Афганистан, май 1988 года

3.

Выстрел глухо хлопнул по барабанным перепонкам с каким-то странным металлическим звоном, как будто болтом ударили по рельсу.

Вадим опустил руки, зажимавшие уши, и бросился к краю площадки – смотреть, куда упадет мина.

– Где она взорвется? – обернулся он к сержанту, безрезультатно обшарив глазами желтый склон сопки напротив.

– Видишь слева «духовскую» тропу? – командир отделения повернул Вадима в нужную сторону.

– Ага, – ответил тот, хотя ровным счетом ничего не увидел.

Детали скрадывались в однообразном горном ландшафте, окружавшем их: красно – буро – желтом. Цвете скал, трещин, провалов и выжженной солнцем скудной растительности.

– Над ней дерево, – сержант довернул Вадима еще на полметра, – Вот там она и должна рвануть.

«Может, она уже рванула, а я проморгал?» – беспокойно подумал Вадим, – «Что-то слишком долго она летит».

Он посмотрел на невозмутимое лицо сержанта с редкой светлой щетиной, пробившейся на коричневой от загара щеке.

– Горы скрадывают расстояние, – произнес сержант, отвечая на не прозвучавший вслух вопрос, – Кажется близко, а на самом деле… Тут все – обман! – закончил он неожиданно жестко.

Тут Вадим краем глаза заметил небольшое облачко, как бы невзначай взметнувшееся около темной нитки тропы («Вот она где!»), упрямо ползущей по склону горы.

Облачко взметнулось и опало. Порыв ветра быстро разметал его, снес в сторону. Звук разрыва Вадим так и не услышал.

– Все, концерт окончен, – ответил командир отделения на второй, такой же немой вопрос Варегова «что дальше?»

Он взглянул на молодого солдата и совершенно другим тоном – властным, не допускающим раздумий, добавил:

– Отдохнул? Тогда, Варегов, хватай бачок и дуй за водой. Восхождение свое ты уже отметил. Мухин! – окликнул сержант солдата, сидевшего, свесив ноги, на бруствере мелкого окопчика, – Пойдешь вместе с ним, старшим.

4.

…Странное дело, попадаешь на войну, а ее нет. Вернее, не чувствуешь. С детства, проглатывая запоем книги о ней, представлял «театр военных действий» скопищем снующих людей, железа, огня и дыма. Атаки, контратаки…

Из репортажей по телевизору, повествующих лопухам в Союзе о героической афганской войне, насмотрелся на сплошные ревущие «вертушки», проводки колонн под грохот разрывов, коварных душманов в длинных серых рубахах, чалмах и с китайскими «калашниковыми» в руках…

…А тут – какая-то экскурсия по экзотической азиатской стране.

Колонна из «Уралов» пылит по дороге, утыканной по обочинам редкими разлапистыми кустами. И ты, подобно туристу с пробковым шлемом на голове и фотоаппаратом на шее, простодушно восклицаешь: «Так это и есть миндаль?!»

Высоченные, узкие, как клинки, деревья вырастают на пути. «Так и здесь есть пирамидальные тополя?» – восторженно приветствуешь воспоминания из детства, когда отдыхал с папой-мамой в Геленджике.

За тополями появляются низкие и глухие глинобитные заборы, скрывающие под стать им домишки с плоской крышей. Они смахивают на пародию старых ферм в русском селе.

«Смешно, там у нас в таких скотину держат, а здесь люди живут. Это и есть кишлак? А вон в том, побеленном, и с крашенными оконными рамами богатей живет? Мда-а…»

Критическим взором осматриваешь окрестности, чувствуя в душе гордость за причастность к иной цивилизации.

Наверное, такие же чувства испытывал Джеймс Кук, мореплаватель и цивилизатор окраин Земли, поглядывая на покрытые банановыми листьями хижины дикарей. Правда, впоследствии дикари преподнесли ему замечательный урок, приготовив из него аппетитный ужин и наплевав при этом на ружья и пушки моряков.

Мораль, необходимая для любого «цивилизатора»: поскольку Земля круглая, то окраин на ней быть не может. И любой остров Папуа – Новой Гвинеи является в своем роде неповторимым и достойным уважения пупом земли, что и Лондон с Нью-Йорком.

Но это знание обычно приходи позже. А пока…

Босоногие ребятишки, черные то ли от загара, то ли от грязи, машут вслед колонне руками. Угрюмые взгляды заросших бородами мужчин заставляют внутренне поджиматься и отвечать таким же колючим прищуром.

Женщины в цветастых платьях до пят, с черными мешками и покрывалами на головах, будят совершенно другую реакцию бесплатных туристов, как минимум полгода переживающих половое воздержание:

– Пацаны, смотрите – паранджа! Своей девчонке такую же пошлю!

– Го-го-го! Каменный век! Гляди: у этой только нижняя часть лица закрыта, вишь, как глазами стрельнула! Пацаны, больше на русских телок не смотрю – тут покруче биксы ходят!

– Тогда тебе обрезание надо будет сделать. По самые помидоры!…

– Ха-ха-ха!!!

– А это что за серьезные ребята с «калашами» на перекрестке стоят? Сорбозы? Армия местная, что ли?

– Эти, вроде, рады нам. Вишь, как улыбаются…

– Еще бы, без нас им кранты. Хотя, бывает, целыми полками к «духам» переходят. Ненадежная публика.

– У-у, сволочи…

– Смотри – смотри: мужик в европейском пиджаке идет. Руку к сердцу прижал. Приветствует!

– А ты ему тоже кепочкой помаши!

– Го-го-го!!!

Реплики, шутки, подначивания, хохот.

И плевать, что у бортов в конце кузова сидят «старики» с оружием в руках, сопровождающие молодое пополнение. Плевать, что с обоих концов колонну ведут «бээрдээмки»…

Все не так страшно, как казалось. Экзотика, залитая щедрым майским солнцем жаркого юга. Разве под таким веселым светом есть место страху и опасностям? «Старики» с напряженными лицами смотрят по сторонам, сжимая оружие. Но кто относится к этому всерьез? «Чего ты хочешь – ветераны! Понт перед молодыми держат!»

Время от времени кто-нибудь из старослужащих бросает снисходительный взгляд на веселящихся салаг в новом, еще не обмятом обмундировании. Пускай, немного им осталось. Эти «слоны» думают, что полгода в армии, да еще в Союзе, их многому научили. Ничего, душары, скоро узнаете, почем фунт лиха. И от нас, и от «душманов». Тут вам не там, не Союз, не детский сад…

А вопросы сыплются. Вопросы, на которые можно небрежно ответить: пусть познают местные специфические условия.

– Это и есть «зеленка»? Ч-черт возьми, настоящий сад. Деревьев-то сколько. Смотри, апельсиновое! У меня мать – учительница биологии, я знаю! О, «вертушка» на бреющем идет…

– Ми-24, его здесь «крокодилом» зовут, – объясняет всем желающим знаток из молодежи.

– Ого, – не унимается любознательный, – Белый дворец на холме… Наверное, там хан жил?

Последний вопрос обращен явно к «старикам». Но те вдруг почему-то замолчали.

«Вертушка» делает крутой разворот, проходит вдоль колонны, затем с ревом отваливает в сторону. Через минуту раздается резкий скрежещущий звук, как будто какой-то псих развлекается, царапая одной железкой по другой. Тут же раздаются глухие удары. Как в барабан: бам-м, бум-м…

– А ну заткнулись! – повернулся к молодым здоровяк с ручным пулеметом на коленях, – Если что, по моей команде – из машины. По очереди и без паники! Кто будет суетиться и мешать другим – грохну!

«Неужели это были выстрелы?» Веселье мгновенно сменяется на напряженное вслушивание, ожидание неизвестного.

Оно исподволь накапливается и под брезентовым, хлопающим под горячим ветром тентом грузовика, и за нежно – зелеными ветвями ханского сада, уже успевшего покрыться безобразной бурой пылью дороги.

Ожидание неизвестного. Мускулы напряжены, но опасности не чувствуется. Не потому, что ее нет, просто сознание не успело перестроиться. Оно еще меряет жизнь мирными категориями. Как в игре в казаков – разбойников: волнуешься, но знаешь, что каким бы ни был финал, он все равно будет. А смерть – это когда ничего нет…

Все существо человека, впервые попавшего на войну, противится новым, страшным правилам игры. Финал, которой при неблагоприятном для тебя, но таком возможном раскладе, даже не сможешь ощутить.

Медленно, со скрипом, твое сознание поворачивается навстречу новой реальности. Сейчас ты более всего беззащитен: гибнут прежде всего новички. И дай тебе Бог пройти путь от щенка до волка как можно быстрее…

Дорога поворачивает. Бурая пыль широкой плотной пеленой заволакивает и «зеленку», и «ханский сад», и «вертушку».

Эти определения, ничего не значившие для тебя еще полчаса назад, теперь властно ворвались в твою жизнь, перестали быть абстрактными понятиями, поставили себя на то место, когда не они от тебя, а ты от них зависишь полностью и безоговорочно.

Пыль заволакивает окружающий ландшафт и, помимо воли, становится спокойно. Словно этот плотный занавес из мельчайших частиц чужой земли сможет защитить от всех мыслимых и немыслимых опасностей и бед, караулящих на этой дороге.

Но веселье, переполнявшее тебя всего десять минут назад, не возвращалось. Потому что оно выросло из желания подавить тревогу перед неизвестным будущим.

Колонна из десятка «Уралов», трех «КАМАЗов» – «наливников» (когда они успели пристроиться к ним, Вадим не заметил) в сопровождении бронетехники, поднялась по дороге на небольшое плато. И встала у подножия крутой сопки, покрытой желтой травой.

По российским меркам, в начале мая весна только-только должна разворачиваться во всей своей красе. А здесь, в Афганистане, трава уже выгорела на солнце. Ослепительный диск щедро поливал природной радиацией суровую горную местность. И не было ничего вокруг, что могло смягчить человеческий взгляд. Запыленные военные машины идеально вписывались в ландшафт.

«Здесь хорошо только умирать и воевать», – подумал Вадим, разглядывая из кузова грузовика небольшой кусок окрестностей, что достался на его долю из-под брезентового тента. Окружающий неласковый пейзаж медленно, словно при проявке фотоснимка, проступал из оседавшей пыли, поднятой колесами и гусеницами колонны.

Пыль. Теплая и жирная, она уже давно облюбовала внутреннее пространство кузова «Урала». По-хозяйски стояла столбом. Завихрялась в лучах солнца, пробивающегося через дырки в тенте, как-то странно расположенные – в строчку под углом… Важно лежала на незанятых солдатскими задницами досках сидений. Фамильярно устроилась на лицах. Вальяжно поскрипывала на зубах.

Солдаты отхаркивались и отплевывались, щедро полоскали глотки нагревшейся водой из фляжек.

Но пыль имела численное преимущество. Более того, она была дома. Поэтому и вела себя соответственно, всячески показывая белолицым юнцам с красными облупившимися носами, этим чужеземцам с далекого неведомого севера, что они здесь всего лишь гости. А посему им придется если не мириться, то принимать в расчет особенности характера хозяев окрестностей.

«Старики» привычно, едва коснувшись руками бортов, выскочили из машины на дорогу:

– Эй, орлы! Кто хочет отлить – давай, только быстро. Ради ваших пузырей колонна стоять не будет.

Бойцы охотно посыпались из машины, дружно выстроились по обочинам дороги, облегчением естественных потребностей мстя все той же пыли, прибивая ее к грунту.

– Э! Черт! Куда попер?! – резкий окрик отдернул назад книжного знатока местных обычаев. Того самого, что обозвал вертолет «крокодилом».

Парень из врожденной культурности решил уединиться за валунами в метрах десяти от трассы.

– Да я…

– Назад! – рявкнул не хуже германского фельдфебеля здоровяк – пулеметчик, ехавший с Вадимом в одной машине, – На воздух решил взлететь со всем свои дерьмом?! Может, там «духи» мину поставили. Как раз для таких, как ты, салаг!

Солдат испуганно шарахнулся назад, к грузовику. На покрытом пылью лице проступила краска.

Вадим, стоявший неподалеку, удивился: «Смотри-ка, уникум какой стойкий нашелся. За шесть месяцев службы не разучился краснеть и не научился находить толчок там же, где стоишь…»

Сам он от этого никчемного атавизма цивилизованного мира избавился в течение месяца. Но какие переживания были сначала!

… Комсомольск – на – Амуре в декабре надежно проветривался ледяным ветром вдоль и поперек. Двадцать пять градусов ниже нуля на таком сквознячке чувствовались остро. Особенно тогда, когда новобранцам вспоминалась плюсовая оттепель, которой провожало их московское Домодедово.

В щитовом клубе «учебки» (а по гражданским меркам – большом, аккуратно выкрашенном бараке на окраине города), похоже, забыли о существовании отопления. Пар от дыхания сотни человек молодого пополнения, уместившегося на деревянных сиденьях, привычно ложился мохнатым инеем на потолок и стены.

Но больше всего Вадима поразили многосантиметровые наплывы желтого льда вокруг отверстий в солдатском сортире. Несмотря на подпиравшую нужду, он только с третьего раза решился ступить на невиданный ранее продукт человеческой физиологии и дальневосточной зимы.

…Но спустя месяц молодой боец Варегов в своей родной части без смущения входил в покосившуюся развалюху с длинными рядами «очек» в прогнившем настиле. Дымящаяся под носом сигарета «Прима», заблаговременно закуренная перед входом в сарай, напрочь отбивала чувственное восприятие контакта с окружающим миром в виде причудливых сталагмитов желтого цвета и куч замерзшего дерьма во всех углах.

Сортир бросили чистить с наступлением морозов. Не воняло – и ладушки. Командование полка старательно не интересовалось, как зимой отправляет свои естественные надобности доблестный рядовой и сержантский состав.

По плану, развалюха должна была быть заменена чудом архитектуры в виде четырех кирпичных стен, бетонного пола и шиферной крыши. Но поскольку под этим чудом требовалось выкопать большой котлован, а экскаватор сломался, то постройку решили отложить до весенних проталин.

Бойцы со своей стороны решили проблему быстро.

– …вашу мать! – ругался какой-нибудь прапорщик из новеньких, решивший по весне в таежных окрестностях полюбоваться цветением багульника, – Не пройдешь – везде солдатня «мин» наставила!

– Свою лучше имей. Дешевле обойдется, – под нос ворчал пехотинец, вылезая из-под куста, – Небось, на свой сортир замок повесили, арестованных с «кичи» каждый день гоняете чистить. А до нашего и дела нет. Сами ходите в этот склад говна, кадеты проклятые – мы тоже люди!

– Что ты сказал!!! – взвивался прапорщик, – Ты из какой роты?! Да ты у меня ваш сортир зубной щеткой вычистишь!

Но солдата уже и след простыл. Хороша тайга весной: зеленый туман лопающихся почек заволакивает ее, скрывая очертания конкретных предметов…

Фраза «про ключ» произнесена в том содержательном диалоге между представителями двух военных каст далеко не случайно.

Еще зимой офицерам надоело обнаруживать несознательных бойцов в своем компактненьком и чистеньком туалетике. (Особенно этим грешили молодые солдаты из городских, не отвыкшие от удобных унитазов). В итоге на двери ватерклозета был повешен замок. Ключи выдали всем представителям командного состава. Это и явилось богатой пищей для солдатских острот.

И даже после того, как кирпичная коробка была все-таки построена, и с офицерского нужника замок сняли за ненадобностью, боец, заметив в кустах не добежавшего до места назначения прапорщика или лейтенанта (те, кто постарше, научились рассчитывать), скалил зубы:

– И этот по пьянке ключ потерял!

… – Человек – такая скотина, – философствовал в кругу солдат своего призыва Вадим, – быстро к плохому привыкает. Впрочем, как и к хорошему. Только от плохого он почему-то дольше отучается…

Месяца через четыре службы в мотострелковом полку на Дальнем Востоке, когда прошло состояние вечной заполошности молодого солдата; когда научился понимать, что от тебя требуют, и определить, насколько это важно (а отсюда решить, нужно или не нужно это делать), Вадим стал более внимательно оглядываться вокруг.

Он заметил, что, несмотря на корку жестокости и черствости, покрывавших солдатские души, бойцы не разучились видеть светлое. Испытания не уродовали людей. Они являлись катализатором, позволяя извлечь на поверхность суть человека, при обычной жизни завуалированную, неизвестную не только окружающим, но и самому счастливому или несчастному их обладателю.

«Армия не делает людей лучше или хуже, она только усиливает эти качества, чтобы их видно было всем», – эту фразу, сказанную ненароком командиром взвода, Вадим запомнил.

Вадим выписал это стихотворение из блокнота своего отделенного – младшего сержанта Лешки Константинова.

В тот вечер Варегов вернулся из парка техники, где вместе с другими молодыми раскурочивал на морозе списанный БТР. Он сидел на своей койке, пытаясь согреться. В ушах еще стояли многоэтажки матюгов Константинова, лаявшего «безруких белоручек».

И тут к нему подсел он сам.

– Слышь, Варяг… – несвойственное выражение смущения было на его широкой, задубелой от мороза физиономии, – Тут я девчонке в письмо стихотворение написал. Ты ошибки посмотри, исправь, если что…

А еще через неделю обладатель поэтического дара за какую-то малую провинность закатал Вадима в наряд вне очереди.

«Так где же правда – в первом, иль втором?» – грустно цитировал Варегов, драя проход в казарме – «взлетку» на солдатском жаргоне, в два часа ночи по местному времени.

…Колонна еще часа полтора крутилась по узкой дороге, прижимаясь одним боком к красным и серым скалам с редкими зелеными островками растительности. Другим она заглядывала в пропасть, на дне которой, если набраться наглости и взглянуть туда, можно было различить вьющийся среди валунов поток.

Потом машины скатились на дно этой горной речушки. Начали трястись по серой измельченной гальке, которую совсем недавно рассматривали с головокружительной высоты.

На противоположном берегу мимо проплыл очередной кишлак, обрамленный рядами опушенных весенней зеленью пирамидальных тополей. Бурые стены дувалов создавали им угрюмый исторический фон, словно являлись развалинами средневековой крепости.

Машины сделали еще один рывок в гору и – стоп, приехали!

Старики выпрыгнули из машины первыми:

– Эй, двое! Сюда! Открыть борт! Чего, салаги, мы за вас это должны делать?!

Вадим сидел ближе всего к выходу. И он вместе с любителем опорожниться вдали от посторонних глаз, раньше других выскочил из грузовика.

Откинули тяжелый борт. И на афганскую землю, контролируемую Советской Армией в этой непредсказуемой стране со своим нехитрым солдатским скарбом: шинелями, бушлатами, вещмешками и коробками «сухпая», посыпалось молодое пополнение войне, которая тянулась уже восьмой год.

– Рота, стройся!

Вадим, спешно выравниваясь в первом ряду шеренги, оглядывался по сторонам.

Плато, на котором они высадились, с двух сторон окружено горами. Двумя другими выходит на небольшую равнину, перечеркнутую лезвием реки, на берегах которой прилепился большой кишлак. На самом плато, щедро усыпанном жирной пылью, скучились щитовые домики для офицерского состава – «модули». Между ними – зарытые в капониры штабные машины, завешенные сверху маскировочной сетью. Рядом – длинные и унылые ряды больших солдатских палаток, два – три безликих, похожих на бараки одноэтажных здания. Ряды БТРов.

Дальше – столбы с колючей проволокой. Около них – капониры, откуда высовывают свои стволы БМП и танки. Поодаль задрала свои грозные направляющие реактивная установка «Град»…

Это и было расположение полка гвардейской мотострелковой, ордена Кутузова имени города где-то в Польше, дивизии, который она отбирала у немцев в последнюю мировую войну.

– Здравствуйте, товарищи солдаты!… – речь комполка, дюжего мужика с луженой глоткой и прожженной афганским солнцем волевой физиономией, была краткой и деловой.

Он напомнил, что молодое пополнение (которое они давно ждали) прибыло на войну, поэтому детского сада и бардака во вверенной ему части настоятельно рекомендует избегать. Поскольку вышеозначенные компоненты являются основными причинами потерь и невыполнения боевой задачи. А они, представители молодого пополнения, призваны не только выполнить боевую задачу, стать настоящими бойцами, но и вернуться домой живыми и невредимыми.

Трусость и нарушения воинской дисциплины служат причиной не только собственной гибели, но и смерти товарищей. Поэтому он, полковник Головин, настоятельно рекомендует основательно изучить стенд правовых знаний, каковой есть в каждой роте. На стенде красочно оформлены соответствующие статьи уголовного кодекса за воинские преступления.

Еще полгода назад Вадима бы удивил такой фрагмент речи комполка. Тогда он ожидал бы громовых раскатов командирского баса, разносящегося по плацу со словами приветствия «лучшим сыновьям советского народа, прибывшего выполнять не просто высший долг каждого советского человека – воинский, но и наиболее почетную его часть, выпадающую на долю далеко не каждого – долг интернациональный!»

Нечто похожее Варегов слышал от полковника – замполита на аэродроме в Чкаловском, где их грузили в военно – транспортный ИЛ-76. От его речи во рту Вадима остался неприятный сладковатый привкус, который обычно появляется перед тем, как тебя начинает тошнить.

Полгода службы в армии дали Варегову своеобразный материал для подтверждения старой русской поговорки «от сумы и от тюрьмы не зарекайся». Поэтому он ничуть не удивился словам командира полка про статьи уголовного кодекса.

«Школа жизни»… Это была действительно школа жизни, в которой учили по старому, но проверенному правилу: выгребешь из стремнины, не умея плавать – молодец. Нет – холодный огурец.

Вадим вспомнил тихого узбека, водителя из автороты, которому комбат для выполнения плана по перевозке грунта приказал выехать в рейс с неисправными тормозами. Запчастей катастрофически не хватало, все машины парка катались по дальневосточной трассе с какими – либо техническими неисправностями. В лучшем случае это было отсутствие аккумулятора (тогда «прикуривали» от других машин в парке или заводились с буксира) или фары, забывшие, что такое лампочки…

Комбат понадеялся на русский «авось» и пригрозил водиле дисбатом за неисполнение приказа. Водитель, в свою очередь, положился на «авось» узбекский и выехал в рейс. Однако еще в парке, сдавая назад, он придавил задним бортом своего МАЗа зазевавшегося солдата – своего же земляка. Земляк отделался переломом трех ребер, лишился пол-уха и стал заговариваться. Узбек-водитель все равно отправился в дисбат, комбата куда-то срочно перевели.

«Школа жизни». Можно было сломаться от жестоких и непривычных условий окружающей жизни. Проходить все два года в рваном, замасленном обмундировании, оказаться в хозроте, защищая Родину на должности свинаря или рабочего солдатской столовой. Такие, узнав, что они стоят на самом деле, продолжали нести слом и в гражданской жизни.

Три месяца назад Вадим записал в свой солдатский блокнот рядом с адресами друзей, солдатскими песнями и армейским фольклором такую фразу: «Армия – школа жизни, но лучше пройти ее заочно».

Ему не удалось этого сделать. Что ж, студентам дневных отделений дают больше знаний, и они крепче держатся в голове…

… – Мы делаем тяжелое, но нужное дело, – заканчивал свою речь полковник Головин, – Вы уже послужили, знаете, что это такое. А местной специфике вы научитесь у своих старших товарищей и командиров. Да, вот что еще… Не забывайте писать домой, чтобы потом замполит не объяснялся с вашими мамочками, почему молчит их любимый сыночек. Будьте примерными детишками.

Вадим открыл рот от удивления: такого окончания приветственных речей отцов-командиров ему слышать еще не приходилось. Однако последняя фраза полковника заставила его вернуть челюсть в исходное положение:

– Только не по отношению к противнику!

– Смирно! – рявкнул приземистый капитан, старший команды.

Вадим, вздергивая подбородок, еще раз окинул взглядом то, что расстилалось перед ним.

Но это были не фигуры офицеров перед строем. Не грязные разводы брони и пыльное плато, испещренное следами ног, колес и траков. Все это было слишком мелко и терялось на фоне разворачивающегося перед глазами природного действа.

Садилось солнце.

Изумрудные склоны гор начинали темнеть. В ущельях уже поселилась непроглядная темнота, но верхние грани гряд были еще залиты нежным розовым светом. В кишлаке вспыхнули редкие электрические огни, и до уха донесся глухой звук дизеля, давшего им ток для жизни. А в прозрачно – голубом небе, словно прародители этих огоньков на грешной земле, начали появляться существа высшего порядка – звезды.

Теплый ветер ласково водил своей мягкой ладонью, принося из долины запах цветущих садов и кизячного дыма.

Дневная жара и пыль становились воспоминаниями.

И забылось, что на этом свете существует предательство, ненависть, жестокость и война. И что ночь здесь несет не избавление от дневных забот, а новые тревоги.

…Последовала команда «направо» и сводную роту молодого пополнения повели к палаткам.

5.

Армейская палатка: брезентовый покатый полог над головой, позволяющий свободно выпрямиться даже самому высокому. Сделанные из того же материала стены. Чуть провисшие и оттого едва слышно хлопающие под порывами ветра. Деревянный пол, настланный из досок от снарядных ящиков.

Дальше – двухъярусные солдатские койки, вытянувшиеся в два ряда, тумбочки, табуретки. У дальней стенки, на самом почетном месте, стоит японский двух кассетный магнитофон и японский же телевизор. Для новоприбывших из Союза – это роскошь невиданная, для бывалых солдат – обычное дело: в каждом дукане из электроники выстроены целые горы до потолка. Были бы деньги…

Палатка освещается лапочками, висящими над центральным проходом – «взлеткой». В сущности, это та же казарма. Только брезентовая.

– Чего, орлы, у входа столпились! – усатый прапорщик в выгоревшем маскхалате растолкал солдатскую толпу, – Проходите, не стесняйтесь. Комполка распорядился отдать вам эту палатку на неделю. Пока не освоитесь. Дальше – по ротам распихаем. Я, значится, буду на это время вашим старшиной.

Словоохотливый прапор браво расправил плечи, пальцами пробежался по складкам маскхалата под ремнем и продолжил:

– Меня, значится, зовут прапорщик Бубенцов. Сейчас подойдет замполит второй роты лейтенант Капустин. Он на эту неделю будет вам и папой, и мамой, и ротным командиром. Все, лекция окончена! Занимай койки! Трех последних раздолбаев назначу в наряд по роте.

Вымотанному в дороге народу совсем не хотелось провести бессонную ночь на «тумбочке», в перерывах выметая со «взлетки» грязь, оставленную предшественниками. Поэтому пополнение, как стадо молодых коней, рванулось занимать спальные места. Се ля ви: кому – то «повезло» попасть на глаза старшине, и этим несчастным было обещано ночное бдение. «Кто не успел – тот опоздал» – любимая армейская поговорка.

Вадим успел попасть в золотую середину и занял двухъярусную койку на пару с тем самым знатоком местных обычаев, который сначала на марше читал лекцию о ханских садах и «крокодилах», а потом чуть не подорвался на мине после команды «оправиться».

– Дмитрий Щербаков, – протянул ладонь парень интеллигентного вида, – Ты ведь в третьей роте был? Ага. А я из шестой второго батальона. Поэтому и не знаем друг друга. Только по карантину лицо твое помню.

– Похоже, мы снова в «карантин» попали, – усмехнулся Вадим, – Опять в «душарах» ходить будем.

– Грустная перспектива, – согласно мотнул головой Щербаков, – Я на прежнем месте ждал – не мог дождаться приезда молодого пополнения…

– По полам часто летал?

Щербаков искоса взглянул на Варегова и ничего не ответил. Встал, начал отвязывать от вещмешка шинель.

Варегов мысленно дернул себя за язык: обидел парня ни за что ни про что – тоже мне, «крутой дед» нашелся. Сам ведь тоже сначала полы за «стариков» и «черпаков» драил. Просто ему повезло: через две недели попал на месяц сначала в бригаду по заготовке дров, а потом – в помощники к ротному художнику. Тот же своего «патрона» от нарядов, своих и чужих, старательно отмазывал.

Дмитрий же, судя по всему, прошел большую практику по мытью с мылом казарменных полов: занятия утомительного и унизительного.

Вадим долго не мог понять, что в этом унизительного, пока в роту недели через две не прислали десяток «молодых» азербайджанцев. Эти с ходу заявили, что «мужчинам полы мыть западло». «Деды» и офицеры весьма доходчиво объяснили новичкам, что на них это не распространяется.

Те пару дней приводили в порядок расквашенные физиономии, но от своего не отступили. Тогда особо строптивых отправили на перевоспитание на «дискотеку» – посудомойку в солдатской столовой.

Остальные притихли и изменили тактику: начали пытаться заставить драить за себя полы кого-нибудь из «молодых» русских. Индивидуалисты – славяне не привыкли сбиваться в стаи, поэтому отбивались по одиночке. Судя по всему, к последним относился и Щербаков.

– Димон, как ты думаешь, ужином нас кормить будут? – сделал Вадим попытку примирения, обратившись к новому соседу.

Тот живо повернулся:

– Должны. Вообще-то я свой сухпай до конца не доел. В случае чего вместе добъем.

– Лады! – Вадим хлопнул нового приятеля по плечу, радуясь, что тот оказался отходчивым.

Вадим знал за собой умение ненароком обижать людей. Не со зла: у него был ниже болевой порог, выработанный привычкой не обращать внимания на мелкие обиды. По опыту он знал, что часто люди обижают своих ближних, не желая того. Просто потому, что они не посвящены, где у тебя находятся «болевые точки», что для тебя важно, а что нет. Со своей стороны Вадим не обращал внимания на бестактности. И сознательно выработанная толстокожесть по отношению к себе переносилась и на окружающих.

Но, однажды приняв формулу «на обиженных воду возят», Варегов не успел дойти до понимания того, что вовремя разыграть обиду – тоже своего рода защитная реакция. Видя ее, малознакомые люди, не знающие, что дальше надувания губ дело может не пойти, уступают «обиженному». И поэтому многие, не умеющие активно отстаивать свое, хорошо усвоили этот психологический фокус.

По тому, как быстро переменил гнев на милость Щербаков, Вадим понял, что тот не принадлежит к фарисеям. Те, чтобы добиться более глубокой победы, держали бы губы надутыми гораздо дольше. Это обрадовало Вадима: замысловатых людей он старался избегать. Подозревая за хитросплетением слов, поз и настроений душевную пустоту и черствость.

Щербаков же, судя по всему, принадлежал к породе идеалистов, брошенных в армейскую жизнь исключительно по недоразумению. С помощью своего небольшого, но осмысленного армейского опыта, Вадим понял, что его новому товарищу еще придется похлебать кислого по службе.

Откровенных интеллигентов здесь не любят. Даже не за утонченность манер, приводящих в ярость приблатненных детей подворотен.

«Дети из хороших семей», имеющие представление о реальной жизни только по книгам, они были готовы быстрее других кинуться на амбразуру вражеского дота, но не могли достойно ответить на хамство своего «более адаптированного» товарища по роте. И беспомощно смотрели, как наглость и сила подминает все то, чему учили в английской школе и дома.

Амбразуры только в кино встречаются часто, а в военной реальности больше грязи и неустроенности быта. И – сплошные парадоксы: в казарме процветает мелкое воровство, которое отчего-то сочетается с гордым стремлением быть «конкретным пацаном». Во что бы то ни стало остаться самим собой, не превратившись в безликость. Однако даже эта тяга к индивидуальности зачастую достигается далеко не благородными приемами возвышения над другими.

Пройти это и не сломаться – тяжелее, чем, вдохновившись минутным порывом, броситься навстречу огню. В бою легко, там все просто: тут – друг, там – враг. И вчерашний твой неприятель из соседнего отделения прикроет тебя огнем, рискуя жизнью, потому что в этом заключается и его спасение.

Сложности начинаются в километре от передовой, когда командир взвода, вытащивший тебя из-под огня, со всего размаха въедет тебе в ухо за сон во время наряда. А твой товарищ из соседнего отделения, с которым ты еще вчера делился патронами, поразмыслив над своими рваными носками, сопрет пару чистых портянок, которые ты легкомысленно оставил сушиться у костра.

– Перед самым призывом, – говорил перед отбоем Вадиму Щербаков, сидя после ужина на своей нижней койке (Варегов выбрал верх, поскольку не любил наблюдать над головой отвисший зад соседа), – Я накинулся на книжки о службе в армии. Прочитал «Сто дней до приказа» Полякова. Помнишь?

Вадим кивнул.

… – И пришел к выводу, что не так страшен черт, как его малюют. В этой поляковской повести было больше смешного, чем страшного. «Черпаки», «деды»… Какая это, по сути, галиматья!" – думал я тогда.

…Боже, каким же я был ребенком…Заказанная официальной пропагандой комсомольскому писателю повесть и ставила перед собой задачу привести читателя к этому выводу, к которому я пришел «самостоятельно». – Дмитрий хмыкнул, – И когда «по принципиальному научному поводу», который на самом деле был просто выпендрежем, схлестнулся с преподавателем нашей кафедры и вылетел из аспирантуры, не особенно расстроился. Думал, что в армии увижу настоящую жизнь…

– Ты ее и увидел, – заметил Варегов со своего второго яруса.

– Я от этого не в восторге. Да, если размышлять здраво, все просто: если писать в книгах правду, никто не пойдет ни служить, ни воевать. Надо даже самое непривлекательное выставить в лучшем свете. Но ведь это плодит новые войны!

– Ремарк пытался этому помешать, – ответил Варегов, – Ну и что? Остановил роман «На Западном фронте без перемен» вторую мировую?! Хрена! Он добился третьего результата: парализовал волю к сопротивлению у всей образованной Европы перед золотой гитлеровской молодежью. Ужасы войны, описанные им, заставили ее не воевать, а прятаться в чуланах. А вот «наци» Ремарка не читали… По-сути, упаднического писателя. И чего он добился? Европу от нашествия новых варваров не спас, немцев не предостерег…

– Ну, ты загнул! Значит, во всем Ремарк виноват?

– Я не призываю писать вранье, – упрямо нагнул голову Варегов, словно собирался бодаться с научным оппонентом в такой же солдатской форме, – Надо рассказывать правдиво обо всем этом. Только нужно знать, кому рассказывать. Тем, кто не способен испугаться всей этой «чернухи», кто пройдет через все это, видя конечную цель – служение Родине. Кто сказал, что служить Родине – благодарное занятие?

… – «Через тернии – к звездам…» – улыбнулся Щербаков, – Вообще-то я согласен здесь с тобой. Но для этого нужно воспитать особую породу людей, породу воинов, самураев, профессионалов войны со своим кодексом чести и своей культурой. Касту, которая хотя и в куцем виде, но все же была в дореволюционной России. Ведь была же когда-то у нас профессиональная армия – из солдат, служивших по двадцать пять лет! Ты представляешь, какой был накоплен немыслимый военный опыт всего лишь одним поколением? Да и офицеры, обладавшие немыслимыми правами по сравнению с штатскими, были не чета нынешним. Они-то знали, за что служат и умирают…

– Позиция империи была понятна, – заметил Вадим, – государство постоянно расширяло свои границы, воевало. Значит, существовало за счет армии.

… – Впрочем, права военных ее и сгубили, – продолжил Щербаков, бывший аспирант исторического факультета Новосибирского университета, – Бесконечное бахвальство перед «шпаками» и отсутствие современной технической мысли привели к поражению в Крыму. Поражение породило реформы Александра Освободителя. И на сцену вылез отчаянный цинизм прорастающего капитализма, в котором уже не было места кастовой чести. На чем, собственно, держатся все армии.

Вместо ее – толстовство и купринский комплекс вины перед нижними чинами и еще черт знает чем… «Поединок» читал? Очень вредная книжица для любой армии. Даже для нашей, современной.

Вадим слушал Дмитрия с упоением: за полгода военной службы он ни с кем так не разговаривал. Тема реформирования армии, в которой они были простыми солдатами и видели изнутри все сильные и слабые стороны, была не просто отвлеченным разговором двух интеллектуалов. Это был проект переустройства собственной жизни: два года службы – это слишком большой срок для людей их возраста, чтобы относиться к нему легкомысленно.

…С не меньшим энтузиазмом неудавшийся аспирант истфака высказывал выстраданное и наболевшее:

… – «Офицер хоть и отродья хамского, но дело свое знает туго…» – продолжал Щербаков, – Знаешь, кто это сказал? Петр Первый. А потом добавил: «А посему повелеваю жалованием им платить своевременно и в кабаки пускать беспрепятственно!» Ну, вторая часть нас, низших чинов, особо не касается. А вот первая…

В словах императора вся сила русского войска. Но в начале двадцатого века офицерство рванулось в интеллигенты и либералы, не понимая того, что эти качества и армия с ее охранными функциями, с окаянным делом войной – вещи несовместные. И поэтому профессиональные батальоны и полки Добровольческой армии Деникина сдавали города красным, бывшие офицеры – «спецы» шли к большевикам на службу. А немалая их часть вообще предпочитала пить горькую, петь романсы о Москве – златоглавой и рассуждать о погибели России. Им, видите ли, было западло воевать против собственного народа. Но народ ли это был?

В любом народе есть здоровое начало самосохранения. И он не мог сотворить над собой то, что с ним сделали. Его просто вырезали, как стадо. Лучшую его часть – худшая, с пороком совести. Потому что некому было этот порок раскаленным штыком выжечь. Оставшихся прекраснодушных романтиков – военных, пошедших за новой властью, в тридцатые годы добили…

А все оттого, что каппелевцы предпочитали ходить в психическую атаку на пулеметы. Ты «Чапаева» смотрел? Знаешь, почему эти придурки с аксельбантами позволили положить себя рядами под одним пулеметом мифической героини анекдотов Анки?

Каппелевцы, да не одни они, считали, что нельзя русской пулей в русского стрелять. Пуля – для войны с супостатом. А для внутренних смут полагается веревка на осине, да штык в пузо. В ответ тоже на доморощенные мужицкие вилы и «красного петуха» на крышах дворянских усадеб. Красные же подобными тонкостями не мучились, патронов не жалели, правил не соблюдали, поэтому и победили.

И по сей день у нас правила предпочитают не соблюдать – потому что так наиболее эффективно можно любую проблему решить. А то, что в итоге главным в русском народе стал хам и дурак, которому законы не писаны, про то уже все забыли…

…Профессиональная армия нам нужна! – возбужденный Щербаков взмахнул рукой, как Гагарин после старта, – Ну, какой, к черту, из меня солдат?! Из дерьма пуля. И таких здесь – куча. Этот интеллигент паршивый, тот – ворюга, последний сухарь сопрет, третий – сволочь, тебя раненого бросит, четвертый крови боится и по ночам в постель писает… Все это знают, и всем наплевать! Потому что временно. На два года. А если временно, то зачем напрягаться, зачем служить? Есть нормальные ребята, но и они в этом вонючем дерьме тонут!

– Ты чего разорался! – обиженный последними словами экс – аспиранта про дерьмо, Вадим свесился вниз со своего яруса и одернул вошедшего в раж Щербакова, – Не у себя на кухне диссидентствуешь. Я, например, тонуть в дерьме не хочу и не буду. Остынь. Пойдем лучше пойдем на воздух, покурим…

– «Не буду!» И как ты себе это представляешь? – усмехнулся Щербаков, – Сейчас у нас девиз жизни простой: «Больше пули не дадут, дальше Кушки не пошлют». Тем более, что мы с тобой в Афгане – уже дальше Кушки. И пули нам вскорости светят. Так что не клади в штаны, если тебе действительно интересно меня слушать. Впрочем… Пойдем подымим.

Вокруг палатки простиралась кромешная мгла. Только в нескольких местах на территории полка тускло мерцали точки света. Луна еще не взошла, и на черном покрывале неба переливались лишь мириады звезд, среди которых по – королевски вольготно раскинулся Млечный Путь.

Где-то, в темноте и тишине ночи отчетливо раздавались глухие удары.

– Стреляют, – шепотом проговорил Щербаков, – Артиллерия.

– Ага, – так же вполголоса откликнулся Вадим.

Но он говорил тихо не потому, что в темноте и неизвестности далеко ли, рядом ли была война и она заставляла подчинять себе эмоции и проявления чувств. Мягкость южной ночи заворожила Варегова.

Неподвижный воздух, настоянный на незнакомых дурманящих ароматах цветения, будоражил кровь. И заставлял вспомнить то, о чем за полгода службы старались забыть – о великих тайнах любви. Именно в такие ночи Шахерезада могла рассказывать свои сказки.

Вадим впитывал в себя эту ночь, забыв про незажженную сигарету в пальцах.

Вдруг где-то сбоку, за колючим забором части, глухо хлопнуло. Ночное небо свечой перечеркнула ракета. Рассыпая вокруг себя искры, она косо прошла над головами, и исчезла на противоположной стороне лагеря.

Вслед за ней ударил одиночный выстрел. Пророкотала очередь, запустив в ночь светящиеся мотыльки трассирующих пуль.

Щербаков и Варегов, не сговариваясь, присели.

Простучала еще одна очередь, руша ночную сказку.

– Нападение! – встрепенулся Дмитрий, – Надо…

Что он собирался предложить, Щербаков не договорил.

– Чего блажишь, молодой?! – из темноты до молодых солдат донесся спокойный голос, – Сходи лучше штаны вытряси. Никакое это не нападение: на постах шакалов пугают, чтобы близко не подходили. Ну и «духов» заодно.

У палатки выросли две фигуры. Застиранные и выгоревшие до белизны хэбэ этой парочки выделялись светлыми пятнами даже в черноте южной ночи. Однако сами очертания тел были нечеткими, поэтому визитеры смахивали на приведения.

Один из незнакомцев приблизился к Вадиму и на поверку оказался худощавым парнем примерно одного с ним роста. Он дернул молодого солдата за рукав:

– Молодой, сухпай остался?

И, не дожидаясь ответа, напористо продолжил:

– Тащи сюда. Мы завтра в горы уходим, надо подкрепиться. Вам он все равно ни к чему – гречкой на ужине животы набили. Набили ведь, верно?

Не успел Вадим открыть рот, как парень продолжил в своей энергичной манере – видимо, в диалоге ему вовсе не нужен был собеседник:

– Ого! «Эксперименталка» – то у этого молодого совсем новая. Боец, тебе новое обмундирование не положено по сроку службы. А мне надо. Так что твое как раз подойдет. Сейчас махнемся не глядя. А кореш твой за сухпаем пока сбегает.

Щербаков молчал, как будто его здесь не было.

– Чего притухли, бойцы? – не умолкал худощавый.

– Сухпай мы по дороге слопали, – ответил Вадим, чувствуя, как горячая волна безрассудной ярости окатывает кипятком затылок. В такие моменты о последствиях ему не думалось. Сощуренными глазами он оценивающе рассматривал фигуру противника, намечая, как лучше сбить его с ног, – И «афганку» не получишь!

Худощавый каким-то седьмым чувством понял состояние молодого солдата. Драку затевать ему не хотелось. Да и черт знает этого «душару» – еще стуканет замполиту…

– Ишь ты, с характером чувачок, – обратился Худощавый в темноту к своему спутнику, умудрившемуся, подобно Щербакову, не проронить не слова, – Ну, ладно, не будем сейчас маленьких обижать, потом поговорим…

Худощавый на прощанье дернул Вадима за поясной ремень и скрылся в темноте со своим молчаливым приятелем.

– Вот тебе и боевое товарищество – со своих форму снимать, – заметил Щербаков после того, как они ушли, – Везде один и тот же бардак!

– Слушай, Щербатый! – зло обернулся Вадим, – Что-то ты поздновато разговорился! Скажи, если бы эти двое с меня «афганку» стали снимать, ты бы мне помог?

Щербаков растерянно молчал.

– Ни хрена ты мне бы не помог! – ожесточенно заключил Варегов, – Говоришь ты, конечно, правильно и красиво, да вот на деле ты – полное говно! Привыкли: «Главное меня не трогают и – ладно. Моя хата с краю, ничего не знаю». Поэтому и херачат нас всякие чурбаны и мудаки! По одиночке. Вот тебе и все боевое товарищество…

В палатку вернулись порознь.

6.

… – Рота, подъем!

Первое афганское утро встретило Варегова сверкающим солнцем и свежим, еще не раскалившимся воздухом. Воздухом гор, в котором звуки отчетливы и резки.

Но пока рота молодого пополнения топтала пыльный плац утренней зарядкой и плескалась около умывальников, сделанных из артиллерийских гильз, безмятежность зарождающегося нового дня стала стремительно исчезать.

Вспугнутая ревом БМП у контрольно – пропускного пункта, топотом взвода увешанных снаряжением солдат, криками команд, – как птица, она метнулась в сторону гор, чтобы больше не приближаться к суматошному лагерю чужеземцев. По крайней мере, до следующего рассвета.

Лейтенант Капустин, новый командир роты, прибежал озабоченным.

– Позавтракали? – спросил он у прапорщика.

– Нет еще, – ответил тот, – Значится, только собираемся.

– Веди быстро роту на завтрак, – распорядился лейтенант, – После него – сразу построение. Понял? Сразу!

– Чего случилось – то? – Бубенцов встревоженно уставился на лейтенанта.

Капустин взял прапорщика под локоть, отвел от строя в сторону и произнес несколько фраз. Прапорщик в ответ помрачнел.

– Куда ее, молодежь необстрелянную… – донеслись до Вадима его слова, адресованные лейтенанту.

В ответ Капустин энергично задвигал губами. Вадим понял, что их новый ротный матерится. Прапорщик дернул плечами, нахлобучил кепи на самые глаза и побежал обратно к строю.

– Рота, направо! Направляющие левое плечо вперед… – бросил он привычно, – … марш!

И молодое пополнение, успевшее озаботиться грядущими переменами в своей судьбе, потопало на завтрак.

После завтрака, состоящего из той же гречки с тушенкой (после кислой капусты с порошковой картошкой – дальневосточного рациона, солдаты поглощали ее с удовольствием), роту построили перед ее палаткой.

Прошло десять минут томительного ожидания. Бойцы напряженно всматривались то в нахмуренного лейтенанта Капустина, прохаживающегося перед строем, то в спешно выстраивающуюся за воротами части колонну из десятка БТРов и нескольких танков. Поглядывали на снующих в поднятой пыли, копоти выхлопных газов и офицерских матюгах озабоченных солдат в бронежилетах, касках, с автоматами под правой рукой.

Вот колонна, как чудовищный механический хор, слаженно взревела моторами и тронулась с места. Почти сразу из облака пыли, окутавшей ее, вынырнул человек. Вытирая лицо грязным носовым платком, он подошел к томящемуся строю солдат.

Вновь зазвучали команды:

– Равняйсь… Смирно!!!…

Варегов автоматически вытягивался, крутил головой, подчиняясь голосу лейтенанта, не переставая при этом напряженно думать: «Что-то случилось! Сейчас – в бой!» В груди отчаянно колотилось сердце и Вадим, усилием воли стараясь смирить его, заранее приучая себя к неизбежности схватки.

В том, что схватка состоится, он не сомневался.

Вадим был уверен, что нырнет ее в любом случае: чтобы избавиться от виноватого по – собачьи взгляда Щербатого, ловившего его глаза все утро. Чтобы избежать встречи с тем вчерашним Худощавым, который наверняка заявится к ужину в сопровождении десятка «стариков», чтобы проучить строптивого «молодого».

По опыту службы Варегов знал повадки «дедов», которые ради сохранения своей власти будут из раза в раз бить гордеца, чтобы другим неповадно было. И чем это могло закончиться, Вадим не хотел думать. Он знал лишь, что будет сопротивляться до конца, не давая растереть человеческое достоинство. Хотя при любом раскладе в победителях ему ходить не удастся.

Вадим ждал боя как избавления, шанса заявить о себе, поставить себя на равных со старослужащими. Храбрость уважают все. А уж он будет храбр: просто ничего другого ему не остается делать.

… – Я – командир первой роты капитан Булгаков, – донеслись до Варегова слова запыленного человека, – Сегодня утром на нашу колонну было совершено нападение, противник одновременно атакует несколько блок – постов. Второй час там идет бой. Для усиления застав, прикрывающих расположение части, требуется взять десять человек из вашей роты молодого пополнения. У нас нет правил посылать в самое пекло необстрелянных и необученных для ведения горной войны солдат. Поэтому мне сейчас нужны добровольцы, только добровольцы! Ну, что, хлопцы…

Варегов шагнул первым. За ним, преодолев секундное колебание – все остальные.

БМП, надсадно урча и переваливаясь на камнях, словно лодка во время бури, шла по дну ущелья.

На поворотах, в которых это ущелье не испытывало недостатка, гусеницы боевой машины пехоты разбрызгивали в разные стороны воду горной речушки. Очередной вираж подбрасывал сидящих на броне пехотинцев. Ветер забирался под куртку «казээса», придавленную бронежилетом, щекотал горевшую под солнцем шею.

Вадим сидел на ребристой броне, изо всех сил уцепившись за ствол мелкокалиберной автоматической пушки. АК-74 повесил на грудь. Автомат, казавшийся благодаря «бронику» чуть не под подбородком, тыкал под ложечку.

Варегов героически терпел: чтобы передвинуть его на бок, нужно было отцепиться от спасительного ствола. Но он не мог решиться на этот подвиг, боясь при очередном толчке свалиться с брони.

Терпел, рассматривая громоздящиеся со всех сторон красные скалы ущелья. Заодно он следил за маневрами «бээмпешки», шедшей перед их машиной – чтобы вовремя крепче обхватить пушку при очередном зигзаге.

– Эй, молодой! – кто-то дернул Вадима за капюшон.

Он обернулся и увидел сморщившуюся от ветра физиономию солдата, устроившегося на башне. «Мухин», – вспомнил его фамилию.

Это был тот самый Мухин, который вчера намеревался снять с Вадима новую «афганку». Пути Господни неисповедимы: Варегову и во сне не могло присниться, что, отправляясь в бой ради отсрочки неприятной встречи со «стариками», он окажется в одном отделении со своим главным обидчиком.

Когда капитан Булгаков определил новичка во взвод, отправляющийся на «точку» в Красном ущелье, глаза Мухина при виде Вадима стали похожи на два пятака. Впрочем, у Варегова они были не меньше.

… – Вот вам доброволец, – подтолкнул ротный Вадима к чернявому лейтенанту, распоряжавшемуся среди бойцов раздачей дополнительных боекомплектов.

Лейтенант невозмутимо посмотрел на Варегова, словно всю жизнь в Афганистане занимался оприходыванием добровольцев, и кивнул: «Лады».

Худощавый солдат, стоявший поодаль с раскрытой «эрдэшкой», из которой выглядывали пачки патронов, оказался менее выдержанным:

– Доброволец? Ну-ка покажите мне этого диковинного зверя…

Он отпихнул солдата, мешавшего разглядеть как следует редкий по афганским меркам экземпляр, и застыл с раскрытым ртом.

– Ба… – только и сумел вымолвить Худощавый.

Клоунаду Мухи, как звали шустрого остряка во взводе все, не исключая лейтенанта, прервал взводный:

– Кончай паясничать, ефрейтор! Лучше помоги молодому получить необходимое!

Муха схватил Варегова за руку и потащил к каптерке. По дороге он прошептал:

– Ох, и «повезло» тебе, салага… Ты у меня службы отведаешь…"

Вадим в этом нисколько не сомневался. Приготовившись к отпору, он молча вырвал рукав из цепкой пятерни Мухина. В ответ тот только недобро усмехнулся.

… – Сними автомат, зубы себе выбьешь! – кричал сейчас Вадиму Мухин.

Варегова удивила такая заботливость «черпака», но он решил последовать его совету. Под испытывающим взглядом Мухи, Вадим с внутренним трепетом отпустил ствол орудия, снял автомат и упер АК прикладом в торчащее под правой ногой звено трака.

– Молодой! – не унимался Муха, – Видишь расщелину? Из нее нас на прошлой неделе из ДШК «духи» обстреляли. А это видишь?

Вадим посмотрел по направлению мухинской руки. Успел заметить какие-то блестящие осколки.

– Это наши вертолетчики потом по ущелью нурсами лупили! – прокричал Муха, стараясь перебороть рев мотора и шум ветра, – «Духи» тогда уже смылись, зато «крылышки» по нашей заставе чуть не попали! Вот уроды, а?!

Вадим смотрел туда скорее, чтобы не обидеть невниманием Мухина (который на поверку оказывался не такой сволочью, как показалось сначала), чем из любопытства.

Уже гораздо позже слова и понятия, которые «потерянное поколение» вынесет из своего пребывания на Афганской войне, намертво свяжутся в сознании в безобидными и неуловимыми, на первый взгляд, предметами, запахами и звуками. Свяжутся с потом войны и ее кровью. Они вопьются в основу жизни этого поколения, станут неотъемлемой частью. И тогда на всю оставшуюся жизнь этих людей – длинную ли, короткую ли – обыкновенное слово из трех букв – «дух», станет сероватой чалмой и черной бородой лопатой, зеленой солдатской курткой, надетой на длинную рубаху до колен, китайским АК в руках и жестким прищуром голубых глаз…

Сейчас «духом» для Вадима был всего лишь солдат первого полугодия службы. Каким недавно он был сам.

Афганистан в его жизни оказался связан не с запахом крови, пороха и раскаленного металла, изматывающим желанием пить и страхом накануне неизбежной атаки, угнездившимся где-то внизу живота.

Вместо всего этого – духота кабульского аэропорта, слегка проветриваемого сквозной струйкой ветерка с гор. Сухая щетина травы и прилипчивость шариков верблюжьей колючки. Волнующие запахи старого ханского сада…

«Вот он – настоящий Афган».

Сидя на броне боевой машины пехоты, шедшей в неизвестность по узкому горному ущелью, Вадим уже не чувствовал промозглого, неприятного ощущения, выросшего в душе и захватившего его на подмосковном аэропорте перед вылетом в эту страну. Он до сих пор не мог понять, что это было: всего лишь сырость холодного утра или страх. Появившийся, когда Варегов увидел медленно и неумолимо, как подъемный мост в преисподнюю, опускающуюся рампу грузового отсека Ил-76-го.

Афганистан.

Белесое небо над головой, изломы гор, зеленый жук – БМП, солдаты на броне, ощетинившиеся пулеметными и автоматными стволами. Это Афган, про который в течение первых пяти лет войны говорили шепотом, а сначала горбачевской перестройки – громко и с пафосом, по телевидению в и газетах.

Из которого уже собирались выводить часть войск, разглагольствуя про непонятный «процесс национального примирения». Страна, в которую боялись и мечтали попасть – вдруг на их век не хватит военной славы, не подвернется больше случай проверить себя в настоящем деле…

Вадим не боялся и не мечтал. Он просто не верил, что эта далекая международная бодяга коснется его непосредственно. Даже сейчас Варегов не мог до конца осознать, что он здесь. Реальность окружающего мира разбивалась о ту жизнь, которую он оставил в Союзе. Эта жизнь еще была в нем.

"Ты должен меня понять Вадим…

Иногда на человека накатывает странная волна отчужденности от всего мира. И кажется, что тебя никто не понимает. Взрослый мир, в который я должна войти очень скоро, чужд и незнаком. Все то, что было ценно раньше, рушится перед его жестокими и неумолимыми законами. Зачем нас в школе заставляют читать книги, верить им?! Наверное, я была слишком примерной ученицей…"

С каких пор он начал вспоминать строчки ее писем? Не с тех ли, когда белая бумага фотокарточки вспыхнула, стала чернеть в медленных струях огня? А может, когда прошло первое ожесточение, но уже ничего нельзя было изменить?

… – Эй, молодой, чего скис? – весело орал над ухом Вадима Мухин. Он уселся на башне как раз за спиной Варегова, и Вадим чувствовал, как сапоги «черпака» бьют ему между лопаток, – Ничего, боец, я сделаю из тебя настоящего солдата!

«Вот сука…» – зло подумал Варегов.

Горькое и одновременно радостное ощущение полноты жизни, с которым он думал об Алле, исчезло.

Он вспомнил события двухмесячной давности.

– На, – ротный художник Камнев протянул Вадиму вскрытый конверт с фотографией, предварительно отстучав положенное количество раз по носу, – Мог бы себе оставить, для коллекции, ну да ладно – пользуйся.

Вадим молча сунул конверт в карман солдатского бушлата. Он старался не обращать внимания на манеру своего «пистолета» выдавать за добродетельный поступок несотворение подлости. С Камневым с самого начала прибытия в роту молодого пополнения у него сложились странные отношения.

Сашка Камнев, рабочий парень с Сахалина, с приблатненными замашками, как и полагается выходцу из традиционно каторжных мест, научился в свое время неплохо писать тушью и довольно ловко срисовывать с плакатов доблестных солдат и гвардейцев пятилеток. Он расписал достаточно красочно (и с огромным количеством грамматических ошибок) Ленинскую комнату роты, за что получил отпуск и расположение замполита: последний не особенно вчитывался в написанную каллиграфическим почерком на красном сукне пропагандистскую галиматью.

Собравшийся на дембель художник приметил в запуганном десятке молодых солдат независимо задранный подбородок Вадима. Околотворческим чутьем уловил в Варегове человека образованного и решил сделать из него своего помощника, а потом и сменщика.

Варегов не особенно возражал.

Уже на курсе молодого бойца до него (как, впрочем, и до остальных) дошло, что армия, какую видел в кино, здесь не только началась, но здесь же и закончится. Ровные отношения между солдатами одного призыва, авторитет сержантов, которых уважали за скрытое, непознанное салагами знание тонкостей службы, нехамское поведение офицеров, марш – броски по склону заснеженной сопки, стрельбы в три патрона из новенького Ак-74 перед принятием присяги и полная тарелка гречки с тушенкой в столовой – все это должно было закончится после распределения по ротам.

В ротах ждали хозработы. Свои и старослужащих, которые свое уже отпахали. Так что пусть «духи» вкалывают за себя и за «дедушек».

– «Духи», вешайтесь! – крикнули их колонне из проходившего мимо строя третьей роты.

– Сами вешайтесь! – в ответ задорно крикнул кто-то из молодых, еще не успевших забыть вкус маминых пирожков и поэтому искренне верящих, что мир устроен справедливо и разумно.

…Поэтому следовало устраиваться по возможности комфортно и независимо от блажи облопавшегося чифирем «черпака». Статус ротного художника, а по – совместительству – писаря, давал в этом плане неоспоримые преимущества и автоматически причислял к ротным «блатным». На такой должности всегда можно отмазаться от наряда на службу, кухню или заготовку дров ради «самого срочного на свете» приказа командира составить ведомость на получение партии зимних портянок.

Это неторопливо и доходчиво объяснил Камнев Вадиму.

Так Камнев стал «пистолетом», а Варегов – «патроном». То есть человеком, который должен, как пуля из ствола, лететь и исполнять все, что ни прикажет его «дед». В обмен за «науку», пристойное положение в роте, а также независимость от других старослужащих.

Кто-то из армейских остроумцев вывел старое феодальное правило на новый лад: «патрон моего патрона – не мой патрон». В переводе на обычный русский это означало: «Я не имею права приказывать напрямую не мне подчиненному „молодому“, а также подчиненному моего подчиненного». Что ж… На самом деле это была оригинальная трактовка воинского устава, не более.

Камнев не слишком дергал Вадима. Следовало лишь по ночам, после изматывающего лесоповала в тайге (на заготовку дров сразу загнали всех молодых без исключения) до отупения чертить идиотские графики и заполнять нескончаемые ведомости.

Взамен этого художник, он же писарь, проявлял отеческую заботу: сам брал у почтальона письма, адресованные своему «патрону», и отбивал по носу количество раз, соответствующее тому или иному дню недели. Если же в конверте было что-то твердое ("Фото? – У "патрона не должно быть секретов от своего «пистолета») Камнев вскрывал его, не читая, и убеждался в этом.

… – На, – художник протянул Варегову вскрытый конверт с фотографией, предварительно отстучав пять раз по носу (была пятница), – Мог бы себе оставить, для коллекции. Ну да ладно, пользуйся…

Накануне они поцапались из-за отказа Варегова после очередного наряда полночи расчерчивать тетрадь для политзанятий командира третьей «непромокаемо – непотопляемой имени Патриса Лумумбы, чтоб ее черти съели» мотострелковой роты, как часто именовал их подразделение замполит батальона майор Тупиков. На носу было 23 февраля. Полк должен был его встретить в полной боевой и политической готовности. Вот Вадим сидел и строчил конспекты для офицерского состава.

К двум часам ночи, при виде зашедшего в Ленинскую комнату гладкого от чифиря Камнева, он взбунтовался. За что и заработал «пробитие фанеры» – удар в грудь по пуговице, чтобы больнее было. Пуговица, как вечное напоминание об уроке, вогнулась внутрь.

После этого Камнев мирно и совершенно недоуменно развел руками и уже на словах попытался объяснить бунтарю, что тот не прав. Что точно так же гоняли его самого, и что потом и Вадим будет с чистой совестью дрючить других, поскольку с честью выдержал «духовщину». На этом стоит вся система субординации, а не только то, что называют глупым словом «дедовщина». Пусть это жестоко, но совершенно необходимо, чтобы не развалилась система беспрекословной подчиненности. Без нее армии – каюк.

Камнев не был злым. Просто с детства усвоил правила подчинения младших старшим, слабого – сильному. Подчинения слепого и порой абсурдного, ломающего личность. Единственное, что в этом порядке вещей помогало выдержать все это – вера, что рано или поздно ты сам окажешься наверху, и уже тогда починяться будут тебе.

Эти правила были в школе, на улице, в ПТУ, на заводе, а теперь нашли продолжение в солдатской жизни. Писарь искренне не понимал неприятие их Вадимом, считая это откровенной наглостью и бунтов против устоев.

Вадим с трудом вникал в философские размышления своего «пистолета». Он стоял перед писарем и качался с полузакрытыми глазами – сказывался хронический недосып. Камнев внимательно посмотрел на валящегося с ног «патрона», рассудил, что в таком состоянии тот наделает ошибок, а отвечать будет он, поэтому отправил Варегова спать.

С тех пор он в течение двух недель не грузил Вадима «личными боевыми заданиями»: присматривался со стороны, думал, с какого бока подъехать к строптивому «духу».

Протянутое Камневым письмо можно было считать попыткой к примирению.

«Ишь ты, студент, какую биксу подцепил», – читалось в его глазах.

Вадим понял только это, поэтому молча взял письмо и пошел в свой кубрик. Примирение не состоялось.

Уже потом, после отбоя, при синем свете аварийного освещения Вадим рассмотрел фотографию Аллы как следует: «Действительно красивая девушка».

Вадим боялся красивых женщин. Шарахался от смазливых девчонок в школе; в университете старался избегать фигуристых, со взглядом насмешливым и уверенным в своей неотразимости. Придерживался распространенного мнения, что все красавицы – либо стервы, либо – дуры. Несимпатичных же он просто жалел, стараясь относиться к ним по – товарищески.

Жизнь не успела изменить этих спорных взглядов на женскую красоту: вылетев со второго курса из-за запущенных старых «хвостов», Вадим пошел в армию, так и не обзаведясь подругой сердца, утешаясь опять – таки ходульной житейской мудростью: «Когда девчонке восемнадцать, а парню дембель через год, ему не стоит волноваться – она его уже не ждет». «Вернусь, – думал Варегов тогда, – наверстаю. Какие наши годы».

Он смотрел на фото незнакомой девушки, красивой какой-то кукольной красотой – пепельные локоны обрамляли матовый безукоризненный овал – и удивлялся: неужели это ему?

Удивлялся, в глубине души ощущая несоответствие всего, что происходило вокруг, того, что было внутри его сейчас, с этой беззаботной и одновременно одухотворенной белокурой головкой. Он даже устыдился своих темно-бурых обветренных и помороженных пальцев, которыми держал портрет этого ангела. Ангела, который поразил даже засмурневшую в жизненных бурях душу Камнева.

Вадим усмехнулся: "Вот какие сюрпризы преподносит иногда «Переписка» «Комсомольской правды».

Именно туда он еще до призыва в армию, с другом, смеха ради, наврав три короба, послали свои письма. И, выбрав из присланных редакцией конвертов ленинградские адреса, насочиняв еще больше, отправили свои послания в город на Неве. Они совершенно не надеялись на ответ, но все же получили по – девчоночьи чуть наивные, но серьезные письма. Их треп приняли за правду!

Вадим ответил «своей» перед самым призывом на службу. И уже из армии извинился за вранье и наугад, не надеясь ни на что, отправил свой маленький снимок. Где он, лопоухий, глупо пялится в объектив: новенькая солдатская шапка сидит по – уставному прямо, под ней бритая голова угадывается; ниже серая шинель с неровно пришитыми пуговицами – торопился к ужину, даже иголку сломал. Карантин, первые дни…

7.

БМП тряхнуло на очередном повороте. Вадим ухватил покрепче орудийный ствол.

Карточка и письма Аллы, тонкие губы и неприятный прищур Камнева – все это было совсем недавно. Было и закончилось. От этого прошлого осталось ощущение узости, серости прожитого полугодия среди заснеженных сопок и острая боль от надуманных, а потому несбывшихся надежд.

«…А тут еще этот… – Вадим покосился на Муху, решившего сделать себе авторитет за счет молодого. Все было знакомо по прежнему месту службы, – Неужели везде один и тот же сволочизм?!»

БМП обрулила очередную скалу с густыми зарослями незнакомого Вадиму кустарника. Еще раз забрызгала броню каплями воды из горной речки и остановилась.

– Приехали, – ткнул Вадима носком сапога Муха, – Слезай, молодой. Хватай мешки и топай за мной.

Вадим схватил зажатый между коленями РД, в котором лежали 82-мм минометные снаряды с вывернутыми взрывателями (их нес Мухин) и спрыгнул на гладкие катыши, устилавшие дно ущелья.

– Всем в «зеленку»! Командирам отделений обеспечить наблюдение! – с легким армянским акцентом раздался хрипловатый голос лейтенанта, командира взвода.

Солдаты, торопливо шурша галькой, один за другим скрывались в зарослях.

«Они чем-то похожи на нашу иву», – мелькнуло в голове у Вадима.

Мелькнуло и пропало. Мысли не фиксировались в мозгу – его внимание было сосредоточено на склонах гор, со всех сторон навалившихся на горстку людей. Если бы кто-нибудь спросил Варегова, о чем он сейчас думал, тот бы удивленно пожал плечами:

– Ни о чем…

Солдаты расползались по камням, настороженно всматриваясь в складки громоздящихся скал, темные полосы расщелин.

Вадим не был исключением. Чужой опыт выживания электрическим зарядом вошел в него, и он автоматически повторял движения товарищей.

БМП за спиной рявкнула, выпустила из стеки эжектора черную струю дыма, качнула на башне человечка в шлемофоне и прижалась кормой к «зеленке».

Вадим задрал голову: через заросли по огромным бурым камням, улегшимся наподобие ступеней, уходила вверх тропа.

– Две тыщи триста, – пробухтел Муха, – Если скинуть высоту ущелья над уровнем моря, то по прямой до вершины останется метров четыреста. Лазил когда-нибудь в горы, Варяг?

Вадим не удивился, услышав свое давнее прозвище из уст малознакомого человека. Солдатская привычка сокращать фамилии на удобоваримый манер одинакова везде.

… – Четыреста метров, – повторил он вслед за Мухиным.

Варегов внимательнее всмотрелся в тень расщелины, шрамом рассекшей склон горы, по которой им придется взбираться.

И снова, как на аэродроме под Москвой, он ощутил холодок озноба. Но опытом, вошедшим в него через кровь предков, воевавших из поколения в поколение, Вадим понял, что жизнь здесь тождественна победе. Победить в других он сможет после того, как победит в себе страх: в горах нет дороги назад – сзади ждет смерть.

И тогда Варегов усилием воли, помогающим прыгнуть в холодную воду, заставил себя вернуться в реальность. Туда, где предметы снова обретают четкие очертания, и цель всей жизни простирается не дальше ближайших десяти шагов. Просто нужно пройти их и дальше будет легче.

Вадим посмотрел вверх: там, за валунами, желтым выгоревшим склоном с коричневой тропой и корявыми деревцами вдоль нее, пряталась неведомая вершина.

«…Господи, когда она кончится…» Удобные валуны в виде ступеней остались далеко позади. Взвод, сопя, лезет вверх по голому крутому лбу горы, еще раз перемалывая в пыль давно уже перемолотую до них сухую глину и мелкие камешки.

«Эрдэшка» с минами неудержимо тянет вниз. «Длинные лямки оставил, скотина!» Поэтому приходится нагибаться к земле ниже, чем следует.

– Отдых! Одна минута! – докатилось до Вадима снизу, где цепочку солдат замыкал командир взвода.

Варегов тяжело опустился под тень валуна, удачно подвернувшегося на дороге. Прижался к нему плоским брезентовым рюкзачком РД с тремя минометными снарядами, десятком патронных пачек, запасной фляжкой воды и сухим пайком. «Эрдэшка» была набита под завязку, о чем напоминали хвосты стабилизаторов мин, нагло высовывающихся из-под верха рюкзака.

Вадим стал торопливо подтягивать лямки. Ему надо было успеть за стремительно бегущие секунды отдыха отрегулировать «лифчик», чтобы его тяжесть – тяжесть восьми автоматных магазинов и двух гранат в маленьких боковых кармашках, хоть как-то уравновешивала груз, который висел за спиной.

На нем было навьючено не менее двадцати килограммов. Другом несли больше: Варегову сделали поблажку как новичку.

«Хорошо еще, что снял бронежилет», – подумал он.

Бронежилет Вадим, который ему ради дешевой шутки выдал каптерщик, оставил внизу, у БМП.

Перед подъемом в гору удивленный взгляд лейтенанта остановился на неуклюжей фигуре Варегова, успел подловить смущенную ухмылку Мухина и насмешливый прищур сержанта, командира отделения.

– Хрены моржовые! – выругался взводный, – Молодого потренировать захотели? Для этого спортзал имеется! …Возьми у наводчика «лифчик», – обратился он к Варегову, – «Броник» оставь здесь, в нем на подъеме сдохнешь. Эти дураки сами же тебя на себе тащить будут.

«Лифчик» – брезентовый нагрудник с четырьмя большими продолговатыми карманами под автоматные магазины на груди и двумя маленькими сбоку – под гранаты. Наводчик умудрился воткнуть в свой разгрузочный жилет аж восемь акашных рожков.

– Два ряд подряд пуля не пробивает, лучше тебе всякий «броник», – популярно объяснил солдатское усовершенствование хозяин «лифчика»-узбек, – В «броник» в первый стенка пуля попадет, через второй не выходит. Обратно пойдет, будет тебе кишка рвать. … – Страшный дел… – поцокал он языком, – Потом запас патрон в зад не трахает. Надевать знаешь как, молодой?

Во взводе из молодых был только Вадим.

Он ощупал ребристые бока «лимонок». От этого прикосновения к тяжелому и страшному в своей увесистости металлу Вадим понял, что жизнь его перевернулась окончательно и бесповоротно. В голову залетели слова разухабистой песенки, слышанной когда-то в телевизионной передаче:

"Когда воротимся мы в Портленд,

Мы будем счастливы как дети,

Про зло забудем мы на свете.

Вот только в Портленд возвратиться

Нам не придется никогда…"

…Острый осколок камня режет ляжку. Варегов, наскоро подтянув лямки разгрузочного жилета, уселся прямо на него. Но сейчас ему не до перемены мест: нужно до команды лейтенанта успеть сделать глоток из фляжки. Не успел.

– Время! Пошли!

Тело горит, словно стоишь у большого костра. Струйки пота, сбегающие по спине, не приносят даже краткой прохлады. Может, их нет вовсе, и остались лишь воспоминания о том, что в твоем организме когда-то была влага? Галлюцинации… «В потолке открылся люк и оттуда вылез глюк… Глюк… Это же композитор…»

– Быстрей, быстрей!!! – подгоняет лейтенант.

– Шевелись, Варяг… – скрипит за спиной Мухин.

Вадим хочет что-то ответить, разлепляет сухие губы, но слова застревают в шершавом горле. Даже проглотить их обратно больно.

РД уже не тянет назад, он давит к земле вместе с «лифчиком». Прямо перед глазами – сухие былинки в бурой земле.

В голове – никаких мыслей. Ты – автомат, запрограммированный на ходьбу по горам. Ты чувствуешь, как ссыхается твое тело, твои мозги. Мысль, и та с трудом пробивает через них дорогу. Они напрягаются, но это лишь напрасный труд. Всего лишь ненужное движение, сродни спазматическому сглатыванию несуществующей слюны. Боль – и больше ничего.

Ты боишься этого движения, но все-таки делаешь его.

«Господи, когда же…»

– Отдых! Две минуты!

«Он что железный, этот лейтенант?»

Жесткая щеточка усов, жесткий черный взгляд из-под кепи – белков не видно. И – белые зубы среди потрескавшихся губ. Улыбка.

– Ну как, Варегов, нормально?

Вадим опрокидывает флягу и горячая влага течет струей сквозь сухую корку горла.

Течет, течет… И не будет этому конца…

Тонкие сильные пальцы с забившейся под ногти землей выдергивают из рук Вадима флягу.

– Обопьешься, – говорит лейтенант, – Надо маленькими глотками. Всего их нужно сделать два-три. Тогда вода впитается в организм, а не провалится в желудок и не испарится в виде пота за минуту…

Взводный закручивает пробку и протягивает фляжку обратно Вадиму:

– Взвод! Подъем!

Теперь легче. Спина взмокает и порыв ветра («откуда он взялся?») приятно холодит ее.

Легче…

Надолго ли? Еще один зигзаг по вихлястой тропке, задирающейся прямо в небо, и в горле опять застрял наждак.

Нога Вадима опирается на круглый камень. Тот, словно играясь, выскальзывает из-под ступни. Колено утыкается в склон. Обе руки – с автоматом и без, падают вперед, тонут в перемолотой чужими ногами пыли.

… – Сука… – скрипит Мухин, ему покатившийся камень стукнул по лодыжке. Тут же он оборачивается и кричит, – Камень! Осторожно, лейтенант!

Командир делает шаг в сторону и булыжник с обвальным шорохом и стуком скатывается вниз.

Всего это Вадим не видит, продолжая с упорством и обреченностью Сизифа карабкаться на гору. Чувствует потной спиной, что именно так все и происходит.

Голос лейтенанта:

– На камни не наступать!

Корявое деревце, опаленное огнем. Около него тропа делает свой очередной поворот.

– Раньше на этой горе «духи» сидели. «Летуны» их «нурсами» сбивали, – это опять Мухин.

Вадиму становится почему-то приятно слышать его осипший голос. Легче от него становится, что ли?

…Все. Неужели все? Подъем неожиданно оборвался.

Перед глазами и ногами Варегова оказалась вытоптанная площадка. По краям ее тянулись окопчики, соединенные между собой мелкими ходами сообщения. В углублении, словно угрожающий перст, торчит ствол миномета. С другой стороны склона хищно вытянул свой пулеметный нос крупнокалиберный «Утес».

Около землянки, больше похожей на нору, стоят два плоских армейских бачка, в которых обычно носят суп или кашу. Один из них открыт, на дне поблескивает прозрачная вода. На откинутой крышке стоит кружка.

Вадим застыл перед бачком в нерешительности. Он не может определить: хочется ему пить или нет? Изматывающее отупение тоже куда-то делось. Похоже, то, что он слышал про второе дыхание – не вранье…

– Чего встал, как столб? – толкнул Варегова высокий небритый солдат, – И вообще, кто ты такой?

– Молодое пополнение, – ввинтился Муха, – Доброволец. Решил пороху понюхать.

– Да ну? – небритый с любопытством уставился на Вадима.

Варегов нерешительно посмотрел на него, не зная, что ответить. Он не мог определить, что удивило этого высокого, из-за двухнедельной щетины казавшегося тридцатилетним, солдата: прибытие давно ожидаемого пополнения или наличие добровольца в этих краях.

Небритый не стал долго интриговать Вадима:

– Ну и дурак ты, доброволец! – и надвинул ему панаму на нос.

Вадим обиженно засопел и резким движением вернул панаму в исходное положение.

– С характером бача! – то ли удивленно, то ли насмешливо резюмировал длинный, – Но дурак…

– С характером! – поддакнул Мухин, – Тут вчера я хотел с него «эксперименталку» снять – не дался. Надо молодому профилактическую беседу организовать…

– Мухин! – обернулся длинный к «черпаку», – Ты знаешь, что муха – источник заразы? Что-то ты в последнее время больно борзый стал. Как мухи перед переменой погоды. Хиляй отсюда, не разводи эпидемию на солнцепеке. Видишь, с человеком разговариваю…

– А я чо? – дернул плечом Муха, – Я ничо. Я тебе не мешаю.

– Через плечо. Ты не слишком обижай молодого. Добровольцы, как и дураки, у нас всегда в цене. А этот, может, еще поумнеет. Если успеет…

Мухин перекинул автомат с одного плеча на другое и отошел.

… – Ты чем на «гражданке» занимался? – спросил неожиданный заступник Варегова.

– Учился.

– Где?

– В университете.

Он не любил затрагивать эту тему. В роте, еще там, на Дальнем Востоке, из его призыва студентов было трое. На первых порах они, имевшие несчастье поступить в вузы без военных кафедр или, как Вадим, вылетевшие за хвосты, сильно выделялись из остальной рабоче – крестьянской массы. Это, естественно, не способствовало обоюдному сближению.

– В каком университете учился? – вопрос был задан быстрее обычного и более заинтересованно.

Вадим, подчиняясь новому темпу, ответил так же быстро:

– В Московском.

– Москвич? – полупрезрительная гримаса скользнула по лицу небритого.

Вадим его прекрасно понял: москвичей в его роте тоже не любили. Чаще всего – за столичный снобизм. Правда, Варегов знал и исключения…

– Нет, я из Ярославля.

– Почти земляк… А почему в армию попал? В МГУ же военная кафедра есть.

– Вылетел…

Что-то неуловимое в этом высоком небритом парне при всех его манерах, одежде и взгляде, выдававших бывалого, знающего себе цену солдата, было от той жизни, которую оставил за спиной семь месяцев назад Вадим. Интонация их разговора напоминала обмен паролями среди кровожадных джунглей: «Мы с тобой одной крови – я и ты!»

Собеседник Варегова это понял раньше.

– Коллега, значит, – с кривой усмешкой сказал он.

Вадим сумел уловить в этих словах не насмешку, а странную горечь и самоиронию. Не насмехался ли небритый над собой?

Не видел ли он в этом, еще многого не знающем, затурканном воинской службой, молодом озлобившемся парне самого себя полтора года назад? Он-то успел понять, что потом придет легкость, станет проще жить. Здесь. А там, дома?

Да и существует ли теперь для него, для них всех, старое понятие дома? Смогут ли узнать тебя там, за речкой, с кем ты так ждешь встречи и так этой встречи боишься…

Или просто вздохнут от жалости: «Господи, кем ты стал…» Но жалость тебе будет не нужна. А поддержка… Они не смогут ее дать, просто не сумеют. И тогда ты останешься своим среди бывших чужих и чужим среди бывших своих. А близкие останутся в прошлом, к которому нет моста. Очередная насмешка жизни. Очередная плата за все.

… – Меня Андреем зовут, – негромко, словно извиняясь за одному ему известный грех, сказал небритый, – Ну, давай, дерзай парень. Ни пуха тебе…

– Протас! – окликнули его, – Уходим!

Сменяемый взвод уже спускался вниз. Андрей хлопнул Вадима по плечу:

– Счастливо, доброволец…

Он подхватил стоящий на бруствере ПКМ, закинул ремень на плечо и шагнул, не оглянувшись с площадки. Вадим какое-то время слушал шорох шагов спускавшегося по склону взвода солдат, потом ветер заглушил эти звуки.

… – Слушай, Варяг, – рядом с Вадимом, полулежавшим около хилого кустика, опустился Мухин.

«Вот паскуда, – лениво подумал Варегов о назойливом „черпаке“, – Настоящая муха. Навозная. Я, вроде, на кучу дерьма не похож, но этот все равно липнет. Когда он от меня отцепится?»

– Чего тебе? – произнес он вслух.

– Ты родом откуда, из Ярославля?

– Ага.

Варегов родился в другом месте. В Ярославль его семья переехала, когда Вадиму было десять лет. Но Мухи подробности его биографии знать было необязательно.

– А я вот с Алтая. Про Барнаул слышал? Степи… А я моряком хотел стать. Два раза в «мореходку» поступал. И каждый раз на сочинении проваливался. Ну, на хрен мне, штурману, сочинение?! В последний раз я это в приемной комиссии сказал.

– Ну? – Вадим начинал слушать шустрого Мухина все более заинтересованно: тот раскрывался с совсем неожиданной стороны.

– А мне в ответ: «Моряк должен быть всесторонне образован». Все-сто-рон-не!!! …мать! – выругался Мухин, – Слушай, студент, натаскай меня по литературе, а? А я тебе в роте поддержку дам!

«От тебя поддержка, как от козла молока», – подумал Варегов, посмотрев на худую хитрую физиономию Мухина.

Ладно, – произнес он, – Только дай мне немного отдохнуть, хорошо?

– Отдыхай, – милостиво разрешил Муха и отправился к группке солдат, во главе с лейтенантом колдовавших над минометом.

«Одиночество – наш неизбежный спутник, Вадик. Это проклятие каждого мыслящего человека – быть одиноким среди людей, „средь шумного бала“. Я почему-то не чувствую себя одинокой только в лесу, в поле. Там со мной происходит нечто такое, что наполняет меня неведомым смыслом. Наверное, я кажусь тебе смешной, Вадик. Такие письма не пишут в армию…»

Вадим лежал под кустом на теплой афганской земле, смотрел на склон противоположной сопки и вспоминал строки ее писем. В последнее время письма Аллы проявлялись в его памяти все чаще и чаще. Сейчас, когда он потерял ее безвозвратно и невозможно было что-либо изменить в не успевших окончательно наладиться отношениях.

Это письмо Варегов получил спустя месяц после начала службы. Тогда заканчивался курс молодого бойца или «карантин», как его называли здесь. И жесткий ритм новой жизни все меньше оставлял времени для посторонних мыслей. Требовалось быть максимально собранным. Но воспоминания о тех, кто остался за тридевять земель, не уходили совсем. С необычной четкостью они проступали между командой «отбой» и провалом в сон.

В этот десяток минут, когда намаявшееся за день тело еще не остыло от забот, чтобы провалиться в черноту без сновидений, мозг получал возможность вспомнить о личном. В эти блаженные минуты лежавшие в казарме люди переставали быть казенными людьми.

Вадим перебирал в памяти строки ее писем и уже тогда удивлялся, что они, не так давно полностью отвечавшие его собственным мыслям, впечатлениям, отношению к жизни, не волнуют, как раньше. Не будоражат чувством единства с другим человеком, так же воспринимающим мир, ставящим такие же вопросы, так же ищущим на них ответы.

Он удивлялся, но не понимал, что эпоха взросления, через которую плавно проходила Алла, для него резко сломилась. Теперь это постижение неслось на него со скоростью локомотива, и невозможно было отпрыгнуть в сторону. Чтобы не быть раздавленным, требовалось бежать вместе с ним, приноровиться к новому бешенному и жестокому ритму.

Теперь тревоги и размышления Аллы спокойно и безболезненно доходили до него, словно через толщу воды. Письма семнадцатилетней девушки из Ленинграда все меньше будили в нем ответный порыв к откровенности. Что откровенного Вадим мог ей написать? Врать или отделываться общими фразами ему не хотелось. Он не верил, что сумеет сохранить эту девушку для себя: впереди были полтора года армии, полные неизвестности, но зато прекрасно излечивающие от иллюзий. Миры его и Аллы все больше расходились друг от друга.

Вадим лежал у куста и смотрел на склон противоположной горы. Он был здесь совершенно один и был доволен, что его оставили в покое.

Состояние покоя, такое редкое теперь, радовало его. Там, в Амурской области, в прежней воинской части, он выкраивал десяток минут, чтобы уйти в тайгу и остаться там со своими мыслями. И хотя тайга начиналась сразу же за стенами казармы, приходилось ловчить, чтобы устроить небольшой отпуск для своего внутреннего мира.

В армии никого не интересовало то, что творится в его душе. Но Варегов был частью механизма, в котором, во избежание сбоев в работе, не оставляются детали машины без внимания. Часто предвзятого, продиктованного не лучшими побуждениями, но всегда искреннего. Нет, в армии не чувствовал себя одиноким, он мечтал об одиночестве.

… – Отдохнул? – над Вадимом стоял сержант, командир его нового отделения, новой семьи.

Вадим не знал, как его зовут, даже не торопился узнать. Квадратный «дембель» находился на иерархической лестнице так высоко, что Варегов лишь издали взирал на него с каким-то внутренним почтением. Да и командир не баловал вниманием Варегова, вполне полагаясь на педагогические таланты солдат – старослужащих.

Сержант в отделении и во взводе пользовался авторитетом, не уступавшим лейтенантскому. Вадим услышал сегодня утром от перешедшего на почтительный шепот Мухина, что тот раньше был замкомвзводом, потом «наступил комбату на мозоль» и оказался в командирах отделения.

Каким образом он наступил на эту самую «мозоль», и что она из себя представляла, Вадим не стал интересоваться. Просто проглотил информацию. Излишнее любопытство в армии не поощряется.

Теперь сержант сам спустился к Варегову из заоблачной выси и даже обращался к нему. Вадим не был готов к такому вниманию и вместо ответа только пожал плечами: скажешь «да» – получишь какое-нибудь задание, «нет» – посчитают за «шланга».

Впрочем, командиру отделения был не нужен его ответ.

– Пошли, – произнес он, – Отсалютуешь из миномета в честь своего восхождения. Стрелял когда – нибудь из него?

В карантине Варегов пулял только из автомата. Именно «пулял» – не попадая на мишени ни во что ближе «восьмерки». Это решило его участь: несмотря на курс университета за плечами, учиться в сержантскую «учебку» его не послали.

– Фигфак, он и есть фигфак, – заметил тогда командир роты, обнаруживая познания в прозе Виктора Курочкина.

Вадим тоже читал классика военной литературы, а студент еще не успел выветриться в нем за две недели службы. Поэтому он с гордостью ответил тогда:

– Я сугубо гражданский человек!

Старший лейтенант запомнил реплику «сугубо гражданского человека» и решил доказать обратное. Отныне Вадим не вылазил из нарядов в течении всех трех оставшихся недель карантина. В то время как рота благодушествовала (то есть попросту спала) в темном кинозале во время просмотра очередного патриотического фильма «про войну», он пеньком торчал на «тумбочки». И увидев у входа своего воспитателя, старательно орал, вытаращив по-уставному глаза:

– Рота, смирно!

Голос гулко раскатывался по пустой казарме, и роль роты, которой полагалось становиться по стойке «смирно», выполнял дежурный. Сержант, как черт из табакерки, выкатывался из каптерки, где гонял чаи с «дедом» – каптерщиком, и невнятно, но очень внушительно бубнил:

– Трищстарлейтенант, вротмоегодежурства происшествнеслучилось!

«Трищстарлейтенант» окидывал строгим оком застывшего дневального и медленно, исполненный собственной значимости, удалялся в канцелярию, где его уже поджидал замполит.

Над вопросом, что они там делали вдвоем в воскресенье, мучались лучшие умы роты. Вадим предполагал, что дулись в нарды под водочку, сбежав от нудных жен.

… – Вот эту штуку, – вернул Варегова к реальности сержант, протянув одну из мин, что Вадим тащил в гору, – задницей опускаешь в ствол, быстро отдергиваешь руку, отходишь на шаг от миномета, затыкаешь уши, открываешь рот. Понял?.. Огонь!

Вадим много раз видел все это в кинохронике Отечественной войны и повторил движения точно, не удивившись, как здорово у него получилось. Времени не было удивляться.

Хлопок, как удар ладонями по ушам. Звон.

– Неплохо для начала! – сквозь гул в ушах Вадим услышал голос командира взвода, – Так мы из тебя классного минометчика сделаем.

– Пошли глянем, где мина упадет, – сказал Варегову сержант.

Вадим бросился к краю площадки…

В минуты краткого разговора, пока они обшаривали глазами склон противоположной сопки, где должна была разорваться мина, Варегов ощутил странное.

Он почувствовал между собой и командиром отделения не жесткие, регламентированные писанными и неписаными правилами взаимоотношения между командиром и подчиненным «дембелем» и «салабоном», а теплую струю товарищества. Общность людей, обреченных делать одно дело, делить одну судьбу, жизнь, а возможно, и смерть.

Но это было лишь одно мгновение.

…Звука разрыва мины Вадим так и не услышал.

– Все, – ответил на его немой вопрос «что дальше?» сержант.

Он глянул на Варегова и уже другим тоном, жестким и властным, добавил:

– Отдохнул? Тогда, Варегов, хватай бачок и дуй за водой. Восхождение свое ты уже отметил.

…Муха! – окликнул он солдата, сидевшего, свесив босые ноги, на бруствере окопчика, – Пойдешь вместе с ним. Старшим.

8.

… – Отдохнуть даже не дал, – ворчал Мухин, спускаясь по склону первым, – Это не Афган, а какая-то ударная комсомольская стройка. Пашешь – пашешь: вверх – вниз, вниз – вверх, а в награду – орден сутулого с закруткой на спине. Тоже мне, нашел няньку для салабона. У меня нет педагогических способностей как у твоего нового кореша, Андрюхи Протасова… Ну, того, который к тебе наверху подходил. Кстати, о чем базарили – то?

– Так, ни о чем…

Вадим мимо ушей пропускал ставшее уже привычным бухтение Мухи. Он тащил бачок для воды (Мухин на правах старшего шел налегке) и внимательно смотрел под ноги, бежавшие под гору без его воли.

Вадим изо всех сил старался не сверзиться вниз, притормаживая на крутых поворотах тропинки, струившейся по склону, имевшего угол не менее сорока пяти градусов. Спускаться оказалось еще труднее, чем подниматься: там было просто тяжело и медленно, а здесь легко и быстро, но опасно для собственных костей.

– Варяг ты, Варяг, – не умолкал Муха, – доброволец хренов. Какого черта поперся вместе с нами? Война только по телевизору красивая. Добровольцев – то нужно было нужно не так уж и много. Первым шагнул, Матросов… Сидел бы себе в палаточке со своим призывом, слушал наставления замполита, что можно, а что нельзя…

…А «эксперименталку» ты мне зря не отдал, – сменил он волну, – Теперь тебе ее все равно не видать, как своих ушей. Я бы тебе нормальную форму подогнал, а теперь, когда вернешься, Васька – каптер выдаст какое-нибудь рванье. А «эксперименталка» твоя с «дембелями» домой поедет. Ты только смотри, не стукни офицерам – враз загремишь под фанфары как героически погибший воин – интернационалист. Здесь это пара пустяков.

Перед тем, как отправиться на «точку», Вадим сдал конопатому каптерщику свое новое хэбэ – «афганку», которую здесь называли почему-то «эксперименталкой», и облачился в выгоревший мешковидный КЗС с продранными локтями.

Так было одето большинство из взвода: в этом костюме было легче передвигаться из-за его покроя и не так жарко. Вид, правда, потрепанные, латанные, а кое-где и рваные КЗСы придавали далеко не парадный, но на войне как на войне…

Однако одно дело – боевые, и совершенно другое – ходить чучелом по части постоянно: за время службы Вадим уже понял, как много значит внешний вид для солдата. Ходишь зачуханным – и отношение к тебе будет соответствующим. В армии, как нигде, встречали по одежке. Поэтому слова Мухина полоснули ножом.

Затрапезный же вид Варегова помимо видавшего виды КЗСа дополняла уныло повесившая поля застиранная панама с облезлой красной звездочкой. Вадим физически ощутил ее чмошный вид и расстроился так, что перестал смотреть себе под ноги.

Через секунду он уже ехал на боку по склону, пытаясь уцепиться за траву. Жесткие стебельки оставались у него в пальцах, а их уцелевшие собраться царапали тело, обнажившиеся из-под задравшейся куртки.

– Етит твою! – Мухин поймал Вадима за капюшон, перехватил под мышками, помог встать, – Ты хлебалом-то не щелкай – не на прогулке!

– Спасибо… – Варегов поправил сбившийся на спине автомат, перехватил в другую бачок, который он так и не выпустил из руки во время своего ускоренного спуска, и только сейчас почувствовал боль в ободранной кисти.

– С тебя пачка сигарет, – ответил Муха, – Ладно, давай спускаться вон к тому валуну, там передохнем.

… – Эх, етит твою… – двадцатью шагами ниже Мухин развалился чуть в стороне от тропы.

Он прислонился спиной к камню, снял панаму, повесил ее на ствол автомата и потом продолжил:

– Вообще-то нам спешить некуда. Наверху есть целый бачок воды – сменщики оставили. Пока ты воду будешь набирать, я на куропаток поохочусь. Ты думаешь, меня так просто Алекс (так звали в роте сержанта) послал с тобой? Не-е… Тут недалеко, на скалой, куропатки обитают. Мы их в прошлый раз приметили. А я… – тут Мухин самодовольно улыбнулся во весь рот, – лучший стрелок в отделении. Так что до темноты жаркое забацаем.

Вадим сидел рядом, упершись ногой в корень дерева, чтобы не съехать вниз, и молчал. Думал он о чем-нибудь? Наверное, нет. Он просто смотрел в пространство.

Его уже не поражала величественная красота гор, как это было сегодня утром. Вершины, хребты, расщелины, валуны, плиты гранита громоздились вокруг, но уже не подавляли своей мощью. Утром Варегов чувствовал себя букашкой у подножия этих красных скал. Букашкой, замершей от восторга перед величием богатырей, рожденных слепой природой миллиарды лет назад, таких же равнодушно – жестоких, как она.

Тем не менее, эта букашка, восхищаясь, не хотела покоряться, она желала покорять. Дерзкая, она вместе с себе подобными на бронированном жуке вторглась в исполинские пределы. Она хотела скоростью, порождением цивилизации, раскачать вековую задумчивость этих гор. И появлялась иллюзия, что это уже сделано, совершено, и только эти молчаливые громады просто чего-то недопонимают. От невежества не могут понять, что проиграли, уже проиграли…

Вадим смотрел в бесконечность гор. Они по-прежнему окружали его, и он по-прежнему чувствовал себя среди них песчинкой. Но уже не бунтующей, а вросшей в их суть. Ставшей частью этой природы, ее атомом. И если его извлекут отсюда, из этого строго строя молчаливых громад с плавно парящим над ними орлом, они и не заметят этой потери. Но он… Он оставит здесь нечто большее, чем часть жизни.

Покорять? Вадим не мог поверить в преднамеренную враждебность гор по отношению к нему. Здесь просто другие законы, и их нужно понять. Он постарается это сделать. Победа? Он уже победил, переборов себя и поднявшись на эту вершину. И сделает это еще раз, еще и еще… Он никогда не любил подчинять себе других, предпочитая воевать с собой.

Вадим смотрел вдаль, чувствуя, как неведомые ранее токи жизни бродят в нем. Не сталкиваясь, но пересекаясь. Перетекая из одного русла в другое. Наверное, это было гармонией. Той самой, которой европейцы ищут на Тибете. Он же нашел ее в Афганистане, посередине войны.

… – Ты был в Ленинграде, Варяг?

– …Чего?

– Через плечо! В Ленинграде, говорю, был? Говорят, там здорово!

– Не был.

Он только собирался там быть. Вадим вспомнил первое письмо Аллы:

«Как и все ленинградцы, я шовинистка своего города. Когда ты приедешь ко мне в гости – а я верю в это! – ты поймешь меня. Поймешь великолепную строгость Дворцовой площади и – скромную прелесть „Катькиного садика“ – Екатерининского сада с его скульптурами. Вдохнешь воздух Васильевского острова, где я живу. Ты должен в первый раз увидеть Васильевский остров непременно зимой, вечером, когда медленно из синих сумерек на землю ложится снег. Синий снег над Васильевским островом…»

– Ты чего, Варяг, медитируешь? – шутливо толкнул Варегова Мухин, – Пора топать. А то засидимся, расслабимся… Расслабляться нам нельзя. Знаешь анекдот про Вовочку и собачек?

– Приходилось слышать, – улыбнулся Вадим.

Он уже не чувствовал между собой и Мухой пропасти, что разделяла их раньше. Пропасти разных сроков службы и множества предрассудков, полезных, нелепых, а то и попросту вредных, которые разъединяют в армии людей, обязательно сошедшихся бы на «гражданке».

С Мухиным Вадим, наоборот, вряд ли стал дружен в мирной жизни: не нашлось бы ничего, что объединяло их. А здесь их соединили горы – субстанция более могущественная и древняя, чем простой случай. И теперь в глазах Вадима Муха был не только солдатом, прослужившим в Афганистане пять месяцев, переболевшим дизентерией и малярией, прошедшим через десятки боевых операций и награжденным медалью «За отвагу». А также «черпаком», обожающим гонять молодых бойцов.

За этой оболочкой проступило другое «я» Мухина. «Я» рабочего парня, в меру хитрого, в меру наивного, далеко не ангела, но не способного на большую подлость, живущего по приобретенным с детства дворовым правилам чести. Все это помогало ему приспособиться в этой жизни лучше, чем Вадиму.

Варегов смотрел на Муху и думал, что те университеты, которые он проходит здесь, дороже всех филфаков на свете.

… – А уж коли слышал про Вовочку, то нечего геморрой отращивать – пошли! – резко поднялся с земли Мухин, – Давай, не тормози: нам еще много чего надо будет сделать.

Кусты расступились. Вадим и Муха, прыгая, как архары, по гранитным обломкам, выскочили на гранитные камни ущелья.

– Ну, вот и все, – выдохнул ефрейтор, – Часть дела сделана. Видишь вон тот валун? Там наши колодец сложили. Дуй к нему, а я пока отдохну – мне по сроку службы положено.

Варегов опустил термос в квадратный бочажок, аккуратно выложенный камнями. Через него, журча, мчался прозрачный поток горной речушки. Струи пузырились около солдатских сапог, и Вадим сквозь их разогретую кожу чувствовал холод воды.

– Это хорошо, что здесь проточная вода, – донеслось до него.

Мухин сидел в «зеленке» и только сигаретный дым выдавал его присутствие.

… – Если бы просто колодец был, «духи» его в два счета отравили.

– А они здесь часто бывают? – Вадим покосился на прислоненный к валуну свой автомат.

– Да не-е… Это место надежное. Вот на «тройке» – это да. По той «точке» чуть ли не каждую ночь из чего – нибудь лупят: то из ДШК врежут, то «эрэсами» накроют. Набрал воду? Тащи сюда.

Варегов опустился на гладкий и теплый от солнца валун рядом с Мухиным.

– Сиди в «зеленке» тихо, – говорил тот, – и внимательно смотри по сторонам. Возьми красную ракету. Пустишь ее, как только «духов» увидишь. Это сигнал для меня и для наших, чтобы на помощь пришли. Придут, не боись. Все понял? А я вон за ту скалу схожу, куропаток посмотрю.

"…Вадим, что с тобой случилось? В твоих письмах непонятное ожесточение. Эти нападки на Сашу, про которого я тебе рассказала… Неужели ты ревнуешь? Глупо! Во – первых, нет повода, а во-вторых, мы с тобой не связаны никакими обязательствами. Мы даже ни разу не виделись. Предъявлять претензии только после заочного знакомства – мальчишество.

Повторяю, поводов для ревности нет – просто он мой однокурсник. Поэтому прекрати свое брюзжание. Да и что плохого в том, что он не будет служить в армии? Если ему повезло, и родители сделали ему отсрочку до конца учебы в институте? Не хватало еще, чтобы он попал в Афганистан. Ты-то хоть на Дальнем Востоке служишь…

Вадим, ты так пишешь о Саше, словно он твой личный враг. Приводишь примеры «мужания» в армии. Какая «школа жизни». Вадик? Кому стало легче, что ты сейчас мерзнешь в своей Амурской области среди сопок? Для романтики это хорошо на месяц – два. А что дальше?

Не обижайся, Вадик, но я скажу правду. Раньше твои письма интересно было читать, а теперь… Вы тупеете в этой армии. Твои письма забиты ходячими солдатскими мудростями. Ты не замечал, что твои описания природы уже два месяца кочуют из одного письма в другое?"

Варегов зябко повел плечами, хотя скалы, казалось, плавились от зноя, и прохлада со стороны речки лишь только напоминала о себе.

Он сидел на валуне в кустах и вспоминал ее последнее письмо. Странно, он даже не подозревал, что запомнил его чуть ли не дословно. Может, она была права?

«Нам не стоит больше писать друг другу!…» – Вадим сидел тогда в Ленинской комнате роты.

Злость и обида хлестали на бумагу: только что он подрался со Камневым. Ссадила скула, крутило душу после разговора с замполитом: «С кем дрался? – Неважно, товарищ старший лейтенант, со своим призывом. „Дедовщины“ здесь нет, товарищ старший лейтенант…»

Он застал Камнева, читающим вслух ее письмо «старикам». Хороший удар слева у этого художника. Кто же знал, что он левша?

Варегов после своего ответа сжег все ее письма, оставил только фото. На которое, впрочем, после этого старался не смотреть. Просто хранил в портмоне. Фотография сгорела в пламени спички за час до вылета в Афганистан. Когда им сказали, куда направляется сводная рота молодого пополнения. Варегов не представлял, что ЕЕ лицо может оказаться в чужих руках, в руках очередного «коллекционера», если с ним что-то случится. Не хотел представлять.

За скалой ударил выстрел. Потом еще один. Отбойным молотком простучала короткая очередь.

«Чего это Муха по куропаткам очередями стреляет, – насмешливо мелькнуло в голове Вадима, – Охотничек хренов…»

После выстрелов снова наступила тишина, замешанная на ненавязчивом журчании воды и шелесте ветра в гибких ветвях кустарника.

«Может, я был не прав? Стоило тогда найти совершенно другие слова. А этот Саша? Нет, похоже, меня все-таки разменяли…»

Странное и острое ощущение необычности происходящего заставило его поднять голову. Как будто на сцене театра, где-то сбоку, у самых кулис, появились новые действующие лица. Ты не видишь их, увлеченный игрой актеров в центре сцены, но каким-то внутренним чутьем угадываешь изменение ставшей уже привычной картины.

Из-за валуна, за которым двадцать минут назад скрылся Мухин, вышли двое.

Серые фигуры в ярком солнечном свете.

Мир вдруг стал узок: исчезли шорох листвы, журчание речки, ущелье вокруг. Ничего не осталось – только эти.

Тот, что справа, высокий, несет в руке что-то черное, круглое. В другой – автомат.

Ни шороха шагов, ни разговора. Они просто шли к Вадиму.

Спокойной уверенной походкой приближались к кустам, где сидел он. Они не знали о его существовании, иначе стволы их АКМов не смотрели так расслабленно вниз.

Вадим сполз с камня на землю, встал на колени – «зеленка» надежно скрывала его. Острые камешки кололи ноги, но они не существовали для него, он их просто не чувствовал.

«Что делать?! Что-то говорил Мухин. Он… Но почему они идут с той стороны, куда ушел Муха?»

Тот, что повыше, повернул голову к спутнику. Черная борода, белые зубы. Что-то сказал.

Невидимый киномеханик подвернул установку резкости на объективе. Все краски мира залили ставшие вдруг резкими детали и рванулись в расширенные зрачки.

«Муха!»

Измазанная кровью голова в руке высокого. Ствол второго автомата за плечом толстяка.

«Муха!»

Колышущаяся листва перед глазами и тугой спуск предохранителя. Его щелчок кажется громким: не услышали бы. Ствол прошелся из стороны в сторону и остановился на длинном.

«Услышав два выстрела, плавно отпустить нажатый курок» – это из наставлений, усвоенных еще в карантине.

Короткая очередь. Длинный сгибается пополам, неуклюже опускается на колени и утыкается в камни.

Вадим не видит это во всех подробностях. Он чувствует: длинный упал.

Коротышка бросается под прикрытие скал, вскидывая на ходу автомат. Успеть раньше…

Курок – до упора, АК –74 бьется у плеча. Вадим водит стволом, видит, как за спиной у коротышки на белом боку валуна взлетают дымки от рикошетящих пуль. Толстяк раскидывает широко руки и медленно, словно картонная мишень на стрельбище, опрокидывается назад.

Длинный лежит низком, на нем зеленая солдатская куртка и широкие серые штаны. Куртка быстро набухает кровью: между лопаток – строчка из трех огромных выходных отверстий. Левая рука «духа» прижата к груди. То, что раньше было Мухиным – под этим телом.

Вадим знает, что должен сделать. Медлит, не определив для себя, чего боится больше: увидеть голову убитого Мухина или лицо первого убитого своими руками врага.

Так и не сделав выбор, он, ставшими вдруг ватными ногами перешагнул через труп моджахеда, сделал несколько шагов к ручью. Вода обожгла холодом лицо, горло…

Как будто ломом ударили в спину. Вадим, стремясь удержаться на ногах, сделал шаг вперед.

Ноги подломились в коленях. Поток, такой желанный еще мгновение назад, стремительно бросился в лицо, пальцы скользнули по мокрым камням. Вода перед глазами стала как-то странно чернеть: тонкими извивающимися струйками.

Горное эхо запоздало принесло гулкий удар выстрела. Но рядовой Вадим Варегов его уже не слышал.

Застиранная панама с облупившейся красной звездочкой, игриво подхваченная потоком, понеслась по воде. Через минуту она скрылась за валунами.

9.

Андрей Протасов. Москва, декабрь 1991 года

За окном по-прежнему падал снег. Тикал будильник на шкафу. Сигаретный дым мягкими волнами уходил в раскрытую форточку. На кухне гремел тарелками мой друг: задумал на ночь глядя уборку. Но меня уже не было в этой комнате.

Это как проклятие, рикошет. Он будет швырять нас в прошлое всегда, и мы еще будем долго выбираться из этого замкнутого круга.