1

Я был почти уверен, что отец забудет о своем обещании. Слонялся по дому, растравливая себя детским горем, забрался под кровать, где и страдал в пыли и паутине. Вероятно, я плакал. Причины были не совсем ясны, но мне это нравилось. Незримо присутствовала Света Ануфриева, соседка по парте, в которую я был влюблен. Но я тосковал о золотой рыбке. С русскими народными сказками это связано не было. Я мечтал о вуалехвосте. Холодноводном декоративном карасе, выведенном китайскими селекционерами.

К рыбкам я пристрастился в возрасте двенадцати лет из-за того, что на другом конце улицы Учебной, на которой мы жили, открылся зоомагазин. Скудный и полупрозрачный, он манил меня яркими подвижными пятнами меченосцев и гребешков. После школы я непременно бежал туда, чтобы быть в курсе новых поступлений. Обычно возвращался с новой рыбкой в банке, улиткой или веточкой кабомбы. Дома к этому относились благосклонно. Я разводил рыбок, не курил и не пил.

Лапин со Штерном тоже держали рыбок. По традициям того времени у нас были одинаковые аквариумы, одинаковые водоросли, одинаковые рыбы. Встречаясь, мы сравнивали коллекции, немного соперничали, но в принципе не завидовали друг другу. У каждого была своя специализация. Лапин предпочитал тропических цихлид, Витька Мазаев – полосатых барбусов, Нестеров – неонов, похожих на плавучие святящиеся гвоздики, Штерн просто держался в тренде.

Аквариум я по общей моде завел, но заниматься им не хотел. Набросал в водопроводную воду мечехвостов и гуппи, кормил их раз в неделю, в зоомагазине почти не бывал. Мы с Лапиным обсуждали хозяйство и делились опытом. Имели перспективные планы и мечты. Вряд ли я сообщал друзьям о своей навязчивой идее. К рыбкам я относился не с показным интересом, а с настоящим. Золотая рыбка стала для меня символом веры. Как я к этой вере пришел – не знаю.

Рыба полосата, пятниста, серебриста. Она дышит, раздвигая диски жабр. Она ест и гадит на лету. Она гоняется за другой рыбой. Она меняет окраску, когда влюблена. Она умеет говорить. Я опускал в аквариум микрофон в целлофановом пакете и записывал голоса скалярий. Чтоб понять, о чем они говорят, надо прокрутить пленку на самой высокой скорости. Я вслушивался в их треск и клекот. Рыбы говорили о красоте Светы Ануфриевой.

История с рыбками началась с большой квадратной банки, которую мать принесла с работы, чтоб ставить в нее цветы. Когда пришла зима и цветов стало меньше, я начал разводить в банке гуппешек, взятых у дальних родственников. Они размножались, население банки быстро росло. На день рождения мне подарили круглый двадцатипятилитровый аквариум. Настоящий, профессиональный. На столитровик денег я накопил сам. Хозяйством обзавелся внушительным. Лаборатория доктора Моро. Тайны коралловых рифов. Я создал в квартире экосистему, которая была для меня важнее искусства кино и личной жизни. В углу бурлили компрессоры для подкачки воздуха, потрескивали нагреватели воды, на развалинах затонувших галионов ветвилась морская трава. Рыбы – очарованье очей! Философской базы для этого состояния нет. Я смотрел на них и чувствовал: вот оно – счастье…

Родители поехали с визитом в Москву. В город, где золотых рыбок продают на каждом шагу. Я надеялся, что отец остановится у киоска, достанет поллитровую банку из портфеля под названием «дипломат», бросит туда рыбку в перерыве между своими делами и привезет ее мне. Если бы я был моим отцом, я бы так и поступил. Отец поступил мудрее. Он не привез ничего. Лишь удивился, что я лежу под кроватью.

– Как дела? – спросил он, когда вошел в дом с мамой, пахшей сладкими духами.

– Так себе… – ответил я, оценив ситуацию. – Рыбку привез?

Отец сделал вид, что не понимает, о чем речь. Он всегда не понимал, о чем речь. Без умысла. Просто не понимал, и все. Спрашивал «как дела?», а думал о проблемах взрывной электронной эмиссии.

– Пап, – сказал я голосом своего будущего сына. – Я очень хочу золотую рыбку. Не понимаю, что со мной происходит. Я сам стал этой изогнутой пузатой штуковиной с распущенным хвостом. Меня это увлекает больше, чем путешествия и женщины.

– У тебя же полно рыбок, – сказал отец, махнув рукой в сторону аквариума. – Куда больше?

– Это не то, что мне надо, – сказал я и опустил глаза.

Не думаю, что я был избалованным ребенком. Мне хватало общества дедушки, собаки из тряпок или самого себя. Отец совершал научные открытия. Мама писала диссертацию. Нянек я помню плохо. Когда приехал забайкальский дедушка, жизнь стала поинтересней, но я и тогда оставался один. Один на один со своими рыбами.

Общение с людьми несовершенно. На свете нет практически ни одного человека, который не выводил бы меня из себя своим постоянным присутствием. Никто не умеет отдаться обстоятельствам и плыть по течению, лишь иногда плавно махнув хвостом или плавником. Рыбы умеют. Они холодны. Их суетливость другого порядка. В детстве я инстинктивно понимал это и тянулся к ним. Любовь эта была хладнокровной. Тон общения задавал сам подводный мир. Я знал, что никогда не смогу им понравиться. Что в силу разницы телесных температур мое прикосновение сжигает их как огонь, и если я понимаю их язык, то мой язык им суждено понять лишь на недосягаемых этапах эволюции. Кто-то сказал, что люди любят домашних животных из-за того, что те живут меньше, чем мы. Я был бы счастлив, если бы мои рыбы меня пережили.

Я баловал их. Ходил на болото за Дворцом спорта и ловил красных дафний сачком из капронового чулка. Ловил до тех пор, пока трехлитровая банка не станет красной от кишения рачков. Когда я поднимал сачок из воды, дафнии занимали всю мамину пятку. Я выжимал пятку в банку, промывал сачок и снова водил им вдоль берега – до одурения.

Живые дафнии – опасная вещь для аквариумиста. При избытке корма рыбы дохнут. Экосистема нарушается. Недоеденные рачки умирают и загрязняют воду. У меня из-за них как-то вымер за ночь весь аквариум. В другой раз он вымер от улиток-прудовиков, которых я принес из того же болота. Однажды я для дезинфекции пересолил воду, и рыбки тоже сдохли. В моем аквариуме жили карликовые караси-мутанты из близлежащих водоемов, рыбка-верхоплавка, пойманная рукой в горной реке Басандайке. Я разводил лягушек из икры, нерестил петушков и барбусов. А еще у меня был велосипед, волейбольный мяч, соседка по парте и дедушка. У меня были друзья. У меня было все. Кроме золотой рыбки.

– Ты прямо жить без нее не можешь? – удивился отец.

Он понимал, что мы с ним отличаемся, и относился ко мне с интересом.

– Не могу…

Отец собирал марки и старинные монеты. Он понимал, что ребенок может иметь страсть. Он не понимал, что ребенок может хотеть золотую рыбку именно из Москвы, где стоит сказочный Кремль с рубиновыми звездами, а по улицам ездят автомобили всех марок на свете. И «Волга», и «Победа», и «Чайка», и, может быть даже, «Роллс-Ройс».

Мы поехали на рынок. Поднялись на второй этаж, где, оказывается, разрешено было торговать зоологическим товаром. Вуалехвостов в продаже не было. Телескопов не было. Пузыреглазов не было. Не было бабочек, панд, красных шапочек, шубункинов, рюкинов, львиноголовок. Не было также ни одной помпоны и ранчу. В мутноватой воде торговцев золотыми рыбками плавали два крупных золотых карася самой примитивной формы. Розовые. Полупрозрачные. С темными пухлыми животами.

– Вот тебе, бабка, и золотая рыбка! – сказал отец и раскошелился на десять рублей. – Только больше не плачь.

– Я не плакал…

– Плакал.

Я плакал из-за рыбки единственный раз в жизни. Понял, что шантаж в принципе работает, но отложил этот прием в долгий ящик. Больше я никогда не лежал под кроватью в ожидании чудес. Чудеса происходили сами собой. Я убедил себя, что моя мечта исполнилась. Пусть рыбка была не из столицы СССР. Пусть она не была орандой или жемчужинкой. Я решил быть спартанцем, который довольствуется малым. Я имел все, что может хотеть человек моего возраста. У меня была золотая рыбка. Две золотых рыбки.

Мы с друзьями увлекались этим делом года два. По мере смены интересов аквариумы приходили в запустение – в них начинали возникать новые формы жизни. Заболоченные, заплесневелые, дурнопахнущие.

Как-то гостили у Лапина, когда Штерн из особого чувства юмора бросил в загнивший аквариум хозяйскую кроличью шапку.

– Мы прожили несколько лет под влиянием этого шизофреника, – констатировал он. – Рыбу надо ловить, сушить и употреблять как закуску к пиву.

Я о своем символе веры молчал. Вера уходила из моей души, кажется, навсегда. Какие-то рыбки в моих банках еще водились, но я не следил за ними, как раньше.

– Ты, Женя, дебил, – спокойно отреагировал Сашук на реплику друга. – Рыбки – неплохой бизнес. И если ты ни черта в этом не понимаешь – лучше не лезь.

– Так вы, оказывается, бизнесмены, – раскатился Штерн в сарказме. – Юные предприниматели. У нас в стране это называется спекуляцией.

Я прошел к вешалке, принес его шапку и бросил ее в прогнившую воду. Шапка Лапина тоже оказалась в аквариуме: мы возжелали справедливости.

Домой возвращались на трамвае: люди, стоявшие ступенькой выше, шарахались от исходившей от нас вони. Мы были довольны. Разведение рыбок принесло желаемый результат. Мы смогли ударить вонью по советскому мещанству и бюргерству.

У Светы Ануфриевой вскочил прыщ на щеке, и я ее разлюбил. А количество аквариумов я вскоре сократил. Золотых рыбок вместе с маленькими телескопами определил в десятилитровик, который склеил сам. Рыбки гонялись друг за другом в бессмысленной белой воде на фоне дешевой заставки из зоомагазина. Их жизнь была глупа.

2

Когда у меня появились дети, я начал играть с ними и разыгрывать их так же, как когда-то разыгрывал меня мой забайкальский дедушка. Работал Дедом Морозом под Новый год, брал на охоту и рыбалку. Я выдумывал завиральные истории перед сном – и поначалу дети верили в самую невероятную чушь. Про могильные плиты, которые ночью ползают по нашему двору, про водопроводную воду, что после полуночи становится живительной. Я говорил, что соседка, что продает нам чернику, на самом деле волк-оборотень, а на другом берегу реки обязательно живут точно такие же Гриша, Катя и Даша – и нам не мешало бы познакомиться. Мы путешествовали, делали плоты и воздушные шары. Находили кости динозавров, которые я предварительно закапывал в лесу. Мои дети, как и я, оказались счастливыми людьми. Им было хорошо всегда и везде. Надо научиться ко всему относиться правильно. Сын как-то сказал мне:

– Папа, ты же из Сибири. Поехали туда мыть золото!

Я удивился:

– Ты беден?

– Нет, – ответил сын. – Просто у меня такая мечта.

Я мечтал о золотой рыбке, сынок – о золоте. Отличная преемственность поколений. Я купил самородок у своего приятеля, профессионального искателя приключений. Тот основал город на реке Обь, привезя туда магический камень со славянского Рюгена. Построил православную церковь в Антарктиде. Наш человек!

Золото решили искать на Южном Урале. Оно там еще есть. Прилетели в Челябинск, поехали в Миасс, где переночевали на берегу Тургояка. Отец присоединился к нам: у него были дела на Урале. К тому же всем хотелось побыть в мужской семейной компании. Первая поездка трех поколений. Кто-то ходит по грибы – мы пошли по золото.

Я помнил, что в этих краях есть несколько заброшенных драг, но оказалось, что они окончательно разобраны. Тогда мы двинулись по трассе, надеясь найти место, подходящее для поисков. Лунные пейзажи Карабаша показались нам самыми подходящими для наших целей. Оранжевые ручьи с бурыми берегами, горы производственного шлака, растительность, превратившаяся после выпадения кислотных дождей в растрескавшиеся пни: отбросы производства меди смертоносны, но выглядят как россыпь сокровищ. Ржавая долина была прекрасна жуткой кинематографической красотой и напоминала в лучах солнца разверзающиеся гроты «Золота Маккены». Сын радостно заерзал на сиденье.

– Это все золотое?

Мы вышли из машины, оставив дедушку с его старым приятелем, который взялся подбросить нас до Екатеринбурга. Сын тут же прикрыл лицо руками от едкого химического ветерка. Мы спустились с обочины и двинулись к отвалам шлака, устилающего подножие горы. Здесь мальчик взялся искать золото с помощью металлоискателя, установленного на айфон. Раскопал маленькими руками старый железнодорожный костыль. Как ни странно, приложение к телефону работало. Сын положил костыль в сумку – в качестве первого трофея.

Дышать было невозможно: Карабаш – самое экологически опасное место планеты.

Второй находкой Гришки стал небольшой самородок желтого металла. У ребенка радостно затряслись руки, но я охладил его пыл, сказав, что это, скорее всего, медь. Самородок нужно проверить: у меня в городе есть друзья-специалисты. Уезжать сын не хотел, хотя водитель дал уже несколько нетерпеливых гудков. Нам помогло то, что следующей находкой стала большая мертвая змея. Провалявшись в железистой воде, она приобрела золотистый оттенок. Гришка поднял ее над головой и издал победный клич.

– Только пока не радуйся, – увещевал его я. – Может быть, тебе повезло, а может, и нет. Хотя ты очень похож на везучего человека.

Я расстраивался, что дедушка, осведомленный о моих планах, зачем-то взялся прятать контейнер с самородком у себя в сумке, а когда вернул – сертификата подлинности там не оказалось. Старик выбросил его как ненужный мусор. Теперь у меня возникали проблемы с легализацией артефакта.

Мы бродили с Гришкой по залам Горного музея, равнодушно разглядывая обломки челябинского метеорита, когда дедушка вышел из подсобки с красивой пожилой женщиной-геммологом и, смеясь, сказал ей:

– Сын купил его где-то. То ли в сувенирной лавке, то ли у друзей. Какая разница! Главное, что настоящее!

Гришка не сразу понял смысл сказанного, но я видел, как стремительно меняется он в лице и слезы текут из его глаз, хотя он еще не успел заплакать. Я нашел его рыдающим на гранитных ступенях у входа, сел рядом, обнял.

– Гриша, главное, что золото – настоящее. Будь спартанцем!

Он посмотрел на меня глазами, полными ужаса и беспомощности.

– Ты что, не понимаешь, что мы должны сдавать драгметаллы государству? Ты хочешь отдать свой самородок Путину?

Он посмотрел на меня внимательнее.

– Дурачок, – продолжил я. – Если ты не хочешь, чтобы у нас его отобрали, мы должны делать вид, что мы его купили.

До него быстро дошла моя мысль, и он даже как-то меня приобнял, что для его сурового характера было странно.

– Папа, ты не знаешь, где можно купить прибор ночного видения?