Глава первая

Нагруженная пакетами старушка переходила Стадхудерскаде так, как будто от этого зависела ее жизнь. Увидев ее, водитель автобуса выругался и ударил по тормозам. Пробиваясь сквозь мутную пелену густо падающего снега, дама шла, низко опустив голову, словно использовала ее в качестве тарана. Удивительно, что она еще видела, куда движется. Некое чувство, более надежное, чем зрение, вело ее к намеченной цели, так что прохожие невольно останавливались, смотрели и покачивали головами.

В тот самый момент, когда женщина добралась до тротуара, сквозь серую хмарь проглянуло январское солнце. Лучи упали на огромный готический фрегат Государственного музея с грузом творений Рембрандта, Брейгеля и Вермера. Солнце просочилось через листовое стекло световой шахты, на которой, в уголке научно-технической библиотеки музея, умер некогда залетевший туда вяхирь, пробежало пальцами по кожаным спинкам переплетов, скатилось по латунным перилам винтовой лестницы и, полыхнув, отскочило от полированного дубового стола, прошлось по стопке послевоенных аукционных каталогов, вращающейся картотечной стойке, регистрационной книге местной транспортной фирмы, увеличительному стеклу и покрытым гусиной кожей предплечьям Рут Браамс как раз в тот момент, когда она приглаживала свои короткие светлые волосы.

Рут сложила руки на свитере крупной вязки и опустила голову. Кожа у нее была бледная от холода. Солнце взялось за свои старые фокусы. Оно не грело, но обещало согреть, а едва дав немного тепла, тут же поспешно его отбирало. Рут даже не пыталась скрыть усталость.

Майлс Палмер, крупный, с перехваченными в хвостик волосами англичанин, откомандированный в музей расположенным в южном пригороде офисом «Сотбис», копался в ящике с почтовой корреспонденцией, помеченным июнем 1943-го, и заносил добытую информацию в ноутбук. Его специализацией на историческом поприще была нацистская экспроприация.

— Не покидай нас, — прошептал он по-английски, — ты еще нужна культурной революции.

— Знаешь, на что похожа эта работа? Я только что поняла.

— На наблюдение за процессом высыхания краски?

— Нет… слишком пассивно. Тебе не приходилось перебирать зернышки перца в боксерских перчатках?

Рут откровенно зевнула.

Ей было тридцать два, и пятью годами раньше она закончила докторскую диссертацию по домашней типологии в работах Яна Стена, голландского художника семнадцатого века. С тех пор она занималась тем, что помогала подруге управляться с парикмахерской, служившей также художественной галереей, сдавала напрокат велосипеды, а летом еще и работала гидом в Музее Ван Гога, проводя экскурсии для англоязычных туристов, за что получала скудное вознаграждение.

Год назад ей позвонили.

Позвонили из амстердамского бюро голландского отделения искусства международного реституционного проекта, работавшего совместно с бюро Главного государственного архива в Гааге. Оказалось, что в моду вдруг вошли историки искусства, особенно те, у кого в мозгу имелся встроенный детектор распознавания подделок, и теперь повсюду стали пересматривать заявленные претензии, создавались компьютеризированные базы данных и внедрялись информационные системы. Все зашевелились, взялись за дело сообща, чему в немалой степени помог ощутимый пинок под зад от Комиссии по возвращению предметов искусства и учету утраченных культурных ценностей Всемирного еврейского конгресса.

В начале Второй мировой войны почти четверть всех произведений искусства в Европе перешла из одних рук в другие. После столь массового исхода они потихоньку, нерешительно и медленно возвращались домой. И вот наступило время устранения последних барьеров, снятия печатей с последних заговоров молчания. Все это называлось «очищением», и историки искусства выполняли роль уборщиков-детективов. За прошедшие десятилетия репатриированными оказались множество ценностей, которые передавались на хранение государству. Некоторое время назад они были выставлены на всеобщее обозрение, и когда претенденты подавали исковые заявления, последние подлежали проверке. В ход шло все — учетные записи, письма, фотографии, каталоги, даже обрывки бумаги с коротким, в одну строчку, описанием картины.

Некоторые музейные гранды, однако, не спешили. Время было на их стороне. Они сочувственно качали головами. «Что делать, друг мой, порядок есть порядок, а бюрократическая процедура длинна и сложна. Если расследование затягивается, если заявители и их наследники не доживают до счастливого финала, что мы можем поделать?» Предметы искусства остаются в собственности государства ввиду отсутствия претендента. Больше им деваться некуда. Иногда на счет фонда жертв Холокоста поступал символический взнос. Музеи и правительства берут на себя огромную ответственность. Они не хотят создавать прецеденты. Не хотят расставаться с сотнями картин без серьезной оценки и тщательного изучения обоснованности каждого без исключения искового заявления.

И опять же слишком часто проведенное расследование заходило в тупик. На войне убивают, а что остается, когда рассеиваются пыль и дым? Беспризорная собственность, бесхозные ценности… Голос, который мог бы прозвучать и потребовать, молчит. Документы, которые могли бы подкрепить право наследования, давно исчезли. И картина остается висеть в какой-нибудь знаменитой художественной галерее, где ею восхищаются все желающие, радуя посетителей игрой красок, оживших под прорвавшимися вдруг сквозь зимние тучи золотистыми, белыми и голубыми лучами солнца. Обветренные губы складываются в улыбку, слезящиеся глаза блестят от удовольствия. Вот портрет работы Николаса Маеса, вот речной пейзаж Саломона ван Рюйсделя, вот «Жертвоприношение Ифигении» Яна Стена. Смотрите. Любуйтесь. Не торопитесь. Кому есть дело до их происхождения? Кто усомнится в их праве находиться здесь? Вот он, перед вами, такой, как есть — холщовый парус на реке времени, безразличный к человеческим переживаниям и историческим потрясениям. Благодаря чьим-то стараниям, чудом или по чистой удаче он выжил, сохранился.

Где-то загудел мотор лифта, прошуршал по полу резиновый коврик, заслон на пути сквозняка под вращающейся дверью.

Рут, моргая, оглянулась. Перед аппаратом для чтения микрофильмов свалился на стол, подложив под голову руки и легко посапывая, Питер Тиммерманс. Майлс приник к лупе, пытаясь рассмотреть смазанный почтовый штемпель. Перед ним, словно задавшись целью отвлечь от работы, проказливым бесенком приплясывал, грозя опалить штемпель «коричневого» рейхсфюрера, крохотный белый солнечный зайчик.

Вверху, на втором ярусе переходов, с которого начиналась отвесная стена книг и разрозненных гроссбухов, восседал на деревянной подставке для книг Бернар Каброль, сухощавый координатор с зеленым шелковым шарфом на шее. Как всегда, он имел вид человека, стоявшего перед неразрешимой дилеммой. Зубы его безжалостно сжимали золотистое кольцо ластика на конце карандаша.

За установленным на возвышении столом в углу пялилась в монитор вечно чем-то недовольная библиотекарша с герпесом на губе. Время от времени она резко вскидывала голову и озиралась по сторонам, словно надеялась застать врасплох потенциального книжного воришку.

Шаги…

Старуха, еще недавно совершившая опасный переход через Стадхудерскаде, неуклюже вступила на территорию читального зала. На ней была шерстяная рэперская шапочка с вышитой монограммой NYC, очки в бакелитовой, как корпус послевоенного телевизора, оправе и черная каракулевая шубейка, которая если и знавала лучшие времена, приняла клятву вечного молчания. На шапочке и плечах еще белели пушинки снега. Под мышкой старушка держала несколько пакетов с торговым знаком универсального магазина «Бигенкорф», и когда она запустила руку в сумочку, из одного из них высунулся мокрый зонтик. Нищенка, подумала Рут, самая настоящая нищенка с Нижнего Ист-Сайда, свернула не туда, куда надо, у Лафайета, заглядевшись на витрины. С этим выводом, однако, не согласовывалось затертое временем и бедностью, но проступавшее в чертах и фигуре достоинство.

Библиотекарша привстала и замерла, прислушиваясь, как и все остальные, к странному влажному пощелкиванию, появившемуся в зале вместе с посетительницей. Сначала казалось, что звук имеет отношение к обуви пожилой дамы, поскольку он совпадал с ее шагами, но когда старушка остановилась напротив Рут и опустила пакеты с благотворительными подачками на стул, пощелкивание продолжалось, доказывая, что живет своей собственной, отдельной жизнью.

Женщина — Бэгз, как уже успела окрестить ее Рут, — всунула в рот ингалятор, закрыла глаза и нажала кнопку. Послышалось шипение. Щелчки прекратились. Дыхание стало легче.

Библиотекарша, ноготь которой, пробежав по телефонному списку экстренных вызовов, остановился на строчке «Служба скорой медицинской помощи», выругалась, вышла из состояния временной нерешительности, сошла с пьедестала и приняла боевую позу.

— Да?

— Если можно, пожалуйста, стакан воды.

— Сюда нельзя входить без дела, — презрительно фыркнула девица. — Вас должны были задержать. Здесь зона ограниченного доступа.

Старуха растерянно оглянулась.

Рут подняла руку:

— Пожалуйста, принесите ей воды.

Библиотекарша раздраженно дернула плечами и покинула свой пост.

Посетительница, похоже, лишь теперь заметила Рут и Майлса. И улыбнулась — улыбнулась, успев в одно мгновение заметить и оценить и грязные волосы, и водянисто-голубые глаза, и манеры уличного сорванца, и темные брови, и девичий цвет лица, и красивые губы, и то, как Рут — опершись на сложенные руки и слегка подняв плечи — подалась вперед с очевидной готовностью предложить помощь и участие.

— Где я? — спросила она. — Зачем я сюда пришла? Вы не помните? Не знаете?

Впрочем, ответ ее уже не интересовал. Бэгз поправила очки на тонком посиневшем от холода носу и вывернула на библиотечный стол содержимое своей сумочки. Ключи. Пластиковые карточки и перехваченные резинкой кассовые чеки. Заколки для волос. Стопка писем. Тюбик губной помады. Несколько мятных конфет. Серебристая коробочка для пилюль. Стеклянный флакончик слухами «Карон». Среди менее привычных предметов оказались крохотный керамический чайничек для кукольного домика, пара игральных костяшек и пакетик с семенами герани. Рут изумленно уставилась на все это. Она даже подумала, что их разыгрывают, что ситуация создана нарочно бездельниками из Института Пелмана с целью наблюдения за их реакцией или, того хуже, их снимают для программы «Скрытая камера». А старушку пригласили из расположенного неподалеку театра Феликса Меритиса.

Недостойные мысли Рут ушли туда, откуда и пришли.

Женщина взяла стопку писем, прошлась взглядом по паре фирменных бланков — «ТПГ-Пост, больница для животных Диеренопвангцентрум» — и отыскала нужное.

— Вот оно, — сказала она, вытаскивая конверт. — Теперь вспомнила. — Она отклонила голову назад, чтобы получить требуемое фокусное расстояние, и прочитала письмо про себя. Очки придали старухе респектабельности, остававшейся прежде незамеченной. — Это вы мне написали. Здесь сказано, что у вас моя картина. Как мило! Разумеется, я увидела ее на выставке. Тогда только и узнала. А раньше думала, что мы потеряли ее навсегда.

Старушка сложила письмо и улыбнулась Рут и Майлсу.

Спектакль уже привлек по меньшей мере одного зрителя. Каброль с интересом наблюдал за происходящим, постукивая карандашом по зубам.

— Позвольте посмотреть? — Рут взяла письмо. — Лидия ван дер Хейден?

— Да.

— Вы подали заявление.

— Разве?

— Год назад. На картину из коллекции «Недерландс Кунстбезит». — Она нашла имя художника и краткое описание работы. — А как вы узнали, что нас можно найти здесь?

— Где, милочка?

— Не важно. Этому письму почти год. — Рут подняла его, держа за уголок двумя пальцами. — В нем подтверждается факт получения вашей заявки. В нем также содержится просьба представить доказательства, подтверждающие обоснованность претензии. Вы на него ответили?

Посетительница поджала губы. Взгляд затуманился, словно мысли ее обратились куда-то внутрь.

— Я прислала фотокопию. Копию фотографии. Мне сделали ее на почте. Старая фотография… кроме нее, у меня ничего нет.

— В таком случае ваше заявление, должно быть, все еще рассматривается.

— Проверка требует времени, — с грустной улыбкой добавил Майлс. — Мы постоянно отстаем, а тут еще Рождество. Не работали целую неделю.

Старушка положила руку ему на плечо и наклонилась так, что ее голова почти коснулась головы Майлса. Он слегка подался назад.

— А вот мне на Рождество и делать-то особенно нечего. То есть после смерти Сандера. Отмечать больше нечего. По крайней мере в моем возрасте. — Она убрала руку и отвернулась с болью в глазах, а потом снова заговорила, уже громче и быстрее: — Мне нравятся огоньки на мостах. Маленькие огоньки в темной ночи. Особенно когда идет снег. Но на службу в Вестеркерк я уже не хожу. Слишком многолюдно, знаете ли. Хожу в Де Крейтберг, на Сингеле. Как раньше. Утренние воскресные службы идут на латыни. Когда-то мы ходили туда с Сандером. Люблю картины и статуи. Особенно одну, святой Марии. У нее такое чистое, такое ясное лицо. И даже выражение меняется в зависимости от освещения. Конечно, я понимаю, что это только рукотворный образ, но, клянусь, она меня слушает. Понимает. Знает, через что мне пришлось пройти.

Майлс закивал, неубедительно изображая симпатию. За спиной Рут услышала шаги. Каброль спускался по винтовой лестнице, и она ощущала его приближение как холодный сквозняк беспокойства.

— В моем возрасте, — с той же сосредоточенностью на некоем внутреннем пунктике продолжала старуха, — не остается уже ничего. Только воспоминания. Да и они тоже уходят. Когда-нибудь и сами узнаете, вы уж поверьте. Так что я стараюсь их удержать. Думаю об Аше, Эльфриде, Сандере. Другой мир. Хотя я помню и хорошие времена. Смотрю телевизор, особенно викторины. Решаю кроссворды. Мне ведь, знаете ли, семьдесят девять. Доктор говорит, что он видел и хуже. У меня имплантат в бедре, катаракта и ревматизм, но я не жалуюсь. Держусь. Обязательно выхожу каждый день. «Держись и не останавливайся» — таков мой девиз. Приходится, что еще делать?

— Да, наверное, — согласилась Рут.

Женщина поднялась и начала рыться в пакетах.

— Я купила оберточную бумагу и бечевку. Картина не очень большая. Донесу и сама, правда?

Майлс и Рут переглянулись.

— Э-э… послушайте, вы, наверное, не поняли, — с неловким смешком начал Майлс. — Ваше заявление еще не рассмотрено. Решение принимает комитет. Если никаких проблем не будет, если все правильно, картину вам доставят. А пока надо набраться терпения и подождать.

Старуха выпрямилась и сердито посмотрела на него:

— А по-моему, молодой человек, это вы не понимаете. Картина моя. Она принадлежала моему отцу и его отцу. Мне, знаете ли, уже не так-то легко передвигаться по городу. Мне все нелегко дается, если на то пошло. Однако я пришла, несмотря на снег и ветер, чтобы забрать то, что мне принадлежит.

Майлс покраснел.

— Извините, но забрать ее нельзя. Я имею в виду, что факт ее принадлежности вам еще не установлен. Есть определенная, установленная законом… э… Рут, как по-голландски процедура?

— Про-це-ду-ра, — медленно произнесла Рут. — Помнишь, я давала тебе книгу с таким названием? Пишется так же, как и по-английски.

Зонтик упал на пол. Старушка наклонилась, чтобы его поднять, но при этом уронила другие пакеты.

— Существует процедура, — громко, чтобы слышала не только посетительница, но и стоящий за спиной Каброль, сказала Рут. — Все вопросы по заявлениям принимают в нашем главном офисе. Мы занимаемся лишь исследованиями. Мы ничего не решаем. Откровенно говоря, нам вообще запрещено контактировать с претендентами.

— Вот именно, запрещено, — выходя вперед, вставил Каброль.

Со стаканом воды вернулась библиотекарша. За ней следовал охранник. Девица со стуком поставила стакан на стол.

— В эту часть здания даже не пускают без специального пропуска, — заговорил Майлс. — Я дам вам номер телефона офиса, и вы сможете связаться с ними. Они все объяснят.

Старуха наконец выпрямилась.

— Объяснить я и сама могу. Думаете, не понимаю? Вы присматривали за моей вещью, а сейчас я хочу ее забрать. Немедленно. Так что будьте добры принести. — В голосе ее прорезались визгливые нотки, появляющиеся в пожилом возрасте у женщин определенного класса, когда они отстаивают свои права. Проснувшийся Тиммерманс с любопытством наблюдал за происходящим. Рут и самой с трудом удалось сдержать улыбку, вызванную рефлекторным сокращением мышц. Сцена как будто была взята из старого фильма. Амстердам — город молодых. Мафусаилы составляют в нем незначительное меньшинство и воспринимаются общественным сознанием с куда меньшей терпимостью, чем воришки или любители травки.

Старушка снова окунулась в глубины фамильной истории.

Охранник положил руку на бедро. Пальцы его едва заметно шевелились, как у замечтавшегося пианиста, постукивая по кобуре автоматического пистолета.

— Как она прошла? — строго спросил Каброль.

— Меня позвали… пришлось отойти секунд на тридцать. Надо было помочь женщине сложить коляску. Она, должно быть, и проскочила. Я даже не заметил. — Охранник легонько прикусил нижнюю губу и пожал плечами.

Рут протянула карточку с номером телефона главного офиса, но старуха швырнула ее на пол и уже собралась было продолжить изложение своей биографии, когда астма снова напомнила о себе. В горле у нее защелкало, она согнулась, прижав руку к груди, и Рут подала ей ингалятор.

Каброль махнул библиотекарше рукой, кивком указал на стол, и девушка начала рассовывать по пакетам вещи старой дамы.

— Уберите руки! — закричала старуха и резко повернулась, задев ручкой зонтика флакончик с духами. Пузырек упал. Крышка соскочила. Содержимое пролилось, и воздух внезапно наполнился ароматом старых дамасских роз — увядающих викторианских бутонов, бархатистых лепестков, душных комнат и призраков прошлого.

— Великолепно, — буркнула библиотекарша, промокая крохотную лужицу бумажной салфеткой. — Как раз этого нам не хватало. Теперь будем жить с этой вонью до конца недели. — Закончив промокать, она решительно сгребла все, что валялось на столе, в сумочку.

Каброль подал еще один знак, и охранник, зажав в одной руке пакеты, а другой взяв старушку за локоть, двинулся вместе с ней к двери. Дама попыталась сопротивляться, но он был слишком силен для нее.

— Я не позволю так с собой обращаться! — возмущенно прокричала она, поворачивая голову. — Не позволю! Если бы Сандер был жив, он бы такого не потерпел! Он бы вступился! Я требую вызвать ваше начальство. Кто здесь главный?

Конец акта.

Вдалеке хлопнула дверь. Прошуршал резиновый коврик. Протесты и жалобы еще доносились некоторое время, но потом дверь лифта со вздохом закрылась, и кабина унесла их вниз.

 

Глава вторая

Рут совсем забыла о времени.

Она изучала документы «Абрахам Пулс и сыновья», амстердамской транспортной фирмы, занимавшейся — разумеется, по распоряжению нацистов и под их контролем — вывозом собственности голландских евреев. Майлс пытался разобраться в переписке между «Лиро-Банком» и пятью уполномоченными, работавшими на Артура Зейсс-Инкварта, рейхскомиссара Нидерландов. Когда она наконец посмотрела на часы, было уже пять. После бесцеремонного выдворения старушки с пакетами прошло четыре часа. В читальном зале оставались только Рут и Майлс.

Майлс поднял голову.

— Ну как, все в порядке? — спросила Рут.

Он устало потер глаза.

— Было бы не так плохо, если бы в конце туннеля появился хоть какой-то свет. Но его нет. Есть только пещера. Ты бы почитала! Невероятно.

— Что там?

— Группа IVB-4. Отдел Адольфа Эйхмана в имперском управлении безопасности. С немецким у меня не так уж плохо, но чтобы разобраться в переписке, надо быть знатоком эвфемизмов. Читаешь такие слова, как реквизиция, хранение, и понимаешь, что означают они совсем другое. Кража. Воровство. Кради и убивай. Просто удивительно, как все это совершалось под прикрытием казенных, бюрократических формулировок. Словно скрепки заказывают. Казалось бы, им следовало заботиться о сокрытии следов, но на деле все наоборот. С другой стороны, учет — это ведь способ легитимизации. Alles in Ordnung. — Он развел руками. — А что у тебя?

— Ты когда-нибудь слышал о таком художнике, ван дер Хейдене? Восемнадцатый век.

Майлс задумался. Покачал головой. И вдруг закивал:

— Наша старушка.

— Какая старушка? Та, что приходила сегодня? — Теперь Рут тоже вспомнила. — Верно. Она называла…

— Вот именно. Выходит, картину намалевал ее предок?

— Получается, что так. Фамилии совпадают — ее и та, что в письме. Вот тебе и основания для претензии.

Майлс вставил в компьютер какой-то диск и включил быстрый поиск.

— Валькенборк, Валькерт… и, что бы вы думали — ван дер Хейден. Всего лишь одна статья в общем указателе музейных хранений. Похоже, всего лишь папка с набросками. И одна картина в собрании «НК». «Спящая женщина с мимозой». Та самая?

— Вроде бы.

— Судя по тому, что здесь написано, она не единственная?

— Что?

— Есть еще один претендент. Некий Скиль. Эммерик Скиль. Заявление принимал Каброль.

— Что ты говоришь! Не хочешь взглянуть?

— На заявление?

— На картину, Майлс.

— Что это с тобой сегодня? — поинтересовался Майлс. — Забыла утром отключить симпатическую нервную систему? Большая ошибка.

— Заткнись, тупица. Просто любопытно. К тому же мне нужен какой-то предлог для прогулки. В любом случае собиралась уйти пораньше. Так как?

Показав удостоверение возившемуся со своей рацией охраннику, они спустились к хранилищу по служебной лестнице.

На голову выше Рут, Майлс шел, слегка покачиваясь из стороны в сторону, как будто его двигала вперед некая сложная система весов и противовесов. Его широкая, крепко сбитая, полная фигура ассоциировалась с «харлеем», татуировками, кожаными штанами и бородкой в стиле Рипа Ван Винкля, хотя ни один из этих аксессуаров не был представлен в выбранном им стиле. Рыжеватый хвостик придавал ему вид деревенского толстяка, которому пошли бы бесформенные штаны-дангари, грубая, с начесом, рубашка дровосека, высокие замшевые ботинки на толстой подошве и цыганская серьга в ухе. В руке — стакан с «Сазерн камфорт», и никаких намеков на Фулэм и Королевский художественный колледж. За спиной двадцать восемь — двадцать девять весен. Рут нравились его живой ум, шутки — в ее чувствах к Майлсу преобладали симпатия и материнская жалость, которые характерны для многих женщин в отношении таких вот здоровяков-геев, — но все же она предпочитала общаться с ним, когда он сидел. Сейчас Майлс нависал над ней чем-то темным, закрывал обзор и просто-напросто убивал дневной свет.

— Как Свеекибуд? — спросила она, задирая голову.

— Плохо. Ничего не ест. Только лакает соевое молоко да рвет обивку на мебели — требует добавки. Высунуться-то некуда.

— Высунуться?

— Я имею в виду выйти. Понимаешь, она же не может сидеть весь день на подоконнике. К тому же Рекс на нее злится… и на меня тоже. Возмутительно.

— Хм… Похоже, у вас что-то назревает. Не разругаетесь?

— Я был бы только рад. Рекс — настоящая магнитная мина. И конечно, все делает только назло мне. Утром, когда бреется, постоянно напевает «Я с тобой», хотя «Велвет андерграунд» у меня в любимчиках никогда не ходили. Да еще у него проблемы с парнем из квартиры над нами.

— Неужели?

— Да. Чуть ли не каждую ночь, когда все уже спят, начинает вдруг стучать на бонго.

— А что он делает, когда не барабанит?

— Танцует трансильванские танцы. По крайней мере ни на что другое это не похоже.

— Знакомый тип.

Майлс помолчал, потом спросил:

— Ну а у тебя что новенького?

— У меня? Купила новый звонок на велосипед.

— Скоро и этот снимут.

— Спасибо. Кстати, чтобы знал, некоторые воришки, те, что поумнее, прихватывают с замком и велосипед.

— Вообще-то когда я спросил, что у тебя новенького, то имел в виду немного другое.

— А! — Она пожала плечами. — Ну, ты же меня знаешь. Я, как обычно, на распутье. Сама не знаю, чего хочу.

— Есть выбор? Мужчины?

— Мужчины и все остальное.

— То есть ты как бы на ничейной земле. Моя мечта! Будет свободная минутка, не в службу, а в дружбу — нарисуй карту, как туда попасть. — Рут не отреагировала, и он тут же скис. — Сколько уже, Рут? Я имею в виду… с тех пор…

— С каких пор? — Она рассмеялась над его стеснительностью.

— С тех пор… ну… после Маартена.

— Два года, Майлс. С тех пор как погиб Маартен, прошло почти два года.

Коридор очень напоминал вентиляционный канал: спрятанные под металлическую сетку лампы дневного света, таблички «Не курить», укромные ниши с огнетушителями и свернувшимися змеями пожарных шлангов. Под ногами у них был голый бетон, и Рут каждый раз удивлялась — что здесь может гореть? В воздухе, как напоминание о дремлющих кошмарах, ощущалось присутствие асбестовой пыли. Она поймала себя на том, что невольно задерживает дыхание.

— Ты или я?

— Бисер перед свиньями.

Вход в хранилище контролировала система биометрического установления личности. Рут вставила идентификационную карточку в терминал лазерного сканера. Красный свет сменился янтарным. Рут ввела пин-код. Янтарный замигал. Она приставила к терминалу безымянный и средний пальцы. Скрытое внутри серой коробки хитроумное устройство, обстреляв алгоритмами бороздки, завитки и гребни, составило векторную карту и моментально сравнило ее с имеющимися в его памяти цифровыми образцами.

Рут затаила дыхание.

Зажегся зеленый. Цифровая подпись прошла, геометрия пальцевых узоров совпала.

Рут облегченно вздохнула.

Дверь с довольным щелчком открылась, и они вошли в хранилище. Здесь находилась коллекция «НК», «Недерландс Кунстбезит» — художественное достояние Голландии. Майлс повернул выключатель, и помещение залил флуоресцентный свет, который испускали две лампы низкого накала.

Картины небольшого размера — каждая пронумерована и помещена в холщовый чехол или пластиковый ящик — хранились на трехъярусных стеллажах, те же, что побольше, — на одноярусных, в конце бункера. Стрелка гидрометра уверенно показывала пятьдесят пять процентов относительной влажности. Температура постоянно поддерживалась на одном и том же уровне — двадцать градусов по Цельсию независимо от того, дул ли на улице холодный ветер или стояло теплое бабье лето.

Майлс включил ноутбук и уточнил местонахождение картины.

Она стояла на трехъярусном стеллаже, относительно небольшая, девяносто на шестьдесят сантиметров, в хрупкой золоченой раме. Майлс и Рут осторожно убрали угловые амортизаторы, сняли предохранительный чехол и, поставив картину на мольберт, отступили на несколько шагов. На картине была изображена спящая на кушетке молодая женщина лет восемнадцати, темноволосая, со светлой кожей, в голубом атласном платье, но с голыми лодыжками и ступнями. Туфли лежали рядом на полу.

Женщина была очень красивая.

На полу, у изголовья, стоял огромный букет мимозы в глиняном горшке. Цветы создавали вокруг головы спящей канареечно-желтый ореол. Комната была узкая, со скошенным потолком и небольшим окном, за которым виднелось безоблачное небо и типично голландский дом с фронтоном в виде колокола с загнутыми вверх краями. У окна, спиной к художнику, прислонившись к раме головой и плечами, стоял мужчина. В позе его было что-то меланхолическое. На каминной полке приютились настольные часы. Внизу картины стояла подпись — «Йоханнес ван дер Хейден».

Майлс поднял и ловко повернул картину. На деревянной раме белел свежий ярлычок: «НК 352». На другом, пожелтевшем, значилось: «Йоханнес ван дер Хейден. Амстердам. Мидль. К 41. RG. 937».

— Старый похож на ярлык ERR, — заметил Майлс. — Einsatzstab Reichsleiter Rosenberg. Специальная комиссия Розенберга. Что означает — конфискована. Да, похоже, но не то. Необычная маркировка. Надо будет проверить по моему списку.

Он вытер пыль, и на раме появился чернильный штамп — орел и слова «Linz N AR 6927».

— Уже интересно, — пробормотал Майлс.

Следующая наклейка гласила: «Альт-Аусзее — Мюнхенский коллекционный пункт».

— Что ж, по крайней мере есть с чего начать. — Он вынул угловые клинышки, сдвинул на дюйм заднюю деревянную доску и постучал пальцем по картине. — Медь. Написана на листе меди. — Он потер по металлу и поднес палец к носу. — В те времена использовали самые разные основания — дерево, холст, металл. И кто-то — возможно, сам ван дер Хейден — соблаговолил облегчить нам труд, проставив дату. — Майлс показал на угол, где прямо на металле были выцарапаны цифры — 1758. Он вернул картину на мольберт. — Что ты об этом думаешь?

Рут сделала шаг вперед, чтобы получше рассмотреть детали, и покачала головой:

— Не знаю, что и думать.

— То есть?

— Картина очень завершенная. Детали, пропорции, цвет — как будто ее написал чертежник.

— Но?

— Но в ней есть что-то странное. Что-то странное в композиции и… да, в самой ситуации. Да, именно так, в самой ситуации.

— Ангел на кушетке. Прилегла вздремнуть.

— Может быть. Дело в том, что такого рода интерьер, показывающий жизнь среднего класса, почти всегда рассказывает какую-то историю. Мне вот вспомнилась «Больная» Яна Стена… кстати, ты видел ее в музее? Висящая на заднем плане лютня говорит об удовольствиях, от которых пришлось отказаться. Мелкие детали имеют повествовательное значение. Даже поза.

— Так ты думаешь, что она больна?

— Возможно. Есть еще одна картина, Габриэля Метсю, — «Больной ребенок». Спящий или лежащий обычно имеет значение «больной». Это часть семиологии того времени.

— Викторианцы часто фотографировали своих умерших детей в позе спящего. Единственная выдающая правду деталь — четки в руках.

Рут пожала плечами — собственные выводы казались ей сомнительными.

— Конечно, люди изображаются лежащими и в других случаях. Например, мертвецки пьяные. У того же Стена есть «После запоя». Или когда просто спят. Вспомни «Сон Якоба» Франса ван Мириса-старшего.

— И какую же историю ты видишь здесь? — спросил, потирая подбородок, Майлс.

— Даже не представляю. А ты что думаешь?

— Только то, что мимозы появляются в феврале или марте. У цветочников их полным-полно.

— Ты становишься настоящим голландцем.

— Вообще-то мы, англичане, тоже немного разбираемся в bloemen. У слов мимоза и мим один и тот же корень. Листочки мимозы чувствительны к свету и прикосновению. В темноте они закрываются и никнут. Раньше считалось, что мимоза опускает ветви, приветствуя проходящих мимо.

— У меня нет слов. Скажу, однако, что она цветет не только в феврале. Есть второе цветение, только я сейчас не помню когда. А если погода хорошая, могут появиться раньше. Девушка на картине одета не по-зимнему, но, с другой стороны, в камине горит огонь, так что, может быть, она просто сняла пальто. Теперь что касается мимозы… У Боннара есть большая картина. Там изображена его собственная студия, за окном которой видна мимоза. Я видела ее в Центре Помпиду. Мимоза… мимоза… Она как солнечный свет, да? Настоящий импрессионизм природы.

— A toi, умница.

— А как же. Ладно, идем дальше. Думаю, мы в старом добром Амстердаме, принимая во внимание вид из окна. Мансарда в традиционном доме на канале. Посмотри — даже крюк на балке виден. Время, если часы не стоят, начало третьего. Заметь, свет на цветы падает скорее сверху, а не идет из окна — следовательно, там есть световой люк. Девушка богатая. Роскошное атласное платье. Ожерелье с бриллиантами. А вот мужчина… — Она прищурилась, стараясь получше рассмотреть темную фигуру у окна. В ней было что-то непонятное и печальное. Фигура казалась лишней, глаз цеплялся за нее, как слух цепляется за фальшивую ноту. Двухмерность картины вызывала раздражение, желание зайти с другой стороны, посмотреть мужчине в глаза и понять, что он думает. — Контражур, поэтому и деталей почти нет. Молодой. Без парика. Одет довольно заурядно.

— А часы?

— Не знаю. Либо символ — текучесть времени, он ждет, пока она проснется, либо ничего, просто предмет интерьера. Натуралистическая деталь. Стоп. Посмотри! Как странно! У них только одна стрелка.

Секунду-другую они молчали.

— В ней есть что-то непонятное, неясное, — продолжила Рут. — Она какая-то нескладная. Картины такого типа должны рассказывать историю. Эта не рассказывает. Она как будто о чем-то умалчивает, что-то скрывает. Даже композиция плохая.

— Не такая уж она и плохая, — не согласился Майлс. — Нет обычной симметрии, сбалансированности, декорума. Нет художественности. Она современная. Понимаешь, что я хочу сказать? Она… несерьезная, как будто написана случайно, без смысла. Срез жизни. В рамке все не помещается.

Рут рассмеялась и кивнула:

— Верно! Думаешь, подделка?

— Не исключаю.

— Она нетипична для восемнадцатого века. Не офранцуженная… как у Корнелиса Трооста или Хендрика Кьюна. Помнишь его садовые сцены?

— А уж Ян ван Хойсун наверняка бы фыркнул, увидев эти цветы. Слишком простенько. Слишком натурально. Беспорядочно.

— Тем не менее, — заключила Рут, — если это не подделка, то мы имеем дело с настоящим продуктом декаданса.

— Согласен. Подлые времена. Времена Перегрина Пикля.

— Кого?

— Перегрина Пикля. Героя романа Смоллетта. Приезжает в Амстердам, шатается по докам и борделям. Ходит по танцулькам. Покуривает травку в дымных кофейнях, где его едва не выворачивает наизнанку. И заканчивает тем, что проводит ночь с французской шлюхой. Не самые славные деньки Голландской республики…

— Зато веселые. По-моему, звучит довольно современно.

— Правда? Ты согласна? — Он с интересом посмотрел на нее. — Plus ça change… Похоже, дорогуша, мы с тобой бываем в одних и тех же злачных местах. Удивительно, что до сих пор не сошлись в страстном танце под знойным ночным небом.

Рут скорчила гримасу и снова посмотрела на картину. Смысл ее ускользал, не давался. Дерзкая, вызывающая, неподдающаяся.

— Послушай, Майлс, я бы хотела узнать об этом ван дер Хейдене. Где это можно сделать?

— Спроси что-нибудь полегче. Посмотрим в музейных архивах, ладно?

— Сейчас?

Вместо ответа он постучал по часам.

— Да, верно, ладно. Это не уйдет.

Они надели пальто и вышли из музея.

Рут повернула колесики замка, набирая нужную комбинацию, чтобы взять велосипед — пять… два… один… — и молча зашагала с англичанином вдоль замерзшего канала и дальше по Ветерингшанс.

На девственно-белом снежном одеяле, покрывавшем маленький сад возле Казино, стояла одинокая цапля. Они остановились и стояли, любуясь ею, пока птица не взъерошила перья и сдержанно, как скромница, не двинулась прочь.

Мысленно Рут была не здесь.

Образ стоящего у окна мужчины на картине восемнадцатого века не оставлял ее. То, как он повернулся спиной. То, как прислонился к оконной раме — уныло, апатично, безвольно. То, как эти детали говорили с ней. Теперь она знала, почему фигура так тронула ее, какие чувства задела. Мужчина на картине напомнил о Маартене. О его несчастной, безутешной душе, той его части, которая всегда отворачивалась. Ближе к концу он нередко вот так же стоял у окна, прислонившись к раме, сцепив руки за спиной, и она не знала, закрыты или открыты у него глаза, не знала, как подойти, не знала, смогут ли они когда-нибудь быть так же близки, как раньше.

Цапля ушла, и они двинулись дальше.

— Вот что, — сказал Майлс, — расскажи-ка мне о своем новом велосипедном звонке.

 

Глава третья

На следующее утро, в субботу, Рут обнаружила, что у нее пробито переднее колесо. Она оставила велосипед в мастерской и зашла за Жожо в кафе, где они обычно встречались. Оттуда до дома на канале Энтреподкок, к северу от парка Артис, где жили родители Маартена, было совсем недалеко.

Семья Жожо приехала в Голландию из Ганы через Суринам. Из бывшей южноамериканской колонии они эмигрировали в 1975-м. Смуглая кожа, черные обсидиановые глаза и заплетенные в африканские косички волосы в сочетании с аккуратной, компактной фигуркой делали ее похожей на девочку-гимнастку. Говорила она быстро, с акцентом — не говорила, а тараторила, как будто сама не придавала сказанному никакого значения и только спешила как можно скорее выболтать то, что есть, и закончить. Пока они шли, Жожо смотрела по большей части себе под ноги, лишь иногда бросая на Рут осторожные взгляды, словно оценивая ее настроение и наблюдая за реакциями.

Когда за год до несчастья между Рут и Маартеном все закончилось, она нашла для него Жожо. Заметила ее в индонезийском ресторанчике, где та работала официанткой, познакомилась, а потом презентовала бывшему. Преподнесла как прощальный подарок. В Жожо Рут понравились сообразительность, открытость и чувство юмора. Были, конечно, и недостатки: некая темная, как тень вуду, сторона, уязвимость и хрупкость, проявляющиеся в настороженности, склонности, иногда граничащей с паранойей, занимать оборонительную позицию, в вызывающей беспокойство тенденции воспринимать все слишком буквально. Но Рут надеялась, что Маартен сможет сделать ее жизнь светлее и легче. В этом смысле он был нужен ей так же, как и она ему. В то время Жожо много и напряженно училась, стремясь стать социальным работником, но семейную жизнь и работу совместить невозможно. Рут рассчитывала, что Жожо будет обожать Маартена, родит ему детей. Ровные, легкие, свободные от интеллектуального конфликта отношения. Брак, основанный на безыскусной, несуетной любви. Никому и в голову не пришло, что это подстроила Рут. Ей нравилось, как все обернулось, как благородно и по-доброму она рассталась с ним. Кто же мог знать, что все закончится трагической поездкой на мотоцикле, после которой в мире стало не на одну, а на двух несчастных больше?

— Понимаешь, эти пилоты все летают и летают над пингвинами, как будто дразнятся. — Жожо пересказывала содержание показанного телевидением документального фильма о Южной Атлантике. — Сначала они летают взад-вперед, заставляя пингвинов поворачивать головы из стороны в сторону, как будто они смотрят теннисный матч. Понимаешь? Потом начинают кружить, и бедняжкам приходится закидывать головы. Неудивительно, что они падают.

— И что же, все попадали?

— Не знаю. Как всегда, на самом интересном месте зазвонил телефон.

— Черт!

Отец Маартена, Лукас Аалдерс, читал в университете лекции по химии. Жил он с женой неподалеку от старого дока Кромхаут, на последнем этаже дома, построенного в девятнадцатом веке и до недавнего времени служившего складом. Открыв дверь на звонок, он пригласил гостей пройти. Большой, лысый, бесформенный, с похожим на женскую грудь без соска двойным подбородком, колыхавшимся каждый раз, когда Лукас говорил или прокашливался.

В комнате их приветствовал веселый электронный голос, бодро выпаливший: «Хо-хо-хо! Веселого Рождества!» Елку еще не убрали, и на ветках покачивались конфетки — золотые и серебряные самородки в ярких, блестящих обертках, — мигали разноцветные огоньки, слали праздничные благословения искрящиеся феи.

Из кухни, вытирая туалетным полотенцем покрасневшие руки, вышла Клара, жена Лукаса. При виде гостей в глазах у нее блеснули слезы. Обняв каждую по очереди, она попросила разуться и подала по паре плоских одноразмерных тапочек вроде тех, которые носят уборщики в офисах. Квартира была просторная, открытой планировки — salle de dame с лакированным паркетом. Мебель в стиле хай-тек — черная кожа и блестящие хромированные трубы — составляла три стороны прямоугольника. Родители расположились на диване, гости — в креслах, друг против друга. Кофейный столик из дымчатого стекла был отполирован до такого состояния, что даже оставленный ненароком отпечаток пальца принимал совершенно нелепые пропорции, превращаясь в предъявленное человечеству обвинение в несовершенстве.

Рут скрестила ноги.

Села она немного боком, чтобы смотреть в окно, наблюдать за бранящимися в пустом зимнем небе серебристыми чайками, предоставив Жожо, избраннице Маартена, отвечать на вопросы его родителей, так и не ставших ее свекром и свекровью. Жожо была для них обещанием неосуществленного будущего Маартена. Рут — верной хранительницей и слугой его прошлого. И обе — скобками, заключавшими в себе пустое пространство, отсутствующую сторону прямоугольника.

Своего рода подтверждением этого впечатления служили стоящие на буфете фотографии обеих, Рут и Жожо, расположенные таким образом, что женщины как бы смотрели одна на другую, застигнутые в момент случайной встречи, что совершенно не соответствовало действительности, поскольку снимки были сделаны в разное время.

Рут ела канапе и франкфуртеры, пряча деревянные палочки в рукав, потому что не знала, куда еще их можно положить. Дверь в комнату Маартена была слегка приоткрыта. Там они впервые занимались любовью через несколько дней после того, как познакомились в университете. Она до сих пор помнила купленные в магазине игрушек светящиеся звезды, которые Маартен приклеил к потолку, тщательно воспроизведя созвездия северного неба. Интересно было бы посмотреть, на месте ли еще они.

Сейчас все казалось нереальным, ненастоящим.

За спиной Клары на белой ламинированной полке стоял старенький стереопроигрыватель. Они слушали «Дорз» и что-то классическое, что-то, безумно нравившееся Маартену, — кажется, «Павану» Равеля? Когда пластинка кончилась, Лукас поставил другую, последнюю запись «Бэнг и Олафсен». У противоположной стены стоял громадный телевизор с плоским экраном.

Рут шмыгнула носом.

Голые кирпичные стены квартиры отдавали отчетливым запахом чего-то кисловатого и вовсе не неприятного. Этот же запах жил когда-то в пиджаках и рубашках Маартена. Она снова принюхалась, сосредоточилась, как будто уловила его впервые, — и вдруг поняла. Пахло пистонами к детскому ружью. Наверное, селитра, подумала Рут. Теперь запах напоминал не только о Маартене, но и о ее собственном детстве.

Жожо рассказывала одну из своих историй. Когда она закончила, Клара повернулась к Рут:

— Вы не заболели?

— Что… я?

— Мне показалось…

— Нет, дело в квартире.

— Вам холодно?

— Да… то есть нет. Просто… она напоминает о Маартене.

За все время разговора это имя прозвучало впервые. Немного озадаченная неожиданной репликой Рут, Клара неуверенно посмотрела на черно-белую фотографию своего единственного сына. Ее примеру последовали остальные. Он был там, на стене, — в очках под Бадди Холли, в гамлетовской позе с напоминающим человеческий мозг кочаном капусты в руке.

Ларки Маартен, факультетский остряк.

Лукас прокашлялся и сурово, словно собираясь с мыслями перед чтением проповеди, взглянул на сияющий столик. Закончилось это тем, что он так ничего и не сказал. Может быть, передумал. Лицо его покрылось красными пятнами. Над пухлым мешком подбородка отчетливо проступили напрягшиеся скулы. Рут смотрела на него, неожиданно для себя узнавая в отце умершего сына.

Они потягивали подогретое, с пряностями вино, каждый сам по себе, каждый со своим отдельным одиночеством в холодном свете ушедшего праздника.

Затянувшееся неловкое молчание нарушили одновременно.

— Мы все знаем, для чего собрались… — начал Лукас.

— Как хорошо, что вы обе пришли! — сказала Клара.

И оба замолчали, смущенные двойным фальстартом. Потом принужденно легко рассмеялись, но атмосфера не стала легче. Скорее даже сгустилась.

— Мы здесь из-за Маартена, — решительно подхватила Клара. — Мы здесь потому, что прошло два года. Ровно два года, день в день. — Вопреки всем ее усилиям слезы все же подступили к глазам.

— За Маартена, — с мрачной церемонностью сказал отец, поднимая бокал.

Все сделали то же самое.

— Мы подумали, — продолжила Клара, успевшая взять себя в руки, — что, может быть, каждый поделился бы своими воспоминаниями о нем. Они ведь у каждого разные. Человек привыкает к своим воспоминаниям и впечатлениям и забывает, что существует иной взгляд на вещи… на людей… подчас совершенно неожиданный. И когда люди рассказывают что-то, чего вы не знаете, вы словно открываете для себя новое в уже знакомом. Жожо, может быть, вы?..

Жожо улыбнулась, словно Клара предложила сыграть в некую застольную игру, и затянула длинный и скучный рассказ о том, как Маартен вышел однажды из магазина, по рассеянности не заплатив за замок для велосипеда. К счастью, в зале не было камер наблюдения и переодетых детективов, так что на выходе его никто не остановил. «Украсть, чтобы предотвратить кражу», — закончила она, повторив слова Маартена, которые и стали кульминацией истории.

Взгляды всех обратились к Рут.

Она вздохнула и прикусила уголок ногтя на большом пальце.

— Помню, что Маартен всегда поднимал воротник пиджака.

Она отпила вина, от которого на зубах остался привкус корицы.

Остальные терпеливо ждали.

— И? — спросила наконец Клара.

— И все. Для него не имело значения — зима или лето, пиджак или пальто. Льет ли дождь или светит солнце. Он всегда поднимал воротник. Я так и не узнала почему.

Родители переглянулись.

— Как Элвис, — хихикнула Жожо.

Рут кивнула:

— Да, в нем было что-то от пятидесятых. Думаю, он рассчитывал на определенный эффект.

— Зачем? — спросил Лукас.

— Скажу, что думаю. Ему нравилось производить впечатление на женщин. По-моему, когда девушки видят парня с поднятым воротником, у них возникает непреодолимое желание сказать что-то или даже подойти и опустить воротник. Понимаете, о чем я? Это был гамбит. Но если какая-то женщина так и делала, он просто пожимал плечами и оставлял все, как есть. Я как-то даже пообещала себе, что никогда его об этом не спрошу, ни при каких обстоятельствах, как бы он меня ни провоцировал. И вот… теперь уже не узнаю. Моя теория такая: поднятый воротник давал ему ощущение безопасности, ведь шея и особенно затылок — место очень уязвимое. Одни опасности приходят спереди. Другие — сзади.

Едва высказавшись, Рут тут же пожалела о своей откровенности. Упоминание об уязвимости и опасностях пробудило боль. Судьба сыграла с Маартеном жестокую шутку. Он был фанатичным конькобежцем. И отправился на север, чтобы участвовать в Эльфстедентохте, конькобежном туре по одиннадцати фризийским городам длиною сто девяносто девять километров. А погиб из-за куска черного льда. Перед глазами встал участок прибрежной дороги, где они поставили деревянный крест и положили цветы. Она услышала ветер и море, вспомнила, как поднялась вдруг в небо огромная черная масса птиц, похожая на гигантского воздушного змея. И еще Рут поняла, ощутила, что через свою неосторожность и бездумие привела их всех туда, к тому кресту. Хотя вполне могла сказать что-нибудь грустное, но легкое, что-то такое, чтобы призвать в комнату веселого призрака. Миниатюрные пиццы и пирожки успели остыть. Клара поставила их на поднос и унесла в кухню разогревать.

Лукас, редко затевавший какой бы то ни было разговор, осведомился о ее работе.

Рут беспечно пожала плечами:

— Все в порядке. Работа как работа. Сойдет. Хотя, честно говоря, я уже начинаю спрашивать себя, что я там делаю. Знаете, дети в школе иногда жуют бумагу? Вот так я себя чувствую. День-деньской жую бумагу. Одно и то же. Пережевываю старую грязную бумагу. Превращаю ее в бумажную кашу. Не понимаю, кому от этого какая-то польза. Наверное, вернусь в галерею. А вы? Как университет?

— В этом году есть несколько хороших студентов. Один помогает мне с книгой. Но придет июнь — и все, получаю золотые часы.

— Завязываете?

— Ухожу в отставку. Как и у вас, душа больше к этому не лежит. А может, я просто устал, выработался. Мы с Кларой подумываем о том, чтобы уехать. Хотим купить небольшой домик во Франции, в Любероне.

— О!

— Вы знаете этот город? Славное место, хотя и дорогое. Мы иногда проводили там отпуск вместе с Маартеном, когда он был еще ребенком. Снимали дом. Они называли его mas, старая ферма. С такими толстыми стенами!

— Кажется, Маартен упоминал о нем пару раз, — сказала Рут.

— У дома есть имя, — сказала Клара, возвратившись в комнату на волне веселого настроения. — Ca me suffît. Название написано краской на большом плоском камне. Примерный перевод: «С меня хватит!»

— С меня-то уж точно хватит, — с кислой миной добавил Лукас. — В смысле хватит этой мышиной возни.

— Да, чудесное место. Маартену так нравился сад. Там еще был маленький пруд, в котором он пускал бумажные кораблики. Мы даже… — Она кивнула мужу, словно подавая заранее условленный сигнал.

— Мы снимали там… на камеру, — мгновенно отозвался Лукас. — На восьмимиллиметровую пленку.

— И… — Клара улыбнулась, смутилась и, подумав, сочла за лучшее придержать язык.

— Я перевел их на видео, — почему-то тоже смущенно, словно извиняясь за разбитую вазу, признался Лукас. — Они совсем короткие. И без звука. Я, правда, записал кое-где музыку.

— Мы бы с удовольствием посмотрели. Правда? — Жожо повернулась к Рут.

Рут почувствовала ее интерес, ее энтузиазм. И безотчетно кивнула. Реакция была автоматическая. После всех жизненных передряг социальные рефлексы действовали безукоризненно.

А вот внутри все вымерзло.

Внутри она была бесчувственной блондинкой.

Широкий экран засветился, ожил, словно превратившись в аквариум, и в нем был Маартен — крохотная рыбка гуппи, меченосец, тернеция. Это был другой Маартен, которого она не знала. Рут с изумлением и недоверием смотрела на машину времени. Зачем ей показывают доисторические времена? Ну же, Маартен! Хватит! Перестань! Вылезай оттуда и делайся взрослым!

Она поднялась и вышла в туалет.

— Как вы, милая? — За дверью ванной дожидалась обеспокоенная Клара.

Пока ее не было, Маартена поставили на паузу. Он был на качелях и, казалось, парил в воздухе. Маленькие кулачки побелели от напряжения, и в глазах застыл то ли страх, то ли паника — в глазах, которые ушли туда, где нет ни паники, ни страха. На заднем плане замерла Клара со своим вечным подносом с тарелочками и стаканами. Режим паузы срабатывал плохо, и картинка, вместо того чтобы стоять неподвижно, дергалась, продвигаясь вперед крохотными шажками. Дергалась Клара с неизменной улыбкой на лице. Дергались качели. Маартен на мгновение зажмурился, будто перед молитвой, длинные черные волосы захлестнули лицо, словно усики-щупальца хищного растения.

Рут извинилась и ушла.

 

Глава четвертая

Замерзший канал Энтрепотдок был усыпан кусками и крошками льда. Рут натянула на уши черный шерстяной берет, застегнула верхнюю пуговицу темно-синего пальто и попыталась согреть дыханием сложенные раковиной озябшие ладони.

В конце дороги протянулся длинный фасад бараков Оранж-Нассау, на другой стороне площади высилась квадратная башня Единого профсоюза огранщиков алмазов.

Повсюду, за исключением мутного канальца посыпанного солью тротуара, лежала остекленевшая корка снега. Преодолев мелкими шажками гейши море соли, она двинулась дальше. У входа в Вертхайм-парк стыли два крылатых улыбающихся сфинкса под повисшими над головами железными фонарями. Сама не зная почему, Рут прошла между ними и побежала по петляющим, посыпанным гравием дорожкам. Миновала стеклянный мемориал жертвам Аушвица, обогнула жуткий сухой фонтан с коричневой мраморной колонной, поднимающейся из огромного блюда на подставке.

Поблизости никого не было.

Рут села на скамейку и закурила тонкую черную самодельную сигарету, припасенную специально для такого случая, когда никого и ничего не останется, когда захочется забыть и Маартена, и Аалдерсов, и саму бесконечную Мемори-лейн. А почему бы и нет? Сигаретка была не крепкая, в самый раз, чтобы прочистить голову. В самый раз, чтобы отряхнуть с крыльев мирскую пыль.

К остановке подкатил трамвай номер четырнадцать. Рут вошла в вагон, подтянула рукав и протерла запотелое от миазмов людского дыхания окно, чтобы наблюдать за пробегающими за окном знакомыми ориентирами: неприметный модерновый концертный зал «Стопера», витиеватый мост Блаубруг, обветшалый, но трогательный Рембрандтсплейн и унылую и мрачную трубу туннеля Рокин, ведущую к старой площади Дам.

Когда трамвай подъехал к Мятной Башне, месту соединения канала Сингел и реки Амстел, что-то сухо треснуло. Трамвай дернулся, сполз с рельсов и, содрогнувшись, резко остановился. Склонившаяся над детской коляской толстушка врезалась головой в поручень. Ребенок в коляске захныкал. Водитель нехотя покинул свое место и, выйдя из вагона, осмотрел колеса, стрелу и висящие над головой провода.

— Надо смотреть, куда едешь! — крикнул кто-то, когда он вернулся.

— Кого-то сбили? — пропищал другой.

— Это все дети! — зло заорал водитель. — Негодники! Устроили аварию! Попались бы мне под горячую руку…

— Да, конечно, вали все на детей! — проворчала толстуха.

— Говорю вам, это они! — защищался водитель. — Сами посмотрите. — Он показал кусок смятого красного пластика. — Набивают пустые гильзы серой от спичек, сплющивают молотком и кладут две-три штуки на рельс. Тут подъезжаем мы… Бах! Хотите верьте, хотите нет, но этого достаточно, чтобы пустить трамвай под откос.

Он протянул пластиковую гильзу сидевшей впереди Рут. Она боязливо поднесла ее к носу и принюхалась. Сера. Уголь. Селитра. Снова пистоны… второй раз за день.

Кисловатый запах уже обжился в пазухах носа.

— Так что выходите, — объявил водитель. — Трамвай дальше не пойдет.

Рут жила в плавучем доме в Йордаане. Почему бы и не пройтись? Она пересекла торговый центр «Кальверстраат», потом свернула налево — опять же неожиданно для себя самой, — в лабиринт пересекающихся улочек, подальше от субботней толпы, распродаж, звучащей отовсюду музыки и аромата кофе, жареных каштанов и теплого хлеба с маком.

Рут думала, что знает Амстердам, но именно в такие моменты непоколебимой уверенности город вдруг преподносил сюрпризы, и этот раз не стал исключением.

Она вдруг оказалась на незнакомом перекрестке, возле какого-то неприглядного кафе с заклеенными рекламой «Хойгардена», «Гролша», «Риддера» и «Криека» окнами, развернувшего бойкую торговлю в непосредственной близости от горбатого мостика. Здесь, в жарком сердце города, воды канала еще не были схвачены льдом. Мраморное небо раскрашивали тона подбирающейся ночи, тона лаванды и наперстянки, вереска и амаранта. Сбегая вниз, эти краски намокали в багровых тенях подвалов и закоулков и постепенно растворялись в них.

Едва Рут подошла ближе, как на улице зажглись старомодные фонари. Но вместо того чтобы спугнуть и отогнать тени, тихий искусственный свет лишь добавил им глубины и таинственности. Праздничная гирлянда из разноцветных лампочек, развешенных по нижнему краю моста, соединилась со своим покачивающимся в воде отражением, образовав что-то похожее на огненный цирковой обруч.

Немного растерявшись, Рут остановилась и попыталась определить, куда попала.

Тем временем возле кафе разгорелся спор. Инстинкт самосохранения подсказывал не отвлекаться, не совать нос в чужие дела, а вернуться назад или обойти неспокойное место. Рут перешла на другую сторону улицы, но голоса становились все громче, привлекая жизнерадостных зевак, число которых тоже возрастало. Из общей какофонии звуков вырвался вдруг один голос, пронзительность которого дополняли нотки сварливости:

— Мне нет дела до того, кто вы такой, молодой человек! Это абсолютно бесчеловечно, вот так! Как бы вам такое понравилось? Как бы вы чувствовали себя, если бы вас пристегнули цепью к вентиляционной решетке и оставили на таком ужасном холоде да еще под снегом?

Рут повернула и присоединилась к толпе зрителей. Слух не обманул. Черная каракулевая шубейка, шерстяная рэперская шапочка, очки и, конечно, пакеты. Бэгз! И, судя по всему, в боевом настроении. Она яростно нападала на худощавого бледнолицего парня в рубашке с закатанными руками, неуловимо похожего на Бастера Китона. Он и его приятели явно получали удовольствие от происходящего. Спор же, похоже, касался собаки.

— А как же дым? — Парень подмигнул кому-то в толпе. — Он же привыкнет к дыму сигар, если взять его туда. А я не могу себе позволить тратиться до конца дней на «монте-кристо»! Эта псина и так слишком дорого мне обходится.

— Не забывай и про его легкие, — раздался чей-то голос, и толпа ответила бурным пивным смехом. — Здоровьем рисковать нельзя.

— Не смейте надо мной смеяться! Вы все пьяны! От вас воняет! Это отвратительно! Собачка замерзла, а в этой стране пока еще существуют законы, защищающие животных от таких скотов, как вы!

— А вы посмотрите на него, — сказал парень, меняя тактику. — Какой он породы, знаете? Можете определить?

— Порода здесь ни при чем. Несчастному созданию плохо. Это я вижу, и этого достаточно. А вы постыдились бы! Собака не игрушка и не показатель вашего положения в обществе. Бог сотворил ее для жизни, а не для Рождества.

— Вообще-то порода как раз и важна, — возразил хозяин пса. — Это эскимосская лайка, понимаете? А вам известно, что такое эскимосская лайка? Его прадедушка довез Амундсена до самого Южного полюса. Лайки предназначены для того, чтобы тащить сани. Они любят снег и холод! Боже, да дома он всегда спит в будке в саду. Если температура поднимается выше нуля, он вылезает наружу, вырывает ямку и устраивается на земле! Я хочу сказать… — парень раскинул руки, — будьте же благоразумны!

Бэгз не желала прислушиваться к доводам рассудка. Оставив пакеты, старушка наклонилась и начала развязывать поводок. Пес спокойно смотрел на нее своими арктически-голубыми глазами. Не выдержав, хозяин вырвал у Бэгз поводок.

— Ладно! Ладно! Ваша взяла, бабуля! Но только потому, что я сам уже продрог до костей! Святой Моисей, здесь же холодно, как у землекопа в заднице! — Он картинно поежился, помахал Бэгз и, морщась, как перебравший дармового угощения гость, потащил собаку за собой в кафе.

Приятели, посмеиваясь, последовали за ним. Дверь захлопнулась, приглушив звуки джаза, нестройный хор голосов и стук бильярдных шаров.

— Так тебе и надо! — пробормотала старуха под нос и, нахмурившись, растерянно огляделась.

Один из пакетов упал, рассыпав по тротуару морковку, кусок пармезана, коробку с яйцами и пару баночек дешевой икры морского воробья. Рут нагнулась и помогла собрать разбежавшиеся продукты.

— Спасибо! Большое спасибо! — Бэгз прищурилась, удивленно разглядывая непрошеную помощницу. — В этом мире за все надо, знаете ли, драться. Вы ведь меня понимаете, да?

— Наверное, вы правы.

— А я вас знаю. Знаю? — Бэгз подошла ближе и наклонилась. Белки ее глаз напоминали водянистую плоть устрицы, хищный нос посинел и съежился от холода, из-под шерстяной шапочки торчали седые космы. Она внимательно, фиксируя каждую деталь, всматривалась в лицо Рут. — Я ведь знаю вас, дорогуша?

— Я работаю в Государственном музее. Вы заходили туда в прошлый вторник.

— Верно, заходила. — Старуха кивнула, припоминая, и уже в следующую секунду голос ее задрожал от гнева. — Вы меня выставили! Вышвырнули, как какую-нибудь бродяжку! Вы! Вы! И теперь смеете подходить ко мне на улице!

Рут напряглась, почувствовав, как кровь прилила к щекам.

— Вообще-то это была не я.

— Как это — не вы? И если не вы, то кто же? — Теплые капельки слюны попали Рут в лоб. В горле у старухи заклокотало и защелкало.

— Каброль. Мой босс. Это он приказал вас вывести. Я ничего не могла сделать.

Бэгз снова посмотрела на нее. Гнев ее ушел так же быстро, как и пришел. Постукивание прекратилось.

— Ну конечно! Конечно! Вы как раз были так милы и любезны. Простите, дорогуша, простите. Мне так неловко. Разумеется, я вас помню! Но все же им не следовало так со мной поступать. Так нельзя. Во-первых, я пришла лишь затем, чтобы взять свое. Вы же понимаете? Люди в наше время не желают ничего понимать. Не желают даже слушать.

Мороз пощипывал все сильнее.

— Послушайте, я могу вам помочь?

— Помочь? Чем?

Рут показала на пакеты, один из которых уже лопнул по шву:

— Донести ваши… э-э… покупки.

Она рассчитывала, что далеко идти не придется — до трамвайной остановки. Идти далеко и впрямь не пришлось, но, к удивлению Рут, Бэгз остановилась у Кейзерсграхт, Императорского канала, в нескольких шагах от внушительного здания, типичного для архитектуры семнадцатого века — с красивым фронтоном, аккуратными подъемными окнами, подвальным входом для слуг и стертыми каменными ступенями, которые вели к главной двери.

Расположенный над дверью каменный барельеф представлял собой человеческую голову с открытым то ли в крике, то ли в зевке ртом и высунутым языком, к кончику которого что-то прилипло.

Рут посмотрела на канал.

На переброшенном через Лейдсеграхт мостике стоял, облокотясь на перила и, по-видимому, любуясь видом, мужчина в честерфилде и серой, с загнутыми полями шляпе. Холод, похоже, его не беспокоил, и спешить ему было явно некуда. В собирающейся тьме ярко освещенные окна шикарных домов казались золотыми, заключенными в раму слитками, волшебными дверьми в далекие столетия хорошего вкуса, ради поддержания которого люди тратили строго отмеренную дозу старания. Там были очаги неустрашимого племени, некогда открытого миру и не страшащегося открытости. Дома словно выступали парадом, представляя тех чистокровных голландцев, которые своим стремлением ввысь компенсировали то, чего недоставало вширь. Некоторые накренились, другие пошатнулись, их деревянные сваи ушли в сырую песчаную подпочву, но они все еще держались вместе, плечом к плечу, проявляя соседскую солидарность. Дом Бэгз был прекрасным образчиком этого парада столетий.

— Вы снимаете здесь квартиру или комнату?

— Снимаю? О нет, дорогуша, это мой дом. Все, что у меня теперь есть. А комнаты… комнат слишком много… слишком много. Вы только посмотрите на него. Разве это подходящее место для такой старой калоши, как я? Я вас спрашиваю. Мне уже трудно подниматься и спускаться по лестницам… В старых домах они такие узкие. Гиблое место! Вот и Сандер — это мой брат — то же самое говорил. А уж он-то знал, особенно после того, как сам свалился, поскользнувшись на дорожке.

Рут прошлась взглядом по элегантному фасаду. Она уже давно не заглядывала в объявления о продаже недвижимости, но примерную стоимость определить могла. По крайней мере относительно количества нулей сомнений не было. Она даже почти могла позволить себе такой дом: то есть нулей у нее хватало — не было лишь той цифры, что стояла перед ними.

Три отдельных замка. Повозившись с ключами, старуха наконец открыла дверь.

— Да не стойте же там, — окликнула ее Бэгз. — Заходите.

— Пожалуй, не стоит. Уже темно и…

Бэгз цепко схватила ее за шарф и, рассыпавшись сухим неловким смешком, потянула за собой.

— Ну разве что на минутку, — уступила Рут.

Вдвоем они пронесли покупки через скудно освещенный холл в уродливую кухню в задней части дома, где Рут помогла разобраться с содержимым пакетов. Помимо прочего, обнаружились корзинка с крупами, кошачий корм и бутылка джина.

— Так вы совсем одна, — заметила Рут.

— Теперь совсем одна. Если не считать кошек и привидений! Но, знаете, я не собираюсь здесь задерживаться.

— О, перестаньте! Вы не в такой уж плохой форме. Конечно, есть проблема с астмой, но…

Бэгз вдруг остановилась и замерла, с оскорбленным видом вытаращившись на гостью.

— Что вы хотите этим сказать? — осведомилась она после выразительной паузы.

— Только то, что вам еще далеко до смертного одра. — Кровь снова прихлынула к щекам.

— А кто говорит об обратном? — Бэгз опять превратилась в сварливую, капризную старуху.

— Вы же и сказали.

Бэгз поджала губы и нахмурилась, потом, вероятно, включив перемотку назад и воспроизведение, качнула головой. В конце концов мысленное усилие принесло плоды.

— О нет! Неужели это я? Я сказала, что не собираюсь здесь задерживаться? Но, дорогуша, вы неправильно меня поняли. Боже! Я не собираюсь задерживаться, потому что уезжаю. Эмигрирую. Хочу начать все заново. Да-да, я уезжаю в Питсбург.

— В Питсбург?

— Вот именно. Как только разберусь с делами. Как только все устрою. Это вопрос времени. Ну и еще надо куда-то пристроить моих кошечек.

— Вон оно что…

— А теперь перестаньте суетиться и располагайтесь поудобнее. Я вернусь буквально через минутку. Можете зажечь огонь — уж больно здесь сыро.

Рут послушно прошла по коридору в гостиную и включила настольную лампу.

И едва не задохнулась.

Зябкий запах старости, хронической сырости и кошачьей мочи. Ко всему этому примешивалось что-то приторно-сладкое.

Две неопрятного вида кошки мгновенно появились откуда-то и, задрав хвосты наподобие епископских посохов, принялись тереться о ее ноги.

Комната была очень симпатичная — с большим старинным камином и высоким лепным потолком, — однако старуха довела ее до состояния крайней запущенности. Рассохшаяся мебель из шестидесятых, застеленная дорожными пледами, старый телевизор в полированном, под тик, ящике, придвинутая к стене кровать и небольшой книжный шкаф, забитый картонными коробками, книжками в мягких обложках, разрозненная мелочь и медицинские справочники. На полу валялись рекламные объявления и лотерейные купоны, пузырек с микстурой от кашля, пластмассовая ложечка, тюбик с бронхорасширяющим средством и увеличительное стекло.

Какая жалость, что столь классный дом приходит в упадок!

На каминной решетке лежали щепки и горка угля. Рут нашла спички и разожгла огонь. Прямо перед ней, у камина, рядом с юккой, стояла большая статуя Девы Марии, напомнившая Рут пластмассового ангела на винном прилавке в ее любимом бистро «Стооп». Вспомнив о бистро, она вдруг ощутила почти реальный аромат карпаччо.

Впрочем, здесь пахло чем-то другим.

Заметив на каминной полке чашку с сушеными лепестками, Рут бросила пригоршню в огонь. Новый аромат не столько рассеял, сколько замаскировал висящую в воздухе вонь. К этому времени танцующие в камине огоньки уже создали в неприветливой, мрачной комнате приятную иллюзию тепла.

Она сняла пальто и, сама не зная зачем, начала завешивать шторы: в крови каждого голландца оставлять их открытыми, с гордостью демонстрируя безупречный интерьер. Белый снег на улице уже смешался с пурпурными тенями вечера и лужицами желтого, как сливочное масло, света фонарей. Шляпа с загнутыми полями еще была на мосту, незнакомец лениво стоял почти в той же позе, поглядывая вокруг. Потом он повернулся спиной, отошел к другой стороне моста и закурил. Сделав пару затяжек, бросил взгляд на часы и посмотрел сначала влево, потом вправо. Наверное, кого-то ждет, подумала Рут. Ей почему-то вспомнилась сюрреалистическая статуя в Вондел-парке — человек в темном пальто с поднятым воротником несет в одной руке футляр со скрипкой, а другой приветствует прохожих, снимая шляпу. Но под шляпой ничего нет, голова отсутствует.

Невидимка собственной персоной.

Она дернула шторы, те за что-то зацепились вверху и не поддавались.

Рут опустилась на диван, но почти тут же привстала, почувствовав нечто твердое под левым бедром. Она пошарила рукой. Резиновая грелка.

По коридору, волоча ноги, уже шла Бэгз. В голове у Рут мелькнула вдруг мысль, что ей действительно не следовало сюда приходить. Инструкции помнишь? Никаких личных контактов с заявителями. Но черт возьми, они же встретились совершенно случайно — да и кто узнает? Сейчас они выпьют, немного поболтают — бедняжке так не хватает общения, — и на этом все.

По крайней Бэгз ее точно не вспомнит.

Рут зевнула, покоряясь обстоятельствам, но тут на глаза ей попался туристический постер, соседствующий с висящим над кроватью светящимся распятием.

Питсбург! Но почему Питсбург? Бэгз вряд ли говорит на английском. И в ее-то возрасте!

Она зевнула еще раз.

В комнату вошла хозяйка с подносом. Двигалась она медленно и осторожно, как канатоходец, стараясь не расплескать угощение — джин и яичный коктейль. Кроме того, на блюдечках лежали печенье и лейденский сыр, обсыпанный зернышками тмина.

— Так чем вам здесь не нравится? — спросила Рут. — Почему хотите уехать?

— Мне не нравится здешний вид, — торжественно объявила Бэгз, бросая полный превосходства взгляд на полузашторенное окно. Сказано было предельно ясно, так что возражений не последовало.

Про себя Рут усмехнулась, увидев во всем этом и забавную сторону. Сомнений быть не могло — старая курица просто сбрендила.

Печально, но факт.

 

Глава пятая

— Так это Сандер? — Рут взяла с каминной полки небольшую фотографию в рамке. Юноша лет восемнадцати-девятнадцати. Черные волосы. Открытая улыбка. В чертах — далекое эхо Бэгз.

Взгляд зацепился за что-то. Интересно, с какой это точки у отеля «Америкэн» такой вид? И тут она поняла. Пуговицы на пиджаке не с той стороны. Либо он носил женский пиджак, либо фотографию отпечатали с неправильного негатива. Второе объяснение казалось более подходящим. Рут видела его так, как он видел себя в зеркале. И чтобы увидеть его как есть, снимок надо было бы поднести к зеркалу. Конечно, так далеко она еще не зашла.

— Да, нас было четверо, — продолжала Бэгз. — Сандер был старше меня на два года. И еще младшие, Эльфрид и Аша.

— А их фотографии у вас есть?

Старуха покачала головой:

— Нет. Ничего нет. Никого нет.

— Они умерли?

— Они не вернулись, дорогуша. А фотографии затерялись. Не осталось ничего. Кроме дома, кое-каких бумаг да безделушек, которые папа спрятал в стене перед приходом полиции. — Бэгз взяла крошечную стеклянную рюмочку двумя распухшими от артрита пальцами, ловко опрокинула и осторожно налила еще. От пальцев на холодной рюмке остались влажные следы.

На полке стояла менора — восьмирожковый серебряный подсвечник. Рядом с ней — простенькая статуэтка парижской Девы Марии. Получалось нескладно.

— Но вы же голландцы. Ван дер Хейден — голландская фамилия.

— Голландцем был папа, а мама — еврейка. Их звали Хендрик и Рашель. Мы, дети, были halfbloeden, полукровками. И далеко не единственными. В то время смешанные браки встречались на каждом шагу. И все должны были регистрироваться… немцы заставляли. Одни были полными евреями, другие наполовину, третьи на четверть.

Рут опустилась перед камином и потыкала железной кочергой в горку поленьев. Одно громко выстрелило, и она вздрогнула.

— Если вам неприятно об этом говорить…

Старуха рассмеялась. Она сидела, покачиваясь взад-вперед, как обитательница сумасшедшего дома.

— Я готова говорить о чем угодно, дорогуша. О чем угодно! Извините, как вас?..

— Рут.

— Говорить? О, вы только дайте мне такую возможность. Ничего же другого не остается. Чего-то я, конечно, не помню… провалы в памяти, но есть такое, что забыть невозможно. — Она постучала себя по лбу и подмигнула. — Я ведь была уже не маленькая. Когда пришли немцы, мне исполнилось восемнадцать. Я понимала, что к чему. Знала, что творится вокруг. Люди называли это холодными погромами. Сначала евреев прогнали со службы. Те, кто оставался в учреждениях, неевреи, подписывали специальные декларации. Их называли арийскими декларациями. Весь еврейский бизнес перешел в другие руки. Все происходило не сразу, а понемногу, так что не все понимали, к чему идет дело. А еще мы были глупы, и — да, это надо признать! — мы были доверчивы.

— Вы верили немцам?

— Верили! Думали, что нам ничего не грозит, что если мы останемся добрыми, законопослушными гражданами, то ничего и не случится. Думали, что, если уж дела пойдут совсем плохо, соседи-голландцы помогут. — Она презрительно усмехнулась и резко отвернулась. — А потом вдруг оказалось, что мы уже и не голландцы вовсе. Что нам запрещено появляться в общественных местах. Нельзя пользоваться поездами и трамваями. Детям не позволено ходить в школу. Нас как будто приравняли к собакам, прокаженным, париям… Мы должны были носить еврейскую звезду. Сорок второй… да, то был сорок второй. Потом начались конфискации. Aktion Moebel.

— Специальная комиссия Розенберга.

— А? Да, наверное. Я плохо помню имена… эти длинные, язык сломаешь, немецкие имена и фамилии. Не помню даже, как они сами себя звали. Забирали все, что только можно. Мебель, автомобили, деньги, радиоприемники. Даже велосипеды! После войны голландец, встречая немца, говорил: «Верни мой велосипед!»

— Некоторые и сейчас так говорят. Немецким туристам.

Бэгз хихикнула, закашлялась, сплюнула в бумажную салфетку.

— Но ведь ваш отец, Хендрик, он же был голландцем. Разве он ничего не мог сделать?

— О чем вы говорите, глупая девчонка! — рявкнула, отхаркиваясь, старуха. — Неужели не понимаете? Я же здесь! Мы с Сандером выжили. И только благодаря папе. Он работал в банке. Банк Липпманна-Розенталя.

— «Лиро», — прошептала Рут.

От камина шли волны тепла, но на мгновение в спину как будто подуло холодком. Они с Майлсом много чего знали о «Лиро». Во всей коллекции «НК» вряд ли нашлась бы хоть одна единица хранения, так или иначе не связанная с «Лиро». Банк, считавшийся до войны голландско-еврейским, в годы оккупации перешел под контроль нацистов. Уважаемое учреждение служило удобным прикрытием для клептократии, превратившей его в склад награбленного. Деньги со счетов евреев переводились в «Лиро», туда же поступали наличные сбережения, чеки, ювелирные украшения, серебро, ценные бумаги, страховые полисы, документы на собственность — все. А оттуда до нацистского Бюро по распоряжению собственностью оставался всего один шаг. Даже коллекции марок, даже безделушки и антиквариат в конце концов попадали в сейфы подземных хранилищ «Лиро». К дверям центрального офиса на Сарфатискраат выстраивались очереди евреев, желающих сдать свои ценности на ответственное хранение. Взамен они получали ничего не стоящие бумажки.

Банк «Лиро» приобрел дурную славу. Он проводил только односторонние операции. Вы могли сделать вклад, но… извините, граждане, никаких изъятий.

По мере того как тысячи, десятки тысяч бесследно исчезали в пересылочных лагерях и лагерях смерти — «добровольные рабочие» Вестерборка, Собибора, Вугта, Хугхалена, Освенцима, — все частные счета сводились на один общий, центральный «еврейский счет». Последняя ирония судьбы — евреи сами оплачивали свою депортацию и смерть.

Бэгз закивала, собрав наконец разрозненные нити мыслей, и обхватила себя за плечи, словно от холода.

— В сорок втором начались облавы. Помню, уже стояла весна. Деревья зеленели. Да, я все прекрасно помню. Та весна принесла нам не радость, как раньше, а страх. Мы видели их отсюда. — Она кивнула в сторону незанавешенного окна. — Зеленая полиция. Добровольная вспомогательная полиция. Она состояла не из немцев… О нет, дорогуша, не из немцев. Из голландцев. Как мы их боялись. Они появлялись, как крысы из канализации, после наступления темноты. Приезжали на военных машинах. Зеленые и серые. Все делалось тихо. Они ждали на улице… даже не выключали моторы. Несколько минут — и все кончено. Так я в последний раз увидела свою школьную подругу, Надю, а потом других… Йозефа, Голду… А на следующий день подъезжали фургоны. Вывозили все. Все! Если, конечно, что-то еще оставалось после ваших милых соседей-голландцев.

Она опрокинула еще рюмку джина, всосала воздух и сердито зыркнула в сторону гостьи.

— Не понимаю, — медленно сказала Рут. — Ваш отец… ну, «Лиро» ведь работал на нацистов.

— Папа ненавидел «Лиро». Презирал этот банк. Приходил домой и плакал.

— Тогда почему же он там работал?

— Почему? Вы так и не поняли. Чтобы спасти нас! Он надеялся, что сможет как-то использовать свое положение, повлиять на ход вещей. В банке работало около ста человек. Они знали о движении фондов. Знали, что и куда уходит. Знали, как тайно продавались ценные бумаги. Да, они лучше многих догадывались, к чему все идет. По крайней мере лучше нас.

— Но за черту не переступали.

— Что? Какую черту? — проскрежетала Бэгз, приставляя к уху ладонь.

— Я имею в виду, что им приходилось подчиняться, делать то, что приказано.

В ответ старуха печально кивнула.

Рут было очень жаль ее, но она снова и снова говорила себе, что эти печали и горести — прошлые печали и горести. Что они не имеют никакого отношения к сегодняшнему дню. Что людям нужно постараться забыть о них и идти дальше. Прошлое нельзя тащить за собой… что было, то прошло и быльем поросло.

Чтобы не дать себе сползти в прошлое с его тревогами и беспокойствами, чтобы остаться в настоящем и сохранить душевный покой, Рут бросила абордажный крюк, зацепившись взглядом за настенные часы над плакатом с видом Питсбурга. Бэгз отреагировала сразу же и поднялась, сделавшись похожей на скособочившееся огородное чучело.

— А сейчас мы поедим. У меня есть суп с горошком, немного картофельного пюре, капуста и копченая колбаса. Надо только подогреть, так что это недолго.

— Спасибо, но вообще-то…

— Чепуха.

Бэгз проковыляла на кухню, но уже через минуту вернулась и села на прежнее место. Словно почуяв, что здесь можно поживиться, за ней приплелась одна из кошек. Старуха похлопала по колену, и кошка, ловко вспрыгнув, свернулась в живой, дышащий комочек, вытянула передние лапы и, выпустив коготки, попробовала на прочность лохматую ткань поношенной юбки.

— Папа очень сердился на королеву Вильгельмину. Она была в Лондоне, и мы часто слушали ее по радио «Оранье», хотя это и было запрещено. Она ни разу не призвала голландцев помогать их соседям-евреям.

— Да, я тоже об этом читала.

— Мы слушали ее едва ли не каждый день, надеясь услышать хоть слово поддержки — ведь достаточно было даже такой малости.

— Но что же случилось с вами? С вашей семьей?

— Папа знал, что самое страшное впереди. Он никогда об этом не говорил, но какие-то планы строил. Без внимания немцы бы нас не оставили. В то время таких, как мы, полукровок, в Голландии насчитывались тысячи. Нас могли арестовать в любой день. Теоретически евреям в смешанных браках позволялось остаться при условии стерилизации, но на практике их часто забирали вместе с остальными. Конфискациями в Амстердаме занимались не только служащие «Лиро», такие люди были и в других лагерях. Они снимали с евреев последнее, что представляло хоть какую-то ценность. Кольца, украшения, все, что находили в карманах. Папа знал, что нас заберут в Вестерборк — это в Дренте, там находился «трудовой лагерь», — и как-то связался с одним своим другом. Я даже помню его фамилию — Янссен. Когда-то они вместе учились в школе. Папа попросил Янссена позаботиться о нас, дать нам работу в лагере. Постоянную работу. Понимаете, в пересыльных лагерях было не так опасно. Не то что там, куда всех отправляли — к местам последнего назначения. Важно было найти какую-то причину, чтобы оставить нас здесь.

— И что же, ваш отец оказался прав? Вас арестовали?

— Да, конечно. Всех свезли в театр «Холландше Шоубург». Первый центр для интернированных в Амстердаме. Мы провели в нем всего одну ночь… согревались в оркестровой яме. Вот уж чего я никогда не забуду. Мы все были ужасно напуганы. Хотя некоторые вели себя на удивление спокойно, отстраненно, как животные, которым уже все равно. За дорогой находился детский сад, и там работали люди из Сопротивления. Они пытались спасать детей. Некоторых выносили в мешках из-под картошки или рюкзаках. Несчастные родители не останавливались ни перед чем. Там была высокая стена, и кое-кто даже перебрасывал детей в надежде, что их поймают на другой стороне. Представляете! Бросить ребенка через стену и знать, что ты никогда его не увидишь.

Рут состроила гримасу и шевельнула бровями.

— Война… — пробормотала Бэгз. Голова ее поникла. — Интересно…

— Что?

— Люди. На что только не идут, чтобы спасти своих детей.

— Это биология. Так уж мы запрограммированы.

Старуха вскинула голову:

— Вы так думаете?

— Вспомните своего отца.

— Да, конечно, — согласилась Бэгз. — Папа хотел нам только добра. Хотел, чтобы мы выжили. Но с мамой и младшими не все получилось так, как хотелось. Янссен был человеком по природе добрым, хотя, глядя на него, никто бы этого не сказал. Крепкий, плотный, с бакенбардами и нездоровым цветом лица. Между собой мы называли его Моржом. На вид очень важный и держался соответственно. Никогда не смеялся. Но к папе относился хорошо и немцев не любил. В общем, он согласился нам помочь при условии, что ему самому это ничем не будет грозить. Помогло то, что мы были полукровками.

— И вы пошли работать?

— Мы работали на лагерной кухне, мама, Сандер и я. В конце дворика был склад — летом пыльно, в остальное время грязно, — там играли Эльфрид и Аша. Мы чистили картошку, шелушили горох, скребли котлы. Главное — не голодали. Ели луковицы тюльпанов, свечной жир, ловили бродячих кошек, но не голодали. Но — Боже! — как же это все не нравилось маме! Раньше ей никогда не приходилось готовить, а тут изо дня в день одно и то же, да еще мозоли на руках. К тому же, в отличие от папы, она не верила, что немцы способны на большое зло. Бедная мама, никогда ни о ком не думала плохо. Для нее лагерь был всего лишь лагерем. Местом, куда людей помещали на время войны. Местом, где можно жить, но нужно работать. А раз так, то почему бы не выбрать лагерь получше? Самый лучший. Пятизвездочный вместо двухзвездочного.

— Не понимаю.

— Не понимаете?

— Хотите сказать, что лагеря можно было выбирать?

— Да, у нас такой выбор был. Немцы отправляли евреев в Терезиенштадт в Чехословакии. Говорили, что там создан образцовый еврейский город, новый Иерусалим. Да, так они его называли. Мама захотела туда поехать.

— А что же… как его там… Янссен? Разве он не смог ее убедить?

— Пытался, делал, что мог, но она была очень упрямая. Это ее и погубило. Мы с Сандером тоже старались ее отговорить, но мама для себя уже все решила. Хотела лучшей жизни для маленьких. И нас звала с собой, но мы отказались. В конце концов она уехала. С Эльфридом и Ашей. А мы с Сандером остались в Вестерборке. Понимаете, мы были для нее уже почти взрослыми, — с горечью добавила Бэгз. — И заботиться следовало о маленьких. Они, а не мы нуждались в ней.

— А тот лагерь в Чехословакии, он, конечно, не был образцовым еврейским городом?

— Терезиенштадт? Боже, конечно, нет. Вы, молодежь, совсем ничего не помните. Э… о чем это я? Ну вот, видите, сама ничего не помню. Да и с какой стати вы должны помнить то, что и я уже позабыла? Из Терезиенштадта, дорогуша, людей отправляли в Освенцим.

Она поднялась.

Они прошли в кухню, где сели за стол под равнодушным светом неоновой лампы и молча поели густого горохового супа. Потом Бэгз подала свиную колбаску с картофельным пюре и капустой и налила из старой бутылки по глотку бургундского.

Рут с удивлением посмотрела на тарелки:

— Вы едите свинину?

— Я все ем.

Рут пожала плечами.

— Ваш отец пережил войну?

Старуха покачала головой:

— Когда он узнал, что сделала мама… — Она вздохнула. — Это его сломило. Просто подкосило. Наверное, понял, что все кончено, что он остался один… один в большом, мрачном доме. — Она подняла голову, посмотрела на потолок, пристально и долго, как будто всматривалась в скрытые за ним комнаты, в темные уголки чердака, под крышей которого шептал свои жуткие тайны ветер. — Он был здесь совсем один, как я сейчас. Мне не надо напрягать воображение, чтобы представить, каково ему было здесь. Он уже ничего не мог сделать для нас, но хотел сберечь собственность. Если бы папа умер, а немцы узнали, что дом принадлежит семье полукровок, они быстро прибрали бы его к рукам. Он знал, что умирает, и ему ничего не оставалось, как оставить дом на хранение, чтобы мы, выжив, смогли сюда вернуться.

— Но как? Он ведь не мог доверить этому банку даже свои сбережения.

— В том-то и дело, дорогуша. В таких случаях евреи передавали все bewariërs.

— Кому?

— Хранителям-арийцам. Так их тогда называли. Христианам. Соседям. Партнерам по бизнесу. Чистокровным. Любому добропорядочному голландцу. Ведь голландцы почти немцы, понимаете? Почти, но не совсем.

— Да, у нас надежная родословная — купцы, моряки, мельники и молочники.

Бэгз кивнула и, подцепив вилкой сморщенный кусочек капусты, отправила его в рот.

— И что же, эти договоренности оформлялись вполне официально? Они признавались законными?

Старуха фыркнула и едва не подавилась.

— Да вы что, рехнулись? У евреев не было никаких прав. Они же не считались людьми. Нельзя заключать сделку с призраком. Невозможно ударить по рукам с тем, кого нет. Если бы немцы узнали о таком случае, человек, оформивший такое соглашение, стал бы их смертельным врагом. Нет! Нет!

— Значит, договоренность была устной. Война заканчивается, мы победили, и наследники, вернувшись, вступают во владение тем, что по закону принадлежит им.

Бэгз цинично улыбнулась:

— Мы были глупы и доверчивы.

— Значит, что-то не получилось?

— О, эти хранители прекрасно знали, что делать. Прекрасно! Большинство так хорошо охраняли доверенную им собственность, что наследники ее уже не увидели. Когда человек возвращался домой из нацистского лагеря, у него не было ни документов на дом, ни расписок. Ничего. И если он не мог доказать свои права, то кто же виноват?

— И вы тоже не смогли?

— Папа доверил дом и все, что в нем было, соседу-голландцу. Молодому бизнесмену, богатому, занимавшемуся алмазами. В начале войны он уже помог нам однажды, и папа считал его честным человеком. Честным и надежным.

— И ошибся?

Бэгз снова обхватила себя руками. Жест человека, подумала Рут, привыкшего к одиночеству.

— Когда мы с Сандером вернулись из Вестерборка, то сразу поняли, что нам никто не рад. Евреев — и даже полуевреев — никто не ждал. Мы сошли с поезда на Центральном вокзале, и нас никто не встречал. Никто не спешил нам помочь. Никто не требовал для нас реабилитации. Мы прошли через весь город пешком, под проливным дождем, а дом был закрыт. Мы нашли соседа, того молодого бизнесмена, и он очень смутился, увидев нас. Надо отдать должное, он вернул нам ключ. Но когда мы открыли дверь и прошли по комнатам, то увидели, что в доме ничего нет. Ни мебели. Ни посуды. Ни одежды. Ничего. Осталась какая-то мелочь. У нас отобрали даже прошлое.

— Немцы…

— Нет, дорогуша, не немцы. Нет! Голландцы! Неужели вы так и не поняли? Наши соседи. Те, кто жил рядом, на одной с нами улице. Приличные, богобоязненные граждане, те, с кем мы здоровались по утрам в очереди на почту, те, кто расспрашивал нас о здоровье младших. Теперь они ели с наших тарелок. Сидели в наших креслах. Пользовались нашей посудой. Спокойно. Не говоря ни слова. Ничего личного, но что есть, то есть. Мы ничего не могли сделать. Да и чего мы ждали? Большинство голландцев пальцем не шевельнули, чтобы помочь евреям. Наоборот. Именно голландцы проводили аресты и конфискации. Они служили в полиции. Они работали на железной дороге. Водили трамваи и автобусы. Все работало как часы. В Амстердаме немцы всего лишь поставили на некоторые должности своих людей. Большего и не требовалось. Грязную работу за них выполняли голландцы, наши бывшие соседи. Так чего же удивляться, если они разворовали наш дом? Когда наступают тяжелые времена, кто страдает в первую очередь? Те, кто проходит под номером один. Своя рубашка ближе к телу. Разве вас не научили этому в школе?

— Почему вы так уверенно об этом говорите?

Бэгз выставила два пальца:

— Что это? Глаза. Семья ван дер Бергов жила на одной с нами улице. Мы пошли к ним. Дверь открыл отец. Сказал, что ничего не знает. Но я сразу увидела и все поняла. Увидела собственными глазами.

— Что именно?

— На нем был папин костюм. Коричневый, в елочку. Английский. Папа купил его еще до войны, когда ездил по делам в Бирмингем. Эта тварь стояла на пороге в папином костюме и бесстыдно говорила, что ничего не знает о Хендрике, о наших вещах, о том, кто разграбил наш дом. Я сказала ему… сказала все, что о нем думаю. — Бэгз замолчала, но ее напряжение как будто разрядилось в воздух. Казалось, еще немного, и в комнате замелькают молнии.

Внезапно старуха шевельнулась, и Рут почти физически почувствовала облегчение.

— Странное было время, дорогуша. Очень странное. Никто ничего не знал, но все знали все. Люди занавешивали окна и прятались за цветочными горшками. Теперь понимаете? Нам ничего не оставалось, как вернуться домой, сюда, закрыть за собой дверь и возблагодарить небо за то, что остались живы. Только мы, двое. Сандер и я. Как две горошинки в стручке. Жизнь пришлось перестраивать заново. Потом, в 1954-м, Сандер умер от сердечного приступа.

— Мне очень жаль.

— Ха! Вам-то о чем жалеть? Начать с того, что я была зла на него, но потом все-таки простила. — Она дотронулась пальцем до рамки с фотографией брата, поднесла палец к губам и тихо добавила: — Когда это случилось, он сидел там, где вы сейчас.

— Сердечный приступ?

— Да. Не мог ни дышать, ни говорить. Только схватился за горло. И почти сразу умер.

Рут стало не по себе. Не по себе от того, что ее тело занимало сейчас место, где прошли последние, предсмертные, секунды жизни брата хозяйки этого дома. Она попыталась отвлечься, стряхнуть ощущение дискомфорта и даже — висцеральный рефлекс — чуть сдвинулась в сторону, не привлекая внимания Бэгз к этому маневру.

— Получается, что вы прожили здесь почти полвека. В одиночестве.

— Да, я жила одна. И черт возьми, меня это вполне устраивает. Наверное, привыкла. Так мне даже нравится. К тому же у меня есть кошки.

— Четыре лапы хорошо — две ноги плохо, — пробормотала Рут и нахмурилась. — Вы говорили, ваш отец спрятал что-то в стене.

— Да. Сандер взялся штукатурить стену и нашел. Маленький металлический ящичек. В основном там были мамины украшения да старые медали. Семейные письма. Несколько фотографий. И прощальная записка от папы. Он писал, что гордится нами, любит и всегда будет любить… что бы ни случилось. Его последние слова. Мы сохранили письмо, да только я уж и не помню, куда его сунула. Здесь такой беспорядок.

Бэгз оторвала краешек бумажной салфетки и промокнула уголки глаз.

— Итак, вы потеряли все. А потом, восемнадцать месяцев назад, увидели картину в коллекции «НК» на выставке возвращенных предметов искусства.

Старуха кивнула, заметно повеселев.

— Мне очень нравятся старые картины. Я и сама рисовала в школе. Мне нравится смотреть в эти далекие, навсегда ушедшие миры. В них есть какая-то беззаботность, вам не кажется? Всегда хожу на выставки, когда, конечно, вход бесплатный. И вдруг — я чуть в обморок не упала, когда увидела нашу картину. Даже сердце застучало! И сразу нахлынули воспоминания, словно все было вчера, секунду назад. Она висела в гостиной, над камином. Папа был образованный человек и очень любил искусство. В те времена у нас было много картин и рисунков. Разумеется, все пропало, но эта… Эта была для всех нас особенной. Как часть семьи. Ее написал наш предок, ван дер Хейден.

— Я поняла это. И вы так и не узнали, что с ней случилось?

— Тот бизнесмен, о котором я упоминала, хранитель, bewariër, сказал, что она попалась на глаза немцам, и они захотели ее забрать. Заставили его совершить принудительную сделку, уплатив небольшую сумму. Он еще попытался отдать нам эти деньги. Сандер, глупый мальчишка, хотел их принять, но я была против. Как видите, я оказалась права.

— Правы? В чем?

— Тот человек, он был далеко не глуп. Знал, что картина очень ценная, что она представляет собой некую особую часть голландской истории. У меня нет никаких сомнений, что он сам продал ее немцам, но, конечно, за большие деньги. Куда большие, чем те, которыми хотел откупиться от нас. Думал, что мы соблазнимся горстью серебра! Конечно, я очень разозлилась и сказала, что не хочу иметь с ним никаких дел.

— Я видела картину, — сказала Рут. — Она сейчас в хранилище музея. Мы осмотрели ее с одним парнем, моим коллегой. В ней есть что-то странное. Молодая женщина… цветы… они действительно красивы. Но тот мужчина у окна, спиной к художнику… В общем, боюсь, мы не очень поняли.

— Был бы жив Сандер, он бы вам рассказал. С картиной связана какая-то любопытная история, да только я уже забыла. Все забыла. Когда человек стареет, дорогуша, он катится вниз по скользкому склону. Я и в лучшие дни плохо соображаю, как вы наверняка уже заметили, да только помалкиваете из вежливости. Все ускользает. Забывается даже самое простое, самое обыденное. Сейчас я просто стараюсь держаться, вот и все. Иногда просыпаешься утром и радуешься уже тому, что открыла глаза. А иногда мучаешься от боли. И все же я считаю каждый прожитый день своей маленькой победой над обстоятельствами. — Она наклонилась к Рут и заговорщически прошептала: — Сказать вам, какое открытие я сделала для себя?

— Да, конечно.

— Оно простое. Вся беда не в больших ошибках и проступках, а в маленьких. В конце концов именно они тебя доконают.

Примитивная, доморощенная философия: держись в стороне от больших дорог и выбирай обходные пути. Но Рут не хотела никуда сворачивать с шоссе. Не собиралась уходить от жизни. Она поднялась и подошла к окну.

— В Государственном музее вы упомянули о какой-то фотографии. Старой семейной фотографии, на которой есть и эта картина. Я могу ее увидеть?

Кряхтя и похрустывая костями, старуха встала. Глаза ее покраснели, взгляд утратил концентрацию. Пожалуй, пить ей не следовало. Проковыляв к подножию лестницы, она поманила Рут. Потом нашла выключатель, и на площадке вверху зажегся тусклый свет.

— Я наверх уже не хожу. Из-за ног. Поищите в первой комнате слева. Она должна быть где-то там. — Бэгз достала карманный фонарик и опустилась на нижнюю ступеньку. — Вот, возьмите. Этих электриков не дождешься. С канала постоянно тянет сыростью, вот проводка и барахлит.

— С сыростью я и сама хорошо знакома, — сказала Рут. — Живу на барже.

 

Глава шестая

Сделав несколько шагов по ступенькам, Рут остановилась и, вытянув шею, посмотрела вверх. Деревянные перила зигзагом уходили в темноту. Здесь было холодно, намного холоднее, чем внизу, что стало для нее неприятным сюрпризом. Рут поежилась, объяснив столь резкий переход тем, что где-то осталось незакрытым окно.

Луч фонарика оказался лишь чуть ярче тусклой лампочки на площадке. Рут осветила верхнюю площадку и обнаружила на стенах старые фотографии: бойкая, самоуверенная девица с короткой прической, в бриджах для верховой езды и жокейском пиджаке; мускулистый красавчик в полосатом купальном костюме из эпохи тридцатых с теннисной ракеткой и застывшей над головой чайкой.

Она опустила фонарик.

У плинтуса крошки мышиного дерьма — какая тогда польза от дюжины кошек! Потертый, в некоторых местах до дыр, ковер. Еще несколько шагов, и тошнотворная вонь первого этажа отступила перед другим, бесконечно печальным запахом тлена и забвения, скатавшейся в комья пыли, плесени, высохшей кожи и гниющего дерева. Спертый воздух вызывал в памяти чердаки, подвалы и лавку старьевщика, те брошенные, обезлюдевшие, кишащие насекомыми места, где давно не слышны шаги и детский смех. Где обитают только призраки мертвых.

Задержав дыхание, Рут вошла в комнату.

Сквозь спутанные тюлевые занавески сочился смешанный с жидким светом газового фонаря на Кейзерсграхт лунный свет, ложась на стены перекрывающими друг друга золотисто-зелеными полосами и узорами. Вот и окно. Она пересекла комнату, подняла и повернула ставень. С губ срывались облачка пара. В какой-то момент ей даже стало немного страшно.

Жутковатое местечко.

Ящики из-под чая, картонные коробки, стопки книг и газет, перевязанные бечевкой охапки одежды в черных мешках для мусора и ящик с дешевой посудой. Даже остатки завтрака — крошечные куриные косточки, сморщенные и твердые, как подшипники, горошины на тарелке и покрытый серой пылью застывший жир. Комната, о которой забыло даже время…

Когда Бэгз в последний раз приходила сюда?

Кто знает…

Рут до боли прикусила губу.

Найти что-либо в этом сумасшедшем хаосе не было ни малейшего шанса, но едва она так подумала, как взгляд зацепился за загнувшийся угол старой фотографии.

Ищите и обрящете…

Фотография лежала на столе, придавленная выполненным в форме купола пресс-папье, под стеклом которого, словно в некоем сказочном подводном мирке, замерли крошечные розовые раковинки, зеленая полоска морских водорослей и миниатюрный морской конек. Рут сняла пресс-папье. Фотография действительно была та самая: семейная группа и — сомнений уже не было — пикантная картина на стене. Даже интересно, как быстро и легко ей удалось найти нужное. В этом было что-то почти пугающее, почти сверхъестественное. Как будто фотография ждала ее, Рут, как будто она, фотография, хотела найти Рут, а не наоборот.

Она вышла из комнаты и осторожно спустилась вниз.

— Благослови вас Господь! — воскликнула Бэгз и мелко, как птица крыльями, захлопала в ладоши, сделавшись похожей на возбужденного ребенка. — Смотрите, тот же камин! — Старушка выхватила у Рут фотографию. — Его можно узнать по лепнине и вот этой прожилке с завитком на мраморе. Это я, это Сандер, а по бокам Хендрик и Рашель. О Боже, вы только взгляните на нас! Разве я не похожа на маленькую мадам? Сколько мне тогда было? Шестнадцать? Да, тридцать восьмой. Наши последние счастливые денечки. А вот и наша фамильная собственность.

Рут как будто погрузилась в виртуальный мир старого снимка.

Юная Бэгз была совсем не похожа на себя нынешнюю. Ее и Бэгз-то назвать бы язык не повернулся — Лидия, и никак иначе. Красивые длинные, до плеч, волосы, полные губы, широкие бедра. Да, в чертах лица проскальзывала резкость, которая полвека спустя обострилась до суровой строгости, но тогда резкость выдавала скорее остроту ума и здоровую физическую реактивность. Настоящая песнь юности и здоровья, гордо опирающаяся на руку брата.

И он был ей под стать — видный, как говорили тогда, мужчина, даже несмотря на напомаженные по моде волосы: высокий джентльмен, потенциальный идол молодежных вечеринок, дамский угодник. Убрать несколько десятилетий циничного постмодернизма, и она сама могла бы увлечься таким парнем. Прощайте, жестокие панки, апаши и прочие антигерои сегодняшнего дня. Невинность и родовитость — то, что было в брате и сестре и их родителях — давно ушли из этого мира.

— Маленькая, но хорошая, чистая, — сказала Рут. — Есть с чего начать.

— Начать?

— Я думала о вашем заявлении. Жаль, что вы послали фотокопию.

— А что надо было сделать?

Рут пожала плечами:

— Лазерную копию. И конечно, увеличить. Чтобы рассмотреть детали картины. Подкрепить вашу позицию.

— Я в этом ничего не понимаю. Правда ничего, — жалобно пробормотала Бэгз. — Все официальное, административное меня пугает. Вот если бы мне помог кто-нибудь молодой и интеллигентный.

Рут знала, что будет дальше.

Но того, чего она опасалась, не последовало, и это уже само по себе о многом говорило. Бэгз, даже в своем нынешнем незавидном состоянии, сохранила чувство такта. А может быть, поправила себя Рут, просто оказалась хитрее.

— Думаю, я могла бы вам помочь. — А вот Рут проявила мягкость. — Мне это не положено, но я сделаю. При условии, что вы доверите мне оригинал фотографии. Потом вы сами отправите копию по почте. А там уже посмотрим, что можно сделать.

— Вы так добры! Я должна вернуть картину, понимаете? Возьму ее с собой в Питсбург.

— Позвольте спросить, почему именно Питсбург? У вас там родственники?

Старуха решительно покачала головой:

— Нет, конечно, нет. Никаких родственников не осталось. Папа бывал иногда в Питсбурге. По делам. Рассказывал об океане и пальмах на берегу. Говорил, что это место для нас. Вот куда нам всем надо было уехать. В другой жизни. В другом мире. — Она снова замолчала, с грустью вглядываясь в несбывшуюся мечту.

Рут подумала, что чего-то не понимает. Вообще-то география не была ее любимым предметом, но тем не менее она могла бы поклясться, что Питсбург ближе к Пенсильвании, чем к Атлантическому океану. А что касается пальм, то в климате тех широт могли выжить, пожалуй, разве что какие-нибудь пластиковые разновидности, надежно защищенные от губительного воздействия окружающей среды. И… стоп, а разве не в Питсбург отправлялись немецкие эмигранты? Если да, то места там просто кишат представителями второго и третьего поколений Отто и Гансов в высоких ботфортах и с потаенными мечтами о тысячелетнем рейхе. Не самое лучшее место для старушки Лидии.

Между тем Бэгз заметно разволновалась. Она выглянула из тьмы своих внутренних проблем, и их глаза встретились.

— Сейчас я даже не уверена, что правильно заполнила формы. Если бы я не была такая рассеянная!

— Не беспокойтесь. В Государственном музее я все оформлю как надо. Но я буду признательна, если вы не станете упоминать о том, что мы с вами знакомы. У меня из-за этого могут быть проблемы.

— Конечно, дорогуша. Можете на меня положиться.

— Ваше дело надо представить в лучшем виде. И мы это сделаем.

— Я думала… Может быть, помогли бы письма, но я, должно быть, положила их куда-то. Смотрела, искала, но так и не нашла. Хотя все обыскала.

— А что это за письма?

— Письма ван дер Хейдена, художника. Разве я не рассказывала? Ох, какая же глупая! Видите ли, они тоже лежали в той папиной коробочке. Письма, которые он писал кому-то, какому-то важному деятелю того времени. Когда этот деятель умер, его семья вернула нам письма. Сама я их не читала, но Хендрик говорил о них постоянно. И Сандер тоже. Называл их нашим маленьким сокровищем.

— Они нигде не публиковались?

— Нет-нет, никогда и нигде. Его личные письма. Написанные им собственноручно. Куда подевались — для меня полная загадка.

— Хорошо, вы поищете их еще раз, ладно? Все, так или иначе связанное с картиной, может укрепить вашу позицию, а уж письма самого художника — ну, это просто подарок. Вы давно их искали?

— В последние двадцать лет вряд ли. Была слишком занята, дорогуша.

— Постарайтесь вспомнить или найдите кого-нибудь, кто вам поможет. Это очень важно. Это то, что может склонить чашу весов в вашу пользу. Было бы неплохо связаться с кем-то из администрации коллекции. Понимаете, при наличии двух соперничающих претендентов…

— Двух претендентов? — Бэгз прижала ладони к щекам. Голос ее дрогнул от нескрываемого огорчения. — Нет, не может быть! Не говорите так! Что вы имеете в виду, дорогуша?

Рут мысленно дала себе пинка. Надо же было такое ляпнуть!

Однако сказанного не воротишь.

— Вообще-то я и сама ничего толком не знаю. В том смысле, что документов не видела. Но в деле есть третья сторона, еще один претендент. Насколько я помню, ваш конкурент некто по фамилии Скиль. Извините, но так уж получилось. Он утверждает, что картина принадлежит ему.

— Он, — прошептала после секундной паузы Лидия, — был хранителем.

Рут ахнула.

Она ожидала взрыва эмоций, но старуха молчала, как будто думала о чем-то. Состояние задумчивости растянулось секунд на тридцать. Потом она медленно подалась вперед, начала сползать с кресла и упала на колени.

— Господи… — прошептала Рут.

Видеть такое ей уже приходилось…

Опустившись на колени, она наклонилась и заглянула старухе в глаза:

— Лидия? Лидия… скажите что-нибудь… Черт бы вас побрал!

В груди у Бэгз что-то щелкнуло… и еще раз. И еще.

Ингалятор! Боже милостивый, куда же он запропастился?

Рут метнулась туда-сюда, потом распласталась на полу и, крутясь, как сбрасывающая кожу змея, стала шарить руками под мебелью, просовывая пальцы в те темные пространства, где скопились комья пыли и кошачьей шерсти. Ничего, кроме пары заколок для волос да старых монет. Ничего, кроме мусора и осколков давно разбившейся бутылки из-под джина.

Не сходи с ума. Возьми себя в руки. Где твоя логика?

У нее вдруг закружилась голова, как случалось всегда, с самого раннего детства, когда она попадала в критические ситуации и поддавалась панике.

Бэгз держала ингалятор в сумочке — это Рут помнила, — но где, черт возьми, сама сумочка? Она мысленно перебрала возможные места — мозг работал удивительно медленно, как у слабоумной. Есть, вспомнила!

Рут выскочила из комнаты, промчалась по коридору в кухню и, вернувшись уже с сумочкой, высыпала содержимое на диван.

Схватив ингалятор, она сунула трубочку в широко раскрытый рот, поддерживая безвольную нижнюю челюсть свободной рукой и отчаянно надавливая на пластиковую кнопку.

Прибор зашипел.

Веки дрогнули и опустились. На виске билась наполненная кровью вена. Рут казалось, что она разделилась, и в то время, как одна ее часть находится в комнате, другая — слабая, впечатлительная — выбежала из дома, чтобы не видеть происходящего здесь кошмара. Но узел напряжения вокруг висков уже ослаб, лопнул и сменился спокойствием.

На всякий случай она еще пару раз надавила на кнопку.

Щелчки прекратились, дыхание выровнялось, перейдя на нормальный человеческий ритм.

Рут отложила ингалятор и выпрямилась. Бэгз все еще стояла на коленях, слегка накренившись вбок, но по крайней мере ее дыхательные функции возвращались в норму. Только бы она пришла в себя, Господи…

Тишина.

Рут ждала.

За окном снова пошел снег. Призрачный, синий, вечерний. На фоне тьмы снежинки казались легкими перышками крошечных светящихся пташек, неспешно встряхивающих теряющими оперение крыльями. Прошла минута, потом другая.

Что это за гром рокочет у нее в животе? И что за молнии пронзают ее легкие?

Она чувствовала, как бьется в костяной клетке сердце. Оно замерло, когда старуха сделала глубокий вдох. Рут отбросила со лба волосы и закусила в ожидании нижнюю губу.

— Лидия? — прошептала она. — Лидия?

Бэгз шевельнулась, но не ответила.

Выскочив в коридор, Рут принялась наугад тыкать пальцем в телефонные кнопки — один… один… два. Правильную последовательность удалось набрать только с третьего раза.

Внизу, привлекая внимание соседей, завыла сирена «скорой помощи». Луч света скользнул по окнам Кейзерсграхта с жадно прильнувшими к ним силуэтами людей, сидящих в темноте и заполняющих свою пустую жизнь ожиданием несчастий и драм.

Женщина с мопсом на руках, мужчина, бесцельно слоняющийся у елки, — все они, точно пиявки, всасывали в себя чужое горе.

Рут сердито зыркнула в ответ. «Что вам надо? Ничего интересного в «ящике»?» И захлопнула дверь.

Медики, мужчина и женщина, хлопотали над Бэгз, даже не сняв скрипящих флуоресцентных курток. Проверяли пульс и дыхание, измеряли кровяное давление. Смотреть на это было тяжело, и Рут, сложив руки на руки, прогулялась по коридору до кухни.

На столе три кошки вылизывали две тарелки. Рут обернулась, услышав шаги, и увидела приближающегося фельдшера. Молодой, с изрытым оспинками лицом и глубоко въевшимся запахом сигарет. Самоуверенный тип, решила она с первого взгляда.

— Ей уже лучше? — настороженно спросила Рут.

Он и не подумал ответить.

— Чем это вы здесь занимались?

— Разговаривали, а потом ей вдруг стало плохо. Наверное, приступ. У нее астма.

— Значит, это разговоры довели ее до приступа?

— Не знаю… может быть, я что-то сказала…

Он кисло ухмыльнулся и пристально посмотрел ей в глаза.

— Понятно, выходит, джин тут ни при чем.

— Ну, она, конечно, выпила. Сколько, я не считала.

— Леди, старуха нализалась как попугай. Напилась. Надралась. В этом все дело. Малоприятное зрелище. Надеюсь, это не вы подпоили нашу Лидию.

— Вы ее знаете? — удивилась Рут.

Он фыркнул и покачал головой:

— Кто ж ее не знает?! Главная опора нашей службы. В тот день, когда бедняжка Лидия протянет ноги, мы все останемся без работы. Здорова, конечно, как бык, но такие вот и любят вызвать к себе сочувствие. Понимаете, о чем я?

Рут отвернулась, злясь на себя, на него, на идиотскую ситуацию, в которой оказалась, — короче, на всех. Фельдшер взял со стола рюмку, поднес к носу и скривился.

— Между прочим, вы кто?

— Мы случайно встретились на улице, и она пригласила меня зайти.

— Не похоже на нашу Лидию.

— Я об этом не знала.

Вернувшись в гостиную, Рут увидела, что Бэгз уже лежит. Медики собирались уходить. Фельдшер посмотрел на часы:

— Нам пора. Кто знает, сколько еще их там, ждущих спасения. — Он взглянул на Рут и резко добавил: — На вашем месте, леди, я бы отправился домой. Старушка сегодня уже достаточно повеселилась.

Рут так и подмывало ответить, но она придержала язык за зубами и, проводив бригаду, стала одеваться, однако, прежде чем уйти, приоткрыла дверь и заглянула в гостиную. Лидия уже пришла в себя. Рут осторожно подошла к ней и, присев на краешек кровати, взяла старуху за руку.

— Вам уже лучше? Как вы себя чувствуете?

— Должно быть, уснула. Он ушел?

— Их было двое. Оба ушли.

Лежа на кровати, под засаленной простыней, Лидия выглядела непривычно маленькой, хрупкой и растерянной. Рут стало жаль ее. Старуха как будто выглядывала из-под савана.

— Иногда он приходит, когда я куда-то ухожу, — прошептала Лидия. — Или ночью, когда сплю. Роется в моих вещах. Я его слышу.

— Кого? Фельдшера?

— Какого фельдшера?

Безнадежно. Рут покачала головой.

— О ком вы говорите?

— О Сандере, дорогуша. Любит перебирать хлам, когда думает, что меня нет рядом.

— Вы же сказали, что он умер.

Глаза старухи затуманились, взгляд растерянно заметался. Зажав обеими руками рот, она тихонько пробормотала:

— Я так устала… так устала.

Рут хотела спросить о Скиле, но, подумав, решила не касаться потенциально опасной темы. На душе было тяжело. Хотелось поскорее убраться из жуткого, грязного дома. Но чувство гражданской ответственности не позволяло оставить больную женщину, не убедившись, что с ней все в порядке.

— Послушайте, если хотите, я еще побуду с вами…

— Нет, дорогуша, конечно, нет. Что у нас завтра? Воскресенье? Ко мне придут из службы опеки. Все будет хорошо, обещаю. Я привыкла…

Рут достала из сумочки визитную карточку и положила рядом с лампой.

— Здесь мой адрес и телефон. На случай, если захотите связаться. Я взяла фотографию. Сделаю хорошую копию и принесу. Ладно?

— Вы очень добры. Жаль, что увидели меня в таком состоянии, но что делать. Может быть, когда поднимусь, мы еще встретимся.

— Я не против.

Лидия улыбнулась. Туман рассеялся, и глаза снова прояснились.

— Постойте. Я заметила кое-что. Смотрела, как вы ходите. Слушала, как говорите. Вы не перед всеми раскрываете душу.

Рут криво улыбнулась в ответ:

— Это из предосторожности. Сейчас ведь зима.

— Нет-нет, вы меня поняли. Умеете скрывать чувства и почти не рассказываете о себе.

— Вот как? О, у меня нет никаких секретов.

— Не уверена. Вам бы не следовало грызть ногти.

— Расскажу о себе в следующий раз. Обещаю.

— Что-то не так, да? Нет, не отвечайте, не надо. Просто я чувствую такие вещи. Слишком долго живу в этом мире — такое на пользу не идет.

Выйдя на улицу, Рут глубоко вздохнула и потуже затянула шарф. Было уже за полночь и очень холодно, но зимний воздух бодрил и дезинфицировал, выгоняя из легких запах кошачьей мочи и старости. От прилива крови защипало щеки. Ощущение было почти сексуальное.

Она на секунду остановилась, чтобы сориентироваться.

На помощь пришла серебряная луна, выскользнувшая ненадолго из-за разорванных туч.

Рут повернула направо и бодро зашагала сначала к Принсенграхт, а потом вдоль него, углубляясь в район Йордаан с его хорошо ей знакомыми антикварными лавками и книжными магазинами, киосками птичьего рынка, сентиментальными звуками аккордеона, доносящимися из «Де Твее Цваантес», мимо раздвинутых бархатных штор, за которыми гуляла веселая публика кафе «Де Доффер». Это был ее Амстердам, совсем не похожий на сдержанный, надменный Кейзерсграхт, расположенный буквально в двух шагах отсюда. Йордаан принимал всех, студентов и беженцев, яппи и обитателей богаделен, которые нередко выступали здесь плечом к плечу, протестуя, например, против второй линии подземки. Каким-то непонятным образом они дистиллировали и разливали квинтэссенцию «цветочной власти» — тот модный в шестидесятые, неуловимый, эфемерный и многократно обруганный аромат мира, любви и агитпропа, — помазав ею за ушами назло нынешним реалистичным временам.

Но куда они подевались сейчас, эти романтические защитники мира и сторонники свободной любви? Наверное, уснули, подоткнув под себя теплые одеяла. Работала только одна пекарня, из вентиляционной трубы которой вырывался теплый, пыльный аромат муки.

Рут шла домой.

Она думала о своей барже, своей кровати, прохладной и чистой наволочке на подушке, и желание вытянуться и уснуть растекалось по венам, как наркотик.

Все вокруг покрывал свежий, только что выпавший снег, белый, глубокий и ровный. Идти было приятно — главное не забывать твердо ставить ногу. Она и не забывала, оставляя за собой тонкую ниточку следов-отпечатков, на которых, приглядевшись, можно было рассмотреть написанный задом наперед логотип производителя обуви.

Читать такие следы не составляло никакого труда.

Если бы кто-то решил пройти за Рут, она бы ни за что не увидела его, даже если бы и оглянулась. Преследователь мог держаться на расстоянии. Он мог мурлыкать себе под нос, отставать, заглядываться на витрины и даже курить сигаретку. Спешить было некуда. Ночь выдалась тихая и спокойная. Самое время для того, чтобы побыть в одиночестве и поразмышлять о своем.

Так зачем беспокоиться?

Времени хватало на все.

 

Глава седьмая

Майлса не было почти две недели — уезжал по делам бюро и успел побывать в Утрехте, Роттердаме и Лейдене. День возвращения пришелся на середину недели, но все уже смотали удочки. Система отопления в Государственном музее дышала на ладан, и никто не желал морозить задницу даже ради искусства, а уж меньше всех Каброль, их долговязый координатор. В понедельник утром отопление отключили, и Рут, Питер и остальные отправились по домам, прихватив с собой кое-какую работу.

Майлс позвонил в самом начале десятого:

— Так ты все-таки связалась с ней, да?

— И что, если даже связалась?

— Не могла найти пару своего возраста?

— Иди к черту, Майлс. Я занята. Что тебе нужно?

— Увидеться с тобой. Срочно.

— А подождать это не может?

— Срочно никогда не ждет. Ты бы не задавала таких вопросов, если бы знала, что я хочу сообщить.

— О, мистер Тайна!

— Вообще-то это имеет отношение к твоей старушке подружке.

— Лидии?

— А есть и другие? Ох, только не говори, что ты начала их коллекционировать.

— Как смешно! Ха-ха!

Он заговорил на полтона тише:

— Точнее, это касается не столько предполагаемой владелицы, сколько самой картины. Я всего лишь выполняю кое-какие задания. Разве не ты просила держать глаза открытыми и сигнализировать об опасности?

— И?

— В час дня. «Де Ярен». На Ниуве-Доленстраат. Ну, ты знаешь, заведение, где всегда полно придурков вроде нас с тобой.

— Ты действительно что-то раскопал?

Пауза. Она услышала, как он дышит, и представила его глаза с прыгающими в них озорными чертиками. Но когда Майлс снова заговорил, голос его прозвучал почти бесстрастно. Как будто он вытирал нос или пытался не шевелить губами по каким-то одному ему известным причинам.

— Странное дело. Никогда не встречал ничего подобного. В общем — сама решишь, когда узнаешь.

Рут действительно виделась с Лидией.

Началось с того, что, движимая чувством вины, Рут позвонила старушке, чтобы проверить, пребывает ли она еще в мире живых. И пошло. Ленч в «Пьер 10». Посещение «Пигги-банк-музея». Кофе у «Шиллера» на Рембрандтсплейн. В жизни каждой появились новые элементы, новые притяжения, новые обязательства. Они потянулись друг к другу, чувствуя некую душевную близость. Наверное, потому, что каждая инстинктивно ощущала несчастливость другой. Они устремились на помощь, как сенбернары, имея в виду собственные цели и следуя разным планам спасения.

Рут помогла Лидии разобраться с гардеробом, отнести вещи в химчистку и привести в порядок гору неоплаченных счетов. По ее прикидкам, в доме обитало тринадцать кошек, хотя они никогда не задерживались вместе достаточно долго, чтобы сосчитать всех. Уже были предприняты шаги, чтобы сократить численность этой дурно пахнущей колонии и найти дома по крайней мере для трех. Рут переоформила заявление на картину, приложив к нему четкую фотографию. Составила официальное, но убедительное сопроводительное письмо взамен непоследовательного и не вполне разборчивого оригинала. Несколько раз она предпринимала попытки отыскать затерявшиеся письма предка, но они так и не принесли успеха. И наконец, Рут нашла нового врача, специалиста по астме и аллергии.

Лидия со своей стороны говорила, говорила и говорила.

Старуха определенно видела все под неким особенным углом. Она была чудаком от природы, пришельцем из параллельного мира, занимающим там то же место, но в другое время. Порой при одной лишь мысли о ней губы Рут сами складывались в кривую улыбку. Но за всем окружающим Бэгз хаосом скрывался крепкий орешек. Что бы вы ни думали о старушенции, какой бы ее ни представляли — в одном ей нельзя было отказать: она всегда выписывала самые рискованные фигуры на краю опасной пропасти. И еще она живо делилась с новой знакомой воспоминаниями, хотя — и это тоже надо признать — порой ее глухота и забывчивость напоминали о себе в самый неподходящий, с точки зрения Рут, момент.

Некоторые темы, казалось, находились под полным запретом.

До последнего времени Рут редко думала о пожилых людях. Старики. Имеют отдаленное сходство с хомо сапиенс. Отличительные черты: требуется по меньшей мере двадцать минут, чтобы купить почтовую марку. Теперь, идя по улице, она начала смотреть на них по-другому. И ничего не могла с собой поделать.

Неужели они все такие? Неужели каждый только и ждет возможности схватить тебя за руку и втащить в разговор?

Зажги фитиль и отойди…

Рут потянулась, зевнула и, просунув руку под свитер, с наслаждением почесала спину. Потом влезла в поношенные джинсы. Наполнила водой и поставила на газовую плиту походный чайник. Вышла на палубу и, перегнувшись через борт, осмотрела пояс обшивки и заклепки. И наконец, задрав голову, обозрела небо.

С койки ей был виден только канал Блоемграхт. Утреннее солнце висело над водой, как бледный, недозрелый абрикос. Под его лучами розовели воздух и деревья, вспыхивал ступенчатый фронтон здания Фонда Кейзера.

Над водой, как будто цепляясь за нее, висел низкий, густой туман. Тонкие, похожие на клочки газа, паутинки отрывались от него и тут же таяли в воздухе.

— Тра-ля-ля! — пробормотала Рут. — Тра-ля-ля!

Она похлопала в ладоши и стала растирать их, пока они не покраснели. Потом откашлялась, прочистила горло и уже во весь голос выплеснула накопившуюся радость:

— Тра-ля-ля! Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!

Лысый круглолицый китаец, подметавший ступеньки магазинчика, в котором он продавал книги по оккультизму, удивленно вскинул голову. Про себя Рут звала его мистер Мун. Больше всего ее поражали его глаза. Казалось, они устроены так, чтобы рассматривать предметы в перевернутом состоянии. Как в фокусе с вращающимся рисунком, когда из одного лица появляется второе. Опершись на щетку, он посмотрел по сторонам и, увидев Рут, помахал рукой. Она дружески, как старому приятелю, махнула в ответ. Наступил новый день, а новый день, как и старый сосед, заслуживает уважительного отношения. Такое у нее было правило. Относись ко всему с умеренным оптимизмом и рассчитывай на взаимность — этому научил ее опыт прошлого.

Усевшись в позе боцмана на планшире, Рут обвела взглядом свои владения.

Теоретически морская вода поступала в каналы из Ийссельмеера, а грязная уходила в Северное море с отливом через Иймюйден. На самом же деле система каналов была не чем иным, как коллектором открытого типа, построенным еще в семнадцатом веке и предназначенным прежде всего для исполнения соответствующей функции. Стоящие вдоль каналов дома и баржи, на которых жили люди, постепенно подключались к современной системе канализации. А пока жизнь на барже мало походила на путешествие по морям и волнам. Мало того что в данный момент за бортом шумел поток неочищенных вод, так еще и на крышке камбузного люка — стоило только присмотреться — материализовались новые красочные граффити. И все же аромат смолы и запах дыма из трубы сохранили ей хорошее настроение.

В конце концов, баржа есть баржа, и жизнь на воде имеет много плюсов. В этой стране ненадежна именно суша, которая вполне могла бы исчезнуть с лица земли, поднимись уровень моря на двадцать метров. Даже само выражение «уровень моря» редко употреблялось в учтивом разговоре воспитанных людей. Вместо него использовали другое — «НАУ», нормальный амстердамский уровень. «Уровень моря» означал по горло в воде. Не забывайте об этом, вонючие сухопутные увальни! Учитывая все это, а также репутацию Амстердама как современного эквивалента Содома и Гоморры, иметь под рукой баржу было не такой уж плохой идеей.

Apres nous, le deluge…

Лидия пережила наводнение 1953 года, которое стало настоящей катастрофой для юго-западной части страны. Рут частенько говаривала отцу, что Голландия вообще не должна существовать. Эту страну просто вытащили из моря. «Нас всех вытащили из моря, дорогая», — в характерной философичной манере отвечал он.

Дом Рут, носивший дерзкое имя «Спекулянт», представлял собой плоскодонную баржу типа «Люксмотор» выпуска 1935 года. Когда-то на ней перевозили крупногабаритные грузы. В длину она слегка превышала тридцать шесть метров, наибольшая ширина достигала пяти, а осадка составляла восемьдесят сантиметров. Выглядела баржа весьма элегантно — прямой, гордый нос, грациозно выгнутая корма, — хотя возраст, конечно, уже давал о себе знать.

Рут и Маартен вместе учились управлять ею, вместе сдавали экзамены. Они купили баржу в Леммере, поставили на нее новый, в сто восемьдесят лошадиных сил, дизельный двигатель «Детройт» и вместе привели на стоянку через Ийссельмеер, который оба предпочитали называть историческим именем. Взявшись вместе за штурвал, они затянули старую песню «Сидр пьем на Зюйдер Зее».

То были добрые старые деньки, когда все казалось вечным.

А потом вдруг от них ничего не осталось.

В силу своих размеров «Спекулянт» требовал команды в три человека, но терпел и двоих при условии, что один из них мужчина.

Чтобы жить на воде, нужны крепкие мускулы и мужская сообразительность. Это Рут поняла на собственном опыте. Во-первых, нужно все чистить, скоблить и драить. Во-вторых, шлифовать и покрывать лаком деревянные части. В-третьих, устанавливать и крепить трюмные помпы и смазывать лебедку. Хорошо, что водная братия держалась вместе и соседи всегда приходили на помощь в трудную минуту. Кастовый дух был обязательной частью этого веселого праздника жизни на воде.

Рут вздохнула, заглянула в рулевую рубку и спустилась в камбуз. Газа не было, и вода для утреннего кофе едва не превратилась в лед.

Рут подняла голову и принюхалась. Чиркнула спичкой и повернула ручку.

Ничего. Странно.

В целях безопасности газовый баллон «калор» был установлен снаружи. К нему через отверстие в палубе вела труба.

Может, что-то случилось с трубой?

Вряд ли.

Она снова выбралась наверх и подошла к правому борту.

Труба была еще довольно новая, да и материал, ЛПГ, достаточно прочный. Тем не менее она провела по шлангу рукой. Никаких трещин, разрывов. Рут проверила установленный на переборке регулятор. И только тогда поняла, в чем дело. Шланг безвольно свисал с шестикилограммового баллона с пропаном. Газ вышел. Она потрясла баллон. Пустой, чтоб ему! На всякий случай потрясла еще раз. Рут купила его всего лишь неделю назад, и обычно такого баллона хватало на месяцы.

Но как шланг мог выскочить из баллона? Загадка. Она прекрасно помнила, как завернула соединитель и зажим. Может, недовернула? Но нет, она прекрасно помнила, какую прикладывала силу. Да и проводила такую операцию десятки раз.

Нет, сам шланг вывалиться не мог.

Она выпрямилась и, задумчиво прикусив губу, посмотрела на баллон.

Может быть, виноват холод, хотя почерпнутые из школьного учебника физики познания указывали скорее на противоположное. Рут пожала плечами, спустилась в салон и, набрав номер службы доставки, заказала новый баллон. Через двадцать четыре часа, ответили ей. А пока ей ничего не оставалось, как обходиться без кофе. Она снова поднялась на палубу, обошла рулевую рубку и принялась, подобно Робинзону Крузо, свистеть и размахивать руками в надежде привлечь внимание соседа, подметавшего палубу стоящей рядом баржи.

Слава Богу, есть еще на свете добрые люди!

Через десять минут Рут вернулась домой с термосом, наполненным отличным итальянским кафе.

Первая чашка горячего, сладкого напитка.

Ее страстью были старые пластинки. Центральное место в салоне занимал четырехскоростной автоматический проигрыватель «дансет-популяр» выпуска 1962 года в корпусе, отделанном розовым кожзаменителем. Не проигрыватель — «роллс-ройс». Самое трудное было доставать иглы, но ей удавалось. Аппарат проигрывал виниловые долгоиграющие, «сорокапятки» и старые пластинки со скоростью семьдесят восемь оборотов. Пластинок у Рут были сотни, большинство в оригинальных конвертах, расставленные в строго алфавитном порядке по именам исполнителей. Гордостью и радостью коллекции являлся Чет Бейкер.

Рут включила проигрыватель и поставила Глэдис Палмер — «Где река ленивая течет» — с оркестром Роя Элдриджа, запись 1937 года. В этом варианте ей особенно нравилось соло на трубе в исполнении, возможно, самого Элдриджа.

Она отпила кофе, вздохнула и посмотрела в сторону камбуза, расположенного сразу за топливным баком и баком с водой, потом обвела взглядом салон. Ковер и драпировка поистрепались, но такой уж у нее дом. Во всем этом была некая высшая справедливость, хотя, надо признать, присутствовал и элемент притворства — в конце концов, баржа стояла на месте, а не рассекала носом волны.

В лучах зимнего солнца тепло поблескивали лакированные панели и мебель, сверкала начищенная латунная гарнитура, золотились уменьшенная репродукция рембрандтовской «Еврейской невесты», или «Исаака и Ребекки». Муж держал руку на груди жены, и лица обоих сохраняли загадочное, непроницаемое выражение. Интересно, а что в руке у женщины? Ван Гог сказал, что отдал бы десять лет жизни за возможность просто смотреть на эту картину, довольствуясь для поддержания сил буханкой хлеба.

Под репродукцией и фотографией родителей стоял письменный стол с заляпанным монитором компьютера. Рядом лежала стопка бумаг — их Рут принесла из музея, чтобы поработать дома. Стул был покрыт старой парчовой занавеской красного цвета, которую Рут любила за былое великолепие, выцветшие пятна, благородное увядание красоты, год за годом высасываемой безжалостным солнцем. Она купила ее по дешевке на блошином рынке Ватерлооплейн вместе со шкатулкой, набитой разноцветными подвесками из граненого стекла от разобранной люстры. Теперь эти подвески висели на всех бортовых иллюминаторах, неторопливо вращаясь на нейлоновых нитях и разбрасывая по всему салону крохотные непоседливые радуги. Рут проследила за одной, пританцовывающей в углу, у встроенного книжного шкафа, и то и дело выхватывающей из полутьмы безобразное кружево паутины.

Рут нахмурилась.

Она была твердым приверженцем идеальной чистоты. Ничто не пробуждало у нее такого гнева, как пауки, в особенности пауки-орбатиды, питавшие необъяснимую тягу к баржам и кораблям. В микроскопическом мозгу орбатида баржа выглядела землей обетованной, только и ждущей того, когда же ее превратят в паутинный рай. Удивительно, что они напомнили о себе зимой, но она всегда держала свой дом чистым и теплым и тем самым, возможно, повлияла на их сезонные биологические часы, среагировавшие на эту крохотную модель глобального потепления.

Рут попыталась думать о чем-то другом, о том, что предстояло сделать, о чем угодно.

Бесполезно. Непреодолимая сила притягивала взгляд к паутине. Будь паутинка маленькая, ее можно было бы просто смахнуть, но эта растянулась на все окно. Большие пауки любят круглые иллюминаторы. Их привлекают идеальная форма, размер и свет.

Рут прошлась по барже, проверила все иллюминаторы. Природные сеточки висели везде.

Для ежегодной весенней уборки было еще рано, но теперь ее уже ничто не могло остановить. Три часа Рут ползала по салону, камбузу, рубке и прочим помещениям. Скребла и вытирала. И только однажды, в грязном углу машинного отделения, мужество изменило ей.

Полдвенадцатого.

Она совсем забыла о времени.

Рут быстренько умылась, переоделась, заперла замки и села на велосипед.

Она ехала на автопилоте. Велосипед подпрыгивал на неровных камнях и асфальтовых гребнях Принсенграхт. Справа промелькнул устремленный в небо шпиль Вестеркерка. Зазвучавшие под ее сводами гулкие звуки карильона вспугнули мирно дремавших голубей.

Рут срезала путь.

Херенграхт?

Нет. Наверное, пропустила где-то поворот.

Беспокоиться не о чем. В городе из девяноста островов, связанных пятью сотнями мостов, законы евклидова пространства действуют не всегда. Пока ее не останавливали ни трамваи, ни красные огни светофоров, ни такси, но в какой-то момент Рут сама ударила по тормозам, чтобы понять, где оказалась.

Какое-то неприятное, болезненное чувство подсказывало, что кто-то или что-то сбило ее с пути. Да ты рехнулась! Некого винить, кроме себя самой. Она сердито подула на озябшие пальцы, уселась на широкое потрескавшееся кожаное седло и огляделась.

Мост Лейдсеграхт. Внизу медленные мутные воды, только и ждущие, когда над ними сомкнется хрупкая ледяная равнина. У моста цветочный киоск с яркими зимними розами. Чуть дальше часовая башня мебельного магазина «Мец и К°».

Сомнений не оставалось — это Кейзерсграхт, Императорский канал.

Почему она остановилась?

И тут в голове что-то щелкнуло.

Дом. На другой стороне канала стоял красивый дом с необычным картушем в виде человеческой головы, из разинутого рта которой высовывался язык.

Сердце дрогнуло.

Этот дом, или сама Лидия, притягивал ее как магнит. Это он заставил ее свернуть в сторону. Рут чувствовала себя простофилей, клюнувшей на дешевый трюк заезжего фокусника.

Она уже поставила ногу на педаль, когда передняя дверь резиденции Бэгз открылась. Латунный дверной молоток отразил упавший на него луч солнца, и из дома вышел представительный пожилой мужчина в пальто с меховым воротником: вьющиеся белые волосы, шекспировский лоб и вид человека, только что завершившего небольшое рутинное дело и получившего долгожданную передышку. Он затворил за собой дверь, зажал между коленей «дипломат» и натянул кожаные перчатки. Потом осторожными шажками старика спустился по ступенькам и медленно зашагал прочь.

Не успел он отойти, как, словно ниоткуда, появился мужчина помоложе. Черные волосы, очки и коричневая клетчатая куртка с вышитым на спине голубыми буквами словом «Сиско». Сиско-Кид, тут же прозвала его про себя Рут. Взбежав по лестнице, он нажал кнопку звонка и в ожидании ответа согнул и разогнул ногу, продемонстрировав замшевые сапоги на шнуровке.

Рут вдруг разозлилась на себя за то, что подсматривает. Оправдания этому не было. Незнакомец явно не догадывался о ее присутствии. Он даже не обернулся.

И все же Рут не уезжала.

Дверь открылась… мелькнула Бэгз… мужчина вошел.

Все. Шоу закончилось.

Общественная жизнь Лидии явно бурлила. Рут почувствовала что-то вроде укола ревности, как будто она уже зарезервировала старушку за собой и вот теперь от ее услуг бесцеремонно отказались. Мало того, в затылке возникло странное, неприятное ощущение.

Она резко повернулась.

В полуподвальном окне дома с ее стороны канала едва заметно дрогнули жалюзи.

 

Глава восьмая

В «Де Ярене» Майлс ел соленую селедку. Подняв одну рыбину за хвост, Рут мастерски опустила ее в рот.

— Этот город, — не переставая жевать, сообщила она, — построен на селедке. Не на бриллиантах, не на наркотиках, не на деревянных сваях.

— Как это?

— А кто его основал? Рыбак, ловивший в Амстеле селедку, так? Даже чертовы португальцы появились здесь потому, что возили из Португалии соль.

— Соль для селедок?

— Соль для селедок, — подтвердила, с трудом проглотив кусок, Рут.

— У меня для тебя тоже есть несколько свеженьких, правда, не соленых, а копченых. — Майлс похлопал по кейсу.

— Что?

— Ничего. Забудь. Английская идиома. Не переводится.

С улицы донеслись звуки шарманки — хрип механических клапанов и труб. Рут прислушалась, стараясь уловить мелодию. Старая матросская песня напомнила о детстве и об обычае бросать из окна в шарманщика завернутую в бумагу монетку. Полузакрыв глаза, она слушала, и Майлс, чувствуя ее настроение, не спешил делиться новостями.

Даже сейчас, в минуту покоя, поза этой молодой, небрежно одетой женщины с короткими светлыми волосами дышала спокойной грацией и достоинством. И он откликнулся на нее с той особой, свойственной только толстякам чувствительностью к физической красоте и граничащим с болью восхищением.

Мелодия сменилась.

— Эй, ты еще с нами? — спросил Майлс.

— А то.

Рут тряхнула головой, словно выходя из транса.

Большое, просторное кафе — залитый светом колодец из стекла и полированного дерева — было заполнено лишь наполовину. Мужчины в вельветовых брюках перелистывали страницы утренних газет. Их подружки болтали о своем, склонясь над тарелками с низкокалорийной пастой и полосками копченого лосося. Несколько пареньков возились с мобильным телефоном.

Рут подозвала проходившего мимо официанта и заказала горячий шоколад и полпорции оладий.

— Ладно, Майлс, выкладывай. Хватит дурака валять. Переходи к делу. Зачем мы здесь? Расскажи все мамочке. — Она скрестила руки на столе и нахмурилась.

Он сделал то же самое, неосознанно скопировав ее жест.

— Серьезно?

— Серьезно.

Майлс подался вперед:

— У меня было немного свободного времени в Роттердаме и Лейдене. Решил заняться ван дер Хейденом. Не ради тебя или старушки. Профессиональное любопытство. В тех ярлычках на задней стороне картины было что-то такое, что не давало покоя. Не знаю… В общем, она не выходила у меня из головы.

— Продолжай.

— Вернемся немного назад. Там была старая этикетка, помнишь? Йоханнес ван дер Хейден. Амстердам. Мидль, а потом что-то вроде кода. За ним шла надпись, согласно которой картина была переправлена из Альт-Аусзее в Мюнхенский коллекционный пункт. В общем, ярлыков много, а мы ведь с тобой понимаем, что за этим стоит, верно? Но что-то не складывалось. Тогда я заглянул в заявление Скиля, то, что принимал Каброль, и все моментально встало на свои места. Ну ладно, почти все. Скажем так, выстроилась определенная логическая последовательность.

— Лидия называла Скиля хранителем. Картину отдали ему на время войны на сохранение, но он ее продал. По словам Лидии, ради собственной выгоды. Скиль утверждает, что имела место так называемая принудительная продажа. После войны он предложил ван дер Хейденам символическую компенсацию. Лидия была против, не желала принимать подачку, но ее брат, Сандер, согласился. — Рут пожала плечами и подняла брови. — Знакомая история, верно? Что-то подобное мы уже слышали. Она предполагает, что он получил намного больше.

— С точки зрения скептика, прав на картину у Скиля больше. Кто может доказать, что сделка была принудительная? Никто. Но он утверждает, что так оно и было, и у нас нет никаких оснований ставить его слова под сомнение, пусть даже он и не может предъявить квитанцию или расписку. В конце концов, по твоим же словам, Лидия и с братом не соглашалась. Да, в соответствии с голландскими законами все соглашения с нацистами считаются незаконными и недействительными. Но принудительные сделки — это, говоря правовым языком, «серая зона». Они имели место, хотя степень принуждения варьировалась. На мой взгляд, зацепиться особенно не за что. Нужно еще раз спокойно и беспристрастно рассмотреть все свидетельства и доказательства, а потом уж решать, что делать дальше.

— Решать будем не мы.

— Совершенно верно. Знакомство со старухой может повлиять на твою объективность. Речь идет уже о сговоре…

— Перестань! — Рут хлопнула ладонью по столу, и Майлс вздрогнул.

Вокруг стало тихо.

К ним повернулись.

— Давай внесем ясность. Я ее не искала. Просто наши пути пересеклись. Чисто случайно. Я всего лишь помогла оформить заявление. Она старый человек. Ты это понимаешь? Может быть, у себя в Лондоне вы толкаете стариков под колеса даблдеккеров, чтобы сэкономить на пенсиях, но мы здесь стараемся вести себя как люди. По-моему, у нее болезнь Альцгеймера. В любом случае она плохо разбирается в таких вещах, а помочь ей некому. — Рут на мгновение остановилась, вспомнив произошедшую всего полчаса назад на ее глазах смену караула у ворот дворца защищаемой ею старухи. — Пойми, Майлс, я ничего не решаю. Координатор у нас Каброль. Взвешивать все доказательства будут они, он и комитет. Я же не подделываю никакие документы. И давления ни на кого не оказываю. Не я бросаю кости. Я только помогла ей представить дело так, как надо. Можешь назвать это секретарской работой.

— Скилю тоже есть что представить.

— Нисколько не сомневаюсь. Принудительная сделка. Владелец галереи заключил принудительную сделку. Но от меня-то ты чего ждешь? Чтобы я и за него отпечатала письма?

Майлс вздохнул и покачал головой:

— Какая ты нервная.

— Конечно, нервная. Жара да маленькая зарплата — станешь нервной.

— Позволь только кое в чем тебя поправить. Скиль не владелец галереи и никогда им не был. Он бизнесмен. А вот Алоис Мидль — помнишь имя на первом ярлыке? — был дилером и близким знакомым Скиля.

Рут навострила уши.

— Алоис Мидль?

— Знакомое имя? Немецкий бизнесмен и банкир. Жил в Нидерландах. Жена — еврейка. Замешан во многих не вполне ясных делишках. Например, в контрабанде алмазов. Пытался даже купить участок на побережье Лабрадора, чтобы поставлять в фатерлянд строительный лес.

— Мелочи. — Рут пожала плечами.

— Согласен. В наши дни он продавал бы мусор из Всемирного торгового центра в сувенирных коробочках. Что касается его планов насчет Лабрадора, то канадское правительство быстро смекнуло, что к чему.

— Ты упомянул алмазы. Разве Скиль не этим же занимался? Лидия говорила что-то…

— Занимался. До этого мы еще дойдем. Но вернемся к Мидлю. Что ты знаешь о нем?

Горячий шоколад уже прибыл, а вот оладьи не спешили. Рут оглянулась, спрашивая себя, что с ними могло случиться. После утреннего сражения с пауками она была настроена по-боевому. Но сейчас следовало перейти на другую волну.

— Если не ошибаюсь, он был в тесных отношениях с Зейсс-Инквартом и Мюльманном, верно? С канцлером и государственным секретарем по искусству. Но проворачивал и свои делишки. Запугивал дилеров-евреев, заставлял их продавать по дешевке. Аргумент был такой: продавайте поскорее, пока нехорошие фашисты все не конфисковали. Он и Питер де Бур. Это ведь они играли ключевую роль в передаче голландских предметов искусства в руки немцев. Я права или ошибаюсь?

Майлс одобрительно закивал и наклонился вперед. Рыжеватый хвостик сполз на воротник клетчатой рубашки.

— Все так. Те, кто посмышленей, вроде Вехта или Гудстиккера, вывезли свое добро из страны еще раньше и пытались спасти все, что можно. Но Мидль имел надежную страховку в лице самого рейхсмаршала Геринга. Был знаком с его сестрой, появлялся в Каринхолле, резиденции Геринга под Берлином. Рейхсмаршал ведь и сам считал себя большим ценителем искусства.

— Как говорится, человек сомнительных вкусов.

— Точно. Но я имею в виду другое; его любимая картина Вермера, «Иисус и неверная жена», была откровенной подделкой. А еще ему нравились Кранах, Ян Брейгель, Рубенс и, конечно, Рембрандт. Старые мастера. Классика. Вообще, если подумать, нацисты не коллекционировали только то, что сами объявляли современным нацистским искусством. Знали, что все это полная чушь. И Гитлер это тоже понимал.

— Уж лучше бы он писал свои акварели, — сказала Рут, помешивая ложечкой шоколад.

— Вот и моя тетя Айви то же самое говорит. Вернемся, однако, к Герингу. В Амстердам он наведывался довольно часто и главным образом за покупками. Для него это было чем-то вроде сеанса розничной терапии. Война ведь дело нелегкое, хотелось иногда и расслабиться. Офис Мюльманна открыл для Геринга и Гитлера особые счета для покупки предметов искусства, и Геринг обычно заранее отправлял сюда своего куратора, Вальтера Хофера, а уже потом, когда товар был отобран, и сам наведывался с инспекцией. Как, например, в мае 1941-го, перед Дюнкерком. Покупал пару-тройку вещиц, а потом отправлялся в ночной клуб. Вино, женщины, песни. Приезжал главным образом ради этого. Ну так вот. У Геринга был Хофер, а на подхвате у Мюльманна был Эдуард Плецш, берлинский эксперт по голландскому искусству. Как и Хофер, он тоже изучал коллекции на предмет покупки или конфискации.

— И что же случилось с Мидлем?

— Перехожу к нему. В мае 1941-го, когда в Амстердам приехал Хофер, Мидль представил ему несколько коллекций. Хофер выступал в качестве советника. Мидль покупал. И не по мелочам. Был здесь такой банкир, Франц Кениг. Между прочим, не еврей, а немец. У Кенига возникли какие-то денежные затруднения, справиться с которыми помогли девять полотен Рубенса. По предложениям Мидля право первого выбора было у Геринга, а Хофер брал свое на перепродажах. Так вот они и работали. Между прочим, в тот приезд Хофера Мидль как раз занимался покупкой «Лиро». Так что Хофер был авангардом Геринга, а Мидль — авангардом Хофера. И Мидль всегда помогал Хоферу держаться на пару шагов впереди.

— На пару шагов впереди кого?

— Ну, прежде всего впереди фюрера. Эти двое, Геринг и Гитлер, воображали себя знатоками искусства. Вот почему Геринг постоянно рыскал в поисках добычи, надеясь урвать что-нибудь ценное раньше шефа. Именно Мидль навел Хофера на «Мадонну с младенцем» Кранаха. Его большой удачей была фирма Гудстиккера, служившая в качестве прикрытия. Помнишь, этим еще занимался Каброль? Потом Герингу припомнили кое-что на Нюрнбергском процессе. Мидль забрал себе все: и имя Гудстиккера, и его собственность. Замок Ниенроде, виллу Оостермеер, Амстердамскую галерею. Но на всех актах о продаже стояла фамилия Хофера. Почему? Потому что Геринг поднасобирал деньжат да и купил шестьсот картин, включая того самого Кранаха. Мидль… Это имя встречается везде. Как тот пенни из пословицы.

Проходивший мимо официант нагло отвернулся, и Рут решительно схватила его за руку.

— Вы же не забыли обо мне, а? — ласково спросила она.

Принеся извинения и уверив Рут в надежности своей памяти, он поспешно удалился.

— Вот что, Майлс, ты засыпал меня деталями. Но какое все это имеет отношение к ван дер Хейдену?

— Йоханнес ван дер Хейден. Амстердам, Мидль. К 41. RG. 937. Код Хофера. Мидль значится посредником, который и прижал Скиля. По крайней мере именно это нам внушает сам Скиль. A RG — это, разумеется, покупатель.

— RG. Рейхсмаршал Геринг.

— В самую точку. Ублюдок в белом мундире с золотыми пуговицами. Ничего особенного, верно? И никаких документов. Ни одной купчей. Скиль утверждает, что их и не было. Говорит, что получил тысячу флоринов наличными.

— По тем временам неплохие деньги.

— Наверное. За неизвестную картину малоизвестного голландского художника восемнадцатого века. Но это при условии, что оценка справедлива. Судя по всему, Мидль увидел картину в доме Скиля и поступил с ним по-свински. Не знаю почему, но он решил, что картина — класс. А где класс, там, естественно, и деньги. Купчей, как я уже сказал, нет, но Скиль все записывал. По датам сходится — в то время в городе были они все: Мидль, Хофер и Геринг.

— Это можно было узнать и в местной библиотеке.

— Согласен. Но давай предположим, что он говорит правду. В таком случае возникает закономерный вопрос: чем неизвестная картина малоизвестного и — будем откровенны — посредственного голландского художника восемнадцатого века так приглянулась главнокомандующему люфтваффе?

— Сдаюсь. Я бы взяла деньги.

— Дальше — хуже. Помнишь чернильную пометку? Имперский орел и текст: «Линц. № AR 6927». Линц — это что?

— Линц — это Линц. Никаких акронимов здесь нет. Милый австрийский городок неподалеку от Зальцбурга. Уютное местечко. Чудесные альпийские виды зимой. Летом можно послушать, как коровы звенят колокольчиками. Не хватает только солидного музея искусств.

— Все правильно.

— В котором можно было бы повесить семь с лишним тысяч картин, украденных из частных и общественных коллекций, что составляет примерно треть культурного богатства западного мира?

— Умница! Здесь — Брейгель, там — Леонардо… Линц ведь был родным городом Гитлера. И именно там старина Адольф вознамерился отгрохать свой Фюрермузеум. В центре — огромный культурный комплекс. Никакого современного искусства. Для него место уже определено — Хаус дер Дойче Кунст. Только настоящая, дорогая старина. В последние дни, в бункере, Гитлер занимался тем, что изучал архитектурную модель музея своей мечты, своей гордости и радости. За день до того, как пустить пулю в лоб, он передал всю коллекцию германскому народу. Думал, что британцы и американцы сцепятся с русскими. Ему и в голову не приходило, что Германию нарежут, как ливерную колбасу, что большая часть трофеев вернется к прежним владельцам. Рассчитывал, что его восхитительный музей — бог знает, каким образом — возродится из пепла подобно Фениксу.

— Да уж, скотина, каких поискать. Впрочем, остальные не лучше. И притом эти дикари считали себя культурными людьми.

— Я этого тоже не понимаю. А ведь культурная политика была неотъемлемой частью геноцида. Гитлер, Геббельс, Гиммлер, Геринг, Розенберг, Риббентроп — все эти псевдоценители искусства — общались через символы и мифы. Собранная для Линца коллекция была окончательной версией нового культурного канона, грандиозной перетасовки исторических икон.

Рут улыбнулась и покачала головой:

— Позволь кое-что уточнить. Ты хочешь сказать, что картина ван дер Хейдена предназначалась для музея в Линце? Или я что-то не так поняла?

— На это указывает чернильный штамп. Ты сама видела. Линц — это Гитлер. И еще доктор Ганс Поссе, его специальный эмиссар. Вместе, действуя через своих агентов, они потратили сто шестьдесят три миллиона рейхсмарок на экспонаты для нового музея. Никакой шелухи. Только сливки. Эти люди были величайшими коллекционерами в истории. Картина твоей Лидии была лишь одной из огромного списка. Одной из тысяч, верно. Но все равно странно. Если мой сценарий верен, вопрос все равно остается: что привлекло к ней внимание сначала Геринга, а потом Гитлера?

— Ох, Майлс, перестань! Уж не хочешь ли ты сказать, что они и в самом деле дрались за нее? С соблюдением всех правил маркиза Куинсберри и все такое? — Рут похлопала его по руке. — На кого бы они были похожи? На Лорела и Харди! Или на Чаплина… ну, знаешь, в «Великом диктаторе»!

— Гитлер был… Да что говорить, Гитлер — это Гитлер. Получал все, что хотел. Никто не смел встать на его пути. Но вспоминается один случай. В музее «Крёллер-Мюллер». На Гиммлера произвели впечатление три купленные им в Германии картины: «Портрет дамы» Брюна-старшего, «Венера» Кранаха и еще одна «Венера» — Ганса Бальдунга Гриена. Он посчитал, что цена была установлена слишком низкая, и картины должны вернуться в Германию, естественно, в его частную коллекцию. Сказано — сделано. Геринг отправил к директору музея Каэтана Мюльманна. Картины он получил, но одну из них ему пришлось отдать. Ганс Поссе, директор музея в Линце, написал Мартину Борману письмо, в котором сообщил, что «Венера» Бальдунга Гриена является шедевром германского Ренессанса. Гитлер, прослышав об этом, приказал отправить ее в Линц. Геринг ничего не мог поделать.

— И что?

— Давай предположим, что нечто подобное произошло и в данном случае — покупка картины для Геринга через Мидля и ее последующая перекупка для Линца.

— То есть Хофер просто не успел сыграть на опережение.

— Похоже.

— Но почему именно эта картина? Почему ван дер Хейден? Все равно не понимаю.

— Попробуем поразмышлять вслух. Ван дер Хейден — голландец. Нацисты считали Голландию, Фландрию и Люксембург нордическим рейхом. Объявить голландские шедевры достоянием германской культуры было гораздо легче, чем, например, греческие вазы или итальянские фрески. И великое голландское искусство семнадцатого века было бы подходящим исходным пунктом для нового порядка, новой ортодоксии.

— Ван дер Хейден жил в восемнадцатом веке. Это точно. И ни век, ни сам художник ничего особенного собой не представляют.

Майлс вздохнул и пожал плечами:

— Я тоже не понимаю. Что-то мы упустили. Но я не закончил. Подвернулось еще кое-что странное.

Покружив по залу, к столику подошел официант с оладьями. Посыпанные сахарной пудрой, плавающие в золотистом растопленном масле, они издавали густой, горячий аромат. Рут с жадностью принялась за еду.

— Вижу, ты времени зря не терял, — пробормотала она с набитым ртом.

— Держись за меня, малышка. Со мной не пропадешь. Не повеселишься, но кое-что полезное узнаешь. — Некоторое время он с интересом наблюдал, как она ест, потом извинился и вышел в туалет.

Едва Майлс вернулся, как у нее зазвонил мобильный. Рут выудила его из кармана пальто и нажала на кнопку.

— Лидия говорила, что с картиной связана какая-то история. Ее знал Сандер. Наверное, унес тайну с собой в могилу.

— Ничего. Мы его выкопаем.

Она взглянула на дисплей, выругалась и вскочила, дико озираясь по сторонам.

— В чем дело? — забеспокоился Майлс.

— Посмотри сам. — Она протянула телефон. Текст эсэмэс-сообщения гласил: «Bon appétit, Chickenshit».

Майлс тоже покрутил головой:

— Знаешь, кто это?

Рут еще раз посмотрела на экран.

— Черт бы его побрал! Наверное, кто-то так шутит.

Она уже не вертелась, а методично обводила зал внимательным, цепким взглядом, останавливаясь на каждом лице. Когда кто-то отворачивался, она ждала, пока он снова повернется. Потом вышла из-за стола, прошлась до бара и вернулась, уже кипя от злости. Несколько посетителей замерли над тарелками, ожидая, пока она сядет.

— Ну? — спросил Майлс.

— Я здесь никого не знаю.

— А эти штуки не показывают, кто прислал сообщение?

Рут взглянула на экран.

— Только номер. Посмотри.

47 107,8682.

— Странно, — добавила она. — Сорок семь может быть кодом страны.

— Да. Санта-Клаус или Гринч. Звонят из заснеженной Норвегии. Сомневаюсь, что это номер телефона. Подумай сама. Сейчас время ленча. Твой шутник не обязательно здесь. Возможно, он просто рассчитал, что ты, как и все остальные, сидишь в каком-то кафе.

— Почему ты думаешь, что это он? — сердито бросила Рут.

— Хорошо, пусть она. Он или она. Кто-то, знакомый с базовым французским и английским.

— А?

Bon appétit и chickenshit.

— Господи, Шерлок Холмс нашелся…

Майлс принял обиженный вид.

— Милочка, я всего лишь пытаюсь помочь. Весьма вероятно, что сообщение прислал человек, которого здесь нет. Хотя, с другой стороны, он может быть и здесь. Откуда мне знать.

Они еще раз огляделись, однако звонивший не оправдал надежд — не поднялся и не снял маску.

Не повезло.

Никто даже глазом не моргнул.

— Отзвонись, — посоветовал Майлс. — Набери тот же номер.

Она так и сделала, но ничей телефон не отозвался ответным рингтоном.

— Ничего. Знаешь, Майлс, это не настоящий номер.

— Слово chickenshit тебе ничего не говорит?

Рут даже не улыбнулась.

— В каком смысле? Знаю ли я, что оно означает? Фекальная масса, продукт выделения известной своей тупостью домашней птицы. Как тебе это?

— Не совсем то, чего я ждал. Любое слово может иметь ласкательный оттенок. Мало ли как люди друг друга называют.

— Послушай, я не знаю, кто у тебя друзья или любовники, но если слово chickenshit в твоем словаре имеет ласкательный оттенок, то я, должно быть, совсем не в курсе последних тенденций в гей-сленге.

Майлс покачал головой:

— Боже! Как тебе, наверное, трудно.

— Что?

— Существовать в женском теле.

Рут замолчала. Отодвинула тарелку с недоеденными оладьями. Насупилась. Ей было не по себе. Ее почти трясло.

— Пойдем отсюда, а? Что-то мне это все не нравится.

— Плохой день?

— Знаешь, слова ведь тоже ранят. Да еще все эти веселые разговоры о нацистах. Послушай, Майлс, у меня мурашки бегают по спине. Черт возьми, ты понимаешь, о чем я?

— Похоже, мы собираемся станцевать с самим дьяволом, Рут.

— Не знаю, что ты имеешь в виду, но я предпочла бы оказаться в менее людном месте. — Она подняла голову, встретилась с ним взглядом и наконец пришла в себя. — И, Майлс, извини, ладно?

Они шли по Удезейдс Ахтербургваль, мимо Музея гашиша и марихуаны, Музея татуировок и Музея эротики, останавливаясь у витрин, обмениваясь комментариями по поводу представленных на всеобщее обозрение курительных принадлежностей, образцов боди-арта, фаллоимитаторов и лингамов. Рут взяла Майлса под руку и быстро приспособилась к его тяжелой, раскачивающейся походке.

У канала дети бросали хлеб чайкам. Птицы неподвижно зависали в воздухе, потом устремлялись вниз, ловко хватая крошки на лету.

В одном месте Майлс вдруг поднес к лицу Рут свою широкую ладонь и осуждающе, на манер чопорной тетушки, покачал головой, бросив неодобрительный взгляд на усатого пьянчужку, который с довольным видом мочился в канал. На нем был традиционный голландский костюм из полосатой красной блузы, черных бриджей и черной же высокой шляпы.

— Ладно, — решительно произнес Майлс. — Ты сказала, что предпочла бы оказаться в менее людном месте, так? Ну вот, я знаю такое место. — И повернул к неприметному дому на границе квартала красных фонарей. — Ну и ну, — прошептал он. — Похоже, сюда давно уже никто не приходит.

Они заплатили за вход, поднялись сначала по широким, потом по узким ступенькам и, толкнув дверь, оказались в крохотной церквушке. По обе стороны от центрального прохода стояли расположенные двумя ярусами стулья.

В церкви никого не было.

— Бессовестный турист, вот ты кто, Майлс! Куда ты меня притащил?

— А на что это похоже?

— На церковь, конечно.

— Точно, это и есть церковь. Тайная церковь, устроенная в доме. Ее построили католики во времена гонений в 1578 году. Городской совет оказался в руках протестантов, и католикам пришлось уйти в подполье.

Рут наморщила нос.

— Не самое подходящее выражение для церкви на чердаке. Тебе не кажется?

— Ну хорошо, не в подполье. Скажем так…

— Они ушли ближе к Богу, вот как. Провели этих протестантов. Утерли им нос. Но не скажу, что они так уж прятались. Посмотри, даже хренов орган сюда притащили!

Майлс поднес палец к ее губам:

— Выражайся не так экспрессивно, милочка.

Проходя мимо алтаря, Рут с трудом удержалась, чтобы не опуститься на колени. Впрочем, импульс пропал так же быстро, как и появился. Она с отвращением и ужасом посмотрела на палец, только что изобразивший на груди неясное подобие креста. Палец сделал это сам по себе. «Превращаюсь в католичку, — пронеслось в голове. — А ведь меня даже паписткой не воспитывали. Я даже не вероотступница, и вот, нате вам».

Должно быть, дело в ладане… что-то есть такое в воздухе…

Они уселись на три красных стула в первом ряду: Рут заняла один, а Майлс разместил свои здоровенные ляжки сразу на двух. Она повернулась, прошлась взглядом по обеим галереям.

Никого.

— Итак, на чем мы остановились?

— На третьей пометке.

— Напомни. Что там было?

— Альт-Аусзее — Мюнхенский коллекционный пункт. Тебе это что-нибудь говорит?

— Конечно. Музей в Линце существовал только на бумаге, а Гитлеру надо было где-то хранить награбленное. И место должно было быть безопасное, учитывая, что по всей Европе шла война. Надежное, безопасное место, которое трудно найти. Темное. С постоянной влажностью и температурой — иначе вместо сокровищ получишь груду отсыревших, заплесневевших полотен.

— Таким местом могла быть, например, соляная шахта.

— Что-то вроде Альт-Аусзее. Это ведь неподалеку от Зальцбурга, верно? По-моему, само название города переводится как «соляная гора».

— Точно, около Зальцбурга. Есть там такой шикарный летний курорт — Зальцкаммергут. Альт-Аусзее — это огромный комплекс длиной почти два километра. Внутри горы. Когда подручные Гитлера обследовали его, то нашли даже маленькую потайную часовенку — вроде этой — с картинами религиозного содержания. Полотна были в хорошем состоянии, и они поняли — это то, что надо. Пришлось, конечно, заниматься оборудованием. А потом туда зачастил маленький паровозик. Гентский алтарь, «Мадонна» из Брюгге, позднее — неаполитанские шедевры из Монте-Кассино. В общей сложности около семи тысяч картин.

— А потом положение на фронте изменилось. И что?

— Когда немецкие армии стали отступать, Гитлер объявил политику «выжженной земли». Местный гауляйтер, некто по фамилии Айгрубер, понял указание слишком буквально и немного перестарался. Попытался взорвать шахты со всем содержимым. В последний момент его успел остановить Кальтенбруннер, шеф безопасности СС. В общем, вместо того чтобы отправить все в загробный мир, они лишь взорвали вход в шахты, замуровав сокровища до лучших времен.

— Тогда, если моя догадка верна, третий штамп — это штамп американцев, так?

— Третьей американской армии. Они заняли Альт-Аусзее. А еще раньше нашли списки коллекций замка Нойшвайнштайн, которые составлял рейхсляйтер Розенберг. Там были не только картины, но и скульптуры, доспехи, мебель, книги… можешь продолжить сама. Американцы конфисковали в Мюнхене здания, принадлежавшие нацистской партии, и назвали это все — догадайся с трех раз!

— Мюнхенский коллекционный пункт!

— Верно! Все трофеи перевезли туда. Огромная работа. Предметы искусства разделили на три категории. Категория А — предметы, украденные из общественных и частных коллекций. Категория В — предметы, за которые немцы выплатили прежним владельцам какую-то компенсацию. И категория С — то, что принадлежало немцам на территории американской зоны оккупации. Между прочим, янки даже пытались отправить последние на хранение в Штаты.

— На хранение? Где-то я это уже слышала…

— Конечно, слышала. Вспомни нашего старого доброго хранителя. Начались протесты, появился так называемый Висбаденский манифест. Чего американцы меньше всего хотели, так это того, чтобы их ставили на одну доску с гадкими наци. Хотя некоторые остолопы не устояли перед искушением.

Вверху, на галерее, что-то скрипнуло.

Оба оглянулись.

Скрип не повторился.

— Говорю тебе, эти деревянные дома все равно что живые. Небольшое изменение температуры — и все начинает шевелиться: балки, стропила… Где-то что-то расширяется, где-то сжимается. Жуть.

Рут потерла подбородок.

— Картина ван дер Хейдена… — начала она. — То есть картина Лидии…

— Она сейчас в коллекции «НК», милочка, а следовательно, на данный момент ничья.

— Согласна, пусть так. Но чья бы она ни была, по американской системе классификации она попадает в категорию В, верно?

— Да. За нее ведь было что-то уплачено. По идее с ними предполагалось разобраться позднее, когда обнаружатся документы, когда будут определяться размеры репараций. В конце концов предметы этой категории вернулись домой, хотя и через немалое время.

— Да уж. Прошло полвека, а мы все еще никак не разберемся.

— Интересно то, — продолжал интригующим тоном Майлс, — что по стандартам Гитлера или Поссе, директора музея в Линце, ван дер Хейден не мог попасть в категорию В.

— Как это?

— Помнишь штамп Линца? Линц № AR 6927. Я заглянул в записи — для картин там использовали совсем другой штамп. Не забывай, Гитлер не просто хранил в соляной шахте Альт-Аусзее украденные картины. AR 6927 — это часть небольшого отдельного собрания артефактов.

— Какого рода артефактов?

— Я и сам бы хотел это знать. Уже после войны в хранилище Шлосс-Банца, около Бамберга, были найдены записи, которые вел барон Курт фон Бер, один из подручных Розенберга. Чтобы расколоть наш маленький орешек, кому-то придется встретиться с оставшимися в живых членами ОСС или ОПИА.

— Членами чего?

— Извини, опять коды. ОСС — Отдел стратегических служб. А ОПИА — Отдел памятников, искусства и архивов.

Рут подошла к алтарю и зажгла свечу. Потом бросила в жестяную коробку монетку и поставила свечу в цилиндрический подсвечник.

— Думаю, самое время еще разок посмотреть на картину, — сказала она, поворачиваясь к Майлсу.

— Я тоже так думаю. И вот что еще. Помнишь, я говорил, что Геринг первым заинтересовался картиной? Так вот, сам Геринг, как известно, покончил с собой во время Нюрнбергского процесса, но его жена осталась жива. В апреле 1951 года она появилась в офисе Мюнхенского коллекционного пункта в своем лучшем воскресном платье. Управляющим тогда был Лейн Фейсон. Гостья заявила, что хотела бы забрать небольшую фламандскую «Мадонну» пятнадцатого века. Объяснила это тем, что «Мадонну» подарили ей — а не мужу — жители города Кельна. В разговоре с директором она также упомянула и картину нашего ван дер Хейдена. Утверждала, что это тоже ее собственность.

— Нашего ван дер Хейдена? Извини! Я хотела сказать ничейного ван дер Хейдена.

— Именно так. В дневнике Фейсона об этом сказано совершенно ясно. Разумеется, ничего у нее не вышло. Американцы посчитали все случившееся неудачной шуткой.

— Вывод ясен, — сказала Рут, возвращаясь на место и садясь на стул. — Мидль, Геринг, Гитлер, фрау Геринг — все они знали что-то, чего не знаем мы. Нам они, разумеется, ничего не скажут — разве что прибегнуть к помощи сочувствующего наци медиума или воспользоваться магической доской. С другой стороны, Скиль все еще здесь, в Амстердаме, жив-здоров, хотя, должно быть, и немолод.

— Может быть, твоя Лидия тоже что-то знает.

Рут категорически покачала головой:

— Для нее картина представляет только сентиментальную ценность. Мы много говорили о ней, и я могу в этом поклясться. В конце концов, картину написал ее предок. Кстати, я пыталась найти его письма, но безуспешно. Может, она их придумала? Послушай, Майлс, разве ты не собирался рассказать что-то о Скиле? О том, чем он занимается.

— Да, конечно. Алмазы остались в прошлом. К тому же на рынке сейчас неразбериха из-за ангольских алмазов. Так что он вышел из этого бизнеса вовремя, несколько лет назад. Ликвидировал все свои активы. Сейчас Скиль — крупный инвестор. Конференц-центры. Пристани. Парки. Музеи. Жилые кварталы. Сама, наверное, видела, какое строительство идет в районе доков.

— Видела. Даже присутствовала на официальном открытии нового пассажирского терминала в гавани. Впечатляет.

— Да, вложено не меньше полумиллиарда евро. Думаю, на карманные расходы ему хватает.

— Достаточно богат, чтобы иметь шофера.

— Его шофер может и сам позволить себе шофера.

Рут вздохнула и прижала руки к груди.

— А не слишком мы сегодня серьезны, Майлс? Ты только послушай, о чем мы говорим! Вовсе не о том, кто подложит таблетку виагры в кофе Кабролю! Боже, я чувствую себя так, словно стала вдруг взрослой. Надо было бы захватить фотоаппарат. Мы ведем серьезные разговоры!

Он удивленно посмотрел на нее:

— Где же еще вести серьезные разговоры, как не в церкви? Кстати, за кого это ты поставила свечку?

— Не знаю. За тебя… за себя… за Лидию… за весь мир. Меня иногда пробивают необъяснимые религиозные импульсы. Просто какие-то генетические судороги. А ты верующий?

— Мне вовремя сделали прививку. Скажи, ты раскопала что-нибудь о самом ван дер Хейдене?

— Ничего, но попробую. Самой не терпится. Как только вернемся в музей, так сразу же и займусь.

— Можешь и дома попробовать. Попробуй поискать в информационной системе Интранета. У тебя же есть код доступа?

Она кивнула.

— Кабролю расскажем?

— Его сейчас нет. Уехал на какую-то конференцию кураторов в Гаагу. Думаю, спешить не стоит. Ему это не понравится, ведь ван дер Хейден вне сферы нашей компетенции. Мы сейчас работаем только до буквы «Е».

— Это дискриминация.

— Что?

— Дискриминация по алфавитному признаку. Если бы у Лидии была картина Дюрера, она бы ее уже получила.

— Верно. Или ее получил бы Скиль. В общем, давай пока посмотрим, что можно найти. Мне почему-то кажется, что Каброль вряд ли станет мириться с тем, что в команде завелись охотники-одиночки.

 

Глава девятая

Мистер Мун наклонился вперед, насколько позволял кругленький животик, и уставился на люк камбуза. Он поглядывал на него все утро через окно магазина, но в конце концов любопытство взяло верх и вытащило его на улицу. Несмотря на то что верхняя часть тела накренилась под острым углом, яркий галстук остался на месте, надежно пришпиленный к свежевыстиранной голубой рубашке серебряным зубчатым зажимом. В таком положении и застала соседа Рут, когда подкатила к барже на велосипеде.

Скрипнули тормоза.

Ее взгляд проследовал по траектории его взгляда.

Теперь они вместе изучали материализовавшиеся утром новые граффити. Тогда Рут удостоила их лишь мимолетным вниманием. Как обычно, использовался распылитель. Отвратительная красная краска напоминала бычью кровь, но вместо стандартных цитат или туповатых персонажей мультиков глазам ее предстал странный символ: шестиконечная звезда с кружком в центре и еще одним кружком, поменьше, внутри первого.

Мальчишки?

— Фашисты! — пробормотала она, еще находясь под впечатлением рассказов Майлса.

Ни на носу, ни на борту ничего больше не было. Ни свастик. Ни слоганов. Ничего такого, что подтверждало бы или опровергало ее первоначальную версию.

— Шестиконечная. Это звезда Давида.

— Вы еврейка?

— Нет.

— И не желтая. К тому же в ней два кружка. Да, древний…

— Древний что?

— Символ. Древний символ. Это не звезда Давида. Круг на гексаграмме. Иногда бывает еще и крест наверху. У меня в магазине много таких картинок.

— Покажете мне, ладно?

— Конечно, но не сейчас.

— Рано закрываетесь?

— Нет, дело не во мне — в вас. У вас гости.

Он поднял указательный палец, перехваченный экзотическим серебряным кольцом, и нацелил его на распахнутый люк задней каюты.

Рут выругалась и прислонила велосипед к дереву.

— Если хотите, я пойду с вами.

Они прокрались по трапу и на цыпочках прошли по палубе к раскрытому люку. Рут приложила палец к губам и прислушалась.

Сначала ничего. Потом шум бегущей воды. Звон металла.

Рут и мистер Мун переглянулись.

— Я позвоню в полицию? — прошептал он.

— Может быть, через минуту. Сначала посмотрим. Если там кто-то чужой, захлопнем люк и запрем его там.

Она легла на живот и опустила голову в люк.

— Ну же! Кто, черт возьми, там? Что вы делаете на моей барже? — Голос дрогнул, что удивило ее саму. Она дрожала. От страха и злости.

На фоне двери камбуза появился тонкий силуэт.

Неизвестный вытирал полотенцем чашку.

— Ты когда-нибудь моешь посуду? — спросил женский голос. — Я пообещала себе, что не стану, но в конце концов пришлось. — Женщина шагнула на свет. — Рут, ты в порядке?

— Что ты здесь делаешь, Жожо?

— Ты же сама меня пригласила! Сказала, что мне понравится твоя баржа, что я могу прийти в любое время, когда захочу. Неужели забыла? Ты же дала мне ключ. — Она поднялась по ступенькам и увидела мистера Муна. — О, привет! Рут, ты не собираешься представить меня своему другу?

Внизу, в салоне, на узком, обитом кожзаменителем диванчике сидели две пухлые чернокожие девчонки в одинаковых мешковатых платьях домашней вязки.

— Привела близняшек, дочерей брата. Надеюсь, ты не возражаешь. Они просто умирали от желания посмотреть, как тут внутри. Никогда не были на барже.

— Будьте как дома, — устало ответила Рут и тяжело опустилась на стул.

Этот маленький инцидент вызвал нежелательный выброс адреналина, которому некуда было деться. Хотелось сказать что-нибудь колкое, но на ум ничего не приходило.

Жожо в своем репертуаре.

Это было так не по-голландски — явиться без предупреждения, войти в чужой дом, рассесться, — но в то же время доставило ей удовольствие. Рут вдруг почувствовала, что их связывает глубокая дружба, преодолевающая все препятствия. Ее как будто приняли в огромное черное сообщество, распространяющееся далеко за городские пределы. И, как всегда, между ними стояла тень Маартена, его руки лениво покоились на плечах обеих женщин, сковывая их в единую человеческую цепь.

Удивительно, как история большая творит историю маленькую. Если бы британцы не отдали голландцам Суринам в обмен на остров Манхэттен; если бы голландцы не завезли туда рабов из Ганы; если бы Суринам не переживал после получения независимости экономические и политические потрясения — Нью-Йорк назывался бы Новым Амстердамом, а Жожо не было бы здесь.

Если бы, если бы, если бы…

Работа, которой Жожо занималась в местном клубе, заключалась в том, чтобы, сражаясь с предрассудками, удержать хрупкое, тонкое равновесие двух параллельно развивающихся процессов: ассимиляции иммигрантского большинства и сохранения этнического самосознания. В свой последний визит на баржу с ней приключился приступ паранойи, закончившийся тем, что попавшая на глаза Жожо «Де телеграф» была изорвана в клочья. И только потом Рут поняла, что причиной бурной вспышки стала помещенная в газете статья о стычках между иммигрантами.

Да, Жожо принадлежала к ним, к тем, кого называют карьеристами, честолюбцами, идеалистами и активистами. Она совершенно не походила на двух сонных, рыхлых девиц на диване, как не походила и на саму Рут. Ее маленькое, компактное, сильное тело и живой, энергичный ум были созданы для решительных действий, для достижения цели. В последнее время Жожо активно проталкивала идею проведения демократических консультаций относительно нового реновационного проекта в Бийлмере.

Рут поставила на проигрыватель «Свисток и его собачка», запись 1913 года оркестра Артура Прайора. Легкая, притягательная мелодия нравилась всем без исключения, но близняшки заскучали и начали перебирать компакт-диски. Впрочем, и здесь ничто не привлекло их внимания.

— А у вас есть Йуссу Н’доур? — спросила одна, с трудом скрывая язвительную подростковую насмешку, и Рут поняла, что на ее музыкальные вкусы уже поставлен штамп — «не клево». Дискриминация, подумала она, выступает в тысяче форм.

— Когда-то был, — ответила она. — Мне нравилась его версия «Тиапа тиоли». Но когда он написал официальный футбольный гимн для ФИФА… это было так… неприкольно. Мне показалось, что он немножко продался.

Задавшая вопрос девица вернулась на диван и закрыла рот.

Рут улыбнулась.

— Кому пепси? — бодро поинтересовалась она.

Пока пили пепси, Рут излагала ситуацию с Лидией, представляя старушку в таком свете, что Жожо покатывалась со смеху. Они поговорили о вонбоотах. Сходили в машинное отделение. Перелистали старый альбом, посвященный восстановлению и обновлению баржи и разделенный на две части, «До» и «После». Вот запутавшийся в проводах Маартен. Вот отдирающая палубу Рут. Вот они вместе — счастливая пара, стоят, обнявшись, с огромной бутылкой шампанского и немигающе смотрят в объектив установленного на таймер фотоаппарата. Когда же это было? Да, почти десять лет назад, в тот первый день, когда они пришвартовались наконец в Принсенграхте.

Близняшкам снова стало скучно, и они вернулись к компакт-дискам.

Рут закрыла альбом и обняла Жожо за плечи.

— Никогда не думала, что покажу тебе это.

Жожо шутливо ткнула ее в бок кулачком и сухо рассмеялась.

— Мы становимся такими же, как его бедные родители! Но не думаешь ли ты, что пришло время двигаться дальше? Разумеется, ни одна из нас не найдет другого Маартена…

Рут вздохнула:

— Меня не Маартен останавливает. Я сама останавливаю себя. Как, почему — объяснить не могу. Просто мои часы как будто остановились.

— Я заметила. Но, как мне кажется, ты и не очень-то стараешься. Свечу ведь надо поджигать, как говорится, с двух концов.

— Мне это всегда казалось непрактичным. В том смысле, что если поджечь свечу с обеих сторон, то держать ее придется горизонтально, и тогда расплавленный воск будет капать тебе на колени. Понимаешь, о чем я?

— Так что ты делаешь со свечой?

— Не спрашивай. Откровенно говоря, я превращаюсь в отшельницу. Живу на вареных вкрутую яйцах и картофельных чипсах, а если в моей жизни и появляются новые люди, то только старики да гомосексуалисты. К тому же я всегда считала, что в таких делах от нас мало что зависит. Не знаю… Сошла ли я с мертвой точки? Ну, может быть, на один шажок. Может быть, я просто привыкла к свободе… И потому одна и одинока…

— Конечно, дорогая, делай что хочешь, — сказала Жожо, — но только помни: Бог тем помогает, кто сам себе помогает.

— Было бы здорово, если бы Господь послал мне маленькое денежное деревце в пластиковом ведерочке. Пожалуйста, Боже! — Рут молитвенно сложила руки и подняла глаза.

— Проблемы?

— Как обычно. Деньги кончились, а месяц еще продолжается. На кредитке ничего не осталось… Ну да что жаловаться — сама виновата, надо больше работать.

— Вот что я тебе скажу: убей двух зайцев одним выстрелом. Почему бы тебе не найти богатенького поклонника?

— Кто бы говорил! А почему ты сама себе его не завела? — Она похлопала Жожо по руке, пощекотала под подбородком. — Или завела? А ну-ка, рассказывай все! Как у нашей малышки с личной жизнью?

Жожо сначала закрыла лицо руками, потом потрясла головой, убрала ладони и широко улыбнулась, прикусив при этом нижнюю губу. Наконец, выдержав драматическую паузу, заговорила.

— Знаешь, так случилось… В общем, я действительно встретила такого мужчину, — хрипловатым доверительным шепотом начала она.

— Настоящего? Живого?

Жожо энергично закивала.

— Ах ты, хитрюшка! Ах ты, кокетка!

— Нет-нет! Не говори так! Перестань! — взмолилась чернокожая гостья, трясясь от смеха. — И у нас еще ничего не было. Мы просто познакомились, вот и все. На работе. Должна признать, он определенно в моем вкусе.

— Из наших или из ваших?

— Из ваших, конечно. Не могу же я подрывать программу интеграции!

— Расскажи мне о нем.

— Нет, не расскажу. Правда, Рут! Не могу! Я и так уже сказала слишком много. Такая глупость с моей стороны. К тому же я и сама почти ничего о нем не знаю. Даже не уверена, нравлюсь ли ему.

— Ну конечно, нравишься! Иначе и быть не может! У тебя есть то особенное, на что они все западают.

— Что? О чем ты говоришь? Об этом? — Жожо приподняла ладонями груди, как будто взвешивала руками манго.

— Ах ты, негодница! Ну, посмотри — из-за тебя пролила пепси. — Рут вытерла мокрое колено и облизала пальцы. — Давай сразу к делу. Ты собираешься мне его показать или нет?

Жожо глубоко вздохнула, как делают оперные певцы перед началом долгой партии, и снова переключилась на доверительный тон.

— У нас будет вечеринка.

— Вечеринка?

— Да, вечеринка. Помнишь, что это такое? Музыка… все смеются… выпивают… В следующую среду в нашем клубе. Ничего особенного не намечается. Сначала, как всегда, доброе скучное собрание, но его ты можешь пропустить. Надеюсь, ты придешь. Сколько можно изображать затворницу?

Новостей было слишком много, возбуждение перекатывалось через край, и Рут потянулась за заранее скрученной сигареткой, лежавшей на узком выступе под иллюминатором. Жожо покачала головой и кивнула в сторону племянниц.

— Мы же не хотим развращать современную молодежь? — тоном строгой тетушки протянула она. — У них впереди вся жизнь, а без нашей помощи им ее не пройти. Да и не для такой мерзости я их растила!

Позже, когда гости ушли, Рут поставила Уильяма Бейси, подключила к компьютеру телефонную линию и вышла в Интранет. В первую очередь она решила заглянуть в базу данных Института культурного наследия и набрала интересующую ее фамилию, «ван дер Хейден». Странно, но поиск не дал результата. Рут уже собиралась выйти, как вдруг заметила свою ошибку. Ох уж поисковые системы! Такие придирчивые, такие язвительные. Она исправила ошибку, и почти сразу на экране появился текст:

Йоханнес ван дер Хейден (1731–1790)

Коллекция «НК»: «Спящая женщина с мимозой» (масло, медь, 91x63, «НК 352»).

Папка с набросками (библиотека Государственного музея).

Сведений о жизни Йоханнеса ван дер Хейдена, как и его работ, до нас дошло мало. Его семья, насколько можно судить, происходила из Северного Брабанта. Его отец, Арнольдус, перебрался в Амстердам, где стал относительно богатым фармацевтом и поставщиком красок и других материалов для художников. Йоханнес без охоты продолжил семейный бизнес. Упоминания о нем в письмах удачливых живописцев той поры (ван дер Мийна, Яна ван Оса и Яна Экельса) позволяют предположить, что он хотел бы зарабатывать на жизнь кистью. Исполнению желания мешало отсутствие необходимых умений и подготовки, а также решительное противодействие отца. Известно, что он восхищался работами богатого художника, торговца строительным лесом и собирателя, Корнелиса Плооса ван Амстеля (1721–1798) и состоял с ним в переписке (к сожалению, письма утрачены). «Спящая женщина с мимозой» (его единственное живописное полотно) выполнена в стиле педантичного, холодного реализма Хендрика Кеуна и Оуватера, но композиционно неорганизованна. Дошедшие до наших дней несколько набросков наивны и не представляют ценности. В условиях клановости, высокой состязательности и изощренного профессионализма художественного мира Амстердама восемнадцатого столетия амбиции ван дер Хейдена не могли увенчаться успехом, а сам он так и остался в лучшем случае маргинальной фигурой. О его более поздней карьере ничего не известно.

Бернар Каброль.

Несколько секунд Рут смотрела на имя автора, задумчиво потирая подбородок.

«Сведений дошло мало».

«Ничего не известно».

Она вздрогнула, когда неподалеку с глухим ревом промчался мотоцикл, и поспешно щелкнула «мышкой», проверяя поступившую почту.

Новых сообщений было два.

Дорогая Рут!

В Дриебергене все спокойно. Сад занесло снегом, и мы подкармливаем птиц дважды в день, разбрасываем хлеб и орехи. Они нам очень благодарны. Одна маленькая малиновка, чтобы привлечь к себе внимание, даже стучится в окно! Мама прошла эндоскопию. Слава Богу, все в порядке, но камни в желчном пузыре все же нужно удалять. Наверное, в начале марта ей придется провести какое-то время в больнице. На прошлой неделе гуляли в лесу и нашли сипуху, запутавшуюся в старой леске у озера. Бедняжка умерла. Ты бы видела, какой у них размах крыльев! После того случая мы почти не выходили, разве что в магазин. Очень холодный ветер. Если в этих долгих зимних днях и есть что-то хорошее, то лишь то, что мы научились наконец играть в нарды! Не могла бы ты приехать на уик-энд? Мы оба скучаем, а мама еще и беспокоится. Дрова у нас сухие, дымоход в твоей комнате прочистили, так что не замерзнешь. Что скажешь? Только что звонили Вербруггерыыыыыы. (Извини, заело клавишу.) Передают тебе привет. Макс скулит каждый раз, когда видит твою фотографию на полке. Наверное, у него опять завелись блохи. Эти чертовы ошейники совсем не помогают.

Люблю, папа.

Рут посмотрела на настенный календарь с решеткой белых квадратиков. Все были пусты, за исключением тех, где она отметила фазы Луны и визит к дантисту (который она пропустила умышленно-случайно). Жожо приглашала на вечеринку в следующую среду — клетка оставалась пока свободной, — но все остальные квадратики хранили полное молчание. Почему бы и не съездить? Скучный уик-энд с родителями ничем не хуже такого же уик-энда в восхитительном одиночестве, а с расстояниями в Голландии проблем нет. Все соседствуют со всеми, как будто основоположники топографии — Герард Меркатор и компания — любезно устранили все возможные пространственные трудности.

Она выудила из жестянки сырный крекер и открыла второе письмо.

Я знаю, Chikenshit, в какую игру ты играешь. Танец босиком по лезвию бритвы. Прогулка по лабиринту без нити Ариадны. Ты смотришь, но не видишь. Слышишь, но не понимаешь. Убирайся, пока еще можно. Посещай старуху — и накличешь беду. Запомни: подобное порождает подобное. Высохшее древо не дает плодов, шипы — гранатов, а чертополох — фиников. Человек опасен человеку, а зверь — зверю. Я несу свет, но тьма тоже присуща моей природе. Грядет ли еще одна небесная война меж ангелов? Obscurum per obscurius, ignotum per ignotos. Душа твоя порчей заражена, но жаждешь все ж чернейшей ты из тайн. Немало их, кто сгинул по дороге. В следующий раз лишишься не только аппетита. Сладких снов, Chickenshit, и прощай. Помни, больше никаких фокусов. Тебе придутся не по вкусу те игры, в которые играю я.

47 107,8682.

Она резко выпрямилась и отпрянула от экрана.

— Господи…

Кто это? И что это? Пальцы задрожали. В животе как будто взмахнули крыльями сотни бабочек.

Рут быстро прокрутила назад.

От кого:

Кому:

Письмо было отправлено менее часа назад, и строчка «Тема» осталась пустой.

Она щелкнула «Закрыть», и компьютер послушно исполнил ее волю.

Несколько минут Рут сидела неподвижно. О нос баржи с безнадежной настойчивостью постукивала пустая бутылка.

Ее трясло от злости. Рут не нравилось, когда ее называли куриным дерьмом. Тем более когда это делал трусливый аноним. Нет, ей это совсем не нравилось. И еще ей было страшно. Прежде ей никогда не угрожали. Плюс ко всему недавние размышления Майлса…

На заднем плане взбаламученных мыслей вспыхнуло всплывшее из подсознания имя — Скиль.

Позвонить в полицию?

Одно электронное письмо и одно эсэмэс-сообщение вряд ли привлекут внимание. К тому же — кто знает? — может быть, это всего лишь неудачная шутка, дурацкий розыгрыш. Пусть и не очень остроумная.

Может быть, никакой проблемы и нет, и все кончится ничем.

Но Бэгз и ее чертова картина уже оставили после себя отвратительное послевкусие, как будто это они были причиной жутковатого недоразумения. Спящая красавица. Букет мимоз. Мужчина у окна. Мертвое. Давно ушедшее. Все это произошло два с половиной столетия назад. Однако же картина реально существовала, и женщина с близкой художнику ДНК все еще шаталась здесь, по Кейзерсграхту, серьезно отравленная джином.

Импульс враждебности толкнул ее к телефону, заставил набрать номер Лидии, но едва из трубки послышались гудки, как перед глазами встала картина: старуха тяжело поднимается из кресла и, держась за бок, медленно бредет по коридору. Злость схлынула, Рут взяла себя в руки и торопливо пересмотрела тактику, в чем ей помогло блестящее озарение, нередко посещающее людей в моменты опасности.

— Да?

— Лидия, это Рут.

— О, дорогуша, я так надеялась, что вы позвоните.

— У вас там все в порядке?

— Да-да, все как обычно. Хотела вам сказать, новый доктор — тот, которого вы для меня нашли, — прекрасный человек! Это все кошки! Он сказал, что это все кошки!

— Что, Лидия? При чем здесь кошки?

— Моя аллергия! Он провел тесты. Придется найти для бедняжек какой-то приют. Жаль, конечно, но ничего не поделаешь. Я надеялась, что можно оставить хотя бы одну или двух, но врач сказал, что об этом не может быть и речи. Но ведь от одной какой вред, правда? А когда кошек заберут, я смогу устроить в доме настоящую весеннюю уборку, вымести пыль и шерсть, и тогда все мои каналы прочистятся. Вот так — у меня не астма, а аллергия. Одно не лучше другого, так говорит доктор Люйтен.

— Понятно.

У одних пауки, у других кошачья шерсть — каждому свое маленькое домашнее проклятие.

Рут уже не хотелось ни с кем воевать.

Лидия, милая старушка, малость чокнутая, но не сумасшедшая, одной ногой в могиле. Уж немного сочувствия на склоне лет заслужила. Рут стало стыдно за недавний всплеск подозрительности и враждебности.

— Вы только не подумайте, что я прошу о помощи, — продолжала Лидия. — Не хотелось бы быть вам в тягость. Но я бы с удовольствием снова с вами увиделась. Мы так приятно поболтали в прошлый раз. Вроде бы недавно, а кажется, сто лет прошло.

Рут взглянула на календарь.

— Это было пять дней назад.

— Неужели? Господи! Как летит время!

— Скажите, после той нашей встречи вы с кем-нибудь виделись?

— Нет… ни с кем.

— Уверены? К вам никто не приходил?

— Никто, дорогуша. Я, как вы знаете, совсем одна.

Рут снова насторожилась. Что это, забывчивость? Не далее как сегодня утром она своими глазами видела двух гостей. Может, старушка просто играет своим одиночеством, надеясь поймать ее, Рут, на эту нехитрую наживку?

Кто знает?

— Вообще-то я бы тоже хотела поговорить с вами, Лидия, — сказала она после паузы, стараясь добавить в голос твердой, осторожной нейтральности. — Я бы хотела поговорить с вами кое о чем.

— Так приходите… в любое время, когда захотите. Не ради кошек. Я бы не хотела беспокоить вас по таким пустякам. Для этого существует служба призрения. Надо же и им что-то делать, не правда ли?

* * *

Положив трубку, Рут сделала десять приседаний и столько же отжиманий.

Она уже почти пришла в себя.

Дел на барже хватало всегда.

Рут заштопала дырку на пуловере, заменила батарейки в приемнике и составила список покупок. В маленьком холодильнике остался только йогурт со вкусом банана и давно истекшим сроком годности — крышка зловеще вспухла. Потом она снова включила компьютер, распечатала письмо анонима и еще раз прошлась по загадочным намекам. Писал, несомненно, эрудит. От письма веяло чем-то библейским и сатанинским. Латынь была для нее китайской грамотой. Надо бы посмотреть. Криминалисты утверждают, что любой человеческий контакт оставляет след, в том числе и виртуальный. Угрозы и стоящая за ними злоба не должны оставаться только в мире битов и байтов. Когда приходит беда, на помощь следует призывать системность, порядок и метод.

Alles in Ordnung. Во всем должен быть порядок. Корабельный закон.

Она не знала своего таинственного врага, но, как ни странно, была даже благодарна ему отчасти. Он (или она) заставил ее шевелиться, подтолкнул к активности, вернул к жизни. Так действовали на нее некоторые. «Те, с кем мы сражаемся, — думала Рут, — укрепляют наши силы и оттачивают мастерство». Теория, конечно, хорошая, да только поможет ли теория рыбке, которая запуталась в сетях рыбака. С другой стороны, она же не рыба. Через сопротивление, через противостояние и конфликт она проложит себе дорогу в будущее.

Это было почти как любовь.

 

Глава десятая

— Как там у вас, в административном корпусе? — поинтересовалась библиотекарша, гладя на заполняющего бланк заказа Майлса. — Уже греет?

— Да, греет, — ответила Рут. — Мы просто ждем, пока мозги немного оттают.

Девушка взяла листок, и Майлс уселся на большой дубовый стол. Рут осторожно пристроилась спиной к горячей батарее.

— Так вот где у тебя мозги, — заметил Майлс.

Вместо ответа она показала ему средний палец.

Было утро понедельника, так что библиотека пока пустовала. Зима не сдавалась, обрушив на город снег, сибирские ветры и закрыв небо стылыми свинцово-серыми тучами. Они специально пришли пораньше, зная, что Каброль и Тиммерманс появятся только через час-полтора.

— Дай посмотреть еще разок, — уже серьезно сказал Майлс и протянул руку. Лицо у него было красным от мороза, а челюсть едва ворочалась.

Рут достала распечатку. Он молча прочитал письмо и вернул ей.

— Я и не знала, что электронные письма можно посылать анонимно.

Он пошевелил бровями.

— Я тоже. И что собираешься с этим делать?

— А что ты предлагаешь?

— Либо это какой-то псих, либо кто-то довольно убедительно им прикидывается.

— Спасибо за помощь, — съязвила Рут, — но ты так и не ответил.

— Насколько я знаю, дешевой риторикой тебя не проймешь, а значит, есть шансы, что он еще даст о себе знать. Если это не блеф, то получается, что парню известен каждый твой шаг.

— Должна сказать, на тебя всегда можно положиться. И подскажешь, и поможешь, и ободришь. Огромное спасибо, Майлс.

— Ты не одинока, милая. Если он следит за тобой, то следит и за мной. Извини, я должен был сказать: он или она. Мы все в поле зрения этого всевидящего глаза.

— Что, даже и сейчас?

Они оба инстинктивно обернулись и, встретившись глазами, в унисон рассмеялись.

Вернулась библиотекарша с большой папкой и, положив ее на стол, стала развязывать черные тесемки.

— Здесь восемь рисунков. Правила обычные. К бумаге не прикасаться, беритесь только за подложку. Не чихать, не кашлять. И никаких чернильных ручек.

Она возвратилась за стоящий на возвышении стол, села и посмотрела на них через полумесяцы стекол.

Они переворачивали рисунки, как огромные негнущиеся страницы. Все наброски были выполнены красным мелом. Пейзаж с мельницами у моря, пара бытовых зарисовок — женщина с рукоделием и играющий рядом ребенок и женщина и мужчина с деревянными коромыслами у колодца. На пяти других художник изобразил беременную женщину, как стоящую, так и лежащую. На последнем рисунке она была без одежды. Все рисунки были одинаково подписаны — «Йоханнес ван дер Хейден».

Молча просмотрев каждый, они вернулись к первому.

— Ну? — спросил Майлс.

— Могу лишь согласиться с тем, что написал Каброль: «…наивны и не представляют ценности». А если хочешь услышать мое личное мнение, то они просто ужасны.

— Единственное хорошее, что о них можно сказать, — чувствуется некоторая свобода.

— Точно подмечено. Неряшливы, неорганизованны и свободны… от каких-либо претензий на что-то. Это, разумеется, с чисто технической точки зрения. С другой стороны, они не лишены шарма. В движении линий, в штриховке… Чувствуется неравнодушие к предмету. Но при этом полная анатомическая безграмотность, согласись? Посмотри хотя бы на этот. У женщины одна рука длиннее другой, лицо совершенно испорчено, у стула не хватает одной ножки. Я уж не трогаю перспективу. Непрофессионально.

Майлс задумчиво кивнул:

— Ты права. Он не умел рисовать.

Некоторое время оба молчали.

Смысл сказанного дошел наконец до Рут. Она фыркнула и пожала плечами:

— Вот именно! Не умел рисовать. Сначала не умел. Но позднее, когда писал «Спящую женщину с мимозой», уже умел. Вот в чем все дело. Здесь у нас возникает лакуна. Рисунки — юношеское увлечение. Потом Йоханнес прошел неплохую школу. У кого он учился? Может быть, у Корнелиса Плооса ван Амстеля, если тот еще был рядом. Надо будет проверить даты. Но все равно у нас есть только восемь набросков и одна живописная картина. Все остальное — провал.

— Пустые рамы, — протянул Майлс и посмотрел на часы. — Пойдем?

* * *

Несколько минут спустя, перейдя в запасники Государственного музея, они поставили на мольберт маленькую картину. Майлс подстроил галогенную лампу так, чтобы свет падал прямо на холст. Старые масляные краски мгновенно ожили, словно вспыхнули.

Мягкий бледно-голубой цвет атласного платья поражал своей насыщенностью. Под лучами света платье словно испускало серебристое сияние, позволяя не столько видеть, сколько ощущать скрытое под искусно выписанными складками тело — ноги, колени, бедра.

Столь же реалистично выглядели и взъерошенные темные волосы, в которых словно запутались оранжевые блики мимозы. Один выбившийся из пряди волосок как будто повис в воздухе, и Рут с трудом подавила желание протянуть руку и пригладить его.

Ей казалось, что картина изменилась с того раза, когда они впервые рассматривали ее. Теперь в ней проступили и сложность деталей, и глубина скрытых эмоций — казалось, персонажи только что сделали перерыв на кофе и вернулись в прежние, с едва заметными вариациями, позы.

Рут чувствовала тепло лица спящей, жар струящейся по ее жилам крови, красоту расслабленного тела, незащищенное изящество маленьких обнаженных ног. Она слышала ее дыхание. Улавливала меланхолическую отстраненность мужчины, повернувшегося спиной к художнику и тоскливо созерцающего улицу старого Амстердама. Она даже ощущала контакт плеча с оконной рамой, как будто сама стояла там.

Теперь внимание привлекли и другие, в прошлый раз не замеченные детали: текстура волокон и сучки темных досок пола; спящий голубь на коньке крыши стоящего через дорогу дома; обуглившееся полено и горка золы в камине; куб из цветного стекла на каминной полке.

Рут вынула из сумки цифровой фотоаппарат, щелкнула несколько раз, слегка меняя угол, и отступила, растерянная.

— Какой контраст, а? Я имею в виду — с рисунками.

— Да уж. Полотно лежало на медном основании, а оно очень ровное. На таком хорошо получаются мелкие детали. На холсте или дереве такого эффекта не получишь — мешала бы сама текстура.

Они посмотрели друг на друга.

— Нравится все больше, верно?

Майлс не ответил, но перевернул картину, тщательно осмотрел угловые клинья, потом вытащил все четыре, снял заднюю доску и вынул картину из позолоченной рамы. Раму он отставил в сторону, картину вернул на место, а галогенную лампу направил так, чтобы свет падал на медную основу сбоку.

— Ну, что ты на это скажешь?

Рут подошла ближе.

— Черт, в прошлый раз не заметили. Помнишь, я лишь сдвинул заднюю доску? Была бы голова на месте, догадался бы и тогда.

В углу, как и раньше, стояла выцарапанная на металле дата — 1758, но посередине медного четырехугольника красовался необычный знак: шестиконечная звезда с кружком в центре, внутри которого был виден еще один кружок, помельче. По одну сторону от звезды Рут обнаружила полумесяц, по другую — некую вытянутую фигуру вроде прямоугольника, пересеченную прямой горизонтальной линией. Вокруг центральной группы символов шла полукругом непонятная цифровая последовательность; другая пирамида чисел располагалась над звездой.

Рут ахнула, и Майлс вопросительно взглянул на нее.

— У меня дома такая звезда, — сказала она.

— Что, на барже?

— Точнее, на крышке люка. Граффити. У наших местных мазил появилась тяга к эзотерике. В следующий раз они, чего доброго, потребуют с меня плату.

— Ты знаешь, что она означает?

— Ни фига я не знаю. Собиралась спросить у мистера Муна, но закрутилась с делами и забыла.

— Собиралась спросить… кого?

— А тебе эти знаки что-нибудь говорят? — не отвечая на вопрос, спросила Рут.

— Нет. Выглядят, согласен, немного эзотерично. Что-то в духе старины Калиостро. Щелкни, ладно?

Рут не заставила просить дважды, но скривилась, едва посмотрев на жидкокристаллический видоискатель.

— Слабое разрешение. — Она сделала пару снимков и снова подошла к картине. — У тебя карандаш есть? Обычный карандаш.

— Конечно.

Рут перенесла картину к столу и положила лицевой стороной вниз. Потом вытянула с кронштейна длинную полоску шелковистой бумаги, в которую заворачивали перед отправкой на хранение хрупкие предметы, отрезала ножницами нужную длину и, положив бумагу на картину, разгладила ладонью.

— Скотч?

Майлс покачал головой. К счастью, в сумочке нашелся лейкопластырь. Рут разрезала его на квадратики, закрепила ими бумагу и осторожно, стараясь не пропустить ни одной детали, принялась копировать на бумагу все знаки и цифры.

— Отличная работа, — восхищенно произнес Майлс. — Это ведь называется притиранием, верно?

— Что?

— Я, бывало, занимался этим на каникулах с отцом. Одно из излюбленных времяпрепровождений в старой доброй Англии. Наряду с трейнспоттингом и запуском в штаны живых хорьков.

— Верю на слово, Майлс.

Когда она закончила, они вместе оценили полученный результат. И цифры, и символы ясно проступили на бумаге. Рут отклеила лист и тщательно сложила. Майлс вернул на место картину.

Она села на пол, обхватив себя за колени. Толстяк англичанин прислонился к столу.

— Знаю, о чем ты думаешь, — сказал он.

— И о чем же?

— Ты думаешь о Скиле.

— А ты нет? Кому еще надо отпугнуть меня от Бэгз? Не считая серой бюрократической машины по имени коллекция «НК», он единственный, кому есть от этого выгода. Но все равно получается бессмыслица.

— Объясни.

— Его тактика. Она какая-то несуразная. А что бы ты сделал на его месте? Спокойно ждал решения комиссии?

— Можно и не дождаться. Особенно если учесть, что некая исследовательница, обязанная быть справедливой и беспристрастной, втайне объединилась с соперником и…

— Да пошел ты! — Рут в отчаянии тряхнула головой. — Значит, по-твоему, я должна держаться от нее подальше? — Она нервно вгрызлась в ноготь на мизинце.

— Нет. Если хочешь знать мое личное мнение…

— Ну-ну!

— Не отступай.

— Почему?

— Во-первых, из-за тех писем, о которых ты мне рассказывала. Письмах самого ван дер Хейдена.

— Боже, я пыталась их найти, но ты бы видел, какой там бардак. Это что-то! Пресловутый стог сена с той самой иголкой. Можешь мне поверить. Кстати, старушка избавляется от своих кошек, так что если твоему Свеекибуду нужна компания…

— Боже упаси.

— Знаешь, Майлс, — подумав, добавила Рут, — я не знаю, кем надо быть, чтобы назвать кота Свеекибудом. Ничего удивительного, что он ведет себя неадекватно. Откуда ты взял такую кличку?

— Понятия не имею. Просто пришло на ум. И мне показалось, что ему такое имя в самый раз.

Рут недоверчиво уставилась на него:

— Интересно, а тебя он как называет?

— Наверное, Консервным Ножом. И, милая, не уходи от темы.

— На чем мы остановились?

— На Лидии. Она с тобой откровенна?

— Раньше я так думала. Сейчас уже не уверена.

Майлс повернулся к ней широкой спиной — клетчатая рубашка, широченные вельветовые штаны — и, вынув из кармана перочинный нож и носовой платок, занялся картиной.

— Послушай, — добавила Рут после секундной паузы, — если отвлечься от кошек и пенсионеров, думаю, нам стоит поговорить с Кабролем. По крайней мере выложить на стол кое-какие карты. Что плохого в том, что мы провели некоторые изыскания? Человек переворачивает камень, и что он там видит? Что-то ползающее и шевелящееся. Без этого в нашей работе не обойтись. Плохо, когда открытие держишь при себе. То есть, я хочу сказать, что ситуацию ведь нужно рассматривать и в исторической плоскости. Пусть мы — или, если хочешь, я — насолили какому-то извращенцу. Но ведь бюро нередко сталкивается с подобными случаями. Оно и существует для того, чтобы улаживать конфликты, разве нет? Коллекция «НК», Институт военной документации, Комитет Эккарта — весь реституционный бизнес для того и затеян, чтобы восстанавливать попранную справедливость, причем делать это по возможности скорее, пока не поздно. Мы просеиваем пепел. У одних забираем, другим возвращаем. Понятно, появляются недовольные, и эти недовольные не всегда соглашаются с утратой того, что привыкли считать своим. Но ведь есть же законная процедура. Почему мы так нервничаем? Почему держим все при себе? Чего боимся?

Майлс молчал. Даже не повернулся.

Положил в карман конверт. Выключил лампу. Намотал на руку шнур. Он стоял, понуро опустив плечи, и Рут не видела его лица — только маленькую цыганскую серьгу в мочке правого уха да пухлую, как у хомяка, щеку.

Наконец Майлс повернулся и тяжело прислонился к стене, как будто сам ее подпирал, а не наоборот.

Она заметила, что картина уже в раме.

— Вообще-то ты права, — медленно начал Майлс. — Можешь изложить это все Кабролю. Можешь даже потребовать рассмотреть дело официально. Проблема в том, что в таком случае ты сама напрашиваешься на неприятности. Особенно если будешь продолжать обхаживать старушку. Второй вариант — ты остаешься в тени и позволяешь взяться за дело мне. Хотя, должен заметить, никакой славы я на этом поприще не снищу. Пойми, мы ведь не Карл Бернстайн и Боб Вудворд, верно? И раскручиваем мы не Уотергейт и даже не Бэгзгейт. Есть и третий вариант — сидим тихо как мыши и ждем, что будет дальше.

Он отвернулся.

— Что случилось, Майлс? Что-то не так?

Взгляды встретились. Рут никогда не видела его таким мрачным.

— Может быть, — настороженно сказал он.

— Что?

— Ты предложила поговорить с Кабролем. А не думаешь, что он уже обо всем знает?

— Как?

— Во всем этом что-то не совсем так. Каброль здесь на своей территории. Видела заметку о ван дер Хейдене в Интранете? Кто ее написал? То-то. Картиной тоже занимается он. Он оформлял заявления. Так вот, в журнале регистрации их нет. Странно, да? А не хочет ли он оставить ее для себя?

— Зачем?

— Подумай сама.

— Но ты же можешь у него спросить, — напомнила Рут.

Майлс сложил руки на груди и прикрыл глаза, словно стараясь рассмотреть корабль на горизонте.

— Могу. — Он вздохнул. — И кстати, я тут раскопал кое-что. Тебе будет интересно.

— Что?

Майлс достал из кейса карточку.

— Адрес Скиля.

Рут усмехнулась, откинула со лба волосы и поднялась.

— И что ты предлагаешь? Явиться к нему со значком «Chikenshit» на воротнике? Неплохо при условии, что он и есть тот самый псих.

— Делай что хочешь, милая. Я лишь подумал, что тебе будет интересно узнать, где он обретается.

Она недоуменно посмотрела на него и взяла карточку.

Адрес на Кейзерсграхте.

— Ни черта! Майлс! Это же по соседству с Лидией!

— Напротив, — уточнил он. — На другой стороне канале.

— Теперь понятно…

— Теперь понятно что?

— А? О… ничего… просто она сказала кое-что.

Рут вспомнила первый визит к Лидии. «Почему хотите уехать?» — спросила она у старухи. «Мне не нравится здешний вид», — ответила Бэгз.

 

Глава одиннадцатая

Среда, 6 февраля, 19.35.

52-я линия.

Рут натянула на уши берет и уткнулась носом в кашемировый шарф, обогреваясь собственным влажным и теплым дыханием.

В какой-то момент, подчиняясь внутреннему толчку, она сорвалась с места, побежала, еще надеясь предупредить его, но скоро остановилась. Бесполезно. Так распорядились высшие силы. Да и Маартен бы только посмеялся над ее детскими предчувствиями и пустыми страхами. «Рут, девочка моя, — сказал бы он, — не переживай ты так. Поверь, я уже большой мальчик! Сам могу о себе позаботиться».

Его гордостью и радостью был старенький «Бру сьюпериор CC100» — «роллс-ройс» среди мотоциклов. Именно на этой модели разбился Лоуренс Аравийский по пути в Клаудс-Хилл. Маартен называл своего любимца Георгом VII. На полной скорости он летел, как выпущенное из пушки ядро. Легендарный англичанин, о чем с гордостью сообщал всем Маартен, даже обгонял на своем звере гоночные машины.

Рут остановилась и наклонилась, стараясь восстановить дыхание. Колени дрожали. Лоб был липким от пота. Кололо в боку, и на глаза наворачивались слезы. Чуть отдышавшись, она выпрямилась, и сорвавшееся с губ облачко пара завихрилось и растаяло в воздухе.

Налетевший с Северного моря ветер прошелся по колючему песчаному тростнику, росшему на склонах дюн, и швырнул в сторону Рут пригоршню мелкого песка, крупинки которого больно ударили по щекам.

Черное пятнышко мотоцикла навсегда исчезло за поворотом дороги. Маартен забыл застегнуть ремни на сумке багажника, и теперь его бумаги были повсюду, разбросанные по заледенелой дороге или кружащие на ветру, как стайки обезумевших белых геометрических птиц Эшера. Она схватила пролетавший мимо листок. Его покрывали второпях нацарапанные числа и эмблемы, которые, оставаясь для нее полной бессмыслицей, лишь добавили отчаяния.

Некоторые двери так и остались наглухо закрытыми до последнего трубного гласа.

Над дюнами поднимался ничуть не тревожимый ветром столб черного дыма и с невероятной энергией устремлялся в небо. Он походил на тропический смерч — такие показывали по телевизору, — но Рут знала, была уверена, что это не погодный феномен, пусть даже необъяснимый и оттого жуткий. Столб был живой, в нем ощущалась жестокая, звериная сила, и он шел прямо на нее. Достигнув определенной высоты, дым словно натолкнулся на невидимый потолок и мгновенно растекся во все стороны, ничуть не утратив при этом своей плотности, как растекшееся по воде окрашенное масло. Жидкий свет зимнего дня потух, и все звуки, как человеческие, так и природные, которые неясно воспринимались ее сознанием, — погребальный фагот корабельного горна, унылые крики чаек и куликов, — внезапно прекратились.

Холод пробрал ее до костей.

Идти дальше или повернуть назад?

Последний луч света прорубил горизонт. Теперь и сама дорога была уже едва различима. Она снова стала ребенком, растерянным и сбитым с толку. Паника поднялась в груди. Чья-то рука сжала ее руку. Пальцы стиснули запястье.

— Идем со мной, — сказал тонкий голос, и она повиновалась.

В сумерках она видела, что ее провожатый одет в бриджи, длинные гетры и толстый красный сюртук, что на голове у него парик с седыми волосами, а под мышкой он держит треуголку.

— Куда мы идем? — спросила она.

Голова повернулась, и под старинным париком проступило сморщенное, сухонькое личико Лидии: водянистые шарики глаз, тонкий посиневший нос, впалые щеки. Парик, как оказалось, был нахлобучен на шерстяную рэперскую шапочку. Старуха усмехалась, скаля пожелтевшие зубы.

— Вопрос, дорогуша, не в том, куда мы идем, — прошипела она, — а в том, кто куда идет.

От нее пахнуло джином и гнилым мясом. На шее блеснула брошь в форме полумесяца.

Рут остановилась, рванула руку, высвобождаясь из цепких тисков старой карги, и поползла вверх по песчаной придорожной насыпи.

Где-то в темноте зазвучали голоса.

Мимо, не заметив ее, прошли, яростно споря о чем-то и отчаянно жестикулируя, Лукас и Клара Аалдерс.

Потом сверху появился Майлс — сначала ноги, потом раскачивающееся под бледно-голубым атласным куполом парашюта грузное тело. Он приземлился с ловкостью заправского парашютиста, церемонно поклонился и, подождав, пока купол ляжет на землю за спиной, раскрыл кулак, из которого гусиными шажками выбежал крошечный заводной Гитлер. Фюрер выбросил руку в нацистском приветствии, и в то же мгновение ладонь осветил пробившийся на секунду сквозь пелену дыма лучик солнца.

Сцена снова погрузилась в темноту.

А Майлс уже держал на ладони миниатюрную дохлую сову с кровавыми полосами на белых перышках грудки.

До Рут долетели горестные крики родителей. Она оглянулась, но никого не увидела.

Майлс улыбнулся, сделал шаг назад, оступился и рухнул в яму.

Позади нее кто-то вскрикнул, потом раздался глухой шлепок, что-то звякнуло. Рут резко повернулась.

Что-то приближалось, и она прищурилась, всматриваясь в темень.

В небо, по направлению к столбу дыма, поднялась громадная, но шаткая лестница, и что-то или кто-то — непонятный комок из плоти и костей — катилось по ней вниз. Неопознанный предмет бухнулся у ее ног и развернулся. Это снова была Лидия. Только теперь уже не в старинном костюме, а совершенно голая. Высохшие груди свисали к дряблому белому животу, а между ними пряталась шестиконечная звезда с двумя концентрическими кружками.

Лидия поднялась, ухватившись за перекладину лестницы. Лицо ее и тело покрывали синяки. Она тяжело, надсадно дышала. В волосах и бровях ползали малюсенькие пауки-орбатиды. Налитые кровью глаза радостно блестели. Вытянув костлявый палец, она указала на лестницу. Голос ее дрожал от волнения.

— Он там, дорогуша! Он там!

— Кто? — Рут невольно напряглась.

— А как ты думаешь? Не зеленый же человек! Он был там все время. Я же говорила тебе, глупая ты курица! Он прокрадывается ночью. Приходит, когда думает, что меня нет. Берегись! Я-то знаю, что у него на уме. Я-то знаю, что ему нужно.

— Что же? — спросила Рут.

Лидия открыла рот, но ничего не сказала.

Рот так и остался открытым, и Рут видела распухший язык и миндалины.

В груди у нее щелкнуло. Потом еще раз. И еще.

Щелчки становились все громче, в них появился ритм, дерганый ритм джаза.

Ритм вдруг сбился. Рут качнуло вперед, как бывает с пассажиром, когда автомобиль начинает останавливаться. Щелчки замедлились, углубились. Тело Рут устремилось вперед. Голова ударилась обо что-то твердое и холодное.

Вокруг суетились люди. Рут слышала их голоса. Чувствовала их тепло. Ощущала их терпеливое ожидание. До нее доходили их запахи, среди которых преобладал запах сырой одежды. Они толкали ее, терлись о ее колени. Их было много. Так много, что и не сосчитать. Кто-то наклонился к ней… к самому уху.

Рут почувствовала дыхание, прикосновение руки к плечу…

Она открыла глаза и тут же зажмурилась от яркого неонового света.

Тот, кто тряс ее за плечо — пожилой чернокожий мужчина с седыми вьющимися голосами, — виновато улыбнулся.

Поезд остановился.

— Приехали, леди! Конечная станция. Если не выйдете, вернетесь в город.

— Ох… Спасибо! — Рут потерла лицо, разгоняя кровь. — Черт! Мои внутренние часы, должно быть, вознамерились отправить меня в спячку.

Стоящие в проходе люди улыбались ей и друг другу. Рут попыталась ответить тем же, хотя кошмар еще напоминал о себе — она словно чувствовала направленный в спину холодный, притягивающий взгляд.

Двери открылись, и пассажиры хлынули наружу.

Знак над платформой гласил: «Зюйд/ВТЗ».

Она встала, зевнула, вышла вслед за всеми из вагона и направилась к линии № 50.

Поезд уже готовился к отправлению.

РАИ — Оверамстел — ван дер Мадевег…

Старый, словно взятый с почтовой открытки Амстердам оставался позади. Под янтарными сетями и ожерельями натриевых ламп потянулся пригород, втиснутый на осушенный участок земли в конце шестидесятых. Виадуки. Автодорожные мосты. Подземные переходы. И вот уже первые кварталы многоквартирных домов секционного типа, ячеистые хранилища человечества, бетонные кубы для живых, сброшенные с кранов на неприглядную пустошь.

Бийлмер, или Зюйдоост, юго-восточный пригород.

В Нидерландах его считали самым неудачным жилищным проектом, памятником группового обдумывания, местом «ни уму ни сердцу», куда судьба отправила доживать остаток дней тысячи простаков и олухов, так и не понявших, что же это с ними случилось.

Здесь голландское общество опустилось на самое дно.

Объявления в рубрике «Ищу жилье» в амстердамских газетах неизменно заканчивались так: «Зюйдоост не предлагать».

Поезд громыхал по рельсам: Дюйвендрехт — Страндвлиет/ «Арена»…

Новый, пятидесятитысячный стадион «Арена», домашний стадион футбольного клуба «Аякс», сиял ослепительными огнями. Здесь на нехватку инвестиций никто не жаловался. Современная зона развития уже протягивала во все стороны свои электронные щупальца: скопления выстроенных в американском стиле высоток и бизнес-парков, пригородные промышленные комплексы, плазы и атриумы, Пате, концертный округ «Хайнекен-Моджо», молы и мегамаркеты на Бульвар-Арена и Вилла-Арена, автомобильный парк «Трансфериум» и так далее. Дивный новый цифровой мир, как по волшебству перенесенный из неоплатонистского воображения архитекторов-планировщиков и графических интерфейсов в стекло, бетон и сталь.

Однажды летом Рут провела здесь почти целый день и была знакома с главными ориентирами: КПМ-Телеком-центр, Спарклервег, сияющее представительство «БМВ» и шесть башен бийлмерской тюрьмы, которые немногим отличались от печально знаменитых жилых десятиэтажек.

Да, он был где-то рядом, где-то поблизости, старый добрый Бийлмер. За нарядными витринами лежали семь квадратных километров дисфункционального гетто.

Добавьте несколько тысяч иммигрантов — желательно тех, кто никогда не собирался здесь оседать, — перемешайте, подогрейте — и можно подавать.

Рут сошла с поезда. От расположенной неподалеку фабрики «Спортлайф» несло запахом жевательной резинки. Она прошла пару кварталов, торопливо миновала торговый район, рай для местных грабителей и воров, и поднялась на лифте на последний этаж неприметного здания, в котором и работала Жожо.

Едва Рут переступила порог, как кто-то забрал у нее пальто, шарф и берет.

Спасибо.

В руке материализовался пластмассовый стакан с подогретым красным вином.

Еще раз спасибо.

Она пробежала взглядом по собравшимся — Жожо среди них не было — и направилась прямиком к буфету. Взяла претцель, ткнула ногтем в обернутый фольгой кусочек сыра.

Внезапно ей стало тоскливо и одиноко.

Вечеринка выдалась так себе. Офис был открытого типа и даже не пытался хоть как-то замаскировать этот факт. Мебель отодвинули к стенам, а к потолку подвесили с десяток воздушных шариков и бумажных гирлянд.

Впрочем, чего она ожидала? Оказаться в особняке Гэтсби?

По комнате, разговаривая о делах, слонялись десятка два обычного вида мужчин и женщин, а в одном углу все еще покряхтывал работающий ксерокс. Под замызганной пластиковой крышкой прыгал зеленый огонек.

Никто не обращал на нее ни малейшего внимания.

Рут прошла по кругу.

Похоже, она оказалась в небольшом плавильном котле — суринамцы, марокканцы, турки, китайцы, датчане, — но когда ее глаза встречались с другими, чужой взгляд мгновенно уходил в сторону. Акустическая система выдавала старый хит «Марвелетс». Рут втянула щеки. Она чувствовала себя незваной гостьей.

Что ж, раз так, то до прихода Жожо придется применить парочку приемов из стратегии выживания: держаться в тени, не высовываться и принять защитную окраску.

Она пристроилась у облицованной пробковыми плитками стены, сделав вид, что увлечена чтением распоряжений и разглядыванием плакатов. На одном были изображены три одетые в нечто вроде космических скафандров фигуры, роющиеся в развалинах здания. Подпись гласила: «Люди МОССАДа — они не ромашки собирают». Другая, тоже на фоне руин и пламени, сообщала: «Обедненный уран — катастрофа за катастрофой. Когда нам расскажут правду?»

Рут отступила на несколько шагов и оглядела стену.

На всех плакатах, похоже, мусолилась одна и та же тема.

Она угостилась солеными орешками-кешью.

Глотнула теплого вина с ароматом корицы.

И оглянулась — в комнату ввалилась небольшая толпа. Впрочем, Жожо в ней не оказалось. Смуглый небритый мужчина пожимал руки встречающим, возражая одному, вежливо отвечая другому. Потом он повернулся и помог снять дубленку вошедшей следом за ним женщине.

Рут опустила голову и задумчиво ткнула пальцем в розоватый кружок лимона в стакане. Лимон погрузился. Всплыл. Она выудила его и от нечего делать откусила краешек. Что-то происходит? Она не понимала. Лицо горело. Сомнений больше не оставалось.

Это был он.

Рут снова оглянулась.

Черные волосы, худощавое небритое лицо, клетчатая ржаво-коричневая куртка с широкими, отороченными мутоном лацканами и воротником и вышитым бледно-голубыми буквами на спине словом «Сиско».

Сиско-Кид. Собственной персоной.

Около сорока.

Он снял куртку и повесил ее на вешалку у двери. Похоже, ему было не по себе, как будто, собираясь на вечеринку, он не нашел ничего лучше белой спортивной рубашки, черных джинсов и замшевых сапог, в которых чувствовал себя не совсем комфортно.

Какой-то высокий чернокожий мужчина в плохо сшитом полосатом костюме заговорил с ним, сопровождая монолог широкими, более подходящими дирижеру взмахами рук. Рассеянно слушая, Кид смотрел под ноги, и вся поза его — руки в карманах брюк, одно плечо выше другого — выдавала неуверенность и настороженность, как будто он боялся чего-то.

Рут вдруг пришло в голову, что в нем есть какой-то надлом, внутренняя слабость или изъян, объясняющие его сдержанность. Слушал он внимательно, но все остальное, прочие органы чувств оставались незатронутыми, незадействованными. Рут понимала, что ее восприятие необъективно, что ее суждения основываются на нескольких секундах наблюдения за ним. Но впечатление сложилось мгновенно, четко, и у нее не было оснований не доверять себе.

Рут отчетливо помнила, как Сиско-Кид подошел к дому, как взбежал по ступенькам. Она не знала, кто он такой, но у них было кое-что общее: Лидия ван дер Хейден.

И все же кто он такой и какого черта делает здесь?

Кид все еще слушал, но внимание его начало рассеиваться. Он почесал шею и медленно оглядел комнату.

Рут предпочла укрыться в туалете.

Вылавливая в мыльнице скользкий зеленый кусочек мыла, она с объективной враждебностью изучила свое отражение в зеркале.

Обкусанные до мяса ногти, растрепанные волосы и казавшийся неуместным заштопанный шерстяной жакет, в котором она прекрасно чувствовала себя на барже.

«Давай смотреть правде в лицо, — мысленно сказала Рут своему отражению, — если бы гранж был олимпийским видом, ты представляла бы Голландию». Мать определенно назвала бы ее неряхой, но, черт возьми, офисная вечеринка в Зюйдоост не то событие, для которого требуется вечернее платье.

Она сполоснула лицо и тряхнула головой. Капельки воды, разлетевшись, попали в волосы, повисли на ресницах. Сразу стало легче, свежее, как после внезапного дождика в душный летний день.

В кабинке спустили воду. Кто-то шаркнул ногами, завозился с крючками, пуговицами и замками. Кто-то собирался выйти. Рут торопливо утерлась бумажным полотенцем и поспешила вернуться в ярко освещенную, неприветливую комнату.

Жожо все еще не было.

Она попыталась дозвониться до нее по мобильному, но телефон Жожо был отключен.

— Чертова обманщица! — прошипела Рут. — Куда же ты запропастилась?

Между тем вечеринка, на которую ее заманила Жожо, оправдывала самые худшие ожидания.

Обнаружив за шторой раздвижную дверь, Рут выскользнула на балкон и свернула косячок в надежде избавиться от нервозности и хоть чуть-чуть поднять настроение.

Опершись локтями о железные перила, она глубоко затянулась.

На темном небе высыпали звезды.

Нагловато-дерзкий железобетонный Бийлмер затаился в собственной тени, и только редкие машины еще ползли внизу под громадным футуристическим рекламным щитом со светящимися призывами покупать пиво «Амстел» и DVD-плейеры.

С другой стороны площади высился монолитный жилой дом, напоминающий некую квадратную мультимедийную инсталляцию. Каждое освещенное окно представляло собой что-то вроде мини-экрана, на котором разворачивалась та или иная сцена из Домашней жизни: «Обед с телевизором. Готовимся ко сну. Малыш уделывает пришельцев. Спокойной ночи». Некоторые сцены повторялись, а две или три были даже представлены в трех вариантах.

Чем бы ни была забита твоя голова, куда бы ни уносили тебя мысли и мечты, физическое существование каждого легко поддается разбивке на такие вот эпизоды — час за часом, день за днем, — сведенные к одному и тому же унылому повторению функциональных ритуалов.

Такая насекомоподобная и почти математическая репликация всего восхищала и одновременно отвращала — факсимильный мир зеркальных отражений, роящихся клонов, занятых каждый своим делом. Мысль о том, что ты индивидуален, уникален, не похож на других — даже если живешь на барже, — была не более чем пустым мифом, самообманом.

Сердце на мгновение замерло.

На балконе напротив, положив руки на поручень, стояла женщина. Задумавшись, она смотрела в ночное небо и, похоже, совсем не замечала свое альтер эго.

— Мафефа, — прогремел из ниоткуда мужской голос.

 

Глава двенадцатая

Чернокожий мужчина осторожно переступил через алюминиевый порожек раздвижной двери.

За ним проследовал Кид.

— Мафефа?

Чернокожий потер указательным пальцем о большой — универсальный жест для обозначения денег — и сухо усмехнулся.

Рут затаилась. Мужчины не заметили ее. Похоже, оба были довольны, что ускользнули из агрессивной синтетической атмосферы офиса, с его гудящими лампами дневного света и теплым эргономичным рельефным пластиком.

— Деньги любят деньги, — продолжал чернокожий и провел прямую линию от середины широкого, сплюснутого носа в бесконечность. — За милю чуют. Останавливаются на улице, снимают лайковые перчатки и здороваются. «Добрый день, друг мой. Где это мы с вами встречались?» Посмотри туда. — Он кивнул в сторону офисных зданий в районе вокзала и выпятил живот под застегнутым на все пуговицы пиджаком. — Люди в костюмах. Парни, построившее все это. Они знают, что к чему. Знают, как извлекать прибыль. Знают, как набивать карманы. Либо ты даешь прибыль, Томас, либо нет. Третьего не дано.

Второй мужчина вздохнул.

— А ты не сдаешься, Камерон.

Чернокожий рассмеялся. Смех у него был особенный: высокий, пронзительный, удивительно контрастировавший с гулким, громыхающим голосом и немного маниакальный, как будто смеялся не он сам, а некий крошечный персонаж мультика, спрятавшийся в его животе.

— Нет, не сдаюсь! В тот день, когда я опущу руки, мне останется только лечь и умереть! — Он подбросил орешек и, резко откинув голову, поймал его в рот. Но уже в следующее мгновение от хорошего настроения не осталось и следа. — Ты проссываешь жизнь, братишка, — пробормотал он и, картинно фыркнув, отвернулся.

Кид не ответил, чем только добавил масла в разгоравшийся огонек раздражения своего собеседника.

— Я скажу, почему у них ничего не получается. — Чернокожий показал пальцем через плечо, имея в виду, очевидно, собравшихся на вечеринку. — Потому что они всего лишь жалкая кучка болванов вроде тебя. Без обид, Томас. Их никто не слушает, и тебя никто слушать не станет. Понимаешь, о чем я? Ты малявка, сопляк. Всегда им был и им умрешь.

Второй снова не отреагировал, но в его молчании ощущалось напряжение, как будто он сдерживал себя лишь усилием воли, заставляя не поддаваться на провокацию.

Черный понял, что переступил черту и зашел слишком далеко, а потому предпочел дать задний ход. Положив на плечо собеседника медвежью лапищу, он коротко хохотнул.

— Я рассказал Исме твою историю. Ну, старик, это ее добило! Надо же придумать — наняться нянькой к псине! — Он звучно хлопнул себя по бедру и покачал головой: — Ты ведь все сочинил, а? Признайся, что сочинил.

— Нет, Камерон, не сочинил, — спокойно ответил Кид. Он тоже немного повеселел, хотя сдержанность и настороженность еще ощущались в его позе. — А что мне было делать? Она попросила присмотреть за малышом, а когда я пришел, то оказалось, что малыш — собака. И к тому же здоровущая. Немецкая овчарка. Пришлось повозиться — и то его светлости не так, и это не этак. Привык, чтобы его обслуживали по высшей категории.

— Жрет, наверное, только бараньи яйца, а?

— Да… rognons blancs. По-французски благозвучнее. Все, как положено, за исключением разве что марочного кларета.

— Хренова псина. Но такое только с тобой и могло приключиться! — Чернокожий обнял приятеля за плечи и, наклонившись, громко прошептал: — Уже не знают, куда деньги девать! Внутри все высохло, но нет же — подавай им куколок, суррогатных детишек да кое-что еще… ты же понимаешь?

Порыв ветра зацепился за рукав свитера Рут, и чернокожий посмотрел в ее сторону. Плечи его едва заметно напряглись, он выпрямился и похлопал приятеля по спине.

— Кстати, помнишь, что я сказал? — Здоровяк постучал себя по носу, повторил фокус с орешком и бросил взгляд в сторону Рут. — То-то. Потрясная новость. От нашего парня в «Рейтере». — Он картинно поежился и даже постучал зубами. — Не знаю, как ты, а мои активы уже заморожены. Здесь чертовски холодно. Обдумай все хорошенько, Томмазо. — Он покрутил пальцем у виска. — Тик-тик-тик. Дай знать, если решишь. — С этими словами чернокожий верзила помахал руками, изображая каратиста, и вернулся в комнату.

Кид сделал было шаг, чтобы последовать за ним, но тут его взгляд наткнулся на Рут.

Выражение то ли смущения, то ли даже стыда тенью легло на лицо. Вместо того чтобы уйти, он поднял с пола пластмассовый стакан с вином и, держа его в руке, облокотился на перила, зеркально отобразив позу Рут.

— Этот парень — настоящий придурок, — сказал он немного погодя и, повернувшись к Рут, рассмеялся. — Просто бешеный пес!

Не зная, обращены ли эти слова к ней или всего лишь брошены в воздух для разрядки, она промолчала. Потом пожала плечами:

— Наверное, великоват для жизни.

— Да, точно, так и есть! — Он посмотрел на нее еще раз и растерянно провел ладонью по волосам. — Так вот оно что! Вы все это время были здесь, да? До меня только сейчас дошло.

— Вышла покурить, но, как говорится, дыма без огня не бывает.

— Подождите.

Он ушел и тут же вернулся с коробком спичек. Рут прикурила и протянула коробок, Кид только отмахнулся.

— Мы знакомы? — спросил он.

Она покачала головой.

— Но должны?

— Может быть, — ответила Рут, удивившись. — Может быть. — Она решила не упоминать Лидию, хотя ситуация выглядела слишком заманчивой, и ей не хотелось упускать шанс. — Лидия ван дер Хейден. Мы с ней вроде как подруги.

— О Боже! — воскликнул Кид и протянул руку. — Будем рабами условностей — Томас Спрингер.

Рут назвала себя.

— Конечно, конечно… — Он задумчиво кивнул. — Лидия все время о вас говорит. Пару недель назад у нее была черная полоса, но старушка выкарабкалась. И все благодаря вам. Правда, вы просто сотворили чудо. И так ей помогли. Я имею в виду с картиной. Хотя дело еще не закончилось. Но подождите… вы, я… — Он прищурился. — Откуда вы меня знаете?

— Я вас не знаю… то есть…

В его глазах появилась настороженность.

— Я видела вас несколько дней назад. Вы заходили в ее дом. Все просто. Я шла по другой стороне улицы. И понятия не имела, кто вы такой. Лидия ни словом не обмолвилась, что у нее есть друзья среди джентльменов. Ее послушать, так у нее вообще никого не бывает.

Он расслабился и даже позволил себе улыбнуться.

— Да, эти старики, они такие. Всегда точно знают, когда и как получить то, что им требуется.

Он достал из кармана и протянул ей карточку: «Томас Спрингер. Амстердамское отделение Нидерландского комитета экспериментального общественного строительства».

Рут никогда не слышала о таком комитете. Кид объяснил, что целью комитета является содействие в обеспечении пожилых и инвалидов независимым жильем. В разных городах созданы центры, предоставляющие жилье тем, кому трудно справляться с домашними хлопотами, например, страдающим от болезни Альцгеймера. Разумеется, если есть возможность, старикам помогают доживать дома. До последнего времени Лидия была сияющей звездой на мрачном небосводе, твердо и даже ожесточенно отстаивавшей свою независимость. Он познакомился с ней лет пять назад, и у них почти сразу сложились добрые отношения. Теперь он заходит к ней каждый раз, когда бывает неподалеку, чаще всего просто поболтать, посмотреть, как у нее дела. С профессиональной точки зрения Лидия представляла собой интересный случай. Высокие, узкие, с крутыми лестницами дома вдоль каналов мало подходили для стариков. Либо живешь в полуподвале или на первом этаже, либо держишь жизнь в своих собственных руках, рискуя выпустить ее при неосторожном шаге. Лидии предлагали установить кресло-подъемник, но она и слушать ни о чем не желала. С ее точки зрения, это означало бы признаться в собственном бессилии. К тому же кресло-подъемник вещь далеко не безопасная.

— Вы бывали у нее наверху? — спросила Рут. — Мне довелось. Заметьте, только на втором. Это поразительно! Чего там только нет!

— Да, пещера Али-Бабы. Плохо, что у нее проблемы с памятью. Содержать такой дом в порядке дело нелегкое, а еще ведь надо оплачивать счета за обслуживание. В финансовом плане ее ждет полный крах. Думаю, недалеко то время, когда нам придется так или иначе вмешиваться.

Они взяли пару складных пластиковых стульев, стоявших в углу балкона. Рут села, подтянув к груди колени. Кид развернул свое и положил руки на спинку, как проводящий репетицию театральный режиссер. Его поза показалась ей сознательной попыткой замаскировать робость или неуверенность в себе.

Кид рассказал ей о своем детстве, прошедшем неподалеку от Бийлмера. Далее полились откровения. Она слушала его, не говоря ни слова, пытаясь составить определенное мнение.

Он вспоминал о временах, когда вокруг еще была пустошь. О неподвижных, словно стеклянных, водах лагун болот, в которых отражались облака. О песнях, что пели кроншнепы и чибисы, о шорохе тростника и тяжелом покачивании камыша.

В былые дни самым громким звуком, который можно было услышать зимой, был крик пролетающих диких гусей. Летом появлялись болотные цапли, перевозчики и поганки. Он собирал птичьи яйца или ловил рыбу в Вавере, над водой кружили стрекозы, а чуть дальше вращались крылья ветряных мельниц. Работавший на насосной станции старик часто приходил на берег со своей собакой и часами рассказывал занятные истории, останавливаясь только для того, чтобы продуть трубку или пульнуть из ружья по осмелившимся забраться в его фасоль кроликам. Вот тогда Кид и научился выслушивать стариков, какую бы чушь они ни несли.

Теперь остались только женщины.

Из тех, кому перевалило за восемьдесят, женщин было втрое больше, чем мужчин. За редким исключением они просто переживали своих мужей, как, впрочем, и по всему миру, и именно поэтому оставались в одиночестве. Хотя что касается Лидии, то она замужем и не была.

— Как вы думаете, у нее кто-то был? — спросила Рут.

— Она никогда никого не упоминала.

Он принес еще два стакана подогретого вина. Они говорили о Лидии, ее прошлом, ее отце, работавшем в «Лиро», пересыльном лагере, ее семье. Если Лидия и пережила их всех, то виной тому была главным образом война. Кид сравнивал старуху с моллюском, с закованным в панцирь существом из другой эпохи, упрямо цепляющимся за жизнь и за корму современного мира. Другое дело старик Скиль.

Рут остановила его. Что же все-таки произошло между ними, между Лидией и Скилем?

Он даже удивился ее вопросу.

— Они ненавидят друг друга. Не разговаривают, конечно, уже чуть ли не полвека. Но ненависть не проходит. Она дает им силы жить. Она их горючее, их жизненный сок, их источник возобновляемой энергии. Разве вы не знали?

— Должно быть, картина очень дорога ей.

— Тут что-то большее, чем картина. Вопрос принципиальный, хотя я не хочу делать вид, что что-то понимаю.

Скиль был загадкой. Ничем. Пустотой. Но Кид все же встречался с ним однажды и многое слышал от Лидии. Мало-помалу из мрака выступал пока еще расплывчатый профиль хранителя.

Рут слушала внимательно.

Кид рассказывал медленно, с запинкой, как будто привык больше думать, чем говорить. Иногда они встречались взглядами, и тогда его глаза совершенно неожиданно вспыхивали и в них танцевали смешинки.

Говоря о Скиле, этом bete noir, предмете ненависти Лидии, он постепенно поворачивал его новой для Рут стороной. Майлс уже упоминал, что старик расстался с прежним бизнесом. Теперь он был инвестором. Заставлял деньги делать деньги и являлся главным акционером масштабного проекта обновления района доков. Кид характеризовал его как затворника и мизантропа, укрывшегося от мира в доме на канале, напротив резиденции Лидии. Скиль редко выходил даже по делам, а в одном-единственном случае, когда Кид навестил его — разумеется, по поручению комитета, — оборвал разговор на середине предложения и захлопнул перед носом дверь. Вот такая короткая встреча. Но и она оставила отметку.

Рут вдруг вспомнила кое-что. Глупая, безумная мысль, но почему бы не попробовать?

— Какой он? Я имею в виду, внешне. Вьющиеся белые волосы, высокий лоб… как у Шекспира?

— Кого вы описываете?

— В тот день, когда вы навещали Лидию, у нее был еще один гость, который ушел чуть раньше. Аккуратный, делового вида, с кейсом. Хотя, если подумать, на восемьдесят с лишним он не тянул — около семидесяти.

Кид покачал головой:

— Это не Скиль.

— Кто же тогда мой Шекспир?

— Когда это было?

— В прошлую пятницу. Она не упоминала о других визитерах?

— Только о вас.

Они посмотрели друг на друга и замолчали. На мгновение.

— Какая она осторожная, наша Лидия. — Он поднял брови.

— Похоже, что так. — Рут вдруг разозлилась: — Но, черт возьми, если рассчитываешь на сочувствие и помощь, на то, что люди пойдут ради тебя на профессиональный риск, то уж по крайней мере будь с ними хоть немного честнее.

— Вы рисковали ради нее?

— Ну, может быть, слово «риск» не совсем уместно. Я, пожалуй, нарушила кое-какие инструкции. Ничего особенного. Меня лишь раздражает эта постоянная уклончивость, неискренность. Немного обидно. Если люди что-то для тебя делают, будь любезен отвечать им тем же.

— Конечно. Но и ее можно понять… после всего, что старушке пришлось испытать… Она ведь все потеряла. Все, кроме дома. Вряд ли стоит удивляться, что Лидия боится предательства. В худшие дни весь мир объединяется против нее в едином заговоре.

— Эй, Томмазо!

В окно постучали. Кто-то открыл раздвижную дверь. Все закончилось.

Из комнаты дохнуло теплом человеческих тел.

Собрались делать общую фотографию. Некоторые уселись, поджав ноги, на полу, другие разместились на поставленных в ряд стульях. Рут и Кид оказались сзади, встав рядом, плечом к плечу, словно в строю.

Посмотрите влево. Посмотрите вправо.

Жожо так и не пришла.

Красная лампа автофокуса, напряжение лицевых мышц в ожидании бессмертия — и белая вспышка вырвала долю секунды из потока времени. Группа снова разбилась на группки, постепенно принимавшие прежние очертания. Рут всматривалась в проплывающие мимо усталые лица. Теперь на групповых карточках будет и она. И может быть, кто-то посторонний ткнет в нее пальцем и поинтересуется, кто это, черт возьми, сюда затесался.

— С другой стороны, — прошептала она себе под нос, — а кто все эти люди? Социальные работники? Не очень-то похожи. Уж скорее санитары, на время отбросившие носилки.

Стоявший рядом Кид почесал затылок и посмотрел на нее сверху вниз. Он был почти на голову выше.

— Вы разве не присутствовали на собрании?

Она покачала головой и изобразила полное неведение.

— И вам никто ничего не сказал? Вы разве и афиши не видели?

Рут посмотрела на плакаты.

— А в чем дело, Томас? Неужели что-то ускользнуло от моего внимательного взгляда?

— Да… Мы в Бийлмере, так? — начал он, переключаясь в режим объяснения. — Что он собой представляет? Мерзкие, вонючие трущобы. Однако за пределами Амстердама о нем никто ничего никогда не слышал. По крайней мере до октября 1992 года.

— Точно! Вот оно что! — воскликнула Рут, увидев наконец свет. — Крушение! Грузовой самолет. Но какое отношение это имеет к тому, что здесь происходит?

— Они тогда жили здесь. Между прочим, и я тоже, возле Круитберга. Самолет разбился там. И они до сих пор здесь живут.

— Но они все-таки выжили, — возразила Рут.

Он разлил по пластиковым стаканам остававшееся в кувшине вино.

— Попробуйте сказать им это.

4 октября 1992 года. Худший день в современной истории города. «Боинг-747» авиакомпании «Эль Аль» упал на жилой квартал Бийлмера, убив сорок три человека. Продолжения история Рут не знала, хотя кое-какие обрывки информации долетали иногда и до нее через газеты или выпуски новостей.

Они подошли к плакатам, и Кид заполнил пробелы.

В результате аварии на месте крушения образовался маленький ад. Над всем районом повис приторный, сладковатый запах. Груз состоял из цветов и парфюмерии, по крайней мере так утверждали правительства Голландии и Израиля. Однако среди спасателей появились неизвестные люди в белых защитных костюмах, которые стали уносить с собой какие-то предметы. Только шесть лет спустя в газеты просочились данные о том, что в действительности было указано в грузовой декларации: сладковатый запах распространял диметилметилофосфонат — химическое вещество, используемое для производства нервно-паралитического газа «зарин». На борту потерпевшего крушение самолета находилось три из четырех необходимых компонентов. Получателем груза значился израильский Институт биологических исследований.

Но не это или не только это вызвало тревогу общественности, как не только это было причиной того, что сейчас ее окружали столько потерпевших.

Согласно неподтвержденным данным, все собаки-нюхачи, использовавшиеся при поисковых работах, умерли в течение шести месяцев. Потом проблемы начались у местного населения: головные боли, усталость, кожные раздражения, боли в сочленениях и мышцах, головокружение, трудности с дыханием, раковые и аутоиммунные заболевания. Выросло число выкидышей, увеличился процент врожденных дефектов, таких, как шестипалость и гидроцефалия.

В Бийлмере главным и единственным виновником всех коллективных несчастий назвали обедненный уран.

Выяснилось, что это химическое вещество, применявшееся в качестве противовеса в хвостовом руле и, как считали некоторые, крыльях самолета, быстро окислилось при возникшем на месте крушения пожаре и было разнесено сильным северо-западным ветром на большие расстояния. Каждый, кто находился поблизости, вдыхал микрочастицы окиси урана в большей или меньшей концентрации. В 1999-м правительственное расследование, проводимое комиссией Мейера, признало факт заражения, но пришло к выводу о малой вероятности того, что жертвами уранового отравления стали сколь-либо значительные группы граждан и спасатели.

— Дело закрыто, так, что ли? — спросила Рут, когда Кид перечислил факты.

— Пока еще нет. По крайней мере до тех пор, пока эти люди живы. Они требуют правосудия и ждут компенсаций. Первый шаг — признание масштаба проблемы. Дела закрывают, когда люди мертвы и похоронены, когда никого не осталось и бороться дальше некому.

Рут вспомнились Лидия и ее драгоценная картина. Да и Скиль, если подумать, не далеко от нее ушел.

— Пока живешь, надеешься.

— Это же и я хотел сказать. — Кид вздохнул и засунул руки в карманы брюк, от чего плечи его приподнялись. — Итак, кто же или что привело вас сюда?

— Меня пригласила подруга. Причем, заметьте, сама, Иуда, так и не появилась. Даже не сказала, что за вечеринка намечается. Если бы я знала, захватила бы с собой счетчик Гейгера.

— Они же не виноваты. Им-то праздновать особенно нечего.

— Ну не счетчик, так колокол. — Выплеснув раздражение, Рут смягчилась. — Или по крайней мере двойной компакт-диск «Диско инферно». Гарантированно пробуждает мертвых.

Не зная, как реагировать на такой юмор, Кид взял ее руку и тепло пожал.

— Мне нужно идти. — Глаза ушли в сторону, как будто часть его уже покинула комнату, а остальному приходилось догонять.

— Я что-то не так сказала?

— Извините, у меня дела. Опаздывать никак нельзя. Знаете, что такое кошельковый невод?

— Что?

— Кошельковый невод. Вентерь. Нет, конечно, не знаете… откуда? — как бы про себя пробормотал он. — А угорь? Угри вам нравятся?

— Угри?

— Могу принести, если хотите.

— Угря?

В сумке запищал мобильный. Сообщение пришло от Майлса.

Понедельник в 10. Пленарное бюро с Соломоном Кабролем. На повестке ван дер Хейден. Будь.

Рут сделала пометку в записной книжке, которую всегда носила в заднем кармане, и догнала своего нового знакомого, когда он уже снимал куртку с вешалки.

— Послушайте, я тоже собираюсь смыться. Это не вас, случайно, ждет внизу длинный черный «линкольн-континенталь»?

— Вам куда?

— В Йордаан. А вам?

— Мне по пути.

Вместо лимузина ехать пришлось на забрызганном грязью «фольксвагене»-фургоне. Когда разворачивались, Рут оглянулась и увидела сзади кровать, теплую одежду, болотные сапоги, рыбацкие принадлежности, масляную плиту, множество всевозможных мешков, пакетов и ящиков с неизвестным оборудованием. На задней двери красовался плакат с людьми в белых скафандрах, напоминавший о МОССАДе.

— Вы не против? — Рут закурила, сделала пару-тройку затяжек и раздавила косячок в пепельнице. — Одни обретают себя через страдание, другие обретают себя через радость, — философски заметила она. — Что касается меня, то я пока попробовала только это. Зачем, сама не знаю. Никакого эффекта уже не дает.

Кид с иронией взглянул на нее. Машину он вел по-голливудски, держа левую руку на верхней части руля.

— Вы наркоманка пятой степени. Вас не берет. Иммунитет выработался. Удовольствия никакого. Остается только жест, ритуал, когда вы сворачиваете самокрутку.

— А сколько всего стадий?

— Пять.

— Любопытно. Я так и думала, что вы это скажете.

Он широко улыбнулся:

— Чем еще вы занимаетесь в свободное время, кроме того, что крутите косячок?

— Я? О, вы знаете… надуваю пакетики через соломинки для коктейля, пускаю мыльные пузыри, бью баклуши, практикуюсь в составлении цветочных композиций. А если серьезно, то я немного бунтарь. Если продавщица в цветочном говорит, что стебли роз следует резать диагонально, то я, придя домой, всегда режу их прямо. Не спрашивайте почему.

Над дорогой то и дело поднимался залегший в низинах туман, и тогда желтоватый свет фар как будто выхватывал из темноты конусообразные бобины хлопка. В такие моменты Рут казалось, что она на турбовинтовом самолете, который заходит на посадку. Проезжая через туман, Кид сначала сбрасывал скорость, потом снова добавлял газу.

— А вы? — спросила Рут.

— Что?

— Вы чем занимаетесь?

— Я? Общаюсь с Лидией и другими старичками. Рыбачу в неразрешенных местах. Коллекционирую старые открытки с видами. И гоняю на велосипеде.

— С кем соревнуетесь?

— С самим собой. И конечно, с его величеством Временем. Вот… — Он открыл бардачок и протянул ей книгу. Тим Краббе. — Знаете такого?

Рут покачала головой.

— Возьмите. Почитайте.

Было темно, но она все же полистала страницы, давая понять, что ценит его жест.

— У меня есть теория, — продолжил после паузы Кид. — Восемьдесят процентов людей — придурки со сдвигом.

— Я, наверное, в их числе.

— Я еще не закончил. Восемьдесят процентов — придурки со сдвигом, но есть еще двадцать процентов, которые со сдвигом, но не придурки. Понимаете, что я имею в виду? Самое главное в жизни — отличить одних от других, потому что есть хорошие тронутые и плохие тронутые. Такая вот у меня теория. Кстати, вы из первой категории. — Он подумал и добавил: — Возможно.

Рут промолчала.

К барже подъехали уже в час ночи.

— Простите за любопытство, — сказала она, когда он открыл дверь, — но кто-то обещал угостить угрем.

— Заеду в субботу.

— Тогда уж лучше в понедельник. На выходные меня не будет. Собираюсь съездить к родителям в Дриеберген. Жожо согласилась покараулить баржу.

— Жожо?

— Да, это моя подруга. Между прочим, та самая, которая вытащила меня на эту вечеринку, а сама не пришла. Вообще-то вы можете привезти угря в любое время. Жожо будет здесь, так что ей и отдадите.

— Черт возьми, — сказал он. — Я знаю Жожо. Мы вместе работаем. Почему вы раньше не сказали, что это она? Ей пришлось остаться с одной женщиной, которой стало плохо на собрании.

— Вот как? — Рут пригладила волосы. Получалось интересно. — Самое странное, что она очень хотела, чтобы я пришла. Собиралась познакомить с парнем, которым она, кажется, увлеклась.

Кид рассеянно посмотрел на нее. Задумался. Опустил голову. Переступил с ноги на ногу.

«О Боже! — подумала Рут. — Это же ты, да? Ты! Тот самый парень, о котором рассказывала Жожо!»

Наконец Кид приложил руку к сердцу:

— Послушайте… мило поболтали и все такое. Салам. До понедельника.

 

Глава тринадцатая

— Что ж, давай посмотрим, — сказал отец.

Было утро субботы. На столе в рабочем кабинете лежали фотографии картины ван дер Хейдена, рисунок, сделанный Рут в хранилище, и с полдюжины книг и брошюр из магазинчика мистера Муна, часть из которых она даже успела пролистать по дороге.

Предоставив отцу заниматься загадками, Рут отправилась в кухню поболтать с матерью. Заодно они разогрели гороховый суп и кислую капусту. По радио передавали праздничную программу.

Всю ночь шел снег. В холмистом от наметенных сугробов саду сидел на антенне одинокий ворон. В этих птицах было что-то такое, что всегда наводило Рут на мысли о похоронах, гробах, черных покровах. Перед тем как погрузиться в полудрему, ворон встряхнул крыльями, став похожим на мокрый зонтик.

Ослепительная, сияющая белизна встретила Рут, когда она рискнула выйти из дому, чтобы расчистить дорожку. Лопата заскребла по гравию, нарушив торжественную тишину и покой зимнего дня. От холода и напряжения закололо в легких. Отставив лопату, Рут выпрямилась и огляделась. За ночь на снегу успели оставить следы не только птицы, но и лисы и еще какие-то звери, и теперь перед ней как будто лежала карта их ночных забав. У замерзшего пруда, судя по всему, охотники что-то не поделили — на случившийся конфликт указывали серое перо и три алых капельки крови.

Мир сиял в лучах бледного зимнего солнца, но с разных сторон уже доносились звуки наступающей оттепели: где-то сухо хрустнул под осевшим снегом хрусталик льда, зажурчала холодная вода в трубах и желобах, закапали свисающие с карнизов сосульки, распрямилась, вздохнув наконец облегченно, избавившаяся от бремени ветка.

В своей старой комнате Рут нашла чемодан со школьными тетрадками, куклами, коробочку с молочными зубами, крохотные шерстяные носочки и другие напоминания о безвозвратно ушедшем детстве. Обнаружились даже два выполненные цветными карандашами рисунка: пышная, расфуфыренная примадонна с улыбкой на лице, диадемой на голове, волшебной палочкой в руке и крылышками за спиной; и странная красная женщина с желтыми волосами, выпученными глазами и раскрытым ртом — она то ли пела, то ли кричала.

Рут опустилась на детскую кроватку и поймала в зеркале свое отражение.

Тогда — это тогда, а теперь — это сейчас.

Дни, месяцы и годы, заполнявшие промежуток между тогда и теперь, сгинули, исчезли, как мимолетные, одноразовые фрагменты бесконечности. Жалеть о них не стоило. Рут исполнилось десять, когда семья переехала на квартиру в Амстердаме, сохранив домик в Дриебергене, возле Утрехта, как вариант воскресного отдыха. Дом всегда вызывал призраков ее прежних «я». Родители состарились и продолжали стареть — с каждым визитом это становилось все яснее. Отец, например, стал гораздо медлительнее. Но со стороны это выглядело так, словно само время решило расслабиться, не спешить и воспринимать жизнь спокойнее. Что касается матери, то Рут добивала ее прическа. Где бы ни появлялась Маайке, так звали мать, — в Музее фольклора, на карточном турнире в Клаверяссене или на утреннем чаепитии в церкви, — узнать ее не составляло труда. Рут пыталась не обращать внимания на то, что украшало голову матери, но не могла — волосы больше походили на некое сооружение из фибергласовых стружек или сахарной ваты.

Одновременно в родителях все отчетливее проявлялась натура — привычки, манеры, причуды. Они постоянно бывали вместе — предавались воспоминаниям, ворчали, строили друг против друга мелкие козни, — в общем, вели непрерывную игру. Просто семейные Траляля и Труляля.

Мать по-прежнему с маниакальной одержимостью проверяла электроприборы и газ перед тем, как выйти из дому. Она все так же боялась сквозняков и без конца накручивала на палец локон, укротить который не удалось еще ни одному парикмахеру.

От отца вечно пахло гвоздикой. Он жевал веточку гвоздики не переставая, когда читал или слушал радио. Привычка появилась с тех самых пор, когда он бросил курить, хотя и по сей день позволял себе побаловаться сигаретой после ленча. Разговаривая с самим собой, тряся седой бородкой, отец расхаживал по дому в рубашке с открытым воротом, кожаной жилетке и голубом, с набивными цветами лотоса саронге, который приглянулся ему во время поездки в Малайзию и который теперь постоянно затягивался на талии, делая его похожим на какого-нибудь гуру или свами.

— Черт знает что! — прорычал он, резко обернувшись, когда Рут вошла в кабинет. — Уж лучше кроссвордами заниматься.

Она свернулась калачиком в большом кожаном кресле.

Кабинет уже давно превратился в мастерскую — здесь повсюду валялись зажимы, мотки провода, паяльники, вилки и розетки, платы и разная компьютерная дребедень. Его страстью были электроника и радио. До выхода на пенсию Йорис работал в представительстве «Мобил ойл». Как и жена, он много путешествовал и был неизлечимым книгоманом, читая все подряд — романы, биографии, философские труды. Повсюду в комнате лежали книги, журналы, подшивки счетов и прочий бумажный хлам. Лист с рисунком Рут был прикреплен зажимами к обратной стороне ширмы.

— Разобрался в числах? — спросила она.

— Что? — В последние годы Йорис стал слегка глуховат.

— Числа, — повторила Рут, повысив голос. — Ты в них разобрался? Понял что-нибудь?

— Ничего. Позвонил Лукасу. Пусть теперь он попробует. Две головы лучше, верно? Обещал посмотреть.

— Лукасу Аалдерсу?

Еще одно напоминание о прошлом. Родители Маартена и ее неожиданно крепко сдружились, встречались два-три раза в год, а иногда даже вместе проводили праздники. Рут уже не чувствовала себя комфортно в такой ситуации, но изменить что-либо не могла — оставалось только мириться.

— Похоже, какой-то шифр, — продолжал Йорис. — Вряд ли слишком сложный. Это же не современная криптография. Вероятнее всего, простая замена букв цифрами. Вся проблема — определить, какая цифра заменяет какую букву. В основе — правило частотности и общие правила словообразования. Например, во всех словах есть по крайней мере одна гласная. Со староголландским у меня ничего не вышло. Конечно, здесь может быть еще и циклический шифр. То есть через каждые несколько знаков цифры как бы поворачиваются. Этот будет посложнее. Надо знать, какие шифры использовались в восемнадцатом веке. В общем, как видишь, все не так легко. Слышала про манускрипт Войнича?

— Нет.

— Научный трактат, написанный по меньшей мере четыре столетия назад, к тому же шифром. Так вот, его еще никто не разгадал; этот орешек не по зубам даже современным мозглякам. И еще вот символ в центре звезды. Я нашел в той большой книжке. Он ведь обозначает философский камень, верно?

Йорис открыл толстенный фолиант, нужная страница которого была заложена тонкой отверткой.

— Есть. Вот он — философский камень. Безумная мечта всех алхимиков.

— Превращать металлы в золото.

— Ну, это все знают, — снисходительно заметил отец, — но тут говорится, что золотом дело не ограничивалось. В том смысле, что поиски философского камня в Средневековье были не только поиском путей к быстрому обогащению. По-настоящему их интересовал эликсир жизни. Трансформацию металлов они рассматривали только как часть процесса. Золото в метафорическом понимании есть источник жизни. Они ведь были ранними химиками. Конечно, чокнутых и в их среде хватало, и языком они пользовались особенным — даже о простом говорили туманно, так что сразу и не понять, о чем речь. Но иногда — и нередко, следуя методу проб и ошибок — делали поразительные открытия. Отделение химии от алхимии началось только в семнадцатом веке.

— Я была однажды на выставке картин алхимиков, — сказала Рут. — Когда-то такие мероприятия пользовались большой популярностью. Помню, мне понравилась вещь Джозефа Райта. На ней изображен алхимик, случайно открывший фосфор. Бедолага присел от испуга, на лице изумление, а перед ним стеклянная то ли колба, то ли пробирка… не знаю, как эти штуки тогда назывались. Чертовски хорошая картина.

— Верно. Между прочим, эти чудаковатые старикашки, какими обычно показывают алхимиков, открыли дорогу современным наукам: минералогии, химии, медицине, фармакологии. Возьми хотя бы порох или фейерверки… Тебе что-нибудь говорит имя Корнелиса Дреббеля?

— По-моему, в его честь названа школа? Если я только не ошибаюсь.

— Не ошибаешься. Между прочим, голландец. Изобретатель первой подводной лодки. И разумеется, алхимик.

На подлокотнике кресла лежали записная книжка и ручка. Глядя на лист, Рут срисовала шестиконечную звезду с двумя концентрическими кругами.

— Ты упомянул о философском камне. Почему? Что вообще он собой представлял?

— А вот послушай.

Йорис перевернул страницу и, ведя по строчке пальцем, начал читать:

Мы называем философский камень самым древним камнем мудрецов, самым тайным или неизвестным; непостижимым, небесным, благословенным и священным. В том, что он существует, нет ни малейших сомнений; в нем, тайне всех тайн, скрыты от непосвященных добродетель и сила божественности, конец и цель всего сущего. В нем заключен итог трудов всех мудрых. В нем — суть всех стихий. Нет на свете силы, способной уничтожить его; в его божественном духе двойная живая ртуть — исправление несовершенных и слабых металлов — вечный свет — панацея от всех хворей и недугов — славный феникс — драгоценнейшее из сокровищ — величайшее достояние всей природы.

Он перевел дух.

— Это из «Музея алхимии», 1625 год.

— Здорово сказано, — заметила Рут. — Без бутылки не разберешься.

Отец пристально посмотрел на нее поверх очков. Прежде, когда она была ребенком, такой взгляд нередко казался ей устрашающим.

— Ладно, ладно, — немного раздраженно сказала она. — Не кипятись. Я только хочу спросить, как камень может обладать всеми этими свойствами.

— Панвитализм. Они ведь полагали все вокруг живым. В том числе и камни. У камней своя жизнь и своя тайна. Когда Кортес спросил вождей ацтеков, откуда у них ножи, те указали на небо.

— Метеориты?

— Совершенно верно. Кроме того, камни обладали способностью производить потомство и делились по половому признаку. Спроси любого амстердамского резчика алмазов, и он ответит, что они и сейчас разделяют камни на мужские и женские в зависимости от блеска.

— И самые блестящие…

— Это, наверное, и есть лучшие друзья девушек, — мягко рассмеялся Йорис. — Подумай вот о чем. Кто становился алхимиком? Люди каких профессий? Кузнецы, стеклодувы, литейщики. Все эти занятия объединяет огонь. В Финикии, Греции, Египте, на Ближнем Востоке они составляли единое братство. Работали в храмах. А что делали? Что делают в плавильных печах?

— Ну, наверное, смешивают металлы.

— Верно. Получают сплавы. Амальгамы. Вот откуда и взялись сексуальные мотивы. Берешь два разных, иногда совершенно непохожих материала и получаешь третий, новый. У них это называлось hierosgamos, химическая свадьба. Вот тебе еще отрывок. — Он вытащил из стопки томик потоньше. — «Книга Морьенуса», древний арабский трактат. Здесь описывается алхимическая операция производства камня. «Брак, зачатие, беременность, рождение и кормление требуемы для сей операции». Алхимики полагали, что все металлы произошли от первоначального смешения серы и ртути. Вот почему многие в конце концов сходили с ума. Сера сама по себе штука неприятная, а уж если еще и ртутью надышишься, то определенно спятишь. В наше время точно из такого состава делают зубные пломбы. Вот тебе и прогресс. Но вернемся к нашим алхимикам. Кстати, об амальгамах. Известно ли тебе, что если сплавлять золото с серебром, то в результате получаешь больше золота и серебра? Понимаешь, о чем речь?

— Прикосновение Мидаса. Что-то из ничего.

— Еще одна заветная мечта. Но ты не забывай, что стяжателей среди них было не так уж и много, хотя первые предприниматели появились, пожалуй, именно из этой среды. Самые серьезные алхимики — святые люди, ведь своими корнями алхимия уходит в религию и мистицизм. Они пытались обуздать небесные силы. Разрушать, чтобы творить. Брак, страсть, смерть, возрождение. Почитай — они говорят об умерщвлении чудовищ, о расчленении человека мечом. Странные мотивы — ты же видела картинки в этих книжках. Иногда философский камень предстает в них в образе девы или ребенка, иногда Христа, иногда феникса. Процесс производства его — это процесс очищения и искупления, восхождение на гору, к высшей тайне. Прокаливание, сублимация, растворение, дистилляция, свертывание, подмешивание и так далее. Так они называли его стадии. И исходный материал выдерживает все. Меняется, преобразуется, возрождается из пепла. Такая вот теория. Теперь понимаешь, почему философский камень — это еще и эликсир жизни?

— Думаю, что да. Но кое-что все равно не понятно. Что это? Камень? Эликсир? Золото? Серебро? Что?

— Боюсь, я знаю не больше того, что сказано здесь, — признал Йорис. — Но вот послушай еще… — Он водрузил на нос очки. — Откровение святого Иоанна. «Побеждающему… дам ему белый камень». Дальше приводится список. У Иезекииля — огненный камень. У Захарии — камень с семью очами. В псалмах — «камень, который отвергли строители». Железный купорос. Мертвое тело. Моча… Бразилия. Сбежавший слуга. Хаос. Жаба. Гадюка. Зеленый лев. Продолжать можно долго. Автор этого труда, Петрус Бонус, говорит, что его можно сравнить со всем, что только есть в мире.

— Ценная подсказка. Только вот точному определению никак не помогает. Впрочем, может быть, суть как раз в этом? В том, что он не поддается определению.

Йорис снял очки, и они повисли на шнурке. Тонкая полоска света пересекала его бороду и костлявую грудь. Выше поблескивали в полутьме глаза.

— Может быть. Каждый пронимал под философским камнем свое. И у каждой исторической эпохи был свой философский камень, свой запретный плод, свои танталовы муки.

— А у нас?

— Не знаю. Может быть, ДНК? Новая тайная доктрина жизни? Ребята, которые ее изучают, уже обещают лечить все болезни и продлять жизнь. По крайней мере тем, кто живет в богатых странах, но это уже другой вопрос. Да, ДНК. Подходящий кандидат на роль нового эликсира, тебе не кажется?

— Ну, раз ты так считаешь…

— Ученые меняют мир. Непорочные зачатия и все такое. Они клянутся, что уже в ближайшее время смогут создавать ребенка непосредственно из женской яйцеклетки. Без какого бы то ни было вмешательства мужчин. Я так и знал, что они придумают, как от нас избавиться!

Рут поморщилась.

У нее затекла нога. Она потерла ее, поднялась и прошла к книжному шкафу. Какие только вещи не привлекают внимание людей на протяжении жизни! Какие только не остаются с ними как приятные спутники! Она подобрала старинную монету. Монета была мягкая, стертая и теплая. На ней едва просматривался профиль давно умершего короля или императора.

— Из чего состоит Вселенная? — глуховатым мечтательным голосом продолжал Йорис. — Куда уходит старое? Откуда берется новое? Метаморфозы и мутации. Изменения быстрые и медленные. Новая жизнь и смерть того, что прошло. Они интересовались всем этим. Всем, что имеет начало и конец. Всем, что подвержено переменам.

— Ты напоминаешь мне Джорджа Бенсона.

— А кто такой Джордж Бенсон?

— Не важно.

— Уравновесь все стихии, все элементы и получишь философский камень — ключ ко всему, тайну бессмертия. И все они сходились только в одном: этот чудесный камень должен быть из чего-то совершенно обычного, заурядного, вроде грязи. Из чего-то такого, от чего все воротят нос. Вот что говорит наш знакомый, Морьенус. — Йорис вернулся к книге. — Материя уникальна, и каждый, богатый и бедный, обладает ею. Она всем неведома — она у всех перед глазами. Чернь презирает ее, продавая дешево, как грязь, но философ, понимающий суть, дорожит ею.

— Мусорология, — прокомментировала Рут.

— Что?

Она повысила голос:

— Мусорология. Изучение культуры по тому, что она выбрасывает. Уже есть художники, которые занимаются этим по-крупному. А какой-то фотограф крадет мусорные бачки богачей и знаменитостей и фотографирует их хлам. Но ты хотел что-то сказать?

— Да, возьмем, к примеру, кремниевые чипы. От них зависят наши компьютеры. Но кремний — это всего лишь песок. И уж если на то пошло, то все — пепел, глина и прах. Все сводится к этому. Тайна в превращении, в том, как углерод становится алмазом, ископаемое — нефтью, а из комочка прилетевшего из космоса дерьма зарождается новая жизнь. Ведь наша Земля могла быть такой, как Луна. И куда бы мы тогда делись?

Рут ходила по комнате, подбирая то одно, то другое, сдувая пыль с выстроившихся рядами книг, отщипывая кусочек кекса, оставленного Йорисом на столе. Каждый раз, когда отец начинал философствовать, в ней поднималось раздражение. Возможно, сказывалось образование: она понимала язык спецификаций, а не генерализаций.

— А что сама картина? Она-то какое отношение имеет к великой тайне?

— Бог его знает. — Отец пожал плечами. — Может быть, кому-то понадобилось удобное место для сокрытия некоей секретной информации. Причем не обязательно самому художнику. Хотя картина мне нравится. Милая. Гляжу на нее, и руки тянутся к карандашу.

— Другими словами, ты не видишь связи между картиной и символами на обратной стороне?

— На каминной полке стоит стеклянная колба, которую вполне могли применять и для алхимических опытов, но больше ничего.

— Посмотри на фотографию. — Она подтолкнула к нему цифровые снимки. — Видишь ярлыки? Майлс — это мой коллега, англичанин, о котором я тебе рассказывала, — изучил все ярлыки и штампы и пришел к выводу, что сначала на картину положил глаз Геринг, но потом ее перехватили доверенные люди фюрера. В итоге она оказалась в частной коллекции Гитлера. Нам лишь хотелось понять, что его так в ней привлекло. Да, неплохая, но никак не выдающаяся. Средненькая. По большому счету это даже не искусство. Остаются символы на заднике. Может, смысл в них? Может, это их заинтересовало?

Йорис скорчил гримасу.

— Надеюсь, ты не ждешь от меня ответа на эти вопросы.

— Но кто-то же должен знать! — Неожиданно для самой себя она хлопнула ладонью по столу.

Йорис виновато опустил глаза, и злость моментально растворилась. Мысленно Рут отругала себя за несдержанность. И, усевшись на стол, провела ладонью по спутанным седым волосам, снова став папиной принцессой. Потерла, разглаживая, глубокие морщины на лбу.

— Знаешь, я в то время был еще ребенком, — сказал Йорис. — Адольф звонил мне время от времени, сообщал, как там у него дела на Восточном фронте. Но вот что странно, он ни разу не упомянул о своих художественных устремлениях. Интересно, почему? Мы ведь с ним были большими приятелями, всегда заодно. Жаль, что для бедняги Адольфа все так плохо кончилось.

— Хватит, пап! Замолчи!

— Посмотрим, что скажет Лукас, — проворчал он. — Разгадай сей числовой код и сделаешь шаг вперед.

— Почему бы людям не говорить напрямик? Почему, черт возьми, они придумывают всякие идиотские шифры и коды?

— Так поступали многие. Розенкрейцеры, масоны, даже католическая церковь. Если ты обладаешь неким особым знанием, то вряд хочешь, чтобы им овладели и другие. И не только потому же, почему собака валяется на сене. Может быть, ты просто не желаешь, чтобы оно попало в грязные руки и было осквернено. Изменилось ли что-то сегодня? Попробуй назвать профессию, которая не имела бы своего особого жаргона. Возьми, к примеру, «Майкрософт». Уверен, что и у вас, историков искусства, есть свои словечки. Алхимики опирались главным образом на Библию и литургию. Любили говорить парадоксами и загадками.

Рут наклонила пустую коробку из-под кекса и стряхнула на ладонь последние крошки.

— У меня появился приятель, которому тоже нравятся такого рода шутки.

Она уже рассказала родителям о Лидии, но умолчала и об угрозах неизвестного, и о проклятии, нависшем над всем этим делом. Накануне вечером пришло еще одно дикое, безумное послание. Мало того что оно помешало уснуть, так еще и пробралось в сон, в котором — Рут помнила даже сейчас — промелькнул и Сиско-Кид, появившись, разумеется, на упавшем с неба грузовом «Боинге-747».

Отец крутил ручку настройки коротковолнового приемника и реплику дочери не услышал. Рут вздрогнула, вспомнив вдруг, что распечатка последнего письма лежит в кармане куртки, неотвязно следуя за ней.

Она достала его и прочитала еще раз.

Chikenshit,

неужели урок не идет на пользу? Вы, женщины, погрязли во лжи. Правда нужда стала вам. Желаете получать, но ничего не даете взамен. А ведь Природа учит давать и получать. Ибо все переплетено и все разъято, все смешано и все отделено, все увлажнено и все высушено, все в зародыше и все в цвету на чаше алтаря. Corpus infantis ex masculo et femina procedit in actum. Воды поднялись, о Господь, воды возвышают голоса свои: воды вздымают волны. Я предупреждал тебя, Chikenshit, я предупреждал. Ты рассердила меня. Не надо было так поступать.

47 107,8682.

Снова числа. Снова эта загадочная подпись.

Вдруг стало трудно дышать. Первым желанием было рассказать обо всем отцу, но тут же другой импульс заставил воздержаться. Она ведь женщина, а не ребенок. Йорис и Маайке в том возрасте, когда людям вполне достаточно своих собственных проблем. Перекладывать на них свою ношу — значит поступать эгоистично и неблагодарно. Однако же последнее письмо прояснило по крайней мере две вещи. Во-первых, ее таинственный друг по переписке — мужчина. Во-вторых, ему, похоже, не чуждо увлечение той же алхимической белибердой.

Но кем бы он ни был, подумала Рут, надо отдать должное — к себе не подпустил ни на шаг.

— Послушай это, — сказал Йорис, покачивая головой и подкручивая большую черную ручку настройки. — Сорокаметровый диапазон. — Сквозь треск разрядов и пронзительное завывание пробился голос. — Какой-то парень их Крайстчерча переговаривается с кем-то в Латвии. Как тебе это нравится?

Рут тряхнула головой, отгоняя неприятные мысли, и постаралась придать лицу подходящее случаю выражение. Отец принадлежал к тому поколению, которое все еще находилось под впечатлением от катушечных магнитофонов и тому подобных достижений науки и техники. В отличие от него ей нравились миниатюрные удобные вещицы. Построенная собственными руками радиостанция с громадной передающей станцией в саду казалась Рут проявлением сталинской мегаломании. Того же эффекта можно достичь, если пытаться прихлопнуть муху веслом. «Боже мой, папа, — так и хотелось сказать ей, — чем же так плох телефон?» Круг интересов у сдвинувшихся на радио чудаков был довольно узок: когда они не говорили об омах и ваттах, то неизменно заводили речь о конденсаторах. То, что интересовало весь остальной мир — секс, наркотики и рок-н-ролл, — правилами игры запрещалось. Иногда Рут казалось, что единственной целью этих немногочисленных, но объединившихся в тайное общество снобов было избавление от сварливых, надоедливых жен.

Из столовой долетел звук гонга, приглашающего всех на ленч.

Йорис вытащил застрявшую между пожелтевшими зубами веточку гвоздики и опустил ее в пепельницу.

— Ради Бога, прошу тебя, не заводи при матери разговор о философском камне.

— Но почему?

— У нее совсем недавно были камни в желчном пузыре, не забыла? Ей делали эндоскопию.

— Папа! — воскликнула Рут. — Это же смешно! Как можно проводить такие нелепые параллели!

Ленч прошел спокойно.

Потом все вместе отправились купить дизельного топлива, а по пути заглянули на десять минут в антикварную лавку. Рут купила матери для коллекции старинную кофемолку с баночкой из дельфтского фарфора.

Вернулись в машину. Раскинувшиеся во все стороны белоснежные поля слепили глаза. Рут почувствовала щемящую боль за глазными яблоками. Лица родителей казались безжизненными масками. Перманент на голове у матери напоминал высохший комок перекати-поля, прилепившийся к голому черепу.

Рут опустила солнцезащитный козырек и посмотрела на себя в зеркало. Еще один бледноликий призрак. Обветренные, посиневшие губы, несмотря на поток горячего воздуха, который гнал обогреватель. Зрачки сузились до размеров булавочной головки. По счастью, в бардачке обнаружились модные солнцезащитные очки в красной с золотом оправе. Рут подкрасила губы и надела очки. Мир сразу стал гиацинтово-голубым.

Вздохнув про себя, она вернулась в туннели и гроты невеселых мыслей.

Внимание отца привлек какой-то знак, и он свернул на частную дорогу, по обеим сторонам которой растянулся электрический забор. За ним виднелось что-то вроде длинного ангара, где пережидали зиму громоздкие и неуклюжие сельскохозяйственные машины. В конце дороги находилась ферма по выращиванию фазанов, что было необычно для страны преимущественно мясо-молочного направления. Йорис и Маайке уже бывали на ферме раньше и теперь решили, что и дочери будет интересно ее посетить. Точнее, фазанья ферма оказалась местной достопримечательностью, о которой они смогли вспомнить. Еще одна характерная черта процесса старения — постоянная потребность кого-то развлекать.

Сопротивляться не было сил, и Рут сдалась, спрятав безразличие за стеклами очков и превратившись в безымянную старлетку, стучащую зубами в перерывах между дублями на итальянской Ривьере.

Супруга фермера помнила Йориса и Маайке и, поздоровавшись с ними за руку, провела гостей в жаркий курятник. Их встретили хлопаньем крыльев, паническим кудахтаньем и летящими во все стороны перьями. Молодняк испуганно сбился у дальней стенки просторного загона под оранжевым свечением радиаторов, но потом осмелел и осторожно вернулся к кормушкам. Последовали объяснения. Фазанов выращивали до восьми недель, затем взвешивали и продавали. В других загонах выращивали куропаток и вальдшнепов. Одни отправлялись непосредственно на обеденный стол, других выпускали на волю по специальной договоренности с местным обществом охотников. Сам фермер тоже был завзятым охотником.

Хозяйка пригласила гостей в кухню выпить кофе с кексом и заняться делом. Фазана Йорис и Маайке взять не пожелали ни живого, ни мертвого, но попросили дюжину яиц, корзинку свежих грибов, баночку паштета из утиной печенки и немного домашней ветчины. По завершении сделки все расслабились, долго пили горячий кофе и болтали о том о сем. Йорис изложил свою теорию насчет телефонных мачт, замаскированных под пластиковые деревья. Рут вспомнила, что читала о компании, выпускающей пластиковые деревья, и вскоре разговор перескочил на криминальную моду маскировать под мобильные телефоны четырехствольные пистолеты, уже ставшие головной болью для амстердамской полиции.

— Наверное, они стреляют, когда нажимаешь определенную цифру, — предположила хозяйка дома. — Интересно какую?

— Набери «У», чтобы убить, — пробормотала Рут.

В кармане зазвонил сотовый.

Она выскользнула из комнаты и закрыла за собой дверь.

— Все в порядке? — спросила Маайке, когда она вернулась.

— Да. — Рут мило и беспечно улыбнулась. Напряженный взгляд и забившаяся на левом веке жилка свидетельствовали, однако, о другом. Она подождала, пока они выйдут из дому, и лишь тогда объявила, что должна вернуться.

— Вернуться? — растерянно повторил отец.

— Да, вернуться домой. К себе. В Амстердам.

Маайке встревоженно повернулась к дочери:

— Прямо сейчас?

— Боюсь, что да.

— Я так и знала! Знала, что что-нибудь случится! Ну разве я тебе не говорила? — Она вцепилась в руку супруга.

— Ничего не случилось, мама. Звонила подруга. У нее небольшие неприятности, вот и все.

— Какие неприятности?

— Всякие. Вообще-то у нее куча неприятностей… как финансовых, так и в личной жизни. Пожалуйста, не требуй от меня деталей. Ей некуда податься. Не к кому обратиться, кроме как ко мне.

— Ну… если хочешь, предложи ей приехать сюда.

— Нет, мам, не тот случай. Нам самим надо во всем разобраться.

Маайке с чувством обняла дочь.

— Ей повезло, что у нее есть такая подруга, как ты. Ты всегда была упрямой, Рут, и немного отчужденной. Так Клара о тебе сказала. Не для того, чтобы покритиковать. Но сердце у тебя есть — правда, Йорис? — а это самое главное.

— Что? — подал голос Йорис.

— Я говорю, что сердце у нашей дочери есть.

— A-а, да… конечно… конечно. — Он несколько раз кивнул, очевидно, не вполне представляя, о чем идет речь и чего от него ждут.

— И это самое главное, — повторила Маайке.

Рут облегченно вздохнула.

Ложь прошла, не нанеся значительного ущерба. Интересно, удалось ли бы ей пройти проверку полиграфом? Похвала матери отозвалась, правда, уколом смущения, но выдумка была ее прощальным подарком им, ширмой, защитившей родителей от жестокой реальности. Говоря о вымышленной подруге, Рут имела в виду себя саму. Есть у нее сердце или нет — с выяснением можно подождать до разрешения нынешней ситуации. Когда-нибудь на досуге, в спокойной обстановке, она сама поразмышляет об этом. Если такое время вообще придет…

Отец проверил расписание.

— Есть поезд на пять тридцать пять. Но только с пересадкой. Будешь на месте в четверть седьмого. Если поторопимся, то еще успеем заскочить домой и собрать твои вещи.

— Ох, Рут, — вздохнула мать, — нам будет так не хватать тебя! Пообещай, что приедешь в самое ближайшее время.

 

Глава четырнадцатая

В поезде у нее было время подумать.

Сам факт несчастья не так уж омрачал ее мысли. Обычное, рядовое событие, последствия которого можно устранить позднее. Сейчас она пыталась заглянуть за возникшее препятствие, разглядеть то, что лежало за ним. Рут попыталась дозвониться до Жожо. Набрала даже номер Кида. Ничего. Единственный канал связи не работал.

Предоставленная самой себе, Рут никак не могла успокоиться. Это было просто невозможно.

Она достала сигарету и перешла в конец вагона.

Надвигались сумерки. Плоский, однообразный пейзаж за окном казался бесконечным, но постепенно растворялся в темноте.

В коридоре, держась за руки, стояли два уже немолодых гея. Тучные тела покачивались в такт движению поезда, как будто в ритм неслышной музыке, как будто эти двое мурлыкали какую-то старую сентиментальную балладу в свете неестественной, словно вырезанной из фольги, луны.

Из туалета вышла женщина с маленькой девочкой. Девочку качнуло, она пошатнулась и зацепилась за ногу Рут.

— Мамочка, мамочка, тетя меня ударила! Нарочно. Мамочка, мне больно!

Женщина устало улыбнулась и потащила ребенка за собой.

Рут нервно затянулась сигаретой.

В углу, рядом с огнетушителем, было откидное сиденье. Рут тяжело плюхнулась на него и прижалась щекой к холодному, вибрирующему стеклу окна.

«Я же знала, что так оно и будет. Всегда одно и то же. Только жизнь начинает налаживаться и уже можно пускаться в пляс, как — раз, получи по морде! Вот тебе кусок дерьма по спецзаказу, с твоим личным номером и доставкой к двери — не думай, что все хорошее дается даром.

Неужели это потому, что есть во мне что-то такое… что-то нехорошее?»

Рут выдохнула на стекло и нарисовала крест на покрывшейся тающей пленкой тумана поверхности. Оглянувшись и убедившись, что никто не смотрит, она показала язык своему отражению и дважды стукнулась головой о стену. «Так тебе и надо, дура безмозглая! Это же несчастный случай, не более того. Не конец света. И даже случается не в первый раз. Взгляни на ситуацию с другой стороны — когда твоя жизнь превращается в тихий пруд унылого, но комфортного одиночества, даже один брошенный в него камушек может вызвать чертовски много волн. Урок номер один: жизнь продолжается. Все течет… И ты должна шевелиться, двигаться вместе с ней, в противном случае — бух-плюх! Извините, леди! Ничего личного. Просто не мешайте движению. Не путайтесь в ногах!»

В Дуйвендрехте она вышла, перешла на другую платформу и села на экспресс «Утрехт — Лейден». До города оставалось несколько минут.

Контролер с как будто расщепленным подбородком задержал взгляд на ее билете. Рут уже приготовилась отстаивать свои права, но он, так ничего и не сказав, вернул его, слабо улыбнулся и двинулся дальше. Наверняка задумался о чем-то своем.

Интересно, о чем? О чем могут мечтать голландские контролеры? О чем-то постоянном, неизменном. О чем-то без колес и рельсов. О застывших в вечерней тиши ветряных мельницах. О привинченных к полу кроватях с набитыми пухом перинами. С другой стороны, стоит ли искать сложное в простом? Может, она, Рут, понравилась бедняге? А он просто не смог ничего сказать, не нашел слов, привыкнув всегда молчать, всегда держаться в тени.

— Поезд прибывает в Амстердам. Просьба к пассажирам не забывать вещи в вагоне.

Растекшиеся привольно мысли собрались в пучок. Поезд шел по городу, и в воздухе уже чувствовался тухлый, словно шедший из брюха кита, запах вокзала.

Теперь на трамвай…

Она переключилась на автопилот и словно во сне пересекла вестибюль железнодорожной станции. Огни, магазины, автомобили, толпы. Все казалось нереальным. Как будто ее окружали картонные декорации, грозящие обрушиться при малейшем порыве ветра. И все же они приближали ее к реальности. Чужой голос по телефону. Внезапная перемена планов. Она потеряла ощущение времени, и мозг, словно сбившаяся с курса бабочка, беспомощно трепыхался над замерзшими полями прошлого.

Бессвязные образы…

Однажды они с Маартеном отправились покататься на коньках. Как обычно, он сразу умчался вперед. И она вдруг осталась одна. Закружилась голова. Подогнулись ноги. Она увидела нечто жуткое, незабываемое. Вмерзшее в лед тело утонувшей собаки. Над мутной гладью торчал лишь черный, окровавленный кончик носа, перерезанный острым коньком.

Другая картинка.

Ее первый бойфренд, Франк… Он так крепко обнимал ее за талию, что идти можно было, лишь шагая с ним в ногу. Она до сих пор помнила, как по-хозяйски цепко впивались пальцы в ее правое бедро.

В школе Франк сидел позади и постоянно дул ей в шею. Было щекотно. Она улыбалась. Однажды учитель истории спросил, что ее так забавляет, и она не нашлась что ответить. Потом произнесла то единственное слово, которое запомнила из всего объяснения — «бургомистры», — и класс захихикал. Наказание не заставило ждать — Франк обзавелся другой девушкой, и каждый раз, когда она слышала слово «бургомистр» — в случайном разговоре, по телевизору, где угодно, — оно заставляло ее съеживаться. Это слово стало ее персональным демоном, толстым, покрытым шерстью, с выпирающим брюшком; демоном, чьей единственной миссией было отравлять ей жизнь, являясь в самые неподходящие, самые неожиданные моменты.

Звякнул звонок. Трамвай останавливался.

Рут поймала себя на том, что смотрит в землю. «Думаешь о прошлом, — сказал бы Маартен. — Когда люди думают о прошлом, они смотрят в землю. Когда думают о будущем, смотрят в небо». Или это сказал не Маартен, а Франк? Нет, он был слишком молод. Может быть, отец? Или кто-то еще. Впрочем, какая разница? Она забыла.

Слова отрываются от людей, как листья от веток, и никому не приходит в голову приклеивать их на место.

От трамвайной остановки Рут пошла к Блоемграхту. В последние часы подстегнутый стимуляторами мозг бессмысленно, суетливо палил наугад. Сейчас она подходила к дому, и физическое присутствие города возвращало к реальности.

Наступила ночь.

Стоящие вдоль канала деревья походили на грубые, наспех сделанные наброски темноты. Яркие гирлянды из белых и голубых лампочек безвольно свисали с промерзших ветвей. В Дриебергене шел снег. Здесь температура была на несколько градусов выше. То ли за время ее отсутствия в городе случился дождь, то ли просто растаял последний снег. В каналах поднялась темная, мутная вода. Дорога и тротуар казались бездонными зеркалами. Над прочерченными пунктиром решетками отраженных цветных огней скользили черные ломаные силуэты.

Первое, что увидела Рут, была полосатая пластиковая лента, натянутая поперек ведущего к «Спекулянту» трапа. На ней светилось отпечатанное через равные промежутки красными флуоресцентными буквами слово «Полиция».

Баржа глубоко осела в воду и сильно накренилась. Неподалеку стоял катер пожарной службы. Какие-то люди возились с помпами и шлангами.

Позвонивший ей полицейский сказал, что баржу затопило, но не сказал, насколько серьезно. До последнего момента Рут надеялась, что ничего страшного не случилось. Баржу затапливало и раньше. Например, если бы протекли все четыре тысячелитровых бака, то растекшиеся четыре кубические тонны воды поднялись бы над полом на три сантиметра. Физика не была ее сильным местом, но примерно такой результат дали произведенные в уме расчеты. Баржа просто не могла затонуть, потому что общий вес воды оставался бы одним и тем же. Конечно, внутри было бы мокро и сыро, но по крайней мере иметь дело с чистой водой из баков не так неприятно, как с грязной забортной.

Однако то, что рассказал полицейский, и то, что теперь предстало перед ней воочию, складывалось в совершенно иную и куда менее оптимистичную картину.

Возможно, причиной неприятности стала небольшая оттепель. В пятницу было довольно холодно, и вода в баках могла замерзнуть. Что, если Жожо открыла кран и, не дождавшись, пока из него потечет, случайно оставила его открытым, а ванну или раковину заткнула пробкой? Потом лед растаял, и вода могла разлиться по барже. Жизнь на барже не лишена риска, и такой сценарий развития событий выглядел вполне правдоподобно. Утечка даже чистой воды могла создать кучу проблем.

Золотое правило гласило: найди течь и немедленно включи помпу.

Рут нырнула под оградительную ленту и прошла по трапу на баржу. Она открыла рулевую рубку, поставила на полку дорожную сумку, покопавшись в шкафчике, нашла и натянула высокие резиновые сапоги. Работавший на помпе мужчина подошел поздороваться и, протянув руку, представился: Лауренс Дрест, аварийный дежурный.

— Уезжали?

— Да. Вот повезло, а?

— Эти баржи — те еще штучки. Обижаются, когда на них не обращают внимания. Мы подоспели как раз вовремя. Еще час-другой, и вы могли бы хвастать тем, что являетесь собственницей антикварной субмарины.

— Какая вода? Свежая или из канала?

— Чистейшая амстердамская забортного разлива. Прямо из лягушатника.

— Вот дерьмо.

— Точно подмечено. В этом-то вся проблема. Домик на воде окружен водой. А у воды на уме одно: как бы попасть в домик.

— Можете не рассказывать, по себе знаю. Как по-вашему, это еще надолго?

— Часа на четыре. Сказать точнее пока невозможно. Когда мы начали, глубина была около метра. За час откачиваем примерно десять сантиметров. Плохо то, что мы не знаем, откуда она поступает.

— Разве не из кранов?

Дрест покачал головой.

— Основной вопрос: протекает или уже нет? И ответить на него можно будет только тогда, когда мы обнаружим слабое место. Если течь в корпусе, придется вытаскивать голубушку из воды и отводить в сухой док для дополнительной обшивки. Вы еще побудете здесь?

— Только загляну внутрь. Сейчас вернусь.

— Поосторожнее там. И не вздумайте включать свет, если только не хотите пройти сеанс электротерапии. У вас есть свеча или парафиновая лампа?

— Где-то есть, только сейчас вряд ли вспомню. Не важно. Обойдусь и так.

Люк в заднюю каюту был открыт.

Рут осторожно спустилась по деревянным ступенькам. Воды оставалось еще много, глубина составляла примерно сорок сантиметров.

Она негромко выругалась. Привычный аромат тибетских благовоний исчез. Его сменил куда менее приятный запах испорченных яиц.

Глаза понемногу привыкали к полутьме. Света из иллюминаторов вполне хватало, чтобы сориентироваться. Некоторые были открыты — через них аварийщики пропустили шланги. На палубе равномерно постукивали помпы.

Пора оценить масштаб ущерба.

Проигрыватель и коллекция пластинок! Она оглянулась и облегченно вздохнула. Слава Богу! Проигрыватель стоял выше ватерлинии, а пластинки еще выше. Обжегшись на молоке… Прошлое затопление стоило ей нескольких ценных экземпляров. И все же их придется куда-то эвакуировать. Рут вытащила первую попавшую под руку и прочитала этикетку — «Му Daddy Rocks Me» в исполнении Трикси Смит. Конверт отсырел и распух. Надо как можно быстрее переправить всю коллекцию в сухое место.

Чем ниже — тем хуже.

Старая парчовая накидка промокла и пришла в негодность, как и большая часть одежды. Вокруг нее покачивались на воде бумаги, книги, компакт-диски и фотографии. Затопило машинное отделение. Пострадало дерево — рамки, двери, внутренняя обшивка. Если все заменять…

Ей не хотелось и думать об этом.

В салоне Рут встала на обитый кожзаменителем диванчик и стащила с верхней полки непромокаемый пакет, в котором хранились банковские и страховые документы.

Где бы сейчас ни был, Маартен, пожалуйста, не смотри!

Она пробралась в кухню и, поискав, нашла сухую полиэтиленовую сумку, куда можно было сложить бумаги и кое-какую одежду.

Все не так уж и плохо.

На помощь пришла обыкновенная человеческая практичность. Когда затихают землетрясения, когда отступают воды потопа, когда успокаиваются вулканы и умолкают пушки, оставшиеся в живых идут к руинам, разгребают завалы и роются в мусоре. Ножка от стула, сертификат о первом причастии, перевязанная розовой ленточкой стопка любовных писем… Обломки прежней жизни, свидетельства того, что уже никогда не вернется.

Рут вдруг почувствовала, что устала. Устала как собака.

Она вытащила ящик стола, опустила в сумку золотые часы, кое-какие украшения и, подумав, добавила пластмассовую лягушку, которая прыгала, если сжать резиновую грушу. Лягушка была у нее с детства. Оглянувшись, Рут сняла со стены и засунула в сумку рембрандтовскую «Еврейскую невесту», после чего прижала сумку к груди, опустилась на едва поднимавшийся над водой узенький диванчик…

И расплакалась.

Потек нос. Она вытерла его рукавом. Слезы все катились. Казалось, им не будет конца. Ее трясло. Началась икота.

А потом рыдания и всхлипы сменились вдруг смехом.

Невероятно, но факт — какая-то часть ее радовалась случившемуся. Возможно ли такое?

Невозможно. Это противоречило здравому смыслу. Нет и нет — просто сработал эффект бумеранга… нервный рефлекс… разрядка… какой-то дурацкий симптом стресса и усталости…

«Спекулянт» был ее домом. Единственной собственностью. Кроме него, у нее нет ничего. Она любила его укромные уголки и потаенные местечки, его романтизм, благородный изгиб носа, ржавый якорь и крохотный чистенький камбуз. Они идеально подходили друг другу. Она выросла здесь.

«Совершенство» — именно это слово лучше всего отражало их многолетнюю связь.

Рут снова вытерла нос. Неуместный демонический смех замер в горле так же внезапно, как и прозвучал.

Она почувствовала чей-то взгляд и подняла голову.

Над люком склонился человек.

При виде его она вздрогнула.

Положив руки на колени, он молча смотрел на нее. Это был не Дрест. На незнакомце было тяжелое пальто, на голове — русская шапка-ушанка — казалось, там устроился кот. Впрочем, ничего в его внешности не давало оснований для беспокойства. Он даже отсалютовал ей одним пальцем — таким жестом обычно подзывают официанта.

Майлс? Нет, тот иначе сложен. Кид? Тоже нет, другой профиль.

Незнакомец. Откуда же он взялся?

Несколько секунд они пялились друг на друга, потом Рут попыталась подняться. Мужчина выпрямился быстрее. Но убегать он не собирался, а поднял руку, показывая ей, что надо подождать, и обратился к кому-то на палубе. Бросив пару слов, незнакомец сам спустился вниз. На ногах у него тоже были резиновые сапоги. Повернувшись к Рут, он вынул изо рта маленький, но мощный фонарик и сказал:

— Привет нижней палубе.

Дальше он не пошел, но, подтянув полы пальто, чтобы не касались воды, прислонился к лестнице и направил луч фонарика на Рут.

Она молчала.

Мужчина откашлялся баритоном и, переключившись на более низкий тембр, спросил:

— Браамс? Рут Браамс?

Свет резал глаза, и Рут отвернулась. Он опустил фонарик, и луч отразился на потолке салона, создав там некое абстракционистское пятно.

— Андриес Смитс. Полицейский. Это я вам звонил. — В кармане у него запищал телефон. — Извините. — Он поднес аппарат к уху и прислушался.

Крепкий, с мощным подбородком, лет пятидесяти. Под глазами темные круги. Нижняя губа слегка выступает. В своей кремлевской шапке и тяжелом, неуклюжем пальто он напоминал дикого зверя, оказавшегося в дешевом провинциальном зверинце, — непонятное сумчатое с неопределенным именем, доведенное до апатии вязкими, клейкими булочками, гнилой капустой и непрекращающимися дождями. Рут имела некое приблизительное представление о том, что примерно так и должен выглядеть детектив. В таком случае он хотя бы соответствовал некоему образцу.

Смитс слегка наклонил голову, чтобы не удариться о потолок.

— Передайте Де Врису, чтобы поговорил с филиппинцем, — негромко сказал он. — И дайте общее предупреждение насчет того парня из Оуборга. Да, на «харлее». Если появится, пусть поищут следы от уколов. Проверьте, был ли он в двести двенадцатой. Что? Читай внимательней, Нико. Не Трансильвания, а Пенсильвания.

Он отключил телефон и о чем-то задумался.

Снова шаги. Кто-то еще спускался по лестнице.

Молодая женщина в форме полицейского. Без сапог. Оглядевшись, она опасливо присела на ступеньку, в полушаге от воды, и поправила кобуру, сдвинув с бедра вперед. Рубашка и галстук. Черная кожаная куртка, отороченный мехом воротник, кожаные перчатки. Темно-синяя фуражка с полицейской кокардой — золотым факелом. Фигуристая и миловидная, пожалуй, слишком хорошенькая, чтобы быть полицейским, — с собранными в узел темными волосами, благородными чертами и мягкими, добрыми глазами. Звезда, подумала Рут. И губы… какие и должны быть у красивой женщины. Она сочувственно улыбнулась Рут.

Рут улыбнулась в ответ.

— Это Бьянка, — пробормотал Смитс. — Бьянка Вельтхузен.

— Не знала, что познакомимся, — неловко пошутила Рут.

— Я тоже. — Смитс равнодушно огляделся. — Ваша?

Рут вдруг вспомнила.

— Жожо… девушка, которая была здесь… с ней все в порядке?

— Я же вам говорил. Поскользнулась и сломала ногу. Ничего удивительного. Открытый перелом. Плюс легкое сотрясение. Ее отвезли в больницу.

— Мне нужно ее увидеть. Я хочу ее повидать.

— Неужели? — Он как-то странно улыбнулся.

На лице женщины появилось обеспокоенное выражение. Она погрустнела, опустила голову и начала крутить в руке какую-то электронную штуковину.

— А почему нет? Есть какие-то причины?

Улыбка соскользнула с лица Смитса, как будто исчезла через потайной люк. Он фыркнул.

— Как хотите. Принсенграхт, семьсот шестьдесят девять. Она пробудет там еще пару дней. Только сейчас ваша подруга в несколько необычном состоянии… я имею в виду эмоциональное состояние. Впрочем, сами увидите.

Он подошел к ней, все еще придерживая, как подол юбки, полы пальто. Наклонился к Рут и внимательно, изучающе посмотрел ей в лицо. Зажатый в руке фонарик просвечивал красным через кажущиеся окровавленными волосатые пальцы.

— Так что же это такое, а? — спросил Смитс, с театральным изумлением раскидывая руки над зоной бедствия. — Непорядок!

— Полная хрень, — согласилась Рут. — Извините за французский.

— В управлении уже начали беспокоиться. Думали, эта старая железяка уляжется на дно канала. Вы разговаривали с Дрестом? Это мы их сюда притащили. Парни все еще откачивают воду. Как по-вашему, что случилось?

— Я надеялась, что протекли баки со свежей водой. Не повезло.

Детектив достал из кармана платок и громко высморкался.

— Так где же все-таки течь?

Рут изложила свою теорию. Они совместно проверили кухню, подсвечивая себе фонариком. Все было в порядке. Как обычно. То же и в туалете.

— Не понимаю, — призналась Рут.

В голове у нее крутились самые разные мысли, но делиться ими ни с сумчатым детективом, ни с его милой сообщницей она не спешила из-за отсутствия твердых доказательств. Последнее электронное письмо еще лежало в кармане:

Воды поднялись, о Господь, воды возвышают голоса свои: воды вздымают волны.

Но если это диверсия, то как она была осуществлена? Проще всего было бы просверлить или прожечь дырку в корпусе, толщина которого составляла пять или шесть миллиметров. Конечно, сверлить под водой дело нелегкое, но наверняка есть какие-то способы. Можно было бы, например, проделать отверстия выше ватерлинии, а потом сдвинуть мебель к одному борту, чтобы дырки оказались под водой. Последняя идея была творческой вариацией ее давнего рукотворного затопления. Осуществить такого рода операцию несложно, когда на барже и поблизости никого нет, но в данном случае — надо же! — на борт «Спекулянта», стоящего в самом сердце Амстердама, поднялась, соблазнившись романтикой, старушка Жожо. Маньяк со сверлом вряд ли остался бы незамеченным.

Ей стало холодно, и она поплотнее укуталась в куртку.

Что-то привлекло внимание Смитса, и он, наклонившись, снял с ее волос фазанье перышко.

— Так где же вы все-таки были, мисс Браамс? — осведомился детектив.

— В Дриебергене, у родителей. Я же вам уже говорила. По телефону.

— Я звонил на мобильный. Вы могли находиться где угодно.

Рут в изумлении уставилась на него:

— К чему это вы клоните? Намекаете, что я вру?

— Нет, всего лишь стараюсь установить поддающиеся проверке факты.

— К этому, как я понимаю, мы все стремимся. О том, что здесь произошло, я знаю не больше, чем Дрест. До Жожо дозвониться не получается. Вы же с ней разговаривали, что она сказала?

Смитс как будто и не слышал вопроса. Подойдя к Бьянке, он воткнул фазанье перо за околыш ее фуражки. Сама же Бьянка снова занялась своей электронной игрушкой. Детектив пристроился рядом и посмотрел на экран.

— Мило, — пробормотал он. — Как это тебе удается в таких условиях?

— Условия как раз идеальные, — ответила она. — Так часто бывает. Чем хуже условия, тем лучше картинка. При низком уровне освещенности срабатывает сенсор компенсации. Который?

Смитс указал пальцем на дисплей.

— Этот.

Бьянка дотронулась до кнопки, закрыла игрушку и положила в карман. Словно по команде, оба повернулись и поднялись на палубу. Рут последовала за ними.

— Так что?

— Что? — огрызнулся Смитс, терпение которого, похоже, подходило к концу. Вместе с терпением уходили и остатки вежливости.

— Я спросила вас насчет Жожо.

— Вашей подруги?

— Да, моей подруги.

— Она спала. Была ночь. Проснулась и — неприятный сюрприз.

— Ничего удивительного.

— Для вас — может быть, но не для нее.

— Я это и имела в виду, — вспыхнула Рут. — Ничего удивительного, что у нее случился шок. Меня уже затапливало. Вода ведь поднимается очень медленно, и замечаешь ее только тогда, когда улавливаешь запах. Если Жожо спала, то могла ничего не заметить.

Смитс нахмурился, тут же поежился и поднял плечи так высоко, как будто хотел спрятать в них уши.

— Если бы только вода… Хотя ей и этого хватило бы.

— Было что-то еще?

— А что я вам сказал? Уже не помню.

— Вы сказали только, что баржу затопило.

— И больше ни о чем не сказал?

— Нет.

— Тогда с чего вы решили, что было что-то еще?

— Боже! — не выдержала Рут. — Вы же сами только что дали мне это понять. Секунду назад! Разве нет? — Она повернулась за моральной поддержкой к Бьянке, которая смущенно опустила голову, очевидно, так и не решив, чью сторону принять.

— Ну-ну, успокойтесь. — Смитс положил тяжелую руку на плечо Рут. Она вывернулась и встала перед ним. — Вообще-то интуиция вас не подвела. Было кое-что еще. Я имею в виду, кроме течи. Ваша подруга что-то увидела. Мы не знаем, что именно. Она не вдавалась в детали, да и вряд ли была в том состоянии, чтобы судить о чем-то объективно. Мы лишь поняли, что она увидела что-то еще до затопления, и это что-то ее сильно расстроило. Будем надеяться, что все обойдется, что она преодолеет психологическую травму…

— Так о чем речь? — в отчаянии воскликнула Рут. — Что она увидела? Мышь? Крысу?

Крысу вряд ли — швартовы были хорошо промаслены и снабжены дисковидными щитками. Стальные брусы, не дававшие барже биться о берег канала, украшали шипы. Все это, конечно, не могло отпугнуть мерзких тварей, и иногда ночами она слышала, как они носятся по планширу. Но внутрь крысы не попадали никогда.

— А вы кого держите? — осведомился Смитс.

Не веря своим ушам, Рут посмотрела на Бьянку:

— Так вас этому учат в ваших школах? — Повернулась к детективу она уже с другим настроением. — У меня никого нет, понятно? Никаких животных. Кроме разве что пауков-орбатидов. Вот их здесь хватает, хоть ведрами выноси. Но они не в счет.

— Ее напугало не животное. Вещь. Какой-то предмет. Но с этим придется подождать, пока бедняжка не придет в себя. Тогда и представим отчет. Пока у нас есть только ее заявление. Не скажу, что оно составлено по полной форме, но смысл вполне ясен. Такова стандартная полицейская процедура. Начинать с главного, а потом переходить к деталям.

— Как мило, — прошептала Рут.

— Я бы не сказал. — Смитс покачал головой. — Нам с вами надо поговорить.

— А мне надо увидеть Жожо.

Он снова задумчиво, оценивающе посмотрел на нее. Откинул голову. Расслабился. Вдохнул сырого ночного воздуха.

— Есть где остановиться?

— Пока еще не думала.

— Комнату найти можно. Туристов сейчас не так уж много. И есть еще «Гранд-отель Краснопольски». Мы отправляем туда всяких важных шишек. Говорят, завтрак им подают в Зимнем саду. — Детектив вопросительно взглянул на нее.

— А почему бы и нет? В крайнем случае, как запасной вариант, подойдет и «Краснопольски». Я так понимаю, что полиция платит?

— Ах! — вздохнул Смитс. — Если бы не бюджетные ограничения…

— Ну, раз так, то придется довольствоваться отелем поскромнее. С одной звездой, без лифта, но очень уютным. Я как раз случайно знаю один такой.

— Бьянка подождет в машине, а я вас провожу.

— Нет! — отрезала Рут.

Хотя общение перешло в плоскость обмена легкими, даже шутливыми репликами, она чувствовала в нем скрытую угрозу, готовность в любой момент предпринять новое наступление. В этой тонкой войне нервов каждое замечание, каждый вопрос имели свой, скрытый для нее смысл. Рут инстинктивно ощущала, что Смитс с трудом переносит женщин. А может быть, и людей вообще.

Они прошли по трапу и поднырнули под полосатую ленту. Подойдя к белому «фиату», детективы остановились. Смитс повернулся к барже.

— Красивая, — одобрительно пробормотал он. — Хотя уже не молодая. Классическая модель.

— Построили в тридцатых, — сказала Рут. — «Люксмотор».

— Вы давно на ней живете?

— Почти четыре года.

— И какая же у вас философия?

— Извините?

— Ваша философия… ваша система взглядов. Или это глупый вопрос? Мне всегда представлялось, что каждый, кто делает сознательный выбор в пользу альтернативного образа жизни, поступает так по какой-то причине. Жить одной на лодке — это ведь выбор в пользу уединения, даже отступления, разве нет? На мой взгляд — взгляд дилетанта, — объяснений может быть два: разочарование в современном обществе или уход в медитацию. Вы не циник?

— У меня подвижная шкала ценностей и взглядов. От Будды до Кьеркегора.

— И где вы на этой шкале?

— Я все еще скольжу по ней. Послушайте, — продолжала Рут, чувствуя, что устала от игр, — я перебралась на баржу со своим приятелем. Мы прожили здесь три года. Примерно год назад он умер. С тех пор я одна. Вот и все. И на случай если вы, может быть, не заметили, в нашем городе многие живут на воде. Это весело. Прикольно. Немного неортодоксально. И даже дешевле.

Смитс хмуро посмотрел на пострадавшую баржу, и Рут невольно повернулась в ту же сторону.

— Конечно, иногда бывает и не весело и не прикольно, — признала она. — Порой даже очень не дешево. Иногда это просто достает.

— Понимаю. — В голосе полицейского снова послышались примирительные нотки. Он как будто вспомнил вдруг что-то давно забытое и усмехнулся. — Забавно… Знаете, я задал вам этот вопрос насчет философии… Мне действительно интересно, почему люди предпочитают жить на воде. Понимаете, я сам всегда мечтал перебраться на баржу. Но мечта так и осталась мечтой. Я свой шанс упустил. — Детектив постучал себя по виску. — Но где-то там что-то еще живет. Вот он, ваш Амстердам. А нам, обитателям суши, остается только смотреть на вас и завидовать. Если бы я не был женат, если бы не надо было платить по кредиту, то, может быть… Но что есть, то есть. У Роберта Фроста есть стихотворение «Дороги, которые мы не выбираем». Никто ведь не знает, тем ли путем пошел в жизни. И самое главное — мы никогда этого не узнаем. Вы, например.

— А что я?

— Вы выбрали себе дорогу. Поселились на барже. Осуществили мечту. Но и вы никогда не узнаете, правильно поступили или нет. Ответ всегда остается тайной.

— Какой ответ?

— Ответ на вопрос, правильную ли дорогу вы выбрали. Ни вы его не узнаете, ни я.

Рут потерла руки и переступила с ноги на ногу. Ей вдруг захотелось есть, захотелось тепла и света.

— Мечты имеют обыкновение превращаться в серые будни, — отрезала она. — Посмотрите, куда завела меня моя. Даже пойти некуда, не говоря уж про все остальное. Если что и утешает, так это страховка. Без нее мне бы даже за откачку воды и ремонт расплатиться было нечем.

Смитс бросил взгляд на Бьянку. Глаза его на мгновение вспыхнули, как лампочки игрального автомата перед выдачей выигрыша. Рут едва успела заметить этот сигнал. Бьянка же смущенно отвернулась и принялась натягивать перчатки.

Детектив только что не расцвел от удовольствия.

— Страховка! — выдохнул он. Кустистые брови взлетели, образовав на лбу под шапкой две морщинки. Сейчас они выполняли роль свеженьких, только что отчеканенных пунктуационных знаков, призванных отметить рождение нового человеческого чувства.

И Рут внезапно поймала себя на том, что Смитс очень и очень ей не нравится.

Оглянувшись и не обнаружив поблизости вывески отеля, она сделала пару шагов в сторону.

— Спокойной ночи, инспектор… или детектив… или как вас там. — Она обмотала шарфом подбородок, рот и нос, оставив только глаза под глубоко надвинутым беретом.

— Можно коп, — радушно подсказал Смитс.

«Дерьмо, вот ты кто», — подумала Рут.

— Вы справитесь одна? — спросила подошедшая Бьянка.

Рут кивнула.

— Не беспокойтесь. Все уладится.

— Я и не беспокоюсь. С какой стати мне беспокоиться? Со мной ничего не случится. Со мной никогда ничего не случается.

Бьянка дотронулась до ее руки.

— О! — сочувственно прошептала она. — У вас такая сухая кожа!

— Неужели? — Рут машинально провела тыльной стороной ладони по щеке.

— Да-да! Правда! Вы пользуетесь каким-нибудь увлажнителем?

— Нет. А надо?

Бьянка кивнула. Похоже, она воспринимала такие мелочи очень серьезно.

— Хорошо, буду пользоваться. Обещаю.

Теперь, рассмотрев напарницу Смитса вблизи, она поняла, что Бьянка еще красивее, чем ей показалось вначале. Рядом с ней было комфортно, возможно, из-за особого, полицейского, запаха — запаха крема для обуви, кожи, ружейной смазки. Такая милая, чистенькая, красивая. Интересно, как ей работается с этим боровом Смитсом?

Между тем Смитс уже залез в машину и лениво махнул рукой. Как и другие его жесты — и слова, — этот, казалось, нес некий скрытый, будто выраженный чужим языком подтекст. Рут перевела бы его как au revoir или что-то вроде того.

Но определенно не adieu…

Она отсалютовала одним пальцем, повторив его собственный жест, коим Смитс приветствовал ее после того, как минуту или больше подглядывал за ней, убитой горем, через открытый люк.

Рут отвернулась. На душе вдруг стало погано.

Какая безнадега! Где, черт возьми, друзья? Если они нужны, их никогда нет рядом. Был бы здесь Майлс, обнял бы… Пусть неуклюже, по-медвежьи. Пусть так, что нечем стало бы дышать. Пусть так, что завтрак запросился бы назад. Обнял и сказал… А что бы он сказал? Какое утешение предложил бы этот глас здравомыслия? «Ну что, балда, прищемили нам задницу, а?» или «Господи! Вот уж непруха!» Что-нибудь в этом роде. Что-нибудь британское. Такой уж он, Майлс, неисправимый, милый педик. Чашечка чая и слабительное — его рецепт от всех неприятностей.

Если бы все было так просто. Мир был бы куда как более приятным местом.

В животе заворочалась, заурчала мерзкая тошнота.

А ведь и правда: где же все ее друзья?

 

Глава пятнадцатая

Отель «Онна» занимал три здания на канале Блоемграхт.

Рут немного знала управляющего заведением Трипа, по крайней мере раскланивалась с ним при встрече. Он показал ей рассчитанную на двоих комнату на третьем этаже меньшего из трех зданий, потом они обсудили постигшее ее несчастье. В хозяйственном шкафу Трип нашел пару старых чемоданов. Сходили вместе на баржу. Забрали кое-что из одежды. Уходя, Рут заперла на замок люк и вернулась в номер.

Дел хватало.

Она развесила на батареях сырую одежду. Поставила на прикроватный столик «Еврейскую невесту». Вытащила пластиковую лягушку и пару раз сжала резиновую грушу. Распаковала сверток с фотографиями картины, рисунком и книгами мистера Муна.

Ничего не получалось. Ей никак не удавалось сосредоточиться.

Что-то постоянно дергало, отвлекало. Она начинала делать одно, останавливалась, бросала. Бралась за другое, но, не доведя до конца, переключалась на третье.

Рут выругалась и решила остановиться. Комната несла на себе следы ее порывистых инициатив. В довершение всего была очень голодна. Желудок рычал и ворчал, как волк. Трип сказал, что внизу есть холодильник, в котором можно найти кое-что съедобное. Но с этим придется подождать. Потому что было нечто такое, что шептало, кричало, вопило, требуя к себе первоочередного внимания.

Кстати, сколько времени?

Почти девять.

Принсенграхт, 769.

Нужно повидать Жожо.

Как ни объясняй случившее невероятным, безумным стечением обстоятельств, факт оставался фактом: именно она — пусть косвенно и непредумышленно — втянула подругу в эту заварушку. Да, она не виновата — всего лишь попросила ее присмотреть за баржей, — но из-за нее бедняжка оказалась там, где оказалась, став невинным звеном в цепи событий.

Ох, Жожо…

Сломала ногу! Да еще сотрясение! И сколько ей теперь придется лежать?

Рут представила, как Жожо просыпается посреди ночи под тихий плеск воды — не там, за бортом, а где-то рядом, совсем близко — и обнаруживает, что вода уже поднялась почти на уровень кровати. Ее окружает мутное дрожащее серо-бурое нечто. Через иллюминатор просачивается жидкий свет уличного фонаря. Осознание приходит постепенно. Путаясь и еще толком не проснувшись, она срывает простыню и одеяло… соскальзывает с постели, пытаясь нащупать ногой опору… поскальзывается и падает, вероятно, ударившись при этом головой. Отчаянный вдох… вода заполняет рот, попадает в нос… Ничего не видя, Жожо машет руками и ногами… всплывает… и тут ее пронзает острая боль в ноге. И еще… Смитс сказал, что она что-то увидела. Что? На что намекал этот чертов детектив? Рут ненавидела его. Смитс пользовался словами не для того, чтобы сказать что-то, сообщить, а с противоположной целью. Изощренная полицейская пытка: лишить человека знания, свести с ума, играя на его любопытстве.

Нет, она на это не клюнет.

Ее вдруг накрыла волна паники.

Вся жуткая сцена, словно позаимствованная из дешевого фильма ужасов, встала перед ее глазами с невероятной отчетливостью и даже с саундтреком — рваное дыхание и отчаянный стук сердца. Жожо стала Рут. Точнее, Жожо должна была стать Рут. Нечаянной жертвой. И то, что до сих пор оставалось неоформленным внутренним чувством, превратилось в твердую уверенность.

Ее баржа стала объектом диверсии.

Скорее всего это сделал тот же человек, который уже отсоединял газовый шланг. Кто-то, поставивший перед собой цель и упрямо идущий к ней. До последнего времени этот кто-то оставался всего лишь числом, но чем дальше, тем больше имя «Скиль» обретало форму подковообразного магнита, к которому притягивались железные опилки.

И что же делать?

Поспешные, второпях брошенные обвинения обернутся против нее же. Ей нужен Майлс. Нужны доказательства. Нужно придать делу форму. Вот для чего необходимо повидать Жожо. Помочь могут даже самые незначительные детали. Существовала и еще одна причина — неспокойная совесть. Жожо была ее заменой, ее дублером, чуть ли не жертвенным даром. Какая чушь! Ну откуда ей, Рут, было знать, что так случится?! Но от одной лишь этой мысли по коже пробегали мурашки. Что-то в этой ситуации тревожило, беспокоило, кололо иголочкой правды. Что? Рут старалась не думать, не слушать, не обращать внимания.

Так дальше нельзя.

Надо внести ясность.

Она знала, что не уснет, пока не поговорит с Жожо.

Рут вышла из отеля и направилась к барже. Люди еще работали, откачивая воду из трюма. К ней подошел Лауренс Дрест.

— Мы, кажется, выяснили, в чем дело.

— Вот как?

— Вы в последнее время пользовались стиральной машиной?

— Я уехала из города в пятницу. Здесь оставалась моя подруга. Помню, что действительно положила в машину белье. Саму подругу я не видела. У нее свой ключ. Но я оставила записку. Написала, что она, если захочет, может постирать и свое. А что?

— Пойдемте со мной.

Они обошли рубку. Начался мелкий дождь.

— Стиральная машина находится ниже уровня воды, верно? В принципе так и должно быть. Выпускной шланг для грязной воды идет вверх, проходит через отверстие в корпусе и свисает над каналом.

— Конечно. Все так. Я сама все устраивала. А в чем проблема?

Они остановились у борта. Дрест показал вниз:

— Вот ваша проблема. Выпускной шланг слишком длинный. Кто-то, вы или ваша подруга, слишком далеко его просунул. Конец шланга ушел под воду. И тут вступают в действие законы физики. После стирки машина сливает грязную воду. Шланг наполняется. Но так как он в воде, то происходит обратное действие. Эффект сифона. Понимаете? Вода из канала поднимается по шлангу и изливается в стиральную машину, которая стоит ниже уровня воды. И затопляет баржу. Именно это мы и обнаружили.

— Черт! Кто бы мог подумать, а?

— Вот вам небольшой совет. Если хотите избежать повторения такой ситуации в будущем, просто проделайте в шланге дырочку. Тогда вода из канала будет выливаться в нее и не пойдет в машину.

— Я только одного не понимаю. Почему раньше ничего подобного не случалось?

— Наверное, потому, что раньше шланг не опускался в канал. Кто-то протолкнул его немного и…

— Но это невозможно. Шланг не настолько длинный, чтобы достать до воды.

Дрест взял ее за руку.

— Наклонитесь и посмотрите хорошенько. Сейчас он висит над водой, потому что мы его вытянули. Но длины вполне хватает. Видите?

Рут напряженно вглядывалась в полутьму, но ничего не видела, и лишь когда по другому берегу проехала машина, свет фар позволил рассмотреть злосчастный шланг.

— Там целый лишний кусок. Черт! Кто-то удлинил шланг. Посмотрите — разница между старым шлангом и удлинением хорошо заметна. И место соединения отчетливо видно.

Дрест удивленно посмотрел на нее:

— Так это не ваша работа?

— Не моя. Я бы знала. Да и зачем мне такое устраивать?

Оба посмотрели в воду.

— Проклятие призрака-дарителя, удлиняющего шланги.

— Выходит, что так.

Они постояли еще немного и вернулись к люку.

— Что ж, по крайней мере главная ваша проблема, похоже, установлена. Но течи — те еще мерзавки. Может быть, есть и еще что-то. Например, в корпусе. Где ваши бумаги на баржу?

— Внизу. Сейчас принесу.

Она принесла документы. Дрест быстро их просмотрел.

— Знаете, когда ваш домик проходил последнюю проверку?

Рут покачала головой.

— Когда вы его купили. Одиннадцать лет назад. Это уж слишком. Боюсь, вам могут не продлить разрешение.

— Хотите сказать, что ее надо тащить в сухой док?

— Посмотрим.

— Ладно. Но что дальше?

Дрест потер подбородок.

— Воду мы скоро откачаем. Посмотрим, нет ли где течи. Если все в порядке, оставим старушку здесь до воскресенья. Вернемся завтра к четырем. До этого времени занимайтесь своими делами. А завтра, при дневном свете, решим, как быть и что делать. — Он протянул ей карточку. — Кстати, обратил внимание на ваш проигрыватель. Я и сам немного коллекционер. У вас там даже Нан Вин есть.

— Да, «По тряской дороге любви». Запись тридцать восьмого года. С Тедди Уилсоном.

— Блеск. Обожаю эту вещь. Послушайте, я принесу пластиковые мешки. Надо попробовать уберечь их от влаги. Но завтра постарайтесь перенести все в сухое место. Это же история, такое не восстановишь.

* * *

Рут шла вдоль Принсенграхта.

Дождь усилился и уже хлестал по лицу, а зонтика у нее не было. Дул сильный ветер, и холодные капли били по щекам, как льдинки. Она куталась в пальто и моргала.

Город-друг стал чужим. Словно высеченным из базальта.

Красивые фасады, яркие витрины бутиков, кафе, крепкие стены старых складов, отель «Пулитцер», мягко скользящие по неровным камням мостовой автомобили, мелькнувшая за стеклом элегантная женщина средних лет, наливавшая рубиновое вино в хрустальный графин, печальная песнь гобоя — все казалось нереальным. Неведомая, безымянная высшая сила смешала карты. Рут снова ощущала странную отчужденность между ней и городом. Казалось, все это с минуты на минуты низвергнется в слякоть и смешается с ней или же будет поглощено поднявшимися водами: Атлантида, Лемурия, Амстердам.

Сам город не изменился. Он, как обычно, занимался делом. Если беда и грозила кому, то только ей. Добрые жители Амстердама оставались верны себе; убаюканные мерной рутиной, они пребывали в ступоре и ничего не замечали.

Их время еще придет…

Сегодня не они, а она вытянула короткую спичку и получила свою порцию мелких неприятностей из раздела «Порча имущества». Увы, увы! Бедная, несчастная старушка Рут! Сегодня ей досталось гнилое яблоко. По статистике в жизни каждого должен выпасть кислотный дождь или — если вам уж очень не повезет — рухнуть на голову с неба «Боинг-747». А еще вас может накрыть облако обедненного урана. По статистике каждому причитается порция дерьма на палочке. Рано или поздно. Поздно или рано. Сегодня выпала ее очередь.

Ну и что?

Ее только встряхнуло. Физически она осталась цела.

Еще не поздно перестроиться. Время есть…

По каналу с ревом пронесся скутер. Глушитель не в порядке? Где-то сработала противоугонная сигнализация. Дождь стал еще сильнее, если такое вообще было возможно, капли отскакивали от камней, и над землей как будто висела шипучая, кипящая пелена. Люди разбегались во все стороны, прячась под арками и прижимаясь к стенам, словно укрывались от снайперского огня.

Рут добежала до больницы как раз вовремя, не успев промокнуть насквозь, и с облегчением нырнула в теплый и светлый холл.

Дежурной на месте не оказалось, но больница была сравнительно небольшая, к тому же Рут уже приходилось бывать здесь раньше. Однажды она порезала руку, работая на шлифовальном станке, и ей накладывали швы, а в другой раз, после смерти Маартена, побывала на приеме у врача-консультанта, который посоветовал пройти курс психотерапии. «Это поможет вам примириться с утратой», — сказал он. «Я не собираюсь ни с чем примиряться», — ответила Рут. Ее последний визит был к эндокринологу, прописавшему какие-то хитрые таблетки, которые, по его уверению, должны были «выправить гормональный уровень».

В общем, Рут знала эту больницу как свои пять пальцев. Пять обтянутых сухой кожей, с обкусанными до мяса ногтями пальцев.

Найти Жожо будет легче легкого, сказала она себе. Надо только проявить сообразительность.

На столе перед отсутствующей дежурной лежал регистрационный журнал. «Последние поступления» — значилось на открытой странице. Как раз то, что надо.

Она прошлась взглядом по списку. Фамилия Жожо была в нем на последнем месте.

Раздумывать, колебаться — некогда. Время для посещения больных в любом случае истекло. Систему не возьмешь уговорами — действовать надо решительно.

Рут поднялась на лифте на второй этаж. На выходе из кабинки ее встретил санитар с тележкой.

— Ну и вид у вас, — бодро заметил он и протянул бумажное полотенце.

— Спасибо. — Она сняла берет, вытерла лицо и шею и зашагала по коридору.

Ему до меня нет никакого дела.

Рут подошла к палате. Дверь была закрыта на защелку, а на ручке висела красная табличка с надписью «Не входить». Через небольшое окошечко из матового стекла просачивался мерцающий сиреневый свет.

Странно.

Что бы это могло значить? Рут подняла голову и сразу поняла, в чем дело. Она просто ошиблась. Сунулась не в ту палату. В 212-ю вместо 213-й.

Жожо была в соседней.

Рут огляделась — никого — и взялась за ручку приоткрытой двери, просунула голову в щель.

Жожо лежала, немного изогнувшись, на кровати, спиной к двери. На голове — повязка, на подушке — традиционная гватемальская кукла. Ее Рут видела у Жожо дома. Кукла была ее тотемом, ее талисманом. Загипсованная правая нога Жожо висела под острым углом, поддерживаемая в таком положении сложной системой из шкивов, блоков и ремней. Из-под гипсового панциря высовывалась черная нога. Сам панцирь покрывали надписи, оставленные теми, кто уже навещал Жожо в больнице. Возле настольной лампы лежали карточки и стоял стакан с водой. Теплый, мягкий свет падал на пол и стены широким полукругом, оставляя на середине палаты серую буферную зону. На стене висел небольшой телевизор с выключенным звуком. Показывали документальный фильм о войне: вытянутое лицо Геббельса, лающего на одного из своих подручных; розовощекие рейнские красавицы, украшенные цветочными венками; мальчики в кожаных штанишках, стреляющие из лука; праздник пива с неизменным духовым оркестром…

Славные деньки…

Рут осторожно, чтобы не разбудить спящую, вошла в палату и притворила за собой дверь.

Во сне Жожо слегка посапывала. Стакан на столике подрагивал, и по поверхности воды пробегала едва заметная рябь. Сначала Рут подумала, что такой эффект производит сопение Жожо. Потом, прислушавшись, поняла, что виной всему вибрация, передающаяся от работающих где-то медицинских аппаратов сначала на пол, потом на столик и наконец на стенки и дно стакана. При этом стакан медленно смещался к краю стола, словно движимый сверхъестественной силой. Рут вернула его на безопасное место и опустилась на край кровати.

— Жожо! — прошептала она.

Ответа не было.

Рут посмотрела на карточки. «Хотела приготовить тебе куриный супчик, но кое-кто отказался! (Рисунок изображал возмущенного цыпленка.) С любовью, мама». «Крепко обнимаем. Выздоравливай поскорее». Так, это от Лукаса и Клары. «Поцелуй — лучшее лекарство…» Имени нет, только буква Т — Томас?

Она перевела взгляд на гипс.

Три или четыре оставленные фломастером автографа. Кто-то нарисовал руку в приветственном жесте. Неизбежный смайлик и…

Рут наклонилась.

Рисунок был под коленом. Такой маленький, что она едва его не пропустила. Сердце дрогнуло и затрепетало, как бьющаяся о стекло мошка.

Два концентрических кружка внутри шестиконечной звезды.

Рисунок отличался от других по цвету: похоже, его сделали красной шариковой ручкой.

Рут выпрямилась и обхватила себя руками.

На мгновение ей показалось, что она совсем голая.

Что же происходит? Откуда это? И будет ли конец кошмару?

Из-за туч выступила узкая, едва видная сарацинская луна.

Дождь, оказывается, прекратился.

Жожо шевельнулась.

Вздохнула… потерла ладонью глаза. Ресница, подумала Рут, под веко попала ресница. Жожо попыталась повернуться, но обездвиженная нога ограничивала свободу маневра. Столкнувшись с сопротивлением, спящая наконец проснулась.

Открыла глаза… нахмурилась…

И увидела Рут.

— Жожо?

Ей хотелось узнать, кто нарисовал звезду, спросить про стиральную машину, но начинать с этого было бы невежливо. Начать следовало с выражения сочувствия. В конце концов, больше всего пострадала ведь Жожо. Рут осознала это только теперь, глядя на несчастную, прикованную к кровати девушку. Сама она, можно сказать, легко отделалась. Избежала прямого удара. Рут действительно было жаль подругу, но выразить переполнившее ее чувство она не могла. Утратила навык. К тому же путь сочувствию преграждали роящиеся в голове подозрения. И еще глаза Жожо. Они были красные. Красные глаза у чернокожего выглядят совсем не так, как у белого. Почему? Наверное, потому, что они напоминали раны… вывернутую наизнанку плоть…

Рут постаралась придать лицу соответствующее ситуации выражение и скрыть мрачные мысли.

По-прежнему ничего не говоря, Жожо наклонилась и нажала кнопку на висящем над головой шнуре. Зажужжал электромоторчик. Изголовье кровати поднялось на сорок градусов и остановилось. Жожо оперлась на локоть, чтобы не съехать с подушки. Рут сделала было движение вперед, чтобы помочь, но что-то в поведении подруги удержало ее на месте.

Устроившись в новом положении, Жожо попыталась заговорить. Да вот только от голоса почти ничего не осталось. Даже шепот ей не давался, и Рут пришлось угадывать смысл по движению губ, как будто их разделяло толстое стекло.

— Ты…

Рут подалась вперед:

— Ох, Жожо, бедненькая! Да? Что?

Девушка напряглась. Глаза ее потемнели, словно от напряжения. Словно что-то пыталось вылезти из них. Она вздохнула… выдохнула… Воздух пошел вверх по дыхательному горлу, поднимая с собой слова.

— Ты… будешь…

— Да? — Рут попыталась взять ее за руку, но девушка решительно отстранилась.

— …гореть.

— Что?

— Гореть. Ты будешь гореть в огне. — На последнем слове у нее вдруг прорезался голос. Уголки рта задрожали от сдерживаемых эмоций.

Рут непонимающе уставилась на подругу.

— Гореть в огне? — медленно, словно в гипнотическом трансе, повторила она.

— В аду, — спокойно, даже сухо уточнила Жожо и глубоко, с хрипом вдохнула. Щеки ее начали проваливаться. Воспроизвести всю фразу стоило ей почти нечеловеческих усилий. Каждое слово как будто изрыгалось. При этом вся ее поза и выражение лица были исполнены удивительного величия и достоинства. — Да, я хочу… Я хочу, чтобы ты горела в адском пламени.

Точка.

Главное было произнесено. Дело сделано. Точка поставлена.

Тело расслабилось, щеки запали, глаза закрылись. Когда Жожо снова подняла ресницы, глазные яблоки выглядели уже не человеческими. Они превратились в камни. Два опала. Глаза Жожо стали бусинками, как у лежащей на подушке гватемальской куклы. Человек за ними сделал несколько шагов назад.

Рут поднялась. Сжала пальцы. Закусила нижнюю губу. Посмотрела на дверь.

В какой-то момент в крови ее полыхнул огонь. Дать волю гневу. Поколотить эту чертову куклу. Сбросить на пол. Отомстить. Но за что? Где объяснения? Она открыла было рот, но лицо Жожо озарилось такой ненавистью, что у нее перехватило дыхание.

Рут повернулась и кинулась к выходу.

Она вылетела в коридор, едва соображая, куда идти дальше, и наткнулась на нянечку с одеялом в руках. Нянечка бросила что-то резкое, но Рут не расслышала. В ушах стучала кровь. На лбу и груди выступил пот. Она машинально пробормотала извинение. Женщина пожала плечами. Рут пошла в другую сторону.

К лифту, в приемную. И дальше, в стынущую темноту.

Она вышла на улицу. Дождь уже совсем перестал, уступив место пронизывающему ветру. Дома затаили дыхание, наблюдая за ней, ожидая, как она поступит, что сделает.

По Принсенграхту, разрезав желтое отражение уличного фонаря, протащился припозднившийся туристический катер. Постепенно вода успокоилась, расколотые фрагменты лампы, подрагивая, соединились в целое.

Рут судорожно вдохнула и покачала головой.

Все это не имело абсолютно никакого смысла.

Может быть, дело в сотрясении? Может быть, Жожо бредила?

Если бы ее собственные мысли не разбегались в стороны. Если бы она могла анализировать.

Три монахини в одинаковых синих плащах и идеально белых апостольниках шли по улице. Две шагали в ногу, третья, поменьше ростом, немного подпрыгивала, чтобы не отстать. Рут она напомнила последнего гнома из «Белоснежки». Одна из них рассказывала что-то забавное, две другие смеялись. Рут показалось, что кто-то произнес слово «бургомистр». Проходя мимо, они четко, как на параде, повернули головы. Она знала, чтО они видят на ее лице, но шаг их не сбился.

— Извините! — Что-то как будто толкнуло ее в спину.

Монахини неуверенно остановились и, сломав строй, повернулись.

— Что такое?

Рут почувствовала, что краснеет.

— Извините, у вас, случайно, не найдется сигареты?

Монахини изумленно переглянулись. Наверное, она достигла бы такого же эффекта, если бы вытащила из кармана полностью украшенную и сияющую праздничными огнями рождественскую елку.

— Очень хочется курить, — добавила Рут.

Женщины рассмеялись, легко и звонко, словно услышали удачную шутку, повернулись и, восстановив строй, зашагали дальше. Три белых накрахмаленных апостольника качнулись и скрылись за перекрестком, на переходе которого неуклюже застыл белый «фиат-панда».

Холод уже пробрался в кости. Трапециевидные мышцы шеи напряглись, норовя вырваться наружу. Губы пересохли. Руки дрожали, как у пьяницы.

«Нельзя быть слабой, — сказала она себе. — Крепись и не уступай никому.

И не стой на тротуаре, как будто на тебя обрушилось небо или по крайней мере кусок отсыревшей штукатурки. Двигайся. Нужно двигаться. Двигайся до тех пор, пока иллюзия цели не превратит иллюзию в цель, а потерянное не станет обретенным.

Прежде всего выброси из головы Жожо.

Случилось что-то такое, что недоступно твоему пониманию. Смирись с этим. Для понимания тебе недостает фактов. Верная реакция — не паника. Верная реакция — хирургическая логика. Твоя беда — интуиция, «женская логика», как называет ее Лукас, обычно с легкой насмешкой, через губу: “У вас, женщин, никогда нет времени на компас и карты. Вам не хватает терпения. Вам нужно прямое, непосредственное восприятие истины, и никак не меньше. Будто стоит лишь сконцентрироваться и всмотреться в себя, как она тут же и откроется вам наподобие Божественного откровения”».

Рут считала, что это зависит от того, где находится истина: там, в «реальном мире», в запутанном лабиринте перенаселенного города, или здесь, в лабиринтах мозга.

На мгновение мозг ее замер в созерцании самой гипотезы, как замирает на месте наткнувшийся на что-то слепой, подозревая, что в комнате затаился кто-то — друг или враг?

Двигайся. Шевелись.

Она перешла через дорогу, прошла по горбатому мостику и свернула на боковую улочку, ведущую к Принсенграхту. Мрачное, унылое место.

Рут оглянулась.

Она знала, что увидит его, и действительно, он был там и даже не пытался спрятаться. Белый «фиат» принадлежал ему. Только полицейский мог позволить себе остановиться на пешеходном переходе. Почему бы ему не махнуть рукой и не исчезнуть? Но нет, этот не из таких. Наверное, поджидал ее около больницы. Бесчувственный робот, спроектированный для наблюдения, сбора данных и анализа полученных образцов. А еще сволочь — не в обиду настоящим сволочам будет сказано.

В какой-то момент она получила тактическое преимущество. По узкой улице навстречу ему ехал мотоциклист с включенными фарами. Преследователь вскинул руку, словно защищаясь от удара, и Рут юркнула за угол и прижалась к стене. Сунула руки в карманы. Закрыла глаза.

Что дальше?

Пойти домой?

Только вот «дома» больше нет. Тогда в отель. В таком случае, что она делает здесь, в этом тесном переулке? Жизнь превращалась в ленту Мёбиуса. Она вышла из пункта А — как ее и учили — и пошла по прямой, не отклоняясь от курса. Но вследствие некоей топографической аберрации оказалась в той же точке А, только с другой стороны. Где допущена ошибка? Где она сделала неверный шаг?

Рут посмотрела на указатель улицы. Заложенная в памяти карта города медленно развернулась перед ней. Она находилась неподалеку от бара, реклама которого была на коробке спичек. Том самом, что дал ей Кид на проклятой вечеринке в офисе Жожо. Рут вытащила коробок из кармана, повернула его к свету и прочитала адрес.

А почему бы и нет?

Там можно передохнуть, избавиться от слежки. Название бара — «Нефритовый берег» — таило в себе некий намек, манило, как сладкий запах наркотика.

Мотоцикл скрылся из виду. Шлепающий звук шагов приближался. Рут собралась с силами, пробежала по улице, свернула за угол… еще за один… и еще…

Бар был ближе, чем ей представлялось, — жужжащая неоновая скоропись помигивала над черным входом.

За дверью она обнаружила лестницу, тугой спиралью уходившую вниз. Тихая, неназойливая музыка, никакого гама, поднимавшаяся словно из дымохода волна приятного, словно наперченного тепла. У нее еще был выбор: вперед или назад. Может, это и частное заведение, но что ей терять? В крайнем случае прикинуться невинной овечкой. Ее просто попросят удалиться. Даже эти несколько секунд раздумий показались ей потерянными напрасно.

Музыка становилась громче. Приглушенные, доброжелательные голоса. Сигаретный дым. Двери туалетов: дамы налево, джентльмены направо. Не забывайте, пожалуйста, вещи… Перпендикулярная полоска зеленого света между не дотянувшимися друг до друга тяжелыми черными шторами. Рут глубоко вздохнула, вошла в бар — или клуб? или притон? — поплыла по залу.

Прекрасно.

Без колебаний. Она сняла пальто, шарф и берет и села за свободный столик, как будто он предназначался ей, и только ей одной, как будто она просто заглянула сюда попудрить носик или кутнуть — в зависимости от статуса заведения.

Никто ее не толкал, не хватал. Никто даже не обратил на нее внимания.

Рут устроилась на роскошном, обитом бархатом стуле, положила руки на стол и осмотрелась. Тепло втекало в сырую, холодную кожу, онемевшие пальцы, закоченевшие ноги.

Каменные стены подвала были раскрашены в разные тона зеленого: морской волны, водорослей… Спокойные, умиротворяющие оттенки. Ничего кричащего, не бордель и не забегаловка. Здесь никто не подсовывал зазевавшемуся туристу сногсшибательный коктейль и не совал под нос умопомрачительный счет. Классное место, не подстраивающееся под моду, но и не выставляющее напоказ нищету. Осколок другого века. Оно служило рифом для элегантных обломков старины, приютом для тихих, незлобивых душ, наверное, здесь можно было, забывшись, потерять счет времени и просидеть весь уик-энд, нисколько не пожалев об утрате.

Зал наполняли с дюжину или около того клиентов, как одиноких, так и не очень. Персонал состоял из двух накрахмаленных и не слишком твердо стоящих на ногах немолодых официантов в «бабочках», столь же почтенного бармена, задумчиво складывающего салфетки, и юной азиатской кошечки в пестрой атласной тунике с воротничком в стиле Мао, при виде которой Рут почему-то подумала об опиекурильне. В углу, на небольшом возвышении, какой-то мужчина неспешно перебирал струны голубой гитары. Вечерний костюм и зализанные назад волосы напоминали о давно ушедших пятидесятых.

Именно гитарист задавал тон всему заведению: и легкому ритму, в котором двигались официанты, и даже биению ее пульса. Задумчиво склонившегося над инструментом музыканта окружал диск падающего сверху приглушенного света. Другими источниками иллюминации были свечи, по одной на каждом столике, и электрическая вывеска над золоченым ламбрекеном бара — «НЕФРИТОВЫЙ БЕРЕГ». Прозрачные зеленые буквы походили на огромные, с неровными, зазубренными краями кристаллы пироксена.

Рут никогда не слышала об этом заведении.

С потолка за неподвижными лопастями вентилятора списал огромный, сделанный из папье-маше дракон.

Такая вот обстановка…

И все же одного знакомого Рут обнаружила — парень сидел у бара.

Они случайно разговорились в кафе «Де Доффер» в Йордаане. Он работал в аэропорту Схипхолл, где готовил ленчи для пассажиров. Только это Рут и запомнила. Глаза их встретились, но его взгляд задержался лишь на мгновение и тут же скользнул дальше. Одностороннее узнавание.

Впрочем, другие посетители тоже никому себя не навязывали. Похоже, такое здесь действовало правило.

В маленькой нише напротив сидели, привалившись друг к другу, два гота. Голова девушки уютно покоилась на плече мужчины. Они разговаривали. Целовались. И явно никуда не спешили. Каждый раз, когда головы разъединялись, на передний план выступали черные губы. На обоих были черные рубашки и украшенные камнями распятия на фиолетовых ленточках, то и дело лязгавшие при контакте. У обоих были короткие черные волосы, глаза-незабудки и бледные, словно выбеленные, лица. Рут долго таращилась на них, как будто ее привели на процедуру опознания. Они любят друг друга, подумала она. И тут же оказалась в ловушке этой мысли.

Любовь! А что такое любовь?

Два незнакомца унюхивают друг друга, щелкает замочек, очертания постепенно растворяются, растекаются. Как мягкий воск. Как воск этой вот свечи. Они тают, растекаются, сливаются и становятся чем-то новым. Новым, чистым, неразделимым единством. Все прекрасно — пока горит огонь. Пример противоположного свойства — слияние плоти и крови. Неужели такое случилось и с ней? Раньше она считала, что да.

А теперь вдруг начала сомневаться.

Дурацкие мысли, Рут, возьми себя в руки.

Она попыталась расслабиться, отвлечься на что-то постороннее. Вытащила пластиковую зубочистку из бумажных ножен и принялась прочищать забившиеся дырочки в солонке.

Один из поскрипывающих официантов остановился у ее столика. Наверное, что-то с трансмиссией, подумала Рут.

— Так, мартини-бьянко. Побольше льда. И… вот что, сделайте двойной.

Официант кивнул и начал удаляться.

— Эй, постойте! Вернитесь! — окликнула его Рут. — Здесь можно поесть?

В ту же секунду перед ней возникла, будто только и ждала сигнала, девушка-азиатка. Заводная куколка: черные как смоль волосы, губки-вишенки, сухое, с маленькой грудью и шарнирными сочленениями, тело. Стопроцентная синтетика, только что с конвейера. И все же один недостаток имелся: пятнышки-рытвинки на скулах — следы подростковой прыщавости. Она принесла с собой запах пачули.

— Привет, меня зовут Чита. Есть проблемы?

— Проблем нет, — ответила Рут. — Если не считать проблемой голод.

— Голод — проблема во всем мире, но только не здесь. Вы хотите есть? — Чита улыбнулась. — Это не проблема.

— А как насчет меню?

— Это же «Нефритовый берег». Заказывайте все, что вам хочется.

— Любое блюдо?

— Любое. Но только не навынос!

— Как насчет филейного стейка, обжаренного в соленом масле? Не больше минуты! Можно?

— Можно! Видите того парня? — Девушка указала на гитариста. — Его зовут мистер Шайн. Он у нас на двух работах. Играет на гитаре и готовит. Хотите есть, выбирайте: музыка или стейк?

— Шутите?

Чита дотронулась до ее плеча и выгнулась назад, как тростинка.

— Шучу! Конечно, шучу!

— А покурить?

Азиатка вскинула бровь, развела глаза в разные стороны, вытянула руку и, поводив у Рут за ухом, предъявила сигарету.

— Волшебно!

— Но только с ментолом. Зато низкое содержание смолы. Все равно что куришь зубную пасту. Развлекайтесь, леди!

Она отплыла, высоко подняв голову и покачивая пальцем в ответ на призыв кого-то из клиентов.

Рут достала из коробка спичку, закурила и глубоко затянулась, предоставив дыму делать свое дело. Проверила мобильник. Как и следовало ожидать, подвал в зону покрытия не попадал.

Она прислушалась к музыке. Гитаристу надоело перебирать струны, он поднялся и взял микрофон.

— А сейчас старая композиция Сэма Тирда. Всем вам, безымянным разбойникам и десперадос.

Он снова сел и заиграл, и скоро Рут поймала себя на том, что притопывает в такт мелодии. Она отхлебнула мартини.

Принесли стейк — только мясо, ничего больше, если не считать редиски, которую разрезали так, что она стала похожа на цветок чертополоха. Просто и искусно. Уж не посещает ли здешний повар курсы по творческой кулинарии? Мясо оказалось практически сырым, каким оно Рут и нравилось, только что с косточки.

Все было прекрасно, если бы не одна мелочь.

Кто-то следил за ней.

 

Глава шестнадцатая

Мужчина сидел за столиком позади нее, метрах в двух, не более. Рут даже видела его краем глаза, но, перебарывая себя, не оборачивалась.

Считается установленным фактом, что люди ощущают, когда им смотрят в спину, — срабатывает какой-то древний атавистический инстинкт. Она читала об этом в «Ридерс дайджест», у родителей. Что при этом испытывает человек, зависит от того, кто и как на него смотрит. Рут чувствовала холодок на шее, как будто сидела спиной к открытому холодильнику. Чуть позже, когда мужчина откашлялся — точно так, как сделал это раньше, на барже, с переходом от средних тонов к более глубоким, — она поняла, что это Смитс.

Он стал новой проблемой в ее жизни: совал нос в ее дела, настроил на посещение Жожо, хотя наверняка знал, в каком та подавленном состоянии и чем все может закончиться.

Рут не нравилось, когда ее заставляли плясать под чужую дудку.

Но что делать, если копы — такая же малоприятная жизненная реальность, как собачье дерьмо или подоходный налог. Копы давно сделались одной из ее фобий, хотя Рут сталкивалась с ними всего лишь однажды, еще в то время, когда был жив Маартен. Ей на всю жизнь запомнился тот утренний налет, после которого ее чуть не хватил удар. Грубые, вооруженные до зубов люди перерыли всю баржу в поисках подпольной амилнитратовой фабрики, но нашли только какое-то пожухлое растеньице в горшке и полбутылки «Бэби Био». Она злилась, кричала, пыталась сопротивляться — не помогло. Скорее наоборот — проклятые штурмовики еще больше раззадорились. Сейчас повторялось то же самое. Нужно было выработать какую-то тактику. Не подавать виду, прикинуться безучастной и ко всему равнодушной — так, пожалуй, будет лучше всего, решила Рут. А дальше — по обстоятельствам.

Она допила мартини и дожевала мясо. В тарелке плавала теплая кровь. Рут вытерла ее кусочком хлеба, кусочек отправила в рот и промокнула салфеткой губы.

Музыка баюкала.

— Маленький был стейк, — подал голос Смитс. — Без гарнира. На мой взгляд, так могли бы и больше положить.

— Вкусно — это не обязательно много, — не поворачиваясь, ответила Рут и почувствовала, как он улыбается.

— А я вот красное мясо не ем. Не могу себе позволить. Высокое давление. Приходится осторожничать.

— Неужели? — Ей хорошо удался равнодушно-усталый тон. Она повернулась, одарила его ироничной улыбкой и закинула ногу за ногу. Попробуй-ка, возьми — ногти обломаешь. — У вас тоже нет дома? Вам тоже некуда пойти?

— Просто передумал. Решил перехватить вас у больницы. Не ожидал, что пойдете к ней. Мне показалось, вы шутили, когда сказали, что хотите ее навестить.

— Шутила? С какой стати?

— Подозрительность, — Смитс постучал себя пальцем по виску, — неотъемлемая черта детектива. Что-то вроде профессионального заболевания. Сказать по правде, хотел проверить, хватит ли у вас духу.

Без пальто и ушанки он выглядел — Рут признала это не без сожаления — настоящим щеголем. Дорогой костюм в клетку, сшитая на заказ рубашка с расстегнутой верхней пуговицей, приятный шелковый галстук, немного распущенный, как будто Смитс хотел выбраться из петли, — все это несло недвусмысленное послание миру: «Я свое отпахал, а теперь желаю расслабиться». В общем, его наряд гармонировал с зеленым стилем бара.

Старомодный сыщик со старомодным чувством собственного достоинства. Вот только белые кроссовки «Рибок» нарушали целостность образа.

У него были бледные ресницы, светлые брови и слегка вьющиеся блондинистые волосы, чего Рут не рассмотрела в полутьме на барже, и они давали представление о том, как он выглядел в молодости. Впрочем, она не собиралась отказываться от уже сложившегося впечатления: Смитс остался для нее сумчатым. Плотный, даже грузный, с тяжелыми мешками под глазами, толстой нижней губой. Коп. Даже при отсутствии других вариантов она не взяла бы мыло в его душе.

Помахав официанту рукой, Рут заказала еще один мартини.

— Вы позволите? — спросил Смитс, указывая на свободный стул за ее столиком.

Она равнодушно пожала плечами.

Он перебрался к ней и заказал «Чивас ригал».

— С моей баржей кто-то поработал, — сказала Рут.

— Дрест мне звонил. Рассказал про стиральную машину. Проблема с гидродинамикой, а?

— Этот шланг никогда не доставал до воды. Его удлинили. Надеюсь, он вам и об этом рассказал.

— Конечно, — улыбнулся Смитс. — Придется поверить вам на слово.

С самого утра в кармане кардигана лежало последнее сообщение. Не говоря ни слова, Рут достала листок, развернула и положила на стол перед детективом. Прочитав, он вопросительно посмотрел на нее.

— Прислал тот же гад, — объяснила она.

— Похоже, вы его чем-то расстроили.

Рут вскинула голову:

— У меня нет такого хобби — расстраивать людей. Я даже не уверена, что знаю, кто это.

— Но предположение есть?

— Подозрение. Я получила уже два таких сообщения.

— Там, где про ложь… звучит довольно специфично.

Рут возмущенно фыркнула. Она не знала, известно ли Смитсу что-нибудь о Лидии и картине. Это зависело от того, насколько долго и обстоятельно он разговаривал с Жожо, которая была единственным потенциальным источником такой информации. Она решила не спешить с откровениями.

— Возможно ли отправлять электронные сообщения анонимно?

— Запросто. Электронное сообщение имеет заголовок, показывающий, откуда оно пришло. Мошенники и жулики пользуются ремейлерами — сайтами, которые автоматически пересылают почту анонимно. Теоретически на провайдера можно получить ордер, но это требует времени. Если ваш приятель прыгает с одного ремейлера на другой, поймать его сложно. Понимаете, о чем я? Ремейлеры могут находиться где угодно, даже на краю света, в каком-нибудь интернет-кафе в Тимбукту или в темной сети.

— В темной сети?

— Исчезнувшие источники данных. Почему они исчезли? Мы не знаем. Причин может быть несколько. В вашем случае единственная мера — блокировать поступление дальнейших сообщений, для чего нужно уведомить вашего провайдера.

Рут удивленно шевельнула бровями.

— Специализируетесь на кибер-преступлениях?

— Не совсем. Интересуюсь. Слушаю разговоры. Читаю. Стараюсь не отставать от передовой криминальной мысли.

— А она есть? Эта самая криминальная мысль?

— Конечно. Преступник ведь мыслит так же, как мы с вами. Только программа у него другая и выбор средств более широкий. Риск — сильный стимулятор. Вы как относитесь к риску?

— Я? Да я даже скрэч-карты больше не покупаю.

Официант принес заказ. Смитс мрачно уставился в стакан, потом опустил палец и выловил плававшую на поверхности частичку пепла.

— Где ваш компьютер?

— А вы как думаете?

— На барже? Тогда ему крышка.

— Есть другие варианты. Он присылает сообщения на сотовый. Точнее, я получила одно.

— Ловко. А как у вас с обычной почтой?

— Получила «письмо счастья». Думаю, не от него. Там говорилось, что мне не жить, если не разошлю шесть копий всем, кого знаю, и не отправлю чек на какой-то почтовый ящик в Роттердаме.

— Отослали?

— Нет. Чудом осталась жива. Я не суеверна. Считаю, что суеверия приносят только несчастья. Если ты, конечно, не такой, как тот парень из блюза.

— Что за парень? Расскажите.

— «У меня из всех удач только неудача», — пропела Рут.

Смитс улыбнулся, показав длинные зубы цвета клавишей старого аккордеона, потом еще раз прочитал сообщение.

— По-моему, смахивает на какой-то религиозный бред, а? Как у вас с латынью?

— Не знакома.

Смитс сложил листок, но оставил его на столе.

— Мне это мало о чем говорит.

— О!

— Да. Кому-то нравится писать вам письма. Ну и что?

— Ну и что? А кто отсоединил газовый баллон? Кто оставил граффити на люке? Кто, наконец, пробрался на баржу и попытался ее затопить? Это тоже «ну и что»?

— Из всего вами перечисленного нет ничего, что вы не смогли бы сделать сами. Кстати, это относится и к электронным письмам.

Рут недоверчиво уставилась на него:

— Вы серьезно?

— Ваша подруга, Жожо, полагает, что вы хотели разделаться с ней. Она может выдвинуть обвинения. Далее… страховая компания. Они вполне могут проявить живой интерес к ее рассказу и дальнейшему развитию этой истории. Жожо упоминала о каких-то денежных проблемах, говорила, что вы превысили кредит. Не поймите меня неправильно. Я не хочу становиться на чью-то сторону. Я лишь хочу, чтобы вы поняли, как обстоят дела.

Рут даже привстала от возмущения. Кровь бросилась в лицо, и оставалось лишь надеяться, что в зеленом полумраке Смитс ничего не заметит. Вспыльчивость перешла к ней от отца. В нем же, как ни парадоксально, сей пламень угас. Годы сгладили буйный нрав, добавили невозмутимости, мягкости и доброжелательности. Теперь она одна несла фамильное проклятие. Угли полыхнули, однако Рут безжалостно подавила поднявшийся было огонь.

Гитарист снова принялся за свое, но слова Смитса до такой степени поколебали ее душевное спокойствие, что и музыка утратила недавнюю притягательность.

— Здесь не гитара, а сирена нужна, — сказала Рут. — Жожо в больнице пожелала мне отправиться в ад. Совершенно серьезно. Разговора не получилось, мы даже не поболтали. Что происходит? Что с ней такое?

— Томас Спрингер. Слышали о таком?

— Да… Кид. Это я так его называю. Мы познакомились на вечеринке. Потом он подвез меня домой.

— Она говорила и о вечеринке, и о Спрингере. Он ей нравится.

— Знаю. Между прочим, Жожо сама мне о нем рассказала.

— Она считает, что вы отобрали у нее роль. Говорит, что уже не в первый раз.

— Что? Перестаньте! — Рут в изумлении покачала головой. Когда же это был первый? Если Жожо и могла иметь кого-то в виду, то только Маартена. Невероятно! — Послушайте… Несколько лет назад я познакомила ее с парнем, за которого она собралась замуж. Собралась, но не вышла. Да, это был мой бывший… я вам про него рассказывала, он потом погиб. Но дело в том, что это она приняла его от меня, а не наоборот.

— Значит, теперь стало наоборот, — преспокойно заметил Смитс, которого ее горячность, похоже, ничуть не убедила. — А раз так, то все становится на свои места, понимаете? Вы с ней посчитались.

Рут снова вытаращилась на него:

— Скажите, где вы изучали логику? Уж не в лагере ли террористов где-нибудь в Гиндукуше?

— В групповой психологии описывается такой феномен, когда женщина тянется к мужчине потому, что точно так же тянутся к нему и другие женщины. Это стадный инстинкт. Стадная валоризация.

— Я и не отрицаю. Просто говорю вам, что это я отдала ей своего бывшего. Я свела их вместе. Никакого соперничества не было и в помине. Если о чем и можно говорить, то только о преемственности. Они были счастливы. Потом он погиб.

— И вот тогда началась депрессия.

— Я бы не сказала, что Жожо впала в депрессию. По крайней мере не в клинической форме.

— Речь не о Жожо. Я говорю о вас. Если вы так о нем заботились, его смерть, должно быть, стала для вас сильным ударом.

— Ну, — неуверенно протянула Рут, — конечно…

— Это совершенно нормально. Я имею в виду то, что у вас началась депрессия. Тем более что вы остались одна на барже. Такое преодолевается годами. Я знаю. В свое время тоже кое-что терял.

Рут застыла. Что это? Уж не ждет ли он от нее сочувствия?

— Так к чему вы завели этот разговор о депрессии?

Смитс блекло улыбнулся.

— Вы сказали, что Жожо не впала в депрессию, вот я и предположил, что, может быть, депрессия развилась у вас. С вашей стороны такое заявление прозвучало, прошу извинить, несколько бесцеремонно. Она ведь тоже его любила. Они собирались пожениться. По-моему, вы недооцениваете глубину ее чувств. — Он вытащил из кармана блокнот. — Как его имя?

— Кого?

— Вашего разбившегося приятеля.

— Маартен. Маартен Аалдерс.

Смитс записал. Он снова стал скучным, безразличным ко всему полицейским, лишь ненадолго отклонившимся от курса.

— Что касается Спрингера, — продолжала, немного оттаяв, Рут, — то я знала, что у Жожо появился новый парень. Она ведь сама мне о нем сказала. Вы еще не забыли, что мы были подругами? Были — вот ключевое слово. Но имени его Жожо не назвала, так что я и понятия не имела, кто есть кто. По крайней мере в момент знакомства. Разговорились совершенно случайно. Потом он подвез меня домой. И только тогда до меня вдруг дошло.

— Он предложил подвезти вас домой?

— Нет, это я его попросила. А что тут такого? Было холодно, поздно, и нам было по пути. Да, компаньонки или дуэньи у меня не оказалось, но на заре двадцать первого века такое случается. Я хочу сказать, что в наше время девушка может прокатиться с парнем без каких-либо последующих обязательств. Или, может быть, я совершенно неверно представляю себе нынешние предбрачные ритуалы?

Она отвернулась, пряча от Смитса лицо, чтобы тот не увидел злости в ее глазах. Кружившая неподалеку в своей сверкающей тунике Чита уловила безмолвный крик и моментально оказалась рядом.

— Все в порядке, моя сладкая?

Рут кивнула и тепло улыбнулась, как улыбаются друг другу женщины, благодаря за сочувствие и внимание.

— Вот и хорошо! Так держать!

Она отплыла, ободряюще подмигнув через плечо.

— Получается, что Жожо неверно интерпретировала ситуацию, — сказал Смитс.

— Как она могла неверно ее интерпретировать, если даже не была на вечеринке? На собрании кому-то стало плохо, и она осталась присматривать за больным.

— Там были другие ее знакомые. Ей рассказали про вас со Спрингером, может быть, что-то добавили, присочинили, представив дело так, будто вы с ним, как говорится, спелись.

— Святые розы красные! — Рут всплеснула руками. — Извините, но такую чушь даже слушать не хочется. Спелись. А вас там, случайно, не было, инспектор? Может, вы кружили где-то поблизости в «бэтмобиле»? Кто-то же должен оберегать мирно спящих жителей славного города Готам-Сити, а? Боюсь, без вас комиссару Гордону и шефу О’Харе приходится ох как несладко.

Обескураженный столь агрессивным выпадом, Смитс нахмурился, потом поднял стакан с «Чивас ригал» и, философски пожав плечами, сделал еще глоток — несчастный, одинокий сумчатый зверек, снова возвращенный в унылую клетку зоопарка.

Между тем гитарист на помосте поиграл кнопками компактного синтезатора, и из динамиков выплеснулся новый ритм, ритм изящной, плавной босановы. Подлетевшая к музыканту Чита схватила микрофон, ловко, словно собственным хвостом, взмахнула шнуром и, едва гитарист тронул струны, запела «Бесаме мучо» с не лишенным приятности и добавляющим экзотики азиатским акцентом.

Когда она закончила, Смитс высморкался, как будто простудился, разгуливая по барже, и с энтузиазмом похлопал, присоединившись к прочим присутствующим. Он даже приподнялся со стула, видимо, вознамерившись устроить овацию, но, скосив глаза сначала влево, потом вправо, опустился — других таких энтузиастов не нашлось. Аплодисменты смолкли, и Чита с белозубой улыбкой победительницы конкурса «Королева дня» вернулась к бару.

Смитс, словно вспомнив вдруг, что он здесь как бы не один, повернулся к Рут. Как ни странно, глаза его повлажнели от переживаний.

— Все в порядке? — вежливо спросила она.

Смитс кивнул и шмыгнул носом, как мальчишка после трудного школьного дня. Голос, когда он заговорил, зазвучал мягче — музыка всколыхнула в нем дремавшую нежность.

— Жаль, не знаю итальянского. — Вздох.

— Вообще-то это был испанский.

— О!

— А я иногда думаю, что лучше не понимать, — добавила Рут, чтобы смягчить удар. — Ведь для выражения эмоций достаточно одной вокальной мелодии.

— А вы эмоциональный человек? Что вами правит, голова или сердце?

— Конечно, сердце, — сыронизировала Рут. — Вы же понимаете, слабый пол и все такое.

Иронии Смитс не заметил.

— Да-да, я так и думал. Эта ревность… вы, Жожо, ваш бывший, Спрингер… Поверьте, такое случается. И часто приводит к неприятным ситуациям. Знаю, бывает трудно. Мы не всегда способны контролировать свои чувства, о чем потом сожалеем. Мы принимаем неверные решения. Вы, позволю себе сказать, привлекательная женщина. У вас хорошая костная структура.

Рут сморщила нос:

— Я не доверяю мужчинам, которые говорят, что у меня хорошая костная структура.

— Почему?

— Кого интересуют кости? Вам что же, не нравится моя плоть?

— Хорошо, хорошо, с остальным у вас тоже полный порядок. Как и у вашей подруги. Мужчины… как бы это выразиться?

— Испытывают влечение? — подсказала Рут.

— Да, вот именно. Испытывают влечение. Мужчин влечет к вам. А это, в свою очередь, приводит к разным ситуациям. Их бы не так к вам влекло, будь вы… э…

— Менее привлекательна? — Рут уже едва удерживалась от смеха.

Смитс закивал.

— Конечно, женщин тоже влечет к мужчинам.

— Что вы говорите?

— Когда такое случается, когда возникают два влечения… — он быстро поводил пальцем по столу, вероятно, для большей наглядности, продемонстрировав направленные в противоположные стороны векторы влечений, — тогда появляется и потенциал для конфликта, я бы сказал, фрикции, трения.

— И ситуаций становится все больше, да?

— Да. Причем как хороших, так и плохих. Предсказать, чем все закончится, невозможно. Вот почему важно иметь шкалу ценностей. Систему. Нечто такое, к чему можно себя примерить. Короче говоря, в реальной жизни вы можете либо обходиться без божества, либо впустить его в себя, в свою душу. Вы понимаете, о чем я говорю, мисс Браамс?

Рут медленно, хотя и не вполне искренне, кивнула.

— Как кто-то однажды сказал, «все зависит от того, что вы имеете в виду», — медленно сказала она.

— Я имею в виду то, что сказал. Божество должно быть в вашей душе. Без него вы пустая оболочка. Скорлупа. Шелуха.

— Знаете, я всегда стараюсь быть на стороне ангелов, — с улыбкой ответила Рут.

Смитс в отчаянии развел руками.

— Стараться недостаточно. Знаю, это очень личный вопрос — извините, что задаю его вам, — но у вас нет проблем с самовосприятием?

Злость уже прошла. У Рут было такое чувство, будто она слушает этот разговор издалека, приставив к уху картонную трубку или баночку из-под йогурта. Само слово «разговор» плохо подходило к происходящему. В свое время Рут пролистала пару умных книжек, но до Смитса ей было как до луны.

— Вы сказали то, что я подумала, или у меня снова сели батарейки?

— Мы сейчас занимаемся по новой обучающей программе, — нехотя признался он. — Психопатология, мотивационные структуры, профилирование личности. Нас поощряют изучать пороги человеческого поведения.

Рут постучала себя по лбу и пригвоздила Смитса взглядом.

— У меня там голос. Иногда он со мной говорит, — со спокойной убежденностью произнесла она.

— Голос?

Она кивнула:

— Он говорит со мной, когда дела совсем плохи. И когда он говорит, я слушаю.

Смитс напряженно смотрел на нее, стиснув зубы так, что под ушами проступили бугорки желваков.

— Знаете, что он говорит сейчас?

Он покачал головой.

— Голос говорит, что нам с вами надо немного переконструироваться. Пересмотреть концепцию. Объяснить?

Любопытство перевесило настороженность — детектив кивнул.

— Все просто, Смитс… Не будем задаваться вопросом, одержима я демонами или ангелами… забудем о том, страдаю я психотической депрессией или нет… не будем спорить, большим или маленьким был стейк, свежей или несвежей редиска, подали мне взболтанный или перемешанный мартини… отложим дискуссию на тему моей самоидентификации… и отвлечемся оттого, что происходит в моей хреновой жизни, — я не пыталась утопить мою собственную баржу. Дура, да? Сумасшедшая? Между нами говоря, наверное, стоило бы попробовать. А почему бы, черт возьми, и нет? Жить на барже, как я уже вам говорила, не слишком большое удовольствие, и, признаюсь, наличность бы мне никак не помешала. Тем более что скоро весна, и было бы неплохо обновить гардеробчик. Или обзавестись радио с часами — ну, которые африканские вожди раздают своим сородичам. Однако ж я такая безнадежная тупица, что мне это и в голову никогда не приходило. Стыд и позор! Профукать такую возможность! Наверное, я не обладаю изощренным криминальным умом, о котором вы тут рассказывали. И уж раз на то пошло, никак не замышляла помешать романтическим отношениям Жожо с Томасом Спрингером. Причина невероятно проста, хотя вы, похоже, испытываете некоторые трудности с пониманием как раз простого. Причина в том, что мне не нужны романтические отношения. Я к ним не стремлюсь. Точка. Далее. Жожо — моя подруга. Может быть, увы, только бывшая. Но дело не в этом, а в том, что того миленького любовного треугольника, который сложился в вашем воображении, никогда не существовало на самом деле. А если он представляется вам реальным, то, скорее, уходит корнями в чрезвычайно богатую, но совершенно оторванную от действительной вымышленную жизнь самой Жожо или — рискну высказать такое предположение — вашу собственную. И вот что еще, Смитс. Раз уж мы здесь, то позвольте высказаться до конца. Вы до сих пор не предъявили никакого удостоверения, но при этом убедили меня в том, что вы полицейский. Не психолог-мозговед, не спаситель заблудших душ, не миссионер и не священник. И я, наивная овечка, поверила вам на слово.

Рут взглянула на гОтов. Если кто и походил на священников, то именно они — карикатурные священники, картинно бряцающие крестами и демонстративно насмехающиеся над обетом безбрачия.

— Так вот, я не эксперт в области криминологии, — продолжала, слегка хмуря брови и поворачиваясь к детективу, Рут, — но позволю себе предположить, что первейшая задача борца с преступностью — распознать преступление, когда он упирается в него лбом. Согласны? Сначала, как говорится, познай врага своего. — Она развела руками и улыбнулась, как бы приглашая слушателя вместе с ней порадоваться такой изумительной логичности сделанного вывода. — Если этого нет, то получается, что и сражаться ни с кем не надо или же на месте врага оказывается человек, вовсе никакого преступления и не совершивший, а это уже глупо, несерьезно и опасно. В любом случае мы наблюдаем бессмысленное расточение ресурсов и времени за счет, разумеется, налогоплательщиков. Мы с вами только что разговаривали о разных ситуациях. Лично мне — открою тайну — наплевать на то, что вы или все полицейские силы страны делаете в таких ситуациях. Но в данную конкретную ситуацию — с электронными посланиями, непонятными рисунками на люке, затопленной баржей — оказалась вовлеченной я сама. А раз так, то мне бы очень хотелось воспользоваться своим конституционным правом на защиту и справедливое обращение. Я, такая мелкая и ничтожная Рут Браамс, одинокая, тридцатидвухлетняя, не совершившая ничего противозаконного — если только в последнее время преступлением не стали считать препирательство с полицейским, — имею права. Кто я такая? Ну, во-первых, гражданка Нидерландов. Всего лишь одна из шестнадцати миллионов, но все же. В данном случае мне требуется помощь. И я вправе обратиться за ней к соответствующим властям. К вам. Какой-то мерзкий подонок угрожает мне. Он уже совершил преступное деяние, цель которого — причинение ущерба моей собственности и, не исключено, нанесение физического вреда мне самой. Да, вместо меня пострадала моя бывшая подруга. Но факт деяния остается фактом, какие бы бредовые теории ни рождались при этом в потрясенном мозгу спятившей от страха молодой особы. Вы полицейский. Не мне же учить вас тому, что надо делать. Вот кто вам нужен и вот кого вы должны искать.

Она подтолкнула сложенный листок с текстом сообщения по направлению к Смитсу и демонстративно сложила руки на груди.

— Долго репетировали? — спросил после паузы детектив.

— Представьте себе, не репетировала совсем. Само получилось.

— Хорошо получилось. Я имею в виду, что все необходимые составляющие на месте: и энергия, и убежденность, и эмоциональный посыл, и основательность. Впечатлен.

— Спасибо.

Он с тоской посмотрел на листок и постучал по нему пальцем.

— Почему не обратились в полицию раньше?

— Считала послания безобидной шуткой. Меня же никто не пытался утопить.

— Теперь вы так уже не считаете?

— Теперь я прижму его к ногтю. Так или иначе. Я знаю, что он потенциально опасен. И еще я знаю, что ему очень не по вкусу мои дружеские отношения с Лидией.

— С Лидией? — спросил он странно равнодушным тоном.

Значит, Жожо еще не все рассказала.

— Это довольно длинная история.

Она посмотрела на Смитса, потом на часы. Секундная стрелка остановилась. Станет ли он ее слушать? Захочет ли? На лице детектива снова застыло выражение, делающее его похожим на сонного опоссума. Рут набрала воздуху и начала. Рассказала, как Лидия впервые появилась в Государственном музее, как они встретились потом случайно и сошлись ближе, о притязаниях Скиля и об анонимных угрозах. Кое о чем она инстинктивно умолчала, ничего не сказав, например, о необычном прошлом картины и лишь коротко упомянув о ее хранителе и факте вынужденной продажи.

Может быть, Смитс и был ей нужен, как дырка в голове, но за неимением лучшего… Если события будут развиваться по худшему сценарию, он еще может пригодиться.

В общем, рассказ не занял много времени: она ограничилась перечислением событий в хронологической последовательности и имен основных участников.

Смитс слушал ее угрюмо, сжав зубы и вымещая плохое настроение на кубиках льда, которые он безжалостно топил с помощью пластиковой соломинки.

— Кажется, я слышал об этом парне, Скиле, — проворчал детектив, когда Рут закончила.

— Он уже старый. Должно быть, даже старше Лидии. Но в отличие от нее богат. Инвестирует большие деньги в развитие восточных доков. По крайней мере так я слышала.

— Тогда зачем ему какая-то картина?

— Мне и самой хотелось бы это знать. Возможно, дело не в финансовой стороне. В конце концов, Лидию эта сторона не интересует.

Смитс недовольно поморщился:

— Должен сказать, не очень-то это этично. Ну, то, что вы, работая в комиссии, помогаете старушке. Будь я на месте Скиля…

— Любой на его месте принял бы, разумеется, его точку зрения.

— Вы прекрасно понимаете, что именно я имею в виду.

— Я же рассказала, при каких обстоятельствах с ней познакомилась. Она пришла в музей, а потом мы случайно столкнулись на улице. И что, по-вашему, я должна была делать? «Извините, уважаемая, но я нарушу требования кодекса профессиональной этики, если помогу донести до дома пару пакетов с продуктами»? Знаете, в этой Роботоландии еще сохранилось несколько человеческих существ. И, предупреждая ваш следующий вопрос, скажу: нет, я не собираюсь с ней порывать. Она, конечно, не совсем в себе, но мне нравится ее общество. Неприятности мне тоже ни к чему, и пытаться как-то повлиять на решение комиссии относительно картины я не стану. Но и запугать себя тоже не дам.

— Что ж, это по крайней мере откровенно.

Смитс взял со стола ее мобильный и принялся изучать его с неторопливой обстоятельностью. Он даже снял заднюю крышку и посмотрел на батарейки. Результаты осмотра, свидетельствовавшие о том, что телефон ничем не отличается от других таких же, его, похоже, разочаровали.

— Ну так что? — спросила Рут, желая подтолкнуть детектива к некоему выводу.

— Поживем — увидим. Сначала надо выяснить, собирается ли эта Жожо выдвигать какие-то обвинения. Относительно факта затопления баржи вам нужно прийти в участок и написать заявление. Только постарайтесь не выдвигать необоснованных обвинений в чей-либо адрес. Тем более в адрес тех, кого вы совершенно не знаете. Скилю ведь, наверное, за восемьдесят, да? Трудно представить, как он мог изрисовать люк или затопить баржу, согласны?

— Да, я об этом, представьте, тоже думала.

— Я могу оставить у себя сообщение? — Он поднял со стола листок. — Пересылайте мне все поступающие анонимные сообщения, независимо от содержания и формы. Что еще? Учитывайте и записывайте все, что покажется вам необычным. Это часто помогает. Наверное, пройдет еще несколько дней, прежде чем вы приведете баржу в приемлемое для проживания состояние. К кому пойдете? К друзьям?

— У меня нет друзей, которым можно было бы вот так, без предупреждения, свалиться на голову.

— Обратитесь к страховщикам. Думаю, они смогут выдать вам какую-то сумму на первое время. Вот, пожалуй, и все. Вас подвезти?

— Нет, спасибо. Я посижу еще немного, а потом пройдусь. Надо подышать воздухом.

Смитс поднялся, оставил на столе несколько монет и протянул ей карточку. Потом натянул пальто, надел шляпу и стал подниматься по узкой спиральной лестнице, держась одной рукой за поручень. Глядя ему вслед, Рут вдруг вспомнила кое-что.

— Смитс! Эй! Так что там видела Жожо?

Слишком поздно. Детектив уже ушел.

Она допила мартини и постаралась все обдумать.

Перед глазами снова и снова вставала сцена в больнице. В ушах снова и снова звучали злые слова Жожо. Услышать такие обвинения от подруги тяжело. Переварить их еще тяжелее. Смирись пред бурей и покорно голову склони. Но старые, невысказанные обиды уже поднялись из мрака. В ней заговорила совесть белого либерала. «Почему я выбрала для Маартена именно Жожо, а не белую девушку? Почему я вообще решила, что имею право выбирать преемницу? Что произошло между нами? Почему у нас с Маартеном так и не сложилось?»

Боже…

Если, просеяв прах, и можно было отыскать крупицу истины, то заключалась она в том, что они с Маартеном никогда не отдавали себя друг другу полностью и без остатка. А ведь истинная любовь как раз в том, чтобы принадлежать другому целиком, разве нет? Рут огляделась, но парочка с крестами уже исчезла. Любовь! Само это слово всегда вызывало у нее недоверие. Любовь — это подпорка, костыль. Желание быть желанной. Реализм или цинизм? Она не могла ответить однозначно. И Маартен чувствовал то же самое. Они оба были рационалистами и оба пожинали скупые плоды своего рационализма. Ни он, ни она не выражали это в словах, но оба понимали. Не бывало такого, чтобы они полностью отдались страсти. Не бывало такого, чтобы они полностью теряли контроль над собой. И даже все их совместные проекты, самым крупным из которых была баржа, лишь камуфлировали сей факт.

Теперь, когда Маартен умер, Рут ничего не осталось, как признать поражение, полное, колоссальное фиаско их отношений. И эту отравленную чашу она передала Жожо в надежде, что старая добрая черная магия поможет преемнице разобраться, что к чему. Маартен не был подарком. Наоборот. Подобно многим мужчинам, он так и не повзрослел, оставшись мальчишкой на качелях, испуганным, но старающимся не показать страх. Рут просто отказалась от него. А чтобы смягчить решение, нашла Жожо и переложила ответственность на нее.

Она подошла к бару и расплатилась с Читой.

Опустила руку в карман и не нашла коробок. Должно быть, его забрал Смитс.

— У вас есть карточки?

— Никаких карточек, — покачала головой Чита. — Кто захочет, тот всегда нас найдет. Это же «Нефритовый берег».

За ее спиной, на стенке бара, висело с десяток цветных фотографий. Взгляд Рут задержался на знакомом лице.

— Это с рождественской вечеринки, — пояснила Чита. — Все было в общем-то тихо, но весело. Жаль, вас не было.

— Можно взглянуть?

Чита подала фотографию.

— Этот парень… — Рут показала пальцем на чернокожего с широкой белоснежной улыбкой и цветочной гирляндой на шее. — Я вроде бы где-то его видела.

— Его зовут Камерон.

Рут помнила, что его зовут Камерон, как помнила и то, где именно его видела. На балконе в Зюйдоосте, вместе с Кидом. То, что она увидела его здесь, показалось ей несколько странным.

— Заходит иногда, — добавила Чита. — Тот еще мудак!

— Чем он занимается?

Чита повернулась к гитаристу:

— Арти, чем занимается Камерон?

— Тебе ли не знать, — ответил мистер Шайн.

— Эй, перестань! — Девушка притворилась обиженной. — Я имею в виду, что он делает.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду. Именно это и я имею в виду.

Чита картинно надула губки и повернулась к Рут:

— У Камерона голова всегда забита какими-то крупными проектами. Сейчас его фабрика делает слоты для торговых автоматов.

Рут недоуменно посмотрела на нее:

— Как можно делать слоты? Слот — это пустое место. Дырка, щель.

— Вот он и делает эти… щели.

Рут покачала головой.

— Я имею в виду механизмы, — раздраженная непонятливостью собеседницы, пояснила Чита.

— Ах вон оно что. Ну, на мой взгляд, это не совсем похоже на крупный проект.

— Камерон занялся этим, когда появились евро. Новые монеты, новый размер, другие щели. Или как их там. В общем… Черт, вы меня запутали!

— Извините. То есть получается, что он угадал со своим бизнесом, да?

— Конечно. Огреб кучу денег. Целое состояние. И теперь хочет расширяться. Заняться другим бизнесом. Вроде бы вкладывает чуть ли не все, что есть, в зерновой элеватор на острове Ява. Только не спрашивайте, зачем ему это надо. К острову строят мост, и там будет большое население. Я так поняла. Да, вот это мужик! И притом последняя свинья. Деньги да женщины — больше ему ничего и не надо, но уж это он мимо не пропустит. А вы чем занимаетесь? Мы так толком и не познакомились.

— Как-нибудь в следующий раз, ладно? — Рут подала ей фотографию. — У меня свидание.

— Сейчас?

— Да. С кроватью. Откровенно говоря, дерьмовый был день. Хочу поскорей вытянуть ноги и отрубиться.

— Ладно, — рассмеялась Чита. — Приходите к нам в среду. У нас будет вечер с караоке. Дорогу теперь знаете.

Она принялась полировать полотенцем стакан.

— Да, знаю. «Нефритовый берег». — Рут посмотрела на зеленую вывеску. — Приду. И кстати, мне понравилось, как вы пели.

На полпути к дому она вдруг остановилась. То, что казалось чистой случайностью — фотография Камерона в «Нефритовом береге», — стало вдруг выступать из тумана уже совсем в другой форме.

А может быть, это вовсе и не случайность?

И не совпадение.

Коробок спичек с рекламой «Нефритового берега» ей дал на вечеринке Кид. Но сам не курит.

Значит… Вспомни. Реконструируй.

За спичками Кид ходил в зал. У кого он их взял? Она не видела, но догадаться было не трудно. Конечно, у своего приятеля, Камерона. За несколько минут до этого эпизода мужчины стояли вместе на балконе и разговаривали. Значит, присутствие в баре фотографии Камерона, как и других, вполне естественно и не случайно. Коробок спичек стал вдруг связью между двумя событиями, банальным механизмом судьбы. Рут представила, как он переходит из рук Читы к Камерону, от Камерона к Киду, от Кида к ней и заканчивает путь в кармане Смитса.

Она вздохнула и зашагала дальше.

Вот и разобралась.

А ведь еще пару минут назад ей едва не показалось, что она стоит перед необъяснимой, космического масштаба загадкой.

Рут покачала головой. Бывает же такое! А ведь всего лишь попросила огоньку.

 

Глава семнадцатая

— Почему бы вам не прийти и не пожить у меня? — предложила Лидия.

Теперь, оглядываясь назад, нетрудно было заметить, что в то утро все именно к этому и вело. А скорее, началось даже раньше. Рут встала поздно.

Комната под крышей с деревянными балками имела несколько окон. Солнечный свет заливал пол. Свет был чудесный, по-зимнему свежий, ясный, хрусткий. От такого света душа воспаряла ввысь. И еще он искрился, как студеная вода в горном ручье.

Выбравшись из постели, Рут подошла к окну и долго смотрела на вытянувшийся внизу канал, на длинные косые тени от машин, деревьев и прохожих. На приставной лесенке стоял мистер Мун. Магазин был закрыт, но он расчищал витрину, на которой пылились стопки книг по оккультизму и магии, маятники и коробки с картами Таро. Неподалеку, прикованный цепью к дереву, стоял ее верный велосипед с новым звонком, чудесным образом переживший ночь. А еще дальше, чуть накренившись, словно жалея себя и извиняясь, застыла ее баржа, припорошенная белой изморозью.

Не просто кусок ржавого железа, но ее, Рут, прежняя жизнь или по крайней мере промокшие останки оной.

Было не так уж и плохо, хотя и непривычно, проснуться здесь, в этом вороньем гнездышке.

Рут постояла еще немного, прислонившись к стене, думая о том и о сем, привыкая, потом приняла душ и взвесилась на напольных весах в ванной. Шестьдесят кило. Нет-нет, весы, конечно, сбились. Она ступила на пол. Стрелка покачалась и остановилась в районе нуля. Рут присела и принялась крутить колесико настройки, пока не подогнала ее точно под нуль. Встала на весы еще раз. Пятьдесят девять. Уже лучше, но до идеала еще далеко. Конечно, следовало принять во внимание мокрые волосы, серебряное эфиопское кольцо, да и вчерашний стейк все еще был при ней.

Да…

Она вытянулась, голая, перед зеркалом.

Mens sana in corpore sano.

Вчера было галлюцинацией, сумасшествием, жутким фокусом напичканного ужасами мозга. Да и вообще день для загрузки надо выбирать тщательнее.

Сегодня она чувствовала себя отдохнувшей. Сегодня она возьмет жизнь в свои руки.

Надо заняться и этим мешком в зеркале. Рут попыталась убрать лишнее с бедер. Обделенные любовью любят гимнастику. Волосы привести в порядок. Может быть, подрезать. Принять решительные, даже крайние меры. Одежда, макияж, маникюр — все сменить. Только вот где, дорогуша, взять денежки?

Она обмотала голову полотенцем и вернулась в теплую спальню. Села в кресло, подобрав под себя ноги. Обхватила колени. На полу валялись компакт-диски, обертки от тампонов и прочий мусор. О теле можно позаботиться потом — оно подождет. Сначала надо разобраться с практическими вопросами. Перечень их уже был у нее в голове. Рут спланировала все еще в полусне.

Сегодня началось с телефонных звонков.

Она позвонила в страховую компанию и наткнулась на механический голос. А чего еще можно ждать в воскресенье? Попыталась добраться до Дреста. Баржа в порядке, сказал он, но им надо поговорить. Договоренность на четыре остается в силе. Она связалась с Майлсом, поведала ему свои печали и попросила передать плохие новости Кабролю, пообещав не опаздывать на собрание в понедельник. Самое трудное осталось напоследок. Рут набрала номер родителей и изложила смягченную версию случившегося. Мать выслушала молча, потом обрушила град вопросов. Рут постаралась отразить их со всей возможной мягкостью, юмором и грацией.

— Но как же ты будешь без денег?

— Мам, не волнуйся, ладно? Я в полном порядке. А если прижмет, то в первую очередь обращусь к вам… ты же знаешь.

Получив такие заверения, Маайке уступила место Йорису. Общение с отцом прошло легче. Он, вероятно, слышал разговор по громкой связи, потому что никаких вопросов задавать не стал и молча принял очередные заверения дочери, сказав лишь, что с ней хотел поговорить Лукас.

Попрощавшись с отцом, Рут подумала, что, может быть, стоит позвонить родным Жожо, но потом решила отложить трудный разговор напоследок. Сначала пусть все немного успокоятся и поостынут.

Она набрала номер Лидии.

Никто не отвечал.

Спустившись вниз, Рут сделала себе тосты с ветчиной и сыром, достала из буфета мюсли и яйцо всмятку. К черту низкокалорийную диету! Она запила все апельсиновым соком и подкрепилась двумя чашками горячего коста-риканского кофе, предпочтя пакетику заменителя пару ложек желтого сахара.

У окна сидела французская пара с дочерью, девочкой лет четырех или пяти. Туристы. Родителям было уже за сорок. Поздняя она у них, подумала Рут. Девочка была одета в стиле сороковых: серые шерстяные леггинсы, теплое коричневое платье и зеленый жаккардовый свитер. Заплетенные в косички волосы держали яркие заколки. Время от времени она улыбалась, застенчиво и живо. Девочка рассказывала какую-то свою историю, болтая ногами и помогая себе жестами, а когда закончила, родители принужденно рассмеялись, и мать, наклонившись, поцеловала дочь в лоб.

Материнство. Другая жизнь…

Семейство покончило с завтраком и покинуло столовую.

Рут осталась одна.

Где же, черт возьми, Лидия?

Она снова и снова задавала себе этот вопрос, как будто взяла глупую старушенцию под свою опеку и теперь несла за нее ответственность. А если что-то случилось? Куда ее могло понести воскресным утром? За покупками? Вряд ли. Прогуляться? Не в ее духе. Лидия была слишком привязана к дому и придерживалась строго установленного распорядка.

Рут хотела потолковать с ней о Скиле. Попытаться понять, что же происходит. Невыясненным оставался и вопрос о пропавших письмах. Каждый раз, когда в разговоре всплывали определенные темы, Лидия либо умолкала, либо перескакивала на другое.

Хватит, это пора прекратить. Дела зашли слишком далеко.

И тут она кое-что вспомнила. Лидия была католичкой. Или, скорее, еврейской католичкой, придерживавшейся, как назвала это однажды ее мать, иудейско-христианской традиции, в которой сутана уживалась с черным пояском. В таком случае она должна была присутствовать на воскресной службе. Но где? Самым удобным и привлекательным местом была бы церковь Вестеркерк — красивый храм с мелодичными колоколами и могилой Рембрандта. Но там обосновались протестанты. Лидия как-то упомянула, что ходит… Куда? Память подсказала — в церковь Святого Франциска Хавьера на Сингеле, неподалеку от цветочного рынка. Почему туда? Потому что там служба идет на латыни. Может быть, это каким-то образом напоминало ей о далеких, до ватиканских конгрессов, днях. В такого рода вопросах Рут была не сильна.

Она позвонила сначала в справочную, потом в церковь. Служба началась полчаса назад, в одиннадцать.

Если поторопиться, то Лидию еще можно застать там.

* * *

Ехать было недалеко.

Рут приковала велосипед к фонарному столбу. Две восьмигранные башни, стрельчатые окна, фронтоны, остроконечные шпили — строгий фасад сооружения девятнадцатого века напоминал угрюмую коричневую скалу.

Войдя внутрь, она смочила пальцы в чаше со святой водой и прошла к нефу. Народу было немного, и основная масса прихожан сконцентрировалась на передних скамьях, поближе к алтарю, то ли ради пущего эффекта, то ли потому, что там было теплее. В воздух поднимались тонкие и длинные струйки курящегося ладана, хор пел «Агнус Деи».

Рут потерла ладони — она забыла надеть перчатки — и медленно двинулась по проходу.

Все вокруг было коричневым и золотым и пахло так же. Смазанные маслом готические, с двойными дверьми, исповедальни, высокая золотая кафедра с барочной башенкой балдахина. И повсюду картины и статуи Девы Марии — сидящая, с младенцем, с мертвым Иисусом на коленях, стоящая в одиночестве…

Рут начала было считать Марий, но скоро сбилась и оставила это бессмысленное занятие.

Пройдя по пустым рядам к боковому проходу, она огляделась еще раз и вернулась.

Лидии не было…

И вдруг она увидела ее в боковой часовенке: загнутый крючком, как у ведьмы, нос под потрепанной шерстяной шапочкой, старая шубейка и — разумеется, как же без них! — неизменные пакеты. Характерный изгиб спины и асимметричный наклон плеч только подтверждали первоначальный вывод — Бэгз! Она стояла на коленях, молитвенно сложив руки, перед статуей Девы Марии. Статуя смотрела в сторону входа. Если бы не колонны, Рут, несомненно, увидела бы ее сразу.

Она тихонько вошла в часовню, села позади Лидии и осмотрелась. Кроме них там был еще один человек: немолодой мужчина в пальто-честерфилд, с опущенной головой и седыми, зачесанными назад волосами. Шляпа его лежала рядом на стуле. Оба — мужчина и Лидия — что-то негромко бормотали.

Что касается статуи, то она производила куда более сильное впечатление, чем та, которую Лидия держала у камина в гостиной. Мария стояла с сыном на руках, и младенец Иисус, зажав что-то в одной руке, другой благословлял верующих. Покровы на Мадонне были длинные и разного цвета, красного, белого и золотистого, но с преобладанием последнего. На головах обоих красовались остроконечные золотые короны, из-под которых ниспадали, раскатываясь волнами по розоватой лакированной коже, золотистые пряди волнистых кудрей.

Что-то неестественное, застывшее в позах и нейтральное в выражении лиц обоих фигур мешало воспринимать их с нежностью и теплотой, как реальных мать и дитя — например, тех, которых Рут видела утром за завтраком. Ритуальные, символические фигуры не находили у нее отклика. Рут куда больше нравились голландские пейзажи и бытовые сценки, чем религиозные работы, но сейчас ей вдруг пришло в голову, что поза Марии с ребенком точь-в-точь соответствует позе Марии в Пиете, как будто ей, матери всех скорбящих, одинаково дороги и младенец Иисус, и снятый с креста Христос. Святая — да, но также и архетип матери. Она дала миру свое дитя, и она же увидела его уход из мира. В этом заключался весь смысл, весь пафос.

От размышлений ее отвлекли бормотания Лидии.

Рут наклонилась и прислушалась.

— Я же говорила, чтобы ты не ходил с Ашей. Ей нужно учить уроки, заниматься естествознанием. К тому же на улице слишком ветрено. С крыши мастерской на Вонделстраате даже сорвало флюгер. Одной шапочки недостаточно. Где новый шарф, который я купила тебе на Рождество? Он мокрый. Я сказала, чтобы ты повесил его просушиться, но у тебя же дырявая голова! Купоны в ящике, Сандер. Будь осторожнее и не забудь про хлеб. Она скажет, что хлеба нет, но ты напомни ей про обещание. Она сказала, что отложит для меня под прилавком.

«Святые угодники, — подумала Рут. — Бедняжка совсем спятила — разговаривает с умершим братом! Такое уже не лечится».

Златокудрая Мадонна с величавым достоинством вслушивалась в бесконечный поток словесной чепухи, чтобы передать хоть что-то грядущему Судье.

Рут дотронулась до ее плеча.

Лидия вздрогнула, обернулась и, прищурившись, уставилась на нее. Очки она, наверное, оставила дома.

— Извините.

Служба заканчивалась. Лидия закрыла глаза и поспешно перекрестилась.

— In nominee Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. — Глаза открылись. — Где вы были? Чем вы там занимались? Знаете же, что мне вас не хватает.

За спиной дипломатически покашляли. Рут обернулась через плечо. Мужчина в длинном пальто осуждающе смотрел на них.

— Пойдем? — предложила Рут. — Если вы, конечно, закончили.

На улице Лидия выудила откуда-то очки и тут же водрузила их на нос. Рут открыла замочек, взяла велосипед, и они зашагали по берегу канала, остановившись только раз, чтобы пропустить трамвай. Часть пакетов поставили на багажник, привязав для верности эластичной лентой. Помимо прочего, Лидия купила саженцы вереска в горшочках, чтобы выставить их на подоконники.

Становилось холоднее.

Они перешли Сингел по направлению к кафе «Данте» на Спюистраате. Роскошное, в стиле ар деко, заведение под художественной галереей Стелтмана и собранием Хермана Броода в этот ранний час пустовало. Единственными посетителями, помимо них, были два чудаковатого вида юнца, курящие сладкий табак и листающие воскресные газеты. Рут и Лидия заказали горячие пирожки, бульон с овощами и булочки.

То и дело вытирая капающий нос, Лидия напряженно слушала рассказ подруги. За то время, что они не виделись, она как будто постарела и еще больше осунулась. Кожа приобрела цвет холодной золы.

— Должно быть, это Скиль, — подытожила Рут. — Ваша картина — нечто большее, чем картина. Не спрашивайте почему, просто поверьте на слово. Вы уверены, что брат или родители никогда ничего о ней не говорили? Даже не намекали?

Лидия покачала головой.

— Как бы там ни было, Скиль наверняка что-то знает. Картина ведь находилась какое-то время у него, так что он имел возможность ее изучить. Теперь он решил заполучить ее насовсем, а я в его глазах злобный гремлин, способный расстроить все его планы. Ясно, что меня необходимо устранить. Меньше всего ему надо, чтобы я вам помогала.

— Проклятый! — с чувством проговорила Лидия. Выскользнувшая из пальцев ложка ударилась о тарелку с бульоном.

Любители сладкого табака подняли на мгновение головы, нахмурились и вернулись к газетам.

По сморщенному старческому подбородку стекала тонкая струйка супа, и Лидия, отломив кусочек хлеба, промокнула ее мякишем.

— Я не могу утверждать, что это Скиль, — пошла на попятную Рут, смущенная реакцией старухи. — Но больше ведь некому. Все указывает на него. Хотя надо отметить, что неопровержимых доказательств не существует…

— Чего не существует? — Лидия повернулась к ней ухом.

— Твердых, бесспорных улик. Сказать по правде, я уже ни в чем не уверена. А что вы думаете? Вы же знаете Скиля или хотя бы знали его в прошлом. Способен он на такое?

— А почему нет? Он уже разбогател на ней однажды, хотя не имел права продавать. Нисколько не сомневаюсь, что и снова ее продаст. Хотя бы ради того, чтобы я не смогла получить то, что по праву принадлежит мне.

— Хорошо, пусть так. Но я имела в виду другое. Способен ли он на такие акции? Некоторые сомнения у меня есть, ведь он же… старик. Я, правда, в глаза его не видела, но Скиль, кажется, даже старше вас. Может быть…

— Никаких «может быть»! Это он, говорю вам! Он! Ждал этого шанса всю свою жизнь и теперь готов на все, чтобы только посчитаться со мной.

— Так вы полагаете, что я права? Что это все он?

— Ни тени сомнения, — провозгласила Лидия безапелляционным тоном благородной дамы.

— Но тогда что же им движет? Что не дает ему покоя?

— Жадность. Алчность. Деньги и вещи — это все, что имеет для него какое-то значение. Он один из тех беспринципных, бессовестных, безнравственных людей, которые воспользовались войной, чтобы разбогатеть на эксплуатации чужого горя.

— Но он ведь был другом вашего отца, разве нет? В конце концов, ваш отец доверил ему дом, и Скиль сохранил этот дом и вернул его вам.

— Пустым.

— Согласна, но опустошили его другие. Вы же сами мне рассказывали. Насколько я понимаю, пытаясь сохранить еврейскую собственность, человек многим рисковал. Поправьте меня, если я не права.

Лидия насупилась, давая понять, что дальнейшие дебаты по этому вопросу закрыты. Рут вздохнула.

— И все равно я не все понимаю. Ладно, пусть вы сцепились из-за картины. Пусть она — камень преткновения. Но если вы так сильно ненавидите врага, то почему живете напротив его дома?

— Неужели не ясно? Так было всегда. Он там, я здесь. Я не боюсь его. Он для меня — открытая книга. Ему не запугать меня, не сломить. Наоборот, его присутствие, его близость придают мне сил. Хотя, конечно, скоро я уеду. Избавлюсь от него.

— Уедете в Питсбург?

Лидия кивнула:

— Вот тогда только я и смогу все забыть. А пока ничего изменить нельзя, и будет так, как было. По крайней мере пока мне не вернут мою картину.

— Я разговаривала с полицейским. Мне дали понять, что ничего сделать нельзя, если только он не проявит себя открыто. Другими словами, подавать официальную жалобу можно тогда, когда вам в лоб всадят пулю.

— Этот человек трус. Он никогда не отважится напасть на вас.

— Однако ж он отважился потопить мою баржу. И до смерти напугать мою подругу. Если, конечно, допустить, что это был он. Похоже на труса?

— Где нужно держать своего врага? — с загадочной улыбкой спросила Лидия.

— Не знаю.

— А вы подумайте.

— Ну, наверное, там, где его можно видеть.

— Вот именно. А раз теперь мой враг стал вашим врагом, то и вы должны быть там же.

— Что вы имеете в виду? — спросила после паузы Рут.

Лидия довольно усмехнулась, как будто только что получила полную руку козырей.

— У вас нет дома, и вам нечем платить за отель.

— И что?

— Почему бы вам не прийти и не пожить у меня?

Первой мыслью был запах. Второй — жуткий беспорядок. При этом Рут понимала, что реагирует на щедрое предложение старой леди эгоистично и недостойно.

Может быть, заметив тень этих мыслей на ее лице, Лидия сухо добавила:

— Я, разумеется, имею в виду achterhuis, заднюю половину. Когда-то там жил Сандер. Мешать вам никто и ничто не будет, вы даже не услышите мой кашель. Той частью дома никто уже давно не пользуется, но пыль там, если можно так сказать, чистая. Есть кровать и кое-какая мебель. Я там даже протапливаю время от времени, чтобы плесень не завелась.

— Нет, я не могу. — Рут покачала головой.

— Вас беспокоят кошки? Милочка, они все в приюте. Все, кроме одной. Я оставила Принчипессу. Не знаю, помните ли вы ее.

— Черная и пушистая?

— Я всегда чувствовала, что нуждаюсь больше всего именно в ней, как и она — во мне.

— Если она в чем и нуждается, то лишь в том, чтобы перед ней ходили на задних лапках.

— Согласна, порой с Принчипессой бывает трудно, но я уверена, что вы уже привыкли к ней, как, если уж на то пошло, и ко мне. — За этим заявлением последовала неловкая пауза. — Вы только не думайте, что я хочу заманить вас к себе… чтобы вы разделили со мной одиночество. Нет, я лишь хочу помочь. Поживете немного, а потом вернетесь на свою чудесную баржу.

— Боюсь, немного может затянуться, — нерешительно протянула Рут. — Баржу собираются отводить в сухой док для более тщательного осмотра, а когда возвратят, она будет еще какое-то время вонять. Плюс мебель и прочее. В прошлый раз нам пришлось ждать целых две недели.

— Дорогуша, оставайтесь сколь угодно долго, для меня это не имеет ровным счетом никакого значения. В общем, таково мое предложение, а что с ним делать — решайте сами. Видит Бог, не часто мне выпадает возможность оказать кому-то услугу.

Рут задумчиво вгрызлась в ноготь большого пальца.

— Знаете, это очень, очень плохая привычка, — сказала Лидия.

— Что? О, извините! Послушайте, Лидия… не знаю, что и сказать… правда не знаю. Вы так любезны. Но я буду платить.

— И слышать об этом не желаю.

— Тогда хотя бы оплачивать счета. За отопление, свет…

— Мы можем обсудить это позже. А сейчас пойдемте, и вы сами все посмотрите, если пока еще не решили. Вы ведь, кажется, еще не были у меня в задней половине, не так ли?

* * *

Трехэтажный achterhuis был отделен от voorhuis, где жила Лидия, внутренним двориком с туалетами и низкой деревянной дверью, которая вела к подземным помещениям. Они перешли из передней части дома в заднюю по украшенному лепниной и выложенному стертыми за столетия мраморными плитами коридору. В конце коридора их ждала тяжелая деревянная дверь.

Лидия не без труда повернула в замке большой старомодный ключ. Дверь открылась в чудесную, шириной едва ли не во весь фасад, гостиную.

Рут почувствовала, как по спине пробежал холодок, словно она пришла сюда аки тать за спрятанными сокровищами. На мгновение ей даже показалось, что призрак Сандера раздраженно смотрит на нее из-за стоящего у окна внушительного письменного стола красного дерева.

Здесь был большой, искусно выложенный камин, гризайль над дверью и снова лепнина над головами. Потолок украшала выцветшая от времени картина с ангелами на облаках. Окна выходили на маленький сад. Пол закрывал огромный, едва ли не во всю комнату, ковер. Одну стену закрывал обшарпанный древний гобелен, три других — книжные полки со старыми книгами.

Лишь теперь до Рут стало доходить, что кабинет Сандера остался практически нетронутым со времени его смерти почти полвека назад. За комнатой определенно присматривали, здесь убирали, но не так, как в обычной квартире, а скорее как в музее. Все здесь сохранилось с конца сороковых или начала пятидесятых, за исключением электрической лампочки, которая, кстати, не работала, и нагревателя, который Лидия тщетно пыталась вернуть к жизни. Отрывной настенный календарь остановил счет на 3 июня 1955 года. Повсюду лежали принадлежавшие Сандеру вещи, успешно пережившие не только время, но и моду.

Рут вспомнила, что читала где-то о комнате, обнаруженной в 1980-м над заброшенной синагогой в лондонском районе Уайтчепел. Живший в ней еврей, эмигрант из России по имени Давид Родинский, вышел однажды в середине шестидесятых и не вернулся. Что с ним случилось? На подушке осталась вмятина от головы, в чашке у кровати — чай, на плите — овсянка, на столе — книги и мистические каббалистические писания. Убили ли его? Или он случайно оказался в другом пространственно-временном измерении? Никто ничего не знал. От него не осталось ничего, кроме комнаты. У Родинского не оказалось любящей сестры, которая сберегла бы память о брате в своем сердце. Кураторы его музея звались случайностью и небрежением.

Рут посмотрела на согнувшуюся над нагревателем Лидию. Тоже ведь в своем роде феномен, последний отпрыск ван дер Хейденов, одинокий лист, удержавшийся до конца осени, высохший, ломкий, но все еще цепляющийся за верхнюю ветку дерева вопреки ветрам, дождям и солнцу.

Что касается умершего, то его присутствие все еще ощущалось в мелких деталях. Старинная акватинта, изображающая набережную у Ментона, книги — работы по орнитологии, оптике, архитектуре, путешествиям, — костяной нож для разрезания бумаги, бакелитовые чернильные авторучки, чертежные принадлежности в продолговатом, с бархатной подкладкой, ящичке с золотой застежкой — все выдавало в хозяине комнаты человека образованного, космополитичного, со склонностью скорее к технике, чем к искусству. А что, если письма художника спрятаны здесь? В конце концов, хранил их именно Сандер. От одной лишь этой мысли по коже как будто провели гусиным пером. Она вдруг поняла, что почти ничего не знает о брате Лидии.

— Скажите, а Сандер… чем он вообще занимался?

— Сандер? — переспросила немного запыхавшаяся Бэгз. Ей удалось-таки запустить нагреватель, и теперь она снимала с мебели пропитавшиеся пылью чехлы. Рут стала складывать их. — Пошел не в отца. Работа в банке его не интересовала. Другое дело физика, химия. И еще ему нравилось делать что-то своими руками, чтобы это двигалось, работало. Еще мальчиком мастерил разные тележки да машинки из старых вещей. И не просто так, для забавы, а со смыслом. У одной была особая система руля, у другой механизм торможения. После войны он учился на оф… на глазного доктора. Ну вот, снова забыла.

— На офтальмолога?

— Верно. Сандер всегда на меня сердился из-за того, что я никак не могла запомнить это слово, а чем больше он сердился, тем труднее оно мне давалось. Ну да ладно, о чем это я? В общем, собирался стать глазным доктором, но потом бросил учебу. Сказал, что ему скучно. И после уже ничем особенным не занимался. Знаете, многие как бы дрейфуют по жизни, плывут по течению. Вот так и Сандер. Сначала работал техником на маргариновой фабрике, потом они начали импортировать копру. Делал что-то на сигарной фабрике. Около года провел в кондитерской компании, но и там не задержался. Закончилось тем, что он работал по заказу на разных людей. Такой был мастер на все руки. И паял, и строгал, и ремонтировал — в общем, делал все, к чему мог приложить руки.

— Практичный человек.

— Да, да, определенно. Всегда все разбирал, а потом собирал, чинил старое и изобретал новое. Это у него фамильная черта. Отец такой же был. Но Сандер… его изобретательность не знала предела. Он как будто жил в своем собственном маленьком мире.

И этот маленький мир был здесь, подумала Рут. Лидия погрустнела, задумавшись, наверное, о том же. Впрочем, через некоторое время она как ни в чем не бывало вернулась к реалиям настоящего.

— Спать, дорогуша, вы можете или здесь, на диване, или наверху. Там есть маленькая спальня. Она в вашем распоряжении. Ванная тоже наверху. Я включила бойлер, так что вода согреется через пару часов. А вот если захотите что-то приготовить, придется пользоваться моей кухней. Я освобожу вам полочку в холодильнике. Берите все, что там найдете. Но о чем это я говорю? Вы же еще не сказали, устраивают ли вас такие условия.

Рут вытерла рукавом лоб и, подбоченясь, огляделась.

— Все замечательно, Лидия. Честное слово. Просто замечательно. Я принимаю ваше любезное предложение с огромной благодарностью. — Старушка просияла, и Рут тепло обняла ее. — А теперь, может быть, пройдем наверх?

— Если бы вы смогли принести из дома пылесос… и, да, складную лестницу! Пока еще не стемнело, мы могли бы сменить калильную сетку…

— Сетку? Лидия, газ давным-давно вышел из моды. А это называется электрической лампочкой.

— Да? Да! Какая я глупая! И вот что еще… Не тревожьтесь из-за цвета воды. Вам сейчас железо не помешает, хотя, конечно, пить такую не очень приятно. Дайте ей стечь.

К тому времени когда они закончили, часы показывали уже половину четвертого.

— Я, пожалуй, возьму такси. Надо кое-что привезти. А остальное пусть остается на барже. И еще надо повидаться с парнем, который ее осматривал. Вы будете здесь?

— Буду здесь, — твердо пообещала Лидия, глядя на Рут как-то странно.

— Что-то случилось?

— Нет, дорогуша. Я просто думаю… Это, конечно, сентиментально, но я снова чувствую себя девчонкой. Боже, о чем я только говорю! Я вот представила, как мы будем жить вместе, будто сестры. Но хватит. Понимаю, я ставлю вас в неудобное положение. Простите. Не обращайте внимание на старушечьи причуды. Meshugge, как говорила мама. Она всегда употребляла такие словечки. «Лидия, — сказала бы она сейчас, — немедленно прекрати нести чушь. У тебя с головой не в порядке».

 

Глава восемнадцатая

Раз, два, три…

Рут резко затормозила и позвонила в звонок.

Возле баржи, дружески переговариваясь, стояли Дрест, Майлс и Кид. Услышав звонок, все трое замолчали и повернулись к ней.

— Так, так, так, — слезая с седла, сказала Рут. — Три джентльмена к одной леди.

— Все в порядке, я не в счет — только посмотрю.

— Заткнись, Майлс. Ты просто маньяк. Так, с чего начнем? Томас, вы что здесь делаете?

— Приехал помочь. Мне позвонила Лидия. Сказала, что вы выписались из отеля и переехали к ней с одним чемоданом. Намекнула, что надо бы помочь с остальным.

— Интересно, я ушла от нее пять минут назад. И Лидия не сказала, что позвонит вам.

Кид пожал плечами:

— Вы же знаете Лидию.

— Что ж, спасибо. От помощи не откажусь. Не в том положении.

Дрест прокричал что-то своим людям.

— Так ты перебираешься к ней, да? — Майлс хитро улыбнулся.

— Временно. Дома у меня нет, как видишь. Лидия любезно предложила расположиться у нее. И кстати, Майлс, — продолжила она строгим тоном, — чему мы обязаны столь неожиданной честью?

— Знаешь, я из тех, кого называют постмодернистскими вуайеристами. Меня неодолимо влечет к разного рода катастрофам и бедствиям. Автомобильные аварии, крушения самолетов, пожары — меня это все заводит. Мне все мало и мало. Разве ты не слышала, что катастрофы — это реальные познавательно-развлекательные шоу современности?

Рут и Кид переглянулись и понимающе кивнули друг другу, как бы говоря — это безнадежно.

— Воду откачали всю, — сообщил, вернувшись, Дрест. — Если хотите, можете перевозить вещи. Я, разумеется, не могу сказать, что там уже совсем сухо.

— Похоже, постмодернистским вуайеристам здесь больше нечего делать.

— Помогу с погрузкой, — предложил Майлс.

Они взялись за работу — один подавал вещи из люка, второй относил их в фургон.

Дрест отвел Рут в сторонку.

— Поведете в сухой док? — спросила она.

— Похоже, придется. Во-первых, разболтались заклепки. За стиральной машиной. А во-вторых… В общем, мы осмотрели корпус. Течи нет, но в некоторых местах толщина обшивки всего три миллиметра.

— Придется укреплять?

— В мастерской есть такая штука, как сонар. Проведем съемку корпуса, определим слабые места, а уж потом наложим дополнительную обшивку. Пока баржа будет у нас, можно также очистить и просмолить корпус. Но это только в том случае, если вы хотите продлить разрешение на ее использование. Всей работы дня на три.

— Я думала, это займет больше времени.

— Не забывайте, что еще предстоит внутренний ремонт. Ничего капитального, но надо рассортировать мебель, просушить, подождать, пока уйдет запах. Быстро не получится.

— Вы составили список повреждений?

Он протянул конверт:

— Все здесь. В том числе смета работ. Баржу мы заберем сейчас. В машинном сейчас двое ребят. Проверяют механику. Сами знаете, она уже давно не на ходу. Советую не тянуть с визитом в страховую компанию. Передадите наши расчеты вместе с иском. Учитывая обстоятельства, думаю, они возражать не будут, хотя потом проведут собственную оценку. В таких случаях принято идти друг другу навстречу.

— Постараюсь не забыть.

— Полагаю, сейчас самая большая ваша проблема — пластинки. Особенно старые, на семьдесят восемь оборотов. Оставлять их валяться в фургоне было бы непростительно. Честно говоря, он больше похож на ржавое ведро. Я бы их переложил поплотнее, а уже потом просушил конверты и, может быть, нашел другие. Если хотите, сам займусь?

— А вы хотите?

— Сделаю все в лучшем виде. За разбитые, естественно, ответственности не несу.

— Тогда отберите в первую очередь американцев. Особенно Бенни Гудмена, Томми Дорси, Бикса Бидербекке и Чета Бейкера. Ну и голландцев тоже. У меня там есть настоящая классика: Макс вон Прааг, Кобус Робийя…

Все, что не удалось спасти, уже лежало сваленное кучей на палубе или в позаимствованной у строителей бадье. Остальное перенесли в фургон. Рут приготовила кофе и, когда Кид взял паузу, позвала его в рулевую рубку.

— Я узнал обо всем еще раньше, — сказал Спрингер, — до того, как позвонила Лидия.

— Откуда?

— Приезжал в субботу, как и обещал. Помните? Угорь…

— Как я могла забыть!

— Собирался отдать его Жожо, как вы советовали, но тут уже толпились полицейские и пожарные. Ну я и подумал, что лучше отложить до следующего раза.

— Что отложить?

— Угря.

— Понятно.

— Парень из мастерской рассказал, что случилось, что вам уже сообщили. А еще подсказал, где можно найти Жожо. Я был у нее в больнице.

— Тогда вы в курсе. Она наверняка поделилась с вами своей теорией заговора.

— Ничем она не поделилась. Жожо была в полной отключке, ее напичкали снотворным и успокоительными. Меня впустили на минутку, так что я лишь успел положить на стол открытку.

— С ней кто-то был?

— Никого.

Рут задумчиво кивнула.

— Нога. Вы видели ее ногу?

— Ту, что в гипсе? Конечно. Трудно было не заметить.

— На гипсе было кое-что написано.

— Это в порядке вещей.

— И не только написано, но и нарисовано. Кто-то нарисовал некий идиотский символ.

Кид виновато опустил глаза.

— Вы имеете в виду звезду с кружками?

— Вы тоже видели? Значит, кто-то побывал у нее до вас. Во сколько вы к ней заходили?

— В самом начале первого. Но, послушайте… звезда… В общем, это моих рук дело.

Рут изумленно уставилась на него:

— Что? Так это вы? И на люке тоже вы?

— На люке? Стоп, что-то я вас не понимаю. В смысле… Разве вы не сами расписали свой люк?

— Нет.

— Я тоже ни при чем. На гипсе — да, я. Сам не знаю зачем. Хотелось что-то написать, но не подпись же ставить, верно? Перед этим я был на барже, где увидел звезду. Что она означает, я понятия не имел, но в голову запало. Вот и нарисовал на гипсе. Собственно говоря, просто хотелось посмотреть, смогу ли я ее воспроизвести.

— Господи… — прошептала Рут. — Неодолимая человеческая тяга повсюду оставлять свои следы. Хотелось бы мне знать, что за этим стоит. Неплохо бы кому-нибудь исследовать данную тему. Думаю, на докторскую потянуло бы. Проследить параллели с наскальной живописью.

Она подлила Киду кофе из кофейника и, сложив руки на груди, прислонилась к штурвалу.

— А знаете, во всем ведь вы виноваты.

— Виноват? В чем? — Он заметно нервничал.

— В том, что затонула баржа. В том, что Жожо оказалась в больнице.

— Я?

— О, разумеется, никаких физических действий вы не предпринимали, но стали, фигурально выражаясь, яблоком раздора. Помните вечеринку, когда мы познакомились? Жожо пригласила меня, но сама не пришла. Бедняжка где-то задержалась, не зная, что я собираюсь украсть вас у нее. Первостатейная стерва Рут, она все заранее спланировала. Годами завидовала подруге. Ревновала. И тут вдруг на сцене появляется очаровательный Томас Спрингер. Не то чтобы вы уже принадлежали Жожо, но она вроде бы как пометила вас для себя. Понимаете, о чем я говорю? Ваше личное мнение по этому поводу никакого значения не имело. Женщины такие плутовки! И тогда, чтобы вывести соперницу из борьбы, злодейка Рут заманила ее на баржу, подстроила затопление, сломала ей ногу, треснула по голове и напугала до потери рассудка.

— По-моему, вы слишком остро все воспринимаете.

— Нисколько. Я ведь и поживиться рассчитывала. Небольшое отступление. Бедненькая, несчастненькая Рут та еще выжига. Баржа становилась обузой. А раз так, то почему бы не вытрясти деньжат из страховой компании? И все подстроено так, чтобы старушка затонула как раз в тот день, когда Рут уехала из города. Ловко, да? Хитро? Идеальное преступление. Идея заимствована у Патриции Хайсмит. Одуряющая смесь тонкого расчета и обжигающей страсти. Игра как на финансовом, так и на романтическом поле. Ставки высоки. Все замечательно. Одного не понимаю — где я прокололась?

— Интересно. И что, кто-то всерьез верит в такую чушь?

— В таком виде наша Жожо преподнесла случившееся одному малость тронутому копу по имени Андриес Смитс, который уже занес меня в разряд закоренелых преступников, хотя я и успела напеть ему сказочку про то, какая я хорошая. Пустила пыль в глаза. А пока остается только один шанс на спасение. И состоит он в том, что дорогая подруга Жожо выйдет из полубредового состояния, выздоровеет, прозреет и не выдвинет против меня обвинение в покушении на ее жизнь.

— Здорово! Только у меня почему-то такое чувство, что это кино я уже видел.

— Тогда скажите, чем оно кончится. Буду признательна.

— Послушайте, если хотите, я поговорю с ней, объясню?

— Не надо. Это же обычные девчоночьи разборки. Хотя, не скрою, придумано ловко. В больнице Жожо оказала мне не очень теплый прием. Откровенно говоря, пуганула. Я пыталась пару раз дозвониться и поговорить, но не получается.

— Но вы все еще пытаетесь.

— Руки не опустила. Но хуже всего то, что это ведь не просто какой-то дурацкий фарс. Есть и зерно истины. Случайностью случившееся не было. Кто-то же затопил баржу. Намеренно.

— Серьезно?

— Вы знаете что-нибудь о стиральных машинах и выводных шлангах?

— Боюсь, что не много.

— Ладно, детали пока опущу. — Она взглянула на часы. — Пожалуй, пора ехать. Расскажу по дороге и бесплатно, хотя…

— Что?

— Дама так и не получила угря.

— Откуда вы знаете?

— Видела трейлер.

— А вот и ошибаетесь, — сказал Кид. — Обещанное в холодильнике. У Лидии. Я положил его туда час назад.

Подошел Майлс:

— Едем.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что пора ехать. К тебе. Если не уедешь сейчас, то уже не успеешь вернуться.

Розовый «Дансетт-популар» смотрелся на столе в комнате Сандера очень даже неплохо. Рут откинула крышку проигрывателя и достала из картонной коробки старую пластинку.

— Вот оно. — Она опустила звукосниматель, установила иглу над краем диска. — Джимми Бертран. «Как пришло, так и ушло». Чикаго, апрель 1927-го. На трубе — Луи Армстронг. На стиральной доске — сам бессмертный Джимми Бертран.

— Это на случай, если последние три четверти века вы провели на Марсе, — заметил Майлс, обращаясь к Киду.

Они немного повальсировали, потом исполнили чарльстон, и, когда музыка кончилась, Майлс, потный и запыхавшийся, упал в кресло.

Лидия принесла бутылку «Асти спуманте», а Кид ловко вывернул пробку. Все подняли бокалы — за новоселье.

Рут выбрала запись поспокойнее, и теперь уже Кид закружил Лидию, которая напустила на себя вид настоящей дамы. Единственная оставшаяся кошка, Принчипесса, сидела на столе рядом с проигрывателем, напряженно, навострив уши, глядя на кружащийся диск и, по-видимому, решая, стоит ловить его или нет.

— Томас, похоже, неплохой парень, — заметил Майлс, когда они с Рут оказались вдвоем.

— Только не говори, что и ты тоже на него нацелился.

— Что означает твое «и ты тоже»?

— Ну, как и вся женская половина человечества.

— Увы, нет. Мне за грехи мои достался Рекс, не говоря уже про Свеекибуде.

— Мне надо кое о чем тебя спросить. Как по-твоему, я правильно поступаю? Только честно, ладно?

— Я, может, и смог бы ответить, если бы знал, что именно ты имеешь в виду.

— Объясню. Я правильно сделала, что переехала сюда?

Майлс замялся с ответом.

— Не хочешь подышать?

Он потащил ее во дворик и, когда они остались одни, сказал:

— Ты приняла ее предложение. Что в этом плохого? Это ведь всего лишь на несколько дней. Конечно, если вдруг так случится и Каброль прознает про твой переезд — что очень маловероятно, — ты рискуешь остаться без работы. Это плохо. Если же ты намерена прояснить ситуацию с ван дер Хейденом — а я полагаю, что намерена, — то судьба сама дает тебе прекрасный шанс.

— Знаю, знаю… Письма.

— Поищи их, Рут.

— Поищу, если только представится возможность. Но только не забывай, что Лидия и сама их не видела. К тому же у нее в голове все перепуталось. Старушка с трудом представляет, в каком веке мы живем. У нас нет ни малейших доказательств, что письма вообще существуют.

— Давай поговорим об этом как-нибудь потом. Что там с числами? Есть прогресс?

— Черт, совсем забыла. Мне же надо было позвонить Лукасу.

— Обязательно позвони. И вот что еще. Завтра утром Каброль проводит совещание.

— Зачем оно ему понадобилось? О чем он хочет нам сообщить?

— Если бы я знал ответ, то был бы заодно с силами тьмы. Он такой подозрительный, что уже и сам себе не доверяет. Но его мнение — это одно, а у нас может быть свое. Согласна?

Рут кивнула.

— По правде сказать, меня так и подмывает задать ему парочку прямых вопросов.

— Думаешь, он знает о картине больше, чем хочет показать?

— Понятия не имею. Но стоит мне подумать о том, чтобы бросить ему вызов, как в моем недоразвитом, примитивном мозгу вспыхивает красный предупреждающий свет. Каброль чертовски верткий парень. Как бы не сделать хуже.

— Так что будет завтра?

— Во-первых, я бы хотел, чтобы ты поддержала меня насчет дополнительных запросов. Во-вторых, я собираюсь кое с кем тебя познакомить. Ты же не смоешься сразу после собрания?

— Нет. А с кем ты меня познакомишь?

— С одним высокопоставленным визитером. Мы могли бы провести его по Государственному музею. Он там давно не был и кое-что еще не видел. Знаешь, что такое ОПИА?

— Опять какое-то идиотское сокращение. Ты мне говорил, да я, боюсь, забыла.

— Ладно, тогда до завтра. — Майлс приложил палец к губам. — Обязательно будь.

Отпустив Майлса, Рут позвонила Лукасу. Небо в промежутке между двумя корпусами здания напоминало кусочек голубого флага.

— Здравствуйте, Рут. — Голос Лукаса прозвучал с несвойственной отчужденностью, что совсем ей не понравилось. — Чем могу помочь?

— Папа сказал, что мне нужно вам позвонить. Насчет чисел.

— Ах да. — Пауза заполнилась тяжелым дыханием. Лукас как будто превратился в не известную науке амфибию, исчезающую под водой каждый раз, когда вы уже вроде бы поймали ее в окуляры бинокля. — Едва не забыл о его просьбе… столько всего случилось…

— Случилось? Что случилось?

— Я имею в виду Жожо.

Поспешив со звонком, Рут совершенно забыла об этом обстоятельстве.

— Мы ездили к ней, — все еще тяжело дыша, сообщил Лукас. — И были очень огорчены тем, что увидели и услышали. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Понимаю, — коротко и холодно ответила Рут, готовясь к неизбежному.

— Естественно, каждую ситуацию можно рассматривать с двух сторон, — продолжал он, — и мы не хотели бы делать какие-либо поспешные выводы, не услышав ваших объяснений.

— Боюсь, Жожо попала пальцем в небо. К тому же, насколько мне известно, у нее сотрясение мозга. Я пыталась ей позвонить, но пока безуспешно. В любом случае, думаю, вы понимаете, что я не виновата в том, что с ней произошло.

— Я и не думал, что вы в этом виноваты. Все выглядит не вполне убедительно. Тем не менее мы с Кларой считаем, что — извините, но я должен это сказать — отчасти она, может быть, и права. Особенно в том, что касается имевшего место соперничества между вами двумя из-за Маартена.

— Наслышана. Мы с ней эту тему никогда не обсуждали. Но если все обстоит именно так, если она углядела соперничество там, где его никогда не было, это ее проблема. Как мне ни жаль так говорить. Лично я, повторяю, наши отношения видела в ином свете. — На фоне прямоугольника неба появилась, лениво покачивая крыльями, чайка. Несколько взмахов, и птица исчезла. — И если уж хотите знать мое мнение, то Жожо просто завидовала мне, потому что у нас с Маартеном было общее прошлое. Когда он умер, у нее не стало будущего, а оставшийся кусочек прошлого был куда меньше моего. Надеюсь, вы понимаете, о чем я. Получилось так, словно это я украла у нее то, что могло бы быть. Черт… знаю, звучит по-идиотски, но, на мой взгляд, в этом что-то есть. Понимаете, она любила Маартена, а я — нет. То есть я не любила его по-настоящему. Чувства присутствовали, но не те. Я хочу сказать, что мы хотели любить друг друга, но не знали как.

Ответа не последовало.

Дыхание чуть сбилось, потом стало еще тяжелее, еще натужнее.

— Мне жаль, что пришлось это сказать, — добавила Рут.

— Я не собираюсь передавать ваши слова Кларе, — подал наконец голос Лукас, — и буду признателен, если и вы не станете излагать ей эти свои откровения.

— Конечно, не стану.

— И между прочим, я, наверное, должен быть благодарен вам за пусть даже запоздалую откровенность. Теперь я лучше представляю, как обстояли тогда дела. Если то, что вы сказали, соответствует действительности, то мне понятнее причины его затянувшегося кризиса, той неудовлетворенности, которая была для нас загадкой.

Интересно, а это как понимать? Рут вздохнула. С Лукасом всегда было трудно. Он был способен и на едкую иронию, и на откровенную прямоту, которая, застигая врасплох, била больнее любой иронии.

— Неудовлетворенности? — переспросила она, пытаясь вытянуть из него больше.

— Неудовлетворенности, — словно не слыша ее, продолжал Лукас, — которая вела к безрассудству.

Ну вот, теперь все стало ясно. Ее сделали виноватой в смерти Маартена.

— К тому времени Маартен уже жил с Жожо, — твердо сказала она. — И вы, Лукас, это знаете. Между нами все кончилось. У него началась другая жизнь. Помните? Я уже стала историей. Признаю, со мной у него не получилось. Я его разочаровала. Но и времени прошло немало, по крайней мере вполне достаточно, чтобы пережить и пойти дальше. Да, у нас с ним не сложилось. Не знаю, говорили вы об этом или нет. Может быть, он не был с вами откровенен. Может быть, вы впервые об этом слышите. Если так, то мне жаль. Несомненно, я стала для него разочарованием — хотя, и вам это известно не хуже меня, в подобных случаях разочарование чаще всего бывает взаимным, — а теперь я разочаровываю вас.

Секунду-другую в трубке слышалось только сухое потрескивание.

— Правда не есть нечто, скрываемое во избежание разочарования. — Лукас произносил слова раздельно, как будто раскладывал их на столе. — Правда ценна сама по себе, и в этом смысле она стоит намного выше любой инстинктивной реакции на нее. В большинстве случаев она предпочтительнее лжи и неискренности. Вещи следует называть своими именами. Я ценю уже то, что вам достало смелости высказать все, как есть.

Почему-то почти всегда выходило так, что его предложения воспринимались ею как медленно закрывающиеся ловушки. Ловушки, сплетенные из точного расчета и безупречной аргументации, лишенные дырочек в виде неуверенности и многословия. Они срабатывали всегда. Их невозможно было обойти. Рут знала о них и тем не менее всегда в них попадала. Бедняга, он и сам вряд ли понимал, что делает. В университетах так принято. Там не умеют разговаривать по-другому. Искренние чувства там просто не выживают.

Логика его была безупречной, но какой-то нездешней, чужой, продуктом мыслительной системы, закрытой столь же надежно, как пластиковый контейнер фирмы «Тьюпперуэр». В его набитой химическими формулами голове все должно было пребывать в равновесии со всем, и он добивался этого. Чего Лукас не мог постичь, так это того, почему так не получалось в обыденной жизни, где установить требуемый баланс представлялось делом куда менее сложным. Иногда — чаще всего — Рут жалела его. Лукас так и не справился с потерей сына. Мысли его ходили по одному и тому же замкнутому кругу, как игла звукоснимателя по бороздкам пластинки, в конце которой не оставалось уже ничего, кроме скрежещущей тишины.

Кид открыл окно и высунул голову.

— Мы собираемся перекусить. Присоединитесь?

— Да, Томас, обязательно, — ответила Рут. — С удовольствием. — Она снова поднесла к уху телефон.

— Это не Томас ли Спрингер? — Голос Лукаса прозвучал еще резче.

— Да, а вы его знаете?

— Представьте себе, да. Нам рассказала о нем Жожо.

Только этого ей и не хватало.

— Все не так, как вы думаете. У нас общая знакомая. Одна старая дама, не Жожо. К тому же у него есть фургон. Томас помог перевезти вещи с баржи. Если хотите, я приглашу его, и он повторит вам то же самое.

— В этом нет необходимости, — сухо произнес Лукас. — Ваша личная жизнь ни в коей степени нас не касается. Я, однако, считаю своим долгом сообщить вам, что Клара была весьма расстроена, увидев Жожо в нынешнем состоянии и услышав то, что ей пришлось услышать. Не хочу давать советы, но было бы любезностью с вашей стороны позвонить ей и успокоить, приложив к сему хотя бы небольшое усилие. Видите ли, ваша дружба с Жожо многое значит для Клары.

— Думаете, для меня она ничего не значит?

— Вы приписываете мне то, чего я не сказал.

— Извините.

— Что касается тех чисел, — добавил Лукас, с облегчением переходя на более надежную почву, — то, полагаю, Йорис был прав. Это некий шифр, похожий на те, что использовались в восемнадцатом веке. Цифры в нем заменяют буквы. Как и ваш отец, я пока не нашел ключа. Он, наверное, рассказал вам о правилах частотности в употреблении букв, с помощью которых можно взломать шифр, но ни одно из них не соответствует голландскому.

Мысль вспыхнула у нее в мозгу, как фонарь в темноте.

— Латынь… Вы не пробовали латынь?

Почему она не подумала об этом раньше? Почему не заметила очевидного? Ван дер Хейден ведь был фармацевтом, аптекарем, и латынь — его второй язык. Названия лекарств всегда писались на латыни, разве нет? Разве она сама не слышала утреннюю службу на латыни? Разве не этот язык использовал в своих сообщениях ее анонимный корреспондент?

— А что, это идея, — сказал Лукас. — Попробую. Кто знает, может быть, и сработает.

— Томас настроил твой компьютер, — сообщил Майлс, когда Рут вернулась в дом. — Все в порядке, хотя колонки немного похрипывают. Он даже нашел телефонный удлинитель, так что можешь радоваться. Только не забывай платить по счетам. Мы же не хотим возлагать на плечи нашей достойной дамы еще одно бремя, верно?

— Конечно.

— А мне, пожалуй, пора. Послушай, я чертовски рад, что ты по-прежнему цветешь и пахнешь, несмотря на все гадости, которые подбрасывает гневная фортуна. Так держать и дальше.

— Ладно, постараюсь. Не останешься еще на один танец?

— А заявки ты исполняешь?

— Только скажи. Если есть, поставлю.

— У старичков «Инкпотс» есть одна вещица, я от нее просто балдею. «Кто-то раскачивает лодку моей мечты».

Рут сделала попытку дать ему пинка.

— Катись отсюда, презренный шут.

Оставшись втроем, они устроили в гостиной настоящий пир: копченая ветчина, сыр и печеная картошка. По заведенному обычаю, Лидия открыла бутылку джина. Она устроилась на единственном стуле, Рут же и Кид расположились на полу. Немного погодя к ним присоединилась Принчипесса, оказавшаяся, по сути, котенком, гладеньким черным существом с тремя белыми носочками. Некоторое время она осторожно прохаживалась по комнате, потом вдруг увидела кончик своего хвоста и принялась гоняться за ним, чем довела до слез трех зрителей.

— Думаю, я понимаю Принчипессу, — сказала Рут. — Она знает, что занимается бессмысленным делом, но все равно его делает. Это своего рода идеологическое заявление.

— Да, — подхватил Кид. — На днях я застал ее за чтением Сартра. «Бытие и ничто». Говорю вам, она слишком умна.

Доев ветчину, Рут уселась поудобнее.

— По остальным не скучаете, Лидия?

— Скажу откровенно, я о них даже не думала. Для меня Принчипесса — воплощение всех.

— Сама квинтэссенция кошачества.

Лидия нахмурилась и сделала глоток джина.

— Я бы хотела, чтобы вы не употребляли слова, которые невозможно понять. Вы напоминаете Сандера. Он тоже всегда старался подавить меня своими познаниями.

Кошечка между тем успокоилась и, усевшись между Рут и Кидом, начала облизывать лапки. На мгновение она отвлеклась, задвигала головой, наблюдая за полетом воображаемого насекомого, потом возобновила прерванное занятие.

Порывшись в кармане кардигана, Лидия достала перевязанный розовой ниткой комок бумаги и подняла его над головой. Принчипесса моментально вскочила, поднялась на задние лапки и попыталась схватить комок передними. Через минуту она устала от игры и удалилась из комнаты, как человек, уставший от скучного разговора.

За ней, извинившись, ушла и Лидия — по телевизору началась какая-то викторина.

Кид поднялся и подошел к книжной полке, на которой стояли книги Сандера. Открыв одну, он пролистал пару страниц и вернул томик на место.

— Могу я еще что-то для вас сделать?

— Спасибо, вы и так уже помогли. Кстати, так и не сказали, где вы живете.

— У меня комната в многоэтажке возле Вондел-парка. Недалеко отсюда. Когда уезжаю, ночую в фургоне.

— Я так и подумала. У него обжитой вид.

— Знаете, я много размышлял над тем, что вы сказали, — начал Кид. — Помните, тогда, на вечеринке. Я имею в виду обо всем этом. — Он широко развел руками, как будто включая в жест весь дом. — Лидия, картина, Скиль и прочее. В общем, если могу чем-то помочь, я к вашим услугам.

— Вы никогда не видели здесь старых писем? Очень старых. Их написал Йоханнес ван дер Хейден, предок нашей Лидии.

Кид поиграл скулами и покачал головой:

— Нет. При мне она ни о каких письмах и не упоминала.

— А вот мне рассказала. Нам с вами надо как-нибудь сесть и серьезно обо всем поговорить. Рассортировать имеющуюся информацию и сопоставить версии. Понимаете, о чем я говорю? Кстати, вы раньше здесь бывали? Я имею в виду, в этой части дома, в этом музее брата?

— Однажды Лидия устроила мне экскурсию. Полное сумасшествие, но есть немало интересного. Я видел чертеж тормозной системы для велосипеда, которую придумал этот парень. Должен признаться, ничего подобного я еще не встречал. Не знаю, как она работает и работает ли вообще, но на бумаге выглядит вполне правдоподобно.

Рут почему-то вспомнила Томаса таким, каким увидела его в первый раз, на балконе с черным здоровяком. Ей нравился Кид. Он был не из тех, кто сразу вываливает весь товар на витрину, а из тех, кто выставляет вещи постепенно, одну за другой, по мере надобности. К тому же Рут всегда питала слабость к чудакам, хотя в данном случае не знала точно, насколько глубоко заходит чудачество. Она хотела упомянуть о фотографии Камерона в баре «Нефритовый берег», но не знала, как сменить тему, и в конце концов решила не рисковать. У мужчин были какие-то свои дела, и вторжение в них могло испортить Киду настроение. В данный момент ей этого не хотелось.

Он все еще стоял у полки с книгами.

— У вас есть все, что нужно?

— Да, конечно. Мы с Лидией прекрасно о себе позаботимся.

Через пару минут, когда Кид уже ушел, Рут мысленно воспроизвела последнюю фразу. «У вас есть все, что нужно?»

Интересно…

Неужели он имел в виду что-то другое?

Нет, не может быть.

Рут включила компьютер и проверила почту. Новых сообщений не было, только обычный спам.

Она переоделась в полосатую пижаму и прошла в кухню.

Заглянула в холодильник.

Обещанный угорь лежал на полке, целый, не считая головы. Кид даже нарезал его на ленточки и завернул в продуктовую пленку. Рут скривилась. Есть эти скользкие полоски? Ну уж нет. А вот Принчипесса уже вертелась под ногами, терлась, поглядывая вверх, как будто хотела что-то сказать. Рут развернула одну полоску, порубила на кусочки-порции и стала кормить хитрое животное. Кошка ловко проглатывала угощение, быстро и резко закидывая голову.

В гостиной гремел телевизор.

Рут приоткрыла дверь и заглянула в комнату.

Лидия, уже переодевшись в ночную сорочку, негромко посапывала на кровати. Рут осторожно прокралась мимо спящей и выключила телевизор и лампу. Выйдя, она закрыла дверь и уже собиралась вернуться к себе, когда заметила у подножия лестницы фонарик Лидии.

Она посмотрела вверх.

Деревянные перила зигзагом уходили в темноту. Повинуясь внезапному импульсу, Рут включила фонарик и шагнула на нижнюю ступеньку.

Принчипесса последовала за ней.

Поднявшись на второй этаж, Рут заглянула в обе комнаты: ту, где нашла старую семейную фотографию с картиной на заднем фоне, и другую, куда раньше не заходила. Обе, вероятно, использовались как складские помещения, по крайней мере до тех пор, пока Лидии хватало сил подниматься по лестнице. Рут не знала, как давно прекратились эти визиты, но знала другое: мавзолей Сандера находился в куда более приличном состоянии, чем эти забытые комнаты.

Она осторожно поднялась на следующий этаж, стараясь не шуметь и не наступать на скрипучие ступеньки. Впрочем, беспокоиться было не о чем: Лидия спала мертвым сном. Тем не менее Рут не хотелось, чтобы старуха, проснувшись, решила, что в дом забрались воры. Вспомнился рассказ старой дамы о том, что ее умерший брат все еще является по ночам и роется в вещах, пытаясь отыскать некое затерявшееся сокровище из далекого прошлого.

На третьем этаже тоже было две комнаты: передняя и задняя.

Пыль здесь лежала толстым слоем, хотя мебель практически отсутствовала. Рут вошла в первую и посветила фонариком. Лепной потолок, обвисшие шторы, старинный гобелен с изображением единорога и коллекция каминных щипцов и железных собачек на широкой, покрытой копотью каминной полке.

Во второй комнате она обнаружила простенький кухонный стол и пластмассовое ведро с развешенной по краю грязной половой тряпкой. Рут выдвинула ящик, днище которого было выложено желтым пластиком. В ящике лежали ржавый перочинный ножик, пять высохших каштанов и жестяная банка из-под табака с какими-то старыми ключами и морскими раковинами.

Рут посмотрела в окно — там, по другую сторону внутреннего дворика, светилось в темноте окно ее нынешней комнаты.

Она видела поставленные один на другой ящики и розовый угол проигрывателя. Вопрос, где спать, там или наверху, оставался пока нерешенным; это зависело от того, прогрелась ли верхняя комната.

Что-то коснулось ноги.

Рут вздрогнула…

Попятилась и посмотрела вниз.

Принчипесса!

Она двинулась выше.

Комнаты на третьем этаже были поменьше. В одной у самой стены лежал матрас.

В другой стояло несколько картонных ящиков, набитых старыми иллюстрированными журналами. Заходить Рут не стала, удовлетворившись беглым осмотром.

Еще один лестничный пролет.

На самый верх.

Снова две двери, передняя и задняя.

Комнаты здесь напоминали ту, чердачную, которую она занимала в отеле «Онна»: скошенные стены, балки под крышей, крошечное окошко с видом на канал. И никакой мебели, только шаткий деревянный стул да стопка газет на полу. Рут развернула одну газету и положила на потертое сиденье.

Села.

Луч фонарика выхватил из темноты небольшой камин и полку над ним. В окно был виден колокольчик на фронтоне дома напротив. Либо дом Скиля, либо соседний с ним.

Воспользовавшись тем, что Рут притихла, Принчипесса вспрыгнула ей на колени.

Рут нравилась сонная тишина старого дома. Здесь ничего не трещало, не скрипело, да и сам дом стоял прочно и уверенно, не шевелясь. Здесь были высокие потолки, даже в чердачной комнате. И хотя никакой практической цели лишний объем не служил, психологически он создавал ощущение пространства и свободы. Лидия, правда, жаловалась на сырость, однако, на взгляд Рут, здесь было вполне сухо.

Она погладила кошку по спинке, и та закрыла глаза и заурчала от удовольствия.

Рут подумала, что, пожалуй, легко привыкла бы к жизни в нормальном доме, хотя многие из ее друзей приходили в восторг, когда она упоминала, что живет на барже. Дом был как будто другим существом, с иной кожей, сердцебиением, внутренностями и глазами. Здесь первый этаж еще нес отпечаток личности Лидии, но чем выше, тем меньше встречалось следов последних десятилетий.

Больше всего Рут нравилось быть высоко над землей.

В этой мансарде с квадратным, как рама для картины, окошком, так не похожим на круглые, вечно затянутые паутиной иллюминаторы, она упивалась ощущением отстраненности от мира. И в то же время в комнате ощущалась странная, непонятная вибрация.

Рут вздохнула, представив, сколько времени уйдет на то, чтобы обшарить все эти помещения в поисках писем, взяла на руки котенка и спустилась вниз.

Лидия все еще посапывала в постели.

Рут прошла на свою половину и поднялась в спальню. Чистые, свежие простыни. Обогреватель, разогнавший недавнюю сырость.

Да, она будет спать здесь.

А вот Принчипесса предпочла остаться в гостиной. Рут оставила включенной настольную лампу, и кошка свернулась прямо на столе, в теплом круге света. Мягко тикали заведенные хозяйкой старинные настенные часы. Рядом с уснувшей кошечкой лежал перевязанный розовой нитью бумажный шарик.

Может быть, из-за света бумага казалась старой, с желтоватым оттенком. Тот, кто присмотрелся бы внимательнее, заметил бы на ней выцветшие письмена. Но Принчипессе не было дела до таких мелочей. Кончик ее черного хвостика время от времени подергивался во сне.

Мысли ее, несомненно, витали в куда более высоких сферах.

 

Глава девятнадцатая

Рут опоздала, а потому, проскользнув в зал, сразу же подсела к Майлсу под укоризненным взглядом хранителя времени Каброля.

Пленарная сессия проходила в зале заседаний музея Стеделейк, увешанного большими полотнами абстракционистов. Окна выходили на Музеумплейн и превращенную во временный каток площадку, заполненную любителями покататься на коньках.

Картина ван дер Хейдена стояла на огромном деревянном мольберте в дальнем углу помещения.

Рут скользнула взглядом по лицам членов бюро комитета. Кроме ее коллег, здесь присутствовали представители Инспекции по культурному наследию, Института истории искусства, Института военной документации, Еврейского исторического музея, министерства образования, культуры и науки, а также Нидерландского отделения искусств в Гааге. Всего тринадцать человек, считая ведущего протокол секретаря.

Пара лиц были ей не знакомы.

Каброль явился в красном шелковом шарфе, приберегаемом для официальных мероприятий.

Майлс сунул в руки Рут листок с повесткой дня. Похоже, один пункт она уже пропустила — дебаты по бывшим коллекциям Маннхеймера, Ланца, Кенигса и Гутманна. Следующим значился «НК 352», фамильная реликвия Лидии.

— Таким образом, сомнений относительно происхождения ни у кого нет, — перелистывая страницы, говорил Каброль. — А вот в отношении права собственности полной ясности не существует. Нами четко установлено происхождение картины. Мы хорошо осведомлены о ее перемещениях в военное время. С вашего позволения, я коротко напомню ее историю в этот период. — Члены бюро согласно закивали. — Во время оккупации потомки художника, будучи наполовину евреями, передали картину в доверительное хранение. Хранитель — его имя Эммерик Скиль — продал ее нацистам. Скиль утверждает, что сделать это его принудили. Потом она попала в Альт-Аусзее. После окончания боевых действий картину передали в Мюнхенский коллекционный пункт. На обратной стороне артефакта имеются подтверждающие это отметки.

— У нас есть также регистрационные документы, — добавил с места Тиммерманс, — и выписки из транспортной фирмы «Де Грюйтер», которая работала непосредственно на Мюльманна.

— Спасибо, Питер. В Голландию картина вернулась в 1946-м, и вот тогда уже начались проблемы. После войны Скиль предложил семье ван дер Хейденов признать факт принудительной продажи. Он утверждает, что Сандер ван дер Хейден принял от него тысячу флоринов наличными в качестве компенсации. Впоследствии Сандер умер. Единственная живая представительница семьи ван дер Хейденов, сестра Сандера, заявляет, что они отказались от предложенной Скилем сделки на том основании, что он присвоил бОльшую часть суммы, полученной от Хофера или Мидля. Другими словами, речь идет о несправедливом обогащении. Обе стороны считали картину пропавшей до того дня, когда она была выставлена для обозрения в прошлом году. Тогда же Лидия ван дер Хейден, как прямой потомок художника, и хранитель картины в военное время, Эммерик Скиль, опознали работу и подали взаимоисключающие претензии. — Каброль оторвался от бумаг. — Voila, voila.

Слово взял худощавый мужчина с козлиной бородкой, представлявший Институт истории искусства.

— Если происхождение установлено, то почему процедура заняла так много времени?

Каброль втянул щеки и размял длинные пальцы.

— После возвращения из Германии картина выставлялась в музее Мауритсхейс в Гааге и в Центральном музее в Утрехте. Это было в 1946-м. Как вы понимаете, если человек не связан со сферой искусства, то вряд ли он в курсе таких событий. Это во-первых. Во-вторых, по тогдашним правилам претендент был обязан возместить все финансовые затраты комиссий, что помешало многим бывшим владельцам выступить с исковыми заявлениями. Сейчас мы не столь строги в этих вопросах.

Руку подняла женщина из Инспекции по культурному наследию.

— Я внимательно прочитала все собранные по данному делу документы и, откровенно говоря, не вижу оснований для поддержки исковых требований Скиля. Картина не находилась в его собственности.

— Так выглядит дело, если вы придерживаетесь версии ван дер Хейден, — возразил Каброль. — Вопрос о том, являлась ли продажа добровольной или принудительной сделкой, представляется в данном случае неуместным. Известно, что такие термины, как добровольная или принудительная продажа, кража и конфискация, так и не получили четкого определения.

— Но у нас имеется рекомендация Комитета Эккарта, согласно которой все акты продажи предметов искусства, совершенные частными лицами еврейской национальности в Нидерландах в период с 10 мая 1940 года, следует квалифицировать как принудительные сделки, — перебил его Тиммерманс.

— Совершенно верно, — ответил Каброль, — но Скиль не является лицом еврейской национальности. Более того, как я уже сказал, он утверждает, что Сандер ван дер Хейден согласился принять от него тысячу флоринов наличными вместо картины. Разумеется, никаких документов, подтверждающих или же отрицающих факт этой сделки, также не существует. По словам Скиля, именно такую сумму он сам получил за картину. Она ушла из его рук, но он выкупил ее задним числом.

— Сначала продал, потом выкупил, — заметил Тиммерманс.

— В этом и заключается сложность данного дела. Учитывая, что предположительно принудительная продажа была впоследствии признана недействительной, то все остальное — сколько он заплатил и заплатил ли что-то вообще — становится несущественным. Важно то, что он обладал правом собственности, и в соответствии с положениями о реституции картина должна быть возвращена ему музеем-хранителем. В данном случае самим Государственным музеем.

В комнату проникли звуки музыки. Вытянув шею, Рут посмотрела на каток. Царящая там атмосфера напоминала зимние сценки на картинах Брейгеля. Три подростка, став плечом к плечу, катили по площадке, подобно бульдозеру сметая все на своем пути. Менее уверенные в себе фигуристы разбегались в стороны.

— На мой взгляд, в этом деле слишком много неопределенности, — сказала Анна Гельдер, представлявшая Институт военной документации. — Мы не знаем, имела ли место продажа под принуждением. Не знаем, было ли принуждение прямым или косвенным. У нас нет никаких документов, подтверждающих факт послевоенной сделки между Скилем и Сандером ван дер Хейденом. Я всего лишь предполагаю, но представьте на минуту ситуацию, при которой Скиль знает о возвращении картины в страну в 1946-м, а семья ван дер Хейденов об этом не знает. Он мог бы предъявить купчую и забрать картину либо в Гааге, либо в Утрехте. Была ли у него купчая? Неизвестно. Так или иначе, документы отсутствуют. Понимаете, к чему я клоню? Лично у меня рассказ Скиля вызывает серьезные сомнения. Полагаю — и думаю, вы, Бернар, со мной согласитесь, — комитет впервые сталкивается с подобным делом. Разрешение возникшей ситуации выходит за пределы имеющихся у нас полномочий.

— В данном случае установление истины лежит и вне пределов компетенции наших экспертов, — сказал Каброль.

— Ух ты! — прошептал Майлс, толкая Рут локтем.

— Кто-то из двух заявителей говорит неправду, — подал голос представитель министерства. — В чью же пользу следует толковать сомнения?

— Возможно, ни в чью, — рассеянно ответил Каброль, не отрывая взгляда от листка с повесткой дня.

— Ни в чью? — удивился Майлс.

— Да. Существует еще один вариант решения, проистекающий из признания факта совершения принудительной сделки. Скиль — голландец. Он не принадлежал ни к одной из подвергавшихся преследованию групп населения и, следовательно, вряд ли мог стать жертвой принудительной сделки. Давайте предположим доказанным, что Скиль продал картину добровольно и по реальной рыночной цене. Предположим также, что затем он полностью расплатился с Сандером ван дер Хейденом. В таком случае Скиль становится законным владельцем картины и полноправным ее продавцом. Следовательно, его претензии на картину не имеют под собой никаких серьезных оснований, ведь он добровольно расстался с собственностью и получил за нее соответствующую плату. Претензии же рассматриваются лишь в том случае, если собственность была утрачена без его добровольного согласия.

Рут навострила уши. Неужели Каброль встал на сторону Лидии?

— Получается, — продолжал координатор, — что по возвращении картина становится законной собственностью голландского государства. То есть полноправным достоянием государства и народа Голландии.

Последовала пауза. Присутствующие старались вникнуть в услышанное.

— Не согласен, — подал голос Майлс.

— Здесь не с чем соглашаться или не соглашаться, — холодно заметил Каброль. — Это всего лишь гипотеза, возможный вариант оценки ситуации.

— Я не согласен с одной из посылок вашей гипотезы.

Каброль вскинул брови, ожидая объяснения.

— Согласно вашей логике, Скиль не мог быть пострадавшим от принудительной сделки, поскольку не является евреем. Прецедент есть в деле Гутманна. Решение Совета по восстановлению прав собственности от июля 1952 года. В нем пересматривается предыдущее решение Совета национального достояния, согласно которому сделки, совершенные в 1941-м и первом квартале 1942-го, не могли быть принудительными, потому что в этот период не было прямого принуждения.

— Продажа картины ван дер Хейдена имела место позднее, — напомнил Каброль.

— Верно, но принцип сохраняется и применим в данном случае. Оккупация — это уже принуждение. Она сама по себе угроза. Никакого специфического принуждения уже не требуется.

Лицо Каброля отобразило недоумение и даже растерянность.

— Следует ли понимать вас так, что евреи, цыгане и гомосексуалисты не подвергались целенаправленному преследованию в условиях оккупации?

— Не следует. Боюсь, я бы и сам подвергся целенаправленному преследованию, если бы имел в виду именно это.

Сидящие за столом снисходительно заулыбались.

— Я лишь хочу сказать, что, помимо очевидно и открыто преследуемых групп населения, оккупанты представляли угрозу для всего коренного населения. Если вы не согласны с этим положением, то оказываетесь защитником той точки зрения, что обычные, чистокровные голландцы соучаствовали в оккупации собственной страны.

— Не дай Бог, — поморщился Каброль. — Значит, по-вашему, преследованию подвергались все?

— Я бы не стал употреблять слово «преследование». Я бы выразился так, что большинство голландцев, мужчин, женщин и детей, оказались невольными жертвами иностранного вторжения и оккупации. Тот, кто не исполнял требований оккупантов или активно противодействовал этим требованиям, подвергал себя риску. Pax Romana.

— Я что-то запутался, — сказал Каброль. — К чему вы пытались нас привести?

— К тому, что каждый, а не только обязательно еврей, мог пострадать от принудительной сделки.

Координатор неуверенно улыбнулся, очевидно, обдумывая возможные последствия такой позиции.

— В данном случае это также вопрос того, на чьей стороне ваши симпатии, — добавил Майлс.

— Это вопрос правосудия и законности.

— А не забываем ли мы решения Комитета Шолтена?

— Какие именно?

— О том, что строго бюрократический подход был негибким, догматическим и бессердечным. Необходимо постоянно иметь в виду исключительное положение и интересы жертв грабежа и насилия. Я имею в виду необходимость проявить сочувствие. В данном случае к Лидии ван дер Хейден.

Снова пауза. Все повернулись к Кабролю. Координатор выглядел уже не столь самоуверенным.

Прежде чем ответить, он постучал карандашом по передним зубам.

— Разумеется, здесь важен и вопрос о том, что случилось с доходом, полученным от принудительной продажи. Но если мы согласимся, условно говоря, что картину продали нацистам — напрямую или опосредованно, — то было бы логично, чтобы сторона, получившая выгоду от сделки, возместила ущерб прежде, чем снова вступать во владение, даже если продажа и не была добровольной. Сумма должна быть, конечно, индексирована соответственно индексу цен.

— Старое доброе правило возмещения, — пробормотала Рут. — Я думала, оно сохранилось только в исторических книгах.

— Не совсем так. Оно лишь подверглось некоторому пересмотру в сторону смягчения, вот и все. Думаю, обоих заявителей следует поставить в известность, и тогда они, возможно, сочтут за лучшее отказаться от претензий.

— Если вы хотите применить правило возмещения, — снова подал голос Майлс, — то нужно доказать, что принудительная продажа увеличила капитал продавца. Никаких документов по сделке нет, поэтому такое предложение есть чистая спекуляция. В любом случае Комитет Эккарта ясно рекомендует толковать любое сомнение в пользу частного лица, а не государства. Я полагаю, что Лидия ван дер Хейден представила достаточные доказательства того, что картина являлась ее собственностью. Какие-либо свидетельства получения денег ее братом отсутствуют.

— Как нет свидетельств и того, что он не получал никаких денег, — возразил Каброль. — И то, что вы полагаете, не имеет ровным счетом никакого значения. Если же вам хочется повлиять на решение данного комитета, то советую держать ваши умозаключения при себе. — Он обвел собравшихся взглядом, словно накинув на всех лассо, и хлопнул в ладоши. — Итак, как мы поступаем с взаимоисключающими претензиями?

— Передаем в обычный или арбитражный суд, — сказал мужчина из Инспекции по культурному наследию.

— Это не наше дело. — Каброль покачал головой. — Предлагаю передать вопрос на рассмотрение в юридический отдел Совета по восстановлению прав собственности.

Некоторые из присутствующих согласно закивали.

— И сколько времени это займет? — спросила Рут.

Желающих ответить оказалось немного.

— То, что мы так подробно занимаемся данным вопросом, исключение, — снова заговорил Каброль. — В коллекции находится четыре тысячи двести семнадцать предметов. На изучение каждого уходит в среднем тринадцать часов. Можете посчитать сами. Штат сотрудников недоукомплектован, но спешка в столь важных делах не наша политика. Законность превыше всего — для нас это вопрос чести.

Прозвучало убедительно. По крайней мере для высоких чинов.

Рут посмотрела на Майлса и тихонько щелкнула языком.

Каброль резко повернулся:

— Госпожа Браамс?

— Оба заявителя старые люди. Если окончательное решение настигнет их в могиле, вряд ли мы сможем говорить как о законности и справедливости, так и о том, в чью пользу решен спор. Выиграет, возможно, лишь государство, потому как ни прямых, ни каких-либо других наследников, насколько нам известно, у них нет.

Каброль устало вздохнул — все это он слышал тысячи раз.

— Думаю, мы все понимаем, что процесс принятия решений по реституционным делам следует ускорить. Как и работу комиссий. По крайней мере в ближайший период. Жертвы Холокоста и их наследники умирают, из чего следует, что число заявлений на предметы нашей коллекции соответственно сокращается.

Рут вытащила из папки листок.

— Позвольте процитировать кое-что по-английски. Статья восьмая Вашингтонской конференции 1998 года. «В случае установления собственников конфискованных предметов искусства или их наследников следует принимать скорые меры для достижения законного и справедливого решения с учетом фактов и обстоятельств каждого конкретного дела». Не поспешные, но скорые, — добавила она.

Невысокого роста, непохожий на голландца старичок с кустистой седой бородой посмотрел на Рут и, откинувшись на спинку стула, повернулся к окну. Происходящее в комнате его, похоже, совсем не интересовало.

— С учетом фактов и обстоятельств, — повторил Каброль. — Думаю, все согласны, что данное конкретное дело далеко не однозначно и требует дополнительного изучения. Поэтому давайте более детально рассмотрим юридическую сторону вопроса.

Секретарь пососала кончик ручки и заняла позу готовящегося к старту спортсмена.

— Первый принцип свободной торговли гласит: будь осторожен, покупатель. При отсутствии купчей весь риск признания сделки недействительной ложится на него. Другое правило гласит, что нельзя передавать другому то, чем сам не владеешь. Но иногда бывают и исключения. Если, например, имущество передается не с целью продажи и получившее его лицо совершает затем неправомочную сделку с добросовестным покупателем, то причиненный владельцу ущерб может быть компенсирован последующим актом конфирмации, то есть так называемой ретроактивной покупкой. Думаю, мы все согласны с тем, что по крайней мере в воровстве мы Скиля обвинить не можем.

Общее согласие.

Рут и Майлс переглянулись.

— Тем не менее в отсутствие купчей признать за ним право собственности невозможно, — продолжал Каброль. — Есть и другие вопросы. Прежде всего, мы не имеем доказательств того, что кто-либо из ван дер Хейденов предпринимал активные действия по поиску утерянной картины. Почему Сандер не подал заявление о краже? В компьютеризованном регистре культурных ценностей такого заявления нет.

— Боюсь, это было довольно сложно сделать, — сказала Рут. — Он умер в 1955-м и не успел изобрести компьютер.

Легкий смех.

Каброль выжал из себя усмешку.

— Хорошо, он мог подать такое заявление в обычном порядке. Далее. Почему семейство ван дер Хейденов не предприняло никаких действий против Скиля? Мы не знаем. Скиль же со своей стороны мог указать на упущение законного срока подачи претензий и добиться признания за ним статуса добросовестного приобретателя. Полагаю, здесь у нас может возникнуть тупиковая ситуация. Она возникнет, если мы признаем моральное право на заявление претензии за ван дер Хейденами, но также снимем со Скиля подозрение в моральной нечистоплотности.

— И в таком случае, — бросила Рут, — картина остается у государства.

— Конечно. Мы должны принять во внимание позицию музеев и администрации коллекции. Художественные музеи и их попечители имеют определенные обязательства перед обществом в целом. Находящиеся у них произведения искусства хранятся именно в интересах общества, а не отдельной личности. Я бы также хотел напомнить, что порой нам приходится иметь дело с предметами особой исторической и культурной ценности. Они — часть нашего общего наследия. И в таких случаях мы должны ставить интересы общества по крайней мере не ниже частных интересов отдельных лиц.

— Вы хотите сказать, что это как раз такой случай? — с невинным видом спросил Майлс.

Каброль невольно взглянул на стоящую на мольберте картину. Остальные тоже.

Мужчина у окна. Девушка на кушетке. И солнечный букет мимозы.

— Как вы, наверное, знаете, я посвятил этой работе небольшую заметку. У меня не было и нет оснований считать, что она имеет некую особую художественную или культурную ценность. С технической точки зрения она вполне на уровне, но как бы кто ее ни хвалил, другим Ван Гогом или Вермером Йоханнес ван дер Хейден никогда не станет.

— По-вашему, — не унимался Майлс, — тысяча флоринов — справедливая цена?

— Несомненно. Я бы даже сказал, что для данной работы цена более чем щедрая.

— А как же штампы? — спросил Майлс. — Вы только посмотрите. «Йоханнес ван дер Хейден. Амстердам. Мидль. К 41. RG. 937». Вы знаете, кто такой Мидль?

— Алоис Мидль, — немного обиженно ответил Каброль, — известный посредник.

— Посредник, работавший с Андреасом Хофером, агентом Геринга.

Рут пнула его ногой в лодыжку, но Майлса было уже не остановить.

— Мидль был свободным агентом. При немцах рынок значительно оживился. Он работал сам на себя.

— Да, он был свободным агентом, но работал также на Хофера. А Хофер был агентом Геринга. RG. 937. Рейхсмаршал Геринг.

— Может быть. Это нуждается в проверке. В инициалах не раз возникала путаница. И вообще, к чему вы клоните?

— Я полагаю, Бернар, что картина была частью коллекции Хофера. Как известно, в 1944 году Геринг переправил Мидлю через своего агента Андреаса Хофера около ста пятидесяти работ в обмен на ошибочно, как потом выяснилось, приписываемую Вермеру картину «Христос в доме Марты и Марии». Геринг, разумеется, не знал, что это подделка. Ван дер Хейден был первоначально включен в число тех ста пятидесяти, но потом Геринг попытался его вернуть. Я также полагаю, что в какой-то момент о картине ван дер Хейдена прослышал доктор Ганс Поссе, который включил ее в список для отправки в Линц — другими словами, Гитлеру. Отсюда и соответствующий штамп.

Теперь уже все смотрели на Майлса.

Но Каброля его рассуждения не тронули. Сложив руки домиком, он бесстрастно кивнул:

— Да, мы знаем, что картина оказалась в коллекции Линца, но сам по себе этот факт ничего не значит. В Альт-Аусзее были отобраны тысячи работ, хороших, плохих и посредственных. Произвести, так сказать, прополку не успели. К счастью. Если бы это случилось, мы бы жили в другом мире и не сидели бы здесь, обсуждая все эти вопросы.

Рут нарисовала на программке шестиконечную звезду с двумя концентрическими кругами и большим крестом поверх всего и подтолкнула листок Майлсу.

Каброль потер затылок. Глаза его сурово блеснули, но уже в следующий момент по губам скользнула снисходительная усмешка.

— Вы, Майлс, в подобных делах, позволю себе так выразиться, новичок. Не хотелось бы портить ваш послужной список. Я понимаю, что вы сейчас чувствуете, потому что мы все рано или поздно проходим через это. Вам кажется, что мы наткнулись на непризнанный шедевр, на оригинальное творение великого мастера. Ян, — он повернулся к человеку из Гааги, — помните тот рисунок в коллекции Кенигса, который мы ошибочно приписали Рембрандту?

— А как же, конечно, помню, — рассмеялся Ян.

— Такое случается иногда. Великая находка. Но чаще бывает наоборот. Нам всем надо учиться, чтобы быть и историками, и людьми, и учеными, и детективами. И еще нам надо учиться терпению. Нельзя выносить суждения в спешке. В сегодняшнем мире, при наличии международных баз данных, у великого мастера почти нет шансов не попасть в сеть.

— Я не утверждал, что картина принадлежит великому мастеру, — возразил Майлс.

— Тогда к чему вы вели?

— Думаю, это маскировка.

— Маскировка? Чего?

— Думаю, под картиной что-то есть. Может быть, другая картина. Другого художника. А верхняя — только камуфляж.

— Если вы согласны, что сверху работа ван дер Хейдена, то скрывает она картину какого-то мастера восемнадцатого века, так? — спросил мужчина с козлиной бородкой.

— Не уверен. Не исключено, что кто-то воспользовался реально существовавшим, но малозначительным автором, чтобы спрятать под ним артефакт подлинно ценный. Поверьте, я бы сказал, если бы знал.

— Если бы, — хмыкнул Каброль. — У вас есть доказательства?

— Только косвенные. Возможное соперничество между Герингом и Гитлером. Я не говорю о наших нынешних претендентах, один из которых человек со средствами.

— Так вы против передачи вопроса в совет? — спросила Анна Гельдер.

— Нет, не против, — ответил после недолгого раздумья Майлс. — Считаю, нужно принять во внимание замечания Рут. Решение вопроса следует ускорить, это так. Но небольшая отсрочка даст нам необходимое время.

— Время для чего? — поинтересовался Каброль.

— Я бы хотел получить разрешение совета на проведение некоторых тестов. Мы могли бы проделать все в Центральной исследовательской лаборатории здесь, в Амстердаме. По-моему, мы сегодня изрядно попортили воздух всякими теориями. Я в том числе. Если моя безрассудная теория не получит подтверждения, я стыдливо вернусь на место, уже обогащенный опытом и мудростью.

— Почему бы и нет? — Ян великодушно пожал плечами. — У стариков сны, у молодых видения. — Он огляделся.

Предложение встретили улыбками и кивками.

Каброль молчал.

Его переиграли.

 

Глава двадцатая

— Мог бы и мне сказать, — буркнула Рут, когда они вышли из зала заседаний, и ткнула Майлса локтем в бок.

Он ответил тем же.

— Могла бы прийти вовремя.

— Но ты привлек их внимание к картине. Теперь они только о ней и будут думать. Сомневаюсь, что дело пойдет быстрее. Раньше оно было одним из сотни, катило себе, как паровозик, чух-чух-чух, и рано или поздно добралось бы до Морнингтауна…

— Не разделяю твоей уверенности. Многое зависит от Каброля.

— А тебя что-то смущает?

— В том-то и вопрос, куколка. В последнее время он превратился прямо-таки в глас общественности.

— Да уж, настоящий защитник национального культурного наследия. Как думаешь, он сам не положил глаз на картину?

— А как думаешь, у собак есть блохи?

— Не поняла?

— Пораскинь мозгами. Каброль делает все, чтобы картина осталась в запаснике. Чтобы никто ее не увидел. Спрашивается зачем? Зачем ему это нужно? Тебя интересует, на кой я раззявил рот и вставил свои пять медяков? Потому что хотел вынудить этот гребаный комитет санкционировать проведение тестов.

— Что же ты надеешься найти?

— Сам не знаю.

— Попутного ветра.

— Спасибо. Скрести за меня ножки.

Они прошли через служебный выход и оказались в главном вестибюле музея. С улицы потянуло сквозняком.

Разговор с Майлсом оставил у Рут ощущение неудовлетворенности.

— Послушай, ты что-то не договариваешь. В чем дело? Ты собираешься открыть мне свою страшную тайну?

— Не сейчас. Хочу сохранить ауру загадочности. Мне она, кажется, к лицу, ты не находишь?

Рут искоса взглянула на него.

— Не будь ты педиком, я бы вышла за тебя замуж.

— Для начала тебе пришлось бы совершить хладнокровное убийство: пристрелить Рекса. На сколько, по-твоему, тянет представление Каброля?

— На восемь и шесть по шкале мастурбометра.

— Наивысшая из всех его оценок. Какого хрена он так завелся?

— Майлс, ты вроде бы собирался с кем-то меня познакомить?

— Ах да, с Бобом Фишером. Он был на собрании.

— Что? Тот старичок?

— Точно, он. Американец. Во время войны служил в Отделе памятников, искусства и архивов. ОПИА. Помнишь? При нем вскрывали хранилища в Альт-Аусзее. Потом работал в Мюнхенском коллекционном пункте. Знаком с нацистскими архивами, найденными в Шлосс-Банце. Эксперт по кражам художественных ценностей. Сейчас в отставке, но руку держит на пульсе. Фишер едет в Гаагу, собирается поработать в Главном государственном архиве. Когда я об этом услышал, попросил Каброля заманить его сюда.

— Не знаю… Мне показалось, что он жутко скучал. Уверен, что твой американец понимает голландский?

— Черт… Может, и не понимает. Я как-то не спросил. Он ведь все время молчал, да?

— Похоже, зря ты старался… заманивал…

Майлс посмотрел на часы. Четверть первого.

Они огляделись по сторонам.

Из-за главной лестницы, словно по мановению волшебной палочки, появился Фишер. Крепенький, сухой, маленький, как гном, в грубом, толстой вязки свитере и мешковатой куртке с бесчисленными топорщащимися карманами, «молниями», кнопочками и шнурками. Он шел к ним с протянутой рукой и открытой, уверенной улыбкой, милый и доброжелательный, какими бывают только старые американцы, не обремененные цинизмом и иронией Старого Света. Рут инстинктивно прониклась к нему симпатией.

— Извините! Заблудился! Бернару надо было куда-то идти, и я сказал, что найду дорогу сам. Конечно, за самоуверенность пришлось заплатить. Этот музей — настоящий лабиринт.

— Если хотите, мы можем вам здесь все показать, — предложил Майлс.

— Да-да, обязательно, — без желания согласился Фишер.

— Если только у вас нет других планов, — улыбнулась Рут.

— Сказать по правде, я ни черта ничего не понял на этом собрании.

— О! — Рут многозначительно посмотрела на Майлса.

— Не важно, — отмахнулся американец. — Сам виноват. Вы здесь, в Голландии, разговариваете между собой на таком совершенном английском, что, наверное, считаете само собой разумеющимся, что и все остальные говорят на нем так же. Таким образом, я теперь лингвистический империалист. Но вообще-то было интересно — интерпретировать язык тела и смотреть в окно на катающихся.

— Здесь каждую зиму заливают каток, — с гордостью сообщила Рут.

— Вот что, давайте позабудем про картины, а? Пойдемте покатаемся? Вы не против? В Буффало я, бывало, всегда катался с ребятишками, но, черт возьми, не ждите, что я признаюсь, сколько лет назад это было! Оставим культуру тем, кто ею питается. Сегодня я обычный мещанин.

Они вышли из музея и направились к залитой льдом площадке на Музеумплейн.

Майлс не катался, а потому остался у дощатого ограждения. Рут и Фишер взяли напрокат коньки — ей достались фигурные, ему беговые — и взошли по ступенькам на каток. Сделав по паре кругов, оба остановились передохнуть.

— Майлс говорит, вы эксперт по кражам художественных ценностей.

— По торговле и кражам. И то, и другое — большой бизнес. По товарообороту торговля предметами искусства и антиквариатом идет после нефти и вооружений. А кража художественных ценностей приносит огромные доходы, уступающие только доходам от контрабанды и нелегальной торговли оружием. Милая симметрия, да?

— Мне нужно взять из запасника небольшую картину Вермера. Возражений не будет?

— Конечно, нет. Идите и…

— А многое из украденного возвращается?

— По оценкам специалистов, от десяти до пятнадцати процентов. Знаете, когда я приезжал сюда в последний раз? Когда из Государственного музея украли двадцать полотен Ван Гога. Искусство почти то же самое, что бриллианты. Милые вещицы и мало места занимают. Какой бы изощренной охранной системой вы ни пользовались, вор всегда найдет способ ее обойти. Идем?

Рут ухватилась за протянутую руку, и они снова покатили по кругу.

Фишеру было за восемьдесят, но его энергии позавидовал бы и молодой. Здоровый образ жизни — большой плюс. Оторвавшись от Рут, он выехал на середину, выписал две изящные восьмерки и даже рискнул сделать прыжок с поворотом.

Рут остановилась и с восхищением следила за американцем.

— Не знаю, на что вы подсели, но не могу ли я попросить рецепт? — спросила она, когда он закончил программу. Щеки у нее горели, как яблочный пирог.

— Витамины. Цинк и магний. Сто миллиграммов в день. Впрочем, такой молодой девушке, как вы, подобная дрянь ни к чему. А на меня не смотрите. Знаете, как говорят: свеча вспыхивает перед тем, как погаснуть.

— Чепуха!

— Не говорите так, леди. Я стар и легкораним. К тому же мне лучше знать, о чем идет речь.

К ним подошел Майлс.

— Здесь чертовски холодно, — потирая руки и переминаясь с ноги на ногу, пожаловался он.

— Пять минут, и мы в полном вашем распоряжении, — бросил Фишер.

Потом они обошли кругом парк, на который выходили Музей Стеделейка, Музей Ван Гога и Концерт-холл.

— Я помню эту картину. Видел ее в Альт-Аусзее, — рассказывал американец. — Она хранилась отдельно от других работ, в одной из самых глубоких шахт.

— AR 6927. В Линце она проходила под этим номером, — кивнул Майлс.

— AR означает Аркана. Хлама там хватало, больше всего было книг. Труды по алхимии, оккультизму, химии, естественной истории. Камни с рунами. Разные масонские артефакты. Чаши, кубки, мантии — все древнее. Черт! Настоящая пещера Аладдина. Было даже немного жутковато — идешь по туннелю и вдруг натыкаешься на груду такой вот ерунды. И повсюду мистические символы.

— Вроде тех, что на задней стороне картины, — заметила Рут.

— Майлс показал мне перед собранием. Не помню, чтобы мы видели их там, в Мюнхенском коллекционном пункте, но это и неудивительно. Там всякого хватало.

— Сзади есть доска, и, чтобы что-то увидеть, надо ее снять, — пояснил Майлс.

— Тогда все понятно. Нам было не до того. Впрочем, мы ведь в Мюнхене и не задержались.

— Значит, нацисты интересовались оккультизмом, — пробормотала Рут.

Фишер рассмеялся.

— Дайте вашу руку. Нет, другую, без перчатки.

Она протянула руку.

Американец достал из кармана шариковую ручку и нарисовал что-то у нее на ладони.

— Что это? — спросил он.

Рут посмотрела на рисунок.

— Свастика. Только перевернутая. Она ведь, если не ошибаюсь, была чем-то вроде символа удачи у древних римлян, да?

— Верно. И не только у них. Свастику Гитлеру предложил Фридрих Крон, дантист и оккультист из Штайнберга. Гитлер ее принял, но развернул в другую сторону.

— Чтобы подразнить судьбу, — сказал Майлс.

— Да, дразнить судьбу было его любимым занятием. Гитлер, можно сказать, подвинулся на оккультизме. Особенно его интересовал Ландульф Второй Капуанский, знаток черной магии. Другим приверженцем чернокнижия был Гиммлер. Того привлекали розенкрейцеры и колокола.

— Колокола?

— Он считал, что колокола Оксфорда обладают волшебной силой, которая делает город недоступным для нацистской авиации.

— Шутите? — недоверчиво спросил Майлс.

— Нисколько. Нацисты даже учредили бюро по оккультизму. Между прочим, они запрещали другим заниматься черной магией, конфисковывали труды по оккультизму. Оно и понятно, ведь если следовать их логике, то великий маг мог быть только один. Догадываетесь кто? Объектом прямо-таки мистического поклонения стало для Гитлера священное копье, известное также как копье Лонгина, или копье судьбы. То самое, которым Христу проткнули бок, когда он висел на кресте. Это копье — или то, что таковым считалось, — было частью сокровищ Габсбургов. Когда Гитлер приехал в Вену и объявил аншлюс, то первым делом перевез сокровища в Германию. Подобно Карлу Великому, фюрер верил, что судьба никогда не изменит тому, кто владеет этим копьем.

— История показала, что он ошибался, — улыбнулась Рут.

— Интересно, однако, такое совпадение: союзники завладели сокровищами Габсбургов как раз в тот день, когда Гитлер застрелился. Или наоборот.

— А как насчет алхимии? — спросила Рут. — Что особенно интересовало его в алхимии? Я попросила одного человека попытаться раскрыть шифр на задней стороне картины, но мы уже знаем, что большой символ обозначает философский камень.

— То есть мы предполагаем, что нацистов интересовала не сама картина, а те непонятные заклинания на ее обратной стороне. Так?

— Так, — кивнул Майлс. — Мы считаем, что их привлекли именно значки и цифры. Ситуация напоминает известную дилемму с курицей и яйцом. Послушайте, кто-нибудь хочет кофе? Мы могли бы зайти в кафетерий у Музея. Стеделейка.

— Он у нас такой изнеженный, хотя и большой, — сказала Рут Фишеру. — Давайте поскорее доставим его в тепло.

Они повернули к музею.

— В сознании большинства людей философский камень означает золото, верно? А алхимия сводится к превращению одних веществ в другие.

— Мы знаем, что это невозможно, — вставила Рут.

— А приходилось ли кому-либо из вас слышать о Франце Таузенде? Химик, работал в двадцатых годах в Мюнхене. Согласно его теории, каждый атом вибрирует на строго определенной, свойственной только ему частоте. Он полагал, что если добавить к выбранному элементу нужную субстанцию, то частота колебаний изменится, а сам элемент превратится в другой. Ходили слухи, что Таузенду удавалось превращать в золото некоторые неблагородные металлы. Гитлер в то время сидел в тюрьме после неудачной попытки мятежа, но у него был сообщник, некий генерал Эрих фон Людендорф.

— Главный немецкий стратег в годы Первой мировой войны, — добавил Майлс.

— Совершенно верно. Тот еще сумасшедший. Ярый антимасон.

— Если не ошибаюсь, он баллотировался в президенты?

— Да, но проиграл Гинденбургу. После этого Людендорф начал собирать деньги для новой нацистской партии. Ему удалось заинтересовать опытами Таузенда нескольких крупных германских промышленников. Таузенд провел для них показательный опыт: расплавил в тигле немного оксида железа и кварца, на следующий день добавил какой-то белый порошок, и когда все остыло — оп-ля! — в тигле обнаружился кусочек золота.

— Фокус? — спросила Рут.

— Кто знает. — Фишер пожал плечами. — Может быть, он верил в то, что делал. А может, и не верил. Меня не спрашивайте. В кварце, случается, содержится золото, но только в микроскопических количествах. Важно то, что демонстрация произвела сильное впечатление на нашего друга, генерала Эрихи фон Людендорфа, который даже учредил некий орган под названием «Компания 164» для содействия исследованиям Таузенда. Инвестиции полились рекой. Сотни тысяч марок для нацистской партии. Позднее они стали выпускать акции. В конце концов Таузенда посадили в тюрьму за мошенничество, но деньги-то уже были собраны. И они помогли национал-социалистам подняться на ноги.

— Похоже, этот Людендорф оказался неплохим бизнесменом, — заметил Майлс.

— Да, но наша история на этом не заканчивается. У Таузенда был преемник. Некий поляк по фамилии Дуниковский. Он объявился в Париже и провозгласил, что открыл способ превращения кварца в золото с помощью радиации. Метод заключался в следующем: исходное вещество помещалось на медную пластину, нагревалось до температуры плавления, а потом облучалось некими таинственными Z-лучами.

Рут и Майлс переглянулись.

— Я что-то не то сказал? — спросил американец.

— Картина ван дер Хейдена написана на медной пластине, — сказала Рут.

— Ну, я рассказываю так, как сам слышал, а уж выводы делайте сами.

Майлс кивнул:

— Продолжайте.

— Так вот. Дуниковскому тоже удалось привлечь немалые инвестиции. Он признавал, что в кварце содержится некоторое количество золота, но уверял, что радиация ускоряет его рост. Был основан англо-французский синдикат для перевозки африканского песка в некую лабораторию в Лондоне. Потом началась война, и Дуниковский исчез. По слухам, немцы заставили его работать на себя, производить золото для поддержания экономики. Так это или нет — доказательств не существует. Больше о нем не слышали.

В кафетерии музея они взяли кофе и булочки, сняли пальто и сели за столик.

— Отличие метода Дуниковского от метода Таузенда состоит прежде всего в использовании радиации, — продолжил Фишер. — Не берусь судить, был он мошенником или нет, но шаг сделал в верном направлении.

— Как это? — удивилась Рут.

— Подумайте сами. Алхимия занимается превращением элементов. Долгое время все серьезные химики полагали, что превратить один химический элемент в другой невозможно. И вот появляется радиоактивность. Распадаясь, радиоактивный элемент, например уран, становится уже чем-то другим, так? Лично я первым успешным алхимиком считаю Отто Гана, немецкого химика. Именно он открыл расщепление атома при цепной реакции. Дать начало цепной реакции можно бомбардировкой урана нейтронами. И нацисты интересовались радиоактивными элементами вовсе не потому, что мечтали таким образом получить золото.

— Да, им хотелось устроить Большой Бамс, — сказал Майлс.

— Вот именно. Бамс с таким жутковатым грибообразным облаком. — Пакетик из-под чипсов так громко лопнул в руках Фишера, что Рут даже вздрогнула. — Это было уже совсем другое дело. Немцы спешили опередить союзников, и над проблемой бились их лучшие умы. Руководство программой создания атомной бомбы осуществлял Вернер Хайзенберг, но когда союзники вступили в Германию и ознакомились с материалами немецкого проекта «Альсос», выяснилось, что большого прогресса наш тогдашний противник не добился. Одна из причин заключалась в том, что они бомбардировали атомы урана быстрыми нейтронами, а надо было медленными. Есть также свидетельства того, что нацисты полагались не столько на бомбу, сколько на кое-что другое. Точнее, на урановый двигатель, что-то вроде военного реактора, который вырабатывал бы энергетические лучи. Это был их последний шанс. Они до конца надеялись, что, когда враг уже будет торжествовать, когда Германия опустится на колени, с секретной базы в горах на юге ударит их новое урановое супероружие.

— Чемпион поднимается на счет девять, — усмехнулся Майлс.

— Точно! Им нужно было опередить тех, кто работал над «Проектом Манхэттен». Среди их ученых нашлись и такие, кто полагал, что путь к цепной ядерной реакции можно отыскать в древних эзотерических писаниях, герметических символах и опытах алхимиков. Именно с этой целью и создавалось хранилище AR; Они думали, что древние черные маги уже прошли весь путь.

— А на самом деле? — спросила Рут. — Они действительно далеко продвинулись?

— Я не специалист, но назову вам напоследок одно имя. Фулканелли. Самый знаменитый алхимик двадцатого века. Настоящая загадка. Есть свидетельства о том, что имя это встречалось уже в начале пятнадцатого столетия, а значит, либо парень очень стар — старше даже меня, — либо само имя передается от адепта к адепту, на протяжении многих поколений. Так или иначе, но Фулканелли написал книгу под названием «Тайна соборов». В двадцатых он жил в Париже, а книга вышла в 1926-м. Согласно его теории, в архитектуре и орнаменте готических соборов Европы зашифрованы некие инструкции, касающиеся алхимических секретов. Один парень, Жак Бержье, утверждал, что Фулканелли посетил его в лаборатории Парижской газовой компании в июне 1937 года. Фулканелли просил передать сообщение для физика Андре Эльброннера. Сообщение было, по сути, предупреждением насчет опасности ядерной энергии. Он также сказал, что древние алхимики прошли тем же путем и что результатом расщепления атома стало уничтожение существовавших ранее цивилизаций.

— Насчет алхимиков у меня сомнений нет, — усмехнулся Майлс. — Некоторые из них вполне способны на самоуничтожение. А вот что касается цивилизаций…

— Неужели кто-то всерьез верит в эту чушь? — спросила Рут.

— Ну, среди тех, кто верил в эту, как вы выразились, чушь, было, например, Бюро стратегических служб, предшественник нынешнего ЦРУ. После войны они охотились за Фулканелли, который числился в списке лиц, имеющих доступ к секретной информации в области ядерной физики. Главной задачей было не позволить им работать на Восток.

— Так он был алхимиком или просто исследователем темы? — поинтересовался Майлс.

— Имеются показания свидетелей, утверждающих, что видели, как он в 1937-м превратил в уран серебро. Подумайте. Уже тогда в руках множества людей мог оказаться надежный источник урана. В 1939-м в Берлине прошла секретная конференция, утвердившая программу ядерных исследований и запретившая экспорт урана из Германии. Если бы немецкие физики прослышали про успехи Фулканелли, они, несомненно, захотели бы с ним поговорить, верно? Но после войны он бесследно исчез.

Фишер доел булочку и посмотрел на часы.

— Через час у меня поезд на Гаагу. Успею?

— Где ваш багаж? — спросил Майлс.

— В гардеробной.

— Тогда успеем. Я поймаю вам такси.

Они оделись и вышли из уютного кафетерия на продуваемую зябким ветром площадь.

— Теперь мы знаем, — заговорила Рут, — почему Мидль, Хофер — и, может быть, Поссе — так заинтересовались картиной, когда увидели на задней ее стороне те символы. Они знали, что картина заинтересует и Гитлера.

— Так вполне могло быть, — согласился Фишер.

— Но мы по-прежнему не знаем, расшифровал ли кто-нибудь написанное. Те, кто нашел картину, были, если так можно выразиться, библиотекарями. Они поставили труд на соответствующую полку и только. Они не читали саму книгу.

— Вполне разумная гипотеза, — закивал американец. — Помнится, я видел где-то переписку Поссе насчет коллекции Аркана. Попробую что-нибудь раскопать.

Проводив такси взглядом, Рут посмотрела на Майлса:

— Куда дальше?

Англичанин посмотрел на нее сверху вниз, обнял за плечи и крепко прижал к себе.

— К Лидии.

Вернувшись в свою комнату, Рут включила компьютер. В кресле мирно спала Принчипесса. В памяти всплыли слова отца. Они разговаривали о философском камне, и он сказал: «Каждый понимал под философским камнем свое. И у каждой исторической эпохи был свой философский камень, свой запретный плод, свои танталовы муки».

Йорис был прав.

В Средние века — золото. В двадцатом веке — атомная энергия.

А что же Йоханнес ван дер Хейден? При чем тут живший в восемнадцатом веке аптекарь и весьма посредственный художник? Что означал философский камень для него?

Вопрос.

Она проверила почту. Сообщение от Кида — спрашивает, когда ему можно заглянуть. Послание от родителей с парой советов касательно страховки баржи. Обещанная информация от Каброля. И наконец, четвертое письмо. С пустой строчкой в графе «Тема».

Рут щелкнула «мышкой».

От:

Кому:

Мы живем в несчастном мире, Chickenshit, где люди делают все, чтобы только не заглядывать себе в душу. А ты способна заглянуть в свою? Я предупреждал, но ты не послушала. Больше предупреждений не будет. Великая опасность перед тобой. Ты приближаешься к matrimonium alchymicum. Но помни: мужчина и женщина — несовместимые противоположности. Соединение их порождает вражду. Тот, кто сражается с демонами, должен быть осторожен, чтобы самому не стать демоном.

— О, черт! — прошептала Рут, нажимая кнопку печати.

Из принтера выполз лист — черное на белом.

Она прочитала письмо еще раз, потом выдвинула ящик стола и положила лист поверх двух предыдущих. Нашла электронный адрес Смитса и сбросила сообщение ему. Смитс, может быть, и глупец, имеющий обыкновение подозревать жертву преступлений в том, что она сама навлекает несчастье на свою голову, но притом он еще и полицейский. Кто знает, чем все закончится? А раз так, то надо хотя бы продемонстрировать стремление к сотрудничеству. Пусть только для протокола.

Рут уставилась в стену прямо перед собой.

Кем бы ни был ее таинственный корреспондент, он определенно имел в уме какую-то цель. Кем бы он ни был, «Радость секса» вряд ли числилась в десятке его любимых книг. И что, черт бы его побрал, означает matrimonium alchymicum? Догадаться, впрочем, не составляло труда — алхимическая свадьба. Помочь мог бы Лукас, но лучше провалиться сквозь землю, чем выслушивать его нотации.

Впрочем, желание работать тоже пропало.

Одно зловредное, сочащееся ядом ненависти сообщение, и весь день насмарку!

Рут вышла из комнаты и свернула в коридор, ведущий на половину Лидии.

 

Глава двадцать первая

Лидия сидела в постели и смотрела телевизор. На стеганом одеяле, как обычно, валялись смятые бумажные салфетки, крошки и еще какой-то не поддающийся идентификации мусор. Старуха потирала левую руку. Похоже, она была чем-то расстроена и недовольна.

— Отлежали? — спросила Рут.

— Артрит, дорогуша. Я принимаю болеутоляющие, но они совершенно не помогают. Боль входит в тебя и распространяется по рукам, ногам, остается в суставах.

— Если хотите, я позвоню доктору Люйтену.

— А какой от него прок? Выпишет еще один рецепт и все. Скажет, что боль — неизбежная часть процесса старения. Ненавижу это выражение — «процесс старения». Нет, не звоните.

— И что вы будете делать?

— Умирать.

Слово прозвучало жалобно и, оборвавшись на гласном звуке, растворилось в воздухе.

Рут присела на край кровати.

— Полагаю, это и есть следующая стадия процесса старения, — продолжала Лидия. — Ты стареешь, стареешь, стареешь, а потом все кончается.

— Вы вовсе не стареете, Лидия. Просто остальные молодеют. А с вами происходит вот что: вы начинаете жалеть себя.

— Вы, молодые, не понимаете физической боли. Здоровье — неведение, а неведение — блаженство. Нет, я вовсе не желаю вам испытать то же, что испытываю я. Но без понимания не бывает сочувствия. Это как на войне, дорогуша.

— Неужели ничего нельзя сделать?

— Мой прежний врач, доктор Маастенброк, бывало, делал мне массаж. Помогало. Я попросила о том же доктора Люйтена, но у него нет времени. Теперь все такие занятые. Он сказал, что есть места, где делают лечебный массаж, но дело в том, что такие сеансы очень дороги.

Рут по привычке принялась грызть ноготь.

— Хотите, я сделаю вам массаж?

Лидия как-то застенчиво посмотрела на нее и тут же отвела глаза.

— Нет, дорогуша, нет! Нет, не нужно.

— Не так уж это и трудно. К тому же мне, может быть, придется искать себе другое занятие, а массаж вроде бы приносит неплохие деньги. В любом случае для резюме не помешает. В наши дни все решает многосторонность. Опять же в этом чудесном мире массажа всегда можно выбрать какое-нибудь перспективное направление.

— Вы и правда хотите?

— Закатайте рукава и укажите точно, где болит.

Лидия показала, и Рут принялась массировать обе ее руки, растирая и раскатывая дряблую плоть и потерявшие упругость мышцы.

Предложение слетело с языка само собой, но это не значило, что к делу можно было отнестись спустя рукава. При всем том, что Лидия нравилась ей, в старухе было и что-то неопределенно неприятное. Рут в общем-то привыкла к запаху кошачьей мочи и несвежих объедков, но не могла заставить себя свыкнуться с дряхлостью и немощью старости. Отвращение было чисто инстинктивным. Порой Лидия просто превращалась в Бэгз. Рут не могла объяснить свои чувства интеллектуально, но знала — такое бывает. Люди, как полюса магнита, либо притягиваются, либо отталкиваются. Есть вещи, помимо избирательного сродства и прочей чуши. И все же на этот раз воспитание и образование взяли верх. Возможно, все дело в уровне цивилизованности. Впрочем, стоило начать разминать мягкие, теплые, сухонькие ручки, как оказалось, что все не так уж плохо. У нее была мягкая, как у ребенка, и податливая, как старая резина, плоть с морщинистой, потерявшей эластичность кожей.

Лидия откинулась на подушку и закрыла глаза.

— Посмотрите, дорогуша, где-то на кровати должна быть баночка «Тигрового бальзама», — прошептала она.

Бальзам оказался липкой и в то же время скользкой мазью, пахнущей ментолом и эвкалиптом.

— Как хорошо! — сказала Лидия. — Какое удовольствие! Боль просто рассасывается.

— Если что-то нужно, вы только скажите. И не стесняйтесь.

— Вообще-то я в порядке. Сама все делаю. Сама, например, принимаю ванну. Правда, помыть волосы мне уже трудно. Откровенно говоря, давненько их не мыла. А с грязными и в парикмахерскую идти не хочется. Вот так и хожу с растрепанными. Такая досада.

— Надо подумать, что тут можно сделать. Только не сегодня, ладно?

— Конечно, дорогуша, конечно. Я и так вам благодарна за массаж. Вы даже не представляете, как много это для меня значит.

— Послушайте, Лидия, вы ведь давно знаете Томаса Спрингера. Разве он никогда не предлагал сделать вам массаж?

— Не предлагал, а я и не просила. И никогда об этом не попрошу. Он ведь мужчина!

— А о чем же вы тогда его просите?

Лидия открыла глаза.

— Томас приходит сюда, когда ему заблагорассудится. Мы разговариваем. О том о сем. Играем в скрэббл. Ни о каких одолжениях я никогда его не прошу. Хочу сохранить свою независимость и не быть ни перед кем в долгу. Он говорит, что ему тут нравится, хотя мне в это плохо верится.

— Вот как?

— Подумайте сами. Почему бы ему не водить компанию со своими сверстниками?

— Лидия, вы эйджист.

— Кто?

— Вы с предубеждением относитесь к людям другого возраста.

— Неужели? Я лишь хочу сказать, что на месте Томаса нашла бы более интересное занятие, чем возиться с такими старыми курицами, как я. Должно быть, у него какие-то серьезные проблемы.

— Вот так благодарность! На основании этого я делаю вывод, что вы и обо мне то же самое думаете.

— Чепуха! Томас меня нашел. А вы меня не находили. Это я вас нашла.

— Мы познакомились совершенно случайно.

— Согласна, случайно. Но это я хотела, чтобы наше знакомство получило развитие. И кто, позвольте спросить, пригласил вас пожить здесь?

— Я предпочитаю думать, что импульс к сближению имел место с обеих сторон. Хотите, я помассирую вам ноги?

Лидия снова изобразила смущение.

— Не ноги, а ходули! А ведь в молодости у меня были красивые ноги. Как у девушек из модных журналов. Моя мама, Рахиль, очень мной гордилась. Думала, что с такими ногами я далеко пойду!

— И что?

— Пошла… и попала в пересыльный лагерь Вестерборк. Самый дальний пункт моих путешествий. Хотя и не могу сказать, что боюсь ходить пешком. Каждое воскресенье — в церковь да еще по магазинам…

— Ну, тогда Питсбург будет для вас настоящим приключением, — не без иронии заметила Рут.

— А я чувствую, что готова к небольшому приключению. Раньше у меня такого чувства не было. Я даже начала учить английский по кассетам. Дошла до четвертого урока… вы могли бы как-нибудь меня проверить. Давно так не работала.

— А чем вы вообще занимались? Вы как-то упомянули, что работали, но без подробностей.

— Пока был жив Сандер, помогала ему, а потом, когда он умер, работала на маргариновой фабрике, что неподалеку отсюда, за углом. Двадцать пять лет перекладывала бумажки. Была диспетчером на складе. Надо же как-то зарабатывать на хлеб с маслом.

— На хлеб с маслом?

— О Господи… правильнее сказать, с маргарином!

— Лидия, перестаньте! Вы хотите, чтобы я помассировала вам ноги? Да или нет?

— Да, дорогуша, пожалуйста. Но только ступни. Сегодня вся боль ушла в лодыжки.

Она подтянула одеяло, обнажив ноги.

— Расскажите что-нибудь еще про Томаса, — попросила Рут, принимаясь за работу. — Он немного странный, но, по-моему, внимательный и заботливый.

— Может, он и странный, но в мире полным-полно странных людей.

— Что вы хотите этим сказать?

— Согласна, Томас — милый паренек, но у него нет никаких перспектив. Рано или поздно он окажется в тупике. Как говорится, под лежачий камень вода не течет.

— Почему вы так о нем говорите?

— Я немного беспокоюсь из-за вас, дорогуша. Женщины такие неосмотрительные, а вам и без того пришлось хлебнуть горя из-за Маартена. Помните, вы как-то рассказывали мне о нем? Да-да. Поэтому-то вы и ногти кусаете.

— Пусть я кусаю ногти, но вредными привычками мало кто обделен. Вы, например, глушите джин. Никогда не спрашивали себя, из-за чего?

Лидия, похоже, обиделась.

— В моем возрасте уже не обращаешь внимания на то, что подумают и скажут другие. К тому же я никому не мешаю, никому не создаю проблем.

— Неужели? Вы так думаете? — Рут вздохнула. — Вообще-то меня беспокоит не ваш публичный имидж. Я и сама предпочитаю пить в одиночку, чем надираться в компании. Не люблю притворяться — в конце концов, мы пьем для того, чтобы напиться. То есть я хочу сказать, что ничего не имею против самой выпивки, если это случается не слишком часто. Я имею в виду другое. Меня тревожит ваше состояние. Такое впечатление, что вы каждый вечер загоняете себя в угол. Напиваетесь, чтобы забыться. Как у вас это получается — не знаю. Я сама бросила пить в восемнадцать лет. Просыпаешься, а во рту — будто всю ночь чужие носки жевала. В голове шумит, глаза режет. В общем, удовольствие того не стоит. Хорошего в этом ничего нет.

— А я, когда выпью, становлюсь добрее.

— Когда человек пьет, он становится пьянее.

— Вот она, расплата за дружбу, — холодно произнесла Лидия. — Но раз уж вы позволяете себе делать мне замечания, то и я не стану молчать. Не терплю курящих, особенно тех, кто балуется марихуаной.

— Откуда вы знаете? — удивилась Рут.

— Дорогуша, вы же пропахли этой гадостью. Волосы, одежда…

Рут открыла и закрыла рот.

Туше!

И главное, кто бы заметил! Вот так сюрприз! Чертовка Бэгз. Удар, что называется, под дых.

— Не объявить ли нам временное перемирие? — угрюмо предложила она.

— Если бы вы были внимательны, дорогуша, то заметили бы, что не я первая открыла огонь. Как раз наоборот — вела к тому, что вы мне по душе.

— И чем же это?

— Тем, что вы независимы. Вам не нужны мужчины.

Рут остановилась и с растерянной улыбкой посмотрела на старушку:

— Неужели?

— Да-да. Будьте откровенны с собой и увидите, что я права. Мы обе — современные женщины, хотя и каждая по-своему. Я позволяю себе выпивать. Вы — курить. У каждой из нас свои грешки, свои слабости, но зато мы не рабы социальных табу. И, что еще важнее, вы не испытываете потребности в мужчине. Как, кстати, и я.

— Но у вас был Сандер. Без него вам было туго.

— Это другое дело. Сандер — мой брат.

— Ладно, а как же тогда тот мужчина, которого я видела у вашего дома несколько дней назад? Вы чертовски скрытная, Лидия. Сказали, что понятия не имеете, о ком я говорю, но я же его видела.

— Хм… Как он выглядел?

— Я бы сказала, довольно представительный господин. Вьющиеся белые волосы. Высокий лоб. Хорошо одетый. Пальто с меховым воротником и черный кожаный кейс.

— О, почему же вы раньше не сказали! Это, должно быть, Бломмендааль. Заходил по делу. Помогал разобраться с некоторыми делами.

Рут посмотрела на Лидию. Лидия совершенно простодушно смотрела на нее.

— Я же не обязана обо всем вам докладывать! — выпалила старушка, не отводя взгляда.

— Вы ни о чем не обязаны мне докладывать. Просто я, наверное, в силу старомодной наивности, полагала, что друзьям принято доверять.

— Придирки ни к чему хорошему нас не приведут, — сказала Лидия. — Давайте положим этому конец.

— Положим конец чему?

Лидия нахмурилась:

— Думайте что хотите, дорогуша, но я вам доверяю и ничего от вас не утаиваю. И вот только что призналась, что Бломмендааль вовсе не какой-то мой ухажер. — Он схватила салфетку и суетливым жестом вытерла уголок рта. — В любом случае я не из тех, кто за ними гоняется. И никогда этим не занималась. Делала, что хотела, и никакие мужчины мне не указ. Обходилась без них раньше, обойдусь и сейчас. Премного благодарна.

— Уж не хотите ли вы мне сказать, что мужчины вам просто не нравятся? — мягко спросила Рут.

Старушка приняла оскорбленный вид и даже спрятала под одеяло ноги.

— Я не любительница женщин, если вы это имеете в виду.

— Вовсе так и не думала. Не представляю вас лесбиянкой.

— Рада слышать. Тем не менее раз уж вы затронули эту тему и раз уж разговор у нас сегодня такой доверительный, то скажу откровенно: мужчины — не самое лучшее, что есть в жизни. Они бывают жестокими, любят командовать и не способны на глубокие чувства. Хотя, возможно, дело просто в моем возрасте. Или в войне, которая пришлась на лучшие годы. Процесс старения, как говорит мой врач. Но ведь известно, как постелишь, так и поспишь. Я всегда была немного, что называется, диким слоном. Привыкла делать все по-своему. А мужчинам нужен полный контроль. Не сомневаюсь, что и Томас, при всей его мягкости, такой же.

— Что ж, спасибо за предупреждение.

Рут поднялась и отошла к окну.

Скрестив руки, она смотрела на канал. На другом берегу чернел фасад дома Скиля, на котором выделялись выкрашенные, очевидно, недавно белой краской оконные рамы. В одной из комнат первого этажа горел свет, едва видный из-за отблеска падающих на стекло солнечных лучей. Если в комнате и был кто-то, увидеть его было невозможно.

— Не подумайте, что я вас критикую, но не кажется ли вам, что все дело в вашей ненависти к Скилю? — не поворачиваясь к Лидии, спросила Рут. — Вы сами ее вскормили, он для вас что бельмо на глазу, и вот эта ненависть распространилась на всех мужчин без разбору.

— Чепуха! — упрямо заявила старуха.

Рут обернулась.

Лидия — тоже со скрещенными руками — сидела в постели и угрюмо таращилась в стену.

— Когда вы в последний раз разговаривали с ним?

— Думаю, в 1955-м.

— В том году, когда умер ваш брат.

— Совершенно верно. Он имел наглость заявиться на похороны Сандера, хотя я его и не приглашала. Пришлось попросить их удалиться. Вежливо, но твердо.

— Их?

— Он был с каким-то мальчиком.

— Почти полвека молчания. Впечатляет. Но может быть, поговорив с ним в конце концов, вы смогли бы как-то…

Договорить ей старуха не дала.

— Только через мой труп.

Снова молчание.

— Тогда я, пожалуй, возьму быка за рога и поговорю с ним сама, — сказала Рут.

— Не смейте вмешиваться в мои дела, бесстыдница!

Лидия едва не поперхнулась своими же словами. Лицо сделалось красным, почти апоплексическим. С минуту она пряталась за смятой салфеткой, потом бессильно упала на подушку.

Рут почувствовала, что зашла слишком далеко. Не хватало только довести старую каргу до удара. В конце концов, какое ей дело до мелкой свары двух стариков, свары, за пять десятков лет переросшей в непримиримую вражду, достойную соперничающих мафиозных кланов?

— Вам бы лучше поспать, — устало сказала она. — Мне еще придется поработать. Загляну позже, если вам нужно будет что-то купить.

Вернувшись к себе, Рут села за компьютер.

Через несколько минут в комнату неслышно вошла Принчипесса, но, оглядевшись и поняв, что ни угощения, ни забав никто не предлагает, так же безмолвно удалилась.

Приближался ветер, за окном смеркалось. Рут постучала по клавишам, увеличив яркость экрана.

Она опустила печенье в чашку с кофе и, отсчитав положенное число секунд, вынула его и опустила уже другой стороной. Фокус заключался в том, чтобы вытащить печенье и съесть до того, как оно развалится. Половина пачки уже перекочевала в желудок.

Зазвонил мобильный. На дисплее появился номер звонящего. Кид. Она решила не отвечать.

Через некоторое время Рут переоделась в черные брюки и черный же джемпер. Поработала еще немного. Что-то отвлекало, мешало сосредоточиться. Она пребывала в каком-то полусонном состоянии.

Взгляд бесцельно прошелся по комнате. Накануне вечером она перерыла ящики в старом столе Сандера, том самом, за которым сидела сейчас. Искала, разумеется, письма или что-то, хотя бы отдаленно связанное с картиной. Еще раньше были основательно проверены три верхние комнаты. Следующим пунктом значились книги. Кто знает… Прежние поколения — или так ей только казалось? — имели привычку прятать между страниц самые разные вещи: деньги, поздравительные открытки и, конечно, письма. Томов на полках хватало, так что работа предстояла долгая. Полагаясь на методичность, Рут уже определила, что после книг возьмется за половину Лидии, которую тоже обыщет тщательнейшим образом, этаж за этажом, комнату за комнатой. Если письма где-то лежат, они будут найдены. Разве она уже не нашла старую семейную фотографию, причем совершенно случайно и едва ли на самом видном месте?

Рут встала, потянулась и подошла к стенному зеркалу. Скорчив гримасу, провела ладонью по волосам. Надо бы вымыть. Пожалуй, это было единственным, что сближало ее с Лидией, — грязные волосы. Кроме того, ей ужасно надоел их природный цвет. Пусть джентльмены предпочитают блондинок, но женятся-то они — как гласит пословица — на брюнетках.

Впрочем, замуж она не собиралась — спи спокойно, дорогая Лидия.

Все это еще далеко впереди — кандалы семейной жизни, походы в «ИКЕА» и за праздничными подарками в «Дьерба», вечера с детьми и непременной канарейкой.

Издалека, преодолев немалое расстояние через половину Лидии и коридор, долетело треньканье звонка. Возилась бы с ключами, так и не услышала бы. Лидия, наверное, уже уснула. Но если ее не разбудил первый звонок, то второй вполне мог. Рут на цыпочках метнулась к передней двери, надеясь, что звонящему хватит терпения подождать.

За порогом стояла девушка-подросток в старой армейской шинели. Веснушки, взлохмаченные, как разграбленное птичье гнездо, волосы и бегающие глаза.

— Привет, я по программе.

Она отвернула лацкан шинели и повернулась так, чтобы Рут увидела значок с рекламой реабилитационной клиники для наркоманов. Уж не позвонила ли Лидия под влиянием их разговора о дурных привычках по горячей линии? Уж не по ее ли, Рут, душу явилась эта юная спасительница?

Но нет, девушка больше смахивала на бродяжку, чем на увещевателя, и в программу попала, должно быть, не по своей воле.

— Очень приятно, — сказала Рут.

— Я художница.

— Еще приятнее.

Девушка сунула в рот сигарету, чиркнула зажигалкой и глубоко и с жадностью затянулась.

— Я… типа как… ну, продаю свое. Хожу по домам, предлагаю. Это часть программы.

Она наклонилась, развязала тесемки на зажатой между ног папке, оклеенной радужными полосками голографической ленты, вытащила первый попавший под руку лист формата А-2 и протянула его Рут.

— Здесь вот сова… это вроде как мудрость. Сидит на дереве и смотрит на все то дерьмо, что творится внизу.

— А что это за парни в тюрбанах… за скалой?

— Террористы. Они типа как планируют решающий удар. Ну, там, химическую атаку.

— А эти?

— Они просто стреляют.

Девушка вытащила второй листок.

— Ого, — произнесла Рут.

— У них… в общем, вроде как раковины на спине.

— Понятно.

— Раковины вроде бы пустые, но на самом деле не пустые. Там люди… в раковинах. Только они не хотят выходить. У некоторых есть щели, дырочки, и они через них смотрят, а у большинства нет ничего. Они типа отверженные. Не могут нормально общаться.

— А вот та голая личность в середине? Без раковины, но со щупальцами на голове?

Девушка ухмыльнулась:

— Это я.

Рут улыбнулась в ответ:

— Я так и подумала.

Художница наклонилась и начала перебирать листы, отыскивая, наверное, шедевр, который должен был уничтожить последние сомнения потенциальной покупательницы.

Рут почесала голову. По каналу медленно проплывала плоскодонка с двумя женщинами, лица которых наполовину скрывали шарфы. На корме стояла детская пластмассовая мельница, издававшая высокий переливчатый звук.

— Послушайте, это прекрасно, но хозяйки сейчас нет и…

— А вы разве не хозяйка?

— Нет. К тому же, говоря откровенно, такие вещи не совсем в ее вкусе.

— Да, понимаю, — мрачно пробормотала девушка. — Пейзажи. Натюрморты. Портреты детишек. Им всем только это и надо.

Рут стало жаль ее.

— Сколько вы просите?

— Пятнадцать евро. — Она выжидающе посмотрела на Рут. — Ну, десять?

— Продали что-нибудь сегодня?

Девушка покачала головой.

— А если бы я соврала и сказала, что продала, вы бы купили?

— Слишком поздно. Возможно, вам стоит поработать над маркетинговой стратегией и переменить методы презентации.

— Так берете или нет? — с раздражением перебила ее художница.

— Возьму. Будет над чем подумать. Подождите, пожалуйста, секундочку.

Рут сбегала на свою половину за сумочкой. Возвращаясь, она пересчитала наличность и вдруг остановилась.

Идея!

По лицу расплылась улыбка. Отличная идея.

Озарение!

Совсем в другом настроении и чуть ли не вприпрыжку Рут вернулась к двери.

— Сколько всего у вас картин?

Девушка пожала плечами:

— Наверное, штук десять.

— Я дам вам сто евро за все плюс папку.

Художница посмотрела на нее как на сумасшедшую.

— Ладно, сто двадцать, — повысила ставку Рут, чувствуя себя щедрым меценатом.

— Странная вы. То лед, то пламя. Вы ведь даже остальные не посмотрели.

— А мне и не нужно. И так видно — работа качественная. Во мне словно что-то растаяло. Но пожалуйста, ничего не объясняйте. Так они загадочнее. Понимаете, что я имею в виду? Хочу найти в них свое значение, особый смысл, а не упираться в ваше толкование. Ну как, толково объяснила?

— Ага, — задумчиво произнесла девушка, с сомнением оглядывая необычную покупательницу. Она затушила сигарету, взяла деньги и пересчитала. Судя по выражению лица, мыслей у нее в голове сильно прибавилось. — Как вы думаете, я могла бы стать профессионалом? — В голосе ее все же проскользнула неуверенность.

— Вы же только начали, милая. Я даю вам старт. Ох, простите, можно еще и значок?

— Значок?

— Да, в качестве сувенира. На память о нашей встрече. Все равно он вам больше не нужен. Клиника, программа — это в прошлом. Вам не нужна никакая реабилитация. Забудьте эту дурацкую программу. Вам нужна студия. И хороший агент. Самый лучший.

 

Глава двадцать вторая

Закрыв дверь, Рут заглянула к Лидии.

Старушка крепко спала. На столике у кровати лежал листок со списком покупок. Она сунула его в карман и вернулась на свою половину.

Сев за стол, Рут еще раз тщательно взвесила потенциальные последствия своего плана. Что бы ни случилось, она свою роль сыграет. Не станет инициировать прямое обсуждение щекотливой темы, не станет упоминать ни о претензиях на картину, ни об угрозах в свой адрес. Короче, не станет, что называется, напрашиваться на неприятности.

Схема поведения была достаточно ясной и простой, но ее маленькие серые клеточки не желали покоя. Ставки сделаны. Если за зловещими посланиями и всем прочим стоит Скиль, значит, он опасен. Точка. И в таком случае ее маленькая хитрость вряд ли усугубит ситуацию.

В целом план игры выглядел вполне надежным. Успех сулил куда больше выгоды, чем неудача — потерь.

Встав перед зеркалом, Рут постаралась придать себе соответствующий анархо-нигилистский вид, для чего прежде всего взъерошила волосы, а уже потом взялась за остальное. В ход пошла купленная еще для Хэллоуина синяя помада; опухшие веки свидетельствовали о затяжной бессоннице и бурном похмелье, а старая кожанка с диагональной металлической молнией, которую она надевала, когда прибиралась на барже, удачно довершала образ современной студентки. Что еще? Ах да, значок… не забыть значок…

Сунув папку под мышку, Рут вышла из дома и осторожно прикрыла за собой дверь.

На другой стороне канала в доме Скиля все еще горел свет. Сердце тревожно запрыгало, словно напоминая об опасности. В ушах стучала кровь.

Она глубоко вдохнула.

Пути назад не было. Решение принято, и ноги уже несли ее к цели.

Рут прошла по маленькому горбатому мостику.

На стене у двери медная дощечка: «Эммерик Скиль».

Она поднесла руку к кнопке звонка. Надавила.

— Да?

С ней разговаривал костюм.

Вполне приличный, сшитый на заказ костюм с рубашкой и галстуком. Но вот голова, торчавшая над отглаженным воротничком, была не та. Она была недостаточно старая, чтобы принадлежать Скилю. С нейтральным выражением, бесстрастная, ничем не примечательная голова — Рут дала бы ей лет шестьдесят с лишним — вызывала ассоциации с конюшими, швейцарами, стюардами. В ней чувствовался внутренний контроль, выработанный долгими годами исполнения одних и тех же обязанностей. Одна бровь была приподнята и слегка изогнута в форме вопросительного знака. Левое веко выглядело немного странно — оно словно зафиксировалось в полуопущенном положении.

— Привет, я по программе. — Рут выставила вперед значок. — Я художница.

Мужчина с плохо замаскированным раздражением вздохнул и взялся за дверь, как будто намереваясь закрыть ее перед носом непрошеной гостьи. Он ничего не сказал, но смотрел так, словно приценивался к возникшему из вечернего сумрака объекту.

— Картины. — Рут похлопала по папке.

— Я так понимаю, вы что-то продаете?

С сомнениями было покончено. Перед ней стоял слуга, дворецкий, секретарь Скиля — это не имело значения.

— Я же сказала. Художница. — Она помахала папкой, как курица крылом, и улыбнулась. — Продаю свои картины. Хожу по домам и предлагаю.

— Не думаю, что…

— Я же не заставляю вас покупать, — бодро уверила его Рут. — Вы только посмотрите, ладно?

В глубине дома что-то завизжало, как будто включили миксер.

— Что там? — донесся слабый, дрожащий мужской голос.

Мужчина в костюме повернул голову, слегка прикрыв при этом дверь. Седые волосы, прикрытая пушком лысина на затылке — в нем чувствовалось что-то скучное, подогнанное под образец, военное.

— Юная дама, — ответил он.

— Я спросил что, а не кто!

Мужчина снова повернулся к ней. Судя по выражению лица, ее присутствие воспринималось как крайне нежелательное.

— Что именно вы продаете?

— Я же сказала. Художница. Продаю свои работы.

— Это насчет картин, — бросил он в глубь дома.

Жужжание сделалось громче.

К двери подъехала, тарахтя, электрическая инвалидная коляска. Сидевшему в ней сморщенному старичку было за восемьдесят. А может, и все девяносто. Он тоже был в сшитом на заказ костюме и с галстуком, но ни то, ни другое его не красило. На первый взгляд казалось, что некий шутник вытащил из торфяного болота или вырубил из ледника вековой давности труп, на который ради смеху нацепил еще и старинные очки в толстой роговой оправе. Изрезавшие лицо глубокие морщины напоминали шрамы. Кожа имела жуткий синеватый оттенок, а бледные, выцветшие ресницы и серые глаза казались неестественно большими за толстыми стеклами. Сохранившиеся кое-где на пятнистом черепе волосы походили на зеленый грибок плесени, появляющийся на испорченном масле или йогурте. Такая же растительность торчала из ушей и ноздрей.

Голос, однако, звучал так нервно, пронзительно и сильно, что кровь застывала в жилах.

— Сходи и посмотри, как там все, — приказал он слуге (если это только был слуга.) — Надеюсь, ты поставил на четыре. И предупреждаю, если снова будет черное… Мне твои фокусы известны! — Старик повернулся к Рут: — Сюда.

Коляска произвела разворот и покатилась по коридору.

Проследовав за ней, Рут оказалась в гостиной.

Высокая квадратная комната со скромной люстрой под потолком была по своим пропорциям почти точной копией штаб-квартиры Лидии. Главное отличие состояло в прямоугольном отверстии, вырезанном в задней стене. Старик ловко подъехал к большому столу, на котором стояли радиоприемник и микроскоп. Рядом лежали тюбик с какими-то таблетками и утренняя газета, раскрытая на юмористической странице.

Наклонившись насколько возможно, он отодвинул газету и переложил таблетки.

— Давайте ее сюда.

Рут положила папку. Отмахнувшись от нее, Скиль принялся развязывать черные ленты.

На стене над его головой висела взятая в рамочку фотография восточных доков Амстердама, сделанная с воздуха и помеченная белыми линиями, стрелками и надписями. Другая, более старая фотография показывала ювелирную мастерскую с несколькими склонившимися над столами мужчинами в белых халатах.

Шторы были разведены.

Рут посмотрела в окно, на дом Лидии.

Похоже, этих двоих связывали родственные чувства. Интересно, часто ли они таращатся друг на друга, разделенные каналом, но связанные общей бессильной злобой, — двое, на протяжении полувека ведущие молчаливую игру под названием «Возненавидь соседа твоего».

Безумие.

Безумие, которому необходимо положить конец.

Скиль натянул на голову черную ленту, сделавшую его похожим на киношного пирата, и опустил закрепленные на ней окуляры. Потом раскрыл папку и вперил взгляд в первую картину. Зрение у него было, очевидно, совсем слабое. Нос едва не утыкался в бумагу, голова двигалась во все стороны, вверх, вниз, как пылесос, сканируя грубые акварельные мазки, но не воспринимая общий вид.

Вряд ли у него есть шанс держать Лидию под наблюдением, подумала Рут.

Старый хрыч просто-напросто трещал по швам.

В комнату просочился слабый запах гари.

Скиль сдвинул окуляр на лоб и поднял голову. Руки и подбородок заметно дрожали.

— Что это все означает? — спросил он.

Рут заглянула ему через плечо.

Картинка была другая, не та, которую объясняла ей девушка.

— Ну… — неуверенно протянула она. — Поезд — это типа наш путь через жизнь. Видите… вот станции… ответвления… Люди садятся в вагоны или… или сходят. Потом рельсы расходятся. Одни едут вон в тот оазис… вверху, а другие попадают к большому черному вулкану. Там стервятники на скалах… огонь… лава… Смысл в том, что… ну, вы как вроде не знаете, куда попадете, пока не попадете…

Скиль смотрел на нее с молчаливым недоумением.

— Вот и весь смысл… — Рут не знала, что еще сказать. — Типа того… Есть, конечно, и другие смыслы, но я их еще не придумала. А в принципе…

— А в принципе… — бесстрастно и размеренно повторил старик, словно пытаясь постичь скрытое в этих словах тайное послание. Хмурое лицо его потемнело. Он снова повернулся к картинке, на этот раз с явным отвращением.

— Судьба, — пробормотала Рут, всей душой желая перенестись куда-нибудь подальше отсюда. — Рельсы. Рай. Ад. Вроде как современная аллегория.

Она лишь теперь заметила стоящего на краю вулкана немецкого штурмовика. Скиль тоже его увидел.

— Солдат… он, конечно, возвращает нас к войне, — ухватившись за представившуюся возможность и сама удивляясь своему оппортунизму, затараторила Рут. — Вы, наверное, и сами догадались. Были там, когда…

— Там? Я был здесь… здесь, юная леди! Я никуда отсюда не уезжал.

— Черт… хреново… В смысле, наверное, здесь было несладко. Все эти нацисты кругом…

— Да, очень несладко, — задумчиво произнес Скиль, захваченный на мгновение воспоминаниями. — В людях проявлялось все самое лучшее… и самое плохое.

— А вы с ними встречались? — спросила Рут. — С нацистами?

Старик уставился на нее и вдруг чихнул с такой силой, что брызги полетели во все стороны, а несколько капель упали на акварель. Краски тут же начали расползаться. Скиль вынул огромный шелковый платок и вытер нос. Сделал он это довольно небрежно, потому что на верхней губе осталась похожая на щупальце полоска слизи. Потом старик снял очки и протер стекла.

— Кто вы такая, и что все это значит? Как вы оказались в моем доме?

Рут пожала плечами:

— Я всего лишь рассказываю про свою картину. Вы же сами меня пригласили.

— Но я думал, что вы пришли по поводу моей картины. Разве вы не из музея?

— Нет. — В ожидании продолжения Рут по привычке вцепилась зубами в ноготь.

— В таком случае кто вы, черт возьми, такая?

— Я же говорила ему… тому… Может, у него плохо со слухом. Я художница. Продаю свои картины. Хожу по…

Из прямоугольной дыры в стене раздался громкий стук, и в следующую секунду в ней появилась платформа.

Так вот оно что. Кухонный лифт.

На столике стояла тарелка. На тарелке лежали два дымящихся тоста. Похоже, источником запаха были именно они.

— Будьте любезны! — Скиль щелкнул пальцами.

Рут перенесла тарелку на стол, предварительно сдвинув в сторону папку. Старик снова опустил окуляры и уставился сквозь толстые стекла на поджаренные кусочки. Сухонькое тело напряглось и дрожало.

— Какого цвета тост? — спросил он.

— Коричневого с черным.

— Ха! — Скиль поднял окуляры и недоверчиво обнюхал обугленные квадратики. — А какого больше, коричневого или черного?

— Боюсь, черного больше.

— Черного, — с отвращением повторил он. При следующих словах голос переключился на более высокий регистр с хрипловатыми фоновыми шумами. — Нет, это была последняя капля. Намеренная провокация! Ему же прекрасно известно, что подгоревший тост содержит канцерогенные вещества. Я бы давно лежал в могиле! Да-да, лежал в могиле, если бы не сохранил ясность рассудка. Я знаю, чего он хочет. Он хочет моей смерти!

Скиль взял оба кусочка и решительно разломил их. Швырнул на тарелку. И стукнул кулаком по столу. В следующую секунду тарелка полетела к платформе, но, не долетев, разбилась о пол.

Костлявые пальцы пробежали по кнопкам пульта. Коляска развернулась и с визгом прыгнула вперед.

Рут поспешно отступила, как перед утюжащим стройплощадку бульдозером.

Коляска остановилась. Не сходя с кресла, Скиль наклонился вперед. Руки у него оказались непропорционально длинными. Прорезанные бледно-голубыми прожилками вен, они высунулись из-под манжет, а изогнутое туловище замерло в неестественно искривленном положении, как будто однажды сложилось подобно перочинному ножу, да так и осталось. Подобрав осколки тарелки и кусочки тостов, он бросил их на платформу и ткнул пальцем в кнопку на стене.

Таков был Скиль.

Высохшая обезьяна, вздорная, крикливая и легковозбудимая.

Платформа уехала вниз.

Коляска развернулась.

Рут закрыла папку и завязала бантиком тесемки.

— Что вы делаете? — спросил Скиль.

— Ухожу. Наверное, не вовремя попала.

— У вас там, полагаю, есть и другие, но смотреть на них я не стану. — Он махнул рукой, перепачканной черными крошками от тоста и сливочным маслом. — Одной вполне достаточно. У вас нет таланта. Абсолютно никакого.

— Спасибо.

— Выход найдете сами.

Выйдя на улицу, Рут присвистнула.

Хороша же парочка. Скиль да Лидия. Друг друга стоят. Претенденты.

И кто же возьмет верх?

Никто.

Эти двое соревновались в беге назад. Просто одна сторона проигрывала быстрее второй. Какая — сказать никто не мог, да и всем было наплевать, потому что, в конце концов, весь этот фарс не стоил и гроша.

Скиль и Лидия. Лидия и Скиль…

Два сапога пара.

Ни один из них не соответствовал расхожему представлению о старости как времени достойной уважения мудрости, умеренности и благоразумия. Однако подумать есть о чем. Что происходит с людьми на склоне лет? В кого они превращаются? В мелочных тиранов, высушенных монстров эгоизма, трясущейся походкой бредущих по жизни и держащихся только за счет неиссякаемых запасов желчи? У Лидии — будем справедливы — еще бывают моменты просветления, но и она — подобно Скилю — в целом оборвала дипломатические отношения с остальным миром.

У тротуара остановился мусоросборщик. Двое мужчин выпрыгнули из кабины, чтобы забрать мусорные баки. Рут воспользовалась моментом, чтобы избавиться от папки, и, достав из кармана список покупок, зашагала вдоль Кейзерсграхта по направлению к супермаркету.

Бредя между рядами, она, словно в полусне, снимала с полок продукты.

Визит вежливости, по сути, ничего не дал. И все же она испытывала нечто вроде удовлетворения от того, что поглазела на смертельного врага Лидии. Одно по крайней мере стало ясно: Скиль не был ее злодеем в маске. Этот прикованный к инвалидной коляске дряблый, согбенный старикашка никак не мог ни преследовать ее по городу, ни чертить зловещие символы на люке, ни затопить саму баржу.

Если не Скиль, то кто?

Она рассеянно опустила в корзину пакет крекеров.

Приближалась ночь.

Рут подошла к кассе, оплатила покупки и, выйдя из магазина, медленно продолжила путь вдоль канала, под голыми вязами.

Что же все-таки происходит?

На углу такси едва не сбило велосипедиста. Не желая ввязываться в инцидент, Рут свернула на мостик. Велосипедист стукнул кулаком по крыше такси и покатил своим путем.

На мосту ее внимание привлекли два киоска. В одном продавали цветы, в другом горячий шоколад и гороховый суп. Рут купила суп и, отойдя в сторонку с пенопластовым стаканчиком, прислонилась к перилам. Над водой висел легкий туман. Амстердам — город-зеркало, повторяющийся в своих мутных каналах. Его торжественно-серьезные фасады протянулись насколько хватает глаз. С того места, где стояла она, было видно слегка подрагивающее отражение верхушек зданий. Каждый фасад имел свой особый фронтон, свой особый стиль. Верхушки крыш выглядели так, словно их вырезали из бумаги фигурными ножницами. Разнообразие в единообразии. Легкое, порой едва заметное отступление от нормы: особенный оттенок кирпича, размер окон, стиль кованых перил вдоль ведущих вверх ступенек. У каждого свои черты, как у человеческого лица. В конце концов, кто способен определить, что такое норма, а что считать аномальным?

Покончив с супом, Рут подобрала пакеты и продолжила путь.

Тут и там то одно, то другое здание щеголяло картушем или декоративной лепной рамкой. Отец как-то рассказывал об этой занимательной черте старинных зданий. В семнадцатом и восемнадцатом веках, когда дома еще не имели номеров, их различали по этим фризам. Они представляли собой своеобразные картинки, вделанные в кирпичную кладку на середине стены или над дверью, и являлись чем-то вроде визитной карточки хозяина, указывая на его профессиональную принадлежность. Скульптуры изображали моряков, мясников, рыбаков, булочников, прядильщиков. Некоторые сцены несли аллегорический смысл.

Иногда Рут останавливалась просто полюбоваться лепниной или постараться разгадать потаенное значение сюжета. Мысли о Скиле и Лидии совершенно вылетели из головы. Она целиком погрузилась в другую игру. Вот эта, например, библейская сцена с Адамом и Евой в райском саду Эдема. На какую профессию она указывает? Кто здесь жил? Проповедник? Нет, вряд ли. Священнику такой роскошный дом был просто не по карману.

И тут она поняла — торговец яблоками!

Довольная собой, Рут зашагала веселее.

Но чем ближе к дому Лидии, тем быстрее несли ее ноги, хотя она и сама не понимала почему.

Что-то глодало ее изнутри. Что-то подстегивало. Что-то гнало, притягивало, ждало разгадки. Что-то скрытое, но лежащее едва ли не на поверхности.

Ей стало жарко.

Почему? Почему? То неведомое, что мучило и терзало Рут сейчас, много раз представало перед ней, буквально мозолило глаза…

Рут остановилась перед домом Лидии и подняла голову.

Фриз над дверью. Барельеф, который она видела десятки раз. Голова с раскрытым ртом, из которого высовывался язык с приклеившимся к нему чем-то.

Корни волос как будто превратились в тысячи мелких иголочек, и кожа словно зазвенела.

Кто же, черт возьми, это?

Лицо с восточными чертами, чертами мавра, выглядело не слишком счастливым, а круглый предмет на кончике языка вполне мог быть… пилюлей.

И тут к ней пришло…

Бедняга явно страдал от боли, вот и высунул язык — для постановки диагноза. Пилюля — лекарство. Понятно. Но к кому он обратился? Очевидно, что не к костоправу. И даже не к лекарю. Ключ в восточных чертах страдальца, призванных напомнить о том, где в далеком прошлом появились лекарства.

Фриз был знаком аптекаря или фармацевта.

Она вспомнила статью Каброля о Йоханнесе ван дер Хейдене.

Его отец, Арнольдус, перебрался в Амстердам, где стал относительно богатым фармацевтом и поставщиком красок и других материалов для художников. Йоханнес без охоты продолжил семейный бизнес.

Вот оно что. Понимание все же пришло.

Йоханнес ван дер Хейден жил в этом доме…

Более того, здесь жила его семья, век за веком, пока от нее не осталась Лидия, старая, милая, бездетная Лидия. Последний высохший плод умирающего дерева.

Невероятно, но правда.

Почему же Лидия ничего не сказала?

А знала ли она?

Еще одна мысль вспыхнула в ее голове и, вспыхнув, осветила все. Ну конечно! Со стены дома на нее смотрел не просто разинувший рот мавр. В скульптуре таился куда более глубокий смысл.

«Подумай о плавающей в море рыбе, — всегда говорил ей отец. — Единственное, чего рыба не видит, так это того, в чем она плавает. Рыба не видит моря! А в чем плаваем мы, Рут? Какого моря не видим мы?»

Над головой замигал фонарь.

Рут посмотрела на дом Скиля, стоящий на другом берегу канала.

Темный силуэт.

В комнате Лидии тоже было темно. Она, наверное, еще спала.

Рут осторожно открыла дверь, вошла и остановилась.

Затаив дыхание, она посмотрела на высокий потолок. Посмотрела по-новому, словно глаза ее обрели способность видеть то, что было скрыто временем.

— Йоханнес, — прошептала Рут, — ты можешь выйти. Давай, малыш… Ну же, сучий сын, выползай, я тебя вижу. Да. Я знаю — ты здесь…

 

Глава двадцать третья

Лидия, как и предполагала Рут, спала, но по крайней мере один раз ей пришлось встать, чтобы открыть дверь.

Приходил посыльный из цветочного магазина. На столике в холле лежали завернутые в целлофан две дюжины розовых роз. К букету прилагалась карточка, подписанная Томасом Спрингером.

Рут закусила губу и покачала головой.

В обычных обстоятельствах дамы любят получать цветы. Это приятно и мило. Но Рут ничего похожего на радость или хотя бы на удовольствие не чувствовала. Да, они со Спрингером поболтали на вечеринке. Да, он помог ей перевезти вещи с баржи. Да, он настроил ее компьютер. Но на этом все и остановилось. Стоп, приятель, дальше ходу нет. Хватит с нее обвинений Жожо и инсинуаций Смитса.

Дальше. Томас Спрингер — он же Сиско-Кид — относился к категории людей, которые, за что ни возьмутся, все делают не так. Достаточно вспомнить порезанного на полоски угря, от которого ее едва не стошнило. И с чего он теперь решил, что имеет право одаривать ее цветами?

Тпру!

Нет, ее определенно не радовали ни несвоевременный ритуал ухаживания, ни свалившиеся на голову цветы. Более того, ей это совершенно не нравилось. И с чего бы ему вообще делать ей подарки? При последней их встрече с его стороны не было сделано никаких шагов, которые оправдывали бы такое поведение, хотя, надо признать, что-то из сказанного им привлекло ее внимание.

Нет уж, пусть юноша влюбленный засунет цветы… Ладно, это слишком. Лучше пусть поставит их в красивую вазу у себя дома.

Без обид и все такое.

А ей пока есть о чем подумать.

Рут выгрузила покупки на кухонный стол и прошла по коридору в заднюю часть дома. Взяла из ящика большой конверт, вернулась на половину Лидии, захватила фонарик и торопливо поднялась по лестнице.

В передней чердачной комнате все было так же, как и в прошлый раз. Старая газета лежала на стуле, там, где она ее и оставила.

Рут села.

Может быть, из-за быстрого подъема или по какой-то другой причине, но сердце бешено стучало. Она закрыла глаза и расслабилась.

Прошло несколько минут.

На Рут снизошел покой.

С улицы время от времени долетал шум проезжающей машины, но и он не тревожил окружавшую ее тишину.

Рут открыла глаза, вынула из конверта фотографию с картиной ван дер Хейдена и посветила на нее фонариком.

Подняла голову.

Посмотрела вверх.

Скошенные балки, небольшое окно, очаг и каминная полка — все было так, как и два с половиной столетия назад, когда темноволосая красавица лежала на шезлонге, запах мимозы висел в воздухе, а печальный мужчина стоял у окна, глядя на канал. И там, в окне, словно опровергая оставшиеся сомнения, виднелась крыша дома с чудесным фронтоном и белой поперечной балкой. То, что видела сейчас Рут, во всех деталях совпадало с тем, что было изображено на картине.

Вот так.

Вот куда привел ее мавр с разинутым ртом.

Почему же она ничего не заметила раньше?

Да просто потому, что в Амстердаме полно таких вот фронтонных зданий с видом на канал. На картине, как и сейчас, мог быть любой из них. Мог, но не был. Потому что все произошло именно здесь, в другом временнОм измерении, столь же далеком, как безымянная звезда.

Итак, все случилось здесь.

Но что случилось?

Картина не отдала еще всех своих тайн.

И тем не менее Рут ощущала их присутствие, их атомы и молекулы — темноволосой красавицы и печального мужчины. Они были здесь вместе с ней.

Она поднялась и подошла к камину, чтобы еще раз свериться с фотографией. Да, голова красавицы покоилась именно здесь.

Именно здесь, на каминной полке, стояли, еле слышно ведя свой счет, часы. А здесь, прислонившись к деревянной раме, стоял, погруженный в меланхоличные думы, печальный мужчина. Все как будто застыли. Никто даже не шевелился. Рут слышала их дыхание. Слышала доносящийся снизу стук копыт и далекие крики чаек. Она ощущала тепло женского тела и давление деревянной рамы на плечо мужчины.

При желании они могли бы заговорить с ней. И заговорят, надо только подождать. Теперь они знают, что она нашла их. Знают, что они не одиноки. Пусть она проснется… пусть он соберется с мыслями…

Кем бы они ни были, им было о чем рассказать.

Она открыла мобильный и набрала номер Майлса.

— Угадай, где я нахожусь.

— Сдаюсь.

— Сижу в картине.

Пауза.

— Мне показалось, ты бросила.

Рут рассказала ему о Скиле, о мавре с открытым ртом и о постигшем ее озарении.

— Чудно… — пробормотал он, когда она закончила.

— Знаю. Придай мне ощущение реальности. Скажи что-нибудь.

— Увидимся завтра на собрании бюро?

Вернувшись в гостиную, Рут поставила пластинку Чета Бейкера в надежде, что музыка поможет привести в порядок мысли, после чего сняла с верхних полок пару десятков книг.

Пора начинать.

Принчипесса спала, растянувшись на спинке кресла, а Рут перелистывала страницы. Иногда ей попадались закладки, высохшие цветы, даже газетные вырезки. Кое-где она натыкалась на подчеркнутые места и оставленные на полях пометки. Это задерживало. Она останавливалась, читала, размышляла над реакцией Сандера на прочитанное. Беллетристики попадалось мало. Он держал дома книги по физике, оптике, географии и естественной истории. В трудах технического характера он оставлял математические уравнения и непонятные диаграммы. Его замечания были немногословны — «Верно», «Спорно», «Вполне». Складывалось впечатление, что он просто не мог удержаться от того, чтобы не возразить невидимому автору.

Просмотрев сотни две томов, Рут сделала перерыв.

Не на всех переплетах краска держалась прочно, и руки ее покраснели. Она сходила в ванную, оттерла следы и, вернувшись, села к компьютеру.

Почты не было, если не считать извещения из офиса Смитса о получении ее сообщения. Вспомнив разговор с Лидией, она подумала, что может проверить информацию о Бломмендаале. Поисковая система обнаружила двоих. Один жил далеко, а вот второй более соответствовал заданным параметрам: С. Бломмендааль, юридические услуги. Жил он на той же, что и Лидия, улице, на Кейзерсграхте. Рут откинулась на спинку стула и сложила руки на груди.

Интересно, зачем Лидии понадобился юрист?

Заходил по делу. Помогал разобраться с некоторыми делами…

Во вторник, воспользовавшись перерывом на ленч, Рут отправилась в парикмахерскую, где, просмотрев с десяток образцов, определилась со стилем и получила возможность воочию наблюдать за своей трансформацией.

Парикмахер, напевая, вымыл и подстриг ей волосы, потом, надев на руки тонкие резиновые перчатки и вооружившись лопаточкой, принялся наносить краску. Если капли попадали на ухо или щеку, он моментально убирал их фланелевым тампоном, чтобы не осталось следов.

— Воспользуемся вот этим гелем. — Он показал ей зеленый тюбик. — С ним ваши волосы будут выглядеть так, словно вы только что встали. Хотя, если подумать, особенной необходимости в этом нет — они у вас и так торчат во все стороны.

Когда все высохло, Рут долго смотрела в зеркало, с трудом узнавая себя. Что думать, она так и не решила.

Зачем ей было это нужно?

Может быть, на нее так подействовала парочка в «Нефритовом береге». Может, просто поняла, что хочет перемен. Она устала от прежней Рут, той, что засиделась на неподвижной, остановившейся во времени барже. Ей надоело быть вечно усталой, скучной, застывшей. Пусть этот день будет посвящен себе самой. Почему бы не назначить себе свидание? Выглядеть шикарной, хорошо одетой, модной — в рейтинге ее самочувствия этот пункт стоял на одном из верхних мест, далеко опережая все то, что могли предложить самые популярные религии.

В кофейне Рут взяла двойное фрапуччино и пирожное.

Она уже начала составлять список того, что можно изменить на барже, когда та выйдет из ремонта. Идей хватало. С приходом весны неплохо бы расставить повсюду цветы и высадить какую-нибудь зелень — устроить взрыв красок. Часть палубы превратить в настоящий сад, поставить там старый бамбуковый шезлонг, чтобы можно было лежать, читать и загорать. Пора вспомнить и про прежние увлечения — заняться живописью, рисованием. Почему бы и нет? В прошлом у нее получались неплохие акварельки. Самое время перейти к чему-то более серьезному — приобрести мольберт, холсты, краски. Даже та девица со значком и то смогла… К тому же искусство помогает познать себя через мир и мир через себя. А занявшись делом, можно и вернуться к более активной жизни, даже завести мужчину. В список идей этот пункт еще не попал, но в кандидатах уже числился.

Она замерла с карандашом в руке и подумала о Спрингере.

О нем и его розах.

Не слишком ли сурово она с ним обошлась?

С первого взгляда он ей даже понравился, но потом на нее вылилось так много дерьма, что и бедняга Кид оказался вымазан той же старой краской. А вообще-то он ведь ничем и не провинился. Хотя, надо признать, радости от него тоже не много. Как там сказала при первом знакомстве Лидия? «Я заметила кое-что. Смотрела, как вы ходите. Слушала, как говорите. Вы не перед всеми раскрываете душу».

Если бы только суметь расслабиться, успокоиться и вернуться в прежний ритм жизни — как стало бы легче! Сейчас же какой-то глубокий канал внутри нее был перекрыт, перегорожен. Как, почему это произошло — она не знала ответа. В жизни бывают такие моменты. Пакостные моменты. Надо уметь пережидать. То, что разблокирует тебя, прорвет проклятую запруду, придет не изнутри, а извне, как молния с неба.

Рут прошлась мимо витрин, поболтала с продавщицей в цветочном магазине, сестра которой ходила вместе с ней в школу, купила журнал и, думая о барже, посмотрела ткани для штор.

День выдался холодный, и небо было цвета чеканного золота.

В книжном она наткнулась на Тиммерманса. Поговорили о работе. Рут помогла ему найти сборник рецептов тайской кухни. После того как Тиммерманс ушел, она проверила мобильный. Одно текстовое сообщение.

Ну и что еще?

Она нашла тихий угол и, сев на табурет, прочитала послание.

О magnum mysterium. Nigra sum sed formosa. Non aurum sed lapis infernalis, petra genitrix, matrix mundi.

Грудь сдавило. В вену словно вкололи отчаяние и злость.

Черт, снова проклятая латынь…

Вот дела — без ученой степени уже и письмецо от ненавистника не прочитаешь. Правда, на сей раз он обошелся без кличек и не оставил числовой подписи.

Кто же это?

Может быть, потому ей нет покоя? Может, все дело в этой загадке, грызущей ее изнутри?

Еще совсем недавно она не сомневалась, что автор посланий — Скиль, но теперь, после встречи с ним, такой вариант представлялся невероятным. Тогда кто? Может быть, кто-то из тех, кого она знает? Каброль, Жожо, Кид, Лукас, даже Майлс…

Пойдем по порядку.

Жожо могла бы, но сообщения пошли еще до того, как их дружба рассыпалась. К тому же бедняжка была всего лишь социальным работником, а не сбрендившим каббалистом, изрекающим проклятия на давно скончавшемся языке.

За Кидом кое-какие странности замечались, но в целом он был расположен к ней довольно благожелательно. К тому же и познакомились они недавно.

Каброль?

Вот уж кто настоящая загадка. Он представлялся Рут роботом. Если бы кто-то получил возможность посмотреть на мир глазами Каброля, то, наверное, почувствовал бы себя пилотом истребителя будущего с выведенными на глаз-дисплей таблицами, векторами, счетчиками и сеткой прицела. Сомневаться в его способностях не приходилось, но вот мотив… Внутреннее чувство подсказывало, что Каброль ни при чем. Послания незнакомца несли эмоциональный заряд. За ними ощущалась демоническая энергия. В картезианском мире Каброля эмоции во внимание не принимались. Может, все дело в его французской крови? Он был холоден, как месячной давности ведро пингвиньего дерьма.

Кто же остается?

Майлс. Милый старина Майлс.

Она посмотрела на свои тренировочные брюки с вентиляционными дырочками в форме буквы S.

Было ли в Майлсе что-то, что она пропустила? Определенно нет. Майлс — это Майлс, здоровущий, неуклюжий медвежонок Йоги, милый, коварный, немного простофиля и чересчур порой кичащийся своей голубизной. К ней он питает некоторую слабость, но в наши дни всем известно, что геи, как и парикмахеры, лучшие друзья девушек. К тому же он не одинок. У него есть Рекс и Свеекибуде.

Нет, немыслимо.

А что, если это Маартен напоминает о себе из потустороннего мира? Или — если вспомнить оригинальное предположение ее недавнего знакомого, детектива extraordinaire, Андриеса Смитса — она сама общается с собой? Что, если послания — дело рук другой, шизанутой, Рут, кружащей в темноте с притушенными огнями, второй половинки ее раздвоившейся личности?

Она вернулась к тексту, пробуя на слух слова, а когда дошла до конца, почувствовала, как сжалось горло.

Ее охватил дьявольский восторг.

Прокололся! Облажался! Чтоб его…

Сообщение было отправлено не через сервер, а с мобильного. И там, в конце текста, стоял его номер, автоматически добавленный оператором.

Рут достала ручку и торопливо переписала номер на ладонь.

Пальцы слегка дрожали от волнения.

Как же называется эта штука? Та, что так нужна. Справочник, по которому можно найти фамилию, зная номер телефона. Впрочем, может быть, он ей и не понадобится. Может быть, номер принадлежит кому-то, кого она знает.

Она принялась листать записную книжку, держа перед глазами номер, и почти сразу нашла то, что искала. Он был на первой же странице. На букву «А». Лукас Аалдерс. Старина Лукас. Запинающийся, с бесформенным телом, лысиной и похожим на коровье вымя отвислым двойным подбородком. Впрочем, в уме не откажешь, и ум у него своеобразный — сухой, методичный, по-академичному тяжелый. Слова выходили из его рта, как сосиски из автомата, точно отмеренные, соединенные в аккуратные синтаксические гирлянды. Он мог бы быть ее свекром, но по-настоящему Рут его так и не узнала. Лукас был частью декораций, абстрактной генетической проекцией того дряблого мешка из плоти и костей, каким мог бы стать Маартен. Впрочем, он тоже изменился за последние годы.

Лукас теперешний, озлобленный, ожесточившийся и придавленный горем, возможно, искал крючок, чтобы повесить на него все свои беды и печали.

Что-то было не так…

Она еще раз просмотрела сообщение.

Ты дура, Рут! Тупая, безмозглая идиотка. Где твои мозги, девочка?

Ошибка 404: файл не найден.

В Лукасе нет ничего зловещего. Лукас прост, как молоток. Он всего лишь сделал то, о чем она его попросила. Расшифровал надпись с задней стороны картины. Как она и полагала, то была латынь.

Рут поежилась от пробежавшего по спине озноба.

Торопливо набрала номер.

— Это я, Рут. Спасибо! Вы молодец! — Она облегченно выдохнула.

— Мне помогли.

— Вы на работе?

— Да.

— Мы можем встретиться?

— Сейчас у меня занятия.

— Потом?

Пауза.

— Вы знаете, где находится отделение химического машиностроения?

— Комплекс Ройтерсейланд?

— Да. Строение В. Где вы сейчас?

— Возле дома. В Йордаане.

— Сюда идут трамваи семь и десять. Не забудьте, строение В. Четвертый этаж, кабинет 402.

— Поняла.

— Тогда… примерно через полтора часа.

Лукас как раз выходил из лекционного зала, когда Рут шла по коридору.

Она заметила его издалека. В мешковатом коричневом костюме, с папкой под мышкой и мобильником у уха. Рядом с ним, ожидая, пока он освободится, стояла миленькая студенточка в очках. Закончив разговор, Лукас взглянул на Рут и, едва заметно кивнув, наклонился к девушке.

Отвернувшись к доске объявлений, Рут исподтишка наблюдала за ним.

Слушая, Лукас лукаво улыбался, а отвечал низким, мягким голосом. Рут это понравилось. Прежде она никогда не видела его в рабочей обстановке. Теперь ее представление о нем заметно расширилось, приобрело другое измерение. Девушка рассмеялась, тряхнула волосами и пошла по коридору.

— Давайте сюда, — сказал Лукас, когда Рут подошла к нему, и провел магнитной карточкой по вертикальной щели. Технология вчерашнего дня, прадедушка той биометрической системы доступа, что состояла на вооружении Государственного музея. Двадцатый век против двадцать первого.

Пальцы забегали по панели, набирая код.

Рут кивнула — конечно, день рождения Маартена — число, месяц, год.

«Сюда» оказалось лабораторией, хотя и отличавшейся от той, что была в их школе: спиртовые горелки, пробирки, колбы и все такое. Здесь господствовал хай-тек: большие, непонятного предназначения машины в кремовых металлических корпусах, диоды, мониторы и электрический гул, свидетельствовавший о некоей скрытой от глаз механической активности.

Окуляр у двери напомнил ей старомодный микроскоп.

— Можно?

— Пожалуйста.

Рут заглянула в «глазок». То, что она увидела, походило на узор вывернутой наизнанку футболки из далеких семидесятых.

— Полимеры, — подсказал Лукас. — Эти ребята — настоящие фетишисты пластика. Не успели получить диплом, а уже идут нарасхват. Промышленность нуждается в хороших специалистах.

Студенты подняли головы, сдержанно улыбнулись и вернулись к работе.

— Если коротко, они изобретают новые материалы. Некоторые называют это получением лицензии на печатание денег.

Он провел Рут в угол лаборатории, где они уселись на вращающиеся стулья. От его одежды пахло селитрой, тот же запах постоянно присутствовал и в квартире.

— Вы раскололи шифр, — сказала она. — Спасибо.

— Вообще-то я сделал это с вашей помощью. — Лукас сложил руки на груди. — Ваш отец оказался прав, предположив, что цифры замещают буквы. А вы были правы, когда посоветовали попробовать латынь. Хотя, должен признаться, чтобы найти соответствия, пришлось немало потрудиться. Я ведь инженер-химик, а не дешифровщик. Но в конце концов все сложилось. Для чего еще нужны университеты, если не для этого, верно?

Рут достала сотовый и открыла текст.

— Так что же здесь зашифровано?

Лукас сухо рассмеялся.

— Так и знал, что вы об этом спросите! К счастью, в каждом преподавательском коллективе имеется свой знаток латыни. Наш не исключение. Мне помог один из коллег.

Он опустил руку в карман и извлек сложенный вдвое листок.

— Тот, кто это писал, натолкал в текст кучу аллюзий, — сказал Лукас. — Переверни страницу. Я отметил две ссылки. Первая — «О великая тайна» — почти точная цитата из рождественской заутрени. Вот, посмотри.

Рут прочитала текст на обороте листа.

Столь велика тайна и столь чудесно таинство сие…

— Следующая взята из Библии. Точнее, из «Песни песней» Соломона.

Дщери Иерусалимские! черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы.

— Наш латинист уверяет, что слово «matrix» используется в значении «чрево» очень редко. Возможно, оно пришло в латынь из каббалы транзитом через арабский.

Легче от объяснений не стало. Рут смотрела на текст, совершенно не понимая смысла.

— Я не говорила, где мы это нашли? Я рассказывала папе. На задней стороне одной картины восемнадцатого века.

— Я так и думал.

— Там был еще символ философского камня. Как по-вашему, это не может быть неким алхимическим посланием?

Лукас взял у нее листок, еще раз прочитал текст и потер подбородок.

— Хорошо, предположим, что контекст именно алхимический. Автор использует прием передачи речи от первого лица. Как в детской загадке. Ставит себя на место некоего элемента или вещества. Он черен. Он появился на свет в результате неназванного мистического процесса, как Христос, — отсюда и заимствование из рождественского богослужения. И на случай если читатель подумает, что философский камень есть золото, дает ясное предупреждение, что это не так. Речь идет об инфернальном камне, чреве земли.

Рут молча смотрела на Лукаса, ожидая продолжения.

— Мы с Йорисом обсуждали это по телефону. Он занимался алхимической стороной вопроса. В алхимии существует понятие черной стадии, нигредо. По сути, это хаотичное, напоминающее смерть состояние, при котором субстанции разрушаются, полностью теряя свои свойства, а затем на их основе создается нечто новое. Смерть и возрождение. Для них, этих веществ, плавильная печь алхимика была чем-то вроде чрева. Но здесь чрево приравнивается к самой земле, что возвращает нас к старинной теории о том, что камни и металлы — суть живые и произрастают в земле. Как пшеница. Они исходят из земли и в ней же должны вырастать. Такая вот бестолковая логика.

— А скажите, — неожиданно для себя спросила Рут, — это не может быть как-то связано с ураном?

Лукас удивленно вскинул брови:

— С ураном?

— Да, бомбы… реакторы… конец света — в этом роде.

— Когда, вы сказали, была написана картина?

— Картина датирована 1758 годом.

— Тогда к урану она не имеет никакого отношения, можете мне поверить. Об уране узнали не раньше 1789-го. Один немец, Клапрот, получил некоторое его количество из смоляной обманки и дал новому элементу название.

— Если не уран, то что?

Лукас развернул стул и поднялся. На стене висела таблица химических элементов. Он указал на «Ag».

— Серебро. Или серебряная соль. Для древних алхимиков дьявольским камнем, ляпис инферналис, было серебро. Оно выступало как супруга золота. Не солнце, но полумесяц.

— Вы так говорите, будто сами в это верите.

Лукас рассмеялся:

— Неужели? Нет, Рут, я не верю. Уверяю вас. Это ведь примерно то же самое, что и религия. Мечта. Безумие. Миф. Огромная проекция человеческих надежд на окружающий мир. Ничего объективно научного в алхимии нет.

— Но разве алхимики не были в какой-то степени вашими предшественниками?

— Конечно, можно и так сказать. — Он пожал плечами. — Только делали они все наугад, на авось. Мы, химики, за два столетия добились большего прогресса, чем они за два тысячелетия. У них нет метода, нет системы, нет последовательности. Их язык — язык метафор, и в эти метафоры они порой верят больше, чем в доказательства, которые лежат у них перед глазами. Нет-нет, до появления настоящих исследователей, ученых, все в этой области пребывало в хаосе.

Рут встала и подошла к таблице.

Серебро: Ag, атомный номер 47, атомная масса 107,8682.

Она застыла на добрых полминуты.

— Что с вами? — озабоченно спросил Лукас. — Все в порядке?

Она повернулась.

— Может быть, я получу вербальный ответ? Вместо этого взгляда?

— Извините. — Рут заставила себя встряхнуться. — Да, все в порядке. Извините. Просто задумалась.

Она отошла от таблицы, стараясь вести себя как ни в чем не бывало.

Серебро: Ag, атомный номер 47, атомная масса 107,8682.

Ей уже приходилось видеть эти цифры. И не раз. За ними прятался автор пугающих, загадочных сообщений.

Мысли уже неслись по знакомому кругу.

Умышленно или нет привлек Лукас ее внимание к таблице? Если да, то он знал, какой удар ей наносит.

Лукас посмотрел на часы.

— У меня занятия, — объяснил он, словно ничего не замечая.

Они направились к выходу, и там он неожиданно положил руку ей на плечо. По-отцовски. Положил и тут же убрал.

— Я думал о том, что вы сказали по телефону… насчет того, что не любили Маартена.

— У меня было поганое настроение. Сама не знаю, что на меня нашло.

— Не важно, какое было настроение, но вы поступили честно и достойно. Я, разумеется, ничего не сказал Кларе, но хочу, чтобы вы знали, — я ценю вашу откровенность. Как ученый. Как рационалист. Как человек, верящий в неприкрашенную правду.

— Знаете, мы ведь очень хорошо относились друг к другу.

— Разумеется, я это знаю. Не надо ничего объяснять.

Рут не уходила. Оглянулась. Опустила голову. Подняла.

— Я никогда и никому об этом не говорила. Ночью, перед тем как Маартен поехал на тот конькобежный тур, мне приснился сон. Страшный сон. Мне приснилось, что он разбился. Что он погиб. А потом… потом все так и случилось.

Лукас молчал и только смотрел на нее исподлобья, ожидая продолжения.

— Мне не хватило смелости рассказать об этом. Я молчала, но чувствовала себя ужасно. Мне казалось, что подсознательно я желала ему смерти. Как вы думаете, сны могут как-то влиять на реальные события?

Он задумчиво покачал головой:

— Зависит от того, что вы подразумеваете под снами. Если ваши собственные планы, проекты, тогда да — они для того и существуют, чтобы те или иные события случались. Если же речь идет о подсознательных ночных сновидениях, то это уже совсем другое дело. Ваш сон я бы даже не назвал пророческим. Нам снится чья-то смерть, когда мы не хотим, чтобы этот человек умирал. Сон отражает наш страх. А то, что поездки на мотоцикле опасны, это ведь общеизвестно, не правда ли?

— Я должна была предупредить его. Должна была что-то сказать.

— Даже если бы вы что-то сказали, он бы не послушал. Маартен был упрям как баран. Весь в меня.

Рут стало полегче.

— Из-за этого сна мне ни с кем не хотелось общаться. Я чувствовала себя кем-то вроде ведьмы. Кем-то, кто наводит на людей порчу.

— Не осложняйте себя жизнь, тем более что для этого нет никаких оснований. Сны даны нам в помощь. Прислушивайтесь к ним, но не позволяйте им контролировать вас. И, Рут, постарайтесь сделать так, чтобы ваша дружба с Жожо не расстроилась из-за Спрингера. Навестите ее. Она все еще в больнице. Если уже нет, то позвоните. Думаю, сейчас она готова поговорить.

 

Глава двадцать четвертая

Рут проснулась среди ночи. Вдруг. Ни с того ни с сего. В маленькой спальне наверху. Она посмотрела на будильник.

Ровно три часа.

Душно, жарко. Неспокойно. Она перевернула подушку прохладной стороной вверх. Потом встала и выключила обогреватель.

Вернувшись домой, Рут заглянула к Лидии, но ненадолго. Старуха вела себя невыносимо: дулась, капризничала, несла какой-то вздор. Медовый месяц их совместного проживания утратил недавнюю сладость. Впрочем, Рут не расстроилась. Вечер вполне можно провести наедине с собой, не чувствуя при этом никаких моральных обязательств. Прежде чем ложиться спать, она успела пролистать около сотни книг.

И вот теперь, сидя в постели, Рут пыталась разобраться, что же все-таки ее разбудило, что заставило открыть глаза и подняло крышку сна.

Может быть, книга по серебрению и обрамлению зеркал, которую она просмотрела перед сном, так подействовала на воображение? Нет, вряд ли.

Поведение Лукаса?

Мысли о Киде?

Или ей просто что-то приснилось?

Да, наверное. Рут сосредоточилась на тьме, в которой пребывала несколько секунд назад, но никакие усилия не могли вернуть ускользнувший сон. По-видимому, он принадлежал к другой, параллельной зоне памяти, недоступной ее сознанию.

Разгадка пришла извне.

Свет в окне.

Свет в одном из окон второго этажа передней половины.

Рут поднялась и сунула ноги в шлепанцы. Подошла к боковому окну. Пригляделась.

Никаких признаков жизни. Только одна голая лампочка, сияющая в пустом чулане.

Почему?

Глупо, но в памяти всплыли бессмысленные причитания Лидии.

Иногда он приходит, когда я куда-то ухожу. Или ночью, когда сплю. Роется в моих вещах. Я его слышу. Любит перебирать хлам, когда думает, что меня нет рядом.

Он, то есть Сандер.

Мысленно она воспроизвела старую фотографию. Сандер… самоуверенная ухмылка, резкий профиль, водительская кепка и странный пиджак, застегнутый на другую сторону. Городской щеголь. Если верить Бэгз, сердечный приступ 1955 года не положил конец его проказам. Брат превратился в неподвластное времени существо. Он все жил и жил. Целый мир мифологий покоился на куда меньшем основании. Затянувшаяся одержимость Лидии своим родственником уже давно разрослась до размеров некоего частного Олимпа, Фиванского дома и Атрея, столь же реального для нее, как любая религия для ее самых верных адептов.

Эффект Сандера уже начал сказываться на Рут. Просиживая часами в гостиной, она пролистывала его книги, читала его пометки, обдумывала его мысли. Здесь повсюду звучало его эхо. Поковыряться в трещинке на подлокотнике кресла, и там обязательно обнаружился бы волосок Сандера, обрезок ногтя — некая толика атомов призрака, столь легкомысленно потревоженного ею.

Так что же, неужто действительно таинственный братец является в дом в глухой час ночи по каким-то своим, темным, потусторонним делам? Что он здесь оставил? Что потерял? Что ищет?

Точно не установлено, способна ли эктоплазма шнырять по комнатам и производить беспорядок, как, впрочем, не доказано и само существование такой эктоплазмы.

Рут спустилась вниз и прошла по коридору на половину Лидии. Заглядывать в спальню не было необходимости — из комнаты доносился напоминающий работу пневматического отбойника храп.

Не включая фонарик, Рут постояла у лестницы. Прислушалась.

Тишина.

Она подождала еще немного.

Если Сандер, или кто-то там еще, услышал ее, то происходящее превращалось в игру: кто кого переждет.

Не шевелись, замри, пока не убедишься, что ничего не услышишь. Но тот, другой, возможно, знает, что ты здесь, и тоже ждет, тоже замер, так что, если ты ничего не слышишь, это еще ничего не доказывает.

И что дальше?

Сойти с места, сделать шаг и обнаружить себя? Или оставаться на месте, не двигаться и провести всю ночь, более или менее сносно изображая манекен? Такой вот небогатый выбор вариантов. С учетом расположения дома, человек, находящийся у подножия лестницы, имеет тактическое преимущество. Выход блокирован, если только тот, кто находится наверху, не имеет — как Чет Бейкер — привычки выпадать из окна.

Рут тихонько выругалась.

Или там кто-то есть, или там нет никого. В кино ей такие ситуации не нравились. Почему же она терпит ее сейчас?

Включив фонарик, она решительно, уже не беспокоясь, услышит кто-то или нет, шагнула на лестницу. Как ни удивительно, страшно не было. В пустой задней комнате на втором этаже, той, где горел свет, никого не обнаружилось. Рут щелкнула выключателем и закрыла дверь. Потом на всякий случай проверила верхние комнаты, заднюю и переднюю.

Никого.

Никаких следов звенящего цепью и ядром призрака. Даже температура заметно не понизилась.

Рут вздохнула.

Встреча с Сандером стала бы последней каплей. Здесь и без него, как было установлено раньше, хватало призраков. Двух вполне достаточно, если только Всевышний, руководствуясь некими одному ему известными причинами, не решил перевести в дом на канале весь наличный состав чистилища.

Самое простое объяснение — Лидия, вопреки всем своим жалобам на слабость, поднималась на второй этаж. В конце концов, это же ее дом. Второе еще проще — она, Рут, включила свет, когда ночью спешила наверх, чтобы сверить картину с чердачной комнатой. Хорошее объяснение, да вот какая неувязочка — выключатель в комнате, а не на площадке, а заглядывать в комнату по пути наверх у нее не было ни малейших оснований. К тому же и память категорически отказывалась признавать такой факт.

Рут начала спускаться.

В начале последнего лестничного пролета пришлось остановиться и снять шлепанец, чтобы вытряхнуть крошечный камешек. Она сделала еще один шаг уже без шлепанца и тут же остановилась.

Лестничный ковер был сырой.

Рут включила фонарик, наклонилась и потрогала ковер рукой. Так и есть. Сырость поднималась снизу, от канала. На какой-то ранней стадии человеческой истории — например, на стадии амфибий — Амстердам, возможно, и был вполне пригодной средой обитания. Но потом он явно сделал шаг в сторону от общего эволюционного пути. Возможно, переезд в Питсбург — не такая уж плохая идея.

Рут надела шлепанец и вернулась в спальню.

— Ты другая, — заметил Майлс.

— Волосы.

— Пожалуй, не только волосы.

— Ладно, так и быть, признаюсь. Мне сделали лоботомию. Черные волосы призваны прикрыть шрамы.

— Как себя чувствуешь?

— Как ни странно, всем довольна.

— Только не увлекайся операциями. За этими врачами глаз да глаз нужен. Все начинается с безобидного пирсинга, а потом чик-чик… Говорю тебе, они все охотятся за человеческими органами.

— Кто бы говорил — мистер Серьга-в-Ухе. Успокойся, я пошутила.

— Странная штука чувство юмора. У меня был приятель, водитель катафалка. Любил раскатывать по улицам, пугать прохожих. А как еще себя рекламировать? — Майлс положил руку на грудь и изобразил умирающего. — Так вот для него не было большей радости, чем видеть их перекошенные физиономии. Однажды он написал письмо хозяину фабрики игрушек, интересуясь, почему в детских наборах автомобилей нет катафалка. Ответа, по-моему, так и не дождался.

Из музея отправились прямиком домой.

Соизволившая подняться Принчипесса встретила их с поднятым хвостом.

— Уж лучше б она его не задирала, — сказал Майлс. — У меня такое чувство, что кто-то все время пытается нас сфотографировать.

Плюхнувшись в кресло, он подобрал с пола перевязанный нитками бумажный комочек, с которым играла Принчипесса, и покачал им перед носом котенка. Принчипесса попыталась схватить его лапой. Майлс включился в игру, которая закончилась тем, что бедняжка едва не свалилась от головокружения.

— Не мучь животное, — бросила Рут, ставя на плиту воду для чая.

Но Майлса было уже не остановить. Сделав на ленточке петлю, он ловко накинул ее Принчипессе на хвост, и кошка закружилась, пытаясь схватить постоянно ускользающую бумажную мышку.

— Мерзкий содомит!

Майлс наблюдал за Принчипессой с равнодушием ставящего опыт ученого.

— У этого котенка мозг, как у амебы.

— Мне больше не о чем с тобой говорить. Подожди, вот только доберусь до твоего Свеекибуде!

Подхватив на руки котенка, она размотала ленту и швырнула бумажный комочек в Майлса, целя в голову.

— А вот так! — Он неожиданно ловко поймал снаряд одной рукой.

Принчипесса устроилась на полу и принялась облизывать лапки. Потом зевнула, потянулась как ни в чем не бывало — выгнув спину и грациозно приподняв заднюю лапу — и с королевским достоинством вышла из комнаты.

— Вообще-то надо было бы вылить все это тебе на голову, — проворчала Рут, передавая Майлсу кружку. — Подожди, тебе это еще зачтется. Как обращаешься с кошками в этой жизни, так с тобой будут обращаться в следующей.

— Хорошая порка никому еще не повредила, согласна? — Майлс отхлебнул чаю, удовлетворенно вздохнул и стал распутывать узелок.

Рут отошла к столу и включила компьютер. Было еще рано, но они собрались сходить вечером в кино. Она пролистала афиши кинотеатров.

— Снова «Вспомнить все». Или вот еще… ретроспектива Годара в «Критерионе». Ты ведь обожаешь французских интеллектуалов.

— Не по моему уму.

— Да, тут ты прав. Это все равно что смотреть, как портятся бананы. Но есть и большой плюс — всегда можно вздремнуть, не боясь, что что-то пропустишь, — бросила Рут, прокручивая киноафишу. — Что-то китайское о производственных отношениях на провинциальной фабрике по пошиву спортивной одежды. Наверное, смешно.

Майлс не отозвался.

— Есть альтернативный вариант — можно никуда не ходить. Если хочешь праздника, сыграем с Лидией в скрэббл. Ставлю десять к одному, что старуха положит тебя на лопатки.

Снова молчание, совершенно нехарактерное для Майлса. Она обернулась. Он сидел, склонившись над листком бумаги.

— Майлс?

Голова осталась неподвижной, но глаза посмотрели в ее сторону. В них прыгали искры, чего Рут прежде никогда не замечала. Что-то новое пробудилось в нем. Что-то особенное, незнакомое. На раскрасневшемся лбу, ровно посередине, проступила похожая на изогнутый кабель вена.

Майлс не двигался.

Рут поднялась и подошла к нему. Взяла лежавший на колене разглаженный листок и вернулась к столу, не спуская с Майлса настороженного взгляда — от такого чего угодно можно ожидать. Бумага была старая, пожелтевшая и немного сырая, что спасло ее от ломкости, хотя уголки уже рассыпались. Сначала Рут обратила внимание на почерк — энергичный, крупный, летящий — и только потом на слова. Похоже, это была верхняя половинка письма. Сердце подпрыгнуло, словно собралось выскочить из груди.

Мой дражайший и почтеннейший друг!

Трудно выразить словами ту величайшую радость, которую испытал я сегодня утром, вскрыв ваш пакет. Когда слуга появился на пороге, ни форма, ни размеры пакета не позволяли предположить, каково его содержимое. Я пребывал в совершенном недоумении. Зачем? Разве не знаете о данной мною клятве никогда более не иметь дел с Брукховеном? И однако же…

Строчка обрывалась на середине. Рут перечитала написанное и тупо уставилась на бумагу.

Майлс неотрывно смотрел на нее.

Взгляды их встретились.

— Вернись, Принчипесса, — подняв руки в молящем жесте, возгласил он. — Все забыто, ты прощена.

— Так это оно, да? — спросила Рут, недоверчиво качая головой. — Скажи, что это оно.

— Это оно.

— Это Йоханнес.

— Это кусочек Йоханнеса. Где остальное?

— Не смотри на меня. Игрушками для Принчипессы я не занимаюсь.

— Если не ты, то кто?

Рут с трудом сосредоточилась.

— Наверное, Лидия.

Майлс с важным видом поднялся из кресла и предложил ей согнутую руку.

— Пройдемте?

Лидия вздрогнула. Разноцветные пилюли раскатились по полу. Рут собрала их и высыпала на стол. Взгляд старухи испуганно заметался и наконец остановился на Майлсе.

— Кто это? — прошептала она.

— Это Майлс, Лидия. Коллега из Англии. Вы с ним знакомы — он заходил на днях.

— Да?

— Конечно, да. Вспомните. И скажите, что с вами? Замерзли?

— Замерзла? — Старуха, похоже, только теперь заметила, что на ней пальто. — Нет, не замерзла. Собралась за покупками. Нужен новый ингалятор… надо забрать пенсию и… что-то еще… Забыла.

— Может быть, бутылочку джина?

— Вот еще! — обиделась Лидия. — Да, мятные пастилки. Увидела рекламу по телевизору и подумала, что было бы мило. Их полагается есть после восьми часов.

— Лишь бы не вошло в привычку.

— Вот что, дорогуша, я вас уже предупреждала — перестаньте читать мне нотации. Если я пью джин, то лишь в медицинских целях. Алкоголь помогает забыть боли и печали.

— С такой помощью вы скоро и имя-то свое забудете.

— Что вы сказали? — Лидия приставила к уху ладонь.

Рут вздохнула:

— Ничего, Лидия, ничего. — Она опустилась рядом со старухой. — Нам с Майлсом нужно задать вам один вопрос. Помните, вы сделали для Принчипессы бумажный шарик на ленточке?

— Даже не знаю, куда он завалился. Давно его не видела.

— Он у меня. — Рут показала мятый листок. — Дело в другом. Постарайтесь вспомнить, где вы нашли эту бумажку.

— Конечно, в доме, дорогуша. В доме, если вы не заметили, полно всяких бумажек. Если вам надо, берите любую — не стесняйтесь. Надо бы как-нибудь собрать все да рассортировать, но глаза уже не те, что раньше.

Рут повернулась к Майлсу и закатила глаза.

— Да, мы тоже подумали, что вы нашли ее в доме. Но нельзя ли поточнее? В какой комнате вы ее подобрали?

— Наверное, здесь. — Лидия сдвинула очки. — По-моему, бумажка валялась на полу. Или здесь, или в кухне. Вы же знаете, я никуда больше не хожу.

Они огляделись. Журналы и вырезки. Почтовые открытки и старые счета. Бэгз имела дурную привычку хранить всевозможные рекламные объявления, которые находила в своем почтовом ящике: обещания бесплатной пиццы, сантехнических услуг, мойки окон, приятного общения в клубе для одиноких… «Когда-нибудь может пригодиться», — говорила она в ответ на призывы Рут избавиться от мусора. Чтение отнимало иногда несколько часов — Лидия читала даже самый мелкий шрифт, прежде чем определить истинную ценность почерпнутой информации. Ничего такого, что напоминало бы вторую половину давней истории, на глаза не попадалось.

— Могу я спросить, в чем дело? — равнодушно поинтересовалась Лидия.

— Дело в Йоханнесе, вашем славном предке, — ответила Руг. — Клочок бумаги, из которого вы сделали игрушку для Принчипессы, оказался обрывком его письма.

— О!

Ресницы затрепетали. Лидия сложила руки, прижала их к груди и посмотрела на бумажку так, словно та собиралась ее укусить. Известие определенно удивило ее, но вряд ли обрадовало. Скорее вызвало целый комплекс противоречивых эмоций. Она тяжело задышала. Потом, справившись с растерянностью, взяла письмо и, вооружившись увеличительным письмом, поднесла листок к глазам.

— Сандер говорил мне, что были письма. Папа спрятал их в маленькой коробочке.

— В кирпичной стене, за штукатуркой, да?

— Да. Но Сандер их нашел и перепрятал. Говорил, что это наше сокровище. Я была тогда слишком молода и ветрена, чтобы придавать этому значение. Даже не расспрашивала Сандера, а если и расспрашивала, то он не вдавался в детали. Видите ли, брат не всегда доверял мне. Возможно, думал, что я их продам. Мы были тогда очень бедны. — В ее глазах блеснули слезы жалости к себе.

— Бога ради, Лидия, я уже спрашивала вас об этом. Сандер сказал, куда их перепрятал?

Лидия подняла голову. Взгляд ее как будто сосредоточился на чем-то далеком.

— Нет. — Короткая пауза. И удивленный смешок. — Господи, я только что вспомнила что-то! Глупенький Сандер! Помню, он часто говорил, что оставил их королеве. Я не понимала, какое это имеет отношение к королеве Вильгельмине, но с Сандером всегда было трудно понять, когда он серьезен, а когда нет. Такой остряк.

— Рут искала их по всему дому, — выступил вперед Майлс. — Вы не станете возражать, если мы поищем их здесь?

— Ну, даже не знаю. — Лидия огляделась, как будто переадресовывая вопрос невидимым советникам. — Эта комната для меня особенная. Здесь я живу.

— Мы ничего не нарушим, — сказала Рут. — А заодно, с вашего разрешения, могли бы убрать старые бумаги и почистить ковер. Похоже, он давненько не встречался с пылесосом.

— Если вообще с ним знаком, — добавил вполголоса Майлс.

— Тогда я останусь и помогу, — объявила Лидия.

— Вы же, кажется, собирались за покупками.

— Магазины подождут.

Рут и Майлс переглянулись.

— Я тут подумала, — сказала Рут, — может быть, бутылочка джина пришлась бы кстати. Мы могли бы немного расслабиться… после уборки. Устроили бы что-то вроде новоселья.

Старушка просияла, но тут же снова помрачнела. Похоже, ее одолевали подозрения.

— Ради Бога, Лидия, отправляйтесь, куда собрались! — взорвалась Рут. — За кого вы нас принимаете, за воров? Отсюда и выносить-то нечего. Ваш телевизор смотрели еще в палеолите.

Выпроводив Лидию, они приступили к поискам. Работали методично: Рут начала от передней стены, Майлс — от задней. Для мусора из кухни принесли большие бумажные мешки. Кровать разобрали, потом собрали заново. Ковер свернули. Пол простучали. Ничего. Майлс заглянул в камин, пошарил в трубе — кирпичи лежали плотно. Он простучал стены — двумя пальцами, как врач, обследующий грудную клетку пациента.

В какой-то момент Рут посмотрела на дом Скиля и вроде бы увидела кого-то в окне первого этажа. Она посмотрела еще раз и, никого не заметив, решила, что все дело в игре света, падающего на складки портьер через старое неровное стекло.

Дойдя до плаката с видом Питсбурга, она поведала Майлсу о далеко идущих планах Лидии. И тут же, у камина, обнаружила кое-что еще. Клочок бумаги, вторую половинку разорванного пополам листа. «Сыщики» сложили два обрывка и пожали друг другу руки.

— А как с остальным? — риторически вопросил Майлс.

Прошло полтора часа.

— Боже… — пробормотал Майлс, поднимаясь с пола и вытирая лоб. — У меня бабушка такая же — все копит, копит, копит.

— Военное поколение.

— Должно быть, у них были беличьи гены, которые уснули в детях и внуках. Я к тому, что теперь ведь есть «ИКЕА», дзэн и минимализм, так? Чем меньше — тем лучше.

— Хочешь сказать, пришло время еще одной войны?

— Да. По крайней мере люди поняли бы истинную ценность баночек из-под йогурта, рождественской оберточной бумаги, сдохших батареек и пустых газовых зажигалок. Что еще у нас здесь осталось?

Рут, присев на четвереньки, перебирала книги.

— Диван еле дышит и вот-вот развалится. — Она приподнялась. — Засунь руку и пошарь в поролоне.

— Нет уж, спасибо. А если там кто-то прячется?

— Кто, мыши?

— Я имею в виду кое-что другое. В этой семейке, похоже, хватало кандидатов в сумасшедший дом. И кстати, раз уж мы проводим инвентаризацию, какого черта здесь делает Дева Мария?

— Мать у Лидии была еврейка, а отец — голландец и католик. В свободное время старушка ходит в церковь.

— Святая Мария, Матерь Божья, — запричитал Майлс с акцентом набожного ирландца.

Рут почесала голову.

— Интересно. Она ее, должно быть, передвинула. Я же помню, что эта статуэтка стояла по другую сторону от камина.

— Передвинула? Вряд ли. У нее бы сил не хватило. Посмотри, какая большая.

— По-моему, это гипс. Если хочешь, можешь заключить ее в объятия и сплясать рок-н-ролл. По крайней мере…

Они замолчали. Посмотрели друг на друга. Рут улыбнулась.

— Мария. Царица небесная.

— Что?

— Сандер оставил письма королеве. Так он сказал Лидии, помнишь?

Майлс щелкнул пальцами:

— Ну конечно! Быстро… помоги мне! Иди сюда!

Он обхватил статую руками и начал опускать.

— Загляни снизу.

Рут присела.

— Полая внутри. Наверное, они все такие.

— Что-нибудь видишь?

— Нет.

— А руку просунуть можешь?

— Ты уверен, что это прилично?

— Хватит дурачиться! Черт возьми, не могу же я держать ее целый день!

Рут просунула руку в тесное отверстие в основании статуи и вздрогнула, когда Майлс застонал.

В следующий момент статуя накренилась и рухнула на пол. Упав, она с громким треском раскололась, как раскалывается пасхальное яйцо — прямо по вертикальной складке на бело-голубых одеяниях Девы. Еще одна трещина прошла по шее. Голова отвалилась и, откатившись в сторону, ударилась о ведерко с углем. В воздухе повисла мелкая гипсовая пыль.

— Черт! Пальцы скользкие.

— Чтоб тебя! Посмотри, что ты наделал. Старуха меня убьет. И тебя тоже. Послушай, если мы все это выбросим, как по-твоему, она не скоро заметит?

— Не заметить исчезновение такого, едва ли не в натуральную величину, изваяния Матери Божьей? Сомневаюсь. Тем более что старушка, как ты сама говоришь, отличается набожностью.

— Мы могли бы утащить какого-нибудь ангелочка с кладбища.

Майлс покачал головой:

— Не выйдет. Увидит крылышки.

— Ну, ты теперь так просто не отвертишься. Поругание святынь — тяжкий грех.

Вспомнив, что стало причиной катастрофы, она перевернула самый большой кусок. И вдруг увидела то, что они искали.

— Вот так да! Майлс, посмотри! — прошептала Рут. — Есть! Бинго!

Небольшая стопка писем. Одни целые, другие истлевшие — жертвы сырости и насекомых. Письма были перевязаны лентой, но при падении узел развязался, и теперь они лежали кучкой. Одна страничка, вероятно, выпала, когда Лидия перемешала статую.

— Майлс! — завизжала Рут. — Мы сделали это! Нашли, мать их! Аллилуйя!

Они даже не услышали, как вошла Лидия. Вошла и, выронив пакеты с покупками, застыла на пороге, словно вросла в землю.

 

Глава двадцать пятая

Час спустя Рут и Майлс сидели на полу в кабинете Сандера.

Лидии о находке решили не рассказывать. Шокированная постигшим ее несчастьем, старушка пребывала в неподходящем для общения состоянии. Обрушивать на нее еще одно известие было бы бесчеловечно — система могла не выдержать эмоциональной перегрузки. Посовещавшись, они согласились приберечь хорошие новости на потом.

Пока Рут перебирала письма, Майлс отправился сварить свежего кофе. К тому времени когда он вернулся, листки уже лежали на ковре, образуя большой прямоугольник.

— Это первое? — спросил Майлс. — Я имею в виду хронологически.

— Не знаю. Похоже, что да. Судя по тексту, их дружба только-только завязывалась. Между прочим, наш герой состоял в переписке с неким Корнелисом Плоосом ван Амстелом. Слышал о таком?

— Кое-что. Богатый купец. Торговал корабельным лесом, коллекционировал предметы искусства и научные приборы, баловался живописью на любительском уровне. В Гааге есть его портрет работы Георга ван дер Мейна — Амстел сидит в кресле с каким-то чертежом или наброском. Довольно неформальная и наспех сделанная вещь.

— В таком случае наш бедняжка Йоханнес был совсем не прост. Знал, за какие веревочки надо дергать. Думаю, что Сандер реконструировал историю их отношений в хронологическом порядке. Что еще я могу? Пара писем датированы, остальные нет. Одни сохранились целиком, другие частично. Когда статуя рухнула, они перемешались. Будем определяться по смыслу. Давай просто почитаем, ладно? А уж потом постараемся рассортировать по порядку, если выявится какая-то система.

— Слушаюсь, сержант.

— Держи.

Она передала ему часть писем.

19 сентября 1758 года.

Мой дорогой ван Амстел!

Благодарю вас за любезное письмо и слова поддержки и ободрения. Не знаю, имеют ли мои нынешние планы какую-либо надежду на успех. Как я ни стараюсь, «наука» рисования, да будет мне позволено так выразиться, по-прежнему не дается.

Спешу добавить, что, употребляя слово «наука», я вовсе не имею в виду лишь материалы и оснащение. Мне двадцать восемь (мы ровесники), и последние десять лет я работаю в аптеке моего отца на Кейзерсграхте. Помимо традиционного отпуска лекарств и кровопусканий, мы также занимаемся поставкой красок, переплетных материалов и тому подобного, так что природа химических явлений, говорю об этом не без гордости, скрывает от меня не много тайн.

И какова же цена, мой дорогой ван Амстел? Что должен сделать стремящийся к достижению высот прекрасного искусства рисования? Чем еще нужно пожертвовать, чтобы в мазках твоих ощущался жар пламени и полет духа? Может быть, продать душу дьяволу? Если да, пусть будет так! Ради этой цели я готов на все. Природная неаккуратность, врожденная небрежность в исполнении работы — вот проклятие, бремя которого я столь явно ощущаю.

Вы сказали, что мне следовало бы, подобно вам, пойти в двенадцатилетнем возрасте в обучение к Норберту Блемену. Тогда я бы уже сделался гравером. Но мой отец не желал и слышать ни о чем подобном, потому как вознамерился передать мне аптеку, а поскольку братьев, которым я мог бы перепоручить сию неизбежную ответственность, у меня нет, то впереди лишь тягость нелюбимого занятия. Я спорил с ним, доказывая, что изучение анатомии поможет мне в аптекарском деле, поскольку позволит познать устройство разных частей человеческого тела, но отец не пожелал и слышать об этом, сочтя предлагаемый мною план лишь прикрытием другого, что, признаю, соответствует действительности. Вот и сегодня утром я снова завел тот же разговор, пытаясь воззвать к его рассудительности и благоразумию и сдерживая собственный пыл. И что же? Разгневавшись, он запер меня в комнате, заявив, что я буду оставаться под замком до тех пор, пока, по его выражению, не приду в себя. Отец заявляет, что твердо намерен направить меня на стезю делового человека. Находясь в комнате, я слышал его крики и проклятия, разлетавшиеся по всей улице и привлекавшие внимание прохожих. Какое удручающее зрелище. Но никакие наказания, никакие пытки не поколеблют мою решимость, а препятствия лишь укрепляют волю. Я — художник, а не жалкий фармацевт. Ничто не остановит меня на пути к цели, и я вовсе не намерен откладывать воплощение своих желаний до того, как смерть оборвет последние надежды.

Почтенный друг, я недостоин знакомства с вами. Однако ж визиты в ваш дом, благодаря содействию господина Хоупа и его милой дочери Эстер, укрепляют мою веру в то, что однажды и я последую велениям души. Душа эта — душа художника, заключенная, к величайшему прискорбию, в тело тупицы и олуха, но разве тупица не может мечтать? А я мечтаю, когда бываю в вашем восхитительном доме. Ваше собрание предметов искусства потрясает воображение, и равного ему нет во всех семи провинциях. Я вижу ваши творения, и восторгу моему нет предела.

Даст Бог, мы еще встретимся. Что вы скажете? Я был бы премного благодарен вам за любой совет.

Ваш друг и слуга,

Йоханнес ван дер Хейден.

Признаюсь, ваше необычное предложение застало меня врасплох. Когда вам впервые пришла в голову эта идея? Разумеется, я принимаю его с глубокой признательностью, сознавая, однако, что если отец что-либо пронюхает, гнев его будет ужасен. Поверьте, он глух к доводам рассудка. Как вы и предлагаете, по воскресеньям я буду учиться у вас рисованию, а в любой другой день, когда подвернется возможность, делиться с вами, моим добровольным учителем, тайнами смешения пигментов. Коль пожелаете, приходите в мою скромную обитель. Это всего лишь мансарда, тесная и сумрачная, но в ней есть камин и необходимые для смешения красок сосуды.

Дочь господина Хоупа, Эстер, и впрямь живая душа. Можно сказать, луч света с небес. У нее прекрасная шея, которую я был бы счастлив нарисовать; у нее роскошные темные и не изуродованные пудрой волосы; ее ручки белы как снег, а глаза непривычно большие и черные. Кто она, его дочь иль ангел, прилетевший из рая? Образ ее мучит меня и терзает, что и вы, очевидно, успели заметить. Ее грация и красота сводят меня с ума. Господин Хоуп — какое подходящее и пророческое имя! — добродушный и общительный человек, всегда принимает меня радушно и уже дважды приглашал меня остаться на обед, усаживая при этом рядом с Эстер. Я чрезвычайно ею увлечен.

Но что я говорю, мой дорогой ван Амстел! Желания переполняют меня, но от них нужно избавиться. Эстер — женщина молодая, знатная и современная. Ее мир — это мир шляпок и шалей, ленточек и шелков, хотя она обладает мужским умом и вдобавок хорошо начитанна. Господин Хоуп — банкир, человек высокого положения и с характером. Его мир — мир кораблей, колоний и торговли. Кто я для нее? Кто я для него? Жить так, как живут они, мне не по силам, и перспективы мои туманны. Увы, все сводится к этому. Если только я не добьюсь успеха как художник, уделом моим останется унизительное прозябание. Какая несправедливость! Теперь вы понимаете, сколь захвачен я вашим новым планом. В нем моя надежда на успех. В нем нахожу я утешение.

Надо заканчивать, у меня мало бумаги.

Остаюсь вашим преданнейшим другом,

Йоханнес ван дер Хейден.

Дорогой Корнелис, почтенный друг!

Благодаря нашей маленькой хитрости я провожу время самым приятнейшим образом. Вы открыли мне глаза! Любезно предоставленные вами книги я проглотил с неимоверным интересом, читая их при свете не только дня, но и свечи. Глаза мои воспалены, но я все же постиг их мудрость и теперь могу позволить себе щегольнуть знаниями. Очень хотелось бы узнать от вас побольше об искусстве гравировки на дереве и металле. Я знаком с процессом, посредством которого можно перенести на пластину образ, запечатленный в воске или битуме, хотя опыты в этом направлении еще впереди. Но — и в этом вы правы — прежде всего мне нужно рисовать.

Следуя вашим указаниям, я изучал эффекты перспективы и пропорций и даже дерзнул измерить их, держа карандаш в вытянутой руке. Отец мой пришел в ужас, увидев, как я, расчертив на квадраты окно, переношу решетку на лист бумаги. Воображение мое воспаряет. Представьте, что было бы, научись мы изображать картину в масле непосредственно на стекле. Никакое прорисовывание тогда бы не понадобилось! (Кстати, знаете ли вы мастеров, которые занимались этим вопросом раньше?) Предметом моего внимания стали также анатомические рисунки. Прискорбно, что столь многие из ваших молодых художников, живописуя человека, не представляют, что находится у него под кожей. Я уже дал себе клятву брать в этом пример с греков и великих итальянцев.

Со временем я покажу вам разнообразные плоды этих трудов. Откровенно говоря, они далеки от совершенства, но дух мой крепок, поскольку для успеха выбран верный путь. Но как же все долго, Корнелис, как долго! Ужасное нетерпение отравляет все мои восторги. И боль моя — Эстер. Сомневаюсь, что ей достанет терпения ждать годы, которые нужны мне при столь медленном продвижении вперед на преодоление долгой дороги к славе и богатству. О чувствах моих она не осведомлена, хотя, смею надеяться, имеет обо мне хорошее мнение. Но сколько же, сколько же продлится ученичество? Увы, я знаю. Знаю. Оно лишь началось!

Жду вашего скорого и подробного письма.

Последние три дня погода стоит холодная. Баржи, привезшие чистую воду к пивоварне Грута, не могут пройти дальше, потому что вмерзли в лед. Он пытается доставлять чистую замерзшую воду на санях из Вееспа, так как вода из Иза и Амстела считается опасной для здоровья. Если у вас возникнет потребность в дровах, дайте мне знать. Их привезут на санях вместе со льдом.

Воспользовавшись вашим любезным предложением, я зашел к Брукховену, изготовителю оптических приборов, и обнаружил в высшей степени необычную и отвратительную личность!

С изумлением услышал я о том, что Каналетто и наш Вермер якобы используют темную комнату. Возможно ли такое? Если да, то моя боязнь насмешек растает, как утренняя роса. Брукховен продемонстрировал некоторые из новейших изобретений, а одно из них мы, к величайшей моей радости, даже испытали. Не знаю, как оно попало в руки Брукховена, но разработал его аббат Нолле. Хитроумная пирамидальная форма позволяет складывать его и легко переносить. Художник сидит в темной палатке — как кочевник-пустынник, спасающийся в шатре от палящего солнца, — а картина ландшафта передается на бумагу через систему линз. Остается только обвести линии! Какой ответ на мои глупые мечты!

Брукховен утверждает, что модель можно усовершенствовать, что у него есть новые линзы производства Долланда, которые позволяют добиться значительного улучшения чистоты и четкости проекции. Я предложил продать прибор и назвал сумму, которую готов заплатить за него, но со мной обошлись как с обычным преступником. Я был уязвлен, но не отчаялся. Знакомство с инструментом лишь подстегнуло мои амбиции. Я человек практической жилки и не сомневаюсь, что сумею построить такой же, а Брукховен пусть отправляется в адский котел! Смею полагать, что задача мне по плечу.

Откуда такая дьявольская энергия? Что ж, вы знаете мои мотивы. Стоит подумать об Эстер, как кровь во мне вскипает.

Остаюсь искренне вашим,

Йоханнес ван дер Хейден.

30 ноября 1758 года.

Дорогой друг!

Ваше письмо у меня в руках. Надеюсь, вы уже вернулись из экспедиции.

Я постарался узнать все, что можно, относительно интересующего вас пигмента, известного как парижская лазурь. Его используют обычно в сочетании с краппом. Он хорошо высыхает, но требует большого расхода масла. Предпочтительнее брать ореховое или маковое, поскольку льняное слишком зернистое. Надеюсь, ваш друг Георг ван дер Мейн подтвердит мои рекомендации.

Имел удовольствие навестить божественную Эстер — о чем расскажу ниже, — хотя все прошло не совсем так, как хотелось бы.

Как вы знаете, она живет на Кейзерсграхте, неподалеку от моего дома. Они занимают нижний этаж. Господин Хоуп уделил нам час своего времени, и мы успели поговорить о нынешней войне и публичных казнях, которые она осуждает, а также о ее павлине, пребывающем в жалком состоянии по причине холодов. Эстер увлекается садоводством и уже вырастила в своем зимнем саду ананас и кофейное дерево. Сейчас она старается вырастить тюльпан сорта «семпер августус», за который, как говорят, дают 5000 гульденов — награда, получаемая лишь немногими. В разговоре Эстер упомянула о некоем итальянце, побывавшем в их доме с визитом, но упомянула с улыбкой и, похоже, не захотела рассказывать о нем более. Такие встречи с ней настоящее сокровище, и воспоминания о них, как вы понимаете, питают пламя моей неугасающей страсти. Однако в присутствии ее отца я, кажется, позволил себе сделать несколько легкомысленных замечаний о своих успехах на поприще живописи, выдав незрелые труды за большие достижения и сильно преуменьшив собственную некомпетентность. Сейчас я уже браню себя за жалкое бахвальство и желание произвести впечатление. Но поздно, поздно! Выслушав меня, господин Хоуп, к полнейшему моему удивлению, попросил написать портрет его дочери, пообещав хорошо заплатить. Я попытался было спуститься с пика, на котором оказался по собственной глупости, но он не стал и слушать, объяснив мое поведение скромностью, а не трусостью попавшего впросак жалкого хвастуна. Человек он решительный и отказов не принимает. Коротко говоря, я в полном отчаянии и смятении. Господин же Хоуп ждет быстрого результата и дал мне всего лишь месяц для выполнения работы. Не представляю, что и делать.

Мой дражайший и почтеннейший друг!

Трудно выразить словами ту величайшую радость, которую испытал я сегодня утром, вскрыв ваш пакет. Когда слуга появился на пороге, ни форма, ни размеры пакета не позволяли предположить, каково его содержимое. Я пребывал в совершенном недоумении. Зачем? Разве не знаете о данной мною клятве никогда более не иметь дел с Брукховеном? И однако же, вы купили тот прибор, о котором я упоминал, несомненно, уплатив за него мошеннику чрезмерную сумму. К тому же вы еще и заставили его поставить те самые английские линзы, о которых он упоминал. Вы настоящий друг. Темные тучи над моей головой наконец рассеялись.

Как раз в тот момент, когда я развернул посылку, в аптеку заглянула моя мать. Я попытался спрятать инструмент, но было поздно. Моя новая игрушка чрезвычайно ее заинтересовала. Выслушав объяснения и заметив охватившее меня воодушевление, она даже предложила поработать внизу, пока я освою прибор. Поверьте, Корнелис, я не заставил просить себя дважды. Взял бумагу, доску и прочие принадлежности, завернул ваш бесценный подарок в полотно и оседлал нашу старую лошадку. Через полчаса я уже был за городом, подальше от любопытных глаз тех зевак, что в городе роятся вокруг вас, как мухи. Мое излюбленное место, где я бываю летом при каждой возможности, — это лужайка с видом на три ветряные мельницы за перегороженным дамбой польдером.

Войдя в эту бедуинскую палатку, я приспособил раздвижной рычаг таким образом, чтобы выбранный пейзаж отразился на бумаге. Изображение получилось идеальное. На всю работу ушло полчаса. Потом я добавил тени и другие эффекты для создания нужного фона и глубины. Раньше мне приходилось по три-четыре раза стирать нарисованное и даже вообще отказываться от всего предприятия. Сегодня меня переполняет восторг триумфа. Смотрю на свои три мельницы, поражаясь как полному соответствию архитектурных деталей, так и четкости перспективы.

Камера-обскура имеет ряд неоспоримых преимуществ, позволяя художнику избежать искажений и неточностей, возникающих по причине слабости и несовершенства человеческого глаза, неверности руки и горячности воображения. По моему глубокому убеждению, такой способ следования природе наглядно и легко доказывает, сколь бесконечно далек от ее совершенства самый искусный рисовальщик.

Корнелис, друг мой, не смею отвлекать вас боле своими восторгами и рассуждениями. Страсти все еще бушуют во мне, и к ним следует добавить чувство вины и ужасной неловкости. За что? За сопряжение науки с искусством или за отказ от средств, через которые достиг я невиданного эффекта? Конечно, ни один мастер не обязан раскрывать свои методы, многие из которых представляются непосвященным весьма туманными, странными и искусственными. У каждой гильдии, у каждого цеха свои секреты, свои тайные знания, и разве не справедливо это — даже в еще большей степени — по отношению к художнику? Важен ведь конечный результат, а не пути, к нему ведущие. Разве изменится в худшую сторону наше отношение к великому Вермеру, если мы узнаем, что он использовал камеру-обскуру? Разве станем мы из-за этого порочить память о нем? Надеюсь, что нет!

Благодарю вас, дорогой мой друг! Теперь я верю наконец, что вы освободили меня от цепей неумелости. Молю Господа придать мне сил и решимости для достижения цели.

Сердечно ваш,

Йоханнес ван дер Хейден.

Друг мой Корнелис!

Со смешанными чувствами и тяжелым сердцем берусь сегодня за перо. Вчера вечером, идя по Кейзерсграхту к дому господина Хоупа, я поймал себя на том, что невольно замедляю шаги, будто ноги не желают нести меня дальше. Я задержался на мгновение в надежде узреть в окне Эстер, один вид которой, подобно дуновению ветерка, распаляет уголья моей страсти. Можете представить мое удивление, когда дверь отворилась и до меня донеслись шум, восклицания, заверения в дружбе и громкие слова прощания, которыми Хоуп и его дочь провожали своего некоего гостя. Увидев меня, они представили нас друг другу. Имя незнакомца — Джакомо Паралис. Знакомство наше сопровождалось весельем и шутками, разделить и принять кои я оказался не в состоянии. Гость — итальянец по рождению. Ему около тридцати четырех лет. Он высок, смугл и поразительно хорош собой, даже несмотря на три оспинки на лице. Одежда его, соответствующая южной моде, неизбежно подверглась бы осмеянию на улице, не скрывай ее от насмешников вечерние сумерки: красный с золотом камзол под меховой накидкой, батистовая рубашка с кружевными оборками из Аленсона, белые шелковые чулки и высокие лакированные туфли. Поверьте моему слову, больше всего на свете он походил на щеголя-задаваку из комедии дель арте. Ногти на пальцах у него длинные и заостренные — для того, объяснила мне потом Эстер, чтобы прочищать ими уши, — и весь он источал сильный запах жасминной помады. Господин Хоуп и его дочь принялись расхваливать синьора Паралиса, называя его оккультистом и алхимиком, чьи исключительные способности и дарования изменят их судьбу. Я молчал, не зная, принимать ли это за правду или шутку.

Долгое прощание все же завершилось, и дверь за ними закрылись. Мы с Паралисом обменялись несколькими фразами на французском, после чего он любезно пожелал мне доброй ночи и с помощью слуги забрался в коляску.

Эстер еще раньше упоминала об этой странной личности. По ее словам, его речь становится порой столь же невнятной, как язык найденных в руинах Геркуланума рукописей. Он происходит из благородной испанской семьи и, будучи человеком эксцентричным, обладает широкими познаниями в самых разных областях. Он также играет на скрипке, пишет пьесы, знает латынь, греческий и немецкий, принципы медицины и еще одному Богу известно что. Однажды — иначе как мерзостью это и не назовешь — он якобы выкопал…

— У тебя нет продолжения? — спросил, нахмурясь, Майлс.

Рут покачала головой.

— Черт, хотелось бы узнать, что называли мерзостью в восемнадцатом веке.

Она поднялась, потянулась и потерла поясницу.

— Та девушка на картине… это ведь и есть Эстер, верно?

— Пока говорить рано, но все идет к тому.

— Получается, он воспользовался темной комнатой?

— Не знаю, возможно ли такое. То есть камера-обскура хороша для пейзажей. Пейзажи статичны. А люди постоянно двигаются: шевелятся, почесываются, ковыряют в носу, ходят пописать.

Рут села, скрестив ноги, как это делают портные.

— Но он ведь, не забывай, брал уроки у ван Амстела. Может быть, давай допустим такой вариант, ему удалось добиться прогресса.

Майлс скептически покачал головой:

— Хоуп спешил, требовал быстрого результата. Йоханнес сам об этом сказал. Времени у него практически не было. И мы с тобой хорошо знаем, что рисовать он не умел. Эй? Ты меня слушаешь?

— Извини, задумалась.

— Понимаю, на незнакомой местности заблудиться нетрудно.

— Спасибо за комплимент. — Она помолчала. — С другой стороны…

— С другой стороны, на руке пять пальцев, и все разные.

— Помолчи, ладно? Я лишь хотела сказать, что жизнь — это ведь смешение случайного и спланированного, и случайное иногда находит кратчайший путь.

— Как молния.

— Вроде того. Все это — пот, кровь и слезы — смешивается, и — бац! — тебя осеняет. Бьешься, стараешься, натираешь мозоли, и ничего не складывается, а потом махнешь рукой, плюнешь, расслабишься — и все вдруг становится на место.

— То есть достаточно одной брошенной спички, чтобы случился лесной пожар, но целый коробок, чтобы запалить барбекю.

— Примерно так. Йоханнес был умный и ловкий парень, но одной ловкости мало. Мы знаем, что он хотел сделать и что сделал — достаточно посмотреть на картину. Это все равно квантовый скачок. Не верится, что ему оказалось по силам такое. У меня есть чувство, что без итальянца там не обошлось.

— Дальше. — Майлс щелкнул пальцами и протянул руку за следующим письмом.

— Ты сказал, что люди шевелятся, и он говорит то же самое. Так, где этот обрывок? А, вот он. Майлс, прочитай.

А теперь, друг мой, вспомните мою комнату наверху, ту, где я растираю и нагреваю пигменты. Разве она не идеальна? Задняя комната есть не что иное, как зеркальное отражение передней, формы и пропорции одинаковы. Заполним светом переднюю (подойдет и окно на крыше), а заднюю погрузим во тьму. Остается только проделать в стене дыру и вставить линзу. Вот вам и камера-обскура! Предмет, помещенный в светлую комнату, отражается на бумаге в темной половине, а размеры его можно регулировать, поднося бумагу ближе или отодвигая дальше. Человек может или знать о методе, или ничего не знать. Его можно заманить в комнату хитростью и попросить, например, посидеть неподвижно или почитать книгу. А тем временем прилежный рисовальщик занят работой в соседней комнате. Да-да, я уже слышу ваши возражения. Согласен, трудности неизбежны. Но не кажется ли вам, что проект сей сродни безумию гения? Поаплодируйте же мне, Корнелис, черт бы вас побрал! И если моя дружба что-то для вас значит, приезжайте поскорее и все увидите.

После того как вы ушли сегодня утром, я набил трубку сладким табаком и залюбовался нашим творением. Как ни жаль было разбирать палатку, нужно сказать — линзам Долланда нет цены. Прекрасная мысль — установить на стене зеркало под углом 45 градусов. Беру назад все несправедливые слова, брошенные в адрес вашего друга Брукховена, — он настоящий мастер. Поставив стол к стене под зеркалом, я получаю изображение из соседней комнаты прямо на бумагу, пододвигаю стул, сажусь и принимаюсь за работу. Приходится немного отклоняться, чтобы не мешала тень от собственной руки, но с этим неудобством я готов смириться.

В начале второго солнце показалось в окне на крыше, и я получил возможность испытать свое изобретение. Поставил на стул в передней комнате лошадиный череп и вернулся в заднюю. Изображение на бумаге поразительно четкое и ясное. Я не Рафаэль и не Микеланджело, но за час получил рисунок, который вам и отсылаю. Что вы о нем думаете? Смею сказать, увидев столь качественное произведение в хорошей раме, многие из наших разборчивых горожан пожелали бы повесить его у себя на стене, да еще и заплатить. Илья тщеславен? К черту, Корнелис, — это не пустая похвальба! Закажу десть бумаги, нет, больше! И стоит ли останавливаться на рисунке, спрашиваю я вас? Душа моя стремится вверх, уносится в чудесное воображаемое будущее. Разве нельзя таким же образом написать картину маслом? Образ можно спроектировать на дерево или металл, материал куда более ровный и гладкий, чем холст, и выполнить рисунок непосредственно на нем. Краску же нанести потом. Не так ли поступали Вермер и Каналетто? Не знаю.

Отец снова что-то заподозрил. Прошлой ночью, вероятно, услышав мои шаги, он поднялся и хотел войти, но я запер дверь. А вчера они с Гроотом упились до одурения, и мы вчистую разругались.

Я вышел подышать вечерним воздухом и даже не заметил, когда рядом остановилась коляска, в которой сидел тот итальянец, Паралис. Он предложил отправиться к нему на постоялый двор, и я с охотой откликнулся. Любопытно все ж узнать, что привело столь необыкновенную личность к скудным нашим берегам.

Вино, Корнелис, развязывает языки, и на постоялом дворе я открыл Джакомо (мы уже называем друг друга по именам) сердце. Да простит меня Господь. Он узнал то, что знали прежде только вы. Не называя имени, я рассказал ему, что томлюсь от страсти к молодой и прекрасной женщине, положение которой столь высоко, что только успех на поприще живописи может помочь мне завоевать ее руку. «О! — воскликнул он. — Если она столь же хороша, как дочь господина Хоупа, то я согласен с вами — это настоящая красавица!» «Почему, — спросил я настороженно, — вы подумали об Эстер Хоуп?» «Она напоминает рафаэлевского ангела, — ответил Паралис, — или статую Праксителя. Чтобы описать такую женщину, не хватит никаких слов. Только гений способен выразить ее очарование». И тут уж я не вытерпел. «Что ж, сударь, это она! По ней я сгораю, и пусть об этом знают все. Любовь моя тщетна, пока я сам не стану знаменит. Не знаю, зачем открываюсь вам, другу Хоупов, но я на пороге отчаяния, и положение мое столь безнадежно, что осторожность более ни к чему». Джакомо внимательно меня выслушал, а потом расхохотался так, что привлек внимание всех гуляк. Там сидели музыканты, и он позаимствовал у одного из них скрипку, вскочил на стол и заиграл какую-то дикую неаполитанскую мелодию, причем с таким жаром, что вскоре все, включая и меня, пустились в пляс. Признаюсь, друг мой, я уже не знаю, что и думать об этом весельчаке, который, похоже, одинаково легок в общении и с принцами, и с нищими.

1 февраля 1759 года.

Дорогой друг!

Только что получил ваше письмо и отвечаю в большой спешке. Аптека закрыта, потому что отец мой с плотниками сооружают новый прилавок, а я, как проклятый, сжимаю жизнь в бесценные часы, дарованные мне природой.

Сегодня утром мать позировала в спальне, пока я трудился в соседней комнате. Все вышло ровно так, как я и ожидал. Освещение было хорошее, линзы Долланда обеспечили чудесную четкость линий, и мать моя — спокойная душа, но рисовать ее — труд дьявольски тяжелый, поскольку мы, смертные, сотворены из плоти, дышащей и не знающей покоя до тех пор, пока Господь не облегчит нам тяготы земные, опустив последний занавес. К стыду своему признаюсь, что укорил мать, потом себя, а после попросил у ней прощения. Сцена получилась недостойная мужчины.

Ох, стыдно!

* * *

Покатавшись по Сингелграхту, мы с Джакомо отправились в «Мусико», низкопробное заведение на Виллемстраате, которое содержит Гюйс ван Миракелен и где, если попросишь (и заплатишь), можно получить молодую даму. И столь откровенно ведется там торговля, столь мало делается для прикрытия позорного занятия, что на двери комнаты каждой девушки для удобства посетителей висит сделанный маслом ее портретик. Выполнены эти картины грубо, но мы развлекались тем, что сравнивали реальное с желаемым. Там же Джакомо признался, что накануне вечером ходил с Эстер на концерт. В карете он попросил разрешения поцеловать ее руку. «Почему же только руку?» — ответила Эстер и позволила поцеловать себя в губы. Признаюсь, я побледнел, услышав сей поразительный рассказ, но Джакомо, зная о моей страсти к девушке, заверил, что поцелуй был платонический.

Кстати, я вспомнил, что господин Хоуп описывал итальянца как оккультиста, наделенного особым даром предсказывать судьбу. Набравшись смелости, я попросил объяснений и получил их. По словам Джакомо, в Венеции он был посвящен в тайные науки оккультизма и алхимии. Он также знает секрет, называемый Ключом Соломона, который некий монах передал ему на горе, где он находился с испанским войском. Джакомо признался, что пользовался им пару раз, мистифицируя невинных простаков. Как-то он обманул одного греческого монаха, продав за тысячу фунтов «магическую смесь», которую получил, добавив к ртути свинец и висмут. В другом случае этот ловкач употребил каббализм для излечения — за достоверность сего откровения поручиться не могу — от прыщей кузины французского короля, герцогини Шартре, и от дурного настроения — графа де ла Тур. Подозреваю, что Джакомо либо розенкрейцер, либо масон. У его знакомой, мадам д’Эрфе, была в Париже большая библиотека из каббалистических книг и химическая лаборатория, в которой он довел свои навыки до совершенства. Я задал ему несколько вопросов касательно разных частей тела и их взаимодействия, и действительно, он проявил глубокие познания как в химии, так и в медицине. И все же, боясь, что Эстер и ее отец, две невинные души, стали жертвами мошенничества, я задал ему вопрос о тайном исчислении.

Выяснилось, что Эстер спросила оракула, какая судьба ее ждет, и Джакомо, построив пирамиду из преобразованных в цифры слов, вывел ответ, который перевел затем на французский. Ответ оракула был такой: она еще не сделала и шага по дороге к своей судьбе. Вторым ее желанием было узнать, кто больше всех на свете ее любит, на что оракул ответил вполне пристойно: ваш отец.

Видя, что возбудил как мои подозрения, так и любопытство, Джакомо достал из кармана бумагу и предложил мне испытать оракула. По должном размышлении я написал следующие слова: «Я поражен недугом, от которого нет исцеления». Вы понимаете, дорогой Корнелис, о ком я думал, потому что любовь и есть болезнь, лихорадка рассудка. Страдал ли кто-либо подобно мне? Претерпевал ли кто такие ж муки? Вот и сейчас пишу, а сердце терзают дурные мысли. Как бы то ни было, Джакомо построил из моих слов пирамиду чисел, произвел торопливо, но аккуратно некие подсчеты и выдал ответ: «Лапис инферналис». И как мне было это понимать? Будучи аптекарем, я, конечно, знаком с сей субстанцией, потому как лапис инферналис есть всего лишь другое название вещества лунар каустик или лапис лунеарис, кристаллической соли серебра, известной под французским именем pierre infernale. Ее часто используют для очищения ран, удаления бородавок и дезинфекции глаз у новорожденных младенцев, чем спасают многих от слепоты, а также при изготовлении зеркал и серебрении. Однако к моему запросу ответ не имел ни малейшего отношения. Мой итальянский предсказатель, однако, нисколько не смутился и не усомнился в правоте оракула, так что пришлось потребовать у него объяснений. «Недуг ваш, — назидательно произнес он, хмуря брови, — есть следствие порока!» Фраза эта не сказала мне ровным счетом ничего. «О чем вы говорите?» — взмолился я. «Ну как же, о венериной болезни, — раздраженно ответил он. — Разве не ею вас одарили? Перестаньте, любезный, не стесняйтесь. Вы обнаружили, что заразились, поэтому и сторонитесь шлюх. О Боже, чувства ваши мне знакомы! Сие ужасное проклятие омрачило и мои дни, но раствор названного оракулом вещества и есть то, что вам нужно! Так утверждают лучшие итальянские аптекари. Более того, я использовал жидкость в качестве чернил для тайных посланий возлюбленным, поскольку кераргирит, он же роговое серебро, имеет удивительную способность менять цвет и темнеть при дневном свете. Письма, написанные в полумраке, остаются невидимыми до тех пор, пока не полежат несколько часов на свету».

Корнелис, друг мой! «Следствие порока»! Что я мог сказать? Что должен был сделать? Я лишь вздохнул и громко рассмеялся. Так превратно понять слова! Разумеется, я тут же сообщил Джакомо о его ошибке — потому как среди немалого числа моих слабостей нет, к счастью, распутства — и напомнил о моей чистой страсти к Эстер. Бедняга Джакомо смутился сверх всякой меры и, отодвинув бумагу, пробормотал, что хотя оракул порой и страдает двусмысленностью, вопросы ему следует формулировать с полной ясностью, исключающей двойное толкование.

Разговор наш вернулся к Эстер, и я снова поведал Джакомо о тающих надеждах стать художником. Должен признаться, что мне не пришло в голову рассказать об опытах с темной комнатой, так как, руководствуясь тщеславием, я не хотел падать в его глазах. Если правда когда-нибудь выйдет наружу, мой проектор и его оракул окажутся на одной доске, поскольку в обоих случаях важен оправдывающий средства результат, а честность или бесчестность этих средств должны оставаться сокрытыми вечной завесой моральной тьмы.

Притихнув, он молча слушал мою повесть о неудавшейся жизни и любви, а мне хотелось знать, найдет ли его изворотливый разум какой-либо выход из этого лабиринта неуверенности. Я чувствовал в нем искреннее сочувствие. «К черту искусство», — сказал он после долгих раздумий. Столь неожиданный ответ болезненно поразил меня, но я не подал виду. Какой-то хмурый парень со шрамом через все горло только что закончил партию в шахматы и собирал в ящичек фигурки. Ради примирения я предложил Джакомо игру. «Je ne joue pas aux échecs, Monsieur, — высокомерно заявляет он. — Je joue aux dames».

Но по дороге домой я ощутил вдруг странное волнение. Что-то вспыхнуло в моем воображении, что-то шевельнулось в нем! Слова Джакомо — случайно брошенная реплика — заставили меня остановиться и вдохнули жизнь в догорающие угольки надежды. Сейчас я не скажу вам ничего, не дам даже малейшего намека, пока огоньки болотного газа не станут чем-то более основательным. Нужно многое сделать, нужно провести много экспериментов. Но не тревожьтесь, Корнелис, когда истина откроется, я не поделюсь ею ни с кем, кроме вас. Верьте мне.

Ваш верный друг,

Йоханнес.

 

Глава двадцать шестая

— Итальянец. — Майлс оторвался от письма. — Что ты о нем думаешь?

— Не знаю. Странный тип. По-твоему, у него что-то на уме?

— Трудно сказать. Если ты имеешь в виду предсказание, то это может быть всего лишь безобидный трюк. В противном случае парень затевает какое-то мошенничество.

— Во всяком случае, Йоханнеса он заинтересовал.

Майлс потер щеку, нахмурился.

— Его заинтересовал не оракул.

Руг еще раз пробежала взглядом последнюю страницу.

— Согласна, дело не в оракуле. Итальянец что-то сказал. Что-то такое, от чего наш герой пришел в крайнее волнение.

— И вот что еще… Если Джакомо жулик, зачем ему нужен аптекарь? Какая польза могла быть от бедного аптекаря в восемнадцатом веке? Нет, не складывается.

Они склонились над следующим письмом, едва не стукнувшись друг о друга головами.

Лапис инферналис, лунар каустик…

Такой ответ дал оракул Джакомо на мой вопрос. Ответ абсурдный и не имеющий к моей ситуации ни малейшего отношения. И тем не менее тучи начали рассеиваться. Что, если за оракулом и впрямь стоит высший, Божественный разум, нечто такое, чего я со своим скептицизмом не в состоянии постичь? Позвольте, друг мой, выразиться яснее. Джакомо вскользь упомянул, что использовал раствор серебряной соли как чернила для тайнописи — оставаясь в темноте невидимыми, они проявляются лишь под воздействием света. Слова его навели меня на размышления и заставили вспомнить о феномене, наблюдать который мне неоднократно приходилось собственными глазами. На подоконнике в аптеке у нас стоит банка с кристаллами того самого ляписа, употребляемого для медицинских целей. С детских лет я слышал от отца предупреждение быть осторожным с этим веществом, поскольку оно ядовито, оставляет на коже бурые пятна и может послужить для изготовления взрывчатых материалов. Возможно, ляпис чем-то сродни селитре. Так или иначе, но по этой причине ляпис не продают личностям сомнительного поведения. Банка стоит на полке у окна, и я нередко дивился тому, что кристаллы со светлой стороны темнее остальных. Однажды я даже заметил, что на них отпечатался рисунок уголка кружевной шторы, попавший между стеклом и банкой. Не знаю, что стало причиной такого необычного эффекта, свет или тепло, хотя мнение мое склоняется в пользу света. Как было уже сказано, явление это я наблюдал не раз, но не придавал особенного значения; теперь же, после речения оракула, все мои мысли только о нем.

На протяжении всех моих экспериментов с темной комнатой главной помехой при работе с портретом оставалась невозможность добиться полной, абсолютной неподвижности натуры. Люди, друг мой, не способны сидеть спокойно, будь они прокляты! Зеркало на стене в моей комнате передает изображение на бумагу, но стоит мне взяться за карандаш, как очертания слегка смещаются. Вы хорошо знаете, в какое отчаяние это меня приводило. Вот если бы покрыть бумагу каким-то веществом, повторяющим эффект зеркала. Однако и у зеркала есть недостаток, заключающийся в том, что оно не сохраняет образ. Следовательно, материал, наносимый на бумагу, должен, в силу природных особенностей, сохранять факсимиле отображаемого объекта. Тогда художник мог бы не спешить и трудиться вдумчиво и постепенно, с точностью, недоступной самому искусному рисовальщику. Живопись превратилась бы в подлинно изящное искусство, а в соответствии портрета оригиналу никто не посмел бы усомниться! Такой художник удостоился бы великой и заслуженной славы.

И вот, мой дорогой Корнелис, то, о чем я так долго и тщетно мечтал, внезапно открылось мне с полной ясностью: нужное вещество все это время находилось буквально под носом, в стоящей на пыльной полке у окна банке. В той самой аптеке, которую я проклинал и из которой стремился бежать.

* * *

Если меж нами и есть что общее, друг мой, так это то, что мы оба люди практического склада. Вот почему вам нетрудно представить, что, вернувшись домой, я не стал попусту терять время, а сразу же взялся за дело. Кристаллы ляписа образуются при растворении серебра в селитре или нагретой азотной кислоте. Для покрытия полотна необходимо снова приготовить раствор или эмульсию, что я и сделал. Полученное вещество оказалось слишком жидким, и необходимого сцепления с текстурой основы не получалось. Возникшее препятствие мне удалось устранить простым смешиванием раствора с альбумином или, проще говоря, яичным белком. Результатом продолжавшихся несколько часов опытов стал слабый образ, видимый лишь при тусклом освещении. Я упустил из виду, что если холст или доска чувствительны к свету, то и полученное изображение тоже останется чувствительным к свету. Процесс нужно было каким-то образом остановить. И еще одно любопытное открытие поджидало меня: то, что было светлым в действительности, на моем изображении сделалось темным, темное же стало светлым. Нечто похожее происходит и с нами: если в яркий день взглянуть на солнце или просто блестящий предмет и закрыть глаза, то наш глаз сохраняет его темное изображение. Интересная деталь эта никоим образом не влияет на четкость контура.

Я работал всю минувшую неделю, постоянно используя разные методы, и результаты заметно улучшились. Холст я заменил на деревянную или медную основу, поскольку их поверхность намного ровнее, что позволяет добиться большей четкости полученного образа. Прежде чем покрывать основу раствором ляписа, я погружаю его в раствор морской соли и выставляю на просушку. Время, необходимое для получения изображения, еще остается слишком долгим, но мне все же удалось сократить его до часа, и я не теряю надежды улучшить и этот результат. Чтобы сделать образ видимым, я обрабатываю его определенными парами, о чем более подробно расскажу при встрече. Простите за непоследовательность и сбивчивость, но я чувствую себя подобно юному жонглеру на ярмарке — столь нова и занимательна открывшаяся область химии. Для стабилизации изображения пытаюсь применять самые разные вещества. Наилучший эффект дает соль винного камня, которую я держу в гессенском тигле, но впереди еще опыты с аммонием и ртутью. Гелиограф, как я это называю, отличается исключительной точностью, а для закрепления изображения прекрасно подходит повторная обработка морской или обычной столовой солью, которая, как можно предположить, растворяет непроявившийся ляпис. Затем изображение промывается и сушится. Подозреваю, что повредить его очень легко. Однако если медная пластина с самого начала покрыта серебром, она отражает не хуже зеркала. И хотя образ получается обратным, как я уже описал, держа ее под углом, можно получить эффект, когда светлое темнеет, а темное светлеет.

Ни слова больше, друг мой. Боюсь, как бы письмо не попало в чужие руки, хотя я и так открыл уже слишком многое. Не знаю, есть ли на свете человек счастливее меня. Прочел присланные вами книги. Оказывается, мы с Джакомо не единственные, кто постиг сей секрет ляписа. О нем писал голландский ученый Ангело Сала, его знал Гейнрих Шульце, а еще раньше — Гебер и даже Плиний Старший, писавший о нем в «Естественной истории». И все же только мне, похоже, пришло в голову соединить сей феномен с темной комнатой. Мое изобретение, друг Корнелис, перевернет искусство живописи, потому как отныне художник избавляется от страха перед собственной неуклюжестью. Пока же — как оракул Джакомо и моя «камера-обскура» — открытие должно сохранять в тайне. Какое-то время им буду пользоваться я один, потом мы сами изберем адептов, коих посвятим в великую мистерию. И разве не магическое зеркало открыли мы?

Интересно, нет ли тайного общества, уже хранящего знание, случайно мною открытое? Разве сам Иисус не оставил образ лица своего на платке святой Вероники и плащанице, которой его покрыли? И не является ли ляпис тем самым философским камнем, великим Арканумом алхимиков, жаждущих обрести богатства как мирские, так и духовные? В таком случае, друг мой, вы будете моим сообщником и сообладателем этого доходного искусства, потому как великое должно принадлежать достойным, но не слабовольным и бесхарактерным, а кто был со мной так щедр и чистосердечен, как вы? И хотя у истоков открытия стоял Джакомо, посвятить его в свое открытие я не решаюсь. Что вы об этом думаете? Можно ли ему доверять?

Я же в ближайшие дни собираюсь провести опыт с человеком. Мой выбор предопределен — Эстер. Чего бы это ни стоило, я должен получить ее портрет, а впоследствии получить и ее саму в жены. Для достижения цели мне придется прибегнуть к помощи Джакомо, поскольку он пользуется ее благосклонностью. Я не вполне доверяю ему, хотя и корю себя за недостойные мысли — при всей своей хитрости и нелюбви к голландскому языку, который итальянец считает пригодным лишь для лошадей, именно он — вольно или невольно — направил мысли мои в этом направлении. Тем не менее я держусь с ним настороже.

Не буду вас задерживать. Голова кружится от паров химикалий, и мысли мои путаются. Но все же я убежден — великий миг близок.

Остаюсь вашим,

Йоханнес.

Рут поежилась — по спине пробежал холодок.

— Не хочешь сделать перерыв?

— Великий миг близок, — повторил Майлс и осторожно положил письмо на ковер.

Рут тряхнула головой и потянулась за термосом. Налив полчашки, она сделала глоток и повернулась к Майлсу:

— Получается, что наша картина…

— Получается, — серьезным тоном повторил Майлс.

Он подождал, пока Рут прочтет еще несколько страниц, и протянул руку. Она молча передала их ему.

Корнелис, наконец-то мне представляется возможность заполучить портрет Эстер, пусть и через невинную хитрость. Счастливый союз темной комнаты и ляписа, смею надеяться, приведет к другому, еще более счастливому союзу. Уловка ль это или нет — я уже не знаю и судить не берусь. Я лишь знаю, что судьба определила этот необыкновенный путь, и мне остается лишь следовать им. Я раб сего инфернального камня, так пусть же господин поступит со мной, как пожелает.

Ваш друг,

Йоханнес.

25 февраля 1758 года.

Корнелис!

Предупреждение ваше я принял без обиды. Похоже, я и впрямь стал жертвой бесстыдного обмана, и уверенность в этом крепнет с каждым часом и каждой минутой. Смотрю на картину, ныне уже вполне законченную, и вижу в ней лишь изобретательность и холодный расчет. Пойдя на хитрость, я сам попался на еще более хитрый, еще более расчетливый и бездушный трюк подлого и грязного итальянца, не постыдившегося воспользоваться моим положением и сыгравшего на благородном понятии мужской дружбы.

Я ощущаю тяжесть невосполнимой утраты. Я пал духом, я унижен, я уязвлен и пребываю в отчаянии. Надежды рухнули. Я проклинаю сладкоголосого итальянца, жестокого и недостойного — при всем его величии и блеске — человека. Я проклинаю Эстер — будь она благословенна! — потому как, если опасения мои имеют под собой основу, прав был поэт, пороку давший имя — женщина. Она столь же распутна, как любая шлюха в борделе. Я проклинаю крикливое, завистливое, злое общество людей, чьи дворцы построены на духовных плывунах, чьи слова равнозначны обещаниям банкрота. И наконец, я проклинаю себя самого — за неумеренные надежды, за презренную доверчивость, за веру в «любовь», этот затертый эвфемизм, намалеванный на лбу зверя, называющегося человеком.

Тьфу! Во рту — словно золы отведал.

Я любил Эстер, но она не любила меня. Я решил, что больше не буду думать о ней. Знаю, Корнелис, ты скажешь: радоваться должен тот, кто не успел пригреть змею.

По правде ж говоря, утешаться нечем.

Я смотрю на свою последнюю «картину», и в душе звенят тревожные колокольчики. Сам дьявол водил моей рукой, потому как я погряз в алхимии и теперь должен платить за грехи. Ах да! Сама картина — милая, искусно выполненная, красочная, достойное свидетельство красоты Эстер. Любой увидевший ее воздаст хвалу неоспоримым достоинствам, отметит непривычную натуральность композиции и изъявит готовность расстаться с немалой суммой. И все же я проклинаю ее, потому как знаю, что она такое. Знаю, но скажу лишь вам, мой друг, — она зеркальный образ и порука моего проклятия. В ней я — иль тот фантом, которым я отныне должен звать себя, потому что он — это я и Смерть собственной персоной, настоящий и ненастоящий, дышащий и умерший. Бог мой, я не в силах передать, сколь мертва эта картина, насколько лишена она радости и приятности. Я не желаю ее видеть. С помощью нумерического шифра, открытого мне злодеем Паралисом, я изложил ее тайну на обратной стороне пластины, добавив символы философского камня, луны как знака серебра и аптекарской эмблемы для обозначенья соли. Пусть тот, кто пожелать заключить сделку с Сатаной, раскроет тайну и делает с ней, что хочет. Мне же она не нужна. Конечно, я сберегу ее как напоминание о моем стыде, но спрячу так, что никто ее не узреет.

Простите меня, друг мой. Я не в состоянии изложить все так, как желал бы. Я отброшен в мир, жестокий и грубый. Все вокруг убого и серо, и мне неведомо, что станется со мной. Наша жизнь и судьба определяются лишь тем, как лягут камни. Такова мораль жизни Йоханнеса.

Простите за столь кислое послание. Теперь мне предстоит найти себе истинное место в жизни.

Йоханнес ван дер Хейден.

— Ну и ну, — пробормотал Майлс, — что же случилось?

— Не знаю.

— Чего-то не хватает, да?

Ползая на четвереньках, они перебрали всю мозаику разложенных на ковре листочков.

— Здесь все? — спросил Майлс.

— Здесь все, что есть.

— Сходи туда. Посмотри в статуе. Поищи на полу.

— Не могу. Там Лидия. Схожу позже, когда она уснет.

— Иди сейчас, — твердо сказал Майлс.

Рут поднялась, нахмурясь, постояла в нерешительности и направилась к двери.

Лидия, к счастью, была в кухне. Из конца коридора доносился шум бегущей воды и звяканье посуды.

Рут открыла дверь в переднюю комнату и торопливо вошла. Разбитая статуя все еще лежала там, где ее оставили.

Рут огляделась — никаких листков. Тем не менее она опустилась на колени и заглянула внутрь расколовшейся гипсовой мадонны. Просунула руку. Ощупала стенки. Пальцы коснулись чего-то слегка сырого и шершавого — они, последние разрозненные странички. Нашлись… не потерялись…

Когда родители ушли, итальянец, как мы и уговаривались, привел Эстер в мою комнату. На ней была длинная шубка из кроличьего меха, которую она сняла, потому что я постарался и растопил как следует камин. Под шубкой на ней оказалось голубое атласное платье и брильянтовое ожерелье. Комнату заливал струящийся через верхнее окно свет, и я, признаюсь, замер как зачарованный, потому что никогда не видел ее столь красивой. Но что дальше? Как я ни старался, сократить время экспозиции для получения качественной гелиографии удалось лишь до сорока минут. Мог ли я уговорить Эстер просидеть неподвижно столь долгое время? Единственный выход — сделать вид, что я рисую, и попросить ее изобразить из себя статую. Но как предложить такое? Как избавиться от итальянца, присутствие которого меня смущало? Пока я раздумывал и колебался, непревзойденная красота Эстер медленно, но верно размывала мою уверенность. Столь превосходила она меня во всех отношениях, что рядом с ней я чувствовал себя ничтожеством, жалким червяком. Но дальше события повернулись так, как я не мог и предполагать.

Я расположил мольберт в стороне от «глаза» в стене, потому что стать частью картины не входило в мои планы. Над глазом я устроил крюк, а на крюк повесил треуголку, полностью прикрывавшую отверстие. Для того чтобы допустить свет к подготовленной медной пластине в темной комнате и дать начало процессу, достаточно было всего лишь снять треуголку. Подготовившись таким образом, я не сомневался, что отверстие никто не заметит, а если и заметит, то сочтет дефектом в штукатурке. В центре светлой комнаты я поставил красивый шезлонг, опробовать удобство которого предложил Эстер.

Я сказал, что она должна оставаться неподвижной, как сфинкс Хеопса. Эстер встала, подошла к мольберту, посмотрела на шезлонг и повернулась к итальянцу: «А как вы думаете, Джакомо? Какую позу выбрать? И присутствуют ли здесь все элементы гармонии? Не хотелось бы показаться излишне придирчивой, но в интересах искусства и будущих поколений не лучше ли обсудить такие вещи заранее?»

Паралис подошел к ней, встал рядом, задумчиво потер подбородок и почесал оспинки своими жуткими длинными ногтями «Мне кажется, ваше голубое платье будет казаться не столь холодным, если добавить компенсирующий элемент. Например, какие-то желтые летние цветы». Он еще раз оглядел комнату и остановил взгляд на глиняном кувшине, в котором я держу питьевую воду. «Вот! Вот то, что нам нужно. Этот милый горшок и букет ярких — желтых, как я сказал — цветов. Тогда все будет идеально. Ну, что вы думаете?»

«Да, — отозвалась Эстер. — Нарциссы или мимоза. Я обожаю мимозу!»

Мне пришлось напомнить им, что сейчас февраль, к тому же по воскресеньям цветочный рынок в городе не работает. «Мой дорогой Йоханнес, — снисходительно заметила Эстер, — разве вы не слышали об оранжерее? Я знаю одну милую даму, у которой всегда есть цветы, и не сомневаюсь, что, получив от меня записку, она с удовольствием составит букет для столь торжественного события». Она взяла лист бумаги и перо и, написав адрес цветочницы, вручила записку мне. Судя по адресу, ее знакомая жила довольно далеко. Я умоляюще посмотрел на Джакомо, но тот лишь лениво пожал плечами и заявил, что у его слуги выходной, а сам он совершенно не ориентируется в этом городе-лабиринте и, без сомнения, заплутает. Нечего и говорить, как огорчила меня такая отсрочка, но я все же собрался с силами и отправился за цветами, пообещав вернуться через час.

Рут посмотрела на Майлса. Их взгляды встретились.

— Я с ним в чем-то согласен, — сказал англичанин. — В Амстердаме действительно легко заблудиться, если ты здесь в первый раз. — Он ухмыльнулся и покачал головой.

— Да, слава Богу, у нас есть «Интерфлора», — заметила Рут. — Прогресс очевиден.

— Так где мы остановились? — Майлс провел пальцем по строчкам.

До тех пор, дорогой Корнелис, разум мой был ясен и чист, как пруд в летний день, но случившееся далее омрачает мой дух, хотя я и сам не знаю почему.

Путь к знакомой Эстер оказался труден и долог из-за того, что тротуары покрылись ледяной коркой, но великолепный букет мимозы с лихвой вознаградил меня за все мучения, так что, возвращаясь домой, я уже не скользил, а летел на крыльях. Было около двух, когда я, разгоряченный и счастливый, поднялся в свою комнату. К моему глубокому удивлению, Эстер спала в шезлонге, причем вид у нее был несколько взъерошенный и помятый, как будто она поворачивалась во сне. Что же до итальянца, то его и след простыл.

Ушел ли он для того, чтобы не мешать мне?

Растерянный, не зная, что делать и как быть, я все же решил не отступать от намеченного плана. Поставив цветы в кувшин, я уже собрался было разбудить Эстер и приступить к работе, когда вдруг понял, что из сложившейся ситуации можно извлечь немалую пользу. Известно, что спящий человек может шевелиться, побуждаемый возникающими в его воображении видениями, как шевелится на ветру молчаливый тростник, но, с другой стороны, Эстер могла пролежать неподвижно достаточно долго, чтобы образ ее успел запечатлеться на медной пластине. Упускать такую возможность было бы неразумно. Я снял треуголку, открыв линзы моего аппарата, и отошел к окну, поглядывая одним глазом на часы, а другим на улицу, чтобы упредить появление итальянца. Простояв минут пять, я вдруг понял, что и сам окажусь частью картины, и уже хотел уйти, но тут любопытство пересилило благоразумие. А почему бы и не остаться? Присутствие мое ничему не мешало, и небольшого количества краски вполне хватило бы, чтобы убрать со сцены лишний персонаж. Однако, пока я стоял у окна, созерцая проплывающие в небе облака и прислушиваясь к легкому дыханию спящей Эстер, случилось что-то, чему нет объяснения, — невыразимая меланхолия овладела мною.

По истечении сорока минут я повесил на крючок треуголку и вернулся в темную комнату, где при свете свечи обработал пластину парами и проделал все прочие манипуляции, необходимые для закрепления изображения. В соседней комнате зашевелилась Эстер, и я прошел к ней. Она уже проснулась и поправляла платье. Никогда прежде мне не приходилось видеть ее в столь необычном состоянии, одновременно беспокойной, суетливой и взволнованной, словно она только что очнулась от ступора. Сочтя момент неподходящим, я отказался от прежних намерений — объясниться в чувствах, сделать предложение — и лишь спросил, куда подевался Джакомо. Она то ли не расслышала, то ли предпочла не отвечать и, накинув на плечи кроличью шубку, собралась уходить. «Мне приснился весьма странный и тревожный сон, — сказала она. — По крайней мере я надеюсь, что это был только сон. Мой отец не должен знать, что вы оставляли меня наедине с Джакомо, а также о том, что Джакомо оставлял меня наедине с вами. Вы понимаете?» Ее тон и поведение не допускали возражений, и мне оставалось лишь согласиться. Эстер посмотрела на лист бумаги и, найдя его чистым, взглянула на меня как на сумасшедшего. Потом вспыхнула и поспешно выбежала из комнаты.

Несомненно, вы сочтете мой рассказ в высшей степени занимательным — так оно и есть. После ее ухода мысли мои начали окрашиваться в мрачные тона, пропитываясь ядом совершенно беспочвенных подозрений. Сделав над собой усилие, я вернулся в темную комнату.

Изображение получилось невероятно четким и контрастным, а процесс стабилизации прошел столь успешно, что я смог после просушки перенести пластину в светлую комнату. Вооружившись смотровым стеклом, кисточкой и красками, я принялся за работу. По завершении трудов я покажу вам сей необычный артефакт. Когда все детали будут выполнены в краске, никто и не догадается, что композиция и пропорции картины есть результат проекции и химии. Возможно, друг мой Корнелис, возможно, мечты мои о богатстве и известности близки наконец к осуществлению. И все же я ощущаю необъяснимую подавленность и разочарование. Где итальянец? Почему Эстер выглядела такой растрепанной? Вернется ли она ко мне, когда я преподнесу ей картину? Увижу ль я в глазах ее свет тепла и доброты? Боюсь, что случившееся за время моего отсутствия, что бы это ни было, навсегда останется такой же тайной, как и подлинное имя Юниуса.

Закончив читать, они повернулись друг к другу. Майлс передвинул предыдущее письмо и положил на его место последнее.

— Боже… — прошептала Рут.

— Согласен.

— Он все-таки это сделал, да?

— Определенно.

— Я в том смысле, что он опередил свое время и…

— Опередил. И намного.

— Покажем Лидии?

— Обязательно. Но только после того, как пропустим по паре стаканчиков джина и примем меры предосторожности.

Рут задумчиво покачала головой:

— В прочих же отношениях наш герой полностью облажался. Я имею в виду с Эстер. Хотя виноват не только он.

— Этот итальянец — настоящее дерьмо, — процедил Майлс.

— Она не лучше. В одиночку такое не делается, верно? Вот тебе и скромница.

 

Глава двадцать седьмая

— Сколько? — спросил Майлс.

Рут посмотрела на часы на башенке мебельного магазина «Метц и К°».

— Половина третьего.

— Время для китайского дантиста.

— Что?

— Ничего. Проехали. Ты все равно не поймешь.

— Черт побери, Майлс, куда мы идем?

Ей приходилось лавировать, протискиваться между тепло одетыми людьми, чтобы не отстать от своего спутника в красной клетчатой куртке и широких штанах, шагающего по тротуару с грацией и скоростью слона. Нагрянувший внезапно мороз намертво сковал каналы. Сизое небо источало неяркий, разбавленный свет, а воздух наполняли особенные, характерные только для предвыходного дня звуки. Толпы горожан, вооружившись коньками, высыпали на лед. Бородач с гармоникой застыл на углу, закрыв глаза, словно зачарованный собственными хриплыми мелодиями. Какой-то парень, изображающий статую фараона и весь с головы до ног покрытый золотой краской, стойко боролся с гипотермией ради нескольких монет. У торгующих копчеными сосисками и горячим шоколадом киосков притопывали люди с дымящимися пластиковыми стаканчиками. Пахло жареным мясом и луком.

— Почему тебе всегда надо знать, куда мы идем? — спросил Майлс, на ходу согревая дыханием покрасневшие от холода руки.

— Потому что это придает мне уверенности. Сейчас же я не знаю, что и думать. Но у меня почему-то такое чувство, что мы уже не в Канзасе.

Они пересекли Принсенграхт. Мимо протащилась лошадь с повозкой, на которой лежали огромные, сделанные из папье-маше чудовища — приближался карнавал. Рут обернулась, и ей вдруг показалось, что она видит Йоханнеса — в сюртуке, бриджах, высокой шляпе и парике, он бежал по улице, как будто хотел догнать ее, поговорить. Она остановилась как вкопанная, но Майлс схватил ее за руку и потащил за собой. Йоханнес пробежал мимо, нагнал телегу и вспрыгнул на нее — еще один персонаж будущего шоу.

— Ты, может, все-таки соблаговолишь перебирать ножками?

Рут забежала вперед, повернулась и встала перед ним, прихлопывая замерзшими руками.

— Живут же люди! Послушай, не пора ли подзаправиться, а?

— Нет времени.

— Как жаль! А я-то размечталась.

— Даю совет: побереги рот — на таком морозе губы потрескаются.

По льду Сингелграхта осторожно кружил одинокий лебедь. Сначала Рут думала, что они идут на работу, в Государственный музей, но готический великан остался в стороне, как и Музей Ван Гога, и Музей Стеделейка. И только когда Майлс свернул в сонный переулок, носящий имя Габриэля Метсю, до нее вдруг дошло. Центральная исследовательская лаборатория. На собрании Майлс говорил как раз о ней.

— Мы пришли с миром, — сообщила она охраннику у входа, показывая свое удостоверение.

В лифте Майлс сердито уставился на нее.

— Перестань, — прошипела Рут. — Не раздувай ноздри. Ты разве не знаешь? Эта мода умерла еще в 1975-м.

— Боб Стейн, — сказал Майлс, когда они вошли в комнату. Рут протянула руку и попыталась сделать книксен. Коротышка в неуклюжих роговых очках, белом халате, коричневых мокасинах и с торчащими из носа волосками провел их в лабораторию. Из нагрудного кармана у него торчали три шариковые ручки разного цвета; пластырь на шее прикрывал внушительных размеров шишку.

— Ну, что у нас здесь? — с напускной самоуверенностью спросила Рут.

— Всего понемногу, — отозвался Боб. — Инфракрасная рефлектография, молекулярный анализ пигментов, микроскопический анализ плотности полотен. Вы, ребята, смотрите на картины. Мы заглядываем глубже, как эксперты-криминалисты на месте преступления — разгребаем грязь, копаемся в кишках, стоя в крови.

— Мило, — пробормотала Рут.

Майлс, бывший на две головы выше приятеля, обнял его за плечи и заговорил тоном завсегдатая бара:

— Принеси ему картину на дереве, и этот малый выдаст точную дату, проведя всего лишь небольшое дендрохронологическое исследование. Он распознает даже малейшие вариации в ширине годовых колец.

Боб ухмыльнулся:

— У каждой картины своя история.

— У нашей тоже?

— Конечно. Просто она написана на иностранном языке. Мы не можем ее прочитать. Но что история есть, в этом можно не сомневаться.

Боб подвел их к столу возле похожей на рентгенографическую кабинки.

— Радиография. Самый старый способ добраться до сути дела. Сейчас мы работаем со свинцом и ртутью. Особенно важен свинец. У него большой атомный вес, и он непроницаем для рентгеновских лучей. В старину художники добавляли его к белой краске. Так что если в спрятанной нижней картине есть белые места, они засияют, как голландский бордель.

— Что-то я здесь ничего не вижу, — сказала Рут, вглядываясь в диапозитив. — То есть ничего такого, чего нет на обычной картине.

— Что-то есть, только надо настроить. По крайней мере она ничем не отличается от того, что мы видим невооруженным глазом. — Он достал из конверта несколько фотографий. — Следующий шаг — инфракрасная рефлектография. Мы подогреваем картину низковольтной лампой — хай-тек, а? — потом делаем цифровые фотографии в инфракрасном спектре. Когда картина подрумянилась, можно проследить следы углерода, который поглощает световую энергию, и кальция, который его отражает. Метод хорош для картин восемнадцатого века, когда пользовались углем или жжеными костями животных. Другими словами, углеродом.

— А здесь? — спросила Рут, всматриваясь в призрачные линии.

— Пустое место. То есть углерод, конечно, присутствует, но сколь-либо значительного нижнего слоя не отмечено.

— Может быть, его здесь и нет.

— Может быть. — Боб как-то странно посмотрел на нее, покачал головой и убрал фотографии в конверт. — Остается пигментный анализ. Микроскопия в поляризованном свете. Мы провели такой анализ и установили полную аутентичность.

— То есть эта штука из восемнадцатого века? — спросил Майлс. — Не какая-нибудь современная хреновина?

— Точно восемнадцатый век. Другое дело — соскобы.

— Соскобы? — удивилась Рут. — Какие соскобы?

— Те, что передал мне мистер Палмер, и те, что мы взяли сами.

Майлс сложил руки и прикусил нижнюю губу.

— Забыл сказать. В прошлый раз, когда мы осматривали картину в хранилище, я потер ей спинку.

— Доверие превыше всего, — бросила Рут.

— Это была не краска…

— Соль серебра, — кивнул Боб. — Не знаю, как она здесь оказалась, но проблем создала немало. Чтобы провести количественный анализ серебра и проникнуть в более глубокие слои, мы применим метод нейтронной авторадиографии.

— Подробнее, — попросила Рут. — Мой мозг — губка, жаждущая знаний.

— Вряд ли стоит вдаваться в детали, — усмехнулся Боб. — Мы облучим ее и выявим монохроматический нижний слой. Если он есть. Через три месяца радиоактивность уменьшится до безопасного уровня, и картину можно будет вешать на стенку.

— Дома такими фокусами заниматься не стоит, — сказала Рут.

— Для этого нужен атомный реактор.

Она вздохнула.

— Да, тут у вас преимущество.

Майлс оглянулся на приятеля:

— Боб, когда я тебе звонил, ты сказал, что все будет быстро.

— Точно. Насчет реактора я пошутил. Теперь он не нужен. Есть промышленные инструменты, в которых в качестве источника нейтронов используется калифорний-252.

— Звучит как новый альбом Дилана.

— А? Да. Интересно. Калифорний-252 — синтетический радиоактивный элемент, который получают в атомных реакторах. Установки есть в университетах, так что мы прибегнем к их помощи. Сам прибор помещен в специальный контейнер, а для проявления и гамма-спектроскопии нужна защищенная комната.

— Черт! И где есть такая установка?

— Например, в отделении химического машиностроения.

— В комплексе Ройтерсейланд?

— Точно.

— Интересно… Я так и думала, что вы это скажете.

У Боба сработал телефон. Он ответил и, извинившись, отошел.

Рут и Майлс вернулись к столу.

— Рентгенограмма картины, написанной по фотографии. — Майлс покачал головой. — Неудивительно, что Йоханнес не хочет раскрывать нам свои секреты.

— Может, и нет никаких секретов. Думаю, никаких поразительных несоответствий между нижним слоем и верхним не будет. Он просто нанес краски.

— Посмотри на часы, — оживился Майлс. — Помнишь, когда мы в первый раз рассматривали картину, ты обратила внимание, что на часах только одна стрелка?

Рут на секунду задумалась, потом щелкнула пальцами.

— Сорокапятиминутная выдержка. Так было сказано в письме. Часовая стрелка сместилась ненамного, а минутная прошла 240 градусов.

— И что?

— Не понимаешь? Она двигалась, поэтому почти не оставила следа. Вот почему Йоханнес и не стал ее закрашивать.

— А ведь верно. Что указывает либо на поразительное отсутствие воображения, либо на сознательное решение оставить маленький ключик.

— Загадки, загадки… Как и те символы и надписи на обороте. — Рут кивнула в сторону Боба. — Он знает?

— Нет, но уже догадывается. Очень разволновался, когда обнаружил серебряную соль.

— Кто санкционировал проверку?

— Каброль. Подписал вчера. — Майлс показал на лежащую на столе прозрачную папку.

— Понятно. — Рут опустилась на стул. — Игра со временем. Три месяца. Чертовски долгий срок.

— Чертовски долгий для чего?

— Я думаю о Лидии.

— По сравнению с двумя с половиной столетиями не так уж и много.

— Она не настолько стара.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

— И Каброль тоже. Он пытается выиграть время Знает, что картины переживают людей.

— Пожалуй.

— Знаешь, Майлс, после того как мы прочитали письма, я постоянно думаю о нем. О Йоханнесе. Как считаешь, что с ним случилось?

— Не знаю. Весь его мир развалился. Он все потерял. В том числе девушку. Помнишь заметку Каброля? О его более поздней карьере ничего не известно. О более ранней, если уж на то пошло, тоже было известно довольно мало. Пока мы не раскопали тайничок Сандера.

— Думаешь, он умер?

— Рано или поздно это случается со всеми.

— Ладно, перефразирую вопрос. Он покончил с собой?

— Может быть. Или сошел с ума. Бедняга так зациклился на своем несчастье, что даже не понял, на что наткнулся. Он чувствовал себя униженным. С живописью ничего не получалось. Оскорбленная гордость. А может, он все понял, но не пожелал ни с кем делиться. Теперь мы уже не узнаем.

— Черная магия, алхимия и дьявольщина.

Майлс посмотрел на рентгеновский снимок.

— А теперь щелкать может любая кочерыжка.

— Тик-так — «Ко-дак», — пробормотала Рут.

— Возможно, перед нами первая фотография в истории, хотя пока этого никто не знает. В энциклопедии сказано, что первым был Жозеф Нисефор Ньепс, француз из Бургундии, в двадцатых годах девятнадцатого века. Потом появился Дагер, мастер иллюзий, который создал дагеротипию и поставил открытие на службу коммерции. Но мы-то теперь знаем, что наш старина Йоханнес опередил его более чем на полвека. А почему бы и нет? Все сходится. Соль серебра плюс камера-обскура равно фотография. Уравнение решено. И то, и другое люди знали давно. История просто барабанила пальцами, ожидая, пока кто-нибудь соединит первое со вторым. Как рыбу и чипсы, сосиски и пюре.

— Вот почему все так носятся с этой картиной.

— Спорное замечание. О’кей, в мире искусства это то же самое, что черная пенсовая марка в филателии. Но кто об этом знает или знал? Что было известно нацистам — Мидлю, Хоферу, Герингу, Гитлеру, Поссе? Скорее всего они задергались, увидев символы на обороте. Кто еще? Скиль? Каброль? Бэгз? Письма ведь могли и раньше попасться кому-то на глаза.

— Сквозь ветер и тьму призываю тебя, — прогудела Рут. — А мы не свихнулись, Майлс?

— Думаю, стадия потрясения уже позади.

— Как насчет маленькой проверки на реальность?

— Валяй.

Она встала и подошла к нему.

— Какая наша главная цель? Должны ли мы рассказать о письмах Лидии? У нее есть на это право — в конце концов, Йоханнес ее предок. Может, стоит допустить утечку? Но не ослабит ли это позиции Лидии? Помнишь, Каброль говорил о предметах искусства, которые больше чем просто частные владения? Если выяснится, что «Спящая женщина с мимозой» — первая в мире фотография, ее могут объявить национальным достоянием. Даже если претензию Лидии удовлетворят, у нее не хватит денег на страховку. А картина тем временем будет лежать в лаборатории отделения химического машиностроения и ждать, пока ее обстреляют нейтронами.

— Да, — протянул Майлс, не сводя глаз с красавицы Эстер. — Уж там ей точно наведут румянец на щечках.

Рут тоже посмотрела на картину. Казалось, люди на ней ожидают клинического обследования. Еще немного, и можно будет увидеть грудную клетку Йоханнеса или бледное бедро и тазовые кости под платьем Эстер, черепа и ключицы под кожей, возможно, даже темную тень раковой опухоли — результат невостребованной любви, социальных предрассудков, распущенности, предательства гнусного итальянца…

Жизнь художника…

— Хьюстон, у нас проблема, — окликнул ее Майлс.

Она подошла к нему и выглянула в окно. Внизу, на улице, Боб Стейн разговаривал с кем-то. На мгновение их заслонил трамвай номер шестнадцать, тянущийся к маленькой площади, названной в честь Вермера. В этой части города все было связано с художниками. Когда трамвай проехал, двое мужчин внизу составляли интересную композицию, которая вызвала бы интерес, например, Гюстава Кайботта. На голове Каброля была черная зимняя шапка с золотой застежкой на шее, и он напоминал любопытный гибрид Дракулы и анемичного Аристида Бриана. Говорил он быстро, сопровождая речь размашистыми галльскими жестами, переступая с ноги на ногу, как курица на горячей решетке.

— Что думаешь? — спросила Рут.

— Похоже, парень снова перебрал чесночного супа на ленч.

— Мы же его предупреждали, правда?

Майлс высунул язык и издал не вполне приличный звук.

— Что такого у Каброля с нашей картиной? — не отставала Рут.

— Прикинь сама. Он музейный крот, хранитель истории. И к тому же француз.

— И что?

— Французы — нация гордецов и художников. Современная живопись — их изобретение. Как и кино — братья Люмьер. Как и фотография — Ньепс и Дагер. Предположим, он знает то, что знаем мы. А теперь, что почувствовал Каброль, узнав, что фотографию изобрел какой-то голландский фармацевт?

— Что было нужно Господу Богу? — спросила Рут, когда Боб Стейн вернулся в лабораторию.

— Это насчет картины. Есть определенные правила доставки и хранения. Сдал, принял… подпись, марка…

Что-то в его поведении изменилось. Боб отвечал неохотно, нерешительно. И избегал смотреть на Рут.

— И все?

Он нахмурился, вперив взгляд в свои мокасины, и потер фурункул на шее.

— Я могу сказать?

— Что сказать?

— Ну… вы же знаете… насчет сегодняшнего утра? Каброль мне рассказал.

— О чем рассказал? Что такого случилось сегодня утром? — раздраженно спросила Рут. — Что восходящее солнце похоже на пейзаж Добиньи? Что у пекаря кончились свежие круассаны?

— Нет. Что вы уходите.

Рут уставилась на Боба. Боб уставился на Рут. Майлс поочередно пялился на обоих.

— То есть… меня выгнали?

— Э-э… нет. Он сказал, что вы подали официальное заявление. По электронной почте. И он… принял. Noblesse oblige. Извините, но вам нельзя здесь находиться. Ваш допуск аннулирован.

Рут почувствовала, как к глазам подступили слезы.

— Я знала — нельзя быть слишком счастливой, — голосом маленькой заблудившейся девочки пропищала она. — И вот… — Она вымученно улыбнулась, но губы уже дрожали.

Майлс обнял ее за плечи. Рут отстранилась.

— Подожди, давай кое-что проясним. Ты ведь не подавала никакого заявления, так?

Она покачала головой.

— Хочешь, я с ним поговорю?

— Нет. Пошел он… Сама поговорю. Напущу на него адвокатов. У меня их, правда, нет, но все равно напущу.

— Я, пожалуй, свалю и сделаю что-нибудь полезное, — пробормотал Боб. — Например, заточу башку. — Он выскользнул из лаборатории, показав Майлсу пять пальцев — по одному на каждую оставшуюся в их распоряжении минуту.

Майлс посадил Рут и сам сел рядом.

— Дыши медленнее. Надо подождать, пока давление опустится ниже критической черты.

Минуту или две сидели молча.

— Не думал, что работа так много для тебя значит, — сказал он.

— Я тоже. Она и не значила, пока я не встретила Бэгз. Раньше все было как один затянувшийся зевок. Встреча с Бэгз все изменила. Теперь мне важно остаться. — Она вытерла глаза рукавом кардигана.

— Ты же говорила, что Бэгз…

— Лгала. Она мне дорогА.

— Да… Могла бы и не скрывать.

— Могла бы. Ладно, оставим. Подозреваю, что мое заявление — очередная шутка неизвестного поклонника.

— Конечно. И говорить тут нечего. Как бы Каброль ни пытался воспользоваться ситуацией. Иди домой. Я сам займусь этим попугаем и все улажу.

— Кто-то дорого за это заплатит, — сказала Рут, — и я не удивлюсь, если этим кем-то буду я.

— Перестань. Тебя же не на лед голой задницей посадили. По крайней мере пока.

— А ты не думаешь, что это он сам… Каброль? Не думаешь, что это он пытается меня утопить?

— Нет, не думаю. А вот насчет Бэгз ты, пожалуй, права. Самое время позаботиться о том, чтобы картина вернулась к ней. И для этого стоит кое-что предпринять.

— Что? Картина теперь не у нас. И уж точно не у меня. С прогрессом не поспоришь.

Он улыбнулся своей улыбкой жирного кота:

— Победитель забирает все.

Рут шмыгнула носом и посмотрела на него с любопытством:

— Что ты такое говоришь, Майлс?

 

Глава двадцать восьмая

Подходя к дому Лидии, Рут увидела машину «скорой помощи». Горло как будто перехватило ремнем.

— О Господи! Неужели снова?

Она взбежала по ступенькам и, сбрасывая на ходу пальто, ворвалась в холл. Бэгз лежала в постели, один из медиков проверял пульс. К счастью, того остряка, что приезжал в прошлый раз, сейчас не было.

— Лидия? — громко позвала Рут, опускаясь на край кровати и беря старуху за руку.

Веки дрогнули, приподнялись. В мутных глазах мелькнуло узнавание. В таком состоянии Рут ее еще не видела. Кожа на лице натянулась и разгладилась, приобретя текстурное сходство то ли с древнеассирийским пергаментом, то ли с упаковочной пленкой.

— Я живу с ней, — объяснила Рут второму фельдшеру. — Что случилось? Вы собираетесь забрать ее в больницу?

— Мы только что привезли ее оттуда. Старушка была в офисе кабельного телевидения, там ее и прихватило. Врач должен вот-вот прийти. Беспокоиться не о чем. Вы ведь уже хорошо себя чувствуете, правда? — протрубил он голосом, рассчитанным на преодоление той временной пропасти, которая разделяла Лидию с его поколением. — Даем жизни прикурить, а?

Бэгз не ответила. На правом виске набухла синяя, готовая вот-вот лопнуть вена.

Уже у двери, где Лидия не могла его услышать, фельдшер перешел на другой тон:

— Она перенесла так называемое преходящее ишемическое нарушение. На время утратила чувствительность правой стороны тела и, разумеется, немного растерялась. Сейчас уже легче, но вы за ней присматривайте, не давайте ей волноваться. Врач выпишет какие-нибудь лекарства.

— Объясните мне, что вы, черт возьми, делали в офисе кабельного телевидения? — взорвалась Рут, как только «скорая» уехала.

— А что, по-вашему, там делают? — едва слышно пробормотала Лидия. — Подписывалась, конечно, на кабельные каналы. По обычному ведь ни Би-би-си, ни Си-эн-эн не посмотришь, а мне надо — я же английский учу.

— Так вы что, серьезно? Я имею в виду насчет Питсбурга?

— А я несерьезной не бываю.

Доктор был длинноносый мужчина с добрыми глазами и сутулыми плечами, отчего он казался почти несуразно высоким, как будто потолки и притолоки создавали ему постоянные проблемы.

— У вас ведь это не впервые, верно? — сухо осведомился он.

Лидия жеманно отвернулась. В уголке рта у нее образовался крохотный пузырек слюны.

— С вами раньше такое случалось?

— Раз или два, — призналась она.

— Из больницы обещали прислать результаты анализа крови. Возможно, позже нам придется свозить вас туда на сканирование. А пока я выписываю вам липитор. Он снизит вероятность повторения приступа. Проследите, чтобы она его принимала, хорошо? — Доктор Люйтен посмотрел на Рут и снова перевел взгляд на больную: — Где ваша медицинская карта?

— Не знаю, доктор. Где-то здесь.

— Вы не могли бы поискать карту? — Он покачал головой, когда Рут поднялась. — Нет-нет, не сейчас, позже. Мне нужно знать страховую компанию и учетный номер. Пожалуйста, позвоните, когда и если найдете. И присматривайте за ней, ладно? — Доктор Люйтен доверительно подмигнул.

После его ухода Лидия быстро уснула.

Рут перебралась в кресло, помнившее предсмертную агонию Сандера, и просидела там не меньше часа, глядя, как поднимается и опускается грудь старухи, наблюдая, как набухают и лопаются в уголке рта пузырьки слюны. Лежащая на кровати старуха была не просто Лидией. Она была Лидией ван дер Хейден, потомком Йоханнеса ван дер Хейдена — аптекаря, летописца, тайного, не познавшего славы изобретателя и не удостоившегося похвалы художника. Ее отчетливый профиль — плоский лоб, острый, резко очерченный нос, упрямый рот — вполне мог принадлежать и ему, человеку на картине, как принадлежал Сандеру и тем другим, оставшимся только на фотографиях. Что объединяло их, этих бесстрашных и непоколебимых ван дер Хейденов? Строгость, непреклонность, энергичность, независимость, целеустремленность, то, что ныне называется драйв, — и еще загубленная, не согретая любовью жизнь. В конце концов, как ни крути, у этих бедолаг так ничего и не сложилось. Они все оказались неудачниками, лузерами. Они все вытянули пустой билет. Племя банкротов и вечных аутсайдеров. Другими словами, все они были слишком человечны, пытаясь строить золотые замки из обычного житейского мусора и грязи. Рут восхищалась их упорством и крепостью. Твердолобые упрямцы, они не гнулись, не опускались на колени. По сравнению с ними нынешние поколения выглядели жалкими нытиками, скучными обывателями.

И вот удар…

Фитиль запален. Длинный он или короткий, никто не скажет. Но в любом случае это было начало конца.

Примерно через час Лидия проснулась. Неосознанно подражая мавру с картуша на фасаде дома, высунула язык. Рут дала ей пилюлю и протянула стакан воды.

— Как вы? — спросила старуха, словно чувствуя себя в чем-то виноватой и желая загладить вину.

— Я? — Рут пожала плечами, осторожно массируя дряблую старушечью руку. — Как всегда, в полном порядке. Если не считать, что кто-то уволил меня с работы.

— Значит, теперь вы будете проводить больше времени со мной?

— Конечно. Надо же как-то перестроиться. Найти новое направление в жизни. Развить какой-то полезный навык. Может быть, научиться включать и выключать свет одним лишь взглядом. А еще мне нравится музыкальная карьера — я могла бы стать настройщиком гонгов.

— Спешить не стоит, — пробормотала старуха. — Можете оставаться здесь, сколько хотите.

— Спасибо, Лидия. Что бы я без вас делала?

Сморщенное веко дрогнуло, приподнялось, заподозрив иронию. И опустилось — никакой иронии не было.

— Нелегко вам, дорогуша, да? Столько неприятностей, и все разом.

— А они со мной и не расставались. «Родилась в рубашке» — это не про меня. Другие появляются на свет головкой вперед, а я сначала ноги высунула.

— Вот оно что.

— Да, печальная история. Если не считать девяти месяцев относительного покоя, все остальное — чередование полос. Черных и серых.

— Ох, дорогуша, совсем забыла сказать. Утром, когда вас не было, звонили какие-то люди. Спрашивали насчет баржи. Говорили, что хотят на нее взглянуть, и интересовались, почему так дешево.

— Так дешево?

— Да. Они сказали, что вы просите за нее всего две тысячи евро.

— Я не собираюсь ее продавать.

— Ну, а они почему-то решили, что собираетесь. Сказали, что звонят по объявлению в газете.

Рут стукнула себя кулаком по лбу и зажмурилась. Снова то же самое. Когда же это кончится? Когда им надоест ее преследовать? Вот уже и объявление…

Стоп!

— Они не назвали газету?

— Ох, кажется, «Хет патрооль».

Тот, кто поместил объявление, должен был за него заплатить. Шансов выйти на след, конечно, немного, но попробовать стоит. Может быть, они все-таки прокололись. Она позвонила в отдел частных объявлений и задала вопрос.

— Вообще-то заплатили вы сами, госпожа Браамс, — ответила удивленная секретарша. — Звонок принял один из наших операторов, а оплачено объявление по кредитной карточке.

Рут назвала номер кредитки. Точно, заплатила сама. Интересно было бы узнать, кто же это заполучил доступ к такой информации? Вопросов без ответов становилось все больше.

Она попросила снять объявление и позвонила в банк, чтобы закрыть карточку.

— Вообще-то, госпожа Браамс, — сказал менеджер, — мы и сами уже хотели вам звонить. Факты таковы, что последние несколько месяцев вы регулярно превышаете лимит. Если хотите открыть новую карточку, я бы предложил вам сначала заглянуть ко мне и кое-что уточнить, хорошо?

* * *

Около шести Рут принесла чашку теплого чая.

— Должна вам кое-что сказать, — шепнула она, когда Лидия сделала первый глоток. — Мы нашли письма. Те самые, письма ван дер Хейдена. Они были в статуэтке Девы Марии. Оказывается, Сандер именно туда их и спрятал. Поэтому и говорил, что за ними присмотрит королева.

Лидия улыбнулась:

— Любил пошутить. Хотя чувство юмора у него было своеобразное.

— Если хотите, я их вам прочитаю.

— Потом… не сейчас. Боюсь, мне трудно сосредоточиться. Нет-нет, ничего не болит, но я чувствую ужасную усталость.

Она снова уснула.

Доктор попросил найти медицинскую карту.

Рут взялась за поиски.

Опыт подсказывал, что в хаосе у Лидии все же есть порядок, некая идиосинкратическая система хранения, определяющая, что, куда и почему. То, что имело какое-то отношение к бюрократической стороне жизни, либо крепилось магнитиками к доске в кухне — если требовало неотложного внимания, — либо убиралось в старую коробку из-под обуви, покоящуюся на хлипкой деревянной полке над кроватью. Но в какой именно коробке? На полке их было ровным счетом десять, и все их они с Майлсом бегло проверили, когда искали письма. Рут сняла коробки, поставила на пол и начала просматривать бумаги уже более тщательно.

Чего там только не было! Счета, справки о вакцинации кошачьего поголовья, квитанции об оплате начиная с 1960-х, гарантийный талон на холодильник, кредитные соглашения и так далее, и тому подобное. В одной коробке обнаружилась целая стопка рецептов и еще какие-то бумажки медицинского содержания, но ничего похожего на карту так и не попалось.

Седьмая коробка была перетянута тугой резиновой лентой, что выделяло ее из числа прочих и указывало на некий привилегированный статус. Так и получилось: здесь были документы на дом, документы самой Лидии и прочие важные бумаги. Рут уже собиралась закрыть коробку, когда заметила веленевый конверт с коричневой восковой печатью и штемпелем с недавней датой: пятницей, 1 февраля. Печать явно выполняла только декоративную функцию.

Рут украдкой взглянула на Лидию.

Старуха спала.

Она вытащила плотный, сложенный вчетверо лист и начала читать.

Завещание Лидии ван дер Хейден

1. Настоящим аннулируются все прежние распоряжения и завещания, сделанные мной прежде данного.

2. Единственным и полноправным душеприказчиком и поверенным в делах моего наследства назначаю моего адвоката, Ганса Бломмендааля.

3. Все мои денежные средства, предметы одежды, личного пользования, а также украшения, домашнюю мебель, книги, посуду, белье и все прочее, находящееся в моем владении на момент смерти, я завещаю госпоже Рут Браамс.

4. Недвижимое и прочее движимое имущество, находящееся в моем владении на момент смерти, я завещаю госпоже Рут Браамс без каких-либо ограничивающих условий по использованию вышеуказанного.

Взгляд метнулся к концу документа.

Такова моя последняя воля, выраженная в присутствии свидетелей и удостоверенная моей личной подписью 1 февраля…

На завещании стояли подписи Бломмендааля и еще одного адвоката: очевидно, душеприказчик решил не приглашать постороннего, а просто принес документ в офис, попросил расписаться коллегу и в тот же день отправил один экземпляр почтой. Не совсем в рамках общепринятой практики, зато удобно и, несомненно, в полном соответствии с законом.

Рут сложила лист, опустила в конверт и убрала конверт в коробку.

Так вот что имела в виду Лидия, когда, отвечая на вопрос о Бломмендаале, сказала, что он «помогал разобраться с некоторыми делами».

Она уже взялась за крышку, когда увидела еще один конверт, сложенный вдвое и со сломленной печатью. Внутри обнаружилось другое завещание, идентичное только что прочитанному, за исключением двух деталей: оно было составлено четыре года назад и в нем стояло другое имя. Рут перешла к третьему пункту.

3. Все мои денежные средства, предметы одежды, личного пользования, а также украшения, домашнюю мебель, книги, посуду, белье и все прочее, находящееся в моем владении на момент смерти, я завещаю господину Томасу Спрингеру.

Слово «Аннулировано», написанное розовым фломастером и, похоже, рукой того же адвоката, перечеркивало весь документ.

Рут вернула конверт на место, закрыла коробку, перехватила ее резиновой лентой и убрала коробку на полку.

Лидия едва слышно всхрапнула, но уже в следующую секунду дыхание вернулось в привычный ритм.

Выйдя, как в тумане, из комнаты, Рут отправилась на свою половину, едва не поскользнувшись на сыром ковре.

Она села за стол Сандера. Вынырнувшая откуда-то Принчипесса моментально вскочила ей на колени и почесалась ушком о шерсть пуловера.

Теперь Рут знала истинные чувства Лидии, хотя, впрочем, причин сомневаться в них у нее не было и раньше. Симпатии старухи, принадлежавшие прежде Киду, перешли к ней.

Как это назвать?

Любовь. Настоящая, без прикрас, любовь.

Ей принадлежало все: дом, чудесная картина, заношенные «предметы одежды» и даже, вероятно, все многочисленные пакеты.

В это невозможно было поверить. Денег, полученных от продажи одного лишь дома, если она решит его продать, хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Да и картина, когда вскроется правда, потянет на кругленькую сумму. Ей откроются двери в высшее голландское общество, в самые его «сливки». Из грязи да в князи, из трущобы во дворец — и все одним лишь росчерком пера.

Спасибо, Лидия, и спасибо, Йоханнес, — спасибо за философский камень.

Пожалуй, к такой перемене надо еще привыкнуть.

Однако чем больше думала Рут о свалившемся на ее голову богатстве, тем яснее сознавала малоприятные и даже очень неприятные последствия содеянного Лидией. Они появлялись перед ней как выныривающие из темноты светящиеся фигуры монстров перед посетителями ярмарочного «Замка ужасов». Картина ей не принадлежала. Она не принадлежала даже Лидии — пока. И с учетом всей ситуации жест доброй воли представал совсем в другом свете. В ушах Рут уже звучали недобрые голоса:

«Вы только посмотрите на нее, загляните в эти крохотные жадные глазки. Ей же ничего, кроме денег, и не надо. Такие только и ждут, как бы урвать у слабых да беспомощных. Небось и баржу специально потопила, чтобы перебраться к бедной старушке да заставить несчастную переписать завещание. Хищница. Акула. И как только не стыдно. Они теперь все такие — выискивают одиноких и больных, втираются в доверие и смотрят, что бы урвать. Хуже бандитов! Для таких и тюрьмы мало. Ставить бы к стенке да расстреливать! И не постеснялась же обобрать старушку, а ведь та горя хлебнула, войну пережила. Заслужила покоя на склоне-то лет».

В лучшем случае Рут заклеймили бы иждивенкой, приживалкой и паразитом. В худшем обвинили бы в неприкрытом стяжательстве и хладнокровном присвоении чужого. А завещание стало бы веской уликой в доказательство ее злонамеренности.

Нет, документ не был выражением последней воли Лидии ван дер Хейден. Он был ее, Рут Браамс, смертным приговором. Свидетельством ее морального падения. Письменами на стене.

И кто же, дорогуша, тебе теперь поверит?

Потенциально она была скомпрометирована в глазах всех — даже Майлса, даже своих родителей. А что касается Жожо, Лукаса и Смитса, то те лишь пожмут плечами: «Мы так и думали». Можно, конечно, разорвать завещание в клочки. Можно его спалить. Но в сейфе Бломмендааля, несомненно, лежит копия. Можно, конечно, вызвать Лидию на откровенность, выложить все начистоту, заставить переписать завещание. Можно сделать вид, что она никогда его не видела и не догадывается о его существовании. Но с другой стороны, с какой стати? Почему она должна это делать? Бэгз пожелала отдать все ей — что же тут плохого? В чем, черт возьми, ее вина?

И если рассудить здраво, кому еще это все должно достаться: клинике для пьяниц и наркоманов, ночлежке для бездомных, кошачьему приюту?

Нужно лишь решить для себя, хочет она все это или нет.

Решать ей, и только ей. Она должна схватить зверя за хвост или…

Бэгз руководствовалась простыми, естественными чувствами и, разумеется, не задумывалась о последствиях. Рут захотелось обнять старушку, а потом свернуть ей шею.

Между тем вопросы все всплывали и всплывали.

Что было бы, если бы никакого завещания не существовало? Кому перешел бы дом? Кому досталась бы картина? Но завещание было. И даже не одно. Знал ли Кид, что Лидия оставила все ему? Как и Рут, он имел массу возможностей просмотреть ее бумаги. А если он знал о первом завещании, то знал ли о втором? Ведал ли о том, что в одночасье прихотью старухи лишился громадного наследства, дарованного ему таким же капризом судьбы несколькими годами ранее? Рут закрыла глаза, и перед ней на фоне полуночного неба повисло бледное мальчишеское лицо Спрингера. В тот судьбоносный, как оказалось, день, 1 февраля, он пришел к Лидии сразу после того, как из дома вышел Бломмендааль. Видел ли Томас Спрингер, он же Кид, новое завещание, и если видел, то что подумал? Угорь, цветы, несмелые ухаживания… Все складывалось, все указывало в одну сторону. А если добавить таинственные, дышащие злобой и ненавистью послания… Впрочем, нет. Сообщения стали приходить еще до второго завещания.

Рут взяла со стола нож для разрезания бумаги, сделанный из единого куска кости, поставила острием на палец и попыталась удержать в вертикальном положении.

Нет, Кид ни при чем.

Вероятнее всего, он ничего не знал ни о первом, ни о втором завещании.

Ясно было другое: если Лидия в конце концов выиграет спор и вернет семейную реликвию, то картина по прошествии некоторого времени достанется ей, Рут. На данном этапе ничего изменить нельзя, и именно это могут поставить ей в вину. Вот к чему приводят благие порывы, вот чем оборачивается невинное желание помочь старушке перейти улицу, вот чем чреваты добрые инициативы. Куда ни ступи — обязательно угодишь в дерьмо.

И потом уже не отмоешься.

На столе зазвонил сотовый. Рут вздрогнула. Костяной нож Сандера свалился на пол. Разбуженная Принчипесса спрыгнула с колен. Телефон стоял на виброрежиме и с каждым звонком продвигался по слегка наклонной поверхности на пару сантиметров ближе к краю, словно толстый черный заводной таракан.

Рут схватила его.

Текстовое сообщение.

Chickenshit! Ты не вняла моим предупреждениям. Как и все женщины, ты глупа и тщеславна. Скоро, очень скоро дьявол потребует расплаты. Может быть, душа твоя еще жива.

Она положила трубку, но не прошло и минуты, как телефон сработал снова.

Может быть, ты все же знаешь, кто твой настоящий враг — в конце концов, это так очевидно. У меня есть то, что тебе нужно.

Рут сжала аппарат. Что же делать? Где искать помощи?

И опять звонок.

Встречаемся сегодня в 10 вечера на мосту Магере, со стороны Керкстраат. Приходи одна. И помни: глаз мой всевидящ — от него не скроешь ничего. 47 107,8682.

Ух ты! Свидание! Кто бы мог подумать! А я-то уж решила, что веселые денечки позади.

Рут задержала дыхание и невольно поежилась. Поднялась. Посмотрела на себя в зеркало. То, что она там увидела, ей не понравилось.

В своих глазах она увидела страх.

 

Глава двадцать девятая

— Послушайте, Смитс, откуда мне знать, кто он такой? — крикнула Рут в трубку. — Думаете, я это все сочинила? Ладно, раз вам так уж хочется — пусть. Считайте, что сочинила. Я иду туда, к мосту, и вижу одноглазого торговца глазированными яблоками с растрепанными седыми волосами, бородой до колен и с боливийской шиншиллой на плечах. Я говорю: «Что-то у вас яблочки сегодня не такие хрусткие, как обычно». Он подмигивает — не старикашка, зверек — и впускает меня в свое волшебное шиншилловое королевство. Такой вариант вам больше нравится? — Она прислушалась — судя по скрежету, полицейский все же попытался дать задний ход. — Ладно, забудьте. Извините, сорвалась. Но все и впрямь получается, как в кино. Вам лучше держаться в сторонке и до поры не высовываться. Потом, когда он прицелится и разрядит в меня первую обойму, вы выпрыгиваете из засады и ловите отравленные пули на лету. Поняли? Сможете?

Рут положила телефон в чехольчик и заглянула к Лидии. Старушка еще спала. Во сне она ворочалась и пускала газы. В комнате пахло формальдегидом.

Захватив коньки, Рут вышла из дому.

За каналом в окнах первого этажа дома Скиля горел свет. Шторы не были задернуты, и пока она стояла, оборачивая вокруг шеи шарф, в одном из окон появился Скиль, точнее, его голова.

Рут замерла и прищурилась.

Зрелище было странное и даже немного сюрреалистическое — неподвижная, слегка наклоненная голова на подоконнике. Скиль не шпионил за ней, он даже не смотрел на дом Лидии. Наверное, просто любовался вечерним небом.

Рут задержалась, вдыхая смешанный аромат вереска и наперстянки, вглядываясь в медленно густеющее, темное, с оттенком индиго, небо, нависающее над резным парапетом остроконечных крыш. Перейдя на другую сторону улицу, она прошла вдоль Кейзерсграхта, спустилась по стертым каменным ступенькам к замерзшей глади канала и, опустившись на нижнюю, надела коньки и туго затянула шнурки.

План был прост.

Зная, что мистер Периодическая Таблица, он же Одноногий Джон Сильвер, будет ожидать ее на мосту, Рут решила преподнести ему сюрприз: во-первых, появиться из-под моста, а во-вторых, не с севера, от пересечения канала с рекой Амстел, а с другого направления, сделав круг через Лейдсеграхт и Сингелграхт. Таким образом она получит какое-никакое тактическое преимущество: увидит врага на секунду раньше и, может быть, успеет собраться и даже определить модель поведения. «К тому же, — рассуждала Рут, — уж если тебе выпало приключение, то почему бы не получить от него всю порцию удовольствия?»

Иллюзий она не питала.

Какой вариант гамбита ни выбирай, результат будет один.

Канал не каток — здесь надо быть осторожным. Вмерзший в лед мусор представляет немалую потенциальную опасность для размечтавшегося конькобежца. От барж и арок к берегу протянуты цепи и кабели, да и поверхность льда часто напоминает грубо обтесанный кварц. В дополнение ко всему прочему детишки нередко бросают палки, камни, банки, велосипедные колеса и тому подобный хлам, который почти всегда остается неубранным. К счастью, свет уличных фонарей позволял вовремя замечать затаившиеся в густой тени барж, домов, машин и берегов препятствия и прокладывать безопасный маршрут по чистому фарватеру.

Рут катилась легко, широким, неспешным шагом, в полном соответствии с освященной временем традицией, сцепив руки за спиной.

Снизу город предстал в иной перспективе, и Рут, подобно подслеповатому, пробившемуся сквозь прихваченную морозом тьму обитателю подземелья, с удивлением обнаружила населенный чужаками дивный новый мир.

Взгляд ее ухватывал мимолетные картины в освещенных иллюминаторах — читающий газету мужчина, расчесывающий собаку мальчик; слух ловил странный, глуховатый звук, с которым коньки резали лед, — похожий звук получается, если водить лезвием по точильному камню.

Ловко выбросив правую ногу, Рут свернула в Сингелграхт и помчалась дальше: мимо фасада театра «Де ла Мар», под мостом, мимо Лейдсеплейн с сияющими, подобно алмазным фонтанам, люстрами казино и наконец мимо угрюмого, тяжелого фасада Государственного музея. Она состроила ему гримасу, как будто надеялась получить в ответ хотя бы улыбку, но он не дрогнул, то ли не поняв шутки, то ли просто не заметив ее.

Я здесь работала…

Проезжая старую пивоварню «Хайнекен» и Нидерландский банк, Рут почувствовала, что недавняя беззаботность и индифферентность уступают место нарастающему ощущению приятного напряжения и сосредоточенности. Кожу пощипывало и покалывало, как бывает, когда прикасаешься к дверной ручке или пожимаешь кому-то руку после того, как потрешь ладонь о нейлоновый коврик.

Она была готова к приключению. Она чувствовала себя безрассудной, бесстрашной и непобедимой.

Неужели это все адреналин? Внутренний голос — голос умудренной жизнью, практичной Рут — призывал к осторожности, но другое существо, незнакомое, бесшабашное, гуляющее в ней подобно весеннему ветерку, не желало ничего слушать.

Жизнь хороша! Жизнь — сила!

Не поддаться этому восхитительному порыву было невозможно.

И вдруг канал расширился, берега отступили, и перед ней развернулся широкий, как усыпанное звездной пылью небо, Амстел.

Катиться посередине реки было рискованно. Под внешне гладкой поверхностью могли таиться смертельно опасные ловушки, да и сам лед мог не выдержать ее веса. Дополнительным предупреждением служило отсутствие других катающихся.

Рут взяла поближе к берегу, к прижавшимся к набережной баржам, время от времени, когда под ногами начинало потрескивать, хватаясь за ржавые болты и прочие выступы. Накопившаяся в ногах усталость отдавалась болью в коленях и лодыжках. Она вдруг снова почувствовала себя маленькой девочкой, ступившей на лед в семь лет, когда отец подарил ей первые коньки. Вспыхнувшая с необыкновенной яркостью картинка осветила самые темные уголки памяти, явив, казалось бы, давно и прочно забытые детали.

К подъемному мосту Магере Рут добралась со скоростью ползущей по улице старушки. Белые опоры деревянного сооружения напоминали в темноте выбеленные временем кости. Над головой проходили люди. Под красным сигнальным фонарем остановились, залюбовавшись видом, парень и девушка; их теплое дыхание оставляло в воздухе белые комочки пара.

Рут отступила в тень и скользнула взглядом по мосту и набережной, отыскивая подозрительного одиночку.

Такового не оказалось.

Она прошла под мостом к другому берегу и снова осмотрелась. К сожалению, угол обзора был слишком мал, так что ей удалось рассмотреть только неясные силуэты. Люди наверху, наверное, видели ее лучше, чем она их.

Рут подкатилась к ближайшим ступенькам, стащила ботинки с коньками, убрала их и переобулась в сапожки. Возвращение в мир пешеходов далось нелегко — ноги гудели от усталости, да и понижение в статусе сказалось на моральном духе. Сердце колотилось резко и часто, как будто в груди у нее завелся резвый мальчишка-барабанщик.

От напряжения и тревоги ее стало подташнивать.

Волны беспокойства подмывали уверенность.

В нескольких метрах от моста, на перекрестке Сарфатикаде и Керкстраат, выехав двумя колесами на тротуар, припарковался белый «фиат-панда». Смитс по крайней мере сдержал слово. Окна запотели изнутри, и только на боковом стекле, со стороны водителя, виднелась крохотная прогалинка. Было бы неплохо подойти, переброситься парой слов, но этого Рут себе позволить не могла.

Где-то пробило десять. Ее часы спешили на пять минут. Она отвела стрелку и прошла на середину моста, вглядываясь в лица прохожих, как делает человек, пришедший на свидание с незнакомцем и ловящий в толпе ответный выжидательный взгляд.

Все фонарные столбы и арочные опоры на мосту были оклеены афишами, приглашающими горожан на цирковое представление в «Театр Карре», ярко освещенное здание которого выделялось на темном фоне противоположного берега Амстела. Около четверти одиннадцатого спектакль закончился, и на улицу выплеснулись зрители, преимущественно семьи с детьми. Повсюду появились яркие шары. У многих в руках были пластиковые факелы с разноцветными флуоресцентными волокнами, похожими на покачивающиеся травинки.

До Рут доносились обрывки разговоров: маленькая девочка взахлеб рассказывала о трехногом клоуне; отец семейства копировал жонглера с завязанными глазами; еще одна девочка мечтала стать принцессой на белом коне.

Поток зрителей распался на ручейки, а потом улица почти обезлюдела.

Половина одиннадцатого.

Может, над ней подшутили?

Рут начала замерзать. Адреналиновый эффект давно пропал. На смену радостному возбуждению пришли раздражение и злость.

Что делать?

Можно плюнуть на все и пойти домой, но тогда черный вопросительный знак так и останется висеть над ее летящей под откос жизнью.

Можно было бы остаться и ждать — до одиннадцати, потом до полуночи, — а замерзнув до смерти, тешить себя тем, что уж она-то по крайней мере никого не подвела.

Только вот насколько еще хватит терпения у Смитса? С одной стороны, он на службе и должен оставаться здесь столько же, сколько и она, а с другой — ему вряд ли по вкусу такое времяпрепровождение. Рут уже представляла, как он, кряхтя и ворочаясь, бормочет под нос что-нибудь вроде: Чертовы бабы с их идиотскими фантазиями… только время на них тратишь… заняться им больше нечем, кроме как шляться по городу в такой вот холод…

Зазвонил мобильный.

Рут, план меняется. Жду в «Нефритовом береге». Давно не виделись. М.

Мир закачался, и она ухватилась за парапет, чтобы не упасть. Глубоко вдохнула…

Что же это такое? Не может быть…

«М» могло означать только одно, но это одно находилось за гранью возможного.

«М» — так всегда подписывался Маартен.

Она снова посмотрела на дисплей, отчаянно желая, чтобы сообщение растворилось в каком-нибудь сюрреалистическом калейдоскопе, закружилось в фантастическом танце, чтобы буквы перестроились во что-то значимое и невинное — «Извини, пошутил», «Шутки кончились» или «Попалась!».

Но ничего подобного не случилось.

На лбу выступили капельки пота.

Если это смешно, то почему я не смеюсь?

На двери туалета у нее на барже была старая афиша шоу «Картера Великого». Изображенный на ней щеголеватый волшебник в вечернем костюме открывал шкатулку, из которой вылетали зловещие кроваво-красные демоны с рогами, ухмыляющиеся скелеты, мерзкого вида ведьмы, потешные толстенькие гоблины и прочая нечисть. Заголовок гласил: «Могут ли мертвецы оживать? Вопрос на все времена».

Неужели она подсознательно верит в то, что умершие могут материализоваться?

Конечно, нет.

С другой стороны, так ли уж она уверена, что он действительно погиб? В журналах полным-полно историй с подзаголовками «Удивительные факты», «Хотите — верьте, хотите — нет», «Странный случай». Разве мало в мире чудаков, которые по той или иной причине — например, чтобы скрыться от кредиторов — исчезают из одной жизни и возникают в каком-нибудь Богом забытом уголке, оставляя родных и близких в полном неведении относительно их судьбы? К тому же она лично так и не видела тело Маартена после того несчастного случая.

Ей показали только запечатанную деревянную коробочку.

И что же? Поверить в то, что все было спектаклем? Что живой и невредимый Маартен прятался за колонной в часовне возле крематория, радуясь освобождению от всех несчастий прошлой жизни?

Нет, Маартен. Пожалуйста, нет.

Такого не может быть. К такому она не готова.

План меняется…

Сообщить об этом Смитсу Рут не могла — не исключено, что за ней наблюдали. Позвонить ему? Тоже глупо. Если он не уснул, то должен был видеть, как она открывала телефон. Об остальном догадаться не сложно. Хотя, конечно, на такого болвана положиться трудно. Но что еще остается? Только верить и надеяться.

Она решительно зашагала в сторону Керкстраат и прошла мимо белого «фиата», словно его и не было.

Из вентиляционных окошек бара лилась негромкая музыка. Сидящий у окна мужчина в сдвинутой на затылок шляпе смочил палец в пивной кружке и задумчиво его пососал. Бородатый бродяга, завидев Рут, отклеился от стены и шагнул к ней, держа в руке мятый конверт и готовясь изложить трогательную историю своей неудавшейся жизни. Извини, приятель, не сегодня. Не успел бедняга открыть рот, как Рут уже проскочила мимо. Оглянуться она не могла и только надеялась, что белый «фиат» следует за ней на почтительном расстоянии.

Метров через сто Рут сбавила шаг.

Где же, черт возьми, этот самый «Нефритовый берег»?

Адрес она позабыла, а карточку гуттаперчевая азиатка ей не дала. Только сказала, что тому, кто знает, найти их нетрудно. Рут помнила, что заведение находится недалеко от больницы. Той самой больницы, в которой Жожо пожелала ей гореть в адском пламени. Рут тогда нырнула в ночь и выбралась… на «Нефритовый берег».

Она пересекла Принсенграхт и свернула в боковую улочку, одну из тех, которые веером расходились от центра. Старый город вдруг кончился, начались прямолинейные, словно расчерченные по линейке, кварталы.

На ближайшем темном перекрестке Рут осмелилась оглянуться.

Белой машины не было. Страховка исчезла. Она осталась одна.

Чтоб тебя, Смитс… безмозглый идиот… Полиция! Когда надо, их ни хрена не найдешь. Детектив! Такой даже сыр на сырном сандвиче не отыщет, пока ему пальцем не ткнешь.

Придется рассчитывать только на себя.

Она стащила с руки перчатку и, по привычке вцепившись зубами в край ногтя, огляделась.

На другой стороне улицы хлопнули ставни. В окне первого этажа задернули шторы.

На перилах крыльца появился кот — две желтоватые монетки посмотрели на нее из темноты — и исчез, метнувшись вниз по ступенькам подвала.

Рут перешла через дорогу.

Никого.

Она сделала несколько шагов, остановилась, подумала и, повернув, двинулась в противоположную сторону. В конце улицы чернело недостроенное здание. Угловой дом стоял, окруженный лесами; на тротуаре высилась горка шифера.

Улица вела во внутренний дворик.

Рут прошла вперед, повернулась, скользнув взглядом по ряду светящихся прямоугольников окон. Толстый, многослойный сандвич с человеческой начинкой. Разделенные стенами и потолками, зажатые в узких нишах бытия, люди жили, не ведая, что происходит над ними, под ними и рядом, за бетонной перегородкой.

Не то.

Она вернулась на улицу, пнув попутно дорожный знак.

Дрогнула штора.

Так можно ходить всю ночь и ничего не найти. Логика подсказывала дойти до больницы и начать поиски уже оттуда. Тогда все началось с трех монахинь. Она еще попросила у них закурить. Боже, какой же надо быть дурой! Так, потом она запаниковала и свернула в какой-то лабиринт. Впрочем, нет, не запаниковала. Скорее, задергалась.

Да, но как добраться до больницы?

Куда идти?

Ни малейшего представления.

И спросить не у кого.

Грудь сжала плотная лента напряжения.

В конце улицы замигал невидимым машинам светофор. Красный сменился желтым. Желтый — зеленым. Щелкая пальцами, Рут отсчитывала секунды. Наконец светофор снова переключился на зеленый.

Она дошла до перекрестка и огляделась.

Магазинчик на углу показался знакомым. Рут воспрянула духом. Она определенно видела его в прошлый раз. Клуб находился где-то рядом, рукой подать. Но где?

Из окна над головой донесся пронзительный визг электродрели — самое время вспомнить навыки курса «Сделай сам». В другом доме вытянувшийся на диване перед телевизором мужчина слегка поморщился, когда Рут прошла мимо — серой тенью на фоне сумрачной улицы.

За спиной у нее послышались шаги. Неизвестный шел от того самого перекрестка, где только что стояла сама Рут. Она не успела оглянуться — шаги свернули и стали удаляться.

Улица была непривычно узкой, даже по меркам Амстердама. Рут дошла до следующего перекрестка. Здесь было тихо, если не считать журчания текущей где-то внизу воды и едва слышного жужжания — примерно такой звук получается, если заманить в пустую металлическую банку осу. Она не раз проделывала это летом в саду у родителей. Жужжало где-то неподалеку, но определить источник Рут, как ни вертелась, не могла.

Она подняла голову.

Над узкой дверью с решетчатым ставнем на уровне носа сердито прыгали крошечные белый и зеленый огоньки, сбившиеся в конец неоновой трубки. Сама трубка погасла. Но в полусвете фонаря нетрудно было разобрать сделанную курсивом надпись: «Нефритовый берег».

Рут перевела дыхание, толкнула дверь и вошла.

 

Глава тридцатая

Вошла и как будто нырнула, опускаясь все глубже и глубже в теплый, сладковатый густой суп табачного дыма, в атмосферу другой, необычной маленькой, планеты.

Переливчатый гитарный рифф вскинулся бурным, неудержимым финальным аккордом, вслед ему улетела в еще звенящую тишину пара изящных переборов… Пауза… и жиденькие хлопки.

Образовавшийся вакуум заполнили приглушенные, неторопливые голоса.

Сойдя с последней ступеньки, Рут оказалась под крылом сделанной из папье-маше гигантской стрекозы, свисавшей с потолка над баром.

Все было так же, как и в прошлый раз, за исключением публики.

Чита посмотрела на нее, но не узнала. Взгляд азиатки отскочил, словно наткнувшись на невидимую силовую стену в паре сантиметров от ее плоского носа.

У бара сидела пара пьянчужек, остальных посетителей разметало по столикам.

Рут вздохнула, зажмурилась и снова открыла глаза.

Пожилой официант помог ей снять пальто. Она еще ухитрилась улыбнуться и пробормотать вежливое «спасибо».

Мистер Шайн сидел на подиуме с зажженной сигаретой, негромко разговаривая с каким-то парнем. Голубая гитара отдыхала у стены.

Кто-то включил проигрыватель — «Голубое на голубом».

Тщательно контролируя дыхание, Рут послала телу мысленный приказ расслабиться.

И неторопливо огляделась.

Да, он был здесь — она заметила его почти сразу в угловом кресле на двоих. Его затылок, его профиль, его плечо и полоска бедра. И даже палец, которым он задумчиво водил по высокому цилиндрическому стакану, тоже был его.

Достаточно. Сомнений не осталось.

Она узнала бы его где угодно.

Маартен — ее Маартен — вернулся из другого мира, преодолев пропасть, отделяющую живых от мертвых. Бедняжка заметно постарел — это было видно сразу. Да и весу набрал — попробуйте посидеть на диете из чистой амброзии… И все равно это был он. Только он мог сидеть вот так, отвернувшись от всех, уйдя в свои мысли, отступив в то особое, тесное измерение полной внутренней сосредоточенности, куда она никогда не могла пробиться, где для нее просто не было места. Только он мог так сжаться, достичь такой степени особой мужской концентрации, удалиться за тот предел, куда не долетали ее слова, порог которого она никогда не смела переступить, окно которого никогда не могла разбить.

Живая смерть.

На нее уже обращали внимание.

Она стояла посередине зала, бессильно опустив руки.

Какой-то мужчина задвинул стул, освобождая проход, но, увидев, что Рут осталась на месте, пожал плечами.

Настороженные взгляды. Осторожные улыбки.

Наверное, все ждали, что она сделает дальше. Наверное, все решили, что она уже набралась. «Ладно, — подумала Рут, — я вам докажу обратное». Дым, который вроде бы должен был рассеиваться, собирался в клубящиеся облака, плыл по комнате, и в нем исчезали лица и тела.

Но нет, она не допустит, чтобы он исчез.

Только не теперь.

Давно не виделись.

Рут сделала шаг… другой…

Кто-то вздумал шутить с ней шутки.

Все как будто замедлилось.

Мимо нее, словно «Мария Селеста», проплыл официант. Похожая на моржиху женщина с зажатым между пальцами мундштуком из черного янтаря повернулась к Рут и застыла: припудренные сиреневым тальком щеки, узкие алые губы, глаза навыкате и дымок, как пар из носика чайника, сочащийся между перламутровых губ.

Маартен пошевелился, словно ощутил прошедший по залу сквознячок общего внимания. Очнулся. Медленно повернулся. Увидел ее. Поднялся. Его большая рука легла на ее талию, увлекая в тень, на свободную половинку кресла. И снова запах селитры — порох на рукаве!

Рука была не его — сколько же ей понадобилось времени, чтобы понять это.

И Маартен был не Маартеном и даже не его призраком.

Перед ней был его двойник, накачанный велосипедным насосом. Его отец. Старина Лукас. Сын в отца и отец в сына. Кто в кого? Вопрос из серии, что было раньше: яйцо или курица? Ответ на этот извечный вопрос дал бы Майлс — милашка Майлс знал ответы на все вопросы. «Куры, — сказал бы он, — есть твари, созданные яйцами для производства яиц. Запомни это, Рут, и сильно не ошибешься. И не ешь сандвичи с курятиной и яйцом — неэтично».

— Кажется, мне не помешало бы выпить, — пробормотала она.

Надо выиграть время…

Тяжелый подземный воздух замедлял ход мыслей. Она уже исключила Лукаса из уравнения. Решительно и бесповоротно. Тогда что же он делает здесь? Лукас ничего против нее не имеет. В университете они поговорили и заключили мир. Правда, она не успела, как обещала, помириться с Жожо. Правда, она не повидалась с Кларой и не позвонила ей. Но зато успешно рассеяла все его страхи относительно соперничества с Жожо из-за Томаса Спрингера. Она честно рассказала ему об их с Маартеном отношениях. Он сказал, что все понимает и ценит ее откровенность.

И что же теперь? Начинать сначала?

Ей вдруг стало холодно.

В животе заворочался тугой клубок беспокойства.

Подпись неизвестного — атомное число серебра. Лукас практически сам ткнул ее носом в таблицу. Он преподает химию. В этой области для него секретов нет. Так что это было? Подсказка? Не так ли порой поступают убийцы, намеренно привлекая к себе внимание, затевая взрослую игру в прятки — попробуй, поймай, если сможешь.

Ей принесли чистого виски, Рут опрокинула стопку одним глотком. В желудке вспыхнуло, как будто она проглотила жидкость для снятия лака.

Голова кружилась от вопросов.

Я ли это? И что со мной? Схожу с ума? Что этот человек, сидящий рядом — родитель Маартена, приятель моего отца, — имеет против меня? Может, это моя личная Немезида? Почему он смотрит на свой джин с тоником так, словно видит выглядывающего из-за айсберга пингвина?

— Итак, — произнес наконец Лукас и кивнул, словно добавив: «Вот мы и встретились».

— Итак, — эхом отозвалась Рут и скопировала жест.

Что ему надо?

Кто он? Инкарнация мести? Принявшая человеческий образ лютая ненависть? Что она пропустила? Чего не поняла? Рут вспомнила, что они сидят там, где в прошлый раз миловалась парочка готов.

— Рут? Все в порядке? — негромко, доверительным тоном спросил он. Вроде бы с искренней озабоченностью.

— Кажется, забыла посадочный талон.

Он усмехнулся и ободряюще похлопал ее по плечу.

— Вы сегодня немного не в духе.

— Да, меланхолия заела. Некоторые места действуют на меня угнетающе. Это — одно из них.

— Так вы бывали здесь раньше?

— А вы разве нет?

— Нет, никогда. Но ведь мы с Кларой вообще почти никуда не ходим.

— Тогда как же…

Она не успела закончить вопрос, потому что увидела нечто.

В дальнем углу подвала сидела, притворяясь, что читает книгу, темноволосая богиня. Сегодня она была не в форме. Сегодня на ней были черные джинсы и плотный, обтягивающий восхитительный бюст, свитер под горло. Рут вспомнился кадр с радостно взвившейся над океанской волной парой дельфинов. Ее собственные груди по сравнению с этим чудом казались скромными кексами.

Бьянка Вельтхузен.

Коп с внешностью кинозвезды.

Бьянка подняла глаза — на мгновение их взгляды встретились — и тут же отвернулась. И все вдруг изменилось. Теплое ощущение безопасности разлилось по ее венам. Смитс каким-то неведомым образом передал свои функции напарнице. Смитс оказался на высоте. Правда, сам он, вопреки ожиданиям Рут, на место не прибыл, послав вместо себя Бьянку.

— Как что? — спросил Лукас.

— А? О, ничего. — Она вздохнула, подняла и опустила плечи. — Извините, просто устала. Даже не помню, что собиралась сказать.

Лукас снял наконец руку с ее плеча. На нем были жилетка и рубашка с галстуком, украшенным вышитыми мячами для гольфа. Коричневый шерстяной пиджак с шелковой подкладкой висел на спинке стула. Ей показалось, что ему с трудом удается скрыть нетерпение.

— Кто начинает? Вы? Я? Никто? Помогайте, Рут. Я же в таких делах не разбираюсь. Как у вас заведено?

— Что заведено?

— Мы ведь здесь, чтобы поговорить, верно?

— Как скажете. Вам виднее.

— Так что?

Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

Рут чувствовала, как ее взгляд наливается тяжестью.

— Вы же позвали меня, Лукас. Сначала назначили встречу на мосту, потом перенесли ее сюда. Только не говорите, что это не вы.

Лукас даже не моргнул. Лицо его вдруг осунулось, под глазами залегли тени усталости. Он протянул ей свой мобильный.

Текстовое сообщение от нее, Рут. Просьба о встрече. В «Нефритовом береге». Срочно.

Око за око, она протянула ему свой. С последним сообщением.

— Кто такой «М»?

Рут закрыла лицо руками. На глазах выступили слезы.

— Я подумала, что «М» — это Маартен. Что Маартен пришел рассказать мне обо всем, объяснить, что происходит.

— Понятно. Одушевленный заменитель магической доски. Оригинально.

Она сердито смахнула слезы.

— О черт… Конечно, я знала, что это не Маартен, но он всегда так подписывался. Вы же сами знаете. Кто-то играет со мной. Играет на моих чувствах. Играет на моих нервах. Кто-то превращает мою жизнь в кошмар.

— Кто?

— Откуда мне знать? Все происходит так быстро, что я просто не успеваю реагировать. Знаете, кто такой опсимат?

Лукас безразлично покачал головой.

— Человек, который всему учится с опозданием. Так вот, я — опсимат.

— В таком случае вам еще многое предстоит узнать. Надеюсь, что-то останется непознанным.

— Это имеет отношение к картине. Наверняка. — Рут пропустила ехидное замечание мимо ушей. — К картине и Лидии ван дер Хейден. Кто-то хочет меня убрать. Я кому-то мешаю. — Она потерла указательным пальцем о большой. — Вот она, самая маленькая в мире скрипка. И все хотят на ней сыграть.

Лукас внимательно посмотрел на нее:

— Получается, что этот кто-то устроил нашу встречу. Зачем? Какая ему от этого выгода? Думаете, за нами наблюдают? И что? Радуются, видя, какой устроили спектакль?

Они как по команде обернулись.

Бьянка уткнулась в книгу. Чита подкрашивала губки. Мистер Шайн стоял у бара.

Никого больше она не знала.

Когда Лукас отвернулся, Рут поймала взгляд Бьянки и кивнула в сторону туалета. Бьянка закрыла книгу, поднялась и вышла из-за стола. Выждав немного, Рут извинилась и последовала за ней.

* * *

Бьянка ждала ее у раковины. Увидев Рут, она отошла в угол, к сушилке.

— Так это он? — От Бьянки пахло подснежниками.

— Зависит от того, что вы понимаете под «он». Это Лукас, отец Маартена. Моего бывшего.

— Знаю.

— Вы знакомы?

— Видела его на фотографии у вас на барже. Там были вы, ваш парень и его родители.

— Лукас не тот человек. Нас свели вслепую. На мосту я получила еще одно послание. — Рут показала сообщение и объяснила значение М. — Вы можете что-то узнать? Смитс прочитал мне целую лекцию о серверах, заголовках и прочей ерунде. Я поняла только, что отследить такое сообщение невозможно.

Бьянка сдержанно улыбнулась:

— Андриес думает, что знает все, но это не так. Разбирается уже неплохо, но до полного понимания сути проблемы ему еще далеко.

— Другое поколение.

— Дайте мне ваш телефон. Постараемся взять след с чипа.

Расставаться с мобильником не хотелось, но Рут все же отдала его Бьянке.

— Только, пожалуйста, обращайтесь с ним бережно. Здесь двадцать пять полифонических рингтонов.

Бьянка сунула сотовый в задний карман.

— Знаете, вы настоящий профессионал, — сказала Рут. — Я даже не заметила, как вы сюда вошли. Просто ловите все на лету.

— Слежка не такое уж хитрое дело. Люди всегда оставляют следы. Постоянно что-то теряют. Например, вот это. — Она показала пушистое перышко. — Я знала, что вы говорите правду. Вы действительно были с отцом и матерью. И заезжали на фазанью ферму возле Утрехта.

— Это Смитс нашел перо?

— Нашел и отдал мне.

— Но я же могла сама его подложить. Оставить где-нибудь, чтобы вы нашли.

— Вы ничего не подкладывали.

Рут недоверчиво уставилась на нее.

— Ущипните меня и скажите, что я сплю. Неужели у бедных фазанов брали пробу на ДНК?

— Меня интересуют не фазаны. — Бьянка слегка покраснела.

— Меня, кстати, тоже.

— У вас другие волосы. Черные…

— Да. Покрасилась. Хотела сменить имидж. Наверное, устала быть непопулярной.

— Вам идет. Может быть… — Бьянка протянула руку и осторожно, почти робко, коснулась волос Рут. — Знаете, если бы вы пользовались гелем…

— Спасибо за совет.

Разговор ушел в сторону, и Рут не возражала. Она ничего не могла с собой поделать — Бьянка словно сошла со страниц какого-то глянцевого журнала. Цветовой баланс, контраст, текстура — все было доведено до совершенства. Ей бы следовало быть моделью, разгуливать по подиуму, демонстрировать купальники и белье, а не гоняться за преступниками и выписывать штрафы за неправильную парковку. Она излучала здоровье и красоту.

— Сколько вам?

— Двадцать один.

— М-м-м… Мне тоже когда-то было столько.

— Да?

— Да. Целый год. — Рут почесала шею, не зная, что еще сказать. — Послушайте, вы можете идти домой. С Лукасом я справлюсь. И спасибо. Спасибо за то, что были моим ангелом-хранителем.

Бьянка ушла первой.

Когда Рут вернулась, гламурной полицейской уже не было.

Она села за столик.

Мистер Шайн снова взялся за гитару, и Лукас слушал его как загипнотизированный. Пока Рут не было, он заказал еще по стаканчику и теперь лишь рассеянно кивнул ей. Пиджак по-прежнему висел на спинке. Из внутреннего кармана высовывался бумажник.

Она вдруг поняла, что должна сделать.

Мысль эта приходила к ней и раньше, едва ли не с самого начала, но лишь сейчас оформилась окончательно. Моральную сторону дела Рут даже не рассматривала.

Вот почему он пришел сюда.

Вот почему она была здесь.

Не спуская глаз с Лукаса, следя за выражением его лица и готовая уловить малейшее изменение, она поднесла руку к бумажнику, просунула два пальца, раздвинула края и заглянула внутрь. Все карточки лежали вместе в боковом кармашке. Нужная ей была сверху. Рут подцепила ее ногтем, выудила и опустила в карман брюк. Выпрямилась и, оставаясь спокойной, как камень, окинула взглядом зал.

Никто ничего не заметил.

Недолгая импровизация закончилась, и Лукас очнулся от раздумий.

— Такую музыку надо слушать почаще. Для души. Создает настроение. Я бы даже выкурил сигару.

— Думаю, сигара не проблема. В баре…

— Нет-нет, нельзя. Я бросил два года назад. Вредно для легких.

Разговор о сигарах навел Рут еще на одну мысль.

— Можно задать вам личный вопрос?

— Спрашивайте.

— Почему от вас пахнет взрывчаткой?

— Я же химик, а химия не была бы химией без взрывов. Пробы и ошибки. Без этого мы бы немного распустились.

— Я серьезно. У Маартена был тот же запах. Вся его одежда пахла селитрой.

— Разве я вам не рассказывал? Вы же знаете, что наша квартира устроена на месте бывшего склада. Там хранили фейерверки и все такое. Запах впитался в стены. Он повсюду. Но мы к нему привыкли. Даже полюбили. Для нас он — запах дома.

Последнее слово прозвучало по-особенному.

— Обещала прийти и не пришла, да?

— Верно, Рут. — Он кивнул. — Обещали, но не пришли.

— Может быть, получится завтра. Загляну повидаться с Кларой. С вами обоими.

— Хорошая мысль. Почему бы вам не позвонить Кларе сейчас? Предупредить…

Она потянулась к карману, но вспомнила, что телефона там нет. Пришлось выкручиваться:

— Мы в подвале, Лукас. Ничего не получится. Вы скажите Кларе сами, хорошо? А я потом позвоню, договорились?

— Договорились. — Он откинулся на спинку, широко зевнул, даже не потрудившись прикрыть рот ладонью, и закрыл на мгновение глаза. Потом посмотрел на Рут. Немного, как показалось, удивленно, словно забыл о ее присутствии. Помолчал. — Вы верите в Бога?

— А точнее?

— Что точнее? Вопрос достаточно однозначен. Вы верите в Бога?

— Видите ли, есть различия в дефинициях. Я верю в мистическую силу, которая прячет мои носки в батарею и включает дождь каждый раз, когда я выхожу без зонтика.

— А я хотел бы верить в Бога. Вы, наверное, удивлены.

Она кивнула.

— Конечно. Старина Лукас, закоренелый рационалист, ученый, жалеет, что не верит в Бога. Желание это появилось не так давно, но в последнее время становится все сильнее, и я ничего не могу с ним поделать. Я бы хотел верить, что Бог сейчас наблюдает за нами. Я бы хотел верить в существование духовного мира. Давайте представим на минутку, что все суеверия — совсем не суеверия, что сказка — не сказка, а так оно на самом деле и есть. И представьте, что вы пришли сюда встретиться с Маартеном, а он здесь, с нами. — Лукас похлопал по бумажнику в кармане пиджака. — Я бы хотел, чтобы это было возможно. Понимаете, мне очень его не хватает. Когда вы молоды, жизнь полна приобретений. Потом начинаются потери — умирает собачка, вы ссоритесь с подружкой, проваливаетесь на экзамене и все такое. И чем вы старше, тем больше потерь. Постепенно они перевешивают приобретения. Потери внешние и потери внутренние. Силы уходят, зрение падает, ноги слабеют. Умирают знакомые. Вы смотрите на супругу, на друзей и видите, что со всеми ними происходит то же самое. Потери. Утраты. Взрослея, Рут, человек учится мириться с утратами, жить с ними и верить в жизнь. Но нет другой такой потери, как потеря ребенка. Разве можно с этим смириться? Разве такое можно принять? Это противно природе. Это нарушает естественные циклы жизни. Конечно, бывает всякое: войны, эпидемии, несчастные случаи. Люди погибают, в том числе дети — ничего не поделаешь. Вопрос в другом: как родителю смириться с такой потерей? Вот проблема. Так что если вы, Рут, знаете ответ, я с удовольствием вас выслушаю. В ответе на этот вопрос наше спасение. Мы с Кларой сейчас как бы стоим над дымящимися руинами и спрашиваем себя, как это мы еще живы. А дело-то в том, что мы не живы. Нас лишили жизни. Мы мертвы, мы носим смерть с собой, как выжженное на лбу клеймо. — Он безрадостно улыбнулся. — Не самая лучшая компания.

— Я приду завтра… завтра во второй половине дня, — пробормотала Рут.

— Да, приходите. Пожалуйста. Знаю, вам это может показаться малоприятной обязанностью, но все же приходите. Ради Клары. А может быть, и ради самой себя. Может быть, познав нашу смерть, вы лучше поймете, что такое жизнь. Все дело в удаче, Рут. Одним везет, другим нет. Фокус в том, чтобы уметь определять, когда удача с вами, а когда отвернулась, потому что, как справедливо написано в книге, завтра мы все умрем.

Он надел пиджак и достал из кармана бумажник.

— Не беспокойтесь, Лукас. Я расплачусь.

Он смущенно посмотрел на нее.

— Спасибо, Рут. Вы очень любезны. Извините, если утомил вас.

— Нисколько.

— Если будут проблемы — я имею в виду незнакомца, подстроившего нашу встречу, — то мы могли бы все обсудить. У нас, завтра. Мне приятны ваши родители, и для вас, как и для них, я готов сделать все. Все, что сделал бы и для собственного сына.

— Спасибо. — Рут опустила глаза.

Лукас немного неуверенно встал и направился к выходу. Подниматься по спиральной лестнице было нелегко — казалось, он втаскивает наверх свое тяжелое, грузное тело. На верхней ступеньке Лукас остановился, опершись на перила, и с грустной улыбкой посмотрел вниз. Наверное, хотел улыбнуться Рут, но мысли его были уже где-то далеко, потому что взгляд, скользнув нерешительно по залу, не остановился на ней. Потом улыбка погасла. Погасла резко, как будто кто-то щелкнул выключателем.

Рут встала, подошла к бару и попросила счет.

Чита долго складывала стоимость четырех порций, посасывая кончик карандаша, потом кивнула и подтолкнула бумажку через прилавок.

— А вы сюда ведь и раньше приходили, — сказала она, с подозрением посматривая на Рут. — Хорошенькие личики не забываются. — Вспомнить точнее мешали, наверное, черные волосы, но в конце концов пробка, как говорится, проскочила. — Да, так и есть. Тот тоже был постарше, верно? — Она наклонилась через прилавок, и Рут уловила запах ментола. — Нравятся пожилые, а, сестричка?

Не отвечая на вопрос, Рут заглянула в кошелек.

Наличных не было.

Она протянула кредитку.

Чита недовольно надула губы и, сунув карточку в ридер, принялась набирать номер.

Рождественские фотографии все еще были там, где Рут видела их в прошлый раз. Пробежав по ним взглядом, она быстро отыскала улыбающуюся физиономию Камерона. Он походил на правителя какого-нибудь веселого африканского государства. Рядом с ним, повернувшись в профиль, стоял мужчина, лицо которого показалось Рут смутно знакомым. Кид? Нет, тот повыше и не такой плотный. Впрочем, лица на фотографиях, если они немного смазаны, всегда кажутся знакомыми. Небольшая творческая неопределенность, и люди уже спешат дать всему собственную интерпретацию. Каждый видит то, что хочет увидеть. А ведь на фотографиях, как и на картинах, подлинная загадка — это лицо, которое не видишь: лицо того, кто снимает или пишет. Творец отсутствует на фотографии или картине, хотя именно его глазами мы смотрим на мир. Вот оно, настоящее чудо — проникновение в чужое сознание, нечто вроде виртуального похищения тела. В некоем метафизическом смысле мы как будто попадаем в голову художника.

— У нас проблема, милочка, — бесстрастно сообщила Чита. Постукивая длинным лакированным ногтем по крышке ридера, она смотрела на Рут с тем скучающе-высокомерным видом, с каким шлюшка в дешевом вестерне смотрит на проигравшегося ковбоя.

Дисплей аппарата сухо извещал: в оплате отказано.

— Черт, не подумала. Я же сама закрыла сегодня карточку.

— Вот как? Обычно карточки закрывают, когда теряют.

— Кто-то воспользовался моим номером. Понимаете? У меня украли номер, хотя карточка осталась.

— Хороши же у вас друзья.

— А кто сказал, что это друзья?

— Как будешь платить? — Чита подбоченилась, готовая к словесной схватке. Лицо у нее раскраснелось, и оспинки на высоких скулах стали заметнее.

— Дайте адрес, я вышлю вам чек.

— Ну уж нет! — Она презрительно фыркнула и покачала головой.

— Что вы предлагаете?

Девушка снова наклонилась и вдруг схватила Рут за запястье. Ее тонкие пальчики превратились в цепкие когти. Чита поднесла руку Рут к свету и удовлетворенно хмыкнула.

— Стоящие часики. «Ролекс»?

Рут не без труда высвободила руку.

— Не получится. Это не «Ролекс», а кроме того, я вам их не дам. Мне часы и самой нужны. Они стоят в десять раз больше, чем вся выпивка!

— Тебе нужны часы, лапа, а мне деньги. Два джина. Два скотча. Плати. У меня здесь бизнес, а не какая-нибудь бесплатная столовка. Напитки хорошие, дорогие. И люди сюда приходят издалека. Отдохнуть. Выпить. Притаскиваются на костылях. А уходят на своих двоих. Называй это как хочешь, но мне и о себе надо думать. Придешь с деньгами, получишь часики. Договорились?

Рут вздохнула, стащила часы с руки и подбросила вверх. Чита ловко поймала добычу на лету.

— Чтоб тебе… — пробормотала, поднимаясь по ступенькам, Рут.

— И тебе того ж, сестричка! — весело отозвалась Чита, покачивая плечами в такт зазвучавшей музыке.

Выйдя на улицу, Рут сложила карточку пополам и бросила в урну.

Если время — деньги, а деньги — время, то она ухитрилась потерять и первое, и второе, причем буквально за несколько часов. Это уж не говоря про мобильник, предмет первой необходимости современных ловкачей. Не так-то просто в наше время быть в шкуре «белой швали» без цента в кармане.

Вот когда пригодилась бы одна из тех крутых платежных карт, которые рекламируют по телевизору: «Америкэн экспресс», «Дайнерс клаб», «Виза». Они обеспечивают уважение, они заставляют мир ползать перед тобой на коленях. Впрочем, если подумать, была у нее в запасе и еще одна карточка — Лукаса. Эта карточка, помимо того, что не отличалась от вышеперечисленных кредиток размерами, имела и еще одно, особое, свойство.

Она открывала нужные двери…

По пути домой Рут было над чем поразмыслить.

Откровенно говоря, ей просто крупно повезло наткнуться вот так, совершенно случайно, на Лукаса.

Она уже давно подумывала о том, как украсть проклятую картину. Пусть не совсем всерьез, пусть скорее играла с этой идеей, но… Все, что ей требовалось для реализации, — это средства, инструменты. И вот теперь вдруг их преподнесли ей чуть ли не на тарелочке.

А если все подстава?

Что ж, в таком случае она проглотила наживку, как призер конкурса «Чья башка тупее». Но кто мог организовать подставу? Сам Лукас — «Возьмите карточку… любую»? Нет, она не могла поверить, что он мог так сыграть. Дешевый план требует дешевых исполнителей.

Если не Лукас, то кто?

Возможно, никто.

Возможно, Провидение просто повернулось к ней лицом и предоставило случай. Выглянуло из своего милого уголка в эмпиреях — или где там еще оно обретается — и выбрало первого попавшегося бедолагу. Вот тебе шанс, пользуйся.

А может, все еще проще, и небеса помогают тем, кто сам себе помогает. Так или иначе, Рут больше не чувствовала себя болванчиком. Она чувствовала себя хозяйкой судьбы.

Вперед ведет только одна дорога — вперед.

Такова жизнь.

Ты входишь в дверь, она закрывается за тобой, и тебе остается только одно — двигаться дальше.

 

Глава тридцать первая

Лидия умирала.

Мысль эта не оставляла Рут, не давала ей покоя. Она не только понимала это разумом, но и ощущала интуитивно. Дело было не только в последних приступах, тех, о которых она знала, — могли ведь быть и другие. И не в завещании, которое Лидия сначала составила, а потом изменила. Было кое-что еще, куда более определенное и убедительное, но притом гораздо менее ощутимое — некая аура постепенного остывания, истечения. Еще одна человеческая история, растянувшаяся чуть ли не на столетие, неторопливо опускала ставни, позевывала и готовилась отойти ко сну.

Лидия и прежде была дряхлой и немощной и, казалось, пребывала в таком состоянии не первый десяток лет. Но за дряхлостью и немощностью чувствовались почти непристойная сила, тупое упрямство и вульгарная живучесть старого солдата. Она кряхтела и пила, ныла и ругалась. Теперь неукротимый дух бойца уходил Лидия стала мягче, добрее, покладистее — сорванный с ветки и понемногу портящийся в вазе фрукт. Над ней повис тяжелый аромат увядания. Шаг за шагом она уступала надвигающейся ночи.

Хотя… кто может точно сказать, сколько кому осталось?

У богов свои расклады, и в их карты не заглянешь.

Другое дело, что оставлять все на волю случая Рут не хотелось.

Дома ее ожидало сообщение от Майлса. Есть информация от Фишера. Он раскопал в архивах письмо Ганса Поссе, в котором речь, в частности, идет о ван дер Хейдене.

Ответ Рут занял две строчки:

Дорогой Кочерыжка, с сего дня освобождаю тебя от всех административных обязанностей. Рут.

Сообщение возымело желаемый эффект — Майлс позвонил уже через десять минут.

— Зайти можно? — спросил он.

— Не получится. Я ухожу.

— Тогда по крайней мере скажи, в чем дело. На каком основании меня освобождают от административных обязанностей?

— Не сейчас, ладно?

— Обиделась, да? За то, что я не рассказал про те соскобы? Зуб за зуб и око за око. Вы, женщины, все такие, постоянно уравновешиваете эмоциональные весы: ты мне это, а я тебе то.

— Сначала расскажи о Поссе и о том письме, о котором ты упоминал.

— Сам я письмо не читал, но Фишер говорит, что Мидль имел дело со Скилем и остался очень им недоволен. Мидль сразу почувствовал, что Скиль нервничает и что-то скрывает. Потом они обнаружили надпись на задней стороне картины, вцепились, расшифровали и поняли, на что наткнулись. Поссе просто голову потерял от радости. В письме он использует такие выражения, как «революционный процесс» и «открытие исторического значения». Фишеру я ничего говорить не стал, но понятно, что нацисты все-таки докопались до сути. Поэтому картину и решили отправить в Альт-Аусзее. Вот и все. А теперь признавайся, что ты, черт возьми, задумала.

— Иду за покупками.

— Со мной могла бы быть и пооткровенней.

— Майлс, ничего не изменилось. Будем и дальше жить в полном симбиозе. Но опыт показывает, что иногда левой руке лучше не знать, что затевает правая.

— Вот как?

— Да.

Он обиженно засопел в трубку, потом, смягчившись, добавил:

— У меня для тебя хорошие новости. Или просто новости — понимай как хочешь.

— Что за новости?

— Мы со Смитсом поговорили с Кабролем. Объяснили ситуацию, убедили, что никакого заявления ты не подавала, что это все происки врагов. В общем, ему пришлось отменить собственный приказ. Сказал, что будет счастлив видеть тебя на работе. Едва не запрыгал от радости.

— Спасибо, Майлс.

— Не стоит благодарности.

— Сказать по правде, я не вполне уверена, что готова вернуться прямо сейчас.

— Сладкий вкус свободы?

— И это тоже. Но главное, я хочу попробовать кое-какие варианты. Будь добр, сыграй за меня. Скажи, что увольнение выбило меня из колеи, что мне надо прийти в себя, оправиться от моральных ран.

— Ладно, — проворчал Майлс. — Но берегись драконов. Держи меня в курсе. Тучи собираются на горизонте, и в одиночку тебе не справиться.

Рут состроила гримасу, положила трубку и посмотрела на часы. Часов не было, так что и посмотреть было не на что.

Солнце расчертило сырой двор идеально ровными тенями.

Она знала, что должна сделать это сегодня. Совершить кражу.

Прежде всего ради Лидии.

К черту Каброля! К черту закон! К черту неспешный марш бюрократии!

Лидия получит свою картину — она, Рут, об этом позаботится. Не допустит, чтобы старушка отошла в мир иной, не получив семейную реликвию.

А еще она сделает это ради себя.

Украв картину, она предотвратит возможные нападки и обвинения. Кому-то такая логика могла бы показаться странной, безумной, вывернутой наизнанку, но Рут так не считала. Предположим, Лидия умрет, и Бломмендааль, размахивая завещанием, выскочит на сцену, как кукушка из часов. Рут достанется все: дом, картина, кошка, мешки и пакеты. Вывод: она с самого начала на это и рассчитывала. Следовательно, она и есть пиявка ненасытная, вымогательница и моральный урод, презреннейшая из презренных, нижайшая из низших.

Украв картину, она приглушит хор будущих критиков. Все поймут, что она пошла на это ради старухи — у себя же никто не ворует. Что касается завещания, то все просто — она не знала ни о каком завещании и знать не могла.

И это при условии, что ее поймают.

Удивительно, но мысль о том, что ее схватят, предадут суду и посадят в тюрьму, даже не приходила Рут в голову. С подобными неприятностями легко справиться с помощью напильника, переданного в камеру внутри обычного батона. Значение имел запутанный узел моральных связей и отношений, высшее оправдание ее действий.

Если же ее не поймают, что ж, тем лучше. Ворчуны будут ворчать, нытики ныть, но в ее душе будет покой.

В конце концов, все сводилось к этому: Рут предстояло договориться и примириться с Рут.

Лучше бы она никогда не видела этого завещания…

Она оглядела комнату Сандера, посмотрела из окна на крошечный замерзший сад и, подняв голову, залюбовалась резвящимися в облаках розовыми ангелочками.

Совсем недавно Рут чувствовала себя здесь чужой. Почти воровкой. Теперь она готовилась ею стать. Но между «тогда» и «теперь» была большая разница. Дух Сандера не только не пострадает, но и окажется в выигрыше. Рут собиралась рассчитаться с его старыми долгами. На мгновение она представила его одним из розовощеких ангелов, ободряюще подмигивающим ей с потолка. Единственная проблема заключалась в полном отсутствии опыта, в прошлой жизни краж за Рут не числилось.

Она вдруг сделала неприятное открытие: ей страшно.

Рут сжала кулаки так, что побелели костяшки пальцев, выгоняя из себя страх и дрожь.

«Все получится, — настраивала себя Рут. — У тебя все получится». Она сказала Майлсу, что идет за покупками, и это было недалеко от истины. Кража — та же покупка. Разница лишь в том, что ты обходишь стороной кассу.

Только вот как быть с камерами, этими бесстрастными наблюдателями на потолках и стенах, без которых не обходится ни одно мало-мальски уважающее себя учреждение? Настоящее, черт бы их побрал, полицейское государство — куда бы ни пошел, за тобой везде следят. И как, скажите на милость, зарабатывать на хлеб с маслом честному вору? Достаточно переступить порог самой что ни на есть жалкой забегаловки, как тебя уже щелкнули, измерили, записали и пронумеровали.

Итак, нужно замаскироваться.

Рут перебрала лежавшую в сумке одежду. Ничего подходящего. Ее собственные вещи ничуть ее не меняли, в них она выглядела сама собой.

Кроме книжного шкафа, в комнате был платяной шкаф красного дерева. Она открыла дверцу — рубашки, костюмы, пара длинных зимних пальто.

Рут с опаской потянула носом. Ничего страшного. Удивительно, но вещи прекрасно пережили полвека в этом частном Музее Брата. Ни камфары, ни нафталина не чувствовалось. Моль, соблазнившись богатой добычей, вероятно, эмигрировала на половину Лидии.

Рут разделась до белья и примерила рубашку с жестким, накрахмаленным по моде пятидесятых воротничком, американский костюм из твида и длинное свободное пальто с поясом.

Сидело все неплохо, разве что было чуть свободно в поясе.

Она нашла ремень для брюк, затянулась, отложила, поколебавшись, ботинки мертвеца, но зато нашла на верхней полке плоскую вельветовую кепочку примерно своего размера.

Переодевание закончилось.

Стоя перед зеркалом, Рут залюбовалась собой. Наряд не просто шел ей — она с удивлением обнаружила в себе поразительное сходство с Сандером. Достаточно слегка прикрыть глаза…

Разложив по карманам пальто ключи и кое-какую мелочь, она позвонила Лукасу по телефону в холле — подтвердила, что придет, а заодно удостоверилась, что он не собирается в университет.

Не хватало одного: сумки. Ее собственная была слишком мала. Впрочем, расстраиваться Рут не стала — чего-чего, а разного рода емкостей в доме Лидии хватало с избытком.

Она направилась в кладовую, святая святых Лидии ван дер Хейден, пещеру Аладдина, и, порывшись в куче пакетов, сумок и мешочков, выбрала скромный, чтобы не привлекать к себе внимания, пакет нужного размера с логотипом магазина «Хема».

Уже выходя из дому, Рут остановилась у открытой двери в комнату Лидии. Хозяйка прервала разговор с покорно сидевшей перед ней кошкой и подняла голову. Рука ее замерла на спинке Принчипессы. Взгляды встретились.

— Я… э… иду погулять, — выдавила Рут.

— Вижу, — сказала Лидия. Глаза ее затуманились. Похоже, она не вполне понимала, где находится.

— К вечеру вернусь.

Рут шагнула было к двери, но ее остановил оклик Лидии:

— Сандер, какой же ты непослушный.

— Вот как? — Рут вернулась к двери.

— Да-да. Мама ведь говорила, чтобы ты, выходя, всегда повязывал галстук. Нельзя, чтобы соседи принимали нас за невеж.

— Ладно, Лидия, в следующий раз я так и сделаю. — Она запахнула пальто, чтобы скрыть отсутствие галстука. — Извини, но сейчас я спешу.

— В следующий раз, в следующий раз… Всегда в следующий раз. — Лидия покачала головой, вздохнула и погладила Принчипессу. — Мальчишки неисправимы, дорогуша. Тут уж ничего не поделаешь…

Комплекс Ройтерсейланд, весь состоявший из стеклянных плоскостей и консольных балок, казалось, пылал, отражая лучи утреннего солнца тысячей своих окон.

Рут оставила велосипед на студенческой парковке и направилась к корпусу В, надеясь, что попасть туда будет совсем нетрудно. — По крайней мере в прошлый раз ее никто не остановил. Была суббота, но по бетонным переходам разгуливали студенты, а в аудиториях проходили лекции и семинары. Несмотря на повисшие за спиной тридцать два года, Рут ничем не отличалась от большинства соискателей знаний — некоторые из настоящих студентов выглядели заметно старше. Тем не менее у двери входящие натыкались на препятствие в виде женщины с хвостиком и в форменном костюме. Рут встала в очередь, приготовив на всякий случай удостоверение музейного работника. Воображение подсказало пару не очень убедительных сценариев, но, когда подошла ее очередь, женщина с хвостиком спросила только: «На собрание?» — и она утвердительно кивнула. Никаких других вопросов не последовало, в руку ей сунули некую программку, которая, по-видимому, должна была заменить отсутствующий мандат.

Рут сняла кепку.

В фойе толпилось несколько десятков человек. Официанты предлагали кофе из кофейника. Посвященные ориентировались, вероятно, по трем указателям со стрелочками и загадочными обозначениями — «А-2», «Р-3», «Е-7».

Кто-то положил руку ей на плечо.

У мужчины были кустистые, похожие на маленькие джунгли брови и жизнерадостное, улыбающееся лицо, как будто его работа заключалась в том, чтобы располагать к себе людей.

— Вы на собрание? — спросил он.

— Да.

— Начинаем через полчаса. Как раз успеете промочить горло. Вы в прошлом году здесь были?

— Конечно.

— Ну, тогда сориентируетесь сами.

Не успел он отойти, как к ней подлетела женщина в красном приталенном костюмчике.

— Сюда, — сказала она, решительно направляя Рут в неизвестном направлении. — Вы ведь на собрание? Боже, я только ими и живу, а вы?

— О да. Как жаль, что их не проводят чаще.

— Именно это я и сказала мужу сегодня утром! Держите. — Незнакомка подала Рут чашку с черным кофе. — Да, собрание проводится только раз в год, но какой заряд оно дает! Хватает на несколько месяцев. Просто удивительно. Извините, а вы на каком отделении?

Рука с чашкой дрогнула, кофе пролилось на блюдце.

— Боюсь, не могу ответить на ваш вопрос. Нам не разрешается разглашать такого рода информацию.

— Понятно, — растерянно пробормотала незнакомка и посмотрела на Рут с любопытством и даже завистью. — Извините, я вовсе не хотела…

Рут махнула рукой:

— Перестаньте. Я чувствую себя такой идиоткой, когда говорю это. Как будто мы здесь играем в шпионов. Ничего, однако, не поделаешь — руководство строго предупредило не распространяться. Надеюсь, вы понимаете. Здесь ведь замешаны очень крупные фигуры, интересы которых требуют соблюдения полной конфиденциальности. Впрочем, что я вам говорю — вы же и сами представляете.

— Не совсем, — неуверенно пробормотала ее собеседница.

Рут сунула ей в руку пустую чашку и энергично потрясла другую.

— Надеюсь, мы еще встретимся.

Оторвавшись от толпы, она развернула программку.

Понятнее не стало. То, что здесь происходило, называлось конференцией по ускорению Кориолиса.

По длинному коридору навстречу ей шли двое рабочих с длинным металлическим шестом. Рут решительно промаршировала мимо, но сбавила шаг, не зная, куда идти дальше. Перед ней были пожарная лестница и три новых, расходящихся в разные стороны коридора.

Рут свернула вправо, в выкрашенный бледно-зеленой краской туннель. Солнце поглаживало лицо теплыми лучами, беспрепятственно проникающими в коридор через безукоризненно чистые стекла высоких окон. Шаги звучали ясно, четко, с легким похрустыванием, словно под ногами лежал свежий снег, а не гладкое виниловое покрытие. В воздухе ощущался слабый аромат лимона.

Все это — незнакомый коридор с высокими окнами, поскрипывающий винил под ногами, солнце в высоких окнах и даже запах лимона — создавало впечатление нереальности происходящего.

— Войти, взять и уйти, — вслух, словно желая удостовериться, что происходящее не сон, произнесла Рут. Только вот куда «войти»? Ориентировку мог бы дать разве что Стейн. Излучатель скрывался где-то здесь, в этом комплексе, но где именно и как туда попасть?

Первый этаж — галантерея; второй — дамское платье; третий — предметы домашнего обихода…

Вынырнувший из-за угла мужчина в кителе полувоенного образца устремился прямо к ней.

— Заблудились? — с неприятным, пронзительным акцентом спросил он.

— Сбилась с курса. Стыдно признаться, за шесть месяцев так и не освоилась.

— Особенности женского мышления. Только не обижайтесь. У мужчин в голове что-то вроде абстрактной карты. Женщины ориентируются по фиксированным объектам — деревьям, статуям, почтовым ящикам. Оглянитесь. — Следуя его жесту, Рут повертела головой. — Ничего. Везде одно и то же. Ничего удивительного, что ваш компас не функционирует. А что именно вы ищете?

— Кабинет нейтронной авторадиографии.

— Уровень Д. Мимо не пройдете.

— Спасибо. И… Vive la difference, да?

— C’est le cas de le dire, — ответил он на прекрасном французском.

Рут кивнула, дошла до лестницы и спустилась на один пролет.

Вращающиеся двери здесь были тяжелее, воздух не такой свежий. Дыхание участилось, как будто привычный ритм уже не обеспечивал поступления необходимого количества кислорода.

Дальше было легче.

Рут посмотрела влево, посмотрела вправо, вставила карточку в терминал и набрала код: дата рождения Маартена — день, месяц, год. Никогда не знаешь, что и для чего может пригодиться. Шесть цифр, шесть разных тонов, как при наборе телефонного номера: с днем рождения, Маартен, с днем рождения тебя…

Дверь запищала и открылась. Рут вошла.

Конечно, она понимала, что подставляет Лукаса. Терминалы скорее всего отмечают каждого, кто входит. Как только кража обнаружится, полиция в первую очередь проверит регистрацию. Многое будет зависеть от того, какой временной промежуток разделит эти два события. Чем больше времени, тем больше кандидатов в подозреваемые. След Лукаса затеряется среди других. Самому Лукасу ничто не угрожает — у него надежное, как стена, алиби. Но конечно, он сразу поймет, кто мог воспользоваться его карточкой. Сдаст ли ее — об этом можно только гадать. Ясно одно: для нее обратный отсчет уже пошел. Хорошо уже то, что опасения насчет камер наблюдения оказались безосновательными.

Действовать надо быстро. Главное, как сказал бы в похожей ситуации Майлс, шутки которого никогда не отличались деликатностью, вовремя вынуть. За то время, что они знакомы, она успела многому у него научиться.

Рут осмотрелась.

Она находилась в небольшом вестибюле с окном и застекленной дверью. Два рабочих места. Под окном — черный алюминиевый пульт управления. Два монитора. Оба включены, и на каждом некая вращающаяся в виртуальном пространстве геометрическая фигура. Неизвестная форма жизни, созданная с единственной целью: доставлять удовольствие своим существованием.

В дальней комнате — закрытый контейнер размером примерно три на пять метров. Всюду змеятся провода, кабели… На двери красные слова — «Будьте осторожны» — и черный трилистник на желтом фоне, международный символ радиации.

Сомнения уже подтачивали решимость. Рут постаралась припомнить, что говорил Стейн. Картину подвергнут облучению. Образ проявится при распаде изотопа. Три месяца… Она помнила, что он говорил именно об этом сроке. Через три месяца картину можно вешать на стену.

Снаружи, из коридора, долетели мужские голоса и звук приближающихся шагов.

Рут затаила дыхание.

Шаги замерли, однако голоса не стихли. Может, они просто остановились. Может, они пойдут дальше. Она услышала знакомую мелодию из шести нот — они набирали код.

В голову ударил адреналин.

Сейчас запищит замок.

Сейчас откроется дверь.

Спрятаться было негде.

Если ничего не предпринять, через секунду будет уже поздно.

Рут протиснулась в комнату. Взгляд налево, взгляд направо.

В углу, между стеной и стеллажом, оставалось свободное пространство. Что-то вроде щели. Она выдохнула и попыталась втиснуться, втащив за собой пакет.

Сердце колотилось в сжатой грудной клетке, но по крайней мере щель оказалась достаточно глубокая.

— И что? Я должен расстроиться? — спросил голос.

— Не знаю, — ответил другой. — Показания совсем не типичны для холодного спектра.

Рут подалась вперед. Теперь она видела небольшой треугольный сегмент лаборатории. Над клавиатурой появился палец. Щелчок… Вращающийся пришелец исчез с экрана.

— Вот последние данные.

Экран заполнили скучные формулы.

— Бессмыслица. Почему машины постоянно ломаются?

— Уж такая их участь.

Теперь уже несколько пальцев пробежали по клавиатуре. В экран ткнули ручкой.

— Вот он, твой гремлин. Ты сканируешь полоску в двенадцать и пять сантиметра. Типичный показатель должен быть один и десять и выше при общей активации. Проблема в том, что регистратор установлен на другую скорость передачи данных. Все просто, смотри — надо лишь изменить значение…

— Думаешь, надо проверить контейнер?

В окне возникли два лица, две сплющенные желтоватые планеты без каких-либо характерных черт.

Рут забилась в самый угол, втиснулась в стену.

И вздрогнула, увидев вдруг на полке картину ван дер Хейдена. Раму сняли, и она стояла рядом с ящиком, заполненным какими-то окаменелыми ракообразными. Здесь же, на полке, лежала лицевой стороной вниз еще одна картина.

К горлу подступила тошнота.

Рут закрыла глаза. Не надо ей ничего — только бы выбраться отсюда, а еще лучше перенестись далеко-далеко. На берег теплого моря. Где пальмы. Где солнце. Где мужчины бьют в барабаны. Она, пожалуй, не отказалась бы от коктейля.

Рут подняла виртуальную руку и лениво помахала бармену.

— По-моему, надо измерить направляющую ось. Чтобы уж точно…

Ручка повернулась.

Дверь начала закрываться.

— А я бы подождал Макса. Он занимался такими штучками в Берлине. Я видел его около десяти. Пошел купить велосипед сыну. Обещал быть после ленча.

Дверь на мгновение замерла в нерешительности, качнулась и закрылась.

— Как Майя? — долетел до Рут приглушенный голос. — Справилась с карточками? Не могу…

Внешняя дверь со щелчком захлопнулась. Шаги стихли.

Рут открыла глаза. Вздохнула. Все… опасность позади. Но так ли уж позади?

Она стояла в узкой, тесной щели, глядя на Йоханнеса и Эстер — голубое платье, взлохмаченные волосы, — и не могла оторваться от желтого, лучащегося солнцем пятна.

Застрявшая в горле тошнота тоже имела желтый цвет и вовсе не собиралась уходить.

Кое о чем она забыла. Кое-что не приняла во внимание.

Была картина облучена или нет?

Сколько ни смотри, как ни буравь картину взглядом — ответа не получишь. Чтобы его получить, нужно время. И даже не минуты — часы. Картина поступила сюда относительно недавно. Может быть, она так и простояла все время на полке, избежав бомбардировки нейтронами. Может быть, это уже случилось. Фифти-фифти, пятьдесят на пятьдесят, шансы поровну. Предположим, случилось худшее, картину облучили — и что тогда? Представляет ли она опасность? Судя по тому, что говорил Стейн, — да.

Дилемма…

Калифорний-252.

Зажатая между стеной и стеллажом, Рут попыталась оценить ситуацию.

Сегодняшнее настоящее уже завтра станет историей, но сейчас все соотносится с ним, с тем уникальным стечением непреодолимых обстоятельств, которое и определяет данный момент. С ним, ее настоящим, соотносятся мысли и действия, предопределяющие будущее, то есть ближайшее настоящее.

Одним из таких обстоятельств, определяющих настоящее — а следовательно, мысли и поступки, — была Лидия.

Рут помнила, как исказилось ее лицо, когда она узнала о притязаниях Скиля.

Как ни поверни — без картины ничего не складывалось. Для Лидии ван дер Хейден картина была всем: связующей с прошлым нитью, сосредоточением всех ее страхов и надежд, последним желанием.

Рут расправила пакет и глубоко вздохнула.

 

Глава тридцать вторая

— Что я хочу? — бесстрастным эхом отозвалась Жожо. Лицо ее напоминало каменную маску. — Хочу понять, что ты за человек.

В полдень Рут принесла картину домой и обнаружила, что Лидия спит. Она водрузила картину на стул у кровати и оставила записку: «Это вам. Кое-какие бюрократические вопросы еще остались, так что пока никому ничего не говорите». Потом приготовила Лидии поесть и пристроила поднос с тарелкой на тот же стул.

Пока переодевалась, позвонил Смитс — узнать, все ли у нее в порядке. Обещал заглянуть. Она положила на пол подушки, легла и попыталась уснуть. Не получилось. Мысли кружились бесконечной каруселью. Неужели она сделала это? Неужели это сделала она? Парящий на потолке херувим с непроницаемым лицом Сандера не сводил с Рут глаз, и ей хотелось вскочить, пририсовать ему усики и сбежать.

Тревога не давала уснуть.

К двум, как договаривались, Рут отправилась в Энтрепотдок, к Аалдерсам.

Выяснилось, однако, что Лукас и Клара приготовили сюрприз — Жожо. Рут и Жожо — снова сестры, аллилуйя и великое примирение… Могла ли она отказаться? То-то и оно, что нет. Сама же хотела. Другое дело, что она предпочла бы обойтись без посредников, взять инициативу на себя. Вместо этого за нее все решили, за нее все устроили. Рут чувствовала себя марионеткой, лишенной воли куклой на колесиках, которую Аалдерсы подталкивают в нужном им направлении. В результате получилось что-то искусственное, надуманное и совершенно безрадостное, как вечеринка с сюрпризами.

Молча, не говоря ни слова, Лукас отвез ее в Бийлмер, унылый бетонный придаток города. Молча, не говоря ни слова, мать Жожо ввела гостью в квартиру. И вот теперь Рут сидела в тесной спальне, а запасшийся книжкой Лукас ждал ее в гриль-баре. Оказавшись в неловкой ситуации не по своей воле, она не знала, что сказать, тем более что и эмоциональная температура Жожо не располагала к общению, оставаясь на отметке где-то около нуля — тепло и комфортно… для белого медведя.

— Как ты? — спросила Рут, стараясь держаться в рамках приличий и не поддаваться естественным импульсам.

— Как видишь.

Жожо лежала на кровати, неловко выгнувшись и вытянув в сторону закованную в гипс ногу, опорой которой служил низенький, вырезанный из цельного куска дерева столик. Стену украшали постер с белопенным водопадом и растянутая шкура какой-то большой ящерицы — может быть, каймана. С потолка свисала белая жестяная клетка с пластмассовым попугаем на жердочке.

В комнате было холодно. В тусклом свете хмурого зимнего дня экзотика выглядела неуместной и жалкой: и молчаливый пластмассовый ара, и съежившаяся зябко шкура, и черная девушка в углу — с туго заплетенными косичками и темными, настороженными глазами.

Рут отошла к окну и остановилась спиной к Жожо. Далеко внизу — квартира находилась на седьмом этаже — трое мальчишек отрабатывали друг на друге приемы кикбоксинга и перебрасывались пачкой сигарет. У одного в подошвах кроссовок были проблесковые диоды. Падающий снег цеплялся за пробивающиеся между неплотно уложенными плитами клочья травы.

— Вообще-то идея не моя, — сказала Рут. — Лукас и Клара хотели, чтобы я пришла.

— И ты согласилась принести жертву.

— Дело не в этом. Я несколько раз звонила в больницу, но ты не отвечала. Так вот, я хочу, чтобы мы сами со всем разобрались. Без посторонних. Хватит воевать. — Она повернулась к Жожо: — Ты помнишь, что сказала мне при нашей последней встрече?

Долгое свинцовое молчание.

— Может, ты была не в себе, может, нет, но в любом случае нам надо поговорить начистоту. Если только ты не хочешь, чтобы я ушла. Итак, мне уйти?

Жожо ничего не сказала, но едва заметно качнула головой.

Первый успех — перемирие.

Рут снова повернулась к окну.

Мальчишки ушли. Ветер гонял по пустоши пластиковый пакет.

— Во-первых — и я хочу, чтобы ты это запомнила, — я не пыталась тебя утопить. Ни тебя, ни свою баржу, — сухим, официальным тоном продолжила Рут. — Это на тот случай, если ты придерживаешься другого мнения.

— Нет, — буркнула Жожо. — Я знаю, что ты ни при чем. Это я ее затопила.

— Ты? Ты затопила мою баржу?

— Да. У меня были грязные джинсы и пара футболок. Я положила их в машину и… ну, тогда, наверное, все и случилось. Откуда мне было знать, что у тебя неисправный шланг.

— Кто тебе сказал насчет шланга?

— Полицейский. Сказал, что нельзя доверять женщине, которая сама занимается сантехникой.

Чертов Смитс! Шовинист-женоненавистник. Рут показалось, что под сердцем у нее повисла магнитная мина.

От комментариев она все же воздержалась.

— Забавно, что от твоего шланга пострадала я, а не ты, — добавила Жожо. — Закон подлости.

— Со шлангом кто-то повозился. Смитс мог бы и заметить.

Жожо сделала вид, что рассматривает ногти, оставив реплику без ответа.

— Смитс сказал, ты увидела на барже что-то, что тебя испугало. Что это было?

— Фотография. Ты, я и Маартен. Не из альбома.

Рут потерла висок.

— Какая фотография?

— Ты прекрасно знаешь какая, она лежала в твоем ящике. Там мы трое. Фотографировались, когда ездили к морю. И ты меня вымарала, Рут. Ты меня вымарала.

— Я тебя вымарала? — Рут ушам своим не поверила. — Как?

— Чернилами. Ты хотела вычеркнуть меня из своей жизни. Забыть обо мне. Как будто меня и не было. А вырезать не смогла. Потому что на снимке я стояла между тобой и Маартеном. Поэтому ты вымарала меня чернилами.

— Вот ты о чем! Вот о какой фотографии. Господи, Жожо… Послушай — ты должна мне поверить, — у меня просто протекла ручка. Понимаешь? Клянусь, я тебя не вымарывала. Ты хорошо посмотрела на карточку? Это же самое обычное пятно. Если бы я тебя вымарывала, на бумаге остались бы следы от пера, царапины.

Жожо молчала.

— Не веришь? Хорошо, я найду эту чертову фотографию и принесу, чтобы ты сама убедилась. Если, конечно, найду, — добавила Рут. — И когда же ты ее увидела? До потопа?

Жожо кивнула:

— Да. Мне стало так плохо, что я расплакалась. Хотела пойти домой, но не могла успокоиться. Потом уснула. А когда проснулась, кругом уже была вода. И я так испугалась.

— Нам надо поговорить, Жожо. Не о том, как ты затопила баржу. О нас. О тебе, обо мне и о Маартене. Слишком многое осталось невысказанным.

— Ты мне завидовала! — выпалила вдруг Жожо. — Ты ревновала его ко мне, потому что со мной он был счастлив. Я всегда это чувствовала.

Рут опустилась на край кровати.

— Почему ты никогда ничего мне не говорила? Нельзя держать все в себе. Видишь, что получилось? Знаешь, я много об этом думала… наверное, ты права. Да, я знала, что Маартену хорошо с тобой, и не могла понять, почему у нас с ним ничего не вышло. Эта загадка так и осталась загадкой. Из-за этого я чувствую себя виноватой.

— Ты постоянно крутилась где-то рядом. Никогда не оставляла нас одних. Не давала нам быть вместе.

— Правда? Значит, вот в чем дело. Ох, Жожо, мне так жаль. Прости. Может быть, ты и права. Может быть, я подпитывалась вашим счастьем. Или просто наблюдала за вами, стараясь понять, в чем причина, почему у вас сложилось, а у нас — нет.

— Может быть. — Жожо вздохнула. — Я, наверное, тоже ревновала.

— Но почему? Объясни.

Жожо состроила гримасу.

— Наверное, дело в том, что вы провели вместе куда больше времени, чем мы. У вас была своя история. Кем я была? Чужаком. Посторонней. Третьей лишней. Я тоже хотела тебя вымарать… вымарать ваше с Маартеном общее прошлое, чтобы у него осталось только настоящее… чтобы он ценил настоящее больше, чем прошлое. — Она говорила торопливо, сбивчиво, не поднимая глаз на Рут. — В общем, что-то вроде этого. А потом вдруг пришел день, когда не осталось ни настоящего, ни будущего… только прошлое.

Некоторое время они сидели молча, смущенные взаимными признаниями, но теперь в молчании не было враждебности. По крайней мере ее стало меньше. Атмосфера немного разрядилась.

— Ревность, — задумчиво сказала Рут. — Она снова всплыла, да? Когда появился Томас Спрингер. Мы снова…

— Мы? — перебила ее Жожо.

Теперь Рут уже не выдержала. Ее чувство справедливости было оскорблено, и она не стерпела.

— Ты права, Жожо. Конечно, не мы. Что я такое говорю? На этот раз ты сама все придумала. Без посторонней помощи. Потому что — слушай меня внимательно и не перебивай — мне он был не нужен. Я тебе не гадила. И не заигрывала с Томасом Спрингером у тебя за спиной.

Жожо лежала молча, насупившись, и теребила кисточку на розовой подушке. Пальцы ее двигались все быстрее, переплетая толстые желтые нити, стягивая их в узлы.

— Наоборот, — твердо добавила Рут, вколачивая последний гвоздь.

— Я тебе не верю, — быстро возразила Жожо, дергая оставшиеся нитки.

— Хорошо. Тогда мне придется спросить тебя кое о чем. До той вечеринки в вашем офисе вы с Томасом говорили обо мне? Он не просил тебя пригласить меня на вечеринку?

— С чего бы это? — фыркнула Жожо и, то ли устав завязывать узлы, то ли не найдя материала для работы, отбросила подушку, которая, пролетев, задела клетку с пластмассовым попугаем. Клетка закачалась.

За дверью зашевелились. Похоже, мать готовилась прийти дочери на помощь.

— Отвечай, просил или нет?

— Нет!

— Но вы говорили обо мне?

— Да… нет… может быть… Я уже не помню! Почему бы тебе самой его не спросить?

— Я ему не доверяю.

— А мне, выходит, доверяешь? — Жожо недоверчиво посмотрела на нее.

— В этом вопросе — да. Думаю, у тебя нет и не было скрытых мотивов, чтобы говорить неправду.

— Скрытых мотивов?

— Скрытых мотивов.

— А у Томаса, по-твоему, они есть? Давай попробуем разобраться. Получается так. Томас Спрингер сражен, он так отчаянно жаждет с тобой познакомиться — не знаю уж почему, учитывая, что он тебя не видел; разве что слухи о твоей неземной красоте… — она нетерпеливо взмахнула рукой, — потрясают весь амстердамский бомонд, — что не находит иного способа, как только подкатиться ко мне с просьбой пригласить тебя. Конечно, ведь в доме у старухи ваши пути пересечься никак не могут — это было бы слишком легко. Потом он устраивает так, чтобы я осталась с занемогшей на его собрании коллегой и…

— На его собрании?

— Да, на его собрании. Томас проводил это собрание. Ты, наверное, позабыла, так что позволь напомнить: он всего лишь скромный социальный работник. Такой же, как я. Так… Да, Жожо устранена со сцены, и он остается с девушкой своей мечты наедине. Какой план! Да вот только не складывается, верно? Потому что не Томас, а ты, ты заговорила с ним на балконе. Ты предложила ему подвезти тебя домой. И ты попросила его помочь с переездом. Я ничего не упустила?

Рут подняла руку, чтобы остановить раскачивающуюся клетку.

— Закончила? А теперь я скажу. Я была на том балконе еще до того, как туда вышел Томас. Это первое. У него есть машина, и когда мне потребовалась помощь, он случайно оказался рядом. Между прочим, откуда ты все знаешь?

— А как ты думаешь? Томас рассказал. Он хороший парень. Мягкий. Добрый. Щедрый. Да, у него неважно со здоровьем, и он немного застенчив с женщинами. Ты так смутила его своим вниманием.

— Я? Смутила его своим вниманием? — Рут чуть не задохнулась. — Он притащил мне рыбу. Он подарил мне цветы.

— Эту дурацкую рыбу он раздает всем знакомым. А что касается цветов, то тут ты ошибаешься. Томас купил их для старушки и оставил в холле. Я же знаю. Он даже возил меня в коляске в цветочный магазин, и я помогала ему их выбирать. Бедняжка… такой одинокий, такой неуверенный в себе… Даже не умеет выбирать цветы. — Жожо отодвинула столик и, опустив ногу, привстала, опершись на край кровати. — Перестань, Рут, хоть раз в жизни будь честна перед собой. Признайся, ты ведь с самого начала за ним ухлестывала. Стоило мне упомянуть про него, стоило тебе узнать, что он мне небезразличен, как ты тут же навострила коготки. Ты ведь жить без этого не можешь. Думаешь, что твоя задница — ванильное мороженое, и все только о том мечтают, чтобы оттяпать кусочек.

Злость ушла. Они оказались на совершенно неизведанной территории, и, чтобы вернуться назад, требовались неземная выдержка и полное присутствие духа.

— Когда я встретилась с ним, у меня и в мыслях не было, что это тот самый парень, про которого ты рассказывала. Ты ведь даже не намекнула, какой он из себя, помнишь? Я поняла это, только когда он подвез меня к барже. Видит Бог, это истинная правда. Скажу откровенно, поначалу он мне не понравился, но — только не обижайся — на вашей вечеринке выбирать ведь было не из кого.

Жожо обиженно надулась.

— И позволь сказать тебе еще раз со всей определенностью. Никаких планов относительно Томаса Спрингера я не строила. К тому же, на мой взгляд, он тоже не был от меня в восторге. Более того, у меня есть сильное подозрение — можешь назвать это женской интуицией, — что он меня очень даже недолюбливает.

— С какой это стати? — оживилась Жожо.

— Я отбила у него старушку. Он ревнует. Считает, что я лишила его и скипетра, и короны.

Жожо шмыгнула носом и вытерла губы тыльной стороной ладони. Потом пристально посмотрела на Рут, словно рассчитывая силой взгляда вскрыть суть вещей.

— Теории строить — это у тебя получается, да? Только что в этой твоей старушке такого особенного?

— Скажи, пожалуйста, кто такой Камерон? Что за человек? Чем занимается?

— Откуда ты знаешь Камерона?

— Он тоже был на вечеринке. Приставал к Томасу с разговорами.

Слова попали в цель. Жожо нахмурилась и заговорила совсем другим тоном:

— Камерон — жирный кот. Всадил все свои деньги в какое-то зернохранилище на Яве. Решил сделать там самый крутой в городе ночной клуб. Теперь ждет, пока они построят мост к восточным докам. Проблема в том, что строительство затягивается, а у Камерона туго с наличностью. Он вечно спешит.

— Насчет этого я немного в курсе. Но при чем тут Томас?

— Томас нужен ему в качестве партнера. Время и энергия сейчас, деньги — потом.

— Партнер? Ты же сама сказала, что Томас всего лишь социальный работник.

— Знаю. И Томас знает. Но Камерон почему-то никак этого не поймет. Говорит, что у Томаса есть потенциал. Говорит, что Томас — его сундук с приданым.

— Ну конечно. — Рут пожала плечами. — Деньги ведь не самое главное, в чем и я себя постоянно убеждаю. Здесь, похоже, речь идет о человеческих ресурсах. К тому же у Томаса есть адресная книга. Такая клиентура! Совершенно неосвоенный рынок. Кстати, не знаешь, что за клуб он имел в виду? Не танцы на льду для восьмидесятилетних?

Жожо предпочла не заметить сарказм.

— Это как-то связано с картиной? Ты расскажешь мне, что происходит?

— Вряд ли.

Рут протянула руки. Жожо взяла их, и с минуту обе сидели молча, словно прислушиваясь к чему-то, словно ожидая возвращения ушедшего. Из прошлого пахнуло ностальгией.

— Чашечку чая, а?

Рут покачала головой.

Жожо сжала ей руки и то ли нахмурилась, то ли улыбнулась, словно все происходящее представлялось ей непостижимой головоломкой. Голос, когда она заговорила, прозвучал увереннее и спокойнее.

— Ты изменилась. И не только волосы. Ты сама стала другая. Незнакомая. Чужая.

— В прошлый раз мы пришли к выводу, что я совсем не меняюсь. Проблема в этом.

— Так у тебя появились новые друзья?

— О да! У меня все новое. А моя личная жизнь бурлит и кипит. А ты? Вы с Томасом видитесь?

Жожо кивнула:

— Не часто. И ты сильно ошибаешься на его счет. Если бы что-то было, я бы уже знала.

— Похоже, я только и делаю, что ошибаюсь. Что ж, если так, значит, мир стал лучше, а я этого не заметила.

Она высвободила руки, и они безжизненно легли на колени. Руки пощипывало. Может быть, они просто отходили от онемения, а может, у нее уже началась лучевая болезнь. Рут попыталась представить лицо Лидии, когда та проснется и увидит картину.

Что ж, по крайней мере она сделала все, как надо. Обошла систему. Доставила немного радости пожилому человеку, хотя, конечно, весь прочий мир квалифицирует это иначе.

— Ты чего-то боишься, — сказала Жожо. — Да? И во что ты вляпалась на этот раз?

Рут не ответила.

Пробившийся сквозь тучи солнечный луч радостно возвестил о своем появлении, коснувшись медных головок воткнутых в стену канцелярских кнопок. Они вспыхнули, и Рут непроизвольно зажмурилась. Минуту или две слышалось только их дыхание да гул поднимающегося лифта. Наконец она пожала плечами:

— Я ничего сама не искала. Оно само меня нашло. Двести пятьдесят лет назад один парень по имени Йоханнес ван дер Хейден совершил нечто необычное, и вот теперь эхо ударило по мне. Знаешь, почему я стала историком искусства? Потому что больше всего на свете мне нравится пустота и скука. Прошлое казалось вполне безопасным местом, потому что оно уже там и никогда не повторится. Но не тут-то было. Жизнь имеет на нас собственные виды. И прошлое живет вне зависимости от того, нравится нам это или нет. — Ее взгляд упал на знак философского камня на гипсе. — Вот из-за чего все началось. Кто-то нарисовал эту штуковину на моей барже. Томас скопировал ее тебе на ногу — без всякой задней мысли, как он сам уверяет. И этот же символ начерчен на задней стороне одной небольшой картины. Глаз. Глаз, который следует за мной повсюду.

Прошло полчаса.

Мать принесла чай и печенье.

Рут рассказала Жожо обо всем. Не собиралась, но рассказала. Правда ведь бесшабашная девчонка. Она не любит прятаться за отмалчиванием, отговорками и увертками. Правда любит простор и открытость. Она хочет, чтобы ее излагали. Если Жожо передаст все Киду — пусть. В конце концов, она же не какой-нибудь суперкомпьютер и все последствия предусмотреть не может.

А раз так, то надо расслабиться, раскрыться, пустить все на самотек и позволить течению нести тебя, куда ему угодно.

Начало смеркаться.

Они включили настольную лампу и говорили, говорили, захваченные аурой островка света в сгущающемся море сумерек, сжимая чашки уже после того, как в них ничего не осталось.

Рут вспомнила про Лукаса, который ждал ее в гриль-баре, и, извинившись, поднялась. Жожо схватила ее за руку:

— Поверить не могу, что ты украла картину.

— Я тоже, — улыбнулась Рут.

Сумерки принесли с собой легкий снег.

Над дверью гриль-бара звякнул колокольчик.

Лукас поднял голову.

— Ну?

— Мир и любовь. Типа того.

Он закрыл книгу и широко улыбнулся.

Они вернулись к машине. Лукас шел легко, уверенно, как будто только что избавился от давившего его тяжкого груза. Рут тоже стало легче. Восстановили мост. Оттащили дружбу от края пропасти. Может быть, не так уж и много в общемировом балансе прибылей и потерь, но все же кое-что. По крайней мере для нее, как выяснилось, это было важно.

К тому же, поделившись с Жожо, сделав ее, если можно так сказать, соучастницей, она обрела уверенность в себе.

Лукас открыл дверцу, и, пока обходил машину спереди, Рут незаметно бросила на пол его карточку.

Он увидел ее, поднял, пробормотал что-то насчет собственной небрежности и положил карточку в бумажник.

Ехали снова молча, но теперь молчание стало другим, оно не разъединяло, а сближало. И в этом новом молчании оба чувствовали себя легко и комфортно.

Лукас включил печку.

Рут поправила воротник.

За ветровым стеклом носились в безумном танце снежинки. Забегали «дворники».

Рут закрыла глаза, отдаваясь ритму уверенного движения.

Она была пассажиром. Пусть жизнь несет ее туда, куда захочет. Может быть, это глупо. Может быть, умно. Кто знает? Но уступить жизни, подчиниться естественному ходу вещей было так же легко и приятно, как и уснуть. Чтобы плыть, надо не сопротивляться течению, не цепляться судорожно за то, что лишь представляется надежной опорой.

Разожми пальцы, закрой глаза и ни о чем не жалей — пусть несет тебя черная буря ночи.

 

Глава тридцать третья

Рут осторожно открыла дверь и, дойдя до середины коридора, остановилась.

Дверь в комнату Лидии была приоткрыта.

Но в кровати ее не было. Телевизор работал, но канал отключился, и по экрану с шипением и треском прыгали белые искры и полосы.

Лидия сидела на диванчике — в халате, со скатившимся под ноги пультом. Голова бессильно свесилась на грудь. Дыхание было неровное и хриплое.

Переносить ее на кровать не имело смысла — старушка бы только проснулась.

Рут выключила телевизор и развернула Лидию в лежачее положение. Поправила под головой подушку, вытерла салфеткой слюну в уголке рта и подтянула одеяло.

Огонь в камине погас, и она включила обогреватель.

А картина?

Картина стояла там же, где ее поставила Рут, на стуле, только теперь лицом к стене. К тому же Лидия повесила на спинку старый кардиган, скрыв таинственные символы и загадочную надпись.

Неподалеку лежала большая коробка из-под шоколадных конфет, в которую Рут сложила письма Йоханнеса. Коробка была открыта. Похоже, Лидия решилась-таки ознакомиться с семейным архивом.

Рут закрыла коробку, с минуту постояла, задумчиво глядя на спящую, и вышла из комнаты.

С ответами придется подождать до завтра.

На следующее утро город проснулся под плотным одеялом холодного тумана, густой, тяжелой клубящейся массы с сизоватой примесью сигарного дыма. Туман скрыл небо, в нем исчезли верхние этажи высоток.

Рут отправилась в магазин за молоком и хлебом.

Люди шли по улице с поднятыми воротниками, пряча губы и носы в шарфах, а руки в карманах. Фонари горели, но свет растекался в тумане, расплывался сырыми желатиновыми пятнами.

Звуки — предупреждающий звон трамвая, лай собаки — существовали сами по себе, как призраки носясь в воздухе, возникая и исчезая без видимых причин. Знакомые сигналы словно оторвались от привычной системы, в которой звук и образ всегда были вместе.

Само время уплотнилось, сгустилось, превратившись в липкую, тягучую среду, в которой вязли секунды, переходили с бега на шаг минуты, а часы слепо брели на ощупь.

Доктор пришел как раз тогда, когда Рут несла больной поднос с завтраком. Он забрал у нее поднос и закрыл за собой дверь.

Вернувшись на свою половину, Рут выпила кофе, а потом сунула руки в карманы и подошла к окну.

Туман не уходил. Он цеплялся за плющ на стене маленького сада, змеился щупальцами между ветвями, облизывал темные, мокрые листья. Из соседнего дома донеслось завывание пылесоса. Рут включила радио. Незнакомый голос пел «In questa tomba oscura». На другой программе вели разговор об уменьшении популяции сов. Рут добавила звука, вполуха слушая специалиста-орнитолога, обеспокоенного судьбой несчастных птиц.

Когда передача закончилась, она мысленно составила список первоочередных дел: проверить электронную почту; повидаться с Майлсом, чтобы он не чувствовал себя брошенным; связаться с Кидом; забрать часы и мобильник; узнать у Дреста последние новости о барже; разобраться со страховкой; найти какую-нибудь работу (или вернуться на прежнюю); начать новую жизнь…

Вместо этого она приняла душ, подстригла и подровняла пилочкой ногти, запалила ароматизированную палочку с запахом пачули и сварила еще кофе.

Потом села за стол и, сложив раковинкой ладони, попыталась воспроизвести услышанные по радио крики сов: сипухи и неясыти.

День уходил в никуда.

На полу все еще лежала стопка позаимствованных у мистера Муна книг. В хаосе событий она так и позабыла их вернуть. Взяв первую попавшуюся, Рут принялась лениво листать страницы. Алхимические гороскопы, старинные диаграммы — перегонка, выпаривание, прокаливание — золотая цепь элементов, странный отсвет озарений давно ушедших эпох, пророческие заклинания древних оккультистов: «Все соединено в одном, разделенном надвое; ребис, или гермафродит; дым тянется к дыму; ветер несет себя в брюхе своем; ребенок делается прокаженным и нечистым из-за гниения лона. Conjunge fratrem сит sorore et propina illis poculum amoris. Я несу свет, но тьма тоже присуща моей природе».

Рут закрыла книгу и провела пальцем по корешку.

Последняя фраза показалась знакомой.

Да. Ее загадочный дружок по переписке использовал эти слова в одном из своих посланий. «Должно быть, мы читаем одни и те же книги», — подумала она. Родственные души и все такое — две головы, но мысль одна.

В последнее время ее духовный двойник вел себя подозрительно тихо. Еще немного, и ей станет недоставать его зловещего внимания. Доктор, наверное, уже ушел.

Рут поспешно прошла в гостиную.

Лидия еще не встала.

Увидев Рут, она слабо улыбнулась, однако ничего не сказала. Рут ответила кивком. Сняла со стула кардиган, повернула картину лицом к Лидии и присела на край кровати. Принчипесса в знак приветствия выгнула спину и потянулась. Рут погладила котенка.

— Все в порядке?

Лидия кивнула.

— Миссия выполнена. — Рут посмотрела на картину. — Раму сняли, но я закажу новую, и тогда мы повесим ее над камином, как в добрые старые дни.

Лидия надела свои доисторические очки в бакелитовой оправе и принялась изучать содержимое самодельной аптечки.

— Помогите мне, дорогуша. Я не вижу красных…

— Их и нет. Остались две зеленые, вам надо принять их после обеда.

— Хорошо хоть, что не до. У меня от одного только их вида начинается ужасная ипохондрия!

— Что ж, болеют и ипохондрики.

— Странно, но я вовсе не чувствую себя больной. Я просто стара, и мое место на кладбище.

Рут похлопала ее по колену.

— Как насчет того, чтобы взять эту слезинку у вас на щеке крупным планом, мистер Селзник?

— Вы все шутите, дорогуша. А мне уже не до шуток. Всем хочется жить долго, но никто не хочет стареть. Вот и вся философия.

— Я бы на вашем месте радовалась.

— Чему?

— Вы уже не молоды, а значит, неуязвимы.

Продолжать этот бесконечный и бессмысленный разговор Рут не хотелось. Она намотала на палец прядь, подергала, отпустила и взялась за ноготь.

Взгляд ее переместился на картину.

— Зачем вы это делаете? — тихо спросила Лидия.

Рут посмотрела на обезображенный ноготь.

— Бог его знает. Не хочу притворяться, что понимаю логику решений отравленного пагубными привычками мозга. Может быть, мне просто нечем больше заняться. Может быть, я просто пытаюсь найти другие жизненные ценности.

— А чем плохи нынешние?

Рут прикусила губу, но через секунду все же поборола нежелание говорить.

— С тех пор как я встретила вас, со мной происходит что-то странное, непонятное, непостижимое.

— Вот как?

— Раньше я верила в то, что вещи таковы, какими я их вижу. Теперь меня одолевают сомнения. Мне начинает казаться, что некоторые ключевые вопросы скрыты завесой фактов.

— О чем вы говорите? Я не понимаю.

Рут нахмурилась, подобрала с пола лотерейный купон и аккуратно порвала его на несколько полосок.

— Я говорю о вас. О себе. О картине. Я больше не понимаю, что происходит. Прежде я готова была поклясться, что дороже этой картины у вас ничего нет. Не стану рассказывать, каких трудов мне стоило добыть ее. И что же? Вот она здесь, перед вами, а вы… вы даже и не взглянули на нее.

— Вы только не думайте, что я не ценю…

— А что мне думать? Объясните.

— Все дело в письмах, дорогуша, все дело в письмах. Бедняжка Йоханнес… ему так не повезло. Он разочаровался в любви. Хотела бы я знать, что с ним сталось.

— Принимая во внимание, что вы его праправнучка, бесследно он не сгинул. Если только не додумался до клонирования человеческих особей. Впрочем, насколько я поняла из писем, кровь в нем бурлила вполне человеческая.

— Мне так его жаль. Очень, очень жаль. Нам, ван дер Хейденам, никогда не было легко. Нам все давалось трудом. И бед на нашу долю выпало немало. Это проклятие. Мы — рыба в мутной воде.

Рут сложила полоски купона и стала рвать их на более мелкие кусочки.

— Думаю, вы имеете в виду Сандера, еще одну горошинку в стручке.

Лицо старухи просияло.

— Ох, дорогуша, я совсем забыла вам сказать! Я видела его вчера. Помните, я говорила, что он приходит иногда?

Рут подула на клочки, и самодельное конфетти мягко опустилось на ковер.

— Вчера вы видели меня. Мне жаль вас разочаровывать, но это так. На улице было немного холодно, и я позаимствовала кое-что из гардероба вашего брата. Надеюсь, вы не в обиде. Извините, если огорчила. Я поступила необдуманно. Мне, однако, трудно понять, как вы согласуете известный факт его смерти с оптимистической верой в то, что он разгуливает по ночам по этому чертову дому. Не хотелось бы читать нотаций, но ваши способности рассуждать здраво явно серьезно нарушены.

Лидия вспыхнула:

— Со мной все в порядке! А вот вы позволяете себе непозволительное, когда говорите так обо мне. Я уже начинаю раскаиваться в том, что, посочувствовав, пожалев, впустила вас в свой дом.

— Вы мне посочувствовали? Вы меня пожалели? — воскликнула Рут. — А я-то думала…

— Что? Что вы думали?

— Ничего. Но я скажу, что думаю сейчас. Похоже, мы стоим друг друга. Вы и я. И не просто стоим — мы заслужили друг друга.

— Вы покормили кошку?

— Перестаньте уходить от темы.

— А почему вы считаете, что никто, кроме вас, не имеет права определять, какой быть этой теме? — парировала Лидия.

— Потерпите. Хотя бы разок. Для разнообразия. Мне надоело ходить вокруг да около. Я хочу услышать ясные и четкие ответы. Если, конечно, вас не затруднят мои вопросы. Например, такой. Томас Спрингер когда-либо появлялся у вас со своим чернокожим другом по имени Камерон?

— С чернокожим другом?

— Только не говорите, что вы запамятовали. Или что к вам никогда никто не приходит. Эти отговорки не пройдут. Итак?

— Ну, раз уж на то пошло… Да, я припоминаю, что видела здесь того, о ком вы спросили. Должна признаться, я была не в восторге от его манер. Выдул полбутылки моего джина.

— В этом разговоре упоминалось мое имя? В любом контексте.

Лидия фыркнула.

— Не думаете же вы, что я помню детали какого-то давнего разговора. Может быть, мы и говорили о вас, а может быть, нет.

— Спасибо, вы мне очень помогли. Ладно, попробуем зайти с другой стороны. Помните, зачем к вам приходил господин Бломмендааль?

Старуха закрыла глаза, ясно показывая, что не намерена отвечать.

— Видите ли, я знаю, зачем он приходил, — немного смягчившись, продолжала Рут. — Я знаю о завещании. — Она попыталась взять Лидию за руку, но та резко отстранилась. — И я знаю, что вы руководствовались самыми благими намерениями. Только вот ситуация полностью вышла из-под контроля. Вы говорили Томасу или его другу, что намерены изменить завещание?

Лидия медленно покачала головой и открыла глаза.

— Вы рылись в моих вещах, — едва слышно, с болью проговорила она. — Вы злоупотребили моим гостеприимством.

— Признаюсь, да, рылась. Если бы не рылась, мы не нашли бы писем. Но еще я рылась в них потому, что вы до невозможности скрытная. Хотите, чтобы я вам доверяла, а сами кормите меня полуправдой, вымыслом и просто ложью.

— Я поделилась с вами всем.

— И это я тоже знаю. — Рут вздохнула и закрыла лицо руками. Она не знала, что еще сказать.

— Так это Скиль вам досаждает? — встревожилась старуха. — В этом дело?

— Скиль — старый, немощный и совершенно сбрендивший старик. В отличие от вас. Если мне кто-то и досаждает, то определенно не он.

— Конечно, он, — уверенно отрезала Лидия. — Я всегда вам говорила, что это он.

— Претендует на картину Скиль, но есть и другие заинтересованные стороны. Если вы прочитали письма, то понимаете почему.

— Картина, — хмыкнула Лидия.

— Да, картина. А что?

— Это ведь какой-то новый процесс, да? Новая технология?

— Это фотография, черт бы ее побрал! Фотография, понимаете? — Рут чувствовала, что теряет терпение. — Возможно, первая фотография в истории человечества. А если так, то она стоит больших денег. Mucho dinero. Говоря вашим языком, особнячок в колониальном стиле в центре Питсбурга и сколько угодно джина из золотого крана прямо у вас в кухне.

— Мне не нужна картина. Она ваша.

— О? Могу спросить почему?

— Она мне не нравится, — высокомерно объявила старая упрямица. — Думала, что нравится, а теперь вижу, что нет.

Обе повернулись к картине.

Йоханнес никуда не делся — он все так же смотрел из своего окна. Теперь он не собирал музейную пыль. И не скучал в отделении химического машиностроения. Йоханнес ван дер Хейден вернулся домой. В аптеку на Кейзерсграхте. Туда, где все случилось. Несчастный, он смотрел в окно, все еще спрашивая себя, почему мир обошелся с ним так несправедливо, так жестоко. Неудивительно, что Эстер сделала то, что сделала. По крайней мере Джакомо не терялся. Не растрачивал жизнь по пустякам, не предавался пустому самобичеванию, не жаловался на судьбу и не хныкал. Да, хорошего в нем было мало — та еще скотина, — но в его беспардонном прагматизме было что-то живительное.

Рут была согласна с Лидией.

От картины — или фотографии, как ни назови — разило желчью. При всех ее с дотошной тщательностью выписанных деталях, при всей прелести мимозы, при всем очаровании Эстер — да, ей картина тоже не нравилась.

— Значит, нас уже двое, — со вздохом согласилась она.

— Тогда почему вы ее украли?

— Извините?

— Только не уверяйте меня, что вы ничего такого не делали. Я знаю. Никакого рассмотрения не было. Никакого решения не принималось. И претензии Скиля никто еще не отверг. Вы взяли картину. Сами по себе, не сказав мне ни слова. И вам еще достает наглости говорить о полуправде, вымысле и лжи! Пусть я сделала вас своей наследницей — за что, дорогуша, приношу извинения, — но вы сделали меня соучастницей в краже. Меня могут арестовать за хранение краденого. А теперь ответьте, кто из нас кому удружил? Я вас спрашиваю!

— Пожалуйста, перестаньте! — в отчаянии взмолилась Рут. — Вам нельзя так волноваться.

Губы старухи тряслись от гнева.

В таком состоянии с ней могло случиться все, что угодно. Еще один приступ — и конец. И тогда ее обвинят уже не в краже, а в доведении до смерти.

— Ладно, признаю. Я украла картину. А знаете почему? Потому что иногда приходит время, когда, если хочешь что-то сделать, надо действовать самому. С первой нашей встречи все вертелось вокруг картины. Она свела нас, она же и разводит. Вы так хотели ее вернуть — по причинам чисто сентиментальным, как я тогда считала. Потом мы выяснили, что на нее положил глаз кое-кто еще — по причинам, скажем так, далеким от сентиментальных. Да, верно, я сделала кое-что, чтобы предопределить решение комиссии. Вероятнее всего, ее признают вашей собственностью. Но когда? Через год? Через два? Или пять? Вечно никто не живет, Лидия. Посмертное удовлетворение — полагаю, вы со мной согласитесь — полная чушь. Да, все так, я украла картину. И теперь выясняется, что она вам не нужна. Дело не в деньгах — упаси Бог! Она вам просто не нравится. Что ж — справедливо. Ничего не попишешь. Но, черт возьми, вы могли сказать мне об этом раньше? Мы с первого дня знакомства мусолили эту тему…

— Не грубите мне! Если мне не нравится картина, то виноваты в этом вы!

— Я?

— Да, вы. Вы нашли письма, так? И они все изменили… весь контекст. Мы, в семье, всегда считали, что женщина на картине — наш предок. Теперь же выясняется, что она не только не имеет никакого отношения к ван дер Хейденам, но еще и виновна в предательстве. Она, сама того не желая, сломала Йоханнесу жизнь, и картина хранит печать ее отвратительного поступка. Не представляю, как я могла бы терпеть ее присутствие в нашем доме. Для нас она все равно что чума!

— Попробуйте взглянуть на случившееся с другой точки зрения. Если бы она не дала Йоханнесу отставку, вас, может быть, и на свете бы не было. В любом случае Сандер, несомненно, прочитал письма. Он должен был знать. И все равно хотел вернуть картину.

— Я не сторож брату моему.

— Неужели? А я как раз думала, что вы только тем и занимались, что присматривали за ним.

Слова слетели с языка раньше, чем Рут успела остановиться.

Что-то изменилось.

Лидия окаменела. Глаза ее излучали холодную ярость.

— Убирайтесь! — прошипела она. — И забирайте с собой эту картину!

Рут колебалась.

Что это? Шутка? Может, Лидия просто переиграла?

Но потом в ней тоже всколыхнулась злость. Нет, не шутка. Далеко не шутка. Они обе дошли до предела. С нее хватит. С самого начала Лидия только и делала, что использовала ее. Уж не была ли их вторая встреча подстроена кем-то? Но чего ради? Ясно, что не ради картины. Картина ей не нужна. Все переплелось, перепуталось, и вот — замыкание на линии.

Краем сознания Рут понимала, что нужно остаться. Не из сострадания и жалости. По необходимости. В каком-то смысле она возложила на себя ответственность за Лидию. Стала ее матерью, сестрой, ребенком. Но теперь на первое место вышел вопрос чести.

Она скованно поднялась и взяла картину.

— Вы действительно этого хотите?

— Да, — твердо ответила старуха. — Я действительно этого хочу. Действительно. Забирайте вещи и уходите.

 

Глава тридцать четвертая

Туман над Кейзерсграхтом стал еще гуще.

Рут накинула на голову капюшон и затянула потуже шнурок.

Все получилось нескладно, но она не сказала ничего лишнего, только то, что думала, и в какой-то момент соединявший их с Лидией трубопровод симпатии не выдержал и лопнул. Возвращаться она не собиралась, разве что за вещами. А пока все ее имущество ограничивалось одной-единственной вещью. Вещью, от которой она с удовольствием бы избавилась. Картина лежала в пакете. Пакет Рут держала под мышкой.

Глаза слезились от холода. В ушах стучала кровь. Разрыв случился неожиданно, но, если подумать, все к тому и шло. Гнойник созревал несколько дней, и пары второпях, по неосторожности брошенных слов оказалось достаточно, чтобы он лопнул. И все же оставалось что-то похожее на сожаление. Слова ее были отравлены злостью и раздражением, и от понимания своего бессилия перед столь простым фактом становилось только хуже.

Переходя Мюнтплейн, Рут поскользнулась и присела, чтобы потереть икру. Мышцу как будто завязали в узел. Она огляделась. Старая башня Мюнт утеряла в тумане свой шпиль. Скрипели невидимые трамваи, надрывались велосипедные звонки. Она выпрямилась и зашагала дальше, надеясь, что мышца при движении сама разберется с узлом.

Автопилот вывел ее на площадь Дам. Рут свернула было на Рокин, но передумала и, развернувшись, направилась через мост в сторону Ньюивемаркт.

И оказалась в районе секс-шопов и эротических театров — la zona rosa, розовый рынок человеческих желаний. Как ни странно, несмотря на свою сомнительную славу, улица, по которой шла Рут, не вызывала ни отвращения, ни даже брезгливости. Скорее наоборот, располагала к уюту и покою. Проститутка в парике а-ля Долли Партон и отделанном оборочками и рюшечками неглиже сидела, подобрав под себя ноги, в окошке-витрине своего заведения с застывшей на лице улыбкой, предназначенной невидимым потенциальным покупателям. На углу бодро музицировал небольшой, в пять человек, оркестр Армии спасения с драматически охрипшей трубой. Неподалеку мирно беседовали полицейский и уличный торговец заводными собачонками, которые смешно виляли хвостами.

Рут замедлила было шаги перед пивным баром, манившим к себе мягким светом ламп и приглушенным звоном бокалов, но все же прошла мимо — нервное напряжение подобно заведенной пружине гнало дальше. Она знала, что завод надо выработать, напряжение сжечь, а для этого есть только один способ — шагать, шагать и шагать. Тем более что у нее была цель — «Спекулянт». Ей казалось, они не виделись целую вечность.

Рут хотела вернуться на баржу. Получить ее назад.

Баржа была ее старым, ржавым коконом. Ее кожей. Ее раковиной. Без баржи она была черепахой без панциря.

Какого черта она вообще связалась с Лидией? Что на нее нашло? Рут не знала. Но так было всегда. Она покидала баржу, чтобы вступить в контакт с окружающим миром, а потом, озлобленная и сытая по горло контактом и миром, уползала назад.

Сейчас она нуждалась в убежище как никогда раньше. Так, словно от этого зависела ее жизнь.

Каналы постепенно расширялись, и сырой воздух, пробиваясь через туман, холодил легкие.

Девчонка с рюкзачком за спиной налетела на нее и, пробормотав что-то неприятное на каком-то восточноевропейском языке, исчезла во мгле.

На привокзальной площади переминался с ноги на ногу уличный музыкант.

Что делать? Рут не знала.

Впрочем, за время странствования через утонувший в тумане город в голове у нее начал складываться план. Или по крайней мере направление.

За дорогой остановился идущий на восток трамвай. Дверцы открылись. Слегка прихрамывая, Рут пересекла улицу и успела вскочить в вагон. Пользоваться этим маршрутом раньше ей не приходилось, но трамвай шел в нужную сторону. Порывшись в сумочке, она нашла карточку. Судя по адресу, путь предстоял неблизкий. План никак не складывался, но менять что-то было уже поздно.

Так или иначе, баржу она найдет.

Надо только идти напрямик, доверяясь чутью.

Трамвай ритмично покачивался, и Рут позволила себе расслабиться. Убаюканная, она стала засыпать, но тут вагон остановился, и вагоновожатый объявил конечную остановку.

Рут сошла в числе последних и двинулась дальше на восток.

Из тумана проступали силуэты знакомых и незнакомых конструкций: буровых вышек, конвейерных погрузчиков, пристаней, бонов и маяков. Все они были отлиты или слеплены из того же, что и туман, призрачного материала и казались громадными иероглифами, вытисненными на серой визитной карточке. Проходя мимо склада, Рут услышала за дверью громкий собачий лай и лязг натянувшейся цепи.

Редкие корабли-невидимки перекликались сиренами, издавая один и тот же звук — священный звук «Ом».

Справа вытянулись жилые дома, но людей видно не было. Улица обрывалась у самой воды, в нескольких метрах от ощетинившихся мачтами парусных яхт, издававших жутковатые щелчки, стоны и хрипы. Туман превратил их в призраки. Туман был отравляющим газом. Обитатели домов уже испустили дух, тихо отошли в мир иной за серыми подъемными окнами и протекающими водосточными трубами в этот последний день Помпеи.

Эрстхавен… мостик через канал Амстердам — Рейн… впереди Зеебурги Эймеер.

Где-то поблизости проходила большая дорога — Рут слышала осторожное ворчание машин.

Чем дальше от города, тем ниже падала температура.

Сие маргинальное место принадлежало портовым грузчикам и матросам. В непогоду они сваливали со своих контейнеровозов, рефрижераторов и танкеров и собирались в тесных барах и ночлежках с украшенными всевозможными банкнотами потолками и оклеенными монетами полами, электронными часами в виде пивных кружек, музыкальными автоматами, спутниковыми антеннами на стенах и настроенными на футбол телевизорами над баром. Честно говоря, на улице Рут чувствовала себя в большей безопасности. Бары были шумными, пьяными глобальными деревнями кочевников-мужчин, убивающих время и мозговые клетки общепринятым мужским сообществом образом.

Холод и туман, выступив сообща, прихватили все и подвесили в буферной зоне между днем и ночью, сном и бодрствованием, жизнью и смертью.

У моря туман превратился в колючую ледяную морось, что-то среднее между дождем и снегом, колющую кожу крохотными иголками. Рут вытерла рукавом лицо. Ледяные капли собирались на носу, на подбородке, пробирались тайными маршрутами под оборонительные редуты одежды.

Небольшое удовольствие — промокнуть до костей.

К тому же сырость только усиливала боль в икре, которая вопреки надеждам не проявляла ни малейших намерений уходить. Пальцы, сжимавшие нижний край картины, закоченели и потеряли чувствительность. Когда Рут попробовала их разогнуть, они категорически отказались выполнить приказ.

Еще один мост.

Внизу по широкому клубку рельсов прогрохотал грузовой поезд. Тротуар на другой стороне улицы кончился, и короткий переулок, зажатый между двумя рядами высокой проволочной улицы, вывел ее к широкой пристани, забитой платформами, контейнерами, сборными складами, офисами и мастерскими. Дул арктический ветер. Иногда ему удавалось разогнать туман, и тогда сквозь дымку просвечивали оранжевые и красные огни нефтехранилища.

Выудив из кармана карточку, Рут сверила адрес с номером на дощечке бакалейной лавки. Где-то здесь, где-то рядом… вот только в какую сторону вести отсчет?

И вдруг в разрыве серых облаков, над краем причала, появилась звезда. Цвета бычьей крови.

Шестиконечная звезда с кружком посередине и еще одним внутри первого.

Звезда на люке.

Она нашла свою баржу.

«Спекулянт» стоял у самого причала, надежно прихваченный швартовыми. Трапа не было, но она без труда переступила узкую щель.

Подергала дверь. Закрыта. Ключей у нее нет. Не беда — раз баржа здесь, то рядом должны быть и сухой док, и ремонтная мастерская.

Рут перепрыгнула на берег и отправилась на поиски. Долго искать не пришлось: пустая бетонная площадка, служившая парковкой… свалка… и вот оно — «Мастерская Дреста по ремонту и комплектованию морских судов».

Мастерская представляла собой огромный обшарпанный ангар с жилым помещением наверху и садиком на крыше. В ангаре играла музыка. Рут остановилась, затаила дыхание и прислушалась.

Мелодия была знакомая.

«Муче» — Бэби Кокс с Дюком Эллингтоном. Вещь не для семейного прослушивания, но ей нравилась. Более того, пластинка была ее — иголка подскакивала именно там, где надо.

По спине пробежал холодок…

Рут навалилась на проржавевшую раздвижную дверь и вошла.

Темно. В темноте — металлические звуки. Перевернутая моторка. Сети. Гребной винт. Хромированные перила.

Музыка звучала в глубине ангара, где под антресолями горела лампочка и откуда в кабинку наверху вела короткая лестница. Рут переступила через груду спасательных жилетов и решительно направилась к свету.

Шипение и потрескивание сварочного аппарата сопровождалось фонтаном ослепительных брызг. На деревянных кОзлах лежал большой бурый руль. Лицо сварщика закрывала защитная маска, но Рут уже догадалась, что это Дрест. Джаз мог слушать только он.

Источником музыки служил доисторический заводной граммофон с золотисто-черной ребристой трубой. Бэби Кокс отпела свое, духовые подвели черту, все получилось быстро, по-деловому — очевидно, музыкантам хотелось поскорее добраться до бара.

Дрест повернулся и поднял защитный щиток.

— «Виктор Третий», — сказала Рут.

Он выключил сварочный аппарат и вытер руки о валявшуюся на полу тряпку.

— Двойной пружинный мотор. 1919-й. Моя гордость и радость. Извините за Эллингтона. Соблазн оказался слишком велик. Все остальное на барже.

Дрест подтащил табуретку и предложил гостье сесть.

— Мне кажется, вы проголодались. Ничего особенного у меня нет… — Он исчез на несколько минут и вернулся уже с тостом, на котором лежала пара сардинок.

Пили кофе, потом шнапс и разговаривали.

Баржу вычистили, привели в порядок, на корпус в нужных местах поставили заплаты. Еще немного, и все будет готово. Дрест сказал, что внутри все высушили с помощью керосиновых плиток, и он сам расставил вещи по местам.

— Так что добро пожаловать домой.

Как же она могла забыть о Дресте? Он был на барже в тот день, когда она вернулась в город от родителей, когда «Спекулянт» едва не затонул. Они еще разговаривали, обсуждали возможность диверсии. Рут помнила, что ей было с ним легко, что его присутствие успокаивало, что он помог справиться с эмоциями и предложил план действий. И вот он снова перед ней — в перепачканном маслом комбинезоне с металлическими замками-«молниями», с длинными черными волосами, в которых уже мелькают белые нити, и прямыми темными бровями, небритый и улыбающийся. Разговаривая, Дрест постоянно жестикулировал левой рукой.

И в довершение ко всему на ногах у него были деревянные кломпы.

Ее так и подмывало спросить: «Эй, где вы, черт возьми, находитесь? Уж не в Голландии ли?» Реплика уже вертелась на языке, но так с него и не слетела — в конце концов, доблесть, как говорят, — это наполовину осторожность. И все же было в Дресте что-то располагающее, успокаивающее, настраивающее на неспешную откровенность.

Что?

Голос? Глаза? Улыбка или кломпы?

Так или иначе, ее потянул к нему некий древний, живущий в крови атавизм.

И она говорила, говорила, говорила…

Я… мне… меня…

И чем больше Рут говорила, чем чаще ее внутренний цензор путался в противоречиях, тем увереннее загоняла она себя в угол, из которого есть лишь один выход — правда.

Рут показала Дресту картину, но не сказала, что это первая в мире фотография, и не упомянула о том, что украла ее из лаборатории. В конце концов, она видела его второй раз в жизни. Доверие ведь рождается не на пустом месте, оно строится постепенно, на прочном основании, а не на смутном, пусть и все более остром ощущении, что отказ в доверии во сто крат хуже риска открыться, что, прячась в пузырь секретности, она оставляет себе только мрачную перспективу одиночества. Раздираемая противоречивыми импульсами, Рут бледнела, нервничала и кусала ногти.

Наконец Дрест спросил, в чем дело.

Она посмотрела на него, как будто… И покачала головой.

— А если все-таки попробовать? — предложил он, видя ее сомнения.

— Дело в картине, — призналась Рут. — Вы подумаете, что я сумасшедшая, но есть вероятность, что она радиоактивная.

Дрест подался вперед и внимательно посмотрел на нее. Рут считала секунды. Он не моргнул.

— Только не спрашивайте, как, что и почему, — быстро заговорила Рут. — Так получилось. Я таскаю ее с собой почти двадцать четыре часа. И чувствую себя как-то… не так, как всегда. Я уже не знаю, что есть на самом деле, а что придумало мое воображение. Я не вижу разницы.

— Разницы между чем и чем?

— Разницы вообще. У меня что-то с головой. С вами такого не бывает?

— Ее облучили в лаборатории? — спросил Дрест, помолчав.

Рут кивнула.

— Извините за глупый вопрос, но разве нельзя обратиться в ту самую лабораторию?

Она покачала головой.

— Что за радиация? Знаете?

— Нейтроны. Калифорний-252.

Дрест поднялся и ушел в мастерскую, а вернувшись, показал прибор, похожий на большой телефон. Она даже испугалась, подумав, что сейчас он позвонит в полицию или даже в сумасшедший дом, но прибор оказался не телефоном. То, что ей показалось трубкой, было на самом деле ручкой, под которой находился дисплей.

— Переносной детектор, — объяснил Дрест. — Реагирует на гамма- и бета-излучение, но берет и нейтронное. Но это еще не все, сейчас принесу остальное.

Через несколько минут он подсоединил дисплей к детектору на конце телескопической рукоятки и занялся настройкой.

— Ущипните меня, я, наверное, сплю, — пробормотала Рут. — Откуда у вас радиационный детектор? Куда я попала?

Он усмехнулся:

— В нашем бизнесе без такой аппаратуры не обойтись. Мы пользуемся ею почти постоянно. Вы не поверите, но радиоактивные материалы буквально повсюду и во всем, а не только в атомных субмаринах. Возьмем, к примеру, вашу баржу…

— Моя баржа радиоактивная?

— Нет, но у вас, вероятно, есть тефлоновая сковородка. Технологический процесс предусматривает использование радиоактивности для закрепления тефлона на сковородке. Это лишь один пример. Второй — буквально все фрукты и овощи в вашем холодильнике тоже были облучены.

— Стоп! Хватит!

Он осторожно поводил детектором по картине: сначала с одной стороны, потом — с другой. Прибор мирно пощелкивал. Закончив, Дрест опустился на пол.

— Чисто. Вы сами слышали — частота сигнала не менялась, значит, ничего нет, никаких горячих мест. Довольны, а? Должен, однако, заметить, с вашей стороны было очень мило — притащить в мастерскую потенциально опасный для жизни материал.

— Я искала свою баржу. Были бы ключи, вас бы не побеспокоила.

Они оделись, забрали картину, ключи и пластинки. На выходе из мастерской им встретился мужчина, которого Дрест представил как своего брата и партнера по бизнесу.

На «Спекулянте» все было, как до затопления. Рут словно вернулась в счастливые времена, предшествовавшие знакомству со старушкой, которой она так необдуманно, не предполагая последствий, помогла перейти через улицу. Дрест уже подключил электричество. Сухо, тепло, уютно, вещи на своих местах, «Еврейская невеста» на стене, фотография родителей на столике. На обшивке никаких следов воды. Старые бархатные шторы высушены, отглажены и положены на стул. Пластинки вернулись на полку, розовый проигрыватель там, где ему и положено быть.

Чудеса, да и только.

«Его послали мне небеса», — подумала Рут.

В порыве чувств она обняла своего спасителя и тут же отстранилась.

— Не знаю, как вас и благодарить. В последнее время у меня все идет наперекосяк, а тут… очень любезно с вашей стороны.

— Я лишь делаю свою работу.

Рут наградила его улыбкой и подошла к иллюминатору. На стеклянной подвеске уже появилась тонкая сеточка паутины.

— Ну, если уж пауки вернулись, то пора возвращаться и хозяйке.

На столе в гостиной обнаружились бутылка бордо и ваза с фруктами.

— Знак любезности. Маленький сюрприз от компании. — Дрест поклонился с галантностью вышколенного слуги.

Рут нашла штопор, открыла бутылку и, погасив свет, зажгла свечу. Дрест поставил пластинку.

— Чувствуйте себя как дома, — предложила Рут. — И сбросьте эти… колодки.

Он снял кломпы. Они сели, чокнулись и молча выпили, слушая Лил Армстронг.

Дальше — лучше.

Разговоры, музыка, вино и приятная, расслабляющая обстановка.

У нее есть дом.

Она не облучилась.

И даже не одинока.

Вино, с его благоухающим ароматом дубовой бочки и давно минувшего лета, подействовало на Рут куда сильнее, чем шнапс. А может, одно наложилось на другое. Оно согревало кровь и поднимало настроение. Рут чувствовала, что достигла того состояния умеренной эйфории, которое равнозначно мудрости или философии и при котором мозг, подобно тропическому цветку, раскрывается и подставляет лепестки животворным лучам приятного общения.

Она даже не могла припомнить, когда в последний раз чувствовала себя настолько хорошо.

Даже боль в икре стала затихать. И в этом невероятном космическом танце партнером ее был Дрест.

Певцы и джазмены, которых они оба знали, имена которых отзывались одинаковым чувством: Лорел Уотсон, Бесси Смит, Валайда Сноу, Эва Тейлор, Кларенс Уильямс…

— Боюсь признаться, но у меня слабость к техно и трансу.

— С врачом не консультировался?

— Обычный для одиноких мужчин синдром. Вдруг обнаруживаешь, что тебе уже сорок и что ты далеко не молод. Вот и пытаешься обмануть время, перенимая привычки юного поколения.

— Хватаешься за соломинку.

— Хватаешься за все, что попадется.

Мысленно она уже сделала пометку — «не женат». Но к чему этот разговор? Уж не намекает ли он на что-то? Она подумала, потом подумала еще и приказала себе остановиться. Какого черта! Ей сейчас не до этого. О том, чтобы влюбиться, не может быть и речи. Других проблем хватает. Да и моральное состояние не самое подходящее. В последнее время Рут даже не надеялась, что когда-нибудь в кого-то влюбится. Надежды вредны. Надежды сводят людей с ума. Не надежда ей нужна, а двойная прививка от меланхолии и отчаяния. Другими словами, то же, что и всегда.

— В чем прелесть быть фанатом старого джаза, так это в том, что он тебя не старит, — мечтательно заметила Рут. — Это пренатальная ностальгия. Он приходит и уходит, а потом возвращается с очередной волной возрождения.

— Расскажи о себе, — попросил Дрест.

— Уже рассказывала.

— Расскажи что-нибудь еще. Прошу из чистого любопытства.

— Подожди пару месяцев, пока опубликуют официальную биографию.

Он налил еще по бокалу вина.

— Я люблю детей и животных, — начала Рут и тут же поправилась: — Не всех, конечно, а только некоторых. Когда нужно, могу быть умной. А в остальном обычная девушка, которая давно перестала удивляться и верить в чудеса.

Дрест изобразил грустного клоуна.

— А вообще, если честно, — продолжала Рут, — я стерва и дерьмо. И слишком стара, чтобы измениться.

— Моя мать всегда говорила, что измениться никогда не поздно.

— Вот как? А моя говорила так: «Если ты не заткнешься, спать пойдешь без ужина».

— Вот, значит, откуда берутся стервы.

— Ты прав. Я жертва. Я всегда говорила, что думала, а это мало кому нравится. Твою ведь баржу, наверное, еще никто не топил.

Дрест рассмеялся.

— Вообще-то однажды было. Брат — тот, которого мы встретили возле мастерской, — утопил в ванне моих пластмассовых уточек. Это случилось лет тридцать пять назад. А вообще я стараюсь держаться на плаву. Иначе нельзя. Такой у нас семейный бизнес.

— Моряк всегда моряк, — улыбнулась Рут и вдруг почувствовала, что жутко устала.

Она опустилась на пол и легла, положив под голову руки. Над ней был люк. Приближалась ночь, мало, впрочем, чем отличающаяся от серого, унылого дня. Вверху клубился туман, а в стекле отражались маленький вертикальный глаз мигающей свечи и картина — желтый гриб мимозы и атласное платье Эстер.

Медленный блюз действовал на нее как опиум. Она закрыла глаза, но музыка все продолжалась и продолжалась.

Время остановилось.

Рут открыла глаза.

Над головой все так же плясал отсвет свечи. Пластинка доиграла до конца. Музыка кончилась. Из динамика доносилось тихое шуршание.

И ничего больше.

Она лежала в прежней позе, на спине.

Рут подняла голову. Оперлась на локоть. Дрест лежал рядом и, не мигая, смотрел на нее. Интересно, как ему удается так долго не мигать? Актеров обучают этому специально для крупных планов. У Дреста фокус получался совершенно естественно. Но какие мысли кроются за этим молчаливым бдением?

Она повернулась на бок.

— Тебе что-то снилось. Глаза были закрыты, но глазные яблоки двигались, и веки подрагивали.

— Да, сон какой-то странный. Я видела себя. Ребенком. Стояла на площадке во дворе. И еще там была тень от листьев на земле. Она колыхалась. Так красиво! Сны! Это все из-за чертовой погоды. Наверное, я простудилась.

Он подвинулся ближе и положил ладонь ей на лоб. Ладонь была большая и почти накрыла глаза.

— Ну что, есть температура?

— Конечно. Тридцать семь.

— Здорово. С такой рукой и градусник не нужен.

Дрест улыбнулся:

— Есть чем гордиться.

Он убрал руку и тоже лег на бок, словно ожидая ее следующего шага.

Скромный парень. В его движениях, позе, взгляде сквозила нерешительность, которая в данных обстоятельствах делала ему честь.

Кровь прилила к щекам.

Рут ощущала свое дыхание — теплое прикосновение к углублению над верхней губой. Она чувствовала и запах Дреста — запах молекул, оставшихся от его ладони у нее на лбу. Запах лодок, моторов, дизельного топлива. Запах нефти, потерянных миров, органических остатков, сохранявшихся миллионы лет.

Не выдержав его взгляда и смущенная неоднозначностью ситуации, она отвернулась. Можно повернуть налево, можно повернуть направо — выбор за ней. Кто не был в подобном положении? История повторяется…

— Доверься себе, — сказал он. — Тебе нужно поверить в себя.

— Так уж и нужно?

— Да. Шанс дается только раз.

— Я свой, может быть, уже использовала.

— А по-моему, у тебя его и не было.

Она снова покраснела.

Протянула руку.

Он погладил ее по щеке, и она закрыла глаза.

Он придвинулся ближе.

Баржа тихонько постанывала. Динамик по неизвестной причине уже не шумел. Она потянулась… наугад…

Пальцы запутались в копне его волос. Она привлекла его к себе. Ровное, теплое дыхание… Губы на мочке уха… рука на груди…

— Мы же совсем друг друга не знаем, — мягко запротестовала Рут.

— Могли бы узнать лучше.

— Попозже. Давай отложим это на потом.

Его щека коснулась ее щеки. Губы коснулись губ. Сначала настойчиво, потом мягче, нежнее…

В своем крохотном внутреннем космосе Рут вернулась к той самой точке, где была накануне, когда стояла в лаборатории, когда все остановилось и прошлое, настоящее и будущее соединились, как расплавленная руда. Тогда она испугалась. Сейчас страха не было.

Место, помеченное X.

Ты здесь. Останься здесь, милая. Здесь так хорошо. Здесь все знакомо. Автобусы не ходят, да и какого черта — куда тебе спешить?

Два часа назад об этом не могло быть и речи.

Два часа назад у нее была другая жизнь.

Загудела сирена.

Дрест замер.

Рут чувствовала, как поднимается и опускается его грудь, но в мускульных частотах тела произошло едва заметное смещение. Атомы вдруг поменяли полярность.

Она открыла глаза.

И вздрогнула.

Дрест стоял на четвереньках, напрягшись так, что Рут видела дрожание мышц. Он походил на приготовившегося к прыжку волка. Она еще не видела его таким.

Совсем другой зверь. Хищник.

Сердце подпрыгнуло и застучало вдвое быстрее.

Согнув ноги, она оттолкнулась от пола и подалась назад, подальше от него, в угол, под полку. Дрест посмотрел на нее и вдруг приложил к губам палец. Потом показал пальцем вниз.

Рут скосила глаза — он указывал на бокал с вином.

Рехнулся?

Сама виновата — позволила себе зайти слишком далеко… слишком близко подпустила незнакомца. Одному Богу известно, кто он такой и на что способен. Судя по жестам, безумец. Может, даже маньяк…

Да какого ж хрена! Что тут происходит?

Ее словно парализовало. Она снова проследила за направлением его взгляда.

Что-то было не так.

Страх отступил перед любопытством. Она подвинулась ближе.

Вино в бокале покачивалось. Несколько секунд Рут смотрела на него, потом перевела взгляд на Дреста.

Опять сосредоточилась на вине.

Бокал накренился и… Она едва успела его подхватить. Пара капель упала на пол.

Они переглянулись.

Почему в динамике нет никакого шума?

Тишину нарушали только звуки самой баржи. Но теперь ее постанывания и поскрипывания уже не казались знакомыми. В них слышалось натужное, болезненное напряжение. «Спекулянт» как будто испытывал непривычную нагрузку. Им овладели невидимые силы…

Они одновременно вскочили и бросились к иллюминатору.

Туман, туман, туман…

Но где же кирпичная стена набережной? Она должна быть справа по борту. Вместо нее — дымка, серое облако неизвестности.

Дрест щелкнул выключателем — ничего. Их отключили…

Он схватил ее за руку и потащил за собой — через камбуз… по лестнице… наверх…

Палуба была сырая и скользкая. Баржа поворачивалась, точнее, крутилась, то медленно, то быстрее, то клонясь на борт, то зарываясь носом в волну.

Рут поскользнулась, и икра тут же напомнила о себе резкой болью. Она ухватилась за крюк, к которому обычно привязывала веревку для сушки.

Туман становился реже. Просветы в разрывах помогли определиться. Их отнесло от берега метров на двадцать, но расстояние увеличивалось.

Рут оглянулась.

Рядом никого не было. Сердце сжалось…

— Господи! Дрест, где ты?

Она двинулась в обход, держась за брезент, накрывавший ящик с инструментами. Материал был такой жесткий, что ухватиться за него было целой проблемой.

Баржа застонала и начала заваливаться на левый борт. Ноги поехали по мокрой палубе, и Рут, ломая ногти, вцепилась в перепоясывавшую брезент веревку. Ей удалось удержаться. Когда «Спекулянт» выровнялся, она увидела на пальцах кровь, но боли не почувствовала.

Они уходили все дальше от берега.

Как и пассажир, приникший к иллюминатору заходящего при низкой облачности на посадку самолета, Рут могла судить о скорости движения только по одному ориентиру — туману, который тоже не стоял на месте, а смещался — куда? Если он движется в одном с ними направлении, это создает иллюзию замедления, если же наоборот, то… Господи! Какого черта она забивает голову задачками из школьного курса физики?! Логарифмическая линейка не спасет.

— Дрест! — в отчаянии закричала она. — Где ты?

Он появился из-за рулевой рубки.

— Ключи! Дай мне ключи!

— У меня их нет. Они у тебя.

— Я дал тебе ключ от камбуза. Других там не было.

— Придется поискать. — Ее вдруг захлестнула ненависть к нему. — Разве не ты пришвартовал баржу?

— Я пришвартовал. Причем надежно, двумя канатами. Закрепил как надо.

— Получается, что не как надо. Послушай, пни эту чертову дверцу. Она едва держится. Надо же как-то выруливать из этого течения.

Их снова закружило, и он присел, чтобы сместить центр тяжести.

— Вырулить не получится.

Она уставилась на него, сжав кулаки в бессильной ярости.

— Что? Почему?

— Руль, который я чинил в мастерской… это был твой руль.

— Мой?

Он молча кивнул.

— Но мой руль был в порядке.

— Мы его сломали. Когда отводили баржу в док. Попали на мелководье и не успели остановить двигатель. Нескольких секунд оказалось вполне достаточно.

— Но почему вы его не починили?

— Обычно мы проводим такие работы в сухом доке, но тут сбились с графика, а в док привели другую баржу. В общем, я собирался закончить все завтра.

Рут схватила его за рукав:

— Невероятно. Так, значит, у нас нет руля?

Он молча кивнул.

Без руля…

Она закрыла глаза и застонала.

Баржа вдруг задрала нос. Скорость заметно увеличилась.

Они стояли, держась друг за друга и вглядываясь в широкий просвет.

Берег удалялся. Удалялись фонари, с большим интервалом расставленные вдоль причалов. Удалялась мастерская Дреста. Справа появился горбатый мостик, переброшенный через железнодорожное депо.

На мосту кто-то стоял. Крохотная фигурка на фоне низких облаков, пылающих отсветом огней Амстердама.

Вроде бы мужчина… мужчина в шляпе.

Рут напрягла глаза, но он был слишком далеко, чтобы разглядеть детали.

Он повернулся и, сделав несколько нерешительных шагов, исчез с горизонта.

Она хотела указать на мужчину Дресту, но что-то остановило ее.

В какой-то момент — может быть, когда мужчина повернул голову — в нем проскользнуло что-то знакомое. Точно так поворачивала голову Лидия, когда они расставались на улице или когда она выходила из комнаты. Тот же самый язык тела — различимый и понятный даже на расстоянии.

Чушь, ерунда, галлюцинация — но именно так ей показалось.

 

Глава тридцать пятая

Баржа вышла из тумана.

Первым, что увидела Рут, было нефтехранилище. Дальше проступал силуэт электростанции и протянувшиеся вдоль побережья по периметру польдера ряды ветряков — огромных белых цветков с тремя лепестками и медленно вращающимися головками.

Светлячки автомобильных фар обозначали дорогу через дамбу, связывающую Северную Голландию и Лелистад. Случиться могло всякое, но в данный момент они шли прямиком к ней. При сохранении курса баржа должна была неминуемо врезаться в плотину.

Рут сжалась.

От холода стучали зубы. Над водой носился пронизывающий ветер.

— У тебя есть мобильник?

— Нет. А у тебя?

Она покачала головой.

— И что теперь? План Б?

— Надо найти ключи.

— На кой черт нам ключи? Ты же сам сказал. У нас нет руля.

— Изменить курс мы не в состоянии, но можно было бы включить двигатель на задний ход. По крайней мере сбросили бы скорость. — Дрест с сомнением посмотрел на Рут: — Есть идея получше?

— Нет.

— Так где они?

— Кто?

— Ключи.

Она выудила из кармана ключ и протянула ему.

— Этот от камбуза. Остальные были у тебя. Я же здесь по меньшей мере неделю не появлялась. Подумай. Сосредоточься. Постарайся вспомнить, где и когда ты их видел в последний раз. Что ты с ними делал?

— Наверное, открывал рулевую рубку или заходил в машинное отделение.

— В рулевой рубке их быть не может — она заперта. Изнутри ты закрыть замок не мог.

Они вместе спустились в машинное отделение.

Дверь была закрыта.

И ничего похожего на ключи.

Дрест вдруг щелкнул пальцами:

— Есть! Мастерская!

— У меня есть мастерская? С каких это пор? — съязвила Рут.

— Черт… Не мастерская… там есть такое место, возле переборки… Я чинил примус… Может быть, оставил на полке.

Они бросились вниз, едва не застряв на узкой лестнице.

Ключи действительно лежали на полке.

Дрест схватил их, подбросил в воздух и поймал на лету.

— Есть!

Они выбрались на палубу.

Открыв дверь, Дрест торопливо вставил ключ в гнездо и повернул.

Двигатель неуверенно заикнулся и умолк.

Вторая попытка.

Тот же результат.

— Боже… — прошептала Рут. — Посмотри!

Они слишком долго искали ключи. За несколько минут ситуация кардинально изменилась. Неизвестная сила — скорее всего встречное течение — развернула баржу.

«Спекулянт» больше не шел к плотине. Отклонившись влево, он устремился туда, где его ждали куда более широкие просторы.

Тревожно протрубила сирена.

Огромный контейнеровоз разворачивался к северу, беря курс на Хоорн.

— Это же судоходный маршрут, — простонала Рут. — Баржи, катера… их тут полным-полно. Нас никто и не заметит в темноте. Нам нужны сигнальные ракеты! Сигнальные огни!

— Никаких огней не будет, пока не заработает двигатель. Пожалуй, тебе стоит подумать над установкой независимого генератора.

— Обязательно внесу в план. — Она оттолкнула его от панели. — Это особый двигатель. И подход к нему нужен особенный. Черт… давненько я к нему не подходила.

Поворот…

Мотор крякнул, закашлялся и умолк.

Ничего.

Дрест моргнул и резко втянул воздух.

— Ты совсем его добьешь. Думаю, аккумуляторы уже разрядились.

Еще один гудок, уже ближе.

Создавалось впечатление, что баржу затягивало в гигантский водоворот, образовавшийся в месте встречи двух течений — сначала «Спекулянт» тянуло к берегу, потом стало уносить на северо-запад.

Огней становилось все больше — оранжевых, красных, голубых.

Нефтехимический завод — с огромными хранилищами, обнесенными проволочными ограждениями компаундами и переходными мостиками — оказался вдруг гораздо ближе, чем был еще пару минут назад.

У длинного, глубоко вдающегося в канал мола, заканчивающегося нагнетательным патрубком, скопилась целая флотилия ставших на якорь барж. Рут они казались громадными черными чудовищами, в два-три раза больше «Спекулянта», с мерцающими на носу сигнальными огнями. Никаких признаков человеческой активности она не заметила.

Суда выглядели покинутыми.

Рут прижалась к штурвалу. Руки у нее дрожали, на месте сорванного ногтя запеклась кровь. К горлу подступила тошнота.

Сомнений не оставалось: «Спекулянт» шел прямо на небольшую флотилию.

— Что на них? — выдохнула Рут.

— Не спрашивай.

— А я спрашиваю, черт бы тебя побрал! Что там?

— Это грузовые суда. — Ей совсем не понравился его тон. — На них перевозят сжиженный газ. — Он повернулся к ней и хрипло спросил: — Послушай, у тебя есть спасательные жилеты?

Рут уставилась на него.

Не может быть!

Возьми себя в руки.

Она вставила ключ в гнездо зажигания и попыталась сосредоточиться, сконцентрировать всю свою волю, собрать ее в кулак…

Вспомни, Рут…

Вспомни Маартена.

Вспомни Девентер и новенький, стовосьмидесятисильный двигатель «Детройт». Вспомни сияющую улыбку на лице Маартена, когда он повернул ключ в первый раз. Он стоял рядом с тобой, в этой самой рубке. Он обнял тебя за плечи и прижал к себе. Счастливый, как мальчишка, получивший новую игрушку, и совершенно неотразимый. Чух-чух-чух, чух-чух-чух…

Эй, на палубе! Мы будем резать волны!

В тот миг ваши сердца бились как одно в такт радостному стуку мотора.

Вспомни, Рут, только вспомни…

В конце концов все будет хорошо…

— Давай, — шепнул ей Маартен. — Попробуй еще разок.

Она взглянула на него — мальчишку в очках и с поднятым воротником. Запах пороха… бледная, бесплотная улыбка.

Она повернула ключ против часовой стрелки, выдержала паузу и резко, одним движением, повернула вправо.

Двигатель всхрипнул и заурчал.

В рубке вспыхнул свет.

«Спекулянт» ожил. Задрожал, наливаясь новой силой. Завибрировал, словно скрытый в глубине его орган взял тайную, запрещенную басовую ноту, способную обращать в руины старинные соборы.

А мир уже выходил из-под контроля.

— Реверс! — кричал Дрест. — Дай задний ход!

Странно — двигатель работал, но баржа шла вперед на полном ходу.

Что еще за реверс?

Свободное падение… ветер шумит в ушах… и сладкое осознание обреченности, как густой привкус вина на нёбе.

Рука ее хотела схватить рычаг, передвинуть, дать задний ход, но Рут лишь смотрела на него как зачарованная.

Маартен исчез, но его улыбка осталась. Повисла в воздухе, над штурвалом. Прощальный подарок — улыбка без лица. Она говорила с ней. Подсказывала, что делать.

Расслабься, детка, — пусть все идет как идет…

Не тревожься, малышка.

Не печалься.

Все будет прекрасно, вот увидишь.

Рут тоже улыбалась, но что-то внутри нее кричало, что все не так, все очень-очень не так. Что-то убеждало: есть другой путь, есть выход.

Пронзительный гудок клаксона… громкий… близкий…

Рут взглянула на Дреста.

Он непонимающе смотрел на нее.

Улыбка растаяла.

Поры выдавили холодный пот.

Сколько у них еще осталось?

Дрест оттолкнул ее от штурвала. Он что-то кричал, но она не понимала.

Снова клаксон. Совсем рядом.

Она вздрогнула.

Там был кто-то еще. Параллельно с баржей, едва не касаясь ее бортом, мчался легкий катер. Вот он ударился о корпус «Спекулянта»… отскочил, как детская игрушка… завертелся… и снова устремился в погоню…

— Прыгай! — крикнул Дрест, толкая ее к борту.

Рут посмотрела вниз. Метра три, не меньше. Человек за штурвалом махал ей рукой. Она узнала его — брат Дреста.

— Прыгай!

— Боже… Нет! Не могу! — У нее уже кружилась голова.

Катер бросило на баржу. Что-то треснуло… сорванный леер полетел в воду.

— Прыгай! Прыгай!

Момент был упущен. Катер отстал.

Рут вспомнила вдруг о картине. Она осталась в салоне. Надо бы спуститься, забрать… Боже, о чем она думает!

Мой дорогой Корнелис…

Жизнь, Рут… жизнь дороже вещей…

Воздух наполнился грохотом.

Дрест схватил ее за руку и снова подтолкнул к перилам. Он смотрел не на нее — вниз. Ждал еще одного момента.

Она вдруг перестала упираться. Тело согласилось подчиниться чужой воле. Колени подогнулись, как сжатые пружины. Боль пронзила икру. Что-то толкнуло ее в спину и…

Она была уже в воздухе — падала, летела…

Но какой же он маленький, этот прямоугольник палубы!

Она никогда на него не попадет… промахнется… уйдет под воду…

Море поглотит ее…

Боже, дай нам сил…

Господи, спаси и сохрани…

Ноги не выдержали силы удара и подкосились.

Рядом упало что-то еще, тоже тяжелое.

Катер сбросил скорость и взял в сторону, высоко задрав нос. Мотор выл на пределе сил. Дрест… Он схватил ее за воротник и бросил лицом на мокрую палубу.

Носом о доски.

У нее не осталось места, которое бы не болело.

И все же Рут повернула шею и одним глазом взглянула на мир.

Она увидела широкую корму «Спекулянта», бурлящий белый след и свет в пустой рулевой рубке. А впереди — высоченный борт нефтеналивного судна…

Шанс еще оставался — проскочить, увернуться, — но с каждым мгновением этот шанс безнадежно ускользал, сводя вероятность к нулю, пока наконец от него не осталось ничего, кроме последнего короткого безмолвия.

Сначала она ощутила жар — ударная волна бросила в их сторону обжигающий вихрь пламени.

Потом был свет — громадная желтая ракета метнулась ввысь, оставляя за собой хвост черного, чернее самой черной ночи, густого клубящегося дыма. Запах взрыва ударил в нос. Вспышка заполнила весь мир.

Рут обхватила руками голову, словно запечатывая ее герметической печатью, и вжалась в палубу.

По обнаженной коже — на голенях, шее и руках — прошелся беспощадный огонь.

Маартен послал ей прощальную улыбку.

В маленькой унылой комнате взорвался букетик мимозы.

* * *

Они убрались достаточно далеко от еще бушующего пожара. Воздух стал прохладнее. Стемнело.

Рут подняла голову и встретилась взглядом с Дрестом.

Он накрыл ее руку своей.

— Мне так страшно.

— Бояться нечего. Все позади.

— Дело не закончено.

— Закончено.

Она покачала головой и закрыла глаза.

— Ты не знаешь. Ты не знаешь, что еще может случиться. Есть кое-что похуже — и оно не остановится.

— Ты знаешь, кто это сделал?

— Я чувствую его, но пока не вижу лица. У меня в голове звучит его голос, я ощущаю его злость. Ему требуется помощь. Его душа отравлена.

— Страх не бывает бесплотным. Найди его.

— Тот, с кем я хочу встретиться, либо призрак, либо демон. Он — моя собственная черная тень. Он вызревает во мне. Я должна выносить его. Отложить и уничтожить яйцо зла.

— Действуй. Сделай это. Иначе он останется в тебе и будет отравлять изнутри. Выгони его. Вытащи на свет.

Рут перекатилась на спину, вытянула руки над головой и глубоко вдохнула холодный ночной воздух.

Покой был недолгим.

Вертолет… Сирены… Огни… Машины на набережной… Люди…

Катер пришвартовался в том самом месте, где стояла когда-то ее баржа.

Фельдшер помог Рут дойти до «скорой», где у них проверили пульс, измерили температуру и давление. Рут перевязали палец. Смазали мазью ногу.

— Здесь болит?.. А здесь?.. А здесь?..

Сквозь толпу любопытных пробился белый «фиат-панда». Дверца открылась. Из машины появилось что-то знакомое: кремлевская шапка, черные круги под глазами, оттопыренная нижняя губа.

— Привет, Смитс, — дрожа от холода, бросила Рут. — Все еще хотите жить на барже?

— Нет, передумал. — Он подошел ближе и, наклонившись, спросил: — Вы в порядке?

Она не ответила.

Смитс повернулся и сделал знак кому-то в машине. Другая дверца открылась. Черная, отороченная мехом куртка-«бомбер», рубашка с галстуком, пилотка… Бьянка Вельтхузен поправила ремень, сдвинула кобуру на крутом бедре и подошла к ним.

— Я поговорю с вами попозже, — сказал Смитс, — а пока о вас позаботится Бьянка.

— Куда мы можем пройти? — Рука в перчатке мягко легла на плечо Рут.

— В ангар. У Дреста там мастерская.

— У Дреста?

— Да, это парень, который ремонтировал баржу.

Бьянка вопросительно посмотрела на нее.

— Их было двое. Один хороший — он починил баржу. Второй плохой… — устало и немного путано объяснила Рут. — Дрест — хороший.

Они обе повернулись и посмотрели туда, где продолжался пожар. С берега огонь казался совсем не страшным и маленьким, не больше золотого факела на пилотке Бьянки.

— Вы дрожите. Замерзли? Надо согреться.

— Надо.

Бьянка обняла Рут за плечи:

— Вы еще не понимаете, как вам повезло.

Рут горько усмехнулась:

— Да уж, повезло. Еще немного, и я буду самой везучей девчонкой на кладбище.

Бьянка и Рут сидели у плиты в мастерской. Бьянка закутала Рут в одеяло. Приготовила кофе. Помассировала ей ногу. Предоставив себя заботам полицейской, Рут время от времени поглядывала на нее исподтишка и наконец не выдержала.

— Я вас не понимаю. Почему вы так любезны со мной?

Бьянка покраснела.

— Вы чудачка. И вдобавок работаете в полиции.

— Я верю в свою работу. Моя миссия на земле — нести порядок, справедливость и любовь.

— А мне казалось, что копы должны быть такими… ну, суровыми и жесткими. Как Смитс.

Бьянка покачала головой:

— Ошибаетесь. Андриес очень чуткий и впечатлительный человек.

Чуткий и впечатлительный? Рут вспомнила, как Смитс расчувствовался в «Нефритовом береге», когда Чита исполняла «Бесаме мучо». И все-таки…

— Но он ведь носит белые кроссовки, — привела она последний аргумент.

— У него проблемы с мозолями.

Не найдя других доводов, Рут спросила о том, что с самого начала показалось ей странным:

— Как получилось, что вы так быстро сюда добрались?

— Ваш телефон. — Бьянка протянула ей мобильник. — Он прислал новые сообщения. Отследить его нам пока не удается. Но я поняла, что вам угрожает опасность. Он перерезал веревки, да?

Рут кивнула.

— Вы видели его.

— Я видела кого-то на мосту. Мужчину в шляпе.

Она замолчала, припоминая сцену.

Растянувшиеся вдоль моста фонари. И то, как он повернулся, как характерно наклонил голову, как будто голова поворачивала тело…

Точно так поворачивала голову Лидия…

В этом было что-то жутковатое. Она взяла телефон и ткнула пальцем в кнопку «Меню».

— Значит, сообщение было не одно?

— Несколько.

Рут еще раз нажала кнопку, и по дисплею поползли сообщения. Одно за другим. Всего шесть штук.

Воды скрыли лицо мое, и землю осквернили труды мои. Тьма снизошла, и увяз я в топях глубоких, не познав сущности моей.

Из топей тех взывал я и из бездны земли. Ессе, virgo peperit.

Металлы в земле подвержены порче и болезням, как ребенок, наследующий немощь в чреве матери через случайность или гниение.

И хоть семя чисто, ребенок делается прокаженным и нечистым из-за гниения лона.

Лебедь белый обернется черным вороном. Дракон и женщина уничтожат друг друга и кровью покроют себя.

Запомни, Chickenshil: если долго смотреть в бездну, бездна тоже посмотрит на тебя.

47 107,8682.

— Рут?

Она подняла голову.

— Вам это что-нибудь говорит?

— Насчет латыни не уверена. Что-то вроде «Узрей, дева». Число в конце — атомный вес серебра. Остальное — просто бред с библейским налетом. Псевдорелигиозная дребедень. Так писали средневековые алхимики. Их язык. Но есть и кое-что знакомое… металлы… чрево… Где-то я это уже читала.

Бьянка опустилась рядом с ней на колени и взяла за руку.

— Он пытается сказать вам что-то. Прислушайтесь. Он хочет, чтобы вы узнали его.

Рут щелкнула пальцами свободной руки.

— Точно. Альбертус Магнус. Шестнадцатый век. Книга называется «Гратаролус». Она у меня есть. Я читала ее у Лидии. Бог ты мой… — Она медленно покачала головой. — Неужели…

— Что?

— Я знала. Чувствовала. Мы с ним читаем одни и те же книжки. И книжки эти далеко не из списка бестселлеров.

Она поднялась. Одеяло соскользнуло на пол.

— Рут?

— Мне надо идти.

— Вам нельзя. Вы нездоровы. Да и Андриес хочет вас допросить. Речь ведь идет уже об уголовном преступлении, может быть, даже о покушении на убийство.

— Я ему так и говорила. С самого начала. Да только он не хотел слушать. Тогда я была преступница, теперь жертва. Ничего не поделаешь. Некоторым надо выстрелить над ухом, чтобы они проснулись.

Бьянка растерянно смотрела на нее.

— О том, что случилось, вам расскажет Дрест. А потом и я приду. Только сначала мне нужно кое-что сделать. Кое-что выяснить.

— Посмотрите на себя. Куда вы пойдете в таком виде? У вас даже пальто нет. Как вы туда доберетесь? Рут, послушайте меня. Вам нужна помощь. Разве это не понятно?

На крючке под лестницей висела одежда Дреста. Рут взяла куртку и шарф.

— Хотите пойти со мной?

Бьянка кивнула.

— Тогда отделайтесь от Смитса — хотя бы на часок. И раздобудьте машину.

 

Глава тридцать шестая

Половина двенадцатого.

Неудивительно, что книжный магазинчик мистера Муна на Принсенграхт встретил их закрытыми ставнями и запертой дверью. Рут раздраженно стукнула кулаком по решетке и выругалась. За темным стеклом просматривались пыльные фолианты, стеклянные маятники на золоченых цепях, рунические камни, медные статуэтки Будды и разложенные веером колоды карт Таро, стоически дожидающиеся своего часа. Рут наградила пинком каменную ступеньку, перешла на другую сторону улицу, постояла подбоченясь и решительно вернулась к крылечку.

Бьянка наблюдала за ней из припаркованной на углу Блоемграхт машины.

Мистер Мун жил в квартире над магазином, но отдельного входа не имел. Пройдясь взад-вперед, Рут отошла на несколько шагов и остановилась на середине вытянувшейся вдоль канала мощеной улицы. Желтоватый туман повис в воздухе змеящейся синусоидой. За тюлевыми занавесками горел свет. У нее был телефон, но позвонить она не могла — «мистер Мун» существовал только в ее воображении, его настоящего имени Рут не знала, а номер своего телефона хозяин магазина не афишировал, справедливо, наверное, полагая, что получить такого рода информацию любой адепт оккультизма может неким привычным эзотерическим способом.

Она сунула в рот два пальца и свистнула.

Не прошло.

Подобрав под деревом пригоршню мелких камешков, бросила их в окно второго этажа.

Сработало.

В окне появился силуэт мистера Муна — круглая, как пляжный мяч, голова балансировала на напоминающем раздувшийся дирижабль туловище. Он поднял раму и рискованно наклонился вперед:

— Кто там? Убирайтесь, а не то я вызову полицию.

— Это я, — отозвалась Рут.

Мистер Мун повернулся к кому-то в глубине комнаты, что-то сказал и снова высунулся из окна:

— Я вас не знаю. Что вам нужно? Знаете, какое время?

— Это я, Рут. Рут Браамс. Здесь раньше стояла моя баржа. Помните? Прошу извинить, но мне нужно срочно с вами поговорить.

Мистер Мун открыл стеклянную дверь и приподнял решетку ровно настолько, чтобы Рут смогла поднырнуть под нее. В магазине пахло смолами, экзотическими специями и несвежим ладаном.

Хозяин включил настольную лампу. Основанием лампы служила чугунная ласка, застывшая в агрессивной позе с оскаленной пастью, а абажур представлял собой шар из многоцветного стекла. Медленно вращаясь, он разбрасывал по углам помещения чередующиеся, как в калейдоскопе, алые, желтые, голубые и зеленые полоски, будто вознамерился превзойти в причудливости психоделический галстук мистера Муна.

Владелец всех этих сокровищ тяжело оперся о прилавок, щедро усыпанный шелухой от земляных орешков. Мистер Мун ждал объяснений.

— Я взяла у вас несколько книг, — поспешно выпалила Рут. — Извините… нужно было вернуть, но я не успела. Обещаю, что верну в самое ближайшее время.

— Вы для этого сюда пришли?

Да, начало получилось не совсем удачное. Что-то вроде скверной шутки. Рут покачала головой и перевела дыхание.

— У меня проблемы. Большие проблемы. Неприятности.

— Да, — согласился он с вежливой дельфиньей улыбкой. — У вас большие неприятности. Такова жизнь. Жизнь не кусок пирога. Легко ничего никому не дается.

Улыбка исчезла, словно он всосал ее через зубы.

— Книги по алхимии, — продолжала гнуть свое Рут, никак не находя разумно звучащего объяснения своего позднего вторжения. — В них много непонятных, странных слов. Хочу разобраться и не могу. Вот я и подумала, что в городе, наверное, есть и другие, те, кто читает те же самые книги. Понимаете, что я имею в виду? Другие люди могли бы мне помочь. Мне нужны имена. Адреса. У вас наверняка есть список… список постоянных клиентов?

Лицо мистера Муна исказила гримаса крайнего неудовольствия.

— Это частное дело. У меня магазин, а не клуб по интересам.

Она чуть не расплакалась от досады.

— Покажите мне список. Прошу вас. Умоляю.

Столь бурное выражение эмоций напугало беднягу — он сделал шаг назад и выпрямился в полный рост. Губы его скривились.

— У меня нет никакого списка. Вы заявляетесь ко мне среди ночи. Вам нужна помощь, чтобы прочитать какую-то книгу. С чего такая спешка? Почему бы вам не подождать до утра? — Он презрительно цыкнул и замахал руками. — Уходите. Придете завтра.

Рут поняла, что пора менять тактику. Она стукнула по прилавку кулаком и, твердо глядя в расширившиеся от испуга глаза, заговорила тихо, но с напором:

— Видите вон ту белую машину? В ней меня ждет полицейский. Делом занимается полиция, ясно? Если вам так хочется, я выйду, позову его, и тогда мы сделаем все официально — с протоколом, свидетелями, описями и так далее. Другой вариант проще — вы показываете мне список, и все не займет и минуты. После этого я уйду. Неприятности мне не нужны. Как и вам. Итак, сосед, решайте — по-хорошему или по-плохому?

Он опустил глаза, признавая поражение, и кивнул. Выдвинул ящик. Достал толстую тетрадь в твердом переплете и, положив на прилавок, подтолкнул коротким и толстым, как сосиска, пальцем с экзотическим серебряным кольцом в сторону Рут.

Она подвинула тетрадь к лампе и, открыв на первой странице, провела пальцем по списку фамилий и заказов.

Маатиус, ван дер Гейст, Рийдер, Сикман, Вундеринк, Феенстра, Йагер…

Оно было там — на третьей странице, потом на пятой и на восьмой…

Невероятно!

Неужели Лидия с самого начала была права?

Рут не верила ей… Мерзкий, пропитанный злобой и ненавистью старикашка.

Конечно, он. Я всегда вам говорила, что это он.

Невероятно.

И тем не менее доказательство было налицо, черным по белому — «Э. Скиль».

А вот и заказ на книги: «Книга минералов», «Алхимическая смерть и воскрешение», «Bibliotheca Chemica Curiosa», «Secretum Sectorium», «История оккультных наук», «Учение Гермеса Трисмегиста» и многое-многое другое.

С фактами не поспоришь.

Неудивительно, что Лидия его терпеть не могла.

Итак, ее врагом, ее таинственным преследователем был Скиль — сморщенный калека в инвалидном кресле. Нет, невозможно! Физически невозможно.

Она попыталась собрать воедино все, что знала о нем.

Скиль, человек, которому отец Лидии доверил свою собственность, сосед ван дер Хейденов, в молодости занимавшийся торговлей алмазами, хранитель картины Йоханнеса…

У меня нет никаких сомнений, что он сам продал ее немцам, но, конечно, за большие деньги. Куда большие, чем те, которыми хотел откупиться от нас. Думал, что мы соблазнимся горстью серебра! Конечно, я очень разозлилась и сказала, что не хочу иметь с ним никаких дел.

И все эти годы они жили рядом, разделенные, как дуэльным барьером, каналом, непримиримые, сохранившие ненависть до самого конца.

Неужели не ясно? Так было всегда. Он там, я здесь. Я не боюсь его. Он для меня — открытая книга. Ему не запугать меня, не сломить. Наоборот, его присутствие, его близость придают мне сил.

Если верить Лидии, Скиль за большие деньги продал картину немцам, после войны компенсировал утрату жалкой подачкой Сандеру, а потом, когда картина вернулась, заявил на нее свои права.

Почему? Чтобы насолить Лидии? Или потому, что он знал подлинную цену картины и нуждался в деньгах?

Но как он мог узнать истинную цену картины?

Значит, ему кто-то сказал. Может быть, Геринг, может быть, Ганс Поссе, специальный эмиссар Гитлера, если только у них был личный контакт. А скорее всего Алоис Мидль, немецкий бизнесмен, дилер и банкир. Человек, жена которого была еврейкой. Майлс вроде бы упоминал, что они знали друг друга. А фамилия Мидля значилась на задней стороне картины, и увидеть ее мог каждый. Точнее, каждый, кто удосужился внимательно осмотреть творение ван дер Хейдена.

Нет, получалось нескладно.

Фишер говорил, что немцев интересовала другая алхимия. Такая, которая помогла бы им устроить Большой Бамс. Они собирали все. Все, что могло содержать крупицы древних тайных знаний. Все, что могло помочь отыскать тропинку к философскому камню. К урану. К ядерному секрету звезд. К самой могучей силе уничтожения.

Так знал Скиль правду или не знал?

Картиной он владел довольно долгое время.

Может, она говорила с ним, как говорила с ней?

Может, Сандер проболтался?

Может, Скиль видел письма или по крайней мере слышал о них?

Возможностей было много, и они могли образовывать самые невероятные сочетания.

— Он, — твердо сказала Рут, поворачивая тетрадь к мистеру Муну. — Вы знаете его?

— Конечно. Эрланд Скиль. Часто сюда приходит.

— Ему это, наверное, нелегко. Я имею в виду подниматься по ступенькам в коляске…

Китаец посмотрел на нее как на сумасшедшую.

— Вы ему помогаете?

Тот же взгляд.

Похоже, что-то было не так. Может быть, коляска всего лишь декорация? Каприз ипохондрика? Модный и дорогой аксессуар выжившего из ума миллионера? Старческий эквивалент «порше» или «БМВ»? Может быть, Скиль разъезжал на ней только дома, а выходя в свет, пользовался своими двумя костылями?

На такое способны только извращенцы, но он в эту категорию проходит по всем статьям.

— Не важно. — Она закрыла тетрадь.

И в этот момент что-то остановило ее. Что-то, сказанное мистером Муном.

Да!

— Имя… — Рут резко повернулась к китайцу: — Как вы сказали его зовут?

— Скиль. Эрланд Скиль. Что с вами? Знаете, вы такая странная. Мне это все не нравится. Совсем не нравится. Вы же сами видели запись.

Она снова открыла тетрадку и быстро провела пальцем по странице.

— Здесь написано «Э. Скиль». Только одна буква. Вы уверены, что его имя Эрланд?

— Конечно, уверен. Он часто сюда приходит! Хороший клиент. Не то что некоторые. Берет книги и всегда возвращает.

Теперь все стало ясно. Некая невыразимая сила собрала разрозненные осколки и придала им форму.

Она вспомнила медную табличку у двери дома на другой от Лидии стороне канала. Вспомнила имя, упомянутое на заседании комиссии.

Не Эрланд, а Эммерик Скиль.

Эммерик — так звали старика.

Тогда кто же такой Эрланд?

Это она тоже знала.

Теперь Рут могла представить его, вытащить из темного угла памяти. Она видела Эрланда Скиля: стоящим на мосту с сигаретой; сидящим позади нее в церкви; потягивающим пиво в баре. Он всегда был рядом. Его — или такого, как он — она знала всю свою жизнь. Та сюрреалистическая статуя в Вонделпарке — мужчина в темном пальто с поднятым воротником, он приветствует прохожих, приподнимая шляпу.

Но под шляпой ничего нет. Даже головы.

И вот теперь все встало на свои места.

— Ну что?

Рут прислонилась к крыше машины. Скользнула взглядом по затянутому туманом каналу. Отдышалась.

— Все в порядке. Вы мне больше не нужны.

Бьянка удивленно посмотрела на нее:

— Вы делаете большую ошибку.

— Я приду к вам завтра. Обещаю. Спасибо, что подвезли. Смитс из-за машины ругаться не будет?

Бьянка пожала плечами:

— Куда вы пойдете?

— К старушке. Ключ у меня есть.

Бьянка высунула руку и легонько дотронулась до ее плеча.

— Я внесла в память вашего телефона свой номер. Личный номер. Если вдруг понадобится… если что-то будет не так…

Рут улыбнулась:

— Со мной ничего не случится. Не беспокойтесь.

— И все же я беспокоюсь. Ничего не могу с собой поделать. Знаете, у вас сейчас нелегкое время. В такое время у каждого должен быть кто-то… О Боже, как же вы одиноки…

Поднявшись по ступенькам, Рут вставила и повернула ключ.

Дверь открылась.

Значит, на задвижку Лидия ее не закрыла.

Может быть, все же надеялась, что Рут вернется? Может быть, уже жалела о размолвке?

Окна дома напротив, на другой стороне канала, были темны. Свет горел только в полуподвале, просачиваясь через щели ставен.

Рут прислушалась — тихо.

Она приложила ухо к двери спальни.

Тихое, прерывистое посапывание заглушило громкое дребезжание включившегося в кухне холодильника.

В сумрачном холле навстречу ей вышла, вопросительно подняв хвост, Принчипесса. Кошка привычно потерлась о ее ноги, и Рут, опустившись на корточки, погладила животное по спине. Выпрямляясь, она дотронулась до пола.

Ковер был мокрый. Она провела по нему ладонью.

Голова пухла от мыслей. Они кучились, роились, наползали одна на другую, пытаясь вырваться на свободу из тесной цитадели черепа. По пути она разговаривала сама с собой, надеясь избавиться от излишков, ослабить нервное напряжение. Сейчас нестройный хор ссорящихся, перекрикивающих друг друга голосов внезапно смолк.

Откуда взялась сырость?

Да, она и раньше обращала на это внимание, но тогда объясняла все испарениями проникающей из канала влаги. Как ни крути, Амстердам — город сырой. Но как объяснить тот факт, что здесь, в холле, сырость распределялась не равномерно, по всей площади, а как бы клочками?

Она задумчиво наморщила нос.

Еще раз потрогала ковер.

Любопытство все же пересилило.

Рут взяла фонарик, который Лидия держала возле лестницы, включила и, опустившись на четвереньки — джинсы сразу намокли на коленях, — поползла через холл.

Здесь мокрое пятно… и здесь… и там…

Воображение уже рисовало громадного доисторического слизня или болотное чудище, появляющееся в доме в темный час…

Она поежилась.

Мокрые следы вели дальше, по уложенному мраморными плитками коридору, соединявшему переднюю часть дома с задней. На полпути между ними была дверь, выходящая во двор, разделявший два корпуса.

Следы заканчивались у двери.

Рут поднялась и вышла во двор.

В кабинете Сандера, бывшего до недавнего времени, пока необдуманно брошенное слово не подвело черту под устной договоренностью, и ее убежищем, света не было.

Она повернулась и посмотрела на угрюмый каменный лик другой половины.

Темно. Ни огонька.

Рут посветила под ноги.

Туман на всем оставил свои поблескивающие на бетоне следы, но Рут легко обнаружила и другие: более темные, более выраженные — оставленные человеком. Пересекая двор, они вели к низенькой деревянной двери, за которой, вероятно, находились какие-то подземные коммуникации. Она проходила мимо этой двери десятки раз, но никогда не обращала на нее внимания. Что может быть за такой дверью? Ведро да щетка, стул с продавленным сиденьем и какие-нибудь ржавые садовые инструменты.

Но сейчас Рут потянула дверь на себя, открыла, заглянула и вошла. Луч фонарика осветил тесное, затянутое паутиной помещение. Пахло плесенью и чем-то кладбищенским.

Сочащиеся влагой каменные стены, бурые полоски мха в трещинах. Как и ожидалось, кое-какой хлам — швабра, свернутый садовый шланг на металлическом крюке, ржавый кусок водосточного желоба, — но за всем этим, под скошенным под углом в сорок пять градусов потолком, исчезающие в черной дыре ступеньки.

Рут протиснулась мимо шланга и стала спускаться.

Ступеньки привели ее в горизонтальный туннель, уходящий в сторону канала. Низкий потолок не позволял выпрямиться в полный рост, так что идти приходилось пригнувшись. Где-то далеко журчала вода. В воздухе ощущался слегка сладковатый, почти цветочный запах.

Рут определенно находилась в канализационной системе — огромном придатке коллективной уретры и прямой кишки города, — которая в былые времена небрежно извергала отходы человеческой жизнедеятельности прямиком в канал Кейзерсграхт. Подозрения быстро подтвердились: туннель закончился, упершись в глухую кирпичную стену. Однако, оглядевшись, Рут обнаружила еще одни ступеньки с металлическим поручнем, которые уходили еще глубже.

Рут посветила фонариком.

Под ноги ей с писком метнулась крыса, наткнувшись на препятствие, и, поняв ошибку, бросилась назад, в туннель.

Рут осторожно, придерживаясь за поручень, сделала несколько шагов вниз и после недолгого раздумья двинулась дальше.

Кое-где на стене были отметки — стрелки, слова «Кейзерсграхт Ноорд» и номера, вероятно, домов. Не обошлось, разумеется, и без грубо намалеванных фаллических символов.

Ступеньки вывели ее еще в один туннель, поновее и почище.

Поводив фонариком, Рут увидела стальную лестницу.

Она подняла голову.

Темная шахта — вероятно, к уличному люку.

Вопреки ожиданиям в туннеле не было тошнотворного запаха, хотя по проделанному в полу стоку проплывали отнюдь не бумажные кораблики. Пахло то ли дешевым дезодорантом, то ли фруктовой жевательной резинкой.

Пройдя еще один подземный перекресток, Рут оказалась на другой стороне канала и вскоре обнаружила на стене две указывающие в противоположных направлениях стрелы с надписями «Ньюиве Спигелстраат» и «Кейзерсграхт Зюйделинк» — и номера домов под каждой.

И среди них номер дома Скиля.

Рут остановилась, осмысляя значение сделанного открытия.

Вот, значит, как. Вот как он это делал…

Таким путем он мог свободно попасть в дом ван дер Хейденов в любое время дня и ночи. Спуститься, пройти по туннелю, выйти во дворе и через никогда не закрывающуюся дверь войти в коридор.

Все просто. Старуха, чувствовавшая себя в доме, как в осажденной крепости, всегда запирала переднюю дверь на замок и задвижку и вешала предохранительную цепочку, а Рут ни разу не пришло в голову проверить тылы.

Имея практически свободный доступ в дом, он, несомненно, проникал и в комнату Лидии, и в кабинет Сандера. Он мог просмотреть бумаги Рут, заглянуть в ее компьютер, дневник, записную книжку и даже телефон.

Располагая такой информацией, ему было нетрудно делать все остальное: вести наблюдение, устраивать ловушки и посылать пугающие сообщения.

Вероятнее всего, он пользовался туннелем задолго до ее, Рут, появления в доме.

Как там говорила Лидия?

Иногда он приходит, когда я куда-то ухожу. Или ночью, когда сплю. Роется в моих вещах. Я его слышу.

Старуха имела в виду Сандера. А что было нужно в ее доме Эрланду? Что он искал все эти годы?

Конечно, письма.

Конечно, он побывал повсюду, перевернул вверх дном каждую комнату, но так ничего и не нашел. Не догадался разбить гипсовую статую Девы Марии. Кое-кому определенно не хватает воображения.

Проложить курс дальше было уже нетрудно: подняться по ступенькам, повернуть у глухой кирпичной стены, пройти по туннелю к дому Скиля, подняться еще раз вверх.

Короткая экскурсия в Зазеркалье, но что ждет ее там, с другой стороны?

Затхлый воздух подземелья оживила струя холодного сквозняка.

Рут поднялась по последним ступенькам и остановилась у деревянной двери.

Повернула ручку. Толкнула.

Дерево разбухло от сырости и как будто приклеилось к косяку.

Рут поднажала. Ничего.

Она отступила на полшага и, собравшись с силами, ударила в дверь плечом.

 

Глава тридцать седьмая

Голый дворик между двумя корпусами типичного для Амстердама дома на канале. Рут как будто вернулась туда, откуда пришла. Впрочем, чего еще можно было ждать?

Все знакомое.

Она напомнила себе, что находится на вражеской территории и — что еще важнее — не имеет никакого права здесь быть. Ее запросто могут обвинить в незаконном вторжении и еще Бог знает в чем.

Прогулка по краю пропасти.

На темном фоне выделялось тускло освещенное окно второго этажа. Старик был в спальне. Другой — Эрланд, слуга, швейцар, посыльный или кто там еще — околачивался в полуподвале. Такой вывод напрашивался сам собой — ведь именно там она видела свет.

Что привело ее сюда? Зачем она пришла? Сказать, что раскрыла его секрет? Потребовать? Пригрозить?

При одной мысли о нем — тяжелом, неповоротливом, с волосатой шеей, полуопущенным веком — и его безумных сообщениях по спине побежали мурашки. Однако же дело нужно довести до конца. Распахнуть окно и выгнать смертельный газ, медленно отравляющий ее душу.

Задняя дверь была открыта.

Рут вошла в дом.

Она оказалась в конце длинного коридора, который видела, когда приходила в этот дом с предложением купить чужие художественные творения. Большая комната, в которой ее принимал Эммерик, была темна, а вот на уходящей вниз лестнице лежала узкая полоска света.

Рут прислушалась.

Вверху — движение. Внизу — тишина. Но это еще ничего не значило. Он мог просто сидеть в кресле. Мог лежать в постели. Смотреть в потолок или даже сквозь потолок — на нее.

Ни звука. Ни шороха, ни скрипа, ни дыхания.

Она ступила на лестницу. Шаг. Еще один. Еще… Старое дерево громко заскрипело.

Рут замерла.

Ничего.

Если Скиль-младший там, то почему не вышел на шум? Значит, его там нет?

Оснований для такого вывода было мало, но инстинкт подсказывал: да, его там нет.

Может быть, он тоже спит наверху?

Люди испускают силовые волны, проходящие за границами видимого спектра. Здесь этих волн не было. Воздух вибрировал пустотой.

Рут прокралась вдоль стены вниз и толкнула дверь. Кухня — плита, тостер, мойка, люк в стене. За кухней длинная, с низким потолком комната — в одном конце кровать, в другом письменный стол.

Рут продвинулась дальше. Она уже не сомневалась — он или ушел, или находится где-то в другой части дома. Сковывавшая руки и плечи тугая лента напряжения немного ослабла. Уровень тревоги понизился с красного до оранжевого. От усталости ее пошатывало. Но что делать, если он вернется? Путей для отступления было два: передняя дверь или через коридор в туннель. В замке торчал ключ. Рут повернула его, приоткрыла дверь, выглянула и закрыла. Теперь она уже не чувствовала себя загнанной в угол кошкой.

Рут прошла в комнату, села за стол и огляделась.

Книги, компьютер, аккуратно прибранная кровать, на рамке для сушки — тщательно выглаженные и сложенные брюки. Пальто-«честерфилд» и знакомая шляпа на вешалке — как будто приодевшийся призрак замер в глубоком раздумье. Шляпа и пальто не иначе как позаимствованы из гардероба Сандера. На столе выложенные в ряд ручки и карандаши, выровненная по углу корзина для бумаг. Женщины всегда обращают внимание на такие немаловажные детали.

Все выдавало человека аккуратного, методичного и столь же скучного и невыразительного, как и его голос и внешность. Зануда и педант.

Она заглянула в ящики.

Скрепки, степлер, точилка для карандашей — обычный набор средней руки администратора.

Весело…

Может быть, она ошиблась? Приняла его за другого? Выстроила теорию, исходя из неверной посылки?

А впрочем, чего она ожидала — хаоса? Да, здесь не было булькающих перегонных кубов, чаш из человеческих черепов, дыбы и пыточных инструментов. Да, чудес и сюрпризов здесь было не больше, чем в приемной у дантиста.

Но не все оказалось так просто, когда за первым уровнем восприятия открылся второй. Оглядевшись еще раз и уже пропуская мимо внимания очевидное, Рут быстро обнаружила подтверждение своих первоначальных предположений. На ламинированных полках стояли труды по алхимии, внушительные тома на латыни, книги по финансам, программному обеспечению, голландской истории и религии.

Она пододвинула корзину для бумаг.

Домашние счета, а между ними деловая переписка: проспекты развития портовой зоны, предложения от подрядчиков и поставщиков оборудования. Все бумаги имели отношение к одному конкретному объекту — зернохранилищу на острове Ява. К циркулярному письму с планом подъездных путей и будущего моста прилагался список примерно из двадцати адресатов, предположительно инвесторов. Одним из них был Скиль, другим, что неудивительно, — Камерон. Наткнулась она и на фотографию: Эрланд Скиль и Камерон с поднятыми бокалами и улыбками на лицах, а над головой у них гигантская стрекоза из папье-маше.

«Нефритовый берег»…

Картина начала проясняться.

Уж не умышленно ли Камерон передал ей тот спичечный коробок? Скорее всего нет: зачем ему указывать ей на одно из своих излюбленных мест отдохновения? Разве что в расчете на как бы случайную встречу в оном питейном заведении с некоей госпожой Рут Браамс. Но поскольку таковое рандеву не состоялось, то и предположение это не имело под собой достаточных оснований. Да и кто пойдет куда-то лишь по зову рекламы на спичечном коробке? Нет, вероятно, в данном случае коробок оказался просто фирменным знаком судьбы, зачастую соединяющей людей самым непостижимым образом.

Ясно одно: Камерон, несомненно, знал, кто она такая. Он общался с Кидом; он бывал с ним у Лидии; он отслеживал связи Жожо. И еще Камерон остро нуждался в деньгах. Ему стало известно, что картина Йоханнеса может принести кругленькую сумму. А еще он знал, что старушки долго не живут. Возможно, через Скиля Камерон проведал и о первом завещании Лидии, по которому все доставалось Томасу Спрингеру. Тот же источник, по-видимому, сообщил ему и о втором завещании. В таком случае не Камерон ли организовал приглашение Рут на вечеринку? Нет. Вечеринка была шестого февраля, Бломмендааль приходил к Лидии первого, а разговор с Жожо состоялся еще раньше. Главное то, что Камерон знал о связи Рут со старушкой.

Вот он, старый ржавый ключ ко всей этой головоломке.

Камерон держал ситуацию под контролем. Он предусмотрел несколько вариантов. Предположим, Скиль проигрывает дело и картина достается Лидии. Тогда в игру вступает запасной Томас Спрингер. А он — как и Лидия ван дер Хейден — тоже не долгожитель. Он ведь тоже — это дошло до нее только сейчас — одна из жертв той давней авиакатастрофы. Как и многие другие, Томас жил в Бийлмере, когда 4 октября 1992 года на пригород свалился самолет «Эль-Аль». Обедненный уран проник и в него, потихоньку сокращая отпущенный бедняге жизненный срок. Жожо как-то упомянула, что Томас нездоров. А уж Камерон знал об этом наверняка.

Но как получилось, что он так много обо всех знал?

А вот как — его источником был Эрланд, Скиль-младший.

Сам по себе Камерон ничего не представлял, он лишь мог бывать там, где не показывался Скиль.

Значит, за всем стоит Эрланд.

Ох, Лидия, ну почему я тебя не слушала?

Эммерик Скиль ушел из алмазного бизнеса и занялся промышленными инвестициями. Сын пошел по его стопам. Отец и сын — семейное предприятие. А может, они братья? Она подумала с минуту, поиграла с этой идеей, как Принчипесса с бумажным шариком, и решила — нет. Слишком велика разница в возрасте. Хотя… Нет, нет. Предприятие называлось «Скиль и сын», в этом она могла бы поклясться. И вот сын задумал отделиться, сыграть в свою игру. Вместе с Камероном он сделал ставку на строительство моста к острову Ява. Скорее всего они купили на острове землю, потому что после завершения проекта цены на тамошнюю недвижимость взлетели бы до небес. Но строительство заморозили, проект стал пробуксовывать, а кредиты ведь надо отдавать, да и налоги на землю еще никто не отменял. Парочка качала воду из высохшего колодца. Им срочно требовались деньги. И вот тут на сцене появляется Йоханнес. Прибери к рукам первую в мире фотографию, дай информацию в прессу, толкни находку за кучу презренного металла — и можно смеяться до конца своих дней.

Прикосновение Мидаса…

Рут понимала, что это всего лишь предположения, но ее гипотезу подтверждали факты.

Эрланд и Эммерик были постоянно на ножах — ей самой довелось стать свидетельницей одной из сцен. Еще один пример деструктивного симбиоза, весьма сходный с той классической ситуацией, участниками которой были Скиль-старший и Лидия. Эммерик, очевидно, сидел на кошельке и не слишком баловал отпрыска. Достаточно посмотреть на эту комнату — в полуподвале, скудно меблированную, — вовсе не напоминающую дворец жирного плутократа.

Естественно, Эрланд хотел вырваться на волю. Естественно, ему осточертело извиваться под каблуком деспотичного старика. Он увидел свой шанс в совместном с Камероном предприятии. Все или ничего. Свобода или смерть. И тут… А кто это ставит подножку всем нашим планам?

Милашка Рут.

Старушка Chikenshit собственной персоной.

Хренов искусствовед… положила глаз на картину. Уяснила, что к чему. Втерлась в доверие к старушке Лидии. И подбирается все ближе. А старая курица раскисла от внимания и ласковых речей и уже готова передать чертовой стерве все состояние. Томас отправлен в отставку. Тучи сгущаются…

Итак, Рут вставляет палки в колеса. Из-за нее колесо коммерции крутится впустую. Собака на сене. Выскочка.

Рут понимала, что чувствовали эти двое. На их месте она бы тоже не обрадовалась появлению конкурента. И приняла бы меры, чтобы избавиться от лишнего наследника.

Однако в безупречной в прочих отношениях логике рассуждений двух компаньонов зияла огромная прореха. Милашка Рут вовсе не пиявка ненасытная и не охотница за одинокими старушками. Она — святая простота, невинная душа, девушка, живущая на барже. Ей ничего не надо. Ей не нужны проблемы. Она хочет только одного: чтобы ее оставили в покое. Во всем виновата Лидия. Рут ни при чем. Лидия втянула ее во всю эту неразбериху. И что в результате? Бедняжка Рут потеряла работу, дом, лишилась кредитной карточки и часов. Не осталось ничего, кроме здравого ума, который, возможно, как раз в этот момент пакует свой самсонитовый чемоданчик, готовясь к долгой, продолжительной реабилитации.

Зачем, Лидия?

Зачем?

Теперь ведь даже чертова картина, и та покоится в морской пучине вместе со всеми ее надеждами и домом; обгоревший, оплавленный кусок меди, ставший приютом для подводной живности.

Если бы Лидию не пустили тогда в Государственный музей.

Если бы случай не свел их на улице.

Если бы она не была искусствоведом.

Если бы, если бы, если бы…

Если бы у идиотки Рут были хотя бы куриные мозги — да она бы давно умчалась куда подальше…

Так нет же. Вместо этого притащилась в чужой дом. Зачем? Получить от жизни еще один болезненный урок?

Что-то было не так.

Что-то не складывалось.

Она подняла голову. На стенке шкафчика красовалась почтовая открытка из США. Подпись под картинкой гласила: «Другой Питсбург».

Громкий механический щелчок и последовавшее за ним громыхание вывели ее из раздумий.

Рут вскочила и прижалась к стене. Метнулась к двери. Остановилась. Повернулась. Шум приближался. Что-то задребезжало. И тишина.

Где-то она слышала нечто похожее. Где? В комнате наверху.

Кухонный лифт.

И действительно, в люке появилась тележка с подносом, на котором стояла грязная посуда. Остатки картофельного пюре, тефтели в соусе, графин красного вина, на дне которого упокоилась жирная черная муха. Эй, где там шеф-повар и посудомойщик?

Итак, старик наверху, а молодежь гуляет…

Но время-то уже позднее. Пора бы ему и вернуться.

Она взялась за дело с удвоенной энергией. В одной коробке обнаружилась старая фотография Лидии и всего семейства ван дер Хейденов: Сандер, Аша и остальные. В другом — два написанных на немецком и подписанных Алоизом Мидлем письма. Рут сунула их в карман.

И вытащила носовой платок.

Недожаренные остывшие тефтели уже начали отравлять атмосферу. Рут с удовольствием умылась бы, но об этом нечего было и думать. Комната действовала на нее угнетающе. Копание в чужих бумагах ничего не прояснило.

На столе дремал компьютер.

Рут ткнула пальцем в клавишу, и он проснулся.

На экране появилась заставка: загорелые боги и богини катились на роликовых досках по бесконечной набережной вдоль раскинувшихся под знойным небом пальм. Названия папок и файлов не обещали ничего интересного — «Мои документы», «Счета», «Таблицы», — Рут же хотела заглянуть в почту. То, чем он пользовался, отправляя свои сатанинские письма, должно было быть там. Если, конечно, он не удаляет отправления. Хотя, судя по идеально выстроенной иерархии виртуального рабочего стола, такой ничего выбрасывать не станет. В этом отношении Эрланд был сродни Лидии — Хранитель Мусора.

Пока она искала браузер, внимание ее привлек другой значок.

Щелчок — и на экране открылось окно веб-камеры.

Картинка была монохроматическая и неподвижная. Слабо освещенная комната. Тона серые, почти лишенные контраста. Рут ткнулась носом в экран — не помогло. Откинулась на спинку стула — лучше. Она видела неприбранную, бугристую кровать, книжный шкаф, постер и распятие на стене.

На кровати появился темный шарик.

Не шарик — котенок.

Но ведь это же…

Комната Лидии. И наблюдение шло в режиме реального времени.

— О Господи… — прошептала Рут.

Маленькая, с низким разрешением камера находилась где-то вверху, в углу комнаты. Кто бы мог подумать? Она никогда не замечала ничего подозрительного. Впрочем, Рут и в голову не приходило проверять ламбрекены и карнизы на предмет обнаружения «жучков» и прочих шпионских штучек. А как же другие комнаты? Ее, например? Она просмотрела контекстные меню, однако ничего не нашла.

Вил на мир из одного окна.

Его интересовало только то, что лежало там, под одеялом.

Рут тихонько свистнула и принялась за ноготь.

Нет, дело было не просто в соперничестве из-за картины. Конечно, она подозревала это и раньше, едва ли не с самого начала. Здесь не просто пересматривали историю или безжалостно сводили счеты со старыми обидчиками — хотя присутствовало и это. Здесь в основе лежало что-то другое, что-то глубоко личное. В человека как будто вогнали клин, расколовший его надвое, так что одна половинка целого уже не имела никаких контактов с другой. В таких обстоятельствах разум становится уличной девкой. Сердце либо умирает, либо пути к нему перекрывают слуги дьявола. Рут хотела проникнуть дальше, отыскать за жуткими последствиями тот исходный пункт, то крохотное повреждение, которое и спровоцировало постепенный, прогрессирующий душевный некроз. Он говорил с ней загадками, сообщая свой невыразимый, может быть, постыдный секрет через цитаты, заимствованные из алхимических книг мистера Муна.

Ибо все переплетено и все разъято, все смешано и все отделено, все увлажнено и все высушено, все в зародыше и все в цвету на чаше алтаря. Corpus infantis ex masculo et femina procedit in actum.

Воды скрыли лицо мое, и землю осквернили труды мои. Тьма снизошла, и увяз я в топях глубоких, не познав сущности моей. Из топей тех взывал я и из бездны земли. Ессе, virgo peperit. Металлы в земле подвержены порче и болезням, как ребенок, наследующий немощь в чреве матери через случайность или гниение. И хоть семя чисто, ребенок делается прокаженным и нечистым из-за гниения лона. Лебедь белый обернется черным вороном. Дракон и женщина уничтожат друг друга и кровью покроют себя.

Куда она только смотрела!

Ответ буквально стоял перед глазами.

Эрланд — сын Лидии.

Это случилось, вероятно, когда она была еще слишком молода. Скорее всего в годы оккупации. Внебрачный ребенок. Что заставило ее отказаться от него? Стыд? Боязнь общественного осмеяния и осуждения? Рут осадила себя. Отказаться — слабо сказано. Она стерла его из своей памяти, вычеркнула из своей жизни, уничтожила все следы его существования. Она взяла нож и вырезала его из своего сердца. Если что-то, какие-то остаточные воспоминания и сохранились, то они были тщательно, наглухо замурованы.

Только Эммерик исполнил — пусть и не совсем умело — родительский долг до конца.

И все же, как и Эммерик, мальчик всю жизнь был у нее перед глазами — за каналом, через мост. Как в кино, когда неосужденный убийца вынужден жить на одной улице с семьей своей жертвы. Только в данном случае жертва жива. Жива и не желает мириться со своей участью.

Теперь Рут начала понимать точку зрения Эрланда. И где же в этой распрекрасной исторической перспективе ее скромное место?

Я знаю, Chikenshit, в какую игру ты играешь. Танец босиком по лезвию бритвы. Прогулка по лабиринту без нити Ариадны. Ты смотришь, но не видишь. Слышишь, но не понимаешь. Убирайся, пока еще можно…

Вы, женщины, погрязли во лжи. Правда чужда стала вам. Желаете получать, но ничего не даете взамен…

Как и все женщины, ты глупа и тщеславна. Скоро, очень скоро дьявол потребует расплаты…

Тебе придутся не по вкусу те игры, в которые играю я…

С последним пунктом она была согласна на все сто.

Теперь все стало ясно: она лишила его наследства.

Не только картины — всего.

Лидия, отрезавшая от себя собственного сына, прониклась теплыми чувствами к ней. Его — выжгла каленым железом; ее — прижала к иссохшей груди.

Я просто думаю… Это, конечно, сентиментально, но я снова чувствую себя девчонкой. Боже, о чем я только говорю! Я вот представила, как мы будем жить вместе, будто сестры…

Впрочем, ей Лидия тоже дала пинка — не далее как сегодня. Но сделанного не воротишь.

Рут развела огонь там, где Эрланд знал только остывший пепел.

Она снова посмотрела на экран, на кровать со спящей Лидией и вдруг поняла, что ненавидит ее лютой ненавистью. Лживая, двуличная, лицемерная…

Стоп! А что, если Эрланд не удовлетворился одной только камерой? Что, если он поставил еще и микрофоны? Что, если он слышал их последний разговор?

Продолговатый холмик на кровати оставался неподвижным. Рут выключила компьютер.

Пора возвращаться.

Нет, она не станет будить старуху, не станет трясти ее дряблое тело, приводить в чувство, выколачивать ужасную правду и вообще устраивать разборку. Бесполезно. Ложь, которую Бэгз так тщательно взращивала, холила и лелеяла, была живой, дышащей ложью. Обнажив эту ложь, она останется в голой пустыне. Все, что можно было сказать, уже сказано. С обеих сторон.

Она вернется туда и не потому, что больше ей просто негде провести ночь.

Она вернется ради прощального взгляда, чтобы в последний раз попытаться понять. Вернется туда, чтобы испытать саму себя. Попробовать найти в себе сочувствие и сострадание.

Только так она сама может вернуться к жизни.

 

Глава тридцать восьмая

Света в доме не было, поэтому Рут пришлось воспользоваться фонариком.

По коридору — и в комнату Лидии.

Подушка свалилась с кровати и лежала на полу. Голова спящей покоилась на матрасе. Будить старуху не хотелось, и Рут не стала возвращать подушку на место.

Висящее на стене распятие, казалось, испускало в темноте призрачное зеленоватое мерцание. Принчипесса при появлении Рут встала, потянулась и снова свернулась в углублении у коленей хозяйки. Тишину нарушало только ритмичное дыхание котенка.

Рут пододвинула стул и села.

Она чувствовала себя полностью опустошенной.

Еще недавно в голове вертелись тысячи мыслей. Сейчас не осталось ни одной. Все они улетели куда-то, оставив пустую, выпотрошенную оболочку.

Несколько минут назад она точно знала, зачем возвращается в этот дом. Теперь былой уверенности как не бывало. Вместо того чтобы думать, она просто смотрела на Лидию — на растрепанную прядь седых волос, длинную линию скулы, резко очерченный нос, твердый подбородок. Левая рука выскользнула из рукава ночной сорочки и безжизненно свисала с кровати.

К концу от нее осталось так мало.

Механизм, созданный, чтобы выжить, а потом умереть. То, что не убило, сделало ее сильнее и в то же время, как ни парадоксально, слабее, как если бы слабость была силой, а сила слабостью.

Лидия была парадоксом. В ней смешалось все: сила и слабость, ложь и правда, смелость и отчаяние. Она была и архитектором, и разрушителем себя самой. В семенах, что мы высеиваем, — семена самоуничтожения.

Что-то было не так.

То, что лежало на кровати, не было Лидией ван дер Хейден.

Но тогда кто, какое чудовище заняло ее место?

Принчипесса перестала урчать, и паузу заполнила тишина.

Рут встала и склонилась над кроватью.

Одеяло не шевелилось. Холмик был неподвижен.

Рут наклонилась к лицу.

Кожа на щеках отливала ровным зеленоватым блеском. Сами щеки ввалились, как маленькие гамаки.

Рут подняла с матраса волосок и поднесла к носу старухи.

Ничего.

Но разве такое возможно? Или Лидия поднялась и ушла, оставив вместо себя это странное подобие? Разумеется, ничего такого с ней случиться не могло. Бэгз была из прочного материала. За внешней оболочкой таилась сила. Такие не умирают. Это всем известно.

Рут подняла ее руку и отпустила.

Рука упала без малейшего сопротивления.

Она присела на край кровати и погладила спящую Принчипессу.

Вот и все. Лидия ушла.

Их последними словами были слова, исполненные злости, обиды и раздражения.

Каждое расставание — маленькая смерть. Последний миг должен быть мигом примирения и доброты. Она забыла эту простую истину. Злость и гордость взяли верх над сочувствием и пониманием. Время для исправления сделанного ушло.

Почти восемь десятилетий, а закончилось все вот так. Она хотела серьезности и торжественности. Смерть — как-никак большое событие. Она хотела обставить ее соответствующим образом. Не смогла. Не успела.

Свеча просто погасла от дуновения ветерка.

Свет выключили щелчком выключателя.

Чувство сожаления и раскаяния прошло. Рут вдруг стало легко и покойно, как будто Лидия, уходя, прихватила с собой все ее проблемы и заботы.

Судя по выражению лица, боли не было. Смерть для нее была сродни сну — долгому, вековому сну, сну без пробуждения.

— Прощай, Лидия, — сказала Рут.

И погладила ее по лбу.

Что-то шевельнулось.

Она повернулась и посмотрела на лежащую на полу подушку. На подушке были отчетливо видны две вмятины.

— Я о многом думал, Chikenshit, — сказал голос у нее за спиной. — У нас с тобой много общего.

Рут вздрогнула — в дальнем, темном углу комнаты сидел человек.

Эрланд Скиль.

— С Лидией? — спросила она и не узнала собственный голос.

— И с ней, и с другими. Мы все не похожи друг на друга, но по сути одинаковы. Как сказано в старинных книгах, люди — это огонь, воздух, земля или вода. Влага и сушь, холод и жар. Но каждый потенциально дремлет в других.

Сырость на ковре.

Не подумала.

Он все время был здесь.

Он знал, где она.

Но чего ей бояться? Аморфного существа, втиснувшего свое раздавшееся тело в смертное кресло Сандера? Какого-то торгового агента, дворецкого, слуги? Бесстрастный, сдержанный голос, неторопливые манеры… Перед ней был исполняющий некие обязанности чиновник. Но какие именно обязанности он исполнял?

Не забывай, он твой враг. Твой демон. Без рогов, без хвоста, но тем не менее именно он сделал все, чтобы положить конец ее пребыванию в мире живых. Одно лишь его присутствие парализовало ее волю. Спасти могли только слова.

— Лидия была вашей матерью. — Рут не собиралась говорить и даже удивилась, что эта способность еще осталась с ней, включившись в нужный момент, как аварийная система самосохранения.

— Можно и так сказать.

— Иначе не скажешь.

Он откинул голову, словно принюхиваясь к чему-то.

— Она мало что знала о беременности, родах и, самое главное, о кормлении ребенка.

— Вы никогда не разговаривали с ней.

— Однажды, когда был мальчишкой. Я позвонил ей и сделал вид, что ошибся номером.

— И все? — Рут прокляла себя за предательскую дрожь в голосе и попыталась компенсировать слабость, добавив решительности. — И больше никогда?

— Она бы не захотела со мной разговаривать. Ты и сама должна это понимать. У тебя было время хорошо изучить ее. Послушный сын не пойдет против воли матери.

Какой прямо-таки летаргический голос.

Уж не выпил ли он?

Эрланд положил руки на подлокотники, расправил плечи и откашлялся.

— Попробую объяснить. Ты уже знакома с тем, как выражали мысли в старину. И может быть, поняла, куда шла древняя наука. Lapis infernalis. Инфернальный камень — это камень отражения. Овладев им, мы понимаем, что он способен отражать наш истинный образ. Истинный образ происходит из двух вещей и одной вещи, скрытой в третьей. А что такое жизнь? То же самое. Соединение двух субстанций, порождающее третью. Есть два пути соединения: правильный и неправильный. Lapis, ut infans, lacté nutriendus est virginali. Камень, как и ребенка, должно питать молоком девы. Это правильный путь.

— А неправильный?

— Это ее.

По мостовой проехал, дребезжа, грузовичок.

Рут посмотрела на Лидию.

— В царстве сем ничто не родится и ничто не всходит. Падшие ангелы обучили нас этому искусству.

Она покачала головой:

— Перестаньте. Неужели вы действительно верите в такую чушь?

— Пожалуй, да. Верю, что где-то в природе есть чистая материя, которая при прикосновении обращает несовершенные тела в совершенные.

— И вы знаете, что это за материя?

— Нет. А ты? Мы все пытаемся сбалансировать элементы. И все в итоге терпим неудачу.

Принчипесса поднялась и обнюхала губы умершей.

Рут махнула на нее рукой и сама удивилась, что ее тело снова функционирует.

Она даже вздохнула.

— Мне жаль вас обоих. Правда. И, если вы не заметили, в ваши личные дела я вмешиваться вовсе не собиралась. Это произошло случайно. — Рут покачала головой. — Отчасти вы и сами виноваты. Лидия пригласила меня к себе, когда вы затопили мою баржу. Могли бы догадаться, что она так и поступит.

Похоже, ее слова задели за живое. Эрланд заерзал.

— Да, не предусмотрел. Думал, у тебя есть друзья и ты остановишься у них. Если, конечно, выживешь. Не мог и представить, что она зайдет настолько далеко, отринет свой эгоизм и захочет разделить с кем-то… — он скользнул взглядом по стенам, потолку, — этот отвратительный мавзолей. Не скрою, меня это удивило. Передо мной словно мелькнуло видение того, какой матерью она должна была бы быть. В действительности же внутри у нее все давно угасло. Я, однако, готов поверить, что ваше сближение было, возможно, не делом случая, а частью некоего высшего замысла. — Он поднялся и, сложив за спиной руки, подошел к окну. — Сведение двух субстанций. Из этого что-то получается. Жизнь… или смерть.

От каждого его движения, от каждого слова Рут бросало в дрожь.

Теперь наконец ее страх обрел форму и плоть.

Он был одним из тех — пустынников, мореплавателей-одиночек, отшельников и святых, — чья пустота жизни заполняется изнутри.

У нее было два варианта.

Попытаться разговаривать с ним на понятном ему языке. Тянуть время. Шпион, знающий пароли, мог бы найти вход и выход. Но она скорее всего оступилась бы уже после первых шагов, возбудила подозрения и приблизила развязку.

Или направить его в мир фактов, туда, где слова имеют более или менее устойчивое значение. Жил ли он в таком мире? Знает ли он его?

Какой он видит ее? Что представляет она собой в его глазах? Рут надеялась, что знает ответ. Но…

Он на мгновение оглянулся, подняв бровь, как выпрашивающий косточку пес, и снова отвернулся к окну.

И тогда Рут поняла.

Он убил Лидию.

Он раздумывает, что делать со мной.

Передняя дверь…

Успею ли добежать? Успею ли справиться с задвижкой и цепочкой? Или дверь заперта только на ключ?

Скорее всего Скиль закрыл дверь сам. На сей счет сомнений уже не осталось. В конце концов, он ведь ждал ее. А значит, подготовился. Такой — осторожный, предусмотрительный, терпеливый — ничего не упустит.

А если…

В кармане у нее лежал телефон. Вытащить его Рут не могла, но был другой способ. Бьянка сказала, что ввела в память свой номер.

Но как его найти?

Она провела пальцем по кнопкам и осторожно нажала на одну, полагаясь на тактильную память и надеясь, что функция звукового набора, как обычно, отключена.

Есть!

Теперь выйти в список.

Шаг вправо.

Поиск.

Шаг влево.

Развертка.

Снова влево.

Где искать?

Бьянка Вельтхузен…

«Б» или «В»?

Если «Б», то шаг вниз, после «Аалдерсов».

Если «В», то шаг вверх, к концу списка.

Только бы не ошибиться. Нет ли у нее кого-то еще на две первые буквы алфавита?

Вроде бы нет.

Итак, «Б» или «В»?

Скорее «Б». Бьянка хотела, чтобы Рут воспринимала ее как подругу, может быть, даже больше. С другой стороны, следуя формальной логике полицейского, она могла выбрать не имя, а фамилию.

Так что же? Коп или подруга? «Б» или «В»?

Бьянка… Добрая и внимательная, заботливая и сочувствующая. Шаг вниз.

В комнате стало тихо.

Рут услышала писк телефона. И сжалась.

Услышит или нет?

Надо говорить. Не только для того, чтобы заглушить голос Бьянки, если она ответит, но и для того, чтобы дать ей понять, что происходит. Определится ли у Бьянки номер? А если нет?

Надо говорить. Надо дать Бьянке наводку. Но что сказать?

— Лидия любила Сандера, разве нет? До самой его смерти… да и после, если уж на то пошло.

— Алло? Алло? — Голос был едва слышен, но Рут все же закашлялась, чтобы замаскировать его.

Голос определенно женский, но Бьянки ли?

— Алло? Алло? Кто говорит?

Она снова закашлялась.

Пауза. Связь оборвалась.

Теперь помощи ждать не от кого.

Скиль не шевельнулся.

Ей хотелось заплакать от отчаяния, но она не могла позволить себе такую роскошь. Скиль не отвечал — ушел в себя. И это был плохой знак. Уж не ляпнула ли она что-то не то?

Рут попыталась сдать назад, хотя получилось неуклюже.

— Ну, я хочу сказать, что Лидия была не такой уж бессердечной. И смерть Сандера сильно ударила по ней.

— Смерть Сандера? — Теперь он уже повернулся.

— Да, я знаю, Лидия иногда воображала, что он ходит по дому, но ходили-то вы, верно? Сандер умер в 1955-м.

— Верно, в 1955-м, — бесстрастно ответил Скиль. — Но только он не умер. Сандер уехал в Питсбург.

— В Питсбург? В Пенсильванию?

— Нет. Есть другой город с таким же названием. Маленький городок в Калифорнии. Он и сейчас там живет. В доме для престарелых. Климат, насколько я понимаю, вполне подходящий.

Рут растерянно посмотрела на постер над кроватью.

— Тогда почему…

— Почему что? Почему мать хотела уехать в Пенсильванию? Прослышала, что он в Питсбурге, но поняла, конечно, неверно. География не была ее сильной стороной. А он, конечно, указывать на ошибку не стал. Сандер вообще не хотел ее видеть. После того.

Молчание затянулось. Неужели?.. Рут не могла поверить.

— Не понимаешь, да? — презрительно спросил Эрланд. — Сандер и на другую планету согласился бы улететь, лишь бы не видеть ее.

— Но… Они же были… две горошинки в стручке. Она сама так говорила.

— Вот именно.

— Вот именно?

— Стручки лопаются.

— Что же она сделала? — прошептала Рут.

Скиль пригладил волосы и вздохнул.

— Я же тебе говорил. Ессе, virgo peperit. Латынь надо знать. «Узрей, дева рожденье даст».

— Ваш отец Эммерик.

— Мой приемный отец Эммерик. Он был хранителем, а главным предметом хранения был я. Платой, разумеется, была картина — так хотели ван дер Хейдены. Все произошло в первые дни войны. Потом нацисты заставили продать картину. И Эммерик, и Сандер знали ее истинную ценность, но что он мог поделать? Пришлось продать. Эммерик хотел отдать тысячу флоринов семье Лидии. Он хоть и мизантроп, но человек на редкость честный. Это его главный недостаток. Ван дер Хейдены не единственные, кому он помогал. Участвовал в Сопротивлении. Свои обязательства по контракту исполнял, надо отдать должное, отлично. Я старался делать для него, что мог. А вот ты меня разочаровала. Могла бы и сама догадаться. Претензия Эммерика на картину — это моя претензия. Картина — цена, уплаченная Лидией, чтобы избавиться от меня. Эммерик действует от моего имени. В конце концов, по закону картина моя. Лидия отказалась от нее, когда отказалась от меня.

— Почему вы не упомянули об этом в заявлении?

— Я хотел вернуть картину. Мы хотели вернуть картину. Но не ценой унижения Лидии. Никто не желал раскрывать ее тайну. Люди любопытны. Думаю, Эммерику Лидия даже нравилась, хотя они и не разговаривали больше полувека.

— Картины больше нет, — пробормотала Рут. — Она была на барже. Теперь — на дне.

— Туда ей и дорога.

— Лидия бы так и сказала. И не только она одна. Вы читали письма?

— Читал. Спасибо, что нашла.

По дороге медленно проехала машина. Свет фар прополз по комнате. Коснулся юкки у камина, прошелся по восьми серебряным рожкам меноры на каминной полке, отбросил длинные серые тени на стену и пропал. На мгновение он вырвал из темноты фотографию Сандера, гордо позирующего на фоне отеля «Америкэн» — в вельветовой шоферской кепочке, с кожаной папкой под мышкой.

С улицы донесся смех двух проходящих мимо женщин.

Взгляд Рут снова упал на подушку.

Эрланд пристально посмотрел на нее.

— Мертвое невозможно напрямую превратить в живое.

— Кто ваш отец?

Он слабо улыбнулся:

— Человек, переживший бесчестье.

«Сандер, — подумала Рут. — Его отец Сандер». Кровь застыла у нее в жилах. Теперь все стало окончательно ясно.

Эрланд вдруг оказался на середине комнаты.

Она вскочила.

— Должен признать, ты мне очень не нравишься. Ты из тех людишек, которые суют нос в чужие дела, не заботясь о чувствах других. Как и большинство, ты руководствуешься в своих действиях только любопытством и своекорыстием.

Между ними стоял телевизор.

Эрланд остановился и, глядя на нее с нескрываемой злобой, опустил руку в карман.

Рут не стала ждать. Она сконцентрировалась и выбросила ногу, целя в верхний край телевизора.

Стекло лопнуло…

Эрланд пошатнулся и упал.

Рут выскочила в коридор.

Боже, Боже…

Дверь, как она и боялась, была закрыта на задвижку и цепочку.

Рут рванула цепочку.

Руки не слушались. Пальцы дрожали.

Она слышала, как он поднимается, медленно, неторопливо, зная, что время на его стороне.

Задвижку заело.

Рут с ужасом поняла, что тянет ее в другую сторону.

Скиль был уже за спиной.

Она повернулась к нему.

Он шел, глядя на Рут так, как будто они встретились на приеме и он никак не мог вспомнить ее имя. Полуопущенное веко придавало ему немного сонный вид. Второй глаз был широко открыт. Каждая из половинок его лица имела собственное выражение. Одна фиксировалась на ней, другая словно заглядывала в неведомую даль.

Она чувствовала его запах — от него пахло сигаретами.

Скиль вытащил из кармана то, что искал. Завязанный в петлю электрический шнур.

— Нет, — прошептала Рут.

— Да. Придется. — Он произнес это почти с сожалением. — Мы зашли слишком далеко.

Рут повернула защелку и рванула дверь на себя.

Скиль ухватился за дверь рукой и удержал ее.

Щель была слишком узка, чтобы выскользнуть через нее на улицу.

Она из последних сил тянула дверь на себя, но сил этих было явно недостаточно. И тут Рут поняла. Поняла, что нужно делать. Она перестала тянуть дверь и толкнула ее. Толкнула, навалившись всем телом.

Этого он не ожидал. И отреагировать не успел.

Дверь захлопнулась, вдавив пальцы в косяк. Что-то хрустнуло.

Скиль отпрянул, прижав к груди окровавленную руку, и негромко застонал. Словно не веря в случившееся, посмотрел на бессильно повисшую кисть. И перевел взгляд на Рут. В глазах его было что-то вроде упрека. Голова втянулась в плечи.

Другая рука была в порядке, но что-то ушло из него.

Скиль как будто забыл, что собирался делать.

Рут смотрела на него как загипнотизированная. Он уже потерял к ней интерес, словно мысли разбежались и он не мог их собрать.

Звуки машин. Скрип тормозов. Голоса — настойчивые, громкие. Стук в дверь.

Скиль почему-то нахмурился, повернулся и скрылся в комнате матери.

Свободна.

Рут открыла дверь.

Первой по ступенькам взбежала Бьянка. За ней — другие, с пистолетами в руках. Последним шел Смитс в длинном, неуклюжем пальто и шапке-ушанке. В руке у него тоже был пистолет.

— Подождите. — Рут встала у них на пути. — Подождите.

Она медленно вернулась в дом и прошла к двери в комнату. Эрланд стоял на коленях возле кровати, прижав к виску сморщенную старушечью руку. Глаза его были закрыты. Петлю он держал в окровавленных пальцах, как четки.

Полицейские уже вошли в комнату. Смитс потянул Бьянку за рукав. Все остановились, вопросительно глядя на Рут. Обессиленная, она прислонилась к стене.

— Дайте ему пять минут, — едва слышно прошептала она. — Пожалуйста, сделайте, как я говорю. Дайте ему пять минут.

 

ЭПИЛОГ

Мастерская Дреста по ремонту и комплектованию морских судов

Восхождение по лестнице далось Майлсу нелегко. Сначала появилась голова, потная и пыхтящая. Голова повернулась и оглядела жилище, устроенное на крыше мастерской и дополненное крохотным садом.

День выдался теплый и ясный.

Рут поливала заросли герани и гортензии. Расстилавшееся за балконом море поблескивало в солнечных лучах. Растянувшиеся по периметру польдера высокие белые турбины казались бордюром сказочного цветника.

— Опять записалась в блондинки, а? — заметил он.

Рут нахмурилась и повернулась к герани.

Майлс восхищенно покачал головой:

— Вижу, курс по управлению гневом пошел тебе на пользу.

Она улыбнулась, отставила лейку и потерла руки.

— Wilkommen, bienvenue, добро пожаловать… Выпьешь?

— Дай пива.

— Тебе какого?

— Любое сойдет, была бы пена.

Рут прошла в кухоньку и открыла холодильник.

— Пива нет. Только вино. «Пуи фумэ», урожай 1996 года.

Он пожал плечами:

— Ну, если ничего больше нет..

— Сухое белое.

— А я-то всегда думал, что вино мокрое.

Майлс осмотрел огромный руль, висящий на стене, как экспонат в художественной галерее, и провел пальцем по сварочному шву.

Рут нашла штопор, открыла бутылку и разлила вино по двум стаканам.

— Объясни, почему так получается, — сказала она, заталкивая пробку в горлышко, — что вставить ее в бутылку можно только другим концом?

— Интересный вопрос, — пробормотал Майлс. — Интересный, но глупый. — Он вышел в сад, осмотрел велосипед, потрогал резиновую грушу рожка. — А что со звонком?

— Стащили, — отозвалась Рут. — Что-то я не слышу: «Я же тебе говорил».

— Считай, что услышала.

Она села на пол, подобрав под себя ноги. Чокнулись.

— Что нового на работе?

— Да знаешь, ничего особенного. Все по-старому. — Он опустился в большое плетеное кресло и раскинул руки, как понтифик на троне. — Каброль малость оттаял, понял, что новым изданием энциклопедий Лярусса заниматься не придется. Приезжал его кузен, тот, что заведует Музеем Ньепса в Бургундии. Сводил нас всех в шикарный французский ресторан, за что большое ему спасибо. Кстати, Каброль перешел на чесночные таблетки. Они без запаха. Мудрое, на мой взгляд, решение. Атмосфера на работе заметно улучшилась.

— Как Рекс? Все еще ругаетесь?

— Не ругаемся. Мы достигли полного согласия в том, что не переносим друг друга.

— Я тебе не верю. Вы прекрасно дополняете друг друга. Что Свеекибуде?

— Пристрастился к моим брюкам. Рвет когтями каждый день. Низ истрепал полностью. Придется обрезать и переделать на шорты.

— Тебе повезло, что потеплело.

— Да. Как Принчипесса?

— Муррррлычет.

Помолчали.

Майлс обвел комнату восхищенным взглядом.

— А ты, похоже, неплохо устроилась и всем довольна.

Она улыбнулась — новое жилище нравилось ей самой.

— Да, больше не кусаю ногти, не курю и счастлива.

— И при деле.

— У служанки выходной.

— Знаешь, ты ведь очень приятная женщина, — протянул он тем льстивым тоном, которым поклонники говорят о своих кумирах, и хитро подмигнул.

— Спасибо. Мужчины все еще прижимаются ко мне в автобусах и трамваях. Меня это обнадеживает.

— Меня тоже.

Она дружески пнула Майлса ногой в коленку.

— Перестань, а то отправлю купаться.

Он посмотрел на нее через стакан с вином.

— Как случилось, что вы сошлись? Умру, если не расскажешь.

— Ну, началось все с Большого Бамса.

— Как всегда, — простонал Майлс.

— Знаешь, все прошло довольно-таки безболезненно. Он спросил, не хочу ли я быть его подружкой. Я сказала «да». Ну, с этого вроде как и началось. Как поется в одной песенке, для каждой девчонки найдется свой парень. К тому же имело смысл объединить две коллекции пластинок в одну. Получилось что-то вроде коммерческого слияния.

— Я так и думал. Глобализация…

— Такова плата за право иметь выбор. Вам «Мальборо» или «Мальборо-лайт»? К тому же Лауренс хорошо ко мне относится.

— Я, кстати, тоже. Что ж, как говорят на Востоке, только очень глупая мышка устраивает гнездо в ухе кошки.

Рут покачала головой:

— Знаешь, я здесь не единственная, у кого есть прошлое.

Насмотревшись на нее через стакан, Майлс поднял его чуть выше.

— В любом случае удачи тебе. Детей заводить не собираетесь?

— Не знаю. Может быть.

— По барже не скучаешь?

— Нет. — Она сказала это задумчиво, серьезно. — Конечно, я вижу их здесь каждый день, но моя… Никак не привыкну к тому, что она лежит где-то на дне, под водой. Моя прошлая жизнь. Маартен. Я ее не вижу, но знаю, что она там, что ее посещают рыбки.

— Все еще думаешь о нем? Я имею в виду о Маартене?

— Не так, как раньше. Теперь я вижу его таким, каким он был на самом деле. Странно, но тогда, перед взрывом, он был на барже. Звал меня к себе. Не спасти — погубить. Это было настолько ясно. Он хотел, чтобы я умерла, присоединилась к нему в том, другом, мире. И я сказала «нет». Конечно, это был не настоящий Маартен, а то, во что превратило его мое воображение.

— И ты продала дом…

— Да. Я разве не рассказывала? Мы получили кучу денег. Честно говоря, у нас их столько, что и девать некуда.

— С собой, как ты знаешь, туда все не утащишь.

Она надула губы.

— А я туда и не собираюсь.

— Ты могла бы, конечно, оставить себе дом…

— Нет, Майлс, не могла. Просто не могла. Слишком много в нем призраков. Лидии давно бы надо было это сделать — продать дом и уехать. Тогда и жизнь у нее, возможно, была бы другая.

— Не забываешь старушку, да?

— Конечно, нет! Знаешь, несмотря ни на что, я думаю о ней в общем-то с теплотой. Кое-чему Лидия меня научила. Преподала урок жизни.

— И что же это за урок?

— Наверное, я поняла, что нужно открываться людям, что нельзя все время прятаться. Она ведь всю жизнь провела, скрываясь от других и от себя самой. До некоторой степени так поступаем мы все, но чем человек старше, тем больше такого, от чего он пытается спрятаться. — Рут наклонилась, чтобы погладить незаметно пробравшуюся в комнату Принчипессу. — Одному Богу известно, какой я сама стану, если доживу до семидесяти. Даже думать не хочется.

— А по-моему, Лидия у тебя тоже кое-чему научилась.

— Представить не могу, чему именно.

— Тому же самому — не прятаться. Она ведь доверилась тебе, верно?

— Да уж, — скептически протянула Рут. — Прямо-таки утопила в безумном потоке сознания. Сама не знаю, как выбралась.

— Разговоры — это всегда хорошо, даже если люди не все говорят. Слушаешь других, потом прикидываешь, о чем они умолчали, и заполняешь пропуски. Истина как раз в невысказанном.

Рут помолчала, обдумывая услышанное, потом кивнула:

— Знаешь, я бы хотела поговорить с Эммериком. Услышать, так сказать, точку зрения другой стороны. Жаль, он умер примерно через месяц после Лидии. Интересно, да? Как будто ее существование придавало ему сил, заставляло цепляться за жизнь. Войны ведь не просто начинаются и заканчиваются, они продолжаются еще долго в головах и сердцах людей.

Взгляд Майлса наткнулся на что-то в другом конце комнаты. Он поднялся.

Рут тоже.

— Что это?

Возле стола стоял мольберт. Рядом лежали тюбики с краской. Пластмассовая палитра. Кисти. Несколько губок. Небольшая акварель на мольберте — ваза с яркими летними цветами.

Майлс взял картину в руки.

— Твоя?

Она кивнула.

— Что думаешь?

— Миленькая, — без особого энтузиазма сказал он. — И довольно… свободная.

— Не хочу реализма. Хочу поэзии. Я вижу красоту. Во всем.

Он посмотрел на нее настороженно, даже с опаской.

— Всегда обещала себе, что когда-нибудь вернусь к краскам, — добавила Рут уже более строгим тоном. — И вот вернулась. Знаю, ерунда и чушь, но мне наплевать, кто и что подумает. Включая тебя.

Он посмотрел на картину, потом на Рут, потом снова на картину, словно не знал, что сказать.

— Не устаю удивляться. У людей есть Отто Дикс, есть Кокошка, есть Эдвард Мунк — ну, все эти извращенцы-экспрессионисты, — а им на самом деле нужны цветочки, кошечки, детишки и скромный коттедж у моря. Ты подрываешь мою веру в человечество.

— Кто бы говорил…

— Как ни крути, натура человеческая проста.

— И солнце, как ни крути, уходит за горизонт. Ты, может быть, не заметил, но жизнь коротка.

— Слишком коротка, чтобы тратить несколько лет на какое-то одно занятие, а тем более на одно произведение.

— Возьму на заметку.

— Так ты вытащила меня сюда, чтобы похвастать новообретенными навыками и ткнуть меня носом в собственную неадекватность? — раздраженно спросил он.

— Я тебя не вытаскивала. Ты притащился добровольно, на такси. Видела, как тебя из него высадили. А что касается зачем… хочу показать кое-что.

Она сняла с полки огромный старый альбом в зеленом переплете под названием «Техника акварели» и открыла. В альбоме лежали несколько пожелтевших листков весьма низкого качества, исписанных неспешным, элегантным почерком.

При виде их глаза у Майлса полезли на лоб. И формат бумаги, и почерк были хорошо ему знакомы.

— Садись и пристегни ремень, — сказала Рут. — Последнее письмо Йоханнеса своему другу. Мы нашли его, когда делали уборку в доме перед продажей.

Майлс сел и начал читать.

6 мая 1760 года.

Мой дорогой Корнелис!

Не знаю, как и благодарить тебя за письмо. Мы не общались два — нет, больше, чем два года, за что я могу корить лишь себя самого.

Если помнишь, при последней встрече — если не ошибаюсь, в марте 1758-го, — я, пребывая в состоянии немалого раздражения, просил тебя не обнародовать нашу переписку без моего согласия. Сейчас я содрогаюсь при мысли о том, сколь жалок и несчастен был тогда.

Я действительно стал жертвой подлого обманщика, итальянца Джакомо Паралиса, чье настоящее имя — как удалось выяснить позднее — звучит совсем иначе и означает в переводе с его родного языка «новый дом». Должен сказать, что каков бы ни был этот дом, я бы не остановился в нем, даже если бы был ночью застигнут непогодой в чистом поле.

Что касается презренной Эстер, то после того дня я не видел ее ни разу, не имею никаких новостей и, откровенно говоря, не желаю о ней и слышать. Мы расстались и как будто живем в разных мирах, о чем я нисколько не жалею. А дело все в том, друг мой, что я теперь семейный человек. Моя жена — Ханна, дочь пивовара Гроота, женщина благоразумная, рассудительная и очень веселая, верная супруга и надежный друг. С ней дни мои проходят в совершенном счастии. Более того, Господь благословил нас ребенком, которому сегодня исполняется год. Сейчас это крохотное существо ползает у моих ног, всячески стараясь отвлечь отца от столь нудного занятия, как царапанье пером.

Короче, в прошлое канули дни, когда я пребывал в раздоре с миром и самим собой. Сейчас очевидно, что все мои прожекты и надежды были полной глупостью, тщетой и уступкой пороку. Хитроумное устройство — мою Платонову пещеру, линзы и прочее — я уничтожил без всякого сожаления. А вот последнюю гелиографию сохранил, хотя она и раскрашена красками. Сохранил не приятности ради, поскольку держу ее в потайном месте в верхней комнате, а как напоминание себе о том, что разум пытливый и впечатлительный не замечает порой того, что предлагает ему жизнь. Если кто-то когда-то и найдет ее, то вряд ли постигнет секрет, записанный на задней ее стороне, но изложенный веста запутанным языком. Я занимался алхимией, друг мой, и дьявол поджидает тех, кто повинен в грехе гордыни. И разве не верно то же самое для искаженного образа? Если помнишь, медная пластина темнеет при свете и светлеет в темноте. Теперь я понимаю, что это и есть знак рогатого, печать его козлиной лапы. В мире Сатаны свет и сумерки христианского дня меняются местами.

Исполняя желание отца, я взял аптеку и веду дела с легким сердцем и без всякого над собой усилия. Мой девиз? Si tu pensam tuam prestare possis. «Коль можешь, исполняй дневной урок». Получается неплохо, так что семья моя пребывает в достатке.

Да, я еще рисую.

Я совершенно непригоден к жизни художника — в чем убежден сейчас вполне. Однако ошибка моя была не в устремлениях, а в том, что стремился я к недостойному: богатству, славе, положению в обществе — к всему тому, что волновало мое раздутое самомнение.

Само по себе рисование не есть грех, и я рисую. Ради собственного удовольствия. Год назад, когда Ханна была беременна, я сделал с нее несколько набросков. Пробую себя и в пейзажах, когда есть к тому настроение. При всем несовершенстве опытов моих, я нахожу в них радость, которой не находил прежде в честолюбивых дерзаниях. Не в этом ли секрет счастливой жизни? Вкладывать энергию в труд свой, работать с сердцем и головой, чтобы продукт труда твоего нес печать души, а не был унылой механической копией или плодом хитроумного обмана.

Погода сейчас чудесная. Присланные тобой нарциссы высажены на подоконнике.

Не будем же терять друг друга из виду.

Остаюсь, как всегда, преданным другом,

Йоханнес ван дер Хейден.

Майлс засунул письмо между страницами альбома и вышел в сад.

Рут высаживала рассаду.

Он опустил руки в карманы и встал рядом, глядя на море и дергая плечами, как будто его замучили судороги.

Заметив его гимнастические потуги, Рут нахмурилась:

— Уж не взлететь ли собрался?

— Если бы нам было суждено летать, дорогуша, у нас были бы посадочные талоны, — пробормотал Майлс. — Выходит, мы ошибались, а? Насчет Йоханнеса.

— Ошибались?

— Насчет рисунков. Не картины, а рисунков. Мы-то думали, что рисунки — это ранние творения, а картина — уже более зрелый опыт. Получается наоборот.

— Получается.

— Признаться, лучше он не стал.

— Согласна. — Она выровняла горшочки и, сложив пальцы наподобие видоискателя камеры, прошлась взглядом по рядам. — Значит, надежда есть и у нас, а?

— Неужели?

— Что думаешь об итальянце? Тебе не кажется, что это…

Майлс выпятил губы, как делают дегустаторы вин.

— Вполне может быть.

Он поиграл серьгой в ухе, почесал грудь.

— Я, пожалуй, поеду домой.

— Хорошая мысль.

— Уже надоел, да?

— Нет, но у каждого есть свои обязанности. Уверена, Свеекибуде уже скучает.

Он вскинул бровь и вздохнул:

— Вот к чему в итоге свелась жизнь — быть человеком-открывашкой.

— Бывает и хуже.

— Рад слышать.

Залетевшая через балкон пчела закружила у него над головой. Майлс отпрыгнул, присел и живописно замахал руками.

— Черт, пчела! Какой ужас! Смертельный враг всех канатоходцев. Нет, я хочу в город.

Пчела улетела. Гримаса на лице Майлса осталась.

— Стоп! Не шевелись! — Она снова изобразила фотоаппарат, чтобы запечатлеть миг для последующих поколений, и щелкнула пальцами. — Снято! В печать. Идеальный кадр.

— Идеальный? — с иронией переспросил Майлс.

— Конечно. В нем весь ты.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что во мне тоже есть поэзия?

— А почему бы и нет? Она является в самых разных, порой неожиданных формах.

— Очень дипломатично сказано. Могу я спросить, что дальше?

— Можете идти. Пробу вы прошли. Не звоните и все такое — мы сами вас найдем.

Он сгорбился, повернулся к ней спиной и, помахав на прощание, спустился по лестнице.

Рут перешла к герани. Постояв в раздумье, она выкатила тележку с цветами из-под навеса. Похоже, им недоставало солнца.