Я не хотел ехать на Лонг-Айленд через Джордж Вашингтон-бридж и поэтому запутывал следы. Супруга взялась листать атлас автомобильных дорог и заявила, что по восемьдесят первой путь будет значительно дольше.

– Поехали тогда в Коннектикут к твоим родственникам, – сказал я. – Они купили новую собаку.

– У тебя топографический кретинизм, – отозвалась жена. – Ты хоть чуть-чуть ориентируешься на местности?

– Я не хочу к Берте, – пробормотал я обиженно. – Поехали к Джону. Он – мой кровный брат. Во мне проснулся зов крови.

Она уничижительно смерила меня взглядом: встреч с нашим бывшим соседом по Лонг-Айленду Наташа категорически не одобряла.

– Он купил вторую гостиницу в Шарон-Спрингс, – продолжил я вдохновенно. – Для нас с тобой всегда приготовлена лучшая спальня… И потом, отсюда до Джона – кратчайший путь. Зачем нам переться на Лонг-Айленд или в Коннектикут? Нас там никто не ждет…

До городка моего приятеля мы добрались в кромешной тьме: в горах темнеет рано. Я остановился на заправке на въезде в город, вылез из машины, почувствовав необыкновенную вязкость летнего воздуха. Континентальности климата не ощущалось, влажность – как на побережье. Я вставил заправочный пистолет в отверстие бензобака, с отвращением обнаружив, что колонка кишит сверчками. Серые, безобразные, как тараканы, они были повсюду, привлеченные то ли светом, то ли запахом бензина. Один из них в прыжке сел мне на коленку, и я неторопливо сбил его щелчком. Наташа из машины не выходила.

Я въехал на знакомую улицу, куда приезжал пару лет назад, когда жил здесь все лето в одиночестве. Мы с Джоном в тот мой визит совершили несовершимое, подняв из его подвала наверх два тяжеленных громоздких бойлера: глаза страшатся, а руки делают. Оба котла по-прежнему стояли на террасе у его дома на Уиллоу-стрит.

Я постучал специальной металлической стучалкой, висящей посередине двери, заметив, что дверь недавно перекрашена в матово-белый цвет и теперь светится в темноте. Мне долго никто не отвечал, и я уже начал злиться. Жена оставалась сидеть в машине. Из дома напротив вышел молодой парень, подошел ко мне и крикнул, что Джон сейчас в баре в начале улицы.

– Он просил меня тебе это передать, – добавил парень, и пошел, прихрамывая, назад, в гостиницу напротив.

Бар оказался совершенно пустым, лишь в углу у окошка ужинала какая-то немолодая парочка. Я спросил у официантки мистера Шултайза, и она тут же скривилась в брезгливой гримасе.

– Поищи его в сортире, – сказала она. – Он у нас чемпион города по пиву.

Действительно, Джона я нашел у писсуара. Он еле держался на ногах, но при этом приплясывал. Джон ничуть не изменился: в растянутых на коленях голубых джинсах, перепачканных краской и кетчупом, облупленных кроссовках, в розовой футболке со стершейся цифрой «9» на груди… Небритый, немытый, счастливый…

– О, Дыма! – заорал он. – Пошли на кладбище! У меня есть отличное дело для нас с тобой.

– Ты, я вижу, не удержался, – рассмеялся я.

Джонни был пьян в дупель.

Он подмигнул мне:

– Я сразу после твоего звонка пошел в «Крошку Мэри». Мужчина должен отдыхать. Нам нельзя без отдыха. Пойдем скорее на кладбище! Не пожалеешь! Возьмем дома лопату – и пойдем.

Оказалось, он приговорен к общественным работам на местном погосте: Джона засудил сосед за ночные крики по телефону и вообще за шум.

– Я просто разговаривал с Эллен, – объяснял мне Шултайз. – Теперь должен подметать дорожки и убирать с могил завядшие цветы… Давай раскопаем мамашу этого Брауна… Я на суде пообещал ему… Сказал, что раскопаю его мамашу и спрошу у нее, зачем она родила такого мудака…

Сообщению я не удивился. Джон Шултайз всегда был чрезвычайно шумным пьющим человеком. Он знал два состояния бытия: пить или работать. Промежуточные варианты вгоняли его в депрессию. Один раз мы были вынуждены просидеть с ним целый день на Смит-Пойнт, приглядывая за моими детьми на пляже. Оба изнывали от безделья. Купаться нам было неинтересно, пиво на открытой веранде казалось чрезмерно дорогим. Рассматривать девушек в купальниках, несмотря на разнообразие форм и цвета кожи, нам тоже скоро надоело. Мы чуть не свихнулись в тот день от тоски, пока наконец не сдвинули вечером бокалы в ирландском пабе.

Я обнял брата за плечо и помог выйти из помещения. Народ недобро посматривал нам вслед. Джон кричал, что к нему приехал его европейский друг и что его реванш близок.

В доме тоже все было по-прежнему. Сразу у входа мы наткнулись на гору старых простыней, одежды и прочей мануфактуры, которую Джонни пускал на тряпки. Шултайз гордо пнул тряпье, расчищая дорогу. Наташа что-то прошипела за спиной.

Мы вошли в гостиную. Два года назад она была, как и сейчас, единственной в доме обустроенной комнатой. Шултайз обставил ее мебелью из комиссионок, вычистил камин, повесил на стену репродукцию обнаженной женщины Ренуара. Когда Джона навещала Эллен, у него всегда был сносный обед из полуфабрикатов. В остальное время он жил на «подножном корму», как олень.

Кабинет, куда он провел меня далее, также был завален горами старой одежды вперемежку с мемуарами политиков времен Второй мировой. На низком подоконнике стоял пузатый монитор компьютера, клавиатура располагалась на старом журнальном столике: отсюда, как я понял, мой друг вел в социальных сетях пространную переписку со всем миром. Меня обрадовало, что на стене висел наш совместный портрет, где мы оба сидели под ледяными струями водопада в соседнем парке.

– Помнишь, как дети прыгали со скал, Дыма? – продолжал кричать Джон. – Ирландцы – бесстрашные люди. Такие же бесстрашные, как русские и немцы! Как твои дети? Они уже научились прыгать со скал?

Я улыбался старому другу: мы были похожи с ним своей подростковой дурью, не выветрившейся с годами.

Я вспомнил нашу прогулку по порогам горной реки, кишащей маленькими скоростными раками, похожими скорее на крупных насекомых, нежели на ракообразных. Подростки прыгали с обрыва в омут под руководством их безумного папаши: тот участия в экстриме не принимал, но жестко инструктировал своих мальчиков. Мы с Джоном от прыжков воздержались, решив, что из такого отчаянного возраста уже вышли.

Шултайз раскинул руки в широком хозяйском жесте:

– Давайте я проведу экскурсию по дому! Я установил джакузи на втором этаже. Хочешь принять ванну? – обратился он к моей супруге, но та пропустила вопрос мимо ушей.

Тогда он переключился на меня:

– Хочешь принять ванну, Дыма? – И без перерыва продолжил: – Кевин, где ты? – Кевин? – Он обернулся к Наташе доверительно. – Это мой работник. Я нанял себе работника.

– Ты делаешь успехи, – ответила жена. – Как давно ты купил этот дом?

Джон на секунду задумался:

– Три года назад… Но вы еще не видели мою вторую гостиницу. Я решил сделать гостиничный комплекс. Вы будете там ночевать. В моей master bedroom, – заголосил он довольным голосом. – Присоединяйтесь. Это отличное вложение денег: минеральные источники… вода, богатая серой… лесной воздух… Компания «Тошиба» берется за восстановление курорта. Вы ходили в купальни? Там музей. Храмы здоровья. Дыма, ты должен помнить. Ты делаешь сейчас хорошие деньги?

Я кивнул, поймав на себе недовольный взгляд Наташи.

– Пошли к столу, – вновь затрубил Джон, прошел первым на кухню и достал из морозилки большую бутылку Gray Gus. – Купил на последние деньги, – объяснил он. – В честь нашей дружбы. Сто баксов. Представляешь?

Я вновь обнял его, бормоча слова умиления. В комнату вошел Кевин, низкорослый, щуплый паренек в больших роговых очках. Он держался скромно и предупредительно.

– Из еды у нас есть хлеб и маргарин, – сказал он. – Я могу сделать тосты.

– Отличная жратва, – отозвался я. – К тому же мы не голодны.

Джон представил нам Кевина:

– Месяц назад комиссовался из Ирака – и сразу ко мне!

– Из Ирака? – заинтересовалась супруга. – Ну и как там?

К американским войнам последнего времени она относилась недоверчиво.

– Так себе, – сказал Кевин. – Но платят хорошо…

Он включил тостер и сунул туда два квадратных куска американского бутербродного хлеба. Джон тем временем порезал маргарин на несколько кусочков, положив под пачку старый спортивный журнал. Открыл бутылку и плеснул всем присутствующим граммов по сто: удивительно, но в его быту сохранилось четыре одинаковых стакана.

Жена первая потянулась за рюмкой: видимо, чтобы снять напряжение.

– Джонни, – сказал я, – извини Христа ради, но я сегодня не пью.

Кажется, при этом я покраснел.

– Ничего страшного, – отозвался Шултайз. – Я и без этого рад тебя видеть. Мы с ребятами выпьем за твое здоровье, лады?

Они подняли бокалы, и я с ужасом увидел, что на правой руке у Кевина… шесть пальцев. Поначалу я решил, что мне померещилось, – тем более, выпив, он спрятал руку в карман. Когда Кевин взялся за сэндвич, мне удалось разглядеть его кисть. Шесть пальцев. Феномен природы!

– Почему тебя комиссовали, брат? – спросил я приветливо.

– Из-за ноги, – засмеялся он. – Я расшиб себе колено, когда упал на бетон. Полежал в госпитале, потом вернулся домой. Я родился здесь, в Шарон-Спрингс. Тебе у нас нравится?

Я вышел на улицу покурить. От увиденного меня немного подташнивало; к тому же я устал с дороги. Ночь была темнее темного, только беленая облицовка домиков вдоль улицы кое-как разряжала эту беспросветность. Неистово звенели сверчки, где-то в центре города взлетали немногочисленные фейерверки. Когда-то мы с Джоном смотрели здесь выступление художественной самодеятельности, и я подумал, что Шарон-Спрингс похож на городок, в котором снимался «Кошмар на улице Вязов».

Ко мне присоединилась подвыпившая супруга. После двух порций водки к ней неожиданно вернулись благосклонность и озорство. Она подобрела, что в компании моих друзей случалось редко.

– Здесь не так уж плохо, – сказала она, демонстративно вдохнув свежего воздуха. – Все хорошо, если бы не Джон. Что вас вообще связывает? Ты же теперь не пьешь…

– Вот именно, – сказал я, пытаясь вызвать ее расположение. – Я не пью и не понимаю, что тебя постоянно раздражает. Хороший городок, забавные люди.

– Зачем ты притащил меня сюда? – начала заводиться Наташа. – Не нашел места получше? Дай-ка лучше сигарету…

Я протянул свою пачку, дал супруге прикурить, когда она после некоторой возни вытащила сигарету.

– Послушай, – ответил я как можно спокойнее, – когда-то мы присягнули друг другу. Разве этого мало? К примеру, я присягнул тебе и воспринимаю это как должное. Жизнь устроена достаточно просто.

– Присягнули? – взвилась она. – Нажрались, как козлы, плясали вокруг костра, порезали себе руки. Нет, тот Новый год я запомню навсегда. Он – лузер. Понимаешь, лузер! Неудачник… рэднек… алкоголик…

– Мы индейцы, Наташа, – бормотал я в ответ. – И у нас обоих есть мечта. У него своя, у меня – своя. И этим мы очень похожи… Боюсь, тебе этого не понять…

Утром Джонни принес ей цветы: белые гладиолусы, которые, наверное, срезал на дворе у соседей. Мы с женой сидели на кровати в главной спальне Джона Шултайза. Наташа брезгливо рассматривала подоконник в черных следах копоти, пыльный графин с расколотой крышкой, стоптанные домашние тапочки, валявшиеся кверху подошвами в прихожей. В постели она нашла клок рыжих женских волос: то ли вырванных кем-то в порыве страсти, то ли выпавших из шиньона.

– Я хочу вас познакомить со своими постояльцами, – заорал Джон. – Евреи из Бостона. Чудные старушенции. Давайте сфотографируемся вместе! Я и камеру вчера зарядил. Вставайте скорей. Вы любите евреев?

Наташа сообщила, что пойдет в «Крошку Мэри» выпить кофе, и исчезла. Я сказал Джону, чтобы он рассчитал гостей и ждал меня на ресепшен. Закурил, вспоминая, как два года назад мы нашли с ним труп старого оленя, пришедшего умирать в одну из заброшенных купален. Следы тления уже изрядно тронули плоть, шерсть кое-где отслоилась, голова, зацепившаяся рогами за перила лесенки, ведущей к ваннам, была неестественно закинута набок. Я подумал, что перед смертью в глазах оленя могли проплывать картины прошлого: отдых на водах… барышни в белых шуршащих платьях… мужчины в котелках и с сигарами во рту… детки в полосатых купальных костюмах…

Я встал, быстро причесался и пошел по старой шаткой лестнице на встречу со своим другом. Внизу раздавался странный грохот, похожий на звуки выстрелов, и радостный смех Джона Шултайза, бросившего вызов тщете.