Когда-то я умел находить могилы чужих родственников. Если со мной на кладбище находился человек, потерявший захоронение дедушки или тетки, я необъяснимым образом мог ему помочь. В экстрасенсов, шаманов и вампиров я не верю. Я бы не верил и в бога, если бы он постоянно не подтверждал своего активного присутствия. Свою способность я объясняю тем, что детство провел в доме, стоящем на костях. Студенческий городок, где находилась наша пятиэтажка, поставили на снесенном кладбище. Кое-что убрали, кое-что оставили. Рабочие, копавшие траншеи для водопровода, часто натыкались на вереницы полуразвалившихся гробов. Стали ставить новую ограду вокруг детского сада – раскопали на радость детям штук двадцать могил. В раннем школьном возрасте я приторговывал черепами. Детский – три рубля. Взрослый – пять.

От близкого соседства с умершими я стал что-то чувствовать. Со временем эта интуиция ослабла, но тридцать лет назад я был еще неплохим «искателем».

В Верхотурье мы поехали с одной женщиной, которую я тогда любил. Она родилась в этом древнем северном городе и хотела посмотреть на дом, где это произошло. Главной ее целью было отыскать могилу бабушки. Помнила она бабку плохо, но была уверена: если найдет могилу – тут же вспомнит.

Моя подруга была цыганкой и кое в чем знала толк. Могла навести порчу, приворожить мужика, предсказать будущее. Но на кладбища ее способности не распространялись.

В Верхотурье мы приехали ранним утром. В Екатеринбурге уже была зима, а здесь она еще не наступила. Стояла яркая, бражная, полуоблетевшая осень: может быть, она укрепилась здесь навсегда. На огромном пыльном пустыре возвышался бронзовый монумент солдату-освободителю с маленькой девочкой на руках. У подножия располагалась облупившаяся цементная чаша, служившая некогда то ли вечным огнем, то ли фонтаном.

Кондукторша сама сказала, где выйти, хотя мы и не говорили, куда едем. Вокруг во множестве переулков и улиц царил деревянный рай. Единственное каменное строение выросло прямо перед нами, обнесенное старой, выбеленной несколько веков назад стеной, за которой стояло несколько церквей с разломанными куполами. Над стеной на металлических столбиках, застыв в эпилептических судорогах, висели обрывки колючей проволоки.

У ворот на деревянной лавке развалились несколько охранников в штатском с демонстративно прикрепленными на пояс пистолетами. Оглядев нас, один из охранников – видимо, начальник – кивнул головою, разрешая войти во двор.

В городе проходил международный конгресс по географии малых городов. Недавно начались горбачевские реформы, и некоторые места открыли для посещения иностранцами. Присутствовали представители двадцати семи государств. Они проживали на территории полуразрушенного монастыря.

Мы присоединились к шведскому столу, накрытому посередине двора. Вокруг шумели толпы странных международных специалистов. Народ угощался пивом и шашлыком.

– Sprechen Sie Deutsch? – застенчиво спросил татуированный парень, сидевший на фанерном ящике напротив охранников, когда я вышел за ворота.

Я с интересом посмотрел на него. Хлопец был иссохшим, как мумия, прокопченным, но жизненная энергия била через край. Я сходил в монастырь и вынес две бутылки пива. Парень сказал, что его зовут Витей.

Кладбище находилось сразу за монастырем. Мы долго рыскали среди советских памятников и старорежимных крестов, разгребая полынь и сорные травы. Могилы найти не смогли. Я не расстраивался. Если мне несколько раз везло в таких случаях, то это не значит, что повезет опять. Тем не менее я сказал:

– Таня, тут этой могилы нет. Чувствую сердцем.

Она лукаво посмотрела на меня. Посередине кладбища стояла часовенка с железной дверью. К нам вышла бабка в черной одежде и велела ходить меж крестов и просить помощи у Девы Богородицы. Та обязательно постучит в сердце в нужном месте. Мы долго бродили по кладбищу в ожидании сигнала. Потом решили искать церковно-приходскую книгу. Нужно было пойти в пожарку и найти женщину Любу, которая работала начальником пожарной охраны и смотрителем кладбища – по совместительству.

– Как хорошо вы говорите по-русски, – сказала Люба. – Но я работаю смотрительницей кладбища всего второй день. Сейчас позвоню в контору коммунальных предприятий.

Она сходила в контору и вернулась через несколько секунд.

– Вам следует сходить к Унтилову Абраму Степановичу, улица Строителей, четырнадцать, – сказала Люба. – Он долго работал смотрителем кладбища, а до этого смотрителем кладбища работала его жена. Абрам Степанович хранит многие из нужных вам книг. Он пьяница и скоро умрет, но иностранцу поможет с удовольствием.

Если дом твоего детства стоит на кладбище, то к жизни и смерти относишься спокойнее. Осквернять могилы кощунственно, но опыт понимания передается. Это вовсе не обязательно циничный опыт. Ты просто наблюдаешь круговращение костей в природе и ждешь, когда и твои кости включатся в этот незатейливый процесс.

Звуки стрельбы огласили провинциальную тишь. В огородах забрехали собаки, птицы слетели с разлапистых крон. В воздухе повисло напряженное затишье, как перед криком. Мы с Танькой рванули в сторону автобусной остановки, но добежать не успели. К пожарке на 130-м «зилке» подкатил Витя, с которым час назад я пил пиво.

– Иностранцы, давайте ко мне! – заорал он.

– Отвези их к Унтилову, – перекрикивая рокот мотора, заголосила Люба. – У него лежат все наши похоронные книги.

Мы забрались в кабину грузовика, пахнущую старым дерматином и куревом. Таньку посадили посередине.

– Вы немцы или французы? – спросил Витя благожелательно. – Так хорошо говорите по-русски… Хорошо учились в школе?

– Итальянцы. Уно моменто.

Витя резко двинулся с места и покатил по улице в клубах пыли. Он часто поглядывал в зеркало заднего вида и заметно нервничал.

– А я вчера сфотографировался с негром, переодетым в женщину, – сказал он. – Жена надавала пиздюлей. Если б знала бы, что я сфоткался с мужиком, не ругалась бы.

Мы улыбнулись.

– Кто стрелял-то? – осторожно спросила Танька.

– Менты, – развел руками Витя. – Кто еще. Решили, что я пьяный. Весь город подмели, бля. Теперь охраняют порядок. Вам не надо к Унтилову. Про вашу могилу может знать бабка, которая живет около реки. Она тоже во время войны работала в госпитале.

Витя остановился у бабки и купил у нее браги на малине. Старуха ничего не помнила, а только называла множество неинтересных покойных однофамильцев. Внизу красиво изгибалась река между лесных холмов. Наши коллеги, иностранцы, строили для забавы через эту реку мост.

– Дураки, – сказал Витя, – смоет их мост, когда откроют плотину.

На берегу прогуливались студентки с обнаженной грудью. Профессор американского университета отжимал перед ними плавки, тряся мудями.

Витя посигналил ему и погнал машину к Абраму Степановичу Унтилову, на Строительную улицу. Как оказалось, он тоже ничего не знал. Теми годами ведала его жена, но она померла и унесла тайну с собой в могилу. А Абрам Степанович в это время работал на мясокомбинате.

– Вон идет человек, бывший мент. Он может что-то знать по долгу своей бывшей службы.

Бывший мент сейчас был занят. Он шел к своему сыну, вахтеру хлебного завода, за хлебом. Пообещал вернуться.

Мы остались с Витей на улице, и он то и дело обращался буквально к каждому проходящему мимо – видимо, чтобы показать, как хорошо знает всех в городе:

– Как дела? Дадите поносить шляпу? Девушка, это у вас засос на шее?

Мент вернулся с авоськой хлеба и спросил, не евреи ли мы.

– Они итальянцы, – загоготал Витя. – Уно моменто. Разве не видишь?

– Как хорошо вы говорите по-русски, – согласился мент. – Ваша родственница отвечала за культурно-просветительскую работу в горсовете?

– Да, она была культурным человеком, – призналась Танька. – После госпиталя работала в администрации.

Мент встал и неожиданно заломил Вите руку:

– А вот ты, сука, арестован, – сухо сказал он.

Витя вывернулся и саданул его в живот так, что старик загнулся и начал задыхаться.

– Кто ты такой? – спросил его Витя.

Мы поехали в другой конец города, к почте, где жил бывший партиец Немытов. У бывшего партийца был небольшой каменный дом, в один этаж, настолько небольшой, что его трудно было отличить от деревянного. В этом деревянно-каменном доме товарищ Немытов лежал в парализованном виде, не мог ни петь, ни плясать, ни говорить. Его не парализованная дочь посоветовала пойти к помощнику отца, Михаилу Яковлевичу Савчуку, что живет возле кладбища.

Когда мы вышли от Немытова, ветеран войны попросил у меня закурить и забрал всю пачку.

– У нас все равно ничего не продают, – сказал он.

– А мне пятьдесят рублей на водку, – сказал Витя. – Я пострадал от жены.

Савчук жил на улице Победы. Бабку Татьяны знал, работал с ней вместе и отзывался о ее профессиональных качествах очень лестно.

– Где-то направо или налево от церкви, – сказал он. – Вы попросите Богородицу, она вам покажет.

В Верхотурье на все вопросы отвечала Богородица Дева Мария. Мне, как итальянцу, это было приятно.

Вдруг нас всех догнала какая-то бодрая дама, перепрыгивавшая через канавы, которая назвалась Антониной Ивановной Лариной. Она закричала:

– Которая из вас Цыганова? Пойдем, я покажу, где ты родилась.

Это был большой, крепкий северный дом, похожий своей плотной деревянной обшивкой на корабль. Высокий забор отделял огород от всего мира, а дверь была прорезана в этом заборе, будто маленький вход в большую крепость. Ларина сходила переговорить с теперешними владельцами, потом позвала нас внутрь.

Мы увидели высокую печь, чужие фотографии, цветы и железную кровать. Хозяин, большой и бывалый моряк, вошел в комнату и пошутил:

– Думал, придет девка, а она с мужем. Почему, собственно, без бутылки?

– Не успел, – сказал я, пока Танька стояла у китайской ширмы и плакала.

Я сходил с хозяйкой в огород и купил у нее много цветов за десять рублей.

– Ой, зачем так много! – сказала женщина, кладя деньги в передник.

Выходя со двора, я посмотрел на вывеску на углу дома, чтобы запомнить адрес: угол Комсомольской и Советской – куда проще.

Мы вернулись на кладбище, и я тут же нашел могилу Елизаветы Васильевны Цыгановой. Не знаю, как это получилось. Для этого нужно хотеть этого и не хотеть одновременно.

Я шел с большим помидором в руке, ел его, как яблоко, помидорная жижа текла по моему подбородку. Остановился у потускневшего деревянного креста, затерянного в зарослях полыни, раздвинул траву.

– Танюха, с тебя ящик водки! – засмеялся Витя, начиная обрывать заросли у могилы. – Хорошо, что у нее крест. А то эти обелиски сужаются книзу, будто осиновый кол. Знаете, что это значит?

Мы положили цветы и помидоры около креста. Я дал Вите денег, чтоб он привел могилу в порядок.

Около монастыря охранники устроили по нам пальбу и прострелили Вите передние шины. В присутствии иностранцев ездить по городу пьяным было запрещено. Витя мог задавить какого-нибудь француза или англичанина. Его вытащили из кабины, уронили на песок и начали мудохать по лицу и почкам дерьмовыми казенными берцами.

– Убери иностранцев! – закричал один из охранников. – Запиши в протокол, что он взял их в заложники.

– Get out, motherfucker, – сказал я подошедшему чоповцу, прорвался к мордобою и попытался остановить драку, понимая, что иностранца они не тронут.

Мужики мгновенно присмирели и отошли от Вити.

Танька подошла к нам:

– Тэ курэл тут джюкло! – закричала она неистово. – Райэн акхарава! На йав дылыно! Женщин у вас не будет! Денег не будет!

Мы поймали машину, и два парня отвезли нас к железной дороге. Быть иностранцами больше не было сил. Ребята не верили, что мы русские, а Татьяна – их земляк, и не взяли с нас ни копейки денег.

Как-то зимой на Бактине, в Томске, я искал могилу своего деда. Снега было по пояс. Я был сильно навеселе. Ходил часа два – и не нашел…