Неразгаданная далекая-предалекая страна. Континент, не похожий на другие, мне знакомые. Под своим звездным небом, осененным сверкающим Южным Крестом; омытый Тихим и Индийским океанами; продуваемый ледниковой свежестью антарктических ветров, но не могущий превозмочь безводность однообразных пустынь. Континент, где, кажется, все наоборот, если смотреть от нас — с севера, сверху. Даже вода в воронке вращается против часовой стрелки.

Но все ли наоборот?

Когда я буду покидать Австралию, я буду думать не о вечнозеленых лугах и красных скалах, не о пересыхающих реках и непроходимых тропических лесах, не о медвежонке коала и не о подаренном мне лейбористами-парламентариями маленьком кенгуренке, что спал со мной в одной постели. В моем сознании восторжествует чувство гордости за австралийцев, сумевших совершить подвиг — за сравнительно короткое историческое время они на данном континенте создали современную цивилизацию.

В этом смысле австралийцы были похожи на мой советский народ, который тоже за неполные семьдесят лет создал новую цивилизацию, оказавшую огромное воздействие на развитие человечества, в том числе на трудящихся Австралии.

Несмотря на лежащие на поверхности и скрытые различия государств, у населяющих их этносов много общего. Послу Союза Советских Социалистических Республик в Австралийском Союзе и предстояло найти это общее, что может и должно способствовать сближению народов, взаимопониманию во внешнеполитическом общении обоих государств, их деятельности. Друзья в шутку стали называть меня «послом на континенте».

Австралией по существовавшей в ту пору структуре МИДа занимался 2-й Европейский отдел — как доминантой Великобритании. Насколько я понял, в отделе работали, так сказать, «коренные дипломаты» — в основном выпускники Института международных отношений разных лет. Как правило, это были профессионально подготовленные сотрудники, готовые всегда прийти на помощь друг другу и словом, и делом. Но в стенах МИДа были и такие, кто «косо» поглядывал на людей, призванных в дипломатию со стороны — с советской или партийной работы: одни ждали своего часа выйти в послы или в советники и полагали, что эти «призванные» перебегают им дорогу; другие не могли смириться со своей отставкой с высоких дипломатических постов по возрасту.

По прибытии в Канберру я узнал, что мой предшественник, покидая с явным неудовольствием посольство, уничтожил все основные документы, характеризующие деятельность коллектива посольства за последние три года (годовые, полугодовые отчеты, информационные записки, записи бесед с австралийскими высшими чинами и прочее), которые могли быть весьма полезными даже с точки зрения элементарной преемственности в работе. «Что ж, и не такое случалось в жизни, — подумал я, — благо память моя еще надежный инструмент». Начитанное и обдуманное в МИДе было еще свежо; и на чистом листе советско-австралийских отношений мне еще предстояло написать свое…

Моя стажировка в МИДе проходила по собственному плану. Пригодился опыт работы в посольстве в Китае и в отделе ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран. Надо было внимательно проследить историю дипломатических отношений между СССР и Австралийским Союзом за последние десять лет, характер межгосударственных и иных отношений.

В самом общем виде содержание советско-австралийских отношений конца 60-х годов можно было свести к следующему: Австралия интересуется Советским Союзом постольку, поскольку является верной союзницей США и Англии, проводником, в том числе и в Тихоокеанском регионе, политики США, в кильватере которой последовательно и послушно идет. В годы «холодной войны» СССР для США — враг № 1! Таким же врагом он был и для властей Австралии.

Вместе с тем к началу 70-х годов Австралия, судя по информации, поступающей в МИД из различных источников, активизирует свою роль в Азиатско-Тихоокеанском регионе, пытается проявить самостоятельность в Юго-Восточной Азии и в юго-западной части Тихого океана. Однако это выражение национальных интересов сковывается обязательствами перед США, которые к тому же отводили Австралии в своей внешней политике второстепенную роль. И лишь после поражения США во Вьетнаме происходит некоторая трансформация военно-политической стратегии американского империализма в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Согласно «гуамской доктрине» США «передоверяют» значительную часть «ответственности» за положение в Тихоокеанском регионе преимущественно Японии, а уже затем Австралии.

В Австралии на рубеже 60-70-х годов проблемы внешней политики становятся предметом дискуссий среди политиков, на страницах печати. Лейтмотивом обсуждений становится необходимость разработки своей внешней политики, и особенно по проблемам Азии и Тихоокеанского региона. Все громче раздаются голоса сторонников отхода внешнеполитического курса от ориентации на американских и английских партнеров.

Прослеживались три варианта «нового» внешнеполитического курса страны, с учетом происходящих изменений в мире. Сторонники первого полагали, что надо по-прежнему проводить курс следования в кильватере США, несколько приспособив его к изменившимся в стране и в мире условиям. Другие считали, что пора сменить ориентацию с США на Японию, учитывая ее возросшую экономическую и политическую роль, да и собственные возросшие возможности. Третьи ратовали за внешнеполитическую самостоятельность, исходя из собственных национальных интересов. При этом они опирались на значительно возросший экономический и военный потенциал страны в послевоенное время. В обстановке «ядерного равновесия» СССР и США средние и малые страны имеют возможности большей свободы на мировой арене.

Надо заметить, что представители первых двух вариантов внешнеполитического курса Австралии отражали взгляды, имевшие хождение в проправительственных кругах. Что касается Австралийской лейбористской партии (АЛП), отстраненной фактически от участия во внешней политике, но активно разрабатывающей теоретические основы внешней политики, то в рядах АЛП шел процесс постепенной эволюции от следования за США через «вооруженный нейтралитет» шведского типа к большей внешнеполитической самостоятельности, и в том числе за реалистический подход в отношениях с социалистическими странами, с Советским Союзом, международный авторитет которого все более возрастал, и не принимать этот фактор во внимание становилось очевидной ошибкой.

В беседах со мной министр иностранных дел СССР А.А. Громыко обращал внимание на то, чтобы я ни в коей мере не сводил роль Австралии к сателлиту США, и тем самым не сужал базу своей дипломатической деятельности, а наоборот, постепенно подмечал различия в позициях Австралии, с одной стороны, США, Англии, Японии — с другой, по всему спектру международных отношений, анализировал новые тенденции во внешней политике Австралии. И прежде всего ее тягу к самостоятельности во внешней политике.

Наставления А.А. Громыко были естественны и в общем виде могли быть соотнесены с деятельностью любого советского посла в любой стране. Конечно, главное состояло в установлении достоверности стремления Австралии к самостоятельности во внешней политике.

При позитивных к тому данных мне как послу предстояло всячески способствовать развитию внешнеполитической самостоятельности Австралии в соответствии с ее национальными интересами. Мощным стимулятором к тому могла явиться активизация процесса становления советско-австралийских отношений на прочную практически-политическую основу. Развитие советско-австралийских межгосударственных и иных отношений поставило бы Австралийский Союз в более независимое положение по отношению к США, Великобритании, Японии и другим государствам, в том числе в Тихоокеанском регионе. Советский Союз в этом случае, рассуждал я, имел бы большую возможность использовать имеющиеся противоречия в этой группе стран, и прежде всего противодействовать гегемонии Соединенных Штатов в целом регионе.

Перед самым выездом в Австралию я имел беседы с заместителем премьер-министра Австралии, министром торговли и промышленности Дж. Макюэном, находившимся в Москве в июле 1970 года в качестве гостя советского правительства. Тогда же посетил Советский Союз лидер АЛП Э. Уитлэм и президент Австралийского совета профсоюзов (АСП) Р. Хоук. Каждый из них поддерживал предложения советского правительства о создании системы коллективной безопасности в Азии и разделял точку зрения министра иностранных дел Австралии Г. Фрита о том, что австралийское правительство всегда приветствовало возможность конструктивных контактов с Советским Союзом, и это положение лежит, подчеркивал министр, в основе подхода к каждому отдельному вопросу, в том числе и к предложению русских о системе коллективной безопасности в Азии.

Однако под нажимом правых сил правительство Дж. Гортона по существу дезавуировало вышеупомянутое заявление своего министра иностранных дел, и он был вынужден уйти в отставку.

К моменту моего приезда в Канберру правительство продолжал возглавлять Дж. Гортон. Выходец из богатой фермерской семьи, он учился в Оксфордском университете, где стажировался по истории, политике, экономике; в годы Второй мировой войны был летчиком австралийских ВВС, в боях над Тихим океаном получил тяжелое ранение; был членом Аграрной партии, затем перешел в Либеральную партию. Министром иностранных дел в правительстве Гортона был уже Макмагон.

Естественно, что в ряду других политических фигур для меня представляли интерес лидер лейбористской партии Э. Уитлэм и председатель всеавстралийской Федерации профсоюзов Р. Хоук. Во время моих московских встреч с Э. Уитлэмом и Р. Хоуком они оставили благоприятное впечатление; были достаточно откровенны: Уитлэм в меньшей мере, Хоук — в большей, что, наверное, шло от их склада ума, характера, политического положения в обществе. Уитлэм — лидер оппозиции, Хоук — общественный деятель. Но в их суждениях было много общего. Каждому из них, по моему мнению, было свойственно проявление какой-то скрытой неудовлетворенности положением своей родины в мировом сообществе, когда речь заходила о международных делах. Австралия уже выросла из коротких штанишек роли, отведенной ей Соединенными Штатами еще со времен Второй мировой войны.

Ведь к началу 70-х годов Австралийский Союз вошел в первую десятку экономически наиболее развитых капиталистических стран. В 1970 году ее валовой национальный продукт превысил треть валового национального продукта «матушки» Великобритании. Только по открытым залежам полезных ископаемых мирового значения Австралия вышла на одно из первых мест среди капиталистических стран. Можно вообразить, какие аппетиты разгорелись у международных (читай: американских) монополий, глядя на эти лежащие под ногами богатства?! Немудрено было понять душевную боль Уитлэма и Хоука за будущее своей страны. Они, конечно, были наслышаны, что Австралию величают «Америкой Тихого океана». Было над чем задуматься этим двум физически мощным австралийцам.

Для советского посла было бы непростительной ошибкой пройти мимо противоречия между нарастающей экономической силой Австралии и отведенным ей США весьма скромным положением на международной арене, а также недоучесть усиливающееся осознание австралийской общественностью подлинных национальных интересов, большую тягу к самостоятельности (по сути выразителями именно этих настроений были Уитлэм и Хоук) и не использовать эти факторы в целях развития советско-австралийских отношений.

Я знал, в том числе и по собственному опыту, что быть полномочным представителем СССР в других странах нетрудно — постоянно помогает авторитет отечества и его народов, надо лишь иметь голову на плечах.

Так или иначе, свою сформировавшуюся позицию советского посла в Австралийском Союзе я перепроверил в беседе с министром А.А. Громыко. Он меня поддержал; поддержал и Н.В. Подгорный, председатель Президиума Верховного Совета СССР.

Мои беседы в нашей военной разведке и в Комитете Государственной безопасности ничем особым меня не обогатили. Да и разговоры с руководством этих ведомств носили сухой, формальный характер. Они знали и я хорошо знал, что за мной приглядывают, каждый из своего угла, — таково задание «свыше».

Конечно, Советскому Союзу — великой державе — в условиях развития космической техники, возможностей нашего подводного и особенно атомного подводного флота, в обстановке постоянного наращивания военной силы США на континенте, надо было превратить советско-австралийские дипломатические отношения из формальных — в действующие, способствующие установлению добрых доверительных отношений. С послом Австралии в Москве его высокопревосходительством Блэкни мы договорились, что в этом направлении и будет действовать каждый из нас.

Представлял меня Блэкни заместитель министра иностранных дел СССР Козырев во время обеда в мою честь в резиденции посла. Блэкни был в меру учтив и любезен. Статная фигура Блэкни, гордо посаженная голова и умный взгляд, говорили о том, что гены у него добротные. Наверное, подумалось мне, не очень ему к лицу ходить в тени своих «союзников», послов США и Великобритании, да и других аккредитованных в Москве послов крупных государств.

…Прошло более двух месяцев стажировки в МИДе. Нарушать договоренность с А.А. Громыко о вылете в Австралию в первых числах июля было бы некрасиво. 3 июля в кругу многочисленных родных, близких, друзей я отпраздновал свое пятидесятилетие. Компания сложилась весьма большая, дружная. По кругу пустили блокнот, где каждый выразил свои чувства к «новорожденному». Этот блокнот хранится у меня и по сей день. Листать его — занятие грустное. Многие из тех, кто оставил в нем свои автографы, ушли в мир иной.

6 июля съездил в Академию общественных наук при ЦК КПСС, встретился там со своими аспирантами, напутствовал их на прощание, выразил пожелания по их кандидатским диссертациям.

А вечером вышли мы с женой на лоджию нашей квартиры, откуда открывался вид на Останкинскую телебашню. Было время заката. Вспомнилось, как весной вот так же стояли мы с Аллой на лоджии. В небе, полыхающем рваными красно-малиновыми цветами, невдалеке от нас появилась стая журавлей. Она плыла строгим клином в неизвестную даль. Было тихо, как всегда в это время суток в Москве. Не было слышно и журавлиных голосов. Вдруг один из стаи начал отставать, скатываться вниз и скрылся за домами. А стая, выровняв свой строй, продолжила путь в неведомое. Увиденное потрясло. Словно какое-то предзнаменование. Алла прижалась ко мне. Я сделал вид, что не заметил ее переживаний. Скрыл и свои. Но память о них, журавлях, в московском небе в последний вечер перед отлетом в Австралию, живет во мне и поныне. Мне до боли жалко журавля, отставшего от своего клина. Вспомнилось из Расула Гамзатова:

На следующий день, 7 июля 1970 года, всей семьей приехали в аэропорт Шереметьево, где уже собралось на мои проводы более ста человек: друзья по школе, институту, комсомольской и партийной работе, коллеги по радио и телевидению, обществу «Знание». Среди провожающих были, естественно, представители нашего МИДа и Блэкни — посол Австралии в СССР. Словно что-то предвидя, он спросил: «Сколько из друзей ныне провожающих придет вас встречать по возвращении из Австралии?» «Кто знает…» — ответил я. Распили по бокалу шампанского. Попрощались. Задрожала Алла в моих прощальных объятиях и, сдерживая рыдания, оттолкнула меня от себя, сказав: «Все. Иди!» И мы с Алешей, моим младшеньким, сели в самолет и поднялись в небо, выше вчерашнего клина журавлей.

Промелькнуло Подмосковье — Жуковка, вся в домиках-дачках, Подольск с окрестными вдоль речушек Десны и Пахры деревеньками, в одной из которых родилась мама, появились мои братья, сестры. Пересекли Волгу в местах, что повыше родного Вольска с его цементными заводами, дымы от которых видны издалека. Остались позади Южный Урал, казахские степи, горные хребты Алатау, и все это была моя Родина, интересы и честь которой я как посол обязан защищать.

Утром прилетели в Карачи, а оттуда в Сингапур, где и заночевали. Сыну Алеше все было в диковинку. Да и я с любопытством знакомился с островом-государством — «бананово-лимонным» Сингапуром. На севере, почти на горизонте, сияла Полярная звезда, на юге — созвездие Южного Креста. На следующее утро сели в «боинг» австралийской авиакомпании «КВОНТАС». Ознакомились с приспособлением на случай «приводнения» в Индийском океане. Пересекли экватор, получив на память об этом событии от командира корабля соответствующую грамоту. И надолго открылась неоглядная со всех сторон голубовато-серая водная поверхность. Скрылось солнце. На незнакомом, чужом небосводе ярко блестели звезды в поднявшемся ввысь от горизонта Южном Кресте.

Впереди по курсу самолета — неизведанная Австралия. Туда я направляюсь во второй раз. А первый раз я побывал там давно, еще мальчишкой, вместе с детьми капитана Гранта — помните, у Жюля Верна: «Мы высадились тогда на пятый континент с брига «Дункан» у мыса Бернуилли; на ферме встретили Айртона, предводителя банды беглых каторжников; в предгорье Австралийских Альп охотились на кенгуру; огромные сосны-каури и эвкалипты поражали воображение…»

На сей раз все было по-другому — по правде. Поздней ночью приземлились на Западном побережье Австралии в городе Перте. Администрация аэропорта уже знала, что прилетел новый посол Советского Союза. Погуляли мы с Алешей немного по земной тверди незнакомого нам пятого континента, а потом снова в самолет — и дальше, на восток, в Сидней.

За бортом вставала заря нового дня. Ничего подобного дотоле я в жизни не видел: небо полыхало ровным темно-красным пламенем и только где-то там, на границе черноты и бесконечной небесной глубины, переходило в короткие полосы цветов радуги и сливалось с этой чернотой. А внизу, по мере восхода солнца, открылись серо-желтые барханы песков пустыни и красного цвета скалы. Они были похожи на океанские волны. И лишь при подлете к Сиднею мы увидели зелень субтропического побережья, омываемого водами Тихого океана. Наверное, мудрым был тот человек, который назвал самый большой водный бассейн планеты Великим, или Тихим. В сочетании этих двух слов — взаимоисключение начала самой природы: мощь шума прибоя и грохота штормовых валов и тишина, которую можно слушать, глядя на застывшую океанскую штилевую гладь.

Вот и Сидней, самый крупный город континента, вытянувшийся своими домиками-коттеджами на десятки километров вдоль изрезанного заливами, бухтами берега Великого океана, упирающийся в небо высотными зданиями, очевидно, деловой части города; внушительно-блистательный аэропорт, как в Каире. Ничего нового. Все где-то видел. Да и что разглядим в иллюминатор — на сердце тоска под стать стоящей за бортом самолета местной авиакомпании австралийской зиме. Тридцать пять минут полета над слегка пересеченной местностью, покрытой коричнево-бурой листвой эвкалиптов, сквозь которую видны их стволы — словно бело-сизые ноги — да пыльно-желтая трава, перерезанная проволокой заборов со стоящими за ними фермами с островками зелени, окнами прудов и водоемов для скота. И, конечно, овцы, овцы да коровы.

Пока я разглядывал неожиданно появившиеся домики окраины Канберры, самолет сел и подрулил к одноэтажному зданию столичного аэропорта. Там при входе с летнего поля стояла кучка людей — встречающие меня сотрудники посольства и представители МИДа Австралии. Поздоровались. Передал приветы из Москвы. И поехали в резиденцию посла. По пути — сплошь одно- и двухэтажные коттеджики, чистенькие (как будто только что к моему приезду специально покрашенные), среди ухоженных цветников и газонов.

Канберра (на языке аборигенов — Камберра) — название долины: «место встреч», что для столицы государства весьма символично — расположена между Сиднеем (триста семь километров к юго-западу) и Мельбурном (шестьсот пятьдесят километров к северо-востоку). Она начала строиться в 1913 году после долгих дебатов между властями штатов Новый Южный Уэльс (Сидней) и Виктория (Мельбурн). Строилась столица по проекту американского архитектора У. Гриффина, на что ушло более полувека — минуло две мировые войны, сменилось более дюжины правительств… За это время сооружены здание парламента, университетский комплекс, торговый центр, высажено двенадцать миллионов деревьев. В городе запрещено строительство промышленных предприятий; кое-где нет тротуаров; мало прохожих.

Резиденция советского посла под стать облику столицы — двухэтажный домик, выкрашенный в голубой цвет. Перед домом розарий, посадки ландышей, незабудок. За домом большая поляна, обсаженная березами, фруктовыми деревьями. Заросший травой теннисный корт. Внутри — на первом этаже — холл, гостиная, кабинет, столовая, кухня. На втором — две половины; одна для хозяина, другая для гостей. Вот в этой резиденции мне и предстояло жить и работать. Пока со мной сын — мы вдвоем. Он уедет — и я останусь один в этом казенном, ненужном мне доме. По соседству с резиденцией еще домик, тоже принадлежащий посольству. Живут в нем две семьи: шофер посла с супругой и повар с семейством.

Посольство от резиденции посла в минутах десяти ходьбы. Но в Канберре по улицам редко кто ходит, не принято. Ездят в автомобилях. Здание посольства из красного кирпича, двухэтажное, переделано из жилого дома. Внизу шесть маленьких комнат-кабинетов, в которых трудятся по два сотрудника посольства и отдельно — посол. На втором этаже — комнаты референтуры (шифровальной службы) и квартиры заведующего референтурой, дежурных комендантов, несущих охрану посольства. На территории посольства три двухэтажных дома, в которых живут сотрудники посольства с семьями. В них же — небольшое клубное помещение. В метрах двухстах еще один жилой дом, арендуемый посольством. Во дворе посольства теннисный корт, биллиардная, волейбольная площадка. Вот и все богатство.

Численность оперативных работников посольства составляла девять человек, десять технических, а всего с семьями тридцать два человека. Сотрудники торгпредства, кроме торгпреда, тоже жили в домах посольства. Сравнительно недалеко от них обитали в арендуемых домах корреспонденты ТАСС, АПН, газеты «Правда». Всего советская колония в Канберре, а стало быть, и во всей Австралии, составляла около пятидесяти человек.

Вся жизнь членов колонии фактически замыкалась территорией посольства. Редкие коллективные выезды за город скрашивали однообразие. Наряду с этим, как и для подавляющего большинства коренных жителей Канберры, развлечением было посещение по пятницам торговых центров, которых в городе было три, приобретение продуктов на очередную неделю и хождение вдоль забитых всякой всячиной прилавков и витрин. В городе тогда действовало два кинотеатра, один из них, «драйв-ин» — кинотеатр под открытым небом, позволяющий смотреть фильм из автомашины с подачей в ее салон звука. Промышленных предприятий в городе, кроме монетного двора, не было.

Советская колония в Австралии жила дружно. Бывали «стычки» по тому или иному поводу, но их удавалось быстро устранять, не оставляя заметных «рубцов» на теле маленького коллектива в далекой Австралии, куда дипломатическая почта из Москвы приходит один раз в месяц, а газеты с опозданием в десять-пятнадцать дней.

Пройдет немного времени, и я пойму, что Канберра для меня, одинокого человека, — красивый, тихий, уютный гробик. Говоря так, я далек от мысли как-то обидеть жителей этого действительно красивого и очень удобного для проживания семейных людей города. Мне же, оставшемуся одному после отъезда в Москву Алеши, было подчас невмоготу.

И потому, дабы избежать одиночества, я больше чем, может быть, надо было по службе, ездил по стране, приглядывался к австралийцам — гостеприимным, радушным, жизнелюбивым людям. Как правило, они выше среднего роста, хорошо сложены, подвижны, любят шутку и острое словцо. Одеваются просто, но удобно и красиво; и не только — носят такую одежду, которая молодит и женщин и мужчин. Мне кажется, что мужчины в Австралии красивее женщин (это же наблюдение относится и к аборигенам).

Замечу, что до самого отъезда из Австралии я не мог понять — и никто из властей предержащих не мог мне вразумительно ответить на вопрос: почему сложившийся на этом континенте англо-австралийский этнос — нация, обладающая свободой, собственной культурой, имеющая широкие связи со всем цивилизованным миром, — так постыдно, не по-человечески относится к аборигенам. До 60-х годов середины XX века они по сути не имели элементарных человеческих прав, лишь в 1967 году правительство Австралии было вынуждено отменить дискриминационные статьи Конституции, принять меры для улучшения условий жизни аборигенов — их образования, медицинского обслуживания, самоуправления. Говорят, что и ныне судьба аборигенов тяжелая.

Мне в начале 70-х годов довелось побывать в кочующих племенах аборигенов. Описывать боль, испытываемую при виде этих обиженных историей и обманутых властями несчастных людей, поверьте, нет сил! И все-таки среди аборигенов найдется смелый, гордый, сильный человек, который изменит судьбу 43–50 тысяч оставшихся на континенте аборигенов и выведет их в новое тысячелетие наравне с другими нациями, народами, племенами, живущими на планете Земля.

Именно под воздействием встреч с фермерами, рабочими-строителями, докерами, с писателями, студентами, с аборигенами у меня начала «сходить кожа» — дичайшая хандра, с которой я улетел из Москвы. Стал постепенно нарастать интерес к Австралии, ее неразгаданным тайнам, и в том числе лежащим в сфере советско-австралийских отношений.

Не скрою, что к этому меня побуждала и та застарелая, изо дня в день насаждаемая реакционными кругами предвзятость к советской власти, к социализму, как к чудищу. Подобное отношение к моей Родине меня возмущало, оскорбляло. Задачу побороть или ослабить эту предвзятость я поставил перед каждым сотрудником посольства, торгпредства, включая повара и шоферов, — словом, перед всеми. Я рассчитывал при этом на международный вес Союза ССР и здравомыслие австралийцев и их властей, на то, что мир на глазах меняется и нельзя жить ложными, устаревшими представлениями. Ведь до сих пор при входе в Сиднейскую бухту стоят две пушки, защищающие пятый континент от русского вторжения, — пушки поставлены во время русско-японской войны в начале XX века. Ох уж эта «русско-советская угроза», как она живуча!

Первый месяц пребывания в Канберре ушел на протокольные мероприятия. Вручил верительные грамоты его высокопревосходительству генерал-губернатору Австралии Хезлаку, который, как отмечалось в местных дипломатических кругах, ради этого акта прервал свой отпуск. Вместе с моим шофером в автомашине советского посла сидел сын Алеша. Я ехал отдельно, на специально присланном за мной МИДом Австралии автомобиле. В Москву донесли, что сын присутствовал при самом акте вручения мною верительных грамот. «Интерес», стало быть, ко мне не ослабел даже на таком отдалении от Москвы. Кстати говоря, незадолго до моего появления в Австралии местные газеты рассказывали своим читателям обо мне. Газета «Острэлиан» под моей крупной фотографией написала: «Посланец из Кремля»! А вот другая уже дала статейку в чисто «московском духе» под известной шапкой «Шаг вперед, два шага назад», поясняя, что новый посол делает в своей дипломатической карьере шаг вперед по сравнению с работой советника-посланника в Китае и два шага назад в общественно-политической деятельности.

На первую пресс-конференцию в резиденцию советского посла собралась вся журналистская рать Канберры. Вопросы были разные, бестактных не было. Отчеты о пресс-конференции были вынесены на первые полосы, в довольно полном освещении. Следует отметить, что газета «Острэлиан» наиболее полно и объективно освещала внутреннюю и внешнюю политику нашей страны и наиболее значительные мероприятия нашего посольства.

В ходе пресс-конференции я отметил, что дипломатические отношения между СССР и Австралией складывались непросто. Они были установлены впервые в годы Второй мировой войны, в 1942 году, когда австралийцы сражались на стороне антигитлеровской коалиции. В годы «холодной войны» в стране вслед за Вашингтоном развертывается разнузданная антисоветская кампания, которая в 1954 году приводит к разрыву дипломатических отношений с СССР. Они восстанавливаются лишь в 1959 году. В 1965 году подписывается первое торговое соглашение между СССР и Австралией.

Для многих мои извлечения из прошлого были новостью. Да и моя характеристика тогдашних советско-австралийских отношений как формальных по существу тоже звучала по-новому. Если Австралия хочет быть независимой в своих внешнеполитических действиях, а к этому ее ведут объективные реальности и стремление широкой общественности, то добиться желаемого без нормально развитых отношений с Советским Союзом не представляется возможным. СССР проживет без Австралии, проживет ли Австралия без СССР — европейско-азиатской-тихоокеанской державы? Едва ли!

Как мне потом передавали, посол США в Австралии был недоволен такой прямой постановкой вопроса советским послом. И это хорошо. Пусть знает, что к чему…

Затем пошла обычная в своей необычности дипломатическая работа посла и коллектива советского посольства.

Встречи с министром иностранных дел Макмагоном, его заместителями и некоторыми заведующими отделами укрепили меня во мнении, что МИД Австралии не проявляет особого «рвения» к развитию австралийско-советских отношений. Такое же впечатление я вынес и из первой беседы с премьер-министром Дж. Гортоном.

Обмен протокольными визитами с послами других государств свидетельствовал о том, что их интересы в основном сводятся к сфере торгово-экономических отношений своих стран с Австралией. Что же касается отношений политических, то они оценивают их как удовлетворительные, исходя из того, что Австралия, будучи членом Содружества, в своей внешней политике следует в фарватере внешнеполитического курса США. И это действительно было так. Мои дальнейшие встречи, беседы с официальными лицами, общественно-политическими деятелями, учеными-политологами, подтверждали последовательность в избранной правящими кругами Австралии внешнеполитической ориентации на Соединенные Штаты Америки.

США прикрывали своей мощью пятый континент, имея на нем военные объекты, связывающие в единое целое военно-морские базы и флот Индийского и Тихого океанов. Между Австралией и США существовали тесные финансово-экономические и торговые отношения. Американский посол чувствовал себя в Канберре, как у себя дома, оглядывая с холма, на котором стояло охраняемое морскими пехотинцами посольство, всю столицу Австралийского Союза.

Советское посольство стояло в «низине» межгосударственных и других отношений с Австралией. Советскому послу предстояло еще насыпать холм, пусть не такой высоты, пусть лишь его основание, а уже потом… Как насыпать? Дело весьма и весьма трудное. Во мне нарастало стремление, укрепилась воля столкнуть с мертвой точки советско-австралийские отношения. Ведь за мной моя Великая Страна. С неменьшим авторитетом, чем у США, во всяком случае в массах трудящихся Земли.

Исходные для меня были ясны, но, прежде чем начать действовать, надо было еще и еще раз проверить прочность наработанного ранее, имеющихся заделов в советско-австралийских отношениях. Ежедневные летучки дипсостава и корреспондентов советских СМИ, производственные совещания, коллективная разработка наиболее важных документов, исходящих в Москву, несомненно, способствовали выработке коллективных мнений и действий, более продуктивному распределению сил. «Нас мало, — говорил я, — но мы в тельняшках под дипломатическими мундирами. И действительно, коллективная работа приводила к нахождению нужных решений.

Посол и весь коллектив посольства исходили из того, что платформа, на которой предстоит развивать межгосударственные отношения СССР — Австралия, характеризуется тем, что они, эти отношения, конкретным содержанием не наполнены.

В политической сфере ограничивались, как правило, обменом приветствиями по случаю государственных праздников обеих стран; в редких случаях — согласовывали действия в рамках ООН по малозначащим вопросам. Австралия участвовала одним батальоном мотопехоты в войне США против Демократической Республики Вьетнам и негативное отношение Советского Союза к этой акции хорошо знала; торгово-экономические связи были слабо развиты, носили эпизодический характер.

Конечно, это была платформа слабенькая. По ее усилению в правительство Австралии советским посольством вносились необходимые предложения. Но они не получали положительного ответа. Надо было их расширить, дополнить новыми предложениями и с возможной настойчивостью побудить правительство Австралийского Союза к их рассмотрению. Учитывая, что в австралийских правящих кругах были, как я убедился, определенные силы, стремящиеся к большей независимости во внешней политике от США, я решил предложить австралийцам проведение регулярных политических консультаций по вопросам, представляющим взаимный интерес, и наладить обмен политической информацией.

Затем, помимо правительства, предстояло активизировать деятельность посольства в парламенте Австралии, как среди лейбористской его части, так и консервативной, в пользу развития взаимовыгодных советско-австралийских отношений. По настроению, складывающемуся у общественности Австралии, чаша на весах ее симпатий склонялась в начале 1970 года в пользу создания лейбористского правительства вместо коалиции консерваторов и аграриев.

Было также решено активнее углублять связи с профсоюзами, являющимися политическим фундаментом лейбористской партии и прежде всего с австралийской Федерацией профсоюзов, объединяющей подавляющее число рабочих, служащих, инженерно-технических работников. Надо подчеркнуть, что австралийское рабочее движение представляло собой значительную силу, опирающуюся на многолетний опыт борьбы трудящихся за свои права.

И, наконец, в ряду обозначенных направлений деятельности посольства самостоятельная роль отводилась нашему торговому представительству. Надо было найти в Москве в соответствующих ведомствах те товары, в которых была заинтересована австралийская сторона и продажа которых повела бы к устранению дисбаланса в торговых отношениях, сделала бы торговлю взаимовыгодной и постоянной.

Помимо этого было решено усилить связи с учебными заведениями, с творческой интеллигенцией, опираясь при этом на общество австралийско-советской дружбы, ряды которого были, к сожалению, немногочисленны.

Но над всеми этими архиважными делами стояла одна сверхзадача: надо было если не снять, то хотя бы максимально ослабить тот антисоветский прессинг, который создавался средствами массовой информации не без ведома, естественно, правящих кругов и давил на австралийскую общественность.

Рассредоточив силы сотрудников посольства на этих основных направлениях, я изначально стремился развить дух творческой коллективной работы. Увлечь каждого нужностью его труда. Изгнать из стен посольства скепсис по поводу перспектив развития советско-австралийских отношений.

Особый, дополнительный участок деятельности для меня как посла определился в связи с положением, сложившимся в коммунистической партии Австралии. В ней совершенно определенно было два идейно-политических течения: марксистско-ленинское и ревизионистское. Задача состояла прежде всего в том, чтобы найти между ними компромиссы, предотвратить раскол партии и без того немногочисленной по своему составу, не имеющей большого влияния в рабочей среде, вбирающей в свои ряды преимущественно интеллигенцию.

Примерно за три месяца я познакомился почти со всеми членами тогдашнего правительства Австралии, с послами государств, аккредитованных в Канберре, с видными австралийскими писателями, художниками, университетской профессурой, с русской колонией в Сиднее и Канберре.

Об интенсивности моей работы с членами правительства Австралии говорят три дня в августе 1970 года: 25 августа встреча с министром гражданской авиации Коттоном о продлении линии Аэрофлота от Сингапура до Сиднея; в тот же день — с Макюэном, заместителем премьер-министра, министром торговли и промышленности, — о возможности налаживания торгового «моста» между советским Дальним Востоком и городами Восточного побережья Австралии; тогда же, 25 августа, встреча с Бери — министром финансов — по вопросу взаимных расчетов при крупных сделках; 26 августа — встреча с Антони, заместителем премьера, министром пищевой промышленности, — по вопросу возможности перевода закупок Советским Союзом продовольствия у Австралии на постоянную основу; со Снеденом, министром труда и национальной службы, лидером палаты представителей, — по вопросу о межпарламентском обмене между двумя странами; 27 августа — встреча с Синклером, министром судоходства и транспорта, — по вопросу об установлении постоянной товаропассажирской пароходной линии между Ленинградом и Сиднеем; и в этот же день, вечером, встреча с Макмагоном — министром иностранных дел, состоявшаяся на ступеньках парламента, в которой я в резкой форме потребовал прекращения антисоветчины в газетах, пикетирования посольства профашистскими группами и тому подобных акций.

Встречи только этих трех августовских дней, как и последующие, убедили меня в том, что надо «переломить» настроения премьера и его заместителей, перетянуть их для начала хотя бы немного на свою сторону.

В одну из встреч с Макмагоном я ему в течение десяти минут, нарушая дипломатический этикет, задавал один и тот же вопрос: «Вы хотите идти на расширение советско-австралийских связей?» «Хотим, но не можем, — отвечал он. — Время не созрело к этому…»

Для меня стало очевидным, что главный «дирижер» советско-австралийских отношений по-прежнему где-то выше правительства Австралии, а точнее, далеко за океаном.

Примерно в это время я получил телеграмму с указанием А.Н. Косыгина обеспечить срочную закупку 320 тысяч тонн говядины и баранины с поставкой в Одессу, Ленинград, Мурманск, Находку. К тому времени у меня уже были установлены постоянные связи в правительстве, аграрном союзе, торговой палате. Австралийцы взяли на себя обязательства провести массовый забой скота, сосредоточить мясо в холодильниках Сиднея, Мельбурна, Перта и, зафрахтовав быстроходные суда-рефрижераторы, доставить его в указанные нами порты в надлежащие сроки. Задание правительства было выполнено. Однако наша торговля с австралийцами шла в одностороннем направлении — в их пользу, что, конечно, было явлением ненормальным и вопрос о ее превращении во взаимовыгодную вставал еще острее.

Надо заметить, что работа в посольстве шла интенсивно. Некоторые жены дипломатов сетовали на то, что посол-де без семьи, ему в резиденции скучно, вот он и побуждает наших мужей засиживаться допоздна на работе, часто ездить по стране, участвовать в различных протокольных встречах, присутствовать на массовых мероприятиях, проводимых австралийцами. Это были «хорошие» сетования, они по-своему освежали атмосферу застоя, которая обычно царит в «маленьких» посольствах в странах, не участвующих в «большой» политике.

В начале 70-х годов Австралийский Союз и являлся, не в обиду будет сказано, именно таким государством. В австралийских кругах левого и демократического толка не могли не соглашаться с нами, что нормально развитые отношения с СССР объективно выводят Австралию в разряд государств, активно действующих в международных отношениях, о чем свидетельствовали мои беседы с премьер-министром Макмагоном, с лидером лейбористов в парламенте Уитлэмом, который после победы на выборах возглавил правительство Австралии, а также с председателем Всеавстралийской федерации профсоюзов Хоуком. Однако официальные лица в местной администрации находились под давлением политики «холодной войны» и в традиционном отстранении от Страны Советов по заданной из Вашингтона схеме.

Нужно было время, чтобы до далекого пятого континента докатились некоторые позитивные изменения, происходящие в отношениях между СССР и другими государствами, чтобы и на нем почувствовалось потепление международного климата в целом. К началу семидесятых годов расширились связи СССР с Францией; договорами Советского Союза и Польши с ФРГ была подтверждена нерушимость послевоенных границ; шла подготовка к заключению государственного договора между СССР и ФРГ; развернулись переговоры о развитии сотрудничества на общеевропейской основе — так называемый Хельсинкский процесс; вступил в силу Договор о нераспространении ядерного оружия; были заключены договоры о запрещении размещения ядерного оружия в космосе, а также на дне морей и океанов; между СССР и США полным ходом шли переговоры о сдерживании стратегических вооружений; ширилась борьба народов за прекращение гонки вооружений как ядерных, так и обычных. И надо заметить, что правящие круги Австралии стали постепенно учитывать изменения, происходящие в мире. Я это чувствовал по их отношению к предложениям советского посольства по всему комплексу советско-австралийских отношений.

Усилия посольства надо было подкрепить организацией визита на уровне члена правительства Австралии. Такой визит состоялся. Заместитель премьера правительства Австралии Макюэн был приглашен в Москву. Накануне его отлета я еще раз напомнил ему о всех выдвинутых советской стороной перед австралийским правительством предложениях, направленных на развитие отношений между двумя странами: об авиационном сообщении, об открытии в Сиднее представительства Аэрофлота, о соглашении по поводу рыболовства, об обменах в области науки, культуры, искусства и особенно о совместных политических консультациях и обмене политической информацией. Макюэн в Москве был принят на высоком уровне. С ним состоялись обстоятельные беседы первого заместителя председателя Совета Министров СССР Д.С. Полянского. Визит, несомненно, подтвердил серьезные и добрые намерения Советского Союза в отношении Австралии.

В это самое время случилось то, что переполошило всю официальную Канберру… Из МИДа Австралии, от заместителя министра иностранных дел Уоллера раздается ко мне в посольство звонок. Тревожным голосом он спрашивает: «С какими целями всплыла недалеко от Барьерного рифа советская атомная подводная лодка?» — «Посол по этому факту не располагает никакой информацией. Успокойтесь и успокойте свое правительство». Срочно запросил Москву. Немедленно получил ответ, который и передал Уоллеру: «Лодка всплыла в связи с необходимостью непродолжительного ремонта. Советская сторона сожалеет о случившемся. Впредь в подобных ситуациях, когда будет к тому малейшая возможность, австралийские власти будут непременно ставиться в известность».

Австралийцы знали, что наши атомные подлодки совершают «кругосветки». Да и в мире это было широко известно, так же, как и о полетах советских космических аппаратов вокруг Земли. Мне показалось, что этот извинительный жест советской стороны сыграл положительную роль, усилив доверие к СССР. Воистину нет худа без добра…

Весьма полезным было посещение Австралии советской парламентской делегацией во главе с председателем Совета Национальностей Насретдиновой. Женщина, возглавляющая одну из палат высшего органа власти, — это производило впечатление. Я сопровождал Насретдинову по многим городам Австралии. Выступая в студенческих аудиториях, на собраниях профсоюзной общественности, она последовательно стремилась убедить слушателей в необходимости развития советско-австралийских отношений. В моменты, когда Насретдинова входила в раж, говоря что без Советского Союза Австралийский Союз просто-де может «пропасть», я аккуратно корректировал ее: может остаться второразрядной, не вполне самостоятельной страной.

Таким образом, и поездки Макюэна в Москву, и Насретдиновой в Канберру позволили на довольно высоком уровне обсудить весь комплекс вопросов взаимовыгодного сотрудничества и сделать к тому реальные шаги. Приносили свои плоды и многочисленные поездки по стране наших дипломатов, их встречи и выступления перед людьми, относящимися к различным слоям австралийского общества.

Я нанес официальные визиты властям почти всех австралийских штатов — губернаторам, премьерам их правительств, видным общественным деятелям. Посещал самые глубинки. Был гостем промышленников и фермеров, бывал у портовых грузчиков и у рабочих автомобильных заводов.

Немало состоялось и моих публичных выступлений. Запомнились: острая по своему содержанию встреча со студентами и профессурой университета в Сиднее; дружеская атмосфера, царившая на встрече в Мельбурне с членами и активом австралийского совета профсоюзов; обстановка непринужденности в ходе моего выступления и ответов на вопросы молодых лейбористов в штате Квинсленд; сдержанная и вместе с тем наполненная чутким вниманием реакция слушателей высшего военного колледжа Австралийских вооруженных сил — под Канберрой.

Выступления приносили мне большое удовлетворение. Я познавал страну своего пребывания, а слушатели открывали для себя советского человека — посла Советского Союза. Во время поездок иногда дело доходило до курьезов. В какой-то глубинке подходившие ко мне женщины «незаметно» оглаживали, ощупывали меня и говорили между собой, что я сделан из того же «теста», что и они. «Ничего себе, — думал я, — как глубоко внедрили в сознание людей исковерканный донельзя, до абсурда образ советского человека».

Перелистывая свои короткие австралийские дневниковые записи, я прослеживаю в них перемены, происходившие во мне по отношению к Австралии. Первое, что сидело во мне, после того как я ступил на ее землю, — было неприятие окружающего меня в этой стране. Затем неприятие сменилось погружением в дело, которое мне было поручено. А позже, по мере того как я наматывал на спидометр «мерседеса» или «чайки» тысячи километров, в памяти запечатлевались многочисленные встречи с жителями совсем маленьких городков, с семействами фермеров, и во мне нарастало доброе отношение к окружающему, а с ним и привязанности к раскрывающимся неповторимым красотам пятого континента.

На превосходной автостраде Канберра — Сидней я всегда останавливался на ее высшей точке: открывалась такая необъятная ширь. С далью лесов и пустынь, с синевой океана, сливающегося в далеком мареве с дрожащим от зноя воздухом. Эта великолепная панорама чем-то, наверное, своей неоглядностью, напоминала мне о родной Волге.

Мне нравился дневной ритм Сиднея своей деловитостью, даже тем, как девушки-служащие в обеденный перерыв высыпали на ступеньки своих офисов и уминали что-то лакомое. Потоки машин, зеркальные витрины шикарных магазинов в нижних этажах небоскребов, море огней ночного города, наполненного кафе, ресторанами, отелями, отражающееся в водах Сиднейского залива. Естественно, я знал, что центр города не для всех. Бывал и в том Сиднее — Рэдферне и Вулумулу, где обшарпанные дома, грязные улицы, бедный люд. Я хорошо знал природу этих контрастов и знал, что надо сделать, чтобы их изменить.

Мне была понятна внутренняя боль известного во всем мире, и в том числе в Советском Союзе, писателя Алана Маршалла, хорошо знавшего жизнь своих соотечественников. Встречи с ним (он был вице-президентом Общества дружбы Австралия — СССР) укрепили мою веру в нормализацию советско-австралийских отношений. Смотрел я в его умные, чуть усталые глаза под густыми бровями, на выделяющийся на продолговатом лице нос с горбинкой, на упрямый подбородок, и мне хотелось, чтобы долго-долго жил этот талантливый человек, понимающий не только боль людскую, но и, как поговаривали его друзья, язык птиц.

Большой интерес вызывали у меня посещения фермерских хозяйств в разных штатах, с разной сельскохозяйственной специализацией. Поражала меня не столько сама постановка дела на ферме, где трудолюбие фермера является решающим условием процветания или упадка хозяйства, а организация сельскохозяйственного производства в разных штатах страны. Надо заметить, что партия аграриев крепко держала в своих руках вожжи управления государством и собственно сельским хозяйством. 200 лет существования современной Австралии — это два века постоянного совершенствования фермерского сельскохозяйственного производства — от рождения ягненка, теленка или посадки в землю семян до желаемого продукта и его реализации.

Заместитель премьера в правительстве — Антони — красивый молодой мужчина со светлыми волосами, голубыми глазами, пухлыми губами, среднего роста, атлетического сложения, мог бы сыграть героя-любовника в американском вестерне (собственная кинопромышленность Австралии тогда делала еще первые шажочки и не могла предложить ему достойную роль). Про кино — это, конечно, шутка, однако, несмотря на молодость, дело свое Антони знал и пользовался немалым авторитетом в фермерских кругах. Насколько я мог понять, сельское хозяйство Австралии является частнокапиталистическим и фермерское хозяйство средней руки, и так называемые станции (в руках которых земли, по площади равные территории государства Люксембург), управляемые капиталистическим кооперативным механизмом с элементами планирования: фермер на свой страх и риск может произвести сельскохозяйственной продукции больше, чем ему запланировано. Нынешним правителям нашего государства надо не расколлективизировать сельское хозяйство страны, а создать механизм управления им и поучиться этому у австралийцев.

Машиностроительная, металлургическая, горная промышленность была поставлена в Австралии на современную основу и конкурентоспособна. Для примера скажу, что на сталелитейном заводе в Порт-Кембла в цехах было просторно, светло, чисто. Рабочие, с кем пришлось беседовать, были удовлетворены условиями работы, а в случае какой-либо нужды, говорили они, «наш профсоюз, наш Боб Хоук нам помогут». У нас в стране многие, кто был связан с международным рабочим движением, знали о силе профсоюзного движения в Австралии, а мне удалось убедиться воочию, как говорится, «увидеть и пощупать».

Помимо введения в практику частых поездок советских дипломатов по Австралии я увеличил количество различного рода дружеских приемов а-ля фуршет в посольстве. На них приглашали писателей, художников, профессуру, артистов, общественных деятелей, сотрудников различных государственных учреждений и, конечно, молодежь, в том числе армейскую. Приемы проходили живо, в интересных беседах и разговорах. Как правило, погода позволяла выносить приемы из стен резиденции посла на лужайку. Приемы также способствовали расширению и укреплению связей посла и сотрудников посольства с различными представляющими интерес для посольства людьми.

В Австралии получили широкий резонанс выступления нашей всемирно известной балерины Майи Плисецкой и также известного композитора Родиона Щедрина. Концерты прошли вскоре после моего приезда в Австралию. Сцена была буквально усыпана цветами. Балерину публика не отпускала в течение получаса. Я представил Майю Плисецкую и Родиона Щедрина губернатору и премьеру правительства штата Новый Южный Уэльс.

Было решено активизировать концертную деятельность советских артистов в Австралии, равно как и связи ученых академических и университетских центров, тем более что многих я знал лично.

Незаметно прошел год моей работы на пятом континенте. Собрав чемодан, я приехал на побывку на Родину. Доложил о делах своему министру — он остался доволен. Побывал в Центральном комитете партии, в ряде министерств и ведомств.

Посетил Алексея Николаевича Косыгина. Рассказал ему об Австралии, об отношении к нам, о деятельности советского посольства. Изложил свою идею, которую в принципе поддержал премьер-министр Австралии, о налаживании постоянно действующего торгового моста между восточными портами пятого континента и нашими дальневосточными портами. Австралийцы готовы поставлять на наш Дальний Восток в течение всего года говядину, баранину, свинину, птицу, овощи, фрукты — то, в чем испытывают нужду наш Дальний Восток, Крайний Север и отчасти Восточная Сибирь. Взамен мы поставляем им деловую древесину в обработанном и необработанном виде.

«Алексей Николаевич, — говорил я, — представляете себе, в лютый мороз ребятишки от Владивостока до Магадана и от Находки аж до самой Читы будут иметь круглый год арбузы, ананасы, яблоки, всякую снедь. Как это было бы здорово!» «Да, это действительно идея, заслуживающая реализации. Но мы не в состоянии ее осуществить. Наши дальневосточные порты имеют очень малую причальную линию, да к тому же не обладают необходимыми холодильниками и другими складскими помещениями. Вот сейчас расширяются торговые отношения с Японией, но и они сдерживаются именно неготовностью наших портов с размахом вести торговлю. Но Ваше предложение я запомню. Буду думать…»

В конце марта — начале апреля 1971 года в Москве состоялся XXIV съезд КПСС. Перед съездом я вместо вызова для участия в его работе получил из Москвы указание о том, что посольство обязано широко информировать Центр об откликах на работу съезда в различных общественных кругах Австралии. Причем в шифровке было подчеркнуто, что эту работу должен вести лично посол. Было очевидно, что я на съезд приглашен не буду. Да я и не рассчитывал. В кругу своих дипломатов я по поводу этого указания заметил, что в Австралии съезд не получит сколь-нибудь широкого резонанса. Так что послу, собственно, в этой связи и делать будет нечего; он в составе ЦК, и его место на съезде.

Через несколько дней получаю вдогонку первой телеграмме другую, но уже не на одной страничке, а на четырех, на которых расписано, что именно может интересовать Центр в связи со съездом и опять подчеркивается личная роль в этой работе посла. Стало ясно, что мое отношение к первой телеграмме было «донесено» до Москвы, и последовала другая, более оскорбительная по своему назидательному тону и изложению в ней прописных истин.

Будучи в Москве, я узнал, что примерно одна четвертая часть состава ЦК, избранного XXIII съездом партии на XXIV съезд приглашена не была, и прежде всего из «молодых», находящихся не только далеко от Москвы, но и в ней самой. По составу Центрального комитета, избранного XXIV съездом КПСС, было очевидно, что высшее руководство партии во главе с Брежневым окончательно перешагнуло через «молодых», укрепив свое положение за счет тех, кого устраивало существующее положение в партии и стране и кто, пренебрегая интересами Родины, пел осанну Брежневу.

В Москве друзья предупредили меня о том, что в разговорах, где бы я ни был, надо держать ухо востро, а язык не распускать — все берется на соответствующий учет…

Дома обстановка была не из легких, если не сказать просто тяжелой. Алла по-прежнему часто страдала гипертоническими приступами. Сыновья росли. Справляться ей особенно со старшим — Сашей было все труднее. Они становились неуправляемыми. Мои увещевания вряд ли могли долго сохранять воздействие на них. Нужна была постоянная мужская рука.

Где-то за неделю до окончания моего отпуска из Канберры была получена телеграмма о том, что кем-то из числа эмигрантов, бывших членов украинской националистической организации ОУН, была брошена в здание посольства бомба большой взрывной силы, причинившая значительный материальный ущерб. К счастью, жертв нет. Произошло это в воскресный день. В помещении посольства, кроме дежурного, никого не было. Сила взрывной волны была погашена зданием посольства, и потому она не коснулась отдыхающих на территории посольства членов семей сотрудников посольства. По договоренности с Громыко подготовили от имени МИД СССР протест австралийской стороне, потребовав принятия мер по недопущению впредь подобных вылазок против советского посольства и полного возмещения ущерба.

Конечно, надо быть наивными, говорил мне Громыко, чтобы не увидеть за действиями оуновцев влиятельные силы, которых не устраивает политико-дипломатическая активность посольства по развитию разносторонних отношений между Советским Союзом и Австралией и которые стремятся сорвать наметившуюся позитивную тенденцию. Такие силы были и внутри Австралии и ее правительства, и за ее пределами.

С Громыко было условлено, что я со своим отъездом в Канберру повременю, и пускай австралийцы подумают: почему не едет советский посол?!

…Шел я как-то из посольства в резиденцию. Вдруг слышу сзади нарастающий звук, рассекающий воздух, и чувствую цепкую скользящую хватку когтей по вороту сорочки. Я стащил «агрессора». Им оказалась птица-кукабарра, гигантский зимородок. Она села неподалеку на дерево и самым бесстыдным образом разглядывала меня. Я показал ей кулак…

В связи со взрывом посольства австралийским властям кулак не покажешь. «Работой посольства и посла мы здесь, в Москве, довольны», — большей похвалы от министра Громыко получить было невозможно. Его сдержанность в оценках мне была хорошо известна. Одобрил министр и дальнейшие планы посольства.

Накануне отъезда в Канберру я зашел к Андрею Андреевичу Громыко попрощаться и рассказать об обстановке, сложившейся в семье. «Потерпите», — посоветовал министр.

В Канберре мое прибытие было встречено со вздохом облегчения. Официальные власти были обеспокоены тем, что советская сторона на взрыв посольства могла отреагировать гораздо жестче. Министр иностранных дел при первой встрече выразил искреннее сожаление правительства Австралии и сообщил, что принято решение о возмещении понесенного материального ущерба и установления круглосуточной охраны здания советского посольства и резиденции посла, — меры для Канберры необычайной исключительности.

Здание посольства довольно быстро привели в надлежащий порядок. Надо заметить, что его внутреннюю отделку мы произвели собственными силами. Любо-дорого было смотреть, как по вечерам после работы дипломаты и технические работники, их жены, переодевшись в старенькие одежки, повязав головы цветными косынками, штукатурили и красили стены, мыли окна, скоблили и натирали до блеска полы. Так разохотились, приобретая навыки ремонтников, что обновили и резиденцию посла.

Работа в посольстве после взрыва вошла в нормальное русло. Да она, собственно, и не замирала. И постепенно отношение австралийцев к нашей стране — и властей, и широкой общественности — стало меняться. Как говорили между собой дипломаты, анализируя обстановку, она стала напоминать теплую австралийскую зиму. Замечали потепление не только мы, советские дипломаты, но и дипломатические, консульские и торговые представители других стран.

Естественно, не всем послам, аккредитованным при правительстве Австралии, равно как и многим из официальных и близко к ним стоящих кругов, была «по вкусу» теплая австралийская зима в отношениях между СССР и Австралией. Я уже достаточно точно мог «ткнуть пальцем» в подобную персону, но мой дипломатический ранг и этикет не позволяли. Теперь, задним числом, могу показать на послов Канады, Англии — и, как говорится на Руси, бог с ними!

Советский Союз был единственным из всех стран, входящих в Организацию Варшавского Договора, государством, представленным в Австралии посольством. Польша, Чехословакия, Болгария, Венгрия, а позже и ГДР имели свои консульства в Сиднее. Между нами установились не только прочные деловые связи, но и вошло в традицию вместе отмечать национальные праздники. Жили дружно. Дружба скрашивала нам чувство постоянной отдаленности от родных мест. Но главное состояло в том, что советское посольство всеми доступными ему средствами способствовало развитию отношений этих государств с Австралийским Союзом. Многое в этом плане пришлось наработать к тому, чтобы Германская Демократическая Республика установила дипломатические отношения с Австралией. Нам всем, представителям социалистических стран, входящих в Организацию Варшавского Договора, надо было всячески — в устных выступлениях и в печати, в пресс-релизах — развенчивать миф о военной угрозе — зловещий миф. К чести дипломатов всех братских социалистических стран, действовали они дружно, напористо, проявляя высокую культуру ведения дискуссий.

Шел второй год моего пребывания в Австралии, а я так и не обрел постоянного душевного спокойствия. Отчужденность от всего окружающего, что тревожила меня первое время, прошла. Я стал ощущать красоты австралийской земли и неба, ее лесов и пастбищ, вдыхать полной грудью холодные дуновения Антарктиды и теплые ветры тропиков. Но нередко меня навещала безысходная тоска… Тяжелая, пригибающая к земле — не разогнуться, не вздохнуть. Тоска по жене, детям, по близким, по друзьям — по всему тому, что называется Отчизной. Ведь я — русский.

В такие дни я, увлекая за собой товарищей из посольства, ехал к Великому — Тихому океану. Хотя бы на час, на мгновение. Он, океан, был единственным, с кем я был самим собой. Во мне все сливалось воедино — и разум, и дух, и тело. Тот, кто не был вместе с океаном, не может почувствовать его величие и мощь. Его свободу. Грохотом своих валов он рвал, казалось, цепи зависимости, рабского подчинения чьей-то неправедной силе. Шумящими накатами счищал неверие в осуществимость своей личной воли. Тихим спокойствием своих великих вод океан утешал.

А утешение мне было необходимо. Я чувствовал, как нарастает во мне снова возмущение против неестественности моего пребывания в Канберре. Посол без семьи, без жены. В течение всего прошедшего года я изворачивался при ответе на вопросы австралийцев, послов других государств, сотрудников посольства: когда приедет в Австралию ваша супруга? Надоело выкручиваться. Сказать, что она не приедет по состоянию здоровья, я не мог. Это означало бы признание в негуманном отношении ко мне как к человеку со стороны государства, которое дело служения человеку ставит превыше всего, в чем я, несмотря на декларативность этого постулата по отношению ко мне, был убежден и что проповедовал в своих устных выступлениях и в публикациях, в том числе и на австралийской земле.

Бывали дни, когда никакая большая загрузка по работе, которую я задавал себе без особой к тому необходимости, не сваливала меня от усталости в праведный сон. Наступал вечер, а за ним одиночество в пустом особняке, под охраной полисмена. И бессонница. Вязкая, липкая, с тягучими, изматывающими душу думами: «Ради чего я здесь, в одиночестве?»

Оно ничем не мотивировано и не оправдано. Мое нахождение в Канберре — прихоть нескольких человек, властей предержащих. Игроков в политические игры. Какое они имеют моральное право учинять насилие над человеком, распоряжаться его судьбой? Не приемлю! — кричал разум. А утром с тяжелой головой снова в работу.

Помимо советско-австралийских межгосударственных отношений, что, естественно, составляло главное направление моей посольской деятельности, много времени занимали проблемы, связанные с обстановкой в коммунистической партии Австралии. В ее рядах, а точнее, в ее Центральном комитете, сложилось два крыла, две фракции. Одна не разделяла решений и установок, изложенных в документах Международного совещания представителей коммунистических и рабочих партий, другая выступала за их реализацию в практической деятельности партийных организаций КПА. К сожалению, к этим принципиальным расхождениям во взглядах примешивались личные амбиции — занять лидирующее положение в составе ЦК, а стало быть, и во всей партии.

В этой обстановке надо было совершенно определенно стать на позиции тех, кто придерживался курса, выработанного большинством отрядов международного коммунистического и рабочего движения, солидаризировался с политикой КПСС, что я с согласия Центра и сделал. Участились мои контакты с ними, имевшие место, как правило, вне стен посольства или моей резиденции. Австралийские товарищи делились своими планами выхода из состава КПА и создания новой, марксистско-ленинской партии под названием Социалистическая партия Австралии (СПА).

Пройдет почти двадцать лет, и я узнаю из печати, что приверженцы идей социализма в знакомой мне Австралии снова сомкнут свои ряды в единой партии, чему я искренне обрадуюсь.

С юных лет я верил в силу организованного рабочего класса, трудящихся. В этом меня убеждало многое из прочитанного, услышанного, увиденного. Но что такое всеобщая забастовка трудящихся всей страны, я понял в Австралии. В дни всеобщей забастовки жизнь в стране замерла. Все притихло. И в этой тишине ощущалась настороженность. Как перед грозой — ничто не колышется. В дни забастовки у меня было приподнятое настроение, ушли думы о моем житье-бытье. Когда я рассказывал Бобу Хоуку — лидеру профсоюзного движения в Австралии — о своих впечатлениях о всеобщей забастовке, он сказал: «Да — это акция, с которой шутить нельзя. Нужен точный политический расчет многих ее составных».

С Бобом Хоуком, впоследствии премьер-министром Австралии, у меня сложились добрые отношения. Приезжая в Канберру, он непременно бывал у меня в резиденции, а я, посещая Мельбурн, у него в доме, стоящем на берегу океана, проводил долгие часы в беседах, приносивших мне большое удовлетворение от общения с умным, интеллигентным человеком, от познания австралийской действительности.

Меня, в частности, интересовал тогда вопрос о воздействии опыта социалистических стран на борьбу рабочего класса, трудящихся за свои социальные права. Благотворное воздействие имело место в различных сферах: система социального страхования, пенсионного обеспечения, организация детских садов и ясель и многое другое. Боб Хоук, другие деятели лейбористского, коммунистического, демократического движения подчеркивали важность опыта трудящихся Советского Союза не только в социальной сфере, но и в выборе политических ориентиров в повседневной практике. Конечно, этот опыт тщательно просеивался через решето собственных мировоззренческих позиций и сложившихся традиций рабочего движения Австралии.

Боб Хоук был в постоянных исканиях лучшего опыта рабочего движения. Он часто бывал в других странах, примеривая на австралийскую капиталистическую фигуру возможные социальные костюмы, их детали от западно-германской, еврейской, итальянской социал-демократии. Не обходил он стороной и собственный опыт. Его легко было узнать даже в многотысячной толпе: по рослой плотной фигуре, массивной голове с открытым большим лбом и курчавой шевелюрой, и по толстенному, вечно набитому до отказа портфелю. Я благодарен Бобу Хоуку за его дружеские уроки, за предоставление мне возможности выступать в профсоюзной среде, и в том числе на форумах Австралийского совета профсоюзов.

Надо заметить, что капиталистическая система создала превосходный механизм интеграции в свою среду, казалось бы, чуждых ей по самой природе явлений. Я имею в виду не только социальную практику, но и политическую борьбу трудящихся. В этой борьбе капитал в одном случае осуществляет жесткий прессинг в отношении последовательно революционных отрядов организованного рабочего движения, а в другом практикует превращение их в своих «союзников», используя различные методы, и прежде всего материальную заинтересованность. На современном этапе развития мирового капитализма он имеет довольно широкие возможности именно для такого рода манипуляций.

К величайшему сожалению, перевооружение социалистического общественного производства на основе достижений научно-технического прогресса в нашей стране в надлежащем масштабе организовано не было. Оно затронуло в основном оборонные отрасли промышленности. Остальные продолжали развиваться преимущественно на старой технике, устаревшей технологии. Было немало разговоров о необходимости коренного пересмотра в стране технической политики, намечались даже сроки проведения Пленума Центрального комитета партии по этому вопросу, но дальше слов дело не шло. Старые кадры верхнего эшелона власти были не способны на революционные меры в экономике СССР, которые диктовались ходом научно-технической революции.

Однако вернемся к деятельности посольства. Реализация намеченных направлений по развитию советско-австралийских отношений приносила свои положительные результаты. Мои встречи как посла с премьер-министром, министром иностранных дел и с другими членами австралийского кабинета стали регулярными. Стали более откровенными отношения с председателем Торговой палаты, объединяющей крупные промышленные корпорации, а также с председателем Аграрной партии. Связи в дипкорпусе были вполне удовлетворительными. Отношения с американским послом У. Райсом улучшились настолько, что он пригласил меня совершить с ним полет в Антарктиду на одну из расположенным там научных баз, от чего я вежливо отказался.

Надо заметить, что состав дипломатических представительств в Канберре был заметно слабее, нежели в Пекине. Да это и не требует особых пояснений: Китайская Народная Республика со своей самостоятельной внешней политикой и воздействием на всю гамму международных отношений требовала от дипломатов высокой выучки. Пожалуй, самой интересной для меня темой при общении с послами других государств было их мнение по поводу того, сумеют ли лейбористы в случае победы на выборах в парламент повести страну именно по пути определенной самостоятельности во внешнеполитической сфере.

Еще задолго до выборов в австралийский парламент посольство взяло «курс» на укрепление работы в рядах лейбористской партии и, естественно, в профсоюзах как ее опоре. Вряд ли найдется в Австралии штат или город, который в этом плане был бы обойден вниманием сотрудников советского посольства. Наш первый секретарь А. Якименко успешно контактировал с лейбористами-депутатами и втягивал их в добрые отношения с посольством.

С тех далеких времен прошло почти четверть века. Изменились условия бытия отдельных людей, и целых народов, и всего человечества. Стал в чем-то другим и я, и мое отношение к негаданно разгаданной Австралии. Она часто мне снится. Ни в одном из снов не было мотивов отчужденности. Отчего так? Годы стерли ностальгию. Оставили в сердце прелесть познания неизвестной земли, радость общения с ее людьми, чувство удовлетворения от личного посильного вклада в добрые отношения СССР и Австралийского Союза и их народов. Я был бы рад пройти знакомыми тропами по пятому континенту и, конечно, счастлив встретиться с теми, кто пересекал мой путь на этих тропах.

Прости, Австралия, если что-то было не так.

Э. Уитлэм сформировал правительство после моего отъезда из Канберры. В своих программных заявлениях в ходе выборов Уитлэм призывал к проведению Австралией разумной самостоятельной политики, подкрепленной реальной мощью страны. Высказывался в пользу отдельных мер в области разоружения. Наряду с этим, хотя и с весьма неопределенными оговорками, выступал за военное присутствие Австралии за рубежом.

Э. Уитлэм говорил также об улучшении отношений с Советским Союзом и с другими социалистическими странами. Усилия посольства не пропали даром. Тенденция к самостоятельности Австралии во внешней политике набирала силу, что позитивно сказывалось на советско-австралийских отношениях.

Работа, естественно, продолжалась. Активно трудились сотрудники посольства: В. Смирнов, советник посольства, анализировал деятельность кабинета министров, М. Виленчик, торговый советник, — состояние торговых отношений между двумя странами, А. Якименко, первый секретарь, — работу парламента, А. Горев, первый секретарь, — деятельность общественных организаций, М. Алексеев, консул, — состояние и меры защиты советских граждан, проживающих в Австралии. Каждый проявлял трудолюбие и инициативу.

Многое из наработанного коллективом посольства по согласованию с Центром ставилось на практическую основу переговоров и принятия соответствующих решений.

Был налажен обмен политической информацией по взаимоинтересующим проблемам международных и двусторонних отношений, и в том числе по Юго-Восточной Азии. Проведены крупные закупки сельскохозяйственной продукции. Осуществлены продажа австралийским промышленным корпорациям шахтного оборудования и конкурсы на участие советских предприятий в строительстве гидростанций на австралийском континенте.

По договоренности с местными властями и при поддержке Патриарха Московского и всея Руси было решено соорудить для верующих православную церковь. Советское посольство обсуждало с австралийской стороной вопрос об увеличении численности дипломатических работников в Канберре на паритетных началах, о придании нашему торговому советнику статуса торгпреда с местопребыванием его в г. Сиднее, крупнейшем торгово-финансовом центре Австралии. Интерес представляло также заключение соглашения о рыболовстве и соглашения об обмене в области науки и культуры.

Советская сторона предлагала австралийцам на взаимной основе открыть представительство Аэрофлота и Балтийского пароходства, заключить двустороннее соглашение о торговом мореплавании и о продлении морской пассажирской и грузовой линии Находка — Гонконг до Австралии. Все эти и другие предложения постоянно выдвигались перед правительством Австралии и создавали хорошую конкретную основу для практической деятельности. Или, иначе говоря, дипломатические отношения между Советским Союзом и Австралийским Союзом обрастали живой плотью, приобретали конкретное содержание.

Многое делалось ради того, чтобы в рамках советско-австралийских отношений оказывать помощь русским людям, волею разных судеб попавшим в далекую от родных мест Австралию.

Под Канберрой есть маленький городок — Квенбиан. В нем много русских. Одна из них, Мария Ш., в годы Великой Отечественной войны — медсестра медсанбата, на своих плечах вынесла с поля боя более 20 раненых бойцов и офицеров. Награждена тремя орденами Красного Знамени (тремя!!!). Попала в плен. Побоялась возвращаться на Родину. С большими трудностями добралась до Австралии. Открыла свое небольшое дело: готовит по русским рецептам колбасы, копчености. Посольство помогло ей приобрести аппарат для изготовления русских пельменей.

Или другой пример. Напротив резиденции советского посла был лицей. Его директор очень интересовался постановкой народного образования в СССР. Посольство помогло ему побывать в СССР в качестве гостя Министерства просвещения и познакомиться с советской школой. Поездкой он остался доволен, рассказал о ней своим коллегам.

Таких примеров сотни. И все-таки посольство стремилось рассказывать о жизни и делах советского народа на всю страну — на весь пятый континент. В городах Австралии дважды побывал Московский цирк, балетная труппа Новосибирского театра оперы и балета, прославленные мастера эстрады — Иосиф Кобзон и Борис Брунов, футбольная команда московского «Динамо» во главе со Львом Яшиным, очень представительная группа крупных ученых-специалистов в различных отраслях знания. Большой популярностью пользовались кинопросмотры советских фильмов.

На обедах и коктейлях в моей резиденции, на кинопросмотрах и концертах в столичных залах бывали деятели австралийской культуры и науки, журналисты, члены общества Австралия — СССР, руководители левых демократических организаций, в том числе компартии и соцпартии. Приемы по случаю годовщин Великой Октябрьской социалистической революции были многолюдными, проходили оживленно. Я ввел порядок, при котором за гостями ухаживала не только специально нанятая прислуга, но и жены дипломатов, сотрудников торгпредства, наших журналистов, что снимало формальный налет и придавало дружеский характер протокольным мероприятиям.

К концу второго года моего пребывания на пятом континенте реальные положительные сдвиги в советско-австралийских отношениях стали очевидными. На них акцентировала внимание австралийская пресса, выражая мнение различных общественных кругов. Спектр этих мнений был довольно широк — от искренней поддержки со стороны демократических слоев до злобных выступлений реакционных сил, призывавших даже к тому, чтобы любыми средствами пресечь активную деятельность советского посольства, и в первую очередь посла.

Надо заметить, что австралийские власти к подобным угрожающим заявлениям относились весьма серьезно и мою безопасность, о чем меня ставили в известность, осуществляли, не скрывая от окружающих. Так, например, при поездке по городам Западной Австралии в середине апреля 1971 года детективы, меня охранявшие, при прощании в г. Перте со вздохом облегчения сообщили, что все обошлось благополучно, несмотря на то что они располагали информацией о возможном в отношении меня теракте со стороны крайне правых в небольшом городке золотопромышленников Калари.

Было приятно, что австралийская демократическая печать постоянно информировала своих читателей о деятельности советского посольства, иногда выступая по этому поводу с передовыми статьями, а иногда подробно воспроизводя выступления советского посла. Особо я был благодарен газете «Острэлиан», широко читаемой в стране. Усилия посольства по изменению мнения австралийцев о Советском Союзе не пропали даром. Завеса антисоветизма все заметнее сдвигалась в сторону, открывая истинное миролюбие нашей страны, чувства уважения к народу далекого континента.

…Сижу просматриваю свои дневниковые записи тех лет (никогда я раньше не вел дневник). В них отчетливо проявляются две линии: расширение и углубление деятельности посольства по развитию советско-австралийских отношений и продолжающаяся тоска по Родине, тоска повседневная, разрушающая мою целостность.

После долгих «что делать?» 23 марта (все переломные изменения в моей жизни происходили обычно в марте — скончались отец, мать, из института добровольно перешел в военную академию, так же добровольно, по рапорту, ушел на фронт) 1972 года по дипканалам я отправил в Москву, в Политбюро Центрального комитета партии телеграмму, в которой писал:

«Прошу освободить меня от обязанностей посла Советского Союза в Австралии в связи с болезнью жены и невозможностью ее приезда, как это было очевидно и ранее, ко мне в Канберру. На протяжении последних двух лет посольством проделана известная работа, и прежде всего в двух главных направлениях: советско-австралийские отношения поставлены теперь на конкретную рабочую основу; все лучшее, честное, передовое в австралийском коммунистическом и рабочем движении объединилось в рядах социалистической партии, стоящей на позициях марксизма-ленинизма, дружбы с нашей страной. И это приносит удовлетворение. И вместе с тем у меня есть долг, обязанности перед дорогим и, к сожалению, очень больным человеком — моей женой, которую я боюсь потерять. Прошу вас, уважаемые товарищи, помочь мне совместить мои обязанности перед партией и семьей».

5 мая того же 1972 года я получил телеграмму от А.А. Громыко о том, что в связи с моей просьбой принято решение об освобождении меня от обязанностей посла Советского Союза в Австралийском Союзе.

В моих дневниковых записях, чьи странички за прошедшие двадцать с лишним лет уже успели пожелтеть, написано: «Я не жалею, что запросил у Политбюро ЦК отставку с поста посла. Конечно, с меня за этот вызов — как это он посмел пойти против решения Политбюро! — спросят. Да еще ой как спросят! Будут учить… И не просто воспитывать, а постараются проучить так, чтобы другим, находящимся в «почетных» ссылках, неповадно было».

В дневнике значится, что 8 мая я был на приеме у министра иностранных дел Австралии Уоллера, сказал о своем отъезде и запросил агреман на нового посла Советского Союза в Австралии. Уоллер, как мне показалось, от неожиданности растерялся, долго собираясь с мыслями, повторял: «Как жалко, как жалко». А затем высказался в том духе, что мой отъезд не на пользу советско-австралийским отношениям, у меня-де очень много друзей, искренне уважающих за прямоту и деловитость: «Ведь за короткий срок так много сделано».

За встречей с Уоллером последовали визиты к другим членам австралийского правительства, дипломатического корпуса. 24 мая я дал прощальный обед, на котором присутствовали те из австралийцев, кто способствовал мне в работе. А вечером того же дня лейбористы-депутаты в стенах парламента дали в мою честь прощальный ужин. Были еще обеды и ужины, встречи и прощания.

30 мая генерал-губернатор, наместник английской короны в Австралии, тоже дал прощальный обед. 1 июня отдал свои почести советскому послу дипломатический корпус дружеским обедом и памятным подарком.

Министр иностранных дел прислал с нарочным в аэропорт прощальное письмо с сожалением о моем отъезде и пожеланием успехов и здоровья на будущее. В эти прощальные дни июня в Австралии была зима. По утрам на зеленых газонах лежал белый иней. К полудню становилось тепло, и он таял. Солнце плыло в голубизне неба. Мои березки, привезенные в Канберру из-под Иркутска, стояли голенькие — без листвы. Я не горевал, глядя на них. Знал, что при приезде в Москву, из зимы в лето, увижу их в первородной красе на русских равнинах. Было грустно расставаться с товарищами по работе: Михаилом Виленчиком, душевным, участливым человеком, Надеждой Фетисовой, которая, несмотря на свою молодость, была для меня близким по своему духовному ни строю человеком, Михаилом Петропавловским и его супругой — часто даривших мне теплоту своего дома, и, конечно, Виктором Смирновым и его женой — моими главными советчиками во всех посольских делах. Да и другим коллегам я искренне признателен.

Исключение составляют те, кто занимался в посольстве доносительством. Я их знал. Знал или догадывался о их нечистоплотных действиях и не испытывал никакого чувства страха. Я был честен перед высшим судьей — собственной совестью. Они позорили органы государственной безопасности, исполняя волю людей, не имеющих чести.

Надеюсь, что когда-нибудь люди узнают, какие недостойные методы и средства использовались для компрометации меня в ранге Чрезвычайного и Полномочного посла Советского Союза, облеченного доверием высшей государственной власти. Так было не только со мной.

Да простит меня читатель, мне стыдно описывать конкретные факты, ибо кое-кто может подумать, что я измышляю; трудно придумать нечто более чудовищное, а документальных доказательств у меня, к сожалению, нет. Очную ставку не проведешь. Где они — вершители тех недобрых дел? Детей их жалко, зачем им знать о мерзостях своих отцов?!

Прощался я с Австралией, зная, что никогда более не увижу кенгуру, скачущих вдоль эвкалиптовых лесов, черных страусов эму, гордо вышагивающих по пустынным песчаным равнинам, медвежат коала, с виду находящихся в постоянном сне, акул, скользящих в прибрежных океанских водах, и многое-многое другое.

Сидя в первом классе самолета авиакомпании «КВОНТАС», я знал, что это мой последний рейс. Так оно и случилось. У человека все-таки развито предчувствие…

Москва встретила меня пышным летом. Было жарко, душно. Лишь к вечеру спустилась прохлада. Но мне все было в радость. Я — дома!

Посетил А.А. Громыко, который поблагодарил меня за проделанную в Австралии работу. Сказал, что мои телеграммы были столь интересны, что некоторые даже зачитывались вслух на заседании Политбюро. Андрей Андреевич посоветовал мне немедленно уйти в отпуск, ибо в Москве из высшего руководства, от кого зависит мое назначение на новую работу, никого, кроме Кириленко, нет. Позвонил управляющему делами министерства и дал указание, чтобы мне как можно быстрее оформили санаторные путевки. Я поблагодарил Андрея Андреевича за заботу. Тогда я не придал значения его настойчивой рекомендации побыстрее уехать из Москвы отдыхать. К сожалению, смысл этой рекомендации я пойму чуть-чуть позже.

Никаких замечаний в мой адрес не было и со стороны товарищей из Центрального комитета партии. Это было в последних числах июля 1972 года.

Глава XVI УДАР В СЕРДЦЕ

2 августа 1972 года Комитет партийного контроля при ЦК КПСС исключил меня из рядов Коммунистической партии Советского Союза.

С тех пор прошло долгих тридцать три года. Но те считанные часы четырех летних дней — 28 и 29 июля, 1 и 2 августа, — когда меня вызывали в «Большой дом» по сфальсифицированным в своей сущности материалам, положенным в основу персонального дела, стоят передо мной, как будто все было вчера. Считанные часы четырех дней были «подарены» мне «на всю оставшуюся жизнь».

Это песня из одноименного телефильма о ежедневном подвиге врачей и медсестер санитарного поезда, через души которых пролегла Отечественная война. Фальсификаторы, исключая меня из партии, забыли, что и сквозь мое сердце тоже пролегла война. Она закалила меня, как и героев этого телефильма, и замечательного фильма «Белорусский вокзал», людей тоже моего поколения, — «на всю оставшуюся жизнь». И эта фронтовая закалка стала моей целительной повязкой. Я не сломался. Не сдался. Выжил. Жернова власти, сквозь которые меня протащили, не изменили мою сущность. Я все равно не стал бы соучастником тех, кто привел общество к стагнации. И тем горжусь. Повинен я в том, что не выступил публично против прямых виновников этой народной драмы. Ждал, когда придет время… И в этом каюсь.

День первый. Прошло несколько дней после встречи с А.А. Громыко. Потихоньку я начал собираться в отпуск. Но вдруг утром 28 июля позвонил мне домой М.И. Елизаветин, представившийся как контролер Комитета партийного контроля при ЦК КПСС. Он сказал, чтобы я зашел к нему в КПК.

— По какому поводу?

— В КПК при ЦК КПСС на вас поступили материалы.

— Какие материалы?

— Придете — узнаете. Я вас жду.

Собрался и пошел. Какие материалы могли прийти на меня? Думал-думал — так ничего и не придумал.

М.И. Елизаветина я немного знал по комсомольской работе и знал его старшего брата, с которым работал в нашем посольстве в Пекине.

Встретил меня контролер Елизаветин весьма сухо, даже отчужденно, как будто бы я совершил что-то ужасное, в чем он, контролер, совершенно уверен. Не глядя на меня, он достал из письменного стола жиденькую папочку, погладил ее и сказал: «На вас в КПК при ЦК КПСС поступили материалы, с содержанием которых мне поручено вас ознакомить и потребовать по ним объяснений».

По характеру приема меня Елизаветиным, по всей его чиновничьей раздутости я понял, что с ним «шутить» нельзя. Он, зная, что многих бывших комсомольских работников убирают из центральных партийных и государственных учреждений, будет из кожи вон лезть, дабы заслужить милость поручивших ему сработать на меня персональное дело. «Служит по декрету — живет по секрету» — пришла мне на ум поговорка, ходившая в ту пору по Москве, и я, наверное, заулыбался, потому что Елизаветин, о чем-то хотел меня спросить, но, очевидно, передумал и стал перебирать бумаги, лежащие в папке, означающей отныне «персональное дело» Месяцева Н.Н. — кандидата в члены ВКП(б) с сентября 1939 года, члена партии с мая 1941 года.

Контролер, заглядывая в лежащие в папке бумаги, стал пересказывать содержащиеся в них компрометирующие меня «факты».

Я слушал и думал: как же так можно поступать с товарищем по партии, по общему делу?! Будучи послом в Австралии, я испытал на себе козни недругов. Там врагов моей страны толкала на физическую расправу со мной моя дипломатическая активность. А здесь, на Родине, меня хотят убить морально. Не однозначны ли эти преднамеренные действия?!

Будучи по образованию юристом, а по опыту прежней работы следователем, я слушал контролера, понимал, как и на чем вдохновители и организаторы расправы со мной — а иначе и не назовешь — выстраивают версию обвинения в аморальном поведении. Всякий раз, когда безнравственным политикам надо политически уничтожить противника, они обвиняют его в аморальности. Я запросил отставку с поста посла с тем, чтобы облегчить участь больной жены и поставить детей на ноги, а меня обвиняют в посягательстве на честь и достоинство другой женщины! Понимая, наверное, шаткость подобного обвинения, они, дабы пополнить» персональное дело», пристегивают другие небылицы, стремясь сделать из меня — всю сознательную жизнь стоявшего за политическую определенность в подходе к оценке людей, фактов, явлений — человека политически неразборчивого в своих связях с некоторыми австралийскими журналистами.

Контролер шелестел бумажками, пересказывая их содержание, а меня — его слушателя — начинала колотить нервная дрожь. Не от страха. От негодования. Оно усилилось еще и тем, что Елизаветин произносил сочинительства фальсификаторов с плохо скрываемым удовольствием. Он все упирал на то, что материалы на меня в КПК «поступили», а не кем-то организованы. Я понимал, что все обстоит наоборот. Наш первый разговор занял часа полтора. Контролер потребовал от меня письменных объяснений по существу изложенного. Я ответил: «Подумаю»… К концу рабочего дня он позвонил мне домой и сказал, что руководство КПК при ЦК КПСС требует от меня письменного объяснения.

День второй. Утром позвонил Елизаветину и попросился зайти к нему. При встрече, опираясь на положение Устава КПСС, я потребовал, чтобы он предоставил мне возможность лично ознакомиться со всеми поступившими на меня в КПК материалами. Он отказал мне в этом. Я потребовал от него встречи с авторами этих материалов. В этом тоже было отказано. Попросил я и о том, чтобы по всем этим материалам было запрошено мнение партийной организации посольства в Канберре.

Контролер Елизаветин посчитал, что и в этом нет необходимости. Для меня стало совершенно очевидным, что в отношении меня Устав КПСС не действует. Действует команда «сверху». Значит, будет расправа.

В субботу, 30 июля, и в воскресенье, 31 июля, я писал объяснение, в котором показал, что обвинение меня в якобы посягательстве на честь и достоинство женщины были сфальсифицированы событиями полуторагодичной давности, после которых я был в отпуске в Москве и о которых тогда не промолвили ни слова, ибо говорить действительно было нечего — ни на чью честь и достоинство я не покушался. Что же касается другого обвинения, что я якобы проявлял политическую неразборчивость в связях с австралийскими журналистами, то в этом случае фальсификаторы выхватили из контекста хроникальных заметок, появившихся в двух австралийских газетах в разное время, шесть или восемь строчек, ровным счетом ничего не значащих с точки зрения обычной дипломатической практики: одна журналистка писала, что на приеме в советском посольстве выбирала блюда по своему усмотрению и посол поцеловал ей ручку, а другой писал, что после одного из приемов в нашем посольстве его «пошатывало». Вот эти строчки из австралийской печати были густо приправлены нелепыми обвинениями в том, что эти «светские газетные фитюльки» подрывали престиж советского посольства, что у меня были какие-то особые «расположения» к авторам этих строк, и я был превращен в материалах «персонального дела» в человека политически неразборчивого в связях с австралийскими журналистами.

В своем объяснении в КПК при ЦК КПСС я писал и о том, что при «изготовлении» на меня «дела» не брезговали ничем. Нечистоплотность явственно проступала из того, как поспешно, задним числом, создавалось мое «дело», как вынюхивалось все, что можно, по крохам. За неимением ничего большего выискивалось и сносилось до кучи все, что можно было бы затем исказить, уложить в избранную обвинительную версию, превратить ее в основание для моего обвинения в аморальности во время пребывания в Австралии, и за это наказать.

Выдвинутые против меня обвинения, писал я, ложь. Просил, чтобы мне были названы источники и носители клеветнических измышлений против меня, члена КПСС, состоящего в ее рядах более тридцати лет.

День третий. 1 августа свое объяснение в КПК я передал Елизаветину. Он прочитал его и сказал, что меня примет первый заместитель председателя Комитета партийного контроля И.С. Густов, с которым я ранее был шапочно знаком. Елизаветин ознакомил меня с готовой уже справкой по моему делу. Нового в ней для меня ничего не было. Густов принял меня в присутствии Елизаветина, очевидно, после ознакомления с моей объяснительной запиской.

«Мне нечего вам сказать, ибо ваш политический опыт больше, чем у меня». «И за это спасибо», — ответил я И.С. Густову, толкуя эту его фразу в том смысле, что по моему «персональному делу» своего мнения он мне высказать не может, ибо будет руководствоваться «мнением» свыше. Предложил прибыть мне завтра, 2 августа, на заседание КПК, на котором будет рассматриваться мое «персональное дело».

День четвертый. Я был удостоен «высокой» чести — мое «персональное дело» рассматривалось в кабинете А.Я. Пельше, члена Политбюро ЦК, Председателя Комитета партийного контроля при ЦК КПСС, в узком, так сказать, кругу. Он числился в старой партийной когорте, так как в 1917 году был делегатом VI съезда РСДРП(б). Я знал, что его, уже немощного человека, приезжавшего на работу на два-четыре часа, держат на посту Председателя КПК потому, что он является послушным исполнителем воли Брежнева, Суслова, Кириленко и является вследствие своего долгого пребывания в партии как бы олицетворением тех, давно ставших фальшивыми кем-то сказанных слов о том, что Комитет партийного контроля является «совестью партии». КПК таковой быть не мог по той простой причине, что был органом несамостоятельным, то есть не избранным съездом партии, а был при Центральном комитете партии, был подчинен ему. Мне было известно и то, что А.Я. Пельше, чтобы как можно дольше удержаться на занимаемом им высоком посту, весьма угодлив не только перед членами Политбюро, его секретарями, но и перед заведующими отделами ЦК. Словом, заходя в кабинет Пельше, я не ждал объективного, внимательного, товарищеского и тщательного разбора моего «персонального дела», как того требовал Устав КПСС. Я знал, что он будет исполнять волю Кириленко, который замещал в это время Брежнева, находившегося на отдыхе.

Председатель сидел за длинным столом, по бокам которого, вдоль стен, расположились члены КПК, я сел напротив Пельше, на другом конце стола. Содержание «персонального дела» изложили по справке, предварительно розданной членам Комитета, той самой, с которой был ознакомлен и я накануне. Затем выступил я, повторив основные тезисы своей объяснительной записки и подчеркнув, что мое «персональное дело» сфальсифицировано, что я не виноват перед партией, и тем более в том, в чем меня пытаются обвинить. После моего выступления говорил первый заместитель председателя КПК, затем просто заместитель. Они потребовали моего исключения из рядов КПСС за нарушение норм коммунистической морали и неискреннее поведение. Попытки члена КПК Н.В. Муравьевой и кого-то еще сказать слово в мою защиту пресек Пельше. Он поддержал предложение своих верных замов.

Я сказал Пельше, что исключение меня из партии грубая ошибка. Нельзя изгонять из ее рядов ее верных сынов. В партию я все равно вернусь. Мне во след Пельше сказал: «Можете вступать вновь». Не оборачиваясь к нему, на выходе из кабинета почти крикнул в ответ: «Меня восстановят!» Когда они говорили, то вся атмосфера этого заседания напомнила мне ход Особого совещания НКВД СССР.

Вот так в течение четырех дней, за какие-то в общей сложности считанные часы, была перечеркнута вся моя жизнь и работа в партии.

Эпилог БУДУЩЕЕ И В ПРОШЛОМ

Спустя месяц или полтора я был ознакомлен с решением КПК при ЦК КПСС по моему «персональному делу». В нем было написано, что я, будучи послом, грубо нарушил нормы коммунистической морали, не оправдал доверия коммунистической партии и правительства, на заседании КПК вел себя неискренне. Для «подкрепления» этой формулировки были притянуты за уши еще какие-то «факты», которые убедили меня в том, что мое «персональное дело» готовилось при посредстве Комитета государственной безопасности.

После исключения из партии мне было сказано, чтобы я сам не трудоустраивался, неудобно-де бывшему министру Союза ССР и Чрезвычайному и Полномочному послу Советского Союза искать работу — КПК через соответствующий отдел ЦК КПСС меня трудоустроит. Работу мне подыскивали со 2 августа по 29 декабря 1972 года — пять месяцев. Прервали мой тридцатипятилетний трудовой стаж со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Пришлось до дна испить уготованное многим из моего комсомольского братства — пройти тяжкие испытания. Это была форменная расправа, построенная на сфальсифицированных доносах.

Вряд ли есть необходимость писать о всем пережитом, что последовало за исключением из партии. Глубину личной трагедии не измерить. Но как бы ни была тяжка личная драма, за ней в конечном счете стоял общественный, партийный смысл. Фактом исключения меня из рядов КПСС стоящие у кормила власти сеяли страх среди людей, грозили моим друзьям-сверстникам, разогнанным по разным местам, что и с ними при непослушании, своеволии могут поступить так же. Но друзья были бесстрашны. Они не оставляли меня. Помогали кто чем мог. Появились и новые друзья. Николай Александрович Панков — наши дома стали открыты друг для друга. В семье Зайчикова Василия Никифоровича приняла эстафету дружбы его невестка — Тамара Кирилловна, чья доброта, сострадание, постоянная помощь, стремление к поиску в жизни справедливости были близки мне и приносили радость.

В КПСС меня восстановили после моей апелляции в адрес XXVII съезда партии. Тогда же в Комитете партийного контроля при ЦК КПСС меня ознакомили почти со всеми материалами моего «персонального дела», за исключением, как полагаю, материалов из КГБ СССР. То, что я писал в своей объяснительной записке по поводу предъявляемых мне обвинений и что говорил на заседании КПК 2 августа 1972 года о фальсификациях, лжи, недобросовестных способах сбора материалов, оказалось правильным — мое чутье следователя меня не подвело.

Четыре дня лета 1972 года остались мне в наследство на всю оставшуюся жизнь. Они не посеяли во мне страх. Со мной были мои старые друзья. Спасибо им за все…

Меня трудоустроили в Институт научной информации по общественным наукам Академии наук СССР на должность старшего научного сотрудника, благо я имел ученую степень кандидата юридических наук, где и трудился до ухода на пенсию. Я искренне благодарю коллег по институту за их понимание моей участи, такт и товарищество.

Каждый год, 9 мая, в День Победы в Великой Отечественной войне, мы, друзья-фронтовики по школе, институту, — словом, ровесники — Сергей Дроздов, Давид Златопольский, Алексей Ковалев, Самуил Торбан, Леонид Ростовцев со своими женами — собирались вместе: вспоминали, радовались, грустили. С нами всегда были рядом те, кто не вернулся, — пал смертью храбрых на поле брани. Они тоже скрепляли наши дружеские узы. Ведь у каждого из нас при общности пути — своя судьба, которая не могла не наложить своих отпечатков на взгляды, позиции, привязанности, на все то, что в конечном счете выражает сущностное «я» каждого. Мы были терпимы друг к другу в оценке тех или иных явлений действительности, но были единомышленниками в главном — в желании увидеть Родину процветающей, а народ — счастливым. А иначе и быть не могло, ибо жизнь и деятельность каждого из моих друзей была отдана Отчизне. И это не дежурные слова. Так оно было в действительности на протяжении долгих, долгих лет жизни.

Алеша Ковалев прошел немецкие концлагеря, Самуил Торбан — исполосован осколками вражеских снарядов, Сережа Дроздов бил фрицев минами, Давид Златопольский боролся с вражеской агентурой, Леонид Ростовцев крепил правопорядок в годы войны. А затем работа, работа по избранной специальности. Каждый из нас имел своих друзей. Мы часто вспоминали своих товарищей по школе, институту, фронту, работе. О многих я уже писал. С глубоким уважением я отношусь к Виктору Катровскому, Владимиру Шафиру, Иосифу Басу, и все они — мои милые друзья, гордо и с честью несущие звание фронтовика. В наших сердцах память об ушедших. Мои старые и новые друзья были все время со мной. Их внимание и поддержку я и моя семья чувствовали неизменно. Никто из тех, о ком я рассказывал в своем повествовании, не изменили благородному чувству дружбы.

Росли мои дети — Саша и Алеша. Окончили школу — ту, что и я, — 279-ю на Церковной горке, близ Останкино. Получили высшее образование. Вступили в самостоятельную жизнь. Мы с женой гордились своими детьми — они совестливые, добрые, любящие свой русский народ. И у Саши, и у Алеши дети — наши внуки: Коля-старший и Коля-младший учатся в школе.

…10 сентября 1994 года меня постигло тяжкое, неуемное горе — после продолжительной болезни скончалась моя незабвенная Алла — жена, друг, мать моих детей и бабушка моих внуков. Она была моей надежной опорой, умной, доброй, скромной. Аллу искренне любили и уважали все, кто ее знал. Со своими думами и печалями я часто прихожу к ней на могилу. Меня туда, на Троекуровское кладбище, влекут неведомые силы… Одиночество…

А совсем недавно я понес ничем не измеримую утрату — после тяжелой болезни скончался мой незабвенный сын Александр.

Наши дети и внуки вступили в новый, XXI век, а с ними вместе дети нашего поколения и их дети. Что они внесут в жизнь грядущего столетия из взятого от нас? Верю, что благородство моих сверстников, их убежденность в идеалы справедливости непременно войдут вместе с ними в жизнь.

А это именно так и будет!

Значит, жизнь моего поколения, моя жизнь, прожита не напрасно. Грядущие поколения найдут в нашем совместном опыте нечто бесценное. Они поймут, что «наш» социализм зиждился на той культуре, которая существовала при нас. Потомки воздвигнут социалистическое общество на иной культуре, на глубоком познании тайн микро- и макромира, возможности общественного обустройства, новых отношений между людьми. Словом, это будет другая культура и иной социализм. В нем, несомненно, сохранится все лучшее, что было порождено нашим социалистическим опытом во всемирной истории. И впервые…

Так вперед, потомки!

Помните, что наше поколение, о котором я вам немного, совсем немного поведал, вместе со всем многонациональным народом выстроило Великую Державу — Союз Советских Социалистических Республик. Помните и о том, что время советского государства составило целую эпоху, вершину всей доселе истории Отечества, воссияло в цивилизации человечества.

Рекою жизни называют Волгу, мою колыбель, мою боль и мою радость. Но текла ежедневно, в буднях, заботах и другая река — самой моей жизни, где не было даже временной безмятежности: проблемы жизни не просто задевали душу, а глубоко проникали в нее. Иногда трудным кажется будущее, оттого что не за себя боишься, а за других. Все было в жизни, и трудно сказать, чего больше — радостного или горького.

Пришло время вспоминать. Сколько всего всплывает в памяти… Я решил написать книгу не только для своего удовольствия, я написал ее, думая о будущем моей Родины, для идущих вслед за мной.

Все течет, все изменяется — неизменным должно оставаться одно: понимание всех противоречий жизни, ее целостности в главном — в нравственной позиции во имя добра, против зла, в неизменной верности своему народу и его счастью.

1992–1994 гг.; 2005 г.

Москва