Главное в перестройке в экономическом плане — это дележ государственной собственности между новыми владельцами.

Гавриил Попов, 1990 г.

Единственное, что следует запретить входе наших реформ, это пользоваться словами «социализм» и «капитализм». Игра в слова заведет нас в тупик.

Лариса Пияшева, август 1990 г.

Как реформировать то, чего нет ?

Александр Иванов, 1990 г.

В 1990 году обострились споры вокруг содержания и сроков экономической реформы. Планы предлагались один за другим: правительством Рыжкова, различными комиссиями, как официальными, так и самочинными, отдельными экономистами, как советскими, так и иностранными. Верховный Совет раз за разом отклонял правительственные предложения или, приняв некоторые за основу, отправлял их на доработку частностей, которые и содержали подлинную суть дела.

За зиму я уже успел убедиться в том, что самым большим препятствием на пути значимой реформы являлась не идеология, хотя по–прежнему нужно было преодолевать стереотипы и привычки прошлого, а советская хозяйственная бюрократия. После большевистской революции вся земля и производящая доход собственность были конфискованы и переданы — теоретически для управления в интересах всего народа — в руки бюрократов, чтобы те ими распоряжались. На практике, бюрократы стали вести себя как собственники. Любая попытка перейти от командной экономики к рыночной рассматривалась в хозяйственных министерствах как кража собственности и привилегий, по праву принадлежавших им самим.

Министерства в Москве практически свели на пет законодательство, обеспечивавшее хозяйственную автономию прибалтийских государств, и тем самым подхлестнули силы, выступавшие за независимость. Теперь же, препятствуя всякой попытке децентрализации процесса принятия хозяйственных решений, они раздували пламя национализма во всех остальных республиках. «Идеологическая» номенклатура — профессиональные партийные аппаратчики — отступала в смятении, зато «хозяйственная» номенклатура по–прежнему держала экономику железной хваткой.

Большевистская национализация собственности наложила в прямом смысле слова проклятие на советский режим. И если ему не отыскать способа избавиться от исключительных прав на собственность, захваченную его основателям и, его разорвет в куски. Уже нельзя было вернуть собственность тем конкретным людям, которые некогда владели ею и которые в большинстве своем умерли, не существовало и законных претендентов, кроме как весь народ в целом, на имущество, созданное в советский период. Тем не менее, режиму, дабы уцелеть, требовалось найти способ, наделявший граждан правом непосредственно владеть и управлять собственностью. Государственная бюрократия, теоретически управитель от лица народа, как выяснилось, оказалась не просто неумелой, а к тому же еще недобросовестной и продажной.

Легенды о проклятии из–за неправедно добытой собственности занимают видное место во многих культурах. Идет ли речь о похищенном сокровище, или золоте Рейна в бессмертном цикле опер Рихарда Вагнера, или о каком–то из множества иных вариантов, одно остается неизменным: жадность неправедного обладателя делает его слепым к опасности, какую таит в себе обладание.

На протяжении 1990–1991 годов, наблюдая за неоднократными тщетными попытками реформировать экономику, я часто вспоминал эти легенды. Если только государство не найдет способа избавиться от контроля за большей частью приносящей доход собственности, реформам не осуществиться, поскольку окажется невозможной настоящая рыночная система хозяйственного взаимообмена. Если только Горбачев не сумеет положить конец владению центральным органом власти большей частью собственности в Советском Союзе, его собственное положение рухнет под давлением внове обретших власть республик, не желавших больше, чтобы их хозяйственная судьба решалась бюрократами в Москве. Он же, подобно героям бесчисленных легенд, похоже, и не ведал о проклятии. Ему была невыносима мысль о передаче другим части своей власти. Цепляясь за власть над собственностью, Горбачев вынес приговор и собственному правлению, и государству которое возглавлял.

 

Неумелое правительство

Рыжков и его министры никогда не понимали, чего стоит создание рыночной системы. Беда заключалась не в их идеологическом догматизме или личной жадности, хотя кое–кто отличался и тем и другим. Большинство из них с охотой кое от каких старых догм избавились бы, а другие переосмыслили, И пусть среди членов правительства были несомненно жадные люди, — их ненасытный аппетит куда лучше утолило бы хозяйство реформированное, чем развалившееся. Неумелость чиновников вызывалась прежде всего их непониманием, что нужно для создания работоспособной рыночной системы.

Путаной была даже терминология, какой они пользовались. Стоило разрешить благосклонно говорить про рыночную экономику, как они повели речь о «социалистическом рынке», даже не утруждая себя объяснениями, чем социалистический рынок отличается от любого другого. К 1990 году в качестве официального ориентира выдвинулся «регулируемый рынок», но и это тоже не имело объяснения. Значило ли это, что все народное хозяйство будет управляться на основах, схожих с обшей сельскохозяйственной политикой Европейского Сообщества, или управление уподобится регулированию коммунальных услуг на Западе, или — возможно — установлению цен на сахар в Соединенных Штатах? Если так, то едва ли это можно классифицировать как рыночную систему, ибо, какой бы ни была функция рыночных регуляторов на Западе в определенных отраслях или оказиях, действуют они — в степени, в какой действуют, — только когда являют собой исключения, а не правило. Способа «регулировать» весь рынок не существует, если не считать такого рода административные регуляторы, которые уже доказали свою нефукциональность в СССР и с которыми перестройка призывала покончить.

Рыжков со своими коллегами не только не смог вникнуть в суть рыночной экономики, но и не понимал, что без значительной доли частной собственности рыночные отношения создать чрезвычайно сложно, а то и невозможно. На практике, нельзя было ожидать, чтобы принадлежавшие государству предприятия конкурировали друг с другом так, что это привело бы к созданию настоящего рынка. И все же враждебное отношение к частной собственности, особенно на землю, упорно держалось в политическом руководстве, и даже те, кто соглашался поддержать частное предпринимательство в местных отраслях и сфере услуг, по–прежнему считали «коллективное владение» превосходящим типом собственности и единственно допустимой формой для предприятий любого размера.

Без ясного понимания того, что заставляет рынок работать, руководящие чиновники не могли сообразить, какого рода учреждения необходимы рынку. Отлаженная банковская система, бухгалтерский учет, ориентированный на рынок, налоговая система, способная получать от населения требуемые выплаты без удушения частной инициативы, — можно составить длинный список учреждений, необходимых для работоспособной рыночной системы, которых не было в Советском Союзе. Такие учреждения в одну ночь не создашь, а все правительственные планы реформ имели один губительный недостаток: в них отсутствовала какая бы то ни было стратегия, позволявшая их создать или дать им развиться.

————

Лично Николай Рыжков, премьер–министр до конца 1990 года, был одним из самых обаятельных руководителей Горбачевского периода. Намерения Рыжкова, человека более сердечного, менее властолюбивого и менее внушаемого в личном общении, чем Горбачев, были благими. Он знал, что система нуждается в реформе, но полагал, что сумеет провести ее постепенно, Отдал Госплан распоряжение поставщикам продукции военного назначения произвести конверсию X процентов продукции в год в товары народного потребления, и — опля! — через V лет полки всех магазинов ломятся от товаров и все счастливы. Только в действительном мире советской бюрократии такого быть не могло. Система создавалась, чтобы душить частную инициативу. Рыночные механизмы, вживляемые понемножку в имевшуюся хозяйственную систему, попросту отторгались бы: это так же точно, как и то, что человеческий организм отторг бы легкое, пересаженное от шимпанзе.

Этот факт позволял выявить еще одну недооценку, свойственную Рыжкову. Среди его излюбленных выражений (как во времена премьерства, так и после) имелось такое: он за то, чтобы «создавать, а не разрушать», — намерение, вне сомнений, благородное. Только новое никогда не проявит себя делом, если старое оставлять на месте, не позволяя развиваться этому новому.

В результате путаных представлений и бюрократической волокиты, обычной для советского правящего слоя (где каждое учреждение отстаивало собственные, местнические, интересы безотносительно к интересам всего государства), правительственные планы, как правило, умудрялись ухудшить и без того плохое положение. Одной из самых вопиющих ошибок стало объявление за несколько месяцев вперед о повышении цен на многие потребительские товары. Парламент такое намерение отверг, но, как только о нем стало известно населению, товары с магазинных прилавков смело подчистую. Все хотели запастись впрок до того, как цены вырастут. Заводы и сельхозпредприятия стали придерживать продукцию, рассчитывая позже получить за нее по более высоким ценам.

Цены на многие советские товары были значительно ниже мировых рыночных цен, а некоторые были даже ниже себестоимости продукции. Недальновидное увеличение денежной массы породило «денежный избыток», который неизбежно усиливал инфляционное давление. В действительности всякое продвижение к рыночной системе сопровождалось бы более высокими ценами. Однако есть фундаментальное различие между созданием рыночных условий, которые влекут за собой более высокие цены (и заработки) под воздействием рыночных сил, и простым декретированием повышения цен с уведомлением об этом — заранее и задолго — населения. Раз за разом прибегать к последнему, несмотря на сокрушительные результаты при каждой попытке, — таков был характерный для правительства Рыжкова подход к реформам. На деле, программы составлялись с одной целью: под прикрытием реформистской риторики оставлять рычаги управления экономикой в руках хозяйственной номенклатуры.

 

Российский сепаратизм идет вширь

Ельцин, положим, намеревался быстрее избавляться от центральных хозяйственных министерств, да вот только риторика, какой он пользовался, не помогала людям понять, чего ждать впереди. Политический инстинкт понуждал его говорить людям то, что тем хотелось услышать, и Ельцин предавался этому самозабвенно. Радикальная реформа необходима, убеждал он, но проводить ее надо так, чтобы население не пострадало. Процветание, обещал он, не заставит себя ждать, стоит только передать на усмотрение республик все хозяйственные вопросы, В 1987–1988 годах он справедливо укорял Горбачева за представление, будто перестройку можно осуществить без жертв. Теперь же, обретая власть, Ельцин, похоже, сам впадал в ту же ошибку. Хотя какой же политик предпочтет выйти к избирателю, призывая к повышению цен, сокращению социальных благ и росту безработицы?

Нашелся политик, стоявший на платформе частной собственности, который стремительно взлетел к высотам власти, будучи избран российским Верховным Советом заместителем Ельцина. Руслан Хасбулатов, экономист московского Плехановского института, был избран на съезд народных депутатов РСФСР в Грозном, столице его родной Чечено—Ингушской республики. Прежде мы не встречались, поэтому вскоре после его избрания я нанес ему визит вежливости.

Симпатичный мужчина на пятом десятке лет, Хасбулатов напоминал мне моего друга Фазиля Искандера. Речь Хасбулатова, впрочем, впечатляла еще больше, чем внешность: он, оказалось, был куда более радикален, чем Ельцин в ту пору. Первым из высших российских руководителей он заявил мне, что Россия скоро станет государством — воспреемником Советского Союза. Союз, предсказывал он, преобразуется в свободную конфедерацию, которой не нужна станет конституция, поскольку новое образование окажется лишено признаков государственности, Это будет закреплено в кратком союзном договоре, согласованном между союзными республиками, возможно, вместе с еще десятью–двенадцатью общими положениями. Только у республик будет право налогообложения, и они решат, какие отчисления производить в союзный бюджет, почти так же, как делают государства — члены Организации Объединенных Наций.

Наделе, Хасбулатов считал, что, какой бы ни образовался союз, функций у него будет немного: одной из них, возможно, станет контроль за ядерными вооружениями, но обычные вооруженные силы будут переданы республикам. Управлять союзом станет сенат, куда войдут по десять представителей от каждой из республик–учредительниц, нынешний Верховный Совет и съезд народных депутатов будут ликвидированы. Как государство–воспреемник Россия примет на себя большую часть долга СССР — по исчислениям Хасбулатова, до 75 процентов.

————

Из кабинета Хасбулатова я вышел почти такой же ошеломленный, каким был в марте, когда Шеварднадзе заговорил о своей отставке. Большинство российских реформаторов исходили из того, что существование советского государства продолжится. Каким представлялось, оно должно мало участвовать в управлении хозяйственной деятельностью, но сохранить за собой выработку внешней политики, организацию общей обороны, заботиться о денежной системе и осуществлять некоторый контроль за основными инфраструктурами, такими, как телекоммуникации и транспортные перевозки большой протяженности. Реформаторы исходили из того, что ряд малых окраинных республик (таких, как государства Прибалтики, Молдавия и Грузия) могут настоять на большей степени независимости, но, по их мнению, важно было обойтись без разрыва «экономического пространства», какое занимал Советский Союз, Таким образом, они старались усилить власть республик без роспуска союза. Одним идеалом представлялась федерация наподобие Соединенных Штатов, другим хотелось чего–то более свободного, способного учесть этнические различия и удовлетворить национальную гордость, но все же — на конфедеративных властных началах с признаками государственности.

Сам Ельцин не раз высказывался в пользу федерации или конфедерации. Он отвергал Горбачевские упреки в том, будто его предложения при ведут к развалу Советского Союза, доказывая в ответ, что сильному союзу нужны сильные республики. И вот теперь его главный заместитель прямо заговорил о российском государстве–воспреемнике, которое сохранит лишь слабые связи с остальными союзными республиками в местном подобии ООН.

За два месяца до встречи с Хасбулатовым я направил телеграмму в Вашингтон, указав, что нам следует серьезно отнестись и подготовиться к тому, что Советский Союз, возможно, распадется. Я не был сторонником того, чтобы Соединенные Штаты предприняли какие–то шаги в этом направлении (помимо отстаивания права прибалтийских государств вернуть себе независимость), но полагал настоятельно необходимым заранее определиться, как нам относиться к последствиям. Между тем, даже видя развитие сил, способных разорвать Советский Союз на части, я исходил из того, что произойти такое могло, если бы другие республики, прежде всего Украина, настаивали на независимости и тем вынуждали Россию действовать в одиночку. Я не предполагал, что российские политики (не считая немногих витавших в облаках) станут рассматривать этот исход как такой, какой России следует приветствовать и поощрять.

Хасбулатов, между тем, был не эксцентричным мечтателем, а видным экономистом, занявшим в новом российском парламенте второй по значимости пост. О том же заговорили и другие, кого все больше удручала неспособность Горбачева определить, какие экономические реформы необходимы стране. Одним из них был Михаил Бочаров.

Директор промышленного предприятия, ставший политиком, Бочаров был избран народным депутатом на съезды как СССР, так и РСФСР и не так давно был назначен председателем Высшего экономического совета при парламенте РСФСР. В июне он оказался среди кандидатов на пост председателя Совета Министров РСФСР (премьер–министра), но не сумел получить большинства голосов.

Я неоднократно встречался с Бочаровым с начала 1989 года и имел представление о его взглядах. Он был убежден, что становление рыночной экономики возможно лишь в результате радикальных и скорых мер, кладущих конец централизованному управлению народным хозяйством и ломающих систему госпредприятий для создания конкуренции. До конца лета 1990 года, впрочем, он думал о народном хозяйстве СССР как о едином целом.

Беседуя же с ним в августе, я убедился, что угол его зрения сместился. Хотя Бочаров все еще надеялся, что Горбачев в конце концов окажется готов к началу подлинного процесса экономической реформы, он уже считал, что у России хватает средств, чтобы, если понадобится, самой провести реформу. Следовательно, прояви Горбачев — в очередной раз — нерешительность в осуществлении коренных реформ, Россия, по мнению Бочарова, выйдет вперед и продолжит прямые переговоры с остальными республиками, которые приведут к созданию новых учреждений взамен неподатливой системы централизованного управления.

Переход на рыночные отношения, полагал он, будет очень трудным, но происходить переход должен, если ему вообще суждено произойти, быстро. Конечным результатом, предсказывал Бочаров, станет Советский Союз, не лишенный сходства с Европейским Сообществом, каким оно станет в 1993 году после вступления в силу Маастрихского договора: группой суверенных государств с общим «экономическим пространством» и валютой и с учреждениями, выполняющими регулирующие и консультативные функции, наподобие Европейской Комиссии в Брюсселе и Европейского Парламента в Страсбурге.

Хасбулатов, таким образом, был не одинок, размышляя о российском государстве — воспреемнике Советского Союза. Люди вроде Бочарова приходили к этой мысли не в силу какой–то абстрактной преданности российскому сепаратизму, но в результате удрученности неспособностью Горбачева целиком отдать себя экономической реформе. Числу таких людей скорее всего предстояло расти, если только Горбачев не предпримет решительных мер по ликвидации механизма управления из центра.

 

500 так никогда и не наступивших дней

С середины июля по август казалось, что мои подозрения по поводу намерений Горбачева оправдываются. Устранив Коммунистическую партию от руководства в выработке политики, Горбачев вновь заговорил о радикальной экономической реформе, согласился сотрудничать с Ельциным в разработке новой ударной, программы и совместно с Ельциным создал комиссию для составления проекта плана. С окончанием съезда партии Горбачев действовал быстро. Он достиг исторического соглашения с германским канцлером Колем, продемонстрировав тем самым новую независимость от партийных ретроградов и, похоже, готовность проделать то же самое в отношении экономической трансформации страны.

Горбачев и Ельцин совместно подобрали специалистов, которым предстояло составить план реформы, дабы заменить им провальную стряпню правительства Рыжкова. Во главе группы они поставили члена Президентского Совета академика Станислава Шаталина, включили в нее с дюжину экономистов из обеих команд: Николай Петраков, например, был, как и Шаталин, членом Горбачевского Президентского Совета, в то время как Григорий Явлинский и Борис Федоров вошли от правительства РСФСР. Ельцинские ставленники были моложе и — предположительно — более радикальны, чем выходцы из Горбачевской команды, и все же группу объединяла необходимость предпринять быстрые шаги для ликвидации механизма управления экономикой из центра, душившего хозяйственную деятельность и разжигавшего страсти сепаратизма по всей империи.

Когда 6 августа они собрались в доме отдыха на окраине Москвы, чтобы работать, не отвлекаясь ни на службу, ни на семью, то за основу взяли программу, которую уже несколько месяцев разрабатывал Явлинский с некоторыми из своих сотрудников. В политических и экономических кругах она уже была известна как «План 500 дней», поскольку в ней устанавливался претенциозный распорядок введения рыночной системы в 500–дневный срок.

Хотя распорядок отличался безудержным оптимизмом: создать рыночную систему всего за восемнадцать месяцев было явно невозможно, — шаги, предписанные им, похоже, были именно такими, какие требовались для начала самодостаточного движения к рынку и, коли на то пошло, к демократическому политическому строю, для которого превыше всего необходимо было рассредоточение экономической власти по всему обществу в целом. Этот распорядок признавал необходимость для государства отделаться от монополии на принятие хозяйственных решений и устанавливал строгое расписание для отрешения от монопольных прав.

Комиссии Шаталина поручалось подготовить доклад в течение тридцати дней, но, в отличие от советских бюрократов, редко делавших что–либо в срок, она сделала свое дело через пятнадцать дней, завершив проект программы 21 августа. Шаталинский проект сохранил основные контуры «Плана 500 дней», но не его название.

В плане Шаталина легко отыскать недостатки: многие детали по–прежнему нуждались в проработке, кое–какие предписанные сроки были нереалистичны, и авторы упрятали множество достойных рекомендаций за безответственной популистской риторикой, — недостаток, который будет вредить российским реформаторам еще не один год. Авторы, например, уверяли, что «продвижение к рынку будет происходить прежде всего за счет государства, а не за счет простых людей», и даже заявили о «праве» граждан «жить лучше прямо сейчас, а не в отдаленном будущем».

Тем не менее, при всех своих недостатках то был самый лучший и самый осуществимый подход из всех уже появлявшихся. Он предназначался для изменения именно тех основ, какие следовало бы менять во имя успеха реформы.

Даже в его нереалистичных сроках имелся смысл: они лишали хозяйственных чиновников их самого опасного оружия — волокиты. В Советском Союзе, как и повсюду, бюрократ, сталкиваясь с неприятным распоряжением, обычно отвечает тем, что соглашается «в принципе», но оттягивает принятие действенных мер, ссылаясь на то, что время еще не совсем приспело. Время, разумеется, не приспеет никогда, но, может, то ли босса переведут, то ли он утратит интерес, то ли пыл угаснет. По этой причине никакой план ликвидации бюрократического контроля за экономикой не осуществить, если он не будет жестким по своим требованиям, радикальным по охвату и быстрым по исполнению.

Отсутствие деталей было, на деле, в некоторых случаях скорее достоинством, нежели упущением. Невозможно спланировать каждый аспект перехода к рыночной экономике, Большинство рыночных структур предстояло создавать вне рамок государства отдельным личностям, которым предоставлялась свобода делать это. Государственная власть не создаст рыночной системы: она в силах лишь обеспечить возможность ее создания, уйдя с дороги и позволив личностям, движимым собственным просвещенным интересом, сделать это, Рыжков никогда этого не понимал, а Шаталин понял, от того–то он и назвал свои рекомендации «программой», а не «планом» (что, впрочем, не мешало другим именовать документ «Шаталинским планом»).

За лето Горбачев несколько раз с энтузиазмом отозвался о Шаталинской программе, и казалось, что он скорее всего примет ее. Сценарий, представлявшийся мне прошлой зимой, похоже, ложился в основу драмы, которая разворачивалась перед нашими глазами. Горбачев обрел президентство, упразднил коммунистическую монополию на власть, реорганизовал партию, принизив ее влияние, и теперь, похоже, пользовался свободой действий, предоставляемой новой ситуацией, Теперь он был готов крепко взяться — после стольких разговоров — за подлинные перемены в экономической системе. И — одновременно — он высекал эпитафию на могильном камне холодной войны.

 

Общий интерес с Западом

Соглашения по объединению Германии и по удалению последних остатков железного занавеса в Центральной Европе были достигнуты (хотя и не все еще формализованы) в ходе встречи Шеварднадзе и Бейкера в Иркутске 1 августа, Им удалось достичь такого же взаимопонимания, какое было у Шеварднадзе с Шульцем, и позволило Шеварднадзе ответить на гостеприимство, с каким Бейкер встречал его год назад в Джексон—Хоул, штат Вайоминг.

Пейзажи ближайших окрестностей Иркутска не могут сравниться с величием национального парка Гранд—Тетон, но они впечатляют, а находящееся по соседству озеро Байкал, крупнейшее хранилище пресной воды в мире, предлагает несравненные виды все еще относительно неиспорченной природы. Окружающая обстановка вдохновила обоих министров иностранных дел на одну из самых гармоничных встреч между ними.

Не то чтобы они решили все проблемы: у нас по–прежнему имелись разногласия на переговорах по стратегическим вооружениям, как и по Афганистану, но разногласия были скорее исключениями, нежели правилом, и даже они не имели того размаха, каким отличались американо–советские проблемы в прошлом. Министрам пришлось иметь дело со столь немногочисленными разногласиями, что они позволили себе потратить полдня на прогулку на водометном катере вверх по реке Ангаре до озера Байкал и насладиться мирным ужином в простой рыбачьей избе.

Утром 1 августа, во время завершающей встречи, до нас дошли тревожные известия: поступило сообщение, что войска Ирака перешли границу с Кувейтом. Поначалу было неясно, то ли это небольшое нарушение, то ли полномасштабное вторжение, и встреча завершилась прежде, чем нашлось время обсудить это сообщение в подробностях. Бейкер отправился с запланированным визитом в Монголию, а мы с Ребеккой и еще кое–кто из сопровождавших Бейкера возвратились в Москву вместе с Шеварднадзе.

Когда мы прибыли, стало известно, что Ирак захватил Кувейт и объявил о его аннексии. Два ближайших сотрудника Бейкера — Деннис Росс, глава Совета госдепартамента по политическому планированию и советник Бейкера по Ближнему Востоку, и Роберт Зоуллик, советник госдепартамента, занимавшийся вопросами Германии и экономическими проблемами, — оказались с нами в Москве, Ясно было, что Бейкеру придется немедленно возвращаться в Вашингтон, а не продолжать намеченную рыбалку во внутренних водах Монголии. Вопрос, между тем, состоял в том, следует ли ему возвращаться через Москву в надежде заручиться согласием Шеварднадзе на совместные действия в Совете Безопасности ООН, или через Пекин, или через Токио. (Путь от Монголии до Вашингтона был примерно одинаков по любому из этих маршрутов.) Будь хоть какая–то надежда получить согласие СССР на совместные действия в Совете Безопасности, остановка в Москве того стоила.

До той поры Ирак являлся советским союзником, получателем огромного количества военного снаряжения. Тысячи советских военных советников и инструкторов жили там. Хотя нам было известно, что советское правительство не стояло за вторжением в Кувейт, мы понимали, что ему будет трудно действовать в согласии с нами для прекращения агрессии, поскольку для него это означало бы повернуть на сто восемьдесят градусов всю свою ближневосточную политику и, возможно, подвергнуть опасности какое–то число своих граждан. Тем не менее, ставки были высоки, и мы решили изо всех сил постараться убедить Горбачева с Шеварднадзе примкнуть к нам для оказания сопротивления иракской агрессии. Если «новое мышление» и «общечеловеческие интересы» что–то значили, они должны были означать, что Советский Союз осудит агрессию и примкнет к нам, оказав давление на Ирак с тем, чтобы тот убрался восвояси.

Первый советский отклик внушал надежду: 2 августа МИД СССР выступил с заявлением, призвав к «скорому и безусловному выводу иракских сил из Кувейта», поддержал резолюцию Совета Безопасности ООН, содержавшую тот же призыв, и вызвал иракского посла в Москве, чтобы вручить ему это послание официально. В сравнении с прошлым то была радостная перемена, но она вовсе не означала, что Москва охотно согласится действовать в согласии с Соединенными Штатами, чтобы силой выдворить Ирак из Кувейта.

Росс обсудил вопрос с Сергеем Тарасенко, своим коллегой в советском министерстве иностранных дел. Тарасенко сообщил, что, хотя Шеварднадзе к решению еще не пришел, а специалисты по Ближнему Востоку подталкивают его к отказу от совместных действий с Соединенными Штатами, Бейкер, если поговорит с министром лично, возможно, сумеет склонить его к содействию. Это не было абсолютным заверением, какого нам хотелось бы, но Бейкер решился действовать, основываясь на нем, и велел своему пилоту взять курс на запад от Улан—Батора, а не на восток.

Бейкер и Шеварднадзе встретились на несколько часов в московском аэропорту Внуково-2, который никогда не использовался для транспортных перевозок, а предназначался для прибывающих и убывающих глав государств и высших советских официальных лиц, Совет Тарасенко оказался точным: министры согласились на заявление, которое предваряло серию совместных голосований в Совете Безопасности ООН. Наконец–то Организация Объединенных Наций, похоже, могла действовать так, как то предусматривалось с самого начала. Разговоры о новом мировом порядке стали вытеснять соперничающее красноречие времен холодной войны.

————

Для многих государственных деятелей и дипломатов август 1990 года не стал обычным временем отпуска. Иракская удавка все туже затягивалась на Кувейте, множились сообщения о зверствах, президент Буш взялся за организацию многостороннего инструмента оказания военного давления. Соглашение Шеварднадзе с Бейкером ободряло, но Бушу для успеха в создании коалиции на основе резолюций Совета Безопасности нужна была уверенность, что Горбачевская поддержка продолжится. Для укрепления этой поддержки он предложил встретиться в Хельсинки, на что Горбачев тут же согласился.

Встреча двух президентов, на которой главной темой переговоров был кризис в Персидском заливе, заняла большую часть воскресенья 9 сентября. Горбачеву нужны были заверения по двум пунктам: военное давление будет использовано для того, чтобы заставить Саддама Хуссейна покинуть Кувейт без сражений, и войска США будут выведены из этого региона после освобождения Кувейта. Буш заверял, что использует любую попытку, чтобы снять иракскую удавку с Кувейта без войны, но избегал давать какие–либо заверения, что сила не будет применена, если Саддам Хуссейн продолжит упорствовать. Что касается войск США в регионе, то он пообещал, что после освобождения Кувейта они будут сокращены до обычного уровня. В течение многих лет Соединенные Штаты держали в Заливе некоторое количество военно–морских сил, и Горбачев не настаивал на полном их выводе, а только на отправке обратно тех войск, какие были переброшены в регион специально для принятия мер против иракского вторжения.

Широко обсуждались также советская экономика и необходимость внешней поддержки. Буш заверил, что продолжит поддерживать перестройку, но избегал каких–либо обязательств по оказанию крупномасштабной финансовой помощи. Вместо этого он предложил словесную поддержку и пообещал предпринять усилия для ликвидации оставшихся от холодной войны барьеров на пути торговли, оказания некоторой помощи на основе гуманности, технического содействия и поощрения частных инвесторов.

Ни один из президентов никоим образом не связывал в беседах эти две темы, но и безо всяких обсуждений было ясно, что американская готовность оказать поддержку реформам в Советском Союзе может сгинуть, если Советы будут против политики Запада в Заливе. Пусть Горбачев исполнен решимости предотвратить, если сумеет, войну в регионе с участием сил во главе с США, но он должен был осознавать: если ему не по силам заставить Ирак убраться без войны, то не сможет он помешать и вторжению сил во главе с США. На попытку найти политическое решение Горбачеву требовалось, по крайней мере, несколько месяцев. Их Джордж Буш готов был предоставить, в особенности потому, что подготовка успешной военной операции потребует некоторого времени.

Понимание, достигнутое в Хельсинки, выдерживалось, хотя и не без периодической натянутости и отдельных недоразумений. Вслед за объединением Германии американо–советское политическое сотрудничество во время кризиса и войны в Заливе убедило многих, что невероятное до головокружения новое партнерство былых противников налаживается. Вдобавок, частые на протяжении нескольких месяцев контакты двух государственных деятелей, предупреждавшие притупление взаимопонимания — как прямые (по телефону), так и опосредованные (с помощью переписки или через представителей) — привели к установлению необычайно крепких личных уз между ними.

 

Буш шлет посланцев

Еще до того, как Горбачев принял решение в отношении будущей направленности экономической реформы, президент Буш предложил направить в середине сентября в Москву для обсуждения торговых и инвестиционных возможностей министра торговли Роберта Мосбахера с группой руководителей корпораций. Горбачев был, разумеется, в восторге, поскольку все очевиднее становилось, что его хромающей экономике нужны вливания капитала и управленческий опыт Запада.

Я тоже считал, что такая делегация принесет пользу, если ее вовремя направить и как следует подготовить. Между тем, предлагавшийся срок не был благоприятным, если только не имелось в виду надавить на Горбачева с тем, чтобы он принял Шаталинскую программу, что с большим успехом мог бы сделать сам президент — частным образом. Будь Шаталинская программа принята, а механизм ее осуществления уже водружен, делегации было бы о чем говорить, однако — и это понималось яснее ясного — вовсе не это будет делать погоду в то время, когда предполагалось пребывание группы в Москве.

Предложение направить президентскую делегацию деловых людей, как и поддержка Бушем перестройки, не увязывалось с голосованием в Совете Безопасности по Ираку. Тем не менее, похоже, это был ловкий способ обратить внимание Горбачева на экономические выгоды, которые СССР может преумножить, сотрудничая с Соединенными Штатами.

Вначале, казалось, не было причин возражать против этой откровенно сладкой приманки, и все же, вдумываясь, во что может вылиться работа делегации, я ощущал некоторое беспокойство, Во–первых, я сомневался, что Горбачева нужно еще чем–либо прельщать, дабы он был с нами заодно в Заливе. Явно в советских интересах было не отдавать свое положение на Ближнем Востоке на откуп таким, как Саддам Хуссейн. Одним из главных ударных положений «нового мышления» был отказ от изоляции, вызванной традиционной советской внешней политикой. Только выступая против иракской агрессии, Горбачев мог найти себе место среди вдохновителей конечного мирного урегулирования в этом регионе. Предполагать, следовательно, что Соединенным Штатам нужно что–то делать, чтобы заполучить советскую поддержку, значило неверно истолковывать советские интересы.

Во–вторых, как ни важно было дать отпор агрессии Ирака против Кувейта, судьба советского экономико–политического строя была, по меньшей мере, столь же важна в долгосрочном плане для Соединенных Штатов. В наших руках имелся рычаг, чтобы подтолкнуть Горбачева в верном направлении, а мы им не пользовались. Президентская делегация деловых людей в сентябре оказалась бы, в лучшем случае, пустой тратой имевшегося потенциала, а в худшем — знаком того, что американская экономическая поддержка все равно будет оказана, невзирая на то, примут или нет действенную программу реформ, лишь бы советская внешняя политика согласовывалась с нашей. Такая иллюзия была бы опасна и в конечном счете принесла бы много горечи.

Беспокойство мое возросло, когда в конце августа я стал замечать, что Горбачев, похоже, лишает Шаталинскую программу своей поддержки, Ни для кого не было тайной, что премьер–министр Рыжков, члены его правительства и консервативные партийные аппаратчики усиленно лоббировали против этой программы, утверждая, что она приведет к забастовкам, хаосу — даже к гражданской войне. Наконец, в августе на пресс–конференции Горбачев заявил, что рекомендации группы Шаталина следует соединить с правительственным планом.

Этот совет прозвучал как предложение соединить противоположности. А для авторов и того и другого программа и план являлись совершенно не совместимыми и объединить их было нельзя. На следующий день Ельцин отверг эту идею, так же как и Рыжков с Шаталиным.

И тут я почувствовал, что с делегацией деловых людей, направленной президентом, может случиться беда. Американские управляющие, вероятно (и оправданно), не пожелают занять четкую позицию по различным советским планам реформ, которые предлагалось рассмотреть. Но если их присутствие и участие в беседах с представителями правительства оставят впечатление, будто они не прочь сделать основательные вложения в нереформированную советскую экономику, то серьезные недоразумения возникнут с обеих сторон. Если Горбачев с Ельциным не продолжат сотрудничество — а это станет невозможным, отвергни Горбачев Шаталинскую программу, — американский бизнес зажмет меж двух соперничающих центров власти.

Я понимал, что Белый Дом скорее всего откажется отложить поездку, поскольку, несомненно, рассматривает ее частью нашей стратегии склонить Горбачева к тому, чтобы поддержать нас в Заливе. Более того, большинство членов делегации, похоже, являлись основными финансовыми спонсорами президентской кампании, которые, вероятно, увязали данный факт с включением их в состав представительства. Они вполне могли с негодованием встретить просьбу подладить свое расписание под нужды государства.

Тем не менее, я счел своим долгом дать Вашингтону объективный совет, пусть даже его и плохо воспримут. Итак, я отправил государственному секретарю Бейкеру личное послание, указав на западни, имеющиеся на пути готового к отъезду президентского представительства. Понимая, что, внезапно отложив его прибытие, мы, видимо, дадим повод к неверному истолкованию, я посоветовал запросить Горбачева, не окажется ли ему удобнее, если представительство пересмотрит дату визита, проведя его после того, как советское правительство определит, каким курсом ему идти. Почти наверняка он ответит: «Пусть приезжают, как согласовано», — зато будет упрежден о том, что нам известно про нынешние разногласия и отсутствие доверия к «реформистским» планам нынешнего правительства.

Я так и не дождался подтверждения, что мое послание получено, и делегация прибыла по расписанию, сделав в Хельсинки остановку для краткой встречи с президентом Бушем, завершившим 9 сентября встречу с Горбачевым. Была у меня надежда, что группа, будучи введена в ранг «президентского представительства», получит кое–какие указания насчет необходимости призвать к более быстрой экономической реформе, но этого не случилось. Членам делегации вручили толстенные справочники с фактологическими описаниями по многим специфическим вопросам, но не дали четкого указания, какую политику вести.

————

На деле, президентская делегация оправдала мои наихудшие опасения. Горбачев, посетовав, что зачастую получает от зарубежных лидеров противоречивые советы по экономической политике, сплавил группу главе Госплана Юрию Маслюкову, который уверил американцев, что скоро они получат список предприятий, где с охотой примут иностранные инвестиции, и согласился на предложение Мосбахера в течение двух недель составить комиссию по связи для организации переговоров. От Шаталинской программы Маслюков отмахнулся как от творения поверхностного и деструктивного. И на следующий день я цепенел, когда на встрече с Рыжковым некоторые из американских деловых людей согласно кивали, уверяя, что тот прав, не слушая «этих радикалов». Хотя я был прекрасно осведомлен о том, что не все капитаны промышленности разбираются в тонкостях политики за рубежом, все же никогда не ожидал, что услышу, как уважаемые, выдающиеся американские бизнесмены станут поддерживать сохранение управляемого государством, коммунистического строя!

В программе делегации встреча с Ельциным не предусматривалась, несмотря на то, что российский парламент официально поддержал подход Шаталина, а Ельцин уведомил, что его правительство намерено взять под свой контроль торговлю и инвестиции на российской территории.

Провожал я делегацию с тяжелым чувством. Шли споры о будущем советской экономической системы, к Соединенным Штатам обратились с просьбой — неявно, зато недвусмысленно — направить специалистов и дать совет, а мы все провалили. Наделе, весьма вероятно, что у советских руководителей сложилось впечатление, как раз прямо противоположное тому, какое нам следовало бы оставить.

Даже те немногие обещания, которые Маслюков дал Мосбахеру, сдержаны не были. Несмотря на неоднократные обращения нашего посольства, Маслюков так и не представил списка предприятий, подлежавших продаже, и не создал комиссию по связи. Всякий раз, посылая запрос, мы неизменно получали в ответ: «Будет подготовлено через несколько дней».

 

Двоевластие: призрак обретает плоть

История и образование приучили русских питать отвращение к борьбе за власть в высших правящих эшелонах своего государства. Когда она возникала в прошлом, то приводила обыкновенно к гражданской войне либо иностранному вторжению, а то и к тому и другому. Это была одна из причин, почему большинство советских граждан приветствовали внешнее примирение между Горбачевым и Ельциным, согласившимися создать комиссию Шаталина. Согласись оба руководителя с выводами комиссии, обеспечь они каждый в своем парламенте благожелательное голосование, они могли бы работать в паре, осуществляя согласованный переход крыночной экономике.

Когда в конце августа комиссия подготовила доклад, Горбачев поразил общественность, заявив, что доклад этот следует увязать с правительственным планом. Ельцин тут же дал понять, что считает это неприемлемым и что его правительство будет действовать, претворяя в жизнь Шаталинскую программу. 4 сентября, на встрече с группой американских сенаторов, где я присутствовал, Ельцин заявил, что никакой состыковки двух планов быть не может и что он не примет того, что получится в результате попытки их «увязать». По его мнению, Совет Министров СССР уже пережил собственную надобность и его следует заменить меньшим по составу Президентским Советом. Ельцин добавил, что не ищет соперничества с правительством СССР, однако РСФСР и другие республики будут настаивать на передаче им многих из его нынешних функций, потому что они хотят быстрее двигать вперед хозяйственную реформу и не желают, чтобы их сдерживало неповоротливое чиновничество Центра. Впрочем, такие сферы, как оборона, средства связи, энергоснабжение, железнодорожный и воздушный транспорт, Ельцин готов был оставить в ведении центрального правительства.

Сказанное Ельциным нам совпадало с тем, что он говорил во всеуслышание — и, вероятно, Горбачеву с глазу на глаз. Горбачев же, похоже, был глух и к словам Ельцина, и к высказываниям экономистов из обеих спорящих сторон. Мне не удалось отыскать никого, кроме самого Горбачева, кто верил бы, что оба плана можно соединить или увязать. Тем не менее, 7 сентября Рыжков объявил, что по указанию Горбачева правительственный план и Шаталинская программа должны быть совмещены и что возглавить коллектив, который попытается сделать это, поручено Абелу Аганбегяну.

В 1990 году Аганбегян работал в Москве, руководил Академией народного хозяйства, стремившейся играть ту же роль в СССР, что и гарвардская Школа бизнеса в США. Его по–прежнему причисляли к экономическим реформаторам, хотя его позиции были менее радикальными, чем те, какие провозгласила группа Шаталина, к тому же у Аганбегяна в этой группе имелись личные противники.

Даже объявляя, что Аганбегян сплавит обе программы в одно целое, Рыжков отстаивал правительственную программу как «реалистическую» и подспудно критиковал рекомендации Шаталинской программы по децентрализации, утверждая, что следует поддерживать «сильное государство», а хозяйственный сепаратизм следует воспрещать.

Не упоминая о Ельцинской угрозе проводить реформы, если потребуется, в одной России и заключить «горизонтальные соглашения» с другими республиками, но, несомненно, имея ее в виду, Рыжков добавил, что его правительство станет добиваться от Горбачева согласия на указ, согласно которому существующие хозяйственные связи сохранялись бы на протяжении всего 1991 года под страхом суровых кар. Кроме того он предложил, чтобы правительство СССР координировало действия различных республик при заключении хозяйственных договоров на следующий год.

Ельцин не замедлил с ответом. 11 сентября по его предложению российский парламент 213 голосами — при 1 «против» и 4 воздержавшихся — принял Шаталинскую программу за основу и потребовал, чтобы Верховный Совет СССР сделал то же самое. Совету Министров РСФСР было поручено в течение месяца составить конкретные предложения по осуществлению программы. Учитывая резкие различия, раздиравшие парламент России при предыдущих голосованиях, почти единогласие в этом вопросе казалось удивительным — и опасным для Горбачева, если тот столь же упорно будет отказываться считаться с настроениями российского парламента.

Правительство Рыжкова все больше утрачивало популярность, обстановка накалялась. Дважды в Верховном Совете РСФСР звучали предложения о вынесении недоверия, однако Ельцин убеждал, что они «преждевременны», и предложения не прошли. Даже если бы предложение о недоверии прошло, оно не имело бы никаких юридических последствий, поскольку только парламент СССР мог сменить премьер–министра. Тем не менее, для Рыжкова это было тяжелым политическим ударом.

Даже после того, как Горбачев дал указание Аганбегяну соединить два плана, многие наблюдатели надеялись, что операция окажется косметической и результатом в конечном счете станет внедрение подхода, характерного для Шаталинских «500 дней». Опросы свидетельствовали, что большинство советских граждан уже одобряли переход к рыночной системе (при том, разумеется, что многие не понимали, что это такое) и что большинство опрошенных утратило доверие к правительству Рыжкова. Наконец–то Горбачев оказался в состоянии осуществить радикальные реформы, о которых он столько лет говорил, и многие (учитывая опасность, какую несла затяжная борьба с Ельциным и российским парламентом, не сумей он этого) верили, что Горбачев обеспечит, чтобы изменений в Шаталинской программе оказалось мало.

Надежды эти рухнули, когда в середине октября согласительный документ был наконец–то обнародован, В нем оказались опущены ключевые элементы Шаталинского подхода: быстрая приватизация и децентрализация — и сохранялись многие особенности правительственного подхода, уже доказавшие свою несостоятельность, такие как указные повышения цен.

На следующий день после обнародования документа я пригласил Аганбегяна и еще нескольких экономистов на обед по случаю прибытия в Москву министра обороны Ричарда Чини. Экономисты, не участвовавшие в работе правительства Рыжкова, в том числе Олег Богомолов и Павел Бунич, выразили недоумение по поводу того, как мог Аганбегян связатьсвое имя с этой пародией. Аганбегян даже и не пытался защищать план, носивший отныне его имя. Признавшись, что проект был составлен им, он настоятельно подчеркивал, что писалось все по указке Горбачева и что в плане много такого, с чем сам он не согласен. Горбачев, сказал он, несколько раз прошелся по плану строчка за строчкой и потратил больше сорока часов на работу с ним.

Результат подтвердил то, что уже подозревалось многими: Горбачев плохо разбирался в экономике вообще и в рыночной экономике в особенности. Возникал вопрос, не утратил ли он присущего ему острого политического чутья — ведь утвержденный им план с неизбежностью вел к росту внутренней напряженности в стране.

Ельцин, три недели не подававший о себе вестей после автомобильного происшествия, явился общественности, чтобы выразить несогласие с планом и заявить, что тот оставляет РСФСР три выхода: отвергнуть его с порога, идти своим путем с собственной программой или выжидать шесть месяцев, пока неизбежный экономический крах не вынудит взять на вооружение иной подход.

На парламент СССР российские возражения не подействовали, и Горбачеву удалось добиться формального одобрения своего плана. И сразу же собственная его экономическая команда стала распадаться. 3 ноября реформистская газета «Комсомольская правда» опубликовала язвительное заявление, подписанное основными сотрудниками Шаталина, в том числе и двумя членами Президентского Совета. В нем указывалось, что компромиссная программа слишком мелка, слишком запоздала и работать не будет, а Горбачев пустил по ветру поддержку республик, все из которых, за исключением Эстонии, в августе согласились с Шаталинским подходом; инфляция, предсказывалось в заявлении, вырвется из–под контроля. «Переход крыночным отношениям будет происходить теперь не через стабильность рубля, а через инфляцию и запоздалые меры обуздать ее», — заключали авторы скорбно — и провидчески.

А в это время правительство Ельцина спешно подписывало экономические соглашения с другими республиками и отстаивало право на собственное ведение одной сферы за другой, включая право собирать налоги в России и решать, какую их часть направлять центральному правительству Призрак двоевластия начал обретать плоть.

————

К октябрю я осознал, что мои весенние и летние предположения по поводу тактики Горбачевской игры не находят подтверждения. Горбачеву удалось ослабить Коммунистическую партию до такой степени, что она уже не в силах была автоматически заблокировать реформу, и все же он не смог пойти дальше и воспользоваться своей победой. У Шаталинской программы имелись недостатки, и осуществлялась бы она не столь плавно, как предсказывали авторы, но она двинула бы хозяйственную систему в правильном направлении. Отказ от нее стал одной из роковых ошибок Горбачева.

Почему он отступил от радикального реформирования, как только обрел настоящую возможность осуществить его? Возможно, потому что боялся утратить власть. Правительственные бюрократы, консервативные партработники и КГБ объединили силы, утверждая, что быстрый переход к частной собственности и размывание централизованного хозяйственного управления приведут к общественным беспорядкам, включая забастовки и демонстрации. Желание получить осуществимый план сменилось у Горбачева страхом, а страх породил бессвязный подход, осуществить который было нельзя. А между тем непоследовательность Горбачева укрепляла центробежные силы, раздиравшие империю, как раз тогда, когда стягивавшие ее скрепы оказались порваны.