но он счастливо причитал и благодарил за подарок. Спрашивал о правилах химчистки. Маршировал по офису в шинели, застегивал и расстегивал ее. Поднимал и опускал воротник. Вешал ее на спинку компьютерного кресла и раскручивал как в центрифуге. Говорил, что купит себе в Интернете набор Георгиевских крестов и орден Красного Знамени. Подыщет ремень и портупею. Он ликовал и чувствовал себя абсолютно отмщенным.

 

Свидетель

Мое первое посещение синагоги закончилось штрафом. В Бруклине меня оштрафовали за курение на перроне метро. Я упирал на то, что курю на свежем воздухе, но полицейский был непреклонен. Общественное место есть общественное место. К одним непредвиденным расходам прибавились другие. Настроение испортилось окончательно, но у меня хватило выдержки держать язык за зубами. Материться на полицейских – не только невежливо, но и неумно. Мы с молодой женой сели в подошедший поезд и несколько станций ехали молча.

Два месяца назад я женился на прислуге своей любовницы. Приезжал в гости, познакомился. Позвал в гости на Рождество. Приехала – и осталась. Почему бы и нет? Все равно Хильда была замужем. Мне нравилось, как она смеется. Ржет по любому поводу. И вообще, девушка хозяйственная. Потом выяснилось, что в стране она находится нелегально. Перед свадьбой мы начали выправлять документы. Еще до знакомства она подала на получение беженства по еврейской линии, но ей отказали. Теперь нашей задачей стало доказать существование антисемитизма в Белоруссии, откуда она приехала. В местной русской газете мы нашли объявление, что мистер Яков Гудман оказывает профессиональные свидетельские услуги выходцам из РБ и помогает получить статус.

– Наденьте шляпу, – сказал Гудман властным голосом и протянул мне грязный, засаленный котелок, который в другой ситуации я не осмелился бы даже взять в руки. – Вы – мужчина! Мужчины по нашей традиции в синагоге должны надевать шляпу.

Фетровая шляпа фасона пятидесятых годов оказалась большой и пахучей. Я хотел возразить, что мы находимся не в месте отправления культа, а всего лишь в его предбаннике, но пока что решил не спорить.

Гудман делил офис в Боро-парке с несколькими хасидами. В помещении были стол, три стула, книжные полки, забитые потрепанными книгами. На двери – пришпиленный кнопками плакат, поздравляющий всех с прошлогодним праздником Пурим.

– Вы, я вижу, прыткий юноша, – продолжил Яков Михайлович мысль, лишенную каких-либо оснований. – Мы с вами понимаем друг друга лучше, – обернулся он к моей супруге.

Она поспешила согласиться и тут же сбивчиво начала рассказывать нашу придуманную наспех историю. Кружок еврейской культуры. Студенческая демонстрация. Колпак КГБ. Арест. Унижения и пытки.

– Я хорошо владею материалом, – прервал ее Яков. – Можете не рассказывать. Я дам вам сейчас цельную картину происходящего.

Он вытащил из ящика стола небольшую картонную папку с завязочками и, доставая одну за другой вырезки из газет и какие-то документы, стал их зачитывать. Комната капля за каплей наполнилась ужасом.

«Жиды и жиденыши! Уберайтесь из нашей родной Белоруссии! Вы разволили нашу страну. Мы не хотим терпеть больше вашего присутствия. Мы не хотим, чтобы наши дети общались с вашими выродками! А если вы не уберетесь по-хорошему, мы уничтожим вас по одиночке. Мало немцы вас били и не добили. Это обязательно сделаем мы. Уберайтесь пока не поздно! Группа Национальный фронт Беларуси».

Он с выражением прочитал текст листовки, написанной черным маркером на листке формата Letter, и с вызовом посмотрел на нас. Такой формат бумаги используется только в США и Канаде: он короче и шире, чем советский А4. Я хотел было сказать об этом «свидетелю», но вновь сдержался, чтобы не вызвать его гнева.

– В марте государственное радио выпустило в эфир передачу «Святые и осквернители». В ней для пущей убедительности народный артист Сидоров и заслуженная артистка Осмоловская озвучили многочисленные отрывки из «Протоколов сионских мудрецов», – с негодованием процитировал Гудман статью из какого-то рекламного еженедельника.

Я уже давно был в теме. Еврейство в этом году не канало. Канали белорусские националисты. Сексуальные меньшинства. Сектанты. Канал любой антикоммунизм. Отлично шли кришнаиты. Поставил точку на лбу, и ты – беженец. Жена знала, что с еврейской линией она облажалась. Иммиграционными службами этот вопрос был решен окончательно и бесповоротно. Ксенофобии в бывшем Советском Союзе нет. Нам предстояла большая кропотливая работа.

– А теперь перейдем к главному, – закончил Яков Гудман.

– А что у нас главное? – поинтересовался я.

– Как что? – удивился он. – Главное – цена вопроса.

И потряс папочкой у себя над головой. Мне показалось, что волосы на его бороде и голове при этом самопроизвольно зашевелились.

Я скептически уставился на Гудмана, но поймал на себе взгляд жены, полный надежды.

– За документы – триста пятьдесят. За работу в суде – пятьсот, – ответил он быстро. – Увидев, что я демонстративно снял с головы его шляпу, добавил: – Ну, вы же хотите спасти ваш брак?..

* * *

Бывший бойфренд супруги получил беженство как представитель Народного фронта. Он был униатом и верил в независимую Беларусь. Теперь он работал кондуктором на электропоезде. Парень согласился подтвердить, что видел, как мою супругу забирали в автозак менты на демонстрации. Об избиении свидетельствовать отказался. Ревность победила чувство справедливости. Ее двоюродный брат дал показания, что его с детства обзывали «вонючим жидом». Мать прислала письмо, начинающееся словами: «Язык не поворачивается сказать “не приезжай”, но тебя здесь не ждет ничего хорошего». Отец ограничился подробным описанием жизни и грустно похвалился повышением по службе. Участвовать в нашем деле ему не позволял моральный кодекс офицера. Мои друзья в голос сказали, что сейчас получить иммиграционный статус через ксенофобию невозможно. Не те времена.

Я позвонил своему адвокату и взмолился:

– Сеймур, для меня это вопрос жизни и смерти. Помоги!

Он долго ломался, но все-таки сжалился. Сеймур был очень хорошим адвокатом. Человеком с большими связями. Он не занимался такой ерундой. Сеймур Розенфельд согласился взять это дело по причине нашей дружбы и серьезного денежного вознаграждения.

Несколько раз мы приезжали к Гудману домой. На перроне в Бруклине я больше не курил. Эксперт величаво учил меня жизни и выдавал жене стандартные свидетельства о бытовом и государственном антисемитизме в Белоруссии. Его семейство осторожно поддерживало имидж отца-правдолюбца, но от правозащитной деятельности дистанцировалось. Довольно симпатичная дочь лет двадцати, американизировавшаяся программистка, угощала нас кока-колой. Для самоутверждения ела свинину. Я присутствовал при изготовлении ею холодца из свиной рульки. Девушка держала мясистое предплечье животного обеими руками и опаливала волоски над огнем газовой горелки. Яков Михайлович сохранял деланое спокойствие. Она тоже.

Первые слушания прошли стремительно. Молодой белобрысый прокурор ирландского вида сообщил суду, что жизнь евреев в Беларуси настолько устаканилась, что недавно в Минске открыли Еврейский университет. Подслеповатый грузный судья Страссер предложил перенести суд на месяц, до выяснения обстоятельств. Судья был однокашником моего адвоката. Старики давно не виделись и встретились благодаря нашему делу. Они играли друг с другом, щеголяя знанием законодательства и различных прецедентов. В перекрестье их теплых еврейских взглядов мы чувствовали себя увереннее и уютней.

В нашем деле были обидные нюансы. Выйди девушка за меня замуж неделей раньше, получила бы вид на жительство автоматически. Сейчас в законе что-то изменилось.

– Шма, Исраэль, Адонай элохейну, Адонай эхад. Это говорится громко, – учил Яков Гудман мою жену еврейским молитвам по телефону. – Барух шем Квод мальхуто лэолам ваад. А это шепотом.

Со вторых слушаний Гудмана выгнали. Он не мог объяснить, на какие средства существует и где работает.

– Мы с друзьями собираем пожертвования на строительство памятника жертвам геноцида в Минске, – повторял он. – Собрали приличную сумму, на которую можно заложить фундамент.

По-английски Гудман разговаривал на редкость плохо.

– Меня не интересует, чем вы занимаетесь со своими друзьями, – раздраженно выговорил поджарый прокурор. – Скажите, где вы работаете.

– Я лидер правозащитного движения, – попытался оправдаться свидетель. – Мы строим памятник… Собираем деньги… Вот документальное свидетельство антисемитизма в Беларуси. – Он вынул из своей папки злополучную листовку и с отчаянием прочел: «Жиды и жиденыши! Уберайтесь из нашей родной страны! Если не уедете – перебьем вас по одиночке…»

– Я попрошу вас покинуть здание суда, – сказал прокурор категорически. – Вы не можете ответить на элементарные вопросы.

Беженство супруге дали. Очень конструктивно выступил ее двоюродный брат, четко и сдержанно дал показания бывший кавалер, ситуацию с антисемитизмом осветил приглашенный юрист советского происхождения из Нью-Йорка. Сеймур Розенфельд зачитал справку из Мiнистэрства юстыцыi Рэспублiкi Беларусь. «На ваш запрос сообщаем, что общественное объединение “Еврейский университет” Министерством юстиции Республики Беларусь не регистрировалось». Я коротко рассказал о своей любви, попросил суд дать нам возможность жить и работать в Америке. Адвокат Сеймур Розенфельд и судья Уильям Страссер посудачили о том, что наш случай был бы отличным показательным примером в обучении студентов. Судья поставил кривую загогулину в судебном решении. Сначала сослепу не попал и отметил графу «отказать». Потом перечеркнул, поставил галочку в правильном месте и расписался.

Ньюарк грохотал рэпом и автомобильным движением. В витринах сверкало сусальное золото, пестрела китайская сувенирщина. Яков Михайлович Гудман поджидал нас на выходе из здания администрации. Вид у него был понурый, борода скаталась, коленки на брюках обвисли. Тяжелые черные боты казались символом его тяжкого существования: переставлять ноги в такой обуви – сущая каторга. Проходивший мимо негр баскетбольного вида потрепал старика по плечу. Тот испуганно вжался в стену.

– Я бы хотел поговорить о главном, – сказал он мне, набравшись смелости. – Я же говорил вам, что все закончится хорошо. Вот все и закончилось хорошо. Давайте еще раз повторим слова молитвы.

Я отсчитал гонорар сотенными купюрами. Мы победили. Гуляем. В конце концов, он сделал все от него зависящее.

Вечером супруга напилась. Выпила литр шведского «Абсолюта». Перенервничала, устала. Перед судом мы не спали, и я клевал носом. Позвонила бывшая подруга, у которой жена работала нянечкой, поздравила с натурализацией.

– Если хочешь, могу пристроить ее официанткой в ресторан, – сказала бывшая подруга весело. – Она хорошо готовит. Может выучиться и на повара.

Супруге сейчас было не до этого. Она пила водку, не закусывая, и рыдала.

– Я еврейка, – говорила она. – Еврейка по дедушке. Белорусы всю жизнь издевались надо мной, смеялись над моим носом. Они считали меня агентом Запада. Называли пархатой. Говорили, что такие, как я, распяли Христа и сделали революцию. Били. Пытали в застенках. Тыкали пальцем. Это правда. Настоящая правда.

Я взял зеленоватую папку с завязочками, где хранились все ее свидетельства и документы, написал на ней большими буквами «Измена родине», и зашвырнул на шкаф.

 

Преступление и наказание

Я бы много дал, чтоб перечитать свою первую работу по Достоевскому. Самое радикальное произведение моей жизни. Школьное сочинение, за которое я получил двойку за содержание и тройку за грамотность. Я горжусь этим результатом до сих пор. «Преступление и наказание» я не читал: писал согласно внутреннему чутью. С проблематикой был более-менее знаком. То ли понаслышке, то ли по телефильму. Раскольникова не осуждал. Если бы перед убийством он зашел ко мне, я сказал бы ему: решай сам. У каждого дела есть свои плюсы и минусы. Это было главной мыслью сочинения. Раскольникова могли ждать великие дела. Зачем я буду наступать на горло его песне?

Я считал, что все мои сочинения должен украшать звучный эпиграф. Цитаты я выдумывал с ходу и неизменно подписывал их «Проспер Мериме». «Человек – сложное, но нежное существо». Проспер Мериме. «Все люди – братья, но братья двоюродные». Проспер Мериме. Для Достоевского я решил использовать народную поговорку, которую тоже мог знать эрудированный Проспер: «Старость – не радость», – написал я, намекая на возраст процентщицы. В тексте много распространялся про Свидригайлова, расспросив о нем у соседки по парте. На всякий случай сравнил Сонечку Мармеладову с Марией Магдалиной. Других фамилий, встречающихся в романе, я не помнил. Раскольниковым откровенно восхищался. Считал, что это человек поступка, раскисший от христианских предрассудков.

Меня вызвали к завучу. Фелицата Андреевна, небольшая горбатая женщина с крашеными волосами, спросила:

– Почему ты не явился, когда я вызывала тебя месяц назад? – оглядела она меня. – Почему в джинсах?

– Сидоренко из 10 «А» сломал мне нос, – сказал я правду. – Он каратист. Я не мог появиться перед вами в таком виде. У меня затекли оба глаза.

Она рассказала мне про ударную комсомольскую стройку БАМ.

– Понял? – спросила завуч после внушительной паузы. – Вот как люди живут! Им не до заграничных пластинок.

– Понял, – сказал я и уже готов был удалиться, как в учительскую ворвался красномордый физрук и радостно сообщил, что я завалил спортивную работу.

– За весь год ни разу у меня не появился, – сказал Петр Иванович.

– Я занимался спортом, – ответил я. – Чтобы поднять общий моральный дух. На личном примере.

В комнате появилась учительница литературы с моей тетрадью в руке. Экзекуция продолжилась по нарастающей. «Как? Почему? Какое имеешь право?» Разговор получился пугающе долгим. Я улыбался. На следующий день начинались весенние каникулы.

Каникулы мы с Сашуком провели правильно. Отдыхали. Встречались погулять-покурить. Вечером шли смотреть «Капитана Врунгеля». К концу недели решили наведаться в Лагерный сад, где у памятника павшим в почетном карауле стояли наши товарищи по школе с деревянными автоматами. Дело ответственное: к Вечному огню брали лучших. Мы с Лапиным к таким не относились.

Сашук щелчком отшвырнул сигаретку в почерневший снег и победоносно высморкался. Мы стояли у подножия монумента, где огромная каменная Родина-мать протягивала винтовку своему каменному сыну. У их больших каменных ног жалкими лилипутами стояли в синих шинелях юноша и девушка из восьмого «А» класса. Оба были симметрично прыщавы и серьезны.

Мы поднялись по гранитным ступеням и засмотрелись на столбик огня, вырывавшегося из металлической пятиконечной звезды. Горелка тревожно гудела. К памяти защитников Отечества мы относились с уважением. Но к почетному караулу пиетета не испытывали.

– Как служба? – спросил Сашук дружелюбно. – Не надоело?

Сторожа воинской славы молчали. Мы спустились с постамента и направились к казарме Поста номер один, где надеялись повстречать одноклассников. Березы наливались белизной в предчувствии скорой весны, сугробы по краям дорожек стали пористыми и твердыми. Навстречу нам бежали наши друзья в форме, с муляжами автоматов Калашникова в руках.

– Как дела?

– Нападение на Пост номер один!

Мы не сразу поняли, что речь идет о нас. Оказалось, нападение совершили мы. Они пришли за нами. Застава – в ружье! Наиболее активным оказался руководитель почетного подразделения Петр Львович Шаповалов. Мужчина тридцати пяти лет. Комсомольский чин. Он отдавал обрывистые приказания:

– Взять их! – заорал Петр Львович, когда понял расклад, а соображал он быстро.

Мы тоже врубились, что к чему, и побежали в сторону реки. Путь для отступления в город был отрезан. На Томи велись строительные работы по укреплению набережной. Край обрыва был срыт экскаваторами: внизу вторым ярусом проходила дорога. На нее мы и скатились, благополучно найдя детскую горку. Драпанули в сторону утесов, надеясь найти спуск к реке. Неутомимый Львович ринулся за нами. Он вошел в раж и буквально задыхался от бега и азарта погони.

Я был в клешеных полосатых брюках из местного ателье, тяжелом полушубке и каблукастых сапогах с расстегнутыми молниями, чтобы наполовину заправлять в них брюки – для понта. Правый сапог свалился с ноги, и я растянулся на накатанном льду в полный рост. Поднял глаза и увидел, как на склоне мои товарищи встали в ряд по периметру. Чтобы и муха не проскочила. Вид у них был удушающе серьезный. Они были похожи на карателей из кинофильма про фашистов.

Шаповалов настиг меня в два обезьяньих прыжка и попытался скрутить за спиной руки. Я увернулся и сел на дороге, глядя на его живот в синей олимпийке. Петр Львович помог мне подняться и заорал вслед Сашуку:

– Я поймал твоего друга! Если у тебя есть совесть – остановись!

На мартовском речном ветру это звучало забавно. Лучше бы у Сашука не было совести.

Лапин остановился, почувствовав, что его не преследуют. Встал поодаль.

– Че тебе надо? – прокричал он. – Мы тут гуляем.

– Прогулка закончена, – пробормотал Шаповалов.

Сашук нехотя подошел к нам:

– Че надо?

Мы поднялись наверх, цепляясь за маленькие елки и выступы скал. Одноклассники в шинелях окружили нас. Глаза их горели ненавистью, Сережа Риттель ткнул меня в спину автоматом.

– Попались, – сказал он.

Чем их там накачали? Явно не «капитаном Врунгелем». Нас привели к основанию памятника. Караул у Вечного огня еще не сменился. Прыщавая девочка из восьмого «А», завидев нас, горделиво достала из кармана черный радиопередатчик с длинным штырем антенны. Подъехали менты на желтом «уазике». Одноклассники запихнули нас в решетчатый отсек «лунохода». Отъезжая, мы смотрели из заднего окна на товарищей в синих шинелях, на бесцветный в солнечный полдень Вечный огонь, на огромный памятник, роняющий бесформенную тень на главную аллею парка.

В молодости я соображал быстрее, чем сейчас. У меня был полушубок с брезентовым верхом. В кармане – нож с выбрасывающимся лезвием. Я нажал на кнопку, быстро вспорол карман и переместил нож за подкладку, на задницу. Финка эта счастья никому не приносила. Ее бывший владелец, актер драмтеатра, чуть было не сел из-за нее – за хранение оружия.

В милиции нас допросили и провели обыск.

– Вы учитесь в той же школе? – прояснил лейтенант ситуацию. – Это упрощает дело.

Первым он обыскивал Сашука. Из-за рваного шрама на шее вид у того был более криминальный. Сашук выложил на стол надорванную пачку сигарет «Солнце» и спички с изображением кролика на коробке. Укоризненно покачал головой. Я достал из кармана головку репчатого лука и бутылек с «Тройным одеколоном». Лейтенант встрепенулся:

– Ну-ка дыхните.

Мы не без удовольствия подышали ему в лицо табаком.

– Зачем вам одеколон?

– Люблю его запах, – сказал я. – В приличном обществе надо хорошо пахнуть.

Нас отпустили минут через десять. Мы тут же вернулись к Вечному огню и провели для наших обидчиков сеанс пантомимы с неприличными жестами. Юноша и девушка из восьмого «А» по-прежнему стояли на посту. Мы немного покривлялись перед ними и, довольные собой, разошлись по домам.

Политинформации проходили у нас по четвергам. В восемь тридцать утра. Начало занятий выпало именно на этот день. Обычно Грайф рассказывал про Никарагуа и наш подводный атомный флот. Но сегодня тема лекции изменилась. Моисей Максович был бледен, руки его самопроизвольно застегивали и расстегивали верхнюю пуговицу на пиджаке.

– Ребята, прошу внимания! – сказал он наконец. – В нашей школе произошло чепэ городского масштаба. – Моисей Максович тяжело замолк, собираясь с мыслями. – В понедельник, тридцатого марта, в одиннадцать тридцать утра два распоясавшихся юнца, иначе я не могу их назвать, совершили нападение на Памятник славы в Лагерном саду. Они его осквернили. Лапина и Месяца прошу встать.

Мы нехотя поднялись, заскрипев стульями. Когда я встал, подруга нежно обняла меня за ногу.

Грайф рассказал, что у Вечного огня мы курили, лузгали семечки и матерились. Действительности это не соответствовало, но мы не стали спорить.

– У меня дедушка воевал с тридцать девятого по сорок шестой, – сказал я. – Сейчас сидит в инвалидном кресле. Парализовало в прошлом году. Зачем мне осквернять памятники?

Временной отрезок службы моего деда Моисею не понравился еще больше. Он с семьей был сослан в Сибирь из Черновцов после аннексии Западной Украины, но об этом не распространялся.

– И это еще не все, – продолжил он. – Вчера ученик Лапин вместе с учеником девятого «А» класса Евгением Штерном пронесли на территорию Поста номер один ящик вермута и устроили безобразную пьянку. Я считаю это спланированной идеологической диверсией. Просто не могу подобрать слов для описания поведения этих подонков.

Мы учились в немецкой школе. Еще недавно ряд предметов в ней преподавали на немецком языке. Сейчас остался только технический перевод и немецкий. Случались политические казусы. Несколько месяцев назад поймали ребят из десятого класса, которые носили значки с изображением Гитлера на внутреннем лацкане пиджака – подарок от ровесников из Германской Демократической Республики. Зимой нашумела история с моей женитьбой в поезде «Новосибирск – Ташкент», куда мы ездили на каникулы с классом. Со свадебными тостами, кольцами, первой брачной ночью. Осквернение памятника стало восклицательным знаком моей карьеры. Мне было пятнадцать лет. Я уже заработал достаточно славы и популярности.

В мае начались отчетно-перевыборные комсомольские собрания. Выступавшие рассказывали об успехах нашей школы, об отличниках и спортсменах. Если нужно было подчеркнуть отдельные недостатки, речь заходила о нас с Лапиным. Мою фотку сняли с Доски почета, благодаря чему она сохранилась до сегодняшних дней. Шили аморальное поведение, осквернение святынь, покушение на социалистическую законность. Как вообще можно осквернить святыню, если она святая? На то она и святыня, чтоб стоять в веках, невзирая на наши шалости. Зарубить топором старушку – преступление, а полюбить одноклассницу или поиздеваться над дураками – благое дело.

Мы сидели с Лапиным вместе, добродушно слушая речи товарищей. Процедура есть процедура. На процедуру не обижаются. У Лапина в кармане лежал бычок от длинной папиросы «Казбек», который вонял на весь зал. Учительница литературы, сидевшая рядом, сделала Сашуку замечание.

– От вас пахнет, как от табачной лавки, – сказала она.

И тут Сашук вскипел:

– Вы когда-нибудь были в табачной лавке, Виктория Павловна? – возмутился он. – Там пахнет совсем по-другому!

Литераторша оскорбленно пересела подальше от нас.

Через час мы вместе с Лапиным и Штерном пили вермут в подвале дома у Мэри. Я сдернул пробку своим знаменитым ножом и, хохоча, спросил:

– А что бы на это нам сказал Проспер Мериме? Кто это такой, кстати?..

 

Интуристы

По молодости я влюблялся в иностранок. В женщин, живущих в других странах и говорящих на другом языке. Тогда их в моей жизни было гораздо меньше, чем сейчас.

Я сидел в нецентральной ленинградской гостинице «Пулковская» и писал письмо Алене Стуновой в Прагу. Она была невысокой блондинкой с нежными руками. С ней я познакомился в молодежном баре, общаясь с чешским комсомолом. Мне хватало знаний немецкого, чтобы поговорить с Аленой обо всем, что меня интересовало. Я окончил немецкую школу, получил диплом технического переводчика.

«Алена, – писал я на языке Штирлица и Шиллера, – у тебя красивые глаза. Я сейчас в Санкт-Петербурге, древней столице Российской империи. Ты любишь «Лед Зеппелин»?»

Письма я писал Алене Стуновой, но ответов от нее не получал. Вместо нее из Праги мне писала другая Алена – Алена Марушакова. Так бывает. Парадокс бытия. С Марушаковой я познакомился в Эстонии, встречаясь с эстонским комсомолом. Алена приезжала искупаться в Балтийском море. У нее был раздельный белый купальник в горошек. Теперь Алена Марушакова присылала свои портреты, сделанные в фотоателье. Она прислала так много, что я натыкаюсь на них даже сейчас, по прошествии тридцати лет жизни.

За окном мельтешил мокрый снег, слышались сигналы городского транспорта. В гостиничном коридоре тоже кто-то шумел. На выражении «презумпция невиновности» я оторвался от переписки и вышел из номера.

По коридору шел мой одноклассник Сашук Лапин, пьяный.

– Слушай, фофан, – сказал я ему. – Можно потише? Тут приличные люди отдыхают.

– Какие такие приличные люди? – возмутился Сашук. – Ты, что ли?

Я жил в одном номере с Дмитрием Финченко по кличке Банзай. Дмитрий был из Новосибирска. Сын проректора универа. Принципиальный гопник. На завтрак в «Пулковской» он заказывал четыре бутылки пива и восемь сосисок.

– Это все вам? – удивлялась буфетчица.

Дима презрительно окидывал ее взглядом и кивал головой. Он строил жизнь согласно неведомой мне философии. Дмитрия злило, что я все время из вежливости говорю «спасибо» незнакомым людям. По его мнению, надо надменно молчать. Как-то я встретил его в Энске, выбрасывающего в мусорный бак наши совместные фото. Встретил случайно, шел по улице.

– Я женился, – сказал Дима, объясняя свое поведение, словно я был его прежней любовницей.

Лапина поселили с каким-то морячком из Николаева. Они быстро нашли друг друга, включив телевизор, по которому гнали киношку с Гундаревой. Острая социальная тема. Детские дома. Пьяные отцы. Большая добрая женщина, готовая стать матерью каждому брошенному ребенку.

– Жизненно! – кричали мужчины наперебой, пили коньяк, закусывая его таранькой с Черного моря. – Хорошо поставлено. Какая игра!..

Дверь их номера была гостеприимно открыта. Из комнаты валил папиросный дым. Горничная сделала мне замечание как человеку, забронировавшему оба номера. Позвонила по телефону. Я согласился, что шуметь нехорошо. Зашел утихомирить соседей и сказал, что это не кино, а собачья херня. Что надо смотреть Романа Балаяна. У него вот все поставлено хорошо.

– Какой еще Балаян? – возмутился Лапин. – Опять эти армяне?

– Опять, – сказал я. – Армяне и евреи. Хотя это одно и то же.

Лапин меня не понял и сказал, что он – человек взрослый. Сам знает, что делает.

– На вас жалуются, – сказал я. – Ленинград – интеллигентный город. Тут любят библиотечную тишину.

– Надо же, интеллигент выискался! – гадко рассмеялся Лапин. – Я видел, как ты ел яблоко из урны!

– Так я на спор…

– А в раковину ссал тоже на спор?

У нас были разные представления об интеллигентности. Я вернулся в свой номер, Лапин отправился в гостиничный ресторан и прикинулся там гэдээровским немцем. «Демократов» в «Пулковской» было много: поляки, румыны, немцы. Особенно выделялись алкогольные туристы из Финляндии. Лапин попал в хорошую компанию. Прикидываться иностранцем в те времена было модно. Я не очень этим злоупотреблял, но друзья усердствовали.

Однажды в Новосибирске мы навещали кубинских баскетболисток, представившись туристами из Оклахомы. Английским не владели, но джинсы носили настоящие, фирменные.

У Лапина с заграничным прикидом не клеилось. Цветастая гавайская рубашечка из «Детского мира», прикрывающая покатые плечи гребца. Патриотичные часы «Ракета» на левом запястье. Рваный шрам на шее, багровеющий после принятия алкоголя. Под иностранца он не канал, но тем не менее дослужился в кабаке до великих почестей. Два швейцара вывели его из заведения под руки, бормоча проклятия в адрес пьяных немецких свиней.

– Jawohl, – польщенно отвечал им Лапин на языке Штрилица и Гете. – Sie haben russischen Schweine.

Сашук шел по коридору с пустой бутылкой из-под «Советского шампанского» в руке и колотил ею в закрытые двери комнат. При этом он изрыгал все известные ему немецкие проклятия:

– Donnerwetter! Schaiss drauf! Fick dich!

Завидев меня, Сашук зловеще расхохотался:

– О, какой Arschloch! Советский интеллигент Роман Балаян собственной персоной!

Подобное поведение называлось у Лапина особым словом. После выпивки ему нужно было немного «покозлиться». Сейчас он «козлился» со мной.

Я взял его за руку и попробовал отвести в номер. Сашук послушно прошел со мной несколько шагов, но потом самым коварным образом заехал мне в челюсть. От неожиданности я сел на малиновую ковровую дорожку, но тут же вскочил на ноги.

– Интеллигент, говоришь! А яблоко?

Я схватил его за грудки и потащил в сторону наших комнат. С гавайской рубашечки с электрическим треском брызнули на пол маленькие пуговки. Лапин ударил меня еще раз. Я ответил. Из номера вышел Банзай с белым медицинским пластырем на подбородке. Пока я боролся за правду, он мирно лечил свой прыщ. Банзай встал в позу рефери и начал комментировать происходящее:

– Хук справа. Хук слева. Прямой удар. Апперкот.

Мы интенсивно махались. И руками, и ногами. На шум прибежали горничная со швейцаром.

– Пьяная немецкая свинья… – перешептывались они.

При появлении правоохранителей Финченко увлек меня в номер и попытался закрыть дверь. Швейцар тем временем крутил Лапина в коридоре. Сашук вырвался из его объятий, снял наручные часы и зашвырнул их к нам в номер.

– Я там живу, – кричал он. – Там лежит на тумбочке мой «Ролекс»!

Я улучил момент и вписал Лапину в глаз. Он на мгновение вырубился, и нам удалось закрыть дверь номера.

– Was ist das für eine Scheiße? – слышалось из-за двери. – Они украли мои часы! Вызывайте милицию!

Утром мы с Банзаем отправились в Эрмитаж, оставив Лапина наедине с его совестью. Отстояли очередь. Искусство в СССР было в почете. Мне понравился «Красный танец» Матисса и «Любительница абсента» Пикассо. Финченко ничего не понравилось. В тамошнем буфете не было пива. В музейной лавке он купил набор открыток с видами Ленинграда для того, чтобы отчитаться перед отцом. Себе в хозяйственном магазине приобрел ершик для чистки молочных бутылок.

– Спросят, что ты делал в европейской столице? – говорил он. – А я отвечу: купил ершик.

Финченко почесывал им подбородок и загадочно улыбался.

Философия Банзая была непонятной, но привлекательной. Я завидовал его ершику. Жалел, что не купил себе такой же.

После культурной программы заехали к одному старичку, другу моих родителей. Выяснив, кто мы такие, тот возбужденно воскликнул:

– Сейчас я приготовлю пищу для настоящих мужчин!

Ушел на кухню и принес блюдце с четырьмя оладушками. Я разглядывал хозяйскую библиотеку. Меня впечатлило полное собрание Брокгауза и Ефрона. А еще пятитомник Проспера Мериме.

Лапин весь день не выходил из гостиницы. Ждал нас. Прислушивался к шорохам, посматривал в дверной глазок. Появился в нашей комнате сразу после того, как мы туда вошли.

– Как вы? – спросил тревожно.

– Наслаждались Ван Гогом, – мстительно сказал Финченко. – Ели пищу для настоящих мужчин.

Выглядел Сашук помятым. С похмелья, без денег. В рубашке без пуговиц и рассеченной бровью. Морячок съехал от него ранним утром.

– Ты только не извиняйся, Herr Scheiße. За часами пришел?

– О! А они у вас?

Поехали в рюмочную на Невском. Насладились внутренним убранством помещения, водкой и бутербродами. Побегали для поднятия адреналина по непрочному льду реки Мойки. Шел редкий снежок, искрившийся в свете фонарей. Мир казался задумчивым и дружелюбным.

В фойе гостиницы «Англетер» к нам подошел какой-то засаленный плюгавый мужик и вдруг заявил, что может с ходу дать нам психологические характеристики.

Мы с Лапиным заинтересовались. Банзай недовольно плюхнулся в кожаное кресло.

– Вы приезжие, – начал мужик. – Туристы. Из азиатской части нашей державы. Питер знаете плохо. Книжек читали мало.

Банзай пренебрежительно хмыкнул.

– Судя по тому, как вы подворачиваете джинсы, – продолжил экстрасенс, обращаясь к нему, – вы либо представитель средней прослойки рабочего класса, либо люмпен-интеллигент.

– А ты кто такой? – Финченко поднялся с места во весь свой недюжинный рост. – Правнук Есенина?

– Я дворянин, – гордо выпрямился мужичок. – Я горжусь тем, что мой дедушка никогда не работал!

– Буржуазные недобитки… – ворчал Банзай в самолете. – Говно нации. Работает таксистом, а все дедушку-дворянина вспоминает. Маразматики тут живут. Оладушки едят. Абсент пьют. Дегенераты…

Я слушал его краем уха, занятый сочинением письма своей пражской возлюбленной:

«…Тут холодно и сыро. Вчера мы повстречали родственника убиенного царя Николая Романова. Приятного, искреннего человека. Он сказал, что я, в отличие от своих друзей, еще не совсем потерян. А у вас в Чехословакии были цари? Их тоже убили? Я выписываю чешский журнал „Мелодия”. В последнем номере был отличный плакат с Фрэнком Заппой. Алена, ты любишь Заппу?»

 

Борман и Мюллер

Кошки в моей жизни – редкость, почти деликатес. Генка Однокрылый, стихийный убийца, малахольный человек, вернувшись с зоны в 1986 году, закусил на спор живой кошкой стакан розового вермута. Кошка принадлежала его матери, но старуха была рада возвращению сына, смеялась. Смеялись и мы, гости и квартиранты. Однокрылому было не до смеха. Животное глубоко исцарапало ему лицо, извернулось, вцепившись в него всеми четырьмя лапами. Гена испугался, зарычал и швырнул тварь в открытую на огород дверь. Парень истекал кровью, вермутом, на губах его висел клок кошачьей шерсти. Он победоносно улыбался, но всем было его жалко. Если бы у него было две руки, кошку бы он удержал. Правую ему отрезало по плечо поездом еще в молодости, здесь на Черемошниках. Преступления он совершал левой. Одной левой. Всем было жалко именно Однокрылого, а вовсе не кошку. Хотел понравиться девушке, а та обиделась и ушла. Что кошке? Полижет бок, ну и заживет, а вот рука у Генки никогда не вырастет.

Издевательств над кошками, этими священными египетскими ведьмами, я видел много. Особенно в детстве. Беспричинная жестокость, изобретенная людьми для собственного самоутверждения, вселила в меня лютый ужас перед будущей взрослой жизнью. Я рад, что последнее время все реже сталкиваюсь с разного рода изуверством, хотя встречал кошек, привязанных проволокой к шпалам и рассеченных колесами, – и на Нью-Джерси транзит, и на рельсах в Южной Каролине. Может, африкане приносят их в жертву? Может, это необходимо им для поддержания духа? Вряд ли в Сибири это было связано с сатанизмом. Обыкновенная подростковая преступность. С языческими корнями. Бегство от тоски.

Кто-то с болезненным постоянством вешал бедных животных в заброшенном маленьком сарае за гаражами, отрубал головы топором на кирпичных плахах.

Как-то раз летом наехавшая из южных республик абитура повеселилась, пообрезав кошкам кончики носов, уши, сняв по живому шкуру с лап и хвостов. Я возвращался в тот день из школы, где учился в одном из младших классов. Стая изуродованных, окровавленных зверей попалась мне навстречу. Следы пыток поражали изощренностью. Я не заплакал – остолбенел. Ирокезы, свевы и даже древние евреи снимали скальпы с поверженных в бою – но почему с кошек? Неизвестного племени чурки решили запугать наш город, но я испугался больше всех. Я подумал: если кто-то так ненавидит кошек, то и у кошек есть власть. На земле существуют города кошек, где они по своей конституции выцарапывают глаза и снимают скальпы с пришельцев. Я готов объединиться с кошками, чтобы жить дальше. Нас много. Мы ловкие, хитрые, нас все гладят по голове.

Единственным близким другом той поры был мой кот Мюллер. Пушистый, сибирский, удивительно пластичный для своих габаритов. В мороз дедушка принес его полуживым котенком с лыжной базы. Мы выкормили его, к весне кот подрос и начал самостоятельную жизнь. Удержать Мюллера взаперти было невозможно. Он недовольно урчал, мастурбировал на детские плюшевые игрушки и однажды научился прыгать с балкона третьего этажа. Профессионально. В охоте на птиц. Тревога за Мюллера, бесконечное ожидание его из романтических вояжей оживают во мне до сих пор – в каких-нибудь невнятных снах.

К семейству кошачьих (по гороскопу я – Лев) всегда испытывал почти физиологическую нежность. Мне приятны их леность, эгоизм, умение расслабляться до состояния тополиного пуха, акробатичность и стремительность в достижении цели. Я тоже стараюсь поддерживать ночной образ жизни, не имею ничего против весеннего блуда. Мюллер был единственным котом в моей жизни, с которым мы жили вместе. Он даже сыграл роль в становлении моего характера. Но теперь, когда я встречаю кошек в домах у приличных и неприличных друзей, в диких дубовых лесах и на самых грязных улицах, они, несмотря на мои симпатии, не внушают мне прежнего чувства единения с природой.

Мюллер в очередной раз пропал дней на пять. Я не находил себе места: рыскал среди сараев за гаражами, заглядывал в разделочные столовых, всматривался в глаза студентов из Таджикистана. Разговор со стариками на лыжной базе, где работал мой дед, дал поискам неожиданный импульс. Я разгадал тайну Сфинкса и семи кошачьих жизней.

Стояла ночь, хорошо освещенная полной луной. Биологический корпус медицинского института находился напротив и наискосок от нашего дома. Рядом простиралось огороженное сеткой футбольное поле. При желании Александр Трифонович (мой дед) мог наблюдать происходящее из окошка, но он спал. Я выскользнул за дверь никем не замеченный. В школьном ранце позвякивали молоток, плоскогубцы, глупый кухонный нож и карманный фонарь. Старики с лыжной базы, где работал дед, сказали, что безденежные инвалиды и пьяницы имеют право сдавать пойманных бродячих животных для опытов в лабораторию в обмен на спирт. За крысу – сто граммов. За кошку – двести. За собаку – еще больше.

Это было благородным промыслом: помогало остановить расползающиеся по стране холеру и чуму. С другой стороны, люди могли пить чистый продукт вместо дурнопахнущего одеколона и взвеси клея «БФ». Но здоровье нации меня в ту ночь не волновало. Мюллер был мне важнее любых государственных начинаний.

Я приблизился к институту, спрыгнул в нишу полуподвального окна, ведущего, согласно наводке, в генетическую лабораторию. На окне стояла защитная решетка, но форточка была открыта для проветривания – в подвале стоял смрад, хуже нашатыря. За стеклом я увидел крашеные заляпанные столы с рядами клеток, полных белых и серых крыс, других мелких животных. Несколько кошек (самых обреченных) тоже находилось в клетках, но я, побродив лучом фонарика по их мерцающим глазам, убедился, что Мюллер еще не за решеткой. Остальные пленники беспорядочно сновали по бетонному полу мерзкого кафельного зала. Благодаря своим небольшим размерам я протиснулся в форточку и после некоторых усилий выдвинул шпингалеты оконной рамы. От вони кружилась голова, но к десяти годам я избавился от брезгливости. Окно я открыл, но решетка не поддавалась. Я приступил к ее мерным раскачиваниям, зная, что терпение и труд все перетрут. Кошки недружелюбно шипели, не ожидая от моего вторжения ничего хорошего. Собаки вдумчиво помалкивали. Крысы ускорили свой истеричный бег. Луна вспыхнула с особым значением, и в этот момент в мой полуподвальный окоп кто-то впрыгнул. Какое-то небольшое существо. Пахнущее духами «Югенд» и дезодорантом «Дзинтарс».

Я шуганулся. Отскочил от решетки и забился в замусоренный угол. Передо мной сидела нарядная красивая девочка с черным, как у ведьмы, ртом. Она жевала черными губами то ли фразы, то ли пищу. «Это от черемухи, – сказала она мне позже. – Еще я жую вар». До этой встречи черемухи я никогда не ел, вар и битум не жевал, но, конечно, девочкой заинтересовался. Мы стали раскачивать железную раму вместе. Некоторые девочки бывают сильными.

– Кто там у тебя? – спросил я, словно давно был в курсе дела, и протянул ей свой глупый кухонный нож.

– Борман.

– Шутишь? У меня – Мюллер! Во здорово!

Она не шутила. Возможно, мы освобождали сегодня однофамильцев двух военных преступников, совершали ревизию Нюрнберга, пытались спасти душу и дух.

– Моего забирали уже два раза, – сказала она, – но мы его выкупили.

– Как выкупили?

– За спирт.

Сообщение было бессмысленным, но внешний круг замыкался. Мы продолжили скорбные труды и вскоре устали. В ту пору был популярен фильм «Это сладкое слово – свобода!» про побег из тюрьмы хорошего чилийского парня. Оказавшись на воле, герой умирает от разрыва сердца. Мы надеялись, что Мюллера и Бормана эта участь минует. Я еще раз рванул арматуру фомкой, кирпичи треснули, и посыпалась штукатурка. Решетка обрушилась на нас с Эмкой, рискуя испачкать ее платье в голубую, как школьная тетрадь, клетку. Мы захохотали и, если бы не навалившийся груз, задергали бы ногами от радости.

Животный мир на волю не торопился. Некоторые подошли поближе, все так же подозрительно мяуча. Незнакомый рыжий кот запрыгнул на подоконник и зевнул, дыша желудком.

– Их тут кормят, – говорит Эмка. – Плевать они хотели на наше «сладкое слово».

Я шнырял лучом фонаря по стенам каземата, но Мюллера нигде не было. «Кысь-кысь», – безуспешно подзывала Эмеральда.

Звери заинтересовались свежим воздухом, заманчивыми запахами ночи и недавно прошедшего дождя. Они подходили к окошку, но стеснялись. Наконец я собрался с духом и спустился в медицинский подвал. К запаху я уже привык, фонарь в одной руке и молоток в другой придавали мне храбрости. Животные потеснились, рассредоточились, некоторые продвинулись поближе к выходу. Я всячески способствовал этим их перемещениям, размахивая молотком, крича и насвистывая. Казалось, они ждут какого-то сигнала, хлыста дрессировщика или выстрела из стартового пистолета. Вдруг Эмеральда чихнула, умница!

«Апчхи!» – произнесла она по нарастающей так внятно и пронзительно, что даже я вздрогнул.

Тут-то их и проняло.

После этого «апчхи» кошки брызнули из темницы, как из брандспойта. Во все стороны. Клубясь и разлетаясь. Расшвыриваясь. Изгибаясь волосом и колесом. Сверкая разноцветными боками и восьмирукими ногами. Вприпрыжку. Группами и поодиночке. Ласточкой. Белкой и Стрелкой. Кролем и брассом. В мамки и дамки.

Тем временем я крушил молотком клетки с крысами: побег должен быть по-настоящему массовым. Собибор – вот что это было. В подвале не оказалось ни Бормана, ни Мюллера, ни даже Плейшнера…

Я вылез наружу, подгоняемый вертлявыми, как чешуйчатые ершиные стаи, крысами. Они шаркали друг об друга до искр. Пахло паленым, старым, древним, тошнотворным.

По молодости я заплакал, что не нашел в ковчеговой толпе любимого друга.

– Мюллер, штурмбаннфюрер, где ты, сукин кот? Я награждал тебя медалями за крыс, кормил с руки…

Девочка увлеклась новым делом. С разгону она пинала живую освобожденную тварь с изяществом балетной туфельки и грубостью солдатского сапога, стараясь разбросать низших по пространству ее времени. Она делала это беззлобно, безбоязненно. Футболировала. Ее домашний зверь не был найден. Остальные, вне зависимости от рода и племени, неслись по футбольному полю, зарождая своим задором новый вид спорта.

Эмма беззлобно пинала подопытных тварей, стараясь загнать в ворота. Некоторые из них (кошки, крысы, белки) уже находились там, раскачиваясь в широких ячеях вратарской сетки. Собаки разных пород, лохматые и лысые, рыжие и черные, вышли на беговую дорожку и нарезали круги. Мы пинали и собак, ставили им подножки, хватали за хвост на бегу. Зверью вакханалия тоже нравилась. Они перепрыгивали друг через друга, как в цирке, вставали друг другу на спину.

– Крыс выпускать будем? – застонала она.

– Я уже!

Теперь до конца жизни нам придется отпускать наружу все, что только сможем, подумал я. Возникает пагубная страсть. Всех: графа Монте-Кристо, Альенде, Саддама Хусейна, Ходорковского…

Некоторые животные невероятным образом передвигались по полю в своих клетках. Увешанные медицинскими трубочками, капсулами, они празднично звенели во тьме, словно бубенчики. Ворота стадиона были заперты, и никто из них не мог покинуть пределов центрифуги. Мы стояли с Эмкой посередине этого коловращения, не решаясь открыть ворота, не умея еще поцеловаться. Мы уже поцеловались так, как никому не снилось.

 

Американская мечта

Он подгреб ко мне, когда я пытался открыть своим ключом чужую машину. Такой же «Опель Зафира», как у меня. Хрен их различишь.

– Далеко собрались? – спросил с ехидцей в голосе. – Могли бы выбрать что-нибудь получше.

Он приглашающе окинул взором парковку у продовольственного магазина. Там действительно стояло несколько дорогих автомобилей. Их оставляли люди, уезжающие в город на электричке.

Было раннее летнее утро. Шесть часов. Воскресенье. Рассветная опустелость. Станция Перхушково. Жена отправила меня в мебельный магазин, и я согласился. Почему бы не помочь человеку, если ему в шесть утра понадобился славянский шкаф?

– Ошибся… – пробормотал я в ответ менту и направился к своей машине, вспомнив, что оставил ее на другой стороне дороги.

– Не торопись, – крикнул он. – Ты, я вижу, в алкогольной коме. Поехали-ка сдадим кровь…

– Я не донор, – ответил я, взглянув на его белесые ресницы.

– Права, ПТС, страховка, – отчеканил он с чувством собственной значимости. – От тебя несет за версту.

– Я не за рулем.

– Я видел, как ты сюда приехал.

Я понимал, что ссориться с ним бесполезно. Вынул из кошелька права и документы на автомобиль, открыл машину, чтобы достать из бардачка страховку.

Он с интересом зыркнул на карточки и закрылся в милицейском «Форде», делая вид, что пробивает меня по компьютеру.

– Поехали на медкомиссию, – приказал, открыв окно. – Я вас таких знаю.

Я нехотя повиновался. Мы выехали на Можайку и направились в сторону Одинцова. Мне очень хотелось пить, и я попросил его где-нибудь остановиться.

– Обойдешься, – отрезал он. – Надо было раньше думать.

Мы ненадолго замолчали, глядя на спящие окна по краям шоссе.

– Сколько тебе надо? – спросил я. – Экспертиза сейчас закрыта.

– За вождение в нетрезвом виде у нас отбирают права, – сказал он плотоядно. – Тысяч тридцать. Не меньше.

– Поехали сдавать кровь.

Он вздохнул и резко затормозил у светофора.

– Ты в гости приехал или вообще вернулся? – спросил вдруг с неожиданной задушевностью. – Ведь там лучше, да? И выпить, наверное, можно?

– Я навсегда вернулся, – ответил я без пафоса. – Мне здесь лучше. А выпить можно где угодно.

Он недоверчиво покачал головой, почувствовав издевку.

– Как это?

– Да вот так. Надоело. Оттарабанил пятнадцать лет. В весеннем лесу пил березовый сок. И милитаристская политика мне против шерсти. Напали на Ирак. Сфабриковали обвинение. Патриотическая истерика нафик. Того гляди посадят за нелояльность режиму. Мне с тобой приятней общаться, чем с каким-нибудь шерифом.

Он опять не поверил, но вздохнул на этот раз как-то сладко.

– Расскажи, как там? Какие люди, дома… На работу легко устроиться?

Я поймал себя на мысли, что не знаю, что ему ответить. В свободе и демократии в приложении для ментов я разбирался мало. Вообще этими вопросами не задавался. В больших городах давно уже не жил. Здесь и там предпочитал находиться в деревне.

– Там природа красивая, – ответил я наконец. – Особенно в Калифорнии.

Он остановился у здания Сбербанка в Одинцово.

– За пятнадцать лет ты должен был хорошо заработать, – подытожил он. – Если хочешь документы, снимай деньги.

Я беззвучно выругался и поплелся к банкомату. Демонстративно понажимал на кнопки, выудил бессмысленную квитанцию об отсутствии бабла на счете.

– Он моего американского счета не видит, – объяснил я менту. – Поехали к другой машинке.

У очередного банкомата история повторилась. Платить ему я не хотел.

– Ну что с тобой делать? – сказал мент разочарованно. – У тебя вообще что-нибудь есть? Хотя бы тысяч пять?

Я отрицательно покачал головой. У него зазвонил мобильник, и он с некоторым подобострастием принял вызов.

– Да, Мария Васильевна! Я у аппарата! Что? Да, я записываю…

Он взял кожаную планшетку, лежащую между сиденьями, и начал что-то черкать шариковой ручкой прямо на ней. Имена и телефоны. В свободное от записей время рисовал на коричневой коже треугольники и круги. Несмотря на ранний час, у него это довольно хорошо получалось.

– Дочку в лагерь устроил, – объяснил он, закончив беседу. – Эта баба пересекла двойную сплошную. Подружились. Теперь вот другое дело! Другая жизнь! – он хохотнул. – Ну, а с тобой что прикажешь делать?

– Отвези меня к моей машине, – сказал я искренне. – Прояви национальную солидарность.

Он не понял. Недовольно посмотрел на меня, но все-таки поехал назад. На место дежурства в Перхушково.

– А негритянки у тебя были? – спросил он, когда мы вновь остановились на светофоре. – Они страстные, да?

– Были, – соврал я. – Только мне не понравилось. Грубые, мужиковатые. И потом от них… – запах. Ну, как тебе сказать… Короче, мне не нравится.

Мент подивился моей капризности. Походя обругал нынешнюю российскую власть. Рассказал о дочери. О невыгодном для него разводе с супругой.

– Ну и что же с тобою делать? Что делать?.. – продолжал размышлять он вслух, когда мы вернулись на станцию. – Что вообще ты по жизни делаешь?

– Музыкант, – сказал я. – Гитара, клавишные, немного духовые. Могу сочинить про тебя песню. Хочешь? Прославимся оба.

Перспектива мента не вдохновила.

– Музыкант, мать твою! Все вы музыканты… – Он сделал короткую паузу. – Слушай, музыкант, пригласи меня в Америку, а? Как это у вас делается?

Я обрадовался. Задачу он передо мной ставил простую.

– Напишу приглашение, да и все, – сказал я буднично. – Я уже человек сто туда вытащил. Ко мне даже чеченцы приезжали. Представляешь, во времена Джохара Дудаева.

– А платить надо? – насторожился он.

– Нет. Только за билеты.

– Вот и пригласи. И заплати. А дочку пригласить можешь?

Я с умилением посмотрел на его темные очки а-ля кот Базилио, редкие рыжие бакенбарды и такие же усы под маленьким узким носом… На тонкую, землистого цвета шею, мгновенно покрывшуюся розовыми пятнами от возбуждения. Мужик мне нравился. Он мне нравился больше, чем любой рядовой коп или шериф. Он мне нравился больше, чем полицейский-робот и Арнольд Шварценеггер. У этого, в отличие от них, была мечта. Американская мечта. У меня, к сожалению, ее уже не было.

– Приглашаю, заметано! – сказал я. – Дай мне твои паспортные данные. Дата рождения. Серия, номер, где и когда выдан…

Он вздрогнул и растерянно посмотрел на меня. Что происходило в его голове в этот момент – непонятно. Он постучал пальцами по пластиковой панели, высморкался в несвежий платок. Достал мои документы из внутреннего кармана, протянул их мне.

– Ладно, вали отсюда! – сказал мент. – Вожусь с тобой уже второй час. А ты так ничего и не понял…

Я пожал плечами и распрощался. Впереди меня ждали разборки по мебели. Ну не продают шкафы в шесть утра. Не продают – и все тут. И вообще, зачем нам шкаф, если для него нет подходящего скелета? Жили без шкафа – и дальше проживем…

Я обернулся, чтобы запомнить номер ментовского автомобиля, но его уже и след простыл.

 

Birkenwasser

[2]

Мы с приятелями возвращались с новоселья Иветты, моей первой школьной любви. Она недавно переехала в центр города, где поселилась с матерью и отчимом в жилом здании, примыкающем к кинотеатру имени Максима Горького. Их квартиру с внутренней лестницей можно было считать двухэтажным особняком. Нужно было позвонить в звонок, подождать, пока хозяева спустятся к двери, прислушиваясь к шорохам на ступенях. В этом антураже было нечто барское. Постеры киноафиш на стенах, книги, пушистый персидский котенок. По молодости я считал это жилье своим.

Через старую стену слышались звуки кинофильмов. «Синдбад Мореход». «Рукопись, найденная в Сарагосе». «Жестокий романс»… Наша любовь происходила под звуки кино. Фон, надо сказать, возбуждающий! Особенно если гоняли французские мелодрамы.

Во дворе дома находилось музыкальное училище, без конца настраивающееся и пиликающее. Однажды в этом дворе один мужчина убил другого топором. Мертвый долго лежал на асфальте. Мы с Веткой подошли к нему, рассматривая с интересом и сожалением. Вокруг царило музыкальное мракобесие, человеческая смерть намекала о глубинах гармонии.

По домам мы расходились с музыкой, по очереди передавая друг другу переносной магнитофон (заграничного производства). Шел мокрый снег, покрывавший проспект имени Ленина скользкими лепешками. Брызги от них неопрятно разлетались под колесами, башмаками. Не самое лучшее время для прогулок, но мы находились в хорошем расположении духа. Наши одноклассницы громко смеялись.

В телефонной будке возле Дворца бракосочетания в нелепой позе стоял какой-то мужик – прилип к стеклу лоснящимся затылком и уперся ногами в основание будки, чтоб не упасть. Воротник плаща сбился в мокрую бесформенную тряпку, галстук вываливался на брезентовый лацкан, но мужик тут же вставлял его обратно за пазуху. Он говорил в телефонную трубку:

– Оля, я все еще здесь. Я возьму мотор…

Чувствовалось, что мужик стоит тут очень давно, привык к своему прозрачному жилищу и поехать к Оле ему так же трудно, как и прекратить разговор.

Мы подошли к будке, переговариваясь на секретном молодежном наречии. Барельефы зданий в белой известке грудились и гордились собой, отсыревая. Наши дамы перешли на противоположную сторону улицы к другому телефону-автомату. Надо было позвонить родителям и сказать, что задерживаемся. Мы остались около загса. Разглядев мужика, насмешливо на него уставились. К тому времени он уже сидел на корточках, провод натянулся и был готов оборваться.

– Оля, я все еще здесь. Ты мне не веришь?

Мужик повернул голову, лениво, без всякого интереса поглядел на наши американские джинсовые брюки. Повернулся обратно, продолжая кивать голосу в телефонной трубке, оставив нас без внимания. Его интересовал только разговор с женщиной.

– Оля, я хочу тебе сказать очень важную вещь, – произнес мужчина. Но дальше я разобрать не смог: Штерн со скрежетом просунул в будку включенный на полную мощность магнитофон, изрыгающий визг великого Роберта Планта.

Я перешел на другую сторону улицы. Дамочки по очереди оповещали родителей, что задержатся. Я забрал у них телефон и позвонил домой. Трубку взяла мать. Она кашляла так долго, что я подумал не возвращаться домой вовсе.

– Я был на новоселье у невесты. Скоро к ней перееду.

Мне хотелось сказать еще какую-нибудь нелепость, но Мэри дернула меня за рукав, показывая глазами, что у Штерна с Сашуком что-то происходит.

Я почти бегом пересек Ленина и вернулся к приятелям. Асфальт в снеговой каше скользил, но я держался на ногах более-менее крепко. Такси, затормозившее перед светофором, занесло. Машина встала поперек проспекта. Город к тому времени опустел, движение стихло.

Штерн и Лапин замерли в боевых стойках, изготовившись к драке. Они сохраняли равновесие лучше, чем их противник. Ханыга, выкуренный из телефонной будки, прижался к стене и моргал мутными глазками. Под его пшеничными, вросшими в нос усами поблескивала желтая коронка. Серая кепка лежала на земле: кто-то из товарищей уже успел приложиться к его физиономии. Я подошел к магнитофону, уменьшил громкость и отнес на безопасное расстояние.

– Зачем ты нагнетаешь ядерную обстановку? – спросил Женька Штерн и вынул из кармана ножик с выбрасывающимся лезвием, который я дал ему на сегодня поносить.

Я знал, что финка сломана и Штерн вынул нож лишь для устрашения.

Мужик стоял, рассматривая свою размокшую обувь. Поискал в кармане мелочь и снова двинулся к телефону. Чуть не наступил ногой на свою кепку. Разозлившись, достал из кармана плаща бутылку розового портвейна. Разбил ее об угол здания и со значением направил на нас горлышко с хищными осколками.

Мы зарычали и начали постепенно сужать круг. Мужик двинулся в сторону Штерна, но тот напугал его пронзительностью свиста. Хмырь не ожидал такого резкого звука, отпрянул к зданию, но в последний момент конвульсивно дернулся и всадил стеклянную «розочку» прямо в горло Сашуку. Для верности повернул ее, выдернул, отбросил в сторону и ринулся к автобусной остановке. Мы вместе с Женькой побежали за ним, скользя по образовавшейся гололедице, но тут же вернулись на крики женщин.

Сашук лежал, свернувшись на асфальте, и хрипел что-то угрожающее. Мэри окунулась в истерику, колотила худыми кулачками о стекла будки и бормотала невнятицу. Ворона помогла мне перемотать Сашуку горло своим длиннющим вязаным шарфом. Мы вместе со Штерном потащили его к ней домой – Воронин отчим был медицинским работником. Она обогнала нас, добежала до квартиры, и когда мы донесли ношу до подъезда, дядя Витя уже ждал внизу.

Мы подняли Сашука на четвертый этаж. Тот уже был без сознания. Сняв окровавленный шарф с шеи, я заметил, что он, почти умирающий, успел прокусить и порвать шерстяную вязку в двух местах.

Трамвайные рельсы блестели под фонарями. Из-за дощатой тьмы, клубившейся по обочинам, пути казались бесконечной прямой аллеей, идущей то в гору, то с горы. Где-то далеко лаяли недобрые собаки. Камни между шпалами, намертво примерзшие к грунту, скрипели, соскальзывая с подошв. Мы шли к первой городской клинике, куда должны были отвезти Сашука. Мэри продолжала хныкать, мне почему-то казалось, что она чрезмерно трагична и просто использует свою слабость. Я стыдился подобных мыслей, потому что с каждой минутой эта девушка нравилась мне все больше. Я начинал понимать, что рифма «любовь» и «кровь» появилась в родном языке не случайно. Что форс-мажорные обстоятельства, в которые мы попали, дают нам шанс на свободу, и мы можем ею воспользоваться.

Штерн вернул меня на землю напоминанием, что завтра мы должны принести Еловикову и Козлову три бутылки водки. Нас ожидали разборки с мордобоем за зданием школы. Мы платили оброк местным блатным уже около года и никак не находили способа избавления. История с Сашуком могла помочь и здесь: оттянуть час расплаты.

В больнице сказали, что Сашука привезли в состоянии клинической смерти и сейчас он находится в реанимации. Возвращаясь домой, мы с Женькой решили расспросить его, что он чувствовал, находясь на том свете. Мэри не нравилась обыденность наших интонаций, но рыдать она перестала. Мне удалось поцеловать ее холодные щеки и лоб, когда мы прощались у ее сумрачного подъезда. Я помню незнакомое еще возбуждение бессонной ночи, безнаказанности и самоуправства, которое дает мимолетное соприкосновение со смертью. Когда я вернулся домой, то долго сидел в кресле, положив на колени свои руки. Я смотрел на голубые кровеносные сосуды, пока за окном поднималось солнце.

Недели через две Сашук попросил березового сока. За время пребывания в больнице он не капризничал, писал письма, где жаловался, что отлежал спину. «Моя спина – сволочь», – писал Сашук, и мы радовались тому, что он не изменился. Он с удовольствием описывал соседей по реанимации – рядом с ним лежали три жертвы мотоциклетной катастрофы. Мужчина, на которого он, придя в сознание, блеванул кровью, умер. Сашук писал, что рад его уходу: тот был очень вшивым. Мы передали другу книгу про Незнайку на Луне – он ликовал и благодарил: «Незнайка» оказался его «библией».

А еще Сашук писал, что его очаровало действие морфия. С его помощью он смог уже несколько раз увидеть хаос зарождения собственной жизни, возвращаясь в далекое прошлое. Сашук советовал нам это лекарство. «Это еще приятнее портвейна», – утверждал он с видом знатока.

Со Штерном мы договорились встретиться около отсырелого киоска Союзпечати на остановке «Южная». Было пасмурное воскресное утро, обещающее распогодиться. Вдоль бордюра еще лежали сколотые ледышки и грязная снежная крупа, так что вести велосипед нужно было осторожно.

Штерн приехал на новеньком спортивном велике с ярко-желтой рамой, у меня была дворовая самосборка. Точного места назначения мы не знали, но резонно решили остановиться там, где будут расти березы.

Воровато оглядываясь на колонну военных грузовиков, проходившую по Южной площади, мы вынырнули на расхлябанное двухполосное шоссе, ведущее в сторону аэропорта. Поехали друг за другом в девственные леса, по возможности сближаясь для продолжения разговора.

– Ты собрался жениться, – говорил Штерн. – Это ты всегда успеешь. Не надо разрушать сложившуюся компанию. Что я буду делать, если Сашук не выживет? У него осложнение – пневмония. А тут ты со своими персидскими котиками… Если все так пойдет, мы не успеем прославиться.

– А это еще зачем? – спрашивал я.

Километров через семь мы свернули на проселочную дорогу, ведущую к татарским деревням и дачным участкам. Движение там было потише, сезон еще не начался. Скатившись с горы к единственному загородному ресторану, мы углубились в лес, выдавливая колесами велосипедов в черноземе лесной тропинки неглубокие, чавкающие колеи. Неистлевшие листья и прожилки льда хрустели под ними, и эти сырые звуки были приятны. В канавах у обочины виднелись пузырчатые островки лягушачьей икры, плававшие среди осколков ледяной корки. Вода была прозрачна. Из-за листьев и сосновых иголок, устилавших дно, она приобрела бурый чайный оттенок.

Возле какого-то маленького озерца мы остановились, чтобы проследить за процессом обновления, но ни рыб, ни жуков еще не было видно. Невысокие водоросли шли по дну водоема плотным покровом, сверху напоминающим тайгу, увиденную под крылом самолета. Мы бросили велосипеды у воды и пошли в березняк, светлевший на пригорке. Стволы берез были наполнены внутренним весенним свечением. Казалось, что кора вот-вот лопнет и нам в лицо ударит этой желтоватой растительной жижей, которую почему-то принято собирать нашим народом по весне. Мы подрубили несколько молодых берез, в четыре из них в качестве желоба вбили специально нарезанные стальные уголки, привязали к стволам пластиковые пакеты. Один из них, заграничный, с изображением заморского пляжа, смотрелся на березовом фоне наиболее ярко. На картинке иностранная молодежь играла в волейбол, старые пердуны сидели под зонтиками, а в правом нижнем углу пакета стояла девушка в темных очках с симпатичным круглым животиком.

Березы оказались не такими полнокровными, как мы ожидали. Штерн сказал какую-то чушь про то, как на Дальнем Востоке он мыл березовым соком руки. Сок хлестал, как из-под крана, – такой был напор. Я не поверил.

Мы вышли на небольшое картофельное поле, бросили на землю куртки. Легли среди клочьев высохшей травы с редкими зелеными прожилками и хрустящего наста прошлогодней ботвы, рассыпанной в беспорядке. Небо было театрально-голубым, безоблачным, пересеченным единственной дымовой дорожкой от реактивного самолета. Расслабленные вершины деревьев обрамляли его, иногда роняя на наши лица сухие листья. Мы курили сигареты «Шипка», названные в честь победы русского оружия над турецким. Сигареты попались сырые, и мы положили их сушиться на корень сосны, на рыхловатый мох ядовито-купоросного цвета. Птицы неизвестных пород перекрикивались с разных концов леса, а мы продолжали свою мужскую беседу.

– Ларионов взял в залог мой перстень, – говорил я. – Поклялся, что вернет. Как думаешь, можно ему верить?

– Если Сашук помрет – вернет. Тогда всем станет нас жалко.

– А перстень мне отдадут?

На краю поля, справа от нас, лежал довольно крепкий отсыревший пень, повернутый в нашу сторону ровной поверхностью распила. Мы взялись считать на нем кольца зим, размышляя, оставляет ли возраст какие-нибудь пометки на костях человека. Стая скворцов приземлилась на поле, некоторые расположились на ветках березняка. Они чернели своими лоснящимися нефтяными боками и передразнивали серьезность нашей речи. Вековечная тишина заглушала их гортанные крики. Мы разомлели на солнце, оглупев наподобие туристов, глядящих на угли догорающего костра.

Я сообщил Штерну, что природа старается нас охмурить своим спокойствием и что мы должны быть начеку. Он не совсем понял, что я имею в виду, но через несколько секунд думать было уже поздно. Мы одновременно вскочили со своих лежанок, почувствовав нарастающий треск и напор приближающегося пожара. Смертоносный шар уже прокатился через половину поля и застал нас врасплох, подкравшись к нашим хипповатым шевелюрам сзади почти вплотную. Мы вскочили с мест в тот момент, когда полыхнул рукав моей болоньевой куртки. Я с силой ударил курткой о землю, сбил пламя, на бегу повязал ее на бедра, вскочил на велосипед и полетел по тропинке вслед за Штерном.

Вскоре мы сидели на обочине шоссе, в разумной удаленности от разгорающегося пламени. Сумка с провизией, как прежде, болталась у меня на руле. Мы решили устроить пикник, немного подождать и выяснить, к чему приводит неосторожное обращение со спичками. Над лесом с неуклонным рвением к небесам поднимался ядерный гриб. Мы сожалели, что наши пакеты с березовым соком, скорее всего, уже сгорели, и ждали приезда пожарных машин. Но они все не появлялись, поэтому мы были вынуждены наслаждаться зрелищем, с нелепой сосредоточенностью расколупывая яйца вкрутую, всученные нам в дорогу родителями.

Пожар поднимался над линией горизонта, раскручивая в своем смерче перелетных птиц, ошметки сгоревшей листвы и хвои. Пожарные не торопились, и мы с восторгом подумывали о том, что произойдет, если пламя войдет на дощатые окраины нашего города.

С реки до нас доносился прохладный запах начавшегося ледохода, с дороги – бензиновая гарь. Штерн продолжал разглагольствовать о ненужности ранней женитьбы и величественности нашего предназначения. Нам нравилось чувствовать себя беззаботными молодыми подонками.

– Березовый сок можно купить в овощном магазине, – заметил Штерн. – Сашук все равно ничего в этом не понимает.

Пожар закончился так же внезапно, как и начался. Он перекинулся на соседние картофельные поля, сжег дотла их вымершую растительность, но был остановлен земляными тропинками, разграничивавшими участки. Мы, выходит, сделали доброе дело, хотя возвращались в березняк с опасением.

Сок мы тогда все же собрали. Я уже выезжал на асфальтовую дорогу, обвешавшись пакетами с березовым соком, когда на меня из зарослей кустарника выскочил поджарый черный дог без ошейника и в прыжке ткнулся в ноги на уровне паха. С испугу я затормозил. Штерн смеялся. Это была собака его соседей по лестничной площадке.

В один из тех же дней я встретился с красоткой Мэри и отправился с ней на реку для романтической прогулки. Тоненькая, безгрудая, коротко стриженная – своей внешностью она опережала моду лет на десять. Я чувствовал это и гордился стильностью спутницы. Мы считали, что не встретим на своем пути никого из общих знакомых. В стеклянной столовой купили дорогие сигареты – «Pall Mall» кишиневского производства, что само собой представлялось нам праздником. Пришли к реке, немного постояли на обрыве, держась за руки. Лед уже прошел, вниз по течению двигался плавник и редкий мусор. К воде вели несколько троп, петляющих среди серых слоистых утесов, похожих издалека на сливы шлака при производстве угля. Скалы были древними. На одной из них даже сохранились рисунки первобытных охотников, фотографии которых были выставлены в краеведческом музее. Здесь же, напротив парка, по народному поверью, затонула в начале века баржа адмирала Колчака, груженная крупным рогатым скотом.

Я посадил Мэри на плечи и стал носить так вдоль берега, шатко ступая по камням в сабо на деревянных колодках. В свободные от разговоров минуты мы целовались и лапали друг друга. Где-то рядом постоянно присутствовала какая-то невидимая шпионская птица, издающая дребезжащие, почти электрические звуки. Но нам так и не удалось ее увидеть, хотя мне казалось, что я несколько раз заметил быстро промелькнувшую тень крыльев на склоне горы. Мы выкурили целую пачку сигарет, радуясь возможности делать это не таясь. Потом я проводил девушку до троллейбусной остановки. Мы были воодушевлены свежестью весны и влюбленностью.

– Какой ты милый, – сказала Мэри на прощанье, перед тем как раздался шелест закрывающихся троллейбусных дверок.

И в это мгновение я почувствовал, что наша любовь прошла.

Я до сих пор не знаю, почему это произошло, но, вернувшись домой, я позвонил Иветте. Справился о здоровье ее персидского котика. Сказал, что в моей жизни начинается джаз. Иветта ответила, что успела полюбить другого молодого человека, и я вздохнул с облегчением, уверенный, что Сашук теперь непременно оклемается. События выстраивались в ряд, полный замен и рокировок. Смерть Сашука Лапина, по моим ощущениям, из этого ряда выбивалась. Скоро мы придем вместе с ним и Штерном на берег реки и выпьем шампанского в честь его выздоровления. Мы будем смеяться, по очереди поднося к губам здоровенную зеленую бутылку, и поднимать ее к небесам, как чокнутые горнисты, трубящие утешительную зарю. Мы не будем жениться рано и когда-нибудь обязательно прославимся.

 

Жених

Я сделал ей предложение потому, что она хорошо пела. В основном подпевала магнитофону в «Тойоте Камри», взятой недавно в рассрочку, но делала это звонко и с душой. Минут на пять она вполне могла завладеть вашим вниманием. А сколько нужно времени, чтобы решиться на женитьбу?

– l’ve got the power, – орала Сельма, колотила кулачками по рулю и заливалась истеричным смехом.

Мы проезжали черные пригороды Ньюарка, исчирканные символикой дворовых банд: невзрачный муниципальный городской фонд из дешевого красного кирпича, опровергающий любые американские мечты. Мечтатели здесь встречались все реже, в основном из новоприезжих. А что касается нас, то ко всему можно привыкнуть. Мы научились наслаждаться урбанизмом эстетически и сносно ориентироваться в ландшафте из бензозаправок и «Макдоналдсов».

Сельма Вирт своей жизнью была недовольна. Оканчивала университет (она училась в Радгерсе), но замуж не вышла, а работа после диплома не светила. После смерти отца они жили с матерью и сестрой в Южном Оранже и кое-как сводили концы с концами. Общалась в основном с еврейской молодежью, которую люто ненавидела. Мужчины с доходом в пятнадцать тысяч долларов в год в круг ее интересов не входили, но составляли круг общения. Она была в ужасе, что каждый из них считал возможным после ресторана пригласить ее в постель.

– А куда еще? – спрашивал я удивленно. – В другой ресторан?

– В кино, – отвечала она издевательски. Пожрать она любила.

Познакомился я с Сельмой Вирт на Пасху. На русскую Пасху в Нью-Йорке. Один боголюбивый литератор сообщил мне, что если я считаю себя русским человеком, то этот праздник должен отмечать. Был час ночи. Я по своему обыкновению уже порядочно разговелся. Полистал телефонную книгу, выписал адреса русских церквей, поймал такси и отправился в город. Последней точкой моего турне оказался православный храм где-то в Бронксе, но и он был закрыт. Машину я отпустил. Вокруг было темно и страшно. Золотые купола в отблесках лунного света меня не грели. Приемами самообороны в пьяном виде я не владел.

Я стал вспоминать всех, кого знаю в этом районе. Я дружил с Анькой Белопольской шестнадцати лет и очень по ней скучал. Дружил с Ленкой Левинской девятнадцати лет и очень скучал по ней тоже. Ленка жила ближе, и я направился к ней. Праздник она не отмечала, но и не спала. У Левинской гостила подруга. Маленькая, вертлявая, нарочито громко хохочущая. Они хорошо смотрелись на контрасте. Меланхоличная, немного располневшая Ленка и этакий попрыгунчик в виде Сельмы Вирт. Она примерила на себя роль чертенка и, несмотря на слабость образа, хорошо в него вжилась. Кокетничала, капризничала, нарывалась на комплименты. Я не относился к мужчинам, способным этому умиляться. Подсел к Левинской, пытаясь вернуть ее прежнее расположение, но она прикинулась уставшей.

Вино кончилось, я засобирался домой. Метро вот-вот должно было открыться. Я уже надел ботинки, как Сельма неожиданно воскликнула:

– Как домой? А любовь? – И вновь истошно захохотала.

Я догадывался, что рассчитывать мне не на что, но почему-то остался. Сельмочка промариновала меня часа два на горбатом диване в гостиной и отпустила, оставив телефонный номер. Особой настойчивости я не проявлял, почувствовав, что она не по этой части. Вроде и по этой, но все же не по этой. Я был в нелепых белых трусах, которые надел по причине праздника, и сейчас их с непривычки стеснялся. Не мой стиль. Издержки рекламы.

– Ты всегда в таких?

– Да, это моя принципиальная позиция.

– А другие принципы есть?

– Нет.

Я сводил Сельму в ресторан в Манхэттене, проводил до дома. Мы стали много общаться по телефону, ходить на мероприятия, но роман не клеился. Не хватало взаимной заинтересованности. Ни в чем.

Иногда она приезжала в гости, сошлась с моими друзьями. Появившись, требовала заказать ей пекинскую утку из китайской харчевни. Любила прилюдно обнажаться, фотографироваться. Народ это поначалу радовало, но потом надоело. Она с удовольствием позировала, но динамила ухажеров направо и налево. На интим с Сельмой я давно махнул рукой. Что я, маньяк, что ли? Она сперла у приятеля пачку эротических журналов, которые тот нашел в подвале. Сводила нашу компанию на потный негритянский стриптиз. Ее жизнь была исполнена какого-то странного эротизма. Я подразумевал под эротизмом что-то другое.

На время каникул Сельма заявилась ко мне и попросилась пожить. Ненадолго, на недельку. Это стало апогеем маразма.

Женщин я обычно выкуривал пьянством. Когда они уходили, объявлял сухой закон. С Сельмой прием не сработал. Она восторгалась моими возлияниями, видя в них пример невоздержанности, возведенной ею в идеал. За пивом не бегала, спиртного не употребляла. Поддерживала беседу, рассказывала анекдоты. Заимела странную привычку приходить в душ, когда я там мылся, и вдумчиво на меня смотреть, отодвинув штору. Вода брызгала ей в лицо, я швырялся в вуайеристку мыльной пеной, но Сельма продолжала хохотать. По дому ходила голой. Выпячивала иногда свои округлости из окна и кричала прохожим о своей красоте. Иногда ей приветливо махали рукой, иногда плевались.

Спали мы вместе. На полу. На матрасе, который я нашел на улице. Выматывали друг друга изощренным петтингом. Что ее останавливало от секса – непонятно. Она жила в порнографическом пространстве, но быть его реальным участником не хотела. Заниматься психоанализом мне было в лом. Никогда в эту хрень не верил. Я – не доктор. Не врач, но и не боль. Я вжился в другие литературные традиции.

Безрезультатно повозившись на рассвете с размякшей ото сна Сельмой, я окончательно обозлился и ушел из дома в гостиницу у туннеля Холланда. Коньяк там продавался через дорогу, жизнь в мотеле кипела. За три доллара пакистанцы включали в номер до десятка эротических каналов для заезжающих парочек. Я слушал вопли и вздохи со всех сторон, пил коньяк и радовался свободе. Нашла Сельма меня из-за случайного звонка домой: я хотел удостовериться, свалила ли моя приживалка из квартиры. На определителе высветился номер. Эти девайсы только что вошли в моду, я к ним еще не привык.

Вирт приехала за мной с нашим знакомым бандитом, и они вернули меня на место жительства.

Сегодня давние мытарства забылись. Я только что вернулся из Москвы, был рад старым знакомым. Мы обмыли встречу у меня в Джерси-Сити. Сельма тоже приехала. Вела себя для своего темперамента сдержанно. Сообщила, что обзавелась машиной, и, украв меня у собутыльников, повезла на хату, которую снимал ее бойфренд, профессиональный карточный игрок.

– Все, что ему от меня надо, чтоб я гладила его по спинке, – жаловалась Сельма. – Я не массажистка. Я заслуживаю большего.

– Ты замечательно поешь, – отвечал я. – Мы будем петь вместе. Сначала на Брайтоне, потом – в Тадж-Махале.

Мы приехали в квартиру, которая оказалась просторной и пустой. Сельма показала несколько ярких платьев, купленных ее приятелем, и соболью шубу.

– Это на вырост, – сказала она. – Он отдаст мне их, если я буду такой, как надо.

– Он – зануда. За-ну-да, – протрубил я. – Ты вляпалась.

На холодильнике стояла литровая бутылка ликера Cahlua. Я радостно приложился к ней, продолжая развивать свою мысль.

– Мы сживемся. Ты красивая. Я перспективный. Отличная пара.

Сельма ухмылялась, но по выражению лица было видно, что мое предложение, несмотря на комичность ситуации, она с ходу не отвергает.

– Жить будем у меня. Ближе к городу. Ты получишь работу. Станешь экономистом в какой-нибудь фирме. Я вернусь в мою контору. Ну как?

– Тоска. Особенно про экономиста.

Я подлил еще ликера.

– Тогда станем знаменитыми. Ты поможешь мне, я – тебе. Семья – это сотрудничество. Будь моим соратником, Сельма Владимировна.

Со мной случалось нечто подобное в молодости: за ящиком пива я обзванивал подруг по всему Союзу и предлагал выйти замуж. Друзья веселились. Я старался звучать душевно. Для меня это было не только розыгрышем. Это было, так сказать, русской рулеткой. Утром мне было не до смеха. К счастью, никто из дам всерьез моей затеи никогда не принимал.

На этот раз поездка на родину получилась знатной. С ночевками в милиции, разбитым лицом и сломанным носом, любовью на лавочках в Нескучном саду и на Марсовом поле. Душа просила покоя. Тело жаждало, чтоб его погладили по спинке. В отчаянии я кинулся к Сельме Вирт. Я был пьян и безумен.

– Пойдем к твоей маме, – сказал я. – Я буду свататься.

Мы остановились в ближайшей лавке, где я купил две кастрюли по двадцать пять долларов, чтобы внести посильную лепту в будущий семейный быт. Изложил будущей теще Алле Викторовне суть своих намерений. Мама вздыхала и вздрагивала. Сельма продолжала нервно хихикать. Женщины взялись отпаивать меня кофе. Я с горем пополам уговорил Сельму довести меня до Джерси-Сити, потому что к тому времени испытывал сильные затруднения в передвижении.

– Ты чек от кастрюль сохранил? – спросила она, когда мы подъехали к дому. – Зачем нам такая дешевка?

– А маме твоей кастрюли понравились, – сказал я обиженно.

Через пару дней я позвонил Алле Викторовне, извинился за появление в ее обществе в искаженном виде.

– Я ведь только с самолета – и сразу к вам. Разморило…

И перешел к главной теме:

– Глупо как-то все получилось, – сказал я. – Мне кажется, Сельма за меня замуж не хочет. Любит другого человека. Он подарил ей два платья и шубу. Снял жилье… Я постараюсь пережить этот удар судьбы.

Мамаша соглашалась, отмечая при этом, что мы были бы хорошей парой. Она красивая. Я перспективный. Может быть, все сложится. Я обещал ждать, надеяться и верить.

Вечером позвонила Сельмочка. Тон ее изменился. Смеялась она пореже. Рассказывала о делах в институте, материла своего картежника. С тех пор он ни разу не появился, не позвонил. Я сказал, что говорил с ее мамой.

– А-а-а, это… Она мне сказала. Ты умеешь произвести впечатление. И вообще ты, сука, умный. Выкрутился гениально. Свадьба отменяется?

Я призадумался. Ни выкручиваться, ни производить впечатления в мои задачи не входило. Я был рад, что женитьбу удалось замять. Я вроде как женился и тут же развелся. Две радости в одном флаконе.

Вскоре Сельма объявила бой моему пьянству: купила какие-то похмельные таблетки. Я понял, какую ошибку чуть было не допустил. Таких женщин надо обходить за версту. Да и житье в гостиницах мой бюджет бы не потянул. А как без этого? Не мог же я находиться с ней до конца своих дней в одном помещении…

 

Курица

После смерти Лоры у Джона осталось полведра медицинской марихуаны. Он пришел в гости с огромной «козьей ногой», скрученной из алюминиевой фольги, и взялся угощать всех направо и налево.

Ко мне на Лонг-Айленд в эти дни приехала русская поэзия Нью-Йорка. Практически в полном составе. В доме места не было. Люди ставили палатки во дворе, кто-то собирался ночевать в автомобиле. Народ разбрелся по саду, сбиваясь в клубы по интересам. Интересы постоянно менялись. Наши жены были молодыми и купались в бассейне голыми. Они тоже представляли собой некоторый интерес. Мы кидали им синие цветы, сорванные на клумбах. Женщины украшали себя, продолжая невозмутимое возлежание на надувных матрасах. Время от времени я наполнял им бокалы шампанским для поддержания настроения. Они лениво подплывали к бортику и угощались, не прерывая беспощадной дискуссии о мужчинах.

Джон любил пиво, вино, водку. За время нашего добрососедства приучился к пельменям и считал себя русским поэтом. Он посмотрел на наших дам и зачарованно произнес:

– Русская рулетка!

Он был уверен, что подобное поведение характерно для славянства. Я не вдавался в тонкости национального вопроса.

Соседа я встретил в разорванной кроличьей шубке на голое тело и ермолке на голове, надетой поверх арабской шали. Я воплощал собою сомнительную дружбу народов. По случаю моего дня рождения гости оставляли свои пожелания прямо на моих руках и ногах шариковой ручкой. Весь синий от этих татуировок, я выглядел чернильным чертом.

Джон похвалил меня за изысканный вкус и направился к сундуку с реквизитом – выбрать себе подходящую одежду. Среди мужчин в тот день особым спросом пользовались разноцветные платья с оборочками, пошитые для какого-то школьного спектакля. Я купил их в местном историческом обществе, по доллару за штуку. Джон переоделся в тесный льняной сарафан и взялся настраивать антикварный виниловый проигрыватель, стоящий на столике у крыльца. Вскоре наш маскарад огласился воплями «Whole Lotta Love». Желающих потанцевать оказалось немного.

– В детстве из-за «Лед Зеппелин» мне сломали нос, – сказал я соседу. – Я дал послушать пластинку старшеклассникам, а они прокрутили ее на граммофоне. Поцарапали. Я вызвал обидчика на дуэль, но его приятель неожиданно вмешался и саданул мне по носу локтем.

Джон оставил мои слова без внимания. В молодости, по его рассказам, он часто участвовал в драках. Один раз был отмечен в местной прессе как нарушитель общественного порядка. Он не без гордости показывал мне вырезку из газеты.

– Это твой реванш, – сказал Джон спустя некоторое время. – Раньше у вас пластинка стоила как джинсы, а теперь ты покупаешь их по двадцать пять центов.

Люди продолжали прибывать. Некоторые были мне абсолютно не знакомы. Поэтому я не спешил выставлять себя виновником торжества. Предложил побыть именинником одного скульптора из Нью-Джерси. Вскоре и его ноги покрылись автографами.

– Кто сказал, что день рожденья – грустный праздник? – вопросил Аркадий в пространство. – Пусть тот, кому грустно, кинет в меня камень.

Он подмигнул мне, сообщив, что дамы вот-вот собираются устроить эротическое шоу.

– Куда уж эротичнее, – кивнул я в сторону бассейна.

– Наверное, они оденутся, – предположил скульптор.

Большой Василий появился под тревожный рокот аплодисментов. Он уже успел прославиться в нашей компании смешными, на его взгляд, историями расправ над гомосексуалистами. Но сегодня он поменял амплуа. Васька подарил мне живую курицу: белобрысого бройлерного цыпленка неизвестного пола и сексуальной ориентации. Он внес его, прижав под мышкой. Протянул его со словами:

– Займись делом, хуторянин. Сейчас сколочу тебе курятник.

Сделать ему этого не удалось. То ли не хватило досок, то ли гвоздей. Василий поставил синюю палатку под грушевым деревом и с головой ушел в стихию праздника. Народ ликовал, но все обошлось без полиции. Мы пели протяжные песни, бегали на ходулях наперегонки, сплавляли торт со свечками по воде.

Ночь застала меня у Васьки в палатке. Я проснулся и увидел перед собой черную горбатую тень птицы на фоне полной луны, горящей над деревьями. Птица казалась зловещей. Она пришла выклевать нам глаза.

После того как Васька отпустил курицу во двор, многие успели с ней поиграть. Джон в спешном порядке назвал птицу Лорой и поспешил обкурить дурманящим дымом. Супруга посадила ее в картонную коробку, но курица из нее выпорхнула. Остальные гости пытались Лору покормить. От хлеба и овсяных хлопьев птица отказывалась. Аркадий накопал ей червяков, но Лора отказалась и от них.

Апогеем ее бесноватости стала попытка закукарекать. Генно-модифицированное существо без рода и племени находилось в поиске собственного «я». Петуший крик ей не давался. Она старалась, но внутренняя немота побеждала голосовые порывы. Тогда Лора садилась в траву, изображая наседку, но навыков для этого у нее тоже не было. Ноги не гнулись, тело не излучало материнского тепла. Кто-то сказал, что она и есть воплощение американской мечты. Джон на это ответил, что хоть сейчас готов отрубить ей голову.

Единственным оправданием появления Лоры стала эротическая фотосессия, которую устроили с ней наши дамы. Они сажали курицу к себе на колени, прижимали к голой груди. Лора вырывалась, царапала их нежные телеса. Она не могла принять необходимое положение и сделать умиротворенный вид. Курица оказалась нефотогеничной. Васька виновато пожимал плечами и вслед за Джоном предлагал приготовить Лору на ужин.

Ночной визит курицы поселил во мне недобрые предчувствия. Мне приснились три мушкетера с окровавленными шпагами. Я побежал от них и попал под трамвай. Проснулся в холодном поту.

На рассвете разразилась гроза. С громом и молниями. Мы вылезли с Василием из промокшей палатки и обнаружили, что большая часть гостей уже разъехалась. Джон спал в чьем-то автомобиле, въехавшем в столбик почтового ящика. Столбик накренился, но не упал. Небесные потоки хлестали ноги соседа, ветер залетал под надувшийся подол его сарафана.

Мы пошли к туркам на ближайшую бензозаправку. Василий хотел взять пива.

– Я познакомился в бане с одной бабой, – сказал Василий. – Она старше меня, но фигура хорошая. Приедешь на свадьбу?

– Я подарю тебе курицу, – ответил я. – Или свинью.

Когда мы возвращались домой, дождь уже прекратился. Джона мы обнаружили в дальнем конце двора стоящим на четвереньках. Он переоделся в джинсы и майку, искал Лору.

Джон звал курицу, но мне чудилось, что он кличет свою ушедшую любовь. За умирающей Лорой он ухаживал несколько месяцев. Навещал в больнице, готовил для нее незамысловатые сэндвичи. Он знал, что она умрет, и не питал иллюзий. Я его подруги не помнил. Все они казались мне на одно лицо. Джон предпочитал старых дев, нуждающихся в помощи по хозяйству.

– Она где-то здесь, – сказал Джон, рассевшись на мокрой земле в светло-голубых старперских Levi’s. – Прячется в елках.

Вдоль ограды рос плотный кустарник из можжевельника и туй, оставшийся от прежней хозяйки. Сад мы унаследовали хороший. Плодоносящие яблони, груши, вишня. Декоративные цветы. Вьющиеся по веранде плющи. Я все это откровенно ненавидел. Особенно когда жена заставляла меня подравнивать ветки, белить стволы или косить газон. Не знаю почему, но меня охватывала трагическая бессмысленность существования. Я орудовал газонокосилкой, скрипя зубами. Появление курицы вызывало во мне аналогичные эмоции. Я был предельно далек от пасторальных радостей, аграрного труда не понимал и не ценил. Хлеб предпочитал покупать в магазине, к фруктам и ягодам был равнодушен.

– Ее теперь хрен поймаешь, – сказал Василий. – Она одичала. Ушла в лес. Зря мы ее вчера не оприходовали.

Мы уехали с мужчинами на океан: укатили в дальнюю оконечность острова Пожаров, развели костер. Женщины остались прибираться в доме и мыть посуду. Мы пообещали привезти им к обеду крабов и свежих устриц.

На пляже нас оштрафовали за превышение скорости. Сотрудник парка прятался за дюнами и остановил нас, когда мы возвращались с пикника немного навеселе. Василию выписали инвойс на полтинник. Он расстроился. По приезде встретился взглядом с моей удрученной супругой.

– Вася, твоя курица вернулась, – сказала она. – Забери ее нафик. И вообще, прекрати спаивать моего мужа.

Я иронично глянул на нее, пытаясь защитить Ваську.

– Твой день рождения был вчера, – отрезала супруга.

За время нашего отсутствия Лору помял какой-то зверь. То ли кот, то ли енот. Ковыляя, курица вылезла из зарослей, окровавленная и мокрая. Дети положили ее в картонный ящик из-под пива. Наша американская мечта становилась все более жалкой. Девать ее Ваське было некуда. Он протянул мне топор, который постоянно возил в багажнике, и ретировался. Гости тоже разъехались. Джон ушел к себе.

Я выправил столбик почтового ящика, сел на чугунную лавку, стоящую у входа. Ящик с курицей поставил у ног. Лора свернулась в нем, как кошка. Мне казалось, что она мурлычет.

– Ну, и что с тобой делать? – спросил я курицу, понимая, что отрубить ей голову не смогу. – Сдать на птицеферму?

Я собрал в дорогу своего маленького сына, запаковал его в детское сиденье, дал в руки коробку с курицей. Мы поехали в местечко под названием Болотный Пень. Нам и раньше приходилось бывать здесь – мы ловили на тамошнем пирсе голубых американских крабов.

Сегодня причал был заполнен негритянскими ребятишками. Они рыбачили и выуживали крабов на куриную ногу. Техника промысла была проста. На леску привязывался окорок курицы. Краба, начинающего пожирать его, подводили к берегу и цепляли сачком. Распогодилось: ловля была в самом разгаре.

Я припарковал машину возле забора из колючей проволоки, огораживающего чью-то частную собственность. Взял у Гришки коробку с Лорой, вытащил сынишку из машины. Мы подошли к детям, сели неподалеку, наблюдая за их ловкими движениями. Негритята ловили крабов себе на ужин, для пропитания. Они уже наполнили атлантическими монстрами несколько пластиковых ведер, но этого им казалось мало. Крабы блестели на солнце сине-желтыми прожилками на панцире и клешнях, копошились в безобразном свальном грехе, толкаясь и кусая друг друга. Сынишка ткнул в них ивовой веткой. Один из крабов зацепился за нее и вывалился на истоптанные мокрыми следами доски. Молодежь недовольно загалдела.

Я встал и протянул коробку с курицей одному из мальчишек: он выглядел самым старшим и сообразительным.

– Вот вам… домашнее животное, – сказал я. – Если хотите, можете его съесть или пустить на прикорм крабам.

Ребенок недоверчиво взял картонку с копошившейся там пернатой тварью. Глянул на курицу, кивнул, продолжая смотреть на меня с нескрываемым удивлением. Наконец я сообразил, что его пугают мои ноги, плотно изрисованные вчера пьяными гостями.

– Это для красоты, – сказал я ухмыляясь. – Моя красота спасет мир.

Не дожидаясь ответа, я подхватил сына на руки, усадил в машину и шумно развернулся, обсыпав притихших афроамериканцев волной взлетевшего из-под колес гравия.

 

Снегурочка

Штерн собрался жениться на Ларисе Москаленко, хохлушке из Новосибирска. Она считала, что все евреи интеллигентны, а ему нравилось доминировать над антисемитской нацией. Лариса была блондинкой и носила очки. Штерн считал это сексуальным. К тому же она залетела. Штерн джентльменом не был, но, поразмыслив, решил продолжить свой род. Квартира у него была. Только что умерла бабушка и оставила жилплощадь в наследство. Уютная двушка в инвалидном городке. Трещотка светофора. Тополя под окном. В связи с недавним разрешением частного предпринимательства Штерн хотел в будущем открыть в хате медицинский офис, но открыл видеосалон.

Лариса поехала к родителям – объявить о своем интересном положении. Мы остались с Женькой в мужской компании. Отметили День Победы и поехали в общагу к геологам, где у него жила какая-то Зоя Васильевна. Дверь открыл ее муж. Мы поздравили его с праздником и уже собрались было по домам, как отовсюду посыпались брутальные геологи. Они уронили Штерна на асфальт и сильно повредили ему лицо ногами. Я стоял в стороне и прицельно метал кирпичи в обидчиков. У общаги стоял целый поддон этого строительного материала. Обидчики вовремя одумались.

– Ты офигел, что ли? – спросил самый яростный из них, когда я попал кирпичом ему в затылок. – Так и убить можно.

– Можно, – согласился я и повел окровавленного Штерна в медпункт.

Лариса приехала с подругой. Устроив свою жизнь, она решила устроить и мою. Мне ее затея понравилась. Подруга после скромного застолья осталась ночевать у меня. Красивая и молодая, она поинтересовалась у меня в свете полной луны:

– А Женька сидел?

– Что?

– Был в заключении?

– Почему ты так решила?

– У него огромный синяк под глазом.

Утром мы пошли к Штернам завтракать. Лариса сварила домашние пельмени.

– Ну как? – спросила она, когда мы на секунду остались одни.

– Потрясающе, – отозвался я. – У вас в городе лучшие в мире девушки.

– У меня много подруг, – сказала она серьезно, и я зарделся в сладком предчувствии.

На пути общения стояли некоторые преграды. К тому времени я жил в другом городе. Вернее, обитал на два дома. Курсировал между Томском и одним крупным промышленным центром на Урале. Штерн познакомился с Ларисой благодаря этим моим поездкам.

В стране царил сухой закон. В пролетарских населенных пунктах отказаться от алкоголя власти не решились. Я привозил на родину водку в чемодане, предварительно завернув ее во фрагменты одежды. В аэропорту меня ждали друзья.

В тот день встречать меня подъехали две конкурирующие группы. Они ждали мой самолет и между собой не общались. Приземлившись, я был поставлен перед выбором. Его я сделать не смог. К утру недельный запас водки кончился, все подружились и тут же разошлись. Штерн отправился к родителям за ликером и по дороге, на трамвайной остановке, познакомился с Ларисой. Она пришла в мой разоренный дом и тут же приготовила борщ. На месте Штерна я бы женился незамедлительно.

Вторая ее подруга училась у нас на медицинском. Она тоже осталась у меня до утра, как только представилась возможность. После полуночи явился ее отец и начал ломиться в дверь. Я долго рассматривал его в замочную скважину. Он мне не понравился. Нервный, разгоряченный, в расстегнутом пальто и красном мохеровом шарфе. Шарф сыграл в моей оценке ключевую роль. Я считал такие шарфы признаком дурного тона.

Наутро Москаленко традиционно поинтересовалась, как я провел время.

– Райское наслаждение, – ответил я. – Уже познакомился с ее родителями.

– А как тебе ее родимое пятно? Не испугался?

Родимого пятна я в темноте не заметил, но впредь решил относиться к женщинам внимательнее.

– Оно ей к лицу, – сказал я Ларисе. – Родимые пятна вообще сейчас входят в моду.

Лора мне не поверила. Пятно было не на лице.

– Я знаю, кого ты полюбишь, – сказала она утвердительно. – Она у меня самая красивая. Умная. Начитанная. А мама ее работает во Дворце бракосочетаний.

– У тебя отличный вкус, – согласился я.

Мой мучительный поиск продолжался довольно долго. Девушкам нравилась то ли моя квартира, то ли поэзия. В городе не было сигарет с фильтром. Иногда решающую роль играла пачка сигарет «Космос». Рекомендации Ларисы тоже имели значение. Девушки заводились с пол-оборота. Она меня избаловала. Я начинал кочевряжиться. Путался в именах и внешних данных. Москаленко решила остановить разврат и взять быка за рога. Она привезла в город Алену. Начитанную дочь Загса.

Символично, что в тот день я тоже возвращался из Новосибирска. Ехал на «уазике» с другом. В багажнике погромыхивали несколько ящиков пива. Бабочки-капустницы залепляли в суицидальной страсти ветровое стекло. В магнитофоне «ветерок нес забытую песню» «Боже, как давно это было».

Мы остановились около резиденции Штерна. Он ждал меня на балконе второго этажа, потом спустился помочь перетащить ящики. Меня представили Алене – чернобровой дивчине с обаятельной улыбкой. Чтобы застолье отличалось от обыкновенной пьянки, было решено меня подстричь.

– Алена окончила курсы парикмахерского искусства, – горделиво сообщила Лариса. – Присаживайся.

Она усадила меня на зеленую табуретку и накрыла плечи белой простыней.

Пока я пил пиво и беседовал со Штерном, Алена изобразила на моей голове спортивную стрижку.

– Ты похож на американского баскетболиста, – сказал он с отвращением, когда мастерица закончила работу. – С кудрями было лучше, но так тоже неплохо. И вообще, ты какой-то смазливый, – добавил Женька с ревностью в голосе.

– Жаль, что ты не играешь на гитаре, – сказала Лариса, обращаясь к нему. – Научись. У тебя хороший, бархатный голос.

– Еще не хватало! – огрызнулся Штерн. – Лучше сдохнуть, чем походить на него.

Я предложил Алене постричь Штерна, чтобы он смягчился, но тот отказался. Он не хотел походить на меня даже прической. Девушки заставили меня петь романсы. Я радостно повиновался.

У меня на хате Алена с грустью сообщила, что Лариса категорически запретила ей мне отдаваться.

– Давай просто так полежим…

– На нет и суда нет, – сказал я.

Обета целомудрия соблюсти не удалось. Благодаря начитанности Алена отдалась мне в самой что ни на есть извращенной форме.

– Что же мы делаем, что же мы делаем?.. – причитала она до утра, но остановиться и привести себя в чувство уже не могла.

Перед очами Ларисы мы предстали потрепанными и виноватыми.

– Не смогла удержаться… – сказала Алена сокрушенно, и я услышал в этом ее признании то ли комплимент в свой адрес, то ли свидетельство ее порочности.

Алена прожила у меня несколько дней. Мы стали ходить друг к другу в гости семьями. На фоне остальных подруг это было немыслимым прогрессом. Для вида я обсуждал с Аленой при Москаленко список продовольственных покупок, что уже намекало на семейный бюджет.

Вскоре я уехал. Вернулся в город на свадьбу Штерна, куда правомерно был назначен свидетелем. Алена, соответственно, стала свидетельницей. Вчетвером мы представляли собой две благообразные пары в ярких нарядах. Некоторые считали нас с Аленой женихом и невестой. К счастью для меня, это продолжалось только один день. Мы хорошо справились с ведением банкета. Для Алены это было, судя по всему, наследственным навыком. Она зычно произносила здравицы и речевки. Я непрестанно говорил «совет да любовь» и предлагал наполнить бокалы.

Дома у меня квартировали какие-то родственники, и привести туда девушку я не мог. Лариса радушно предложила нам свое жилище.

– Первую брачную ночь мы проведем вместе, а потом приходите вы, – сказала она.

Штерн ехидничал. Я удивлялся. На следующий день после встречи со старыми друзьями я загремел в милицию. То ли за громкое пение, то ли за бытовой вандализм. Мы сидели с товарищами в клетке и травили анекдоты. Отпускать нас менты не хотели: мы рассказывали смешные анекдоты. Наконец, я вспомнил, что меня в Инвалидном городке заждалась невеста. Взмолился. В восемь утра у меня был рейс обратно.

Алена открыла дверь в эротическом шелковом халатике с розами. В тапочках с розовым пушком. Пока я расшнуровывал ботинки, поставила «Пинк Флойд».

– Я так волновалась, – сказала она. – Думала о самом худшем. Какое счастье, что ты жив и здоров!

Я начал сбивчиво объяснять случившееся.

– Какая разница? – пожала плечами она. – Главное, что ты приехал.

В спальне у Штерна был раздвинут диван, убранный новым постельным бельем. Я подумал, что Алена принесла его с собой. На прикроватной тумбочке горела толстая матовая свеча.

– Лариса с Женей хотели, чтобы мы побыли одни. Уехали к родителям. У тебя настоящие друзья!

Зазвонил телефон. Таксист советовал мне поторапливаться. На лице Алены мелькнуло отчаяние.

– Я поеду с тобой, – сказала она так, словно собиралась в ссылку.

Я попросил таксиста постоять у входа в аэровокзал. Сбегал, сдал чемодан и зарегистрировался. Вернулся в такси, где меня ждала девушка.

– Дай попрощаться с невестой, – сказал я водиле и протянул ему три рубля.

Он понимающе кивнул, вышел из машины и встал поодаль. Ключ зажигания торчал в замке, мотор работал. За окном клубился сорокаградусный мороз. Окна машины покрылись лохматыми узорами. Алена была в белой шубке, как Снегурочка. Я стянул с одной ее ноги теплые шерстяные колготки и посадил к себе на колени. Мы сидели лицом к лицу, она уставилась на меня глазами, полными ужаса и надежды.

– Я люблю тебя, – сказал я ей в оправдание за свое низменное поведение.

За окном шумел аэропорт, люди тащили сумки и чемоданы. Кто-то постучал пальцами по кузову автомобиля. Громкоговоритель надрывался, повторяя мое имя. Я кончил, поцеловал девушку на прощание и побежал на посадку. Таксист пообещал доставить Алену до дома.

Профессиональным свидетелем на свадьбах я проработал года три. Друзья женились в массовом порядке. Меня это веяние почему-то не затронуло. У Штернов родилась девочка, но Женька вскоре загулял, и жена переехала к родителям в Новосибирск. Оказавшись в городе, я приехал к ней, чтоб успокоить. По словам Ларисы, он нашел себе брюнетку.

– В очках? – спросил я, зная его пристрастия.

– В очках, – сказала Лариса и мстительно сжала губы. – Как у вас с Аленой? – поинтересовалась она после выкуренной сигареты.

Я вспомнил, что она звонила весной. Взволнованно дыша в трубку, Алена сообщила, что к Штерну сегодня приходили Карманов с Одинцовым. Чуваки поддали и принялись прыгать с балкона на ветки соседнего дерева. Первым прыгнул Одинцов и сломал себе руку. Помолчав, Алена добавила:

– Я не беременна, не переживай.

Я представил себе, как Одинцов лежит на асфальтовой дорожке в Инвалидном городке, у перехода трещат трещотки для слепых, греются на солнышке старички и старушки. Мне стало так смешно, что последнее ее сообщение я пропустил мимо ушей.

 

Вундеркинд

В полночь я сидел в ментовке на Ленина десять и с любопытством рассматривал старшего лейтенанта МВД. Он был татарской наружности, в возрасте, что само по себе интересно. Мундир мятый, морда красная, глаза хитрые. Записывая мои показания в протокол, лейтенант часто поднимал глаза, как бы оценивая значимость вопроса и ответа. Ему тоже было интересно со мной. Я излучал счастье и не мог этого скрыть. Счастье было беспричинным.

– И вы хотите сказать, что в такой квартире не было никакого другого спиртного?

– В какой такой квартире? В стране – сухой закон. Борьба за трезвый образ жизни.

– Ну, – вытягивал он. – Все-таки известные люди…

– И что? По-вашему, от своей известности они должны пить?

– Ну зачем так сразу, – соглашался он. – Зачем пить много? Выпить можно по праздникам. С горя можно выпить. Ну, вы меня понимаете…

В клетке за стеной бился окровавленный Савенко. Часа два назад Леня Гибнер разбил ему голову пустой бутылкой из-под кубинского рома. Мужчины продолжили драку в коридоре, заляпав кровавыми отпечатками стены и одежду комсомолки Люды Гулько. Мерзость насилия Люда восприняла хладнокровно. Сразу же позвонила подруге и попросила помочь убраться в квартире. Она понимала, что рано или поздно это все пройдет. Все проходит. Как в песне Шуфутинского.

Это была уже не первая драка из-за этой скромной и в некоторой степени неприступной дамы. Она не была в этом виновата. Просто сегодня Люда оказалась единственной женщиной в шумной мужской компании. Миновать скандала было невозможно.

Мы тайно любили друг друга. В ближайшем будущем она должна была выйти замуж, но напоследок хотела насладиться свободой. Ребятам было негде выпить. Что им наши тонкости?

Я жил вдвоем с одним художником, Игорем Фартуковым, рисующим парадоксальную графику. Развитой социализм загнивал, и Фартуков с желчностью высмеивал его пороки. Мы любили пьесы Горина и басни Кривина, хотя я с симпатией посматривал и на стихи добродушного Глазкова. Вместе с Игорем мы сделали рукописную книгу для одного знакомого ребенка. Я написал стишки, а Фартуков нарисовал иллюстрации.

Штерн ревновал. Он говорил, что художника надо отравить и набить сеном. В тот день Игорь почему-то ночевал в общежитии. Тут они и нагрянули. Савенко, Лапин, Гибнер и малознакомый чувак по фамилии Павлов.

Они сели на кухне, уставив стол пиратскими бутылками, и стали развязно пить, плотоядно разглядывая формы комсомолки Гулько. Я сидел с ними, обмениваясь понимающими взглядами с Людочкой. Я не сожалел, что не смогу остаться с ней наедине. Мне нравилось любое происходящее, лишь бы что-то происходило. Той весной в меня вселилось бодрое, жизнеутверждающее настроение. Из форточек залетал ветер, который я считал попутным. Впереди что-то брезжило.

И тут Леня Гибнер с размаху дал бутылкой по кумполу боксера Савенко. Отличник, застенчивый ботаник вломил тертому парню из Магадана. Тертый парень откинулся на стуле и ошалело посмотрел на раскрасневшегося Леню. По его лицу многочисленными ручьями потекла кровь. Савенко вытер ее рукавом рубахи, продолжая вопросительно глядеть по сторонам. Я поставил перед ним кастрюлю, Лапин принес из ванной эмалированный тазик.

– Итак, на чем мы остановились? – спросил он.

– Сейчас, сука, узнаешь, – прошептал Савенко, оттолкнул Лапина и с рычанием бросился на Леню.

Гибнер отбил несколько ударов, не меняясь в лице. Мы вскочили, пытаясь остановить мордобой. Скрутили Саву, обматерили Леню. Пока мы втроем с мужиками держали Савенко, Гибнер вымыл под краном лицо и руки и удалился. Почувствовав, что напряжение немного спало, я тоже удалился в спальню и лег под кровать с томиком Рафаэля Сабатини. Книга про Колумба. Занятная вещь. Кристофор тоже ждал попутного ветра.

После ухода Лени мужики взялись драться между собой. Я поступил правильно. В комнату вошла Людочка и села на кровать.

– Ты и потом будешь писать стихи, – сказала она. – Но уже не такие настоящие.

– Посмотрим, – ответил я. – Не в стихах счастье.

– А я думала, это захватывает жизнь полностью, – удивилась она. – Читала биографию Есенина. Для него поэзия была делом всей жизни.

– Поэтому он так плохо и кончил, – сказал я цинично. – Нельзя класть все яйца в одну корзину.

Я высунул руку из-под кровати и взял Людочку за лодыжку.

– Что они там делают?

– Не знаю. Кричат. Мне бы хотелось пойти домой, но я не хочу оставлять тебя с ними. Зачем ты впустил в дом эту свору?

Я растрогался, отложил Сабатини в сторону и вылез из-под кровати. Стряхнул с брюк клочки паутины, обнял комсомолку.

– Людочка, ты ангел! – сказал я. – Что бы я без тебя делал…

В спальню вошли в обнимку Лапин с Савенко. Они не заметили нас, обращаясь в основном к предметам обстановки в квартире.

– Торшер, – говорил Сава ностальгически. – Я помню этот торшер.

– И я помню, – радостно поддакивал Лапин.

– Я его помню лучше! – Савенко хотелось спорить. – Я спал как-то раз под этим торшером, а ты не спал.

Остановить кровотечение им не удалось. На полу тут и там возникали мерзкие лужи, парни ходили по ним в черных несвежих носках, размазывая кровь по дому. Из-за своей принадлежности к моему торшеру они поругались, ненадолго сцепились телами и уронили его, разбив один из плафонов. Людочка возмущенно заверещала. Женщины всегда крепче мужчин защищают собственность.

– Убирайтесь отсюда! – сказала она голосом лидера. – Я сейчас вызову милицию.

Мужики заржали и ушли в коридор. Там им пришло в голову отметелить малознакомого Павлова. Он почему-то не уходил и пил ром на кухне в одиночестве. Это и возмутило моих товарищей. Самой драки я не видел. Мы продолжали миловаться с Людочкой. Когда вопли стихли, вышли в коридор, обнаружив, что его крашенные бежевой масляной краской стены измазаны повсюду кровавыми отпечатками ладоней.

Милицию вызвали с нижнего этажа. Я дружил со стариком, выгуливавшим во дворе породистую колли, но сегодня сосед не смог смолчать. Топот и мат сотрясали весь дом. Савенко успел прогуляться по лестницам и оставить на них свой кровавый след. Соседей можно было понять. Они взволновались. Один я оставался патологически спокойным.

Нас погрузили в желтый «луноход»: ребят в качестве дебоширов, а меня – как ответственного квартиросъемщика. Поначалу шили содержание притона, но я умело отбрехался. Прецедентов не было. Ошибка, трагическая случайность. Лейтенанту на ночном дежурстве было скучно, и он допрашивал меня, чтобы убить время.

– А вы все пишете стихи?

– В смысле?

– Ну, может, у вас так положено…

Я объяснял ему, что времена салонов прошли. Что стихи я пишу так, для понта.

– Понты дороже денег, – согласился татарин.

Уходя, я заглянул в клетку к Лапину и Савенко. Закрыли только их. Павлов слинял. Сашук уныло сидел в углу, Сава бился о железные прутья. Их он тоже перепачкал своей вездесущей кровью. Меня он не узнал, но увидев, что на него кто-то смотрит, проговорил плачущим голосом:

– Если человека долго бить, заговорят даже кролики.

Менты подвезли меня на своем «уазике» до дома, где бригада девушек во главе с Людой Гулько уже заканчивала уборку. Появился художник Фартуков. Он по своему обыкновению не ехидничал, а мыл посуду. Вид крови оказывает педагогическое воздействие.

Мы продолжили жить с художником Игорем и клеветать на социалистическую действительность. Вскоре нам предстояло сдавать экзамены по научному коммунизму. Мы изучали предмет и делились соображениями друг с другом. Особенно нам полюбилась теория коммунистического воспитания.

– Воспитание определяется общественными отношениями, – уверял я со знанием дела. – И носит классовый характер.

В универе начались разборки по кубинскому рому. Нас всех по очереди вызывали к декану, у которого мы придерживались версии, что Савенко разбил голову о батарею, поскользнувшись на мокром полу. Тем не менее слух о геройстве Гибнера прошел по всему городу. В ответ на расспросы Леня молчал и загадочно улыбался. Савенко его не заложил, простил. Им обоим светило исключение из комсомола и учебного заведения, а также поездка в жаркий Кандагар. Студента Галкина там уже замочили, когда у того сдали нервы и он один пошел на духов в атаку с ручным пулеметом. Портрет Галкина висел в фойе университета, напоминая, что успеваемость и примерность поведения надо не понижать, а повышать.

Преподам нашу историю раздувать тоже не хотелось. Она бросала тень на родной факультет.

– Больше так не делай, – выдохнул на прощанье Алексей Петрович Вишнев, декан физфака, давая понять Лене, что он прекрасно осведомлен в деталях происшедшего. – Для ленинского стипендиата такое поведение недопустимо. – И посмотрел грустными собачьими глазами.

Через неделю после драки стипендиат появился у меня. Пришел с девушкой. Принес в сумке дрель, отвертку и россыпь саморезов, завернутых в газету. Мы с Фартуковым читали Маркса и приходу Ленечки не обрадовались.

– Это Маша, – сказал Гибнер небрежно. – Можно я поставлю защелку в твоей спальне?

– Зачем это тебе? – присвистнул Фартуков. – Тут тебе не притон.

Леня уверенным шагом прошел ко мне в комнату и начал прикручивать защелку. Сначала наметил точки карандашом, просверлил тонким сверлом дырочки для шурупов. Маша сидела вместе с нами на кухне и смотрела виноватым взглядом. Ее толстая русая коса, закинутая на грудь, переливалась белесыми волокнами в лучах заката. Пухлые губы были сжаты. Руки перебирали несуществующие предметы.

Гибнер вернулся на кухню и притянул Машу к себе за плечи. В этот день он казался выше, чем был на самом деле. Глаза горели мудрым спокойствием, нездоровая потливость исчезла.

– Ты же искал приличную еврейскую девушку, – сказал я. – Нашел другую?

Леня не ответил, увлек Машеньку и закрылся в моей спальне на два часа. Мы с Фартуковым погрузились в белиберду учебников и как-то про него забыли. Вели гости себя тихо, не стонали. Неизвестно, что они там делали. Когда меня задолбало чтение Маркса, я постучал к ним в комнату.

– Ленечка, там книжка у постели лежит. Рафаэль Сабатини. «Колумб».

Гибнер со скрипом отодвинул защелку и протянул мне книгу в чуть приоткрытый проем.

– Такие они, вундеркинды, – сказал я, посмеиваясь, когда вернулся на кухню. – Учатся-учатся, а потом трах-тарарах.

Фартуков зачел издевательским тоном:

– В «Манифесте Коммунистической партии» Маркс и Энгельс писали: «А разве ваше воспитание не определяется обществом? Разве оно не определяется общественными отношениями, в которых вы воспитываете, не определяется прямым или косвенным вмешательством общества через школу? Коммунисты не выдумывают влияния общества на воспитание; они лишь изменяют характер воспитания, вырывают его из-под влияния господствующего класса».

– Ты идешь на свадьбу к Людочке? – спросил Игорь вдруг, внимательно глянув мне в глаза. – Завтра в семь часов в кафе «Осень».

Я пожал плечами. Из окон задувал весенний ветерок. Впереди что-то брезжило. Я уже которую неделю ощущал приход необъяснимого счастья.

 

Перово

В школе напротив шел выпускной вечер. Девчонки в кружевных трусах танцевали канкан на сцене актового зала, и я долго смотрел в окна на четвертом этаже. Со времен моей юности ничего не изменилось. Бальные платья, неуклюжие костюмы, перезрелые девы, всклокоченные юнцы. Город благоухал тополиными почками и отечественными духами. Молодежь выходила из здания группами и, прячась за мусорными баками, прикладывалась к спиртному. Парни шутили и смеялись над своими шутками, девушки повизгивали. Школьный ансамбль в актовом зале наяривал Эдит Пиаф, иногда переключаясь на «Марсельезу».

Я вспомнил наш школьный бал. Было нечто подобное, но без французского акцента. Мы учились в немецкой школе и по закону жанра должны были напевать «голарио голо». Не напевали. Не хватало сознательности. К вечеру готовились заранее, пряча водку и шампанское в разных концах города, чтобы угоститься напитками во время прогулок. На бутылку, зарытую в Лагерном саду в прошлогодних листьях, кто-то за время нашего отсутствия справил большую нужду. Но праздничному пиршеству происшествие не помешало. Даже девушки не смутились. У нас были барышни, лишенные брезгливости и буржуазных предрассудков.

Прощание со школой проходило натужно весело. Перед танцами убежали к Лапину – выпить бренди с культовым названием «Наполеон», который берегли к случаю. Лапин, будучи меломаном, включил Баха, потом «Пинк Флойд». Коньяк не шел, музыка раздражала. Светского раута в пиджаках не получилось. В глубине души мы не торопились становиться взрослыми. Совершеннолетие встречали с романтическим надрывом, почерпнутым из эстрадных песен.

Сегодня приезжала Мэри. Нечто вроде первой моей любви. Упущенная возможность юности. Боевая подруга, вечная любовница. Она попросила меня встретить ее в аэропорту. Я ничего не ждал от этой встречи. Она вносила некоторое разнообразие в мою жизнь, но принципиально ничего не меняла. У меня перед глазами стоял образ Мэри времен ее последнего появления. В залитой солнцем комнате она стояла голая и разговаривала с матерью по телефону. Мы только что вылезли из постели: сперма стекала по внутренним сторонам ее ляжек. Она с улыбкой размазывала ее по коже и рассказывала маме об успехах в аспирантуре. Мэри была худая и стройная. Таких теперь фотографируют для журналов моды.

Самолет прибывал ранним утром. Часов в пять-шесть. Общественным транспортом не доберешься. Я решил не спать: погулять по городу вместе со школьниками или хотя бы понаблюдать за ними со стороны. Во дворе сыграл молодежи несколько песен Майка Науменко, но впечатления на девушек не произвел. В моде временно были другие исполнители. Я зашел в винный на Ленинском, где взял десяток «Жигулевского» и пару фляжек коньяка. Посидел на детской площадке. Дошел пешком до Новокузнецкой.

Город был тих и безлюден. В моем немосковском сознании Каширское и Варшавское шоссе являлись одной улицей. Я уехал на станцию «Южная», где с неудовольствием обнаружил, что прямой путь на Домодедово открывается не здесь. Метро уже закрылось, я взял такси.

– Покажи мне город в весне, – сказал я водиле, который взялся подвезти меня. – Мне некуда больше спешить.

Он включил музыку, я открыл пиво. Мы не спеша выдвинулись в теплую придорожную ночь. Километров за пять до аэропорта я попросил шофера остановиться, решив пройтись пешком. Хожу я быстро. Алкоголь придавал мне сил и грел душу позвякиванием в рюкзаке. Минут через сорок я добрел до импровизированного цыганского табора, раскинувшегося под железнодорожной насыпью. Выбросил последнюю пивную бутылку, отхлебнул «Дербента». Ко мне подошла полная баба в засаленном фартуке и беззубой девочкой на руках.

– Погадать? Ты приехал сюда встречать любимую девушку.

– Ошибаешься, – сказал я. – Я приехал сюда встречать двоюродного брата.

– Дай денег.

– Подари мне бусы.

Она неодобрительно посмотрела на меня и высморкалась в платье дочери.

– Ты приехал сюда за девушкой, – повторила она. – Ее зовут Марией.

Она говорил правду, но чары экстрасенсов на меня не действовали. Я презирал низший астрал. Считал, что одной ногой стою в нем, хотя и не придавал этому значения. Я запел ей по-цыгански, но не для того, чтобы войти в доверие, а чтобы разрядить обстановку.

– Раз поешь по-нашему – значит, плати деньги, – нашлась цыганка.

– А ты говоришь по-нашему, – рассмеялся я. – Гони бусы.

Мы сторговались за бесценок. Я рассказал ей, что живу сейчас с полуцыганской женщиной, проведшей младенческие годы в таборе.

– Ее носили в корзине, – говорил я. – Она у меня маленькая. Маленькие женщины – для любви, большие – для работы.

Я оставил Азалии глоток «Дербента», и мы расстались друзьями.

– И все-таки ты встречаешь девушку, – крикнула она на прощание.

– Как ты догадалась?

– У тебя торчат цветы из рюкзака.

Мэри плюхнулась на заднее сиденье такси и растянулась, как на пляже. Она никогда не занималась спортом, но имела спортивную фигуру от рождения и навсегда. Легкий человек. Во всех отношениях.

– Всю дорогу мечтала разогнуться, – протянула она, зевнув. – Дай глотнуть. Нам в Перово, – скомандовала она таксисту и положила голову мне на колени. – У меня появился офигенный мужик, – объяснила причину своего приезда. – Прикольный чувак. Тебе понравится.

– Рад за тебя. Я думал, мы поедем ко мне на Шаболовку.

– Потом на Шаболовку. Сначала в Перово.

Избранником ее оказался фарцовщик с пшеничными усами, похожий на подкулачника из кинофильма «Тени исчезают в полдень». Юра, Юрий, Юрочка. Когда он знакомился, изгибал ручку, как для поцелуя. Делал губки трубочкой и по-вурдалачьи причмокивал. У него был музыкальный центр с двумя огромными динамиками, видеомагнитофон. Все дела. Он подарил Мэри коробочку с розовым бантиком на крышке.

На шум голосов из спальни вышла полная блондинка с томным взором. В ее помятости чувствовался недавний разврат. Она была рада приезду Мэри, но смеялась излишне весело. Блондинка пригласила нас на кухню и собственноручно открыла шампанское. Буквально свернула голову бутылке, изрыгнувшей в щелчке жидкую холодную пену.

Перед употреблением вина Юрочка вынул из пошарпанной джинсовой жилетки пенсне. Я провел рукой по волосам. Мэри присвистнула. Пили за вечную молодость. Тост предложил я, разглядывая подругу детства.

Только мы опорожнили бокалы, за стеной раздался стук отбойного молотка, словно кто-то пытался продолбить ход в квартиру. Яростный грохот то стихал, то нарастал с садистской страстью. Блондинка попросила Юрия сходить к соседям. Он молчаливо кивнул и удалился. За время его отсутствия мы с Мэри допили шампанское, чтобы залить горе шумовых помех. Юры не было минут десять, но когда он вернулся, отбойник продолжал работать. Теперь к нему подключился второй источник шума – то ли дрель, то ли перфоратор. Две гитары за стеной.

– Я не смог дозвониться, – сказал Юра.

Я задумался: что же в нем прикольного? Чувак как чувак. Пластинки, видеофильмы, импортные сигареты. Разве что прикид. Джинсы от Wrangler, жилет, черный батник с накладными карманами. Пенсне никак не облагораживало его крестьянской рожи. С другой стороны, я впервые видел живьем человека с пенсне. Может, он был филателистом? Нумизматом?

– Ё-моё… – сказала Мэри разочарованно. – Я же не спала всю ночь. Юрочка, сделай что-нибудь. Или купи мне беруши.

На бой с соседями отправилась белобрысая дама. Через мягкость повадок в ней проступало нечто удрученно решительное. Она ушла со шваброй в руках. Через несколько мгновений все стихло. Юра увлек мою одноклассницу в спальню. Я остался на кухне слушать бодрое радио. Блондинка вернулась, сделала приемник тише и сообщила, что тоже хочет спать.

– Вчера как-то не получилось, – добавила она с торжеством в голосе. – Не получилось поспать.

Я кивнул головой, соглашаясь с ее решением. После ее ухода отхлебнул «Дербента» из фляжки, послушал последние известия. Наши войска уходили из Афганистана. Я был скорее за, чем против. Двое из моих друзей там погибли. Те, кто вернулся, нещадно пили. Я помянул товарищей и прошел в комнату к даме. Она устроилась на диване в гостиной, напротив телевизора. Из спальни раздавались сладострастные стоны Мэри, знакомые до дрожи. Я прилег к женщине и взялся за изучение ее ночных рубашек. Пеньюар был сложным. Кажется, она надела сразу несколько халатов. Дама радостно вздохнула, так и не открыв глаз. Я добрался до предмета поисков и разложил ее ноги по подушкам. Девушкой она оказалась абсолютно стационарной. Перевернуть блондинку в какое-либо иное положение за все время моего проживания в Перово мне так и не удалось. В этом было что-то монументальное, последовательное, даже оригинальное. Почувствовав на себе мужчину, она охватывала его шею двумя руками и начинала шептать нежности. Меня она звала Юрой, что было вполне закономерно. Ее имени я не запомнил. Во сне вспоминала какие-то романтические моменты на Черном море.

– В Алушту. Мы едем в Алушту, – бормотала она, не просыпаясь.

– В Алушту, в Алушту, – поддакивал я.

Проснулись мы поздно, после закрытия винных магазинов. Нам с Мэри хотелось выпить. Более воздержанные москвичи нас поддерживали, но разве что из солидарности. Понимая, что с «прикольного Юры» взятки гладки, за вином пошел я. Быстро нашел бутлегера у гастронома, узнал, где ближайший таксопарк на случай, если ночью понадобятся крепкие напитки. Мы сходили к мужику на квартиру, и он даже пропустил меня в прихожую, пока ходил на балкон за тремя огнетушителями вермута. Я поздоровался с его женой и малолетней дочерью, которую та держала на руках. Женщины с любопытством осматривали меня. Видимо, я не был похож на обычных ночных клиентов.

Так мы прожили два дня. В Перово мне нравилось. Хозяйка хорошо готовила плов, проблем с алкоголем не было. Вся компания оказалась платежеспособной и легкой в общении. Мы изучали хозяйскую видеотеку, пили и трахались. Чтобы моя пассия вызывала во мне какие-нибудь чувства, я просматривал перед любовью сцену оргии в «Калигуле». По несколько раз. Барышня испуганно охала и закрывала глаза. Долго это продолжаться не могло. Я ждал, когда Мэри наконец насладится своим прикольным Юрием и мы поедем ко мне на Шаболовку.

Кончилось все неожиданно. Я в очередной раз отправился за вермутом к своим новым знакомым, но когда вернулся домой, мне не открыли. Я названивал в дверь с настойчивостью ревнивого мужа, стучался ногами и руками. Наконец появилась белобрысая. Она с недовольным видом открыла дверь и уставилась на меня как на незнакомого человека.

– Что надо? – спросила она голосом, готовым перейти в крик.

– Любви, – ответил я резонно.

– Кабак закрыт, – отозвалась дама.

Мэри вместе с «прикольным Юрой» она выставила за дверь, не выдержав психологической нагрузки. Я и не подозревал, что все это время жил в ее доме, а молодых любовников она впустила к себе по неведомому мне контракту. Вещей в квартире у меня не было. Я игриво сделал ей ручкой и направился к лифту. В то же мгновение за стеной раздался стук перфоратора.

На Шаболовке я потушил мяса с красной капустой. Блюдо получилось странно твердым, но для вермута вполне подходящим. В окнах школы до сих пор виднелись шары и гирлянды прошедшего выпускного вечера. Белое накрахмаленное платье, похожее на свадебное, висело на ветке дерева у входа. Я прошел в спальню и обнаружил на кровати раскрытую книжку Маркеса, оставленную кем-то из моих недавних гостей. «Сто лет одиночества». «Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед». Я погрузился в чтение и не заметил, как уснул.

 

Шарон-спрингс

Я не хотел ехать на Лонг-Айленд через Джордж Вашингтон-бридж и поэтому запутывал следы. Супруга взялась листать атлас автомобильных дорог и заявила, что по восемьдесят первой путь будет значительно дольше.

– Поехали тогда в Коннектикут к твоим родственникам, – сказал я. – Они купили новую собаку.

– У тебя топографический кретинизм, – отозвалась жена. – Ты хоть чуть-чуть ориентируешься на местности?

– Я не хочу к Берте, – пробормотал я обиженно. – Поехали к Джону. Он – мой кровный брат. Во мне проснулся зов крови.

Она уничижительно смерила меня взглядом: встреч с нашим бывшим соседом по Лонг-Айленду Наташа категорически не одобряла.

– Он купил вторую гостиницу в Шарон-Спрингс, – продолжил я вдохновенно. – Для нас с тобой всегда приготовлена лучшая спальня… И потом, отсюда до Джона – кратчайший путь. Зачем нам переться на Лонг-Айленд или в Коннектикут? Нас там никто не ждет…

До городка моего приятеля мы добрались в кромешной тьме: в горах темнеет рано. Я остановился на заправке на въезде в город, вылез из машины, почувствовав необыкновенную вязкость летнего воздуха. Континентальности климата не ощущалось, влажность – как на побережье. Я вставил заправочный пистолет в отверстие бензобака, с отвращением обнаружив, что колонка кишит сверчками. Серые, безобразные, как тараканы, они были повсюду, привлеченные то ли светом, то ли запахом бензина. Один из них в прыжке сел мне на коленку, и я неторопливо сбил его щелчком. Наташа из машины не выходила.

Я въехал на знакомую улицу, куда приезжал пару лет назад, когда жил здесь все лето в одиночестве. Мы с Джоном в тот мой визит совершили несовершимое, подняв из его подвала наверх два тяжеленных громоздких бойлера: глаза страшатся, а руки делают. Оба котла по-прежнему стояли на террасе у его дома на Уиллоу-стрит.

Я постучал специальной металлической стучалкой, висящей посередине двери, заметив, что дверь недавно перекрашена в матово-белый цвет и теперь светится в темноте. Мне долго никто не отвечал, и я уже начал злиться. Жена оставалась сидеть в машине. Из дома напротив вышел молодой парень, подошел ко мне и крикнул, что Джон сейчас в баре в начале улицы.

– Он просил меня тебе это передать, – добавил парень, и пошел, прихрамывая, назад, в гостиницу напротив.

Бар оказался совершенно пустым, лишь в углу у окошка ужинала какая-то немолодая парочка. Я спросил у официантки мистера Шултайза, и она тут же скривилась в брезгливой гримасе.

– Поищи его в сортире, – сказала она. – Он у нас чемпион города по пиву.

Действительно, Джона я нашел у писсуара. Он еле держался на ногах, но при этом приплясывал. Джон ничуть не изменился: в растянутых на коленях голубых джинсах, перепачканных краской и кетчупом, облупленных кроссовках, в розовой футболке со стершейся цифрой «9» на груди… Небритый, немытый, счастливый…

– О, Дыма! – заорал он. – Пошли на кладбище! У меня есть отличное дело для нас с тобой.

– Ты, я вижу, не удержался, – рассмеялся я.

Джонни был пьян в дупель.

Он подмигнул мне:

– Я сразу после твоего звонка пошел в «Крошку Мэри». Мужчина должен отдыхать. Нам нельзя без отдыха. Пойдем скорее на кладбище! Не пожалеешь! Возьмем дома лопату – и пойдем.

Оказалось, он приговорен к общественным работам на местном погосте: Джона засудил сосед за ночные крики по телефону и вообще за шум.

– Я просто разговаривал с Эллен, – объяснял мне Шултайз. – Теперь должен подметать дорожки и убирать с могил завядшие цветы… Давай раскопаем мамашу этого Брауна… Я на суде пообещал ему… Сказал, что раскопаю его мамашу и спрошу у нее, зачем она родила такого мудака…

Сообщению я не удивился. Джон Шултайз всегда был чрезвычайно шумным пьющим человеком. Он знал два состояния бытия: пить или работать. Промежуточные варианты вгоняли его в депрессию. Один раз мы были вынуждены просидеть с ним целый день на Смит-Пойнт, приглядывая за моими детьми на пляже. Оба изнывали от безделья. Купаться нам было неинтересно, пиво на открытой веранде казалось чрезмерно дорогим. Рассматривать девушек в купальниках, несмотря на разнообразие форм и цвета кожи, нам тоже скоро надоело. Мы чуть не свихнулись в тот день от тоски, пока наконец не сдвинули вечером бокалы в ирландском пабе.

Я обнял брата за плечо и помог выйти из помещения. Народ недобро посматривал нам вслед. Джон кричал, что к нему приехал его европейский друг и что его реванш близок.

В доме тоже все было по-прежнему. Сразу у входа мы наткнулись на гору старых простыней, одежды и прочей мануфактуры, которую Джонни пускал на тряпки. Шултайз гордо пнул тряпье, расчищая дорогу. Наташа что-то прошипела за спиной.

Мы вошли в гостиную. Два года назад она была, как и сейчас, единственной в доме обустроенной комнатой. Шултайз обставил ее мебелью из комиссионок, вычистил камин, повесил на стену репродукцию обнаженной женщины Ренуара. Когда Джона навещала Эллен, у него всегда был сносный обед из полуфабрикатов. В остальное время он жил на «подножном корму», как олень.

Кабинет, куда он провел меня далее, также был завален горами старой одежды вперемежку с мемуарами политиков времен Второй мировой. На низком подоконнике стоял пузатый монитор компьютера, клавиатура располагалась на старом журнальном столике: отсюда, как я понял, мой друг вел в социальных сетях пространную переписку со всем миром. Меня обрадовало, что на стене висел наш совместный портрет, где мы оба сидели под ледяными струями водопада в соседнем парке.

– Помнишь, как дети прыгали со скал, Дыма? – продолжал кричать Джон. – Ирландцы – бесстрашные люди. Такие же бесстрашные, как русские и немцы! Как твои дети? Они уже научились прыгать со скал?

Я улыбался старому другу: мы были похожи с ним своей подростковой дурью, не выветрившейся с годами.

Я вспомнил нашу прогулку по порогам горной реки, кишащей маленькими скоростными раками, похожими скорее на крупных насекомых, нежели на ракообразных. Подростки прыгали с обрыва в омут под руководством их безумного папаши: тот участия в экстриме не принимал, но жестко инструктировал своих мальчиков. Мы с Джоном от прыжков воздержались, решив, что из такого отчаянного возраста уже вышли.

Шултайз раскинул руки в широком хозяйском жесте:

– Давайте я проведу экскурсию по дому! Я установил джакузи на втором этаже. Хочешь принять ванну? – обратился он к моей супруге, но та пропустила вопрос мимо ушей.

Тогда он переключился на меня:

– Хочешь принять ванну, Дыма? – И без перерыва продолжил: – Кевин, где ты? – Кевин? – Он обернулся к Наташе доверительно. – Это мой работник. Я нанял себе работника.

– Ты делаешь успехи, – ответила жена. – Как давно ты купил этот дом?

Джон на секунду задумался:

– Три года назад… Но вы еще не видели мою вторую гостиницу. Я решил сделать гостиничный комплекс. Вы будете там ночевать. В моей master bedroom, – заголосил он довольным голосом. – Присоединяйтесь. Это отличное вложение денег: минеральные источники… вода, богатая серой… лесной воздух… Компания «Тошиба» берется за восстановление курорта. Вы ходили в купальни? Там музей. Храмы здоровья. Дыма, ты должен помнить. Ты делаешь сейчас хорошие деньги?

Я кивнул, поймав на себе недовольный взгляд Наташи.

– Пошли к столу, – вновь затрубил Джон, прошел первым на кухню и достал из морозилки большую бутылку Gray Gus. – Купил на последние деньги, – объяснил он. – В честь нашей дружбы. Сто баксов. Представляешь?

Я вновь обнял его, бормоча слова умиления. В комнату вошел Кевин, низкорослый, щуплый паренек в больших роговых очках. Он держался скромно и предупредительно.

– Из еды у нас есть хлеб и маргарин, – сказал он. – Я могу сделать тосты.

– Отличная жратва, – отозвался я. – К тому же мы не голодны.

Джон представил нам Кевина:

– Месяц назад комиссовался из Ирака – и сразу ко мне!

– Из Ирака? – заинтересовалась супруга. – Ну и как там?

К американским войнам последнего времени она относилась недоверчиво.

– Так себе, – сказал Кевин. – Но платят хорошо…

Он включил тостер и сунул туда два квадратных куска американского бутербродного хлеба. Джон тем временем порезал маргарин на несколько кусочков, положив под пачку старый спортивный журнал. Открыл бутылку и плеснул всем присутствующим граммов по сто: удивительно, но в его быту сохранилось четыре одинаковых стакана.

Жена первая потянулась за рюмкой: видимо, чтобы снять напряжение.

– Джонни, – сказал я, – извини Христа ради, но я сегодня не пью.

Кажется, при этом я покраснел.

– Ничего страшного, – отозвался Шултайз. – Я и без этого рад тебя видеть. Мы с ребятами выпьем за твое здоровье, лады?

Они подняли бокалы, и я с ужасом увидел, что на правой руке у Кевина… шесть пальцев. Поначалу я решил, что мне померещилось, – тем более, выпив, он спрятал руку в карман. Когда Кевин взялся за сэндвич, мне удалось разглядеть его кисть. Шесть пальцев. Феномен природы!

– Почему тебя комиссовали, брат? – спросил я приветливо.

– Из-за ноги, – засмеялся он. – Я расшиб себе колено, когда упал на бетон. Полежал в госпитале, потом вернулся домой. Я родился здесь, в Шарон-Спрингс. Тебе у нас нравится?

Я вышел на улицу покурить. От увиденного меня немного подташнивало; к тому же я устал с дороги. Ночь была темнее темного, только беленая облицовка домиков вдоль улицы кое-как разряжала эту беспросветность. Неистово звенели сверчки, где-то в центре города взлетали немногочисленные фейерверки. Когда-то мы с Джоном смотрели здесь выступление художественной самодеятельности, и я подумал, что Шарон-Спрингс похож на городок, в котором снимался «Кошмар на улице Вязов».

Ко мне присоединилась подвыпившая супруга. После двух порций водки к ней неожиданно вернулись благосклонность и озорство. Она подобрела, что в компании моих друзей случалось редко.

– Здесь не так уж плохо, – сказала она, демонстративно вдохнув свежего воздуха. – Все хорошо, если бы не Джон. Что вас вообще связывает? Ты же теперь не пьешь…

– Вот именно, – сказал я, пытаясь вызвать ее расположение. – Я не пью и не понимаю, что тебя постоянно раздражает. Хороший городок, забавные люди.

– Зачем ты притащил меня сюда? – начала заводиться Наташа. – Не нашел места получше? Дай-ка лучше сигарету…

Я протянул свою пачку, дал супруге прикурить, когда она после некоторой возни вытащила сигарету.

– Послушай, – ответил я как можно спокойнее, – когда-то мы присягнули друг другу. Разве этого мало? К примеру, я присягнул тебе и воспринимаю это как должное. Жизнь устроена достаточно просто.

– Присягнули? – взвилась она. – Нажрались, как козлы, плясали вокруг костра, порезали себе руки. Нет, тот Новый год я запомню навсегда. Он – лузер. Понимаешь, лузер! Неудачник… рэднек… алкоголик…

– Мы индейцы, Наташа, – бормотал я в ответ. – И у нас обоих есть мечта. У него своя, у меня – своя. И этим мы очень похожи… Боюсь, тебе этого не понять…

Утром Джонни принес ей цветы: белые гладиолусы, которые, наверное, срезал на дворе у соседей. Мы с женой сидели на кровати в главной спальне Джона Шултайза. Наташа брезгливо рассматривала подоконник в черных следах копоти, пыльный графин с расколотой крышкой, стоптанные домашние тапочки, валявшиеся кверху подошвами в прихожей. В постели она нашла клок рыжих женских волос: то ли вырванных кем-то в порыве страсти, то ли выпавших из шиньона.

– Я хочу вас познакомить со своими постояльцами, – заорал Джон. – Евреи из Бостона. Чудные старушенции. Давайте сфотографируемся вместе! Я и камеру вчера зарядил. Вставайте скорей. Вы любите евреев?

Наташа сообщила, что пойдет в «Крошку Мэри» выпить кофе, и исчезла. Я сказал Джону, чтобы он рассчитал гостей и ждал меня на ресепшен. Закурил, вспоминая, как два года назад мы нашли с ним труп старого оленя, пришедшего умирать в одну из заброшенных купален. Следы тления уже изрядно тронули плоть, шерсть кое-где отслоилась, голова, зацепившаяся рогами за перила лесенки, ведущей к ваннам, была неестественно закинута набок. Я подумал, что перед смертью в глазах оленя могли проплывать картины прошлого: отдых на водах… барышни в белых шуршащих платьях… мужчины в котелках и с сигарами во рту… детки в полосатых купальных костюмах…

Я встал, быстро причесался и пошел по старой шаткой лестнице на встречу со своим другом. Внизу раздавался странный грохот, похожий на звуки выстрелов, и радостный смех Джона Шултайза, бросившего вызов тщете.

 

Список кораблей

Я сидел в парикмахерской, ожидая своей очереди. Привычка менять прическу, приезжая в незнакомый город, возникла недавно. Мне виделся в этом смысл обновления и приобщения к новой среде. Стрижка – дело безобидное. Я вспомнил знакомую дамочку, которая, оказываясь на новом месте, шла к стоматологу вырывать себе зубы. К счастью, она не слишком много путешествовала.

В предбаннике салона традиционно висели образцы продукции: головы мужчин и женщин, обработанные в разных фасонах и стилях. На металлической полке, укрепленной на стене, работал телевизор. Передавали новости. Я был вынужден их слушать. Рыхломордый мужчина в бежевом пиджаке и бабочке в горошек рассказывал о необходимости бомбежек Белграда. По его мнению, Америка должна была отстоять идеалы демократии в Европе и обеспечить ее безопасность. Переключиться на другой канал я не мог: пульта в пределах досягаемости не было.

В зал ожидания вошла парикмахерша, мастер. Ее молодость немного портили маленькие суетливые глаза и странные вывернутые губы в розовой помаде. Она выглядела чрезмерно возбужденной.

– Сербы – нацисты, – сказала она, кивнув в сторону телевизора. – Нацисты. Вот как я их называю.

Я хмыкнул и посмотрел на нее, что называется, исподлобья.

– Take it easy, – сказал я. – Мне, пожалуй, лучше отсюда уйти.

Она уставилась на меня, ожидая разъяснений.

– Срочное дело, – объяснил я, снимая куртку с вешалки. – К тому же я боюсь сексуально озабоченных женщин.

Вышел на открытый воздух и вдохнул теплого, соленого ветра, залетевшего из бухты. Портовые города я любил, потому что бывал в них редко.

В магазине для хиппи я выпил кофе, купил несколько фенек на сувениры друзьям и две книжки Тома Роббинса: «Придорожную приманку» и «Натюрморт с дятлом».

– Любите этого писателя? – спросил меня прыщавый паренек на кассе.

– Отчасти, – ответил я невежливо. – Но они будут хорошим подарком для моей бабушки.

В гостинице телевизор не включал. Лег на кровать полистать новые книжки. Мне нравился нигилизм автора и его отвязное чувство юмора. Чего-то не хватало. Пацифист, антигосударственник, свободный человек в свободном мире… Все это отдавало «маршами мира» и программами MTV.

Командировка подходила к концу. Оставался прощальный банкет на прогулочном кораблике по Чесапикскому заливу. Ближе к вечеру я облачился в парадный костюм и направился на пристань. Встреча была назначена в научном центре «Наутикус» на мемориальном пирсе. Там же располагались морской музей и аквариум. Я изучал жизнь голожаберных моллюсков, когда ко мне сзади подошел Магн Свенсон и дружески прикрыл глаза руками. От неожиданности я дернулся и чуть было не ударил его головой по лицу. Старик был в клетчатой рубахе с техасским галстуком-боло поверх воротника, на серебряной бляхе которого была отпечатана характерная медвежья лапа.

– Привет, Свен, – сказал я, приходя в себя. – Ты испугал меня до полусмерти.

– Дела закончились, – мрачно констатировала его супруга. – Теперь они с Артуром перешли на бурбон. Хорошо, что ты не любишь «Джек Дэниэлс».

– Я люблю коньяк. – Я решил поддержать Свена. – Что творится в твоей конторе? Процветаете?

– Твой дружок уволился, – поспешил ответить Магн. – Открыл собственный бизнес. Ума не приложу, чем он будет заниматься.

Вдаваться в подробности мне не хотелось. Про Свена ходили странные слухи. Норвежец ковбойского вида, верзила с орлиным профилем, он выглядел хищником и, похоже, вел себя в соответствии с внешностью.

– Я знал тебя еще ребенком, – любил повторять он, искренне удивляясь, что этот ребенок вырос.

То же самое могли сказать про меня Ник Джонсон и Арт Гюнтер, которых я считал своими американскими дедушками. Ветераны холодной войны… высокопробные технари… магнаты военно-промышленного комплекса… Они всегда готовы были мне помочь. По доброте душевной. Со времен холодной войны в них оставалось уважение к противоборствующей стороне. Когда-то они дружили с моим отцом, который был их главным конкурентом в области технологий. Когда я оказался в Штатах, часто намекали, что могут оказать мне прямое содействие, но я пока что в нем не нуждался.

– Когда-то я покупал тебе джинсы, – сказал Свен и засмеялся. – Джинсы и револьверы с крутящимся барабаном. Револьверы так блестели, что я хотел оставить их себе.

– Спасибо, Свен, – улыбнулся я. – Такие вещи не забываются.

Мы прошли на корабль по прорезиненному металлическому трапу, прогулялись по палубе. Небоскребы делового центра блестели сталью и стеклом в лучах заходящего солнца, официанты завершали сервировку столов в кают-компании. Я встал у бортика, разглядывая огромный линкор, стоящий на вечном приколе у берега. На экскурсию по судну идти не хотелось: до отплытия оставалось несколько минут.

Нам принесли шампанского. Мы с Ауд, женой Свена, взяли по бокалу. Старик от вина брезгливо отмахнулся.

– Что это? Ginger ale? – спросил он издевательским тоном. – Высшему командному составу полагается другое. В конце концов, я профессор.

– Свен, ты правда служил во Вьетнаме? – вспомнил я байку, рассказанную кем-то из наших общих знакомых. – Почему раньше ты не говорил об этом?

Старик равнодушно пожал плечами.

– Это было давно. Сейчас уже неактуально. Храню дома осколок от русской мины. Вы меня пожалели. Шуганули, но не прибили.

– Если бы это была русская мина, ты давно бы лежал на кладбище, – выдала Ауд старую шутку.

Мы проплывали мирные постройки порта, капитан рассказывал о погрузочно-разгрузочной системе порта Норфолк и о том, во сколько она обошлась бюджету. Кроме военно-морской базы здесь располагался торговый порт. На сухогрузах и баржах покачивались цветастые флаги государств, которые вряд ли мог идентифицировать кто-нибудь из присутствующих. Грузили уголь, песок; у выхода из бухты пришвартовался нефтеналивной танкер размером с небольшой город, выкрашенный в ярко-красный цвет.

Публика по преимуществу состояла из американцев и особ, работающих в стране по контракту. Немцы, французы, несколько итальянцев… Я на корабле был единственным русским. Тень славного советского прошлого, музейный экспонат, реликт.

Банкет сопровождался лекцией о развитии технологий в двадцатом веке. Докладчик стоял у экрана и комментировал диапозитивы с различными схемами и интерпретациями исторических фактов. Многие диаграммы отталкивались от слова «спутник» как ключевого события истории. Другая картинка предлагала перейти от промывания мозгов к их циркуляции и интеграции. Произносить тосты на эту тему не хотелось.

– Ты извини Свена, – заметил мне Арт Гюнтер, оказавшийся соседом по столу. – Он по большому счету не ученый, а бизнесмен. Свен как-то использовал твоего друга? Поматросил да и бросил?

– Какая тебе разница?

Артур был моим любимым американским дедушкой. Каждый год я привозил к нему в Альбукерке своих невест на смотрины, и тот простодушно одобрял каждую из них, находя в любой множество достоинств. У одной были потрясающие глаза, у другой – ноги, у третьей – ум и хорошо подвешенный язык. Когда выбирать и прицениваться надоело, я женился на прислуге своей любовницы. Арт благословил и этот выбор.

Мы выходили из мирной части порта, провожая взглядом гигантские краны желтого и голубого цвета, нехотя перемещающие заморские грузы на берег. Начались боевые корабли, и капитан с большим воодушевлением принялся за рассказ. Скорость, водоизмещение, вооружение, количество ракет. Особое внимание он уделял стоимости того или иного проекта. Публику это вдохновляло больше всего. Некоторые женщины аплодировали, мужчины скромно опускали глаза. Кораблик поравнялся с двумя авианосцами, у борта которых шла оживленная погрузочная работа. Авианосцы были повернуты к публике прямоугольными взлетными площадками, напоминающими трамплин в бассейне или на снежной горе. На одной из них стоял истребитель F-117, нечто из фантастического фильма о звездных войнах.

– Сербы на днях сбили такой же своими зенитками, – вздохнул Артур. – Думаю, поработал ваш модернизированный С-125.

– Не оправдывайся, брат, – сказал я. – Ни вы тут ни при чем, ни мы…

Артур грустно посмотрел на меня и обнял как родного.

– Я не ожидал, что наши поведут себя таким образом, – сказал он. – Это все из-за этой гребаной Моники. Ну и туркам надо подмахнуть. Мне хочется извиниться перед тобой и твоим отцом. Передашь ему привет, ладно? Скажи, что я горжусь им. Я рад, что ты пошел по его стопам.

– Ты знаешь, Арт, – сказал я. – По-моему, он этому не очень-то рад. Ты помнишь, что сегодня мы собирались играть в карты?

Экскурсовод тем временем продолжал лекцию: на фоне открывавшихся видов на бесконечные ряды военных судов это казалось лишним.

– В зону ответственности Второго флота входит весь Атлантический океан – от Северного полюса до Южного и от берегов Северной и Южной Америки до Западного побережья Европы. Типовая организационная структура флота предусматривает формирование в его составе двадцати оперативных соединений, в том числе: двадцать оперативных соединений боевых ударных сил, двадцать одно оперативное соединение патрульно-разведывательных сил, двадцать два оперативных соединения амфибийных сил…

Артур поморщился:

– Кому нужны эти цифры? Врубайте музыку. Хочу Бесси Смит или хотя бы Армстронга. Мы отработали. У нас праздник! Лично я готов потанцевать. I’m ready, where’s lady?

Он подошел к молодой секретарше Свена и шутливо сделал с ней несколько вальсирующих движений. Мимо проплывали причалы с пришвартованными у них кораблями, складскими помещениями и бесконечными рядами припаркованных автомобилей. Монументальная композиция: крейсеры, эсминцы, фрегаты, десантно-вертолетные суда… Самая большая военно-морская база в мире приветствовала своих хозяев и их гостей.

К вечеру все порядком перепились, на палубе выстроился небольшой джазовый оркестр, состоящий в основном из моряков афроамериканского происхождения. Редкие пары вяло двигались в такт музыке, мужчины переговаривались, разбившись на группы по интересам. Мы сидели в кают-компании со стариками и играли в карты на раздевание. Никто не помнил, кому пришла в голову эта дикая мысль, но было решено раздеть проигравшего до трусов и заставить прогуляться по кораблю. Играли в очко.

На авантюру согласились Сен, Арт, Джонсон и еще какой-то насмешливый хмырь из Техаса. Процесс шел быстро, слаженно, с переменным успехом в сторону то одного, то другого игрока. Жены до священнодействия не допускались и гуляли по палубе, посмеиваясь над мужчинами.

– У меня две десятки, – сказал Свен надменно.

И многодетному, изрядно полысевшему за последний год Нику Джонсону пришлось снять накрахмаленную сорочку.

Он остался в майке, демонстративно напряг бицепс и засмеялся.

– Магн к тому моменту лишился галстука и обручального кольца. Его придурошный земляк проиграл пиджак и жилетку, Артур снял браслет для регулировки давления. Мне не везло больше: они уже раздели меня по пояс. В следующем кону банковал я, решил вернуть свое имущество, поставив на остатки одежды, но проиграл. Встал, начал расстегивать ремень на джинсах.

– Ну что ты делаешь? Перестань, это шутка…

После некоторых пререканий согласился остаться в брюках, закатал их по колено и вышел на свежий воздух, словно рыбак или купальщик. Уже стемнело, и я вряд ли привлекал внимание людей, которые вернулись в зал для просмотра документалистики. Со стороны меня можно было принять за работника корабля, выползшего покурить из машинного отделения. Я побродил по палубе, всматриваясь в отдаленные огни города, чтобы понять, сколько времени осталось до конца путешествия. На корме встретил Шамиля Ашраф-шаха, татарина из лаборатории Сандия. Шамиль родился в Америке, но чтил родную культуру и корни.

– Загораешь? – спросил он равнодушно. – Или решил искупаться? – Вздохнул и вновь уставился в убегающую волну.

Я тоже облокотился на перила и закурил. Помолчали, думая каждый о своем.

– Это ваш Достоевский сказал о слезинке ребенка? – спросил Ашраф-шах неожиданно. – Что она… Чего там?.. Что она важнее всего…

– Не помню. Кажется, она должна спасти мир… А чего ты вдруг?

Шамиль судорожно вздрогнул и повернулся ко мне с ожесточением. Было видно, что он говорит сейчас нечто выстраданное и не может избавиться от этого уже очень давно:

– Пусть сербы будут ненавидеть нас хоть пятьсот лет – но все их имперские амбиции не стоят и слезинки одного албанского ребенка!

Я смотрел на него, почувствовав себя окончательно чужим и голым. Мне стало холодно от внезапно сменившегося ветра. Хмель вышел. Прогулочный кораблик возвращался в порт Норфолка, отсчитывая суда Атлантического флота. Во тьме вырисовывались тяжелые очертания атомных авианосцев: «Энтерпрайз», «Дуайт Эйзенхауэр», «Теодор Рузвельт», «Джордж Вашингтон», «Гарри С. Трумэн». База обслуживала около трех тысяч кораблей в год. Подумать только: трех тысяч!..

Во мгле белым привидением проступил гигантский военный госпиталь на четыре тысячи коек. Завораживающий мир удивительных вещей и многозначных чисел. Мимо проскочил портовый буксир. Я задумался о своем одиночестве в этой стране, об отчужденности, которая возникла сегодня и, возможно, навсегда. Мой полуголый вид на фоне самой большой военно-морской базы в мире лишь подчеркивал отчаяние. Обида, жажда мести, горечь предательства – эти чувства лишь брезжили и не могли оформиться во что-то определенное.

Я облокотился на перила, рука нащупала какую-то мокрую тряпку, повешенную для просушки. На перилах висели большие, потрепанные женские трусы фиолетовой расцветки. В них было нечто пронзительно печальное, что-то типа бот «прощай молодость». О какой-то сексуальности не было и речи. Какой нелепый предмет. Как? Почему? К тому же на научной конференции… Я взял их на просвет и посмотрел на луну, звезды, огни Хэмптонской бухты. Я смотрел на проплывавшие мимо суда и баржи и чувствовал, как беззащитны они в этом море, перерастающем в звездное небо. И море это росло вместе с моим дыханием и уже стало настолько велико, что было сравнимо со всем Мировым океаном и слезой ребенка.

Я всхлипнул. Пьяный и слабый, как царь в какой-то античной легенде, обходящий свое войско и понимающий, что каждому из его воинов суждено умереть. Я даже начал молиться с этими идиотскими трусами в руке, чтобы оттянуть момент всеобщей гибели.

 

Запах женщины

Памяти Дейва Дановица

Дейв стоял у прилавка с задумчивым видом. Лицо его было безмятежным, даже глуповатым. Длинные русые локоны лежали на плечах. Я был единственным в магазине покупателем, но он не обращал на меня внимания. Торговал он фенечками, кожаными ремешками, галстуками-боло, бусами, индийскими покрывалами и одеждой. В лавке стоял тяжелый духан благовоний и массажного масла. Я выбрал пару футболок в стиле power-flower, достал кошелек, чтоб рассчитаться. И тут Дейв пробудился ото сна и неожиданно живо заговорил со мной, поинтересовавшись делами и рассказав о своих.

– Все fucked up, – закончил он. – Ты откуда родом?

Мой ответ его впечатлил.

– Буш – мудак, да? – спросил он весело.

Мы быстро нашли общий язык. Дейв вышел из-за прилавка, и я заметил, что у него что-то не так с ногами. То ли слишком короткие, то ли больные. Он ходил на полусогнутых.

Дейв провел экскурсию по магазину, показывая товар, который я мог не заметить. Подарил диск местной фолк-группы, чашку и майку с логотипом магазина, стопки для водки с пацифистскими рунами. Дарить подарки он любил. Вскоре мой пакет был набит всяческим барахлом для хиппи и лиц, им сочувствующим.

– У вас есть такие куколки… – заговорил он о сделке. – Деревянные. Одна вставляется в другую. У моего приятеля такая есть. Привезешь?

– Матрешки?

– Не знаю, но в них очень удобно прятать марихуану. Наши копы никогда не допрут, – засмеялся он.

Дейв Дановиц был индейцем. Наполовину канадцем, наполовину индейцем. Эмигрант. В Пенсильвании, где я живу последнее время, индейцев не осталось. Их истребили набожные квакеры двести лет назад. Есть музей в районе водопадов Бушкилл, но это так, для туристов.

В Америке с индейцами и хиппи я ладил. Оба народа планомерно вымирали, и нам хотелось бросить друг на друга прощальный взгляд.

Гостил когда-то у пожилого художника-пуэбло в Нью-Мексико. Он жил на одиноком ранчо с прирученным волком. Хозяйство вел сам. Выращивал кукурузу, из которой пек лепешки. Добывал воду из колодца. В нужное время нажирался кактусов и погружался в нирвану. Его рисунки изображали Вселенную. Волк изображал собаку. Индеец изображал индейца. Он поплясал для меня в одежде из перьев, переоделся в цивильное и заявил, что должен работать. Расставаясь, мы обнялись. Это было ярко и кинематографично. Я раскатал губу в ожидании романтики Дикого Запада.

Обломился. Больше ничего такого не попадалось. Один раз в Апстейте обкурили благовониями на каком-то индейском празднике. На этом моя этнография закончилась. Хотя я прожил около шести лет вблизи резервации Пуспотук, об индейцах могу сказать лишь то, что они на Лонг-Айленде похожи на негров. Торгуют дешевыми сигаретами и серебром. Пару раз я общался с вождем, чтобы снизить цену на ювелирные изделия. Он походил на пахана, но тоже оказался негроидом.

Местное телевидение в те дни утверждало, что вчера ночью русские казаки сбили малазийский пассажирский самолет.

– Ваши казаки – это как американские аборигены, – высокопарно сказал вождь. – Но у нас еще нет такого оружия.

Не исключено, что индейцы готовились к освободительной войне и копили на нее деньги. Территорию поселка усеивали бензоколонки, где горючкой можно было торговать без налога.

В ближней Пенсильвании свободных экономических зон не было. Была шестьсот одиннадцатая дорога с бутиком швейцарских елочных игрушек, сувенирной лавкой «Мать-земля» кельтской направленности, парой порнографических салонов и магазином Дейва Дановица «Tie-Dye Dave’s Hippie Gift Shop».

– Ты вернул мне веру в людей, – пробормотал Дейв искренне, когда через год я появился в его магазинчике с коробкой русских матрешек. – Не забыл про меня. Надо же…

Своим видом он показывал, что жизнь его в этом смысле не баловала. Мы стали дружить. Дружба заключалась в том, что я привозил к Дейву своих европейских гостей и он одаривал их экзотическим барахлом.

Как-то я позвонил в его магазин, вернувшись из Москвы. Придумал торговать в «Tie-Dye» майками с Юрием Гагариным. Бизнес-предложение.

Трубку взял незнакомый парень и отрывисто сообщил мне, что Дейв в тюрьме.

– Ё-моё… – сказал я. – Почему?

Оказалось, всего лишь пьяное вождение, но задержан уже в третий раз. Я заскочил в лавку узнать подробности. Продавец разводил руками: Дейв должен был отсидеть еще месяц. Денег на выкуп ни у кого не было. Я оставил в лавке свой телефон, предложив звонить в случае необходимости.

Хлопец удалился за занавеску, где выставлялся набор трубок, кальянов и курительных смесей, и в зажатом кулаке протянул мне децл с дурью.

– Пригодится, – сказал он. – Ты за этим приезжал?

Я приезжал не за этим. Но траву взял.

Через несколько дней Дейва выпустили. Я приехал перетереть с ним наши планы.

– Я был однажды в тюрьме в Южной Каролине, – сказал я. – На экскурсии. Ее собрались сносить и пустили народ для ознакомления. Переписал со стены камеры-одиночки телефон одной красотки. Перезваниваемся до сих пор.

Дейв улыбнулся.

– А я теперь езжу на велосипеде.

И тут в магазин вошла она. Хозяйка этой лавки и этой жизни. Женщина с большой буквы. Совершенно не американского вида. В сером жакете и юбке. На высоких каблуках. Вероятно, в чулках с подвязками. Софи Лорен времен «Подсолнухов». Глазищи, скуластое лицо, большой рот, едва подведенный помадой… Прическа в стиле семидесятых… Объемное каре с приподнятыми у корней волосами. Она вошла, «дыша духами и румянами», и сказала:

– Привет, мальчики. Как дела? – Посмотрела на меня. – Вы тоже пьяница? Я запрещу вам встречаться, если вы плохо влияете на моего Дейва.

Ничто не делает женщину сильнее, чем ее уверенность в том, что она прекрасна. Дейв что-то пролепетал про дружбу народов. Я попытался рассказать про наш этнографический бизнес.

Нора выслушала нас без интереса. Я наблюдал за ней с содроганием. Если в природе встречаются двойники, то это – тот случай. Клон, копия, реплика. Думаю, о существовании знаменитой итальянки мадам Ди не знала. Она была женщиной утонченной. Зачем ей знать о похожей на нее киноактрисе?

Такие особи в наших местах могли встречаться только в Страудсберге. Там на Мейн-стрит есть несколько стильных парикмахерских и салонов красоты.

По моему опыту хиппи после сорока обычно представляют собой жалкое зрелище. Пропахшая плесенью одежда из комиссионки, изборожденное морщинами лицо, дряблые тела с поблекшими татуировками. Особенно смущает отсутствие зубов. С чем это связано – я не знаю. Секс, наркотики и рок-н-ролл ведут к быстрому увяданию. У меня были друзья из этой среды, обычно бездетные пары. Они занимались перепродажей мебели и антиквариата, чтоб иногда позволить себе посетить концерт Джерри Гарсиа. Смотреть на счастье людей, изуродованных жизнью, тяжело – как на фальшивое веселье умирающего.

– Make love, not drugs, – сказала Нора Ди дидактически и одновременно с вызовом. – Собирайся. У меня мало времени.

После лишения Дейва водительских прав она привозила его на работу и забирала с нее. И вряд ли была от этого в восторге.

Звучно процокав каблучками по бетонному полу магазина, Нора подошла к вертящейся стойке с купальниками, взяла пластиковую чашечку для бюстгальтера и, молниеносно обнажив грудь, приложила ее по назначению.

– Это так? – хохотнула она. – Боже, чем ты торгуешь, сынок?..

На следующий день я вновь появился у Дейва, чтобы подвезти его домой. Походил по магазину, порылся в женском белье.

– Хочу повидать Нору, – сказал я, чтобы развеять его сомнения.

Он присвистнул.

– Ну, ты даешь! Вообще-то я живу один, но мы можем заехать к ней в гости. Надо придумать повод. Может, займем денег?

Голова у Дановица работала плохо.

Мы тормознули у цветочной лавки, и я купил Норе шикарную корзину цветов. Дейв никак не комментировал происходящее. Набил косяк и с наслаждением дымил, поглядывая на прохожих.

– Любви все возрасты покорны, – сказал он равнодушно. – Ну, и что ты с ней будешь делать?

Я глянул на него, но не нашел, что сказать.

Мы подъехали к трехэтажному кирпичному дому в центральной части города. Внизу располагалась художественная мастерская с выставленными в витрине картинами городской жизни. Мужчины и женщины на холстах танцевали танго. На натюрмортах полыхали цветы и мандарины.

Нора увидела нас с балкона и рассмеялась.

– Сейчас я открою, – крикнула она и, стуча каблуками, спустилась по лестнице.

Выглядела Нора как вчера, лишь поменяла жакет на белую блузку. Такие женщины держат себя при полном параде даже дома.

– Решили мне помочь? – спросила она насмешливо и уже в коридоре победно прошептала: – Я знала, что ты приедешь.

Я подарил цветы, поблагодарив за то, что она произвела на свет замечательного сына.

– Это твой собутыльник? – вновь спросила она Дейва, но лишь для того, чтоб меня подразнить. – Драгдилер?

– Он типа писатель, – отозвался Дейв. – Хочет взять у тебя интервью.

– Вот как? У молодых людей есть фантазия…

Нора поставила цветы на комод, инкрустированный поддельными гербами. Мебель в ее квартире была явно не из Sleepy’s. Книжный шкаф с книгами, обеденный гарнитур, журнальный столик у кухонного дивана. Французская ширма с женскими головками в шляпах, двусмысленно разъединяющая гостиную на две равные части.

Нора принесла кофе в большой медной джезве и три фарфоровых чашки на металлическом подносе.

– Машиной я не пользуюсь, – важно сказала она.

Чтобы поддержать беседу, я рассказал все, что знаю об ар-деко: пригодился опыт торговли старьем в Хэмптонс. Перешел на индейцев и поведал историю про пуэбло с ручным волком. Рассказ получался складным и увлекательным.

– Если бы я встретила его отца еще раз, – сказала Нора Ди, кивнув в сторону Дейва, – то придушила бы его тут же, вот этими вот руками. – Индейцы – животные. Грязные кривоногие животные.

Я смущенно закашлялся.

– Ну, и что ты хочешь? – продолжила она, обращаясь ко мне. – Трахнуть старуху? Из-за того, что я похожа на вашу муви-стар? Ха-ха-ха! Ты знаешь, сколько мне лет, писатель сраный?

– Ну зачем так сразу? – сказал я глупость.

– А как еще? – заржала она. – Своди меня в турецкий ресторан, если хочешь. А потом трахни. Все равно тебя одного мне будет мало. Ха-ха-ха!

Я не обижался на Нору. То ли она была пьяна, то ли хотела удержать от ошибки. Если она меня и отбрила, то очень экстравагантным способом.

Некоторое время продолжить свои ухаживания я не решался. Сидел в своей хате на озере Эрроу-хед и занимался насущными делами. Из равновесия меня выбила фотка Хельмута Ньютона «Они идут», попавшаяся случайно в поисковике Интернета. Четыре манекенщицы: сначала одетые, потом – в таком же положении – голые. Нора Ди могла быть одной из них. Я заехал в сельпо и взял упаковку «Mike’s hard lemonade». Когда алкоголь кончился, повторил. Потом опять.

К Норе поехал в приподнятом настроении. Заскочил в аутлет на 80-м интерстейте и купил ей дорогую летнюю шляпу в коробке.

В Страудсберге припарковался на главной улице, вывалился из внедорожника, рассмешив молодежь. Был майский цветущий вечер. Городок гулял. За столиками в открытых кафе ворковали пары. В барах настраивалась «живая музыка». Чужим на этом празднике жизни я себя не чувствовал. О предстоящей встрече не думал.

Нора заметила меня первой. На подходе к ее дому было несколько незатейливых кафешек, и она скорее всего выпорхнула из одной из них. Повисла у меня на плечах, прижала к стене.

– Ты пьяный, – прошептала она ласково. – Спаиваешь моего Дейва.

Мы начали целоваться у входа в подворотню, не обращая внимания на людей. Залезали руками под одежду друг другу. Лизали друг другу щеки. Я не выпускал картонки со шляпой из левой руки и, обнимая Нору, неловко стучал коробкой ей по шее. Она этого не замечала.

– У нас могли быть красивые дети, – говорила она в эйфории какого-то несбыточного проекта. – Красивые итальянские дети!

Бутылка хлопнула и разбилась о стену в нескольких сантиметрах от наших голов. Вторая ударилась об асфальт, но, срикошетив, отскочила на газон. Мужик, стоявший на балконе Норы Ди, вел по нам прицельный огонь. Я заметил, что у него огромная голова с маленькими глазами и кровожадным оскалом, как у Щелкунчика из диснеевского мультфильма.

– Какая ты блядина, Нора, – орал он. – Хоть бы подмылась после меня!

Он хотел швырнуть в нас третью бутылку, но, обнаружив, что она еще наполовину полна, отпил пива. Человек такого размаха мог не только убить ближнего, он мог сбить пассажирский лайнер.

– Мой канук приехал, – пробормотала она извиняющимся тоном. – Ты сегодня не вовремя…

Нора выпрямилась и отпрянула от меня, стряхивая остатки наваждения.

– У нас ничего не будет, – неожиданно твердо сказала она. – Ты не видел, какой у меня живот. Он тебе не понравится. – Потрепала меня по щеке и презрительно добавила: – Писатель…

Дейв на время реабилитации переквалифицировался в магазинного Иисуса Христа. Напялил на себя терновый венец, одел рубище, взял посох. За кассой сидел именно в таком виде и цитировал покупателям Евангелие.

– Прости ближнему твоему обиду, и тогда по молитве твоей отпустятся грехи твои! Любовь долготерпит, милосердствует! – Мне казалось, что он прикалывается. – Моя мать умерла, – неожиданно вставил Дейв. – Попала вчера вечером под машину с канадскими номерами. – И продолжил свою хрень: – Любовь не завидует, не гордится!

Я подошел к прилавку, взял альбом со стикерами и стал его перелистывать. Слова Дейва еще не достигли моего сознания. Тогда я закрыл глаза и вспомнил раннее утро в Либерти-парке на Гудзоне. Бродяжий лагерь просыпался перед панорамой Манхэттена, и когда я вылез из палатки, увидел девушку в легком индийском платье, бредущую среди догорающих костров с поднятой к небу рукой в поиске джойнта. Солнце пробивало ее пышную шевелюру, черное пятно небритой подмышки приковывало взгляд. Нора Ди, молодая, шла ко мне на фоне пробуждающегося большого города.

 

Машуков

Мы с Веткой пытались остаться в бараках трудового лагеря после окончания смены, чтобы провести ночь. Нарочно опоздали на автобус, но, когда вернулись к домикам, оказалось, что все двери закрыты. До города шли пешком, обнявшись. Когда дошли, долго не могли расстаться, обжимаясь у водосточных труб. Домой я заявился под утро. Родители еще спали. Дверь мне открыл дед.

– Смотри, что у меня, – я вытащил из сумки блестящие металлические наручники. Детская американская игрушка, но «арестовать» можно по-настоящему. В лагерях мы пристегивали друг друга к металлической спинке кровати, чтобы не явившемуся вовремя на сельскохозяйственные работы записали прогул.

Дед, увидев незамысловатую вещицу, хотел было что-то сказать, но побагровел и промычал невнятное. Он потянулся ко мне, чтобы забрать их, но упал на пол и как-то странно и нехорошо затрясся всем телом.

* * *

Я помню, как он к нам приехал. Мне тогда было пять лет. В то утро я спросил у бабушки, сколько лет ей. Она сказала «пятьдесят четыре» – и осталась в этом возрасте навсегда.

Встречать деда на вокзал отправились всей семьей, но нашли его почему-то не на вокзале, а на каком-то заасфальтированном пустыре. Дед стоял посередине в засаленной телогрейке и потасканной кроличьей шапке с одним поднятым ухом и улыбался. Двух верхних передних зубов у него не было. От этого улыбка становилась еще обворожительней.

Я сразу спросил, в чем дело. Дед рассмеялся и сказал, что зубы ему выбил баран, когда он был мальчишкой.

– Таким, как я?

– Нет, постарше.

Мы стали жить вместе в одной комнате. Машуков Александр Трифонович, бабка Анна Петровна и я. Дед водил меня в детский сад и на рыбалку. Вечерами курил у окна и смотрел, как студенты на спортивной площадке под окнами играют в мячик. Когда немного освоился, начал плести сети: длинные, браконьерские. Следил за студенческим футболом и складывал ячейку за ячейкой.

– Я еще маленьким научился, – говорил дед. – Смотрел, как это делают взрослые, и наловчился.

Казалось, маленьким он был совсем недавно. Книжки для меня читал с азартом ребенка. Мы быстро осилили «Волшебника» и перешли на «Урфина Джюса». В угрюмом садовнике дед узнавал себя. Идея деревянного войска его вдохновляла. Дело оставалось за малым: найти живительный порошок. Я верил, что он существует. Если мне под руку попадались сухие травы, я растирал их пальцами и посыпал неодушевленные предметы.

Мы прочитали трилогию про Незнайку, «Робинзона Крузо», «Гекельберри Финна», «Последнего из могикан», начали присматриваться к «Моби Дику». Играли в линию Маннергейма, Халхин-Гол, озеро Хасан, в Прагу и Берлин. Занялись постройкой воздушного шара, а потом и космического корабля. Оба начинания казались нам осуществимыми. Схема изготовления воздушного шара давалась в книге. Корзины Машуков плести умел. Брезент на баллон решил взять от старой палатки.

* * *

Я не понял, что произошло. Подошел к деду и потряс его за плечо. Он повернулся, и я поразился беспомощности его взгляда. Жизнь моего старика всегда была преисполнена надежд и оптимизма. Ругался он редко. Разве что если перебирал на День Победы. Я еще не знал, что в жизни ничего абсолютно надежного нет. У нас было множество далекоидущих планов.

* * *

К полету на Луну мы готовились основательней всего. Начали возведение во дворе небольшого космического городка. Сколотили из дощатых ящиков какую-то халупу, которую называли штабом. Дед принес большой бесформенный лист стали, найденный в металлоломе, и сказал, что его можно выровнять и сделать обшивку корабля. Особенно Машукову нравился иллюминатор, который он не очень ровно вырезал из куска плексигласа и появился с ним, подсунув его под шапку наподобие маски.

Работал дед на лыжной базе, в двух шагах от дома. Я заглядывал к нему на службу в мрачноватый полуподвал общежития Политехнического института. Сидел за прилавком и важно следил, как дедушка выдает студентам лыжи. После работы мужики часто поддавали – овощной магазин, торговавший плодово-ягодными настойками, располагался по соседству.

– Жизнь только раз дается, Андреич, – подслушал я, как друзья угощали дедушку.

По паспорту он был Трифоновичем. Его настоящий отец Андрей погиб на Первой мировой, и его усыновил новый муж матери.

Выпив, дед ничего дурного не делал. Входил в квартиру и просто улыбался в полный рот вставленными недавно железными зубами. И этого моей вечно пятидесятичетырехлетней бабке было достаточно. Не знаю, что ее так бесило, но она заходилась в проклятьях.

– Восставай за меня, – говорил мне дед. – Я за тебя восстаю, а ты за меня восставай.

Повстанцы из нас были еще те. Мы старались ни с кем не спорить, искали покой в уединении и творчестве. Машуков был востребованным в округе человеком, мастером на все руки. Мог починить будильник, швейную машинку, пылесос. Иногда к нему приходили с просьбой из соседних дворов – заколоть свинью. Тогда дед возвращался с большим куском парного мяса, и на его опьянение никто не ворчал.

Однажды на улице ко мне подошла какая-то веселая бабка. Заговорила о жизни, а потом подвела к парадному нашего дома и указала на оранжевый ящик для рассады, висевший под нашим окном.

– В этой квартире живет дядя Саша. Позови его так, чтобы об этом не узнала его злая карга.

– Так это мой дедушка! – воскликнул я простодушно.

Пока я бегал домой за дедом, романтическая бабуся исчезла.

За свою жизнь дед сменил много профессий, но преимущественно был шофером, как теперь говорят, «дальнобойщиком». В одной из поездок, остановившись переночевать в какой-то деревне, он съел на спор ровно сто вареных яиц.

– Была Пасха, – оправдывался дед, когда родня укоризненно поднимала на него глаза. – И я два дня до этого не ел.

Если бы дед внимательно посмотрел, как делается атомная бомба, то без сомнения сделал бы ее.

Нашу ядерную бабку он нашел в Тынде. Познакомился и подарил ей гребешок из кости животного. Велел собрать фанерный чемодан и привязал к доскам кузова своего «ЗиСа». Из Тынды они поехали на Алдан. В дороге от тряски чемодан раскрылся, и молодожены вместо приданого привезли пустую фанерную коробку. Вскоре родилась мама. Люся, Люба и любимый дядька Вадик появились на свет уже в Западной Сибири.

Деду было о чем рассказать. В молодости он ходил контрабандистом в Китай за искусственными розами на продажу. До сих пор переживал, что закинул груз куда-то в кусты, когда его догонял конный пограничный дозор. Найти потом товар не смог. Работал таможенником. Вычислил пистолет, перевозимый туристом, спрятанный под внутренней панелью двери автомобиля. Даурия, Зелентуй, Борзя, Забайкалье, Яблоновый хребет… Места атамана Семенова и барона Унгерна.

В Финскую дед служил пулеметчиком. Когда прикуривал в ночном окопе, снайпер прострелил ему оба обшлага полушубка. Участвовал во всех военных кампаниях СССР в тридцатые годы. Во Вторую мировую поначалу работал механиком при самолетах. Был переведен в шоферы после случая мародерства в Польше. Ребята выдавливали окна в хлевах у хуторян и воровали свиней. Чтобы это происходило без лишнего шума, смазывали стекло солидолом. Следствие привело в мастерскую прапорщика Машукова на аэродром. Доказать сговор не удалось, но деда разжаловали. В Берлин он въехал на «студебекере».

О немцах отзывался хорошо. О поляках – плохо. Поначалу не верил в зверства Освенцима. Ребята свозили его в лагерь, и там дед увидел копны волос и горы обугленных тел. Фильмы о войне смотрел, но серьезно к ним не относился. Не отличал художественного кино от документального. Считал и то и другое художественным вымыслом.

– Ты думаешь, что все было так? – смеялся дед. – Совсем не похоже.

Штирлица звал Штерлексом. Уважал почти так же, как Робинзона Крузо. В предыдущих жизнях дед был и Урфином Джюсом, и Оцеолой, и Шерлоком Холмсом. Но делом его жизни было – стать Робинзоном Крузо. Он умел жить один. На дальней трассе, охоте, рыбалке. Мог найти в незнакомой деревне сто пасхальных яиц, попасть в глаз белке из кремневого ружья, добыть зайца или кабана. Однажды, когда он спал в лесу, через него переступил лось.

Теперь, когда дед ссорился с бабкой, он спокойно собирал рюкзак и уезжал на Обь, в Колпашево. Жил там в палатке до холодов. Если отправлялся куда поближе, брал меня с собой.

* * *

Я усадил старика на кровать с продавленными пружинами и попытался вернуть к жизни какими-то дебильными прибаутками.

– Че ты шлангом прикидываешься? – спросил я. – Мы же собирались шишковать.

У Лапина в Ярском был замечательный кедрач по соседству. Мы собирались с дедом поехать туда на рыбалку и за шишками.

Машуков виновато смотрел на меня, не зная сам, что происходит. Будить родню мне не хотелось. Я думал, что мы справимся с проблемами сами.

Фраза «прикинуться шлангом» попала в мой лексикон недавно. Мы ходили «махаться» в Париж из-за того, что Комиссарова обидела в школьном туалете мою первую любовь. Я решил заступиться за Иветту и был вызван на разборки в соседний микрорайон. Перед дракой мы с Сашуком и Штерном хряпнули портвейна. Я курил сигареты «Солнце» и считал себя состоявшейся личностью. Людей Комиссаровой пришлось ждать долго. Пришли какие-то, но не те. Я помнил только начало дружелюбного разговора. Потом свет померк. В памяти остались темные холодные улицы и какой-то ультразвуковой свист. Лапин со Штерном довели меня до дома, издеваясь всю дорогу над нелепостью моих вопросов. Я спрашивал, где мы и кто я такой. Они придумывали разную чушь, чтобы сбить меня с толку, а потом пустили по школе слух, что я прикидываюсь шлангом и дураком.

Бабка Иветту не любила. Писала про нее письма Брежневу, где главным преступлением моей девушки было то, что она «придет и выпучит глаза». Дед относился к Иветте благосклонно. Восставал за меня в этом вопросе.

За десять лет совместного проживания со стариками обстановка в комнате изменилась. Я обзавелся письменным столом в углу комнаты и огромным плакатом с Робертом Плантом, стоящим в расстегнутой рубахе на фоне размытой группы «Лед Зеппелин». Друзья оставили автографы на стене, опалили одну из занавесок.

Я бесцеремонно встал на дужку кровати и достал со шкафа пачку дедушкиных папирос «Казбек». Дед понимающе кивнул. Мы сидели с ним на кровати и молчали. Я обнял его, почувствовав, что его прошиб мокрый озноб.

Когда мама Нина проснулась, она тут же вызвала «Скорую помощь». В моем подростковом сознании такая простая мысль, увы, не родилась.

Врачи диагностировали инсульт. С того злополучного утра дед потерял дар речи, правая часть тела перестала подчиняться. Мы взяли напрокат инвалидную коляску и стали учить дедушку разговаривать. Мама показывала ему большие буквы, и он пытался их выговорить. Вечерами я читал вслух «Робинзона Крузо», и дед закатывал глаза, полные счастливых воспоминаний.

Перед смертью дед храпел громче обычного. Охал, стонал. Когда все стихло, домочадцы ощутили постыдное облегчение.

* * *

В березовой роще Лагерного сада мы с дядькой откупорили бутылку вермута и сели на краю обрыва над Томью. Пили по очереди, из горла. Вадик был сосредоточенным, но веселым. Он всегда мог оставаться веселым, а я более-менее научился этому только сейчас.

Стоял месяц май. Дядька сказал таксисту свое излюбленное «покажи мне город в весне». И мы поехали по погребальным делам. Теперь решили передохнуть.

– У меня жил ястреб, – сказал я дядьке, вглядываясь в очертания противоположного берега. – Это ужасная животина.

– Кусался? – ухмыльнулся Вадик.

– Еще как! Вырывал мясо из рук и заглатывал.

– Ему жевать нечем.

У нас с дедом было много птиц. Канарейки, попугаи, скворцы. Несколько месяцев жила ворона. Зная нашу склонность к пернатым, знакомые подарили мне ястреба. Почти птенца, подростка, который еще не умел летать. Ястреб скрежетал, гадил и жрал. В огромную клетку из-под канареек вмещался с трудом. О соколиной охоте, к которой я поначалу приноравливался, пришлось забыть. Птица была злой и неприручаемой. Исцарапала мне все руки. Я приехал в Лагерный сад и швырнул ястреба в небо с обрыва.

– Я прямо на этом месте и стоял. Подумал, если полетит, то полетит.

– Ну и что?

– Хрен его знает. Скрылся из виду.

– Ты бы мог съесть сто яиц? – спросил меня дядька лукаво.

– Мог бы, – ответил я серьезно.

– И не сблевнул бы? – расхохотался Вадик.

Кончину отца он переживал болезненно, но не подавал вида. Не знаю почему, но я в тот вечер решился рассказать дядьке историю про наручники. До этого молчал, чувствуя вину за недуг и смерть родного человека.

– Вот как… – присвистнул он. – Я, кажется, знаю, че он так дернулся. Шоферил пару месяцев в НКВД. Вез на расстрел художника Исаака Бродского. Потом сразу уволился. Наверное, его в наручниках расстреляли, есть разговорчик…

* * *

Я прожил всю жизнь с мыслью, что мой Машуков имел косвенное отношение к смерти работника искусства. Монументального автора монументальной Ленинианы. «В.И. Ленин на фоне Кремля». «В.И. Ленин возле Смольного». «В.И. Ленин в Смольном». «В.И. Ленин на митинге рабочих Путиловского завода в мае 1917 года». «Выступление В. И. Ленина на проводах частей Красной Армии на Западный фронт». Хороший художник. Последовательный. У меня была впереди вся жизнь, чтобы подумать об искусстве. Но тогда, не отягощенный жизненным опытом, я взял Вадика за руку и с интересом прочитал текст татуировки на его запястье, написанный неровными буквами:

«Цени любовь и береги свободу» – гласил девиз его жизни. С тех пор я только так и делаю.

 

Живые и мертвые

Пряхин разбежался и с оттягом въехал тупоносым мембранным ботинком покойнику по лицу. Труп перевернулся на бок, неестественно изогнув хлипкую шею с почерневшими следами проволоки. Покойник поступил ночью. Повесился на даче в Коларово от неразделенной любви.

– Знал, на что идет, – сказал в свое оправдание Пряхин. – Старания молодого Вертера, бля. А мне теперь тут мудохаться. Таскать вас не перетаскать.

У нас за спиной вскрикнул тонкий женский голос. На лесенке, ведущей в помещение морга, стояла немолодая чета. Мужчина в мятом коричневом пиджаке и голубом галстуке и его супруга в черном платье и черной шляпке с вуалью. Где она взяла вуаль? Готовилась заранее?

Дама упала в обморок. Мужик подхватил ее и бережно положил прямо на бетонных ступенях.

– Кто разрешил? – заорал Пряхин. – У нас здесь контрольно-пропускная система. Режимное учреждение. Вы мешаете мне работать!

– Ты совсем охерел, Макс, – сказал я Пряхину.

Помещение судмедэкспертизы располагалось в подвале первого корпуса медицинского института – красного кирпичного здания, отстроенного еще в девятнадцатом веке. Мне всегда казалось, что именно здесь я и родился, хотя для этого существуют родильные дома. К Пряхину наведывался уже который раз для ознакомления с работой санитара. Школа подходила к концу, и я подумывал поступить на медицинский. Меня в те годы почему-то привлекала профессия психиатра.

Пряхин смягчился и подошел к родителям покойника.

– Вы меня извините, – он немного покашлял в ладошку, – но православие самоубийства не одобряет… Я ему, – Пряхин махнул в сторону покойника, лежащего на полу, – сделаю формалиновую маску. Завтра будет как новенький. Розовый, как пупс.

Старик сидел на ступенях и машинально гладил жену по голове с редкими седыми волосами. Испортил прическу. Случайно наступил на шляпку, лежавшую тут же на ступенях. Глаза его округлились, приняли стеклянный вид. Казалось, он не может их закрыть. Старик вздрагивал всем телом и судорожно глотал слюну.

– Жмурика надо бы описать, – сказал Пряхин. – Ко мне вчера приходила Людка. Не успел. Принеси клеенку. Да, на подоконнике.

Женщина продолжала лежать у старика на коленях, так и не придя в себя. Мы втроем положили ее на каталку. Пряхин вместе с отцом покойника поехали в реанимацию. Я остался один в запахе формалина и разложения. Самоубийца по-прежнему лежал в заломленной позе. Я сел на корточки и выровнял положение его головы. Прикрыл глаза. Они у парня были бессмысленные и голубые.

За низкими окнами под потолком зеленела трава с редкой россыпью одуванчиков. Иногда проскальзывали ноги прохожих в туфлях, кедах и босоножках. Все три наши холодильника были забиты под завязку. Куда положить новенького, мы с Пряхиным не знали. Я закурил, задумчиво бродя по мрачному помещению судебки, окрашенному масляной краской в депрессивный болотный цвет.

На секционном столе лежала молодая голая брюнетка с короткой стрижкой. Я встречал ее в городе и сейчас, увидев обнаженной, жалел, что не нашел возможности познакомиться раньше. Полистал журнал регистрации трупов: ни одной знакомой фамилии. Это меня порадовало. Я уже было хотел включить телевизор, как вернулся Макс. Вид у него был растерянный.

– Его вроде как повесили, – сказал он. – Только что разговаривал с ментами. – Пряхин устало вздохнул. – А я хотел отправить его к патологоанатомам. Механическая асфиксия. Че тут думать?

Мне стало его немного жалко. Он совсем свихнулся на своей работе.

– Главное – не подцепить какую-нибудь заразу, – переключился он. – Туберкулез, гепатит… Чего тут только нет. Особенно от бомжей. Я недавно подцепил вшей от одного гастролера.

– Ты, главное, не нервничай, Макс, – сказал я. – Работа есть работа.

В подвал ворвался судмедэксперт Вереняев, трясущийся от злости.

– Я посажу тебя! – закричал он. – Ты уволен. Старуха уже двадцать минут как в коме. Иди, падла, откачивай ее!

Пряхин в ответ принял картинную позу. Засунул руки в карманы, поставил правую ногу на ящик из-под пива.

– А я и сам давно хочу уволиться, Вячеслав Петрович. Я с первого дня знал: с вами мы не сработаемся!

Вереняев зыркнул на Макса волком, но ничего не сказал. Прошел к своему кабинету, долго ковырялся ключом в замочной скважине.

Пряхин посмотрел в сторону покойника, поддельно сплюнул.

– Пнешь мертвого – умирают живые, – пробормотал он. – Диалектический материализм, нафик. – Правильно я говорю? – обратился он ко мне с бравадой.

В Университетской роще я сорвал ветку сирени и отправился к своей возлюбленной Иветте. Город тонул в благоухании цветов и порхании бабочек. Я еще не знал, что через пять лет в этом здании из красного кирпича умрет мой второй по счету дед. Мы с мужиками, командированные от военной кафедры, будем грузить какие-то бревна, когда его пронесут на носилках в этот же морг. И я издалека его не узнаю. Пряхин к тому времени будет служить Отчизне в далеком Кандагаре.

 

Бритая

Сейчас бы нас называли прицеперами. Электричек, метро, скоростных поездов тогда не было, и нам приходилось довольствоваться трамваями. Их житейская тихоходность, похожий на моряцкие склянки звонок в совокупности с панибратской толкотней в салоне внушали мысль о легкодоступном и даже безопасном героизме. Мы хотели быть героями, не иначе. Прицеп назывался «колбасой». Мы катались на «колбасе», колбасили и колбасились.

На сверстниц наша акробатика впечатления не производила. Они считали нас «недоразвитыми». Народ ругался, менты и дружинники порывались нас остановить, но их потуги носили демонстрационный характер. До нашего катания никому не было дела. Мы катались для собственного удовольствия и спортивного азарта. По двое, по трое. Иногда выбирали далекие маршруты и катались для туризма и краеведения.

Конечной точкой наших трамвайных перемещений обычно был спортивный зал одной средней школы у рынка, куда мы ходили со Штерном и Гончаровым в секцию волейбола. Лапин занимался спортивной греблей – с ним мы катались на «колбасе» в индивидуальном порядке.

В тот вечер я ехал с тренировки один. Весенняя свежесть отдавала апрельскими заморозками. В наплывах льда, съежившись, застывали прошлогодние листья и кленовые вертолетики. Стук колес по рельсам бил в позвоночный столб и заставлял меня клацать зубами. К тому времени я сменил шнурованный советский мяч на польский, что соответствовало второй ступени в иерархии юношеского волейбола. Мяч лежал в сетке-авоське, прицепленной за запястье, и не мешал оседланию прицепа. Главной фишкой было вскочить на «колбасу» неожиданно. После того, как трамвай уже начал движение. Иначе могли поймать.

Я ехал на «колбасе» в направлении Лампового завода, машинально спешивался на остановках и, выбрав правильный момент, так же машинально запрыгивал на прицеп. Мне было о чем подумать. Я размышлял о живородящих аквариумных рыбах, ценности телефонных трубок, оборванных в автоматах, самострелах и духовых ружьях, о бомбах из карбида и свинцовых кастетах. В моих мечтах маячили японский волейбольный мячик «Микаса» и пластинка группы «Бони-М». Я размышлял о реализации своих планов.

Вдоволь накатавшись по городу, не знал, чем заняться. Пошел в сторону общаг. Одиночество того вечера подвигло меня к подростковому вуайеризму, заключавшемуся в подглядывании в женские душевые. Обычно мы делали это с друзьями, но сегодня я решился на самостоятельный шаг. Вариантов было немного. Если студенческая душевая находилась на первом этаже, можно было залезть на подоконник и заглянуть в форточку. Можно было просто стоять у изогнутых матовых стекол и по расплывчатым дамским формам домысливать реальность. Мы с Гончаровым предпочитали дырки, проковырянные в досках, которыми заколачивали душевые в полуподвалах. Дырки затыкали, замазывали, прикрывали фанерными заплатами, но они появлялись на окнах вновь и вновь с маниакальным постоянством. В подвальном приямке девятиэтажки находился один из таких пунктов наблюдения, и я направился туда, следуя древнему инстинкту и любопытству.

Видом обнаженной женской натуры к тому времени удивить нас было трудно. Мы с Гончаровым и Штерном знали всех мало-мальски симпатичных дам студенческого городка в хвост и гриву и, встречая их на улицах, охотно делились воспоминаниями.

– Она стала бы мисс Вселенной, если бы не родимое пятно на жопе! – говорил Гончаров, комментируя дефиле девушки в сером пальто по улице Вершинина.

– Она победит, когда родимые пятна войдут в моду, – отвечал знакомый с жизнью Штерн.

Я поудобней устроился в своем укрытии: принял лежачее положение и подложил мячик под подбородок. Шел субботний вечер. Девушки готовились к танцам. Народу в душевой было много. Я быстро оценил ситуацию, выбрав для наблюдения пару достойных объектов. Особых преференций в те времена у меня не было. Другое дело сейчас, когда я ограничил свой интерес одним типажом. Тогда я тоже не давал глазам разбегаться и следил за высокой худой брюнеткой с широкими бедрами и ее рыжей подругой, из-за обилия веснушек на теле напоминавшей какой-то нежный фрукт.

Мой покой нарушил какой-то папик, шумно впрыгнувший в приямок у здания и буквально оттеснивший меня от «замочной скважины» недружелюбным толчком.

– Подожди секунду, – гортанно заклокотал он и прильнул к смотровому окошечку. – Сейчас она разденется.

Я обиженно отодвинулся и сел в нашем окопе, облокотившись на отсырелую стену. Пока он ждал «свою женщину», стучал по мячику ладонью, отрабатывая нападающий удар. С неприязнью следил за прерывистым дыханием мужика, капельками пота, выступившими на лбу.

Мужчина не вызывал опасений. Он казался мне жалким, и я был готов вступить с ним в единоборство за место у окуляра, хотя вряд ли мог рассчитывать на победу. Я удивлялся тому, что интерес, который я разделял со своими ровесниками, присущ и взрослым людям. Мужиком с трясущимися руками я быть не хотел. Я смотрел на женщин с точки зрения познания и пробуждающихся эстетических позиций.

– Может быть, хватит? – спросил я минуты через три. – Я пришел первым. Так нечестно. Неужели она еще не разделась?

Мужик испуганно обернулся, и я понял, что он забыл о моем существовании.

– Разделась, – прошептал он со смешной торжественностью.

Немного помолчал и заговорщицки добавил:

– Она бритая, совершенно бритая там.

Я подивился утонченному вкусу коллеги.

– Как это? Почему? Больная?

Он нехорошо усмехнулся, достал из внутреннего кармана куртки початую бутылку портвейна и протянул ее мне, чтоб я отстал.

– Будешь? – выговорил, задыхаясь.

– Не буду, – ответил я жестоко. – Теперь моя очередь.

Он зло посмотрел на меня и уступил место.

То, что я увидел, превзошло мои ожидания. В отличие от остальных девушек в душе, одна была избавлена от волосяного покрова на лобке и из-за этого выглядела еще более голой. Я видел таких на почтовых марках, которые коллекционировал отец. Я думал, что так оно и должно быть, если бы мир был идеален. Все эти девичьи треугольники казались мне провинциальной небрежностью и отклонением от нормы.

– Чего это она? Для чего? – спросил я извращенца.

– Для красоты, – ответил он с вызовом. – Ей это идет, да? Уверен, что она станет знаменитой.

Я пожал плечами.

– Почему?

Ответа не получил: маньяк быстро переменил тему и запричитал, что девушка, возможно, сделала аборт. И он даже догадывается, от кого. В этих делах я совсем не разбирался. Понял, что столкнулся со сложным психологическим рисунком поведения.

Мужик отхлебнул вина и досидел в укрытии до конца представления. Ушел, только когда барышня приняла душ и оделась. Я даже подумал, что сейчас он отправляется к ней на встречу.

– Тебе кто больше нравится – блондинки или брюнетки? – спросил он с дружелюбной смазливостью перед тем, как попрощаться.

– Брюнетки, – предположил я. – Брюнетки со стрижкой «гарсон».

– Ну ты даешь! – пробормотал он с уважением. – Такой маленький, а туда же…

Мужик закинул ногу в фетровом ботинке на парапет и по-спортивному выскочил из приямка. Я остался один. Подсматривать мне больше не хотелось. Я неторопливо выбрался наружу и поплелся в сторону дома, постукивая мячиком в сетке по колену.

С этой женщиной мне довелось встретиться через несколько лет. В морге судмедэкспертизы, куда я было намеревался устроиться на работу после школы. Я заглянул к своему приятелю: участвовал во вскрытии, помогал в описании одного самоубийцы. Женщина из девятиэтажки лежала на секционном столе посередине зала в том же виде, в каком я наблюдал ее впервые. Поначалу я ее не узнал. Не обратил внимания. Воспоминание о курьезном случае из отрочества исподволь добралось до моего сознания, когда я уже вышел из морга на улицу, поссорившись по некоторым причинам со своим другом. Это она. Несомненно, это она. Тот же облик! Мне казалось, что я встретился с человеком, который поделился со мной когда-то своей главной тайной.

 

Спартанцы

1

Я был почти уверен, что отец забудет о своем обещании. Слонялся по дому, растравливая себя детским горем, забрался под кровать, где и страдал в пыли и паутине. Вероятно, я плакал. Причины были не совсем ясны, но мне это нравилось. Незримо присутствовала Света Ануфриева, соседка по парте, в которую я был влюблен. Но я тосковал о золотой рыбке. С русскими народными сказками это связано не было. Я мечтал о вуалехвосте. Холодноводном декоративном карасе, выведенном китайскими селекционерами.

К рыбкам я пристрастился в возрасте двенадцати лет из-за того, что на другом конце улицы Учебной, на которой мы жили, открылся зоомагазин. Скудный и полупрозрачный, он манил меня яркими подвижными пятнами меченосцев и гребешков. После школы я непременно бежал туда, чтобы быть в курсе новых поступлений. Обычно возвращался с новой рыбкой в банке, улиткой или веточкой кабомбы. Дома к этому относились благосклонно. Я разводил рыбок, не курил и не пил.

Лапин со Штерном тоже держали рыбок. По традициям того времени у нас были одинаковые аквариумы, одинаковые водоросли, одинаковые рыбы. Встречаясь, мы сравнивали коллекции, немного соперничали, но в принципе не завидовали друг другу. У каждого была своя специализация. Лапин предпочитал тропических цихлид, Витька Мазаев – полосатых барбусов, Нестеров – неонов, похожих на плавучие святящиеся гвоздики, Штерн просто держался в тренде.

Аквариум я по общей моде завел, но заниматься им не хотел. Набросал в водопроводную воду мечехвостов и гуппи, кормил их раз в неделю, в зоомагазине почти не бывал. Мы с Лапиным обсуждали хозяйство и делились опытом. Имели перспективные планы и мечты. Вряд ли я сообщал друзьям о своей навязчивой идее. К рыбкам я относился не с показным интересом, а с настоящим. Золотая рыбка стала для меня символом веры. Как я к этой вере пришел – не знаю.

Рыба полосата, пятниста, серебриста. Она дышит, раздвигая диски жабр. Она ест и гадит на лету. Она гоняется за другой рыбой. Она меняет окраску, когда влюблена. Она умеет говорить. Я опускал в аквариум микрофон в целлофановом пакете и записывал голоса скалярий. Чтоб понять, о чем они говорят, надо прокрутить пленку на самой высокой скорости. Я вслушивался в их треск и клекот. Рыбы говорили о красоте Светы Ануфриевой.

История с рыбками началась с большой квадратной банки, которую мать принесла с работы, чтоб ставить в нее цветы. Когда пришла зима и цветов стало меньше, я начал разводить в банке гуппешек, взятых у дальних родственников. Они размножались, население банки быстро росло. На день рождения мне подарили круглый двадцатипятилитровый аквариум. Настоящий, профессиональный. На столитровик денег я накопил сам. Хозяйством обзавелся внушительным. Лаборатория доктора Моро. Тайны коралловых рифов. Я создал в квартире экосистему, которая была для меня важнее искусства кино и личной жизни. В углу бурлили компрессоры для подкачки воздуха, потрескивали нагреватели воды, на развалинах затонувших галионов ветвилась морская трава. Рыбы – очарованье очей! Философской базы для этого состояния нет. Я смотрел на них и чувствовал: вот оно – счастье…

Родители поехали с визитом в Москву. В город, где золотых рыбок продают на каждом шагу. Я надеялся, что отец остановится у киоска, достанет поллитровую банку из портфеля под названием «дипломат», бросит туда рыбку в перерыве между своими делами и привезет ее мне. Если бы я был моим отцом, я бы так и поступил. Отец поступил мудрее. Он не привез ничего. Лишь удивился, что я лежу под кроватью.

– Как дела? – спросил он, когда вошел в дом с мамой, пахшей сладкими духами.

– Так себе… – ответил я, оценив ситуацию. – Рыбку привез?

Отец сделал вид, что не понимает, о чем речь. Он всегда не понимал, о чем речь. Без умысла. Просто не понимал, и все. Спрашивал «как дела?», а думал о проблемах взрывной электронной эмиссии.

– Пап, – сказал я голосом своего будущего сына. – Я очень хочу золотую рыбку. Не понимаю, что со мной происходит. Я сам стал этой изогнутой пузатой штуковиной с распущенным хвостом. Меня это увлекает больше, чем путешествия и женщины.

– У тебя же полно рыбок, – сказал отец, махнув рукой в сторону аквариума. – Куда больше?

– Это не то, что мне надо, – сказал я и опустил глаза.

Не думаю, что я был избалованным ребенком. Мне хватало общества дедушки, собаки из тряпок или самого себя. Отец совершал научные открытия. Мама писала диссертацию. Нянек я помню плохо. Когда приехал забайкальский дедушка, жизнь стала поинтересней, но я и тогда оставался один. Один на один со своими рыбами.

Общение с людьми несовершенно. На свете нет практически ни одного человека, который не выводил бы меня из себя своим постоянным присутствием. Никто не умеет отдаться обстоятельствам и плыть по течению, лишь иногда плавно махнув хвостом или плавником. Рыбы умеют. Они холодны. Их суетливость другого порядка. В детстве я инстинктивно понимал это и тянулся к ним. Любовь эта была хладнокровной. Тон общения задавал сам подводный мир. Я знал, что никогда не смогу им понравиться. Что в силу разницы телесных температур мое прикосновение сжигает их как огонь, и если я понимаю их язык, то мой язык им суждено понять лишь на недосягаемых этапах эволюции. Кто-то сказал, что люди любят домашних животных из-за того, что те живут меньше, чем мы. Я был бы счастлив, если бы мои рыбы меня пережили.

Я баловал их. Ходил на болото за Дворцом спорта и ловил красных дафний сачком из капронового чулка. Ловил до тех пор, пока трехлитровая банка не станет красной от кишения рачков. Когда я поднимал сачок из воды, дафнии занимали всю мамину пятку. Я выжимал пятку в банку, промывал сачок и снова водил им вдоль берега – до одурения.

Живые дафнии – опасная вещь для аквариумиста. При избытке корма рыбы дохнут. Экосистема нарушается. Недоеденные рачки умирают и загрязняют воду. У меня из-за них как-то вымер за ночь весь аквариум. В другой раз он вымер от улиток-прудовиков, которых я принес из того же болота. Однажды я для дезинфекции пересолил воду, и рыбки тоже сдохли. В моем аквариуме жили карликовые караси-мутанты из близлежащих водоемов, рыбка-верхоплавка, пойманная рукой в горной реке Басандайке. Я разводил лягушек из икры, нерестил петушков и барбусов. А еще у меня был велосипед, волейбольный мяч, соседка по парте и дедушка. У меня были друзья. У меня было все. Кроме золотой рыбки.

– Ты прямо жить без нее не можешь? – удивился отец.

Он понимал, что мы с ним отличаемся, и относился ко мне с интересом.

– Не могу…

Отец собирал марки и старинные монеты. Он понимал, что ребенок может иметь страсть. Он не понимал, что ребенок может хотеть золотую рыбку именно из Москвы, где стоит сказочный Кремль с рубиновыми звездами, а по улицам ездят автомобили всех марок на свете. И «Волга», и «Победа», и «Чайка», и, может быть даже, «Роллс-Ройс».

Мы поехали на рынок. Поднялись на второй этаж, где, оказывается, разрешено было торговать зоологическим товаром. Вуалехвостов в продаже не было. Телескопов не было. Пузыреглазов не было. Не было бабочек, панд, красных шапочек, шубункинов, рюкинов, львиноголовок. Не было также ни одной помпоны и ранчу. В мутноватой воде торговцев золотыми рыбками плавали два крупных золотых карася самой примитивной формы. Розовые. Полупрозрачные. С темными пухлыми животами.

– Вот тебе, бабка, и золотая рыбка! – сказал отец и раскошелился на десять рублей. – Только больше не плачь.

– Я не плакал…

– Плакал.

Я плакал из-за рыбки единственный раз в жизни. Понял, что шантаж в принципе работает, но отложил этот прием в долгий ящик. Больше я никогда не лежал под кроватью в ожидании чудес. Чудеса происходили сами собой. Я убедил себя, что моя мечта исполнилась. Пусть рыбка была не из столицы СССР. Пусть она не была орандой или жемчужинкой. Я решил быть спартанцем, который довольствуется малым. Я имел все, что может хотеть человек моего возраста. У меня была золотая рыбка. Две золотых рыбки.

Мы с друзьями увлекались этим делом года два. По мере смены интересов аквариумы приходили в запустение – в них начинали возникать новые формы жизни. Заболоченные, заплесневелые, дурнопахнущие.

Как-то гостили у Лапина, когда Штерн из особого чувства юмора бросил в загнивший аквариум хозяйскую кроличью шапку.

– Мы прожили несколько лет под влиянием этого шизофреника, – констатировал он. – Рыбу надо ловить, сушить и употреблять как закуску к пиву.

Я о своем символе веры молчал. Вера уходила из моей души, кажется, навсегда. Какие-то рыбки в моих банках еще водились, но я не следил за ними, как раньше.

– Ты, Женя, дебил, – спокойно отреагировал Сашук на реплику друга. – Рыбки – неплохой бизнес. И если ты ни черта в этом не понимаешь – лучше не лезь.

– Так вы, оказывается, бизнесмены, – раскатился Штерн в сарказме. – Юные предприниматели. У нас в стране это называется спекуляцией.

Я прошел к вешалке, принес его шапку и бросил ее в прогнившую воду. Шапка Лапина тоже оказалась в аквариуме: мы возжелали справедливости.

Домой возвращались на трамвае: люди, стоявшие ступенькой выше, шарахались от исходившей от нас вони. Мы были довольны. Разведение рыбок принесло желаемый результат. Мы смогли ударить вонью по советскому мещанству и бюргерству.

У Светы Ануфриевой вскочил прыщ на щеке, и я ее разлюбил. А количество аквариумов я вскоре сократил. Золотых рыбок вместе с маленькими телескопами определил в десятилитровик, который склеил сам. Рыбки гонялись друг за другом в бессмысленной белой воде на фоне дешевой заставки из зоомагазина. Их жизнь была глупа.

2

Когда у меня появились дети, я начал играть с ними и разыгрывать их так же, как когда-то разыгрывал меня мой забайкальский дедушка. Работал Дедом Морозом под Новый год, брал на охоту и рыбалку. Я выдумывал завиральные истории перед сном – и поначалу дети верили в самую невероятную чушь. Про могильные плиты, которые ночью ползают по нашему двору, про водопроводную воду, что после полуночи становится живительной. Я говорил, что соседка, что продает нам чернику, на самом деле волк-оборотень, а на другом берегу реки обязательно живут точно такие же Гриша, Катя и Даша – и нам не мешало бы познакомиться. Мы путешествовали, делали плоты и воздушные шары. Находили кости динозавров, которые я предварительно закапывал в лесу. Мои дети, как и я, оказались счастливыми людьми. Им было хорошо всегда и везде. Надо научиться ко всему относиться правильно. Сын как-то сказал мне:

– Папа, ты же из Сибири. Поехали туда мыть золото!

Я удивился:

– Ты беден?

– Нет, – ответил сын. – Просто у меня такая мечта.

Я мечтал о золотой рыбке, сынок – о золоте. Отличная преемственность поколений. Я купил самородок у своего приятеля, профессионального искателя приключений. Тот основал город на реке Обь, привезя туда магический камень со славянского Рюгена. Построил православную церковь в Антарктиде. Наш человек!

Золото решили искать на Южном Урале. Оно там еще есть. Прилетели в Челябинск, поехали в Миасс, где переночевали на берегу Тургояка. Отец присоединился к нам: у него были дела на Урале. К тому же всем хотелось побыть в мужской семейной компании. Первая поездка трех поколений. Кто-то ходит по грибы – мы пошли по золото.

Я помнил, что в этих краях есть несколько заброшенных драг, но оказалось, что они окончательно разобраны. Тогда мы двинулись по трассе, надеясь найти место, подходящее для поисков. Лунные пейзажи Карабаша показались нам самыми подходящими для наших целей. Оранжевые ручьи с бурыми берегами, горы производственного шлака, растительность, превратившаяся после выпадения кислотных дождей в растрескавшиеся пни: отбросы производства меди смертоносны, но выглядят как россыпь сокровищ. Ржавая долина была прекрасна жуткой кинематографической красотой и напоминала в лучах солнца разверзающиеся гроты «Золота Маккены». Сын радостно заерзал на сиденье.

– Это все золотое?

Мы вышли из машины, оставив дедушку с его старым приятелем, который взялся подбросить нас до Екатеринбурга. Сын тут же прикрыл лицо руками от едкого химического ветерка. Мы спустились с обочины и двинулись к отвалам шлака, устилающего подножие горы. Здесь мальчик взялся искать золото с помощью металлоискателя, установленного на айфон. Раскопал маленькими руками старый железнодорожный костыль. Как ни странно, приложение к телефону работало. Сын положил костыль в сумку – в качестве первого трофея.

Дышать было невозможно: Карабаш – самое экологически опасное место планеты.

Второй находкой Гришки стал небольшой самородок желтого металла. У ребенка радостно затряслись руки, но я охладил его пыл, сказав, что это, скорее всего, медь. Самородок нужно проверить: у меня в городе есть друзья-специалисты. Уезжать сын не хотел, хотя водитель дал уже несколько нетерпеливых гудков. Нам помогло то, что следующей находкой стала большая мертвая змея. Провалявшись в железистой воде, она приобрела золотистый оттенок. Гришка поднял ее над головой и издал победный клич.

– Только пока не радуйся, – увещевал его я. – Может быть, тебе повезло, а может, и нет. Хотя ты очень похож на везучего человека.

Я расстраивался, что дедушка, осведомленный о моих планах, зачем-то взялся прятать контейнер с самородком у себя в сумке, а когда вернул – сертификата подлинности там не оказалось. Старик выбросил его как ненужный мусор. Теперь у меня возникали проблемы с легализацией артефакта.

Мы бродили с Гришкой по залам Горного музея, равнодушно разглядывая обломки челябинского метеорита, когда дедушка вышел из подсобки с красивой пожилой женщиной-геммологом и, смеясь, сказал ей:

– Сын купил его где-то. То ли в сувенирной лавке, то ли у друзей. Какая разница! Главное, что настоящее!

Гришка не сразу понял смысл сказанного, но я видел, как стремительно меняется он в лице и слезы текут из его глаз, хотя он еще не успел заплакать. Я нашел его рыдающим на гранитных ступенях у входа, сел рядом, обнял.

– Гриша, главное, что золото – настоящее. Будь спартанцем!

Он посмотрел на меня глазами, полными ужаса и беспомощности.

– Ты что, не понимаешь, что мы должны сдавать драгметаллы государству? Ты хочешь отдать свой самородок Путину?

Он посмотрел на меня внимательнее.

– Дурачок, – продолжил я. – Если ты не хочешь, чтобы у нас его отобрали, мы должны делать вид, что мы его купили.

До него быстро дошла моя мысль, и он даже как-то меня приобнял, что для его сурового характера было странно.

– Папа, ты не знаешь, где можно купить прибор ночного видения?

 

Баллада о трех мотоциклах

1

У моего друга, Сергея Павловича Голова, 1963 года рождения, был «козел». Дорожный мотоцикл «Минск» 1973 года. Черный, немного проржавевший на раме, по своей худобе он был сравним с мопедом. Серега катал меня на нем в окрестностях деревни Степановка. Недавно мы с ним стали друзьями.

Длилось лето. Это время года никогда не кончается, как и жизнь.

Серега рванул с горы и попытался сделать «свечку», потянув руль на себя. Вертикально поставить мотоцикл ему не удалось – я был легким. Я схватился за его пиджак. Обшлага распахнулись, как крылья. Замелькали низкие деревья и цветы. На резком повороте я задел плечом за крапиву и выругался. Тут же шмякнулся задницей об подштамповку под сиденьем. Мы затормозили на пляже, въехав в затвердевшую поверху коровью лепешку.

Дородная баба в полинялом сплошном купальнике загорала на вязаном половике.

– Почему не на дежурстве? – обратился к ней Голов. – Лишу тринадцатой.

– Получи сначала паспорт, чтоб со мной разговаривать…

Тогда Голов разделся по пояс.

Его шею и грудь украшал рваный шрам от бензопилы «Дружба», полученный в детстве. Шрам делал его старше и мужественнее. Многие боялись связываться с Серегой именно из-за шрама. В Сергее Палыче и впрямь было что-то зверское.

Вечером играли в волейбол в свете уличного фонаря. Вдвоем. Вели счет, поочередно подавали, нападали, блокировали, вытягивали самые немыслимые атаки. В лагере отзвучал отбой. На территории находился парень из деревни, которая считалась враждебной нашей трудовой организации, но нам это было фиолетово, а начальство дрыхло.

Мы сыграли уже партий десять. Счет был ничейным. Несколько очков туда, несколько – сюда. Силы оказались равными. Голов нигде не учился волейболу: природное дарование.

Расставались, как в индийском кино. Мы были подростками: таким можно.

Назавтра были объявлены танцы. Деревенские приезжали к нам, чтобы показать себя. Девушек приглашали редко. Просто стояли толпой и гоняли понты. Популярной была медленная песня «O mamy blue» – «Тоска по матери». Мы думали, что это песня о деньгах.

Перед танцами на велосипеде приехал Пузырь с Зоны (из поселка Зональная). Он ходил по баракам и бил комсомольцев под дых. Денег ему было не надо. Его интересовал национальный вопрос. Он подходил к ребятам и спрашивал одно и то же:

– Ром?

Никто не понимал, что он хочет. Мямлили, переспрашивали и тут же получали в солнечное сплетение. С оттягом. Когда Пузырь подошел к Сашуку, тот оскалился, как положено. Лапин был смелый парень. Блондин с Зональной даже призадумался, как с ним быть.

– Бахталэс, – сказал кто-то у входной двери. – Чаялэ, вали отсюдова. Мэ тут уморава.

Голов знал несколько слов по-цыгански, Пузырь не знал. К тому же Степановка была намного сильнее Зональной.

До дома мы гнали Пузыря на мотоцикле. Он вертел педали, а Голов ехал следом, тычась в его заднее колесо. Потом резко крутанул руль. Мы уронили его в канаву и поехали с Серегой на дискотеку. Мне нравилась Марина в клешеных брюках. Она всегда ходила с подругой, и я стеснялся пригласить ее на медленный танец.

2

Когда Серега взял «Иж-Юпитер», мы поехали на Обь. Я помню большой теплый бензобак этого мотоцикла с пластиковыми панелями для коленок по бокам. Байк был салатового окраса, выглядел огромным. Голов хотел обкатать обновку.

До спортивной базы, где Иветта жила со своей подругой, было километров пятьдесят. Мы добрались до места минут за сорок. Ночевали в палатке. Иветта приходила ко мне полежать, но потом ушла. Она была в синих спортивных трико, которые делали ее необыкновенно нежной на ощупь. Голов выходил на полчаса из палатки и над нами не подшучивал. К любви деревенские относились с уважением. Он даже похвалил ее глаза, назвав их задумчивыми.

Иветте, напротив, мой друг не понравился. В ней кипел социальный снобизм, она презирала его одежду. Голов одевался по блатной моде того времени. Широкие клешеные брюки, заправленные в обрезанные резиновые сапоги, яркая рубашка с большим воротником, отложенным поверх пиджака. Если воротник забирался под пиджак, Серега регулярно расправлял его и выставлял наружу. Носил крест на черном гайтане. От рабоче-крестьянского загара, черноты ногтей и зловещего шрама гайтан казался грязным.

Наутро поехали втроем кататься на лодке. Нас снесло вниз по течению и прибило к прибрежному бугорку. Вонь от разложения какого-то мертвого животного стояла над всей округой. Иветта брезгливо сморщилась. Голов улыбнулся. За кустами возвышалась огромная коровья туша, изъеденная трупоедами.

– Куда ты меня привез? – заорала Иветта. – Что это такое?

Я сказал, что мы с Головым хотим набрать опарышей для рыбалки.

На обратном пути Голов высказался.

– Капризная, – сказал он. – Хочет, чтоб ей все служили. С такими трудно.

Я вспоминал его, когда меня отмочалили в спортивном лагере чуваки с Зональной. Отделался разбитым лицом и ссадинами на запястьях. Мы выиграли у кого-то не того. Вечером у лестницы, ведущей из столовой, меня ждала компания.

– Это ты сегодня стоял под сеткой?

– Иногда…

– Ты пять раз, сука, скинул на третью!

– Я и на вторую скидывал…

Наш тренер поймал обидчиков, привязал их к стульям и во время воспитательной беседы кидал им по очереди в морду обмотанный изолентой спичечный коробок с песком. Меня зачем-то посадили рядом, чтобы я созерцал расправу. Я не испытывал никаких чувств. Я думал, что проще позвать ребят со Степановки, и мы бы сами разобрались.

3

Когда мы увиделись снова, я уже окончил первый курс универа. Отдыхал в студенческом лагере на Оби. Школьные разборки казались детским лепетом. Коллективное животное, я был в коллективе. Пользовался в этом коллективе популярностью.

Серега приехал к нам на кроссовом мотоцикле «КР» с пятисоткубовым двигателем. Шикарный такой драндулет. Брутальный контур, громыхающий мотор, шины с глубоким рисунком протектора, походящие на ботинки «Мембрана». Голов стал мотогонщиком. Участвовал в кроссах по пересеченной местности, получал вымпелы и медали.

В тот день было закрытие сезона. Торжественная линейка. Прощальный костер. Конкурс самодеятельной песни. Кроме Голова ко мне приехали на украденном мотороллере Штерн и Лапин. Все думали, где добыть самогона. Пошли со Штерном в деревню, обошли с десяток дворов, но ничего не нашли. Люди с опаской поглядывали на нас: то ли получили указания от начальства, то ли проявляли гражданскую бдительность.

Мы сели на лавочке у местного клуба, наблюдая, как трахаются свиньи. Ранее видеть такое нам не доводилось. Умиляло бессмысленное выражение их морд, неприятные звуки, в которых невозможно было услышать ни сладострастия, ни порыва. Собаки и лошади делают это красивее. Мы курили и комментировали происходящее.

– Нравится? – самодовольно спросил нас потный подвыпивший мужик, выскользнувший из подворотни. – По рублю с рыла за концертную программу!

– Мы сейчас привлечем тебя за распространение порнографии.

Мужик не унимался:

– Эстонский беконный ландрас. Лучший осеменитель в районе!

– Слушай, Ландрас, а самогон у тебя есть?

Мужик опять удивился. На его лице читалось, что такие вещи мы должны знать по-всякому.

Мы развели огонь на берегу реки под обрывом с черными глазницами стрижиных гнезд. Всю ночь пили горилку, которую называли теперь «Ландрас». Напиток действовал отменно. Настоян на кедровых орехах. По цвету типа коньяк.

К нам присоединились две девушки с экономического факультета. Голов привез нескольких осетров в картонной коробке. Они были переложены крапивой и еще дышали. Мы ели их сырыми, обмакнув в уксус, посыпав перцем и обкурив сигаретами «Космос».

Ночью похолодало. С реки задул отрезвляющий ветер. Мы шли с Серегой вдоль береговой линии, когда он сказал вдруг со сладостью в голосе:

– Свободен. Я свободен, бляха-муха.

Оказалось, он отсидел год за кражу со взломом в составе организованной группы. Украли переносной магнитофон «Романтик». Один на пять человек.

Вскоре Серега умотал куда-то на мотоцикле с одной из девушек. К костру вернулись под утро. Они шли с Маргаритой обнимаясь, смотрелись восторженно и влюбленно. Провожая Серегу, девушка плакала. Он держался, но нервно отводил руку в сторону, словно танцует старинный танец. На рассвете его лицо стало совсем цыганским. К десяти утра ему нужно было в город.

Серега разбился через полчаса, на подъезде к мосту через Томь, напротив поста ГАИ. Я успокаивал себя, что в этой жизни я успел покататься на всех его мотоциклах. Во время нашего последнего разговора он сказал мне, что постоянно видит во сне высокий кувшин, который качается на столе, будто перед землетрясением. Серега сказал, что никогда не видел таких высоких кувшинов ни дома, ни в городе, ни на зоне.

 

Валерия

Мы лежали по разные стороны Гудзона в квартирах одинаковой площади, голодали и страдали.

– Эй, – говорил дядя Вова с Мортон-стрит в Манхэттене.

– Ой, – отвечал я с Варик-стрит в Джерси-Сити.

Вчера у нас случилась интеллектуальная пьянка с двумя книжниками. Один был когда-то секретарем Солженицына и через пару месяцев умер от рака желудка. Другой издавал литературный журнал и вскоре повесился согласно продуманному плану.

– Что ты вчера вытворял с Танечкой Вурм? – спрашивал дядя Вова и нервно смеялся. – Скоро нас перестанут пускать в русские рестораны.

– Хотел развлечь посетителей, – отвечал я, хотя ничего не помнил.

Дядя Вова по-взрослому вздыхал. В ресторане «Anyway» я водил по залу нетрезвую пожилую женщину на ремне от своих брюк. Она ходила на четвереньках. Типа «мы с Мухтаром на границе». Очень смешно. Женщина была в коротком вязаном платье с затяжками и колготках телесного цвета. Публику мы потрясли, но и покоробили.

– В молодости она работала в цирке, – добавил дядя Вова. – Вы нашли друг друга.

Я вышел на торговую площадь, купил коробку пива и круг пиццы, обманув пуэрториканского мальчика на шесть долларов. Стыдно не было. В его возрасте меня тоже обманывали.

На другом берегу Гудзона шел дождь. Я спрятался под зонтик незнакомой, но вежливой старухи, доковылял по Хадсон до перекрестка с Мортон-стрит. С трудом дозвонился, поднялся и обнаружил, что в доме ничего не изменилось. Книги, письменный стол, торшер, портреты. Кем-то тщательно поддерживаемая чистота.

– Я люблю тебя, – говорил дядя Вова в телефон неизвестному мне объекту. – У нас тут вчера был один историк. Написал Солженицыну «Красное колесо». Я переписываю. Плевая работа.

Я поставил пиво на стол.

В коридоре появился хозяйский кот: толстый, самоуверенный кастрат. Дядя Вова приезжал его кормить. Игнорируя мои заискивания, кот прошел на кухню и удалился сквозь форточку. На свежем воздухе его ждало целое семейство кошачьих.

Мы жили нелепой, но насыщенной жизнью. Злоупотребляли всем, чем могли. Я был безответно влюблен в дочку одного прозаика, чем немало озадачивал друзей, поскольку в городе было полно благосклонных женщин. Я делал это, чтоб жизнь не казалась мне сахаром. Преодолевал трудности. Дядя Вова занимался чем-то подобным. Нас почему-то считали клубом самоубийц. Ошибались. Мы собирались жить долго и счастливо.

– Я обожаю тебя, – продолжал витийствовать по телефону дядя Вова. – Это еще лучше, чем люблю.

В ответ раздался немолодой уже смех. После книжников оставались низкопробные напитки. Маячили в памяти их лица. Могли бы купить что-нибудь получше, думал я. Как это можно дожить до старости и пить только «Христианских братьев»?

Я вернулся на Варик-стрит, добравшись до метро под зонтом очередной вежливой старухи. Дома было душно и темно. Пересел к вентилятору, но от него лучше не стало. Позвонил Валерии. Ее телефон дала мне моя несбыточная любовь на случай, если я буду в Санкт-Петербурге. Она сказала, что Валерия интересуется настоящей поэзией.

– Целую ваши гениталии, – начал я беседу, употребляя нецензурно откровенные выражения. – Я обожаю вас, а это еще лучше, чем люблю. У нас тут был вчера один мужик. Написал Шолохову «Тихий Дон». Я редактирую. Плевая работа.

– Кто дал вам мой номер? – обиделась Валерия. – Вы ведете беседу оскорбительным образом. Я не могу сказать, что мы с ней близкие подруги.

– Послушайте, – ответил я. – У меня сейчас три часа ночи. Я настолько устал, что не жарю мясо, а ем его сырым. Я – в промежуточном состоянии между зверем и буддой.

– Куда вы меня целуете? – смягчилась Валерия. – Подбирайте выражения. Некоторые видят в вас надежду русской словесности. Расскажите мне что-нибудь изящное. Ведь вы умеете, да?

Несколько дней мы разговаривали и радовались обретению друг друга. Я еще не совсем растерял свой словарный запас. Через неделю женщина ответила, что тоже что-то чувствует. Она простила меня за прямоту и сказала, что ей она, в общем-то, нравится.

Валерия прислушивалась, вздыхала, незаметно начинала учить меня жизни. В химическом составе ее тела что-то менялось. Я тоже стал дышать и потеть несколько иначе. И вообще во мне появилась надежда. Нью-Йорк с появлением Валерии тоже преобразился. В эти дни его населяли лишь порядочные и дружелюбные люди.

– Дело не только в тембре вашего голоса. Я чувствую что-то внутри себя. Физиологически. Я начинаю понимать, что вы имели в виду, когда позвонили познакомиться. Не подумайте, что я проститутка, но когда вы говорите со мной, во мне тоже что-то шевелится…

Валерия прислала через друзей черно-белую фотографию, на которой была изображена с чужим ребенком. Женщины любят фотографии в интерьере. С точки зрения натуры Валерия показалась мне валькирией. В ее глазах горела природная страсть. Ребенок служил намеком, но намек был слишком незатейлив, чтобы задуматься. Она писала о Заратустре и Кришнамурти. О том, что они помогли ей понять нашу родину. Рассказывала о себе. Просила не искать в ней лакированной американской красоты.

– Я не похожа на ваших Синтий и Дженифер, – говорила она. – Я – русская женщина.

Я проникся ее соображениями о родине и любви, прилетел в Россию.

Сначала Валерия попросила меня встретить поезд Гомель – Санкт-Петербург, на котором возвращалась от родственников.

– Вам необходимо принять решение, – сообщила она. – Так сказал мой папа. Он скоро умрет. Вы правда меня любите?

Принятие решения я решил немного отсрочить. На Ленинградский вокзал не явился. Жениться надо на дочке миллионера. В приданое брать остров Мадагаскар. Или хотя бы Шри-Ланка.

– Мой дорогой, – сказала мне Валерия. – Я вот-вот могу выйти замуж за другого. Вы пока что нравитесь мне больше прочих.

С городом Петербургом я имел отношения непонятного мне свойства. Друзья имелись, но жить в городе мне было негде. Я прилетел в Северную столицу, чтобы найти свою судьбу, и тут же уехал в Комарово, к Мишке. Он встретил меня на линии Маннергейма и обескуражил заявлением, что Гульнара Кыдбиддинова вышла замуж. Сообщение было отчаянно печальным. Продавщица из поселка Пушное была включена в мой бред так же, как и Валерия. Простор для маневра стремительно сужался.

Ночью я побродил по поселку с криками «Гуля-гуля», ударился головой о ветку дерева, вернулся и позвонил Валерии. Нельзя забывать любимых.

– Я все-таки вышла замуж, – сказала Валерия, немного подумав. – Он немолод, брюзглив, даже толст, к тому же алкоголик. Я должна его спасти. Когда-то я хотела спасти вас… Вы вообще в курсе, что я работаю в наркологическом диспансере? Знаете, который сейчас час?

Я привычно набирал ее номер в ночное время, забыв, что нахожусь в другом часовом поясе. Я попросил позвать к аппарату мужа. Валерии я не поверил. Муж взял трубку, тут же поперхнулся и заговорил о любви.

– Я оставил на даче собак. Не кормлю уже несколько дней. Жена сказала, что вы ее полюбили. У меня щенки на даче, а мы сидим тут из-за вас.

Я прервал его:

– Я думал, она хочет в Америку. Любит стихи, Заратустру и Кришнамурти.

Наутро мы с Мишаней поехали по производственным делам к нашему товарищу Валере. Дела затянулись, мы возвратились только к ночи. Мишкина подруга сказала, что собачник звонил уже несколько раз. Узнав, что мы уехали в город к Валере, подумал, что я перешел в наступление и решил отнять у него его любовь. Он не поехал кормить щенков и преисполнился ненависти к иностранцам. Ночью позвонила сама Валерия и назначила свидание у паровоза Владимира Ленина на Финляндском вокзале.

– Мы должны объясниться, – сказала она. – Вы завели меня в тупик.

Снаряжали меня на рассвете. Поспешно обрызгали одеколоном. Как я ехал – не помню. Был погружен в предстоящее разочарование. Имя возлюбленной выветривалось вместе с перекличкою станций.

Встречи не произошло. Дама то ли не приехала, то ли не рискнула ко мне подойти. Наверное, я был плохо одет. Я простоял на вокзале на два часа больше обещанного, изучая внутренности парового двигателя, доставившего в этот город вождя пролетариата.

– Такие, как ты, не должны ждать девушек дольше пятнадцати минут, – сказала мне вежливая старуха с поллитрой неблагородного напитка в целлофановом пакете.

Я проследовал вслед за нею в закрывающиеся двери. Женщина была хороша, легка, ей не нужно было кормить собак или любить того, кто тебя не любит. Ее блеклые волосы были зашпилены несколькими костяными иголками разного цвета, она тыкалась мне в грудь своими разговорчивыми устами и жевала мою американскую футболку.

– Мне что Америка, что Москва, – говорила старушка. – Я тебе в бабки гожусь. А история твоя дурацкая. В молодости трудно без глупостей… – и тут же возгоралась: – Я была дурнее тебя!

Мы пили с ней неблагородный напиток, раскачиваясь в тамбуре. Мелькали сосны, проносились суровые пролетарские лица. Я хотел выйти на первой попавшейся станции.

– Валерия! – закричал я собутыльнице, когда она сошла на какой-то остановке. – Так вот ты какая, Валерия! Я больше не ем сырого мяса! Не дружу с самоубийцами и наркоманами.

Я вышел в Комарово, вновь заблудился и ударился головой о ветку дерева. В своей жизни я делал что-то настолько неправильное, что несчастье тронуло моих близких. Мои родители угорели от углекислого газа на даче под Москвой, чуть было не погибли. Рабочие забили трубу дымохода своими телогрейками. Отца разбудил его помощник, спавший в нижнем этаже. Заставил пройти несколько шагов по комнате, после чего отец упал и повредил лицо о выпуклости туалетной керамики. Помощник успел открыть все окна в доме.

– Ты любишь преодолевать трудности, – насмешливо поучал меня Мишка, когда я наконец добрался до его дачи. – Драматизируешь реальность. И она в ответ ставит перед тобой настоящие проблемы. Зачем тебе эти недосягаемые Синтии, Гульнары, Валерии? Сходил бы на танцы.

Тем же вечером мы отплясывали под «Ласковый май» в местном дворце культуры, и я незаметно от Мишки искал глазами Гулю Кыдбиддинову.

 

Москали

В июле мы с Большим Василием поехали в Катскильские горы на слет украинских националистов. Примазаться к хохлам посоветовал один чернорабочий, общительный парень из Ивано-Франковска. Сказал мне: у тебя украинские корни, украинская фамилия, тебе там понравится.

Мы замариновали мясо, купили несколько бутылей с красными этикетками, бросили в багажник палатку и рванули в американские Карпаты. Западенцы здесь прочно обосновались с конца девятнадцатого века. После Второй мировой войны община серьезно увеличилась за счет бежавших из Советского Союза повстанцев УПА, воевавших на стороне немцев.

– Я ночевал как-то у одного бандеровца у Ниагарского водопада, – рассказывал я Ваське по дороге. – Сначала попал на индейский праздник. Они раскрасили мне щеки гуашью и обкурили заветными травами. Тормознулся у частной гостиницы, а там – сплошные вышиванки. Этнографический день.

– Он прямо в рубахе тебя и встретил?

– Нет, потом надел. Когда признал во мне брата по крови. Пили с ним до утра. Он плакал. Сожалел о содеянном.

– Полицай?

– Хрен его знает. На лбу у него не написано. На рассвете собирали вдвоем вишни в его саду. На берегу Онтарио. Красота…

– Ну и как?

– Что как?

– Вишни вкусные?

– Вася, на фига мне сдались эти вишни? Я так, чтоб поговорить…

– А я думал, вы вареники варили, – сказал Васька и рассмеялся. – Я люблю вареники с вишнями. Мама их любила готовить.

Воспоминание о матери погрузило Василия в минутную задумчивость. Мы въехали на территорию дома отдыха «Soyuzivka Heritage Center». Васька остановился около вывески, вышел из машины, чтобы отлить. Я выгреб из машины пустую стеклопосуду, расставил бутылки вдоль дороги наподобие верстовых столбиков. Мы двинулись дальше, размышляя о том, как шикарно устроился в Америке братский народ. Четыреста акров земли. Культурный центр. Концерты классической музыки. Картинная галерея. Храмовый комплекс. Магазин с украинской народной песней «Вiчна слава УПА». Семейные игры. Бинго. Биллиард.

Палатку поставили на холме, немного поодаль от основного лагеря. Чутье подсказывало, что мы должны обособиться. Перед экскурсией было решено выпить и закусить. У украинцев сегодня намечался какой-то праздник, но основные мероприятия должны были состояться вечером. Сейчас в культурном центре шли то ли митинги, то ли лекции по украинской культуре. Ни меня, ни Василия культура в настоящий момент не интересовала. Мимо проскакивали группы возбужденных туристов. Они обсуждали творчество Тараса Шевченко и мимоходом рассказывали анекдоты про москалей. Нюансы речи нам с Василием понятны не были, но смех молодежи казался натужным.

– Где тут можно купить дрова? – спросил Васька по-русски полную женщину в трикотажном костюме, выпорхнувшую из кустов.

Она с недоумением взглянула на него, не ответила. Василий повторил свою просьбу по-английски, но она отказалась говорить и на этом языке.

– Не умеет, – констатировал Вася, посмеиваясь. – Эти хохлы еще тупее американцев. Придумали себе какую-то культуру, бля. Колхозники. Что те, что эти.

– Это они с тобой говорить не хотят, – сказал я. – Спросил бы ее на родной мове, то были бы тебе и дрова, и спички.

– Все равно они тупые, – продолжал настаивать Вася. – Такие же, как поляки. Упертые люди, бля. Самодуры. У меня в бригаде работал один поляк. Ему скажешь сначала покрасить стены, а потом прибить плинтусы. Он сначала прибьет плинтусы, потом покрасит. Логики у людей нет.

Мы сходили в лес, набрали хвороста и развели костер. Природа здесь была такая же, как и в других частях севера штата Нью-Йорк. Сосновый и лиственный лес, мох. Огромные черные валуны, разбросанные по лесу схождением доисторических ледников. Под камнями, по нашему убеждению, должны были прятаться змеи. Василий брал с собой длинную палку, чтобы отгонять их в случае опасности. Теперь эта палка была вбита у входа в палатку. Вася повесил на ее вершину свою красную майку. Вряд ли это должно было что-то символизировать, но смотрелось эффектно.

Внизу по асфальтовой дорожке проходили какие-то ребята в плавках и с полотенцами на плечах. Мы пригласили их выпить по сто пятьдесят, познакомились. Одного звали Андрей, другого – Анвар. Они приезжали сюда каждый год знакомиться с барышнями.

– А мы их в церкви снимаем, на Пасху, – сказал Вася. – Они после службы становятся расторможенней. Ха-ха-ха!

Я рассказал о своем украинском происхождении. Приврал, что прадед Роман был ссыльным. В действительности он сам переехал с Донбасса на Кузбасс во времена столыпинского переселения.

– Родился в Сибири, – закончил я. – По-украински ни бельмеса.

– А я из Эстонии, – вдруг заявил Василий. – Эстонец. Борец за свободу. Меня зовут Тынис Мяги.

– Привет, Тынис, – сказал Анвар недоверчиво. – Я люблю бальзам «Вана Таллин».

Мы вместе пошли осмотреть окрестности пансионата. Местность шла ярусами: на них располагались кафе, магазины, бассейн, спортивные площадки. По асфальтированным дорожкам катались на открытых электромобилях отдыхающие. Несколько дощатых теремков и беседок, крытых черепицей, идеально вписывались в лесной ландшафт. У входа в информационный центр посередине большой клумбы стоял маленький раскрашенный памятник гуцулу с дудочкой. Над входом колыхались американские и украинские флаги. Я зашел внутрь, Василий остался с украинцами. Керамика, бусики, деревянные яйца, покрытые лаком. Я купил себе темные очки и вернулся к Ваське. Он стоял у будки с плексигласовой витриной и рассматривал вывешенные в ней золотые крестики.

– Это старообрядческий? – спросил он, тыча в восьмиконечный крест с терновым венцом посередине.

– Нет, Вась. У них что-то другое написано. Что-то про царя. Купи лучше тризуб. Он вполне даже русский. Эмблема Рюриков.

Я огляделся:

– А где наши славянские братья?

– Ушли, – сказал Васька, хитро улыбаясь. – Хвастаются слишком много. Вот мы с тобой не хвастаемся. Мы – скромные люди. А они хвастаются. Я и сказал им, чтоб шли хвастаться к своим.

– Перед своими они уже нахвастались, – предположил я. – Теперь взялись за нас. А что с нас взять? Мы – люди нордические. Болтовней нас не прошибешь.

Со стороны бассейна раздавалась народная музыка, иногда прерываемая бурными аплодисментами. Мимо пробежали девушки в пестрых сарафанах, с буханками хлеба и свернутыми рушниками под мышкой. Они опаздывали на выступление.

– Гопак смотреть будем?

– Пойдем лучше накатим. – Васька не любил художественной самодеятельности.

На подходе к палатке нам попался седой старик в серой униформе с сине-желтой нашивкой на рукаве. На голове – фуражка-петлюровка с V-образным вырезом спереди. Грудь – в медалях и орденах неизвестного происхождения.

– Хайль Гитлер, – сказал ему Вася приветливо, но ветеран смущенно отвернулся, не зная, как реагировать. – Хенде хох, – добавил Вася, и на этом его знания немецкой речи исчерпались.

Старик улыбнулся и продолжил путь в сторону концерта. За ним трогательной стайкой семенили несколько подростков в такой же форме, но уже зеленого цвета.

– Гитлерюгенд, – прокомментировал Вася. – Звери воспитывают зверьков. Когда-нибудь десантируются в Полесье.

Вечером мы пошли на танцы. Накал национальной страсти еще не ослабел. Народ плясал коломыйку и казачок. Когда мы подошли, несколько парней отплясывали вприсядку, кувыркались и отжимались от пола. Девушки стояли полукругом и хлопали в ладоши. Вскоре они взялись водить быстрый хоровод: босые, стройные, в коротких юбках. Мы с Васькой моментально заинтересовались украинской культурой.

– У меня в Москве есть подружка, – сказал Василий. – Проститутка из Винницы. Такая нежная, послушная. Я, когда приезжаю туда, живу с ней как с женой. Компанейская баба. Настоящий друг.

На сцене появился вокально-инструментальный ансамбль. В белых рубашках, одинаковых серых брюках парни походили на эстрадников советских времен, выступающих в сельском клубе. Первым делом заиграли «Червону руту». Без прелюдии. Сразу с места в карьер. Публика оживилась. «Рута» пользовалась здесь популярностью. Мы с Василием немного поломались в незатейливом шейке, но скоро устали от нелепости и однообразия движений. Западенцы, как более темпераментные люди, веселились на всю катушку. Тряслись. Подпевали. Мы с Васькой потоптались немного на этой дискотеке и уже собирались было накатить еще по сто пятьдесят, как заиграла медленная музыка. Василий пригласил девушку, на которую уже давно косился. Черненькая, с короткой стрижкой, она больше походила не на украинку, а на француженку. Девушка, которая приглянулась мне, ушла танцевать с Анваром. Я вышел с танцплощадки и сел покурить на лавочке. Вокруг шелестела украинская и британская речь, мешаясь иногда в какое-то немыслимое эсперанто. Звенели цикады, рыдали гитары. У стволов деревьев прижимались друг к другу влюбленные парочки. Я им завидовал.

Василий вернулся минуты через три, раздосадованный и злой.

– Мы попали, – сказал он. – Танцевать со мной она отказалась, когда узнала, что я из Москвы. Говорит, с кацапами нельзя.

– Прямо так и сказала?

– Прямо так и сказала.

– А почему ты не представился Тынисом Мяги?

– Потому что здесь уже все знают, что мы москали, – пробормотал Васька растерянно. – Все знают. Знают, где наша палатка. Знают, что и в каких количествах мы пьем. Показывают на нас пальцем. Они нас вычислили. Мы как белые вороны здесь. Любовь отменяется…

– Может, я попробую?

– Нет, не попробуешь, – отрезал Вася. – У них там все распределено. Каждой твари по паре. Мы сегодня точно огребем здесь по полной. Они втопчут нас в грунт. А у меня выходной. Пойдем накатим.

Я помнил Васькину драку в одном из русских кафе в Нью-Йорке. К нему за столик присел хлопец из Украины и после недолгих наблюдений сообщил Васе, что тот кацап. А ты хохол, отпарировал Василий. А ты кацап, упирался сосед. Тогда Вася поднялся и взял его за лицо. Подержал и начал катать по столикам. Подоспели братья – Андрей и Олег, – взявшие под свою опеку остальную украинскую культуру. Больше их в это кафе не пускали. Андрей прошлым летом умер. Смерть матери и брата заставила Василия быть серьезней.

Мы сели у костра, лениво комментируя происходящее. Мы с Василием были чужими на этом празднике жизни. Я вдруг почувствовал абсурдность происходящего, его карнавальную сущность, не имеющие никакого отношения к таинству этих индейских гор. Темнота сгустилась донельзя, нагнетая страх. Мы были зажаты вечным лесом и вечными горами, и я представил себе, что ирокезы вернулись и сейчас подбираются к нашему лагерю с топорами и ножами. Идут отомстить, снять скальпы с бледнолицых пришельцев. И змеи копошатся у них под ногами. И прирученные волки указывают им путь. Я представил себе, как загорятся деревянные постройки, сувенирные лавки, деревянная церковка.

– Мы с тобой индейцы, – сказал я Василию. – Хочешь быть индейцем? Посмотри, с какой страстью эти колхозники косят под цивилизацию. Модные, как иностранцы. Ноги бреют. Спрашивают друг у друга «how are you?». Верят новостям CNN…

– А ты не веришь? – хохотнул Большой Вас.

Мы забрались в палатку и попытались уснуть. Вскоре тент зашевелился: кто-то хлопал по нему ладошками. В прореху брезентовой двери протиснулась лохматая голова.

– Москали, спасите меня, – сказал детский голос. – Они к вам не сунутся.

– Кто такой?

– Стефан, – сказал мальчишка. – Я отдыхаю здесь в лагере.

– Вот и иди, отдыхай, – сказал Васька мстительно. – Не мешай спать великодержавным шовинистам.

Я посветил фонариком мальчику в лицо: губы разбиты в кровь, на щеке ссадина. Мы его впустили. Я вылез из палатки и закинул в нее Васькину палку-флагшток и топор.

– Ну, давай, рассказывай, – хохотнул Большой Василий. – Сначала танцы, потом махалово, – обратился он ко мне. – Как без этого? Хуторяне, бля. Почему у тебя такие черные губы? Чернику ел?

– Это все из-за волейбола, – начал рассказывать мальчик. – Я сегодня три раза сбросил, когда стоял под сеткой. И один раз провел нападающий удар. Они аж все попадали.

– Жестоко ты с ними, – сказал я, улыбаясь. – Со мной такое же было в молодости. И что теперь?

– Они меня уроют. Второй и третий отряды объединились. Наши сочат. Меня поймали на лестнице, столкнули. Пинали всей компанией. Увезете меня завтра в город?

Подросток был из отрядов бойскаутов, которых Василий окрестил гитлерюгендом. Хорошо говорил по-русски и по-английски. Он лег между нами и мечтательно вздохнул.

– Поеду к родителям. Мне здесь надоело. Форма эта… Последние три дня заставляли ходить в шароварах. Ну их к черту…

– Несознательный ты хлопец, – засмеялся Вася. – А как же «Ще не вмерла Україна»?

Стефан зыркнул на него маленькими черными глазками, в которых было что-то волчье.

– Зачем вы морили нас голодом? Я все знаю про ваш голодомор…

Утром мальчишка оставался лежать в палатке, пока мы собирали разбросанные по поляне вещи. Новые очки я потерял. Васька не мог найти саперную лопатку. К нам подошли парубки в национальных костюмах. В глазах их мерцала тоска подневольности и раздражения.

– Привет, москали, – сказал один из них. – Уезжаете?

– Уезжаем. Девки у вас больно страшные.

Ребята засмеялись и нестройным шагом поплелись на фестиваль песни и пляски. Мы закинули Стефана за заднее сиденье Васькиной «Тойоты», набросали на него тряпья. Я подумал, что давно уже мечтаю о сыне. Все равно о каком. О своем сыне.

– Заспівай що-нибудь на рiдной мове, – попросил я мальчика, когда мы выехали за пределы лагеря. – Я учора не наслухався.

Но Стефан уже крепко спал, свернувшись под Васькиной ветровкой, как усталый лесной зверек.

 

Зеленый-зеленый мох

Он коротко звонил мне и просил перезвонить. Мне это обходилось дешевле: я уже давно «вбил» в мобильник телефонную карточку и мог звонить на родину за десятые доли цента в минуту.

– Чем занимаешься, сынок? – спрашивал я, прекрасно понимая, чем он может сейчас заниматься.

– Лежу с фонариком под одеялом, – отвечал он. – Только что в палату заходил врач и ругался. Теперь он ушел, и мы играем, как хотим. А что делаешь ты?

Почему-то наши переговоры случались обычно тогда, когда я был за рулем. Я рассказывал о том, что вижу за окошком автомобиля.

– Сосновый лес по обоим краям дороги. Сейчас справа появился охотничий магазин, здесь мы можем купить новую лодку или катамаран. Теперь – лавка мясника. Он – потешный маленький итальянец, торгующий копченостями. Когда-то мы покупали у него поросенка на Рождество. Помнишь? Или ты еще был маленьким?

– А теперь что?

– Теперь, Гриша, снова начался лес. Слева промелькнуло маленькое озеро. Справа – мотель с пристроенным баром. Здесь по вечерам играют живую музыку. Когда ты приедешь, мы можем сходить послушать.

– Давай сходим. А ты можешь поставить музыку, которая у тебя записана на магнитофоне? У тебя были старинные песенки…

Моей машине недавно исполнилось пятнадцать лет. Это означало, что ее звуковая система могла воспроизводить не только лазерные диски, но и микрокассеты. Музыка пятидесятых-шестидесятых, полученная когда-то в подарок от случайной знакомой, несменяемо стояла в пазе магнитофона несколько последних лет. Когда мне надоедал рок-н-ролл по радио, я переключался на «Крепче за баранку держись, шофер». Ностальгический флер этой музыки уносил меня во времена геологов и космонавтов, романтиков и просто честных людей, верующих в светлое будущее. Сын моих эмоций не понимал, но песенки ему нравились.

– Поставь про волшебника, – попросил он, и я перемотал пленку на начало кассеты, где какой-то приятный дядька напевал: «Я летаю в разные края. Кто же знает, где мы завтра будем?»

– Нравится?

– Давай еще раз…

Больше всего сынок любил песню «Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой». Эта песня и у меня была самой главной на кассете.

По местности я катался не только по каким-либо делам: я изучал округу на предмет детских интересов. Нашел водный парк, карусели, несколько пунктов мороженого, высматривал грибные места и рыболовные озера. Я готовился к приезду детей и хотел устроить им интересное лето. Планировал сгонять в Южную Каролину с палаткой или на Лонг-Айленд, где они шесть лет назад родились. Рассказал сыну, что встретил недавно медведя, сидящего посреди песчаной дороги в лесу, обещал организовать встречу для них с Катькой.

Ожидание затянулось. Нужно было успокоиться и ждать, когда все разрешится само собой.

Снег той весной сошел рано, но холод держался в течение всего апреля. Тянулись тусклые подслеповатые дни, продутые насквозь ветром, готовым вырвать из рук окурок или сорвать еще нераспустившийся листок. Снег сошел, но озеро обмелело, обнажив прямо у нашего пирса огромную неопрятную проплешину мелководья, по которой никто из нас пока не решался ходить. На отмели было скользко и грязно. Люди говорили: чтобы вода вернулась, нужно восстановить дамбу, но у нашей администрации нет на это денег.

Моя жена была на последнем месяце беременности и в основном сидела дома, выбираясь иногда на двор полежать в шезлонге и погреть живот. Заторможенная, молчаливая, она приобрела какую-то тихую таинственность, внушающую фатализм и покой. Визиты в госпиталь были редки, врачи советовали ждать, хотя все назначенные сроки уже прошли. Старшие дети оставались в России с моими родственниками и нянькой. Мы звонили им каждый день, ожидая их приезда дней через десять после родов. Дети спрашивали о здоровье мамы, рассчитывая, что я сообщу об удачном завершении матримониальной эпопеи. Гришка хотел брата, а Катька – сестру.

Несколько недель неопределенности: в машине предусмотрительно лежало белье, полотенца, халат, домашние тапочки и наши спортивные костюмы – мы в любой момент были готовы отправиться в больницу, но будущая дочь на этот свет почему-то не торопилась.

В эти бесконечные ветреные дни мы полюбили топить камин. Раньше это казалось излишеством, но сейчас, в непогоду, от треска поленьев и запаха горящей бересты в доме становилось уютнее. Раз в неделю я ездил в поселок за дровами, которые мы покупали у какой-то деклассированной семейки, живущей на обочине 940-й дороги. В магазине дрова были существенно дороже. Обычно я покупал четыре вязанки – ровно на столько хватало багажника в моей машине. Если хозяева забывали по какой-то причине дрова отсортировать, забрасывал их в машину на глаз и потом уже шел расплачиваться. С главой семьи повстречаться мне так и не посчастливилось, но с их мамашей и двумя обдолбанными дочерями неопределенно юного возраста я познакомился. Цена на дрова была невысокой, но всегда зависела от психического состояния продавца. Если женщин ломало после вчерашнего, цены подскакивали. Если девицы уже раскумарились, отдавали дрова по дешевке. Однажды Джейн вышла ко мне за деньгами в неглиже: в распахнутом халате, из-под которого откровенно виднелись поношенный лифчик и стринги ярко-красной расцветки, но я решил, что это ничего не значит. Я любил ездить в этот дом за дровами, считая свои еженедельные визиты ритуалом и проявлением заботы о супруге.

В тот день из Нью-Йорка к нам приехал один знакомый старик с двумя внуками – покататься на лодке. Мальчишки дружили с нашими детьми и возбужденно ждали их приезда. «Когда-когда?» «Все зависит от нашей мамы». Дедушка понимающе улыбался. Я разливал чай по старым антикварным чашкам с надтреснутой эмалью, когда нам позвонила нянька. Голос ее срывался и дрожал. Я, почувствовав неладное, быстро поднялся на второй этаж, оставив Наташу с гостями.

– Что-то случилось? – спросил я, надеясь, что ошибаюсь.

– Да, случилось, – сказала нянька, чуть не плача. – Очень плохое.

И я застыл, стараясь приготовиться к самому худшему. Сколько длился этот ступор – не помню. Секунды две или три, но мне казалось, что я ожидал ее ответа удивительно долго. Я не дышал, не двигался, тревожно вцепившись в подбородок.

– Он жив? – Я понимал, что речь пойдет именно о моем сыне.

– Жив, – выдохнула нянечка. – Сломал ногу. – Она заплакала уже по-настоящему.

Мои родители были в отъезде, дети оставались на даче с теткой и соседкой, пришедшей на чашку чая. Ребята играли на веранде: Гришка прыгал со шведской лестницы на спортивные маты, постепенно повышая высоту. Когда прыгнул с последней перекладины, маты разъехались, и он неловко приземлился на бетонный пол. Не знаю, закричал он или сразу потерял сознание, но открытый перелом бедра с торчащим из ноги осколком кости – дело серьезное. Сейчас операция шла полным ходом, несмотря на ночное время. Нянечка нашла правильного врача.

Скрыть разговор от супруги мне не удалось. Гости поспешно ретировались, и мы с Наташей остались одни, судорожно обдумывая, что должны делать в этой ситуации. Мы оказались в ловушке: в далекой стране, в доме на берегу высыхающего озера, наедине с дурацким камином и ожиданием третьего ребенка. Лететь в Москву Наташе было нельзя, потому что роды могли начаться в любой момент. Я тоже не должен был оставлять супругу в таком положении.

Вечером смогли переговорить и с хирургом. Он оказался жестким, прямолинейным человеком, подробно описавшим возможные последствия травмы, но тем не менее надеющимся на удачный исход. Он высказался и попросил более его не беспокоить.

Ветер не утихал. Во дворе зловеще скрипело дерево: сухое, мертвое, оно издавало скрежещущие звуки даже в полный штиль. В его голосе слышались ворчание и отчаяние.

Наутро мы поехали в Гейзингер, госпиталь на 115-й дороге на въезде в Уилкс-Барре. Когда-то здесь умирала моя подруга с последней стадией рака. Приехала к нам в гости, наутро потеряла сознание, и я отвез ее в больницу. Теперь 115-я дорога приобретала для меня новый смысл. Одного человека я навсегда по этому шоссе провожал – другого, еще мне незнакомого, встречал. Место встречи было выбрано замечательно. После нескольких десятков миль сплошного леса с редкими жилыми постройками и заправками на подъезде к Уилксу открывался чудный вид на долину Вайоминг и на город, спускающийся с холмов. Небоскребы делового центра, шпили и купола церквей, корпуса университета, черепичные крыши домов. В городке было что-то сказочное: здесь можно было без зазрения совести и родиться, и умереть.

В госпитале жене назначили кесарево сечение на 4 мая: ждать дольше становилось опасно. Наташа ушла заполнять какие-то бумаги. Я разглядывал пышнотелых провинциалок в приемной акушера-гинеколога и думал, что никакая татуировка не может скрыть твоей телесной несостоятельности. Поджарые строители и слесари покорно дожидались своих пассий, покачивая на коленях детей и пластиковые контейнеры с фруктовыми салатами. Девушка на записи рассказывала, как жила с мужем в Самаре и пила там водку. Незабываемые ощущения, говорила она.

– Как дела в Исландии? – спросил я.

Произнести название проснувшегося вулкана я не мог, как и большинство жителей планеты.

Исландский вулкан чудовищно пылил в эти дни, отменяя авиарейсы. Разговоры о близком конце света витали в воздухе.

– На похороны Качинского теперь никто не прилетит, – неожиданно весело сказала ресепшионистка, хотя похороны прошли дней десять назад.

Напоминание о недавней гибели польского самолета настроение не улучшило. На обратном пути позвонили Гришке.

– Я больше не могу лежать на спине, – сказал он неожиданно взрослым голосом. – Кто у вас родился? – И потом неожиданно обиженно добавил: – У вас никто никогда не родится.

Детей я встречал через несколько дней после родов в аэропорту Кеннеди. Разговаривал с коллегой, когда Гришка появился на выходе с рейса в инвалидной коляске, которую толкала перед собой недовольная негритянка, работница авиакомпании. Катька брела следом в обнимку с плюшевым зайцем. Детей в полете сопровождала бурятская подруга жены – прилетела в Штаты подзаработать.

– Пришили зайчику ножки? – сказал я, – а ты боялся. И сестра у тебя родилась. И вулкан прекратил извержение. И нога твоя скоро пройдет. «Пришили зайчику ножки!» Как долетели?

В этот момент мой сын заплакал и потянулся ко мне из коляски Он повторял слово «папа». Я никогда не видел его в таком состоянии. Возможно, увидел первый и последний раз в жизни. Гришка не был склонен к телячьим нежностям.

Я достал его из коляски и долго держал на руках. Катька тоже прижалась ко мне, обхватив за ногу. Новая нянька стояла поодаль, опираясь на Гришкины костыли, и виновато улыбалась.

Когда мы добрались до дома, было еще светло. Я выгрузил чемоданы и рюкзаки, вытащил сына из автомобиля. Я понимал, что мне придется таскать его на руках как минимум месяц. Катька побежала знакомиться с сестрой, а я перенес мальчика на берег озера, в котором, как мне показалось, в тот вечер начала прибывать вода. Салатовый, изумрудный, оливковый, грушевый, нефритовый, травяной мох островками покрывал береговую полосу нашего причала, и я положил сына на этот мох: лучшее, что мог сделать. Гришка пополз по мягкому плюшевому покрову, приподняв тело на руках, словно собирается отжиматься. Он мял мох ладонями, прижимался к нему щекой, целовал, нюхал, вырывал из земли… Он увидел нечто самое настоящее и лучшее, с чем встречался за последнее время.

 

Пистолет

Люди, убитые из огнестрельного оружия, кардинально отличаются от прочих жмуриков. Автоматная очередь напрочь вышибает дух. Умершие естественной смертью или зарезанные ножом некоторое время сохраняют признаки жизни. С ними хочется поговорить, взять их за руку, погладить по голове. Я люблю говорить с людьми.

С ребятами, расстрелянными у нас во дворе, говорить не хотелось. Они лежали вдоль поребрика с нелепо заломленными конечностями, оголенными животами, странными злыми улыбками. С некоторых слетела обувь – туфли-лодочки. Этикет тех времен позволял носить туфли с хорошим спортивным костюмом. Поражал цвет лиц. Землисто-серый, даже зеленый. Красивая породистая девушка в мамашином оренбургском платке сидела на корточках перед одним из убитых и напряженно молчала.

Был солнечный морозный полдень. Дети возились на площадке, на лавочках у подъезда с растерянным или важным видом сидели пенсионеры. Двор был оцеплен братвой. Входить и выходить можно было лишь по предъявлении паспорта с пропиской. Полный молодой кавказец в бежевой кожаной куртке руководил процессом.

Я побродил вдоль дома, насобирал штук двадцать гильз от «калаша» и положил их в карман. Вдова недобро посмотрела на меня, но я лишь вздохнул в ответ. С убитым знаком не был. Мой приятель, бывший биатлонист, подрабатывал у Кукаева, но в детали бизнеса я не вникал.

Подруга, которой я как-то привез белье из Милана, хвалилась, что сделала Олегу минет в казино, под игральным столом. Интересничает, подумал я. Ревности это во мне не вызвало. Роднее с Кукаевым мы не стали. Он был каталой. Авторитет, беспредельщик. Его могли убить воры, которых он в грош не ставил. Я никогда ничего не понимал в этом.

– Аппендицит? – спросил я вдову, сообразив, что несколько раз встречался с ней в баре.

Она смотрела в упор на живот мужа. В черных легинсах, черных блядских ботфортах до колен, эта блондинка была эффектной, разве что излишне хищной. Я не знал, что она замужем за бандитом. Такая женщина может быть замужем за кем угодно.

– Да, – кивнула она. – Аппендицит. Какой дебильный шрам…

Ко мне тут же подошли два бойца и скрутили руки. От одного из них разило свежевыпитым вискарем.

– Ты его знаешь?

– Конечно, – улыбнулась женщина. – Займитесь делом, бараны.

Вечером следующего дня нас с Богдановым положили на капот менты. Вчера их инициативу притушили. Допустили к трупу только ночью. Хлопцы занимались собственным расследованием. Теперь менты наверстывали упущенное.

Богданов – трогательный богобоязненный человек – забрел ко мне в гости. Мы выпили бутылку болгарского бренди и отправились догоняться в кафе «Уют», открывшееся несколько дней назад на соседней улице. Бармен оказался разговорчивым и смазливым. Беседовали о гибели героя нашего времени, в разговоре всплывали живые подробности. Более охотно он рассказывал о своем процветании: оно виделось не за горами.

– У нас такая крыша, – чванливо приговаривал он. – Такая крыша…

– Вот моя крыша, – сказал я, достал из кармана короткоствольный германский револьвер девятого калибра и звучно крутанул барабан.

Посмотреть его парню не дал, сказав:

– У тебя уже есть крыша.

Мы засмеялись и включили популярную музыку «Modern Talking».

– Главное, что это нравится женщинам, – шутили мы. – Чего только не сделаешь для женщин.

Я ловил такси для Богданова, когда одна из машин без опознавательных знаков остановилась и оперативники киношно выскочили из нее.

– Удостоверение покажи! – заорал я, когда они защелкнули за спиной наручники.

Мент достал ксиву и положил ее мне на глаза.

– Это студенческий билет, сука!

Нас мурыжили часа два. Выясняли данные. Заставляли приседать и доставать указательным пальцем до кончика носа. У меня с собой был паспорт. У Богданова нет. Поэтому его отправили в клетку, а у меня конфисковали что положено и отпустили. Первым делом я пошел в кафе «Уют» – познакомиться с барменом поближе. На двери висел амбарный замок. Я даже не стал ломиться, хотя имел в этом деле некоторый опыт. Подумал написать этому хрену что-нибудь на стене, но обломок кирпича, который я подобрал на улице, оставлял лишь жалкие царапины.

Я позвонил Наташке и сказал, что Богданова забрали в ментовку случайно и их семейная жизнь скоро наладится.

Мне хотелось нежности, женского внимания и свежего воздуха. От хамства устает даже хам. Я купил бутылку «Метаксы» и поехал к Алене. Она, как ни странно, была рада моему утреннему визиту.

– А с меня вчера во дворе сняли шубу, – криво ухмыльнулась она. – У тебя есть кто-нибудь по этой части?

Я пожал плечами:

– А как они выглядели?

– Дети. Но их было много.

Мы сели на кухне, разглядывая друг друга. Алена сделала чай и достала из холодильника банку клубничного варенья.

– Твоего коньяка уже нет, – победоносно сказала она.

– Как это?

Она хорошо меня знала и действовала строго в соответствии с представлениями о женской роли в жизни мужчины. Я начал было, что только меня избили менты, но понял, что изобразить из себя жертву не смогу.

– Я уезжаю в Америку, – сказал я. – К другой женщине.

– Ну, ты же вернешься, – улыбнулась она.

Мы ушли в спальню на час-полтора. В доме было много маленьких дымчатых котят на продажу, и они смешно бродили по нашим телесам. Я заставлял котят целовать Аленину грудь. К другим органам она их не допускала. Пушистые дикари мешали счастью. С какого-то момента они стали мне интереснее женщины.

– Котики, где мой коньяк? – запричитал я. – Вы знаете все в этом доме.

– В шкафу стоит твой коньяк. Под шубой. У меня было две шубы.

Часам к одиннадцати мы сели завтракать и обсуждать хрень бытия. Мне нравилось, что у Алены так все аккуратно на кухне. Жаль, что меня никогда не интересовали вопросы быта и приема пищи. Я рассказывал ей о своих обидах. Обиды были детскими.

– Алена, я наступаю в говно, потому что молодой подонок сидит на тротуаре и гадит. Где воспитание? Где освещение улиц? В меня кинули яблоком на рынке и попали в глаз. Это больно. Это обидно. В кого стрелять?

– Отлично, – говорила она и брала меня за гайтан со странной цыганской безделушкой. – Пойдем в постель. Ты же уезжаешь в Америку. – И делала при этом страшные-страшные глаза.

Пистолет уже несколько раз пригождался мне как предмет устрашения и даже обольщения, хотя лучшее его предназначение – бить орехи. Он помог мне соблазнить хорошую таджикскую женщину-продавца сельпо на станции поселка Комарово. Я вез персиянку на раме от велосипеда и стрелял в воздух. Она меня полюбила. В другой раз взял на прицел ночного вора, вошедшего в купе. Я не спал и тут же с верхней полки вмял ствол в его щеку.

– Уходи, – сказал я ему.

Никакой другой пользы от оружия я не ведал. Револьвер. Девятый калибр. Шесть зарядов. Производство Федеративной Республики Германия. Где найти патроны – не знаю. Все, что было, мы сдуру расстреляли с приятелем в передовиков производства Центрального административного округа, прощаясь с советским детством. С тех пор я заряжал его холостыми.

Когда вернулся из Южной Каролины – Конфедераты стали моей второй родиной. Я удивлялся своей всемирной отзывчивости, но Екатеринбург очаровал меня наличием в магазинах копченой рыбы. Я вез сверток с копчеными окунями в предновогодней толчее трамвая, радуясь играм светотени и запахам трудящихся. Есть чудаки, которые считают, что народ пахнет солярой и потом. Они не знают народа.

Я приехал к Алене с нелепыми золотыми блузками, которые купил за бесценок. Она положила их на подоконник и сказала, что я удивительный дурак. Мы решили встречать Новый год вместе. Пробавлялись пословицами, что как его встретишь, так и проведешь. В доме у нее было хорошо и тепло. Котики ходили тут и там, но это были другие котики.

В Екатеринбурге гостил друг моего детства по кличке Лысый. Когда-то он обрился наголо для профилактики вшей, которые завелись у них в общаге. Волосы давно отросли, но прозвище осталось. Лысый заехал к нам с визитом на Буревестник. Сказал, что занялся большим бизнесом и торгует технологиями с Южной Кореей и Израилем.

– А машина у тебя какая? – спросил я.

– Обыкновенная. Квадратные «Жигули».

Я рассказал о своей «Ниссан Центра», о квартире в Колумбии, о жаре и Атлантическом океане.

Показал свой пистолет, чтобы выглядеть многогранным. Лысый оценивающе подержал его в руке, сказал, что испытывает при этом неведомое ранее мужское чувство.

Ему была по душе родословная моей пушки. В первую очередь из-за таджички Гули. В ту пору у Лысого были напряги с очередной женой. Он пригласил меня на встречу Нового года к Игорю Белякову.

– Приходи, постреляем, – добавил он.

К Лысому Алена меня отпускать не хотела. Считала, что этот праздник надо отмечать в семейном кругу. Я так и сделал: мы выпили с ней бутылку шампанского.

– В городе тревожно, – говорила она. – И холодно.

К Белякову приехал в начале второго. Утром Лысый пошел провожать меня до такси. По пути мы ели мандарины и стреляли в воздух во славу новой эпохи. Наконец, остановилась пошарпанная серая «Лада Самара» с двумя дверьми. Прыщавый пассажир с переднего сиденья вылез, чтобы пропустить меня в салон.

– Чудны дела твои, господи! – сказал водитель, когда мы тронулись, и я понял, что он пьян.

Проснулся в лесу, на пустыре. На опушке высилось несколько ржавых гаражей, в овраге горел костер из старых автомобильных покрышек. Голый лес судорожно дрожал на ветру.

– Снимай шапку, – сказал парень строго и лишь потом обернулся ко мне.

Я достал пистолет и велел снять им брюки.

– Снимать штаны и бегать! – сказал я.

Хлопцы вышли, давая мне выбраться наружу. Я положил пушку в карман и полез на переднее сиденье. Пока ковырялся, прыщавый вытащил из бардачка некоторое подобие обреза – самопал, обмотанный синей изолентой. У меня не вызывало сомнения, что, несмотря на кустарный вид, эта штука стреляет.

– Давай волыну, – сказал он сурово. – И не дергайся.

Я толкнул ближайшего, отбросил револьвер далеко-далеко в сугроб и побежал в сторону леса, раскатываясь на снеговом насте. Выстрел услышал, когда выбрался на шоссе. Это был звук моего пистолета.

Меня подобрал какой-то веселый армянский дядька на квадратных «Жигулях».

– Радуйся, что жив, – подбадривал он меня всю дорогу. – Жизнь – отличный новогодний подарок.

По дороге я купил «Метаксы», раз судьба столь ко мне благосклонна. Приехал, сел девушке на кровать. Минут через пятнадцать меня понесло. Я говорил и говорил. Всякую ерунду, которую вдруг посчитал важной. Страх существует помимо нашей воли и разгильдяйства.

– Ален, я забыл сказать. Пистолет тогда мне отдали. Ельцин издал какой-то указ. Помогли родственники. И они отдали. Но сегодня я просрал его окончательно.

Котики, где мой коньяк? Сегодня я имею на коньяк полное право…

Алена весело чокнулась со мной хрустальной стопкой.

– С Новым годом, дорогой. Прощай, оружие. Похоже, шубы мне теперь не видать…

 

Веселый поселок

Я проснулся в незнакомой квартире где-то на улице Коллонтай, куда ночью притащили меня друзья. В комнате никого не было, и я решил, что вся компания отправилась за пивом. Осмотрелся. Старомодный ковер на стене, люстра со стеклянным виноградом. Зеленая лампа, которую забыли выключить, мерцала бессмысленным светом. У ее основания валялось несколько окурков. Шум города за окном то приближался, то таял, унося звуки автомобилей и голоса.

Я положил руку на простыню и тут же отдернул. Большая крыса неторопливо спрыгнула с топчана и села около пустого блюдца в углу комнаты, поводя носом. Я швырнул в нее свои брюки, и крыса шмыгнула под сервант, разорвав головой многолетнюю паутину.

Железный будильник прозвонил старческим голосом. Я сел на кровати, думая о том, что надо бы проверить наличие кошелька в пальто. Из ванной вышла свежая длинноногая девушка:

– Проснулся? Разница во времени не ощущается?

Она улыбнулась большим ртом, шутливо взяла меня за плечи, возвращая мою голову на подушку. Я повиновался. Вспомнил, что хозяйку зовут Эрика.

Она распахнула халат и умело села мне на рот. Казалось, запах земляничного мыла вошел во все ее поры. Я судорожно вздохнул и проделал то, что от меня требовалось. Дамочка по имени Эрика оказалась крикливой, как большая птица.

Когда она наконец замолчала, я спросил:

– Где Мишка?

На другом конце земли громыхнула пушка. В обычных городах по утрам звенят колокола или бьют куранты. В Нью-Йорке визжат полицейские сирены. В Стамбуле муэдзины призывают к молитве. В Питере палят из пушек.

– И с ним была Танька, – закончил я.

– Они ушли.

– Зачем?

– Чтобы нам было хорошо. Я хотела показать тебе одно увлекательное кино.

– Я видел много фильмов.

– Такого ты еще не видел.

– Европейское?

– Да. Финское.

– И что там?

– Там я.

– В наряде королевы?

– Наоборот.

Эрика картинно закинула руки, красуясь в рассвете. Со сдвинутой копной на голове, тонкая, как проволока в современном музее, с детскими неровными зубами, она была великолепна.

Я повалил ее на спину и увидел маленькое лицо, окруженное зарослями восточной прически, с такими голубыми глазами, что не снились и германским лесам. Они были похожи на яйца каких-то неведомых птиц – плотные, умные, их хотелось вынуть. Я лег на нее и понял, что мы одного роста. Мы делали свое любовное дело минут тридцать, прислушиваясь друг к другу скорее с любопытством, чем ожидая результата. Вчера получалось грубее и проще.

– Слушай, а где Мишка? – опять спросил я.

– Вот докопался!

Она резко встала с постели, прошла четкой походкой по комнате и, громко щелкая переключателем, врубила телевизор и видеомагнитофон. С пультом в руке вернулась в постель и долго мотала пленку, пока не нашла сцену с собой. Крыса вышла на середину комнаты и уселась прямо перед экраном.

– Это Эрик, – сказала Эрика. – Он хороший, но хочет есть. Давай его покормим.

– В блокаду крысы нападали на людей, – сказал я.

– Ты его полюбишь, – сказала Эрика.

– Зачем?

Она положила голову мне на плечо и мечтательно уставилась на экран, где двое финских мужиков терзали ее тело. На одном была шапка из крапивы, на другом – белые носки. Эрика выкладывалась по полной, демонстрируя пластилиновую гибкость. Она садилась на шпагат, делала «березку» и раздвигалась в полете, скручивалась в косу из ног и рук, когда в нее вставляли горячие финские парни. Они говорили что-то друг другу на своем языке. Я подумал, что они могли обсуждать что угодно. К примеру, вчерашний футбольный матч. Эрика лежала рядом, будто сойдя с экрана, я зачарованно прижался к ней. Она была первой порноактрисой в моей жизни. У нее были длинные руки и ноги, крепкие донельзя. Я целовал ее шею без бриллиантов, руки без татуировок. Она не извивалась по своим киношным правилам. Она вела себя так, будто мы давно знакомы и нашему знакомству нет конца. Мы перекидывались сигаретами и фразами.

– У тебя в доме есть овощи? – говорил я, глядя в потолок.

– Я не ем овощи, – отвечала она. – Я оставляю их вегетарианцам.

В одном ухе у нее был странный пластмассовый кругляшок, серый… Другое было как будто раздетым, что еще больше меня воспламеняло.

– Эрика, а почему тебя зовут Эрика?

– Папа так назвал, он подумал за меня. Мне нравится. А тебе?

– Твой папа был прав.

Я пошел курить на балкон и на обратном пути чуть не наступил на Эрика. Крыса противно пискнула и метнулась под шкаф.

– А правда, у вас в Америке продают клубнику круглый год? – Эрика сидела на табуретке передо мной, закинув ногу на ногу. – Правда, что можно загорать голой на пляже?

– Клубника невкусная. Генно-модифицированная. Голой нельзя. Только в специальных местах. Иначе арестуют. В Новом Орлеане девушкам разрешено показывать на улицах города свою грудь. Еще есть несколько нудистских пляжей, но я там пока что не был. А зачем тебе голой?

– Я красивая. Хочу нравиться.

– Тогда носи длинное платье. – Я с омерзением смотрел, как крыса вертится у ее ног.

– Эту ерунду я уже слышала.

Когда я шел назад в гостиницу, вспоминал, как она подходила к окну и резко распахивала шторы. На улице стоял аистом клюющий землю подъемный кран. Эрика вглядывалась в него и повторяла телом его движения.

– Как дела? – спросил таксист.

– Потрясающе. Провел ночь с крысой и порноактрисой. Она – Эрика, он – Эрик.

Оставшуюся дорогу водитель молчал.

Я приехал к профессору Фостеру на Халтурина, чтобы перевезти его в другую гостиницу. Бюджет не позволял организаторам нашей поездки оплатить недельное проживание в отеле у Эрмитажа, и нас переместили в «Пулковскую».

Вечером мы сидели у него в номере и пили пиво.

– Почему русские поэты стреляют друг в друга? Они военные? – спросил Фостер, переключая программы.

– Да, Эдвард, военные. Солдаты. Офицеры. Гусары. И вообще у нас всеобщая воинская повинность.

– Давай тогда стреляться.

Мы посмеивались, хотя у обоих было паршивое настроение. Погода испортилась, за окном летел мокрый снег.

Нашли канал со старым фильмом по рассказам О’Генри. «Боливар не выдержит двоих». «Родственные души». «Вождь краснокожих». Фостер внимательно смотрел в экран.

– Это, Дыма, не про американцев, – вдруг заявил он. – Это что-то очень русское. Это клоуны, которые прикидываются ковбоями. Играют хорошо, но это не про американцев. А вот реклама – точно наша. И какая-то скотина получила за это деньги. Как думаешь, сколько денег получила скотина, которая сделала мультик про черепах-ниндзя?

– Миллион? Я даже не знаю, Эд…

– У меня сын делает такую же компьютерную графику.

– Джон?

– У меня только один сын.

Я замолчал.

– О чем думаешь, Дыма?

– О финском кинематографе.

Эд переключил канал и тут же с грохотом поставил на стол бутылку пива, чуть не расплескав.

– Это балерина! Это балерина Мариинского театра. Эрика! Эрика Геленская. Я видел ее вчера по телевизору в «Жизели». Дыма, ты очень счастливый! Я бы на твоем месте женился, не раздумывая.

В Хобокене мы жили на соседних улицах. Я был знаком с Айлин, его первой и единственной супругой, подругой со школьной скамьи. Когда он с нею развелся, мы оба переехали в Джерси-Сити. Поселились по соседству. На работу иногда ездили вместе, ходили друг к другу в гости.

– Я сегодня гулял по Санкт-Петербургу, пока ты был со своей Эрикой, – сказал Эд мрачно. – Гулял, смотрел на людей. Тут много беженцев из балтийских стран.

– Это не моя Эрика, мистер Фостер, – перебил я его. – Просто веселая девица. Веселая девица из Веселого поселка. Чужой человек. Мне с ней даже не о чем говорить. Почему ты не поехал с нами?

– Твои друзья не говорят по-английски. И вообще, когда вы общаетесь, мне кажется, что вы в ссоре и вот-вот начнете бить друг другу морду.

– Так оно и есть, мистер Фостер. После любого разговора мы бьем друг другу морду.

Эд недоверчиво зыркнул на меня.

– Я был сегодня в храме Святого Николая, – сказал он с необычной серьезностью. – Там очень красиво. Теперь я понимаю, что должно проступать на закрашенных фресках в Стамбуле.

– Мне бы тоже не мешало сходить в церковь, – сказал я. – Не припомню, когда был там последний раз.

– Я поцеловал русского покойника, – сказал Эд.

Я удивленно поднял бровь.

– Там кого-то отпевали. Свечи, золото, очень хороший хор. Думаю, лучший в этом городе. Потом батюшка сделал знак, все стали подходить и целовать мертвеца в лоб. Я решил, что так надо. Тоже подошел и поцеловал.

Эдвард помолчал:

– А у тебя как прошло?

– Примерно так же. – Я поставил пустую бутылку из-под пива на пол, посмотрел на часы. – Мишка не звонил?

 

Франкенштейн

Каждая нормальная женщина старается сделать из своего мужчины человека. Нужно, чтоб он бросил пить. Завяжет с пьянкой – и готов человек. Рецептов от алкоголизма много, но только любящее сердце знает единственно правильный. Вам могут подсыпать ядовитый порошок в чай, заменить пиво в холодильнике на безалкогольное, обратиться к шаману, чтобы он вас заколдовал. Могут пить вместе с вами, чтоб вам досталось поменьше. Но все-таки ядовитый порошок предпочтительней.

Я только прилетел из Венеции с большого культурного мероприятия. Детям привез игрушки и конфеты, жене – кольца и подвески из муранского стекла. Дома это восприняли тяжело. Массивные кольца не подходили к недлинным полным пальцам супруги. Она считала себя оскорбленной и забросила мою бижутерию на шкаф.

– Теперь все так и будет, – сказала она обреченно. – Ты будешь путешествовать, а я буду вынуждена вязать носки и ждать тебя.

Я пробормотал что-то про Пенелопу и Одиссея, спел пару строк из песни Юрия Антонова, сказал, что у каждого мужчины должен быть тыл. Понимания не встретил. Через несколько дней жена утопила свой телефон в озере, взяла мой и тут же получила эсэмэс-сообщение из Европы.

«Я сажусь на велосипед, прижимаюсь гениталиями к твердому сиденью и сразу же вспоминаю тебя», – писала барышня из Дюссельдорфа.

Мне повезло. До этого она писала о вкусовых качествах любви. О рисовой безмолочной смеси без сахара и соли, о соке авокадо. Друзья советовали мне сочинить эротический роман. Я не торопился. Вот дети вырастут – напишу. Вообще эта тема меня пока что не очень интересовала.

Я сказал жене, что это провокация. Меня хотят подставить. Разрушить нашу любовь. Мало кто что пишет? Одно дело, когда пишут мне. Другое дело, когда пишу я. Ее это не убедило. Я купил две бутылки вина, чтобы помириться. Вино выпили, но взаимопонимания не достигли. Жене понравилась роль обманутой жертвы, появилась возможность щемить меня при первой же возможности.

– Вот какой подарок на день рождения ты мне приготовил… – с садомазохистским придыханием повторяла она.

Раскаяния я не чувствовал. Говорил, что грех – семитское понятие, созданное для морального давления на людей. У арийских народов такого нет. Для них грех – это ошибка. В худшем случае – кармическая.

– Я поставил на карту свое очередное перевоплощение, – говорил я. – Это отчаянный жест с далеко идущими последствиями.

Жена окончательно завладела моим телефоном, изучила многообразие переписки. Нашла признания юного создания из Твери о том, что мои песни перевернули ее жизнь.

«Я почувствовала себя десятиклассницей после школьного бала, – писала девушка. – Увидела ночной берег реки, ощутила порывистый ветер, бьющий меня по щекам. У меня давно не было ничего такого настоящего».

– Ты с ней тоже спал, – уверяла меня жена. – Такое пишут женщины после секса. Мне ли не знать?

Несовпадение по числам и единственность поездки в древний приволжский город ее не трогали. Она считала меня коварным, хитрым и безнравственным. К тому времени у нее были Рома Сидоров, Дубянский, Грачев и армянский принц Ашот, зазывающий ее в солнечный Ереван. И это не говоря о нынешнем сожителе. Я был не в курсе. Парировать мне было нечем. Я прикидывался, что сожалею о случившемся. Говорил, что это не то, что она думает. Мне было весело, но я старался делать серьезную рожу, стал чаще дарить ей цветы.

Когда-то мой друг профессор Баграмян узнал, что его жена Луиза родила одного из сыновей не от него. Луиза почти одновременно узнала, что и у Баграмяна тоже есть сын от другой женщины. И все эти деторождения невероятным образом произошли за время их счастливого брака. Несмотря на равенство позиций, это не помешало Вячеславу Петровичу поставить Луизе синяк под глазом и выгнать ее из дома. Я оказался существенно мягче и покладистей. Наука наставника не пошла впрок. К тому же из меня к тому времени уже сделали человека, а из Баграмяна – нет.

Мы собрались с женой лететь в Штаты. Отдохнуть от детей и обстряпать некоторые дела. Обида, как мне казалось, немного зарубцевалась. Я уже несколько лет не злоупотреблял алкоголем. Супруга было успокоилась, но моя венецианская авантюра добавила в эту сладость ложку дегтя. Жена металась между давней привязанностью и жаждой отмщения. Она подыскивала для себя миролюбивые мантры:

– Я не для того сделала из тебя человека, чтобы отдать каким-то малолеткам, – говорила она. – Кто они такие? Какое на тебя имеют право?

Одна моя знакомая сделала человека из кинорежиссера. Поработала, добилась результата. Превратила в культовую персону. Потом, пока он спал, собрала рано утром манатки и ушла к кинокритику. История повторилась. Привела и его через пару лет к вершинам славы и так же ранним утром растворилась. Теперь живет с обаятельным сантехником. Он парень простой, психологической обработке не поддается. Сам того не замечая, он сделал человека из нее. Моя приятельница бросила пить и практически отказалась от наркотиков.

Мы путешествовали по стране. Заехали к Джону в Шарон-Спрингс, побывали в русском монастыре в Апстейте, посетили Нью-Йорк, где я довольно удачно выступил. В гостинице под Миннеаполисом на 95-й дороге я потерял кепку, которую мне подарила в Париже вдова моего друга. Кепкой я дорожил. Не только как памятью, но и как головным убором. Я перерыл всю машину. Перетряс постели в номере, пошарил под кроватями.

– Ты спал с ней, – сказала жена, внезапно прозрев. – Как же я сразу не догадалась? Молодая баба, кровь с молоком. Осталась без мужика. А тут – ты. Как она тебе? Переключился на миниатюрных женщин?

Кепку я нашел под сиденьем.

– Нормально, – ответил я холодно. – Только все время молчит. Я люблю знойных, крикливых баб.

Мы направлялись в Южную Каролину – мою вторую родину и место нашего первого свадебного путешествия. Я хотел всколыхнуть в супруге ностальгические чувства, приправив их пляжной романтикой. Удавалось у меня это плохо. Она старательно продолжала мыть мне кости на предмет гипотетических любовниц.

– У тебя гарем по миру, – говорила она. – Раньше ты довольствовался масштабами Советского Союза, теперь переключился на весь глобус.

Я благоразумно помалкивал. Время лечит, думал я. Будем терпеливы.

В кемпинге на Хантинг-Айленд не оказалось свободных мест. Площадку для палатки здесь заказывали загодя, за три месяца. В первый раз нам повезло и мы прожили неделю на берегу Атлантики, питаясь устрицами и крабами. Олени по ночам подходили к нашему костру и вырывали у нас из рук листья салата. В песке гнездились реликтовые черепахи. Обломки сосен и пальм после прошедшего урагана Хьюго напоминали памятники актуального искусства.

Мы искупались и двинулись в сторону Чарльстона, переночевав на Эдисто-Бич. Возможно, на этом берегу, в палатке, был зачат наш третий ребенок – дочь Кристина. Ночью я собрал сухих пальмовых веток и разжег пионерский костер. Супруга смягчилась, начала учить меня жизни и бизнесу.

– Главное – организовать маркетинг, наладить логистику, – говорила она запальчиво. – Есть менеджеры от природы. Им даже не надо учиться.

– Талант не пропьешь, – соглашался я.

Джунгли дышали ночной влагой, трезвонили цикады, трещал костер. Я успокоился и начал терять бдительность.

Наутро мы прибыли на остров Пальм. Здесь я заранее бронировал гостиницу у воды по случаю дня моего рождения. В ресторан решено было не идти. Я купил корзину голубых американских крабов у ирландской рыбачки на Салливан-Айленд. Женщина была навеселе, поздравила меня с днем рождения сестринским поцелуем. Я обернулся на супругу. Она, к счастью, этого не заметила. Мы купили текилы и смесь для маргариты, чтобы жена могла достойно отпраздновать мой полуюбилей. Я от алкоголя отказался.

Мы прогулялись по знакомому пляжу, любуясь волнообразием дюн и рассыпчатой пеной надвигающегося прибоя. Я вспомнил, как десять лет назад мальчик по имени Джордж поймал с пирса акулу, а потом ночью украл мою крабовую сетку.

– Кто еще? Только он. Только он видел, где я ее ставил, – сетовал я на давнюю утрату. – А такой с виду приятный парень…

В те времена мы жили с супругой душа в душу. Она часто благодарила меня, что я вытащил ее из дерьма. Иногда добавляла, что это именно я «ее родил». В последнем я не был уверен и скромно уходил от ответа.

Когда лет через семь я засобирался в Россию, супруга согласилась поехать со мной, посчитав себя женой декабриста. Ее ждали бытовые и моральные невзгоды в пятикомнатной квартире с видом на Кремль. Особенно недоставало барабанной сушилки для белья и бумажных полотенец. Адаптировавшись к российским условиям, она ушла в большой бизнес, а в свободное от работы время взялась за мое перевоспитание. Что-то ей удалось. Что-то нет.

Чокнувшись с женой апельсиновым соком, я засел за компьютер. Интернета у меня уже давно не было. Возвращение в цивилизацию – лучший подарок на именины. Я вел переписку по работе, получал поздравления от друзей. Вернулся к привычной жизни: рассчитывал зарплатный фонд, обдумывал будущие акции, давал указания. За полночь заметил, что жены в номере нет. Я безответно позвонил ей по мобиле, побродил по территории отеля. Бассейн был закрыт, на пирсе – ни одного рыбака. Бабочки и мошкара облепляли плафоны фонарей, с океана дул тревожный ветер. Ночные дюны горбились в свете луны сексуальными выпуклостями.

Встретил я ее уже на рассвете, в дальней оконечности пляжа. Она была в пьяной компании двух молодых людей: парня и девушки. Невысокий тщедушный юноша горделиво представился:

– Карл. Меня зовут Карл.

– Он марксист, – поспешила вставить супруга. – Представляешь, кого можно встретить на ночном пляже?

Я скептически осмотрел Карла и его облепленную песком подругу. Парень молниеносно переключился на темы социальной справедливости и неизбежной гибели капиталистического уклада в экономике.

– Политика СССР во многом была верна, – сказал он. – Вас погубила геронтократия, а надо было делать ставку на прогрессивную молодежь.

Я не спал всю ночь. До меня его речи не доходили. К тому же я их уже где-то слышал. Жена по-прежнему выглядела обиженной.

– Они предлагали мне групповуху, – с вызовом сказала она и торжествующе посмотрела на меня. – Пока ты там переписывался со своими блядями.

Я тоже посмотрел на жену и сплюнул. Она тоже была вся в песке, странные пятна на шее позволяли предположить что угодно.

– Ну и как? – спросил я с деланым равнодушием. – Ставка на молодежь прокатила?

– Почему тебе можно, а мне нельзя? – оборвала она. – Тебе вообще можно все, абсолютно все, а я должна сидеть под замком, как клушка. Так вот, милый мой, я не клушка. Я свободный человек. Я всегда была свободным человеком.

Мы вернулись в номер, где супруга допила остатки текилы. Я тут же засобирался в дорогу. Быстро стаскал вещи во внедорожник. Встретил в коридоре уборщицу-негритянку непотребного вида. Худая, изможденная, она с жадностью принюхивалась к запаху алкоголя. Поговорили с ней о погоде и ценах на суп из мамаши-краба в мятежном Чарльстоне. Негритянка провожала нас до автомобиля. Мы ей почему-то полюбились.

Недолго думая, поехал в Колумбию, столицу штата, к другу. Припарковался на Файв-Пойнтс, у любимого музыкального магазина «Папа джаз». Пополнил в нем коллекцию Тома Уэйтса и Роберта Фриппа. Мой товарищ забрал нас из бара, называющегося «Безмозглые», где я рассказывал жене про Энди, ирландского парня, который спьяну угнал у меня автомобиль и разбился на нем насмерть. Все это было в другой жизни. Тогда из меня никто не пытался сделать человека.

Мы поехали в гости к другу. Выпили с ним по чашке кофе, пока супруга с ненавистью поглядывала на наши спокойные физиономии. Мы говорили о рыбалке, вспоминали общих знакомых. Я рассказал жене, как когда-то жил в этом городе и что он часто снится мне по ночам.

– Здесь я был счастлив, – добавил я мечтательно. – Впрочем, я всегда счастлив. Непреходящее состояние духа. Как у Буратино.

Ее натурально передернуло от моих слов. Как я могу быть счастлив, когда она вынуждена страдать? Она считала, что я специально издеваюсь над ней, сообщая о собственном счастье. Вскоре я перестал говорить об этом, хотя внутреннее ликование и принятие жизни никуда не ушли.

Во время пересадки во Франкфурте мы заглянули в кафе. Молчали. Я сочинял очередную казачью песню и возмущался действиями работников секьюрити, которые недавно раздели меня до трусов. В Нью-Йорке из-за бороды и штормовки цвета хаки меня остановили у выхода на посадку и еще раз проверили паспорт. В Европе перешли к унизительным обыскам. Неужели я похож на повстанца? Или они даже стихийных антиглобалистов видят насквозь?

Я напевал новую песенку, обкатывая слова на фонетику. Хотелось, чтоб текст звучал проще. Иногда мне удавалось включиться в контекст народного творчества и сочинить песню, лишенную авторства.

Запудрив жене мозги подобными соображениями, я, наконец, собрался с силами и заговорил о наболевшем.

– Ты знаешь, – сказал я, – через неделю мне нужно лететь в Грецию. В Салоники. На родину Александра Македонского. Биеннале современного искусства. Приглашение пришло еще до каникул.

– Ха! А кто у тебя там? Юная гречанка? – Приступ злобы сдавил горло жены.

– Армянка, – ответил я честно. – Ты же знаешь мою склонность к кавказским женщинам…

Я улыбался во весь рот, радуясь тому, какого трезвого и принципиального человека из меня сделала жена.

 

Кабеса де вака

Постояльцы приехали в два – русские и армяне. Выписали бизнес-чек на полторы штуки. Я посмотрел бумажку на просвет: отпечатано, как на ксероксе.

– Фирма оплачивает вам каникулы? – спросил я парня, назвавшего себя Ашотом. – Если в банке не пройдет, снимите наличные.

– Нас будет человек шестнадцать, – ответил парень. – Места хватит?

Ребята тем временем перетаскивали вещи в гостевой дом. Толстый мужик с брезентовым мешком на плече сразу пошел к озеру – устанавливать снасти. Я взялся помочь девушкам с разгрузкой автомобиля.

– «Мерседес» – это диагноз, – прокомментировал я добродушно. – Вы богаты?

– Банк у меня богатый, – ответила блондинка. – Меня зовут Венера. Нравится?

– Очень, – соврал я. – Татарка? Люблю татар…

– Русская.

В подтверждение этого толстяк укрепил под крышей беседки российский триколор, вызвав во мне патриотические симпатии.

По дороге в Блэксли разговорились с Ашотом:

– У вас хоть нормальный президент, а нас дурак дураком.

– Они мне оба не нравятся.

– Как минимум, вы ни с кем не воюете.

Чек в банке не взяли. Клерку в нем что-то не понравилось, как и мне. Мы покатались с парнем по ближайшим банкоматам, чтобы он собрал необходимую сумму двадцатками.

– Я разорен, – сказал Ашот, подмигивая.

Проснулся рано, спустился на кухню и сварил десять яиц вкрутую. Других продуктов у меня не было. Пока я собирался, на кухню пришла другая постоялица, тоже светленькая, в красном махровом халате. Она уселась в кресло, закинув ногу за ногу, и с любопытством наблюдала за моими приготовлениями.

– У вас красивые ноги, – сказал я без особой вежливости. – Замужем?

– Мать-одиночка, – отпарировала она.

Я строго посмотрел на нее, и мы почему-то рассмеялись.

– Угощайтесь, – я протянул ей вареное яйцо и потащил рюкзак к своему «Пэтфайндеру».

Нехитрый провиант я сложил на пассажирском сиденье, только сейчас сообразив, что разумнее было бы сложить яйца в пластиковый контейнер из магазина. На Лонг-Айленде у меня были дела, да и оставаться в доме с постояльцами было неудобно.

У меня была цель. Настоящая цель. Я решил украсть один видеофильм в библиотеке города, где жил когда-то лет шесть. Я знал, что он есть в наличии, – за эти годы я был, по словам библиотекарши, его единственным зрителем. «Кабеса де Вака». Постановка Николаса Эчеварии. Производство Великобритании, Испании, Мексики и США. Шедевр, не известный никому в этом мире.

Я уже вышел на expressway, когда мне позвонила Хильда. Боже, кто ей мог сообщить?

– Ты можешь переночевать у меня, – сказала без подоплек.

– Меня ждут в мотеле напротив мастерской Фреда.

– Тут многое изменилось…

Фреда действительно не было. Он продал свой бизнес и съехал во Флориду. Я попросил его преемников поменять мне масло и фильтр. Во Флориду? С чего бы? В Пэтчоге я был остановлен полицейским. Он зачем-то положил меня на капот. Машина с хипповыми наклейками привлекает внимание. Марихуана? Иди, ищи… Меня отпустили.

Когда коп уехал, я зачем-то открыл капот и обнаружил, что бачок для масла заткнут грязной тряпкой. Я выругался и вернулся на заправку Фреда Гарсиа.

– Что это, мать вашу? Не понравился акцент? Где крышка?

Хозяин виновато посмотрел на меня.

– Извини, уронил, а лезть в яму было лень. Твой Фред умер два года назад. Я купил мастерскую вместе с его долгами. Ребята, помойте ему машину. Сколько она простояла в гараже?

– Десять лет, – процедил я сквозь зубы.

В банк поехал на чистом автомобиле, как белый человек. Контора была закрыта на час по техническим причинам. Я вернулся во внедорожник и с идиотической методичностью съел четыре яйца, разбивая их о пластмассовую кромку руля. Скорлупу складывал в пластиковый пакет, повесив его на рычажок поворотника. Завтрак запивал апельсиновым соком из картонного пакета. Все это меня веселило. По радио крутили «California Dreaming», переходящие в «Hotel California», что тоже казалось мне добрым знаком.

Я уже заканчивал прием пищи, когда увидел негритянского бомжа в засаленной рубахе с попугаями, рассматривавшего меня со священным ужасом. Я открыл окно и приветствовал его своим безалкогольным напитком. Предложил угоститься яйцом, но бомж отрицательно повертел головой и быстро ушел по торговой площади, возмущенно жестикулируя.

– Вы брали кинофильм «Кабеса де Вака» восемнадцать раз. Теперь забыли его в тележке в супермаркете, да? Возможно, его вернут. Кому нужен фильм, где все молчат, а если разговаривают, то на неизвестном языке? Вы индеец? Вы должны заплатить штраф за потерю. Двадцать долларов. Это наше правило.

Я глядел с улыбкой на очаровательное соприкосновение грудей, сжатых кофточкой. Библиотекарша понимала это и опускала глаза для подтверждения собственного совершенства. Я подумал, что непростительно давно не обращал внимания на красивую женскую грудь и что это свидетельство моей моральной деградации.

– Я очень люблю это кино, – сказал я ей искренне. – Теперь нам не увидеть его никогда. А деньги заплачу. Куда? В кассу?

Хильда возделывала сад с помощью двух малокровных геев, нанявшихся к ней с проживанием. Нежные, интеллигентные, бессмысленные, они ковырялись в земле, выпалывая сорняки или, наоборот, рассаживая в привозной чернозем ростки эдема. Я хотел было поговорить с ними, но женщина в срочном порядке вывезла меня на берег залива. Я сделал несколько фоток. Попросил задрать юбку в момент заката. Получился красивый снимок. После этого мы поехали к ее друзьям. На обратном пути я сообщил Хильде:

– Дома все рехнулись… Реально сошли с ума. Я удрал от них. Поживу пока здесь…

– Здесь? – удивилась она.

После полудня она уехала по делам, а я загрузил свои вещи из рюкзака в стиральную машину, чтобы чем-нибудь заняться. Сел у окна, разглядывая любовников, копошащихся в саду, и вдруг понял, что нестерпимо хочу отсюда уехать. Лонг-Айленд провонял моим прошлым. Здесь я жил когда-то с женой, здесь родились мои дети. Меня эти воспоминания раздражали. Я приехал сюда украсть «Кабесу де Ваку». Исполнить индейский долг. Остальное – лишнее.

Я достал из стирки сырую одежду и отнес в машину. До родных гор было часа три-четыре. Попал в пробку, приехал ночью. Мои постояльцы жгли костер на берегу озера, бренчали на гитаре какую-то дребедень, в перерывах прислушиваясь к колокольчикам донок. Ловили на живца: мальков держали в специальной банке с поддувом воздуха. Профессионалы. Морозилка в большом доме была забита рыбой. Участников рыбной ловли было много. Я натыкался то тут, то там на незнакомых людей, здоровался и в конце концов уснул на тахте у камина.

Разбудил меня мальчик лет десяти, сын женщины в махровом халате.

– У вас есть привидения? – спросил он тревожно.

Я покрутил пальцем у виска и уснул опять. В следующий раз он пришел вместе с мамой.

– Я чувствую, что ничего страшного здесь нет, – сказала она, – но все-таки какие-то аномальные явления происходят.

– Какие? – удивился я.

– Не знаю, – сказала она категорично. – Но что-то здесь не так.

Я вспомнил, что недавно во время ночевки в гостевом доме мне являлась дама в джинсах, которая села мне на кровать. Я признал в ней одну из квартиранток, снимавших у меня маленький дом на позапрошлый Новый год. Эффект присутствия был потрясающим. Я помнил шероховатость джинсовой ткани, к которой случайно прикоснулся во сне рукой.

– На чердаке кто-то приколотил к стене старые красные туфли, – сказал мальчик.

Я вздохнул спокойнее. Туфли когда-то приколотил я сам, для красоты. В моем доме вообще было много странностей.

Народ вскоре скучковался на берегу, и я пошел на второй этаж, к видеомагнитофону. Телевизор стоял напротив кровати. Я поставил «Кабесу де Ваку» и прилег. Истрепанная пленка изображения не давала. Помехи, полосы. Я расстроился. Съездил за фильмом к черту на кулички. Как человек чести потратил двадцать долларов…

Лов шел полным ходом. Если так будет продолжаться, в моих холодильниках больше не останется места. Толстяк Володя угостил меня травой, рассказал, что пьет обычно один день, а для опохмелки курит.

– Очень разумно, – согласился я.

– Мне вообще нравится, когда жизнь регламентирована. В России костер можно жечь хоть всю ночь. А здесь только до девяти вечера. Чуешь разницу?

– Ну и что хорошего?

– Это дисциплинирует, – отозвался он. – Мне, как человеку пьющему, нужна дисциплина.

Я пожал плечами, не врубившись в причину его восторгов. К нам подбежала стайка перепуганных девушек. Венера, Катя и Таня наперебой начали рассказывать, что в доме происходит что-то ужасное. Мальчик видел зловещие тени. Теперь жилище наполнилось не менее зловещими криками. Володя матюгнулся на жену и попросил не мешать. Я был вынужден пойти с барышнями.

В доме было тихо, лишь потрескивала рыба на сковородке.

– Ну и что?

– Это потому, что пришел ты, – сказала одна из дам. – А уйдешь, они начнут дурить снова. Крики идут из подвала. Может, спустишься?

Я презрительно хмыкнул и сходил в подвал, где почему-то горел свет. Кто-то недавно играл здесь на бильярде. Ничего не обнаружив, я вернулся к женщинам – есть рыбу.

– Кто жил здесь раньше? – спросила Венера, переворачивая окуней старой антикварной вилкой.

– Немец один жил. Фон Майер. Строитель. Очень любил кирпич. Построил себе кирпичный дом а-ля Наф-наф. Построил – и тут же умер. Нам не страшен серый волк.

– Значит, твой немец вернулся. Решил нам отомстить.

Вскоре я понял, что в доме кричат индейцы из «Кабесы де Ваки». Украденное кино в силу неясных причин начало воспроизведение. Поначалу я не стал говорить о своем открытии и на новые сообщения о странных завываниях не реагировал.

– Танечка… девочки… вам мерещится…

Я взял Татьяну за руку и повел на второй этаж. Когда мы поднялись, казначей капитана Веласкеса Кабесы де Вака, превратившийся за время странствий по материку из честного христианина в индейского знахаря, сидел, привязанный к ритуальному столбу, в окружении голых дикарских вакханок, раскрашенных голубой краской. Женщины плясали вокруг него и улюлюкали. В фильме не было ни одного слова хоть на каком-нибудь общедоступном языке. Представляю, какую абракадабру слышали постояльцы в мое отсутствие.

– Что это за муть? – спросила блондинка с удивлением. – Ты нас разыгрываешь?

Я объяснил происшедшее. Сказал, что, когда смотрю это кино, чувствую себя ирокезом. Что я давно уже готов к сниманию скальпов с бледнолицых захватчиков. Что они – захватчики, а я – вольный переселенец.

– Я бы взял этот фильм на знамена антиглобализма, – сказал я женщине с напускной важностью. – Путь нашей тупиковой цивилизации показан здесь более чем наглядно.

– Тебе правда понравились мои ноги? – вдруг спросила она и, как мне показалось, покраснела. – Мы через час уезжаем.

Я вздрогнул, никак не ожидая такого поворота событий. Подошел, погладил ее по голове, пытаясь всмотреться в глаза.

– Будешь смотреть кино? Такого ты еще не видела…

Она решительно кивнула и села на кровать, не отводя глаз и не мигая. Я понял, что боюсь этого взгляда. Сел рядом и обнял ее за плечи. Индейцы в телевизоре продолжали орать. Мореплавателей освободило какое-то другое племя. Стрелы, копья, костры. Женщине фильм был неинтересен. Я вновь посмотрел на нее и неожиданно для самого себя сказал:

– Оставайся, я завтра подброшу тебя в город.

Она по-хорошему ухмыльнулась.

– А почему завтра? У тебя здесь замечательная рыбалка. И потом, это кино… Его мне придется посмотреть несколько раз, чтобы войти в курс дела… Как, кстати, зовут главного героя? Кабеса?

– Кабеса де Вака, – ответил я с неоправданной важностью.

 

Битники

После излишней дозы спиртного Мэри откидывалась на кровать и властно произносила:

– Тазик.

И попробуй ей этот тазик не дать. Она могла нарушить санитарные нормы и правила общежития в любой момент. Обычно она потом засыпала. Если тазик пригождался, заботливые хозяева заботливо сливали содержимое ужина в унитаз.

Мэри была худенькой, утонченной женщиной с мальчишеской стрижкой. Глазастая, остроносенькая, смешливая. Интерес к алкоголю и сексу никак не нарушал ее врожденной интеллигентности. Она страстно пела матерные частушки, любила отечественную эстраду. И ничего. Всегда оставалась вполне даже светской дамой.

Роман с нею случился у меня в конце десятого класса. Я звонил Мэри по телефону, говорил о музыке. Моя тогдашняя возлюбленная торопилась выйти замуж, а меня это не устраивало. С Мэри мне было интересней. Мы сходили на берег реки, я носил ее на плечах, мы целовались и курили «Pall Mall». Синели доисторические утесы, несла свои воды освободившаяся ото льда Томь, в Лагерном саду благоухали деревья. Это были счастливейшие моменты моей жизни. Непонятная строптивость и связь с Иветтой не позволили мне продолжить отношения. Через год Мэри вышла замуж и родила ребенка. Ноня оказался ее первым мужчиной. Я был готов кусать локти.

Теперь мы дружили, но не более того. Я обрел чувство свободного полета и после разрыва с первой любовью принципиально отказался от душевных страданий. Подсознательно образ Мэри маячил передо мной как мечта и нереализованная возможность. Когда я узнал, что они с Ноней отправляются в Крым, на каникулы, купил самую дешевую путевку и подгадал рейс. В порту делал вид, что их провожаю. Нам дали места рядом.

– Здравствуй, жопа, Новый год! – шутили мы, когда задница стюардессы в синей юбке показывалась из-за занавески в самолетном проходе.

Они уехали в Феодосию, я – в Евпаторию. Городок показался мне зловонным и скучным. Скобарихи, проживавшие в нашем санатории, от случайных связей отказывались. Я пообжимался с крашеной шатенкой до трех ночи и, плюнув на все, смотался наутро к друзьям. Как мы общались в отсутствие мобильной связи – не помню. Я легко нашел их и поселился на полу в комнате, которую им сдавала через пансионат какая-то красномордая тетка. Звали ее, несмотря на относительную молодость, бабой Любой. Кормили Медведских в столовой, а жили они в частном секторе. Действовала талонная система. На талоны можно было получить сухой паек в виде селедки и хлеба. Денег у нас было мало, но жить можно.

– Как вы похожи, – говорила баба Люба, сравнивая нас с Ноней.

Я представился его родным братом. Бабка требовала дополнительную плату за мое проживание, но я делал вид, что покидаю квартиру на ночь. Мы уходили на пляж и возвращались ранним утром. В комнату к молодоженам тетка не заходила, но на меня посматривала косо. Мы не нуждались ни во сне, ни в пище. Довольствовались вином. Его можно было приобрести в автоматах на набережной или купить в магазине, сдав необходимое количество пустых бутылок. Мы собирали стеклотару по побережью и стали завсегдатаями в приемном пункте.

Майк Науменко и Виктор Цой были нашими постоянными попутчиками. Вместе с ними мы сажали алюминиевые огурцы и читали в сортире «Роллинг стоун». У нас был красный переносной магнитофон на батарейках. Мы включали его в любое время дня и ночи и в самых неожиданных местах и танцевали. Общий цыганский настрой компании был направлен на добывание вина и денег.

– Я полковник Советской Армии, – представлялся нам голый мужик на ночном пляже. – ВВС. Военно-воздушные силы.

Мы светили в живот полковнику фонариком и отдавали честь. Пели соответствующую песню. «Сфера особого внимания. Наши летчики – славные ребята». Нас кормили и поили. Мы были обаятельными подонками. Я сочинял какую-то поэтическую муру, но Мэри стихи, к счастью, не интересовали. Мы и без этого нравились друг другу.

По ночам она ложилась на краю постели, и я, лежа на полу, запускал руку к ней под одеяло. На что-то реальное мы еще не решились. Днем продолжалось нечто подобное. Мы пытались улучить момент, чтобы уединиться. Таких моментов почти не было. Ноня законным образом следовал за нами и не разрушал компании. Я еще больше сблизился с ним: то ли от стыда, то ли из солидарности.

В конце концов нас застукала баба Люба. Ночью, на кухне. Происходящее сомнений не вызывало. Мы были голые по пояс. Мэри сидела у меня на коленях. Старуха не стала поднимать скандала, лишь сказала, чтоб я либо выметался, либо заплатил за неделю.

– Ну и что делать? – спросил Ноня утром, разливая рислинг по граненым стаканам. – Я привык к своему брату. Теперь это навсегда.

Мы с Мэри переглянулись и подтвердили наше желание держаться вместе. Талоны кончились. На селедку можно было не рассчитывать. Торговать у пивного ларька стало нечем. Мы залезли с Ноней на дерево и насшибали зеленых грецких орехов. Мэри собрала их в подол. Продовольственной проблемы орехи не решили. Они вообще оказались малосъедобными. Было решено ехать ко мне, в евпаторийский пансионат. Я надеялся, что нас там пристроят в качестве компенсации за мое отсутствие.

Получив полный отлуп, отправились на пляж. В этих местах он оказался пустынным, гладким, продувным. Две хохлушки, обратив внимание, насколько тщетно мы с Ноней пытаемся поймать чайку, пригласили нас к столу. На расстеленной на песке скатерти у них лежали вареная картошка, колбаса, зелень. Запивали все это вермутом сорта «огнетушитель». Мы поинтересовались рецептом приготовления дичи, но женщины сказали, что ни чаек, ни голубей в пищу не употребляют.

– Я пытался как-то поймать поросенка, – рассказал я, – но тот обделался со страха. Как можно такое есть?

Женщины посмеялись. Одна из них утвердительно сказала, кивнув на нас с Мэри:

– Хорошо смотритесь. Муж и жена?

– Брат и сестра.

Медведский пропустил этот разговор мимо ушей.

На ночевку устроились в кустах. Легли на джинсы, укрылись куртками. Подушки сделали из травы. Буйствовали сверчки, меж хищных очертаний зарослей проступали звезды. Я ждал, когда Медведский уснет, чтобы укатиться с Мэри в кусты. Ее в ту ночь что-то ломало. Она отводила взгляд, но я был уверен, что она смягчится, если я проявлю настойчивость. Прелюдия затянулась невыносимо. Сегодня был хороший момент.

Мы уже дремали, когда услышали в нескольких метрах от себя музыку и задорный женский хохот. По-пластунски поползли на свет. Около нашего бивуака припарковались «Жигули» последней модели. Два немолодых грузина разводили костер, девчонки нашего возраста нанизывали шашлыки. Поодаль стоял ящик с вином и водкой пополам. Алла Пугачева надрывалась над историей старинных часов. Море шумело, готовое с полным равнодушием принять в свои объятья любого. Не сговариваясь, мы выползли из кустов.

Выглядело это, как индейская вылазка или японский десант. Завели магнитофон с песней «Где твои туфли на манной каше», стремительно вошли в контакт с молодежью. Девчонки были тоже из Сибири, на берегу оказались со случайными знакомыми: поехали покататься. Они были не против остаться с нами. Вскоре ящик с алкоголем перекочевал к нам под ноги. Ноня отшвырнул несколько бутылок водки в траву, мы разлили с землячками по стопке, поинтересовавшись у кавказцев, как там с шашлыком.

– Лена, Юля, мы уезжаем, – сказал один из них, седой и пузатый. – Мы вспомнили про другое место. Там рододендроны. Реликтовые. Любите рододендроны?

– Кого? – заржали девушки.

Мы остались на берегу наедине со своими проблемами, ослепленные вспышкой света и вестью с большой земли. Жалкие, заляпанные грязью, мы вернулись на наше лежбище, не радуясь ни свободе, ни натыренной водке.

Медведский уснул, мы с Мэри остались курить на берегу – вроде как для выяснения отношений. Говорили ли мы о любви? Разбирались ли в наших чувствах? Швыряли ли друг другу в лицо убийственные фразы? Может, и говорили, и выясняли, и швыряли. Сейчас это кажется крайне неправдоподобным. Нам было хорошо, а остальное излишне.

– Ты будешь приходить ко мне, когда мы вернемся? – спросила она, хотя ответ на вопрос был известен обоим.

– Куда же я теперь денусь, – ответил я. – Но мне как-то не хочется возвращаться.

На рассвете мы похмелялись из горла и вприпрыжку бежали к отплывающему парому. Раскатываясь в резиновых шлепках на скользких мостках, мы втроем влетели на плавсредство последними и легли передохнуть на его ржавую палубу, уже нагревшуюся от солнца.

Успели. Хотелось принять душ и упасть в постель со вздохом про душечку белую подушечку. Медведские решили ехать к бабе Любе. Я должен был остаться в вонючей Евпатории с крашеными шатенками. Денег на дорогу не было, а отсюда меня должен был забрать автобус до аэропорта. Мэри предлагала торгануть украденной водкой, но всем этот промысел надоел.

Мы сидели у бортика, свесив ноги над бегущей волной. Вздыхали. Ноня вдруг взял меня за руку и сообщил с глупой серьезностью:

– А я знаю, что происходит…

Мэри испуганно отвернулась, я закашлялся дымом явской сигареты «Космос».

– Что?

– А то и происходит. Мы спиваемся. Годам к тридцати отбросим коньки.

У меня отлегло от сердца. Шепелявость Медведского лишь усилила комичность речи.

– Ну и что ты предлагаешь?

– Я предлагаю выбросить эту водку в море.

Мы с Мэри гадливо расхохотались. Ноня тоже вскоре подключился к смеху.

По возвращении в родной город он удивил меня иным признанием.

– Чтобы долго трахаться, нужно иметь сильные руки, – сказал он. – Это типа как отжиматься от пола. Я понял. Все дело в силе мышц.

– А если бы у тебя не было рук? – спросил я подозрительно.

Мэри впоследствии его идею никак не прокомментировала. Махнула рукой. Ну а что тут скажешь? Информация, лишенная содержания. Мы ждали чего-то большего. Сексуальная революция только начиналась.

 

Шорты сабрины салерно

Ноня служил на Северном Урале в строительных войсках. Его жена искала мужчину своей мечты на родине. Вскоре ей повезло.

– Мы с Матвеем идеально подходим друг к другу, – сказала она мне по секрету. – Женщина с мужчиной может быть счастлива только в постели.

С Мэри мы были близкими друзьями. Ближе некуда. Если ей хорошо, то и мне хорошо. Стремление к совершенству остановить невозможно.

Супруга ее звали Витя Медведский, а кличка – Ноня. Не знаю, кто его так окрестил. На побывку Ноня приезжал ко мне в Свердловск, который мы в те времена считали центром мироздания. У нас было много причин для того, чтобы придерживаться такого мнения, хотя женщины на Урале нам не нравились.

В тот день мы купили несколько бутылок тархунной настойки – здешняя цивилизация предлагала лишь этот напиток.

Я включил видеомагнитофон и показал другу «Индиану Джонса из вечного мрака». Социалистический реализм, совмещенный с капиталистическим предпринимательством. Актер, сыгравший Джонса, – выходец из белорусского местечка. Зарекомендовал себя не только как кинозвезда. Судя по слухам, умел изготовлять чемоданы. В фильме занят самим собой, но почему-то считает, что спасает мир. Музыка полна коллективистского пафоса.

– Очень похоже на тебя, – огорошил меня Медведский. – Весь фильм похож. Ты такой же.

– Какой?

– Ну, такой. Энергичный. Незатейливый. Борешься за правду.

Мне его комплимент не понравился, хотя и был сказан от чистого сердца. В ту пору я считал себя сложным человеком.

– Давай посмотрим что-нибудь другое, – сказал я. – Я тут записал с эфира одну заводную тетечку.

По экрану забегала певица Сабрина в джинсовых шортах, записанная с эфира конкурса эстрадной песни в Сопоте.

– Boys, boys, boys, – кричала она нам с Медведским. – Safe sex! Safe sex!

И мы уверовали в безнаказанность греха и радость случайных связей.

– Она из порнобизнеса, – сказал Ноня с видом знатока. – Поет плохо, а двигается хорошо. Она и не такое может, – он многозначительно причмокнул.

Я ничего не знал о порнобизнесе, но с Витьком согласился. По таким девушкам мы на Урале соскучились. В Сибири подобные еще попадались, а на Урале – нет. Мы посмотрели ее выступление несколько раз, после чего Ноня сказал, что Сабрина тоже похожа на меня.

– Общий дух, – объяснил он. – Блядский.

Я не обращал внимания на его реплики. Ноня совсем охренел со своими стройбатовцами. Рядовые азиаты обещали сделать ему «темную», а у меня было весело и светло. Я ассоциировался у него с тархунной настойкой и видеомагнитофоном. С Индианой Джонсом и полуголой Сабриной Салерно.

– Давай поедем к моей жене, – вдруг предложил Ноня. – Я – к Мэри, ты – к правнучке Ким Ир Сена. – Он имел в виду мою романтическую связь с официанткой ресторана «Осень».

Я заартачился, вспомнив сложность их семейной ситуации. Мне хотелось сохранить его брачный союз с Мэри, хотя для его разрушения уже было сделано много. Даже мной. Медведский был непреклонен. Он шепелявил, говорил невразумительные вещи, но обладал даром убеждения. Внешне он походил на артиста Буркова, который «никогда не пьянеет».

– Мы пойдем простым логическим ходом, – говорил он. И шел.

Я сказал, что неплохо бы предупредить о визите его жену. Вдруг ее нет дома?

– А где она? – искренне удивился он. – Сидит с Танькой на Фрунзе. А тут мы, ночью. Как снег на голову. Сюрприз должен быть сюрпризом!

Когда он уходил в уборную, я несколько раз пытался позвонить Мэри, чтобы предупредить о надвигающейся опасности. Ни она, ни ее кавалер не снимали трубку. «Идеально подходим друг к другу». Тьфу на вас еще раз!

Я дал Медведскому свою одежду. Обувь не подходила, и он поехал в брюках поверх офицерских сапог. Смотрелся по меркам того времени нормально.

Билетов в аэропорту не оказалось. Ночные рейсы вообще не были предусмотрены. Я вздохнул с облегчением. Лейтенант строительных войск не унывал.

– Едем на поезде, – кричал он. – Я башляю.

Тень Сабрины Салерно в джинсовых шортах мелькала в его глазах холеным телом. До вокзала Ноня подвез меня на такси. Купил по дороге пива, заскочив в секретный кооперативный ресторан. Я больше не рыпался. С каждым глотком Витек распалялся все больше.

– Кис-кис, – сказал он проводнице, когда мы вошли в вагон, и заржал.

Дорогу мы провели с рябиновой настойкой, в ее купе. Обнимались, рассказывали бородатые анекдоты. Проводница уверяла, что ни с кем ей не было так весело. Мы соглашались.

– Мы – братья Джонс, – говорил Витя. – Нас зовут Инди и Хинди. Точим сапоги и чемоданы. Едем к певице Сабрине на блядки. Знаешь такую?

Мелькали станции и полустанки. Березы и тополя. Инвалидные авто и шагающие экскаваторы. Луна появлялась то с одной стороны поезда, то с другой. Сабрина пела «Sexy girl», «Lady Marmalade», «All of Me», «Like a Yo-Yo», «Hot girl» и «Boys». Этим ее репертуар исчерпывался. Нам его хватало. Мы пытались подпевать ей, чтобы передать наши чувства проводнице, но это удавалось плохо. Она покачивала головой и простосердечно приговаривала в алкоголическом дурмане:

– Хорошо поете, стервецы! За сердце берет.

Мы не хотели расставаться с ней, забыв о цели нашего путешествия. Зачем мне официантка ресторана «Осень», когда я не голоден? Зачем Медведскому гулящая жена?

В Новосибирске на перроне мы неожиданно подрались. Повода никто из нас так и не вспомнил. Кажется, я начал подтрунивать над дефектами его речи. Ноня был необидчив. Я – покладист. Мы устали. Усталость вызвала драку и тут же свела ее на нет. Увидев ментов, мы мгновенно прекратили рукоприкладство и сделали вид, что заняты спортивными состязаниями.

После турнира решили выпить еще. Разместились в пивном баре у вокзала. Новосибирск, по нашему мнению, тоже был центром мироздания. У нас было множество причин для того, чтобы придерживаться такой точки зрения, хотя женщины в Западной Сибири нам не нравились. Настоящие женщины встречаются лишь на берегах Средиземного моря. Ни я, ни Ноня там не бывали, но надеялись как-нибудь туда попасть, угостившись тархунной настойкой. Впоследствии я осуществил нашу мечту и спел в генуэзском Palazzo Ducale не хуже Сабрины.

Прощались со слезами на глазах. Я решил остаться в Новосибирске, чтобы навестить родню. Медведского ждал путь на малую родину, разочарование и тягостные разборки. Предотвратить их было почти невозможно. Я обнял Витю и направился к дяде Лене, который жил около вокзала.

Дядька быстро вошел в мою ситуацию, накормил, поставил на кухонный стол запотевший графин. После завтрака я позвонил Галине Ашотовне, матери Мэри. С нею у меня сложились дружеские, но подчеркнуто строгие отношения.

– Лейтенант строительных войск Виктор Медведский через час будет в Томске, – сказал я, и лишь потом представился. – Боевая тревога!

Галина Ашотовна рассеянно поцокала в трубку.

– Ценю твою чуткость, – сказала она, – но тревога отменяется.

– Позвоните, пожалуйста, вашей дочери.

Она раздраженно фыркнула.

– Я сказала, что ценю твою деликатность. Но ты опоздал. Проблема с Матвеем снята. И, я надеюсь, навсегда.

Оказалось, «идеальный мужчина» обокрал Мэри и смылся. Вынес из дома все, что можно. Телевизор, ковер, постельное белье, шубу, две пары зимних сапог и копию картины Модильяни «Обнаженная» работы местного кудесника Израэляна.

– За все надо платить, – заключила Галина Ашотовна философски.

Я никогда не относился к этому закону природы буквально, а рассматривал его в кармической перспективе. На этот раз законы больших чисел и малых воздействий не работали. Мэри многократно опровергала законы жизни, чтобы вернуть им простоту и наглядность. Я бы тоже хотел иметь подобный опыт в целях самовоспитания. Гадости со мной происходили реже, но хуже. Они не вытекали из прошлого логическим ходом.

– Ты, Дима, конечно, сложный человек, – закончила свою речь Ашотовна, польстив, наконец, моему самолюбию, – но мою дочь никогда бы не обокрал. Вообще вы очень подходили друг к другу.

– Еще как подходили, – поспешно согласился я с мамой Галей. – У нас еще не все потеряно. Я хотел украсть вашу дочь у нее на свадьбе, но не решился.

– Зря, – сказала она, как отрезала. – А теперь как у вас? Кем ты стал? Сутенером? – спросила Ашотовна сурово. – Устраиваешь ей любовные интрижки, в то время как пьешь с ее мужем?

Ашотовна зрила в корень. Была права. Мне такая мысль даже не приходила в голову. Я вспомнил, что по-прежнему неравнодушен к Мэри, хотя никогда ее не ревновал и не принимал ее похождений всерьез. Я не знал, что мне ответить, и растерянно положил трубку.

 

Именинник

В тот день Савенко получил большие деньги. Они вместе с Недошивиным и Костей Фабрикантом покрыли крышу местного обкома партии битумом. Работали вместе, но деньги получил только Сава: не знаю, как у них там все было устроено. Он-то и пообещал поставить всей компании ящик коньяка в случае, если мы согласимся поехать с ним в поселок Восточный на танцы.

– Это будет поздно вечером, – сказал Савенко успокоительно, заметив в наших взорах сомнение. – Там хорошо танцуют.

Солнечный луч сверкал на его золотой коронке. Я гордился, что у меня есть друзья, родившиеся в городе Магадан. Стояла ранняя, сухая осень. Листья налились цветом и красовались высоко над нашими головами. В магазин мы направились с Савой вдвоем. Остальные пошли к Сашуку для приготовления банкета. В троллейбусе мы встретили Наталью Суслову, продавца из «Детского мира», которую я когда-то любил. Она назвала имя товароведа в винном, к которому надо обратиться. Добавила, что выходит замуж за военного и уезжает в Германскую Демократическую Республику.

– Дружба – Freundschaft, – радушно отвечали мы. – Единство помыслов и чувств.

Фанерный винный ларек располагался все в том же Восточном поселке, примостившись на краю большой площади с растрескавшимся асфальтом. В выходные здесь функционировал вещевой рынок. Сейчас площадь была пуста, дверь лавки сиротливо приоткрыта. В городе царствовал сухой закон.

Мы загрузили купленный у товароведа коньяк в рюкзак и пластиковый дипломат, который Савенко уже успел приобрести с получки.

– Насчет танцев – зуб даешь, – еще раз подтвердил он свои намерения.

На обратном пути в троллейбусе встретили Жанну Сметанину, куртизанку. Она была известна своей красотой и фригидностью. С мужчинами общалась по расчету, закончила юридический факультет. Я когда-то любил и ее, но сейчас об этом вспоминать не хотелось. Жанна была украшением троллейбуса. Посвежела, посветлела, в улыбке появилась несвойственная доброта. Я обнял ее и поцеловал в пахучую щеку.

– Жанка, свяжи мне шапку. – Я поднял с полу рюкзак и погромыхал бутылками. – Скоро похолодает.

Алкоголем она никогда не интересовалась, спросила только, правда ли, что я уехал из города.

– Конечно, уехал. Не видишь, что ли? Цивилизованный человек, просвещенный западник.

Савенко мое панибратство с лучшими феминами города не нравилось. Ни та, ни другая до этого не попадались ему на глаза. Создавалось впечатление, что я знаю нечто, чего не знает он.

– Сегодня я всех угощаю! – громко сказал он и продвинулся по салону поближе к окну. Куртизанка не обратила на его слова внимания.

Вскоре мы встретили мою молочную сестру Юлию. Потом еще кого-то. Судьба пыталась собрать вокруг нас как много больше девиц, но девушки от коньяка и танцев благоразумно отказывались.

– Мы тут стареем, страдаем, а тебе хоть бы что, – говорила мне вчера Ольга, когда я в очередной раз провожал ее до дверей подъезда и размышлял, куда двинуться далее. – Такое бывает, я читала. Жаль, что ты скоро уедешь.

Она считала меня вечным. Трудно понять, что она имела в виду. Я целовал ее и отвечал, что тоже подвержен процессам. Женщины стареют раньше, думал я. Ничего не поделаешь. Никуда уезжать я пока не собирался.

С Ольгой мы были знакомы с детства. Я этого не помнил. Она почему-то помнила. Вновь мы познакомились лет через двадцать, во времена нашей очередной молодости. Она жила в одном подъезде с Сашуком. Ее матушка приготовляла отличные малиновые настойки: наши встречи стали неизбежны. Ольге нравился мой гулящий образ жизни, из спортивного интереса она поставляла мне девиц. Посмеиваясь, справлялась о деталях. Один раз поссорилась со своей двоюродной сестрой за то, что та мне не дала.

– Как она посмела! – возмущалась Ольга искренне. – Какое чванство!

Я стыдливо тряс сигарету над консервной банкой, понимая, что еще несколько таких заявлений – и я навеки останусь с ней. Но я уехал.

Ольга тоже пришла к Сашуку в гости. Приехала Ира Карамзина по кличке Мурза: скуластая, твердая на ощупь – его пассия. Был и Карманов, врач-анестезиолог, превращавший любую пьянку в спортивное состязание. Он согласился поехать на танцы только в том случае, если каждый из мужчин подтянется перед этим на перекладине по годам своего возраста, а Сашук не будет говорить о политике. Сашук на мгновение нахмурился, рваный шрам по всему горлу, полученный в ранней молодости, побагровел.

– Я за неформалов, – сказал он. – Ты Дудинцева читал? «Белые одежды». Честная книга.

Шел 1988 год. Август. Завтра наступал день моего рождения. Восьмое число восьмого месяца восемьдесят восьмого года. Количество восьмерок в предстоящей дате сквозило обнадеживающей символикой. Четыре знака бесконечности стояли перед глазами по стойке «смирно».

Я поддержал разговор с позиций исторического материализма.

– Нужен базис, – сказал я. – А для базиса нужна экономика. Партии выражают интересы различных экономических групп. Даже Ленин получал деньги от немцев. Значит, и Дудинцев их от кого-то получает.

– Враги народа подняли головы, – подытожил Карманов.

Все собравшиеся мужчины были крупны и привлекательны. Женщины по очереди выслушивали наше пение. Фабрикант выстраивал на болгарской «Кремоне» «Лестницу в небо». Он шарил на гитаре лучше всех в городе и нравился людям. Костя пользовался этим для удовлетворения своих жизненных нужд. Саня Недошивин следил за его пальцами васильковым взглядом; он был в тот вечер в моей серой кофте. Сашук петь не умел. Он играл на фортепьяно «Героическую симфонию» Бетховена.

Первое такси остановилось у самых окон. Савенко забрал с собой наиболее деятельных мужчин, а я с девушками должен был ехать на второй машине. Сашук темнил, объясняя, что приедет чуть позже. Ему уже выдали шелестящий красный червонец на дорогу, но он, как мне показалось, хотел им воспользоваться по-свойски. Когда мы остались вчетвером, Сашук положил его в свою любимую книгу и сказал, что должен помыть посуду перед отъездом. Хихикая над его чистоплотностью, мы с барышнями проследовали через весь город на станцию «Восточная» и остановились в отдалении от танцевальной площадки, среди ночного поля, пахнущего потом и полынью.

В воздухе стоял комариный гул. В темных концах поля происходило какое-то действие, сопровождавшееся обрывочными, зависавшими в воздухе криками. Мы пошли на шум, я зачем-то взял обеих девушек под руки. На танцплощадке затараторил громкоговоритель. По интонации было понятно, что произносятся лозунги или здравицы. Мимо нас пробежала стайка разгоряченных подростков: спортивные рейтузы, футболки в сеточку, кеды или обрезанные резиновые сапоги выдавали в них жителей предместья. Некоторые из подростков были заметно окровавлены. Они не обращали на это внимания, видимо, не чувствуя боли под влиянием алкоголя. Пацаны продефилировали мимо, недружелюбно цепляясь взглядами за складки наших одежд. Музыка в поселке стихла, хотя цветомузыкальный огонь над деревянной верандой продолжал мигать.

Судорожно скрипя тормозами, прошмыгнуло такси с единственным пассажиром, сидящим на заднем сиденье. Подростки что-то замышляли. Я услышал топот шагов у себя за спиною и, когда обернулся, был вынужден ударить первого подоспевшего к нам ребенка ногой в грудь.

Пацаны рычали, напрыгивая на моих девушек со всех сторон. Кому-то из них удалось сбить с ног Ольгу. Мурза действовала энергичней, раздавая налево и направо хрустящие подзатыльники. Вскоре и ей прилетело по губам. Мне показалось, что она заплакала. Ольга где-то в темноте выкрикивала правоохранительные фразы, я кое-как сдерживал натиск нападающих подонков. Поражала степень их поврежденности, побитости. Видимо, до нас их кто-то хорошо обработал.

Особо активничал небольшой коренастый отрок с широко раздутыми ноздрями и порванной щекой. Несмотря на серьезные ранения, он демонстрировал хорошую спортивную подготовку и уже несколько раз попал кулаком мне по скуле. Я пользовался преимуществами своего возраста и роста и отгонял молодежь криками и пинками.

– Он в белой рубашке! – визжала полная девушка в коротком ситцевом халате. – В белой рубашке! В белой!

На звуки ее голоса подваливало все больше молодых людей злой воли. И все из-за белой хэбэшной толстовки, в которую я был одет. Они искали человека в белом. Наконец чуваки уронили меня в траву и начали пинать по ребрам в безысходной истерике. Я зажал голову руками и свернулся на манер эмбриона в материнском чреве. Молчал, сжав зубы. Не хотел с ними разговаривать. Они продолжали пинать меня, называя между делом множество незнакомых имен и кличек. Их удары были не самыми болезненными: я был благодарен судьбе, что столкнулся этой ночью с еще не оформившимися организмами. Вдруг они оставили свою работу и сместились куда-то во тьму, словно унесенные ветром.

Я сел на корточки в невысокой траве, увидел заплаканное лицо Ольги.

– Что они сделали с тобой? – восклицала она, ощупывая мое тело.

Я встал на ноги и отряхнулся. Свитер был пропитан кровавыми пятнами почти насквозь. Болел правый бок, на лице нащупывались размашистые ссадины. Ко мне приближались горделивые фигуры Недошивина и Савенко. Было слышно, что они смеются, что-то беспечно обсуждая. Они помахали мне рукой и сказали почти хором: «Во!» Мой окровавленный вид омрачил их лица, девушки подбежали к ним, рассказывая на ходу о случившемся.

– Кровавые мальчики! – заголосил я голосом Бориса Годунова. – Рыжие карлики! Акела промахнулся.

И Савенко, и Недошивин имели разряд по боксу. Сегодня решили попробовать свои силы на молодняке. Сразу по приезде включились в молотилово. Изрядно покалечили подростков. Я попал под раздачу. Моя серая кофта на Недошивине была порвана в нескольких местах, словно его покусала стая собак или диких птиц. Растяжки висели на животе и рукавах в виде жадных щепотей. Мужики говорили о неминуемой расплате, Карманов и все остальные участники потерялись в ночи.

Когда над полем в очередной раз пролетел разбойничий свист со стороны автобусной остановки, мы перебрались к стене какого-то здания из белого кирпича и залегли в зарослях пижмы. С этой точки можно было наблюдать за поведением рыжих псов.

Они шныряли, организовывались в стаи. Красные собаки, у вожака которых отрезали хвост. Судя по репликам, они собирались нас убить. С ужасом я понял, что может произойти нечто обратное.

– Ползем отсюда, – сказал я и стал раздвигать траву окровавленными ладонями. – Это не люди, это дети.

– Терпеть не могу детей, – отозвался Недошивин.

Звук следующей атаки был похож на шум прибоя. По склонам прокатилось движение сотен спортивных башмаков; отроки пробегали мимо нас вдоль асфальта. Кровь текла с их покровов, жизнь многих была искалечена навеки. Мои друзья спьяну не рассчитали сил: сколько носов они сломали в ту ночь – одному богу известно.

– Еще не вечер, – сказал Савенко. – Я их запомнил. Станция «Восточная», мои люди. Мы еще потанцуем!

И тут же со склона посыпались рыжие карлики. Они обнаружили нас в нашем укрытии. Мы вынужденно ринулись к остановке такси. Редкие автомобили замедляли свой ход. Все пытались убраться из зоны боевых действий как можно скорее.

Мы выскочили на освещенную часть улицы, девушки поддерживали меня, как детскую игрушку. Я взмахнул окровавленным локтем. Машина остановилась:

– Быстро-быстро! – прикрикнул водитель.

Нас спасали. Ольга сказала с большой серьезностью:

– В милицию!

И мы стали спускаться в долину. Над городком стояли гул и рокот. Молодежь бежала за нами, швыряясь в такси кирпичами. Мы спускались по серпантину вниз, и рыжие собаки падали на автомобиль, как безумные яблоки. Они катились по склонам, завывая и раскалываясь на куски. Дети прилеплялись к стеклам, трясли руками и волосами. Их живые пузыри зависали на автомобиле, держались на нем до очередного поворота, отваливались в кусты и тут же возвращались вновь, поддержанные мегафоном с танцплощадки. Они летели на наш «Москвич», как мошкара на смерть. Ударялись об его обшивку и, умирая, улыбались окровавленными ртами.

Шпана следовала за нами вплоть до милицейского пункта. Мы отряхивали их с плеч, как собака отряхивает озеро со своей шерсти.

Ольга настаивала на заведении уголовного дела, Мурза ей поддакивала. Оставшись наедине с ментами, барышни написали заявления. Я тоже был приглашен в кабинет.

– Оказался жертвой трагической случайности, – сказал я.

– Ваши друзья более многословны, – пробормотал лейтенант.

«Они напали. Он боксировал, защищая нас. Упал, но продолжал обороняться. Потом и я лишилась сознания», – прочитал я в протоколе, подписанном Ольгой. Это походило на американскую прозу. Меня растрогало слово «боксировал».

Я побродил по коридорам, уткнулся лбом в запертую дверь женского туалета. Женщины были там вместе, шептались.

Я вышел на улицу и сел на бетонную балку рядом с Саней Недошивиным. Он общался с молодым подонком на армейские темы. Юноша говорил:

– Мы сегодня целую толпу уделали. Мужиков лет под тридцать.

Недошивин недавно вернулся из армии и по моей просьбе сбрил усы. У нас были настоящие человеческие отношения. Сане было обидно, что я оказался крайним. Подростки сломали мне два ребра, но мы еще об этом не знали. Недошивин выслушал молодого человека и ударил его по морде твердой ладонью. Посоветовал оставаться на месте.

– У меня знакомые менты, – сказал мальчик. – Помоги мне наших отмазать. Вы сегодня убили нашего Додика.

Саня опять ударил его по лицу и заявил, что такое имя ему неизвестно. Он продолжал сидеть на бетоне, внимательно выслушивая слова собеседника. Когда в нем просыпалось чувство, он бил молодого подонка по лицу, понимая безвыходность его положения.

– У меня знакомые менты! – восклицал юноша, тут же получал в торец и начинал плакать.

Из служебки вышел лейтенант и покачал головой. Вскоре появилась Ольга и похлопала меня по плечу.

– С днем рождения, – сказала она. – Шмутки твои мы сейчас простирнем. Через пару дней будешь снова вечный.

Я кивнул. Мы вернулись к Сашуку, чтобы обсудить дальнейшие планы. Оказывается, тот не выезжал из дома. Уверял нас, что так все и должно было закончиться. Фабрикант, услышав шум драки, вернулся обратно на том же такси. Напитков в доме больше не было.

– У тебя сегодня день рождения, – сказал Сашук, оглядывая мои раны. – Мы с Костей его отметили.

Фабрикант в подтверждение прошелся по струнам и спросил, насколько хорошо мы провели время. Женщины засмеялись и начали резать овощи. В окне появился Карманов с бутылкой заграничного виски.

– Я был у папы. Он погладил меня по голове. Говорит: что ты такой лысый? Не было у нас в роду таких лысых.

Я увидел лицо Ольги и подумал, что это в последний раз. Мы поднялись на второй этаж и вошли в ее детскую комнату, все еще полную кукол и плюшевых медведей.

– Я думала, они убьют тебя, – сказала она.

Я смущенно снял грязный свитер. Ольга отбросила одежду в сторону. Легла на диван. Глаза ее матово светились, длинные ноги раскинулись на кровати и застыли.

– Все равно ты уедешь, – сказала она.

Нам пришлось встретиться через неделю. Я уже вполне сносно передвигался, а разбитость физиономии в моем городе считалась достоинством. Оказалось, что Сашука обокрали. Кто-то проник к нему на первый этаж, похитил вареные джинсы, которые тот хранил под матрасом, книгу Дудинцева, а также ксерокопию моих стихов, изданных в соседнем городе. Не колеблясь, мы начали розыски Кости Фабриканта.

Однажды морозной зимой у меня уже исчезали американские сапоги с высокой шнуровкой, несколько банок шампуня и клей «Момент». Я был рад этой утрате и прожил у хозяйки дома еще несколько дней, пока она не нашла подходящую для меня обувь.

Подпольный гитарист и философ скрывался в одной из пригородных деревень, но мы нашли его через общих знакомых. Когда мы пришли за своими вещами, Костя разулыбался и тут же вернул награбленное.

На этот раз ушел в полную несознанку. Сашук угрожал, сверкал глазами, шрам на его шее играл различными оттенками красного. Мы ушли ни с чем. Ругались, пиная придорожную пыль.

Разгадку этой истории я узнал через несколько месяцев, когда инкогнито прилетел на свадьбу Ольги, но заболел некротической ангиной Семановского и до банкета не дошел. Страшная температура, потеря голоса, патологическая слабость. Три дня я пролежал в кровати у гостеприимного Штерна. Это был мой последний шанс увидеть Ольгу, но я им не воспользовался. Сашук зашел проведать меня в своих шикарных вареных до истончения джинсах – тех самых. Сказал, что нашел их случайно в общежитии, в комнате у Савенко, своего лучшего в те времена друга. Мы похихикали над превратностями жизни. Нам нравилось, что у нас есть друзья, родившиеся в городе Магадан, и что в родном городе встречаются люди, готовые украсть подборку моих стихотворений.

 

Вечный жид

В молодости на жратву и выпивку я зарабатывал анекдотами. Не постоянно, а от случая к случаю. Я присматривался к собеседнику – и шутил по его вкусу. Набор психологических типов советского времени был не столь широк, как сейчас. Да и не каждого хотелось развести. Я не злоупотреблял своими способностями, хотя глубоко входил в роль. Главное – не перебрать. «Мы ответственны за тех, кого приручили», – сказал какой-то знаменитый дрессировщик.

Самое большее, на что я был способен, – переночевать. Войти в доверие и переночевать. Дорогих часов не снимал, юбок не задирал. Я знал свои задачи. Я их не формулировал, но знал. Я не преследовал пошлую цель позавтракать. Я просто хотел составить приятную компанию собеседнику и потом признаться, что у меня нет денег на омлет. То есть сказать правду.

Из Красноярска я выехал ночным поездом. Долго ходил по городу, улыбаясь окликам «солдатик». Девок в городе было удивительно много. И все как на подбор: породистые и умные. Возможно, мне так казалось после двух месяцев лагерей, сусликов и любимой ракеты 8К-14. Иллюзия меня устраивала. Это была вспышка. Шаровая молния счастья, вращавшаяся вокруг моей головы.

Мятый и перепачканный губной помадой проводниц плацкартного вагона, я въехал в Томск. Зашел домой, но дверь была закрыта. Я переночевал у бабушки и уехал на Международный фестиваль студентов в Москву.

Тем летом карты у меня ложились гладко. Сначала вместо военных сборов меня направили работать на УПТК на погрузо-разгрузочные работы по керамзиту. Мы упаковывали этот сланцевый кизяк в мешки, а попутно играли в войнушку. Кидаться друг в друга керамзитом – одно удовольствие. В полевых условиях, где мне пришлось жить, мне тоже все нравилось. Если пьяный майор Ажубалис приказывал готовиться к смотру строевой подготовки, мы увлажняли наши хэбэ до состояния половой тряпки, развешивали на деревьях и поливали водой из ведра, чтобы подольше ходить в гражданском. Марш-броски в ОЗК – тоже милое дело, если вместо сапог надеть под резиновый комбинезон кроссовки. Занятий было много. В лагерях я начал писать панк-поэзию. «Я люблю вечернюю ходьбу. Выйду на улицу – и въебу. По лбу». «Я сегодня напьюсь в три сопли, потому что купил „Жигули”. Я поеду на „Жигулях” – пиздях, пиздях, распиздях». Или «Скоро жизнь мне наскучит. Пучит меня и пучит».

Комсомольцем я был неважным, но они меня ценили, поскольку я умел сочинять песни на злобу дня. Дадут социальный заказ – и я его часа через два исполню. Душевного надлома это не вызывало. Я сочинял рок-н-роллы, а американский империализм не любил искренне, как и сейчас.

Поэтому в Москве я без тени смущения отлабал на всех предоставленных площадках, а на последней (в парке Горького) познакомился с восторженной клушкой со станции «Бабушкинская».

– Погуляете со мной? – спросил я со светской простотой.

Она молча взяла меня за руку.

– Мерзость, да? – Я ткнул пальцем в широколицую Катюшу с павлиньим хвостом из цветных кругов вместо кокошника, плакатами которой был обклеен весь город. Круги, видимо, изображали континенты. Голубь, прижатый к груди, видимо, изображал мир во всем мире.

– А мне нравится, – с вызовом сказала она.

– Люблю честных женщин, – ответил я и обнял ее за мягкую отзывчивую задницу.

Дальнейшее проживание в столице комсомол мне не оплачивал. На первых порах я ночевал у знакомых друзей. То у девочек, то у мальчиков. Потом встретил подругу детства Нину, с которой мы отметили мой день рождения в номере гостиницы «Академическая».

– Слушай, мы с Ливинским собирались в Таганрог, но он до Москвы еще не добрался. Поехали – все равно билет пропадает.

С Ливинским Нинку познакомил я. Мог считать себя причастным к их роману, хотя впоследствии шафером на свадьбе не был. Мы творчески проводили с Левой первые недели июня 1985 года. Обретались на какой-то хате на Истоке, пили портвейн и слушали «Аквариум». Мы размышляли, кто такой «приблизительный воин», почему «с ним придет единорог» и грустили над «Ивановым на остановке в ожиданье колесницы». Подозрения, что это просто набор бессвязных слов, отметались.

Народа собиралось много. Я не знал, кто хозяин этого притона, но часто прикидывался ответственным квартиросъемщиком и вышвыривал надоевшую публику вон.

Ливинский был то ли скрытный, то ли импульсивный: я не всегда предугадывал его следующий шаг. Как-то мы долго болтались по городу, зашли в винный неподалеку от Дворца спорта. Очереди почти не было: два-три человека. Ливинский молниеносно перегнулся через прилавок, схватил бутылку «андроповки» и дал деру. Грузная краснолицая продавщица бросилась было вдогонку, но оставить лавку на разграбление не решилась. Энтузиасты нашлись и без нее. За Левой образовалась погоня из сознательных покупателей и случайного дружинника, прихрамывавшего на одну ногу. Особо гадкую роль сыграли дети. Стайки юных разведчиков пошли за ним по пятам и непременно бы Леву поймали, если бы я не взял руководство погоней на себя. Старичье вскоре отстало. Молодежь еще на что-то надеялась. На что? Хотели выпить на халяву?

Бегали мы довольно долго. После того как я повредил ногу о камень, велел преследователям выставить посты на трамвайных остановках, а сам отправился домой перекусить. Когда вернулся к Ливинскому в общагу, водку они с Витькой Крючковым уже оприходовали. Я не обиделся.

В Таганроге мы остановились у миниатюрной четы по имени Бяша и Мяша. Туалет у них в доме не работал, и справлять нужду мы ходили на детскую площадку у подъезда. То же делало все население этого многоквартирного дома. Вечерами мы знакомились и переговаривались друг с другом из кустов. Это очень сближало.

В основном же наслаждались морем. Друзья изрисовали мое тело цветными фломастерами, и я стал самым нарядным молодым человеком в городе. Однажды на меня наехал в трамвае борец за чистоту нравов. Гопник. Ему не нравились черепахи, иероглифы и орхидеи, выглядывавшие из джинсового комбинезона, надетого на голое тело, и он молча попытался ударить меня по лицу. Я увернулся. Товарищи пассажиры недовольно зашумели: им нравились разноцветные люди.

Одна из моих песен того времени так и называлась – «Нелегальный дизайнер». Там было что-то сложное про «многоугольники памяти», «муравьиные траектории» и «цветные рентгеновские снимки», но в целом песня была о том, что серость мне не по душе. Что я люблю оранжевое небо. И зеленого попугая. Серость молодежи никогда не по душе. Это сейчас в ней отыскали пятьдесят оттенков.

Ливинский приехал, когда я уже порядком достал и Бяшу, и Мяшу, и Нинишу. Не помню, что я натворил. Кажется, в порыве творческого чувства разрисовал их холодильник символическими рисунками раков. Я использовал те же фломастеры, что и они, рисуя на мне. Холодильник легко отмывается: я проверял. Картинки получились изысканными, как у древних ацтеков. Тем летом мне хотелось раков. В областях Сибири, где я родился, раков нет. Я грезил раками. А Бяша и Мяша не показывали мне, где их ловят.

До Таганрога Ливинский добрался на поездах и автостопом. Он заговаривал зубы проводницам и непреклонно пересекал континент от станции к станции. У него был набор ключей от всех хозяйственных помещений в вагонах. Он играл на случайных гитарах, пел, рассказывал смешные истории.

Ливинский узнал много новых анекдотов потому, что сразу после знакомства с невестой оказался в дурдоме. Я из нашей истоковской квартиры ушел, оставив молодых наедине. Лева отправился за вином, но был задержан сотрудником милиции, выходящим с пивзавода. Ливинский предпочел общаться с ним на английском. Когда милиционер попытался его повязать, встал в боксерскую стойку и сообщил по-русски, какой у него разряд по боксу. Мент смылся, но на следующий день Леву вычислил и арестовал.

На суде вскрылись махинации Левы с антикварной литературой. Он уносил под полой старые книги и перепродавал их в соседнем букинисте. Был тонким, начитанным человеком. Ненавидел Сталина, ценил демократию.

– Он издевается над нами! – восклицал сержант милиции на суде. – Он использовал знание иностранного языка, чтобы меня унизить!

Ливинский пообещал ему выучить татарский язык эуштинского наречия и благоразумно лег в психушку.

В Таганроге мы встретились как братья. Обнялись. Вспомнили, как я приносил ему рюкзаки индийского чая в дом из красного кирпича. Из подъезда выскочила Нинка и бросилась любимому на грудь.

Бяша и Мяша боязливо посматривали на сибирских корефанов.

– А давайте съездим в Ростов, – предложила маленькая Мяша. – Покатаемся на катере.

В Ростов-на-Дону мы поехали на электричке. Аборигены купили билеты на всю компанию. Вкратце показав достопримечательности, они оставили нас с Ливинским на набережной одних, решив, что мы найдем, как распорядиться временем. Мы не сопротивлялись и даже были рады естественной для нас удаленности от семейного очага.

Отведав пива из нескольких бочек, стоявших друг от друга на одинаковом расстоянии, мы расположились в кафе под открытым небом и заказали бутылку белого сухого вина «Ркацители» украинского розлива. Не успели выпить и по глотку, как к нам подсели два паренька в белых рубахах с бутылкой такого же вина.

Завязалась оживленная беседа. Ливинский тут же огорошил пришельцев дюжиной ядреных баек про поручика Ржевского.

– Мадам, а палкой по яйцам вас никогда не били? – Ребята покатывались со смеху, повторяя незамысловатые слова.

Я взял тему Чебурашки, чукчей и Чапаева. Вспомнил несколько анекдотов про бесстыдника Вовочку. Когда в одной из историй выяснилось, что Вовочкой является молодой большевик Владимир Ульянов, хлопцы испуганно притихли, но, оглядевшись по сторонам, хитро улыбнулись.

Они принесли за наш столик уже пять бутылок «Ркацители», чем неплохо улучшили настроение и нам, и себе.

Мы продолжали заливаться соловьями. Опыт работы с пролетариатом был у каждого: сегодня мы объединили усилия. Когда под столиком громоздилось около ящика опорожненной стеклотары, к нам подошел вежливого вида сухопарый молодой человек и сказал, что мы приглашены за соседний столик.

– Ребята едут ночевать к нам в общагу, – отрезал один из хлопцев. – Едете? – с напускной строгостью посмотрел он на нас.

Лева пробормотал что-то про невесту, к которой добирался десять дней.

– От предложения, которое я вам сделал, не отказываются, – повторил парень. – Аид хочет поговорить с вами. Сам Аид.

Наши собутыльники переглянулись, мы недовольно поднялись с мест и направились к столу у эстрады, заставленному фруктами и шампанским.

Во главе сдвоенных столиков в компании двух женщин и многочисленных шестерок сидел барского вида седой еврей, рассматривая окружающий мир слезящимися глазами. Он был в летнем светлом костюме, черной шелковой рубашке, плетеных туфлях-лодочках, выставленных из-под столика напоказ.

Я попытался разглядеть татуировку у него на запястье, но еврей одернул рукав пиджака.

– Какие удивительные ребята, – сказал он. – Давно наблюдаю за вами. У нас таких нет. Хотите работать со мной?

Ливинский, как более опытный в этих делах, тут же поинтересовался ценой вопроса.

– Стольник в день! – безапелляционно предложил Ливинский.

Аид искренне рассмеялся.

– Откуда такие расценки?

Кто-то из шестерок осклабился, но Аид остановил его взглядом.

– Я – вечный жид, – сказал он театрально. – Вечный жид собственной персоной. Вы читаете книжки?

Они перебросились с Левой парой фраз на идише. Аид долго распространялся о своем величии, благородстве кровей, перспективах нашего роста у него на службе.

– Сто рублей в день. Иначе не выйдет, папаша.

– Столько получает твой отец в месяц, сынок, – улыбался старик.

Когда мы засобирались в туалет, он приставил к нам двух охранников, чтобы проводили до места. Отнекиваться смысла не было: ребята вели за руку каждого из нас, как арестантов.

Мы знали, что в сортире в одной из стен выломана дыра. Не сговариваясь, устремились в нее и побежали не оглядываясь. Вскоре курили в тамбуре поезда Москва – Кисловодск в надежде, что состав остановится в Таганроге.

Я хотел поговорить с Левой о том, что все это могло значить, но он после десяти дней дороги срубился и уснул прямо на корточках, прислонившись к двери тамбура.

Проводница помогла мне выгрузить Леву на станции и даже не стала проверять билеты. Как я дотащил его до Бяши и Мяши, не знаю. Лева превратился в мешок дерьма.

Все, кроме Нины, встретили нас сдержанно. Ночью на радостях я вновь разрисовал отмытый холодильник раками и попугаями. Художник должен неуклонно идти к своей цели.

Утром на столе лежали тридцать ярко-красных рублей – на дорогу до Москвы. Хозяева настаивали, чтобы мы их покинули. Мы с Ливинским не сопротивлялись. Нинка обещала быть в столице через пару дней.

В поезде я наконец купил с десяток вареных раков и, сияющий, вернулся к Леве. Мы попросили у соседей шахматную доску и до трех ночи играли в шашки. Я – рачьими оторванными башками, Ливинский – белыми головками чеснока.

 

Верю в радугу

Панкратов вернулся из Москвы, где стал жертвой сексуальных домогательств. Он гордился собой по этой причине. Сидя на ступеньках деревянной ракеты у своего дома, Женька принимал посетителей. К детской площадке стягивались барыги, с которыми он делал бизнес. Бизнес Панкратов делал с удовольствием. Он делал с удовольствием все. Встречу с пидором смаковал.

– Бородавка на губе, – говорил он. – Бордовая. А в остальном мужик очень приятный. Человек с большой буквы. Меломан, театрал. Маникюр. Сигареты «Danhill». Пропах французской туалетной водой. С детства.

Народ слушал Женьку недоверчиво. Подошел ребенок с пластмассовым самосвалом на веревке и сказал «ля-ля-ля-жу-жу-жу».

– Мы познакомились в баре, – рассказывал Панкрат (так звали Женьку Панкратова). – Пили аперитив. Перед ужином нормальные люди пьют аперитив.

Потом Панкрат маньяка кинул. Сделал вид, что повелся. Пошел с ним, а когда пидор направился в душ, обчистил его квартиру.

– Взял брендовые трузера. Курточку. Пачку носков.

– Магнитофон импортный, – поддакивал Штерн. – Два магнитофона импортных.

Панкрат занимался фарцовкой. Делом для настоящих мужчин. Джинсы, кожаные куртки, пластинки, книги. У меня с ним дел не было. Один раз обменял джинсы и кроссовки, купленные для Иветты в Праге, на пару томов «Всемирной литературы». Я вернулся и обнаружил, что она живет с другим.

В школе известие о встрече Евгения с пидором было воспринято неоднозначно. Учителя не знали, как реагировать. Грайф сказал, что на пути социализма все еще встают извращенцы.

Нам его история нравилась. Штерн обзывал Панкратова «опущенным» и пытался ввести эту кличку в обиход. Панкрат ходил в украденных у маньяка джинсах «Lee». Это казалось подтверждением его бисексуальности, хотя Женька был принципиальным натуралом.

Панкрат жил в частном фонде – между трамвайными остановками «Батенькова» и «Плеханова», рядом с военкоматом. Жил с матерью, учительницей немецкого языка. Она преподавала в нашей школе. Отличалась принципиальной беспартийностью и здравым смыслом. Промысел сына не одобряла, но и не осуждала. Ей нравилась финансовая самодостаточность Евгения. Панкрат рос жизнелюбом. Повадкой и телосложением походил на Александра Дюма. Предпочитал «Трех мушкетеров» Марселю Прусту, хотя им тоже приторговывал.

– Пить надо то, что помогает здоровью, – говорил Женька, разливая «Чинзано» по тонким бокалам. – А вы, – он кивал на нас со Штерном, – пьете отраву.

Меня впечатлила история Панкратова с крысой. Хвостатая тварь пробралась в его спальню через унитаз (централизованной канализации в доме не было) и, мокрая, села Женьке на грудь. Он проснулся от ее взгляда. Запомнил красные бусинки глаз. Умную мордочку. Чуть ли не улыбку. Крысу с кровати сбросил. Возможно, убил. У него были железные нервы. Я уверен, что Панкрат при этом не испытывал ни брезгливости, ни страха.

На зимние каникулы ездил с нашим классом в Москву, несмотря на то что учился на год младше. Он мог себе это позволить. Пока мы ходили на экскурсии под мокрым снегом, посещал казино. На Новый год принес несколько бутылок «Джека Дэниэлса» и «Ведренн крема» – ликера на черной смородине. Балагурил, рассказывал анекдоты. К нам со Штерном и Лапиным ненавязчиво тянулся. Он любил покровительствовать людям.

– Не дающих женщин нет, – повторял Панкрат. – Просто мы недостаточно настойчивы. Побольше обаяния, мальчики!

С этим лозунгом он и шел по жизни.

Вскоре после моего развода с Иветтой Женька появился на горизонте и предложил пойти в ресторан на Восточной.

– Че так далеко? – удивился я.

– Знакомый шеф-повар.

Рестораны я посещал редко. Почти не посещал. Расспросил его о причине внимания к моей персоне. Дело оказалось не в деньгах.

– Хочу тебя познакомить с одной биксой, – сказал Панкрат. – Самая загорелая в городе. Ноги от ушей. Модельная внешность.

– А я-то здесь при чем?

Отужинали знатно. После ресторана пошли прогуляться. Панкрата его спутница кинула. Поела, станцевала с ним медляк под «Листья желтые», а когда вышли на улицу, неожиданно поймала такси и уехала. Мы остались втроем.

Женька предложил отправиться в детский сад, где его товарищ работал сторожем, и там догнаться. Девушка модельной внешности оказалась дружелюбной и скромной в общении. Я ей понравился. Мы ходили, взяв друг друга за руки. Говорили про музыку и литературу.

Лола жила в поселке Лоскутово, у аэропорта. На последний автобус опоздала. У нее была уважительная причина остаться.

В детский сад, который находился на другом конце города, мы приехали на такси. Панкрат башлял налево и направо. Он спонсировал нашу любовь. После короткого чаепития указал нашу палату – большую комнату с тремя рядами застеленных кроватей.

– Постарайтесь вернуть все так, как было, – серьезно добавил охранник, довольно неприметный паренек.

В перерывах я рассказывал Лоле о насыщенности ее загара. Ее задница и грудь светились неоновым светом, огромные черные глаза томно открывались и закрывались.

Утром мы лежали на трех сдвинутых детских кроватях крест-накрест и разговаривали:

– Ты такая красивая, но послушная. Почему? Хочешь замуж?

– Да, – сказала она. – Очень.

Я долго не мог раскрутить Лолу на какое-нибудь живое воспоминание. Она не понимала, что от нее требуется. Наконец сообразила:

– Взрослые ходили на рыбалку. Мы не знали, что они там делают, и тоже ставили у берега палки из ивняка. Без лески и крючков. Потом приходили проверять рыбу.

В комнате раздался тяжелый храп. Мы переглянулись. Под кроватями на маленьком матрасе спал Панкратов. Его приятель лежал в углу комнаты на другом матрасе, свернувшись калачиком. Тонкий изогнувшийся позвоночник напоминал хребет стерляди.

Я прошел в уборную, наполнил ведро для мойки полов ледяной водой и, подойдя к источнику храпа, выплеснул на Панкратова.

– Про вас кино надо снимать! – смеялся мокрый Панкрат, сидя на полу. – Ах, какая ты загорелая… Ах, какой ты нежный…

На следующий раз Панкрат обратился ко мне со сводническим предложением во времена «сухого закона».

– Опять будешь подсматривать? – хмыкнул я.

– Поехали, – сказал он. – Спортивные акробатки. Почти балерины.

Дела у Панкрата шли из рук вон плохо. На хвост наступали менты и конкуренты. Профессию бутлегера он не освоил, хотя, казалось бы, она создана специально для него. Царственность утратил. До сих пор ходил в джинсах, украденных в Москве у извращенца.

Девки оказались полными скобарихами. Мы сидели с Панкратом в общежитии, где остановились спортсменки, и тщетно пытались уговорить их выпить с нами огуречного лосьона. Других напитков в наличии не было.

– Это модно, – уверял их Панкратов. – Пить надо то, что улучшает пищеварение. Попробуйте! Это сделает нас ближе.

Разговор не клеился. Спортсменки скучно переглядывались. Я спел несколько песен, но женского расположения не достиг. Девушки разговаривали о зачетах, мы с Панкратом вспоминали прошлое.

– Ковер в вашем с Лапиным номере прожег я, – признался Панкрат, вспоминая поездку в столицу. – Не хотел говорить. К тому времени у меня кончились деньги.

– Мне надо ехать, – сказал я, упаковывая гитару. – У нас сегодня репетиция.

– Давай пригласим девушек, – воспламенился Панкрат. – Знаете группу «Вестибюль»? Они неплохо шарят Чака Берри.

Брать их на репетицию я отказался. Тем более Чака Берри мы не играли.

– Почему ты расстался с Лолой? – кричал мне Панкрат на прощанье. – Она тебя любила. Я знаю, ты водил ее в драмтеатр.

В театр я ее водил. Это правда. После ночи в детском саду мы некоторое время встречались. На спектакль она пришла в длинном черном платье. Душистом и шуршащем. Во время действия нежно взяла меня за руку, положила голову на плечо. У меня что-то переклинило, и я безжалостно удрал от нее в антракте. Вскоре она вышла замуж и уехала в Питер.

– Да подожди ты! – снова закричал Панкрат. – Что я буду тут делать? – Глаза его были полны отчаяния.

Вскоре Панкрата посадили за изнасилование. Нюансов происшествия я не знал. Подумал, что мой дружок слишком увлекался теориями о порочной женской природе. Друзья говорили, что Женьку подставили бывшие компаньоны, а девушек заставили лжесвидетельствовать. Штерн, узнав, что Панкрат отправился в места не столь отдаленные, сказал, что теперь у него появляется хороший шанс воплотить в жизнь все свои гомоэротические фантазии. Я с содроганием вспоминал его историю с мокрой крысой.

Как-то я встретил его мать на трамвайной остановке. Она стояла в строгом бежевом пальто и вязаной шапке и как-то испуганно оглядывалась. Увидела меня, и лицо ее осветилось.

– О, Дима, пойдем в кино! Не смейся. Билет пропадает.

Нина Сергеевна была красивой женщиной, с кавказскими чертами лица. Она всегда казалась мне железной леди. Волевой, но с чувством юмора. Мне было немного неловко, но отказать я не мог. Кинотеатр Горького был в двух шагах, давали новый советский фильм «Верю в радугу».

– Посмотрим что-нибудь положительное. Ты веришь в радугу? – спросила Нина Сергеевна и хохотнула.

С первых кадров фильма я понял, что попал. Фильм был посвящен Валентине Толкуновой. Решил расслабиться и получать наслаждение. Толкунова ходила среди старинных картин и скульптур амуров и пела, что хочет замуж. На пляже танцевал балет, воплощая ее мечты. Певица гуляла по лесам, сидела на красивой резной мебели, появлялась в монастырях. В середине фильма, где Валентина Васильевна ехала на моторной лодке и пела «В лесу, говорят, в саду, говорят, растет, говорят, сосенка», Нина Сергеевна встала, громко сказала: «Какая блядь!» и, громко цокая каблучками, вышла из зала.

 

Экстрасенс

Когда-то я умел находить могилы чужих родственников. Если со мной на кладбище находился человек, потерявший захоронение дедушки или тетки, я необъяснимым образом мог ему помочь. В экстрасенсов, шаманов и вампиров я не верю. Я бы не верил и в бога, если бы он постоянно не подтверждал своего активного присутствия. Свою способность я объясняю тем, что детство провел в доме, стоящем на костях. Студенческий городок, где находилась наша пятиэтажка, поставили на снесенном кладбище. Кое-что убрали, кое-что оставили. Рабочие, копавшие траншеи для водопровода, часто натыкались на вереницы полуразвалившихся гробов. Стали ставить новую ограду вокруг детского сада – раскопали на радость детям штук двадцать могил. В раннем школьном возрасте я приторговывал черепами. Детский – три рубля. Взрослый – пять.

От близкого соседства с умершими я стал что-то чувствовать. Со временем эта интуиция ослабла, но тридцать лет назад я был еще неплохим «искателем».

В Верхотурье мы поехали с одной женщиной, которую я тогда любил. Она родилась в этом древнем северном городе и хотела посмотреть на дом, где это произошло. Главной ее целью было отыскать могилу бабушки. Помнила она бабку плохо, но была уверена: если найдет могилу – тут же вспомнит.

Моя подруга была цыганкой и кое в чем знала толк. Могла навести порчу, приворожить мужика, предсказать будущее. Но на кладбища ее способности не распространялись.

В Верхотурье мы приехали ранним утром. В Екатеринбурге уже была зима, а здесь она еще не наступила. Стояла яркая, бражная, полуоблетевшая осень: может быть, она укрепилась здесь навсегда. На огромном пыльном пустыре возвышался бронзовый монумент солдату-освободителю с маленькой девочкой на руках. У подножия располагалась облупившаяся цементная чаша, служившая некогда то ли вечным огнем, то ли фонтаном.

Кондукторша сама сказала, где выйти, хотя мы и не говорили, куда едем. Вокруг во множестве переулков и улиц царил деревянный рай. Единственное каменное строение выросло прямо перед нами, обнесенное старой, выбеленной несколько веков назад стеной, за которой стояло несколько церквей с разломанными куполами. Над стеной на металлических столбиках, застыв в эпилептических судорогах, висели обрывки колючей проволоки.

У ворот на деревянной лавке развалились несколько охранников в штатском с демонстративно прикрепленными на пояс пистолетами. Оглядев нас, один из охранников – видимо, начальник – кивнул головою, разрешая войти во двор.

В городе проходил международный конгресс по географии малых городов. Недавно начались горбачевские реформы, и некоторые места открыли для посещения иностранцами. Присутствовали представители двадцати семи государств. Они проживали на территории полуразрушенного монастыря.

Мы присоединились к шведскому столу, накрытому посередине двора. Вокруг шумели толпы странных международных специалистов. Народ угощался пивом и шашлыком.

– Sprechen Sie Deutsch? – застенчиво спросил татуированный парень, сидевший на фанерном ящике напротив охранников, когда я вышел за ворота.

Я с интересом посмотрел на него. Хлопец был иссохшим, как мумия, прокопченным, но жизненная энергия била через край. Я сходил в монастырь и вынес две бутылки пива. Парень сказал, что его зовут Витей.

Кладбище находилось сразу за монастырем. Мы долго рыскали среди советских памятников и старорежимных крестов, разгребая полынь и сорные травы. Могилы найти не смогли. Я не расстраивался. Если мне несколько раз везло в таких случаях, то это не значит, что повезет опять. Тем не менее я сказал:

– Таня, тут этой могилы нет. Чувствую сердцем.

Она лукаво посмотрела на меня. Посередине кладбища стояла часовенка с железной дверью. К нам вышла бабка в черной одежде и велела ходить меж крестов и просить помощи у Девы Богородицы. Та обязательно постучит в сердце в нужном месте. Мы долго бродили по кладбищу в ожидании сигнала. Потом решили искать церковно-приходскую книгу. Нужно было пойти в пожарку и найти женщину Любу, которая работала начальником пожарной охраны и смотрителем кладбища – по совместительству.

– Как хорошо вы говорите по-русски, – сказала Люба. – Но я работаю смотрительницей кладбища всего второй день. Сейчас позвоню в контору коммунальных предприятий.

Она сходила в контору и вернулась через несколько секунд.

– Вам следует сходить к Унтилову Абраму Степановичу, улица Строителей, четырнадцать, – сказала Люба. – Он долго работал смотрителем кладбища, а до этого смотрителем кладбища работала его жена. Абрам Степанович хранит многие из нужных вам книг. Он пьяница и скоро умрет, но иностранцу поможет с удовольствием.

Если дом твоего детства стоит на кладбище, то к жизни и смерти относишься спокойнее. Осквернять могилы кощунственно, но опыт понимания передается. Это вовсе не обязательно циничный опыт. Ты просто наблюдаешь круговращение костей в природе и ждешь, когда и твои кости включатся в этот незатейливый процесс.

Звуки стрельбы огласили провинциальную тишь. В огородах забрехали собаки, птицы слетели с разлапистых крон. В воздухе повисло напряженное затишье, как перед криком. Мы с Танькой рванули в сторону автобусной остановки, но добежать не успели. К пожарке на 130-м «зилке» подкатил Витя, с которым час назад я пил пиво.

– Иностранцы, давайте ко мне! – заорал он.

– Отвези их к Унтилову, – перекрикивая рокот мотора, заголосила Люба. – У него лежат все наши похоронные книги.

Мы забрались в кабину грузовика, пахнущую старым дерматином и куревом. Таньку посадили посередине.

– Вы немцы или французы? – спросил Витя благожелательно. – Так хорошо говорите по-русски… Хорошо учились в школе?

– Итальянцы. Уно моменто.

Витя резко двинулся с места и покатил по улице в клубах пыли. Он часто поглядывал в зеркало заднего вида и заметно нервничал.

– А я вчера сфотографировался с негром, переодетым в женщину, – сказал он. – Жена надавала пиздюлей. Если б знала бы, что я сфоткался с мужиком, не ругалась бы.

Мы улыбнулись.

– Кто стрелял-то? – осторожно спросила Танька.

– Менты, – развел руками Витя. – Кто еще. Решили, что я пьяный. Весь город подмели, бля. Теперь охраняют порядок. Вам не надо к Унтилову. Про вашу могилу может знать бабка, которая живет около реки. Она тоже во время войны работала в госпитале.

Витя остановился у бабки и купил у нее браги на малине. Старуха ничего не помнила, а только называла множество неинтересных покойных однофамильцев. Внизу красиво изгибалась река между лесных холмов. Наши коллеги, иностранцы, строили для забавы через эту реку мост.

– Дураки, – сказал Витя, – смоет их мост, когда откроют плотину.

На берегу прогуливались студентки с обнаженной грудью. Профессор американского университета отжимал перед ними плавки, тряся мудями.

Витя посигналил ему и погнал машину к Абраму Степановичу Унтилову, на Строительную улицу. Как оказалось, он тоже ничего не знал. Теми годами ведала его жена, но она померла и унесла тайну с собой в могилу. А Абрам Степанович в это время работал на мясокомбинате.

– Вон идет человек, бывший мент. Он может что-то знать по долгу своей бывшей службы.

Бывший мент сейчас был занят. Он шел к своему сыну, вахтеру хлебного завода, за хлебом. Пообещал вернуться.

Мы остались с Витей на улице, и он то и дело обращался буквально к каждому проходящему мимо – видимо, чтобы показать, как хорошо знает всех в городе:

– Как дела? Дадите поносить шляпу? Девушка, это у вас засос на шее?

Мент вернулся с авоськой хлеба и спросил, не евреи ли мы.

– Они итальянцы, – загоготал Витя. – Уно моменто. Разве не видишь?

– Как хорошо вы говорите по-русски, – согласился мент. – Ваша родственница отвечала за культурно-просветительскую работу в горсовете?

– Да, она была культурным человеком, – призналась Танька. – После госпиталя работала в администрации.

Мент встал и неожиданно заломил Вите руку:

– А вот ты, сука, арестован, – сухо сказал он.

Витя вывернулся и саданул его в живот так, что старик загнулся и начал задыхаться.

– Кто ты такой? – спросил его Витя.

Мы поехали в другой конец города, к почте, где жил бывший партиец Немытов. У бывшего партийца был небольшой каменный дом, в один этаж, настолько небольшой, что его трудно было отличить от деревянного. В этом деревянно-каменном доме товарищ Немытов лежал в парализованном виде, не мог ни петь, ни плясать, ни говорить. Его не парализованная дочь посоветовала пойти к помощнику отца, Михаилу Яковлевичу Савчуку, что живет возле кладбища.

Когда мы вышли от Немытова, ветеран войны попросил у меня закурить и забрал всю пачку.

– У нас все равно ничего не продают, – сказал он.

– А мне пятьдесят рублей на водку, – сказал Витя. – Я пострадал от жены.

Савчук жил на улице Победы. Бабку Татьяны знал, работал с ней вместе и отзывался о ее профессиональных качествах очень лестно.

– Где-то направо или налево от церкви, – сказал он. – Вы попросите Богородицу, она вам покажет.

В Верхотурье на все вопросы отвечала Богородица Дева Мария. Мне, как итальянцу, это было приятно.

Вдруг нас всех догнала какая-то бодрая дама, перепрыгивавшая через канавы, которая назвалась Антониной Ивановной Лариной. Она закричала:

– Которая из вас Цыганова? Пойдем, я покажу, где ты родилась.

Это был большой, крепкий северный дом, похожий своей плотной деревянной обшивкой на корабль. Высокий забор отделял огород от всего мира, а дверь была прорезана в этом заборе, будто маленький вход в большую крепость. Ларина сходила переговорить с теперешними владельцами, потом позвала нас внутрь.

Мы увидели высокую печь, чужие фотографии, цветы и железную кровать. Хозяин, большой и бывалый моряк, вошел в комнату и пошутил:

– Думал, придет девка, а она с мужем. Почему, собственно, без бутылки?

– Не успел, – сказал я, пока Танька стояла у китайской ширмы и плакала.

Я сходил с хозяйкой в огород и купил у нее много цветов за десять рублей.

– Ой, зачем так много! – сказала женщина, кладя деньги в передник.

Выходя со двора, я посмотрел на вывеску на углу дома, чтобы запомнить адрес: угол Комсомольской и Советской – куда проще.

Мы вернулись на кладбище, и я тут же нашел могилу Елизаветы Васильевны Цыгановой. Не знаю, как это получилось. Для этого нужно хотеть этого и не хотеть одновременно.

Я шел с большим помидором в руке, ел его, как яблоко, помидорная жижа текла по моему подбородку. Остановился у потускневшего деревянного креста, затерянного в зарослях полыни, раздвинул траву.

– Танюха, с тебя ящик водки! – засмеялся Витя, начиная обрывать заросли у могилы. – Хорошо, что у нее крест. А то эти обелиски сужаются книзу, будто осиновый кол. Знаете, что это значит?

Мы положили цветы и помидоры около креста. Я дал Вите денег, чтоб он привел могилу в порядок.

Около монастыря охранники устроили по нам пальбу и прострелили Вите передние шины. В присутствии иностранцев ездить по городу пьяным было запрещено. Витя мог задавить какого-нибудь француза или англичанина. Его вытащили из кабины, уронили на песок и начали мудохать по лицу и почкам дерьмовыми казенными берцами.

– Убери иностранцев! – закричал один из охранников. – Запиши в протокол, что он взял их в заложники.

– Get out, motherfucker, – сказал я подошедшему чоповцу, прорвался к мордобою и попытался остановить драку, понимая, что иностранца они не тронут.

Мужики мгновенно присмирели и отошли от Вити.

Танька подошла к нам:

– Тэ курэл тут джюкло! – закричала она неистово. – Райэн акхарава! На йав дылыно! Женщин у вас не будет! Денег не будет!

Мы поймали машину, и два парня отвезли нас к железной дороге. Быть иностранцами больше не было сил. Ребята не верили, что мы русские, а Татьяна – их земляк, и не взяли с нас ни копейки денег.

Как-то зимой на Бактине, в Томске, я искал могилу своего деда. Снега было по пояс. Я был сильно навеселе. Ходил часа два – и не нашел…

 

Лилит

Присматриваясь к ее образу жизни, я думал купить новую машину или хотя бы парадный костюм. Барышня была мне не по зубам: слишком шикарна. Мы никогда с ней не виделись, но переписывались уже года два. Судя по фоткам, она была удивительно хороша собой, холеная, богатая. Ей шли французские шляпки, черные перчатки и чулки. Муж катал ее по Европе два раза в год, потом вез на теплоходе в Америку. Из-за приступов клаустрофобии на самолетах Лилит не летала. Согласно семейной легенде, это произошло после поспешной эвакуации армян из Баку в девяностые годы. Она в это объяснение не очень-то верила, и о резне старалась не вспоминать. Боялась пользоваться лифтом, метро, самолетом. Женщин трудной судьбы от Версаче в моей жизни было мало. Я опасался, что мне с ней будет скучно.

Я только что вернулся из Еревана в Москву в жуткой простуде и кашле. В те времена я страдал неизлечимой, как мне сказали, болезнью легких. Залег на даче. Съездил с другом в военный госпиталь, где мне выписали горсть медикаментов. Большую часть времени проводил в постели: с интересом смотрел отечественный сериал про «лесных братьев». Сочувствовал и властям, и повстанцам.

И тут в вайбере появилась Лилит. Последний раз она писала давно. Обычно это были провокационные разговоры на щекотливые темы, сексуальные откровения… Сейчас спросила напрямую: «Ты в Штатах? Забери меня из Чикаго».

Я объяснил ситуацию. Она выразила сожаление. Написала: «Тогда я приеду к тебе».

Она застукала мужа со своей подругой, такой же красивой, как она сама. Люди считали их близняшками. Внимательно следила за перепиской супруга, но свою осведомленность благоразумно скрывала. Муж уже успел купить любовнице дом в Лас-Вегасе и вообще распушил перья.

В порыве Лилит приехать ко мне чувствовалась жажда отмщения, но я не исключал, что и я ей интересен.

Варианты встречи были и раньше. В одном из своих кругосветных вояжей по родственникам она останавливалась на несколько дней в Нью-Йорке. Ее познакомили с Джулией Робертс, и Лилит тут же прислала мне их совместную карточку. Я сидел на своей заимке в Пенсильвании, в двух часах езды. Наслаждался теплой поздней осенью, одиночеством, скудной рыбалкой. От безделья рванул было к границе Нью-Джерси, но у Страусдберга неожиданно остановился. Незнакомая, по существу, дама… С мужем… Куда я с ней денусь? Потащу в гостиницу у туннеля Холланда?

В Чикаго она снимала на мобильник свои походы по бутикам, отсылала мне видео по вайберу и вотсапу. Прислала задорный кадр из женского туалета в «Мэйсисе», снятый через зеркало. Ничего лишнего: очень эффектная смычка грудей в декольте. Потом начались фотосессии с теплохода. Фотки баров, гламурных дев, бархатных занавесок. Один раз Лилит надралась и отписала, что с этого момента больше не дает мужу: бережет себя для меня. Я не поверил, но приятно удивился. Она беспокоилась о моем здоровье, обещала заботу. По приезде собиралась тут же навестить.

Через неделю меня запаковали в больницу: таблетки в моем случае что мертвому припарки. Дома все было мрачно. Я еще не очень понимал, что к чему, но предчувствовал скорый развод. Супруга в больнице не появлялась. Не звонила, демонстративно игнорировала. Один раз ее заставил приехать сын, заявив, что папа теперь никогда не вернется, но это было давно. К одиночеству я привык. Не ощущал его. Считал, что так надо.

Лилит появилась в больнице на Литовском бульваре в первый же день моей госпитализации. По причине своей фобии ехать в метро не осмелилась и часа четыре передвигалась в пробках по МКАДу. Я до последнего момента считал происходящее розыгрышем. Читал книжку, барышню не ждал. Ее появлению был рад ужасно. Blind date, романтика.

В короткой норковой шубе, черной вязаной шапке под цвет глаз и ресниц, она была похожа на куклу. Невысокая, немного располневшая по сравнению со старыми фотками, Лилит была близка к гламурному идеалу. Профессия ее соответствовала облику – Лилит владела салоном красоты в одном из спальных районов Москвы. Позвонила с проходной в начале одиннадцатого.

В палате вытащила из большой сумки бутылку «Белой лошади» и утвердительно сказала:

– Будем пить!

Я улыбнулся:

– Будем!

Мы немного стеснялись друг друга, но старались вести себя как старые знакомые. Раздевалась в кромешной тьме, в постели тщательно прикрывала грудь простыней.

Среди ночи вдруг прижалась и прошептала:

– Я не изменяла тебе с ним с тех пор, как обещала.

Я растрогался. Растворился в сладком запахе ее духов, который лучше подошел бы ее маме.

На следующий день Лилит переехала ко мне в больницу. Легла на обследование в одноместную палату. У нее были проблемы со щитовидкой.

– Меня обложили армяне, – сказал я, когда она как бы невзначай заглянула в мою палату. – Кого-то обкладывают армяне. Кого-то евреи. У меня поочередная смена караула. Впрочем, армяне начались со школьной скамьи.

– Когда ты смеешься, ты похож на моего отца, – сказала Лилит и грустно улыбнулась. – Он умер. Смеялся так же радостно, как ты. Не понимаю, чему вы радуетесь?

– А чему вы грустите?

Мы стали жить-поживать, ходить друг к другу в гости. Когда Лилит шла по коридору, на нее оборачивались и мужчины, и женщины. Яркое пятно. Глаза в пол-лица. Фигурная прическа с японскими палочками. Лилит ходила в шелковом халате и стоптанных тапочках, вышитых бисером. Сестры и доктора подозрительно на нас косились, но до объяснений дело не доходило.

– Я маленькая? – однажды вспыхнула она, поймав на себе мой оценивающий взгляд. – Могу удлинить ноги. Кость распиливается, вставляются специальные штыри. Хочешь?

Я испугался. Она говорила это на полном серьезе.

– С меня хватит того, что ты наращиваешь ресницы.

В постели делала то, что многие женщины не делают.

– Не смущайся. Меня это очень возбуждает.

Я показал ей один из текстов, который доделывал в те предновогодние дни.

– Здорово, – отозвалась она. – Мне нравится все, что ты делаешь. Что бы ты ни делал, мне понравится. Я так устроена.

– Тебе повезло, – сказал приятель, навестивший меня через несколько дней. – Вполне возможно, что именно этого тебе и не хватало.

– Мне нравятся более инициативные дамы, – отпарировал я. – Неуютно, когда тебя слишком балуют. Жизнь – борьба. Я привык ждать подвоха.

– Забота тебе тоже не помешает.

В тот день Лилит впорхнула в мою палату одухотворенная, счастливая. Она пританцовывала и размахивала стопкой бумаг над головой.

– Онкологии нет… онкологии нет… – напевала она, не давая заглянуть в заключение экспертизы.

– Были подозрения? – удивился я.

– В Америке мне сказали, что у меня рак. Девяносто процентов.

Она присела на койку, трогательно взяла мою руку обеими ладошками.

– Ты спас меня. Я знаю, что это из-за тебя. Я верила, что именно ты мне поможешь.

Я подумал, что она кокетничает или хитрит.

– Теперь поедем в Армению. На машине. А может быть, и на самолете, – добавила она отважно. – Я там никогда не была. И по-армянски ни бельмеса. Я русская. Абсолютно русская женщина, в полном расцвете сил.

– Ты хачка, – ухмыльнулся я. – Абсолютная хачка. Зверек.

– Хач – это крест по-азербайджански, – парировала она. – Ты знаешь, что азербайджанцы не едят сомов потому, что у тех на голове – крест?

– Какие избирательные…

– Я тут думала про твою жену, – неожиданно переключилась Лилит. – Она родила тебе столько детей, чтобы вымогать деньги. Умная женщина. Я слыхала о таких проектах. Кстати, ты тоже умный.

Я не понимал, куда она клонит. Спросил, сколько раз она была замужем.

– Я выходила замуж за всех, с кем спала, – ответила Лилит серьезно. – Мне нагадала тетка, что после сорока я стану многодетной матерью. Так что готовься, дружок. Я ей показывала твою фотку.

Теток у Лилит было много. Весь мир состоял из ее теток. Тетка в Париже. Тетка в Барселоне. Тетка в Милане. Тетка в Бостоне. Я представлял их в креслах-качалках: они носили усы и курили трубку. Все они были колдуньями и читали Гурджиева, как и Лилит.

В тот вечер мы торчали у нее в номере и ели пирожки, которые привезла ее московская тетушка. После пирожков я без задней мысли зашел в ванную, где Лилит принимала душ. Она взвизгнула, прикрывая грудь руками. Вдоль грудины темной отметиной тянулся длинный бесформенный шрам – то ли от предательского ножа, то ли от сумасшедшего скальпеля. Я извинился и вернулся в комнату. Увиденное вызывало жалость, но никаких эстетических эмоций не будило. Для Лилит это ранение было главной ее болью и тайной.

Она вышла из ванной и спросила нечто совсем детское:

– Теперь ты меня разлюбишь?

– Какая странная мысль… За такие вещи можно полюбить еще сильнее.

Я посмотрел на нее и понял, что меня всегда смущала какая-то неуловимая заплаканность ее лица. Затаенная обида, помноженная на холодную наблюдательность.

– То есть тебя это не пугает? – спросила она воодушевленно. – Я на пляж хожу в предельно закрытом купальнике.

– Со мною будешь купаться голой.

Она улыбнулась и повторила коронку того дня:

– Ты спас меня. Теперь я стала другим человеком. Ничего не боюсь. Никого не боюсь. Пошли, покатаемся на лифте!

В день выписки мы сидели в больничной столовой, ели винегрет. Лилит строила планы наших бракоразводных процессов; размышляла, как организовать общий бизнес. Мы встретились еще один раз, перед самым Новым годом, на одной левой квартире.

Лилит приехала на серебристом «Мерседесе». Не опоздала: появилась секунда в секунду. Не знаю почему, но я подарил ей на праздники будильник. Она сказала, что это плохая примета, но со мной она перестала быть суеверной.

В январе следственный комитет арестовал активы ее супруга, опечатал склады на Белорусском и Савеловском вокзалах. Речь шла об обыкновенной конкуренции, но органы крышевали соперников Артура. Крупный криминальный авторитет, человек со связями, он переместился на свою квартиру в Испании, в Пуэрто-Банус. Лилит была вынуждена следовать за ним. Больше я ее не видел.

Забавно, что мой неизлечимый кашель прошел, как только мне удалось разоблачить махинации жены и я перестал появляться дома. Мистика тут причиной или аллергия – не мне решать. В конце концов, Лилит была дипломированным экстрасенсом.

 

Черная ручка

Нас с приятелем взяли в заложники в Тамеле, когда мы отказались платить по счетам в стриптиз-баре. Поначалу мы думали отшутиться: сумма была названа некорректно. Но менеджер закрыл входную дверь на ключ, а из подсобных помещений один за другим стали появляться низкорослые парни. По виду – неварцы и гурунги. Низкорослые, но крепкие. Их было много. Менеджер оторвался от компа, поднял скомканный счет с пола и протянул его Лехе. Тот встал руки в боки и свысока глянул в мятую бумажку.

– Скажи ему, бля, что у нас нет денег, – попросил он меня. – Какие же они тупые.

Я решил избрать другую тактику.

– Ребята, – сказал я проникновенно. – В Непале я впервые. Полюбил вашу страну. Стал здесь буддистом. Получил просветление. Зачем вы портите впечатление о себе?

Распорядитель улыбнулся и сказал, что мы можем пройти с ним до банкомата. На портупее под пиджаком у него висел дамский пистолетик: если его отобрать, ситуацию можно переломить в корне.

– Я гражданин Америки, – продолжил я. – Звони в посольство, скотина! Здесь скоро будет наш спецназ.

Он рассмеялся, уткнулся в компьютер и продолжил стучать по клавиатуре, даже не поднимая глаз. На сцене продолжалось этническое шоу. Девушки в разноцветных шелковых платьях водили хоровод под музыку, похожую на гимны в честь великого кормчего Мао. Хореографией назвать это было трудно. Еще трудней было назвать это стриптизом, несмотря на открыто провокационный характер вывески на заведении.

Мы вернулись за столик допить кока-колу. Спиртное здесь не подавали.

– Давай их катать по столам, – предложил я. – Смотри, какие они маленькие.

Беседин отрицательно покачал головой и засмеялся.

– Это горцы, – сказал он. – Они нас зарэжут.

Происходящее отрезвляло. Мы слишком расслабились. Традиционное общество. Чистота нравов. Стопроцентная религиозность. Торговцы, которые не умеют торговаться. Суровые монахи, питающиеся святым духом. Наш проводник, который не спит со своей женой из соображений аскетизма. Дружелюбие, которым переполнены даже жертвенные чаши с кровью.

Теперь вдруг люди, которых еще недавно мы принимали за наивных жевунов и мигунов, оказались воинственными маранами.

Сегодня днем я вышел из ворот центра Брахма Кумарис, украшенных двумя красными свастиками, и поплелся в сторону отеля, где мы остановились втроем с друзьями. Приобщение к индийской духовности прошло успешно. Я говорил с профессором раджа-йоги господином Кишором около двух часов. В очередной раз врубился в суть бриллиантового периода Кали-Юги, в котором мы сейчас пребываем. Идеальное вытесняется материальным. Духовная деградация идет полным ходом. До конца Железного века осталось двадцать семь лет.

Гуру показался мне жлобом, фриком из «Индианы Джонса». Я с издевкой заметил, что буду воздерживаться от всего, что только возможно, чтобы получить значок «Ом Шакти».

Проститутки здесь мелкие. Для полного счастья мне приходилось брать двух-трех. Обычно я находил их через мальчишек, торгующих гашишем, но они приводили меня в полуразрушенные притоны со смешливыми школьницами, которые имели чисто механические представления о любви.

– Мне нужна индуска, – говорил я. – Стройная, юная, с глазами испуганной самки, прекрасными зубами, губами алыми, как цвет фрукта бимба, точеной талией, глубоким пупком, плавно расширяющимися бедрами и гибкими линиями полных грудей.

Показывал руками женскую грудь и расширяющиеся бедра.

Ребята согласно кивали и опять приводили к малолеткам. Хорошо, что с некоторыми можно было поговорить. Они рассказывали о родителях, учебе, планах. Обычно эти девушки переезжали из города в город на пару недель: работали и путешествовали по стране.

Я говорил пацанам о барельефах на площади Дурбар; о том, что такое в моем представлении женщина вообще. Они отвечали, что для этого нужно ехать в Южную Индию.

Я шел по шумным улочкам Катманду, размышляя о доходах просветленных раджа-йогов. Восемьсот тысяч студентов. Семь тысячах центров духовного развития в ста восьми странах мира. Сумасшедшие бабки!

Мое внимание привлекло кафе, украшенное изображениями полуголых девиц с губами алыми, как цвет фрукта бимба. Заведение должно было быть открыто. С виду походило на гоу-гоу бар.

Вернувшись в гостиницу, предложил друзьям пойти освежиться. Беседин согласился. Сильвестров покрутил пальцем у виска.

По девкам я таскался здесь немного, но все-таки таскался. Даже среди миниатюрных неварок с непробудившимся либидо попадаются сладострастные особы, как бы готовые умереть с тобой в постели. Ничего другого и не надо. Для подобных экспериментов ездят в другие страны, но я никогда не был секс-туристом. Любая индустрия в этом деле напрочь убивает интерес. Девушки в Непале по большей части были неопытны, как мои одноклассницы школьной поры. Возможно, эта кружащая голову ностальгия и шанс превратить зажатую крестьянку или будущую домохозяйку в настоящую женщину меня и привлекали.

Когда мы пришли в «Азалию», в городе выключили свет. Мы спустились в подвал, освещая ступени огнем зажигалок.

– Открыто?

Несколько девушек, куривших в глубине коридора, расхохотались. Одна подошла к Беседину и, сладко вздохнув, провела рукой по его бедру.

Мы сели за столик в кромешной тьме, девушки принесли несколько свечей и гурьбой сели вокруг нас, продолжая хихикать.

– Мальчики, закажите нам кока-колы, – сказала самая скромная на вид дама в шелковом фиолетовом платье.

– Девочки, кто из вас берет в рот и сколько это будет стоить? – спросил Леша вежливо. – Все равно сейчас делать нечего. Дим, переведи.

Когда я озвучил его предложение, дамочки испуганно зашушукались.

– Прямо здесь? – спросила брюнетка с европейскими чертами лица. – Здесь нельзя.

– Темно же, – пожал плечами Леша. – Никто не увидит. Забирайтесь под стол. Дим, переведи.

Они взялись обсуждать его предложение то ли на непали, то ли на невари.

– Я – израильтянка, – неожиданно сказала одна из них. – Почти из Европы. А эти – азиатки. Чурки по-вашему.

Она высокомерно окинула взглядом соратниц.

– Хочешь? – радостно спросил Беседин, но та в ответ лишь зарделась.

– Закажи мне пожрать. – Еврейка ткнула пальцем в меню.

– Я согласна, – заявила вдруг дородная мамка с кривыми зубами, испачканными черной помадой. – Сто баксов – и ты кончаешь, как в первый раз в жизни.

– За сколько? – возмутился Леша. – Ты себя в зеркало видела?

– Тебе решать, – ответила та невозмутимо. – Но я сделаю это так, что ты прибежишь ко мне завтра.

Из кромешной тьмы официанты приносили все новые и новые блюда, соки, энергетические напитки. Нам и в голову не приходило, что счет за пиршество они повесят на нас.

Через полтора часа в городе дали свет, и девушки закружились перед нами в танце.

– Айседора Дункан в старческом маразме, – сказал Беседин.

Утром вместе с Сильвестровым мы пошли за последними покупками. Наш рейс был в 19:30. Я купил огромную домотканую скатерть жене и хипповые рюкзаки детям. Сильвестров не уставал подшучивать над тем, как нас вчера развели на бабки.

– Я – фруктовое дерево. Ты можешь воровать мои плоды, но я буду лишь улыбаться, – повторил я слова Раджа Гаутама, нашего проводника с волосами, крашенными рыжей хной.

– Херня какая, – сказал Беседин. – Может, заглянем в «Азалию» на прощанье? Хорошо бы пощекотать Мехмета, пока он один.

Беседин купил мешок специй и бутылку местного виски «Royal Stag». Сильвестров – несколько кривых ножей кукри.

Метрдотель в гостинице сказал, что меня с утра ожидает какая-то дама. Я сделал недоуменное лицо, обернулся. В фойе сидела смуглая девушка в европейской одежде. Увидев меня, она подошла и ткнулась головой в грудь. Я инстинктивно потрепал ее по жестким, как конский хвост, волосам.

– Моя тетка – ясновидящая, – сказала она. – Она считает, что ты – моя судьба.

Одну комнату из соображений экономии мы уже освободили. Стаскали туда вещи. Мне было некуда ее повести. Мужики ушли наверх – упаковываться. Мы отправились в бар, где я заказал себе пива. Девушка попросила минеральной воды.

– Ты пьешь алкоголь? – спросила она настороженно. – Это плохо.

Я разглядывал девушку, пытаясь вспомнить, где с ней познакомился. Вчера в «Амалии» было темно, а потом мы занимались разборками.

– Меня зовут Джая, – сказала она. – Уже не помнишь?

Она грустно улыбнулась.

– Наверное, ты была в другой одежде, – сказал я.

Джая не без гордости осмотрела свои новые обтягивающие джинсы и белые кеды «Converse all star».

– Ты возьмешь меня замуж? – спросила Джая серьезно. – Я буду очень хорошей женой.

– Возьму, – сказал я и отхлебнул пива. – Когда свадьба?

– Это зависит от того, где мы будем венчаться.

– Ты крещеная?

– Ты с ума сошел.

Я вздохнул и осмотрелся по сторонам. Лавка старьевщика Кумара, где я несколько раз покупал себе тибетские бубны, магазин национальной одежды, салон татуировок.

– Я сделал себе здесь татуировку, – сказал я Джае. – Это секрет. Я наврал ребятам, что пошел к проститутке, а сам отправился к Ануджу и сделал тату.

Я оголил плечо и показал его девушке.

– Ты ходишь к проституткам? – ужаснулась она. – Это плохо.

– Я больше не буду, – сказал я.

– Ты возьмешь меня с собой? – спросила Джая с тревогой. – Дома я обо всем договорилась. Если тетушка Чандана что-то видит, то видит наверняка.

– Тебе повезло с тетей. Она колдунья?

– Нет. Она просто видит.

Мы прогулялись по Тамелю. Когда я попытался ее обнять, Джая с нежной властностью убрала мою руку.

– Не сейчас, – сказала она. – Ты слишком торопишься.

В самолете Беседин с Сильвестровым напряженно молчали. Мой чемодан сложил Леша. Он же бросил мне эсэмэску, что такси подано.

– Кто это? – спросил он, минут через тридцать после взлета. – Вчерашняя?

– Не знаю, – ответил я честно. – Кажется, мы познакомились с ней в храме, где Вишну лежит в воде на змеях. Она служительница культа. Ведунья.

– Ну и что ты медлил? Мы с Сильвестровым оставили бы вас одних…

Я молчал. Девушка была хороша собой. Стройная, юная, с глазами испуганной самки, прекрасными зубами, губами алыми, как цвет фрукта бимба, точеной талией, глубоким пупком, плавно расширяющимися бедрами и гибкими линиями полных грудей. Но у нее были абсолютно черные кисти рук. Черная ручка. Когда я представил эту ручку, лежащую у меня на яйцах, мне стало стремно.

 

Стриптиз на 115-й дороге

Сосновые сучья обламывались под тяжестью снега, грейдеры застревали в сугробах, олени с голодухи обдирали заледеневшую древесную кору, а мы пили. Сидели в заштатном стриптиз-клубе на обочине 115-го шоссе между Блэксли и Вилксом, и пили. Раньше джентльменскими клубами назывались места, где мужчины курят сигары, цедят виски и разговаривают о делах. Теперь это превратилось в забегаловку с голыми девками, куда можно приходить со своим спиртным. Мы привезли водку «Смирнофф». Заказали кока-колы. В заведении было болезненно пусто. Мы – единственные посетители. Последние на этой земле джентльмены. Мой друг Володя-прокурор, Искандер и я.

– Я служил на Даманском, – говорил Володя щуплой белокурой барышне, присевшей перед ним на край сцены. – Трижды ходил в атаку. Стрелять отказался. Подумал, будь что будет.

Она невнимательно слушала, разглядывая родинку у себя на бедре. Исторический контекст был ей непонятен, не говоря уже о Володином варварском акценте.

– У тебя отличная грудь! Супер! – кричал Искандер из-за плеча Прокурора. – В наших краях нет таких красивых девушек.

Она переводила взгляд с одного на другого и растерянно улыбалась. Грудь у нее действительно была хороша. Торчащая, подростковая. Барышня встала и прошлась по подиуму, качая бедрами в блестках. Мы зааплодировали.

Танцовщиц в заведении было двое. Две блондинки одинакового телосложения. В полумраке я их не очень-то различал. Они по очереди танцевали для нас, уговаривая пройти в комнату для частных сеансов. В помещении было тоже холодно, как в амбаре, и пока одна девушка красовалась на сцене, вторая грелась в костюмерной. Им было бы лучше поехать с нами. У нас тепло, светло, полно выпивки и жратвы. Искандер уже несколько раз затевал разговор с дамами, торговался, шутил.

– За стольник отказывается, – сказал он, вернувшись к нам. – А больше я не дам.

– Поговори с их начальством. Может, дело в субординации?

За музыкальным пультом сидели два молодых парня в одинаковых черных бейсболках – видимо, бойфренды девушек. Они владели этим заведением. Нынешняя обстановка говорила о том, что их бизнес накрывается медным тазом. Женским телом в наших местах интересоваться перестали. На таких, как мы, бизнес не сделаешь.

Когда-то Володя сосватал мне Искана для починки крыши. Рубероид на гостевой пристройке, по их мнению, нуждался в замене, и хотя я такой необходимости не видел, на ремонт согласился. Ребята привезли длинноволосого поляка и оставили его на крыше на два дня. После ремонта я предложил Искану присматривать за домом. Американский менеджер меня подвел, оставив хату на разграбление квартирантам. Однажды, когда я вернулся на свое озеро, перила на крыльце были оборваны, дверь открыта, по полу катались пустые бутылки из-под вискаря.

Искандер загорелся. К тому же я разрешал ему отпраздновать в доме свадьбу дочери. И вообще это было отличное место для романтических свиданий и пьянок.

Новый распорядитель привел в порядок лужайку, выложив ее несколькими дорожками из кирпича, ведущими к причалу и беседке на берегу. Утыкал тротуары по краям светодиодными лампами. Поставил новый гриль. Сложил из бетонных блоков кострище для сжигания мусора. Привез набор весел для лодок: старые куда-то подевались. Починил катамаран. Получился вполне себе санаторий. До кризиса «замок на берегу индейского озера» сдавался хорошо. От покупателей не было отбоя.

– Кто бы мог подумать, – говорил Искандер. – Я, простая советская чурка, буду нанимать американцев, решать, платить им за работу или гнать взашей. Они – мои рабы. Я стал в Америке рабовладельцем.

Для работы по моему дому Искан никого не привлекал. Ему помогал сын Эдик, молодой симпатичный парень. Эдик сидел на тяжелой наркоте. Иногда отлеживался в клинике. Ремиссии проходили с переменным успехом. Сейчас Эдик был более-менее в форме. Бродил по дому с отсутствующим взглядом, пытаясь подключить коробку кабельного телевидения. Одновременно проводил уборку в ванной. Разговаривал быстро и сбивчиво, слова получались нечеткими, стершимися. Смысл уходил куда-то в его утробу.

– Все зависит от химикатов, – говорил Эдик в приложении к мытью унитаза. – Надо подбирать самые лучшие. – В его устах это звучало двусмысленно.

В технике Эдик действительно петрил. Разбирался в компьютерах и компьютерных играх. Как и все американские мужчины, любил автомобили. Недавно женился на пуэрториканке, родил девочку, после чего тут же ушел из семьи. Супруга тоже была на игле. Отношения оставляли желать лучшего. Искан пытался примирить молодежь. Он дружил с матерью невестки и, судя по игривым телефонным разговорам, даже более чем дружил, но свести детей вместе не удавалось.

– Ну ты красавчик, – говорил Искан по делу и без дела, обращаясь к собеседнику. Сейчас он обращался к сыну.

– Давайте запустим шаттл в аэропорт, – настаивал на своем Володя-прокурор. – Назовем компанию «Три товарища».

Извоз – дело хорошее, но если бы до Скрэнтона или Страуслберга дошла железная дорога, было бы лучше. И контингент изменился бы, и цены на недвижимость. Раньше надежды возлагались на казино в Уилксе. Считалось, что оно привлечет туристов и улучшит обстановку. Казино открыли, но все осталось по-прежнему.

– И втроем будем мотаться до JFK? – иронизировал Искан.

– Ты можешь ездить в Филадельфию. В Нью-Йорк мы отправим самого молодого. – Прокурор лукаво посматривал на меня.

Баню мы тоже построили для привлечения клиентов. Искан покрыл одну из веранд крышей, настелил полы, утеплил помещение, а в углу устроил сауну. «Это привлечет русских», – уверял меня он. Чтобы клиенты не жгли много электричества, было решено топить ее дровами. Главное, что строительством бани он хотел занять сына. Эдуард увлечется проектом и забудет героин. Я понимал, что меня раскручивают на очередной контракт, но был не против дать товарищам подзаработать. К бане относился положительно. Пусть будет. Зимой у нас скучно. Снежно, холодно и скучно.

– А ополаскиваться они будут в проруби, – мечтал Прокурор. – Тут мелко.

Сегодня обмывали завершение строительства. Пытались попариться, но прогреть сауну до нужной температуры не смогли. Из щелей задувало, печь была сложена хреново. Я специально привез из России всяческую утварь: деревянные ушаты, войлочные буденовки, набор масел. Хихикая, мы забрались в сауну, посидели в ней с полчаса и потом, не снимая шляп, отправились на кухню – выпить. Выпив, поехали на стриптиз.

По пустому бару бродили расплывчатые тени. Девушки исполняли танцевальный номер вдвоем. Танец символизировал однополую любовь. Он внушал в нас надежды на большее. Поговорить с сутенерами вызвался Володя-прокурор. Когда он удалился, Искан подошел к одной из девушек и накинул ей на плечи свой пиджак, – барышня совсем продрогла. За стенами завывал ветер.

– Девок они не отдают, – сказал Володя, переговорив с хозяевами бара. – Говорят, что такой сервис не предусмотрен.

– Набивают цену, – сказал Искан: к жизни он относился материалистически.

Одна из девушек танцевала теперь в его сером пиджаке, то игриво прикрывая наготу фалдами, то резко распахивая их.

– Ровесница Эдика, – констатировал Искан, кивнув в ее сторону. – Я ей в отцы гожусь.

– Конечно, пусть согреется, – согласился Володя. – Что мы, девок не видели? Знаете, сколько у меня было девок в конце восьмидесятых? Приведешь домой, покажешь на видике порнуху – и она твоя.

– Странные у тебя были девки, – отозвался Искан. – Обычно они такого не смотрят.

– Они еще не знали, что смотреть, что не смотреть. Давно это было.

Искан засмеялся. Прокурор недовольно глянул на него, плеснул себе грамм сто и, хряпнув, забрался на сцену. Девушка, грациозно цокая каблуками, удалилась к столику своих друзей. Володя снял шляпу и отвесил нам реверанс. Со шляпой он никогда не расставался. У него было несколько трубок и шляп. Он менял их фасоны, но всегда оставался в одном образе: то ли частный детектив, то ли – Фредди Крюгер.

Шоу Володя выдал динамичное. С подбрасыванием и ловлей шляпы, расстегиванием рубахи, частичным оголением задницы. Стриптизерши наблюдали за ним с видимым интересом. Мы стеснительно переглядывались. Искан тоже забрался на сцену и поднял свитер, показывая круглый пивной животик. Мужики пытались делать серьезное, эротическое выражение лиц. Это было потешно. В завершение они обнялись и станцевали что-то наподобие сиртаки. Я наслаждался зрелищем и щедро совал им доллары за пояс брюк.

– Ну ты красавчик! – веселился Искандер, разглядывая танцующего Прокурора. – Какой талант погибает…

Вернувшись, я полез в кладовку за чистыми наволочками и полотенцем. Обратил внимание, что какая-то одежда исчезла. У меня была старая кожаная куртка, в карман которой я собирал траву, оставленную гостями в знак благодарности. Марихуана, ганджа. Адская смесь, к которой я никогда не прикладывался. Куртки на месте не оказалось. Исчезли джинсы, ботинки «Доктор Мартенс», красные барабаны-бонги. На месте не было двух фотоальбомов Джока Стёрджеса с фотками французских натуристов, купленных когда-то на Сент-Маркс. У меня и раньше исчезало снотворное. Я знал, что это означает, и помалкивал. Это были нестрашные потери. К шмуткам в этой стране я научился относиться пофигистски.

Искан нашел сына дома мертвым. Эдик лежал на кровати у себя в комнате: глаза и рот открыты, руки и ноги странно изогнуты, голову окаймляли огромные наушники, в которых все еще играла музыка. В спальне стоял тяжелый трупный запах, вызывающий тошноту. Эдик умер несколько дней назад. На выходные Искан гостил у меня, потом отправился к подруге в Бруклин.

В комнате было трудно дышать. Искан открыл форточку и сел на кровать рядом с телом. Надо было звонить в полицию, «Скорую», но он не спешил. Сразу понял, что теперь ему никто не поможет.

Он вывез семью из мятежного Баку в конце восьмидесятых. В Штатах видел будущее своих детей, денежную работу, спокойную старость. Бизнес поначалу пошел плохо. Жена с дочерью уехала на Мидвест, Искан остался с сыном в Пенсильвании. Тот поступил в местный универ, отец занялся недвижимостью и строительством. Сейчас он держал около тридцати домов, которые сдавал в ренту. Прибыль превосходила расходы на ипотеку. Искан создал теорию о том, сколько объектов недвижимости нужно брать в рассрочку, чтобы они себя окупали. Когда дела идут хорошо, к ним приложимы любые оптимистичные теории.

Теперь Искан сидел на кровати рядом с телом сына, умершего от передоза или некачественного препарата. В глазах до сих пор мелькали спортивные задницы танцовщиц, мигали лампочки цветомузыки. Он все еще надеялся, что ему что-то привиделось спьяну.

– Ну ты красавчик… – сказал он Эдику примиряюще укоризненно, взял за руку и тут же ее отдернул.

Искан встал с постели и еле удержался на ногах. Доставая сигареты из кармана, выронил на пол несколько мятых долларовых купюр, заработанных на стриптизе. Со странной улыбкой посмотрел на них и вышел на крыльцо с сигаретой. Двор был уставлен проржавевшими грилями, коптильнями, сломанными газонокосилками, засыпанными снегом. Ночь была морозной и синей, как на рождественской открытке. С сосновых лап осыпался редкий снежок. Олени, с осторожным хрустом подошедшие к дому, смотрели из темноты хищно и настороженно, как собаки.

 

Ножницы

Есть женщины, которые дружат с мужчинами. Обычно они красивы и умны, и женщины их не любят. Они покровительствуют мужчинам или советуются с ними, если более близких отношений не сложилось. Остальные женщины, а их большинство, дружат с женщинами. Их союзы зыбки, переменчивы, зависят от минутной конъюнктуры. Они всегда подчеркивают солидарность в трудной бабьей доле и направлены против мужчин. Такие женщины называются тетками или скобарихами.

– Вы меня поймете, как женщина, – говорит ответчица судье, и та ее понимает, несмотря на нелепость тезиса.

Ответчица продолжает:

– Я жила с этим мужем, но мысленно была с другим. Поэтому ребенок оказался ни от того, ни от другого. Я чувствовала, что поступаю правильно. Я и сейчас это чувствую.

God feeling. Духовное прозрение. У мужчин может не быть изъянов или грехов, но это не повод избежать наезда. Вам будут мыть кости, потому что этого требует стиль бытия. Будь вы семи пядей во лбу, но в глазах супруги, покорившей ваше сердце, завладевшей банковским счетом и жилплощадью, вы останетесь ничтожеством. «Всего в этой жизни я добилась сама, – будет говорить она и искренне в это верить. – Я отдала тебе лучшие годы своей жизни, а у телевизора такое плохое изображение. Ты никогда не занимался детьми, а лишь возил их по диснейлендам, багамам и карибам».

Она права. У телевизора плохое изображение, а с детьми я занимаюсь лишь тем, что нам нравится. Человек должен заниматься любимым делом, а не черт знает чем.

На Лонг-Айленде мы с супругой держали няньку. Остановились на ее кандидатуре в результате трагических поисков. Сначала нам помогала престарелая невеста моего молодого друга. «В каждой женщине должна быть загадка», – считала она. Когда друг взял ее замуж, график появлений няньки тоже стал загадкой. Супружеский долг перевесил контракт. Как-то я улетел по делам в Калифорнию. Нянька в течение недели не появлялась. Жена ухайдокалась с двумя младенцами и назвала бебиситтера сволочью. Когда я вернулся, оскорбленный Василий приехал на разборки. Мы выпили с ним бутылку бренди, не выходя из машины, и сошлись на том, что молодая мать была понята неверно. Она не назвала нянечку сволочью, она сказала, что «та ведет себя как сволочь». Разница есть, согласитесь.

Я нашел громоздкую потную бабку из Бруклина, приехавшую на заработки из Белоруссии. Жена тоже была оттуда родом. Решил, что землячки должны поладить. Бабка оказалась жизнерадостной, но глухой. Криков наших двойняшек не слышала. Улыбалась и показывала пальцем на военный самолет, летящий в небе.

– Воздушная тревога! – шутила она. – Все в бомбоубежище!

Пришлось от нее избавиться. Для возмещения ущерба бабка потребовала обратную поездку на такси. Пока мы ждали машину, с важностью сообщила:

– Пойду-ка я у душ!

Потом появилась Гоар. Жгучая армянская дама. Я встречал ее на станции Ронконкома. Как проехать еще три добавочных остановки до нас, она не знала. У всех свои странности.

Гоар была в ярко-красном платье. Выглядела так, словно едет не к детям, а на романтическое свидание. Выпили с ней за знакомство бутылку «Hennessy». Поговорили о воспитании детей. На улице стояла жуткая июльская жара. Дети качались в электрических качалках у бассейна и орали. Они всегда орали. К малышам Гоар отнеслась боязливо. Погладила мальчика по лысой голове. Сунула девочке в рот пустышку. Утром сообщила, что у ее мужа начались почечные колики и ей нужно срочно ехать его спасать. Потребовала оплату за один день и билет на электричку. Сказала, что обязательно позвонит, когда спасет мужа. Похоже, спасти не удалось.

Лучшей в списке нянек оказалась молодая мулатка из Тринидада. Она прикоснулась к головкам младенцев темной рукой, и у них сразу наступила ночь. Луиза рассказывала об ужасах колониализма и традициях британского содружества.

– Мой прадедушка приехал сюда на невольничьем корабле, – говорила она. – Вывезли из Индии. Забавно, да? У нас более древняя и развитая цивилизация, чем у белых. А его использовали как рабочий скот.

У Луизы был паспорт Соединенного Королевства, но учиться она предпочитала в Нью-Йорке. Из-за учебы она не смогла остаться с нами.

Плачевность положения спасла Галка – стройная высокая девица из Краснодара, найденная женой через агентство. Она выиграла в лотерею грин-карту, решила не упускать шанса и ассимилироваться в Америке. При знакомстве сообщила, что любит музыку.

– Тяжелый рок. «Ария». Знаете?

«Арию» я не знал, но с детьми она справлялась играючи. Раз в месяц, согласно договору, Галка выпивала бутылку водки. Как-то раз попросила поснимать ее по пояс голой. Ноги у нее были худые и бледные, с выпуклыми коленками, но грудь оказалась неправдоподобно большой и красивой. Я устроил ей шикарную фотосессию. Где-то через год предложила эту грудь потрогать или даже поцеловать. Я случайно оказался в проходной комнате, где она переодевалась. Не помню, как я отреагировал. Скорее всего скромно отказался. Почему-то такие вещи я не запоминаю. В памяти остается только любовь, настоящая.

Через три года, уже уйдя от нас, Галка сообщила моей супруге, что я к ней приставал. Я пожал плечами и не стал вдаваться в подробности. Мы были в ссоре, эта информация вряд ли что меняла.

Они с женой дружили и даже создали против меня некую партию. Я понял это после случая с маникюрными ножницами, этим маленьким металлическим предметом гигиены, из-за которого в доме разразился небывалый скандал. Скобарихи знают, что делают.

Ножнички лежали на книжной полке, и я, распечатывая целлулоидную упаковку от детской игрушки, ими воспользовался. Вернувшись домой после некоторого отсутствия, обнаружил двух женщин взбешенными.

– Как ты посмел? – кричала на меня супруга. – Ты взял чужую вещь и ее испортил.

Я не понимал, что им от меня надо. Когда выяснилось, что драгоценные ножницы от употребления не по назначению затупились, удивился.

– Если они вам дороги, – резонно отвечал я, – на хрена вы разбрасываете их по дому?

– Ты должен купить ей новые, – стальным голосом проговорила супруга, глядя на меня ненавидящим взором.

– В этой сраной Америке таких не купишь, – плаксиво причитала Галка.

Какие-то ножнички я ей приобрел, устраивать войну миров из-за ерунды не хотелось, но женская солидарность меня насторожила. Казалось бы, муж и жена – одна сатана. Должны быть друг за друга. Галка у нас работает. Я плачу ей деньги. Как можно принять ее сторону? Ножнички погнулись, затупились. Случилось недоразумение. В конце концов, я распечатывал погремушку, которую купил нашим детям. Я объяснил себе происшедшее тем, что супруга во время моего с ней знакомства работала нянькой, и ей понятна эта тяжелая доля. Она знает, почем фунт лиха. Знает цену маникюрным ножницам.

Через годы эту цену я узнал и сам. Я давно жил один (жена, на мою удачу, сбежала к богатому любовнику), наслаждался жизнью и путешествовал налегке. С рюкзаком. Что нужно человеку моей формации в дороге? Телефон, кошелек, паспорт, смена белья, зубная щетка и набор бритвенных принадлежностей. Теперь я стал брать с собой планшет: писать стихи и рассказы в нем удобнее, чем в телефоне. Но важнее всего – маникюрные ножницы.

Времена изменились. До теракта в Мировом торговом центре летать на самолетах можно было хоть в домашнем халате, хоть с пулеметом Дегтярева под мышкой. Рейсы влегкую можно было перенести. Помню, проспал свой самолет из Южной Каролины, приехал в аэропорт и без проблем был посажен на ближайший самолет. Распитие напитков приветствовалось. У туалетов на международных рейсах обязательно лежал пьяный пассажир. Стюардессы кокетничали и оставляли номера телефонов. В кабину к пилотам без проблем можно было войти, чтоб сделать фотки облаков.

Теперь нельзя летать с жидкостями, консервами, ножами и взрывчатыми веществами. Их можно перевозить только в чемодане. Это не так страшно. Это можно пережить. Запрет на перевоз ножниц пережить нельзя. Борьба с терроризмом ударила мне в самое больное место. Летать с багажом я не люблю, а ногти, бороду и усы привык подравнивать ежедневно. Неврастения. Психопатология. Иначе я не чувствую себя настоящим человеком. Испытываю моральный и физический дискомфорт.

Изобретение ножниц равно по значимости изобретениям колеса и унитаза. Их форма повторяет узоры созвездий и ДНК. Особенно ножниц фирмы «Золинген» – другими с некоторых пор я не пользуюсь. Я понял, почему нянька с большой грудью так на меня обиделась, а жена предала. Прочими ножницами пользоваться невозможно. Они не стригут.

Летаю я много, знаю повадки секьюрити в разных аэропортах. В Филадельфии работники безопасности на ножницы плюют, орудием убийства не считают. В Катманду вообще не знают, что это такое. В Дохе ненавидят их пуще иноверцев, а в Мале выдают маникюрный набор вместе с авиабилетом. В остальных городах мира зависит от того, на кого попадешь.

Первый раз ножницы у меня отобрали в Варшаве, и я счел это за проявление национального темперамента. Круглолицый поляк с рыхлыми щеками попросил меня открыть несессер с бритвенными принадлежностями, указал полусогнутым пальцем на запрещенный объект и велел выбросить ножницы в урну. Я с очевидным сожалением это проделал, звякнув сталью о конфискованную бутылку, потом нагнулся завязать шнурок и с некоторой отрешенностью перебросил ножницы из ведра обратно в сумку. Такие трюки мне удалось проделать раза три-четыре.

Но долго это продолжаться не могло, и я стал прятать ножницы в чехол от айфона. Клал его на ленту, после досмотра доставал. Считал, что рентген их не видит. У меня отбирали воду в пластиковых бутылках, лосьон после бритья, крем от детской потницы. Один раз не пропустили металлическое распятие, которое я купил на Арбате за десять долларов, и даже завели уголовное дело за контрабанду. Ножницы не трогали. Я берег их как зеницу ока. Купленные когда-то в магазине «Золинген» на Пятницкой, они служили мне верой и правдой лет десять. Ножницы стали моей любимой игрушкой. Я покупал такие же наиболее близким друзьям – в знак особого расположения.

Одним людям я внушаю доверие сразу, другим нет. Третьего не дано. Знакомство происходит мгновенно. Приятнее думать, что я не нравлюсь мудакам. Именно они раздевают меня до трусов во Франкфурте, обыскивают в Нью-Йорке, посчитав наличие бороды и штормовки цвета хаки свидетельством принадлежности к «Талибану».

Такой досмотр с пристрастием я получил последний раз в Лондоне. Если Россия – это всемирная бензоколонка, то Европа – мировая ночлежка. Пестрота вавилонского смешения ощущается сразу в аэропорту. Кочевники и торговцы ослами в общеевропейский контекст не вписываются. Они, в общем-то, и не хотят в него попадать, но поначалу стараются выслужиться перед свободным миром. В Лондоне у меня была пересадка, и сначала я попал во власть бедуинского племени при проходе на терминал. С удвоенной силой они набросились на меня и переворошили мои шмутки до последней батарейки. Я с профессорской доскональностью объяснил предназначение электронных девайсов, хранящихся у меня в рюкзаке. После включения каждого прибора строгий овцевод удовлетворенно произносил:

– Лёптёп. Лёптёп.

«Сам ты лёптёп», – думал я, размышляя о том, что делается в его голове.

Настоящий обыск начался при посадке. Секьюрити проверяли пассажиров выборочно, двоих из рейса. Я пришел на посадку первым. С ножницами в боковом кармане куртки. И был застигнут врасплох. Женщина вскользь прошлась руками по моему телу, сказав, что для более чувственного ощупывания сейчас явится специальный мужик. Углубилась в гадюшник рюкзака. Выложила все мое барахло на всеобщее обозрение. Аккумуляторы для фотоаппарата вперемешку с носками и трусами смотрелись эффектно. Я успел переложить ножницы в рюкзак и встретил досмотрщика с чистой совестью. Перевоз ножниц всегда заставлял чувствовать себя преступником: состояние для меня привычное.

Один раз мне удалось разжалобить барышню-проверяльщицу. Я сказал, что ножницы – подарок моей безвременно ушедшей из жизни любимой женщины. Состроил ей виноватые глазки. Пообещал купить духи в «Duty Free». Она меня пожалела. До сих пор помню ее веснушчатое лицо с насмешливой юной улыбкой. Она умела дружить с мужчинами. Я сказал ей, что она улыбается улыбкой моей судьбы.

Такая эквилибристика рано или поздно должна была закончиться. Символично, что это произошло в аэропорту Минска, в секторе для посадки F. Я судился с женой, пытаясь забрать детей, и летел с очередных слушаний по делу. Подступивший пиндец почувствовал мгновенно. У досмотрового сканера стоял низкорослый жилистый бульбаш в пиджаке не по размеру. Лицо в оспинах, под скулами играют желваки, источающие ненависть к человечеству. Девушки таких не любят, никто их не любит. Зачем же ему любить других? Он заставил парня, идущего впереди меня, включить ноут. Сказал это таким голосом, что с ножницами я тут же попрощался. Он нашел бы их, если бы у меня их не было.

– Колющие и режущие предметы к провозу запрещены, – сказал он холодно, – дайте-ка мне их. Где вы их прячете?

Очевидно, белорусская машина просветила мой айфон насквозь. Все его внутренности и секретные микросхемы. Я понимал, что запираться бессмысленно.

– Вы можете сдать их в камеру хранения.

Я безучастно поинтересовался о цене на эту услугу и бросил свои «Золинген» в мусорное ведро. Я мог повторить старый трюк и выудить их обратно, но не хотел. Я чувствовал, что время свободы и путешествий налегке подходит к концу. Я должен вернуться к детям. И летать теперь вместе с ними. Груженным плюшевыми медведями, пластмассовыми автоматами, сумками и чемоданами.

 

Южный крест

Некоторое время дети спорили. Девочки хотели идти на дискотеку, а я с сыном собирался ловить крабов. Океан шумел прямо за порогом. Недавно начался прилив, подтачивающий за ночь полоску пляжа до небольшого песчаного обрывчика, на который в поисках пищи и карабкалась крабья мелочь. Гриша вооружился фонарем, который привез из дома, Катя с Кристиной включили фонарики в своих мобильных телефонах. Я знал, что это занятие понравится всем. Вчера мы с Гришкой ходили на разведку, но поймали лишь несколько крабов. Сын оставил их во дворике сушилки, примыкающей к ванной: такая камера-одиночка без крыши. Крабы прорыли в песке норы и затаились. Чтобы выбраться наружу, им необходимо было выкопать подземный ход.

Берег был пуст. Соседи уехали. Тут и раньше ночью мало кто появлялся, а сейчас было уже за полночь. Океан воровато утаскивал с пляжа бесхозные лежаки и раскладные кресла. У воды стояли округлые песочные башенки с промокшими кокосами на вершинах, готовясь вот-вот исчезнуть в волнах прилива. То тут, то там лохматой головой к волнам лежали поваленные пальмы, перегораживая нам дорогу. Я побаивался, что кто-нибудь из детей споткнется, и краем глаза следил за ними.

Мы входили в рассеянные крабьи стаи с включенными фонарями, но крабы пугались света и стремительно уходили обратно в воду. Они бежали на цыпочках – быстро, как треножники марсиан. Нам удавалось засыпать песком немногих. В песке крабы чувствовали себя в безопасности. Их можно было аккуратно раскопать, достать за панцирь и бросить в целлофановый пакет, который взялся носить я сам. Мы бегали с пригоршнями песка, кричали. Кристя имитировала охоту. Насыпала горку песка и звала нас на помощь – достать добычу.

– Убежал, – искренне сокрушалась она. – Смотрите, вот он! Гриша, лови его! Такой большой был… Мне не везет…

Охота вряд ли меня вдохновляла. Скорее я разделял радость детей.

Пройдя метров двести по берегу, мы изменили тактику. К крабам было решено подходить в темноте и включать фонари внезапно, чтобы они не смогли разбежаться при нашем приближении. Теперь мы оказывались в местах, усеянных членистоногими тварями, но улепетывать в разные стороны они начинали куда позже. В их стремительности было что-то от тараканов, но брезгливости они не внушали. Иногда я прижимал крабов ногой и вдавливал в песок, чтобы дети смогли выкопать их сами. Азартом прониклась даже Катька: она поймала несколько штук без помощи брата, принесла и бросила мне в пакет. Сын прихрамывал после очередной операции, но метался по берегу как заводной.

За игрой мы дошли до места, казавшегося нам немыслимо далеким: до окончания острова. От причала отходил шумный, пьяный кораблик с загнутым в виде полумесяца штевнем. Неподалеку в неподвижной стойке замерла белая цапля. У самого берега в свете фонарей мелькали небольшие рифовые акулы. Вода у берега даже ночью светилась купоросовой голубизной. На вывеске у пирса висело расписание кормления морских скатов. Я вошел в воду, и акулы с любопытством подплыли к моим ногам, одна даже ткнулась носом в большой палец на ступне.

– Как мне хорошо здесь, – прошептал Гриша. – Никогда так не было. Папа, ты украл нас навсегда? Мы будем жить здесь, потом еще где-нибудь, потом еще… Да? Мы будем путешествовать по островам и морям?

Я посмотрел на его святящиеся волчьи глазки под взлохмаченной прической.

Неделю назад я стоял в длинном коридоре музыкальной школы города Сморгонь, надеясь найти сына по звукам флейты. Крытые линолеумом полы блестели в свете полдня липкой чистотой. Стены украшали портреты композиторов, выполненные на цветном принтере. В классе баяна играл то ли баян, то ли аккордеон. Я заглянул в кабинет и увидел девочку, одиноко сидевшую на табурете с огромной гармошкой. В зловещей пустоте летали мухи, белели графики приема граждан в областном Совете депутатов. Поднялся на второй этаж. Пошел на звуки пианино. В классе обнаружил другую девочку, сидевшую в одиночестве за фоно. Она пыталась выстучать «Богатырские ворота» Мусоргского.

В школе, кроме этих двух подростков, никого не было. Я вышел на улицу покурить и натолкнулся у входа на группу шумных мужчин и женщин. Они что-то весело обсуждали, словно вернулись с пьянки или получили зарплату. У каждого в руках была авоська с завернутыми продуктами.

– Вы его папа? – спросил мужчина спортивного вида в сером костюме. – Он у Невмержицких, пошел к Галке. Знаете?

Сейчас мальчик ликовал в волнах надвигающегося прибоя. Он хотел искупаться, но я запретил ему это делать из-за акул. Они хоть небольшие, но все-таки хищники. В легенду о том, что они добрые, я не верил. Добрых акул не бывает.

– Мы остаемся? – повторил Гришка, и ветер отнес его крик в черноту горизонта.

– Остаемся, – тихо сказал я, судорожно подсчитывая количество денег на своем счету, прикидывая, насколько быстро работает Интерпол, и главное, понимая, что скоро нам всем станет здесь скучно.

Ко мне на велосипеде подъехала пьяная итальянка среднего возраста с маленькой головкой и тяжелым низом. Поинтересовалась, чем мы тут занимаемся.

– Ха-ха-ха! – рассмеялась она, когда я рассказал ей о готовящихся крабьих гонках. – Я была сегодня в баре и видела, как это делается. Для соревнований нужны другие крабы, с домиком.

Она очертила раковину над своей головой руками. Тон у нее был поучающий и высокомерный.

В местном клубе устраивались соревнования раков-отшельников. Рачки, с приклеенным на панцирь номером, помещались в центр круга: чей первым доходил до его границы, тот победил. Люди проигрывали и выигрывали до пятисот долларов.

– У нас будут другие гонки, – сказал я, внимательно глядя в затуманенные глаза женщины. – Приходи часа через два к сто сорок второму бунгало. Тебе понравится.

Когда она удалилась, я подобрал с земли кокосовый орех и несколько раз шмякнул им по асфальту. Скорлупа не поддавалась. Я вспомнил какой-то комедийный фильм с аналогичным сюжетом и оставил бессмысленное занятие. Лег на песок у пирса, слушая крики детей, и с нарастающим недоумением уставился в ночное небо. Оно было чужим и непонятным, густонаселенным и ярким. Единственное, чем оно было похоже на наше, это то, что на нем тоже сияли звезды.

 

Блондинка на заднем ряду

Двадцать лет назад я летел из Сан-Франциско в Москву через Северный полюс. Пока отгонял машину в пункт проката, друзья заметили даму, которая, по их мнению, должна была меня заинтересовать.

– У нее разорванный в клочья паспорт, склеенный скотчем. Глаза, волосы, помада… Девушка в твоем вкусе.

Я расстроился, что имею такую репутацию. В моей жизни бывали периоды, когда я вел себя скромно. Тем не менее, едва мы оказались в самолете, я тут же забрал у мужиков полбутылки коньяка, оставшегося после вчерашнего, и пошел знакомиться с пышной блондинкой, разместившейся на галерке салона. В тысяча девятьсот девяносто шестом году там еще было много свободных мест для таких, как мы.

Девушка была приятно удивлена моему приходу, хотя поначалу держалась скованно. В глазах мелькала обычная женская настороженность, пока коньяк не сделал свое дело. Вскоре мы веселились и грозили устроить Карабах азербайджанцу на соседнем кресле. Когда коньяк кончился, мы завладели излишками рейсового вина, пообещав выдать стюардессу замуж за американского кинорежиссера. Северный полюс пересекали, взяв друг друга за руки. Я облил красным вином новые светлые джинсы – девушка застирала их в туалете под краном. Я бродил по салону в килте из самолетного пледа. Дарил пассажирам вымышленные цветы. Не помню, что мы делали еще. Может быть, пели. Она умела хорошо петь – фольклор, оперу.

– Пацан! Настоящий русский пацан! Как я по этому соскучилась, – говорила Лиза, а я думал, почему никто раньше меня так не называл. – Больше всего на свете я люблю трахаться, – добавила она на прощанье, и мы разбрелись в аэропорту Шереметьево в разные стороны – казалось бы, навсегда.

С тех пор прошло двадцать лет. В июне две тысячи шестнадцатого я волей случая сел в конце самолетного салона рядом с такой же тонконосой мягкой женщиной с белобрысым петушиным хвостом на голове. Летели из Москвы в Нью-Йорк. Я посмотрел на нее, улыбнулся счастливому прошлому и погрузился в просмотр новинок кино. Фильм «Переводчик». Динамично, схематично. «Бойцовский клуб». До середины – просто праздник. «Отвратительная восьмерка». Смешно, но так долго смеяться невозможно.

В самолет сегодня я попал неожиданно. Никогда не принимал столь резких и дорогостоящих решений. Обдумывал всю ночь тонкости судебного разбирательства, в которое оказался вовлечен, и к утру понял, что мне необходимо попасть в Штаты хотя бы на день. Билет купил в аэропорту у ошарашенной кассирши.

– На два дня?

– Да. Решил осмотреть достопримечательности. Что там у них? Лувр?

Я прикидывал, сколько времени мне потребуется, чтобы добраться из JFK до своей хижины в Аппалачах, выспаться, доехать до Гаррисберга и на десять минут предстать перед правительством штата Пенсильвания. Потом таким же образом вернуться назад. И к понедельнику быть в форме.

Соседка по-русски не говорила. Я ленился говорить по-английски. Но близость знакомого до мелочей тела, забытые округлости, то и дело случайно попадающиеся на глаза, нежная, в дымке, кожа, материнская теплота, излучаемая такого типа женщинами, неосознанно ощущались.

Я не вспоминал Лизоньку. Не узнавал ее в новой соседке. Это другое чувство. Я знал ее, как знаешь дорогу в городе, где долго жил. Если оказываешься в этих местах, ноги сами несут тебя, куда надо. Я довольствовался тем, что я ее знаю. И был уверен, что она знает меня.

Двадцать лет назад, после прощания в аэропорту, мы с Лизонькой разошлись как в море корабли. Когда я вернулся в Америку, выяснилось, что она звонила и оставила свой номер другу, с которым я тогда делил жилплощадь. Я не торопился отвечать. Тем более мы с приятелем решили вести нормальный образ жизни. Я ходил в свою контору, он занимался дома переводами. Мы наметили новую жизнь и поклялись быть рациональными. На следующий день после присяги мой друг уехал к любовнице в Орегон, прихватив остатки спиртного. Пошел на поводу у чувства. Поступил нерационально. А я остался один. Я позвонил Лизоньке в Калифорнию, мы долго щебетали. Утром она прилетела ко мне. Когда мой напарник вернулся, он сказал, что самое отвратительное, что он слышал в жизни, это звуки секса в соседней комнате. Он не понимал, что предела совершенству не существует. Мы бы выкурили его из дома, не прояви он инстинкта самосохранения.

Мы перенесли звуки в Бостон, где Лиза откусила мне ухо. Из-за любви не смогли выйти из отеля на научную конференцию и лишь добрались до банкета, чтобы я познакомил даму со знаменитостями.

Лиза прожила у меня пару недель, пока я не занял у друзей денег, чтоб отправить ее назад во Фриско. После ее отъезда излучал сексуальную энергию. Это чувствуется. На следующий день целовался с незнакомой дамой на Пятой авеню, неожиданно встав перед ней на колени. Лиза надолго наполнила мой мир высоким эротизмом. Сексуально все: предметы, деревья, кошки, вода в реке. Не говоря о людях. Секс как таковой может тебя совсем не интересовать. Просто он есть. И ты вынужден жить в его биологическом поле.

В следующий раз Лиза прилетала ко мне зимой – в ночной сорочке и бутылкой «Хенесси» в руке. От аэропорта до постели добралась на такси и не замерзла. Под Рождество я летал в Калифорнию с чемоданом грязной одежды, потому что у Лизоньки была стиральная машина, а у меня нет. К моему приезду Лизу выгнали из дома за неуплату. Мы скитались по друзьям и мотелям. В новогоднюю ночь она увезла меня в Мексику – без денег и документов. Чтобы вернуться назад – дважды отработала блядью в Тихуане. На обратном пути мы подожгли гостиницу в Луис-Обиспо и не расстроились. Швырнули горсть железнодорожных гаек в лобовое стекло ментам и не были пойманы. Я ел устриц из ее чресел. Я глотал слезы Магдалены с ее груди. Мы покрыли похотливыми воплями весь североамериканский континент.

В аэропорту Шереметьево Лизонька сказала правду. Больше всего на свете она любила трахаться и заботиться о мужчинах.

Когда ты молод и глуп, фразы мира влетают в тебя, как в пустую жестяную бочку, бьются о ее края, но остаются в ней, чтобы дождаться понимания. Они ждут своего часа. Они не меняются. Меняешься ты. Это настолько естественно и не обидно, что может длиться десятилетиями. Из беспокойства ты возвращаешься в покой.

К пятидесяти годам я пришел с удивительными итогами. Написал двадцать книг, некоторые из них хорошие. Рано или поздно люди об этом узнают. Песни, которые я сочиняю, скорее всего станут народными. Я почему-то не особенно стремился к славе. Наверно, из чувства самосохранения. В ложной скромности меня упрекнуть трудно. Мне было надо прожить собственную жизнь: медные трубы в ней не предусмотрены. Быстро жить, быстро писать.

Я изучал коллекцию бортовых фильмов. Некоторые – от начала до конца. Другие – только первые три минуты. Соседка тоже смотрела кино. Когда она поднималась, я смотрел на ее загорелый живот. Когда поднимался я, она смотрела кино. Над Гренландией самолет вошел в зону турбулентности. Я летаю много, но чтобы так сильно трясло, не помню. Нас корежило, раскачивало, выкручивало винты из фюзеляжа. Казалось, началась война и мы в бомбардировщике, окруженном взрывными волнами. Дети и старики начали блевать, и стюардессы ходили с освежителями воздуха, чтобы перебить вонь. Кто-то суматошно крестился. У кого-то гадко бегали глазки. Я почему-то не паниковал. Что я мог изменить?

Я смотрел кино, а когда обернулся на барышню, понял, что она умирает. Она закрывала и открывала лицо руками, шептала нерусские молитвы. Ей было по-настоящему страшно. Она уже видела свой обугленный труп на заснеженных гренландских скалах. Я видел знакомое тело и лицо. Похожие оболочки редко наполняются разным содержанием. Я положил ее ладонь в свою и сказал, что все будет хорошо.

– Hush, – сказал я. – Держи себя в руках.

С ее век текла туш.

– Я уже шесть месяцев не была дома, – сказала она. – Сначала сидела в Лос-Анджелесе, потом болталась по Европе. Я в России-то пробыла всего три дня.

Девушка достала ингалятор и вновь шумно вдохнула какой-то препарат, от которого уже давно разило марихуаной. То ли легально, то ли нелегально. Мало ли до чего дошла медицина?

В итальянском происхождении моей спутницы я не сомневался. У них есть такой светловолосый тип, склонный к полноте. Через пару лет она должна превратиться в чудовище. С женщинами, которые неминуемо превратятся в теток, мне не по пути.

Самолет продолжало лихорадить. На экране монитора билась в конвульсиях бандитка Дейзи Домергю с окровавленной рожей и без передних зубов. Негр с отстреленными яйцами по имени Уоррен и будущий шериф Редстоуна Мэнникс, раненный в ногу, решили свершить правосудие и ее повесить. Остатки банды, явившейся ее спасать, валялись по таверне «У Минни» тут и там. Дейзи умирала последней, проявляя необычайную волю к жизни. На ее руке, на цепочке наручников, болталось отрубленное запястье Джона Рута, охотника за головами. Мозги родного брата, вышибленные недавно пулей, запутались в волосах. Фингал под глазом проступал через залившую лицо кровь. Но умирать она не хотела. Ее крепкая шея треснула лишь через минуту после повешения. Дейзи дернулась и застыла с укоризненной и строгой мордой. Мы тут же вышли из зоны турбулентности.

К нам подошел мальчик лет двенадцати, в такой же кепке за пятнадцать долларов, как у меня.

– Вы еврей? – спросил он, но я поначалу не понял вопроса.

Самолет был заполнен хасидской общиной, возвращавшейся из дикой России. Пузатые, редкозубые, с чахлыми бородками, они бродили по самолету и разговаривали с людьми. Хасиды излучали какое-то нелепое превосходство над остальными, и мне хотелось попросить их перестать ребячиться.

– Вы верите в бога? – повторил свой вопрос мальчик по-другому.

Я не знал, что ему ответить ни на первый, ни на второй вопрос. Предложил поменяться кепками. Ребенок ошарашенно удалился. Соседка наконец рассмеялась. Протянула мне руку и сказала, что ее зовут Сиси.

– Сицилия? – переспросил я.

– Не смейте меня так называть, – рассердилась она.

Остаток полета мы занимались своими делами. Сиси вдумчиво красила ресницы, я посмотрел еще одну киношку Тарантино. Самолет – единственное место, где я успеваю это сделать. Я не спрашивал, что она любит делать больше всего на свете. Мы безмолвно поклялись с ней быть рациональными.

 

Ха-Яркон

И вот через двадцать пять лет, выйдя вечером из отеля, я вижу твое лицо среди рекламок эскорт-сервиса, разбросанных на набережной Тель-Авива. Ты ничуть не изменилась, дорогая. Или взяла старую фотку? Никогда не доверял блондинкам, но для девушки по вызову сойдет. Почему я уверен, что это именно ты? Разве в Израиле мало блондинок? Прозрачные глаза, кукольные губы, совсем не еврейский нос. У тебя нет характерных черт. Разве что мультипликационный ротик из «Белоснежки и семь гномов». Один штрих художника – и человек становится узнаваемым, можно не завершать портрет. Твоя улыбка отсылает к Диснею. Наверное, быть просто красивой тяжело. Не могу представить себя в твоей шкуре.

Как я узнал тебя в этом полиграфическом глянце? Да потому что это ты. Ты поселилась здесь, нашла работу. Писала. Я помню. Спросила о моем семейном положении. Я ответил правду. Сейчас понимаю, что надо было наврать. Ты гордилась своим побегом. Почему бы не поддержать человека? Я не понимал ни твоей радости, ни интереса. Штерн говорил мне, что в постели ты называла его моим именем. Пообещал больше с тобой никогда не связываться, а через полгода погиб. Ты знаешь, что наши общие друзья не выразили сожаления? Сказали: «Лучше приезжай сам – попоем песни». К ним я не поехал. Получается, что приехал к тебе.

Мой американский друг считает, что словами ничего нельзя объяснить. Люди понимают только действия. Он ведет диалог с миром на личном примере. Жалкое зрелище, донкихотство. Люди не понимают ни слов, ни действий. Они понимают, только когда их бьют. Чтобы бить людей, нужно обладать особым талантом. У нас его нет. Людочка, мы обречены на непонимание.

Как ложатся карты у тебя? Среди сотен здешних проституток ты – самая красивая. Молчаливая, застенчивая. Забитая, я бы сказал. Поначалу это можно принять за стеснительность. Это сексуально. Студия пантомимы была для тебя лучшим местом, чем нынешнее. Постников говорил, что у тебя недостаточно длинные ноги. Ничего, скажу я тебе, он в этом не понимал. Главное, научиться молчать, изъясняться языком жестов. Своим последним жестом ты многое объяснила.

Сколько я прожил с тобой в общей сложности? Измеряется часами. А отношения теперь длятся десятилетия. Стоит один раз прийти на спектакль к приятелям, впялиться в актрису в обтягивающем трико, остаться на обсуждение. И все. Она приходит к тебе в гости и остается. И потом остается в памяти, всплывает, проявляется разными способами, куда бы ты ни уехал, с кем бы ни жил. Где справедливость? Я не помню женщин, с которыми проводил по десять лет. А тебя вот сегодня узнал. Может, мне бессознательно нравятся женщины твоей профессии? Я довольно много пил с проститутками. Они были нужны мне только для того, чтобы бегать за коньяком. Мороз, тьма, полярная ночь… Самому выходить на улицу влом, а барышни услужить рады. Зря, что ли, пришли?

Твои белые боты на шнурках прошлый раз спрятал не Штерн, как ты думала, а Карманов. Мы говорили с ним об этом пару лет назад. Вряд ли он хотел, чтобы ты осталась со мной, просто пошутил. Он был пьян, ему было смешно. Твоя обувь выглядела нелепой и старомодной. Белое пятно на сером фоне. Он убрал их с глаз долой. Положил в книжный шкаф и прикрыл энциклопедией. И плевать, что за бортом сорок градусов ниже нуля. Не могу же я выгнать тебя из дома босиком?

Прожить с молчаливой, влюбленной женщиной три дня – не шутка. С женщиной, которая не умеет варить кофе и сжигает на плите кастрюли. Которая говорит о Марселе Прусте и Альбере Камю. Боже, за кого ты меня принимала? За интеллектуала?

Я здесь уже вторую неделю, но так и не добрался до рынка. Питаться бутербродами и шаурмой надоело. Если узнаю, где рынок, буду покупать зелень и овощи. В кабаке возле базара мне назначил встречу один переводчик. Я запоминаю дорогу туда, как мальчик-с-пальчик, бросая окурки на мостовой. Они ложатся ровно среди листовок с твоим изображением. Ты куришь? Давид объясняет мне дорогу по мобильному телефону. Проходишь мечеть, идешь дальше, поворачиваешь направо. Я иду по асфальтовым тротуарам, усеянным женскими лицами, как осенними листьями. Машинально ищу тебя. Я не знаю, что мог бы сказать тебе при встрече.

Женщины всегда появляются сами собой. Стоит расслабиться – и ты уже с женщиной. В моменты переездов их особенно много. Может быть, женщинам нравится прощаться? Провожать самолеты?

Когда ты появилась, я жил в квартире без мебели, на чемоданах. Кажется, с тех пор я живу так постоянно. Холодная золотая осень за окном, трехлитровые банки с рябиновой брагой, расставленные по дому. Из предметов обстановки у меня была кровать и большое зеркало, которое мы со Штерном повесили на кухне. Барышни приезжали, смотрелись в зеркало, изображения накладывались одно на другое, сливались. Образ обобщенной невесты, икона.

Когда-то ты подцепила триппер от одного высокопоставленного комсомольского работника. Это было трогательно, потому что его фамилия звучала не только с ненавистью, но и с придыханием. Его тоже было жалко: такой надменный, самоуверенный. Эпоха похорон уже началась. Он запрыгнул на подножку печального поезда чуть позже Штерна. Даже не знаю, кто там остался. Все либо уехали, либо отправились к праотцам. Как мы обычно реагировали? Да просто пожимали плечами. Даже не вздрагивали. Типа дождь. Что поделаешь? С некоторых пор я прекратил ездить на кладбище, родителям умерших не звоню. Зачем? Я всех помню, вижу во сне. Исчезнувших из жизни можно считать умершими, а те, о ком иногда думаешь, вроде бы существуют.

Ты хорошо сохранилась. Это тоже важный момент. Твои сверстницы превратились в тетенек. Актеры, пусть самого низкого жанра, обязаны за собой следить. Говорят, я тоже выгляжу молодо. Не исключено, что настоящая жизнь, от которой стареют и умирают, еще не началась. Если обернуться, можно постареть и рассыпаться в прах за мгновенье. Такие вещи держат про запас. Потом стареют и умирают, даже не вспомнив о них.

На пляже полно молодежи. Красотка на красотке. Все такие жгучие, умные, взаимозаменяемые. Я по-прежнему не имею жизненных планов и не оборачиваюсь. Судьба складывается своим ходом. Почему у меня все получается, словно я готовился к каждому поступку годами? Я ведь ничего не делаю: живу да живу. И мне весело, как придурку. В любых обстоятельствах. По-моему, ты подстроила шуточку с блядским эскортом через двадцать пять лет специально. Это не самонадеянность. Не старческие фантазии. Ты действительно была на это способна… Мы просто неправильно оцениваем собственный потенциал. Если будет надо, мы сможем телепортироваться, проходить сквозь стены, читать чужие мысли. Другое дело, что вся эта эзотерика противна и заниматься ей – западло.

Я еще не знаю, что Давид подобрал листовку с твоим портретом и, в отличие от меня, позвонил по предложенному телефону. Ты по-прежнему нравишься даже молодым мужчинам. Приезжай, дорогая. Станцуешь нам лэп-дэнс. Почему бы не посмотреть старый мультик Диснея еще раз? Я знаю, что ты умерла, иначе и быть не может, но почему бы не попробовать? Мы ведь никогда не переживали, а над страдальцами издевались. Сейчас стыдно, но это совершенно неконструктивное чувство.

К променаду примыкает парк. Люди сжигают в нем старую мебель. Поют у костров. Праздник? Жертвоприношение? Я вижу в происходящем что-то родственное. Знаю, что у этих людей на уме. Действительно, как можно относиться к жизни серьезно?