По молодости я влюблялся в иностранок. В женщин, живущих в других странах и говорящих на другом языке. Тогда их в моей жизни было гораздо меньше, чем сейчас.

Я сидел в нецентральной ленинградской гостинице «Пулковская» и писал письмо Алене Стуновой в Прагу. Она была невысокой блондинкой с нежными руками. С ней я познакомился в молодежном баре, общаясь с чешским комсомолом. Мне хватало знаний немецкого, чтобы поговорить с Аленой обо всем, что меня интересовало. Я окончил немецкую школу, получил диплом технического переводчика.

«Алена, – писал я на языке Штирлица и Шиллера, – у тебя красивые глаза. Я сейчас в Санкт-Петербурге, древней столице Российской империи. Ты любишь «Лед Зеппелин»?»

Письма я писал Алене Стуновой, но ответов от нее не получал. Вместо нее из Праги мне писала другая Алена – Алена Марушакова. Так бывает. Парадокс бытия. С Марушаковой я познакомился в Эстонии, встречаясь с эстонским комсомолом. Алена приезжала искупаться в Балтийском море. У нее был раздельный белый купальник в горошек. Теперь Алена Марушакова присылала свои портреты, сделанные в фотоателье. Она прислала так много, что я натыкаюсь на них даже сейчас, по прошествии тридцати лет жизни.

За окном мельтешил мокрый снег, слышались сигналы городского транспорта. В гостиничном коридоре тоже кто-то шумел. На выражении «презумпция невиновности» я оторвался от переписки и вышел из номера.

По коридору шел мой одноклассник Сашук Лапин, пьяный.

– Слушай, фофан, – сказал я ему. – Можно потише? Тут приличные люди отдыхают.

– Какие такие приличные люди? – возмутился Сашук. – Ты, что ли?

Я жил в одном номере с Дмитрием Финченко по кличке Банзай. Дмитрий был из Новосибирска. Сын проректора универа. Принципиальный гопник. На завтрак в «Пулковской» он заказывал четыре бутылки пива и восемь сосисок.

– Это все вам? – удивлялась буфетчица.

Дима презрительно окидывал ее взглядом и кивал головой. Он строил жизнь согласно неведомой мне философии. Дмитрия злило, что я все время из вежливости говорю «спасибо» незнакомым людям. По его мнению, надо надменно молчать. Как-то я встретил его в Энске, выбрасывающего в мусорный бак наши совместные фото. Встретил случайно, шел по улице.

– Я женился, – сказал Дима, объясняя свое поведение, словно я был его прежней любовницей.

Лапина поселили с каким-то морячком из Николаева. Они быстро нашли друг друга, включив телевизор, по которому гнали киношку с Гундаревой. Острая социальная тема. Детские дома. Пьяные отцы. Большая добрая женщина, готовая стать матерью каждому брошенному ребенку.

– Жизненно! – кричали мужчины наперебой, пили коньяк, закусывая его таранькой с Черного моря. – Хорошо поставлено. Какая игра!..

Дверь их номера была гостеприимно открыта. Из комнаты валил папиросный дым. Горничная сделала мне замечание как человеку, забронировавшему оба номера. Позвонила по телефону. Я согласился, что шуметь нехорошо. Зашел утихомирить соседей и сказал, что это не кино, а собачья херня. Что надо смотреть Романа Балаяна. У него вот все поставлено хорошо.

– Какой еще Балаян? – возмутился Лапин. – Опять эти армяне?

– Опять, – сказал я. – Армяне и евреи. Хотя это одно и то же.

Лапин меня не понял и сказал, что он – человек взрослый. Сам знает, что делает.

– На вас жалуются, – сказал я. – Ленинград – интеллигентный город. Тут любят библиотечную тишину.

– Надо же, интеллигент выискался! – гадко рассмеялся Лапин. – Я видел, как ты ел яблоко из урны!

– Так я на спор…

– А в раковину ссал тоже на спор?

У нас были разные представления об интеллигентности. Я вернулся в свой номер, Лапин отправился в гостиничный ресторан и прикинулся там гэдээровским немцем. «Демократов» в «Пулковской» было много: поляки, румыны, немцы. Особенно выделялись алкогольные туристы из Финляндии. Лапин попал в хорошую компанию. Прикидываться иностранцем в те времена было модно. Я не очень этим злоупотреблял, но друзья усердствовали.

Однажды в Новосибирске мы навещали кубинских баскетболисток, представившись туристами из Оклахомы. Английским не владели, но джинсы носили настоящие, фирменные.

У Лапина с заграничным прикидом не клеилось. Цветастая гавайская рубашечка из «Детского мира», прикрывающая покатые плечи гребца. Патриотичные часы «Ракета» на левом запястье. Рваный шрам на шее, багровеющий после принятия алкоголя. Под иностранца он не канал, но тем не менее дослужился в кабаке до великих почестей. Два швейцара вывели его из заведения под руки, бормоча проклятия в адрес пьяных немецких свиней.

– Jawohl, – польщенно отвечал им Лапин на языке Штрилица и Гете. – Sie haben russischen Schweine.

Сашук шел по коридору с пустой бутылкой из-под «Советского шампанского» в руке и колотил ею в закрытые двери комнат. При этом он изрыгал все известные ему немецкие проклятия:

– Donnerwetter! Schaiss drauf! Fick dich!

Завидев меня, Сашук зловеще расхохотался:

– О, какой Arschloch! Советский интеллигент Роман Балаян собственной персоной!

Подобное поведение называлось у Лапина особым словом. После выпивки ему нужно было немного «покозлиться». Сейчас он «козлился» со мной.

Я взял его за руку и попробовал отвести в номер. Сашук послушно прошел со мной несколько шагов, но потом самым коварным образом заехал мне в челюсть. От неожиданности я сел на малиновую ковровую дорожку, но тут же вскочил на ноги.

– Интеллигент, говоришь! А яблоко?

Я схватил его за грудки и потащил в сторону наших комнат. С гавайской рубашечки с электрическим треском брызнули на пол маленькие пуговки. Лапин ударил меня еще раз. Я ответил. Из номера вышел Банзай с белым медицинским пластырем на подбородке. Пока я боролся за правду, он мирно лечил свой прыщ. Банзай встал в позу рефери и начал комментировать происходящее:

– Хук справа. Хук слева. Прямой удар. Апперкот.

Мы интенсивно махались. И руками, и ногами. На шум прибежали горничная со швейцаром.

– Пьяная немецкая свинья… – перешептывались они.

При появлении правоохранителей Финченко увлек меня в номер и попытался закрыть дверь. Швейцар тем временем крутил Лапина в коридоре. Сашук вырвался из его объятий, снял наручные часы и зашвырнул их к нам в номер.

– Я там живу, – кричал он. – Там лежит на тумбочке мой «Ролекс»!

Я улучил момент и вписал Лапину в глаз. Он на мгновение вырубился, и нам удалось закрыть дверь номера.

– Was ist das für eine Scheiße? – слышалось из-за двери. – Они украли мои часы! Вызывайте милицию!

Утром мы с Банзаем отправились в Эрмитаж, оставив Лапина наедине с его совестью. Отстояли очередь. Искусство в СССР было в почете. Мне понравился «Красный танец» Матисса и «Любительница абсента» Пикассо. Финченко ничего не понравилось. В тамошнем буфете не было пива. В музейной лавке он купил набор открыток с видами Ленинграда для того, чтобы отчитаться перед отцом. Себе в хозяйственном магазине приобрел ершик для чистки молочных бутылок.

– Спросят, что ты делал в европейской столице? – говорил он. – А я отвечу: купил ершик.

Финченко почесывал им подбородок и загадочно улыбался.

Философия Банзая была непонятной, но привлекательной. Я завидовал его ершику. Жалел, что не купил себе такой же.

После культурной программы заехали к одному старичку, другу моих родителей. Выяснив, кто мы такие, тот возбужденно воскликнул:

– Сейчас я приготовлю пищу для настоящих мужчин!

Ушел на кухню и принес блюдце с четырьмя оладушками. Я разглядывал хозяйскую библиотеку. Меня впечатлило полное собрание Брокгауза и Ефрона. А еще пятитомник Проспера Мериме.

Лапин весь день не выходил из гостиницы. Ждал нас. Прислушивался к шорохам, посматривал в дверной глазок. Появился в нашей комнате сразу после того, как мы туда вошли.

– Как вы? – спросил тревожно.

– Наслаждались Ван Гогом, – мстительно сказал Финченко. – Ели пищу для настоящих мужчин.

Выглядел Сашук помятым. С похмелья, без денег. В рубашке без пуговиц и рассеченной бровью. Морячок съехал от него ранним утром.

– Ты только не извиняйся, Herr Scheiße. За часами пришел?

– О! А они у вас?

Поехали в рюмочную на Невском. Насладились внутренним убранством помещения, водкой и бутербродами. Побегали для поднятия адреналина по непрочному льду реки Мойки. Шел редкий снежок, искрившийся в свете фонарей. Мир казался задумчивым и дружелюбным.

В фойе гостиницы «Англетер» к нам подошел какой-то засаленный плюгавый мужик и вдруг заявил, что может с ходу дать нам психологические характеристики.

Мы с Лапиным заинтересовались. Банзай недовольно плюхнулся в кожаное кресло.

– Вы приезжие, – начал мужик. – Туристы. Из азиатской части нашей державы. Питер знаете плохо. Книжек читали мало.

Банзай пренебрежительно хмыкнул.

– Судя по тому, как вы подворачиваете джинсы, – продолжил экстрасенс, обращаясь к нему, – вы либо представитель средней прослойки рабочего класса, либо люмпен-интеллигент.

– А ты кто такой? – Финченко поднялся с места во весь свой недюжинный рост. – Правнук Есенина?

– Я дворянин, – гордо выпрямился мужичок. – Я горжусь тем, что мой дедушка никогда не работал!

– Буржуазные недобитки… – ворчал Банзай в самолете. – Говно нации. Работает таксистом, а все дедушку-дворянина вспоминает. Маразматики тут живут. Оладушки едят. Абсент пьют. Дегенераты…

Я слушал его краем уха, занятый сочинением письма своей пражской возлюбленной:

«…Тут холодно и сыро. Вчера мы повстречали родственника убиенного царя Николая Романова. Приятного, искреннего человека. Он сказал, что я, в отличие от своих друзей, еще не совсем потерян. А у вас в Чехословакии были цари? Их тоже убили? Я выписываю чешский журнал „Мелодия”. В последнем номере был отличный плакат с Фрэнком Заппой. Алена, ты любишь Заппу?»