1

Это случилось в маленькой стране на затерянном острове посреди океана, где уровень представлений местного населения, ограниченного пределами пространства и времени, не поднимался выше слепой зависимости от вещей предметного мира.

По законам множеств равнодействующие силы истории этой страны пребывали в точке кризиса. Свободная в выборе, она, подобно ветру, на самом деле безвольно неслась в общем потоке неизвестно куда. Саморазрушение замедлилось и застопорилось, титульный род перестал рожать, и лишь на окраинах неудержимо размножались племена. Время перестало идти, образуя заводи, покрывшиеся болотной тиной, и расплескать ее могло лишь одно – взрыв тлеющего вулкана посреди этого острова, и затем последняя гигантская волна, которая затопит все.

Прошло много времени с тех пор, как я попал в эту страну, где теперь, в темнице, жду приговора. Врата тюрьмы – это вход в ад, установленный мистической силой общественного договора, где и жертва, и даже надзиратель уже не принадлежат себе. Замкнутый в клетку клубящийся кошмар болезненного состояния, утягивающий в безумие. Здесь задача – не вернуть человека к нормальной жизни, а довести его до дна падения.

Мне теперь это на руку. Спасительная могила, где похоронил себя после смерти той, которую любил.

Но это ничто по сравнению с природным катаклизмом, поколебавшим этот остров. Скоро исчезнет ненависть, и не будет виноватых. Жизнь – это уже не отсрочка абстрактной смерти, а внезапная догадка, что и любовь, и все твое противостояние, ленивые надежды, рассчитанные на неопределенное время, уже бесполезны, все просто провалится в небытие, оставив развалины надежд и неоконченных дел, которые казались такими важными.

Я заканчиваю мои, может быть, последние записки. Кому они нужны, написанные для себя, не знаю. О чем хотел поведать? Что прожил зря, не оставив по себе ничего заметного? Когда думаешь о смерти, все-таки первым встает банальный вопрос, может быть, еще без осознания полной картины: что оставляю людям? Но это сейчас не проходит. Оставить заметное – бессмысленно. Накроет лава вулкана, и мы исчезнем под стометровой толщей пепла.

Может быть, это последняя попытка ухватиться за щепку, пахучую исцеляющую щепку, чтобы выплыть в великое одиночество ожидания.

 

2

А было так.

Я очнулся на кромке берега, у носа плескались волны. Болела голова, я потрогал затылок, там был синяк.

Плоская первобытная земля, как будто попал во времена, когда еще не зародилась жизнь. Далеко невысокие неприметные сопки, и возвышается странная гора, из которой идет дым. Может быть, этот остров вулканической природы? А сзади только водный горизонт перед глазами – бесконечный океан, серьезный, не допускающий легкомыслия. Он навевал одиночество, словно за этим горизонтом новый горизонт, и нет ему конца. Здесь хорошо начать новый человеческий род, если бы рядом оказалась Ева.

Потрогал себя, комбинезон высох. Летнее тепло. Что случилось? Да, был в командировке на краю моей земли, куда-то летел и потерпел крушение. Наверно, попал в быстрое теплое течение, вроде Гольфстрима, оно унесло неведомо куда. Что это за берег?

Странное ощущение: забыл весь объем своей жизни, наверно, выросшей из какой-то истории, – амнезия, отчего возникло отчаяние полного одиночества во вселенной. Амнезия – страшное состояние. Все, чем болел, страдал, что любил, – все исчезло, и только подземный гул напоминал о чем-то погибшем и похороненном.

Побрел вдоль берега, испуганный однообразным плеском волн.

Шел долго, и меня все больше наполняло одиночество. Где я? Куда исчезло покойное ощущение общности, откуда меня недавно выбросило? Я задыхался, как рыба на песке, из-за отсутствия человеческого.

Шел уже третий день. Ночью, озябнув от дыхания моря, спал на сухом валежнике, наброшенном волнами на берег, а днем шел.

Первые дни надеялся кого-то увидеть, пока окончательно не обессилел, потерянный в пространстве и времени. Сосал настоящий голод. Рот сухой, язык склеился от жажды. Икры ног болели, тяжесть в ногах замедляла шаги.

Казалось, останусь здесь навсегда, и буду глядеть в безнадежный горизонт, пока не покинут силы.

Удовлетворение понижает энергию, неудовлетворение – повышает (кажется, Фрейд). Одиночество – взрывает душу отчаянием. Пронзило такое одиночество, словно я единственный, кто остался на земле. Один! Живому существу невозможно остаться совсем одному, когда некого любить, некого терять, не с кем ссориться, обманывать, изменять, быть недовольным.

Потом потерял надежду. Ночью, лежа на валежнике и глядя в звездное небо, стал грезить. Вообразил себя далекой звездой на краю всего – самой одинокой. После Большого взрыва материя стремится к самосохранению и развитию, и эта ее сторона подхвачена живыми существами в таком эмоциональном порыве, что любое удаление равносильно смерти. Чтобы добраться до собратьев на ближайших звездах, потребуется преодолеть миллионы световых лет. И живая душа панически вырывается оттуда – в общую игру энергий, близость и любовь, чтобы выполнить свое предназначение и умереть. Может быть, Большой взрыв, если таковой был, произошел от дикого одиночества – великого Вакуума. Дуализм образовавшейся материи (инь и ян) породил жажду близости и продления.

Каким-то углом зрения видел себя со стороны: надо же, схожу с ума, как оставленный на скале отец Федор из романа «Двенадцать стульев». Может быть, я – звезда, уже умер много веков назад, и только отраженный свет меня светит кому-то?

Что такое одиночество? За этим кроется нечто необъяснимое. После четырех фундаментальных свойств взаимодействия материи пятое – отсутствие взаимодействия. Самое страшное во вселенной.

Разве не ужас одиночества толкает нас к другим живым существам? Можно жить только в удивительном устройстве человеческой теплой среды, где ее поддерживают естественно и просто, создают живое тепло в жилищах с помощью водопроводов и газовых горелок, дают зарплату, борются с эпидемиями, спасают от пожаров, наводнений, от педофилов… В тепле нравственного закона внутри нас.

Только там, где соединяешься с общим, открывается безграничное поле для игры самой жизни. Можно быть индивидуалистом, карабкаться по лестнице карьеры, гордясь или завидуя, любить и изменять, увлекаться предметами роскоши, и в драйве молодости, накаченной адреналином и травкой, кружиться в пляске кажущегося бессмертия в дискотеках, расцвеченных фальшивыми зайчиками разных цветов на потолке, – бездумно совершать ритуал привычного существования, не ищущего ничего вне его. Как же это оказывается хорошо!

Внезапно я что-то вспомнил – пронзила сильная боль! Какую-то потерю в прежнем мире, которая стала причиной моей амнезии. Боль одиночества рождает поэзию, чтобы спастись. Из меня стали выходить строчки, горчайшие и счастливые: «Я умираю – это не смерть, это лишь силы гаснут на солнце…»

Что это за потеря?

Вдруг за бугром, у впадины залива открылся город, уходящий вверх по склону. Трудно описать, что со мной произошло! Люди! Носители сознания! От сердца сразу отлегло, появились свежие силы, снова вернулся покой общности с миром. Даль, где светила покинутая мной родина, затопила животная бодрость спасения.

То было странное поселение, не похожее на исторически вырастающую архитектуру, – беспорядочно расположенные коробки зданий, знающие только примитивную символическую матрицу квадрата – земли и круга – неба. Нагромождение однообразных домов, переплетение кривых улочек, переулков и тупиков, продуваемые площади. Как будто здесь не знали, что такое удобства, чувство красоты и гармонии, не считали это важным, адекватным их бытию.

Увидел купающихся девчонок. Те с визгом бросились наутек, забыв свою одежду. Что они во мне увидели?

На окраине – нелепые монстры дачных домов, выглядывающие над толстыми кирпичными кладками заборов, как грибы с высокими ножками и огромными шляпками крыш, с башенками и круглыми окошками. Видения фантастического мира – некоего фарса, выросшего из древних органических построек.

Я брел по аллее, мимо толстой стены из красного кирпича, окружавшей большой темный замок с множеством грозных башен. У железных ворот стоял охранник в черной форме с погонами, обвешанный побрякушками медалей, с хлыстом в руке. Что-то сдержало меня – туда заходить не стоило.

С другой стороны аллеи мне приглянулось сооружение, похожее на древний монастырь, окруженное толстыми стенами из теплого розового кирпича. Вошел в открытую калитку, и оказался в анфиладе с колоннами, сквозь них открылся ухоженный тенистый сад. Увидел испуганную девчонку, которая купалась в море, она спряталась за спиной человека в халате с цветными геометрическими узорами. Тот изумленно посмотрел на меня.

– Можно увидеть хозяина?

Я упал окончательно обессиленный.

Открыв глаза, увидел себя лежащим на тахте, комнату, похожую на келью с покатыми белеными стенами, несколько человек в расшитых узорами халатах. Они, смиренные, как индуистские монахи, с любопытством разглядывали меня, и мой серебристый комбинезон, прилипший к телу.

Старец с седой бородой, похожий на библейского пророка, смотрел на меня мудрыми впадинами глаз.

– Кто вие?

– Не знаю, – просто ответил я, удивленный его «вие». – Тот мир, откуда я, как будто исчез.

Но одиночества уже не было. Мне было достаточно увидеть людей, речь которых понимал.

На белых покатых стенах – что-то вроде парсун или икон: старинное аскетическое божество в музыке сфер… скрестивший ноги Будда с округлыми формами и улыбкой бесконечного добра… вычерченный тонкими линиями китайский мудрец с редкой бородкой, похоже, Конфуций… суровый бородач с прекрасным лицом – Мухаммед, в чалме и халате с узорами райских цветов. Знакомые сакральные светочи мирового мистического устремления к свету.

С самого зарождения люди, – некстати подумал я, – не только шарахались от враждебных демонов, но претворяли желание выжить и выразить себя – в одухотворенных образах своей немыслимой мечты о себе.

– Амнезия? – участливо спросил один из смиренных, поднося чашку с горячим мясным бульоном. Никогда не было так вкусно.

– Так и мы не памятуем, – неожиданно сказал старец. – Разкажи о твоем исчезнувшем свете.

В его голосе медлительная старославянская интонация. Что за язык?

Я слабым голосом сказал, пытаясь что-то вспомнить:

– Моя земля такая большая, что на ее просторах чувствуешь себя свободным, не ограниченным ничем. Только просторы и небо. Помню только ослепительную бесконечность.

– У нас все живут так, без памяти минулого и без будущего, в состоянии безсмертия.

Мое отчаяние от потери родины сменилось любопытством – я оказался в неведомом мире!

Старец погладил белоснежную бороду.

– Страна наша е остров, в безкрайнем океане около. Не имеем представы за время и пространство, малкая наша земля или большая. Мы привыкли, что нищо на свете, кроме нея, нет, и небо та океан, даже там, за хоризонтом хоризонтов, самота, одиночество ожидания. Нешто что-то случится. Всегда знали, что другой мир погиб. И тогда – увидели тебя! То означает, мы сами не едни? Е друга история! Ты для нас – сензация.

Какая-то смесь слов русского и довольно понятного славянского языка.

– Какой сегодня год?

– Лето-то? Лето 13019 от Великого Похолодания.

Я вздрогнул. Попал на 10 тысяч лет в будущее! Нет, это же допетровский календарь (почему-то в мозгу оставались такие нелепые детали). И если христианский календарь введен в 1700 году, то сейчас… примерно одно и то же время.

Со слабой надеждой я попросил:

– Помогите вернуться на родину!

Все в комнате смотрели на меня с любопытством.

– Ако ми скажешь, где она.

– Я думал, вы что-то знаете.

Старец задумался.

– Кабы мы знали… Что же с тобой справить?

Я понял, что эти смиренные помочь не могут.

– Мне надо где-то устроиться.

Старец кряхтя привстал, монах помог ему.

– Можешь жить у нас, сколько хочешь. Оправишься, покажу твою килию. Може, получится найти твой дом.

За дверью послышалась возня, и ввалился толстяк в черной форме с погонами и медальками на груди, с мощным затылком и плотными цепкими руками, за ним еще двое черных. Видно, из того большого дома, где я увидел охранника с хлыстом.

– Така че вы перехватили шпионина?

Кто этот диковинный толстяк? Мне он показался смешным, прячущим добродушие.

Монахи воззрились на него отчужденно. Тот грубым голосом предположил:

– Может, это пилот из шпионского само-лета, сваленного в наших территориальных водах? Трябва предать его властям. Там из него вытрясут всякое тое.

Монахи стали в ряд, закрыв меня.

– Оставь нито, атаман. Он не может встать. Потом, потом…

Атаман недобро-оценивающе глянул на меня.

– Мы еште зайдем. Таков общественный договор!

Они вышли. Видно, у соседей давнее недоброжелательство.

– Новые гунны, – коротко ответил старец на мой вопрос в глазах. – Так они себя называют.

Я был благодарен, что меня оставили в обители доброго старика. И знал, что уже никогда не буду в абсолютном одиночестве.

Вокруг стен монастыря толпились зеваки, стараясь увидеть невиданного пришельца. Весть о нем уже успела разнестись.

Старик сразу принял во мне участие.

Я продолжал расспрашивать о его необыкновенной стране. Он улыбался.

– Ее ти узнаешь борзо. Мы происходим, как и вы, из звездных отпадцев, из которых получилась земя, удобная для происхода жизни. Только само зарождение нашего живота пошло неправильно – обрекло на поедание одних колоний другими. В чем-то Господь ошибся. И, как говорится в древней книге, изгнал нас из Эдема. Теперь мы живем в дурном круговороте пространства, позабыли, что есть время. Может быть, ты из другой ветви жизни

– Но как же вы не исчезли?

– Так ядящие поумнели во время дурного цикла. Започали оставлять рабочие колонии на будущее. Они не могут не кормить их, или сами будут унищожени.

* * *

Меня кормили местной диетой: рыбными блюдами с зеленью, медом и квасом, видимо, привычной здесь пищей. Переодели в одежду, в которую окончательно превратилась история их моды – свободно ниспадающий цветной халат, из-под него выглядывали коротковатые штаны. Но без нижнего белья, здесь еще до него не додумались. Стало легче, перестал отличаться от местного населения. Правда, не мог не бриться. Просьба о бритве почему-то озадачила монахов.

Когда мне стало лучше, я в сопровождении «монаха», приставленного стариком, вышел в город. Он сразу поразил мельканием странных цветных «колесниц», как называли здесь машины-самоходы, темными улицами, крытыми потрескавшимся асфальтом, однообразными коробками домов, словно кто-то давил архитекторам на мозжечок, заставляя кроить здания по одному лекалу. Правда, изредка горделиво возвышались круглые ребристые высотки, презирающие мелочевку внизу.

Лохматые люди с заросшими волосом скуластыми лицами и вздернутой верхней губой, – все в одежде одинаково темного цвета и бесформенных уборах на голове, погружены в себя, нелюдимые в толпе. Женщины в темных балахонах, закрытые до шеи. Им не давали растекаться бесчисленные ограды и заборы, огораживающие офисы, доходные дома и частные владения, – тупо обрезающие взор толстые, как стены средневековых замков, и тонкие ажурные с пиками наверху, притворяющиеся искусством.

Редко по заборам пестрели цветные рекламные плакаты призывами – выкриками из самих недр бессмертия: «Виждь, сколь е вкусно! Сколь красиво!», «Купи терем с эдемским садом, где, наконец, нарадуешься концом истории», «Забудь всичко в небесной бане!», с изображением сказочных товаров и услуг, голубых бассейнов с кукольными дамами в застегнутых по горло купальниках, – безмятежной страной, способной ввести в столбняк провинциала, только что вылезшего из своей берлоги.

Не начало ли эпохи рекламы? В крытых лавках местные торговцы соблазняли разнообразием вещей, где преобладали хомуты и мыло.

На вечевой площади стояла геометрически выверенными рядами конница тумена, самой большой военной единицы, на низеньких лохматых лошадках, одетая в стилизованные под древность шкуры. И – рядами – истуканы солдат с перьями на касках и самострелами за спиной, похожими на скорострельные автоматы, только стреляющие дюжинами маленьких стрел вместо пуль, смазанными ядом. Во главе тонюкук – генерал с хвостом яка на каске, машущий жезлом, увенчанным золоченой головой волка.

Вверху, на зиккурате стоял одутловатый узкоглазый вождь – шаньюй с серьгой в ухе. Его окружал отряд «новых гуннов», их щиты с зубцами сверху похожи на заборы. Их называли «забороносцы».

Был праздник – «День рождения Шаньюя». Толпы заполнили площадь, везде бело-черные флаги открыто и вызывающе трепетали на постоянном островном ветру. Это было красиво и волнующе – несомненное единение народа.

Справа от зиккурата, показывали из зудящего проектора на огромном белом полотне «зрелище»: меняющиеся картины идущих в атаку стройными рядами войск со знаменами, под музыку, напоминающую безоблачно радостный ритм «Легкой кавалерии» Штрауса, и падающий со знаменем сраженный герой. Зрелище называлось «Нация и судьба». Это был единый порыв народа, объединенного в одно действо, где все сомнения тонули в чувстве мистической непобедимости страны среди враждебного океана.

Я погрузился в бездумный уют празднично марширующей колонны солдат, покорной командам старшины. Надо же, вспомнил, что был в армии!

 

3

В обитель ворвались несколько человек в черной форме, и, несмотря на протесты монахов, меня скрутили и повезли куда-то на дребезжащей служебной «колеснице».

Дом допросов не отличался от общего серого фона зданий, серое длинное здание с угрюмыми башенками по углам.

Меня подхватили под руки и привели в кабинет с вывеской «Разследовательный орган». Это было голое помещение с большим прямоугольным столом и крашеными деревянными скамейками по бокам, как будто сделанными одними и теми же равнодушными руками. За столом сидели люди в черных мантиях с погонами, с рядами медалей на груди. Такую одежду могло создать только суровое воображение, странно соединенное с ребячливостью.

Знакомый толстяк-атаман, неуклюжий и короткошеий, смотрел настороженно.

– Так откуда ти?

– Моя страна исчезла.

– Никак, Атлантида? – усмехнулся толстяк.

– Ти пришел с севера?

– Не знаю.

– А-а, там, где имам пустыню, – удивился атаман. – От там е вылезти трудно.

Вихрастый бойкий следователь весело сказал:

– Новый начин шифрования себя. Таковой в картотеке еще не встречался.

Меня подвергли перекрестному допросу.

– Национальност?

– Человек мира, – улыбнулся я.

– Професия?

– Исследователь.

– Позиция в обществе?

– Иерархия? У нас нет иерархий.

– Случалось ли быть на чужбине?

– В вашей стране.

– Каковы верования?

– Верю во вселенную.

– Вот видишь, никакой амнезии у тебя нет. Всичко виждишь.

Вихрастый махнул волосатой рукой.

– Мы его не разкроем. Нужно его на детектор.

В комнате с обставленными приборами меня проверили на «детекторе лжи», недавно изобретенном самоучкой и распространенном, видимо, из-за насущной необходимости – постоянного вранья здешнего населения. Налепив на тело и голову наклейки с проводами, задавали те же вопросы, проверяя показатели по приборам. Я был холоден, как лед, и удовлетворенно ощущал пустоту в голове. Детектор лжи оказался примитивным прибором. Так и не смогли определить, к какому племени на острове я принадлежу, или – из какого конца света прибыл. Почему-то в их глазах было удовлетворение, что из меня нечего было выбить. Может быть, думают, что я могу быть держателем каких-то секретов неведомого мира, опасных для них?

Я ждал нелепых действий, вплоть до избиения. Что может быть томительнее ожидания?

В их комнате слышал бурные споры. Наконец, меня отпустили «под гарантию о невыезде». В постановлении было предписание: немедленно известить, если амнезия будет проходить. Что бы это значило?

В обители старец хмурился.

– То е счастливо, что имеешь амнезию. Но странно, что освобожден. Ти чужденец, може да принесешь какие-нибудь неведомые представления, чего они боятся. Ведь, никто у нас не ведает, что имеется другая земя. Те не оставят тебя так.

* * *

К тому времени молва о пришельце с моря распространилась.

Меня решил показать Орган «зрелищ и позоров», который использовал неслыханное в их мире техническое изобретение для зомбирования мозгов аборигенов – проектор с живыми тенями и звуком, передающимися на расстоянии. Тени казались настоящими, хотя и не были цветными, и наводили ужас и благоговение.

В «зрелищах» обычно смотрят развлекательные действа, эксплуатирующие обезьянье свойство личности вовлекаться в загадку, кто затеял преступление и чем кончилось, или поражающие в самое сердце патриота события: «героические картины» походов крутых «новых гуннов» против злых соседних племен, которых механически режут и закалывают – карточных персонажей, не достойных жить; мистические фильмы о победах над монстрами по ту сторону океана. Зрители свято верили в реальность героев, насаждающих добро, и даже засыпали Орган зрелищ и позоров письмами к героям с просьбами о защите и материальной помощи.

Меня привели на «позор» – так называют дискуссии на людях, в отличие от «зрелищ», где кучкуются по интересам. У каждого «позора» есть его «лицо» – энергичные ведущие, умеющие закрутить спор на ровном месте, известные куртуазные дамы с застывшими лицами от наложенной на них молодящей мази «Клеопатра», оживающими в темах любовных интриг.

Передача должна быть в блоке, называющемся «Жареные новости» – особой форме снимания актуальных мутных пенок: о грабежах и разбоях, посадках бунтующих оппозиционеров, эпизодах психологической войны с гиксосами, народом на противоположном конце острова. Здесь политики выходили, как на арену, на поединки с противниками, чтобы не слыша один другого криками оттачивать свои эфемерные идеи.

Меня ввели в высокий коридор, откуда был слышен этот галдеж. Я волновался, о чем говорить с неизвестными мне аборигенами. Их представления, наверно, недалеки от древних греков, хотя считают себя современниками, видя прошлое далеким, как Платон видел Атлантиду.

Наконец, подошла моя тема, вытолкнули в яркий зал с ослепившими передвигающимися голыми лампами. Я думал, что расскажу о том, как прекрасна моя родина, и если не помогут найти ее, то постараюсь обрести здесь то, что потерял. Но открытость арены, может быть, всей стране испугала.

На меня бритого, с голым лицом, воззрились скуластые волосатые люди с зачесанными сзади в хвосты волосами, как показалось, с изумлением, что есть еще земля, кроме их Острова, и с добродушным приятием очередного чуда. Правда, на многих лицах было видно скрытое подозрение и усмешки превосходства над гастарбайтером. За кого они меня принимают?

Лицо программы – ведущий, коренастый и коротконогий, со зверской от решительности кривой улыбкой произнес ударную фразу по-русски (признак образованности, на нем говорила их «элита»), довольно потирая руки от предстоящего обострения спора:

– Так вот он, пришедший в нашу вечность гость! Какая враждебная нам сила подослала со шпионскими целями? Выкладывай.

Он неожиданно загоготал.

Я был ошарашен нападением.

– О чем вы?

– Все хотят узнать, как ты здесь появился.

Я пересказал то общее впечатление о родине, что помнил:

– Моя страна похожа на безграничное пространство мегаполисов – огней цивилизации под открытым небом. Там есть все – и множество племен, достигших мира, плюрализма и мультикультурности, и великое искусство, и господство права, где нет нужды терпеть жестокие необходимости. Но про свою жизнь не помню.

– Что так?

Я попытался быть искренним.

– Со мной что-то случилось. Как с пациентом у глазника, который показывает буквы, а тот молчит. Что такое? «Буквы вижу, но забыл, как они называются».

– Свой человек! – вскричал ведущий. – Мы тоже пялим глаза, ничего не понимая. А зачем понимать, разве что изменится?

В зале хохотнули от наивной бесхитростности гостя.

– Ну, хоть что-нибудь. Какие инструкции давала разведка?

Я обозлился.

– Инструкции были такие: не поддаваться провокации.

Зал одобрительно зашевелился. Ведущий ощутил, что из такого поворота ничего острого больше не выдавит.

– Ну, тогда что скажешь о нашем мире? Первые впечатления. Смелее, все как на духу!

Наверно, он привык находиться в агрессивной стойке, готовый к отпору в мгновенно вспыхивающей убежденности, – или от безнаказанности, или от презирающего взгляда сверху.

Я попытался собрать разрозненные мысли.

– Вы меня приняли, спасибо. Но здесь что-то застилает глаза. Горизонт того, что есть, понижен, как будто намеренно

– Ну, ну, – поощрял ведущий. – Вжарь, чтобы нас расшевелить.

Я не понимал странного оживления в студии. Как будто я сказал что-то, о чем они не знали.

– Что ты имеешь в виду? – радостно искривился ведущий, предчувствуя оглушительный катарсис.

– Ваш мир мне показался стоячим, как болото, – лез я в петлю.

Молодые интеллектуалы в заднем ряду, в коротких модных фуфайках и мятых штанах, стали аплодировать.

– Вы сталкиваетесь друг с другом, как слепые. Как будто сидите в пещере, не догадываясь, что можно выйти на волю.

– Как пауки в бане! – торжественно провозгласил ведущий.

– Это мысль Платона, а не Достоевского.

Мое предложение вслушаться в гул земного шара и шорох космоса вызвало у них непонятный шум.

Искомый катарсис наступил. В рядах было радостное веселье.

– Так мы только это и делаем! – от смеха выдавил ведущий. – Слушаем гул океана.

Присутствующие облегченно отвалились от меня, не увидев во мне ничего нового и опасного.

Из студии я вышел в недоумении – что это было? Что за насмешки?

Ко мне подошла группа молодых интеллектуалов.

– Мы неоградные (по-нашему «Не ограда»), – решительно представился один, остроносый, от этого как бы устремленный вперед. – Меня зовут Тео. Охранители устоев называют нас подзаборными. Не обращай на них внимания. Ты нам понравился – повеяло чем-то совершенно другим.

Наверно, они увидели во мне иной чудесный мир, который, оказывается, реален.

– И я здесь увидел другое, – растерянно сказал я.

– Смотри, как бы оно не засосало, – засмеялся парень в очках, с длинными шелковистыми волосами до плеч, в обернутом через шею белом шарфе. Его называли Эдеконом.

Они повели меня на тусовку, как они выразились, «Общества не оград».

Я все время ощущал затылком, что кто-то следит сзади, упорно идет за нами.

Мы внезапно свернули в калитку за высокий зеленый забор, внутри было неприметное здание. Там, в большой комнате со старыми стульями у сдвоенных столов собрались разные люди, в основном молодые.

Меня встретили аплодисментами.

Наверно, я возбудил ненужные мечтания, они считали, что я – из неоткрытой, более высокой цивилизации. Их великий мореплаватель проплыл дальше всех, но ничего, кроме воды, не нашел. Их само-летающие машины покрывали несколько тысяч верст, но возвращались обратно, потеряв время.

Обсуждали, что делать, чтобы исчезла однообразная тягота существования. Как мне показалось, вечный неразрешимый вопрос для тех, кто не догадывается сначала ответить на вопросы: кто мы? кто – здесь? Хотя и эти вопросы неразрешимы. Но здесь я чувствовал себя в безопасности.

Большинство было за то, чтобы завертеть какую-нибудь бучу, может быть, захватить власть, через внедрение в структуры власти «вои» из своих сторонников в регионах.

Судя по всему, они не были связаны узкими партийными обязательствами, у них не было одной идеологии. Но было одно желание – освободиться от тяготящего нищего однообразия, как им казалось, сдерживающего энергию жизни. Так бывает, когда засиживаешься на одном месте, пока вдруг, в путешествии, не откроется мир.

Я не мог понять их настроение, ведь, есть пространство океана и неба, и за окном зеленая дымка леса вдали, и пути в небывалые страны по океану, о которых они догадываются, а я не могу вспомнить.

– Здесь есть то, что вы ищете. Первобытный райский уголок, правда, подпорченный присутствием человека. Зеленые сады, океан. Что мешает счастью?

Представитель революционных смыслов по имени Тео, тот самый с острым носом, как бы устремленным вперед, удивился.

– Ты разве не знаешь о системах подавления человеческой личности?

– Да, не знаю. У нас об этом не думают, на свете так много удивительного, стоит только подняться над планетой и открыть бесконечность мира.

Длинноволосый Эдекон, или Эдик, в обернутом через шею белом шарфе, кося глазами и стесняясь, сказал:

– Мы тоже этого хотим. Но так устроен мир, что у нас это невозможно. Кругом вода, а в середине беда.

Это загадка. Зачем человеку видеть только беду, вовлекаться в общественную тусовку вечного дележа благ и полномочий, кучковаться в бессмысленной борьбе за власть, которая и при победе одних над другими ничего не изменит?

– Разве вы не можете жить в стороне от «забороносцев», как вы говорите, свободной жизнью?

Тео нетерпеливо прервал:

– А кто ж нам даст жить в стороне? Ты что?

– Дышать ворованным воздухом? А как же нищий народ?

Сказавшая это девушка с тонким золотым обручем на волосах выше лба, в длинном балахоне-платье, перевязанном пояском на тонкой талии, как бы отстранилась в независимой позе.

Она была совершенной красавицей, с необыкновенно изящной фигурой и чистым лицом, как из куртуазной картинки. Но смешные конопушки на носу делали ее домашней.

Ее звали Ильдика.

От «неоградных» пахнуло чем-то знакомым, естественной средой, как в саду, где не надо напрягаться и мысли текут свободно, не ограничиваемые заботами о выживании.

Когда я пришел в мое убежище, старик посмеивался.

– Е, как? Интересно, как встретили девственный ум?

– Я говорил то, что думал. Но почему-то все ржали, как лошади. Только Общество не оград, кажется, понимает меня.

Старец засмеялся.

– Ильдика? Будь внимательным, к ней чувствует симпатию сам шаньюй.

Я покраснел.

– Ну, и что?

– С виду ти, момче, наивный. Но нещо в тебе есть.

– Что?

Если бы я мог вспомнить, что. Но чувствовал расположение снисходительного старца.

* * *

Особенно интересовался мной коротконогий «свободный художник», делающий «жареные» видеопередачи, со зверской решительностью на лице, которого называли Савел (кратко от «Савелий»). Он умел мгновенно превратиться во внимательного собеседника, и тогда исчезала его показная наглость, хотя его неискреннее лицо настораживало. Чем я его привлек, не знаю.

– Ты у кого остановился? – спросил он, как будто собирался помочь.

– У старого Прокла.

– А… У нашего святого. Пророка и совести нации.

– Разве? – удивился я. – Не знал.

Я хотел понять, что это за страна, и расспрашивал Савела.

Как он успел рассказать, эта страна происходила из древних народов исчезнувшего государства, которых объединяли гунны. В их состав входили многие восточно-сибирские, тюркоязычные и монголоидные племена, угры, сарматы, и народы Ближней Европы: булгары, остготы и даже славяне анчийцы (нынешние украинцы). Гунны кочевали по землям и не имели своего места. Работать на земле они исторически еще не умели (или не желали) и, чтобы выжить – что делали? угадал! – видели своей благородной задачей освободительную борьбу от пищи и одежды встреченных на пути племен. Отчего государство развалилось, и наиболее непримиримые вынырнули на этой земле и возродили государство гуннов. Это была славянская ветвь.

Сейчас система дошла до понимания, что можно обуздать натуру гуннов только Общим договором, то есть помещением в прокрустово ложе закона, с умерщвлением противников по принятым правилам (не начало ли демократии?). У нас неплохие центры науки, где изучают хрематистику, то есть, как устроена экономика, чтобы заработать. Есть книгопечатание, центр языков, где изучают «законы буквенности» и странность второстепенного значения гласных, и особенно бранную речь – окно в иной мир, грубый и предельно искренний, выражающий подлинные истины жизни.

Правда, на другой стороне Острова живут чужие племена – южные варвары гиксосы, которых называют «черноголовыми», хотя мы сами весьма смуглые. Они не знают связи причин и последствий, относятся к гуннам с превосходством, хотят поколебать устои нашей «нутряной демократии».

Он сказал, что меня хочет видеть местная элита – публичные лица, политики, а также деловые люди. И взялся опекать меня.

Образованная элита, то есть нахватавшаяся всякого рода информации, зарабатывает суждениями в книгах, на «позорах», и другими способами прочистки мозгов, что здесь называется воспитанием патриотизма. Хорошим стилем считается коллективизм, индивиды должны тщательно скрывать подлинные мысли, тем более свои чувства одиночек.

Здесь на полках книжных лавок лезут прямо в глаза произведения представителей элиты – «нобилей»: политиков, куртуазных дам, создателей мод, рестораторов. Непонятные произведения ученых-книжников, которые пытаются отвечать на глубинные вопросы бытия, не имеют спроса, их кратко пересказывают в зрелищах для кучки интересующихся. Таких авторов отсылают в глухие места провинции ловить рыбу, или в котельные, где они в промежутках между забрасыванием в печь местного серого уголька могут думать о «духовной доблести».

Обычно знания здесь черпают из «живых картинок» – зрелищ и «позоров», из огромного рынка слухов, откуда берут то, что нравится.

Оказывается, и здесь ускоряется время, и уже не хватает его ни на что. Поэтому продвинутая интеллектуальная элита задумывается, не исчезнет ли у населения глубина постижения мира, и что тогда будет.

Савел привел меня к терему с уходящими ввысь готическими стенами к сияющему светом куполу.

Внутри помещения, озаряемого таинственным светом цветных окон-«роз», за большим пиршественным столом сидели «нобили» в черных бархатных шапочках на головах, расшитых золотом одеяниях с орнаментом кусающих и пожирающих один другого фантастических зверей, и куртуазные дамы со сложным сооружением волос на голове, в пышных платьях с фижмами. Сбоку, на галерке, тоже сидела куча народу за длинным столом. Видимо, средний класс.

Стол был заставлен громоздкой посудой из золота, серебра и белого нефрита – скифскими и римскими изделиями, какие я видел в музее, найденными в раскопках.

– Вот, – представил меня Савел. – Пришелец из неведомой земли. Имеет оригинальный взгляд на все.

Представители элиты с удивлением уставились на «пришельца». Я, в неловкости из-за простого халата и коротких штанов, подаренных монахами, разглядывал диковинную креативную часть населения с опасением Марко Поло, заброшенного в монгольско-китайское ханство Хубилая.

С балконов грянули, свешиваясь вниз, длинные трубы музыкантов. Прислуга, выстраиваясь в очередь с чашами над головами, юрко разносила еду на стол.

Подавали оковалки мяса и рыбу, зажаренную в горячем песке, вино (его пьют богатые), мед, а также специи – символ статуса заведения. Я попробовал рыбу – свежайшую, какую, вспомнил, ел на сейнере, только что выловленную и пожаренную на жаровне.

Чисто выбритый красавец в модном халате с декоративным «звериным» орнаментом – когтистыми лапами, клювами и зловещими оскалами, с золотой шейной гривной и браслетом на руке, вкусил вина в бокале чувственно шевелящимися губами, и спросил меня:

– Какое блюдо вам нравится?

Они разговаривают в основном по-русски, низшие слои пользуются русским и смесью языков, оставшихся от древних гуннов.

– Жареная картошка, – бухнул я. Тот воззрился в недоумении.

– Адский плод?

Сидящие за столом насторожились. Я ощутил какое-то отчуждение. Ах, да, они еще не знают картофеля, завезенного от гиксосов, посчитали его чем-то скверным, поев верхних шариков-плодов.

– Наша пища в основном такая же, – поспешно добавил я. – Только больше уклон на технологию сохранения скоропортящихся продуктов, в вакуумной упаковке.

Это их не особенно интересовало. Им было трудно вообразить что-либо иное, чем вековые обычаи соления, хранения в холодных подвалах и закупоренных глиняных кувшинах.

– Расскажешь о ваших рецептах?

– Если вспомню.

Красавец любил изобретать новые кулинарные рецепты, даже создал свою марку вина. У нас заподозрили бы в нем либерала, выглядящего бессмертно успешным, как будто в него внедрили чипы нанотехнологий.

Наконец, он нарушил нашу идиллию:

– Вот ты утверждаешь, что мы сидим в пещере, не догадываясь, что можно выйти на волю. Что это такое? Я доволен своим положением, и в тревоге, как бы нас не сожрали гиксосы, и я прав. Думать о том, что не нужно человеку? Мы никогда не вырвемся из пределов человеческого кругозора.

Я тоже был в тревоге за себя.

– Как раз кругозор вашего Острова меня удивляет.

– Да, наш кругозор уходит до представимого мира – горизонта бесконечного океана вокруг нас. Как у древних греков, которые жили на своих островах в круге бессмертия. Наверно, все относительно, есть другие представления. Может, поведаешь?

Оказывается, здесь не считают философию никчемной. Видимо в разных ответвлениях живого в космосе идут какие-то одинаковые, хотя и не равномерные, процессы.

– Постмодернистский релятивизм? – неожиданно вспомнил я термин (видимо, так же набит информацией, как он). – Как это он забрел к вам?

– Пост… что, что? – не понял красавец.

– Когда философы не знают, где истина, и это считается нормой.

Сидящий рядом с ним бизнесмен (здесь их называют «купец») – крепыш со щетиной на круглом лице и бегающими глазами, удивился.

– Е, че, имеете норму – стоять раком?

Я напрягся.

– Имею в виду слепоту разума, не умеющего выскочить из предрассудков.

У меня странная память – вырывает из небытия куски общего смысла идей и событий, но не помнит подробностей моей жизни. Я забылся и стал рассказывать, что вспомнил, о разнообразии идей в моем мире, постмодернизме, допускающем бесконечное число истин, и о нанофилософии, объясняющей нанонауку – манипуляции материалами на атомном или молекулярном уровне и создание искусственной материи. Конструируется новый человек с помощью чипов и нейроудлинителей, встроенных в мозг и тело, он делается добрым, наделяется сверхвозможностями. Наши люди – из других уровней жизни, их души дружески светят из нездешних корней. Человечество достигает подлинного нано-Эдема.

– Что такое чипы? – удивился «либерал».

– Протезы в мозгу и теле, повышающие эффективность человека.

– Это как искусственная челюсть? – потрогал он свои гниловатые зубы. – Не противно постоянно ощущать в себе посторонние предметы?

Бизнесмен-купец перестал обсасывать рыбий хребет.

– И создаете оружие за убийство?

– Да, есть нано-оружие.

«Либерал» скептически улыбнулся.

– Так и вы недалеко от нас ушли!

– Еще приходится защищаться.

Я сам сомневался, чем это может у нас кончиться. Облегчит ли конструирование человека его жизнь или убьет его личность?

Мои откровения были неслыханными. Не демон ли пришелец, обладающий сверхъестественной силой? Это был испуг глубоких провинциалов. Дамы отодвинулись, пряча за спиной свои расшитые жемчугом сумочки.

Я опомнился и замолчал, чтобы не завернуть им мозги в ненужную для меня сторону.

Купец, с бегающими глазами, юркий и нервный, с неуверенным убеждением возвысил голос:

– Няма друга альтернатива. Есть свобода, неравенство, господство сильных – и несвобода, равенство, выживание наислабых. Хрематология предпочитает сильных. Так нас научил великий философ Макавелий, поборник идеологии хуните.

Замшелые мысли выдавались как открытые впервые, но я уважал их относительную новизну. Он не знал, что опоздал на столетия. Когда-то у нас так рассуждала школа социал-дарвинизма, основанная на принципах естественного отбора и борьбы за существование.

– Правильно, – благодушно сказал «либерал», попивая вино. – Но хищная натура гунна должна быть ограничена общественным договором.

Безоблачное детство красавца и учеба в бурсе для избранных, удачливая карьера способствовали возникновению вольных мыслей о демократии, которая только еще вызревала. Здесь еще не знали, что демократия лучшее из зол, но уже есть идеи получше.

Щетинистый купец неуклюже повернулся к нему.

– Знаем, ти пятая колонна, пособник хиксосов с их идеи за договор.

Савел, поедая мясо, оживился.

– Сейчас будет схватка скифских акынов! Ату его!

Разгоряченные «либерал» и купец едва взглянули на него.

– Может быть, я шпионин гиксосов, – скривил в усмешке влажные губы «либерал». – А ты не соблюдаешь общественные правила.

Савел рассказывал мне, что купец для строительства ребристой высотки – доходного дома собирал взносы дольщиков. Строительство почему-то затормозилось, и смутно вырисовывался риск потери вкладов. Было ли это аферой, или он действительно хотел добиться результата, в этом уже разбиралось следствие.

Купец, жестикулируя перед самым лицом отодвигающегося «либерала» и задевая его руки и грудь, доказывал господствующую здесь теорию, напоминающую евразийскую: народы должны управляться могучей и всеобъемлющей идеей, а не анемичными учреждениями. С помощью идей, а не громоздких и неповоротливых бюрократических механизмов или трудно контролируемых массовых движений. Только радикальное обновление народной самобытной гуннской души, под водительством вождя, шаньюя!

Я добро засмеялся.

– У нас, напротив, – главная ценность – человек, а не идеологии.

И обвел взглядом всех присутствующих.

– То есть, вы и есть вечно цветущее древо жизни, источник идей. Вам бы только пробежать несколько столетий за короткое время.

«Человекам» это понравилось.

Щетинистый купец почему-то обозлился, бросив на меня острый настороженный взгляд:

– В купечестве няма человеческой ценности. И приятельства дружбы няма. Боже опази! Тогда не може править дело. То е совсем различно.

Зря строил пирамиду аргументов, впав в обычную иллюзию доказывания своей истины другому, который не способен услышать.

– Близость между людьми заложена в их природе, – пытался я улыбаться дружески. – Как и любовь. Аттила убил брата. Жалел ли он его? Думаю, да. Была же между ними дружба. Только пересилила алчность и власть. Это и есть преграда между людьми.

Худенький ученый-книжник с венчиком волосков на лысине, «Летописец», как здесь его называют, беззащитно оглядываясь, поддержал меня.

– Хун – звучит гордо! Тое по природе добр. От древни времена това е желание найти светлую земю Эдема. Сейчас родится новый дух просвещения и открытий.

Мне стало интересно. Присутствовал при рождении идеи гуманизма, чего-то вроде эпохи Ренессанса. Меня привлекали не упертые, застывшие внутри своих убеждений, а только те, кто не знает, где правда. Незнание правды понуждает к прорыву куда-то за пределы местечковой антропоцентричности, не могущей удовлетворить.

Щетинистый делец глянул на Летописца с насмешкой.

– Как бы отнова не тлеть в глухой дыре, профессор кислых щей. Там тебя разместят.

Летописец принял жертвенно-гордую позу выразителя народных чаяний. Ему действительно было разрешено вернуться из провинции за смирное поведение.

Мне хотелось заступиться за него.

– Некоторые тоже могут сесть.

У купца перестали бегать глаза.

– Всичко е относительно. И ты тоже. Был, и няма тебя.

– Как и тебя, – осмелел я. Не выношу, когда нехорошо давят. – Ты что, застрахован?

– А ты трюк! Я произвожу полезный продукт.

Лицо купца неприятно исказилось. Он не терпел урона самолюбия. Вдохновляясь своей нарочитой убежденностью, стал выкрикивать что-то, вставляя матерки (наверно, это для них естественный язык), о темных чужденцах, сующих нос в наши дела. Он не давал вставить слово. Странный метод спора!

– Ты чего? – примирительно бросил «либерал». – В нашей эпохе терпимости!

Я успокоился. Неужели наблюдаю зачатки толерантности?

Он вальяжным жестом приветствовал новое роскошное блюдо – миндальное пирожное, которое древние римляне приносили в жертву своим богам. Миндаль и специи поставлялись из страны гиксосов, с которыми, несмотря на напряженность отношений, шла бойкая торговля.

Мой новый приятель Савел играл лицом, как зверь, приготовившийся к прыжку.

– Тихо! Может быть, он пришелец с неба. Имейте уважение.

Спорящие замолчали. Ведущего «позоров» побаивались.

Их недоумение и настороженность испугала. Впервые осознал, что меня могут принять за ведьмака и судить по их законам. Представил какое-то аутодафе, костер, невыносимые языки пламени по телу, и содрогнулся.

Понял, что, хотя сам был в начале самопознания, вокруг меня жестокие дети средневековья, – в сравнении с тем невообразимым великим и грозным, что произойдет в нашей цивилизации, чего не могу вспомнить. Услышал стук колес какого-то вагона-теплушки, холодное бездомное небо войны.

Я старше их на столетия. Они даже не носят нижнего белья! Какая глубокая провинция! Ее ясные идеи угнетали меня, не помню, когда. Они представляют будущее в виде гладкого прогресса, где будет все лучше и лучше. Во всяком случае, мир никогда не оборвется, как в мышлении древних греков. Даже в ожидаемом ими апокалипсисе их жестокое божество поставит ошую – грешников, а одесную – праведников, и праведники будут ходить в цветущих садах. Они еще не знают грядущих разрушений, куда приведет хищное нутро идеи хрематологии (неведомо как попавший сюда термин Аристотеля об экономике наживы).

Я рассказал о стычке старцу Проклу. Он встревоженно помолчал, поглаживая седую бороду.

– У нас верят и пню, даже нобили. Смотри, как бы не взяли в оковы. Меня тоже подозревали в сношениях с демонами.

Во мне мелькнуло нехорошее предчувствие.

– И что, истина не интересует?

– Действительно только то, что творится на самом деле.

Старик вздохнул.

– Сейчас меньше суеверий. Стала преобладать хрематистика, то есть культ денег. В свете е безмилостная конкуренция. Ее камени-жернова смалывают всех. Свет много сложнее, его трудные шаги отвергают нравственные хвиляния. Возможны ли моральные подходы? Аз не знам, аз не знам.

 

4

Чтобы впредь не попадать впросак, я перерыл всю библиотеку открытий и догадок, собранных в обители старца, открыл в ущелье хранилища-подвала залежи заплесневелых книг по истории, экономике, в том числе этой земли. Здесь были даже глиняные таблички, кто знает, может быть, из самой Александрийской библиотеки. Нашел много философов и экономистов, от Аристотеля до Канта, но, наверно, не позже. Они знают нашу историю! Оказалось, многое из истории моей страны – общее. Откуда? Неужели существовал какой-то тоннель, через который мы были некогда связаны?

Мой взгляд аутиста открыл в залежах книг и летописей калейдоскоп странного постоянства кровавых событий.

История новых гуннов развивалась ровно, в отрыве от остальной дерущейся цивилизации, но общие с ней тенденции прослеживались.

Она остановилась на каком-то этапе. Еще не закончился «железный век». Промышленность – на уровне средних веков: преобладают фабрики типа «свечных заводиков», паровые машины, солеварки и ветряные мельницы. На причалах самого большого порта, куда я ходил в надежде выбраться из Острова на родину, вечно громыхают примитивные краны, описывая своими руками круги с грузом, чтобы попасть ими в трюмы пароходиков, перевозящих рыбу, пеньку и специи. Странен вид движенья железного, заслонившего веру Творца, так остывшего, отяжелевшего у грустящего скучно лица.…

Для археологов и историков Остров был бы чудом, сохранившим многие древние обычаи почти в неприкосновенности.

До сих пор бытуют языческие верования, древний обычай сжигать своих умерших. Правда, за деньги – и сюда проникло общество потребления. След анимистического взгляда на природу – тотем волка остался на знаменах государства.

Когда-то поклонялись идолу вроде Священного Пня, мученика, чье туловище было жестоко отрезано, он страдал и завещал терпение. В него еще верят старые люди, но Пню стали поклоняться «новые гунны». В роскошных капищах молились на древние золоченые деревянные идолы, иногда необыкновенно изящные – божества вечности и бесконечной пустоты ожидания.

Здесь есть веротерпимость. В основном верят во всевидящего и жестокого Господа Мира, выбравшего гуннов в качестве избранного народа, отделив от нечестивых других. Я бы назвал его дохристианским, хотя видел у Прокла сонм разных богов на парсунах. Поклоняются Великой Лани. Продвинутые верят в Демиурга, устроившего гармоническую вселенную. Мир гуннов все еще целиком погружен в атмосферу страха наказания за грехи, заключен в оболочку времени, озаряемую чудом за бугром.

Но у всех глубоко внутри сидит языческий Священный Пень.

Здесь преобладает чувство национальной исключительности. Идентификация нации произошла из-за объединяющих походов за добычей, их косички на затылке появились, чтобы удобнее было резать врагов. А сейчас – отбирать на стороне не у кого, кругом вар – вода. Только у конкурентов-купцов и чужаков-гиксосов, живущих на южной стороне Острова, тоже потомков одного из воинственных племен исчезнувшего государства, не имевшего ничего на голых плато, где справедливым считалось тотальное истребление завоеванных племен. Поэтому продолжалась борьба за объединение в одно государство с гиксосами. Война была неизбежна, потому что те навязывали свою цивилизацию и культуру, якобы, превосходящие другие.

Выработалась психология смертников, не ставящих жизнь ни во что. Смертная казнь – любимое развлечение. Все убеждены: «Преступник должен лежать на плахе». Я вообразил топор, внезапно обрушенный на живой организм не только обозленный на мир, но и мечтавший о счастье, и почувствовал нехорошее бодрящее волнение.

Поражала почти механическая природная жестокость отношения гуннов к ближним. Могли запросто бросить на пику, посадить на кол, залить жидким оловом глотку, затравить псами бродягу или разбойника. Хотя, мне казалось, у них все-таки были задавленные угрызения совести. Против человеческой природы не попрешь.

Суды неизменно составляли обвинительные приговоры, не было слышно ни об одном оправдательном. Здесь организована система лечения, но не предупредительного, а когда уже поздно лечить. Никто не хотел видеть страдающих, их отсылали за пределы города, или в далекую окраину. Туда бросали на произвол судьбы стариков. Голодных детей-сирот собирали за пределами города в нищих детских приютах, давно ограбленных прислужниками, где воспитывали в спартанском духе, то есть поркой. Усыновлению ставили такие бюрократические препоны, что отбили всякую охоту.

Мой старец Прокл рассказал, как в молодости к ним в бурсу привели старого седого героя с топорщащимися во все стороны усами и широкими красными лампасами – атамана гуннов. На вопросы бурсаков он молчал, и неожиданно поднял вверх кусты усов и отрывисто прохрипел:

– Меч выдернул – рраз! И напополам! Разпался в различные стороны.

Да, тот еще багаж привезли на Остров!

Странная вещь! Народ страстно хочет жить в благодатной земле, вся культура тоскует по иной жизни, где было бы всего «от пуза» и от этого всеобщая близость и доверие. Главной в его культуре была Священная степная книга, подобная Библии, с мифами об отпадении Адама и Евы от рая, и о Лани, показавшей гуннам брод через залив Меотиду в благодатную землю – Эдем, где можно было упокоиться навсегда. Но, судя по всему, благодатной земли так и не достигли.

Но что же не дает жить?

Я вывел из книг библиотеки старца Прокла некий закон систематического торможения их истории.

Свойство вселенной быть живой, в горячем возбуждении приносящей радость обновления, существует наряду со свойством быть разрушительной и застывшей. История перемежается этими течениями.

Философы гуннов привезли на Остров или открыли объективированный взгляд на мир. Прорывалась вера в разум, трезвый взгляд об относительности познания. Своего рода начало местечкового антропоцентризма Возрождения, где человек становится центром вселенной, хозяином природы, обладателем ее несметных золотых россыпей. Мечта гуннов о захвате мировых богатств.

Реальность предметного мира существовала до человека. Человек творит, открывая и обозначая новый предметный мир: вещи, знаковые системы, обозначения, азбуку. Здесь, на Острове, обществом гуннов овладела идея рационализма, то есть холодного расчета. Материальный предметный мир превратил его в раба своей собственной сущности, впавшего в зависимость от вещей, перестал быть собой. И образование стало рациональным, средством для воспитания делового хитрована. Этот культ оказался выгоден существующему строю.

Настало время бездушного вещного мира, устраняющего человека ржавыми технологиями, движущими прогресс.

Страх перед нищенством и жажда спасения путем обладания предметных благ, породили хрематистическую экономику, выраженную в культе денег, тугриков, ведущих начало от амулетов и золотых монет времен древних монголов. Цветные теплые фантики – виртуальное средство обмена, превратились в метафору благополучия, вздымая в груди волнение, не разделимое на составные части предметного мира и духа.

Я оценил слова старца о том, что их ветвь жизни пошла не туда, в чем-то Господь ошибся.

Одухотворенный воздух мифов, кораблик детства уплывал в блеск воды, и нет возврата.

Но незыблемо оставалась вера в существование Создателя миров – упорядоченной вселенной (сублимация сурового дохристианского Божества). Для простых гуннов это была одновременно вера в вождя.

Некоторые безумцы осмеливались покуситься на незыблемую истину Создателя и вождя, утверждая, что человек со всеми его потрохами – центр всего, и мы подрубаем вечно цветущее древо жизни, подавляя волю человека. Единство самобытностей в множественности миров! За эти идеи сингулярных особей сажали в камеры (вот откуда странный прием, устроенный мне элитой!).

В последний век стало видно, что борьба шла за естественное развитие племен и общин – путем самоуправления, которого не хотела окутанная тайной загадочная властная элита. Она ненавидела анархию, спасением от которой было ужесточение системы ограничивающих форм и правил.

То, что мы называем демократией, здесь приобретает ценность. Ее благотворное влияние, распространившееся независимо, может быть, из зыбкого воздуха всех мыслящих сообществ иных ветвей цивилизации, раскрывало возможность терпимости, пока не начался экономический кризис. Что, конечно, вызвало ненависть к демократии у большинства – сообщества «новых гуннов».

Странная смесь средневековья и новых веяний. Возможно, человечество развивается по одной осевой линии, все конфликты одинаковы, исходят из природы человека, и способности сознания уравниваются. На других экзопланетах, наверно, живые мыслящие существа развиваются примерно так же, как мы, и никто во вселенной не может вырваться вперед, ибо разум не может перепрыгнуть ее общую историю, начавшуюся 14 миллиардов лет назад. Вряд ли ветви «хомо сапиенс» могут развиваться бесконечно, раздробляясь и расходясь в бесчисленные новообразования. Есть общая фрактальная конечность образований, результат приспосабливания к окружающей среде.

И все же что-то внутри не позволяло верить летописцам и книжникам. Может быть, они изображали гуннов свирепыми потому, что были интересны только походы и убийства, а не обычная повседневная жизнь рядовых гуннов, в которой не было никакого интереса. События – это то, что поднесено к глазам зрителей и становится видным сознанию. Из таких симулякров состоит история.

Монахи возражали:

– Так сказано в древних летописях.

– А летописец – не человек? – горячился я. – Какой-то переписчик, товаровед в конторе истории нацарапал, и это закон?

Первое впечатление покоя и общности, которое я почувствовал, увидев нелепо застроенный город, сохранилось независимо от того, что прочитал. Почему я должен видеть только темное, что записывали летописцы, может быть, страдавшие от запора?

* * *

Встал вопрос: что делать? Я не мог долго пользоваться добротой обители и старца Прокла, хотя казалось бессмысленным что-то здесь делать, кроме смутного утопического желания помочь расширить горизонт умов насельников этого острова.

Меня не оставлял в покое Орган расследований. Тянулась занудная полоса регистрации и контроля за исполнением гражданских обязанностей подданного, которые обычно сопровождают всю жизнь гунна. Поскольку я мало что мог вспомнить о моей стране, мне предложили вести записи о впечатлениях «путешественника-инородца», особенно о разговорах с инакомыслящими. Но я записывал только то, что накопал в источниках: об их ментальности, связанной с глубинным подсознанием древнего гуннского народа. Например, о ненасытном присвоении предметного мира, природного и технологического, сопровождаемом борьбой добра со злом, то есть расталкиванием локтями злых, чтобы получить их добро. Отсюда своеобразный тип мышления – не слышание другого.

Во мне видели человека из иной страны, возможно, более высокой цивилизации, и смотрели с изумлением, о чем бы я ни говорил. Было опасно принимать меня на работу, тем более в государственные органы (здесь все учреждения называют «органами», как определенные части человеческого тела).

Наконец, с помощью сочувствующей мне элиты, удалось внештатно устроиться в Орган пророчеств и предсказаний при Совете старейшин. Возможно, и с подачи власти, желающей оценить будущее страны свежим взглядом пришельца, а может быть, выудить из меня какие-то ноу-хау – угрозы для их страны и, наверно, обо мне.

Офис представлял собой длинный коридор, по бокам его за стеклянными перегородками сгибались за столиками сослуживцы. Почему-то подумалось: их держало и радовало отличие от древних гуннов, не имевших постоянного обиталища.

Там трудились астрологи и календаристы, занимавшиеся предсказаниями по звездам, парадам планет, гадатели, которые толковали знамения, давали рекомендации «счастливых» и «несчастливых» дней, как избежать ритуальных загрязнений, болезней и порчи, даже гадали на кофейной гуще.

Они повиновались мановениям их своеобразной интуиции и уверенно выкладывали нелепые заключения о будущем страны, из «нутряной» правдой гунна. Они покорны медленно убивающему времени на однообразной работе, с одними и теми же действиями для достижения проходного результата, вскоре становящегося устарелым. Со стороны глядят на странное бессмысленное буйство «не ограды», энергия которых непонятна.

Только сосредоточение всех в одной цели, правда, сомнительной, восстанавливало целостность мироздания. Это была целостность монотонности дела, за которым смутно чувствовалось сакральное – карьера и деньги, произошедшие из поклонения древних амулетам.

Но когда общее дневное сосредоточение оканчивалось, они мгновенно разлетались. Подлинными и свободными они были только в своих уродливых жилищах: забывали об обязанностях, дружбе, товариществе и прочих бессмысленных вещах. Смотрели на яблони в своих садиках, радуясь, что все тут свое, и ревниво следили, чтобы сосед не оттяпал ни сантиметра их владений. Это была настоящая свобода, выше которой ничего нет.

У меня оказалась особенность, которой не было у сослуживцев: чувствовал, что дело не идет, и это заставляло меня тянуть его до воплощения в приемлемую форму, да еще тащить сослуживцев. Добросовестность – не из усилия, а неумения делать плохо и неряшливо. Такое же чувство испытывал я и ко всей их стране, явно ребячливой в своем постоянном внимании к потреблению и зависти к власти.

Это сразу заметили. Облысевший шеф, настоящий профессионал, то есть постоянно озабоченный клерк в налокотниках, целиком погруженный в серую бездну мелких деталей дела, которые он скрупулезно сравнивал с действующими нормативами и безошибочно делал выводы, внушавшие робость даже специалистов. Кроме этого маленького торжества, он не имел других радостей, другой любви, что могла бы вытащить его из этой ямы. Он всегда хотел сбагрить на другого часть своей ноши, и назначил меня своим помощником.

Я избегал обострения споров, навязываемых Савелом, набившимся в мои приятели, об их системе, прогнозах конца света, потому что не верил, что я изменю что-то своими предсказаниями.

Савел обычно задирал меня:

– Где твое благоговение перед жизнью, творящей добро? Где разрушающее зло? Это миф, такой же, как вечный мрак не только после нашей смерти, но и в конце света.

– У нас знают смысл, чувствуют что живут полной жизнью. И у вас он должен быть.

Он едва сдерживал смех.

– Наш род живет, как живется, растит детей, добивается благ. Мы сидим по нашим углам, наслаждаемся своим уютным гнездышком, потаскивая в него что-либо модное, и точно знаем, что другие так же замкнуты в своих гнездышках, и не придут на помощь, если лишимся этого уюта. Потому и порвем за него. Наш девиз: живи, пока не помрешь. В этом наша национальная идея. Так будет вечно. Другой нет.

– Я говорю о смысле для всех, а не для отдельной ячейки. Люди живут без руля и без ветрил, когда нет цели, достойной существования на земле.

– Мир бесцелен. Ты рассказывал, что когда-нибудь погаснут звезды, погибнет вселенная. Глубина и тонкость души, о которой ты говоришь, явление мимолетное. Она исчезает в быте, где в основном чувства толстые, когда обыватель тупо убежден в чем-то сугубо практичном. Да, у неотесанных это постоянное состояние, и только иногда промелькнет вдохновение. Когда покажут денежку.

– Убежденность обозначает застой. В мозгу не вырабатываются новые связи. Застой в развитии – это устаревшая правда. Только взгляд в неведомое прочищает мозги.

– Но бывает, что убежденность опережает сегодняшний день.

– У знающих истину с рождения, как ты, совсем нет одиночества. Они в вате оптимизма, в которой исчезают все чувства.

– Ты говоришь, как наша куртуазная красавица – лицо любовных «позоров», призывающая к новым чувствам.

Он был уверен, что одержал верх.

* * *

Первое время у меня были психологические проблемы. Испытывал страшные неудобства: надо было спать на лежаке, без простыней, укрываясь тяжелой дерюгой, которая жестко тыкалась в нос, мыться из кувшина, садиться на горшок или на навозные кучи в коровнике, или выбегать в сад. Жить в полутьме колеблющейся свечи, в добродушной грубости окружающих. Вообразил, что забываю мой язык, повадки интеллигентного человека. Кем я стану? Но это неизмеримо лучше, чем одиночество погасшей, но еще светившей звезды, кем себя ощутил, приставши к острову.

Вскоре освоился с примитивной жизнью. Правда, улетучивались привычки цивилизованного человека, хотя регулярно делал зарядку и брил лицо, к удивлению гуннов.

Сослуживцы уже привыкли к пришельцу, хотя мои высказывания казались им необычными.

Я испугался, ощутив, как засасывает тесная раковина скованных представлений средневековья, не знающего о прорыве грядущих столетий.

Обычно с возрастом перестаешь открываться, на всякий случай, то ли из пришедшей целомудренной скупости существования, то ли опасаясь непонимания или кулаков насилия. Стал подлаживаться под насельников какого-то Острова, чтобы не быть «белой вороной», даже ощутил общее желание отнять земли гиксосов.

Каким стало мое мироощущение? Смотрю в окно на длинный серый дом с рядами темных одинаково узких окон, как будто за ними одинаковые камеры с униженными страдальцами в цепях, и возникает странное подавленное состояние.

Перестал видеть золотую бухту детства, хотя еще бегал на причал Острова, надеясь на что-то, оглушенный равнодушным грохотом кранов. С ужасом обнаружил, что новизна диковинного острова стала проходить, теряю интерес к странной чужой среде, к привычным общественным тусовкам, куда меня звал Савел, и только ирония и желание посмеяться делали их привлекательными. Я смирился в ритуале, и не хотел выделяться. Время для меня остановилось. Идеал общества гуннов.

Моя амнезия очень хорошо ложилась на природную амнезию насельников Острова. Они, рождаясь, прямо входят в идиотскую радость безмыслия. Выхватывают одно, что всосали с молоком предания. Не оттуда ли их самоуверенность?

Но я не мог быть похожим на типичного гуннского обывателя, погруженного в свое ограниченное существование и лелеющего свои предрассудки. У обывателя амнезия естественная, он не ищет из нее выхода.

Снова возникла невыносимая тоска по свежему воздуху будущего, то есть современному мне. Только там, на бескрайнем материке, где родные голоса соплеменников, не было бы тяжелого чувства несовместимости с чужой средой.

Как уйти от этой невыносимости? Избавиться от амнезии, воскресить себя, историю, в которой жил?

Я словно сжался, как, по-моему, все на этом Острове, экономил себя для будущего, из опасности быть раздавленным этим миром.

Вечерами мне удавалось вырваться к новым друзьям, называющим себя «неоградными». Они скорее были для меня отрадными, потому что среди них я не боялся за себя. Они как будто чувствовали во мне своего, и почему-то относились почтительно.

Я рассказывал им о моем мире, что мог вспомнить. О переходе к глобализации, то есть чудесном порыве к единству и гармонии, когда мир уже избавляется от ужасающей отчужденности деловой занятости, и уже есть покойное чувство полноты на земле, где окончились войны; о сознательном объединении Европы в одно целое, помогающей отстающим; о начале свободы в моей стране, далеко шагнувшей от тоталитаризма.

Многое было им непонятно, но они жадно слушали. Больше всего поражались изменчивости нашей истории.

– И вообще, все дело в осознании, что мы не одни в мире. Хотя бы, есть еще мой мир, который вы не знаете.

Эдик сказал:

– Ты влияешь на нашу жизнь своим присутствием. Власть же боится, что все узнают об иной стране с высшей цивилизацией.

Я рассказал о своих походах на тусовки с «нобилями», они насторожились.

– Ты их берегись! Среди них могут быть летописцы доносов.

Мы с Ильдикой переглядывались. Я завороженно отдавался ей взглядом, и она поддавалась, радостно смеялась мне в лицо. И тут же отворачивалась, словно стряхнув наваждение. Мое сожаление о ее недоступности исчезло.

В ней я вдруг ощутил целостность благоприятных противоположностей. Она была необходимой частью разбитого целого.

Без моего приятеля Савела, кажется, я уже не мог обойтись. Он знакомил меня с местным искусством.

Разглядывали парсуны с героями на конях, резко очерченными линиями, – с маленькими головами и огромными телами. В живописи и скульптуре поражало неумение художников передать движение, найти правильные пропорции фигур. Это знаки, останавливающие время, а не реальность. И в то же время живут традиции поисков желанного берега – Эдема. Порой взмах резца или кисти оживлял образ так, что была видна рука великого мастера. Здесь знали только натуралистический метод, и было много повторений одних и тех же замыслов и сюжетов, в них Савел находил мельчайшие отличия, которых я не видел.

В концертах на вечевой площади известных бардов и менестрелей я замечал своеобразие средневековья, но никак не мог понять, ради чего они поют.

На сцене они – чопорное подобие наших стремительных магов массового искусства, – в куртуазных костюмах, осыпанных блестками, плавно кружились, как на придворном балу. Известный певец тонким голосом кастрата пел о любви и расставании так, словно не было большого мира, и на этом кончалась маленькая жизнь человека зала. Он пел самоуверенно, уловив нутряной тренд в простом народе. Его поклонницы пожилые дамы плакали и бросали на сцену цветы.

Только театр показывал настоящее «зрелище» о роке и стойкости перед неизбежной судьбой – «Прометея» неформатного Эсхила.

 

5

Чем дальше, тем больше я убеждался, что эта страна находится внутри своей истории, как внутри муравейника, куда муравьи тащат свои былинки. Эта история для них – все. Заменила им историю самой вселенной, где есть другие развития, более грандиозные, но которая ничего не может дать, «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать», хотя она внутри них, всей своей таблицей химических элементов Менделеева. Так мне представилась их слепота, ограниченная пространством и временем.

Их летописцы-исследователи копаются в кровавых событиях отдельных судеб завоевателей, принимаемых за историю. Но земля со стороны космоса – маленький беззащитный драгоценный сапфир, который можно закрыть большим пальцем (как это сделал космонавт, ступивший на Луну), и в круговом движении фантастических планет, готовых сорваться со своих орбит, кроются другие конфликты, несравнимые с возней в муравейнике.

Впрочем, большинство считает, что знает историю и без изысканий летописцев. Им ли не знать! Потому не придают ей значения. Их настоящий интерес – свое гнездо, семья (они, как японцы, считают родственные узы более крепкими, чем общественный договор).

Политикой государства гуннов является поддержание высоких истин – скрижалей морали и нравственных ценностей, данных Богом их истории и спрятанных в ларце-ковчеге. История с ее культурой – сакральное место для их выражения, ее деяниями прикрывают самое серьезное – хищные инстинкты. Ею, как завесой, прикрываются для успокоения совести все темные и явные делишки политиков, публичных кумиров и простого народа, тайные слезы в частных владениях и пылкие речи на народных трибунах, где бьют себя в грудь, воюя за истину. Совесть – понятие растяжимое, как растяжима вселенная.

Известно, недоговаривают все. Ты открываешь рот и выдаешь только ту часть правды, которая требуется для слушающего. Здесь же выражение истин не скрытые симулякры, а открытое деловое использование их в своих целях. Это прачечные для отмывания темных доходов. Подушки для амортизации социальных протестов.

Борьба за истины держит страну в постоянном напряжении, на острие горячих сиюминутных событий. Их надо постоянно доказывать, чтобы сохранять зыбкое равновесие между правящей кастой, малочисленными представителями списка самого известного рейтингового журнала удачливых людей «Бóгат», и послушным большинством населения. Великий дух исторического романтизма успешности скрывал импульсы экспансии.

Вторая сигнальная система здесь появилась только для того, чтобы скрывать правду, которая без языка становится на виду, как у животных.

Поэтому подлинная правда простого гунна выражается мычанием, протоязыком, богато сдобренным матом (от слова «матерный», то есть порочащий мать). К нему примыкал и солдатский язык гуннского воинства, только тот был ограничен рамками сухой и прямолинейной лексики «Статута солдата и моряка».

Бранный язык произошел из древней истории гуннов, из тяжелого бранного труда грабежей, когда приходилось с проклятьями запугивать племена. Это противовес упрощающим стандартным клише слов, ублажающим жизнь и уничтожающим грубую уникальность личности, не дающим ничего для взаимопонимания. Недаром властные структуры запрещают мат, пользуясь клише для успокоения населения. Потому долгое время, до прорыва матерного языка, не было выражения подлинной правды.

Во время зрелищ и «позоров» на устройствах с экранами перед носом обывателей отображались картинки жизни, то есть двигающиеся отпечатки схваченной верхушки волн сиюминутных страстей, желаний мгновенной известности и славы. Вываливалась наизнанку выражения самых темных правдивых желаний, всей матерной подноготной отдельного существования, вся мощь отрицания того, что устоялось веками.

В мате, произносимом простыми людьми не замечая, словно он приклеен к языку, особенно энергично прорезается грядущая уникальность личностей насельников этой страны. Хотя споры на этом языке ни к чему не приводят, кроме драки. Даже высокие заключения индукции и дедукции – из того же материала.

Мстительная правда мата стала широко изучаться учеными. Савел рассказал, как наш знакомый Летописец, работающий в Центре изучения языка, ступил на подготовленный грунт дороги, и укладчики покрыли его четырехэтажным матом. Он снял очки и вытащил свои таблички для записей.

– Молю, повторите това, което сказали!

Сторонники такого языка честили во все корки стыдящихся куртуазных дамочек – блюстителей нормы, считая их кастрированный язык лицемерием, недосказанностью и ложью.

Запрет мата властью ничего не дает. Все равно правда вырывается наружу грязным потоком.

* * *

Ко мне подошел подслеповатый Эдекон (Эдик), в очках, с волнистой шевелюрой до плеч, с которым познакомился на собрании «не ограды». Он работал в моем офисе, вернее, сидел в одной из ячеек за стеклянной перегородкой и, перебарывая сонливость, уходил в детское состояние озарений, светлых сферических миров, которые предчувствовал за пределами Острова, занося карандашом на бумаге строчки стихов. Он чем-то родственен мне: обладание вещами его не захватывает, физиологические потребности так малы, что если что-то будет угрожать смертью, он не приложит малейших усилий помешать этому.

Он стал читать стихи, сразу внушив мне, что не все потеряно.

На краю земли или в космосе —

Высоко над бездною вод,

В новизне небывалой утесы

Одиноко встречают восход.

Как я мог подумать, что здесь не найду родственную душу? А ведь он увлечен социальной борьбой, которая мне претила.

– Тебя зовут на утес. Единственное самое высокое место, откуда виден весь Остров и горизонт океана. На нем жили средневековые художники света, там достигали великих прозрений.

Я стал встречаться с «отрадными». Чувствовал, что моя зажатость, готовая к сопротивлению, тает, и могу быть естественным в их молодом воодушевлении. Но скорее всего, это было влечение к девушке, Ильдике.

Мы с Эдиком шли долго, продираясь через сельву. Дорога к утесу была почти непроходимой. Но Эдик знал незаметные, тайные тропки.

Долгий путь в гору я преодолел запыхавшись. Наверху в упор увидел Ильдику. Она вгляделась как-то особенно.

– А ты ничего!

Видимо, поразила раскрывшаяся ей моя мужская жизненная энергия.

Ее присутствие близко, и казавшийся рядом у глаз безграничный океан смешивались в одно странное чувство. Она была так притягательна, словно в ней могли счастливо утонуть все вопросы, которые мучили меня.

Чувствуя, что можно, я взял ее за узкую талию и прижал.

– Что означают эти поползновения? – отодвинув мою руку, спросила она.

Внешняя восхитительная неприступность женщины – из свернутого в ней будущего, она не может допустить решительного шага, чтобы не напороться на не того самца, могущего обрушить жизнь. Не говорю о любви, она опасно ломает все страхи.

На вершине, площадке с одиноко гнущимся от ветра ковылем, открывался бескрайный океан, и сзади весь Остров. Там, в середине его возвышалась гора, потухший когда-то вулкан, образовавший этот остров. Но сейчас он дымился.

Мы долго, молча смотрели в слепящее марево океана.

Эдик, подвывая, читал свои стихи:

Только чайки парят над утесами,

Только ветер, лишь ветер поет.

Что ж туда – уже не вопросами,

А печалью неясной влечет?

Мне опять остро что-то напомнило, но уже не было привычной ностальгии.

– Здесь хочется произнести клятву, – сказал Эдик. – Земля так прекрасна перед бесконечной вселенной, и мы на вершине ее, и я не знаю, как защитить ее. Давайте поклянемся – посвятить себя ее защите.

Лицо Тео надменно застыло.

– Нас погубит слюнтяйство массы. Романтика утопии.

На меня смотрели, как будто я знал ответ. Я не знал, что ответить. Откуда они взяли, что могу быть арбитром? Стать ни на чью сторону? А ведь могут подумать, что осторожничаю.

– У меня впечатление, что здесь нет времени. Вы застыли, считая ваше состояние вечным. Это иллюзия.

Тео сказал:

– Правильно! Нужно определиться. Впереди жертвенная борьба.

Тео всегда уверен в себе, заранее зная истину, словно родился с готовыми убеждениями. У него нет экзистенционального чувства одиночества. Он внук замученного вождя революции, которая разразилась здесь много лет назад. И пепел деда стучал в его сердце.

Я попытался быть откровенным:

– В мире, откуда я пришел, тоже до сих пор не знают, что делать. Мы пытаемся глубже понять, что было и что происходит.

Тео сухо сказал:

– Мы творим историю, а не разбираемся в ней. Победим, если во всеобщем упадке духа появится тот, кому поверят, и пойдут за ним. Вождь! И его партия.

Я чувствовал в нем гордыню исключительности. У него постоянное нетерпение – решить эту чертову задачу пробуждения народа, застрявшую в голове. Это и в моем характере – нетерпение закончить даже не захватившее дело, забывая обо всем.

– Тогда я первый выйду из игры, – фыркнул косоглазый Эдик. – Хотите нового шаньюя?

Лицо Тео с острым носом медально застыло:

– Когда «новые гунны», глянув на непокорных, кивком решают их судьбу: на кол его! тогда нет смысла молча возвышаться над ними. Пока мы будем совершенствоваться, нас передавят.

– Почему? – я вдруг легко обошел железную стену его убеждений. – Горизонтальная оппозиция полезна. Всю жизнь прожить в одиночестве, и вдруг на митинге увидеть свои глаза в чужих… Когда возникает множество чистых глаз – вот что неодолимо.

– Что же, полагаться на естественное развитие? – непоколебимо стоял Тео. – Когда просыпаешься с чувством несправедливости, и где-то по утрам в подъезде обнаруживаются спешащие серые люди, с которыми мы можем с усмешкой поговорить, и тут же забыть. Как тут отвратить от зла?

Мне не нравилась тупая убежденность.

– Нужно брать выше – бороться за спасение земли. И за себя – от нас самих.

На меня смотрели с недоумением. Моя харизма несколько поколебалась.

В окружении Тео роптали, меня просто не поняли.

– Можешь уходить, – сказал Тео. – Если мы тебе не нравимся.

– Наверно, я здесь чужой, – испугался я.

Ильдика страдальчески сморщилась.

– Вы не неоградные, а дворовые пацаны. Вечный раздор оппозиции! Пришелец несет в себе новый мир!

Эдик, глядя в сторону, сказал извиняющимся тоном:

– После революций старые представления уходят в подсознание, и держатся так крепко, что возвращаются снова. Но у многих уже прояснилось в голове: нужно обновление. Хотя трудно быть в постоянном напряжении, к которому их призывают.

– Вот и пробуждай сознание! – сдержанно-страстно сказал Тео. – Пока еще цел.

Ильдика поддержала Эдика:

– Он прав. Всегда есть чем жить, и быть счастливым, если не впадаешь в уныние. Это не конец, чтобы уничтожать друг друга.

Как она чудесно держится! И в этом мире есть просветы, куда входишь, как домой. Я словно знал Ильдику там, изначально.

Меня не поняли, потому что чувствовали нечто вместе с Тео, что невозможно выразить.

Эдик повернулся ко мне.

– Ты должен нас понять. Ведь мы ощущаем себя свободными только на этом утесе.

Наверно, эта легкость свободы и есть настоящая родина, ибо я уже не чувствовал себя покинутым.

 

6

Мой приятель Савел пригласил меня на региональное вече, то бишь конференцию, которые обычно организуют хитрые производители услуг при государственных органах, налагающие дань на каждого участника в виде организационных взносов. Я вспомнил, что у нас уже давно применялись телеконференции, где в спорах идеи разносились в воздухе по всем углам безграничной земли, и там же в воздухе затухали, разрешаясь в компромиссах. Здесь же обсуждали отдельные проблемы, не в силах сконцентрировать их вместе и открыть главное – тупиковость решений – страсть логики охватить глубину, диктовать сырой жизни, такой неохватной, что ни ума, ни бумаги не напасти.

Тема была интересная: «Как помочь бедным? Благотворительность и подаяние». Я взял у шефа разрешение на командировку, хотелось своими глазами увидеть страну, о которой много узнал от летописцев.

Вокзал! Я вспомнил заряженность его гулких залов странной человечьей энергией: там витает ожидание счастливой встречи, на чемоданах на конвейере видишь пылинки дальних стран.

Но вокзал оказался большой избой со спящими на жестких скамейках злыми пассажирами. Мы с Савелом, ставшим моим гидом, выехали из города в ржавом скрипучем вагоне-кибитке, поезд волок пыхтящий, черный от копоти монстр, похожий на аппарат Черепанова. Вагон с надежно прикрученными деревянными скамьями, чтобы не унесли, был кропотливо изрезан гуннской матерщиной.

Проплыли мимо на крутой насыпи огромные буквы «Слава Шаньюю!»

По сторонам вдоль дороги у океана мелькали самодельные хибарки пригорода, сляпанные из подручных материалов – кривых листов железа, каких-то голых кривых кольев – даров моря, которыми огораживали и клочки земли с посаженными кустиками.

Неужели тянется хвост древних кочевников – не умеют налаживать быт и работать?

– Это брошенные деревни, – сказал Савел.

– Идет урбанизация?

– Переселение в города. Оставшиеся жители выживают сами.

Мы вышли на заросшей сухой крапивой станции. Снег уже припорошил мятую зелень погибшей травы, как в первый день оледенения. Вороны хрупали по насту лапами.

У станции увидели небольшой рынок. Бородатые рыбаки в фартуках, наброшенных на короткие халаты, зябли за прилавками из досок, предлагая рыбу. Савел сказал, что таких называют купцами. У нас все купцы! Нищая старушка-купчиха предлагала пучки лука. Они торгуют у дорог, у общественных мест, кто рыбешками, икрой или зеленью, кто домашним скарбом, прогоняемые стражниками, если не дадут им на лапу.

– Гля, сезон снега подошел! – приветствовал нас рыбак в грязноватой робе, но явно расположенный к нам.

Здесь, в провинции, измеряли время не по часам, а по светлым дням и сезонам.

Купцы оказались широкими натурами.

– А, знаем! Чужденец. Слава от вас тут, как о пророке. Мы смекнули, что има и друга, прекрасна страна. Рыбак, пахнущий луком, со скупыми движениями, выработанными многолетней однообразной работой, пригласил нас в избу. Мне очень хотелось взглянуть на жизнь простых гуннов изнутри, и Савел нехотя поплелся за мной.

В избе была одна комната, в центре очаг. Поперек комнаты протянута перекладина, где висели котлы, вдоль стен – глиняные кувшины.

– Сожалеем, не можем правильно угостить, нечего жрать. Ядим постную рыбу да корневища растений, как праведные.

И подал миски с черной икрой, пиво и мед.

– У нас в лавках только хайвер да рыба. Не имам хлеба от ржи или пшеницы, а государство кажет: «Ако няма хлеба, то ядите рыбные деликатеси».

– Дефицит хлеба, – шепнул Савел, – наследие предков-кочевников, не желавших заниматься земледелием. И результат страшного мора от «огня святого Августина», из-за паразитического грибка в колосках ржи. А черной икры (хайвера) навалом – перевыполнили продовольственную программу, авралом развели одних осетров в речках.

Они были сердечны, но не угодливы. Значит, это было неправдой! У них нет никакой агрессии гуннов. Видимо, подлинное чувство только то, что испытываешь при непосредственном узнавании. Когда судишь о людях, надо поставить себя на их место.

В них спокойно дремала неизбежность, они пассивно поддерживали систему. Наверно, не знали никого, могущего изменить их существование, кроме их жестокого Господа Мира и вождя нации.

Как мне рассказали, здесь полная свобода, в глухих углах власти нет. Пока не нагрянут отряды «новых гуннов», вселяя ужас, и мытари (от слова «отмывать» налоги местными старейшинами в обмен на реальные продукты недр).

В провинции по старинке официально покупали должности. Наместники провинций «сажались» без жалованья, на «кормление», и через некоторое время бедный чиновник становился богатым, а провинция бедной. С тех пор взятки, доходные места стали привычными.

После одной из побед над гиксосами те долго платили большую дань. И сейчас они тоже платят – уже взятки чиновникам, принимающим решения, чтобы оттянуть нападение на них превосходящими силами гуннов.

В городке были хорошие гужевые дороги. По сторонам нагромождение однообразных домов, с продуваемые кривые улицы и площади (Гуннстрой не учитывает «розу ветров»), на окраинах те же самодельные хибарки, сляпанные из подручных материалов, огороды. Магазины с простыми названиями «Продукты», «Рыба», «Хайвер», «Пряности» (различные специи и приправы, в том числе вывозимые из страны гиксосов).

Поселились в гостинице уездного городка. Я испугался одиночества в грязном гостиничном номере. В окне внизу на карнизе набросанный дрязг, неровные булыжники дороги. И выбежал вон, где меня никто не ждет.

Вече собралось в беломраморном здании наместника центральной власти по провинции.

Большой зал ослепил светом голых электрических ламп по стенам.

Раздали программы и готовую резолюцию. Ее формулировки были оптимистичными, зовущими к дальнейшим свершениям дополнительно к уже свершенному.

– Так было всегда, – с ядовитой улыбкой говорил Савел. – Веками создавались планы и что-то строилось. Беспрерывно перекапывали и зарывали землю, и до сих пор все разворочено, везде остовы строек. Так и помрем, не дождавшись результата.

Я видел больше хижины за городом, где бородачи, веря только своим заскорузлым клешням, спасались плодами своих сетей, огородов и садов.

Савел разглагольствовал:

– После эпохи существования за счет грабежей и убийств обладателей имущества, прошли сотни лет. Что-то создавали, но призывали удвоить усилия, и без того удвоенные, – вот-вот создадим Эдем на земле! Но странно, все оставалось так, как и сотни лет назад. Все те же хижины, та же рыба. Но аборигены на окраинах – наши восточные народности размножаются быстрее, чем в центре. Вот загадка-то!

Он ожидал моей реакции, но я благоразумно молчал, читая вынутую из папки для гостей газету «Спешите делать добро!» Там были отчеты выездных приемных «Добрая традиция» о помощи нуждающимся: бесплатные поздравления, цветы и подарки инвалидам войн, выдача билетов ветеранам на круизы вокруг острова.

Меня, как личность известную, хотя сомнительную, посадили в президиум во второй ряд, вместе с ведущим «позоров» Савелом. Я, с измененным сознанием перед гипнотически загадочными взглядами зала, думал о словах Савела: мистическом разрыве между неутомимой работой власти по увеличению благосостояния и самим благосостоянием народа.

Грянул гимн гуннов «Достигнем обетованной земи!», все встали. То и дело раздавались клики – приветствия шаньюю, участникам местной власти.

Произнесли приветственные слова «столичные штукари», по выражению Савела, и сразу уехали по своим государственным делам, то есть на банкет к наместнику провинции. Разочарованные местные ораторы запоздало проговаривали свои предложения центру, от которого все зависело, отмечались выражениями преданности в опустевший президиум.

Обсуждали проблему дальнейшего улучшения жизни в провинции.

– Как помочь бедным? – вопрошал с трибуны знакомый красавец, которого я назвал Либералом, чмокая чувственным ртом. – Все знают, что природа гуннов воинственна и беспощадна. Суть человека – злобная и хищная. Поэтому идея добра должна быть навязана воспитанием, начиная с бурсы. Стремление основной массы к добру, терпение воспитывается в бурсе культурой, стремящейся быть благонравной. Иначе не выживем, перебьем друг друга.

Хищное и злобное вече взорвалось аплодисментами.

Понравившийся мне худенький ученый-книжник – Летописец с венчиком волос на лысине, воззвал тонким звенящим голосом:

– Ние треба запалить отново факел!

Зал насторожился.

– Запалить факел образования трудом, – успокоил летописец. – Тихий дискретний труд хуните – това е поддержка державы. Создает материальные блага – то и ценно.

– Правильно, воспитание у нас не предусматривает благотворительности, – радостно ощерился Савел.

– Но добро да буде с кулаками! – с места поднял мощный кулак щетинистый бизнесмен-купец с бегающими глазами. – Не позволявайте, чтобы зло отнимало наше добро.

Савел шепнул мне: «Его могут посадить в долговую яму, поэтому он так старается».

Дали слово представителю Органа позоров и зрелищ.

– Сейчас все иначе, – насмешливо начал Савел. – добрые дела взяло на себя государство. Оно, как отец, берет на себя заботу о стариках, нищих и немощных. Бродяги выселены из городов. Теперь нет у нас нищих, и все тут!

– Да, впервые подавали бедным частные собственники, – громко возмущался бизнесмен. – Заслужил – се получай, но отработай. А сегодня требуют свое, отнимают.

– Вот-вот, – подзуживал Савел. – Не стало морали и ценностей. Люди стыдливо отворачиваются от просящего, якобы не замечая. Хотя, была ли вообще частная благотворительность? При наших-то наклонностях.

– Если не располагаешь миллионом тугриков – пошел в зад! – воодушевился бизнесмен.

Савел радостно подхватил:

– Кто еще не хочет в зад? Записывайтесь!

Все-таки хорошо, что на гуннских скуластых лицах всегда наличествует желание делать добро. Правда, за «свое» добро перегрызут горло.

Все выступающие говорили так, словно способны – прямо сейчас! – насытить население провинции. Откуда такая уверенность?

– Живот становится все добре и добре, – говорил круглолицый и узкоглазый заместитель наместника. – Теперь все ядят черную икру.

И здесь нашлись возмутители спокойствия.

Кто-то в зале выкрикнул:

– А что вы сделали?

– Всички проблемы поставлены под специальный контроль!

– Зачем нагоняете тоску! Уморили от вербального поноса!

С галерки послышалось:

– Вы восторгаетесь, что делаете доброе! Бойтесь революции, лицемеры!

Местный отряд «новых гуннов» бросился к возмутителям. В президиуме кричали:

– Откеда ви? Из комитета «подзаборных»?

Арестованных быстро уволокли куда-то.

Савел усмехался.

– И что, схлопотали? С рогаткой на вечные устои.

В перерыве Савел убеждал меня:

– С чего взяли твои друзья, что виновато государство – несколько десятков олигархов, правда, с тучей чиновников? Государство – нечто мистическое в головах людей. Оно распоряжается тем, что награбит, и после своих расходов не может, как бы ни старалось, накрыть своими плодоносными крыльями всю страну. Материальные блага вырабатывает только народ, как правильно сказал наш летописец. Иллюзия надежды на вождей! Не дают средств? А как раньше жили древние, кому не на кого было полагаться? Наверно, не только грабили. Но и прятали все, что можно спрятать, тем и жили. Но почему-то государство веками делает вид, что оно благодетель, может все. Тут скрыт какой-то секрет.

– Почему же народ недоволен?

– Ты не прав, – подзуживал Савел. – Народ пассивен, его нужно подгонять к Эдему. Пусть это и безрезультатно, зато все в движении, все заняты. Это лучше, чем провалиться ко всем чертям.

Возражать ему не хотелось.

 

7

Регулярные вызовы в Орган расследований наводили на тревожные мысли.

Снова казенное учреждение со стандартными столами и голыми деревянными скамьями, спертым воздухом, порожденным вековой тягомотиной скученных вместе людей, все время занятых изнурительной писаниной судебных бумаг.

На этот раз я составлял анкету с неожиданными вопросами о личной жизни и участии в движениях, докапывающихся до чего-то самого интимного, нужного их самопожирающему богу.

И снова вихрастый бойкий следователь в серой мантии дружелюбно глянул из-за бумаг:

– Ты оставил 20-верстовую зону. То есть преступление.

– Мне разрешили…

– У тебя было предписание, до какого места можно ходить.

Наконец, следователь радостно выложил, зачем пригласил на беседу.

– На тебя подали в суд. За клевету на существующую систему. Твои знакомые нобили. Пока можешь быть свободным. Но нельзя выходить из дома. Ты под домашним арестом. Имай, это честь для преступника, и мы пошли против воли раздосадованного населения.

И выписал мне повестку.

У меня было чувство, как, наверно, у Галилея перед Святой палатой инквизиции.

Свободный художник Савел посмеивался.

– Все естественно. Насилие заложено в природе. Ты сам рассказывал что-то неслыханное о космосе. Сплошь жуть! Планеты вонзаются друг в друга – дрызг! А солнечный ветер? Дыхание смерти. Так что, опалит, если окажешься рядом. Слава богу, сама собой смерть не приходит, даже в старости. Только при сшибке миров, природных ли, человеческих.

Я не был согласен.

– Каждое энергетическое тело совершает свой круг. Преждевременно ничего не должно совершаться. Может быть, только у вас.

– Откуда ты знаешь, что преждевременно? Другая сила, чтобы не погибнуть преждевременно, сохраняет себя, сталкивая другую в бездну.

– Так было в варварские времена становления вселенной. Сейчас все планеты крутятся по своим орбитам.

– Вот видишь, и ты за консервацию! Кто же потерпит, если все, что создано, полетит коту под хвост.

– В моем мире нет такой ситуации.

– Главное, не быть одному. Меня с детства воспитывали в общине. Совместный труд на полях в провинции, отряды юных гуннов, общие цели. Все были вовлечены в общее дело.

– Вот и воспитали в ксенофобии. То есть в ненависти к опасному чужому.

– Ну, и что? – вздохнул он. – Ты вот говорил о каких-то фашистах. Но что делать, если только в общности, людной казарме уходит страх? Не хочется потерять род.

Взаимное раздражение было непонятным. В точке мироздания нарастал конфликт, и никто из нас не знал, где его корни. Только сейчас я увидел его беспокойное лицо, без признаков подлинного чувства – выражения души. Есть люди, у которых нет сомнений с рождения.

* * *

Орган пророчеств, вернее я, пользуясь богатыми архивами библиотеки в обители и на службе, провел кропотливые изыскания и подготовил доклад – долгосрочный прогноз развития страны. Это должно было быть нечто вроде доклада Римского клуба.

Утомленный непробиваемой рутиной равнодушной среды, я разразился откровениями. Не хотите слышать о неприятном? Нате вам пророчество!

История гуннов безвозвратно изменила их психологию. Никто не отвечает ни за что, ничего не желает, кроме уединения в своих нелепых жилищах и садиках. Весь настрой нашей жизни – это длительный, может быть, навсегда, упадок энергии.

В холодной, безучастной к людям стране во всех ее уголках, где жизнь движется механически, как жернова, которых надо опасаться, чтобы не засосало, а лучше всего бежать без оглядки в скорлупу своего уединения, – в этой стране назревает взрыв…

Наш вулкан Колоссео – это метафора изменчивости времени. Потревожили магму самой сути природы, добывая энергию набегами на нее. Сейчас катастрофа не очевидна, и потому все думают краткосрочно, не понимают, перед чем стоят.

«Нобили» живут разнообразным обжорством тела и духа, катаются в масле бессмертия, за счет все более скудных удобств большинства. Усыпляют себя развлечениями для умственных недорослей, считая, что так будет всегда. Несмотря на прозрения стариков, которые стали преобладать в результате демографического сдвига.

У населения Острова, прозябающего под густым облаком вулкана, в сгущающемся зловонном дыме примитивных «свечных заводиков» над задыхающимися городками, в бедной рассеянности окраинного населения, застыла многовековая привычка к одному и тому же состоянию его скудного существования.

Мы не готовы к угрозам, которые несет странная нестабильность Острова, оставленного в одиночестве среди мирового океана.

Стремясь избежать мистики (то есть возможности сожжения на костре), я обосновывал пророчество ясными фактами и цифрами – показателями перехода системы за пределы ее возможностей, а затем – резкого спада. Сам предел не изменится при его превышении, да и система вряд ли изменится – просто исчезнет. Все определится скоро – при нашей жизни.

И в то же время это было желание изменить застывшее пространство и время в умах гуннов, выросших из порочных корней. Самое болезненное ощущение – это осознание, что надо менять привычки.

Наверно, от доклада веяло пророчеством того времени, когда грозный и беспощадный Бог сжег Содом и Гоморру. Но мой руководитель Органа пророчеств нашел в нем призыв к улучшению нравов. Доклад разослали по инстанциям под грифом «Секретно».

Я сделал ошибку. Послал доклад в здешние печатные издания, мало изменившиеся со времен Гуттенберга, но те сообщили, что материал не входит в их формат. В виде заметок он вышел в подпольной газете оппозиции, выпускаемой на нескольких листках второсортной бумаги и с расплывающимися буквами.

Наступило странное затишье. Казалось, заметки не произвели на публику никакого впечатления.

Здесь действовал закон всеобщего взаимодействия, в котором каждый подозревает другого, как носителя угроз – как бы «они» не проглотили «нас». Так животное подозревает, что его кормят, чтобы съесть. Крупные торговцы проглатывают мелких, навязывают свои товары, чтобы мы зависели от них. Из этого возникла Большая теория заговоров. Какие-то могущественные силы управляют нами и хотят погубить.

Смешно верить, что чуждые элементы вроде меня, объединенные недоверием к власти, могли быть благожелательны к ней, протянули бы руку помощи.

Но атмосфера смягчилась зарождающимся плюрализмом мнений и толерантностью, и сейчас пророков обычно долго обсуждают в обществе и судах, и, наконец, все заканчивается общим осуждением и изгнанием тех, «кому больше всех надо», с работы и посадкой. Я испугался, что перешел все границы. Понял того беззащитного летописца, которого изгоняли на край света.

За мной явно следили. «Госдеп не успокоится, пока нас не сожрет». Оказывается, что-то помню из моей прошлой жизни! Откуда эта фраза? Что она напоминает?

* * *

Ко мне в кабинет вихрем ворвались двое: ангельски невинного вида девица с микрофоном и коротенький живчик оператор, сразу начавший устанавливать неуклюжую треногу допотопного проектора живых теней и прицеливаясь в меня ее глазком.

– Мы из «позора». Хотим познакомить зрителей с человеком не от мира сего, с ярко выраженной чертой гениальности – аутизмом.

Я был ошарашен вошедшими без приглашения, но присутствие женщин неизменно расслабляло. Красота всегда красота – и в средневековье, и в катастрофических превращениях будущего.

– Какая радость увидеть красивую девушку! Вы разгоняете скуку.

– Так будет конец света? – глядела она прекрасными рыбьими глазами. – Мы-то живем себе, и не знаем, что скоро нам – крышка.

– Мы не говорим о конце света, – глупо степенно начал я, все еще ошарашенный внезапным вторжением. – Только прогнозируем скорое проедание ресурсов и природную катастрофу.

– Как можете говорить об этом, когда мы победили и наслаждаемся солнцем, и всего кругом полно?

– Это так, когда смотрю на вас.

Я попытался пробиться сквозь толщу девичьего оптимизма.

– К сожалению, люди видят не объективный мир, но то, что сами обнаруживают как реальное.

– Это что-то непонятное, – почему-то заспешила она. – Мы о вас сделаем передачу. Станете знаменитым.

Вихрь вывернулся из кабинета, оставив неприятный след.

А на следующий день в «Жареных новостях» та же девица с рыбьими глазами весело рассказала, как познакомилась с заумным пришельцем, забывшим, откуда он родом. И крупно – мое лицо ловеласа, и отвратительно растерянный взгляд. Это сопровождалось картинками тайной сходки фанатов «Не оград», и на утесе их клятвой изменить родине.

– Чужденец приставал ко мне. И такие люди представляют оппозицию.

Я вообразил зрителей передачи, их страсть утром включать передачи «позора» и жадно слушать новости. Странное использование второй сигнальной системы, заглушающей их естественное нутро!

Сон не приходил, внутри сидела заноза страшного оскорбления.

Меня добивал Орган расследований. После показанного зрелища с рыбьеглазой корреспонденткой мне пришла очередная повестка.

Вихрастый бойкий следователь в мешковатой серой мантии был дружелюбен.

– Так у вас бойко обходятся с леди? Интересно узнать.

Мне было невыносимо упоминание об этом.

– Да уж получше, чем у вас.

– Вот тут вы сказали… гунны не видят реальный свет, но то, что сами обнаружили как реальное. Что вы толкуете? Что наша держава – не настоящая?

Для меня, вытащенного из сада обители в тихих струях фонтана, он показался одним из темных существ агрессивного мира.

– Я только хотел сказать, что мы видим то, что представляем.

– Значит, ваши приятели представляют наше устройство по другому начину?

– Как и вы, по-своему.

– Е, добре… А что значит предстоящий конец света? То есть исчерпание ресурсов. Что ты знаешь? При исчерпании ресурсов всегда случаются бунты.

– Так не надо доводить.

– Ну-ну…

Следователь благожелательно протянул повестку.

– Будем разбираться дальше. Ты не должен исчезать.

– Рад бы, да из этого острова некуда.

– Мы не считаем, что наша страна «этот остров».

Я вышел на воздух. Разновидность вяло текущего холодного подсознания исчезла в превращениях облачного неба.

Мой приятель свободный художник визуализации Савел, оказалось, все время пасется в Органе расследований, добывая материал. Он прочитал мои заметки о впечатлениях от этой страны, и пригласил в таверну.

Встретил меня словами:

– Ваш утес – рассадник несбыточных желаний. Художники, которые там жили, принесли в нашу жизнь мечту, которая никогда не осуществится. Пространство задавило нас, и время исчезло. Есть другая реальность.

Я удивился, откуда он узнал, что я был на утесе.

За столиком он восхищенно потирал руки.

– Так держать! Главное – сделать из содержания форму, наворачивать на провокацию самопровокацию.

Почему-то принял мои заметки за провокацию. В его голове, заряженной на создание бешеного круговорота «жареных» фактов, виделись яростные схватки зомбированных людей.

Странно, мои впечатления были приняты как положительная характеристика народа, крепко стоящего на твердой почве его реальной депрессивной психологии. И начал понимать, зачем позвали заниматься предсказаниями. Хотели, чтобы народ, услышав правду, воспрянул от спячки.

Действительно, гнетущая отчужденность обывателей, занятых потреблением продуктов продвинутых средневековых технологий, извращений от скуки и лени обернулись отсутствием мужества и ответственности, начались ссоры в семьях, частые смены половых партнеров, зависть, и жить стало скучно. В мирное время отпускает вдруг и сразу, все недуги выбрасываются на поверхность. Начинаются депрессии, усталость и уныние.

Снова стала возвращаться ностальгия по древним инстинктам захватов и сопротивления, сильным личностям, героям, стойким и в поражениях.

Эти древние инстинкты ощущал в себе мой приятель Савел.

– Пришла пора мобилизации! – размахивал он вилкой. – Надо отбросить все те качества, которые ты откровенно заметил. Хватит расшатывать волю общества. Смысл нашего существования – встряхнуться для новых свершений. Маленькая победа – вот что взбодрит нас.

– Я знаю другую модернизацию, – осторожно сказал я. – Без завоеваний.

– Нужно объединиться с гиксосами – на наших условиях.

– Опять насилие? Один убийца сказал: когда убиваешь, пропадает чувство невинности. Как будто все навсегда изменилось.

Савел внимательно посмотрел на меня.

– Ты же знаешь, что это утопия. Из твоего утеса. Нет невиновных.

– Это ваша история, – зачем-то доказывал я. – Да, она основана на жестокой реальности. Но вы ее представляете естественной.

– Молодец! Реальных истин нет. Есть феномены массового сознания. Нынешний кризис – психологическое явление. Это глобальная паника. Под влиянием сформированных бессилием ожиданий.

Надо же, он предугадал будущую истину.

* * *

К монастырю подкатила черная «колесница». Вошли двое бородатых здоровяков с плетками.

Встревоженный старец подозвал меня.

– За тобой пришли.

– Кто? Зачем?

– Ак шаньюю, – коротко сказал бородатый.

Меня усадили в колесницу, грубо нагнув голову.

Подъехали к дворцу правительства, и меня провели через множество непонятных помещений-кубикул.

Они выходили в атрий, где был большой бассейн. Мне приказали подождать. Рядом сидели, позевывая, старейшины-министры в черных халатах.

Шаньюй, коротенький толстый человечек, одиноко плавал в личном бассейне, куда не разрешалось входить никому. Он приоткрывал узкие глаза и бурно отплевывался. Я смотрел на его покойное плавание. О чем он думал? О детской отвязанности от всего в прохладной воде, пока не натыкался на препятствие? Или о счастливом одиночестве свободы на вершине власти, когда никто уже не мог им помыкать, и любое его желание тотчас претворялось в жизнь? Видимо, он жил тут один, вольготно, или его семейную жизнь никому не показывали. Зловещий признак!

Отплавав и вытираясь белым махровым полотенцем, перешел в большое помещение, где висели колчаны со стрелами, аркебузы и стояла катапульта. Пометав дротики и побегав по дорожке, он отстранил взглядом топтунов и, вытирая пот, пригласил меня позавтракать. Это было неслыханное нарушение этикета. Я ожидал всего, но не этого.

Еда была простая, но экологически чистая: овсянка, творог, фрукты.

– Из моих садов, – улыбнулся он, беря яблоко. – Сам собирал. Так откуда ты? Презираешь нашу систему, нашу культуру? Встречаешься с моими противниками?

Аппетит пропал. Это было тяжелое обвинение. Я почувствовал смертельную опасность, сейчас, возможно, решится моя судьба.

– Я всего лишь тот, кто потерял родину.

Расспросив меня о моей стране, о которой он знал из секретных докладов отдела экстрасенсов, и, не добившись вразумительного ответа, он, казалось, несколько разочаровался, и стал ворчливо откровенничать перед инородцем, не могущим ему повредить, об ограниченности плодородных земель на острове, о фатальной изоляции его государства среди морских просторов, оторванности от человечества.

Видимо, его раздирали неразрешимые противоречия. Он уже знал, что бездонная чаша народного богатства не бездонна, его предшественники вычерпали ее до дна.

– Я прочитал твои заметки. Все верно, и о пределах роста. Только все вы не даете решений, программ. А решение тут одно – взять безвыходную ситуацию в скрепы. Как это было в старину.

Я наивно спросил:

– А вы не пробовали поговорить с народом?

Тот воззрился на меня.

– Ты с нами или против нас?

– У нас применяют диалог, – храбро сказал я. – Консенсус.

Он глянул неприязненно.

– Люди не хотят работать. Они вечно голодные, и нельзя никого приблизить, то и гляди устроят переворот. Пора возрождать древние воинственные инстинкты, нужна энергия, патриотизм.

Я почему-то ощутил сочувствие к нему, и на миг забылся.

– Вам нужно немного любви.

Шаньюй встрепенулся, и потеплел.

– Думаешь, я люблю свою работу? Куда вести страну? Как накормить всех? Отнять и поделить? На всех все равно не хватит. Приходится держать народ в строгих рамках правил. Откуда взять любовь?

– А если переложить эти заботы на людей?

– И что? Вот увидишь, тогда противоречия перейдут в войну. Да започне борба!

Кажется, ему понравилась моя независимость.

Оставив меня в прихожей и не дав указаний обо мне, после часа дня он, надев парадную ленту и ордена, вышел через парадную дверь, в чужую и опасную ликующую толпу, и сел в огромную расписную «колесницу» (и здесь погоня за объемом и размером).

Я, спасенный, одиноко вышел, и меня сразу оттеснили топтуны.

 

8

Внезапно по всему организму прошел сильный толчок. Заходила земля – плитки пола, люстры словно сошли с орбит. По длинному коридору бегали люди-муравьи, выскочив из своих застекленных ячеек-кабинок.

В кабинете шеф поморщился, оглядываясь, и продолжал свою работу.

– Это странно, такого еште не было, – перешел он на свой язык. – Так что суд?

– Меня пытаются обвинить. Выезжал за пределы зоны.

Он удивленно поднял голову.

– Учтите, я за вас заступаться не буду. Откажусь, что позволил. Отвечай за себя сам.

Я слушал невнимательно.

– Разве не чувствуете, что происходит?

Шеф поморщился.

– Никогда ничего не будет. Мир не рухнет, пока есть крепкая власть. Она позаботится. Скажите всем, чтобы работали.

Во мне не было обиды. Почувствовал к нему почтение. Вся его работа, заморившая человеческие чувства, была клочком тверди в океане, внушающей надежность терпения своей неумолимой прочностью.

После похождений по бурному мечущемуся городу мы с Савелом усталые зашли в его дом, такой же безобразный, как и другие. В нем было три этажа, где во множестве комнат легко было затеряться. Я еле нашел туалет, и потом пришлось аукать. Что-то в нем было от Острова: вневременное растянутое пространство, где нет уюта.

Мы сидели в одной из затерянных комнат и пили пиво. Я отдыхал от пережитого страха.

Рядом его худая жена с испугом прислушивалась к дыханию вулкана.

Савел казался таким же разбросанным, как и его дом. В его постоянном сарказме не было стержня, словно в нем разные люди, и могли совершать любые противоположные поступки.

Раньше Савел весело говорил:

– Да, я коллаборационист, как ты это называешь. Человек – широк! Эта власть дает мне жить, делать мою работу. А что будет, когда придут ваши? Не вижу другую власть, где мне позволят иметь свое. Разве не видишь, что люди – за себя? Их не трогают – и пусть все катится к чертям. Но когда потревожат их муравейник, тогда держись! Не люблю моих соотечественников.

Я мог бы возразить, приведя всю цепочку моих умозрительных убеждений. Но внутри – сам становился таким. В меня проникла вневременность бытия здешнего населения. Возникло чувство, что и я не меняюсь, да и есть ли в жизни изменения судьбы, иллюзии молодости? Родина тускло теплилась в мороке существования.

Сейчас Савел был встревожен, словно в нем что-то сдвинулось вместе с природой.

– Да, я такой. Даже не пошел за гробом умершего ребенка. Всегда был уверен, что сижу в глубокой заднице первобытного состояния ума.

Он рассказывал, что родился в самом глухом углу Острова, где особенно устойчивы предрассудки, и было отбито какое-либо желание развеять их путем усердного самопознания. Его детство, мальчика, гордящегося своей особостью, прошло в кислом запахе бедности.

Семья бедствовала, собирали и ели черемшу, она не переваривалась, стебли вылезали из зада, и их приходилось выдирать рукой.

В двенадцать лет его выбросили на улицу – в семье итак были лишние рты. Но он не бросил учебу, молодым бурсаком бегал летом и зимой в одной прохудившейся хламиде, и в стужу перебегал от одной лавки в другую, чтобы добраться до бурсы.

– Боялся, чтобы не пропал кусок хлеба, изворачивался и поспевал к раздаче. Вся жизнь прошла в изворотливости ума и тела, избегающего напарываться на болезненные углы. И вечном приспосабливании к неуловимой середине, где оптимально жить. А теперь это во мне, как кровь. Все время пытаюсь выкарабкаться, что-то понять. Это не трусость, до нее еще надо было дорасти, когда жизнь испугает навсегда.

– А я думал, что такие, как ты, всегда счастливы.

– Был. А сейчас нет. Ты что-то понизил во мне.

– Просто ты увидел себя в настоящем свете.

– Может быть, встретил тебя, и вошел в ауру чего-то иного, чего не понимал раньше.

– У меня же амнезия, – смутился я.

– Амнезия – во всех нас. Я ничего не помню. Из себя не вырваться. Мой инстинкт самосохранения поедает меня.

Он вдруг подмигнул мне.

– А я знаю про твою художницу. Умна и красива! Обычно у нас девицы выходят замуж за богатых – для денег и успеха. А что? Это правильно: молодой хочется обеспеченности, и блистать. А старику с мошной – молодое тело, напоследок. Все квиты. А твоей – что надо? Отвергла даже шаньюя! Ты же нищий подследственный.

И он нелепо загоготал.

* * *

«Не ограда» собиралась у старца Прокла. В обители становилось людно, и старец оживал.

Продолжались старые споры. Все еще воодушевленные борьбой с «новыми гуннами» молодые снисходительно слушали старого Прокла, жалевшего неопытных юнцов.

– Я прожил много, поверьте. Всички революции в истории оказывались преждевременными. Неразумие ставит вместо одного верховенства мафии другие. Много катастроф в свете оттого, что развитие грубо обрывается.

Тео упрямо смотрел мимо. В его окружении роптали, энергия молодости требовала выхода.

– Ну, и что будет? – сердился старец. – Вас посадят на кол, и они будут по-прежнему повелевать, одним кивком головы. За ними пока не пробиваемая сила. Вот эту силу и надо отвратить от зла.

Но теперь все молчали. Эдик скосил глаза куда-то вбок.

– Над нашим ясновидящим пришельцем сгущаются тучи. Толпа «новых гуннов» хочет аутодафе, для них он колдун. И для власти выход один – чтобы его не было. Пока он не избавился от амнезии. Для нас он человек будущего. Что делать?

Все притихли. Мне стало совестно.

– Человек будущего с пережитками прошлого.

До меня дошло – это серьезно.

Тео заговорил о моих опубликованных заметках.

– Там сказано о нас многое, что мы не замечали. Очень откровенно. Извини, что я сомневался в тебе.

И уверенно сказал:

– Мы наших не сдаем. В случае чего, спрячем в провинции, в одной из наших ячеек.

Я сказал бодро:

– Что дальше? Всю толщу предрассудков конспирологов не перешибешь. Если уж поверили, что колдун…

Моей показной бодрости, кажется, не поддержали. Старик добродушно улыбнулся.

– Выход всегда найдется.

Когда все расходились, Ильдика подошла и взяла меня под руку.

– Не жилец ты здесь. Жалко мне тебя.

Мне стало легче.

– Ведь и ты не отсюда. Мне больше и не надо.

Она зажала мой рот ладонью.

– Капитань, пойдем со мной.

– Есть, матроз! – сказал я на их манер.

Мы шли между садов, в которых цвели вьющиеся кусты роз, скрывшие заборы, и в наших поцелуях не было ничего случайного. У меня, видимо, был опыт общения с женщинами, но не такой чудесный. Их я помнил смутно.

Ее дом отличался от уродливых грибов с несоразмерно большими шляпками, бедный и простой, как древние органические постройки.

Дома у нее было чисто и бедно, на стене висели парсуны, и было много книжных полок.

На столе лежали кисти, по углам – картины, повернутые изнанкой.

На мое желание посмотреть картины, она сказала: «Старье!» И небрежно повернула лицом одну из них. На меня накатила волна тепла. Это были светлые лики божеств, неясные бездны неба и океана, напоминающие мое детство у залива, слепящего глаза. Она сказала, что смутные искания группы молодых художников «Без оград», куда она входила, привели к мысли, что изображать одиночество ожидания – неправильно.

И показала новые иконы, которые почему-то вызвали длительные моральные страдания «забороносцев» от их непонятности, и мстительное желание дать невозмутимой неформалке в морду и даже распять.

Она спокойно сказала:

– Мне мало смотреть на одно и то же, нравится необъяснимое, которое никто не выразил.

– Тебе, как ребенку, нравится покопаться в неизвестном, что там.

– Неправда, мой метод негатива высветляет суть веры. Божественные сущности становятся белыми масками, а охранители устоев почему-то видят богохульство.

Я вспомнил чувство постоянной влюбленности в тех женщин, которых встречал – они были чем-то близким, куда бросался, убегая от одиночества. Некоторые делались бесстрастными, что обозначало неизбежное их исчезновение, когда осознавали, что не могут получить то, что хотят, или у меня кончались деньги. Это не значит, что они были плохи, скорее, я не был в их вкусе. Странно, что секс можно эксплуатировать, меняя партнера и причиняя страдания. Они не шли ни в какое сравнение с Ильдикой.

Я пытался отвлечься, просматривая старые уникальные книги.

– Откуда ты их взяла?

– Их дал старый Прокл. Говорят, что когда-то просвещенные гунны унесли их из библиотек завоеванных племен.

Листая книги, я почему-то пустился в рассуждения о новых теориях фундаментального взаимодействия между энергиями материального мира, о квантах любви, которые переносятся в другого, и возникает ощущение друг друга, взаимное влияние.

Она слушала старательно. Мне показалось, что и она сделалась бесстрастной.

– Нет, это не рациональная теория науки, которая ведет в тупик, – продолжал я смущенно. – Кажется, я открыл еще одно фундаментальное взаимодействие – такое тяготение, где сила притяжения независима от материальных тел, составляющая Великую единую теорию взаимодействия. Это сила любви, особенно проявляющаяся в живых существах. Слабая энергия в космосе, действующая, когда родственные частицы любви обнаруживают друг друга, но способна к бифуркации – термоядерной реакции.

– Вот где ты витаешь! – усмехнулась Ильдика. – Зачем тебе я, земная?

Я совсем смутился.

– Это так, в тебе больше правды, чем в моих философских изысканиях.

Она успокоила меня:

– Когда я пишу, тоже об этом думаю.

Я развязал ее поясок. Она двинула плечами, и ее длинное платье упало к ногам. Под ним ничего не было. Чудесно, что здесь не носят нижнего белья. Ее тело было как у лани, что увела в рай через залив Меотиду.

Есть женщины, в которых мужчина осознает свою суть. Любовь к ним преображает сексуальное наслаждение в порыв бесконечной близости. Мы ушли в начало всего, когда только создавалась вселенная.

Я очнулся.

– У тебя кто-то был?

Она испуганно глянула.

– Я тебя тогда еще не знала!

– Ты его любила?

– Нет. Он был сильнее.

– Кто, шаньюй? – вспомнил я разговоры.

Она не хотела говорить. Да и мне было невыносимо продолжать.

Я стал бесчувственным. Кто-то до меня обнимал ее дивное тело. Горечь ревности не отменима в природе. Она связана с жизнью и смертью.

Вдруг снова пронзила боль какой-то потери. Той, что не могла вылечить любовь Ильдики.

И не смог ответить на ее вопрошающий взгляд. Она отстранилась.

– Ты любишь другую!

– Как могу любить другую, ведь я даже не помню?

Только сейчас я почувствовал, что не одинок на этом острове.

Утром, когда я уходил от нее, показалось, что из каждого дома смотрят настороженные глаза.

 

9

К обители приближалась толпа бородатых «новых гуннов» в штанах с лампасами и с плетками. Он кричали из-за ограды:

– Прокл, отдай пришельца! Он насылает порчу.

– Судить его! Наш суд самый скорый и справедливый!

– Не имам его, – повысил голос старец. – Ушел.

– Отдай по-хорошему!

«Вот и все», – замер я. Глубоко спрятанный первобытный ужас, оказывается, никуда не уходил.

Старик повернулся к стене, что-то сделал, и стена медленно сдвинулась, открыв проход. Он втолкнул меня за стену, и она закрылась.

Здесь, в просторной пещере, горели свечи, был стол и кровать.

В полутьме и неизвестности, я еще раз пытался обдумать свое положение. Как же мне нужна Ильдика! Что-то во мне изменилось. С моей амнезией, опустившей меня на эту серую землю.

Мозг – это лабиринт, где возникают или исчезают нейронные цепочки озарений, порождаемые болью любви, требующей выхода, среди заторов мертвых предрассудков ума, не переварившего чуждый мир. Я пытался заглянуть за их углы, где скрываются гениальные прозрения.

Я вел что-то вроде дневника. На самом деле применял практику «делания себя», как исихасты. Не замечая, что пишу гусиным пером, вгрызался, словно киркой, в серые пласты мироощущения, за которыми чудилась исцеляющая ясность, и мысли нагромождались, опровергая друг друга.

«В душе гунна нет драмы, потому что все его естество боится ее. Он еще не воспринимает себя как отдельную личность».

«Интересы гуннов – обдурить смерть, уходя в коллективное. Отсюда парады войск, переодевания в карнавалах, пустые споры в политике, прятанье истины, иллюзия бессмертия».

Находя верные определения, фиксировал вспышки откровений, но утром все выглядело легким, слишком личным. И вдруг все стало ясно. Озарение пришло внезапно, помимо усилий кирки. Может быть, толчок дает нечто извне: мои прозрения возникают, когда перед глазами раскрывающий безграничную близость взгляд Ильдики?

«Передо мной не мир насилия, в нем таится некая основа, духовное тело, детское и нежное, которое нельзя не любить. Это Ильдика! Разве она – не воплощение гуннской души? Это она изменила меня. Я увидел мир иным».

«Вернулось чувство близости к миру гуннов, и того, что мешает! Оказывается, я был в полосе депрессии!»

Амнезия отступила неожиданно – моя темная судорога мысли исчезла. Это был выход из сна разума. Вдруг без усилий вспомнил прежнюю жизнь.

Выплыло детство в приморском городке, у ослепительного залива. Книги классиков литературы в большой домашней библиотеке, заполонившие душу, как мой сияющий залив.

Что это? Я хотел избавиться от амнезии, вернуть сознание. И вдруг понял, как это сделать. Приоткрыть окно в голубой безграничный мир, куда устремляется все живое.

Материнским теплом

моя родина вечно у сердца,

краем, где над городом море во мгле.

Все, что было потом —

отлученье безверца,

жизнь лимитчика,

тяжесть несущего по земле.

Но всплывает родина —

средиземным своим побережьем,

Словно в ней источник один —

материнская даль…

Оттуда – трепет рождения нигде не бывалого леса, а не из корней или семени, что умирает в продлении. Туда вечно устремляется жизнь – вознесением Христа, порывом великих поэтов и музыкантов.

История человечества – разновидность чего-то, что слепо течет в неведомых превращениях космоса. Нужно увидеть человеческую психологию равной космосу, из элементов которого мы созданы и являемся частью его сущности.

Снаружи, кажется, все затихло. Отверстие в каменной стене отворилось.

– Мы тебя достанем, пéдал! – услышал я крик уходящих «новых гуннов».

В моей памяти снова исчезла найденная ясность, подробности воспоминаний. Не помню почвы и корней, и даже то, как любил.

 

10

Продолжались подземные толчки. Посреди города молнией протянулась трещина. На вершине вулкана появился небольшой огненный конус, изрыгающий дым и камни.

В обители старца Прокла собралась «Не ограда». Взволнованные, уселись на полу по стене.

Тео ликовал, поднимая длинный нос:

– Рушится старый мир! Наконец, наступает развязка. Пусть все летит в тартарары!

Ильдика тревожно глянула на меня.

– И мы вместе с ним.

Воодушевление споткнулось о панический страх. Впервые каждый остался наедине с собой: никто не поможет! Этот теплый мир может исчезнуть.

– Что делать?

Ильдика прижалась ко мне. Во мне затаилась не уходящая скорбь. Ее не будет, и нечем будет жить. Не нужно мучиться поиском родины, упрямо делать какое-то дело, в котором нет озарений, любить, терять, ссориться, обманывать, изменять, быть недовольным. И самого одиночества тоже не будет. Потому что не будет нас.

Старец был скорбен.

– Още было в древни времена. Вибрация земи. Целая земя е разделена, като купа (чаша). И след това ужасная волна смыла Атлантиду, и страну шумеров. Исчез град Сибарис, где жили разнеженные сибариты. Так природа наказывает безумных, които не внимаваше, отиде против. Многие преступления извершили люди, отклонившись от ветви развития, созвучной с природой. Забыты богове подземные и водные, и небесные, което древние умилостивили.

– Но мир выжил! – возразил Тео.

– Сейчас все по-другому, – сказал я. Эдик посмотрел на меня.

– Как ты был прав! Догадался, что надо думать о спасении земли, а не о нашей победе

– А что делать, сдаться? – не слушал Тео. – Режим будет мешать, как фашисты, о которых ты рассказывал. Погибая, в агонии продолжит сажать инакомыслящих, как ни в чем не бывало.

Его сторонники были в тревоге.

– Есть ли смысл в революции?

Эдик вдохновенно сказал:

– Нужно создать комитет спасения.

Старец скорбно продолжал:

– Целия живот искал я нещо, което излечит страдания моего народа. И достиг заключения, че той трябва только едно – найти смысл истории, чрез самопознание. Практики разработаны, например, христианством и хиндуизмом. Искал значения имен Создателя мироздания, апофатические (това е отрицающие, что Его человеческий ум може помыслить и представить), и катафатические (може представить). И помыслил, че наименовать возвышенное, неотчетное и неизобразимое, превышающее человеческое разумение, това е неможно. Но можно приблизить Неизреченное долгим и болезненным обучением, – когда в душе е такой энтузиазм, че уже няма нужда в думах.

Тео усмехнулся.

– Ну, и что это дало?

– Да, може, сейчас нищо не е необходимо в условиях глобального катаклизмуса. Мы опоздали, потонув в несовершенстве.

Тео встал.

– Нельзя опускать руки! Если погибнем, то в борьбе!

Он был бледным.

* * *

Толчков уже не было. Власть воспрянула. И, как дубинноголовая сила, в которой навеки засела сухая идея, упрямо продолжала делать свое дело наведения порядка отрядами «новых гуннов».

Их отряды собрались на главной площади у здания правительства, в поддержку власти.

«Забороносцы» были испуганы. Атаман «новых гуннов», тот самый толстяк с мощным затылком и плотными цепкими руками, в черной форме с погонами и медальками на груди, визжал, как боров, у которого отнимают жизнь.

– Нова компания гуннов, или смерть! Рушатся освященни традиции!

Вездесущий Савел, как всегда в гуще актуальных событий, скривил коварную улыбку.

– На то они и священные традиции, чтобы их рушить. Погоди, я, конечно, тоже не хочу попрания святынь, но чего ты так боишься смерти? Как ни крути, все там будем.

– Ти… ти чего? Сам за себе я? Слоеве традиции…

– И пласты традиции рушатся. Раньше, вон, поклонялись пню, а теперь где они? Вырубили. Вот как дербалызнет наш вулкан Колоссео, и кто вспомнит традиции. В толще пепла будем существовать вечно. Если не откопают люди из мира пришельца, в виде залитых в полости гипсом корчащихся фигур, и выставят на обозрение.

Атаман звякнул саблей на боку.

– Това е дружок твой, или нещо такова

– И он исчезнет с нами.

– Не исчезнет, ништо его взема. Мы тут организовали охрану улиц, множество поддержало. Оскверневание святынь не допустим.

Кто-то вякнул:

– Спасаться надо, а не поддерживать святыни.

Но хор возмущенных голосов заглушил его.

Резкий голос Савела, сделавшего зверское лицо, перекрыл всех.

– Кто может построить новый Ноев ковчег? Вы думаете, только власть, всеми ее ресурсами? Могут и «подзаборные». Не только шуметь призывать к бунту. У них нет ни программы, ни плана, ни ресурсов, да и чертежей не могут начертить. Но вместе с народом…

Толпа безмолвствовала. Кто-то сказал:

– Они возьмут только собственных. А мы с вами останемся едни с катаклизмусом. Думаешь, тебя возьмут?

– Что делать, – фаталистически ответил Савел. – Умрем, если будем только орать.

На острове прошел слух, что власть строит Ноев ковчег – для «золотой тысячи».

Вдруг все очнулись: нас оставляют одних!

Улицы заполнили борцы за права жить в своих в домах, сносимых из-за пролагаемой по ним государственной трассы, за свои лужайки и вырубаемые рощи, на которых олигархи строят доходные дома, а сейчас прямо покушаются на жизнь, заполнили улицы вдоль заборов, и наконец вышли к мощным каменным оградам белого здания правительства.

Положение страны стало угрожающим.

Впервые был собран Большой Круг власти. Пригласили стихийную силу, отстаивающую свои местечковые интересы, и требующих обновления.

Огромная вечевая площадь была набита битком. На зиккурате сидела верховная власть в черных мантиях, ниже на ступеньках «нобили».

Общее настроение выражалось в тревожной, но непробиваемой ребяческой уверенности, что мы будем жить вечно, несмотря на умозрительное предчувствие близкой смерти.

Наверно, один шаньюй, сидящий во главе стола, равнодушно принимал все происходящее. Он вспоминал умершего отца, ремнем вбивавшего гуннские устои, безответную мать, любившую его поверхностно, внешней заботой, без боли в глубине души, отряд «юных гуннов» в зеленой полевой форме, и все лозунги патриотической общности, которые он выполнял с наслаждением, не вдаваясь в смысл.

В сущности он был один, и помрет один. И близкая катастрофа была ему почти безразлична. Она будет концом его холодного отчаяния.

– На повестке один вопрос – как нам сохранить стабильность? – деловито зачитал бумажку лысый секретарь.

Старейшины в черных мантиях, увешанных медальками, приготовили свои бумаги для письма.

Старейшина Органа Заборов остро глянул из-под своих бумаг, показав крючковатый нос.

– Время затягнуть пояса. В условиях безпрецедентного криза на всех не будет достаточно.

Из рядов «обновленцев» крикнули:

– Мы со времен дикарей застегиваем пояса!

– Что делать, перемога е двигатель прогреса.

Шаньюй разлепил узкие глаза.

– Тут вопрос глубже. Куда отидем – по пути мобилизации всички сил на спасение, и тогда треба взять народ в скрепы, или пустить на свободу, и смиренно ждать нашей судьбы.

Красавец Либерал, слывший вольнолюбцем, робко предложил:

– Олигархам нужно отдать народу средства на строительство ковчега для всех.

Костлявый старейшина Органа коррупции испугался:

– Ти что, вражина, предлагашь? Чтобы мы погибли? Разве все выживут?

Удивительно, как собравшиеся вместе сразу слепнут в обсуждении общих задач. Как будто возможно определить логическими строчками планов свою судьбу.

Приглашенный свободный художник Савел, сдерживая лицо, поднялся.

– Ну, теперь все ясно. Или отдать народу власть, и тогда кто-то из вас не спасется, или все взять в свои руки и строить Ноев ковчег. И вы в шоколаде.

Шаньюй хмуро взглянул на него. Одетые в мантии одобрительно загалдели.

Кряхтя встал Старец Прокл, совесть нации. Все замолчали. Есть люди, мнения которых ждешь с нетерпением, отбрасывая всю свою суету.

– Настало время прозрения. Теперь треба ясности всички, что старые формы организации кончились. Экономическая система, основанная для наживания, отворяет свои корни эгоизма. Всеядная культура, от массы до нобилей, показала незнание благородной цели. Наша замора не может продолжиться. Нема никакого смысла возвращать нас в древнюю историю. Теперь, когда мы стоим на краю, нам треба увидеть един другого, простить и покаяться, ведь мы все единое семейство, несем начало от Первоматери. Только внезапно отворенная принадлежность, любовь единого с другим еще может спасти. Объединенная сила универсальной любви – то е Платформа, на коей все спасутся. Она, подобная Лани, отведет нас в плавание к другим плодородным брегам.

На него зашикали.

– Вашето время закончилось, совесть нации! Говорите дело, как избягать!

Стихийная сила на галерке воодушевилась.

– Сейчас же, призвать всех строить платформу!

– Сила в единстве!

Кто-то вякнул:

– Долой Шаньюя!

Встал массивный старейшина Органа безопасности в мантии, увешанной медальками.

– Кой е сказал? Взять его!

Отряд «новых гуннов» разостлался по проходам.

– Без строгой дисциплины вы все утонете, как беспомощные котята!

Невозмутимый председатель Комитета обороны с сухим аскетическим лицом коротко сказал:

– Имам другой изход. Большой Круг затворяется.

Было принято единственное решение, что могло спасти народ – тотальное искоренение возмутителей спокойствия и строительство нового Ноева ковчега для тех, кто способен сохранить и продолжить великий народ гуннов.

Поведение власти в этой ветви человечества было задано с самого начала ее возникновения – истреблением племен и захватом их имущества, чтобы выжить самому, ибо кочевники тогда не знали, что можно добывать пищу самим, работая оседло, то есть не на седле, а на земле. Сейчас власти правомерно кажется, что все рассыплется, если дать населению свободу. И уже нельзя повернуть назад, начать сначала, потому что созданное рассыплется и начнется хаос.

 

11

Наступил новый сезон – гонений. Толерантность показала свои клыки. Толстяк атаман Общеостровного добровольческого войска «новых гуннов» рыскал по городам и весям со своими отрядами в модных шкурах, у них были щиты с зубцами поверху, действительно похожие на заборы.

Население испытывало тот ужас, который, наверно, наводили древние гунны, ворвавшись в деревеньку, заросшие и дурно пахнувшие, заносящие безжалостный меч над головой.

«Неоградные» тайно собрались у Прокла.

Обсуждали политическую обстановку. То есть куда бежать.

– Где Тео? – заволновались прибывшие.

– Собирает силы, – сказал Эдик.

Но всем становилось ясно. Пропустили время для подготовки к самому страшному – концу света.

– Вот бы сейчас найти алюминий, построить корабль и улететь отсюда ко всем чертям, – вздохнул Эдик, кося глаза куда-то мимо. – Когда-нибудь, кто останется жив, научится строить такие корабли, чтобы навсегда улететь и забыть о катастрофах земли.

Я вспомнил что-то.

– Такие корабли уже создали, где-то у нас.

Лицо Ильдики было серьезно. Она шепнула мне.

– Я убежала от преследования.

– Кто!?

– Шаньюй.

Я был растерян.

– Срочно переезжай в обитель. Я переговорю с Проклом.

Мои друзья разбежались по острову, хоронясь у родственников, и в развалинах. Много оппозиционеров пребывали вблизи вулкана, куда боялись заходить войска.

Мы с Ильдикой прятались в монастыре, в обители старца. Тут были тайные пещеры, о которых никто не знал. Совесть нации не смели трогать, во избежание всенародного бунта.

Я поражался деловитости Ильдики. Она не возмущалась. Трезво смотрела на наше положение, словно ее детские чистые ожидания давно выгорели, и осталось только одинокое счастье быть рядом с близким человеком. Она, как предчувствие продолжения рода, не могла быть иной. Даже если бы ее смыло волной.

Что такое близость между нами? Это что-то вне эпохи гуннов. Я представлял нас примерно так: ликующая волна энергии рождения и развития в океане вселенной, которая когда-то растает, а за ней возникнет новая ликующая волна. Сексуальная энергия «инь» и «ян». Наверно, это необходимое свойство в бытии – приманка для продолжения развития.

Ильдика посмеивалась надо мной.

С ней приближающаяся катастрофа меня не пугала. Казалось, сила любви бессмертна, словно в уголках галактики всегда ей найдется райское место, полное цветов. Ведь такой рай должен где-то существовать по закону бесконечного многообразия.

– Мы еще увидим мою родину. Там так просторно, и люди забыли о распрях. Это и твоя родина.

Она соглашалась, что и она оттуда же.

– Наверно, моя родина там. Но там твоя семья! – отстранялась она. – Как ты совместишь меня с семьей? Ты не будешь любить меня!

Я не думал о прежней жизни, словно давно похоронил ее.

– Там привязанность родственников, с кем уже ничто не может разлучить.

– Но была любовь!

Я не знал, что сказать.

Несмотря на наше положение, она слишком любила и ревновала, чтобы быть объективной. Боялась расспрашивать о моей чудесной родине, сравнивая и находя параллели, убеждающие в моей нелюбви к ней, и что я не могу простить того, что до меня у нее кто-то был.

Действительно, мне ударяло в голову от мысли, что к ее телу прижимался другой.

На что опереться? Мы жили одним днем, забывая о тупиках, поднятые волной любви в вечно надежное, не подлежащее прекращению. Обнимали друг друга, словно прощаясь. Я обрел новую родину, и вот теперь приходится прощаться. Ничто не делает так бесконечно дорогим другого, как страх потерять его.

– Это не страх потери, а сама смерть, – сказала она.

Единственно, что было первоочередным – найти наших рассеянных по острову друзей. Вместе можно было что-то придумать.

Она порывалась пойти искать их одна, потому что я был только гостем, и мне угрожал самосуд.

Старец Прокл не мог смотреть на нашу счастливую обреченность, был того же мнения – нельзя сидеть и ждать. Большая толпа «новых гуннов» с зачесанными назад волосами, завязанными в хвостик, одетых в штаны с лампасами, окружила обитель. И видел выход только в побеге.

Он решительно стал открывать вход в стене, большой камень отъехал в сторону. Осторожно ступая, мы пошли во тьму, старец освещал путь шахтерской лампой.

Мы вошли в грот. По гипсовымм стенам были вырыты странные углубления, в них зловеще отсвечивали белеющие скелеты в остатках саванов, черепа отделены от скелетов.

– Древние погребения жертв гуннов, – сказал старый Прокл. – Такой был обычай у семейств погребать здесь своих.

Я вообразил, как на них набрасывались с мечами. Неисправимый след прошлого! И был поражен постоянством характера девиантной ветви развития «хомо сапиенс». Это было еще одно подтверждение, что человеческое существо по натуре своей такой же хищник, как и все выживающее живое. Да, животные, начиная с динозавров, жуют себе подобных, как пищу, преодолевая помеху дерганья и криков.

Ты хочешь сказать, что таково естество человека? А кто те, кто отзывается страданиям, кто кричит от боли?

Старик вел нас в темноте своими путями, спокойный, словно потерял страх, выполняя свою последнюю миссию. Видно, знал все эти проходы с детства, в выпавшую ему эпоху резни племен.

Вскоре открылся еще один грот, со свежими захоронениями.

– Здесь есть и мои роднини, – сказал Прокл. – Давно старик, а все еще боюсь, что старшие будут ругать. Каждый год проводим страву (поминки). Вот какие цепи висят на целой нашей жизни. Факты новых трагедий, которые скрывают властные. И теперь этот свет скоро исчезнет.

Мы постояли, с тяжестью на сердце, и снова побрели нескончаемыми кротовыми норами темной вселенной. Где-то под нами земля была горячей, и глухо ворчала. Но температура была постоянной и прохладной.

Наконец, увидели свет. Оттуда нас ослепило. Радостные возгласы вернули нас к людям. Это были наши «отрадные».

Нас обнимали. Эдик болтал:

– Мы думали, что вас захватили! Живы!

Ильдика уложила обессилевшего старика на рогожу.

Тео деловито сказал:

– Мы кое-что успели сделать. Наши ячейки по всей стране пробудились. Я боялся, что почувствуют бесполезность борьбы. Но нет, несмотря на открытые преследования местных властей с их ресурсами, сопротивление усилилось. И у томящихся в срубах нет безысходности. Мы сейчас создаем план спасения. Поможет заграница, у нас там много друзей. Родина или смерть!

– Родина или смерть! – закричали все вокруг, зловеще отсвечивая в свете факелов. Видимо, во все времена этот лозунг звучит одинаково.

Мы с Ильдикой отвлеклись от мыслей о гибели. Снова жизнь показалась бесконечной.

 

12

Мы пробирались в кротовых норах туннелей, так долго, что они уже стали нашим существованием. С неотступным ощущением голода и жажды.

Наконец, вышли в ослепительный свет.

Воображали опасную границу с гиксосоми, где мечутся «черноголовые» абреки на быстрых лошадях, там чудилась страшная страна с частоколом зловещих боевых орудий, не вызывающих сомнений. Снаружи увидели людей, смуглых, одетых в зеленую защитную одежду, бритых и в париках. Они молча защелкнули наручники на наших руках.

– Незаконное пересечение границы! – сказал один из них, словно прочитал приговор. Они знали язык гуннов.

Нас повезли на колеснице по зеленой равнине. Оказывается, это земля гиксосов.

Вскоре мы оказались в пригороде столицы. Дверь открылась, и нас повели в одноэтажный дом с колоннами, и парком. На его куполе колыхалось синее знамя с белым крылатым сфинксом.

Нас встретил подтянутый смуглый старик в белом парике со спускающимися вниз ушами, одетый в костюм, похожий на современный.

– Сар, – сказал стражник. – Адон всего нашего народа. Поклонитесь.

Сар подал нам руку. Это был верх демократии.

– Жертвы деспотизма? Изменники родины? Иностранные агенты? У нас тут целая колония.

Тео сдержано рассказал о массовой резне противников гуннского режима и нашем бегстве.

– Деньги есть? – неожиданно спросил Сар.

Тео сказал:

– Есть касса повстанцев.

– Тогда предлагаем поселиться в отелях у моря. Платить будете вы, власть не располагает лишними средствами, и не имеет влияния на бизнес.

Мы поселились у моря в колонии изгнанников, в дешевом отеле. В каждом номере была крошечная гостиная, спальня, кухонька и ванная. Пол покрыт пыльным зеленым подиумом, не чищенным, наверно, десятилетиями. Сразу обнаружились большие черные тараканы.

Наконец, мы с Ильдикой оказались в безопасном пространстве, где нет постоянной угрозы гибели. Это было самое счастливое время нашей жизни. Не хотелось думать о будущем.

Мы были отпущены на свободу, как в командировке, выходили на улицы, залитые электрическим светом реклам, мимо блистающих ярких и шумных борделей, магазинов, где было много товаров, которые только могли предчувствовать бедные воображением гунны. У кассы улыбающийся молодой человек в модном парике торжественно нес в кассу голую резиновую женщину, натуралистичную до мельчайших подробностей, как в криминалистической скульптуре. Продавщица даже не покраснела, здесь это ходовой товар не удовлетворенных естественным сексом.

Разговаривали в кафе с опрятными смуглыми посетителями, бритыми (здесь за бороду брали пошлину) и в париках.

Посещали музеи с артефактами древних племен, где видели мумии забальзамированных вождей гиксосов. На выставке современного искусства вглядывались в гармонические черные брызги на вечном белом фоне – полотно местного художника-авангардиста, пытающегося избавиться от натуралистических картинок-образов, чтобы выразить суть своего мироощущения. Я стал понимать картины Ильдики: она шла к себе. И я хотел всю жизнь избавиться от бездумно засасывающей картинки внешнего мира, пробиваясь в немыслимую мечту о себе. Как трудно отвязаться от внешнего, убрать это препятствие натуральности, стать свободным! Авангардизм времени – это попытка увидеть его суть, не заслоняемую образами-картинками. Гунны преследуют авангард потому, что не желают вырваться из привычных представлений.

Чего мы хотели, одинокие в этих чужих мирах? Чтобы нас не разлучали и не мешали любить.

Как рассказали нам колонисты-диссиденты, суть системы этой страны – крайняя степень полной свободы. Главное – индивидуальное творчество (делай что хочешь!), которое путем сближения и отталкивания само отрегулирует отношения в обществе, а в какие новые формы гармонизации и нового гуманизма они превратятся, покажет будущее.

Когда-то у них было божество – Сетх, изображаемый человеком с головой осла, олицетворявший стихийные силы природы, бог грозы, воитель с огненным копьем. С тех пор природное естество свободы стало нутром этого народа.

Это был мир холодной открытости отношений, с нередкой стрельбой увесистых пистолей-«пушек» конкурентов, и оттаскиванием убитых («извините, ничего личного»). Ибо свобода тесно повязана взаимодействием «своего» и «чужого». Одна национальная идея: разбогатеть. Пусть неудачник плачет! Они приветствовали друг друга словами: «Привет, как преуспел?»

Защищенность гуннов ореолом показной нравственности и веры здесь не работала. У гиксосов вообще не было понятия истины, нравственных ценностей. Они тут были не нужны. Нет культа чего-то высшего, оценочные стандарты высокого и низкого уравниваются в правах. Высшее – это лишь достижение передовых технологий, позволяющее насладиться новинками, богатым в первую очередь.

Предельно правдивое дно откровенности и абсолютной естественности, лишенной провинциального стыда гуннов, под его покровом вершащих постыдное. Только правда рациональности. Полная свобода от любви – голый секс. Что-то уже не человеческое, безжалостное и роковое, как – вспомнил! – в Освенциме. Изнанка жизни.

Но было в гиксосах своеобразное обаяние: совсем не было лицемерия и лжи, при таком образе жизни им неоткуда было появиться. И совсем не употребляли мата, его заменяла опасная интеллигентность речи. Постоянное присутствие голой правды обходилось без него.

У гиксосов гуманные законы, вернее, их совсем не было, как не было и суда. Они бы мешали свободе. Главным был деловой контракт, он обозначал все. Неудачник сам вершил суд – кончал с собой.

Здесь жили гораздо богаче. Успех стал признаком достоинства и добродетели. Утвердившаяся дарвиновская теория естественного отбора – элиминации особей, отклоняющихся от средней нормы, давала успешным право быть честными.

Здесь тоже считали, с большей правотой, что гунны нарушают права человека, и обвиняли их в коррупции. Ее тут не могло быть. Коррупцией считалось, если Сар не делится со своей элитой.

Гиксосы гордились своей свободной страной, и считали, что так должно быть во всем мире. Противостояние с соседями перешло в этические и психологические формы, хотя никто не знал, зачем оно. Просто пушки были наведены друг на друга. Видимо, это было выражением животной жажды захватить новые пространства, полные сокровищ.

Мы уже не бежали панически от такой обнаженности. В ней была некая честность, лишенная лицемерия. Не здесь ли истина, в этом оскале бездны?

У гиксосов я был известен как пришелец из неведомой земли. Был интересен, и местная элита разбирала меня нарасхват. Меня приглашали на встречи местные интеллектуалы. Они мало отличались от элиты гуннов, но в них было нечто благотворное – широта и разнообразие стоически и безнадежно сражающихся со временем. Их девизом было древнейшее гиксосовское учение «Ничего не дорого, кроме сладостной жизни» и «Все бренно, живи и радуйся, пока не умер».

В их культуру входили легенды и ритмизованные стихи-предания:

«Никто еще не приходил оттуда,

чтобы рассказать, что там.

А потому утешь свое сердце,

следуй его желаньям.

Свершай свои дела на земле – себе на благо.

И не изнуряй себя трудом»

Но до сих пор сохранился древний обычай бальзамировать умерших – след древней веры в загробную жизнь.

И здесь я рассказывал им о нашей чудесной науке, хотя все больше сомневался в информационно-визуальных технологиях. Не происходит ли исчезновение человека в мире, как и здесь на Острове? Высохнет ли наша живая душа или, наоборот, безгранично обогатится, ибо все будет делать за нас сверхспособная техника, и мы станем жирными, как коты, и духовное нам добавит все та же техника. А где же буду я, моя уникальность? И могут ли технологии сделать более прекрасной мою Ильдику?

В отличие от гуннов они отнеслись к моим рассказам серьезно. Подсуетились бизнесмены, смекнув, что из меня можно извлечь выгоду.

Они предлагали мне остаться, но я уже принял в свое сострадательное сердце культуру гуннов, и не мог остаться с гиксосами.

«Неоградные» жили только одним – скорым возвращением. Власти гиксосов не мешали нам – им было все равно, они готовили корабли к отплытию. Да и были не против заслать к гуннам их врагов.

Ильдика тоже капризничала. Мы ссорились.

– Я знаю твою ахиллесову пяту, – зло бросала она. – Ты всегда будешь одиноким – слишком погружен в себя.

Я понял, что она беременна.

 

13

Этот день пришел, когда Колоссео вновь изрыгнул пламя, и затряслась земля.

Мы были возбуждены. «Неоградные» кричали:

– На родину! Теперь все изменится!

Назад мы шли тем же путем, по тоннелю. Тео зарисовал карту, и мы петляли в темноте, светя фонариками. И снова эта глубокая тьма стала нашим существованием.

Наконец, дошли до грота, куда привел меня с Ильдикой старец Прокл. Мы ничего не знали о нем, и что там творится. Прежде, чем выйти, послали разведчиков.

Снаружи послышались выстрелы, и сдавленный крик нашего дежурного. На входе в пещеру появились одетые в черное.

– Руки!

Тео крикнул:

– Запасной выход!

Все ринулись в секретный тоннель. Раздались выстрелы.

Я увидел, как Ильдика удивленно оглянулась на стрелявших, и кинулся к ней. Она не спешила, шла с достоинством, я тянул ее, увлекая к толпе.

И вдруг она стала валиться на меня. Я в ужасе ощутил на руках кровь. Этого не может быть. Я не могу остаться один!

Я держал ее теплое тело, с простреленным ребенком, которого успел полюбить, и качал на руках, словно умер, и словно нетронут, и твое бессмертье во мне. Что мне теперь? Стало все равно, возьмут или не возьмут.

По всему острову подземные толчки вызвали разрушения. Белые здания-дворцы власти незыблемо стояли, как будто все было заранее предусмотрено, но за городом много нелепых коттеджей с толстыми кирпичными заборами рухнули, и толпящимся около жильцам это казалось немыслимым.

Впервые жители с тревожным любопытством смотрели на пробудившийся дымящий вулкан, ожидая новых толчков. Но паники не было.

Власть боролась с надвигающейся гибелью от геологической катастрофы иным путем. Из радио и экранов доносились призывы вспомнить предков и сплотиться для устранения разрушений. Пришла пора мобилизации! Хватит расшатывать волю общества. Смысл нашего существования – встряхнуться для новых свершений.

Гремели боевые марши. Озвучивалась программа властей по мобилизации и модернизации строительства нового Ноева ковчега. Правда, умалчивалось, смогут ли поместиться туда все, кто не входит в «золотую тысячу»

Меня вместе с несколькими пойманными повстанцами доставили во дворец.

Шаньюй сидел за обычным столом в своем рабочем кабинете, его круглое лицо было усталым от бессонной ночи. Узкие настороженные глаза уставились на меня, показалось, с сожалением.

– Зачем? – спросил он в недоумении. – Зачем вы прете на рожон? Ведь это глупо идти против самой природы истории. Или у вас, как представителя иной цивилизации, есть ответ, куда нам идти?

Мне было уже все равно, что со мной сделают. Что теперь до мести этой метафизической силе, когда погас свет?

– Во всем виноваты гнилые корни, породившие вашу систему.

– Согласен, – сказал шаньюй. – Начало было не очень моральным. Но что теперь делать? Мы не знали другого пути, кроме того, что получили от предков. Создана устойчивая система, не дающая государству рухнуть в хаос. И теперь нет иного пути, как отвести от бездны.

– Мне жаль вас, – с горечью сказал я. – Невозможно долго жить в системе, в которой нет света. Это не проект в будущее.

– Я не против, – вздохнул шаньюй. – Но где выход?

– Не в том, чтобы вы держались вечно.

– Так подскажите, – играл со мной он.

Говорить с ним надоело.

– Я мог бы поведать вам, что произойдет в будущем. Правда, оно тоже не даст ответа.

– Вот-вот. Есть ли оно вообще? Взгляните на историю, она всегда одна и та же – кто бы ни пришел к власти, все скатывается в одну колею.

– Вашей истории конец. Это уже не зависит от вас.

Он нахмурился, видимо, потеряв интерес.

– Жаль, что вам нечего предложить. Кстати, куда ваши спрятали Ильдику?

Я вспомнил все.

– Разве не вы убили мою жену?

Шаньюй оторопело посмотрел на меня, и на его лице проглянуло страдание.

– Уберите, – устало сказал он и сделал отстраняющий жест рукой.

И вот я лежу на каменном полу в тюрьме, той самой, что видел на службе из окна, занятый своим мироощущением. Не думал, что окажусь здесь!

Убийца-природа не вызывает ненависти, но невозможно смотреть в глаза сознательному убийце.

Так история расправляется с теми, кто стоит на пути завоевателей, становящихся легендами. Изменить что-то значит совершить почти невозможное – изменить историю этой страны, стать достойным себя, чтобы понять тех, кого мы готовы простить. Но и в этой невозможности есть тепло бесконечной надежды. Убийца же природа не оставляет надежд, даже самой истории.

Мне было уже все равно – пожирающий поток времени остановился. Я уединился здесь, в ране воспоминаний об Ильдике, похороненной в пещере замученных предков в обители старца Прокла. Вспоминал, как мы с ней шли вдоль покрытых вьющимися розами ажурных оград, и этот путь казался вечным. Где взять силы, что помогли бы туда вернуться?

Не знал, что она вошла в меня так глубоко. За короткое время прожил с ней все, что должен был прожить мужчина с женщиной, в любви, ревности, ссорах и даже ожидании рождения нового человека, и цикл замкнулся.

Я умираю. Это не смерть, – повторял я. – Это лишь силы гаснут на солнце.

То, что держало меня, куда-то исчезло, я был пустой оболочкой. И не мог представить, как встану на следующий день, буду есть баланду, о чем-то думать. Тяжелый камень тянул и тянул вниз, туда, где можно спокойно вытянуться и замереть.

И вдруг без усилий вспомнил родину – прежнюю жизнь: сборище сослуживцев в офисе, шкафы с файлами, журналы и сборники, собранные мной в командировках на конференциях, – привычный и ясный мир ухода от мыслей об одиночестве. Я задумывал международную конференцию об экополисах, которыми должна быть покрыта вся страна, чудесные сады грядущего земного рая, – синтез всего, что наработал за всю жизнь, плутая в тупиках мысли, и в озарениях.

И возвращение домой, в уютное одиночество квартиры, где уже не было ничего, привязывающего нас с женой, потерявшей ребенка, и сны: вот моя доченька, которую держу на вытянутых руках, ее испуганное лицо, и она уплывает в темные воды. И отдалялся оглушающий ясный гул на работе, тускнело мое чудесное дело. После смерти ребенка мы лишились многого, что дано человеку для полноты жизни: перестали встречать новый год, не могли слышать счастливый смех детей, видеть простые радости семьи, да и мы с мамой стали уже не так нужны друг другу, разве для оберегания друг друга. Однажды она сказала: «Давай разойдемся».

В юности хотел, чтобы меня понимали, и потому любили. О моей любви к другим, конечно, речи не шло. За что мне любить их, и за что им любить меня, если наше лучшее застегнуто на все пуговицы? Наверно, и не надо.

Права была Ильдика, что я не люблю людей. При таком складе натуры не мог иметь много друзей, кроме родных, которые за меня могли бы вилами заколоть, и самых близких. Но мне дает радость жить расположение к людям, так и живущим тысячелетиями в темноте и нищете, несмотря на энергичные преобразования, затеваемые властью. Я сострадаю их боли и тревогам, чувствую в них неведомый мир, который еще предстоит открыть, или никогда не открою. Достоевский болел за всех, это было сострадание и возмущение, но не та любовь, о которой говорю.

Есть разные градации расположенности к ближнему.

Например, русский в любой стране распознает своего соотечественника, и от радости выпьет с ним.

Чиновник по своей обязанности, может быть и нехотя, делает положенную ему часть добра, отметая то, что ему не предписано.

Признательный больной несет дорогой подарок своему доктору.

А за что мы так расположены к ребенку, мудрым старикам? Почему не можем не помочь упавшему? Есть тепло нравственного закона внутри нас.

Но есть особое чувство, что только и может исцелить душу. Не знаю, как его назвать. Может быть, близость любви, самой интимной, ибо мало кто может до конца понять ближнего. Так полюбить можно только женщину, и самых близких, но по-другому.

Любовь – это не только счастливая общность, но и трагедия, которую должен пережить только сам. С потерей любимых все остановится, буду помирать на старом продавленном диване, который не хотел менять.

И снова возникли строчки, горчайшие и отдающие надеждой.

Схоронено мое горе,

как Атлантида – на дно,

в глубины любви, которой

достичь никому не дано.

Так искренно, так ненароком,

и грубо, кому не лень,

так в душу лезут жестоко,

что делают только больней.

И что ни слово – все мимо.

Сочувствие – ложь выдает,

по ране словами чужими,

как будто булыжником, бьет.

Кто вылепил нас из глины,

вдохнул безрассудность любви,

и нас разделил, и покинул,

чтоб жить лишь собой меж людьми?

Бездонна души Атлантида.

Друг друга нам не понять,

и тем, кого то же постигло.

И надо ли понимать?

Наверно, в этом истина.

А что значит та родина, о которой мечтал в амнезии, оказавшись на Острове? Иллюзия? Тот идеализированный образ моего мира, который я представлял «неоградным», вовсе не такой прекрасный и влекущий.

С моей родины спал туман. Она полна печали, и я не был там счастлив. Оказывается, в моем прежнем мире та же напряженность. Там всегда был натянут, как струна, словно летел в машине, чтобы не задеть, не врезаться во что-то опасное, в гонке неопределенности за лобовым стеклом. Там – колебания единства Европейского союза из-за кризиса, вызванного расслабленностью сытого населения, забывшего, что надо вкалывать по-черному.

В моей родной стране стала рваться завеса демократии, обнажив бездну соблазняющей всех жажды обладания вещами и властью. И почему-то росло предубеждение к чужому дальнему континенту, который свои интересы выдавал за всеобщие.

И мировая непримиримая борьба религиозных вер, неспособных подняться над своей слепотой, считающих иноверцев нечестивыми. И фетва, то есть приказ духовных отцов находить и резать мыслителей, трезво оценивающих мифы религии, в каком уголке земного шара они бы ни были.

Моя родина оказалась изменчивой во времени, то есть несовершенной.

Я так и не понял, кто я. К какой эпохе принадлежу? Ясно, что к обездоленным после страшных войн, как во времена падения Рима, когда только отчаяние погибающего народа породило христианство – великую мечту о всеобщей любви. Может быть, я из тех, кто до сих пор ранен жестокостью на земле? Скептичных к происходящему и не верящих ни во что?

Говорят, поколение выражает время. Человек времени – это выразитель предрассудков и утопий на определенной ступени развития. Диктатор удивлял современников: зачем ему посадки? Зачем расстрелы? Может быть, так и надо? А на самом деле никто не знал, что это бандит.

А тогда что такое старина? Как быть с ностальгией по прошлому – той эпохи, которая выплакала себя в песнях? Почему так остро воспринимают разрушение старинных зданий или замещение их новоделами? Есть во времени нечто вечное.

Я человек вне времени.

Ко мне зашла делегация интеллектуальной элиты, и с ними Савел.

– Тебе надо покаяться, – сказал Савел. – Зачем умирать?

– В чем? – глянул я на них снизу, сидя на каменном полу. – К революции не призывал.

– Дело в намерениях. Ты явный противник системы. А без нее будет хаос.

– Наверно, уже мое присутствие здесь – протест. Не вижу в вашей истории выхода из хаоса.

Савел вытер слезы.

– Я просто хочу тебя спасти.

Меня подняли и повели под конвоем. Неужели придется гореть на костре? Нет, это ведь для устрашения толпы. Побоятся огласки, сейчас не то время.

Шел тяжелыми ногами, ожидая самого ужасного.

Все те же потертые деревянные скамейки и суровые столы казенного учреждения, сзади возвышения судьи золотистый герб с головой волка. Все тот же темный рок неумолимого закона, не знающего снисхождения.

Напротив меня развалился на стуле знакомый толстый «свидетель» в мундире с медальками – атаман, с могучей шеей и руками, края его зада свисали со стула.

Возвышаясь за столом на постаменте, молодая судья в черной мантии, отринув признаки женщины, с неподвижным лицом Немезиды открыла заседание суда.

Были соблюдены все формальности. Обвинитель, в застегнутом до шеи синем мундире и тяжело вооруженный солидными папками, зачитал свидетельства вины подсудимого.

Обвинения касались образа мыслей подсудимого.

В опубликованных им и широко распространенных пророчествах о судьбе Острова прослеживается желание разрушить общество.

Связь с «подзаборными», замышляющими бунт, говорит о виновности подсудимого (откуда они узнали подробности моих речей, в которых я призывал к спасению земли?)

Приписали даже в качестве опасного преступления нарушение запрета выезжать за 20-верстовую зону города.

Нелепость обвинений (их можно применить к любому гражданину) привела меня в горячечное состояние. Странно, только что падал на дно, желая замереть. Тело еще сопротивлялось! Я что-то говорил, стараясь быть спокойным, что-то отрывистое, еще более опасное, убеждающее суд в справедливости обвинений.

Где столь необходимая ясность мысли? Как стать выше чудовищного клубка обвинений?

– Скажите, кто заранее заказал меня? Шаньюй?

Судья резко окрикнула:

– Только по делу! Не усугубляйте.

– Я по делу. Если он, то подождите, дайте с ним поговорить.

Все заржали.

Наконец, судья встала, и все шумно поднялись.

– Именем великой гуннской республики, приговорить… к пожизненному затвору.

Свидетель-атаман был взбешен мягкостью приговора. Судья строго сказала:

– Власть проводит политику терпения. Потому приговор такой мягкий.

Белая акула коснулась меня носом, раскрывая огромную пасть.

 

14

Из туннеля зарешеченного окошка в толстой стене я увидел густой черный дым вулкана, обрезанный рамами, и оттого кажущийся огромным, на все небо. Моя камера содрогнулась от взрыва. Закачался мир, со всеми его жестокими установлениями и тюрьмами.

Железная дверь с окошечком разверзлась.

Я вышел на волю, заросший, бородатый, как истинный гунн. Какая яркая толпа, какое безумно синее небо!

На улице – толпы, словно прорвало плотину. Народ, кого я считал безучастным ко всему, не узнать. Люди проснулись, привычный ритуал общественной жизни с обязательностью скучных дел, рассудочной важностью спешащих высказаться речей на собраниях, то, что угнетало шелухой привычных идей, – все исчезло.

Открылось, что все зрелища и «позоры», прикладные мысли книг представителей элиты – политиков, куртуазных дам, создателей мод, рестораторов, непонятные творения ученых-книжников, пытающихся отвечать на глубинные вопросы бытия, все проекты, уходящие в бесконечность, к божественному совершенству, которыми люди заполняют свою жизнь, делая ее осмысленной, – все оказалось ребяческой иллюзией безмятежного бессмертия. И теперь безжалостно падало в пропасть геологической катастрофы.

Во всей прошлой суете не оказалось места ответственности за планету, с которой и надо было начинать.

Только сейчас люди ясно осознали, что не ради них жила власть. Оказалось, что сейчас она даже не в стороне, а прямо убивает их.

Владельцы заводов, пароходных компаний, доходных домов, земли и огромных стад скота ощутили ничтожность их богатства, осознав, что всего не ухватить, унести бы ноги самим. Но мало кто, наконец, освободился от обаяния богатства.

Власть разбежалась с одной мыслью – о своем спасении.

Противники власти осознали, что потратили жизнь на ничтожную борьбу впустую. Подлинная борьба оказалась не за ступеньку социального переустройства, а гораздо сложнее – борьбой за спасение планеты.

Приспособленцы снова уверились, что были правы: вмешайся – лишились бы всего, что имели, не прожив в довольстве и этого отрезка времени до момента конца света, лишавшего саму жизнь.

Но это не было освобождением. Исчез спасительный вектор безвременья.

Злоба и ужас отмели все гнетущие ритуалы гуннского мира, и обнажилась мятущаяся одинокая душа. Всем казалось, что огнедышащий Колоссео – это зримое наказание их жестокого Господа Мира, оно отмело все внешние признаки безверия и рационализма, и заполыхало только одно – горячая мольба о спасении. Каждый молил о своем, а не общем спасении. Я подумал, что только христианство видело спасение в соединении людей верой любви.

На площади, полной народа, с трибуны выступали предводители повстанцев. Тео оказался настоящим пламенным оратором, стоящим слишком высоко от того, кого я знал.

Меня узнали и встретили аплодисментами как героя. Наверно, в моем лице агнца было выражение невинного страдальца – аура небесного святого. Оказывается, у всех была та же мечта, что и у меня – о другой чудесной стране, которую я представлял.

* * *

Во главе страны стал Теодорих Второй – наш остроносый радикал Тео.

Народ требовал срочно достроить Платформу. Предлагали повесить всех на заборах, кто откажется строить общий ковчег.

Госресурс оказался небольшим по сравнению с ресурсом народа. «Золотая тысяча» строила свой ковчег, а народ – Великую платформу. В ее строительстве участвовал каждый.

По всему берегу рассыпались строители Платформы, из глубины острова свозили остатки леса, под слабые вскрики агрессивных защитников природы:

– Вырубили родину!

Старались не забыть никого – для этого задействовали весь имеющийся в наличии флот.

На волнах у берега, со стороны зданий правительства, уже покачивался Ноев ковчег для «золотой тысячи». Его защищали отряды «новых гуннов», рассчитывающие попасть в ковчег.

На палубу вышел торжественный шаньюй и помахал рукой берегу.

– Племя гуннов восстанет, как Феникс из пепла! Мы возродим его дух!

И жестом подал сигнал к отплытию.

Власть пала, не сумев развернуть войска. По всей площади валялись поваленные плакаты: «Жизнь замечательная!», «Покупайте хоромы!» и т. п., разбросанные канцелярские бумаги. Я поднял пачку. Там были свежие секретные отчеты о положении страны, статуты о распределении дружин «новых гуннов» на десятки и сотни, предписания, как вести войну в кварталах, о сгоне арестованных на большой стадион в центре города, об уничтожении повстанцев в тюрьмах.

Люди сметали магазины, покупали крупы, консервы и свечи со спичками. Банды мародеров метались по разрушенным домам, словно муравьи с ношей за спиной. Ходили «бутерброды» с плакатами на груди и спине «Приобретайте прощальный комплект!» и показывали содержимое набора: мерзавчики «гунновки», бутыль воды, пузырек с валерьянкой, банку с икрой, свечи, спички и пакеты презервативов.

Земля содрогнулась, открылась и разошлась бездонная трещина, и туда устремились карточные домики, которые только что незыблемо стояли на месте трещины. Там заблистала вода, спокойная, как будто так было всегда.

Я со всеми вместе таскал крепкие бревна, стучал кувалдой по могучим скобам (их в избытке наработала плановая промышленность), намертво скрепляя бревна.

И вдруг увидел рядом бывшего приятеля Савела. Он радостно оскалился.

– Ты обратил меня!

– Не я, а катаклизмос!

– Победа!

И он кинулся в гущу работающих.

Это был единственный случай, когда я обнаружил в себе непоколебимую убежденность в правоте борьбы за правое дело.

И вот настало время отплытия. Наша гигантская платформа, полная отдавших все силы самоотверженных героев-строителей, несчастных потерявшихся людей, в мольбе поднимающих руки к небу, плачущих детей, закачалась на безграничной глади надежды. У всех почему-то воскресла вера в сурового Господа Мира, словно Он никогда не умирал. Молились все.

С южной стороны острова уже давно качались на воде корабли гиксосов. Это уже была братская страна по несчастью, и все претензии к ней казались смешными.

Что будет? С этим теплым островом – моей новой родиной, в которой рождалось и жило живое человеческое тепло, где оставлял могилу той, кого любил?

Мы были вместе с моей новой семьей – моим дорогим старым Проклом, бессильно лежащим на рогоже, Эдиком и другими «отрадными».

– Моя библиотека! – прошептал старец.

– Здесь она, – успокоил я его.

Здравствуй, солнце, и небо, и вечный горизонт океана, – вы одни настоящие, вечная надежда, где исчезает неприкаянность!

Но почему мы, как пловцы после кораблекрушения, оставленные в холодных волнах, знаем, что никогда не достигнуть берега?

Вот же они, солнце и небо, манящая даль, все, что казалось исцеляющим! Но вы так далеко, в вечно отчужденном сиянии.

Может быть, для рождения нового мира нужна катастрофа, как миллионы лет назад от столкновения горячей Земли с другой планетой, после которого возникла вода, и зародилась жизнь.

Может быть, я найду свою родину, то безмерное пространство, где так вольно жил раньше.

Я знал, что и эта моя эйфория – иллюзия. Но есть нечто, что, наконец, станет истиной. Открыта истина – за гранью нашей были, и стало ясно: весь гнетущий дым истории, избравшей путь насилий, рассеется, оставив тень беды.

… Когда наша платформа была уже на таком расстоянии, когда не стало видно Острова, за горизонтом раскололось небо, и оглушил взрыв вулкана Колоссео, и поднялся столб огня и черного дыма, пронизываемого молниями. Где-то у берега вскипел белый пар. Вода стала вздыматься, наши сердца зашлись так, что мы задохнулись, забыв, какими были раньше, невероятная волна цунами подняла нас, и мы вознеслись до самых небес, в иное измерение.