Лес ожил в свете полной луны.

Я медленно крался между деревьями, не выдавая себя ни звуком. В темноте мелькали мелкие зверьки. В холодном воздухе леденящим кровь эхом разнёсся крик совы. Между тёмными голыми ветвями деревьев сверкали звёзды. Они не были далёкими, напротив, висели совсем близко, казалось, достаточно залезть на дерево, и можно будет к ним прикоснуться.

Ночь укрыла меня своей тенью.

Теперь я ощущал циклы луны. Я мог определить, в какой она фазе, даже когда спал в доме, и то же касалось неба, изменений в давлении воздуха и ветра — признаков, которые говорили о грядущем дожде. Две недели назад мои чувства были глухи и слепы, я был оторван от природы. Но я менялся.

Я превращался в зверя.

Меня не должна была удивлять жестокость, которой мы стали свидетелями. Люди, по своей природе, жестоки. Мы стоим на вершине пищевой цепи, каждый из нас жив сегодня только благодаря своим предкам, которые убивали и ели других животных — и победили в борьбе за выживание.

И борьба эта шла на протяжении столетий, и мои предки: люди, человекообразные, приматы и те, кто предшествовал им — все они вышли из неё победителями. Каждый из этих зверей в моём роду, длинной цепочке, ведущей к самому началу жизни на Земле, выжил благодаря тому, что убил раньше, чем убили его. Я был последним в непобедимом роду миллионов убийц.

Поэтому меня не должно удивлять, что люди так жестоки.

Технологии исчезают безвозвратно, но наши инстинкты — нет, и они проявились с ужасающей быстротой, стоило исчезнуть мишуре современной жизни. Эта древняя животная суть никуда не пропадала, лишь пряталась под тонкой оболочкой, которую мы создали из телефонов, кабельного и латте.

Каждый день во сне я возвращался в грязный вшивый коридор. Лорен, чистая и недосягаемая, всегда плавала передо мной в ванне, полной пены. А в моих руках был скользкий и холодный ребёнок. Днём, пока я спал, голод утихал, но едва заходило солнце, и в небо поднималась луна, он возвращался — вместе с гневом.

Полная луна пробудила меня ото сна. Я чувствовал, как она тянет меня наружу невидимой рукой. Волосы на загривке стояли дыбом. Луна привела меня к дому Бейлоров с ножом в руке. Я был готов убивать.

Но дом был пуст.

Я спустился по тропе, ведущей вдоль склона горы мимо домика, который я видел каждый раз, когда мы ходили к реке. Я возвращался сюда каждую ночь и следил за ним, готовясь к охоте. Передо мной в свете луны мерцала крыша домика, и я терпеливо ждал, затаившись в лесу.

В одном из окон горела свеча, её колеблющееся пламя гипнотизировало меня. К свету подошёл мужчина. Был он ли среди тех, кто обосновался в доме Бейлоров? Не знаю. Он выглянул в окно и посмотрел прямо на меня. Я задержал дыхание. Нет, он не видел меня, он не мог меня увидеть.

Он разговаривал с кем-то. Он не один.

Встав однажды посреди дня, я прошёл мимо зеркала в нашей комнате и был шокирован, увидев своё отражение. На меня смотрел совершенно незнакомый человек: щёки впали, на иссохшей голове проступила короткая щетина, рёбра торчали, а кожа на руках свисала сморщенными мешками.

На меня смотрел узник лагеря смерти, и только глаза были моими, глаза в которых застыл ужас.

Луна давала мне силы, раздувала гнев, теплящийся внутри. Почему я должен сдаваться? Мой дед сражался во Второй мировой. Кто знает, через какие ужасы прошёл он? Бабушка говорила, что он никогда не рассказывал о войне, и я, думаю, понимал, почему.

Человек в окне наклонился и задул свечу.

Я крепко сжал в руке нож — острый коготь убийцы — и нащупал языком такие же острые клыки. Я не рассказал остальным, что один из парней, которые меня подвезли, обнял меня на прощание. Жалость в его глазах наполняла меня гневом.

Мне не нужна была ничья жалость.

Прячась в темноте, думая о том, как пробраться внутрь, я вдруг снова вспомнил этого паренька и его доброту ко мне.

Я посмотрел на окна, представил спящих внутри людей и заплакал. Что мне взбрело в голову?

Убить их?

Может там спят дети, а даже если нет, что мне сделали эти люди? О чём я думал? Желудок снова свернулся от боли. Но я двинулся обратно, так же тихо двигаясь по ночному лесу.

Я был животным, но прежде всего я был человеком.