Казалось, командование никак не могло решить, куда, в какую именно дивизию дислоцированной в Крыму армии фон Манштейна приткнуть нас, а когда этот вопрос наконец утрясли, выяснилось, что нам предстоит войти в состав 22-й танковой. Упомянутая дивизия пока что пребывала во Франции, и нас решили расквартировать подальше от линии фронта, в курортном местечке Феодосия. Русские отсиживались у Севастополя и, как нам представлялось, вряд ли были способны организовать боевые операции на территории Крыма. К Рождеству в своей лачуге мы организовали елку, убрали ее настоящими свечами и самодельными, вырезанными из алюминиевой фольги игрушками. Почти все наши получили письма и посылки с разной вкусной снедью, которую по-братски поделили. Единственное, чего мы были лишены, так это возможности сделать друг другу рождественские подарки. В сочельник нас выстроили на улице, и нам прочел очередную проповедь наш командир роты. Он решил напомнить нам о значимости и величии Иисуса Христа, Рождества Христова, о том, что наше дело здесь, в России — святое и правое, и что с нами Бог. Командир роты говорил спокойно, что было для него весьма необычно, странно было слышать теплые, почти отеческие нотки в голосе человека, который беспрерывно орал и понукал нас. После этого мы прочувствованно спели «Тихую ночь, Святую ночь», и все завершилось молитвой во славу Господа и фюрера. К концу все основательно промерзли и были рады вновь юркнуть в натопленные хаты и по-настоящему отпраздновать Рождество. Стояли морозы, и довольно сильные, но, как нетрудно понять, мы не очень печалились по поводу задержки с прибытием нашей дивизии из Франции.

Как-то, это было, как мне помнится, вскоре после Рождества, боевое охранение вдруг подняло нас по тревоге. Вначале я подумал, что это дурацкая выходка какого-нибудь перепившего солдата или фельдфебеля. Но когда нас построили на улице, я заметил, что офицеры встревожены не на шутку, так что оставалось предполагать худшее. Потом со стороны побережья донеслась стрельба, сначала винтовочные выстрелы, а потом заговорили автоматы и тяжелые орудия. Что случилось? И почему все так внезапно? Насколько мы знали, части Красной Армии располагались километров за сто пятьдесят от нас. По мере того как мы стояли и мерзли на пронизывающем ветру, в нас росло чувство страха и неуверенности, быстро сменившееся раздражением. Мы уже собрались рассесться по машинам и двинуться на юг, в город, как на дороге появились разрозненные группы наших солдат. Запыхавшись, они в двух словах объяснили нам обстановку: русские высадились с моря. Части Красной Армии на десантных лодках беспрепятственно добрались до берега, скорее всего, оставшись незамеченными, ибо наша охрана больше пьянствовала, чем утруждала себя исполнением служебных обязанностей. К тому же, по словам отступавших, многие из русских были переодеты в немецкую форму, что значительно облегчило им снятие наших постов. Охрана едва успела открыть огонь, да и то с большим запозданием. Паника и хаос были неописуемы. Наши солдаты, едва выбежав из домов на улицу, попадали под огонь русских, произошла страшнейшая мясорубка. Прежде чем успели развернуть две тяжелые гаубицы у входа в порт, они были буквально сметены огнем орудий главного калибра тяжелых кораблей Советов. Только тогда сообразили, что под покровом темноты вплотную к берегу сумели подобраться советский крейсер и еще несколько эсминцев. Прислушавшись, мы разобрали гул двигателей моторных лодок, и это свидетельствовало о том, что десантники противника овладели всеми стратегическими пунктами в городе.

Из дома, где размещался наш командир роты, мы услышали, как он громко кричал в трубку полевого телефона, позже нам передали, что его на ломаном немецком крепко обругали в телефон русские. Не прошло и часа, как поступил приказ запустить двигатели и колонной следовать за командирским танком. Все ожидали, что нам прикажут следовать на юг к побережью для участия в отражении внезапной атаки русских. Но оказалось, что нам предстоит путь на север в противоположном от района боевых действий направлении, и мы стали углубляться в предгорья Яйла. Все мы в голос сетовали на трусость командования, но что касается меня лично, втайне я был вполне удовлетворен таким исходом, поскольку чувствовал, что к серьезной битве не готов.

Когда над морем занималось утро, мы были уже довольно далеко от прежнего места дислокации и, одолев перевал, спустились по припорошенным снегом северным склонам гор. Температура резко упала. Мы медленно и с достоинством проползли через городок Старый Крым, будто наше командование старалось уверить местное население в том, что высадка русских в районе Феодосии — дело пустяковое. Километров через тридцать мы вошли в вытянутое в длину селение и там остановились. Наши офицеры не утруждали себя тем, чтобы ввести нас в курс дела, и когда кто-то поинтересовался у лейтенанта, какова обстановка, тот высокомерно заявил, чтобы мы не забивали себе головы зря; дескать, пусть лошади думают — у них, мол, и головы побольше. Такой ответ возмутил нас — нам дали понять, что мы — пушечное мясо, не более того, а пушечному мясу лишнего знать не положено.

Поступило распоряжение расквартироваться в селении, куда мы прибыли. Место выглядело, в общем, довольно симпатично — деревня расположилась в естественном углублении среди лесистых вершин холмов. Улочки между домами были слишком узки для наших танков и другой колесной техники. Пришлось разместить ее за пределами селения на ровном участке местности. Командир роты вместе с денщиком заняли лучший дом в центре деревни — самом безопасном месте. От моего внимания не ушло, как он усердствовал, чтобы полевая кухня находилась рядом с местом его расквартирования. Каждый расчет занял один дом, и если обитатели домов были нам в обузу, их без лишних разговоров выставляли вон. Домик, который заняли мы, стоял на склоне, откуда можно было обозревать почти все селение и долину на другой стороне. Вскарабкавшись по еле живой лестнице, мы оказались на шаткой веранде, где в беспорядке валялись мотыги, лопаты, грабли, корзины и другая утварь. Я распахнул одну створку двери и увидел перед собой видавшую виды лестницу, ведущую вниз, в погреб. Там мы обнаружили запасы еды и овощей, часть в мешках, часть в бидонах и ведрах. Пройдя с крыльца через тяжелую и скрипучую дверь в дом, мы оказались в хоть просторной, но единственной комнате. В дальнем углу слева висела икона. Окна были завешены чем попало, щели в них заткнуты газетной бумагой. Единственной мебелью были кровать, стол, диван, скамейка, несколько стульев и грубый, очевидно, самодельный буфет с чашками и тарелками, стоявший вдоль стены. Большая обмазанная глиной печь обеспечивала теплом. Хата нам приглянулась, и мы решили остаться.

На диване сгорбилась почти беззубая старуха (хотя позже выяснилось, что ей было всего шестьдесят лет). Рядом с ней сидел ее сын, молодой человек лет двадцати пяти. Едва мы вошли, как женщина, не переставая, ворчала, и если бы не ее сын-калека, мы наверняка выставили бы их. Сын на самом деле был инвалидом с парализованными ногами, болтавшимися как у тряпичной куклы. Однако он научился довольно ловко передвигаться при помощи рук, подвязывая ноги к туловищу. Он взбирался на стулья и даже мог подниматься по лестнице с проворством обезьяны. В отличие от своей матери, не сводившей с нас недовольного взора, сын прекрасно сориентировался в обстановке, поняв, что им грозит оказаться на улице, и я заметил, с каким облегчением он воспринял наше решение оставить их в доме. Разумеется, ни о какой оплате за постой и речи не могло идти, мы велели им забиться в угол и вообще как можно реже напоминать о себе, после чего стали устраиваться сами.

Приблизительно неделю спустя я возвращался после несения караульной службы. Было около двух часов ночи, холодно, и мне не терпелось улечься под теплое одеяло поближе к печи. Когда я проходил через калитку сбоку, мне послышался шорох, доносившийся из заросшего сада. Я крикнул: «Кто здесь?», но ответа не получил. Мне стало не по себе — оружия с собой не было, я отдал его сменщику. Оставался только штык. Выхватив его из ножен, я прислушался, а потом бросил камень в кусты, туда, откуда слышался шорох и, судя по звуку, камень упал на что-то мягкое. Будь это животное, оно тут же умчалось бы прочь. Вглядевшись в темноту, я разобрал темное пятно, отдаленно напоминавшее силуэт человека. Будь у меня автомат, я, не раздумывая, пальнул бы в него. Но тут кто-то тихо проговорил по-русски: «Генри» (так меня называли местные русские), не стреляй, это я, Игорь!» У меня тут же отлегло от сердца, и страх сменился злостью. Это был на самом деле сын хозяйки дома калека Игорь. Его уж ни с кем не спутаешь. Игорь на руках подполз ко мне и будто жаба расположился на холодной земле у моих ног, всем своим видом вызывая жалость и снисхождение.

— Ты, дурачок, черт бы тебя побрал! Ползаешь здесь среди ночи! Ты знаешь, что мне ничего бы не стоило пристрелить тебя! Тем более что для вас, русских идиотов, сейчас комендантский час.

Я старался говорить тише, чтобы не разбудить остальных своих товарищей, которые, я знал, церемониться с ним не стали бы. Игорь продолжал бормотать, что, мол, прости, я не хотел ничего такого. Скорее всего, он засиделся у соседей, к которым ходил перекинуться в карты. Я ткнул кулаком ему под нос, чтобы он понял, что его ожидает в подобных случаях. Но тут он смущенно повернул голову к дому соседа, будто пытаясь объяснить мне, в чем дело. И я, посмотрев туда, все понял! На крыльце дома стояла Дуся, молодая рослая девушка, дочь соседки. На ней был темный платок, ее обычно собранные в тугой узел на затылке волосы теперь были распущены и беспорядочными, неопрятными прядями спускались вниз. Дуся была моложе Игоря, видимо, одних со мной лет, и я сразу же сообразил, в чем дело: калека забавлялся с девчонкой по ночам. Во мне вскипела злость. Я готов был тут же прикончить этого Игоря. Девушка, стоя на крыльце, не сводила с нас глаз. А когда наши с ней взгляды встретились, она поняла, что Игорю ничего не угрожает. Дуся, махнув нам на прощание, бесшумно исчезла в дверях дома.

Я, должно быть, так и продолжал стоять с дурацким видом, поскольку все еще не мог поверить тому, что видел. Игорь, безногий инвалид, несчастный калека — и эта светловолосая красавица Дуся! Заметив его плутоватую усмешку, я со злостью бросил ему:

— Ты — грязный дьявол! Пропади ты пропадом! Еще раз замечу ночью, пристрелю как собаку!

Игорь, ни слова не говоря, повернулся и поковылял на руках. Я, пройдя вперед, открыл дверь. Злость моя моментально улеглась, стоило мне увидеть, как он ковыляет передо мной. Как бы то ни было, он был человеческим существом, и я это сознавал. Отчего же я так обозлился на него? Скорее всего, из ревности. Красивая девчонка и этот урод! Мне ведь тоже хотелось, чтобы меня любили, но кому было здесь любить меня? Не было у меня своей Дуси, которая обнимала и ласкала бы меня. Когда мы вошли, все уже видели десятый сон, кроме старухи, матери Игоря. Она уже раскрыла было рот отругать сынка за то, что шляется по ночам неизвестно где, но я с таким свирепым видом пригрозил старухе кулаком, что она не произнесла ни слова. Игорь шепотом пожелал мне спокойной ночи, и я впервые за все время пожелал ему того же.

С утра я отправился к колодцу за водой. Едва я стал опускать в него ведро, как подошла Дуся. Увидев меня, девушка зарделась от смущения, но глаз не отвела.

— Спасибо, Генри, — тихо и очень серьезно прошептала она.

— За что это мне спасибо? — не понял я.

— Ну, ты сам понимаешь, за что…

— Дуся, я спокойно мог застрелить его. И тебя заодно. Вы с Игорем просто сдурели!

— Вот за это я тебя и благодарю! Его мать ругалась на него?

— Ругалась, а тебе-то что?

— Она всегда ругается. Понимаешь, она ревнует его, думает, что я его уведу от нее.

— Дуся, ты на самом деле любишь его?

— Да, он хороший человек, такой же, как мы с тобой.

Девушка продолжала смотреть мне прямо в глаза, и я понял, что все мои былые предрассудки сейчас проходят испытания на прочность. Не выдержав ее взгляда, я опустил глаза. Наполнив ведро, она ушла, а я стоял и думал: а, собственно, почему он должен быть лишен права любить и быть любимым? И почему Дуся не свободна в своем выборе?

С тех пор у нас с Игорем установились приятельские отношения. Часто по вечерам мы играли в шахматы, побеждал чаще всего он, меня это отчего-то не задевало. Я просил его подучить меня русскому языку и поправлять ошибки. Временами он упоминал о Дусе, но я упорно отмалчивался, не желая затрагивать эту тему.

Всю неделю нашему брату солдату работы хватало. Что мы просто ненавидели, так это муштру на виду у всей деревни на улице, служившей плацем. На нас орали командиры, заставляя ползать на животе. Потом мы от стыда не могли смотреть в глаза русским односельчанам — еще бы, «раса господ», а гоняют нас точно бессловесных рабов. Я всегда с удовольствием выполнял регламентные работы, и вообще мне нравилось обслуживать технику. Бывало, забьюсь в угол своего танка, прогреваю двигатель, что-нибудь смазываю, подкручиваю, а иногда просто сижу с книжкой в руках. По воскресеньям было спокойнее. Нас поднимали на час-позже и давали возможность выстирать и привести в порядок обмундирование, помыться и отдохнуть. В общем, банно-хозяйственный день. Иногда мы собирались и пели песни или же устраивали соревнования по шахматам, могли и перекинуться в картишки. Бывали дни, когда нас выгоняли на маневры, и мы, как дикие зайцы, петляли на танках по безмятежной сельской местности. Офицеры наверняка видели смысл в этих разъездах, мы же никакого. Однажды случилось так, что я заехал на танке в мелкую трясину и увяз. Командир танка, фельдфебель, вынужден был долго смотреть в перископ, чтобы определить, как нам лучше выбраться. Позже, подводя итоги на построении, командир роты заявил, что все прошло в целом успешно, но вот только один танк увяз в грязи. Водителю было приказано выйти из строя. Я и не догадался, что офицер имел в виду меня, поэтому остался в строю. Тогда он, раздраженно топнув ногой, назвал меня по имени и званию. Я вышел из строя, но вышло это как-то очень уж по-штатски. Покачав головой, командир роты сделал мне перед строем внушение, а я совершил главную в армии ошибку — попытался возразить вышестоящему лицу. Тот рассвирепел и назначил мне трое суток ареста за пререкания с офицером. Я был страшно расстроен, наверное, впервые в жизни меня так унизили публично. Но этим дело не кончилось.

Командир роты подошел к обер-фельдфебелю Ланге, и оба какое-то время беседовали, хихикая. Потом Ланге, улыбаясь до ушей, зашел ненадолго в дом и вернулся оттуда с газетой, которую тут же свернул в виде шляпы-треуголки. Мне было приказано снять каску и вместо нее надеть треуголку из газеты. Потом мне вручили длинную палку, которую я должен был зажать между ног, и в таком виде я должен был проскакать перед всей ротой выкрикивая: «Я бедный танкист, езжу туда-сюда, пока не застряну». Я сгорал от стыда, но, надо сказать, мои товарищи отнеслись ко мне с пониманием, хотя кое-кто и хихикал, большинство же стояли с каменными лицами. Только обер-фельдфебель и офицеры отвели душу и вволю погоготали. Потом меня препроводили в какой-то амбар, где заперли на замок. Плюхнувшись на солому, я тихо стонал от злости и унижения, а потом принялся молотить по полу кулаками, повторяя: «Ах вы, ублюдки проклятые!»

Чуть успокоившись, я стал вспоминать об отце, о том, в чем он неоднократно пытался убедить меня. А предрекал мне он следующее: или научусь философски смотреть на этот прогнивший статус-кво, или же армия превратит меня в жалкого робота, в бессловесное ничтожество. И здесь, в этом прогнившем амбаре, я чувствовал себя жалким ничтожеством и постепенно начинал понимать то, что тогда подразумевал мой отец. Сколько же все-таки личной свободы остается мне? И посвятил все эти три дня пребывания в амбаре размышлениям на эту тему. Когда же истек срок ареста и я должен был предстать перед командиром роты, то вдруг понял, что тот утратил надо мной всякую моральную власть. Глядя ему в глаза, я вспоминал отца, думал о том, как бы он гордился мной, если бы смог прочесть мои мысли тогда.

Мне всегда нравилась спокойная, теплая дружеская атмосфера наших вечеров, когда мы вместе усаживались за стол поиграть в карты или шахматы при свечах — единственном доступном нам источнике света. Двое из нашего расчета играли на губных гармошках, расположившись на одеялах, они вполголоса затягивали песни. Мелодии эти нравились даже нашим русским хозяевам, стоило только прозвучать губной гармошке, как мать и сын прекращали споры и начинали слушать.

Однажды в полдень мне понадобилось сходить на другой конец деревни принести пару канистр бензина для танка. По мостику взад и вперед шагал пожилой охранник, следя за холмами и густым подлеском в долине реки. Солдаты из других частей редко приезжали в нашу деревню и, как правило, на транспорте, но не пешком. Поэтому я был несколько удивлен при виде двоих солдат, шедших мне навстречу. Один был в черной форме танкиста, другой в обычной, серо-зеленой. Я даже не заметил, откуда они здесь взялись. Поравнявшись с ними, я поздоровался, бросив «привет!» В ответ оба захихикали, как дети, и без слов кивнули мне. Поставив пустые канистры на землю, я высказался о погоде, показав на покрытое облаками небо. И в этом случае их реакция показалась мне глуповато-странной: оба тоже ткнули пальцами в небо, так и не сказав ни слова. Я просто взял канистры и продолжил путь. Оглянувшись, я понял, что они, глядя мне вслед, обсуждают меня.

Добравшись до бензовоза, я рассказал об этой встрече нашим солдатам, но никто из них этой парочки не видел. Когда я шел назад, они куда-то исчезли, меня еще поразило, как это они смогли столь быстро пропасть неизвестно куда. И когда я спускался по склону, вдруг над моей головой просвистели пули. Вокруг не было ни души, я, бросив тяжелые канистры, тут же скрылся в кустах. Перепугавшись до смерти, я лежал ничком на влажной болотистой земле, не смея пошевелиться, пока не прибыли двое моих помощников, тоже с канистрами в руках и не поинтересовались, от кого это я прячусь в кустах. Я рассказал им о том, что случилось, мы внимательно оглядели местность, но ничего подозрительного не обнаружили. Вернувшись в деревню, я доложил об инциденте; один из лейтенантов высмеял меня, заявив, что я видел привидения. Разозлившись, я залез в танк и больше не заводил разговоров на эту тему.

На следующую ночь вдруг прогремел взрыв. Все мы выскочили из домов и увидели, что один из наших грузовиков объят пламенем. Потом раздалась стрельба, и было непонятно, откуда вели огонь. Мгновение спустя, раздались еще два взрыва. Наш танк, стоявший чуть поодаль от остальных, вспыхнул, как свечка, затем взлетел на воздух небольшой склад боеприпасов. В общем, начался настоящий фейерверк. Все мы в панике заметались, не зная, что делать, и тут из темноты прогремел еще один выстрел. Кто-то вскрикнул, попали в одного из наших солдат, но ранение оказалось пустяковым, но боец был испуган не на шутку. И в этот момент из темноты прозвучало: «Ihr deutsche Schweine…»

К двум-трем часам утра все утихло, и стали подсчитывать нанесенный ущерб. Командир роты вызвал меня к себе. Теперь его очень заинтересовала история с двумя незнакомыми солдатами, которых я видел, во что они были одеты, были ли вооружены, какого возраста и походили ли на немцев. Ага, подумал я, походили ли на немцев. А в чем, собственно, они должны были походить на немцев? Но понял, что имеет в виду наш командир роты, поскольку и до нас дошли слухи о том, что командиром у крымских партизан был немец по фамилии Фосс. За его голову объявили огромную цену, за ним уже давно охотились, и мой командир подозревал, что именно он попался мне на дороге. Наблюдая своего командира роты, видя, как он досадливо почесывает в затылке, я не мог удержаться от злорадства. Так тебе и надо, думал я, не хотел выслушать меня тогда и отнестись к этому делу серьезно, все убеждал меня, что мне, дескать, попались привидения. И я подумал, а упомянул ли он в своем донесении в штаб батальона об этом инциденте, то есть о том, что один из его подчиненных повстречал на дороге двух странных немцев.

Наше снабжение продовольствием оставляло желать лучшего. Путь из Германии до Крыма был долгим и небезопасным, а доставка морским путем через Румынию также была невозможна из-за того, что Советы все еще удерживали Севастополь, так что нам часто приходилось недоедать. Обычно мы только раз в день получали горячую пищу, обычно жидкий капустный суп с плавающим в нем картофелем; через день каждому из нас полагалось полбуханки хлеба, немного жира, немного сыра и немного затвердевшего меда.

Когда подходило время обеда, двое из нас по очереди должны были приносить от походной кухни термос с едой для нашего взвода. Однажды, когда подошла очередь нас с моим товарищем, повар заполнил термос водянистым рисовым супом. Путь пролегал по довольно ухабистой дороге, кроме того, требовалось пройти под полуразрушенным мостиком через дорогу. Мы обнаружили, что крышка термоса неплотно закрыта, а наш повар Артур налил нам, как говорится, от всей души — под самую крышку, в результате чего суп проливался, растекаясь по термосу. Зайдя под мост, мы попытались поплотнее закрыть ее, но так и не смогли. Как быть? Неужели мы должны были позволить, чтобы такой вкусный суп проливался. А какой от него исходил запах! Оставался один выход — чуточку съесть его, чтобы больше не выплескивался. Поскольку ложки у нас были при себе, мы сумели понизить уровень супа до безопасного, то есть на пару сантиметров ниже. Когда мы прибыли, товарищи с нетерпением дожидались нас и готовы были вырвать из рук термос. На их вопрос, где нас носило столько, мы ответили, что этот дурачок Артур залил под самую крышку, да и воды под мостом было по колено. Сдав термос, мы заняли место в конце очереди, и фельдфебель налил положенную порцию и нам в котелки.

Партизаны, действовавшие под предводительством Фосса, изрядно отравляли нам жизнь. Имя Фосса вошло у нас в поговорку. Всякий раз, когда кто-то слышал какой-нибудь странный шум, кричал: «Берегись! Фосс!» И хотя это была шутка, но она недвусмысленно свидетельствовала о том, чем были для нас партизаны. Ночью нам оставались лишь занятые нами города и села, а вся остальная территория принадлежала партизанам. Транспорт передвигался только колоннами, под защитой пулеметчиков, а иногда танков или бронетранспортеров. Сожженные автомобили и грузовики на обочинах дорог были мрачным напоминанием о победах Фосса, и я помню, как один из наших солдат зло пошутил, когда мы проезжали мимо очередного подорванного и сгоревшего танка: «И куда только деться от этих чертовых немцев!»

Одним весенним утром, еще затемно, наш командир роты выстроил нас и объявил, что нам предстоит операция по уничтожению партизан. Танки пришлось оставить, мы отправились на легких бронетранспортерах, полугусеничных автомобилях и грузовиках. Моя репутация водителя после известного инцидента была здорово подмочена, и командир роты объявил, что он будет сидеть рядом и контролировать меня до самого прибытия в пункт назначения, где планировалось начать операцию. Как нам сказали, дорога в Старый Крым была построена еще греками 2000 лет тому назад. Она причудливо извивалась, проходя через предгорья Яйлы, проходя узкие речки, иногда через мосты, а иногда и вброд. Взошедшее солнце окрасило небо в нежно-розовый цвет, мы следовали на восток. За день до этого прошел дождь, воздух был чистым, отовсюду доносилось пение птиц. Я показал командиру роты на голубоватую Венеру, сиявшую на небе. Он насмешливо взглянул на меня и недоуменно спросил: «Откуда ты знаешь?»

Этот человек даже не понял, что своим бестактным и недоверчивым вопросом оскорбил и унизил меня. Впрочем, разве мог я обвинять в бестактности толстокожего служаку? Откашлявшись, он молчал, когда я попытался объяснить ему, что мой отец в детстве часто рассказывал мне о Вселенной, звездах и огромных расстояниях. Я вообще интересовался астрономией и довольно много прочел на эту тему. Я стал рассказывать своему командиру роты о Копернике, Ньютоне, Галилее и так далее. И внезапно понял, что он ни разу меня не перебил. Очень было непривычно видеть своего командира в роли слушателя. Казалось, он позабыл о том, что он и поехал со мной лишь ради того, чтобы проследить за моим вождением. Когда мы проезжали через очень красивую сельскую местность, я, размышляя вслух, сказал, что, дескать, мы, людские существа — просто крохотные и ничего не значащие пылинки в бездонных глубинах космоса на этой затерявшейся в нем планете, пусть даже некоторые люди и считают себя центром Вселенной, приравнивая себя к божествам. Не знаю, уловил ли он мой намек, но задал мне такой вопрос:

— А ты когда-нибудь задумывался над тем, кем это все создано?

— Да нет, откуда? Но могу понять, что люди на протяжении веков считали — и сейчас считают, — что это было нечто непостижимое, а именно — Бог.

— Так ты веришь в Бога? — спросил он.

— Вообще-то, в церковь я не хожу, ну, не падаю на колени для молитвы, и все в таком роде…

— Но в Бога веришь?

— А как не верить, если смотришь вот на все это и понять не можешь, как и кем оно было создано, вся эта красота.

Сложно все это для нашего ума, только и сказал он, и мы проехали мимо первой хатенки городка Старый Крым, который когда-то был столицей Крыма. Колеса и гусеницы загрохотали по видавшим виды булыжным мостовым, нарушая сон немецких солдат и местного населения. Мы прикатили на рыночную площадь и направились прямо к разрушенному памятнику. Лирический настрой был вмиг позабыт, мой командир снова был солдатом.

Памятник сокрушили недавно. От него осталась лишь пара исполинских ботинок, прилипших к постаменту, несомненно, принадлежавших либо Ленину, либо Сталину. А вот газоны, разбитые вокруг него, были нетронуты и выглядели живописно — аккуратные кустики, подстриженная трава. Вот-вот должен был закончиться комендантский час, вокруг не было никого из местных, лишь вооруженные немецкие солдаты, с умеренным интересом наблюдавшие за нашим прибытием. Вскоре прибыли две колонны татар, их было сотни две, одни мужчины. Татары выстроились в линию вдоль стены самого большого дома на площади, вероятно, служившего главным административным зданием Старого Крыма. Их предводители довольно грубо призвали всех к тишине, после чего подошли к стоявшему через дорогу переводчику доложить о себе нашему командиру роты. Тот прогуливался вдоль строя и оглядывал их. «Целая толпа привалила! Нечего сказать, гуркхи вермахта», — иронически заметил кто-то, и мы захихикали. Та деревня, где мы стояли, была населена русскими, но в Крыму проживало около 400 000 татар, и многие из окрестных деревень состояли сплошь из татар. Сейчас кое-кто из них, коренастые смуглые мужчины, осмелившись, подошли к нам и вели себя так, будто мы с ними Бог знает какие друзья-приятели. Отчего-то эта публика особой симпатии у меня не вызывала, и я подумал о том, какова будет их судьба, если ход войны изменится. Некоторым были розданы винтовки и боеприпасы к ним, привезенные нами на грузовике, и после долгого обсуждения и инструктажа толпа выстроилась и под предводительством своих командиров потянулась в сторону холмов.

Нам, водителям, было приказано оставаться здесь и караулить транспортные средства, чему я был искренне рад, хоть и не сказал об этом вслух! Солнце пригревало вовсю, и мы уселись в уютном сквере и стали наблюдать за горожанами, главным образом за женщинами и стариками. Призвав на помощь весь имевшийся у меня запас русских слов, я попытался заговорить с ними, но те предпочитали отделываться односложными ответами типа «да» или «нет».

Позади нас располагалась больница, реквизированная для немецких нужд. Примерно около полудня я решил обойти здания больничного комплекса и наткнулся на одну из надворных построек. Меня привлек аромат приготовляемой пищи. Доверившись обонянию, я вошел в небольшой домик и двинулся по коридору. Справа я заметил, что одна из дверей распахнута настежь. Встав в проеме, я попытался отыскать среди кухонных работяг повара-немца. Отыскав, я попытался вежливо заговорить с ним. Но он, скорее всего, тут же раскусил мои намерения, потому что довольно грубо отшил меня. Жирный скряга, подумал я, вполне дружелюбно улыбаясь ему. Тут откуда-то возник офицер и, подойдя ко мне сзади, поинтересовался, что мне здесь понадобилось. Скрывать намерения смысла не было, и я без слов показал на стоявшую на плите кастрюлю с едой, добавив, что я и мои товарищи уже забыли, когда наедались досыта. Офицер этот хоть и держался весьма официально, настроен был вполне лояльно и осведомился, сколько нас. Когда я сообщил ему, что нас человек шесть, он велел мне сходить за ними. Я едва верил в такое счастье и тут же предложил отработать обед, на что офицер ответил, что у него для этого русских хоть отбавляй. Прибежав к своим, я ошарашил их новостью — нас приглашают на обед. Мои товарищи без лишних расспросов похватали котелки и последовали за мной. В вылизанном дочиста и выложенном плиткой коридоре нас дожидался знакомый мне офицер. Он торжественно объявил, что всем нам перед едой предстоит проглотить по полной столовой ложке рыбьего жира. Сначала мы подумали, что он шутит, но тут он выставил здоровенную бутыль ненавистного с детства рыбьего жира. Что нам оставалось делать? Я с величайшим трудом заставил проглотить эту вонючую дрянь, и меня едва не вырвало. Что же касалось еды, тут он нас не обманул — наелись мы до отвала. Рассыпаясь в благодарностях, мы всей толпой двинулись в сквер. По пути мы старались не делать резких движений, чтобы, не дай Бог, не распроститься с роскошным обедом. Присев на траву, мы почувствовали, что нас начинает клонить в сон, и не заметили, как заснули. Но уже скоро нас растолкали. Вернулись двое наших солдат с татарином в придачу. Им было велено передать, чтобы я на полугусеничном грузовике ехал в горы забрать часть вооружений. Дорога в горы была такова, что ее и дорогой назвать было трудно, скорее это было высохшее русло речки. Установив легкий пулемет на кузов, трое посланцев были готовы отразить любую атаку. Мы очень хорошо понимали, что нам предстоит передвигаться по территории, контролируемой Фоссом. Вокруг раскинулась живописная местность, мы поднимались все выше и выше, время от времени оглядываясь на лежащий внизу живописный город. Несколько раз нам пришлось убирать с дороги поваленные деревья и осыпавшиеся камни, каждый раз считая, что нам уготовили ловушку. Вскоре мы добрались до прогалины, где наша часть расположилась лагерем, причем на том же самом облюбованном прежде партизанами месте. Наш командир роты приказал установить вокруг лагеря несколько пулеметов, а большинство личного состава вместе с татарами принялись прочесывать местность вокруг. Прежние обитатели лагеря, вероятно, покинули его в спешке, потому что даже позабыли прихватить с собой палатки. Эффектом внезапности мы были обязаны, несомненно, татарам. Примерно час спустя после нашего прибытия сюда из-за деревьев внезапно вышел мальчик лет шестнадцати-семнадцати. Судя по растрепанному виду, он, должно быть, прикорнул где-нибудь неподалеку. Едва он ступил на прогалину, не подозревая о том, что его там подстерегает, как получил пулю в грудь. Наверняка он и сообразить не успел, в чем дело. Вот так закончилась его едва начавшаяся жизнь. Я подошел к неподвижно лежавшему телу. В чем виноват этот милый паренек, мелькнула мысль. В том, что, когда в его страну вторглись захватчики, он решил пойти в партизаны? Будь я на его месте, я поступил бы точно так же. Но к чему его было убивать? Я стал рассматривать брошенные партизанами книги, тут возвратилась группа татар, они сообщили о страшных вещах. Приставив руки к горлу, они недвусмысленно объяснили, какова была участь тех, кто попал к ним. А ведь это были люди, которые веками жили с ними бок о бок! После возвращения всех групп с прочесывания мы уселись большим кругом, и мне довелось услышать рапорты о ходе операции. Я с интересом отметил, что именно состоящие из одних только татар группы могли похвастаться значительными успехами, остальные же вынуждены были скромно молчать, поскольку докладывать было не о чем.

Уже почти стемнело, когда мы вернулись в Старый Крым. Командир роты выразил благодарность выстроившимся перед ним татарам, заверив их в том, что их помощь рейх никогда не забудет. Не уверен, заплатил ли он им. После того как они маршем двинулись в свои деревни, махая нам на прощание, пока не исчезли в сумерках, мы по извивавшейся построенной греками дороге покатили назад и прибыли в нашу деревню, уже когда стемнело. Приблизительно неделю спустя до нас дошли слухи, что татарскую деревню, ту самую, из которой прибыли наши добровольцы, ночью атаковали. Многие погибли, а дома их были сожжены дотла, рогатый скот угнан. Воистину не знаешь, где правда, а где неправда.

Вскоре после этого мы отправились в татарскую деревню под названием Козы. Она располагалась на самой вершине голой горы, спускавшейся к Черноморскому побережью. Переулки там были слишком узки для наших транспортных средств; передвигаться пешком и то было непросто, приходилось перепрыгивать с камня на камень. Но зато каким идиллическим местом была эта деревня. Дома были окружены оградами, сложенными из грубоотесанного камня, за ними и проходила большая часть жизни тамошних обитателей. И дома были тоже выстроены из дикого камня, как правило, двухэтажные. Свес с крыши дома, где мы были расквартированы, накрывал узкую лестницу, идущую вдоль стен прямо на длинный балкон, из которого двери вели в спальню. На стене дома висел самодельный умывальник, куда заливали воду из расположенного внизу колодца. Это примитивное устройство прекрасно работало. «Наш» дом принадлежал старому горбатому татарину, до него здесь жили три поколения его родственников. Он доложил мне, что он — староста деревни Козы, и даже однажды вечером пригласил меня в небольшую комнатку наверху. Там на стене красовался плакат с изображением Адольфа Гитлера, и он все время пытался объяснить мне, какой великий человек наш фюрер и какой плохой Сталин. И хотя я, в принципе, соглашался с этим, мне отчего-то все же было неприятно слышать подобные высказывания от него. В большой комнате, гостиной, стоял внушительных размеров стол с ножками не выше тридцати сантиметров. Однажды вечером нас всех пригласили отужинать с хозяевами, все было очень вкусно, хотя и непривычно остро приправлено. И крымское вино оказалось превосходным. Но сидеть на подушках за столом мне показалось неудобным.

Весна здесь пришла очень рано, должно быть, в марте, когда обильно зацвел миндаль, целые рощи которого спускались к морю. Зрелище было восхитительное. И вот однажды, сидя под миндальным деревом и созерцая южный пейзаж, я впервые обнаружил вшей, с которыми мы были неразлучны все следующие три года.

Из тактических соображений нас перебросили ближе к деревне в восточной части гор Яйла с романтичным названием Зали. Селение было довольно запущенное, но весьма живописное, располагавшееся по обоим берегам узкой горной речки. Место, это мне напомнило немецкий Шварцвальд, ту его часть, где горы еще не очень высокие. Воды бурной речки прорубили песчаник, кое-где образовав ущелья. Невысокие холмы покрывали заросли деревьев, уже начинавших зеленеть. Домишки, большей частью одноэтажные, были разбросаны в беспорядке по всему селению. Все они были окружены фруктовыми садами. Женщины с утра до ночи пропадали на огородах, взрыхляя землю. Почти вся наша рота расположилась непосредственно в селении, за исключением нашего расчета из четырех человек, где я был водителем. Мы были расквартированы в небольшом доме на окраине села, к которой почти вплотную подступал лес, покрывавший крутой, почти отвесный склон горы. В доме имелась всего одна комната, откуда открывался чудесный вид на долину и холмы. Первый этаж был сложен из камня, второй — деревянный. Среди деревьев позади приютились хозяйственные постройки, где хозяева держали коз и овец. Внизу к каменной части дома было пристроено хранилище для дров, откуда на веранду вела скрипучая лестница под нависающим карнизом дома. Около окна, расположенного у самых дверей, было светло и удобно. Там мы и решили расположиться на одеялах, велев русским отправляться в более сумрачную часть в глубине дома. Хозяевами были муж и жена, обоим лет около сорока. Муж, судя по всему, страдал легочным заболеванием, возможно, астмой, поскольку у него часто случалась одышка, а жена была полноватая блондинка, довольно симпатичная и производила впечатление вполне здоровой женщины.

Как-то вечером, уже начинало темнеть, мы сидели и ужинали за столом. И тут появились дети хозяев, парень лет шестнадцати и девушка лет девятнадцати. Оба наверняка были наслышаны о том, что к ним прибыли на постой немцы, и, как мне показалось, явно разволновались по этому поводу. Убедившись, что их жилище выглядит уже по-другому, они молча выразили недовольство. Михаил угрюмо сообщил, что ему шестнадцать лет и что он учится в школе в одном из близлежащих городков. Анне на самом деле было девятнадцать лет, то есть она была моей ровесницей и училась в педагогическом институте в Симферополе, но учебе помешала война. Оба теперь вынуждены были помогать родителям по хозяйству. Даже без нашего присутствия в их доме было тесно. Вообще условия жизни здесь были весьма примитивными, воду приходилось таскать из колодца внизу в деревне. Обменявшись несколькими фразами с родителями, она повернулась ко мне, вероятно, потому, что я по-русски пожелал ей доброго вечера, и спросила, могли бы мы с ней поговорить. Подойдя к столу, она оперлась на него руками и пристально посмотрела на меня своими карими с зеленоватым оттенком глазами. Хотя девушка оставалась внешне спокойной, я чувствовал, что она с трудом сдерживается. Она напомнила мне, что ее отец серьезно болен и что доктор предписал ему свежий воздух и покой, и что поэтому с нашей стороны было бестактно вот так ворваться и нарушить их размеренный образ жизни. Откровенно говоря, мужество Анны даже импонировало мне. Я объяснил ей, частью по-русски, частью по-немецки, что поскольку мы люди подневольные и выполняем приказ, иначе мы поступить не могли. Если она не верит, пусть обратится к нашему командиру роты с жалобой, но я сильно сомневаюсь в том, что ее доводы будут приняты во внимание, более того, я сомневаюсь, что тот вообще станет ее слушать. И добавил, что мы, дескать, не слепые и сами заметили состояние ее отца, поэтому попытаемся не тревожить его. Девушка поняла меня и, несколько успокоившись, перевела мои слова отцу.

Большую часть дня мы были не дома, почти все время посвящая подготовке к предстоящему наступлению. В темное время суток один из нас нес охрану. Каждый вечер я спускался к реке проверить «сигнализацию» — закрепить на ночь веревки с привязанными к ним консервными банками, затем возвращался посидеть на веранде, где тоже не расставался с оружием, каской, причем посидеть не просто удовольствия ради, а пристально вслушиваясь в темноту. Когда подходило время укладываться спать, Анна обычно просила, чтобы мы загасили свечи, чтобы они с матерью могли раздеться и лечь в постель. Мое место на полу было в ногах кровати Анны, Михаил тоже устраивался на полу у печки, оставляя узкий проход.

Подготовка к атаке Керчи шла полным ходом. Груженые транспортеры и грузовики день и ночь шли через деревню, в которой мы застряли на несколько недель.

Нам с Анной приходилось встречаться по несколько раз на дню, и я всегда остро ощущал ее присутствие в доме. Девушка излучала достоинство, гордость, и походка ее отличалась женственностью, даже если она вела коз на пастбище или взрыхляла землю мотыгой, в ее движениях присутствовала особая неповторимая грация. При встречах мы ограничивались краткими, ничего не значащими беседами — о погоде, о домашнем скоте или об аграрных работах. Иногда я замечал, как она пристально вслушивается в наши беседы с ее братом Михаилом. Иногда по вечерам я рассказывал ему о жизни в Германии, о том, насколько она лучше здешней. Я остро ощущал, что Анну возмущали и злили мои слова. Может быть, я и вел эти беседы именно для того, чтобы хоть как-то привлечь ее внимание, но она никогда не вмешивалась. В темное время суток мы собирались все вместе, за исключением разве что постовых. Один наш солдат играл на губной гармошке, и я не раз замечал, что Анне нравятся мелодичные немецкие песни. Иногда я даже заставал ее, когда она невольно напевала то, что услышала минувшим вечером, и, поняв, что я заметил, всегда умолкала, предпочитая скрывать чувства под маской непроницаемости. Мы, простые вояки, часто играли в карты, а это всегда довольно шумная затея. Я играл с Михаилом в шахматы, и хотя Анна утверждала, что, дескать, тоже играет в шахматы, никогда не садилась за доску со мной. Поскольку свечей и керосина у них было мало, Анна иногда просила разрешения присесть поближе к свету, что-нибудь подштопать или пришить. Причем всегда усаживалась поближе ко мне, а не к брату. И всеобщее веселье, и шум за столом вроде бы не имели к нам отношения, когда наши взгляды встречались. Я чувствовал, что между мною и этой девушкой протянулась незримая нить отношений, незаметная для остальных.

Дело в том, что по части общения с противоположным полом опыта у меня не было никакого. Естественно, разговоры «об этом» в нашей солдатской среде не прекращались, я тоже пытался вносить свою лепту, но если доходило до дела, я краснел, как рак, в обществе любой малознакомой девчонки, а своей у меня не было. Когда началась война, мне было семнадцать, и с первого дня войны в рейхе было строго-настрого запрещены все танцевальные вечера. Мол, считалось, что не к лицу немцам отплясывать, в то время как их фатерланд ведет борьбу не на жизнь, а на смерть с мировым врагом. Задним числом я понимаю, что тогда я жаждал любви, совершенно неосознанно, не умея толком облечь желаемое в слова, вероятно, и Анна желала быть любимой, и мы оба на бессловесном уровне понимали друг друга. Ненароком встречаясь глазами, мы торопливо отводили их.

Все мы недоумевали, если не сказать больше, когда Анна вместе с братом внезапно исчезали на несколько часов, а то и на целый день непонятно куда. И что самое странное, никто из нас никогда не замечал их ухода. Пару раз я спрашивал Анну, где она была, но девушка всегда возмущалась, давая понять, что это не мое дело. Мать объясняла ее отсутствие тем, что Анна ходила к родственникам помогать по хозяйству в соседний Османчек, а когда я в очередном разговоре с Анной напомнил ей, что дорога туда проходила через контролируемый партизанами район, она с плохо скрытым вызовом заявила, что, дескать, для нее партизаны не опасны. Когда я предупредил ее, что достаточно одного подозрения в связи с партизанами, и ее расстреляют или повесят, в ответ она опять же вызывающе пожала плечами. Мы в своей солдатской компании обсудили этот вопрос, думая, как нам поступить — сообщать или не сообщать командиру роты о явно подозрительном поведении брата и сестры, но в конце концов мы решили разобраться с этим сами. Я чувствовал, что должен, будучи единственным, кто понимал по-русски, выставить Анну в выгодном свете, ссылаясь на ее высказывания, правда, несуществующие, и мои товарищи решили спустить все на тормозах. Я чувствовал, что играю с огнем, но предпочитал не копаться в своих эмоциях, да и не имел по этой части особого опыта в силу своей молодости. Однако я осознавал наличие той самой незримой связи между нами с Анной, именно это осознание и заставило меня поступать так, а не иначе. Правда, от внимания моих сослуживцев не ушло, что я в последнее время какой-то необычно тихий и задумчивый. Они не подозревали, какая буря чувств бушевала внутри меня.

По ночам, когда выставлялся постовой, мы всегда оставляли входную дверь незапертой. И в одну из таких ночей, когда была моя очередь стоять на посту, я, возвращаясь в дом, чтобы поднять сменявшего меня товарища, обнаружил, что дверь все же на запоре. Но стоило мне пару раз повернуть ручку, как изнутри донеслись легкие шаги. Дверь бесшумно отворилась, и на пороге я увидел Анну. В полумраке я разобрал, что она в ночной сорочке и с распущенными по плечам волосами. Казалось, что она в эту ночь не смыкала глаз. В комнате, похоже, все остальные спали, и какое-то время мы молча смотрели друг на друга. Я не хотел заговаривать первым, но чтобы переломить странную ситуацию, попытался зайти внутрь. Но вместо того, чтобы повернуться и пройти к своей кровати и оставить меня закрыть дверь, девушка, чуть посторонившись, чтобы пропустить меня, продолжала стоять в проеме. Мне пришлось чуть ли не протискиваться мимо нее, и в этот момент наши тела соприкоснулись. У меня было ощущение, что меня ударило током. Подобное переживаешь, по-видимому, входя в рай. Растолкав сменявшего меня товарища, я улегся на свое одеяло в считаных сантиметрах от кровати Анны. В ту ночь ни о каком сне и речи быть не могло — я прислушивался к каждому шороху, исходившему от нее. Анна тоже не уснула, тут я мог спорить на что угодно, но утром все между нами было как обычно. Ни единого намека на то, что произошло ночью.

Наступило воскресенье, день выдался погожий, приход весны чувствовался буквально во всем. Наша четверка уселась на траву и наслаждалась пригревавшим солнцем. В этот момент я увидел, как Анна, спустившись по лестнице, направилась к узкой тропинке, ведущей к речке. На ней было довольно красивое серо-зеленое платье, волосы собраны на затылке в узел, а на ногах белые чулки. Мне она показалась в тот момент просто красавицей, и когда один из наших засмотрелся на девушку, я испытал прилив гордости. Поворачивая на тропинку, она бросила на меня взгляд мельком, но достаточно многозначительный. Едва она скрылась из виду, как я объявил, что, мол, мне необходимо сбегать в деревню, лежавшую в противоположной стороне от речки. Но, едва исчезнув из поля видимости моих товарищей, я чуть ли не бегом припустил к речке. Добравшись до воды, я понял, что в этом месте тропинки нет, а берега илистые, топкие. Пришлось какое-то время идти прямо по воде, держась за свисавшие ветви деревьев, низко склонившиеся над речкой. Хорошо хоть, что не лесная чащоба, подумал я. Сердце подсказывало мне, что Анна будет ждать меня, и, одолев очередной поворот русла, я увидел ее. Девушка присела у самой воды на корточки и сосредоточенно смотрела в нее, будто что-то разглядывая. Медленно повернув голову, она заметила меня и, как мне показалось, вовсе не была удивлена моим появлением здесь. Миновав мелководье вброд, я скинул пилотку на траву рядом с ней и тихо произнес по-русски:

— Анна, моя Анна!

— Здравствуй, Генри, — ответила она.

Только это мы и сказали друг другу. Мы стояли почти вплотную, но не дотрагиваясь друг до друга. Анна неотрывно смотрела прямо мне в глаза. Я вибрировал будто до предела натянутая струна — еще бы, такое со мной было впервые! Впервые оказаться наедине с Анной! Общение шло на уровне эмоций, не слов, что могли значить слова тогда? Казалось, я весь обратился в осознание ее присутствия. Тут Анна отступила и уселась на ствол поваленного дерева, а я шлепнулся на траву у ее ног. Не требовалось особой проницательности, чтобы понять, что и девушка взволнована, но, совладав с собой, она, по-прежнему глядя мне в глаза, едва слышно произнесла:

— Генри, у меня на душе камень. Ну, почему, почему ты оказался здесь, в моей стране, в такой роли?

— Анна, я в этом не виноват. В прошлом году меня призвали в армию, потом подготовка, потом Франция, а оттуда погнали сюда. Я и понятия не имел, что попаду в Крым, я вообще не знал, что Крым существует и что он — тоже часть Советского Союза!

В принципе, все именно так и было.

— Но ты понимаешь, что между нами никогда не сможет быть ни дружбы, ни чего-то большего. Это ты понимаешь, Генри, или нет? Наша страна такая красивая, а ты пришел сюда, как солдат, как враг, мы жили в мире, мне так нравилось жить здесь. Я так ее люблю, что готова жизнь отдать, чтобы защитить ее. Даже от тебя, Генри. Ты ведь враг для нас, врагом был, и им останешься. И мира между нами быть не может, пока мы вас не прогоним отсюда. Ну, скажи мне, какое право мы имеем на наши чувства друг к другу?! Ты меня понимаешь, Генри?

— Да, Анна, понимаю. Я все понимаю. Но у меня нет слов, чтобы объяснить, как же все-таки мерзко ощущать себя оккупантом чужой страны и как отвратительно сознавать, что и ты меня таким считаешь. Признаюсь, я никогда до этой поры об этом не задумывался.

Нам столько хотелось тогда сказать друг другу, но, вероятно, моего скудного словарного запаса не хватило и на сотую долю того. Потом Анна, держа в руках букетик полевых цветов, вдруг склонила голову и расплакалась. Мне было невыразимо больно смотреть на нее, и одновременно я испытал счастье, потому что эти слезы говорили мне куда больше слов. Когда я, желая утешить ее, ласково дотронулся до ее плеча, она сказала: «Нет, Генри, нет, не надо этого!»

— Мне нужно идти! — объявила Анна, успокоившись. — Я никогда не забуду этой нашей встречи здесь, никогда в жизни!

Какое-то время мы молча стояли, не в силах уйти отсюда. Воздух был наполнен птичьим щебетом, в двух шагах журчала река. Печаль и радость, мрак и свет — все смешалось в моей душе, и я не пытался распутать этот диковинный узел. И когда мы уже уходили, Анна вдруг обернулась и, зажав мое лицо в ладонях, крепко поцеловала меня в губы.

Едва я успел опомниться, как девушка смело шагнула в воду и стала переходить на другой берег. Я бросился за ней.

— Нет, Генри. Я уж лучше пойду одна, а ты, как только я поднимусь на горку, иди в другую сторону вдоль речки. И не торопись. И вот что — ты должен доверять мне!

И все. Я стоял и смотрел, как Анна проворно взбирается на взгорье. Она только раз обернулась и едва заметно махнула мне рукой, а потом исчезла из виду. Усевшись на дерево, на котором только что сидела Анна, я попытался привести в порядок мысли. И уже по пути домой через перелесок я вдруг понял, что имела в виду Анна, сказав, чтобы я верил ей. Я был один, безоружный, в районе, контролируемом партизанами, но не тревожился, потому что знал — Анна не станет подвергать меня опасности. Будто во сне брел я, а когда добрался домой, мои приятели вовсю резались в карты, сидя на траве. По их физиономиям я понял, что они заметили, что возвращался я совершенно другим путем, но никто и слова не проронил.

Анна была уже в доме, они с матерью готовили обед. Дверь была распахнута — день стоял погожий. Мать вышла на веранду и спросила меня, как я погулял. Анна, стоя позади нее, внимательно смотрела на меня. Я ответил, что погулял очень хорошо, что здесь, у вас, очень и очень красиво. От внимания Анны не ушло, что подчеркнул это «у вас». Наградой мне была добрая улыбка.

Мы пробыли в Зали еще две недели, главным образом занимаясь подготовкой техники и вооружений. Неподалеку от Зали располагался крупный склад боеприпасов, который однажды ночью был взорван в результате меткого попадания бомбы, сброшенной на бреющем полете советским бомбардировщиком. Вскоре выяснилось, что попадание это не было результатом мастерства штурмана и пилота, тщательно продуманного плана. Партизаны разожгли четыре огромных костра в лесистых холмах вокруг, расположив их таким образом, что если соединить их воображаемыми линиями, то в перекрестье их попадал как раз склад боеприпасов. Я точно помнил, что Анна в ту ночь дома не ночевала. Когда я встретил ее утром, она вплотную подошла ко мне, чего раньше не случалось. На лице ее было выражение плохо скрытой радости, мол, «ну, и как тебе это?»

— Анна, — сказал я, — оказывается, склад боеприпасов был взорван благодаря четырем кострам, разложенным партизанами.

— Да, да, Генри, я тоже слышала об этом, — сказала она, глядя прямо мне в глаза. Я стоял и смотрел на ее разорванное пальтишко, на стоптанные мужские ботинки явно на размер больше, и меня охватило непонятное чувство гордости. Да, я гордился Анной! Она продемонстрировала незаурядное мужество, и по ее глазам я видел, что она догадалась о моих чувствах.

Несколько дней спустя поступил приказ о переброске в район Феодосии. Предыдущим вечером пошел дождь. По небу неслись грозовые облака, свинцовое небо нависло над самыми сопками. Под завывание ветра дождь хлестал в оконные стекла. Около полуночи я стоял на посту на веранде, слушая вой разбушевавшейся стихии. Я надвинул поглубже каску, поднял воротник шинели и подумал, а каково будет сидеть в такую погоду где-нибудь в траншее. От этой мысли меня невольно передернуло. Доложив сменявшему меня товарищу, что происшествий нет, я собрался уйти в дом, но тот спросил меня: а не опасаюсь ли я, что возьмут да нагрянут партизаны. Я успокоил его, сказав, что партизаны не дураки, чтобы соваться сюда, да еще в такую погоду, К тому же и наша Анна дома, добавил я уже про себя.

На рассвете началась предотъездная суета. Гроза утихла. Михаил сходил за водой и растопил плиту. Упаковавшись в дорогу, мы в последний раз сели за стол позавтракать. Разговор не клеился, поскольку каждый был занят своими мыслями. И наши русские хозяева тоже вели себя необычно тихо, и я еще задумался, — что у них на уме. Скорее всего, ждут не дождутся, пока уберутся незваные гости. Никто из нас не был в претензии к хозяевам, мы старались по возможности вести себя корректно, и мне было приятно сознавать это. Когда мы стали уходить, они поднялись из-за стола. У отца случился приступ кашля, а мать Анны одарила меня таким взглядом, что я понял, что она обо всем знала. Даже Михаил сподобился улыбнуться на прощание, правда, я так и не разобрал, то ли цинично, то ли дружелюбно. Потом было прощание с Анной. Она стояла чуть позади, и я заметил, что лицо у нее заплакано. Повесив винтовку на спину, я повернулся спиной к своим товарищам, шагнул к ней и взял ее руки в свои. Ни времени, ни возможности попрощаться как следует не было. Я едва слышно шепнул ей всего три слова: «Анна!» и «Всего хорошего!» Кивнув мне, Анна вдруг побежала к лестнице, и все мы поняли это, как сигнал к отбытию. Пробормотав родителям и брату Анны «до свидания!», я подхватил вещмешок и стал спускаться по лестнице к тропе, ведущей через деревню. По пути я ни разу не обернулся.

Следуя в хвосте танковой колонны, мы выехали из Зали на главную дорогу, извивавшуюся, подобно серпантину, среди гор в восточном направлении. Когда мы миновали последний из домов, справа я разобрал женскую фигурку. Это была Анна. Из-за деревьев того самого «партизанского леса», как мы окрестили его, она взглядом провожала нашу колонну. Видимо, ей пришлось поторопиться — она даже успела переодеться в знакомое мне воскресное серо-зеленое платье. Но ведь сегодня было не воскресенье, мелькнула у меня мысль. Кроме меня, девушку никто не заметил. Вот-вот наша колонна должна была скрыться за поворотом, и я незаметно махнул ей рукой на прощание. Анна махнула мне в ответ. И хотя я с такого расстояния не мог разглядеть ее лица, я знал, я чувствовал, что она плачет.

Наша колонна уходила все дальше и дальше, приближаясь к линии фронта, где нам предстояло сражаться с ее земляками. На одном из грузовиков в хвосте кто-то затянул солдатскую песню, разухабистую, маршевую и веселую, одну из тех, которыми издавна славилась немецкая армия. Остальные, включая и меня, подтянули. Бездумно повторяя слова, не содержавшие и намека на гуманность человеческих отношений, а один только фанатизм, я готов был отдать все на свете за то, чтобы не сидеть за рулем сейчас и не горланить этот шовинистический бред. Мыслями я был там, в перелеске, куда вышла меня провожать моя Анна. Да, вот уж воистину страннее пары и быть не может — солдат вермахта и русская партизанка! Сражаться друг против друга, это в порядке вещей, но любить? А может, как раз в наших с Анной чувствах друг к другу и заключалась надежда для этого жестокого и несправедливого мира? Извивавшаяся змейкой дорога требовала от меня предельной сосредоточенности, но какое там — сердце колотилось, идущая впереди машина расплывалась у меня перед глазами. Я от души надеялся, что товарищи не заметят моих слез — вот еще, солдат, и вдруг оплакивает уходящую любовь!

Почти все время мы поднимались в гору и вскоре миновали каменистую дорогу перевала Яйлы. И вдруг перед нами раскинулась безбрежная синева — Черное море! Стоял погожий апрельский день 1942 года, солнце пригревало, и Черное море никак не оправдывало свое название. Внизу виднелась тянувшаяся на запад вдоль побережья гравийная дорога, едва умещавшаяся на узкой полоске между берегом и горами. К востоку располагалась живописная бухта, глубоко вдававшаяся в материк, окруженная покрытыми бархатной зеленью невысокими горами, кое-где прорезанными белесыми полосками песчаника. За ними возвышались настоящие горные вершины, защищавшие Крым от холодных северных ветров. Прямо в центре бухты стоял большой серый особняк, окруженный большой зеленой лужайкой, через которую протекала серебристая в лучах солнца речка. С такого расстояния пейзаж казался игрушечным. Нашей задачей было соединение с другими частями нашей 22-й танковой дивизии именно в районе этого особняка. Миновал полдень, и наша колонна неторопливо ползла в заданном направлении. С каждым поворотом игрушечная нереальность пейзажа исчезала — подъехав к особняку, мы увидели, что прямо на этой сказочной лужайке прибывшие раньше нас солдаты гоняют мяч, а болельщики сопровождают игру восторженными криками и взрывами смеха. Мы прибыли.

Солдат полевой жандармерии с бляхой на груди указал нам на группу поодаль стоявших домов. Не составляло труда догадаться, что речь шла о хозяйственных постройках, относившихся к особняку явно дореволюционного периода. Позже нам сказали, что до революции это было имение одной из аристократических русских фамилий, а после революции здесь разместился санаторий для рабочих. Неподалеку стояли недостроенные здания, видимо, тоже часть санаторного комплекса. Повсюду виднелись кучи застывшего раствора, песка, груды кирпичей — наше вторжение в Крым помешало завершению строительных работ. Все наши подразделения разместились под открытым небом, здания же были заняты командованием дивизии под штабы и жилые помещения для офицерского состава. Среди офицеров, следивших за ходом футбольного матча из окон первого этажа, был и командующий нашей 22-й танковой дивизией генерал фон Аппель.

Надо сказать, что по части провианта дела обстояли далеко не лучшим образом, хотя мы по этому поводу не унывали. Крым располагал лишь одной перегруженной железнодорожной веткой, ведущей через Перекопский перешеек. Партизаны регулярно взрывали путь, что, конечно же, вызывало серьезные перебои в снабжении войск, тем более что приоритетным был и оставался подвоз боеприпасов. В результате мы ходили вечно голодными. Голод, как известно, чувство весьма неприятное и труднопереносимое, поэтому учащались случаи расхищения продовольствия. Подозревать в этом можно было кого угодно. Вся наша техника располагалась на самом берегу моря, где она, находясь под защитой холмов, была практически незаметна с воздуха. Когда нам с моим другом Августом приходилось стоять на посту в ранние утренние часы, мы своими глазами видели, как грузили хлеб на автофургон. Темень была хоть глаз выколи, и, проходя мимо автофургона, мы иногда машинально поигрывали завязками от брезента, покрывавшего кузов. Но однажды, взглянув друг на друга, мы сообразили, что нас одолевает одна и та же мысль, хоть неправедная. Но что с нас взять — голод не тетка! Обреченно кивнув, я запустил руку под брезент в попытке нащупать желанную буханку. Но едва я ее сунул, как ее сковала чья-то железная хватка, и посыпались отборные ругательства. Под брезентом оказался наш вездесущий обер-фельдфебель. Жалкие попытки Августа оправдаться тем, что, дескать, нам послышался какой-то шум из-под брезента, были тут же пресечены. А на следующее утро мы, представ пред светлые очи нашего командира роты, получили от него две недели гауптвахты. Но куда более тяжким наказанием было появиться перед строем, когда нас выставили перед всей ротой, как жуликов, пытавшихся обворовать своих же товарищей, доверивших нам охрану хлебных запасов. Гауптвахтой служил покинутый обитателями курятник позади дома. Крохотное пространство было опутано колючей проволокой, так что не оставалось места не то что разгуливать, усесться было негде, а стоять приходилось скрючившись из-за низкой крыши.

Что касалось прежних обитателей домов, в отношении их действовал неукоснительно соблюдавшийся комендантский час. Однажды вечером — мы с Августом еще отбывали объявленный нам срок — раздался выстрел, сопровождаемый сдавленным криком, и еще мгновение спустя во весь голос запричитала женщина. Оказывается, одному из часовых показалось, что в темноте за сараями мелькнул силуэт. Недолго думая, он выстрелил. И попал в старика, направлявшегося в уборную. Старик был убит наповал. А застреливший его солдатик, кстати сказать, человек в высшей степени религиозный, чего не уставал подчеркивать при всяком удобном случае, регулярно получавший из дома религиозную литературу, был отмечен наградой за «образцовое несение караульной службы». Когда его по-свойски спросили, дескать, не испытывает ли он, будучи христианином, укоров совести, он запросто ответил, что, мол, нет, не испытывает, ибо застрелил большевика, угрожавшего его фатерланду, а все большевики — суть богопротивники и враги христианского мира.

9 мая 1942 года началось наше наступление на позиции русских у входа на Керченский полуостров. Всю ночь не стихал гул моторов самолетов и наземной техники. Пробудились после спячки даже наши грозные «штукас» — пикирующие бомбардировщики Ю-87. На протяжении предшествующих недель все местное население согнали на рытье так называемого парпачского рва — противотанкового рва четыре метра в глубину и столько же в ширину, протянувшегося от Азовского моря до побережья Черного. Это сооружение было верхом инженерной мысли, но так и не помогло русским. Подразделения тяжелой артиллерии с помощью специальных зарядов сумели пробить в обороне бреши, через которые наши танки устремились дальше на восток, сминая деморализованные и беспорядочно отступавшие части Красной Армии.

Около полудня наше подразделение получило приказ перейти в наступление. Мы проезжали мимо мест недавних боев, наблюдая картины ужасающей мясорубки. Все вокруг было усеяно трупами советских солдат и офицеров, мы едва успевали уворачиваться, чтобы ненароком не наехать на чье-нибудь бездыханное тело. Я подумал о лошадях, о слонах, о других крупных животных, которые никогда не наступают на человеческие тела. Проезжая мимо группы оцепенело сидевших раненых русских, я заметил выражение ужаса и обреченности на их лицах. После нашего успешного первого и внезапного удара, сопротивления со стороны русских практически не было, и у нас захватывало дух от осознания победы над противником. Нам навстречу двигались бесконечные колонны военнопленных, большинство из которых были явно азиатской внешности. На броне наших танков и бронетранспортеров следовала пехота, но стоило нам приблизиться к одному из селений, как нас встретил ураганный огонь неприятеля. Наших пехотинцев как ветром сдуло.

Селение это называлось Арма-Эли и состояло из расположенных длинными рядами домов, окруженных садами. Местность здесь была равнинной, без единого деревца. В центре селения на перекрестке двух главных его улиц возвышались земляные бастионы около трех метров высотой. Земляное кольцо охватывало участок диаметром не менее ста метров. Внутри кольца было установлено несколько зениток, так что атака этих позиций русских с воздуха силами люфтваффе была бы сопряжена с серьезными потерями. Кроме этого, в земляном валу были устроены пулеметные гнезда и обустроены позиции для противотанковых орудий так, что все подходы к селу контролировались оборонявшимися. «Иваны» снова продемонстрировали свое умение использовать обычную землю в качестве фортификационных материалов. Немцам это удавалось значительно хуже.

Чтобы не сбивать темп наступления, был отдан приказ атаковать земляной бастион русских, и когда один из водителей танков едва не ослеп, я был послан ему на замену. Узость улиц селения существенно ограничивала оперативный простор — мы вынуждены были действовать узкой колонной, а продвигаться приходилось всего-то в трехстах метрах от земляной цитадели русских. Я на своей машине следовал за первыми пятью танками. Все еще на крыльях успеха после прорыва парпачского противотанкового рва наш взвод не думал ни о какой опасности, мы были уверены, что наша тяжелая артиллерия облегчит нам наступление. Как же мы заблуждались! Я едва не оглох от выстрелов 7,65-см орудия собственного танка и одуревал от всепроникающего смрада гари. Обзор через узкую щель был явно недостаточным, и я не мог составить представление об обстановке. Вскоре выяснилось, что «иваны» терпеливо дожидались, пока мы подойдем ближе и, дождавшись, открыли огонь. И тогда разверзся ад — не успел я опомниться, как три идущих впереди наших танка вспыхнули, как факелы. Наша атака захлебнулась. Не слыша себя, я пытался подавать команды и действовал, скорее повинуясь инстинкту, — резко дав задний ход, я попытался искать защиты за одной из хат. Нам ничего не оставалось делать, как дожидаться поддержки артиллерии. Очень многие из моих товарищей поплатились жизнью в том бою, и, видя, как наши офицеры срочно стали совещаться, как быть, я подумал, как они могли бросить молодых, по сути необстрелянных, солдат в это пекло.

Выбравшись из танка на воздух, я тут же рядом расстелил одеяло и в изнеможении опустился на него. Только к рассвету прибыли тягачи с тяжелой артиллерией. Я наблюдал, как артиллеристы развертывают позицию. Поднявшись, я подошел к ним переброситься словом. Невольно бросив взгляд на бастион русских, я подумал, интересно, а понимают ли они, что с минуты на минуту превратятся ни больше ни меньше, как в мишени для наших снарядов.

Миновал час, пока артиллеристы готовы были дать первый залп, за которым последовал еще один, и еще… Разрывы снарядов наших орудий превратили земляной бастион русских в месиво из искореженных остатков орудий, воронок, изуродованных до неузнаваемости человеческих тел. В воздух взлетали черные комья земли, оторванные руки и ноги, и я не в силах был оторвать взора от страшной и в то же время завораживающей картины. Неужто человеческое безумие и впрямь достигло своего пика? Артподготовка заняла не более двадцати минут. Когда мы пошли во вторую танковую атаку в лучах яркого восходящего солнца, виляя между продолжавшими дымиться подбитыми вчера вечером нашими танками, я слышал, как по броне моей машины пощелкивают пули.

Мы стали справа обходить земляной вал, а следовавшие за нами пехотинцы стали кидать ручные гранаты в его середину. А когда они, вскарабкавшись на бруствер, стали соскакивать в траншею русских, тут мы поняли, что неприятелю конец и что теперь пехота разберется и без нас. Когда я, немного погодя, выбрался из машины на остатки вала и взглянул вниз, взору моему предстала ужасающая картина. На относительно небольшом участке валялись тела убитых, их было не менее сотни! Многие были без рук, без ног, а иногда от людей оставались одни только туловища. Раненых было немного, и хоть ранения были легкими, эти бойцы были выведены из строя. И все же, невзирая на обреченность, эти люди не выбросили белый флаг капитуляции! Да, это был враг, к нему полагалось испытывать ненависть. Или все-таки и восхищение? Когда я, спустившись в траншею, дал умиравшей русской, одетой в солдатскую форму, отпить глоток воды из своей фляжки, поднял ее голову, помогая напиться, в горле засел комок, проглотить который я был не в силах.

Дорога на восток в направлении Керчи теперь была свободна. Вскоре выяснилось, что части Красной Армии были разгромлены и рассеяны, и мы проходили десятки километров, не встречая никакого сопротивления. Нам навстречу продолжали двигаться необозримые колонны военнопленных. Часто мы останавливались, чтобы дождаться не поспевавшие за нами подразделения и не позволить колонне разорваться. На этих долгих привалах у меня было в избытке времени подумать о пережитом. Я думал о том, жива ли еще та русская, которой я дал воды, о том, кто я и где мое истинное место, осталось ли во мне еще место для христианских ценностей, о том, достоин ли я быть среди людского сообщества.

Мы двигались параллельно побережью Черного моря. До Керчи оставалось еще около пятидесяти километров, жара сгущалась, вместе с ней пришла странная и непривычная влажная духота. На третий день после штурма Парпача с моря плотной пеленой надвинулся туман. Никогда в жизни мне не пришлось переживать ничего подобного. Еще буквально минуту назад было ясно, а тут мы оказались словно окутаны ватой — видимость снизилась до считаных метров. Мы уже были готовы думать, что это вовсе и не туман, а очередная хитроумная выдумка русских. Передвигаться в этой мгле было невозможно, все звуки увязали в ней, невозможно было разобрать команды, мы чувствовали себя потерянными, отрезанными от мира. Туман этот затянулся на полдня и сменился дождем. Постепенно молочно-белое месиво редело, а от земли начинал подниматься пар. Выхода не было — хоть видимость и установилась, на нас обрушилась новая напасть — в считаные часы земля превратилась в кашу, воронки и ямы заполнились водой — все вокруг превратилось в пейзаж из крохотных и коварных озер. Даже передвигаться пешим порядком было трудно — сапоги утопали в грязи. Вскоре забастовала и техника, колесная и гусеничная. Мой танк, надсадно закряхтев, умолк, увязнув гусеницами в грязи. Только лошади еще кое-как тащились, чавкая копытами в раскисшей земле, да наши тяжелые полугусеничные тягачи. Армия фельдмаршала Эриха фон Манштейна остановилась. Мы оказались на обширной равнине, слегка подымавшейся в восточном направлении, а где-то там, за горизонтом, затаился невидимый противник. Ну, — наконец-то, думали мы, они оказались в одной лодке с нами — тоже ни шагу вперед!

Непрекращавшийся дождь, монотонный стук капель, окутавшая все вокруг серая мгла — оставалось лишь погрузиться в блаженный сон. Мы даже не удосужились выставить боевое охранение — какой смысл? И вдруг в полусне я услышал в отдалении треск винтовочных выстрелов и тут же артиллерийские залпы. Кто- то завопил в отчаянии, я даже не понял, на каком языке. Тут наш заряжающий, откинув крышку люка, внес ясность.

— Проклятые русские! Они здесь! Давайте, выбирайтесь!

Уж и не помню, как мы умудрились нацепить на себя гимнастерки и схватить оружие. Оказавшись снаружи, я понял одно: спасайся кто может! И плюхнулся прямо в жидкую грязь. Беспорядочно отстреливаясь, я полз по черной жиже, пока не расстрелял все патроны. Так что в моем распоряжении оставался лишь штык. И тут я заметил ползущего буквально в паре метров от моего танка русского с автоматом в руках. Поскольку я слился с грязью, заметить меня он не мог. Осторожно выглянув из-за брони, я заметил и беспорядочную группу его боевых товарищей. Те кое-как тащились, утопая ногами в грязи, но все же приближались. Офицеры шли вместе с ними, отрывисто выкрикивая команды. А наши между тем исчезли из поля зрения. Отовсюду раздавались стоны раненых, немцев и русских. В общем, неразбериха, хаос. Чтобы избежать стычки с русским у моего танка, сначала я притворился мертвым. До ужаса трудно, оказывается, дышать, если лежишь, уткнувшись лицом в грязь.

Хотя я потерял ощущение времени, атака красноармейцев наверняка не продлилась более получаса. Да, они вбили нас, в буквальном смысле, в землю, но было видно, что и сами выдохлись. Не разгромив нас окончательно, русские утратили боевой запал, хотя просто отступить на прежние позиции уже не могли. И в этот момент откуда-то из тыла показалась немецкая пехота. Они шли с пригорка, поэтому имели возможность обозревать поле сражения. В силу того что немцев от русских было не отличить — все были вываляны в грязи, — немцы автоматный огонь не открывали, стреляя одиночными и выборочно. Приказав всем лечь, пехотный офицер через рупор объявил русским, чтобы те поднимались и выходили с поднятыми руками. В первую минуту реакции на это не последовало. Только когда дали очередь из пулемета поверх голов, русские зашевелились. Один из их офицеров, оказывается, лежавший неподалеку от меня, поднялся и нехотя поднял руки. Он был без оружия. Что-то прокричав своим, дождался, пока его товарищи стали выбираться из грязи. Мало-помалу собралась группа человек около ста. Стрельба прекратилась, я тоже поднялся и направился к танку, где обнаружил своих товарищей. На кого мы были похожи! Но, к счастью, мы хоть до жути перемазались в грязи, но никто не получил ни царапины. Из тыла подходили санитары. Лежавший поблизости раненый русский махал мне, моля о помощи, но меня самого впору было класть на носилки — сил физических не оставалось.

Пока наши пехотинцы попытались выстроить пленных в маршевую колонну, я заметил и наших офицеров, пожаловавших откуда-то явно с тыла. На всех были просторные дождевики, отчего они показались мне внезапно ожившими призраками времен наполеоновской войны 1812 года. Среди них были офицеры и довольно высокого ранга, и даже один генерал. Генерал подошел к нам, излучал дружелюбие и поблагодарил нас, заявив, что, дескать, наблюдал за ходом боя (хотя лично я так и пролежал весь бой, уткнувшись физиономией в грязь), и добавив, что, мол, все мы достойны Железного креста. Ну-ну, мелькнула у меня мысль, креста — это точно, только вот какого — железного на грудь или же деревянного сверху.

Тем временем колонна военнопленных потянулась в наш тыл как раз мимо нас. Солдаты поздоровее пытались поддержать легкораненых, а кое-кого из тяжелораненых даже несли. Изрядно они попортили нам крови, но в ту минуту я просто не мог их ненавидеть. Кое-кто из русских даже плакал, да и наши обычно высокомерные офицеры созерцали их с явным сочувствием.

И вдруг — выстрел! Никто даже толком не понял, откуда он. Один русский лейтенант, выйдя из колонны пленных, выхватил пистолет и в упор выстрелил в нашего генерала. Тот сразу же мешком повалился в грязь. В первую секунду все, опешив, замерли. Но тут же опомнились и перешли к действиям. Несколько сопровождавших колонну конвоиров сразу же бросились к лейтенанту и, по-видимому, решив, что он и пули не стоит, ударами винтовочных прикладов повалили его в грязь и на время бросили, поскольку внимание всех было сосредоточено на пострадавшем генерале. Я подошел ближе к русскому, желая получше разглядеть этого смельчака. Он был ненамного старше меня. Кровь заливала ему лицо, но он был в полном сознании и, как мне показалось, в упор уставился на меня. В его взгляде не было страха, он ни о чем не просил, ибо прекрасно понимал, что его ожидает. Затем он медленно повернул голову и посмотрел туда, где лежал генерал. Тут мне показалось, что я вижу выражение удовлетворенности на его лице. Как раз в этот момент подошел один из конвоиров и сообщил, что генерал мертв. Заметив, что его убийца, русский лейтенант, еще жив, он страшным ударом приклада привел приговор в исполнение. Русский лейтенант шмякнулся в черную жижу, даже не пытаясь защититься.

Дождь не прекращался, и мы решили спасаться от него, забравшись в танк. Запустив двигатель, я пустил по кругу фляжку с водой. Вскоре открыли ящик для боекомплекта, где мы держали наши нехитрые съестные припасы. Согревшись, обсохнув и насытившись, мы снова стали почти людьми. Усевшись поудобнее на водительском сиденье, я понемногу перестал воспринимать происходящее вокруг.

Когда несколько часов спустя я проснулся, дождь уже перестал. Перебравшись через спящих товарищей, я отворил люк. По небу неслись рваные дождевые облака, через которые пробивалось солнце. Там, где еще недавно гремел бой, сейчас царило спокойствие. Я соскочил на размокшую от дождя землю. Полугусеничный тягач, надсадно гудя, тащил на буксире штабную машину. Они миновали вдавленное в грязь тело русского лейтенанта — видать было только руку и часть плеча. Кем он был? Героем или преступником? Кем бы ни был, это был, безусловно, человек не робкого десятка и решивший идти до конца. Вооружившись саперной лопаткой, я кое-как закидал труп грязью — дань уважения одетому в форму товарищу по несчастью, хоть и противнику.

Туман поднимался, стало пригревать солнце. Мои товарищи так и оставались в танке, а я уселся на башню перевязать воспалившийся палец, куда меня укусила вошь. Группа пленных с потерянным видом выкапывала нашу увязшую в грязи технику. Один из них уставился на меня так, что мне даже стало не по себе. Помедлив, солдат подошел ко мне, стащил сапог и продемонстрировал мне загноившуюся рану на ноге. Потом попросил у меня воды из фляжки промыть рану и бинт для перевязки. Я дал ему воды и бинт, поскольку чего-чего, а вот бинтов у нас было вдоволь. Я спросил его, какого черта вы ввязались в бой, понимая, что все равно вас сотрут в порошок. Мне с детства внушали, что большевизм — дело мерзкое, уголовное по сути, и я желал знать, что именно заставляло большевиков сражаться, не щадя себя. Пристально посмотрев на меня, как бы желая что-то спросить, русский отвел взор и обреченно покачал головой, будто имел дело с человеком, изначально неспособным понять суть вещей. Почувствовав себя задетым за живое, я повторил вопрос.

— Ты правда хочешь знать? — спросил он. — Скажи начистоту!

Я кивнул в ответ, и он, выпрямившись, подошел к танку поближе. Уперев локти в гусеницу, он вперил в меня выразительный взгляд.

— Эх, вы, немцы, поймете ли вы когда-нибудь? — стиснув зубы, прошипел он. — Поймете ли вы, что происходило в России во время революции? Так вот, с тех пор мы, русские люди, впервые знаем, за что боремся. А боремся мы за свою жизнь, за наше дело, за наше будущее, а не за тех, кто испокон веку угнетал и грабил нас до революции! Вот поэтому мы и готовы на все!

Все это было слишком сложно для меня, чтобы понять, и я просто посмотрел на него, ничего не сказав. Но русский военнопленный говорил и говорил, а потом в упор спросил меня:

— А за что сражаешься ты, немецкий солдат, тот, который до сих пор под игом паразитов-помещиков, банкиров, владельцев заводов, фабрик и шахт? За кого ты сражаешься?

И снова я не смог ответить ему, и он, покачав головой, поблагодарил меня за воду и бинт, после чего неторопливо вернулся к своим товарищам. Я продолжал смотреть ему вслед, одиноко бредущая фигура вызвала у меня ощущение потерянности.

Наша дивизия первоначально считалась австрийской, и один из моих товарищей был из австрийского города Линц. И хотя Гитлер тоже был австрийцем, Франц — так звали моего товарища — явно не склонен был причислять его к числу тех своих земляков, кем он мог бы по праву гордиться. Как-то разговор зашел об освобождении Австрии, и Франц тогда спросил меня: «Освобождение? От кого, хотелось бы знать». Я рассказал ему о разговоре с русским.

— Ну, и что ты ему ответил? — спросил меня Франц.

Я лишь усмехнулся, пояснив, что, дескать, какой может быть ответ на фанатичные пропагандистские лозунги. И тут Франц, надо сказать, удивил меня.

— Да, — сказал он, — я-то всегда это знал. Так вот, прав твой русский. Вы, немцы, поймете ли вы когда-нибудь значение русской революции и то, за что и за кого мы с тобой плечом к плечу сражаемся в этих скотских условиях?

В тот вечер была очередь Франца принести наш паек из продуктового грузовика. Солнце уже село, но артиллерия русских продолжала беспорядочно палить по нам. Осколок снаряда угодил во Франца, когда он нес в одеяле наш провиант. Когда мы подоспели, ему было уже ничем не помочь, разве что забрать паек. Слова Франца запали мне в душу, и у меня было много вопросов к нему, тех, которые я не решился бы задать никому больше из моих товарищей. И вот его нет. Я почувствовал себя до ужаса одиноким.

День, а может, два спустя грунт подсох настолько, что мы смогли сняться с места — наша армия вновь обрела мобильность. И хотя победа над русскими далась нам нелегко, мы все же сумели прорвать их оборону и теперь устремлялись на Керчь, расположенную на восточной оконечности Крымского полуострова. Нам навстречу тянулись нескончаемые колонны военнопленных, а остатки частей Красной Армии продолжали оказывать отчаянное сопротивление. Манштейн очень хорошо понимал, что с ними надо покончить как можно скорее, причем обязательно до того, как Ставка, Верховное Главнокомандование Советов, успеет развернуть оборону против нас западнее Керчи.

В моем танке обнаружились серьезные неполадки, и его отправили в распоряжение ремонтной бригады. Оказавшись безлошадным, я был направлен в пехотные части нашей дивизии, точнее, в 129-й пехотный полк, в задачу которого входило следовать за танковыми частями и заканчивать их работу. Мы дошли до укрепленных позиций неприятеля западнее Керчи, путь через них оказался блокирован голой высоткой, значившейся на картах, как «Высота 175». На противоположном от нас склоне этой высоты Красная Армия глубоко окопалась, выставив против нас значительные пехотные силы, а также противотанковые подразделения. Проводя визуальную разведку, мы наблюдали свеженасыпанные груды земли, умело превращенные в оборонительные сооружения. Но и наша пехота сумела овладеть склоном, расположенным ниже укреплений русских, и оборудовать там свою линию обороны — траншеи, ходы сообщения и пулеметные гнезда. Едва я прибыл в расположение полка, как меня тут же поместили в один из наспех отрытых окопчиков, и я от души надеялся, что все здесь окажется не так уж и плохо.

Занимался вечер, погода стояла теплая, и я быстро сошелся со своими новыми товарищами. Расстелив на дне траншеи одеяла, мы уселись на них, не опасаясь ни унтер-офицеров, ни старших командиров — разве они пойдут сюда, где до врага рукой подать? С наступлением темноты один из нас бодрствовал, а двое спали. Лежа на земле, я глядел на усеянное звездами небо, размышляя о фантастических расстояниях между мирами, о бесконечности космоса. Транспортные средства были сосредоточены в ближнем тылу в лощине, защищенной густым кустарником.

На рассвете, когда над Керчью пролегла бледная полоска, все и началось. Используя старый как мир прием, русские решили атаковать на рассвете — мол, пока еще немцы не очухались от сна. Им удалось незаметно подползти довольно близко, более того, кинжалами абсолютно бесшумно вырыть окопчики, и, оказавшись буквально в десятке метров от нас, они принялись забрасывать наши траншеи ручными гранатами и поливать автоматными очередями. Мои товарищи бросились к ручному пулемету, а я, еще сонный, подтаскивал им боеприпасы. В общем, катавасия была страшнейшая, а когда я увидел, как один из русских бодро перемахнул через нашу траншею, я чуть в штаны не наложил, так и застыв с двумя тяжеленными коробками патронов в руках.

Но и русские оказались далеко не всесильными — в этой неразберихе они, похоже, с трудом отличали, где свои, а где чужие, да и плохо разбирались в расположении наших траншей и окопов. А без этого одолеть нас им было трудно до чрезвычайности. Как только опомнились наши товарищи в траншеях позади нас, завязался настоящий бой. Неприятель, поняв, что упустил возможность, стал отступать, оставив у наших траншей десятки раненых и убитых. Быстро рассвело, и я увидел двух убитых русских прямо у себя перед бруствером. Один и вовсе распластался на расстоянии вытянутой руки. Каска свалилась у него с головы, пальцами он судорожно вцепился в землю. На лице застыло выражение умиротворенности, никак не вязавшееся с гибелью на поле брани. Я был не в силах отвести от него взора, размышляя о том, кем мог быть этот человек, есть ли у него семья, как он зарабатывал на хлеб до войны.

Наш командир доставил откуда-то переводчика с рупором, который объявил, что и нам, и русским необходимо подобрать убитых и раненых, почему обеим сторонам огня не открывать. Брошенные на произвол судьбы раненые громко взывали о помощи. Немного погодя со стороны русских появился кто-то с белой тряпицей в руке, скорее всего, нижней рубахой, и спросил у нас разрешения отправиться к раненым. Тут же прозвучал аналогичный призыв на немецком языке с русской стороны, и на полчаса было объявлено перемирие. Несколько санитаров с нарукавными повязками с красным крестом бродили по склону, отыскивая тех, кого еще можно было спасти — убитых было решено пока что не трогать. И немцы, и русские созерцали из окопов последствия мясорубки. Видя направлявшихся к нам двух русских солдат, я тоже решил выбраться из траншеи и познакомиться с ними. Мы пожали друг другу руки, они угостили меня сигаретой. Табак был жуткий на вкус, да и я, который мог покурить лишь за компанию, тут же закашлялся, и один из русских добродушно похлопал меня по спине. Мы посмотрели друг на друга, потом довольно криво улыбнулись, не зная, что сказать. Потом я вспомнил о жестяной коробочке леденцов у меня в кармане — дополнительный «боевой» рацион, врученный нам вечером накануне, — и отдал ее русским.

Потом они спросили меня, можно ли пройти к погибшим товарищам, лежавшим как раз перед моим окопом. И мы втроем, сунув руки в карманы, без оружия направились к нашей линии обороны. Забрав из карманов погибших солдатские книжки, семейные и другие фото, они спросили у меня, сколько времени, я ответил, а потом еще раз глуповато ухмыльнувшись друг другу, пришли к мысли, что, дескать, пора отправляться к себе на позиции. Они обратились ко мне «товарищ», и мне это почему-то понравилось. Крепко пожав руки на прощание, мы взглянули друг другу в глаза. А почему бы нам, собственно, не быть товарищами, подумалось мне. По сути, мы ведь ими и были. Когда мы расходились, один поднял с земли камешек и бросил мне, чтобы я поймал его. Перед тем как спрыгнуть в траншею, я снова обернулся и посмотрел в сторону позиций русских — оба стояли у своего окопа и смотрели на меня, потом один из них махнул мне на прощание.

Уже истекали полчаса перемирия, как вновь стали размахивать белым флагом, уже с нашей стороны, и мне было приказано прийти на командный пункт с докладом. По пути я выдумывал разного рода отговорки и был очень удивлен встретить вполне дружелюбно настроенного гауптмана, поинтересовавшегося, не заметил ли что-нибудь важное. Он сказал, что дико было видеть меня, как я стоял и чесал языком с русскими, да еще вдобавок закашлялся. Часть раненых мы погрузили в кузов машины, и мне было приказано доставить их в полевой лазарет, располагавшийся в совхозе в нескольких километрах в тылу. Когда я попросил дать мне в помощь еще кого-нибудь, гауптман наотрез отказался, мотивировав тем, что все люди у него на счету, а меня он отправляет лишь потому, что я боец необстрелянный и вообще танкист, а не пехотинец, а ценным танкистам негоже погибать под пулями в траншеях на переднем краю. Дорогой в совхоз служила местами проезжая колея вся в воронках, которые не объедешь.

Услышав стрельбу, я понял, что перемирие кончилось. Потом мне показалось, что из кузова доносится крик. Остановившись, я вылез посмотреть. Почти все раненые находились в тяжелом состоянии, перевязаны кое-как, по-полевому. Они лежали в кузове точно сельди в бочке. А позвали они меня, чтобы сообщить, что один из них скончался. А другой сказал, что у него кишки вываливаются из распоротого осколком живота, и я, никогда в жизни никому и палец не перевязавший, умудрился впихнуть их обратно. Одни раненые просили меня ехать потише, другие, наоборот, поспешить, но я ехал, как мог, мучимый чувством вины.

Огибая холмы, я наконец оказался на небольшом плато, откуда был виден тот самый совхоз, примостившийся в узкой долине. Вокруг выложенной булыжником площади расположились главные здания поселка, а в центре ее возвышалась дымящаяся куча навоза. Я разглядел лежащих вдоль стены длинного коровника раненых. Их было много. Туда-сюда сновали санитары. Все это напомнило мне растревоженный пчелиный улей. На носилках подносили раненых, причем среди несущих были и русские пленные. Судя по всему, для операционной решили избрать именно этот хлев.

Остановив грузовик у дверей, я спросил у одного из унтер-офицеров, где мне сгрузить раненых. И тут из коровника с встревоженным видом вышел лысый человечек с аккуратно подстриженной рыжей бородкой, в забрызганном кровью кожаном фартуке. В крови были и его сапоги, и руки до самых плеч. Граф Дракула собственной персоной, подумалось мне. Даже не считая необходимым выслушать меня, он заорал, что, дескать, он здесь хирург и не может больше принимать раненых. Сначала я подумал, что он шутит, и даже улыбнулся, но тут же понял, что ему явно не до шуток. Хотя никаких знаков отличия на нем я не видел, интуитивно понимал, что хирург по званию не ниже майора. Я же стоял на последней мыслимой ступеньке иерархии вермахта, то есть был рядовым. Он потребовал, чтобы я разговаривал с офицером как положено, но, упорно продолжая жестикулировать, я попытался объяснить ему, что, мол, имею приказ своего начальника сдать раненых во вверенный ему лазарет и ничего знать не желаю. Хирург побагровел, и я уже подумал, что он врежет мне по уху. Он и впрямь стал грозно надвигаться на меня, и я предпочел ретироваться за грузовик. Кто-то ухватил его за рукав, пытаясь удержать, но он продолжать вопить на меня во всю глотку, что, мол, почти трое суток на ногах, что раненые умирают пачками, потому что их вынуждены оперировать чуть ли не санитары, и что решение не принимать раненых окончательное и пересмотру не подлежит. Сбежался почти весь персонал лазарета, вероятно, ожидая драки, а когда я спросил, где ближайший госпиталь, они, как я и рассчитывал, понятия об этом не имели — а раненые в кузове вопили, стенали, бранились, и на них никто не обращал ни малейшего внимания. Что же касалось хирурга, он был на грани срыва, так что нечего было и пытаться урезонить его. Я готов был расплакаться от бессилия.

Сев за руль, я завел грузовик, выехал из этого окаянного места и, отъехав сотню метров, остановился за холмом. Необходимо было успокоиться. Взяв ведро, я не спеша вернулся к полевому лазарету, набрал во дворе воды из колодца. Хирурга не было видно, да и вообще никому не было до меня дела. Вернувшись к машине, я объехал территорию лазарета, обнаружил еще одни полуразвалившиеся ворота, едва заметные среди кустов, с великим трудом распахнул, после чего уложил рядом друг с другом на траву всех по очереди раненых. Тем временем скончался еще один. Теперь уже двое мертвецов лежали бок о бок с еще остававшимися в живых. Дав раненым воды, я собрался уезжать, они поняли это и стали умолять не бросать их здесь. Описать не могу, что я почувствовал, и тут же отправился к лазарету. Там я обратился к одному из санитаров, менее агрессивному из остальных, как мне представлялось, и самым невинным тоном сообщил ему, что, дескать, на траве у забора лежат без присмотра раненые, среди них двое умерших. Затем я запустил двигатель, осторожно объехал двор и, оказавшись вне пределов видимости из лазарета, поддал газу и помчался обратно.

Руки и форма были перепачканы кровью, я чувствовал себя словно выжатый лимон.

Опасаясь, что хирург вышлет за мной погоню, я продолжал мчаться до самого холма, пока полностью не исчез из виду. Доехав до живописной зеленой лужайки, я заглушил мотор, выскочил из кабины и ничком упал в траву. Я долго лежал, спиной ощущая, как пригревает солнце, ни о чем не думая. Очнувшись, я вдохнул запах свежей травы и влажной земли и постепенно стал обретать спокойствие, внутреннюю цельность, то есть снова превращаться в человеческое существо. Поблизости протекал ручей, не глубже полуметра, вода в нем была хрустально-чистой и умиротворяюще журчала, сбегая по камням. Место это показалось мне райскими кущами, оазисом блаженства и умиротворенности посреди взбёсившегося мира. Скинув сапоги, стащил с себя брюки и погрузился в воду смыть приставшую ко мне грязь и кровь. В воде беззаботно носились рыбешки, я попытался поймать одну из них, но безуспешно. Вода оказалась ледяной, в первое мгновение у меня даже перехватило дыхание, но я ощущал это как своего рода акт омовения, очищения от скверны ужаса, выпавшего на мою. долю за эти несколько часов. Выйдя из воды, я прошелся босиком по траве вдоль ручья несколько метров, потом вернулся. Быстро обсохнув в лучах южного солнца, я почувствовал себя совершенно по-другому — вода придала мне сил. Я улегся на траву и стал кататься как ребенок. Я был счастлив вновь ощутить себя живым.

Потом до меня дошло, что пора возвращаться, и я пытался найти объяснение своему столь долгому отсутствию. Русский «Як» сделал на бреющем круг надо мной, но тут же улетел куда-то по своим делам. Отчаянно хотелось есть, у меня во рту не было ни куска вот уже несколько часов. Посидев еще пару драгоценных минут у ручья, я направился к машине и уже скоро добрался до «высоты 175». Я был удивлен всеобщим спокойствием — ни стрельбы, ни разрывов, ничего. Чтобы хоть как-то мотивировать свое длительное отсутствие, я направился прямо в автомастерские и доложил унтер-офицеру о том, что, мол, у меня барахлят тормоза. Только после этого я предстал перед гауптманом, посылавшим меня доставить раненых. Я сослался и на тормоза, и на ужасный бедлам в лазарете. Но офицер выглядел настолько усталым, что только махнул рукой. Над полевыми кухнями уже поднимался желанный дымок, и вскоре я уже сидел со своими товарищами, уплетая густой суп и заедая его кусками вкусного хлеба. И что же тут у вас случилось, пока меня не было, поинтересовался я, глядя на колонну русских военнопленных. Мне сообщили, что Манштейн снял с флангов танкистов, и те основательно проутюжили позиции русских. «Иваны», как водится, бились не на жизнь, а на смерть, но это им не помогло. А что с теми двумя русскими, с которыми мы общались возле нашей траншеи, допытывался я. Да, убили их, убили, заверили меня мои товарищи. Дескать, они кричали им, чтобы те сдались, но куда там — палили в ответ, как безумные. Вот танки и проехались прямо по их окопам. Иного пути присмирить их не было. Боже, подумал я, и живо представил себе жуткую картину: наши танки перемешивают с землей все, что ни попадет им под гусеницы. Бедные ребята, интересно, а успели ли они перед смертью полакомиться моим угощением.

Сражение за «высоту 175» было выиграно, сопротивление русских было окончательно сломлено, и путь на Керчь был открыт. Кое-где вспыхивали схватки отдельных немногочисленных групп русских, но мы наступали на город с нескольких направлений, и все упомянутые очаги были быстро подавлены. Наша часть заняла позиции на побережье северо-западнее Керчи, как раз там, где Черное море граничит с Азовским. Оттуда был хорошо виден Таманский полуостров и устье реки Кубань.

Разгромленные остатки частей Красной Армии пытались отойти через пролив на всех плавсредствах: на рыбачьих лодках, судах и даже на самодельных плотах, точь-в-точь как британцы, когда срочно покидали Дюнкерк два года тому назад. Мы подвергли их обстрелу, потопив несколько лодок. Но Манштейн, достигнув стратегической цели, решил вернуть нас в Феодосию, и мы, совершив 100-километровый марш, срочно погрузились в составы для дальнейшей переброски на Украину в Славянск Харьковской области. На время война для нас прервалась, и все мы с волнением гадали, что будет дальше.