В ходе повседневных забот я все больше подумывал о необходимости продолжить образование. Занятия в заочной аспирантуре удовлетворения не приносили — процесс обновления и накопления знаний шел медленно, и в значительной степени из-за большой нагрузки на работе. Надо было поступить в очную аспирантуру, поставить свои знания на уровень времени, а потом снова заняться практическими делами, желательно в партийных организациях в любой географической точке Советского Союза, в любом его регионе.

Еще перед поездкой в Польшу я просил секретарей ЦК ВЛКСМ А.Н. Шелепина и Н.А. Михайлова поддержать мою просьбу в Бюро ЦК о рекомендации на учебу в аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС. Сдав вступительные экзамены, я с начала 1952–1953 учебного года приступил к занятиям на кафедре права по специальности «общая теория государства и права» под научным руководством члена-корреспондента Академии наук СССР М.А. Аржанова.

Среди слушателей академии оказалось много знакомых по партийной и комсомольской работе: из разных мест, почти однолетки — нашего поколения. Потянуло их к учебному столу то же, что и меня, — стремление расширить знания, чтобы в дальнейшем работать с большей отдачей.

Увлеченность занятиями счастливо дополнялась добрым товариществом аспирантов и профессорского состава. Коммунисты кафедры избрали меня секретарем партбюро, что еще больше сблизило меня со всем коллективом.

Мой научный руководитель был человеком широких взглядов, тактично направлявшим меня на глубокое познание сущности коренных проблем, из которых складывается марксистско-ленинская теория государства и права, и умение соотносить их с окружающей действительностью. Он постоянно обращал мое внимание на русскую дореволюционную правовую мысль, которая была глубокой и разносторонней, а также и на зарубежную политико-юридическую литературу различного толка — от «левой» до консервативной. Требования и наставления Аржанова совпадали с моими увлечениями.

Было обусловлено, что в ряду теоретических проблем государства и права я сосредоточу свое внимание на соотношении государства и личности, а также на трансформации наций в условиях социализма.

С М.А. Аржановым мы полагали, что обозначенные проблемы позволят углубить представления о личностном интересе как двигательной пружине всего сущего, о его развитии и саморазвитии. Утрачивается личный интерес — и человек как личность вряд ли состоится; удовлетворяется интерес — и личность расцветает, отдает обществу все, в большей мере то, чем она богата, а общество в этом случае процветает. Право, его нормы на это и должны быть нацелены.

Меня занимал вопрос: почему чем дальше от Маркса и Энгельса к Сталину, тем большее стеснительное «неудобство» испытываешь от того, что по мере этого продвижения человек, первопричина и первооснова социальной жизни, отодвигается на второй план, а на первый выдвигается государство?

Итак, программа действий была намечена. Однако произошло то, о чем я и подумать даже не мог…

В один из зимних вечеров середины января 1953 года я, как обычно, после занятий в академии отправился на каток парка Останкино, где встречался со своими немногими оставшимися в живых школьными товарищами. Погода стояла мягкая, и мы прокатались допоздна. Приехал я трамвайчиком на свое Ярославское шоссе, что теперь зовется проспектом Мира, подошел к дому, известному в округе как «комсомольский», ибо он был построен Управлением делами ЦК ВЛКСМ и заселен работниками Цекомола, и вижу у подъезда стоит автомашина; в таких ездили тогда самые высокопоставленные в партии и государстве люди — члены Политбюро, правительства, наш первый секретарь Н.А. Михайлов.

«Елки-палки, — думаю, — к кому же могло прикатить это диво?» Поднимаюсь на третий этаж, слышу в моей однокомнатной квартире незнакомые мужские голоса. Открываю.

— Наконец-то… Вас ждут секретари ЦК партии. Надо ехать немедленно. Мы бы вас и на катке разыскали, если бы знали на каком.

— Сейчас переоденусь.

— Не надо.

— Переоденусь, в спортивном костюме я не поеду.

— Переодевайтесь.

До «Большого дома» на Старой площади домчались мгновенно. Поднялись на секретарский этаж — к Г.М. Маленкову, тогда второму после Сталина лицу в партии. У него находились С.Д. Игнатьев, секретарь ЦК ВКП(б), министр государственной безопасности СССР, А.Б. Аристов, секретарь ЦК ВКП(б), и кто-то еще — не помню. Пока я шел по весьма просторному кабинету, они оглядели меня. Их я знал по фотографиям, видел на трибунах Мавзолея Ленина во время праздничных парадов на Красной площади. Г.М. Маленков встал, вышел из-за стола мне навстречу, крепко пожал руку, пригласил сесть, а сам сел напротив.

Я впервые видел Г.М. Маленкова так близко, и меня приковал его внимательный твердый взгляд и приятный тембр голоса, хороший московский говор.

«Мы пригласили вас по поручению товарища Сталина, — начал Маленков, — он посмотрел ваше личное дело. Вы ему понравились. Товарищ Сталин сказал, что молодые, красивые, как правило, всегда смелы. Просим вас пойти на работу в следственную часть по Особо важным делам Министерства государственной безопасности. Работающие там люди вводят в заблуждение Центральный комитет партии. — Маленков сделал паузу и с нажимом сказал: — ЦК нужна правда. Надо помочь Семену Денисовичу Игнатьеву в установлении истины в следственных делах».

«Как быть? Принять предложение, значит, возвращаться в прошлое?! — проносилось в голове. — Учеба побоку!.. Планы на будущее тоже».

Однако в сознании все это покрывалось одним — я обязан принять предложение ЦК. Наверное, пауза затянулась. Моего ответа ждали.

— Я согласен, — ответил я. Все мое прошлое не могло породить другого ответа.

— Что касается должности и звания, то все это по-хорошему решит товарищ Игнатьев, — продолжал Маленков.

— Вы завтра к одиннадцати часам дня можете зайти ко мне? — спросил Игнатьев.

— Конечно, — ответил я.

— Зайдите, и мы все детали вашего перехода из академии в министерство обсудим и решим. Я прошу вас, товарищ Месяцев, помочь мне разобраться в следственных делах. Вы согласны? — еще раз спросил меня министр.

— Да, согласен, — подтвердил я.

Г.М. Маленков вышел из-за стола, подал руку и, держа в ней мою, сказал:

— Вы можете позвонить мне или зайти в любое время, когда посчитаете необходимым. Дело, поручаемое вам, весьма серьезно. Пожалуйста, имейте это в виду. Так, товарищ Игнатьев? — спросил он министра.

— Да, — ответил Игнатьев, — сказанное Георгием Максимилиановичем относится и ко мне — мы наладим с вами тесное взаимодействие.

Пожелав успехов в работе, Маленков, Игнатьев и Аристов попрощались со мной.

Пока я шел по мягким ковровым дорожкам секретарского этажа, спускался к выходу из первого подъезда «Большого дома» и мчался в правительственном автомобиле до дома, во мне нарастало ощущение, что у Маленкова и у других наличествовала не только какая-то озабоченность, но даже тревога за положение дел в следчасти — хода следствия по каким-то находящимся там в производстве следственным делам.

Их встревоженность передалась мне — в том смысле, что я должен быть крайне внимателен ко всему, к любой, казалось бы на первый взгляд, мелочи. Во всяком случае, рассуждал я, уж если положением дел в следчасти заинтересовался сам Сталин и лично подбирает кадры, то дела там наверняка приобрели или приобретают государственную, политическую значимость. Почему он остановил свое внимание на моей персоне — это доверие или молодым легче крутить, поворачивать в желаемую сторону? Тогда при чем здесь красота и смелость? Смелый на сделку с собственной совестью не пойдет. В голове теснились и другие вопросы, разные домыслы, которым, казалось, нет числа.

Все эти раздумья само собой отодвинули тогда на задний план другие впечатления — о Маленкове и Игнатьеве. Они восстановятся в памяти позже, в связи с другими обстоятельствами.

…Дома посидели мы с Аллой, поговорили, поразмышляли, пожалели, что нарушены планы, связанные с моей учебой в академии. Отказаться от работы в органах госбезопасности, когда предложение сделано на самом высоком уровне, я, рассуждала она, конечно, не мог. Моя обязанность, как члена партии, состояла в одном — найти в себе силы и с честью выполнить поручение Центрального комитета партии.

На следующий день я был в приемной у министра государственной безопасности СССР. Там уже находились Петр Иванович Колобанов, 1-й секретарь Челябинского обкома комсомола, и Василий Никифорович Зайчиков, секретарь ЦК ВЛКСМ. Из нас троих лишь я имел высшее юридическое образование и опыт следственной и оперативной работы.

Игнатьев довольно подробно ввел нас в положение дел в следственной части по Особо важным делам. В производстве находилось два групповых следственных дела. Одно из них так называемое «дело врачей» и второе — бывшего министра государственной безопасности Абакумова и других руководящих работников министерства. Следует заметить, что за следственной частью числились и те, кто не был расстрелян по «Ленинградскому делу», но был осужден и продолжал настаивать на своей невиновности, а также арестованные за шпионаж и так далее. Игнатьев касался преимущественно групповых дел. Он подчеркивал, что его путают, следствие продвигается медленно. Мы трое должны внести в работу свежую струю, докопаться до правды, сделать ее — правду — достоянием ЦК партии, Сталина.

Следственная часть по Особо важным делам насчитывала в своем составе около пятидесяти человек, а вместе с прикомандированными из местных органов госбезопасности и того более.

Министр рассказал также, что многие следователи за нарушение законности отстранены им от работы, в том числе и возглавлявший следчасть Рюмин — человек, не отличающийся моральными устоями.

— Вы в своих действиях совершенно свободны, — сказал министр, — а двери моего кабинета для вас всегда открыты. Будем советоваться. Я рассчитываю на вашу откровенность. Назначаю Месяцева на должность помощника начальника следственной части по Особо важным делам, а Колобанова — старшим следователем по важнейшим делам следственной части по Особо важным делам МГБ СССР.

Министр предложил, чтобы я ознакомился с обоими групповыми делами — и «делом врачей», и делом Абакумова; Зайчиков знакомится с делом Абакумова и допрашивает Абакумова; Колобанов — с «делом врачей» и на примере одного подследственного, проходящего по этому делу, занимается исследованием истины. На том в качестве первого шага и порешили.

В следчасти встретили нас настороженно. Сотрудники понимали, что наше появление не какая-то случайность, а действие продуманное, с нежелательными для некоторых из них последствиями.

Несколько следователей меня еще помнили по контрразведке СМЕРШ и в разговорах рассказывали, что в процессе следствия нередко творится беззаконие, арестованных избивают, выколачивая из них нужные показания, в чем мы вскоре убедились и сами.

В очередной беседе с министром мы сказали ему о необходимости категорически запретить его властью произвол в отношении подследственных. Он ответил, что указания на этот счет после освобождения Рюмина от работы даны, о чем следственный аппарат знает.

Ознакомление со следственным «делом врачей» и Абакумова наводило на многие размышления. Наша троица — Зайчиков, Колобанов и я подолгу и почти ежедневно по окончании рабочего дня — если работу с 9 утра до 2–3 часов ночи можно назвать рабочим днем — сверяли свои впечатления и выводы. Вася Зайчиков с утра уезжал к Абакумову в Бутырскую тюрьму, я начитывал материалы следственных дел и спецдокументацию, которые шли в ЦК партии по этим делам, а Петя Колобанов оставался на Лубянке — его подследственный профессор Преображенский содержался во внутренней тюрьме.

Знакомство с материалами этих двух групповых дел и первые допросы своих подследственных Зайчиковым и Колобановым наталкивали на многие и весьма щекотливые, мягко выражаясь, вопросы. Прямо говоря, речь шла о большой политике, касавшейся как атмосферы, настроя, благополучия советских людей у себя в стране, так и престижа Родины за рубежом. Становилось ясно, почему эти дела были в поле зрения Сталина. Не потому ли Маленков обращал мое внимание в присутствии министра госбезопасности Игнатьева на большую ответственность поручаемой мне работы, ссылаясь при этом на Сталина, но не говоря ни слова о тех следственных делах, которые его тревожат, вызывают озабоченность или что-то иное, но в этом же роде?

Публикации в печати, прокатившиеся по стране в связи с «делом врачей», чему каждый из нас троих был свидетелем еще до прихода в следчасть, отвечали на этот вопрос: «дело врачей», большинство из проходящих по которому были евреями, раскручивало маховик антисемитизма, и усиливало его обороты в связи с проводимой в стране кампанией по борьбе с низкопоклонством перед Западом.

Что же будет, если арестованные врачи действительно виноваты? Вообразить было нетрудно. Начали поступать сообщения с мест, что кое-где под флагом борьбы с космополитизмом пытаются пойти по пути Центра, незаконно арестовывая врачей.

Дело министра государственной безопасности Абакумова и других лиц из верхнего эшелона сотрудников этого министерства, конечно, тоже могло вызвать широкий резонанс уже только потому, что таких фигур, находящихся на силовых постах власти, просто так не арестовывают; раскрутка этого дела могла иметь нечто подобное тому, что сопутствовало аресту Ежова.

Так что эти два следственных дела накладывали на нашу тройку — Зайчикова, Колобанова и меня — непомерно тяжелый груз ответственности, требовали мужества и, конечно, нравственной чистоплотности. Василий Никифорович Зайчиков, Петр Иванович Колобанов и я — из одного поколения, из комсомольских работников 50-х годов, которых призвал Центральный комитет ВКП(б) на работу в следственную часть по Особо важным делам Министерства государственной безопасности Союза ССР.

Василий Никифорович, мой дорогой друг, тебя уже нет в живых. Ты принимал живейшее участие в построении социализма в великой стране — Советском Союзе. Но ты не видел, тебе, к счастью, не довелось увидеть, как ее развалили…

Я помню твой облик: крупную голову с высоким лбом и умными серыми глазами, коренастую фигуру, переваливающуюся из-за больной ноги походку. Тебя выделял среди нас твой аналитический ум. А притягивали к тебе — порядочность, доброта и, конечно, справедливость. Потому-то и выдвинула тебя из своей среды юность страны в лидеры — в секретари Центрального комитета ВЛКСМ, а после коммунисты Киргизии попросили тебя быть одним из секретарей ЦК компартии республики; Ты был одним из руководителей общества «Знание». Да разве перечислить все места, где ты приложил свои знания, опыт, ум, оставляя память о своих добрых свершениях в сердцах людей.

Петр Иванович Колобанов, всю свою жизнь ты был яростным защитником правды и справедливости. Твоя бескомпромиссность в борьбе против всякого рода мерзостей нередко вызывала раздражение вышестоящих и даже их кару, но ты был и оставался самим собой.

Выдержали ли мы ответственность, возложенную на наши плечи? Хватило ли нам ума разобраться в следственных делах и осмыслить сопутствующие им политические замыслы и закулисные игры? Не покинет ли нас мужество на пути к установлению правды?

«Дело врачей». Некоторые полагают, что толчком к возникновению «дела врачей» явилось высказанное Сталиным (где-то и в присутствии кого-то?) подозрение о том, что в кончине бывших членов Политбюро ЦК ВКП(б) Калинина, Щербакова, Жданова повинны лечащие их врачи. В МГБ решили подтвердить «догадку» вождя.

Может быть, доля правды в таком ходе мыслей есть, но только доля, да и то сомнительная. Не могу поверить (и к тому нет ни прямых, ни косвенных улик), чтобы Сталин без всяких на то оснований посягнул на врачей с мировыми именами. Он, а вместе с ним и другие тогдашние члены Политбюро ЦК дали согласие на арест врачей, лишь когда на них разными путями были собраны материалы, свидетельствующие об их «преступной деятельности», материалы сфальсифицированные.

Проследим, хотя бы схематично, за ходом этих роковых для врачей действий провокаторов из органов госбезопасности. Из Кремлевской больницы, в которой наблюдаются наряду с другими члены Политбюро ЦК ВКП(б), поступает заявление в МГБ от сотрудника этой больницы Лидии Тимашук, в котором она пишет «о неправильном лечении» высокопоставленных пациентов. По заявлению создается экспертная комиссия для проверки изложенного Тимашук. Во главе комиссии встает Рюмин — начследчасти, известный как отъявленный карьерист. Экспертная комиссия подтверждает изложенное Тимашук. Ее награждают орденом. Органы госбезопасности разворачивают «оперативную» разработку врачей и арестовывают их. Начинается следствие.

Полагаю, что Сталин и сотоварищи по Политбюро на том этапе поверили в виновность врачей. В стране, естественно с одобрения Политбюро, развертывается шумная, как я уже писал, пропагандистская кампания против врачей — «убийц в белых халатах», смыкающаяся в некоторой своей части с борьбой против космополитизма.

Среди арестованных в основном евреи (академики медицины), Василенко и Виноградов — русские. В числе арестованных был и главный терапевт Советской армии, генерал-лейтенант медицинской службы Вовси.

Сообщение об аресте врачей было опубликовано 13 января 1953 года, после того, как дело уже было сфальсифицировано. Наша троица пришла в следственную часть по Особо важным делам МГБ СССР и приступила к работе 19 января того же 1953 года.

Знакомясь с материалами «дела врачей», я задавался тремя вопросами: во-первых, мог ли каждый из арестованных врачей по своей гуманистической воспитанности, интеллекту, профессиональной чести, да и просто по образу мыслей пойти — вполне осознанно (прямой умысел) или предполагая опасность своих действий для других (косвенный, или эвентуальный умысел) — на совершение преступных деяний в отношении своих пациентов, то есть на причинение ущерба их здоровью; во-вторых, имело ли место наличие какого-либо сговора между ними в преступных целях; и, в третьих, каким образом они скрывали свои преступные действия при наличии таковых?

На каждый из этих вопросов я не нашел в показаниях арестованных врачей убедительных ответов, свидетельствующих с необходимой достоверностью о совершенных каждым из них и, стало быть, всеми вместе преступных деяниях.

Ознакомление с материалами «дела врачей» позволило вскрыть прием, посредством которого оно фабриковалось. Прием был весьма прост, даже примитивен. Не надо было обладать ни познаниями в медицине, ни особым профессионализмом в следствии, а надо было лишь самым беззастенчивым, бесстыдным образом брать из истории болезни того или иного пациента, N или М, имеющиеся у него врожденные или приобретенные с годами недуги и приписывать их происхождение или развитие преступному умыслу лечащих или консультирующих его, N или М, врачей.

Все гениальное просто. Даже в совершении злодеяний.

Петр Иванович Колобанов проверил наши догадки в ходе допросов профессора Преображенского, специалиста в области уха, горла, носа. Преображенский лечил члена Политбюро, секретаря ЦК ВКП(б) Андреева, страдавшего тяжелым заболеванием уха. Преображенский показал, что Андреев, несмотря на его категорические возражения и запреты, пристрастился в целях снятия ушной боли к наркотикам, что и было зафиксировано в истории болезни. Вот это пристрастие Андреева к наркотикам и было вменено в вину Преображенскому — что именно он своим методом лечения превращал Андреева в наркомана.

Можно было бы подобные примеры продолжить. Что касается смерти в 1948 году члена Политбюро, секретаря ЦК ВКП(б) Жданова, то врачи в ней неповинны. Одной из причин его кончины была сердечная недостаточность. Следователи, занимавшиеся фабрикацией обстоятельств смерти Жданова, очевидно с ведома руководства следственной части и Министерства госбезопасности (вряд ли они взяли бы на себя ответственность), подложили экспертам для исследования не сердце Жданова, а другого, неизвестного лица, пораженное ядами, приведшими к смерти его обладателя. Надо заметить, что Жданов скончался во время очередного отдыха на даче, расположенной на Валдае. После констатации его кончины вскрытие происходило в небольшой ванной комнате, при свечном освещении, поспешно. Почему именно так — разобраться в этом нам не хватило времени.

После смерти Сталина к руководству органами безопасности пришел Берия. С его приходом наша троица в разное время покинула Лубянку. Надо заметить, что лично я никого по «делу врачей» не допрашивал.

Все наши соображения и выводы о том, что «дело врачей» сфабриковано, мы докладывали министру Игнатьеву, а он, надо полагать, выше.

Для того чтобы внести полную ясность в дело, надо было «обработать» вменяемую некоторым врачам в вину связь с сионистской шпионско-террористической организацией «Джойнт» с центром в Лондоне.

Мне представилась такая возможность. Я был включен в состав делегации студентов, выезжающей в Лондон по приглашению Национального союза студентов Англии. И там, на месте, при посредстве наших товарищей из посольства без особых трудностей удалось установить, что никакая это не террористическая, не шпионская организация, а организация благотворительная, хотя и с сионистским душком, — это во-первых. Во-вторых, подтвердить наличие каких-либо вражеских и иных связей наших врачей с «Джойнтом» не представлялось возможным, ибо их в природе не существовало.

Таким образом, и вторая часть формулы обвинения в адрес врачей отпала, о чем было доложено министру. Мы верили Семену Денисовичу Игнатьеву, и потому нам не было необходимости докладывать наше мнение по делу врачей непосредственно Маленкову.

О характере наших отношений с подследственными, в частности из числа врачей, может свидетельствовать следующий эпизод. Захожу я как-то часа в два ночи в кабинет к Петру Колобанову. Смотрю, у него сидит подследственный Преображенский, пьет чай с сушками, а Петр говорит по телефону: «Вы не волнуйтесь. У вашего супруга здоровье в норме и настроение сейчас хорошее. Мы сидим с ним и пьем чай». Я понял, что Петр разговаривает с супругой Преображенского.

Вышел от него и из своего кабинета по «вертушке» позвонил: «Ты допускаешь ошибку. Никто из нас не имеет права при всей нашей убежденности в невиновности врачей раньше времени объявлять об этом». Конечно, как человек гуманный, Петр Колобанов поступал правильно, но как должностное лицо допускал ошибку, превышал свои полномочия. Во всяком случае в душе я с ним был согласен. Мне тоже хотелось скорейшего освобождения врачей из-под стражи. Но пройдет еще много дней, прежде чем это произойдет, дней, которые приведут к серьезным изменениям в стране.

Ныне в печати появляются статьи о том, что «дело врачей» было своего рода подготовкой к якобы готовящейся по прямому указанию Сталина массовой депортации евреев. Более того, обозначаются сроки начала судебного процесса над врачами — 5–7 марта 1953 года, а следом за ним должна была начаться акция депортации евреев. Кроме того, кончина Сталина связывается с тем, что его ближайшее окружение взбунтовалось, потребовав прекращения следствия по «делу врачей» и освобождения их из-под стражи. Надо отметить, что подобные писания основываются не на документальной базе, а на выстраивании домыслов, воспоминаний в желаемую логическую цепочку, естественно, с желаемыми конечными выводами.

Прежде всего указания ЦК партии — Сталина, Маленкова и других — о необходимости проведения тщательной ревизии следствия по «делу врачей» и составления на основе всестороннего анализа всех имеющихся в нем материалов объективных выводов мы — Зайчиков, Колобанов и я — получили в первой половине января 1953 года. К середине февраля наше мнение по «делу врачей» было однозначным — оно сфальсифицировано. Врачи невиновны. Их надлежит освободить из-под ареста, о чем докладывалось в совершенно определенном плане С.Д. Игнатьеву, секретарю ЦК ВКП(б), министру госбезопасности. Несомненно, о наших выводах он информировал Политбюро ЦК.

Никакого обвинительного заключения по следственному «делу врачей» в его многочисленных томах я не видел и о наличии его ничего не слышал. Если внимательно исследовать материалы «дела врачей», то в них не найдется ничего, что наводило бы на раздумья о готовящейся депортации евреев.

Полагаю, что публикация статей на подобные темы, которые не имеют под собой документальной основы, занятие ненужное, а если учесть еще и нынешний накал страстей в межнациональных отношениях — вредное.

Суть обвинения Абакумова, бывшего начальника Главного управления ОО НКВД СССР, затем начальника Главного управления контрразведки СМЕРШ, а перед арестом — министра государственной безопасности СССР, состояла в том, что он-де дезинформировал Центральный комитет партии и правительство, скрывал от них крупные провалы в работе органов, в том числе в зарубежных странах. Сидел он в Бутырской тюрьме, в специально отведенном для него отсеке, исключающем какое-либо общение с внешним миром. Виновным он ни в чем себя не признавал. Всячески добивался встречи с Берия или хотя бы передачи ему личного письма.

Свои впечатления о В.С. Абакумове, вынесенные мною из личных встреч с ним, и о его деятельности как руководителя советской контрразведки СМЕРШ в годы Великой Отечественной войны я подробнейшим образом передал Зайчикову и Колобанову.

Абакумова и других лиц, проходящих по его делу, арестовали по признакам ст. 58–16 Уголовного кодекса РСФСР — измена Родине. Я не мог поверить в то, что Абакумов — изменник Родины. Ради чего министру государственной безопасности великой страны было изменять своему Отечеству?! Не верю и сейчас, когда Абакумова уже нет в живых. По приговору Военной коллегии Верховного суда Союза ССР он по прошествии трех лет следствия (арестован 12 июля 1951 года) 19 ноября 1954 года, в Ленинграде, в присутствии Генерального прокурора СССР Руденко был расстрелян.

Рассказывают, что, когда его вели на расстрел, Абакумов крикнул: «Я все напишу в…», но не успел произнести слово «Политбюро». В своем последнем слове Абакумов сказал: «Я честный человек. В войну я был начальником контрразведки, последние пять лет на посту министра. Я доказал свою преданность партии и Центральному комитету…»

Все это произойдет позже. А тогда, ознакомившись, по совету Игнатьева, с материалами следственного дела, мы решили, что допросы Абакумова будет вести Зайчиков, которого Абакумов лично не знал, а я, как профессиональный военный юрист, буду ему консультативно помогать.

Абакумов, по рассказам Зайчикова, выглядел наилучшим образом. И это объяснимо: по собственному, избранному им меню он ел все что душе угодно — от черной икры до венских шницелей; ежедневные прогулки и нормальный сон способствовали его хорошему самочувствию.

Мы полагали, что об условиях содержания Абакумова в «Бутырке» Сталин был осведомлен и, наверное, рассчитывал на «взаимность» со стороны Абакумова в том, в чем был он, Сталин, заинтересован. А интерес у Сталина действительно, как откроется нам позже, был.

Когда Абакумов впервые увидел Зайчикова, то, оглядев его, сказал: «Вы в органах новый человек, судя по вашей экипировке, ездите по заграницам, на лацкане пиджака след от депутатского значка. В следствии по моему делу наступает, наверное, новый этап. Ведь до вас меня допрашивали мои бывшие подчиненные».

Допросы Зайчиковым Абакумова шли почти ежедневно. Но Абакумов виновным себя в измене Родине не признавал. Нужны были доказательства, на которые можно было бы опереться в ходе следствия.

Во время моего пребывания в Англии Сталин вызвал к себе на «ближнюю» дачу в Волынское Игнатьева, его зама Гоглидзе и Зайчикова.

Сталин, как рассказывал Зайчиков, принял их в большой комнате на первом этаже. Он был одет в потертый на животе и локтях мундир генералиссимуса, брюки были заправлены в подшитые и подпаленные в нескольких местах валенки. Это не был Вождь, запечатленный в миллионах экземпляров фотографий, картин, репродукций с них, бюстов, небольших и впечатляющих своими размерами монументов, это был, по первому впечатлению, говорил Василий Никифорович, старый человек, чем-то очень озабоченный, с немного сгорбленной фигурой, с опущенными плечами. Он встретил их так, как будто они ушли от него вчера и, поздоровавшись, предложил сесть, указав рукой на стулья, стоявшие слева от его кресла. Игнатьев, Гоглидзе и Зайчиков подождали, пока сядет Сталин, и тоже сели. Сталин, не обращаясь ни к кому из них персонально, спросил:

— Как ведет себя Абакумов?

Игнатьев:

— По-прежнему ничего существенного не показывает.

Сталин:

— Что намереваетесь предпринять?

Игнатьев:

— Товарищ Зайчиков предлагает заняться сбором доказательств, посредством которых можно было бы изобличить Абакумова.

Сталин:

— Товарищ Зайчиков, их действительно недостаточно?

Зайчиков:

— Да, товарищ Сталин. Следователи, которые вели допросы Абакумова, говорили ему одно и то же: сознайтесь. А он отвечал: не в чем сознаваться. И так изо дня в день. Мои впечатления такие, что Абакумов затягивает следствие, на что-то надеется, а на что именно, пока не знаю. Я выстроил в один ряд имеющиеся уже улики против Абакумова и намерен наряду со сбором других доказательств, в том числе и путем активизации допросов его соучастников, пустить в ход имеющееся в деле.

Сталин, подумав:

— Попробуйте осуществить свой план. Полагаю, он может дать результат.

Игнатьев:

— Может быть, Зайчикову как человеку новому начать с нечистоплотности Абакумова в быту? При обыске в его квартире найден прямо-таки целый склад ширпотреба и золота, обращенного в поделки. Мы засняли на цветную пленку все, что дал обыск. Если хотите посмотреть — я могу показать.

Сталин:

— Покажите.

Игнатьев достал альбом с фотографиями. Сталин стал листать его страницы.

«Я, — рассказывал мне Василий Никифорович, — внимательно наблюдал за ним. Лицо было спокойное, но руки по мере просмотра альбома стали все больше и больше дрожать. Он не долистал страницы, отбросил альбом, встал, взял трубку, закурил».

Игнатьев стал перечислять, что при обыске у Абакумова изъято около 350 пар различной обуви, обнаружена комната со стеллажами, забитыми отрезами шерсти, шелка и других тканей, большое количество галстуков, литые из золота дверные ручки и тому подобное.

Сталин положил трубку в пепельницу. Медленно сел в свое кресло и сказал:

— Если альбом показать рабочим и рассказать им, что стяжательством занимается советский министр, министр государственной безопасности, призванный стоять на защите их интересов, то им, рабочим, нас всех вместе взятых надо разогнать!

Была долгая пауза. Затем Сталин, обращаясь к Игнатьеву, еле слышным голосом сказал:

— Заковать в кандалы, посадить на обычный тюремный паек.

«У меня, — продолжал Василий Зайчиков свой рассказ, — по спине поползли мурашки. Сталин был в гневе, глаза его словно наполнились огнем.

И, обращаясь ко мне, сказал:

— В ходе допроса Абакумова у вас не должны дрожать колени при упоминании им разных лиц, как бы высоко они ни стояли. Вы, товарищ Зайчиков, не можете не догадываться, на чье покровительство рассчитывает Абакумов и кто так долго от имени ЦК контролировал ЧК. Не доверяю я Берии; он окружил себя какими-то темными личностями».

Когда Вася Зайчиков подробно, слово в слово пересказывал несколько раз эту часть высказываний Сталина, для нас троих — да и для Игнатьева с Гоглидзе, наверное, — стало ясно, что Абакумов, как говорится, фигура «проходная». Сталин готовился к прыжку на своего «заклятого сподвижника». Он его боялся. Мы, молодые, призванные в органы государственной безопасности, в их следственную часть по Особо важным делам, должны были стать его помощниками в крупной политической игре, дальнейшие ходы которой нам в конечном счете были неизвестны.

Как мог Сталин в присутствии Гоглидзе — верного слуги Берии — сказать, что он не доверяет Берии? Мы не сомневались, что Гоглидзе тотчас же передаст весь разговор своему патрону, а Берия хорошо знает, что делает Сталин с теми, кому не доверяет, и не будет ждать своей участи, словно кролик перед удавом, а нанесет упреждающий удар. Мы пришли к общему выводу, что в ближайшее время должно произойти что-то весьма важное, исключительное…

Все это случилось дней за 10–15 до кончины Сталина. Он не успел убрать своего главного исполнителя и свидетеля. Он, Сталин, был уже старым и немощным человеком, боявшимся своего поражения…

Зайчиков после ареста Берии по указанию Хрущева воспроизвел почти стенографически вышеприведенную беседу со Сталиным. Не знаю почему, но Зайчикова в ЦК ВЛКСМ в качестве секретаря не вернули, а отправили на партработу в Киргизию.

Следует заметить, что Хрущев в своих воспоминаниях тоже отмечал, что Сталин боялся Берии. «После войны, когда я стал чаще встречаться со Сталиным, — писал Никита Сергеевич, — я все больше чувствовал, что Сталин не доверяет Берии. Даже больше чем не доверяет: он боялся его. На чем был основан страх Сталина, мне тогда было непонятно. Позже, когда вскрылся весь механизм этой машины по уничтожению людей, которым Берия управлял и проводил акции по поручению Сталина, я понял, что Сталин, видимо, сделал вывод: если Берия делает это по его поручению с теми, на кого он пальцем указывает, то он может это сделать и по своей инициативе, по собственному выбору. Видимо, Сталин боялся, как бы этот выбор в конце концов не пал на него. Поэтому он и опасался Берии. Конечно, он никому об этом не говорил, но это было заметно».

Нельзя исключить как предположение и то, что Сталин намеревался освободить из тюрьмы «убийц в белых халатах» (они, как я уже говорил, были абсолютно невиновны), возложить ответственность за фабрикацию «дела врачей» на Абакумова и его покровителя Берию, привлечь их к уголовной ответственности и тем самым вновь укрепить свой авторитет в глазах нашего народа и мировой общественности.

Но история сыграла свою игру. Распорядилась по-своему…

Ранним утром 5 марта 1953 года в комнату, в которой я спал, будучи в гостях у студентов политехнического вуза в г. Лейстере, что недалеко от Лондона, зашел ректор и, разбудив меня, сказал, что Би-би-си передало срочное сообщение — Сталин умер. И добавил: «Обычно в таких случаях Би-би-си не ошибается».

В тот же день в Лондоне собралась вся наша студенческая делегация и вместе с Гарри Поллитом, Генеральным секретарем компартии Великобритании, вылетела в Москву; по пути следования к нам присоединились делегации коммунистических и рабочих партий других стран, направляющиеся в Москву на похороны Сталина.

В аэропорту Внуково нас встретили товарищи из ЦК ВЛКСМ, довезли на автомобилях до станции метро «Кировская» (ныне — «Чистые пруды»), оттуда на метро мы доехали до станции «Охотный ряд», пересекли Большую Дмитровку и вошли в Колонный зал Дома Союзов, где надели траурные нарукавные повязки и стали ждать очереди, чтобы встать в почетный караул у гроба великого усопшего.

Встали. Я всматривался в Сталина. Он был спокоен.

«Для него, умершего, — думал я, — все уже в прошлом. А для нас, живых…»

Звуки траурной мелодии прорезали рыдания людей, проходящих мимо гроба. В голове было пусто. Душа жила печалью. Почувствовал, что кто-то мне дышит в затылок, скосил глаза — Суслов. Оказалось, что наша делегация вместе с секретарями ЦК ВЛКСМ стояла в предпоследнем почетном карауле; за нами встали члены Политбюро ЦК ВКП(б) — продолжатели дела Сталина?!

С тех пор прошло много лет. Но перед моими глазами стоят картины скорби, охватившей наш народ, трудящихся других стран. Это была искренняя скорбь; в Колонном зале плач, на лицах людей, на ночных улицах Москвы — нескрываемые слезы, дома — печаль.

«Что с нами будет?» — этот вопрос, казалось, навис над партией, государством, народом.

Первыми последовали изменения в высшем эшелоне руководства страной. Маленков возглавил правительство, Берия стал его первым замом и одновременно министром внутренних дел, в состав его министерства вошли МВД и МГБ.

Для нас троих — Зайчикова, Колобанова и меня — приход Берии к руководству МВД означал многое. Мы не знали, куда и каким образом он повернет следственные дела, которыми мы занимались. Однако обстановка начала довольно быстро проясняться. Берия забирал в свои руки побольше власти. Он стянул к Москве внутренние войска, входившие в состав НКВД, своих людей расставил на ключевые посты в центральном аппарате министерства и в республиканских МВД.

ГУЛАГ, за исключением лагерей для особо опасных государственных преступников, передавался Министерству юстиции. В Москву были отозваны без замены около половины сотрудников заграничных резидентур.

Но главные заботы в отношении своего ведомства Берия посвятил тому, что сегодня называется «департизацией» правоохранительных органов, — выводу их из-под контроля партии. Он резко пресекал любые попытки вмешательства в работу «органов» со стороны партийных комитетов. Большинство новых сотрудников назначались без их ведома и согласия, в то же время началось массовое увольнение из МВД людей, направленных туда партийными организациями. О такого рода действиях Берии, за исключением работников центрального аппарата МВД, мало кто знал.

Однако были действия и другого рода, объективно несомненно позитивные, рассчитанные на повышение его, Берии, авторитета. К числу их относится довольно широкая амнистия заключенных и, конечно, прекращение производства «дела врачей» и их освобождение из-под стражи.

4 апреля 1953 года в газетах было опубликовано «Сообщение МВД СССР». В нем говорилось, что МВД провело тщательную проверку всех материалов предварительного следствия и других данных по делу группы врачей, обвинявшихся во вредительстве, шпионаже и террористических действиях в отношении видных деятелей советского государства. В результате проверки установлено, что привлеченные по этому делу были арестованы бывшим Министерством госбезопасности неправильно, без каких-либо законных оснований. Выдвинутые против них обвинения являются ложными, а документальные данные, на которые опирались работники следствия, несостоятельными. Установлено, что показания арестованных, якобы подтверждающие выдвинутые против них обвинения, получены работниками следственной части бывшего МГБ путем применения недопустимых и строжайше запрещенных советскими законами методов следствия.

Наша троица могла гордиться свершенным — совесть и мужество были положены на алтарь гуманизма.

Кобулов, ставший первым заместителем Берии, собрал сотрудников следственной части по Особо важным делам, на котором обвинил скопом всех присутствующих в «липачестве», в недостойном настоящих чекистов поведении.

Я выступил и сказал, что не могу отнести его обвинения на свой и моих товарищей счет, мы пришли в органы по решению Политбюро ЦК ВКП(б) (Кобулов, конечно, знал, с какой целью нас направили в следственную часть).

«Мы не липачи, ими никогда не были и, надеюсь, не будем, — отвечал я Кобулову. — У нас сложилось свое мнение по делам, находящимся в производстве, о чем мы докладывали в ЦК партии».

После этого совещания нас троих от ведения следственных дел отстранили. Приходили на работу, садились в кабинете, читали газеты, играли в шахматы, получали заработную плату.

Я позвонил Аристову, секретарю ЦК ВКП(б), и рассказал о сложившейся ситуации, попросил совета. Он порекомендовал подать заявления об увольнении из органов, но сделать это по-умному, так, чтобы никого из нас «не замели», и спросил: понятно? Я поблагодарил за совет. Пробиться в больницу к Игнатьеву не представлялось возможным — после всего происшедшего у него случился обширный инфаркт.

Вася Зайчиков и Петя Колобанов из органов быстро уволились. Меня не уволили.

Москва готовилась к первомайским праздникам 1953 года. Изо дня в день становилось теплее. Размягчались и лица людей. А у меня на душе, как никогда раньше, была тревога. В сознании лишь одно — какой наиболее безопасный избрать выход из сложившейся ситуации? Работать в органах, да еще при Берии — не по мне. Надо уходить! Как? Куда?

В ночь с 30 апреля на 1 мая 1953 года меня вызвали к Берии. Раньше я его видел на различных изображениях да стоящим на мавзолее на Красной площади среди других сподвижников Сталина, когда проходил я в колоннах демонстрантов. В приемной секретарь сказал, что доложит обо мне и добавил: «Обращаться к Лаврентию Павловичу будете — „товарищ первый заместитель Председателя Совета Министров“».

В окна приемной были видны уходящие вниз к Театральной площади фонари да сверкающие кое-где не выключенные на ночь огни праздничной иллюминации. Я был спокоен — волнения, переживания и прочее овладевают мною задолго до события, а потом проходят — таково свойство моей натуры. Стоял у окна и рассматривал с высоты министерской приемной лежащие в ночном спокойствии московские улицы, казалось, до каждой своей выбоины на асфальте и трещины на домах мне знакомые и потому столь милые сердцу.

Когда я вошел и представился, то увидел в углу кабинета стоящих навытяжку двух следователей — однофамильцев Морозовых из следчасти по Особо важным делам. Они были бледные, их трясло. Берия, мельком взглянув на меня, сказал: «Садысь», — и, продолжая неоконченную в адрес этих двух следователей брань, выговаривал им, что они и липачи, и безмозглые, и без чести и совести, пересыпая все это отборной матерщиной.

Мне почему-то стало весело. Подумал: «Какой же я идиот, что кричал „ура!“ и таскал его портреты, а он — хулиган, не брезгующий даже унижением человеческого достоинства других людей».

Закончил Берия свою матерщину. Спросил у одного из Морозовых; каково его мнение о другом. Тот ответил — положительное.

«А твое?» — И указал на первого.

Второй ответил тем же словом — положительное.

«Сговорились, сволочи. Напишите объяснения на мое имя». — И указал на дверь. Было понятно, что эти двое в руках Берии, что он захочет, то с ними и сделает.

Берия сидел на торце длинного стола, был одет в белую сорочку, расстегнутую почти до пупа, с закатанными по локоть рукавами, обнажившими волосатые руки с толстыми мясистыми пальцами. Почти круглое лицо с большим носом, на котором прочно уселось пенсне, и взгляд, словно говоривший: «Ну, а ты что за гусь?»

А «гусь» тоже разглядывал его. Мне показалось, что он заметил это, и я опустил глаза долу.

— У вас хорошие объективные данные, — начал он. — Предлагаю вам должность заместителя начальника Главного управления по координации работы нашей разведки и контрразведки с соответствующими органами стран народной демократии (в последующие годы соцстран. — Н.М.).

Я растерялся. В голове промелькнула мысль: «Не поддаваться на высокую должностную приманку. Просить отпустить меня из органов».

— Товарищ первый заместитель Председателя Совета Министров, — сказал я, — по натуре своей я не чекист, а пропагандист. Разрешите мне продолжить учебу в Академии общественных наук, откуда я был призван на работу в следственную часть по Особо важным делам!

Берия засмеялся и сказал:

— Вот и хорошо, что пропагандист. Мы с тобою такую пропаганду, такую пропаганду развернем, что все удывляться будут! Иды и подумай хорошенько, я тебя вызову.

Вернулся к себе в кабинет. Собрал газеты на письменном столе и по старой, с юношеских лет, привычке пошел пешком домой. По Сретенке, на которой нет ни одних ворот, по Первой Мещанской, бывшей в тридцатых годах прекрасным сквером, — от снесенной Сухаревской башни до Рижского вокзала, где тоже были взорваны две водонапорные башни, украшавшие привокзальную площадь, и далее по Ярославскому шоссе, превращенному из булыжной узкой дороги в широкий с асфальтовым покрытием проспект, — до дома.

Жена не спала. Ждала меня. А мы вместе ждали прибавления семейства. Рассказал ей о разговоре с Берия и о том, что на работе в органах я оставаться не думаю, — не нужны мне ни генеральская должность, ни генеральское звание. Алла просила лишь об одном, чтобы я не зарывался, был начеку, добиваясь своего.

За время работы и вынужденного безделья в следственной части по Особо важным делам мне представилась возможность узнать много такого, чего я раньше не знал, но что представляло несомненную общественную значимость.

У меня тогда сложилось твердое убеждение, что так называемое Ленинградское дело есть не что иное, как плод борьбы за власть, развернувшейся в недрах Политбюро ЦК ВКП(б). Н. Вознесенский в силу своего интеллекта и колоссальной работоспособности приобретал все больший авторитет у Сталина и оказывал на него влияние, что вызывало опасение и зависть со стороны Берии, при молчаливой поддержке его Маленковым, Молотовым, Булганиным и другими.

Подобные корыстные мотивы лежали в основе ареста и других молодых деятелей-воспитанников ленинградской партийной организации — Кузнецова, Иванова. Мне рассказывали, как Маленков, Берия и Булганин приезжали в Лефортовскую тюрьму и сами, выставив за дверь кабинета следователя, вели допрос Вознесенского. Рассказывали о том, как следователи принуждали Иванова, бывшего первого секретаря Ленинградского обкома комсомола, а затем второго секретаря ЦК ВЛКСМ, которого я знал и к которому относился с искренним уважением, давать ложные показания на себя и на других обвиняемых, проходящих по этому сфабрикованному делу. Всеволод Иванов, доведенный до отчаяния, часто плакал…

Размышляя по поводу предложения Берии, я не мог пройти мимо того, что в следствии по делам крупных партийных деятелей в Болгарии — Петкова, в Румынии — Грозу, в Чехословакии — Сланского принимали участие сотрудники госбезопасности с Лубянки. Я не хотел принимать участие в подобной координации деятельности органов госбезопасности братских стран, о которой говорил мне Берия, а тем более в пропаганде, которую он намеревался с моей помощью развернуть «на удывление всем».

Конечно, судить о работе органов госбезопасности только по моему рассказу (ведь я проработал в следчасти по Особо важным делам лишь полгода) было бы ошибочным. Как и во время Великой Отечественной войны, так и в послевоенное время органы госбезопасности продолжали оберегать отечество от шпионов, террористов и тому подобной нечисти. В мире не утихало противоборство разведок и контрразведок, представлявших свои социально-политические системы. Развязанная государствами Запада «холодная война» набирала обороты, внося свой вклад в будущий развал Союза ССР.

В моих раздумьях по поводу предложения, сделанного мне Берией, присутствовала и эта сторона деятельности наших органов госбезопасности. И все-таки я решил отказаться от его предложения. Разве я — русский, вольный человек — не волен распоряжаться своей собственной судьбой?! На своей родной русской земле?! Волен!..

Во второй раз я был вызван к первому заместителю председателя Совета Министров СССР опять ночью. Опять были зашторены все окна огромного кабинета, опять горела настольная лампа, свет которой бликами отражался в пенсне сидящего на торце стола, опять расстегнутая до пупа белая сорочка с закатанными до локтя рукавами и те же мясистые пальцы, перебирающие какие-то бумаги.

— Начнем работать? — спросил Берия.

— Я убедительно прошу вас, товарищ первый заместитель Председателя Совета Министров, разрешить мне продолжить учебу в Академии общественных наук.

— Это окончательное мнение?

— Да.

— Ну и иды отсюда. Походишь с котомкой по Москве. Пособираешь мылыстыню.

Я ушел. Страха не было. Да и не могло быть, после всего уже пережитого в жизни.

Ушел из дома № 2 на Лубянке, чтобы никогда туда не вернуться — ни в каком служебном качестве.

Органы государственной безопасности — самое острое орудие власти. Они решают судьбу человека, судьбы людские. Дабы органы были безукоризненно честны перед своим народом, они должны быть поставлены под его контроль, а для этого в государстве нужна настоящая, советская, социалистическая демократия — не на словах, а на деле, при всенародной гласности. Народ мудр. Он знает степень открытости государственных тайн и не навредит собственному государству, а стало быть, самому себе. Советские органы государственной безопасности призваны научиться беречь человека, а значит, и общество. И к этому есть один верный путь — превентивная (предупредительная) воспитательная работа с теми, кто свернул с честного пути, работа, требующая искренности, упорства, последовательности.

С такими примерно мыслями я покидал дом № 2 на Лубянке, рассчитывая на то, что, несмотря на угрозы первого заместителя Председателя Совета Министров СССР, члена Политбюро ЦК ВКП(б), советская власть, мое поколение, друзья не дадут мне погибнуть и потащить за собой в яму жену, детей.

Судьба распорядилась так, что в это самое растреклятое время нам с Аллой явилась и большая радость — родился второй сын, нареченный Алексеем.

В своей вере в нравственную красоту и бесстрашие своих товарищей и друзей я не ошибся. Силой своего духа, бескорыстием и тактом они поддерживали меня. Не дали сломаться. Второй секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Николаевич Шелепин знал обо всем происшедшем со мной.

Знал все до последней точки и мой друг Иван Петрович Бурмистров. Он поселил меня с семьей на отведенной ему даче в поселке Быково в сорока километрах от Москвы. Деньгами поддерживал меня ЦК ВЛКСМ. Но дороже денег было воистину братское отношение Ивана Бурмистрова, его жены Виталии Павловны ко мне и моим домочадцам. Милые, родные мои Бурмистровы, земной вам поклон за почти полувековую дружбу.

Да и со стороны других комсомольских работников, проживавших в поселке, я постоянно чувствовал участие и поддержку. Днем я бродил с семейством по окрестностям, а вечером, когда Иван и остальные приезжали с работы, вели длинные беседы о житье-бытье.

Мои обращения по поводу возвращения в академию наталкивались на глухую стену, точно так же и по работе в адвокатуре. Друзья рекомендовали не торопить судьбу.

…И — о радость! Получаю записку от Александра Николаевича Шелепина: «Николай, Лаврентия посадили. У тебя всё в порядке».