Мы с Веткой пытались остаться в бараках трудового лагеря после окончания смены, чтобы провести ночь. Нарочно опоздали на автобус, но, когда вернулись к домикам, оказалось, что все двери закрыты. До города шли пешком, обнявшись. Когда дошли, долго не могли расстаться, обжимаясь у водосточных труб. Домой я заявился под утро. Родители еще спали. Дверь мне открыл дед.

– Смотри, что у меня, – я вытащил из сумки блестящие металлические наручники. Детская американская игрушка, но «арестовать» можно по-настоящему. В лагерях мы пристегивали друг друга к металлической спинке кровати, чтобы не явившемуся вовремя на сельскохозяйственные работы записали прогул.

Дед, увидев незамысловатую вещицу, хотел было что-то сказать, но побагровел и промычал невнятное. Он потянулся ко мне, чтобы забрать их, но упал на пол и как-то странно и нехорошо затрясся всем телом.

* * *

Я помню, как он к нам приехал. Мне тогда было пять лет. В то утро я спросил у бабушки, сколько лет ей. Она сказала «пятьдесят четыре» – и осталась в этом возрасте навсегда.

Встречать деда на вокзал отправились всей семьей, но нашли его почему-то не на вокзале, а на каком-то заасфальтированном пустыре. Дед стоял посередине в засаленной телогрейке и потасканной кроличьей шапке с одним поднятым ухом и улыбался. Двух верхних передних зубов у него не было. От этого улыбка становилась еще обворожительней.

Я сразу спросил, в чем дело. Дед рассмеялся и сказал, что зубы ему выбил баран, когда он был мальчишкой.

– Таким, как я?

– Нет, постарше.

Мы стали жить вместе в одной комнате. Машуков Александр Трифонович, бабка Анна Петровна и я. Дед водил меня в детский сад и на рыбалку. Вечерами курил у окна и смотрел, как студенты на спортивной площадке под окнами играют в мячик. Когда немного освоился, начал плести сети: длинные, браконьерские. Следил за студенческим футболом и складывал ячейку за ячейкой.

– Я еще маленьким научился, – говорил дед. – Смотрел, как это делают взрослые, и наловчился.

Казалось, маленьким он был совсем недавно. Книжки для меня читал с азартом ребенка. Мы быстро осилили «Волшебника» и перешли на «Урфина Джюса». В угрюмом садовнике дед узнавал себя. Идея деревянного войска его вдохновляла. Дело оставалось за малым: найти живительный порошок. Я верил, что он существует. Если мне под руку попадались сухие травы, я растирал их пальцами и посыпал неодушевленные предметы.

Мы прочитали трилогию про Незнайку, «Робинзона Крузо», «Гекельберри Финна», «Последнего из могикан», начали присматриваться к «Моби Дику». Играли в линию Маннергейма, Халхин-Гол, озеро Хасан, в Прагу и Берлин. Занялись постройкой воздушного шара, а потом и космического корабля. Оба начинания казались нам осуществимыми. Схема изготовления воздушного шара давалась в книге. Корзины Машуков плести умел. Брезент на баллон решил взять от старой палатки.

* * *

Я не понял, что произошло. Подошел к деду и потряс его за плечо. Он повернулся, и я поразился беспомощности его взгляда. Жизнь моего старика всегда была преисполнена надежд и оптимизма. Ругался он редко. Разве что если перебирал на День Победы. Я еще не знал, что в жизни ничего абсолютно надежного нет. У нас было множество далекоидущих планов.

* * *

К полету на Луну мы готовились основательней всего. Начали возведение во дворе небольшого космического городка. Сколотили из дощатых ящиков какую-то халупу, которую называли штабом. Дед принес большой бесформенный лист стали, найденный в металлоломе, и сказал, что его можно выровнять и сделать обшивку корабля. Особенно Машукову нравился иллюминатор, который он не очень ровно вырезал из куска плексигласа и появился с ним, подсунув его под шапку наподобие маски.

Работал дед на лыжной базе, в двух шагах от дома. Я заглядывал к нему на службу в мрачноватый полуподвал общежития Политехнического института. Сидел за прилавком и важно следил, как дедушка выдает студентам лыжи. После работы мужики часто поддавали – овощной магазин, торговавший плодово-ягодными настойками, располагался по соседству.

– Жизнь только раз дается, Андреич, – подслушал я, как друзья угощали дедушку.

По паспорту он был Трифоновичем. Его настоящий отец Андрей погиб на Первой мировой, и его усыновил новый муж матери.

Выпив, дед ничего дурного не делал. Входил в квартиру и просто улыбался в полный рот вставленными недавно железными зубами. И этого моей вечно пятидесятичетырехлетней бабке было достаточно. Не знаю, что ее так бесило, но она заходилась в проклятьях.

– Восставай за меня, – говорил мне дед. – Я за тебя восстаю, а ты за меня восставай.

Повстанцы из нас были еще те. Мы старались ни с кем не спорить, искали покой в уединении и творчестве. Машуков был востребованным в округе человеком, мастером на все руки. Мог починить будильник, швейную машинку, пылесос. Иногда к нему приходили с просьбой из соседних дворов – заколоть свинью. Тогда дед возвращался с большим куском парного мяса, и на его опьянение никто не ворчал.

Однажды на улице ко мне подошла какая-то веселая бабка. Заговорила о жизни, а потом подвела к парадному нашего дома и указала на оранжевый ящик для рассады, висевший под нашим окном.

– В этой квартире живет дядя Саша. Позови его так, чтобы об этом не узнала его злая карга.

– Так это мой дедушка! – воскликнул я простодушно.

Пока я бегал домой за дедом, романтическая бабуся исчезла.

За свою жизнь дед сменил много профессий, но преимущественно был шофером, как теперь говорят, «дальнобойщиком». В одной из поездок, остановившись переночевать в какой-то деревне, он съел на спор ровно сто вареных яиц.

– Была Пасха, – оправдывался дед, когда родня укоризненно поднимала на него глаза. – И я два дня до этого не ел.

Если бы дед внимательно посмотрел, как делается атомная бомба, то без сомнения сделал бы ее.

Нашу ядерную бабку он нашел в Тынде. Познакомился и подарил ей гребешок из кости животного. Велел собрать фанерный чемодан и привязал к доскам кузова своего «ЗиСа». Из Тынды они поехали на Алдан. В дороге от тряски чемодан раскрылся, и молодожены вместо приданого привезли пустую фанерную коробку. Вскоре родилась мама. Люся, Люба и любимый дядька Вадик появились на свет уже в Западной Сибири.

Деду было о чем рассказать. В молодости он ходил контрабандистом в Китай за искусственными розами на продажу. До сих пор переживал, что закинул груз куда-то в кусты, когда его догонял конный пограничный дозор. Найти потом товар не смог. Работал таможенником. Вычислил пистолет, перевозимый туристом, спрятанный под внутренней панелью двери автомобиля. Даурия, Зелентуй, Борзя, Забайкалье, Яблоновый хребет… Места атамана Семенова и барона Унгерна.

В Финскую дед служил пулеметчиком. Когда прикуривал в ночном окопе, снайпер прострелил ему оба обшлага полушубка. Участвовал во всех военных кампаниях СССР в тридцатые годы. Во Вторую мировую поначалу работал механиком при самолетах. Был переведен в шоферы после случая мародерства в Польше. Ребята выдавливали окна в хлевах у хуторян и воровали свиней. Чтобы это происходило без лишнего шума, смазывали стекло солидолом. Следствие привело в мастерскую прапорщика Машукова на аэродром. Доказать сговор не удалось, но деда разжаловали. В Берлин он въехал на «студебекере».

О немцах отзывался хорошо. О поляках – плохо. Поначалу не верил в зверства Освенцима. Ребята свозили его в лагерь, и там дед увидел копны волос и горы обугленных тел. Фильмы о войне смотрел, но серьезно к ним не относился. Не отличал художественного кино от документального. Считал и то и другое художественным вымыслом.

– Ты думаешь, что все было так? – смеялся дед. – Совсем не похоже.

Штирлица звал Штерлексом. Уважал почти так же, как Робинзона Крузо. В предыдущих жизнях дед был и Урфином Джюсом, и Оцеолой, и Шерлоком Холмсом. Но делом его жизни было – стать Робинзоном Крузо. Он умел жить один. На дальней трассе, охоте, рыбалке. Мог найти в незнакомой деревне сто пасхальных яиц, попасть в глаз белке из кремневого ружья, добыть зайца или кабана. Однажды, когда он спал в лесу, через него переступил лось.

Теперь, когда дед ссорился с бабкой, он спокойно собирал рюкзак и уезжал на Обь, в Колпашево. Жил там в палатке до холодов. Если отправлялся куда поближе, брал меня с собой.

* * *

Я усадил старика на кровать с продавленными пружинами и попытался вернуть к жизни какими-то дебильными прибаутками.

– Че ты шлангом прикидываешься? – спросил я. – Мы же собирались шишковать.

У Лапина в Ярском был замечательный кедрач по соседству. Мы собирались с дедом поехать туда на рыбалку и за шишками.

Машуков виновато смотрел на меня, не зная сам, что происходит. Будить родню мне не хотелось. Я думал, что мы справимся с проблемами сами.

Фраза «прикинуться шлангом» попала в мой лексикон недавно. Мы ходили «махаться» в Париж из-за того, что Комиссарова обидела в школьном туалете мою первую любовь. Я решил заступиться за Иветту и был вызван на разборки в соседний микрорайон. Перед дракой мы с Сашуком и Штерном хряпнули портвейна. Я курил сигареты «Солнце» и считал себя состоявшейся личностью. Людей Комиссаровой пришлось ждать долго. Пришли какие-то, но не те. Я помнил только начало дружелюбного разговора. Потом свет померк. В памяти остались темные холодные улицы и какой-то ультразвуковой свист. Лапин со Штерном довели меня до дома, издеваясь всю дорогу над нелепостью моих вопросов. Я спрашивал, где мы и кто я такой. Они придумывали разную чушь, чтобы сбить меня с толку, а потом пустили по школе слух, что я прикидываюсь шлангом и дураком.

Бабка Иветту не любила. Писала про нее письма Брежневу, где главным преступлением моей девушки было то, что она «придет и выпучит глаза». Дед относился к Иветте благосклонно. Восставал за меня в этом вопросе.

За десять лет совместного проживания со стариками обстановка в комнате изменилась. Я обзавелся письменным столом в углу комнаты и огромным плакатом с Робертом Плантом, стоящим в расстегнутой рубахе на фоне размытой группы «Лед Зеппелин». Друзья оставили автографы на стене, опалили одну из занавесок.

Я бесцеремонно встал на дужку кровати и достал со шкафа пачку дедушкиных папирос «Казбек». Дед понимающе кивнул. Мы сидели с ним на кровати и молчали. Я обнял его, почувствовав, что его прошиб мокрый озноб.

Когда мама Нина проснулась, она тут же вызвала «Скорую помощь». В моем подростковом сознании такая простая мысль, увы, не родилась.

Врачи диагностировали инсульт. С того злополучного утра дед потерял дар речи, правая часть тела перестала подчиняться. Мы взяли напрокат инвалидную коляску и стали учить дедушку разговаривать. Мама показывала ему большие буквы, и он пытался их выговорить. Вечерами я читал вслух «Робинзона Крузо», и дед закатывал глаза, полные счастливых воспоминаний.

Перед смертью дед храпел громче обычного. Охал, стонал. Когда все стихло, домочадцы ощутили постыдное облегчение.

* * *

В березовой роще Лагерного сада мы с дядькой откупорили бутылку вермута и сели на краю обрыва над Томью. Пили по очереди, из горла. Вадик был сосредоточенным, но веселым. Он всегда мог оставаться веселым, а я более-менее научился этому только сейчас.

Стоял месяц май. Дядька сказал таксисту свое излюбленное «покажи мне город в весне». И мы поехали по погребальным делам. Теперь решили передохнуть.

– У меня жил ястреб, – сказал я дядьке, вглядываясь в очертания противоположного берега. – Это ужасная животина.

– Кусался? – ухмыльнулся Вадик.

– Еще как! Вырывал мясо из рук и заглатывал.

– Ему жевать нечем.

У нас с дедом было много птиц. Канарейки, попугаи, скворцы. Несколько месяцев жила ворона. Зная нашу склонность к пернатым, знакомые подарили мне ястреба. Почти птенца, подростка, который еще не умел летать. Ястреб скрежетал, гадил и жрал. В огромную клетку из-под канареек вмещался с трудом. О соколиной охоте, к которой я поначалу приноравливался, пришлось забыть. Птица была злой и неприручаемой. Исцарапала мне все руки. Я приехал в Лагерный сад и швырнул ястреба в небо с обрыва.

– Я прямо на этом месте и стоял. Подумал, если полетит, то полетит.

– Ну и что?

– Хрен его знает. Скрылся из виду.

– Ты бы мог съесть сто яиц? – спросил меня дядька лукаво.

– Мог бы, – ответил я серьезно.

– И не сблевнул бы? – расхохотался Вадик.

Кончину отца он переживал болезненно, но не подавал вида. Не знаю почему, но я в тот вечер решился рассказать дядьке историю про наручники. До этого молчал, чувствуя вину за недуг и смерть родного человека.

– Вот как… – присвистнул он. – Я, кажется, знаю, че он так дернулся. Шоферил пару месяцев в НКВД. Вез на расстрел художника Исаака Бродского. Потом сразу уволился. Наверное, его в наручниках расстреляли, есть разговорчик…

* * *

Я прожил всю жизнь с мыслью, что мой Машуков имел косвенное отношение к смерти работника искусства. Монументального автора монументальной Ленинианы. «В.И. Ленин на фоне Кремля». «В.И. Ленин возле Смольного». «В.И. Ленин в Смольном». «В.И. Ленин на митинге рабочих Путиловского завода в мае 1917 года». «Выступление В. И. Ленина на проводах частей Красной Армии на Западный фронт». Хороший художник. Последовательный. У меня была впереди вся жизнь, чтобы подумать об искусстве. Но тогда, не отягощенный жизненным опытом, я взял Вадика за руку и с интересом прочитал текст татуировки на его запястье, написанный неровными буквами:

«Цени любовь и береги свободу» – гласил девиз его жизни. С тех пор я только так и делаю.