Часть 1. Месть Филонова

Нет ничего интереснее судеб безмолвных произведений искусства. История каждого шедевра — детективный роман. Что за люди им владели, его охраняли, крали... За каждой вещью скрывается тайна. Что мы держим в руках — подлинник, копию или подделку? И за что мы платим, за вещь или за легенду, ее сопровождающую? Полотна переживают своих владельцев, они ссылают их на каторгу, обрекают на голод, нужду и смерть, вьют из них веревки, как капризные любовницы. И остаются безмолвными и беспощадными.

История моего «знакомства» с миром искусства началась в 1989 году. В перестройку все, что лежало в закромах родины и вращалось среди коллекционеров, хлынуло на Запад. И почетное третье место на криминальной шкале доходности после наркотиков и оружия заняли предметы искусства. Вывозили их в том числе и с помощью грузчиков международных аэропортов. Схема была проста. Грузчик встречался с контрабандистом. Тот отдавал ему сверток и показывал чемодан, в который его нужно положить. Контрабандист проходил таможню пустой, а грузчик подкладывал сверток, когда грузил самолет. В те годы сотрудников аэропортов за эти проделки сажали целыми бригадами. Об этом мне рассказал мой французский друг Валентин Матин. Ему было тогда крепко за 50, но он был молод душой, обладал необыкновенным чувством юмора и занимался торговлей антиквариатом.

Мы с мужем сразу после свадьбы сняли квартиру в спальном московском районе Ясенево. И уже через неделю из Парижа к нам приехал Валя. Мы в тот момент и сами сидели на чемоданах. Правда, я успела спрятать пачку денег, отложенных на машину, в коробку с хозяйскими вещами в спальне, тем более что хозяйка меня предупредила, что у прошлого жильца есть ключи и он может приехать за какими-то своими вещами. И вот первого сентября я возвращаюсь из университета и тащу в руках пакет с живой рыбой, которую планировала пожарить на ужин. Поднимаясь по лестнице, я увидела, как в нашу дверь нырнул мужской силуэт. К слову сказать, мне было 19 лет, но я, ни минуты не задумываясь, вошла в квартиру вслед за ним. «Вы Игорь?» — спрашиваю я здоровенного, лысого мужика, в надежде услышать, что он и есть прошлый жилец. Мужик очень испугался, увидев меня, ответил, что он майор уголовного розыска и сунул мне в нос свою ксиву. Я только помню, как пакет с рыбой опустился на паркет и еще подававшие признаки жизни карпы поползли на кухню. Тогда мне в голову не пришло спросить сотрудника милиции, что он делает один в моей квартире без понятых и хозяев. Но он пояснил, что якобы забыл здесь какую-то бумажку. Оказалось, пока нас не было, в квартире прошел обыск, а Валю Матина арестовали и увезли на Петровку. Сразу вслед за мной пришел мой муж. Майор задал нам один вопрос: знаем ли мы Гаррика Басмаджана? Оказалось, что Гаррик — известный французский коллекционер, эмигрант из СССР армянского происхождения, а Валя — его давний друг. За несколько дней до описываемых мною событий Басмаджан прилетел в Москву из Парижа и должен был встретиться с продавцами каких-то картин (его очень интересовало современное русское искусство). Эти люди заехали за ним в гостиницу «Россия» на бежевой девятке и увезли в неизвестном направлении. Больше Басмаджана никто не видел. Валентин попал под подозрение, посему у нас и учинили обыск, забрали и спрятанные мною деньги, правда, потом вернули. Валю нашего допросили и тоже отпустили на следующее утро. Но исчезнувшего коллекционера не нашли. Уголовное дело, возбужденное по факту его исчезновения, было приостановлено. Правда, об этом я узнала спустя 14 лет, уже в 2003 году, когда начала заниматься антиквариатом «профессионально», то есть в рамках проекта «Тайны века» на Первом канале.

Коллега и соавтор Лилия Вьюгина привела меня тогда в мастерскую художника Анатолия Брусиловского. Мансардное помещение где-то во дворах Третьяковки ослепило нас в буквальном смысле слова.

Комната была затянута павлово-посадскими платками, кругом стояли самоварчики, вазочки, какие-то антикварные штучки-дрючки, от их обилия кружилась голова. Брусиловский был не только основоположником боди-арта, но и историком антикварного движения. Он-то и рассказал мне, как собирались первые коллекции. После революции буржуа, купцы, интеллигенция, в чьих домах и находились многочисленные шедевры, побросав в саквояжи необходимое, покинули родину. Их коллекции остались сторожить гувернантки и домработницы в надежде, что хозяева вернутся, когда революция задохнется. Но не пришлось. После Великой Отечественной войны эти дамы и начали потихонечку распродавать хозяйские шедевры. Брусиловский внимательно читал объявления в газетах. Например: «Продаю альбом старых открыток». Это было сигналом для коллекционера. Он приходил в жуткую, страшную квартиру к старушке и говорил: «Ну, давайте, показывайте свой альбом открыток, так, о-очень интересно!» А сам тем временем быстро-быстро осматривал все вокруг. И видел — там статуэтка, там блюдо, там кресло резное. Все это скупалось за копейки. Сейчас этим вещам нет цены. Да и старушек тех в живых не осталось. Но именно так и формировали коллекции. Кстати, очень часто обладатели антикварных ценностей приносили их в музеи, в оценочные комиссии, и их покупало государство. Иногда сотрудникам этих комиссий удавалось уговорить отдать произведения искусства безвозмездно и даже без оформления надлежащих бумаг. В качестве экспонатов эти вещи никогда не появлялись на музейных полках.

Впрочем, самым ярким эпизодом моей работы над этим проектом было знакомство с выдающимся антикварным вором — Моисеем Залмановичем Поташинским. Руководитель питерского Агентства журналистских расследований (АЖУР) Андрей Константинов знал о моих страданиях по антиквариату.

Он вручил мне номер телефона и небольшую справку МВД на Поташинского, на которой красовались несколько дат — сроки заключения по разным статьям Уголовного кодекса. Мой герой никогда и никому не давал интервью. Я решила рискнуть.

В девять вечера я вошла в парадную старинного питерского особняка и поднялась в квартиру на третьем этаже. Дверь мне открыла какая-то восточная женщина, и мы прошли вглубь коридора. Комната была абсолютно голая — ни штор, ни мебели, только раскладушка в углу, на которой сидел старик, похожий на юродивого, в вязаной шапочке и пуховой кофте. Ноги его были накрыты пледом. Рядом стоял табурет с телефонным аппаратом — и все. Боже, и этот человек ворочал когда-то миллионами! Любимец уголовного розыска и КГБ, он водил их за нос десятки лет. Но когда попадался, у него конфисковывали все подчистую.

И не один раз. Принадлежавшие ему полотна ныне украшают Эрмитаж и Русский музей. Поташинского четырежды судили за кражи и контрабанду. Он возвращался с зоны и вновь брался за старое (в смысле за антиквариат). Однажды следователь КГБ спросил его: «Слушай, я ночью просыпаюсь и думаю, какие огромные деньги ты потерял, а сидишь, как будто бы потерял пять рублей». На что Моисей Залманович ответил: «Какой же вы идиот, у вас рядом лежит молодая жена, а вы думаете о моих деньгах». Мы быстро нашли общий язык, хотя большинство его рассказов касалось любовных похождений. Моисей Залманович начал свой путь переплетчиком, потом работал в церкви (там он научился определять стоимость и ценность икон), затем судьба занесла его в Эрмитаж. Вот там страсть к антиквариату окончательно захватила его. Вернее, страсть у него была одна — женщины, и ради них он шел на риск. Вещи долго у него не залеживались. Он скупал их за гроши, а потом продавал втридорога. Поташинский рассказал мне историю одного из своих антикварных вояжей. Мария Корниловская была комендантом Васильевского острова. Она собрала несколько сот полотен в ленинградскую блокаду. Ходила по квартирам. Знала, кто чем владеет. И когда человек умирал, она забирала все, что там висело. Сама Мария Ивановна жила в коммуналке, и все 40 метров ее комнаты к концу войны оказались заставлены блокадными трофеями. Из «мертвых» квартир к ней перекочевали Репин, Айвазовский, Машков. Не поднимаясь с маленькой лежанки, она все последующие годы сторожила свою скорбную добычу. Ее сестра работала в столовой Морского университета и приносила ей объедки, коими та и питалась. На все уговоры антикваров продать хоть одно полотно и начать жить по-человечески, Корниловская отвечала категорическим отказом. Даже ее сын, дослужившийся до чина адмирала, предпочитал не общаться с матерью, считая ее сумасшедшей. Незадолго до своей кончины она заказала одному ныне известному живописцу свой портрет и завещала все картины передать в областной музей своего родного

Херсона, а ее портрет повесить у входа в галерею. Так и произошло. Мы позвонили в херсонский музей — там действительно висит портрет Корниловской и представлена ее коллекция. За небольшим исключением. Сын после похорон стал разбираться с полотнами и часть продал Моисею Поташинскому. Моисей Залманович три дня возил на своих «Жигулях» картины из дома Корниловской, пока жена не пригрозила ему разводом, если он не прекратит заваливать квартиру этим «хламом». Через Поташинского некоторые полотна (в частности, несколько картин Машкова) попали и к авиаконструктору Яковлеву. Но большую часть картин Поташинский переправил в Израиль. Вместе с работами художника Павла Филонова, из-за которого он отсидел дважды. На секундочку остановимся — небольшой экскурс в историю.

У русского авангарда четыре звезды — Малевич, Шагал, Кандинский и Филонов. Фигура последнего выделяется особо. Картины Павла Филонова экспонировались лишь несколько раз, и мало кому посчастливилось увидеть их воочию. Но чем больше тайн окутывали его личность и творчество, тем больше рук тянулось к нему. Сын кучера и прачки, Филонов был изгнан из Академии художеств за строптивость. Будучи безработным, он рисовал по 20 часов в сутки, но картины свои никогда не продавал. Он считал их достоянием государства. Питался только хлебом и чаем. Его угнетало безденежье. Часто он не мог себе позволить даже холст и писал на бумаге, клоках обоев, на листах жести, на чем придется. Он женился в 40 лет на революционерке Екатерине Серебряковой. Называл жену дочкой, а она была старше его на 20 лет. На день рождения он подарил ей шелковый шарф, который собственноручно расписывал полтора месяца по шестнадцать часов в сутки. Филонов отказывался и от всех привилегий государства, приняв лишь посмертно девять досок на гроб. Он умер от голода в блокадном Ленинграде 3 декабря 1941 года. На Серафимовское кладбище двое санок везли мертвого Филонова и его умирающую жену. Она уже не могла ходить, но очень хотела проститься с мужем. Она пережила его лишь на несколько месяцев. После смерти художника все рисунки и картины оказались у его сестры — балерины Евдокии Глебовой. Она свернула их в рулон и по замерзшей Неве пешком принесла в Русский музей. Это передавалось не как дар, а на временное хранение и оставалось ее собственностью. После войны Глебова поселилась в доме ветеранов сцены. В 1976 году на пороге приюта появилась женщина — Евгения Гуткина. Тонкий психолог, блестящий искусствовед и такой же аферист. Она предложила сестре Филонова создать каталог его работ. Растроганная вниманием к творчеству брата, Глебова брала под свою ответственность в музее рисунки и отдавала их Гуткиной якобы для фотографирования. На самом деле Гуткина перевозила их поездом в Прибалтику, а оттуда — в Израиль.

Тесть Поташинского был учеником Филонова, жил в Тель-Авиве и тоже советовал зятю переговорить с Глебовой о продаже нескольких работ. Но Глебова ему отказала и направила к своей племяннице, у которой хранилась работа на листе жести «Карл Маркс». Голова автора «Капитала» обошлась Поташинскому в 600 рублей. «Карл Маркс» и положил начало его фи-лоновской эпопеи. Моисей приобрел еще несколько рисунков авангардиста и переправил их в Израиль. Но весьма необычным способом. В книжных магазинах он покупал гигантские альбомы с портретами советских космонавтов, расслаивал картон и между листами вставлял рисунки. Затем он шел на почту и отправлял бандероль в Израиль. Это стоило два или три рубля. Тесть не догадывался о «внутренностях» космонавтов и писал Моисею злобные письма: «Прекрати заваливать нас этими чудовищными социалистическими картинками». На что Поташинский отвечал: «Не волнуйтесь, папа, эти космонавты будут кормить еще наших внуков». Два года «космонавты летали» на Ближний Восток, и никто не мог ни черта обнаружить. Впрочем, канал Поташинского накрыли благодаря Гуткиной. С таможни пришел сигнал, что Гуткина подозрительно часто пересекает границу. При очередной проверке багажа у нее были обнаружены те самые рисунки Филонова, которые она и выманила у Глебовой. Через Гуткину вышли на Поташинского и его подельника Осипова. У них конфисковали десятки приготовленных к отправке полотен в том числе из коллекции Корниловской. Контрабандисты были приговорены к солидным срокам. Но Поташинско-му смягчили наказание, так как его тесть вернул с Земли обетованной отправленные с космонавтами шедевры. И вот здесь и начались совершенно необъяснимые процессы, которые никак кроме как «месть Филонова» назвать нельзя. Но об этом позже.

Украденные рисунки Филонова были возвращены. Наученная горьким опытом, Евдокия Глебова решила в 1977 году подарить наследие брата Русскому музею.

Работы поместили в закрытый фонд. К ним не имели доступа даже специалисты. Филоновские шедевры беспорядочно лежали в конфетных коробках в хранилище музея. За них отвечал тогдашний заместитель директора музея Александр Губарев. В это трудно поверить, но он тоже собирался эмигрировать в Израиль и тоже положил глаз на рисунки...

Прошло время. В 1985 году сотрудник Русского музея Евгений Ковтун, просматривая каталог новых поступлений Центра Помпиду в Париже, вдруг обнаружил в нем восемь рисунков Филонова. Тех самых рисунков, которые Глебова подарила Русскому музею. Евгений Фёдорович удивился: может быть, его обманывает зрение? Когда же он обратился к папкам, в которых они лежали, там оказались блистательно выполненные копии. Отличить их могли только специалисты, и то, положив рядом с оригиналом. Но кто и когда подменил рисунки? Скандал тогда раздувать не стали. Руководители музея, не разбираясь, свалили всю вину на Губарева и тихо его уволили. Он впал в глубочайшую депрессию и скончался от разрыва сердца. Возможно, это мистика, но Губарев стал уже четвертой жертвой Филонова, после Поташинского, Осипова и Гуткиной. И не последней.

Если собрать воедино все версии происшедшего, выходило следующее. Губарев единственный, кто имел доступ к филоновским работам. Он и продал восемь рисунков французу Станиславу Задоре. Тот — хозяину небольшой парижской галереи Жоржу Лаврову. А Лавров в свою очередь и предложил их Центру Помпиду. Пройдя несколько рук, рисунки оказались отмытыми. Отмывают ведь не только деньги, но и произведения искусства. Стало ясно, что Центр Помпиду — добросовестный приобретатель. И купил всё в соответствии с французским законодательством. Почти пятнадцать лет шли переговоры о возвращении рисунков на родину. Французы привозили их в Россию, сравнивали с копиями, сочувственно мотали головами и возвращались в Париж. Рисунки отдавать они не собирались. И только решением министра культуры Франции в 2000 году семь рисунков Филонова вернули Русскому музею. Где восьмой — не известно.

Правда, французский министр не знала, что, пока шел переговорный процесс по возвращению этих рисунков, из Русского музея исчезли уже другие. Заколдованное филоновское наследие опять попало в переплет. В 1994 году Поташинскому из Москвы поступил заказ на Филонова. Он долго искал способы подобраться к рисункам, пока наконец не познакомился с сотрудницей Русского музея Татьяной Кароль. Он оказывал ей всяческие знаки внимания, давал деньги в долг. Со временем он загнал ее в такую долговую яму, что Кароль ничего не оставалось, как выполнять его заветные желания. Кароль приносила Поташинскому подлинники Филонова, он отдавал их художникам, а те делали точные копии. Поташинский признался мне, что вначале хотел возвращать в музей подлинники, а копии продавать. Но, увы. В фонды после копирования возвращались подделки. По-ташинскому удалось переправить несколько работ Филонова в Германию и продать их немецкому коллекционеру. Но случилось странное. Немец приехал в Россию, пришел в министерство культуры, выложил купленные шедевры и сказал: «Это ваше, и это наверняка у вас украдено». Сначала следователи вышли на Татьяну Кароль, а она уже показала на Поташинского. В 1997-м Кароль осудили на шесть лет условно, а По-ташинского на восемь конкретно и с конфискацией. И здесь в игру снова вступил Филонов. И опять мистика. Незадолго до ареста Поташинский подарил своей жене кольцо с огромным бриллиантом. Кольцо женщине не понравилось, и она решила его продать. С кем-то созвонилась, вышла из дома и исчезла. Милиция, частные детективы — ничего не помогло. По-ташинский ее не нашел. Пожалуй, это одна из самых мистических историй в мире произведений искусства. Филонов расплатился со своими обидчиками сполна. Контрабандистка Евгения Гуткина умерла в тюрьме. Поташинский отсидел два срока и потерял жену. На суде скончался его подельник коллекционер Осипов. Сотрудник Русского музея Губарев умер от разрыва сердца. Тогда же от рака умер директор Центра Пом-пиду Доминик Бозо, который и покупал рисунки. Продавца рисунков Станислава Задору парализовало, и теперь он передвигается в инвалидной коляске. Задора, кстати, нашел еще три рисунка Филонова в одной из галерей Кельна. Он видел и другие его работы в некоторых частных коллекциях во Франции. Как они там оказались — тоже не известно. Сам Филонов был уверен, что наследие переживет его и станет достоянием Родины. Филонов мог предположить, что из музеев воруют, но чтобы так! Родина разбазарила то, чем могла гордиться, и теперь остатки собирает по крупицам, тут же вновь теряя то, что собрала с трудом. И вот еще. Мы с Лилией провели огромную работу по проверке той информации, которую рассказал нам в интервью Поташинский. Мы звонили в музеи, и в каждом нам давали четкие комментарии. И вот что любопытно. В хранилище Русского музея действительно лежали 30 разрезанных полотен русской живописи, которые конфисковали при очередном обыске у Поташинско-го. Одну работу неизвестного автора музейщики отреставрировали, и теперь она представлена на всеобщее обозрение. Но Моисей рассказал мне про еще одну конфискованную у него картину художника Жана Батиста Удри. Он точно описал, что на ней было изображено. Мы проверили все каталоги Эрмитажа, куда была передана картина. Мы позвонили в профильный отдел Эрмитажа — нам ответили, что такая картина у них в запасниках не числится. Нигде ее нет. С этого момента и начался мой неподдельный интерес к главному музею страны.

 

Часть 2. Эрмитаж

С начала августа 2006 года город на Неве лихорадил скандал, связанный с исчезновением 226 экспонатов из хранилищ Государственного Эрмитажа. В течение нескольких лет в запасники музея не ступала нога ревизора. Но, как ни парадоксально, именно эта кража вскрыла чудовищные нарушения в ведении музейного хозяйства. Долгие годы служба безопасности выстраивала рубежи обороны против внешних врагов, а воры оказались внутри. Долгие годы руководство Эрмитажа развеивало слухи и домыслы, окружавшие главный музей страны. Но сегодня, похоже, многое из того, о чем десятилетиями шептались на кухнях жители культурной столицы, оказывается правдой. Дело о скупке краденого из царских покоев взяла под особый контроль Генеральная прокуратура России. Наконец всем стало понятно, что Эрмитаж — это государство в государстве, куда не могли получить въездные визы ни сотрудники правоохранительных органов, ни представители Счетной палаты, ни независимые эксперты. Мы попытались разобраться, кто и при каких обстоятельствах выносил из музея достояние республики.

Вместе со съемочной группой я прилетела в Питер. На три часа дня у меня было назначено интервью с директором Эрмитажа Михаилом Пиотровским. Михаил Борисович был очень взволнован, но вел себя весьма надменно, как хозяин, в его речи не было и толики чувства вины за произошедшее. В какой-то момент я его так загнала в угол, что мне казалось, что он вот-вот снимет микрофон и пошлет меня ко всем чертям. Он даже умудрился оспорить милицейскую статистику. После интервью с Пиотровским меня охватила такая злоба, что я взялась за расследование с особым остервенением. Как всегда, помогли коллеги-журналисты. Ира Тумакова из «Известий» рассказала мне о том, что ей удалось выяснить о семье главной подозреваемой в краже века — Ларисе Завадской. В конце 1970-х Лариса училась на истфаке Ленинградского университета. Там же она познакомилась с Николаем Завадским. Николай ухаживал за девушкой долго и безрезультатно. Лариса в тот период была влюблена совсем в другого человека. Вместе с ним в составе веселой шумной компании однажды уехала за город. В результате вся группа пробралась на частную дачу и обворовала ее. В отношении нескольких членов компании было возбуждено уголовное дело (этот эпизод рассказал мне глава антикварного отдела питерского УР Владислав Кириллов). Родители Ларисы во избежание недоразумений срочно упрятали дочь в психиатрическую клинику имени Скворцова-Степанова. К слову сказать, когда мы подъехали к клинике, чтобы снять несколько общих планов, к нам вышел начальник службы охраны. Это был настоящий урка с перерезанным лицом, который заорал на нас матом и чуть не разбил камеру. Когда я прослушала его выступление, меня почему-то охватило чувство необыкновенной гордости за психиатрическую клинику. Жаль, что такие люди не идут работать в Эрмитаж. Подобная бдительность обеспечила бы стопроцентную сохранность музейных фондов. Так вот, в этом богоугодном заведении Лариса пролежала недолго, а выйдя оттуда, немедленно вышла замуж за Завадского, в том числе и для того, чтобы ее фамилия не звучала вместе с именем бывшего возлюбленного, проходившего по делу о краже. После свадьбы молодожены Завадские поселились в коммунальной квартире в центре Питера.

В 1985 году Лариса пришла работать в Эрмитаж в отдел истории русской культуры на зарплату 60 рублей. Через несколько лет она возглавила фонд ювелирных изделий. Денег в семье катастрофически не хватало, и Лариса изыскивала все возможные способы подзаработать. Когда ее приглашали на выставки с выездом в другие города, она соглашалась даже мыть полы в выставочном зале после ухода посетителей.

Завадская казалась безотказной. Но, несмотря на видимость хозяйской хватки на работе, дома у Завадских всегда царил бардак. Несложно догадаться, что такой же бардак на самом деле царил и в хранилище. В законе «О музейном фонде России» сказано, что основная обязанность хранителей — вести учет и обеспечивать надежное хранение переданных им предметов. Итак, учет. То есть каждый день Лариса должна была доставать из хранилищ предметы, коротко описывать их, фотографировать и заносить эти характеристики в архив под свою ответственность. Начальник антикварного отдела питерского уголовного розыска Владимир Кириллов рассказал мне, что под ответственностью Завадской (как они выяснили в ходе следствия) числилось всего 400 предметов. Они подсчитали, что если переписывать хотя бы по 10 предметов в день, а именно этим занимаются хранители, то в год под ответственность Завадской должно было переходить 2000 экспонатов. За 20 лет работы — 40 тысяч единиц хранения. Но не 400 же. Чем занималась на работе эта женщина — непонятно. Хорошо. Допустим, как мне пояснил Пиотровский, она занималась научной работой. Мы перерыли Интернет и нашли лишь несколько докладов Завадской на узкопрофильных конференциях. Ни одного упоминания о статьях, книгах, монографиях — ничего. И это еще одна странность в работе хранителя, занимавшегося «научной работой». Я поинтересовалась у директора Эрмитажа: какую зарплату за свою бурную деятельность получала Завадская и таким ли уж бедственным выглядело ее положение? Оказалось, что средняя зарплата хранителя 14-15 тысяч рублей. А с учетом того, что большинство хранителей — пенсионеры, в сумме получается около двадцати тысяч. Не каждый врач или учитель приносит домой такие деньги. Наверное, Ларисе Завадской этого не хватало. Позже я выяснила, что она тем не менее очень ревностно относилась к экспонатам. Одним из участников нашей программы был известный питерский ювелир Андрей Ананов. Мы снимали его дома. Оказалось, он владелец целого подъезда. Шикарная квартира, заставленная антикварной мебелью. Мы с трудом нашли уголочек без золота и мишуры для съемок интервью. Ювелир покопался в шкафу и вынул для нас кассету. В начале 1990-х французские документалисты снимали о нем фильм. В одном из эпизодов Ананов приходит в Эрмитаж и рассматривает произведения Фаберже. Так вот, экспонаты на съемку тогда принесла ему именно Лариса Завадская. Эту встречу Ананов запомнил надолго. Лариса то бледнела, то краснела. Создавалось впечатление, что он держал в руках ее недоношенного ребенка. Ананов успокоил хранителя: «Лариса, не волнуйтесь, я все-таки профессионал, я не сломаю.» И тут же получил в ответ тираду: «Это безобразие, я не представляю, кто вам мог разрешить эти съемки. Экспонаты должны храниться в шкафах, в темноте». Ананов попытался вступить с ней в полемику: «Минуточку, а для чего тогда музей, для чего мы храним это достояние? Для того, чтобы вы на этом писали свои ученые труды? Я пытаюсь возродить искусство Фаберже. А вы, что же мне прикажете, эту сложнейшую, тонкую работу по картинкам возрождать?» Диалог их тогда зашел в тупик, но вот что интересно. Если бы тогда Ананов попросил Ларису показать ему знаменитые часы «Божья коровка», хранитель не смогла бы этого сделать. Часы давно уже были украдены и проданы Завадской и ее сообщниками.

Михаил Швыдкой, с которым мы встречались по этому же вопросу, назвал историю эрмитажной кражи «сюжетом из Достоевского». И действительно. Интеллигентная петербургская семья: папа — доцент, историк; мама — искусствовед; сын — мальчик с высшим образованием, работавший в музее. И они совершают преступление. Но ведь что-то должно было толкнуть их на этот поступок. И толчок был. Уже после ареста Николай Завадский рассказал следователю, что в начале 1990-х он впервые пожаловался своему товарищу, доценту Санкт-Петербургского института имени Лесгафта Ивану Соболеву на нехватку денег. На что тот ухмыльнулся и произнес: «Ваша супруга сидит на корзине с золотыми яйцами, а вы сетуете на безденежье». Именно Соболев и подсказал Завадским простой и якобы безопасный путь решения финансовых проблем. К тому времени Лариса проработала в Эрмитаже почти десять лет. За этот период практически никто не интересовался ни сохранностью фондов, ни ее непосредственной деятельностью. В один прекрасный день Завадская решилась. Лариса стала выходить на работу по субботам или воскресеньям. Мотивировала это тем, что по выходным гораздо спокойнее, молчит телефон, не беспокоит начальство, да и охрана не сует нос в хранилище. А вечером муж Ларисы Николай подъезжал к Эрмитажу на машине и ждал ее у директорского подъезда. Свидетелей умиляла трогательная, семейная идиллия. И уж никто не мог представить, что именно в эти злополучные выходные Лариса выносила из музея экспонаты, об исчезновении которых сегодня узнал весь мир. Завадская предпочитала небольшие предметы, которые легко помещались в женской сумочке, их несложно было вынести. На взгляд обывателя, они не представляли большой исторической ценности: серебряные ложки, чайники, сахарницы — столовое серебро, которым забиты витрины антикварных салонов. Но. Эти вещи не зря хранились в Государственном Эрмитаже. Дело в том, что у всех этих вещей было общее название — «Подарки Николаю II». А этот факт переводил предметы совершено в другую категорию. Первые украденные вещи Завадские отдавали Ивану Соболеву. Изначально планировалось, что их будут продавать только в Москве. В Санкт-Петербурге они всплывать не будут. Это минимизировало и риск, и шанс, что ситуация получит огласку. Тогда ни о каком уголовном деле и речи быть не могло, ведь в хранилища никогда не ступала нога ревизоров. Но в народе об Эрмитаже ходили мифы и легенды, многие из которых даже легли в основу литературных произведений.

Сериал «Бандитский Петербург» смотрела вся страна. Ярким эпизодом фильма стал приход журналиста Обнорского в тюремную больницу к умирающему от чахотки антикварному вору по кличке Барон. Но мало кто знает, что у Барона был реальный прототип — рецидивист Юрий Алексеев, он же Горбатый. Кличку свою он получил за то, что на дело ходил с бутафорским горбом. Алексеев обчистил квартиры десятков антикваров. Он собрал одну из самых богатых частных коллекций Петербурга. Но никогда не связывался с ворованным из государственных хранилищ, да и сам по музеям не ходил. Это было принципиальной позицией Алексеева. В начале 90-х вор в очередной раз оказался в следственном изоляторе. В тюремной больнице врачи диагностировали у него рак легких. Жить Горбатому оставалось несколько месяцев. Именно тогда глава Агентства журналистских расследований Андрей Константинов решил навестить криминальную знаменитость в надежде, что не все тайны вор унесет с собой в могилу. Константинов показал мне отрывок из интервью с Горбатым, которое вошло в его документальную книгу «Бандитский Петербург».

«.Между нами говоря, мне всегда претил вывоз из России живописи, особенно большой и хорошей. Вот последний раз проморгал. Из запасников Эрмитажа 32 полотна XVII-XVIII века голландцев были переправлены в Аргентину. У них же в Эрмитаже 30 лет не устраивались ревизии. Представляешь, 30 лет? В запасники запускали вытирать пыль студентов, а они, бедненькие, крали там потихоньку и потом отдавали за литр пива. Да, все это я хорошо знаю и за слова свои отвечаю. Мне самому не раз предлагали вещи из запасников Эрмитажа, но я не покупал. У меня дома были только честные вещи, а из Эрмитажа вещи уходили.»

Константинов, написавший впоследствии роман «Бандитский Петербург», положил текст этого интервью в основу диалога своих персонажей — журналиста Обнорского и вора в законе Барона. Можно было бы подвергнуть все сказанное об Эрмитаже сомнению, тем более что аудиозапись разговора не сохранилась. Но был и еще один человек, встречавшийся с Горбатым. На роль Барона в сериал «Бандитский Петербург» пригласили народного артиста СССР Кирилла Лаврова. И когда на репетиции сценарист рассказывал артисту все, что знал о прототипе его героя, неожиданно выяснилось, что Кирилл Юрьевич был лично знаком с Горбатым. Конечно, я не могла пропустить этот сладкий эпизод мимо своего расследования. Мы договорились об интервью с Кириллом Юрьевичем и приехали в БДТ. Встречаясь с такими людьми, как Лавров, понимаешь, что ты прикасаешься к совсем другой эпохе, ты дышишь одним воздухом с человеком, который поистине является ее документом. Он рассказал мне о своей единственной встрече с вором Горбатым. Много лет назад осенним вечером Лавров брел по набережной. Навстречу шла пожилая пара. Сухой, долговязый старик, вполне благообразного, интеллигентного вида обратился к народному артисту: «Мы вас узнали. Видели ваши фильмы, спектакли. Нам очень нравится артист Лавров. Кстати, а Вы любите старину?» Артист действительно одно время увлекался антиквариатом, собирал монеты, покупал картины. «Если у вас есть желание, — предложил случайный прохожий, — заходите ко мне в мастерскую, там много интересного». Он достал визитную карточку и протянул ее артисту. Лавров, не глядя, сунул ее в карман и только в театре в гримерной достал карточку и прочитал: «Юрий Васильевич Алексеев, главный эксперт по антиквариату Санкт-Петербурга». Кирилл Юрьевич впоследствии пожалел, что так и не воспользовался приглашением Алексеева. Но по крайней мере он знал, что этот человек не выглядел как уголовник, и в фильме постарался наделить своего персонажа чертами прототипа. Впрочем, реакция на сериал была неоднозначная, и прежде всего со стороны руководства Эрмитажа. Лавров почувствовал охлаждение отношений с Пиотровским. Тогда никто не мог предположить, что фраза Барона о том, что из Государственного Эрмитажа еще лет двадцать можно будет воровать безнаказанно, станет пророческой. Из Эрмитажа воровали долго, но впервые об этом всерьез заговорили только восемь лет назад.

В 2000 году Юрий Болдырев, занимавший пост заместителя председателя Счетной палаты, инициировал полномасштабную проверку Эрмитажа. Так как в этот момент Болдырев баллотировался на пост губернатора северной столицы, многие восприняли его антикоррупционный демарш как предвыборную акцию. Но это не совсем так. Аудиторы очень долго разбирались в запутанной документации главного музея страны. Спустя полгода Болдырев громогласно заявил о выявленных нарушениях. Мы встретились с Болдыревым в одном из московских парков, он был уже очень далек от большой политики, ездил на старенькой «Волге», но во взгляде по-прежнему присутствовала искра искателя правды и человека неравнодушного к тому, что он делал много лет назад. Как рассказал нам Болдырев, результаты проверки Эрмитажа выявили целенаправленно созданную систему, позволяющую бесконтрольно подменять или красть какие-то ценности, использовать государственное имущество в своих целях. Полотна вывозились на выставку в одну страну, а затем незаконно, без каких-либо разрешений продолжали путешествовать по всему миру. Причем в ходе вояжа не проводилось ни одной промежуточной экспертизы, и что в конечном итоге возвращалось в Эрмитаж, не известно. Предположим, экспонат вывозят на две недели, а он путешествует полгода. И якобы бесплатно. Эта благотворительность осуществлялась для самых богатых столиц мира и самых шикарных галерей. Выявила Счетная палата и факты повреждения полотен в процессе многочисленных заграничных турне. Эрмитажу по договору обязаны были выплатить компенсацию за повреждение картины Матисса — более 300 тысяч долларов. Но следов получения этих денег нет. Нет и попыток их взыскания. Хотя даже судиться не надо было, все описано в договоре. Указали аудиторы и на грубейшие нарушения в системе учета музейных ценностей: 221 тысяча экспонатов Эрмитажа на момент проверки не находилась ни на чьем ответственном хранении. После обнародования этих данных разразился скандал. Но вовсе не тот, которого ждали в Счетной палате. На Болдырева обрушилась вся культурная общественность города на Неве. Мол, он, обливая грязью крупнейший музей мира, пытается организовать себе бесплатную пиар-компанию по выборам в губернаторы Санкт-Петербурга. Сам Михаил Борисович рассказал мне, что люди Болдырева требовали от него вещи, которые музейщики сами разыскивали и сразу предъявить, конечно же, не могли. Но спустя три недели, когда в дело вмешалась прокуратура, что-то появилось. Если у Пиотровского в Эрмитаже порядок, как в гаражах у пенсионеров, то будущее главного музея страны печально. По крайней мере в интервью он сравнил свой музей с книжной полкой, и если на ней нет книжки на том месте, где она обычно стоит, то сначала нужно проверить всю полку и только тогда можно сказать, что книги нет вовсе. Проверка Счетной палаты в 2000 году ни к чему не привела. Пошумели и разошлись. Бардак напомнил о себе лишь летом 2006 года...

Арестованный Николай Завадский на допросе у следователя (а мне показали эту пленку в ГУВД по Санкт-Петербургу и Ленинградской области) с трудом припоминал цены, по которым продавал экспонаты. Но эти цифры явно не имели ничего общего с их реальной стоимостью. Когда семья Завадских вошла во вкус, их уже не устраивали деньги, которые предлагал Соболев. И в какой-то момент супруги решили самостоятельно реализовывать краденое. Когда к Завадскому в руки попал серебряный сервиз, он понес его чуть ли не по всему Невскому проспекту. Заходил в ломбарды, антикварные салоны, но нигде его не брали. Говорили, что это не очень серьезная вещь и слишком много пайки. Сервиз чудом удалось спихнуть за три с половиной тысячи долларов.

Удалось мне встретиться и с еще одним участником этой громкой истории. Владелец питерского ломбарда Александр Ерофеев был одним из тех, к кому супруги Завадские принесли на комиссию золоченый напрестольный крест 1760 года. Лариса была в темных очках. Слезы душили ее, когда она поведала Ерофееву легенду, которую, как потом выяснит следствие, рассказывала неоднократно и в других местах. Она рассказала, что их родственники попали в автокатастрофу, лежат в больнице и им нужны деньги на лечение. По их просьбе они и пытаются реализовать эту редкую вещь с максимальной выгодой. Ерофеев купил крест за 20 тысяч рублей. Но что-то заставило предпринимателя не выставить тогда его на продажу, а спрятать у себя в сейфе. Он давно не видел таких древних крестов, а потому оставил его как предмет инвестирования. Когда же летом 2006 года Александр из любопытства заглянул в опубликованный в Интернете список украденных из Эрмитажа вещей, то, к удивлению своему, обнаружил там и фотографию принесенного Завадскими креста. Он решил немедленно передать его в антикварный отдел ГУВД Санкт-Петербурга. Но мне в этой истории показалась интересной одна деталь: когда мы выключили камеру, Ерофеев рассказал, что на оборотной стороне креста был выгравирован значок, который ставят только в ломбардах. Это означает, что заведение Ерофеева было отнюдь не первым, куда попадала реликвия. Возможно, Завадская носила крест по другим скупкам, а потом забирала. Но возможно, крест сдавали совсем другие люди, задолго до Завадской.

Мое расследование продвигалось и в сторону поиска следов благосостояния семьи Завадских. Мы приехали к их дому и поднялись в квартиру. Дверь с опаской открыла жена сына — Ульяна. Завадский-младший женился в июне 2006 года. А через месяц его арестовали вместе с отцом. У подъезда были припаркованы два автомобиля, один из которых (старый разбитый «Форд») принадлежал сыну, а второй («Мерседес-С-220») был куплен Николаем Генриховичем Завадским в кредит. Покупка, прямо скажем, бездарная. Девятилетний автомобиль взять за 15 тысяч долларов. За такую сумму можно было на тот момент приобрести новую иномарку. Никаких иных следов благосостояния ни я, ни мои коллеги-журналисты, ни следователи не нашли. По всей видимости, деньги, которые они выручали от продажи музейных экспонатов, просто проедались. Но вернемся к тому моменту, когда хищения вскрылись.

В Эрмитаже, как и во всех крупных российских музеях, внутренние проверки фондов не прекращаются ни на минуту, ведь количество экспонатов исчисляется миллионами, а для ревизии только одного хранилища необходимы годы. Летом 2005-го очередь дошла до русского фонда. Уже через несколько недель обнаружилось, что в одном из хранилищ не хватает предметов. Завадская объясняла это тем, что они находятся в другом фонде. Но когда была проверка «другого» фонда, она говорила, что пришли новые каталоги, давайте займемся новыми поступлениями. Она, как раненая птица, уводила охотников от гнезда... Завадская находилась в панике, но виду не подавала. Она понимала, что разоблачение близко. Поздним октябрьским вечером 2005 года Лариса уединилась с Николаем на кухне и рассказала ему о нависшей над семьей опасности. Это был последний разговор супругов. Она сказала, что выявлена серьезная недостача вещей. Но Николай был уверен — Лариса вывернется из этой ситуации. И, возможно, она бы что-нибудь придумала. Если бы не. Завадская потеряла сознание прямо на рабочем месте. Примчавшаяся скорая констатировала смерть от сердечного приступа. Глава антикварного отдела питерского ГУВД Владислав Кириллов в интервью сравнил две смерти, которые произошли в стенах Эрмитажа, — Ларисы Завадской и Юрия Подгаецкого, который скончался во время блокады. Он отдавал хлебные карточки своей семье, а сам придумывал себе лепешки из трав. Он составлял топографии предметов, занимался научной работой и умер от голода. Можно было бы понять, если бы он взял какие-то предметы, пошел на блошиный рынок, продал их и купил бы себе кусок хлеба. Но он этого не сделал. Лариса Завадская тоже скончалась на рабочем месте. Но совсем не от голода, а от сердечного приступа, явившегося следствием тяжелого стресса. Наверное, она мотивировала свои поступки тем, что заслуживает лучшей доли, только в результате ее деятельности мы недосчитываемся 226 предметов.

Как только Эрмитаж и ГУВД Санкт-Петербурга объявили о пропаже экспонатов, отец и сын Завадские, а также Иван Соболев, помогавший Завадским сбывать краденое, были арестованы. В Интернете опубликовали списки украденных вещей. И буквально сразу же к зданию антикварного отдела стали подбрасывать экспонаты, которые когда-то реализовывала Завадская. Одним из первых подкидышей был серебряный потир. Когда-то предмет принадлежал религиозной группе «бердяевцев», которую сегодня назвали бы сектой. После революции экспонат передали в Эрмитаж, откуда его вынесла Завадская и сдала в ломбард на улице Ленина, 13. В связи с потиром в деле появился еще один фигурант — известный питерский коллекционер икон Максим Шепель. Ему этот потир был отдан для продажи. Он взял его, отвез в Москву, продал и получил свои комиссионные. Вопрос происхождения потира Шепеля не волновал, так как эта история произошла еще в 2004 году и никаких списков похищенных вещей из Эрмитажа не было. Но как только Шепель узнал судьбу некогда проданного им предмета, он впал в чудовищную депрессию. Он пил, не переставая. Не выходил из дома, будто ждал, что придут и арестуют. И пришли. И арестовали. Но в СИЗО произошел инцидент. В результате удара колющим предметом у Шепеля оказалась повреждена сетчатка глаза, и он частично потерял зрение. Если бы виновниками травмы были сотрудники СИЗО, наверное, арестованный бы не молчал. Но, похоже, что укололся он сам. Впрочем, факт ареста известного коллекционера и последующая травма произвели неизгладимое впечатление на антикварное сообщество. Предметы, похищенные супругами Завадскими, стали подбрасывать с новой силой. Из 31 подброшенного предмета Николай Завадский опознал 27. Остальные он свалил на свою покойную жену, которая сдавала вещи без его участия. Но самым тяжелым для Эрмитажа оказался вопрос экспертизы подброшенных предметов. Дело в том, что в каталоге представлена очень скудная информация о шедеврах. К тому же фотографии были только на 40 предметов из 226 (это к вопросу о том, насколько качественно работают хранители музея). Опознавать остальные пришлось по небогатым описаниям. Завадская, в чьем ведении они находились, умерла, а второй хранитель — восьмидесятилетняя Карина Орлова находилась в больнице с самого начала скандала. Многие искусствоведы предложили Эрмитажу свою помощь, но руководство музея ответило резким отказом. Пиотровский так объяснил мне свою позицию: «Эрмитаж, как всякий музей, — дело закрытое. И когда вы говорите, что независимые эксперты хотят прийти проверить Эрмитаж, то извините, большинство этих экспертов, которые сейчас респектабельные бизнесмены, не так давно назывались по-другому. И их с той репутацией не пускали близко к Эрмитажу. Поэтому приходят и проверяют те, кому положено по государственной должности». Экспертиза произведений искусства — очень сложная процедура. Качество подделок достигло такого совершенства, что, будь живы авторы шедевров, они не сразу бы отличили копию от оригинала. Я стала свидетелем одной такой истории.

В сентябре 2006 года в питерское Агентство журналистских расследований обратился некий коллекционер. Имени своего он не назвал, действовал через посредников. В письме журналистам он сообщил, что в его распоряжении имеется картина, предположительно кисти Александра Родченко, художника-конструктивиста начала XX века. Его полотна высоко ценятся на Западе, наравне с Кандинским, Малевичем, Татлиным. Аноним предложил журналистам выступить посредниками при передаче правоохранительным органам этой картины. По его мнению, она когда-то была украдена из Эрмитажа, о чем свидетельствовал подрамник с соответствующими номерами и шифрами. Буква Э на раме — обозначает Эрмитаж, РЖ — отдел русской живописи, 1292 — порядковый номер хранения, а цифры наверху — размер холста. Честно говоря, рама произвела на меня серьезное впечатление. Я тогда сказала Константинову, что голову даю на отсечение — когда-то рама висела в Эрмитаже. Но вот про картину я такого бы не сказала. Я сразу заметила на обратной стороне дырки от гвоздиков, то есть на раму была натянута прежде еще какая-то картина. И вот что значит опыт и чутье (это я про себя). Журналисты планировали передать картину в ГУВД. Они были уверены, что это очередная эрмитажная пропажа. Но приехавший на пресс-конференцию начальник антикварного отдела Владимир Кириллов спутал все карты. Накануне он обратился в Эрмитаж и попросил проверить, что числится под номером 1292 Э/РЖ, написанном на подрамнике. Результат оказался ошеломительным — под этим номером значилась картина неизвестного художника второй половины XIX века «Дама в темном платье с кружевной отделкой». Картина была передана в Эрмитаж в 1946 году из Музея этнографии. Но самое главное, что «Дама в темном платье» натянута на совершенно новый сосновый подрамник, а цифры точно соответствуют тем, что были на старом подрамнике с псевдо-Родченко. Кириллов рассказал, что новый подрамник — настоящий, то есть он был заменен во время реставрации несколько лет назад. На сим представитель правоохранительных органов откланялся и покинул пресс-конференцию. Журналисты разбрелись. Но вопрос о подрамниках-двойниках засел в моей голове, как пуля. Как раз в тот день я снимала Ананова и во время интервью показала ему фотографии двух подрамников. Он хорошо знал реставрационную кухню и расставил все точки над «і». Оказывается, в мастерских Эрмитажа существует порядок: если подрамник меняется в процессе реставрации картины по причине ветхости, его списывают и уничтожают. Это по правилам, а на самом деле реставрационные отходы — часть колоссального антикварного бизнеса. Подрамник — это половина картины. Аукционистов порой он интересует куда больше, чем само полотно. И реставраторы вместо уничтожения сбывают их тем, кто занимается изготовлением подделок. На эти подрамники натягивают хорошие копии картин, которые и продают коллекционерам как подлинники, якобы украденные из Эрмитажа. Причем если вещь, краденная из музея, и там есть инвентарный номер — это и хорошо, и плохо. Для официальной продажи на аукционе — плохо, поэтому номера сводили. Но как у нас, так и на Западе между коллекционерами с аукционистом существует прямая налаженная связь. И аукционист имеет список — такому-то Кандинского, такому-то Фаберже и т. д. И коллекционеров, как правило, не интересует происхождение вещи, и они ее покупают, минуя аукцион. Более того, какому-нибудь арабскому шейху у себя в бункере отчасти даже престижно иметь ворованный шедевр. Получается, что те люди, которые проводили реставрацию «Дамы в черном платье», не выбросили подрамник, а продали его. Реставрационные мастерские находятся в помещении музея. Значит, сделала я свой вывод, из Эрмитажа можно вынести не только небольшие по размеру предметы, но и крупные, такие как подрамник. Но ведь кто-то же стоит на выходе из музея. Вопрос охраны стал для меня следующим пунктом расследования и следующим откровением...

Оказывается, Эрмитаж не охраняется милицией. Вернее, сотрудники вневедомственной охраны располагаются только в залах и на входах для посетителей. Их основная задача — следить, чтобы в музей не пронесли бомбу, в залах не дрались школьники, какой-нибудь вандал не испортил полотна и не разбил витрины с экспонатами. А вот директорский вход, через который проходит персонал, и откуда, собственно, выносила Завадская свои трофеи, охраняется службой собственной безопасности музея. Эрмитаж — не единственный, кто отказался от услуг милиционеров. Еще 600 российских музеев не охраняются людьми в форме. Руководители музеев объясняют такое решение непомерно высокими ценами, которые выставляет за свои услуги МВД. Замкнутый круг.

В процессе судебного следствия были сняты обвинения с Максима Шепеля, Ивана Соболева, сына Завадских Николая. Завадский-старший получил небольшой срок по статье «Кража в особо крупных размерах». Но он признал только 52 предмета, а кто украл остальные 174 экспоната, по-прежнему загадка. Но, как ни парадоксально, в деяниях Завадских есть один позитивный момент. Не случись так называемой «кражи века», музейными проблемами государство не занялось бы всерьез. В данный момент создана межведомственная комиссия для ревизии эрмитажных фондов. Ювелирный отдел, в котором хозяйничала Завадская, должны проверять сотрудники Пробирной палаты. Но в Санкт-Петербурге эту структуру представляют четыре человека, и если всех их бросят на Эрмитаж, торговля ювелирными украшениями в Питере и прилегающих областях просто остановится. Многие с опаской говорят о предстоящей проверке. Миллионы единиц хранения на бумаге могут вылиться в гораздо меньшую цифру в реальности. Сегодня Эрмитаж стоит перед выбором — или полностью менять вековой уклад, или оставить все как есть. История с Эрмитажем заставила нас по-другому

взглянуть на то, как мы относимся к национальному достоянию. Огромное количество экспонатов было раздарено советским правительством руководителям дружественных братских республик, и большая часть этих подарков из Эрмитажа. В 90-е годы государству вообще было наплевать на музеи, десятки коллекций просто перестали существовать. И тогда вопрос: что мы оставим детям — подделки и копии, натянутые на ворованные музейные подрамники? Сегодня этот вопрос остается открытым. Таким же открытым, как и большинство служебных входов российских музеев и галерей.