Глава вторая
В городских газетах опубликовали списки гласных. От большевиков в думу прошло шестнадцать человек, и среди них был Фиолетов. Кадеты удовольствовались шестью местами.
— А что я говорила, Ванечка, — сказала Ольга. — Вот ты и гласный. Будешь сидеть рядом с самим господином Тагиевым.
— Я буду сидеть, Леля, рядом с Алешей, Мешади, Степаном, Яковом…
— Прости, Ванечка, я не хотела тебя обидеть. Да и зачем тебе сидеть рядом с действительным статским советником… Он все еще свои ленты и ордена не снял. Сама вчера видела.
— Ничего, скоро снимет.
— А тебе, Ванечка, и снимать нечего. — Она улыбнулась. — Не жаловал тебя наградами царь-батюшка.
— Зато теперь народ жалует!
Ему вдруг захотелось по-мальчишески похвастать перед ней, и он стал выкладывать на стол свои документы, с которыми не расставался и носил в боковом кармане кожаной куртки.
— А это тебе что — не награда? — Он вынул удостоверение члена Кавказского краевого комитета партии. — А это? — На стол легло удостоверение члена Исполкома Бакинского Совета, председателя Бакинского союза нефтепромышленных рабочих, члена городского комитета партии, члена редколлегии «Бакинского рабочего», справка о том, что он является кандидатом в Учредительное собрание…
— Тебе мало, да? — спросил он с задором. — И не царь-государь поставил меня на эти должности, а народ, такие же, как мы с тобой, рабочие!
Ольга слушала с удовольствием, которое не могла, да и не хотела скрыть. Она подошла к мужу и взъерошила пальцами его густые волосы.
— Ну-ну, Ванечка, не кипятись!.. Я же знаю, что ты хороший, — сказала она, улыбаясь.
— То-то ж! — ответил он весело.
На Баку надвигалась военная гроза. Готовились напасть на Советскую Россию белые банды и войска турецкого генерала Нури-паши, мечтавшего повести на Баку весь контрреволюционный сброд.
А сколько появилось надежд на мирную и радостную жизнь, когда двадцать шестого октября телеграф принес весть об Октябрьской революции в Петрограде!
Рабочим чутьем Фиолетов почувствовал, нутром понял, что отныне будет в России правительство, которое можно назвать своим. Декрет о мире, Декрет о земле — что важнее, своевременнее в эти трудные для России дни?
На следующий день состоялось заседание Бакинского Совета. На трибуну поднялся Шаумян.
— Предлагаю поддержать первое рабоче-крестьянское правительство России, — бросил он в зал. — Красный Питер указал нам путь. Вся власть в Баку тоже должна принадлежать Совету!
— Протестуем! — крикнул один из меньшевиков, торопливо пробиваясь к трибуне. — Наш Бакинский Совет не созрел для того, чтобы в новых условиях удержать власть. Так мало надежных людей…
— То есть меньшевиков и правых эсеров? — перебил его с места Фиолетов.
— Хотя бы… Мы, к вашему сведению, тоже ходили при царе в кандалах и гибли в тюрьмах!
Фиолетов посмотрел в переполненный народом зал. За кем пойдут эти люди? Кого поддержат?
Положение в многонациональном Баку было сложным. Если в Питере или Москве большевикам приходилось бороться с меньшевиками, эсерами, кадетами, то в Баку к этим партиям прибавилась партия дашнаков — «Дашнакцутюн». Играя на национальных чувствах армян, спекулируя на несправедливостях, которые они испытали на себе при царизме, дашнаки завербовали в свои ряды не только мелких торговцев и ремесленников, но и часть рабочих.
На арену политической борьбы вышла и азербайджанская националистическая партия «Мусават», партия беков, ханов и национальной буржуазии. Ее главари не сидели сложа руки. Их шовинистические лозунги, которые проповедовал «вождь» Расул-заде, привлекли мелкую буржуазию. Среди членов Совета были сторонники и этой партии.
«Что же решат собравшиеся в зале люди разных политических убеждений? — думал Фиолетов. — Чья сторона возьмет верх?»
На этот раз верх взяли оппортунисты. Большинство проголосовало за то, чтобы создать комитет общественной безопасности и именно ему, а не Совету передать власть в Баку.
С заседания большевики возвращались своей группой.
— Что будем делать? — спросил Фиолетов у Шаумяна. Степан Георгиевич был настроен бодро.
— Что будем делать? — переспросил он. — Обратимся непосредственно к массам и попросим их исправить допущенную ошибку. Ведь подавляющее большинство рабочих горой стоит за Советы. И надо лишь одно — рассказать им правду. — Он помолчал, обдумывая мысль. — Срочно от имени Бакинского комитета обратимся ко всем рабочим нефтепромыслового района. Надеюсь, Ванечка, вы примете участие в составлении этого документа?
28 октября обращение БК читали на всех промыслах, заводах и кораблях. Большевики не побоялись сказать народу горькую правду:
«Товарищи!
27 октября ваши представители в Совете отвергли предложение заявить, что в решающей схватке, происходящей ныне в Петрограде, поддержка Баку на стороне революционных борцов… Заседавшие на расширенном Совете ваши представители поддались еще раз словесным обманам соглашателей, они дали себя заговорить краснобаям-оборонцам, дали себя запугать прочитанными лживыми телеграммами…
Товарищи! Очнитесь! Подумайте, куда заводят вас ваши вожди-оборонцы!
Пересмотрите решение, принятое вашими представителями, и скажите, согласны ли вы быть в лагере контрреволюции, куда вас загнали фактически. Мы переживаем время, когда нельзя колебаться, нельзя топтаться на месте. Петроградские рабочие и солдаты говорят вам: кто не с нами, тот против нас. Или революция, или контрреволюция. Или власть буржуазии, или власть Советов. Выбирайте одно из двух!
…Мы требуем пересмотреть принятое 27 октября позорное постановление! Бакинские рабочие не могут быть изменниками революции!..»
Минул еще день, и по улицам города прошла внушительная колонна моряков в белых бескозырках. В первых ее рядах величественно плыл нарисованный кем-то из матросов большой портрет Карла Маркса. С промыслов присоединились к морякам рабочие колонны. На солнце сияло красное полотнище со словами: «Вся власть — Советам».
Это было в воскресенье 29 октября, в 12 часов дня.
Слова, написанные на лозунге, повторяли все, кто выступал на митинге. И когда настала пора голосовать за резолюцию, лес рук поднялся вверх: «Вся власть — Советам!» А потом оркестр заиграл Реквием Моцарта, и тысячи людей, бывших на площади, в едином порыве опустились на колени, чтобы почтить память погибших за свободу.
Через несколько дней митинги перекинулись на нефтяные районы. Фиолетову поручили организовать выступления в Балаханах.
Лил дождь, и люди собрались в большом бараке. Уже смеркалось, свет подвешенных к потолку фонарей в железных обручах едва достигал до осклизлых стен. В воздухе висел табачный дым. Но было очень тихо, и каждое слово, сказанное Фиолетовым, слышали в самых дальних углах. Свое выступление он закончил тем же лозунгом: «Вся власть — Советам».
Резолюцию прочитал Абдула, сперва по-русски, потом по-азербайджански: «Всецело присоединяемся к петроградскому революционному пролетариату и его действиям, а также готовы выступить по первому зову на баррикады против контрреволюционеров за революцию и свободу».
К Шаумяну стекались резолюции всех митингов: «Да здравствует великая русская революция!», «…Бакинский пролетариат и бакинские солдаты, матросы… окажут полную организованную поддержку своим руководящим органам в интересах торжества революции, в интересах создания в России истинно революционной народной власти», «Мы знаем и поддерживаем… власть народных комиссаров во главе с товарищем Лениным».
Теперь можно было назначить новое заседание Баксовета. Агитация, которую все эти дни проводили большевики, сделала свое дело, и резолюция была другой.
«Поддерживая, в противовес буржуазии и калединцам, нарождающееся новое правительство во всероссийском масштабе, Бакинский Совет находит необходимым поставить перед собой задачу расширения власти Совета и в Бакинском районе, вплоть до перехода всей власти в его руки».
Это уже была если не сама победа, то пролог к ней.
— Еще одно усилие, — сказал Шаумян, — и мы добьемся своего!
Следующее заседание Бакинского Совета состоялось 2 ноября. Зал заполнили те же люди, но Фиолетов увидел, что настроены они совсем не так, как несколько дней назад. Выступали многие, и почти каждая речь заканчивалась призывом «Вся власть Советам!».
На трибуну поспешно поднялся меньшевик Богданов.
— В знак протеста мы покидаем заседание! — крикнул он.
— Туда и дорога, — насмешливо сказал Фиолетов, и на его слова зал ответил дружными хлопками.
— Ушедшие с заседания раскольники стараются расколоть фронт рабочих и солдат, а это — преступление! — Голос Джапаридзе звучал резко.
Правые эсеры, меньшевики и дашнаки, выступившие со своей декларацией, демонстративно покинули заседание. Однако подавляющее большинство Совета — 340 человек — продолжало работу. В Совете остались левые эсеры, блокировавшиеся с большевиками. Слово взял Шаумян, и за его предложение о переходе власти в руки Советов проголосовало большинство.
Власть в Баку перешла в руки Бакинского Совета рабочих и солдатских депутатов без вооруженной борьбы и кровопролития. В новый состав Исполкома вместе с Шаумяном, Азизбековым и Джапаридзе вошел и Фиолетов.
С тех пор прошло всего четыре месяца, а мир и радость, которые связывали с Октябрем, уже приходилось защищать.
— Григорий Николаевич, что нового? — Этой фразой Шаумян встретил вошедшего в кабинет военного в гимнастерке с портупеей и полевым биноклем, висевшим на ремне.
Григорий Николаевич Корганов, проведший всю войну на Кавказском фронте, приехал в Баку в январе 1918 года вместе с переведенным сюда из Тифлиса Военно-революционным комитетом.
— Хорошего мало, Степан Георгиевич, — ответил Корганов. — Мусаватисты готовятся к мятежу. Боюсь, что скоро начнется армяяо-турецкая резин, как в пятом году.
И без того бледное лицо Шаумяна стало еще бледиее.
— Что нужно сделать для предотвращения этого? Нельзя, чтобы Расул-заде застал нас врасплох. — Он быстро овладел собой. — Вечером мы разработаем подробный план действий, а пока… Ванечка, у меня к вам просьба. Вместе с товарищем Наримановым поезжайте на Нарген и поговорите по душам, как вы это умеете, с военнопленными. Да, и возьмите с собой товарища Солнцева, он вам понадобится как переводчик.
Сидевший в кабинете офицер в гимнастерке поспешно встал и щелкнул каблуками сапог. У него было открытое, чистое лицо и застенчивые голубые глаза.
…На острове Нарген они застали очередной митинг военнопленных. Выступал капитан австрийской армии Годингер, он говорил по-немецки, и помощь Солнцева сразу понадобилась. «Он предлагает создать интернациональный отряд», — перевел Солнцев. Затем выступал француз, потом итальянец, и. Солнцев перевел выступления обоих.
Нариманов сам говорил по-немецки, а Фиолетову, который выступал следом, опять понадобилась помощь. Ему приходилось останавливаться, дожидаясь перевода, заторможенная мысль рвалась вперед. Он видел, чувствовал нутром, что его не только слушают, но и понимают, что его слова находят отклик в сердцах этих одетых в потрепанные шинелишки солдат, в прошлом, наверно, таких же пролетариев, как и он сам.
— Вот некоторые из вас спрашивают: «Что нам делать? Куда идти?» Отвечу словами одного из ваших товарищей, который на вопрос, возвращаться ли ему на родину в Германию, сказал мне: «Сейчас наш дом здесь, в революционной России», Да, святой долг каждого рабочего-интернационалиста в эти трудные для революционной России дни протянуть ей братскую руку помощи, стать бойцом интернационального отряда. Честь и слава тем, кто вместе с нами хочет с оружием в руках бороться за мировую революцию! — закончил Фиолетов.
В последнее время он начал замечать, что выступления на митингах и собраниях утомляют его до такой степени, будто он не говорит, а колет дрова или поднимает из скважины наполненную нефтью желонку.
Он присел на скамейку, на которой стоял, выступая перед пленными, и сидел так несколько минут, прикрыв глаза, пока до его плеча не дотронулся Нариманов.
— Посмотрите, что вы наделали, Ванечка, — промолвил он с довольной улыбкой.
Фиолетов открыл глаза и увидел, что к столику под старой акацией, за которым сидел Солнцев, выстроилась длинная ровная очередь. Мадьяры и австрийцы, немцы и чехи записывались в интернациональный отряд.
За столом — усталые от бессонной ночи Корганов, Шаумян, Джапаридзе, Нариманов. Все вооружены.
Вошел Фиолетов с револьвером на боку.
— Улицы пустынны… Какая-то зловещая тишина, — сказал он, поеживаясь. — Даже жутко… Что на «Эвелине»?
На стоявшем в порту пароходе «Эвелина» сосредоточилась мусульманская «дикая» дивизия — главная опора мусаватиста Расула-заде. Фиолетов помнил этого человека еще в то время, когда тот рядился в тогу социал-демократа, вербуя своих последователей среди самой отсталой, самой забитой части мусульманского населения Баку.
Стало известно, что Расул-заде готовится увести «Эвелину» в Ленкорань, предварительно погрузив на пароход оружие, которого и так не хватало красноармейцам для защиты города, и Баксовет направил на пристань вооруженный отряд с приказом задержать пароход. Отряд обстреляли. После короткой яростной схватки мусаватисты согласились возвратить оружие. Но положение оставалось крайне напряженным, взрыва можно было ждать с минуты на минуту.
…Тишина, обеспокоившая Фиолетова, продолжалась недолго. Послышалась частая винтовочная стрельба. Звякнуло выбитое пулями стекло в соседней комнате.
Джапаридзе и Фиолетов выбежали из штаба. Еще недавно тихие улицы теперь грохотали, со всех сторон доносились крики, красноармейское «ура» заглушало дикие вопли кочей.
Они догнали бегущий в сторону крепости отряд; его вел молодой невысокий паренек Анастас Микоян, выпускавший с Шаумяном армянскую газету «Социал-демократ». Фиолетов услышал, как, обернувшись к своим бойцам, Микоян крикнул: «Если меня убьют, слушайтесь Гасана. Он будет командиром». С крыши соседнего дома посыпался горох пулеметной очереди, и Микоян вскрикнул, схватившись за раненую ногу.
Стреляя на ходу, инстинктивно пригибаясь, Фиолетов и Джапаридзе бежали в сторону самого пекла — к пристани.
— Боже мой, Варо! — вдруг крикнул Джапаридзе, чуть не столкнувшись с бежавшей по тротуару женой. — Варо, ты куда?
Варвара Михайловна остановилась.
— Домой… Дети… — в отчаянии пробормотала она.
— Вчера я отправил их в Балаханы к Байрамовым. Там спокойно.
— Слава богу!.. Тогда куда мне? Может, чем-либо помочь?
— Женщины не воюют… Хотя… — Джапаридзе вырвал из блокнота листок и написал на нем несколько слов. — Беги на батарею — ты знаешь куда — и передай эту записку. Только быстро.
В записке был приказ артиллеристам открыть огонь.
Минут через двадцать раздался залп. Среди мятежников началась паника, и от Расула-заде в Комитет революционной обороны примчался вестовой с просьбой немедленно начать переговоры. Шаумян согласился и выслал парламентеров. Трое с белым флагом — азербайджанец, русский и армянин — направились в штаб мусаватистов. А через полчаса в комитет вбежал запыхавшийся Абдула.
— Они их убили! — крикнул он на ходу.
Путая от волнения русские и азербайджанские слова, он рассказал, как молодчики Расула-заде без предупреждения скосили ружейным огнем трех парламентеров.
— Ну что ж, пусть пеняют на себя, — раздельно выговаривая каждое слово, произнес Григорий Корганов. Он обвел взглядом присутствующих и остановился на Фиолетове. — Иван Тимофеевич, последнее время вы занимались интернациональным отрядом. Как вы считаете, на него можно положиться?
— Как на самих себя, Григорий Николаевич!
— Хорошо. Отправляйтесь в отряд и подготовьте его в бою. — Корганов посмотрел на висевший на стене план Баку. — Бандиты засели в разных местах, в частности в крепости. Постарайтесь, чтобы отряд открыл крепостные ворота.
Он отдавал и другие распоряжения, но Фиолетов их уже не слышал. Он вскочил в дежурную пролетку и помчался к казарме, где был расквартпрован интернациональный отряд.
В городе стреляли. По улицам к местам скопления мусаватистов двигались отряды красноармейцев. Фиолетов, завидя Вацека, придержал лошадь, и они перекинулись несколькими словами. Вацек был в полувоенной форме, с револьвером в руке. Он вел к крепости боевую дружину.
Бои продолжались три дня. Интернациональный отряд вместе с дружиной Бакинского комитета штурмовал особняк «Исмаилия», где засел штаб «дикой» дивизии. Когда положение мятежников стало безнадежным, оттуда бежали остатки штабистов.
Стрельба прекратилась, но еще долго тушили пожары. Город постепенно принимал свой обычный вид, открылись магазины, заработали прохмыслы. Фиолетов вдруг заметил, что светит солнце и пахнет весной. Навстречу попался один из покаявшихся и прощенных великодушным Шаумяном мусаватистов. Криво улыбаясь, он что-то пробормотал об армяно-турецкой резне, вроде той, что была в девятьсот пятом.
— Какая к черту резня! — обозлился Фиолетов. — В Баку сейчас была самая настоящая гражданская война, развязанная вашей партией. Вот так.
Встреча не испортила ему настроения, Насвистывая, он направился на заседание Совета и по шуму, царившему в вестибюле, понял, что оно будет довольно бурным. Более трехсот членов Совета заполнили помещение. Суетился меньшевик Айолло. Он плюхался на стул, вскакивал, подбегал то к одному из своих единомышленников, то к другому, ронял пенсне, подхватывал его на лету и что-то говорил, говорил.
Быстрой походкой Шаумян поднялся по ступенькам на сцену и подошел к трибуне. Он говорил, взвешивая каждое слово. Его речь была выстрадана долгими раздумьями над судьбой пролетариата Баку. Он говорил о новом правительстве, все помыслы которого будут направлены на то, чтобы организовать трудовую рабочую коммуну. Только двум партпям под силу решить подобную задачу — большевикам и левым эсерам.
Какой вой поднялся в той стороне зала, где сидели представители правых партий! Бил себя в грудь Айолло, выставляя в качестве заслуги то, что он не участвовал в мятеже. Саакян бросил в лицо Шаумяну обвинение в том, что тот выступал не от имени Совета или Комитета революционной обороны, а от большевиков.
— Если передо мной будет стоять вопрос: Совет или партия — я выберу Совет, — крикнул он.
Меньшевики и эсеры, все, как один, требовали своего участия в правительстве, в Совете. Они рвались к власти.
Резолюция, которую внес Шаумян, тоже обсуждалась заранее. Фиолетов не мог забыть горящих глаз Шаумяна, когда вчера в тесной комнате, где собрались большевики — члены Бакинского комитета, он рисовал перед ними картину будущей Бакинской коммуны, общества, в котором приобретут изначальную чистоту такие затасканные капитализмом понятия, как свобода, братство, равенство. Фата-морганой, прекрасной утопией рисовалось будущее общество воображению великих мечтателей Кампанеллы и Томаса Мора. Теперь их мечта сбудется, осуществится во плоти своей на прокаленной солнцем земле Апшерона и станет примером для всей России.
— …Усилить Красную Армию, — продолжал Шаумян, заглядывая в набросанную на листке бумаги резолюцию. — Провести ряд социальных мероприятий для улучшения экономического положения рабочих и городской бедноты… Усилить агитацию и организационную работу среди мусульманских рабочих… борьбу против национализма вообще, и в частности против армянского национализма. Армянский национальный совет должен быть упразднен, национальные полки расформированы и слиты с интернациональной Советской Красной Армией!
Сейчас эти слова донеслись с трибуны; члены партии «Дашнакцутюн» возмущенно затопали ногами, и Шаумяну пришлось долго ждать, пока утихнет шум…
Заключительную часть резолюции он произнес не повышая голоса и, как показалось Фиолетову, излишне буднично. Но именно она вызвала в зале шквал аплодисментов.
— Создать Совет Народных Комиссаров Бакинской губернии. В интересах однородности и последовательности своей политики он должен состоять из представителей левого блока.
Фиолетов на секунду зажмурился, уйдя в себя. Он почувствовал историческое значение этой минуты, минуты, когда родилась Бакинская коммуна, Трудовая коммуна города Баку, как ее назвал один из выступавших. Его вернул к действительности торжественный голос Шаумяна:
— Кто за эту резолюцию… (Рука Фиолетова рванулась кверху.) Сто двадцать четыре. Против — двое.
Аплодисменты смешались с возбужденными голосами, с одиночными выкриками справа «Позор!» и громкими, долгими возгласами «Браво!», доносившимися из разных концов зала.
Наконец Шаумян объявил заседание закрытым, но тут же спохватился и попросил всех задержаться еще на минуту.
— Товарищи, — сказал он. — Недавно у одной нашей советской четы родился сын, и вот мы уже видим его мать среди нас, готовую принять активное участие во всей нашей работе. Предлагаю приветствовать и нового маленького советского гражданина, и его мать — Надежду Николаевну Колесникову!
— Что с тобой, Ванечка? Вид у тебя какой-то странный… — этими словами встретила мужа Ольга.
— Видишь ли, Леля… — Он в нерешительности запнулся. — Видишь ли, меня только что избрали комиссаром…
Ольга радостно всплеснула руками:
— Комиссаром!
— …по делам народного хозяйства.
Ольга подбежала к мужу и, как в первые дни их совместной жизни, звонко поцеловала его в губы. Он что-то бессвязное и ласковое пробормотал в ответ, взял ее руки, прижал к своей щеке и долго не отпускал их.
— Ты о чем, Ванечка?
Он не ответил, потому что думал о себе, о Ванюшке Фиолетове, сыне туголуковского мужика, рабочем, который вдруг стал народным комиссаром. Впрочем, вдруг ли? Нет, конечно, не вдруг. За плечами семнадцать лет борьбы, когда приходилось идти буквально по краю пропасти, но надо было удержаться, не упасть; были аресты, допросы, обыски, тюрьмы, этапы, ссылка. Не было только одного — отчаяния, сомнения в правильности выбранного пути. Даже в самые тяжелые минуты не предавался он панике, верил в торжество правды на земле, той правды, которую в меру своих сил нес в народ. И вот пришла самая высокая из наград — доверие народа.
— Ты доволен? — спросила Ольга, и Фиолетов кивнул в ответ. Он уже оправился от той расслабляющей легкой грусти, когда начинаешь анализировать прожитую жизнь, думать о том, что сделано и что осталось сделать.
— Была Парижская коммуна, — он продолжал размышлять, но уже вслух. — Теперь есть коммуна Бакинская, она будет совершеннее Парижской.
Ольга нахмурилась.
— Не надо этих сравнений, Ванечка. Парижская коммуна пала.
— Бакинская не падет. А если и падет… — его лицо стало отчужденным, — если и падет, то все равно в бесконечном витке истории оставит след, как падучая звезда.
— Падучая звезда сгорает…
— Я вот закрываю глаза и вспоминаю одно лето в Туголукове. Август, наверно. И ночь, такая ясная и темная, что кажется — небо совсем низко и до него можно дотронуться рукой. Я вышел на крыльцо и увидел, как падают звезды. Одна, другая, третья, десятая. Это было так красиво и жутко. Мне показалось, что падают настоящие звезды, что вот летит звезда от ковша Большой Медведицы или Вега, оторвавшаяся от Лиры. Наш учитель рассказывал нам про звезды, и я знал тогда многие созвездия. Теперь забыл…
— Ладно, Ванечка, не надо думать о падающих звездах, — сказала Ольга, улыбаясь. — Ты у меня кем-то вроде министра стал, а министры о звездах не думают.
«Министром», — мысленно повторил Фиолетов. Что ж, на его плечи действительно легла забота обо всем хозяйстве Ашнерона и, главное, о нефти. Нигде в России ее нет столько, сколько здесь, около Баку, — ни в Грозном, ни в Дербенте, — и ее надо добыть и быстро отправить рабочим России. А как это сделать? На промыслах по-прежнему хозяйничают «тузы», и можно ли заставить их не сворачивать, а развивать добычу?.. Как завоевать доверие специалистов — инженеров, техников, которые столько лет верой и правдой служили манташевым и нобелям?
Ему вспомнилось обидное слово одного старого инженера с Биби-Эйбата, который назвал «незнайками» рабочих, посланных на промыслы, чтобы заменить саботажников. «А вы помогите им стать „знайками“», — ответил тогда Фиолетов. И как обрадовался он, когда увидел, что старый инженер задумался, а потом сказал: «Хорошо, составьте группу, и я позанимаюсь с ними». Значит, и тут наметились сдвиги, пусть и маленькие, но все же…
На следующий день он зашел к Шаумяну.
— Как себя чувствует новый комиссар? — спросил Степан Георгиевич.
— Сказать откровенно, не очень.
— Вы что, работы боитесь? — Шаумян, прищурясь, ласково посмотрел на Фиолетова.
Работы Фиолетов не боялся.
— Я полагаю, Степан Георгиевич, что уже сейчас, не медля, нам следует подобрать людей, которых мы можем поставить на руководящие должности. Надо иметь в достатке своих, проверенных и преданных делу техников, мастеров…
— Абсолютно правильная мысль, Иван Тимофеевич. И было бы очень хорошо, если бы вы взялись за это дело.
— Кое с кем я еще раньше говорил. Например, Абдула вполне может работать мастером. Потом Гайсанов с Сабунчей, Назарян. — Он назвал еще несколько фамилий. — Конечно, их придется подучить. И к этому можно привлечь специалистов, которые если не сочувствуют, то, но крайней мере, лояльно относятся к революционной власти. Я уже договорился с одним из них.
— Очень хорошо…
— И еще предложение. Немедленно начать засыпку Биби-Эйбатской бухты. Ведь там, под водой, уйма нефти, которую мы сможем взять. Работа займет, возможно, не один год, и ее надо начинать не откладывая.
— Рад, что вы смотрите далеко вперед, Ванечка, и за это ваше предложение голосую обеими руками. Когда вы думаете начать там работы?
— Через неделю-другую… Пока соберем людей, флот, какие ни есть механизмы…
Разговоры о том, что надо отвоевать у моря хотя бы несколько десятин нефтеносного дна, бакинские нефтепромышленники вели давно, но дальше слов дело не шло.
— Итак, мы договорились, — сказал на прощание Шаумян. Он уже протянул Фиолетову руку, как вдруг вспомнил, что не порадовал его приятной новостью. — Совсем забыл. Завтра же нанимайте ломовика и перевозите вещи на новую квартиру. И пожалуйста, не возражайте. Стыдно комиссару народного хозяйства жить в развалюхе. Да, да, стыдно! Запишите адрес: Телефонная, доходный дом Мусы Нагиева.
Когда Фиолетов вернулся домой, Ольга уже спала. Он не стал будить ее, а сел на стул и новыми глазами окинул свое убогое жилье. Железная кровать, буфетик, этажерка, обшарпанный бельевой шкаф. Чтобы перевезти все это, ломовик, конечно, не нужен, достаточно будет ослика дяди Ибрагима. Он с нежностью подумал о старом Байрамове, которого давно не видел, и обрадовался, что завтра его навестит… Шкаф и буфет останутся здесь; в новой квартире, сказал Шаумян, есть богатая дубовая мебель, а вот этажерку, книги и настенные часы, на которые они с Ольгой чуть не год копили деньги, они возьмут. И все это поместится на тележке, которую потащит ослик.
Ольга все-таки проснулась.
— Ты что так поздно, Ванечка? — спросила она спросонья.
— У Степана был. Нам, Леля, завтра новую квартиру дают. На Телефонной. Ты рада?
Она молчала.
— Знаешь, Ванечка, что я надумала? Если у нас будет квартпра, то давай сделаем то, о чем говорили. Я вчера в приюте была. Детки голодают, так жалко, просто до слез.
— Хороню, хорошо, Леля… Я же не против.
— Я там присмотрела одну малютку, годика три ей. Галей зовут. Тебе нравится — Галя?
Еще ни разу Баку не встречал праздник Первого мая так свободно и радостно. Фиолетов вышел на улицу вместе с Ольгой. Давно ставший родным город выглядел как никогда нарядно. Проехала, дребезжа железом, конка, украшенная лозунгом. То в одиночку, то группами шли рабочие к местам сбора. Бросалось в глаза напечатанное в газетах обращение Исполкома Баксовета: «… за мир, за братский союз трудящихся всех наций, за тот идеал, во имя которого празднуем мы сегодня». На афишных тумбах была наклеена Декларация Бакинского Совнаркома.
— Почитаем, — сказал Фиолетов Ольге.
Он, конечно, знал об этом документе, сам вместе с другими членами Совнаркома обдумывал Декларацию, но все равно с удовольствием ещо раз прочитал ее вслух; рядом стояли несколько ножилых рабочих, едва ли знавших грамоту.
«Бакинский Совет Народных Комиссаров будет теснейшим образом связан с Всероссийской центральной властью и будет проводить в жизнь, сообразуясь с местными условиями, все декреты и распоряжения рабоче-крестьянского правительства России — Верховного Совета Народных Комиссаров. В республике Советов, республике рабочих и крестьянских коммун, основа которой была положена Октябрьской революцией, Бакинский Совет продолжает оставаться неразрывной частью единого великого целого. Одной из основных задач Бакинского Совета Народных Комиссаров будет установление возможно более тесной связи с центральной властью и возможно более тесного объединения бакинских рабочих и крестьянской бедноты губернии с рабочими и крестьянами всей России».
— Да, только вместе с Россией, — повторил Фиолетов. Ему было радостно сознавать, что так думает не он один, русский по крови, но и азербайджанец Мешади, и армянин Степан, и грузин Алеша…
Вспоминались слова Везирова, ставшего недавно комиссаром земледелия. Он сказал на митинге вскоре после победы Октября: «Солнце свободы для мусульманского Востока восходит в России, в Петербурге…»
Утром, как обычно, Фиолетов поднялся ни свет ни заря.
— Если кто будет искать, скажи, что я в Биби-Эйбат поехал, — сказал он жене. — Там бухту начали засыпать.
Пролетка уже стояла у подъезда.
— Доброе утро, Гасан, — приветствовал он кучера.
— Здравствуйте, Иван Тимофеевич, — ответил Гасан, снимая барашковую шапку. С тех пор как Фиолетов стал комиссаром, он считал неуместным звать его по-старому — Ванечкой. — Куда поедем?
Ехать до Биби-Эйбата было далеко, и по дороге он попросил Гасана остановиться у библиотеки, где работала Лидия Николаевна. Сразу вспомнилась молодость, первые шаги в революцию, запрещенная литература, которую он получал здесь и прятал под пиджак…
Бакинская коммуна проводила одно мероприятие за другим. Открыла несколько новых библиотек, создала рабочие университеты в Сабунчах, Биби-Эйбате и Черном городе, организовала народные школы и курсы для взрослых.
Еще 20 апреля декретом Комитета революционной обороны была распущена городская дума. Декретом от 12 мая отделена школа от мечети и церкви и установлено бесплатное обучение. Декретом от 26 мая разогнаны старые органы юстиции, создан военный трибунал и учреждена ЧК — Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией. На очередь встал самый важный вопрос: о национализации основных отраслей народного хозяйства — нефтяной, рыбной — и Каспийского морского флота, необходимого для вывоза нефти.
В разработке этих декретов Фиолетов принимал самое непосредственное участие. Для него, как, впрочем, и для всех комиссаров, это было делом новым, но они чутко прислушивались к тому, что делалось далеко от Баку, в центре Советской России, к тому, что советовал Ленин, что он считал необходимым, на что нацеливал бакинских большевиков.
Главным по-прежнему была нефть.
Вчера днем Фиолетов зашел в Совнарком, и первый вопрос, который задал ему Шаумян, касался нефти. Сколько добыто за сутки? Сколько отправлено в Астрахань? Как обстоят дела с засыпкой бухты?
— Вы ведь обещали начать там работы через неделю? Не так ли?
— Ну, положим, я сказал тогда — через недельку-другую, но если хотите, мы можем сейчас проехать в Биби-Эйбат.
— Спасибо, Иван Тимофеевич. Судя по вашему бодрому голосу и довольной улыбке, там справятся и без меня. Может быть, завтра выберу время…
Фиолетов не любил бросать слова на ветер. Вот уже три дня, как на засыпке бухты работают сотни людей. Он их увидел еще издали, услышал людские голоса, заглушаемые шумом моря. Каспий сердился, крутые волны набегали на берег и разбивались о замшелые камни. Море, докуда видел глаз, было покрыто белыми барашками.
К Фиолетову подбежал Кузовкин, молодой портовый моряк, который тут был за главного.
— Работаем, товарищ комиссар! — сказал он довольным голосом. — Землю с промыслов возим, как вы советовали.
На старых промыслах, где копали колодцы, сохранилось немало пустой породы, теперь ее свозили на телегах к берегу, а оттуда лопатами грузили в лодки. С моря вошла в бухту баржа с песком, стала на якорь, и рабочие начали сбрасывать песок в море.
— Долгое это дело, товарищ комиссар, — сказал Кузовкин. — Нам бы таких барж хотя б пяток, а то одна, много ль с нее возьмешь?
— Постараюсь, чтоб завтра дали еще одну, — пообещал Фиолетов. — Больше, говорят, в порту нету.
— Брешут! — зло сказал моряк. — Саботажники там засели!
— Я знаю, товарищ. И постараюсь помочь.
— И народу хорошо б поболе.
— Это сделаем.
Несколько минут Фиолетов молча наблюдал за работой, мысленно представляя себе, какой станет эта бухта, когда ее засыплют: лес нефтяных вышек на созданном человеком дне, фонтаны нефти, паутина труб. Все это будет. А пока… Пока он взял свободную лопату и быстро, с явным удовольствием, которое всегда доставлял ему физический труд, стал насыпать песок в тачку. Сидеть без дела, когда кругом работают, Фиолетов не мог.
На Баку надвигался голод. Он лез из всех щелей, словно отравляющий газ, который немцы применили на фронте против русских солдат. Он ползком пробирался по кривым улочкам промыслов и Старого города и обходил только кварталы богачей. Там по-прежнему пили французский коньяк вместо запрещенного Кораном вина, дымился на серебряных подносах жирный, окрашенный шафраном плов, а в банях «Декаданс» и «Фантазия» за чудовищные деньги богачи купали своих содержанок в ваннах, наполненных испанским вином.
В начале апреля Комитет революционной обороны обложил нефтяных королей налогом в пятьдесят миллионов рублей. Часть этих денег предназначалась для борьбы с голодом, но промышленники медлили раскошеливаться, и положение оставалось очень напряженным.
Фиолетов возвращался в новую квартиру на Телефонной. На улицах у провиантских лавок стояли в очереди женщины, и, увидев их, он поморщился, словно от боли. Было три часа ночи, а они уже дежурили, чтобы получить по карточкам свою пайку муки.
Кто-то из женщин в очереди узнал Фиолетова, и все сразу обступили его.
— Что ж это такое, Иван Тимофеевич? Революцию сделали, а наши дети все без хлебушка сидят. Доколе ж это будет?
— Сам небось сыт! — выкрикнула дама из бывших.
Фиолетов побледнел.
— Я получаю по карточкам столько же, сколько и вы, ни на лот больше, и моя жена тоже стоит в очереди. С ночи.
— А хлеб будет?
— Будет. Хлеб в Баку идет из России, но составы не могут пробиться через кордоны белых.
— Нам от этого не легче!
— Вчера прибыло из Ленкорани четыре с половиной тысячи пудов муки. Полторы тысячи пудов мы отдали красноармейцам, остальное — городу. Этого хватит на два дня по четверти фунта на душу.
Скрывать правду от женщин Фиолетов не хотел и не мог.
…Дома Ольги не было, она стояла в очереди. В кроватке тихо посапывала маленькая Галя. Фиолетов разделся и лег спать.
В восемь часов его разбудила Ольга. Она принесла три четверти фунта муки — теперь уже на троих.
— Ты сегодня бледный какой-то, — сказала Ольга. — Устал?
Он кивнул в ответ. Последние дни из-за недоедания и бесконечных нагрузок на работе, от тревожных дум Фиолетов чувствовал себя плохо. Побледнело лицо, под глазами образовались синяки. Часто кружилась голова, напоминая о голодовке в грозненской тюрьме.
Несколько дней назад, когда он выступал перед рабочими нефтеперегонных заводов, ему сделалось плохо. Сидевший в президиуме Абдула подхватил его на руки. Через несколько минут, глотнув воды, Фиолетов продолжал выступление. Он говорил о том, что хлеб везут из Царицына под огнем белогвардейских банд. Об этом была телеграмма из Петрограда.
Своим выступлением Фиолетов тогда остался доволен. Рабочие проголосовали за резолюцию: «Принимая во внимание важность бакинской промышленности, единственного топливного источника для всей России, в интересах сохранения русской промышленности, в интересах дальнейшего развития как русской, так и международной революции мы, черногородские рабочие, несмотря на голодное наше состояние, своих промыслов не покинем и напряжем остатки наших истощенных сил, чтобы продолжать работу. Оставление ее в такой момент мы считаем дезертирством с революционного поста».
Абдула теперь работал в ВРК. Состояние Фиолетова его очень обеспокоило, и он пошел к Шаумяну. Здания Военно-революционного комитета и Совнаркома стояли недалеко друг от друга.
Шаумян выслушал Абдулу и позвал секретаршу.
— Ольга Григорьевна, у меня к вам просьба. Пожалуйста, срочно организуйте экипаж, на котором ежедневно — повторяю, ежедневно — отвозили бы Ивана Тимофеевича к нему на квартиру. И проследите еще, чтобы он там обедал и отдыхал не менее трех-четырех часов.
На следующий день точно в обеденное время совнаркомовская коляска остановилась возле совнархоза, но кучер напрасно просидел час, ожидая Фиолетова, чтобы отвезти его домой обедать. Председатель СНХ в это время находился у нефтяных вышек.
Положение с добычей нефти очень тревожило Фиолетова. Проезжая по промыслам, он видел неработающие буровые станки и заброшенные скважины. Добыча нефти падала с каждым днем. Об этом же говорили в совнархозе.
— Иван Тимофеевич, закрылись еще две фирмы, — доложил статистик.
— Итого двадцать нефтяных фирм не работают, — подвел печальный итог Фиолетов. — Что с тартальщиками Тагиева?
— Пока без работы. Двадцать тысяч человек.
— Суточная добыча?
— Уменьшилась на три миллиона пудов.
— Отправлено в Россию?
— Половина. Не подошли нефтеналивные баржи.
Председателю совнархоза было над чем задуматься.
— Ладно… — Фиолетов надел картуз, с которым не расставался ни зимой ни летом, и решительно зашагал к выходу. — Если будут спрашивать, я на втором промысле.
…В его толстой записной книжке, где он отмечал самое важное — отдельные мысли, план предстоящего выступления, адреса, — недавно появилось слово, которое он подчеркнул красным карандашом: национализация. О том, что она необходима, у Фиолетова не было сомнений. Вопрос стоял только о сроке — немедленно или спустя какое-то время. Об этом он думал теперь постоянно — на работе, на собраниях и дома, воротясь в три часа ночи с очередного заседания СНК или президиума совнархоза. Без заседаний, совещаний, собраний, пленумов не обходился ни один день, и Фиолетов совсем измучился. С ним снова случился обморок, на этот раз длительный. Шаумян срочно вызвал врача, который с первого взгляда определил сильнейшее переутомление и истощение нервной системы.
— Вам надо полежать, голубчик, хотя бы неделю.
Фиолетов открыл глаза и рассмеялся.
— Вы шутяте, доктор, у меня завтра доклад в Совнаркоме.
Доклад, о котором говорил Фиолетов, был посвящен как раз национализации нефтяной промышленности.
Доклад писался трудно. И не потому, что Фиолетов не знал, что он скажет завтра на заседании Совнаркома. Трудность заключалась как раз в том, что он прекрасно представлял, что он скажет. И еще в том, что его слова едва ли вызовут одобрение. Он не раз говорил и Шаумяну, и комиссару по труду Зевину, и Джапаридзе, и Азизбекову, недавно назначенному бакинским губернским комиссаром, людям, которых он считал и которые действительно были его товарищами по партии и его друзьями, что сейчас, в эти тревожные дни народная власть просто не справится с руководством таким колоссальным хозяйством, каким является бакинская нефтяная промышленность.
Заседание Совнаркома, как обычно, было назначено на десять вечера. Заседания проводились три раза в неделю и заканчивались не раньше трех часов ночи.
Фиолетов выступил первым:
— Я сошлюсь на известную вам декларацию совнархоза, которая определяет мое личное отношение к поднятому вопросу: «Поскольку буржуазия признала себя побежденной, национализация промышленности, как боевое средство против буржуазии, стала излишней, и власть может временно отказаться от этой меры, предварительно создавая свой аппарат по руководству частными предприятиями».
— Ах, Ванечка, он опять за свое… — Джапаридзе покачал головой.
— Алеша! Но ведь я уверен в этом! — воскликнул Фиолетов.
— Хорошо, Иван Тимофеевич, продолжайте, — сказал Шаумян.
И снова Фиолетов доказывал свою правоту. Когда закончилось заседание, Джапаридзе подошел к Фиолетову и дружески взял его за руку.
— Ванечка, давайте мы с вами проедемся по промыслам.
— Я там бываю каждый день, Алеша.
— Я знаю. Но все-таки давайте проедемся.
За председателем совнархоза был закреплен выезд, принадлежавший бежавшему за границу купцу. Фиолетов и Джапаридзе уселись в пролетку, и кучер повез их в Сураханы.
Еще издали нетрудно было увидеть приметы запустения. Не было того привычного грохота буровых станков, от которого хотелось заткнуть уши. Возле одной из буровых дремал сторож. Буровая молчала. Фиолетов по привычке хотел было разбудить его, но подумал: зачем? И велел ехать дальше, к работающим вышкам. Лошадь разбрызгивала копытами лужи нефти, и кучер едва выбрал сухое место, чтобы остановиться.
Резервуары были переполнены, и нефть разлилась огромным черным озером. «И это в то время, когда страна осталась без нефти», — с горечью подумал Фиолетов.
— Почему такая бесхозяйственность, Гасан? — спросил у мастера Джапаридзе.
Старый рабочий, знакомый им обоим азербайджанец, прищурясь, посмотрел сначала на него, потом на Фиолетова.
— А зачем нам на господина Манташева стараться? Он, видишь ли, в своей шикарной вилле лежит на диване, шашлык вкусный кушает, а мы, голодные и босые, будем ему миллионы зарабатывать? Да?
— Вы слышите, Ванечка, куда метит этот мудрый человек! — сказал Джапаридзе. — И с ним трудно спорить. Почувствовав свободу, многие рабочие просто не желают работать лучше, ибо не хотят обогащать господ промышленников. А теперь представьте себе, что все это, — Джапаридзе показал рукой на вышки, — будет принадлежать не Манташеву и компании, а народу, в частности мастеру Гасану. Неужели вы полагаете, что он откажется работать лучше, не перекачает это озеро нефти в резервуары, которые хозяева нарочно держат пустыми?
Фиолетов смущенно улыбнулся и посмотрел на Джапаридзе.
— Вы, как всегда, правы, Алеша. Свое, народное — этот козырь, пожалуй, может побить все мои карты…
2 июня 1918 года Шаумян и Фиолетов подписали декрет о национализации нефтяной промышленности Бакинской губернии.
…Как всегда, он освободился в третьем часу ночи и шел домой по безлюдным, сонным улицам. На душе было легко и спокойно: корабли за собой он сжег и отступать было некуда.
Задумавшись, он шагал, ничего не замечая вокруг, и чуть было не столкнулся с женой, которая шла ему навстречу.
— Леля, ты? Что случилось? — спросил он испуганно.
— Ничего, Ванечка, не случилось. Просто захотелось тебя встретить.
— Какая же ты умница! — Он обнял ее за плечи. — Ты не обижайся, если я делаю что не так. Просто я очень устал, Леля.
— Тебе обязательно надо отдохнуть, подлечиться.
— Глупенькая… Ты как доктор. Недавно он хотел уложить меня в постель. Но, как видишь, не получилось.
Шаумян посмотрел на Фиолетова.
— А вы, Ванечка, конечно, не выполняете распоряжение Совнаркома обедать ежедневно? Впрочем…
— Вот именно, Степан Георгиевич. — Фиолетов усмехнулся. — Что толку ездить на обед, если дома хоть шаром покати.
— Да, к сожалению, вы правы, хоть шаром покати… Но будем надеяться на лучшее. Владимир Ильич в курсе наших продовольственных бед и принимает меры. О радиограмме Ленина от двадцать третьего мая вы, конечно, помните? Да, хлеб из Царицына в распоряжение Баксовета… Сейчас к нам идет картофель из Брянска, из Царицына — подсолнечное масло, со станции Теречной — мука и кукуруза, — время от времени Шаумян заглядывал в лежавший на столе список, — из Шендриковки — сахар, ячмень, просо…
— Все это так, Степан Георгиевич. — Фиолетов вздохнул. — Но уж очень трудно промысловикам работать не евши.
— Вы связывались с Констандяном?
— Да, — Фиолетов кивнул. — Продовольственные пункты, созданные на промыслах Народным комиссариатом по продовольствию, работают неплохо. Но продукты, которые были взяты на учет у частных владельцев, уже израсходованы. Правда, остались овощи. Продолжают работать бесплатные рабочие столовые. Но меню, прямо скажем, оставляет желать много лучшего.
— Я надеюсь, что нам поможет урожай этого года, — сказал Шаумян, — я уже телеграфировал Владимиру Ильичу о том, что мы организуем уборку хлебов в губернии для вывоза в Баку. Так что, Ванечка, давайте все же будем оптимистами.
— Да я и есть оптимист по натуре, Степан Георгиевич, — ответил Фиолетов.
…В эту ночь Фиолетову почти не удалось заснуть. Разламывалась, до тошноты болела голова, стучало в висках, и сон бежал от него. Ольга уснула быстро, намаявшись за день в своем продовольственном комитете да в очередях, а он лежал с открытыми глазами, смотрел в украшенный лепными карнизами потолок и думал.
Нет, он не жаловался на судьбу, на свою занятость и заботы, даже на свое вконец расстроенное здоровье. Он считал, что все, что с ним произошло, закономерно. Он не хотел другой жизни, может быть более благополучной и менее тревожной, его вполне устраивала та жизнь, которую он уже успел прожить и которой жил сейчас. Будущее? О нем он думал то с надеждой, то с тревогой и тогда гнал от себя невеселые мысли, утешаясь любимой Ольгиной фразой: «Все будет хорошо».
Несмотря на приближающийся фронт, на разруху и голод, Баку жил шумно. На черном рынке по баснословным ценам можно было достать все, что душе угодно, по улицам бродили какие-то темные личности в блестящих сапогах и папахах и шепотком предлагали продукты, о которых простые бакинцы давно забыли. Работали кинематографы и театры. В народных домах и клубах члены Бакинского комитета читали лекции. Носились мальчишки с пачками свежих газет, выкрикивая выхваченные наугад новости.
— Покупайте «Бакинский рабочий»!
— Берите «Известия»!
— «Социал-демократ» на армянском!
— «Гуммет» на азербайджанском!
«Гуммет» редактировал Нариманов. Газета начала выходить еще в июле 1917 года, и это событие «Бакинский рабочий» приветствовал словами: «Просвещение мусульман-рабочих необходимо и для самих русских рабочих, для борьбы за общие цели, общее рабочее дело».
Фиолетов остановил первого попавшегося мальчишку и купил «Известия», чтобы прочитать речь Азизбекова. Вчера он слушал ее в народном доме и порадовался, с какой страстью Мешади клеймил соглашателей всех мастей: «… Меньшевизм… В Закавказье он является ослом, нпа котором ездит мусават. Меньшевики с мусаватом решили, что лучше пусть Турция властвует над Закавказьем, лишь бы только не иметь ничего общего с большевизмом…»
Читая на ходу, Фиолетов дошел до шикарного особняки Мусы Нагиева на аристократической Биржевой улице. Сейчас в нем помещался уездный исполком. Возле дома пережевывали жвачку верблюды с поклажей на горбах, к фонарным столбам были привязаны кони. Это приехали в исполком по своим нуждам крестьяне из апшеронских сел.
Навстречу промаршировал рабочий батальон с берданками и винтовками, которые передали демобилизованные солдаты. Несколько человек кивнули Фиолетову, и он долго морщил лоб, пока не вспомнил, где он их видел: на сабунчинском промысле «Руно». Неделю назад вся третья смена этого промысла вступила в ряды Красной Армии.
А это что? Фиолетов прислушался к доносившемуся со стороны площади Свободы непонятному нарастающему шуму. Туда сразу же побежали мальчишки. Вышли на улицу медлительные лавочники и, прищурясь от бьющего в глаза солнца, стали смотреть в сторону, откуда слышался шум.
Шум нарастал, и вскоре показался бронированный автомобиль, за ним другой, третий; целая колонна двигалась по улице, наполняя ее мощным гулом своих моторов. Фиолетов знал, что по приказу из Москвы должно подойти подкрепление, но не предполагал, что оно придет так быстро.
Наконец, он дошел до Совнаркома. На стене висело только что наклеенное обращение Бакинского Совнаркома к рабочим: «Мы знаем, что от участи нашей нефтяной промышленности зависит участь всей промышленности России — участь наша. Мы знаем, что если не будет топлива, замрет все: замрут фабрики, заводы, станут железные дороги, перестанут ходить пароходы. И тогда, где бы мы ни находились — на промыслах в Баку, у себя ли в деревне, в аулах, — гибель не только нам, но гибель и всем трудящимся».
Обращение подписали Фиолетов и заведующий рабочей секцией нефтяного отдела совнархоза, в прошлом слесарь сураханских промыслов Басин.
…Позднее других на заседание Совнаркома пришел Зевин — прямо из Сабунчинского районного Совета.
— Кажется, все, — сказал Шаумян, оглядев собравшихся. — Тогда начнем. Прежде всего разрешите сообщить, что Совнарком РСФСР под председательством товарища Ленина направил нам, в Баку, на нужды нашей промышленности пятьдесят миллионов рублей.
Раздались дружные аплодисменты, все заговорили разом, но Шаумян поднял руку, и в кабинете снова стало тихо.
— Расходование этих средств Владимир Ильич поручил мне, — продолжал Шаумян, — предписав при этом на первое место поставить нефть. Кроме того, нам предложено ежедневно сообщать по проводам Главконефти о положении в этой отрасли промышленности. Прошу вас, Иван Тимофеевич.
Фиолетову не раз приходилось начинать свое сообщение с горького признания: «Не справились… не сумели». Каждую неудачу в порученном ему деле он переживал как собственную, докладывая, очень волновался, бледнел, и, даже не слыша слов, можно было догадаться, хорошо или плохо прошел для него прожитый день. Ответственность и вину всего совнархоза Фиолетов брал на себя. Сегодня было иначе.
— Вчера мы добыли рекордное количество нефти — миллион триста тысяч двести один пуд. — Фиолетов помнил наизусть все цифры. — Отправили в Советскую Россию миллион сто. После национализации торгового флота моряки в полтора, в два раза увеличили ежедневную отгрузку. Хотя положение с нефтеналивным флотом продолжает оставаться напряженным.
Вторым стоял вопрос о хлопке, который поступал из Персии, спрессованные, перевязанные шпагатом большие тюки. Из них делали не только солдатские гимнастерки и женские платья, но и взрывчатку, такую нужную, чтобы разорвать полыхающее, стреляющее, кричащее кольцо окружения молодой республики.
Фиолетов доложил комиссарам, что в адрес Совнархоза РСФСР отправлено с начала навигации полтораста тысяч пудов сырца. Но этого мало.
— Выход? — спросил Шаумян.
— Покупать у наших крестьян на Апшероне.
Денег у Бакинской коммуны было мало. Пятьдесят миллионов рублей, взысканных с нефтепромышленников, почти все ушли на формирование красноармейских отрядов. Пятьдесят миллионов рублей, только что выделенные всероссийским правительством, еще не поступили.
— Хорошо, заключайте договора с крестьянами. Средства найдем.
Долго и велеречиво говорил комиссар продовольствия Цибульский. Фиолетов смотрел на его полное лицо, тугое щеки, упитанную фигуру, потом переводил взгляд на осунувшегося Алешу, на светящуюся от худобы Надю Колесникову. Делать из этого выводы было рано, но неприятный осадок на душе все же оставался.
— В Ленкоранском уезде скошено все сено, — продолжал Цибульский. — Уборку хлеба там начнут через десять дней.
— Скажите, сколько зерна прибыло вчера в Баку? — спросил Фиолетов.
— К сожалению, — Цибульский развел руками, — очень мало. Но причин для беспокойства нет. Хлеб в пути!
Фиолетов однажды бывал на Шандрюковской пристани и знал, как там трудно. О хлебе для пролетариев Баку позаботилась Москва. Его закупили на Северном Кавказе, но железные дороги были в руках белых, и зерно доставляли кружным путем — через Кизляр. Оттуда до Шандрюковской пристани — шестьдесят две версты — его везли на подводах, там грузили на лодки или плашкоуты и по мелководью тащили еще семь верст к стоявшим на рейде судам. В шторм всякие работы прекращались.
Доклад Цибульского Шаумян слушал нахмурясь.
— Я не разделяю оптимизма комиссара продовольствия, — сказал он. — Положение с хлебом катастрофическое. И если через несколько дней оно не улучшится, мы вынуждены будем освободить товарища Цибульского от занимаемой должности…
Остальные вопросы решили быстро. Несмотря на трудное финансовое положение, по просьбе комиссара просвещения Колесниковой учителям отпустили жалованье за каникулярные летние месяцы. Рассмотрели заявление матери убитого служащего почтового вагона и постановили выдать ей трехмесячное пособие.
— А теперь, как обычно, составим сводку новостей для Владимира Ильича, — сказал Шаумян. — О добыче нефти за неделю я уже записал. Что еще?
— Может быть, о новом «Союзе инженеров и техников», стоящем на точке зрения Советской власти? — предложил Фиолетов.
— Который, кстати, создан по инициативе председателя совнархоза… Отлично!.. Мешади. — Шаумян посмотрел на Азизбекова. — Вы только что вернулись из провинции. О чем мы доложим товарищу Ленину?
— Доложить есть о чем, товарищ Степан. Советскую власть признала последняя деревня на Апшеронском полуострове.
— Прекрасная новость для Владимира Ильича!.. Да, товарищи, наш Мешади из скромности не сказал, что на митинге в Шемахе в него стреляли и пуля пролетела в сантиметре от виска. О чем, кстати, я узнал от совершенно постороннего лица.
— Ну зачем вы об этом, товарищ Степан. — Азизбеков покачал головой.
— Затем, Мешади, чтобы все помнили об опасности, которая нам угрожает. Турки наступают. Борьба идет не на жизнь, а на смерть… А теперь я попрошу кого-нибудь из присутствующих отнести наш рапорт на радиостанцию. Хотя… — Шаумян взглянул в окно, — относить, пожалуй, не надо. Идет товарищ Громадчиков.
Инженер Громадчнков недавно прибыл в Баку с мандатом, подписанным Лениным, для организации радиосвязи с Центром и сейчас заведовал этой связью. Вместе с ним прибыла радиостанция и опытные радиотелеграфисты.
— Вам письмо, товарищ Шаумян, — сказал Громадчиков, подавая пакет.
Шаумян взглянул на почерк.
— От Владимира Ильича…
Он прочел письмо сначала про себя, потом вслух:
— «… Мы в восторге от вашей твердой и решительной политики. Сумейте соединить с ней осторожнейшую дипломатию, предписываемую, безусловно, теперешним труднейшим положением, — и мы победим».
…Был поздний вечер, когда Фиолетов возвращался домой. Он шел медленно, задумавшись, походкой очень усталого человека. Он думал о письме Ленина, о положении на фронтах, таком еще тревожном. Плохо обученные, впервые взявшие в руки винтовку, красноармейцы не могли сдержать наступление регулярной турецкой армии.
Уже возле дома Фиолетова остановил патруль.
— Стой! Кто идет? Именем революции…
Фиолетов достал из кармана пропуск. «Дан сей от коменданта г. Баку… для беспрепятственного прохода после 10 час. вечера».
— Пожалуйста… — Старший наряда вернул пропуск и, козырнув, с интересом посмотрел на Фиолетова.
Прошло несколько дней, и Фиолетов, зайдя к Шаумяну, застал у него в кабинете председателя Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией Тер-Габриеляна, того самого, который по распоряжению Ленина привез в Баку броневики и аэропланы.
— Я не помешал? — спроспл Фиолетов.
— Ничуть. Присаживайтесь и слушайте. Товарищ рассказывает о встречах с Владимиром Ильичем в Москве.
— Да, встречи были очень интересные и полезные. Владимир Ильич живо интересовался всем, что происходит у нас. Если бы не огромное внимание Ленина, наш военный отряд еще долго бы не пришел в Баку. Пришлось побеспокоить Владимира Ильича на заседании Совнаркома — передал записку: «Умоляю Вас, прикажите Центроброни, чтобы она завтра непременно погрузила бы Бакинский отряд, иначе я буду бессилен сделать что-нибудь для немедленного отъезда». Ленин сразу ответил, тоже запиской: «Почему не обратились ко мне раньше? Ваш телефон? Что такое Центробронь? Ее телефон?» Отвечаю, понятно, опять запиской: «Центробронь — организация, имеющая в своем распоряжении все броневые автомобили. Телефона нет. Адрес: Знаменка, номер пять, особняк Долгорукова. Мой телефон такой-то». В общем, отправили мы отряд.
— Мне приходилось беседовать с Владимиром Ильичем, — сказал Шаумян. — И каждый раз я поражался, насколько правильно и точно он оценивает обстановку в стране.
— Я в этом тоже убедился, товарищ Шаумян. Когда я высказал Ленину желание бакинского пролетариата национализировать нефтяные промыслы, то первым вопросом его было: достаточно ли сильны мы сознательно и организационно, чтобы провести в жизнь эту величайшую победу рабочего класса?
— Похожие мысли одолевали и меня, Степан Георгиевич, — тихонько сказал Фиолетов.
— Я помню, Ванечка… Но, как вы знаете, Владимир Ильич был целиком за национализацию. Значит, он верил в способность бакинского пролетариата осилить это грандиозное дело… — Шаумян взглянул на Тер-Габриеляна. — Простите, мы помешали вам…
— Да у меня почти все. Хочу только сказать, что товарищ Ленин неоднократно выражал при мне свое восхищение… да, да, Степан Георгиевич, восхищение политикой Бакинского Совета и самого товарища Шаумяна, которого он высоко ценит.
Шаумян смутился.
— Ну зачем вы это…
— Затем, что так было. Владимир Ильич говорил о своей постоянной готовности поддерживать бакинский пролетариат морально и материально. «Все для Баку» я слышал не только из уст вождя, но и на заводах, где довелось побывать. Так говорили рабочие, которые считали счастьем приветствовать стойкий бакинский пролетариат.
День 19 июля выдался на редкость знойный. С белесого, выгоревшего неба нещадно палило солнце, но на Приморский бульвар со всего Баку двигались люди. Ожидался приход отряда Петрова, посланного по указанию Ленина на помощь красному Баку.
Фиолетов пришел на бульвар вместе с Джапаридзе. Весь берег был запружен народом. В чахлой тени тополей стояли отряды красноармейцев, оставшиеся охранять город. В начищенных до блеска трубах духового оркестра сияло солнце. Легкий, почти незаметный ветер чуть шевелил приветственные лозунги над трибуной, где уже собрались комиссары и члены Исполкома Бакинского Совета.
Фиолетов и Джапаридзе тоже поднялись на трибуну.
— Ванечка, как всегда, абсолютно точен, — сказал Шаумян.
— А я? — Джапаридзе сделал вид, что обиделся.
— Вы, Алеша, однажды опоздали на заседание Совнаркома на целых четыре минуты.
— А вы все не можете это забыть!
— Тише, товарищи! Идут, — прервал шутливую перебранку Азизбеков.
Колонна показалась со стороны военной гавани. Впереди на буланом коне с белыми повязками на тонких ногах ехал бородатый красавец в бурке, папахе, с шашкой на боку и кинжалом у пояса.
— Это товарищ Петров, — тихонько сказал Шаумян. Он уже успел познакомиться с комиссаром отряда. — Офицер царской армии, но предан революции и, говорят, беспредельно храбр.
Рядом с Петровым, тоже на красивом коне, ехал восточного облика человек в штатском. На нем была горящая огнем красная шелковая рубаха и лихо заломленная шапка.
— Илья Львович Тамаркин, командир…
Поравнявшись с трибуной, командир и комиссар остановились и, повернувшись к стоявшим там людям, взяли под козырек.
— Товарищ председатель Бакинского Совета Народных Комиссаров! — раздался громкий голос Петрова. — Отряд преданных Советской власти пехотинцев, кавалеристов, моряков и разведчиков, посланный в Баку по указанию товарища Ленина, прибыл в ваше распоряжение. Комиссар Петров.
К краю трибуны подошел Джапаридзе и, облокотясь руками о перила, крикнул:
— Здравствуйте, русские братья! Здравствуйте, товарищи! От имени Бакинского Совнаркома и Бакинского Совета рабочих и красноармейских депутатов приветствую вас на азербайджанской земле. Отрадно знать, что и на этот раз на помощь Баку пришла Советская Россия…
Потом был парад. Гремел оркестр. Дирижировал маленький лысый капельмейстер, еще недавно игравший в фешенебельном ресторане «Метрополь».
«Пожалуй, теперь мы выстоим», — думал Фиолетов, глядя на проходившие войска. Он вспомнил горькие, но в общем-то верные слова Лядова, который говорил, что в местных красноармейских частях много случайного элемента. В Каспийской флотилии тоже не все ладно…
Но вот подошли к трибуне матросские части, и Фиолетов не мог не обратить внимание на незнакомого молодого человека, который тоже стоял на трибуне и бурно выражал свой восторг, когда проходили балтийцы.
— Простите, Иван Тимофеевич, я вас не познакомил. — Шаумян подвел его к морячку с узенькими строчками усов. — Это чрезвычайный комиссар Военно-Морской коллегии товарищ Полухин. Он только что прибыл к нам с отрядом моряков. Поможет нам создать на Каспии крепкий военный флот.
Полухин сразу расположил к себе Фиолетова и, пока они шли к поджидавшим их в тени пролеткам, успел рассказать, с каким трудом добирался до Баку его отряд.
— Да нет, не в беляках дело! — Полухин хохотнул приятным баском. — Бери, брат, повыше. В самом наркоме Троцком. Понимаешь, не давал нам снабжепня. Тянул со дня на день. А мои орлы в Баку рвутся, нервничают. Три дня подряд ходил к Троцкому, все без толку, а на четвертый не выдержал — как стукну кулаком по столу: «Ты дашь снабжение или нет?!» Через сутки экипировались и поехали. Вот так.
…В тот же день, сразу после парада, отряд Петрова выехал на фронт в помощь частям наркома Корганова, а Тамаркин был назначен начальником бакинского гарнизона. На стенах домов появился приказ: «Отныне требую от граждан города Баку встать за нас или против нас. Нейтральности не признаю».
И все же военные тучи над Баку сгущались. Турецкие войска продвигались вперед. В городе началась паника. Один вопрос стоял перед жителями: что делать? Эвакуироваться? Бежать? Но куда?.. Ждать, пока в город ворвутся турки и начнут вырезать всех, кто не исповедует ислам? И тогда возникло, вылезло из нор и щелей подленькое, трусливое «пригласить на помощь англичан».
Английские войска находились недалеко, в Персии, и Баку с его несметными нефтяными богатствами подобно магниту притягивал алчные взоры любителей чужого добра. Вот он, созревший плод, протяни руку и сорви его, это так заманчиво и так просто, надо только создать видимость, что протянувшаяся за чужим добром рука — это рука дающая, а не грабящая…
Фиолетов вышел на улицу. Возле плаката, только что наклеенного на стену его дома, толпился народ.
«Стой! Прочитай, и я узнаю, трус ты или нет. К вам, мои братья по идее! К вам, мои братья по борьбе! Вам выпало на долю великое дело — бросить вызов буржуазии всего мира. Лучше в этой борьбе умереть, чем жить рабом. Так думаю я и мои товарищи. Я только смелым и храбрым шлю свой призыв к борьбе. Пусть только одни трусы прячутся дома и подло пользуются отдыхом, когда самые храбрые отдали все за Российскую Федеративную Республику. Храбрым — слава! Трусам — позор и проклятие.
Военный комиссар от Центрального правительства, бывший полковник Петров».
Фиолетов еще раз прочитал воззвание и, вместо того чтобы идти к себе на работу, направился в Совнарком. Он шел быстро, нигде больше не задерживаясь.
— Степан Георгиевич! У меня к вам просьба. На фронте воюет Корганов. В помощь ему вы выслали Микояна. Туда же выехал Мешади. Я считаю своим долгом…
Шаумян устало посмотрел на него.
— За минуту до вашего прихода мне позвонили из Балахан. Там кто-то поджег вышки.
…В этом аду из огня и дыма, где поминутно что-то взрывалось и трещало, копошились казавшиеся пигмеями люди. Они таскали носилками мокрую глину и сбрасывали ее в дыру, откуда било пламя. Работали пожарные и спасательные отряды, которых по тревоге поднял Фиолетов. Сам он сразу же схватил подвернувшуюся под руку лопату и лихорадочно набрасывал на носилки глину.
— Какая ж это сволочь подожгла? — спросил он сам себя.
…Домой он вернулся среди ночи, весь перепачканный нефтью, сажей и глиной. Ольга ахнула, увидев мужа.
— Небось пожар тушил в Балаханах?
Он устало кивнул головой.
— Согрей, пожалуйста, чаю.
Он жадно вынил несколько стаканов какого-то травяного настоя, заменявшего теперь чай.
— Послушай, Леля, тебе с дочкой надо срочно уехать из Баку.
— Ты хочешь, чтобы я оставила тебя одного в беде?
— Подумай о дочке… Если придут турки…
Ольга тяжело вздохнула.
— Неужели они придут?
— В Астрахань уехал Нариман, уезжает с маленьким сыном Надежда. С ней и поедешь, все веселей будет.
— А ты, Ванечка?
— Мне, Леля, нельзя. Да и не брошу я Баку в такое время.
— Вот Нариманов же уехал, тоже ведь комиссар.
— Он же больной, Леля. И его эвакуировали по решению БК.
— А ты здоровый, да?
Через день Колесникова и Ольга, обе с детьми, уехали на пароходе в Астрахань.
— Я вас позвал, Ванечка, по одному деликатному и невеселому делу, — сказал Шаумян, указывая рукой на стул.
— Слушаю вас, Степан Георгиевич.
— Видите ли, — на лице Шаумяна появилась болезненная улыбка, — надо срочно начать демонтировать керосинопроводную линию.
— Как демонтировать? — Фиолетову показалось, что он ослышался.
— Очень просто. Сделать так, чтобы немцы или турки — в случае, если они возьмут Баку, — не могли вывезти отсюда нефть. Нужно снять все оборудование и погрузить на пароход.
— Степан Георгиевич! Мы же столько сил потратили, чтобы наладить добычу, и теперь…
— Это — указание товарища Ленина, Ванечка, — твердо сказал Шаумян.
Фиолетов тяжело вздохнул.
— Хорошо, Степан Георгиевич. Я займусь демонтажем.
Чрезвычайное заседание Бакинского Совета было назначено на 25 июля. Фиолетов шел на него с тяжелым сердцем. Что там будет? И что с Ольгой, с дочкой? Нет никаких известий, ни обещанной телеграммы, ни письма… Турки подходят все ближе. А тут еще болит и кружится голова, — наверное, от дум, от недоедания, да мало ли причин, чтобы она болела. И самое главное — что сегодня решит Совет. Вопрос один: приглашать или не приглашать в Баку англичан?
…Зал был переполнен. Многих из тех, кого позвали на заседание, Фиолетов не знал и старался угадать, с каким настроением пришли члены фабрично-заводских, ротных, полковых и корабельных комитетов. На многих лицах он прочитал растерянность, сомнение, нерешительность. Но как раз за голоса этих людей развернется сегодня борьба, потому что допустить в Баку англичан или не допустить — это вопрос жизни и смерти.
Все ли понимают это? Вот прислонился к стене пожилой рабочий с землистого цвета лицом. Его жена, наверное, сегодня вернулась из очереди без хлеба. И рядом меньшевик из интеллигентов. Он держал рабочего за пуговицу на спецовке, и до Фиолетова донеслись слова: «..англичане нас накормят. Английская белая булка… Простите, вы давно ели белую булку?» — «Да пошел ты со своей булкой!» Обрывки другого разговора: «Спасти Баку можно, только столкнув лбами две враждующие империалистические силы — английскую и германскую!» — «А вы решили пригласить в Баку еще и немцев?»
«Нет, рабочих так просто не поймаешь на меньшевистскую удочку», — подумал Фиолетов.
Он посмотрел на спокойного, с блестящими глазами на бледном лице Джапаридзе, занявшего место председателя, на стоявшего на трибуне Шаумяна. Утром Фиолетов не успел побывать в Совнаркоме, торопился и забежал только в ВРК, чтобы узнать последние новости с фронта. В комитете был Абдула, он рассказал про паровозного машиниста Виноградова, который устроил крушение поезда с турецкими войсками и погиб сам. Зпает ли об этом Шаумян?
Шаумян вышел вперед и остановился у края сцены. Он не любил говорить с трибуны — в годы подполья трибун не было.
— Товарищи! (Пятьсот человек, до этого шумно переговаривавшихся между собой, мгновенно смолкли, оборвав разговор на полуслове.) Нам с вами предстоит ответить всего на один вопрос: приглашать или не приглашать в Баку англичан, которые якобы будут нам помогать. Мнение товарищей большевиков, народных комиссаров и мое вы все, очевидно, знаете. Мы считаем, что приглашение англичан, в случае если оно состоится, явится непоправимой ошибкой, оправиться от которой Бакинская коммуна уже не сможет.
Прения были бурными. Влетел на сцену тот самый меньшевик, который толковал рабочему об английской булке.
— Пусть нам власть сегодня представит данные о реальной возможности самим отстоять Баку для России, мы тогда не только будем продолжать звать товарищей на фронт, но вместе с властью подпишемся на резолюции о ненужности третьей силы — англичан. Лишь в критический момент мы из двух зол выбираем меньшее.
— Ложь и лицемерие! — крикнул Азизбеков, поднимаясь на сцену. — Явившись сюда, англичане не захотят сражаться ради нас с турками, а если они, паче чаяния, и разобьют турок, то мы их никогда больше не выгоним из Баку.
— Прошу слова! — сидевший сзади Фиолетова правый эсер поднял руку. — В принципе я против приглашения англичан, но я диалектик, — он ударил себя кулаком в грудь, — и, как таковой, считаю следующее: коль военные специалисты находят, что без помощи англичан турок остановить нельзя…
Фиолетов напряженно следил за репликами. Да разве солдаты ее величества английской королевы будут драться за Советскую власть? Чепуха!
Смутные подозрения об измене, о сговоре с англичанами тех, кто сейчас должен был сдерживать натиск турецких войск, но позорно отступал, не давали ему покоя. Войсковой старшина Бичерахов. Его пригласил Шаумян, поверив в искренность этого бывшего царского офицера. Хорошо обученные, обстрелянные казачьи части, входившие в состав русского экспедиционного корпуса в Персии, им бы и преградить туркам дорогу к Баку. Но они отступают, а сам командующий Бичерахов сидит в украшенном персидскими коврами шатре и играет в шахматы со своим офицером связи подполковником Клеттербеком из индийской армии. Что все это значит?
Окна были раскрыты настежь, и Фиолетов видел толпу, стоявшую на улице с плакатом: «Баку только для Советской России». Ждали, какое решение примет Совет. Палило солнце, но никто не уходил. Потом солнце повернуло к западу, зашло за дома, и на тротуары пала спасительная тень. Народ продолжал стоять. За открытыми окнами решалась судьба Бакинской коммуны.
Наступили сумерки, когда Джапаридзе зачитал резолюцию большевиков.
— Прошу голосовать!
Фиолетов облокотился на спинку стоящего впереди стула, сжал ладонями виски и, ничего не видя и не слыша, сидел так, пока не раздались аплодисменты. Он открыл глаза и ахнул: аплодировали справа.
Тишина воцарилась сразу, как только встал Шаумян.
— Вы не нашли еще Англию, — он повернулся к правым, — но потеряли российскую центральную власть, вы не нашли еще англичан, но вы потеряли нас. Приглашение англичан считаем предательством по отношению к революционной России. Создание коалиционного правительства из трех партий отвергаем, ибо оно будет выполнять волю англичан. Мы отказываемся от постов народных комиссаров, — он чуть помолчал. — Но будем защищать Баку. Кроме того, как представитель цептральной Советской власти в Закавказье, я доведу до сведения Совнаркома РСФСР о вашем предательстве, и вы ответите за это.
