За день до того, как пойти на призывной пункт, Николай Афанасьев подал районному военкому заявление — просил направить его служить в пограничные войска. Военком сказал, что следовало бы писать по военному — не заявление, а рапорт, но это не имеет значения и просьбу допризывника Афанасьева он постарается удовлетворить.
Начитавшись книг про диверсантов, Николай мечтал о заставе, лучше именной, а не обычной, и расположенной не в городе, а где-нибудь далеко в горах, например на «крыше мира». Контрольно-следовая полоса. Пограничные столбы с гербами двух государств... В мечтах он уже видел себя героем, задержавшим нарушителя, который пробирался к нам из-за кордона, как он, рядовой Афанасьев (нет, уже сержант Афанасьев), первым обнаружил след и как потом бежал, задыхаясь, за человеком, пытавшимся уйти в тыл, как остановил его грозным окриком «Стой! Стрелять буду!», как первым все же выстрелил тот, но промахнулся... Быть убитым в схватке Николаю, понятно, не хотелось.
На деле все оказалось другим. Команду, куда он попал, повезли не на «крышу мира», а на восток через всю страну. Поезд шел долго, больше недели, пока не уперся в океан. На привокзальной площади стоял закрытый брезентовым тентом грузовик, и Николай сел на последнюю скамейку, чтобы лучше видеть новые места. Был ранний темный вечер с полной луной на чистом высоком небе.
Часа через четыре на горизонте показался город. Машина шла по краю бухты, обрамленной серебряной подковой городских фонарей и прожекторами, освещающими пакгаузы и причалы. Внутри этой подковы, отражаясь в дрожащей, как бы лакированной воде, стояли, сияя иллюминаторами, огромные океанские суда, оранжевые буксиры, катера. К бухте амфитеатром сбегали скалистые серые сопки, чуть припорошенные легким снежком, в узкие промежутки между ними чуть кверху взбегали дома, и вся эта картина напоминала формой полумесяц с отходящими от него лучиками коротких улиц.
Машина остановилась на окраине города у железных ворот с двумя пятиконечными красными звездами на створках.
— Вот мы и прибыли на свой КПП, — сказал сопровождавший команду капитан Кучеренко, выходя из кабины.
КПП означало — контрольно-пропускной пункт.
С того дня минул почти год. Николай давно свыкся с тем, что ему не пришлось служить на заставе, о чем он мечтал дома. Он привык к своей роте, к своим командирам и к своим обязанностям, службе, как говорили пограничники, — встречать из рейса и провожать в рейс наши и чужие пароходы.
Он вырос вдали от моря, в небольшом рабочем поселке, и здесь, в портовом городе с огромной гаванью, где у пирсов и на рейде стояли суда под флагами разных государств, все ему было внове и все интересно. И уже перестало казаться странным, что вот тут, на том причале, где он нес службу, у трапов, спущенных с иностранных пароходов, тоже проходила государственная граница Советского Союза и что эту границу, как и всякую другую, отделяющую нашу страну от соседней, надо охранять не менее тщательно, чем на суше.
...Сейчас он готовился идти в наряд и в комнате быта приводил себя в порядок: надраил щеткой и без того блестящие ботинки, снял какую-то соринку с гимнастерки, побрился и, прежде чем надеть свою зеленую фуражку, тщательно причесался перед зеркалом. Рядом с зеркалом висел красочный плакат, озаглавленный «Образцы фасонов коротких причесок», и Николай лишний раз убедился, что ни в чем не нарушает норму.
Все на нем сидело ладно, сам он был строен, плечист, и командир роты лейтенант Петровский не раз ставил в пример выправку младшего сержанта Афанасьева. Недавно Николай уже третий раз за лето сфотографировался в городском ателье, вот такой же бравый, в парадной форме, со знаком «Отличный пограничник» на груди, и отослал в свой родной поселок одной девушке, по которой тосковал.
Свободного времени было мало. Кроме собственно службы, когда он проверял пароходы, или стоял у трапа судна, или вел наблюдения с вышки КПП, еще было множество других дел стрельбы, политинформация, физкультура, строевая подготовка, а кроме них, еще и разные хозяйственные работы — то надо было убирать казарму, то подметать дорожки во дворе, то разгружать машину с продуктами... Старшина Суровцев сам никогда не сидел без дела и всегда находил работу солдатам.
Из окна комнаты быта виднелось море. Сегодня оно выглядело неправдоподобно синим и ласковым. Стоял сентябрь, лучший месяц года в этих краях. Кроны уже тронутых осенью деревьев были облиты спокойным солнечным светом и сами светились, придавая городу нарядный вид. Из окна они казались такими воздушными, невесомыми, что Николаю подумалось: дунь посильней на них ветерок с моря, и они все, не по листику, а всей своей куполообразной массой взметнутся в небо и улетят в сопки...
— Афанасьев, на службу! — прервал его размышления громкий голос дежурного по роте сержанта Тихомирова.
— Есть на службу!
Дальше все было, как заведено. Тихомиров объявил состав наряда, дежурный по оформлению капитан Кучеренко спросил у Николая и его напарника рядового Петра Якимовича, могут ли они нести службу, и приказал выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик.
— Вид наряда — осмотр транспортных средств и грузов заграничного следования на торговом судне «Эдельвейс»...
Все трое вышли за ворота контрольно-пропускного пункта и пошли по нагретой солнцем тенистой улице — Афанасьев и Якимович друг за другом, а капитан Кучеренко — рядом, как и положено главному этого маленького отряда. Идти было недалеко, торопиться некуда, и они тихонько переговаривались между собой.
— К нам этот пароход, кажется, первый раз идет?— спросил Афанасьев.
— Первый, — ответил капитан Кучеренко.
— А что яны везти к нам могут... из запретного?— задал вопрос Якимович. Был он родом из белорусского села, на КПП пришел недавно и еще многого не знал.
— Разное могут. Антисоветские журналы, порнографические открытки.
— Разом и то и другое? — Якимович спросил с усмешкой.
— Да, одновременно.
— Опять в вентиляционную трубу напихают этого "добра, — сказал Николай. — Как тогда, на западном германце.
Капитан усмехнулся.
— Здорово мы их тогда накрыли!
— Или в румпельной... Помните, товарищ капитан, как у японца ящик для инструмента с двойным дном был?
— Как не помнить?
Они прошли через проходную порта, все трое козырнули пожилой вахтерше в темно-синей форме с пистолетом у пояса и направились в здание, где помещалось агентство Инфлота.
Там за большим письменным столом сидел представительный мужчина средних лет, который первым приветствовал вошедших.
— Здравствуйте, Владимир Иванович! Здравствуйте, товарищи!
— Здравия желаю, Сергей Митрофанович... Мы что, раньше всех?
— Как видите. Остальные вот-вот должны подойти.
— Добро... — капитан взял телефонную трубку и набрал номер. — Диспетчер? Доброе утро. Кучеренко... Что ожидаете на сегодня?
— На сегодня, Владимир Иванович, ожидаем «Камчатку» и «Николая Миронова», — донеслось из трубки. — Оба из Японии идут.
— Спасибо... А что, «Эдельвейс» еще не пришвартовался? Я как-то не заметил его у пирса.
— Некуда ставить пока. На рейде придется оформлять.
— Понятно...
Через несколько минут пришли пожилой таможенник, карантинный инспектор и девушка-врач — члены комиссии по оформлению транспортных средств, которую здесь для краткости называли «власти».
— Ну что ж, двинулись помаленьку, — сказал представитель Инфлота, грузно поднимаясь из-за стола.
Афанасьев и Якимович вышли последними. Катерок, на котором должны были повезти комиссию на «Эдельвейс», стоял на другом конце порта. Порт работал. Мотали стальными шеями краны, вытаскивая из трюмов грузы, тоненько свистел маневровый паровоз, толкая перед собой несколько рефрижераторных вагонов, позванивали, сигналя, электрокары.
Николаю нравилось бывать в порту, слушать его нестройные голоса, смотреть на флаги и читать названия судов, порты их приписки... На каждом иностранном судне развевался красный советский флаг, который поднимали, входя в наш порт; свой национальный флаг висел лишь над кормой, а на других мачтах красовались затейливого рисунка флаги торговых фирм, которым принадлежали суда.
Маленький торговый катерок, бойко тарахтя мотором, в несколько минут доставил их к борту огромного океанского теплохода. С судна спустили штормтрап, и Николай залюбовался, как ловко и быстро взобралась по нему молоденькая докторша.
Афанасьев поднялся на судно последним. Под его ногами была палуба чужой страны.
Последовал традиционный обмен приветствиями... Быстрые привычные вопросы, задаваемые по-английски, вежливая улыбка на лице капитана судна, заученным жестом хозяина пригласившего прибывших в кают-компанию... Громко заговорил невидимый репродуктор, передавший приказ по команде — всем, не занятым на вахте, выстроиться на верхней палубе для проверки документов, и сразу же послышался ленивый топот ног по металлическим ступеням трапов, голоса.
Для всех, кроме, может быть, Якимовича, это была хотя и ответственная, но в общем-то будничная работа, к которой давно привыкли и которая повторится и завтра, и через неделю, и через год. Афанасьев и Якимович перекрыли выходы из отсеков и стояли там, пока капитан Кучеренко проверял паспорта.
После этого надо было начинать досмотр.
— Младший сержант Афанасьев, — тихонько отдал приказ капитан, — проверьте жилые помещения надстройки с целью обнаружения посторонних лиц, предметов контрабанды и материалов, запрещенных для ввоза в СССР... Рядовому Якнмовичу — проверить машинное отделение...
Все с той же ленцой матросы спускались в свои каюты, и Николай некоторое время выжидал.
— Виски? Джин? Коньяк? Кофе? — услышал он голос капитана судна, доносившийся из кают-компании. Там за длинным столом друг против друга сидели «власти» и представители судна. От угощения, судя по всему, «власти» отказались, потому что тут же начался обычный опрос: «Откуда пришли?», «Когда?», «Цель прихода?», «Будете ли брать воду? Продовольствие?»
В каютах было тесно, накурено, не прибрано. Сопровождающие Афанасьева старшие кают открывали двери, пропуская его вперед. Афанасьев здоровался и быстрым, натренированным взглядом осматривал помещение. Некоторые матросы вставали при появлении советского пограничника, приветливо улыбались ему, другие — смотрели исподлобья, недружелюбно, некоторые заговаривали с ним на ломаном русском языке. Вообще, Николай заметил, что теперь все больше матросов с иностранных судов умеют объясняться по-русски; это радовало его, и он гордился этим, будто тут была и его заслуга. Сам он в свободное время занимался английским, который учил в школе, и теперь понимал почти все, о чем расспрашивал инспектор таможни, прекрасно владевший несколькими языками.
...Афанасьев уже заканчивал досмотр, когда его внимание привлекла ухмылка одного парня. Матрос сидел на верхней полке, спустив босые ноги. Был он в рубашке, сплошь разрисованной голыми женщинами. Порнографические снимки висели на стенах, занимая все свободное место.
Матрос достал из-под одеяла пачку такого же рода цветных фотографий и небрежным жестом бросил их на столик, так, что они рассыпались веером.
Афанасьев не был ханжой, но ему стало противно и стыдно: он подумал, что за каждой из этих фотографий стоит чья-то жизнь, живой человек, либо погрязший в разврате, либо, что более вероятно, в отчаянии продавший себя за деньги.
— Ха-ха-ха!.. У нас это свободно, — сказал матрос по-русски, кивая на снимки. — Бери, сделаешь бизнес!
Лицо Николая оставалось внешне спокойным, только побледнели губы и белые пятна выступили на скулах. Хотелось возмутиться, закричать и, чего греха таить, просто съездить по наглой физиономии этого типа. Но Афанасьев не мог, не имел права выражать сейчас личные эмоции, потому что с той минуты, когда он ступил на палубу иностранного судна, он уже стал не просто Николаем Афанасьевым, а полномочным представителем — полпредом Советской страны в том государстве, под чьим флагом шел этот теплоход.
Старший каюты сердито прикрикнул на матросов и повернулся к пограничнику.
— Этот дурак приносит свои извинения, сержант, — сказал он по-русски.
Афанасьев молча кивнул и продолжил досмотр. Нет, не так-то просто его унизить, как думает тот матросик в срамной рубашке...
Он осмотрел еще одну, последнюю каюту, попросил открыть душевую, столовую, бар и поднялся в кают-компанию, где уже собрались все члены комиссии.
— Все в порядке? — спросил его капитан Кучеренко.
— Так точно, товарищ капитан.
— Ну и хорошо...
— Может быть, ваш подчиненный выпьет виски? — предложил капитан «Эдельвейса», но, встретившись с укоризненным взглядом Кучеренко, комично поднял руки кверху. — Знаю, знаю, что русские пограничники — народ особенный.
— Да, особенный, господин капитан, — ответил Кучеренко, сделав вид, что не замечает насмешливой интонации в голосе капитана судна.
Со стороны отсека, где только что проводил досмотр Афанасьев, донеслась песня, которую кто-то пел отнюдь не трезвым голосом.
— Гм, да... — усмехнулся капитан судна, прислушиваясь. — Но ведь у нас в стране нет сухого закона...
— И у нас тоже, кэп, — заметил инспектор таможни, завязывая папку с документами.
Тем временем в порту освободилось место у причала, и «Эдельвейс» тихо двинулся к берегу. Через полчаса «власти» покинули судно. Их рабочие сутки только начались; впрочем, для тех, кто входил в комиссию, они вроде бы никогда и не заканчивались: в любое время дня и ночи надо было оформлять суда, иностранные и наши, их приход в порт и уход в море. Порт жил круглые сутки, без праздников и выходных, и так же круглые сутки работали таможенники, карантинные и санитарные инспектора, пограничники.
Когда «власти» возвратились в таможню, капитан Кучеренко сразу же доложил по телефону начальству. Потом несколько минут слушал, ограничиваясь короткими: «Есть, товарищ подполковник», «Понял вас, товарищ подполковник»...
— С шестнадцати часов несем усиленную службу, — сказал капитан, закончив разговор.
— Есть какие-нибудь предположения? — спросил таможенный инспектор.
Капитан Кучеренко кивнул.
— «Бремен Остен».
Все, кто был в кабинете, невольно посмотрели в широкое окно. У крайнего причала, загроможденного ящиками и бочками, грузился теплоход с этим названием на борту. Он уже сильно осел под тяжестью груза, но краны все еще продолжали опускать тяжеленные ящики в его бездонное нутро.
— Посмотрим, на какое время назначен отход «Бремен Остена», — сказал таможенный инспектор, поднося к близоруким глазам бумагу с суточным графиком. — На двадцать два... Уже будет совсем темно.
— Вот именно, — подтвердил капитан Кучеренко.
— И его борта опустятся почти до уровня причала...
— Думаю, что да.
— Понятно...
До отхода «Бремен Остена» еще оставалось много времени, и «власти» успели оформить прибывший из Иокогаммы наш теплоход «Николай Миронов» с оборудованием для крупного нефтехимического комплекса.
— А теперь отдыхай, — сказал капитан Афанасьеву. Они стояли возле дежурной машины, которую Кучеренко вызвал из КПП. — Когда понадобишься, тебя разбудят. И хорошенько выспись, понял?
— Понял, товарищ капитан!
Понять было нетрудно. Так получалось уже не раз: стоило пограничникам КПП перейти на режим усиленной службы, как капитан обязательно назначал в первый наряд младшего сержанта Афанасьева. Николай привык здесь засыпать быстро и в любое время суток. К этому его приучила сама пограничная жизнь, которая порой не укладывалась в составленный начальством график. Пароходы приходили и уходили, не считаясь с тем, спал младший сержант Афанасьев или бодрствовал, обедал или не успел поесть в срок, сидел на политзанятиях или в свое свободное время учил английский язык.
...На этот раз Николай уснул не сразу. Окна в спальном помещении были задернуты шторами, стоял полумрак, на соседних койках посапывали вернувшиеся из наряда товарищи, а он лежал с закрытыми глазами и думал, что за неполный год службы в пограничных войсках он повзрослел не на год, а лет на пять. В чем же это выразилось? В появившемся чувстве большой ответственности? Возможно... Но разве только в этом? В дисциплинированности? Профессиональном мастерстве? Выдержке? Тоже верно, но и это, пожалуй, не было главным. Тогда что же? Может быть, законная гордость за себя, за такого, каким он стал? И не просто за себя, Николая Афанасьева, а как за человека, живущего на своей огромной советской земле... Это уже было ближе к цели, к ответу на поставленный вопрос. И вот тут он, кажется, ощутил, наконец, нащупал в себе то главное, что произошло с ним за этот неполный год: он обрел чувство большой Родины. Не той, своей, что осталась в рабочем поселке и которую он по-прежнему считает лучшим уголком на свете, с ромашковым лугом на окраине, тихой речкой и березами вдоль старого шляха, а другой, которая пишется с большой буквы и для которой его рабочий поселок лишь крохотная частица огромного целого.
Это было сложное, трудно объяснимое словами чувство. Конечно же, он подспудно ощущал его в себе и раньше — в школе, в профессионально-техническом училище, но то было еще не до конца осознанное чувство, словно размытое изображение на матовом стекле фотоаппарата, когда кадр не наведен на фокус. Но пришло время и наступила минута, когда кто-то чуть- чуть повернул объектив и вдруг все стало видно удивительно отчетливо и ярко.
Теперь можно было заснуть и спать без сновидений, пока дежурный по роте тихонько не тронет тебя за плечо: «Афанасьев! На службу!»
— Афанасьев, на службу! — услышал он тихий голос сержанта Новохатько и мгновенно проснулся.
— Спасибо, Гриша...
Через пятнадцать минут он уже стоял в строю уходящих в наряд и слушал приказ командира роты.
— ...младшему сержанту Афанасьеву заступить на службу дежурным по двенадцатому причалу порта с целью не допустить нарушения государственной границы Союза Советских Социалистических Республик...
Причал был дальний. Здесь стояли последние пакгаузы, заканчивались рельсовые пути портальных кранов, бетонка, и за всем этим начинался обычный, покрытый шуршащей галькой берег, перегороженный уходящим на несколько метров в море проволочным забором. За ним, вдали, начинался другой, тоже огромный рыбный порт.
Как и предполагал таможенный инспектор, «Бремен Остен» сильно осел, и теперь к нему на борт можно было запросто взобраться, подпрыгнув и ухватившись руками за перила.
На судне заканчивали последние приготовления перед отправкой в рейс. Афанасьев, как обычно, спокойно прохаживался по причалу, наблюдая за берегом и водой. На верхней площадке пароходного трапа стоял Семен Куденко и проверял пропуска. На судно возвращались матросы, некоторые из них плохо держались на ногах и горланили песни. Покидали судно наши грузчики и стивидоры, члены ДНД — добровольной народной дружины, помогавшей пограничникам.
В те редкие минуты, когда возле часового на трапе не было людей, Афанасьев без слов разговаривал с ним — взглядом, едва заметным поворотом головы.
Прибыли «власти». Заметив издали пограничный наряд, Афанасьев сделал несколько шагов навстречу и, взяв под козырек, тихонько доложил офицеру обстановку. Все было как обычно и ничто внешне не напоминало о том, что охрана границы усилена, а нервы пограничников напряжены до предела.
Шумы и голоса порта досюда доносились приглушеннее, слабее, однако ж не столь тихо, чтобы можно было без труда уловить любой подозрительный шорох. Быстро стемнело, похолодало, над морем погасла оранжевая полоска зари, высыпали звезды, но вскоре скрылись под волнистыми облаками. До восхода луны еще было далеко.
Иногда наступившую темноту нарушал прожектор с соседней заставы, бил лучом в пустоту ночного воздуха, насыщенного клубами поднимающегося с воды пара. На несколько секунд становились отчетливо видны рыбацкие суда, гребешки волн, береговая галька, заборы....
Афанасьев продолжал медленно ходить взад-вперед по причалу. Дойдя до одного конца, он останавливался и внимательно смотрел на воду, скупо освещенную береговыми огнями и совсем темную вдали. Но больше всего его беспокоил берег, сам причал, о который терся кранцами пароход «Бремен Остен». Не так уж и трудно разбить фонарь и, пользуясь возникшей суматохой и темнотой, незамеченным перемахнуть на чужое судно. Это может случиться в любую минуту, но не раньше, чем «власти» покинут пароход. Хотя, кто его знает...
Афанасьев посмотрел на часы. Судя по времени, оформление уже скоро должно закончиться... Да так оно и было. К трапу подошли члены комиссии и вместе с часовым стали спускаться. Высыпавшие на палубу матросы, провожавший комиссию капитан парохода дружно выкрикивали последние приветствия и махали руками.
И в этот момент Афанасьев уловил едва заметный всплеск воды. И до этого неумолчно плескалось море, лениво набегало на берег, на борт судна, щемилось между корпусом и пирсом, вздыхало, но то, что услышал Афанасьев, не походило ни на один из этих привычных звуков.
Не мешкая ни секунды, он бросился к корме, из- за которой донесся всплеск. Там было темно — на воду падала огромная тень от судна, но мощный луч следового фонаря, который на ходу включил Афанасьев, сразу же отыскал плывущего к «Бремен Остену» человека в маске от акваланга.
— К берегу! .Стрелять буду! — крикнул Афанасьев, рывком снимая с плеча автомат, но в это мгновение пловец нырнул под воду.
— Отставить стрелять! — вдруг раздался требовательный голос капитана Кучеренко.
Николай недоуменно взглянул на него, но тотчас же перевел взгляд на море. Там мчалась наперехват пограничная шлюпка.
— Вон он, вон! Правей держи! — снова крикнул Афанасьев, заметив торчавшую из воды трубку акваланга.
Несколько взмахов весел оказалось достаточным, чтобы настигнуть неизвестного. Сидевший на корме пограничник дернул к себе трубку, и через секунду- другую над водой появилась крупная лысая голова.
Когда шлюпка подошла к берегу, Афанасьев увидел искаженное страхом лицо.
Тем временем на «Бремен Остен» торопливо выбирали якорную цепь и поднимали трап. Рядом тарахтел крохотный ярко-желтый буксир, готовый повести за собой океанскую громадину.
— Благодарю за службу! — сказал капитан Кучеренко, протягивая Афанасьеву руку.
Дежурить на двенадцатом причале уже не было необходимости и, когда «Бремен Остен» отвалил от стенки, Кучеренко отправил Афанасьева в казарму.
Спал Николай хорошо, спокойно.
А утром после зарядки и завтрака раздалось привычное.
— Младший сержант Афанасьев, на службу!
Он получил приказ и вместе с рядовым Петровским и лейтенантом Черных пошел по тенистой, освещенной осенним солнцем улице в заставленный судами, громыхающий железом торговый порт. Там их уже поджидали другие члены комиссии, чтобы оформить приход английского парохода «Ливерпуль».
Вместе с «властями» Афанасьев поднялся по качающемуся узкому трапу и ступил на территорию чужой страны.