Наше Отечество находится на грани катастрофы… Обстоятельства таковы, что без действий чрезвычайного характера уже просто невозможно обойтись.

Владимир Крючков, 17 июня 1991 г.

Никакого кризиса в отношениях с В. С. Павловым у нас нет…

Кому–то хочется вбить клин между президентом и премьером.

Михаил Горбачев, речь перед Верховным Советом СССР, 21 июня 1991 г.

Мы [демократы] сумели дезорганизовать страну, но не сумели ее перестроить.

Гавриил Попов, июль 1991 г.

Весной и летом 1991 года советско–американские контакты приобрели невиданный размах. По окончании войны в заливе Вашингтон переключил свое внимание на проблемы, оставшиеся нерешенными с Советским Союзом. Наши министры иностранных дел встречались по нескольку раз в месяц, а наши президенты беседовали по телефону почти каждую неделю. Когда я был в Москве, я каждый день встречался с одним, а то и с несколькими советскими руководителями — если не с президентом или премьер–министром или министром иностранных дел, то по крайней мере с их старшими помощниками.

Горбачев предпринимал отчаянные усилия предотвратить начатую США войну в заливе, тем не менее он сдержал обещание, данное Бушу в Хельсинки, и способствовал окончанию агрессии Ирака. Порой казалось, что Горбачев был на грани применения силы в прибалтийских государствах, однако он отказался от силовой политики, когда мы дали понять, что это может подорвать сотрудничество с нами. В Вашингтоне были благодарны ему за это и с возрастающим опасением смотрели на то, как меняется его положение у себя дома.

Тем не менее между нами оставались нерешенные проблемы. Со стороны советских военных не прекращались попытки уклоняться от выполнения обязательств, которые СССР взял на себя, подписав соглашение о сокращении обычных вооружений в Европе. Переговоры продолжали буксовать и не прекращались споры по поводу терминов, и хотя по основным вопросам соглашения о стратегических вооружениях уже год как было достигнуто согласие, различные технические проблемы и проблемы, связанные с контролем, не переставали вылезать… Верховный Совет СССР все еще не принял закона, обеспечивающего право на свободную эмиграцию (хотя на практике почти никому не мешали покинуть страну, если он или она того желали), а торговое соглашение, подписанное Бушем и Горбачевым в Вашингтоне в 1990 году, таки не было направлено в Конгресс для одобрения.

Визит Буша в Москву, который первоначально планировался на февраль 1991 года и был отложен из–за войны в Заливе, так и не был заново намечен. Президент хотел подписать в Москве соглашение по стратегическим вооружениям, но он понимал, что даже если проблема стратегических вооружений будет решена, было бы неполитично подписывать такое соглашение, пока Советский Союз не примет полностью соглашение об обычных вооружениях, оговоренное еще в прошлом году.

Тем временем Горбачев пребывал в крайнем раздражении. Ему было неприятно то, что визит Буша откладывается, он не ожидал, что Буш не сразу одобрит его апрельскую просьбу о полуторамиллиардном кредите для покупки зерна и еще не был уверен что его пригласят на июльскую встречу «семерки» развитых стран. А дома политические противники обвиняли его в том, что он наивно поддерживает интересы Запада, не обеспечивая соответствующих компенсаций для Советского Союза.

 

Джордж больше меня не любит!

Подписание 9 ноября 1990 года в Париже договора о сокращении обычных вооружений в Европе было одним из событий, официально закреплявших конец холодной войны.

Однако вскоре после того, как договор был подписан, обнаружилось, что советское верховное командование пытается нарушать некоторые его положения. Определенные действия (в том числе незаявленное передвижение войск к востоку от Урала) нарушали дух соглашения. А другие (такие, например, как требование не учитывать единицы военно–морской пехоты) противоречили и букве и духу соглашения, Неумение Горбачева заставить советских военных полностью выполнять соглашения было одним из факторов, приведших к отставке Шеварднадзе.

Коль скоро Советский Союз не соблюдал соглашения, Соединенные Штаты и их союзники отказались ратифицировать договор, и переговоры, связанные с нарушениями, допущенными Советским Союзом, тянулись всю зиму и весну. После долгого упорства и отстаивания каждого пункта Советский Союз постепенно начал уступать, но всякий раз делая лишь по маленькому шажку. Снова проявлялась тактика Громыко.

Однако к маю оставалось лишь два–три нерешенных вопроса, и я получил указание посетить Горбачева и просить его побыстрее все проблемы урегулировать. Встреча была назначена на вторник, 7 мая 1991 года.

Горбачев принял меня в присутствии одного только Черняева. Горбачев внимательно выслушал все, что мне поручили ему передать. Поскольку советский министр иностранных дел не смог убедить советских военных действовать солидарно, мы предложили, чтобы Горбачев послал начальника Генерального штаба генерала Михаила а в Вашингтон для непосредственных переговоров. Горбачев сказал, что он понимает всю важность быстрого решения вопросов, зависших по договору об обычных вооружениях в Европе, с тем чтобы этот договор мог вступить в силу. И хотя Горбачев считал, что уже сделал приемлемое предложение для урегулирования вопроса о военно–морской пехоте, он согласился направить Моисеева в Вашингтон.

Затем он отодвинул в сторону бумагу, подготовленную ему для встречи со мной, уперся в меня взглядом через стол и произнес полный жалоб монолог, к чему он время от времени прибегал, добиваясь обычно желаемого эффекта, Было бы невежливо смотреть на часы, но я уверен, что он говорил, по крайней мере, пятнадцать, а то и двадцать минут.

Его беспокоит, сказал Горбачев, появление все большего числа признаков того, что президент Буш «пересматривает» их отношения. Публичные заявления в Вашингтоне приобрели более критический характер. Далее, насколько он понимает, в кредитах, которые он просил для закупки зерна, ему отказано, докладывают ему и о других барьерах, которые ставятся в торговле. Так например, Соединенные Штаты отказались поставить компьютеры, которые могли бы улучшить безопасность советских атомных станций, а ведь и Рейган и Буш заверяли его, что не будет никаких ограничений на экспорт, и он лично подписал договор на поставки компьютеров, когда год тому назад был в Миннеаполисе. Он не может понять, почему мы считаем, что безопасность атомных станций не входит в общие интересы. Ему сообщили также, что возникли проблемы получения лицензии на осуществление совместного проекта создания коммерческого авиалайнера.

В ходе своего монолога Горбачев упомянул о моем предстоящем отъезде, о чем было только что объявлено, «Почему вы должны сейчас уезжать? — задал он мне риторический вопрос, добавив, что мы «продуктивно работали вместе» не один год и он не может понять, почему я решил закончить свою работу на посту посла. «Возможно, вы думаете, что корабль идет ко дну?» — заметил он и уставился на меня, но тут же снял напряжение неожиданной улыбкой.

Когда мне, наконец, удалось вставить слово, я пояснил, что президент Буш по–прежнему поддерживает перестройку, и если в Вашингтоне время от времени раздаются критические голоса, то это реакция на те или иные советские действия, как, например, нарушение соглашения по обычным вооружениям. Что же до наших отношений в экономической области, то, насколько мне известно, окончательного решения о кредитах для закупки зерна еще не принято. Я попросил Горбачева понять, что президенту Бушу для принятия положительного решения надо преодолеть многочисленные трудности законодательного и технического характера, в частности, у нас нет необходимых данных, которые требуются по нашим законам для поддержки кредитования.

Стоило мне упомянуть о «поддержке кредитования», как Горбачев снова взорвался. Он возмутился тем, что Буш в публичном заявлении привлек внимание к этой проблеме, и сказал, что его критики используют и это и другие выступления Буша против него.

Я сказал Горбачеву, что он увязывает то, между чем никакой связи нет. Мой отъезд объясняется чисто личными причинами — я просто почувствовал, что после восьми лет, посвященных советским проблемам, пора заняться чем–то другим, и я понимаю, что наше посольство только выиграет от нового руководства. Я знаю, что президент Буш продолжает серьезно поддерживать перестройку и Горбачева лично, но он, Горбачев, должен признать, что нам чрезвычайно трудно помогать ему, пока он упорствует в сохранении командной административной системы. Так например, мы ожидали, что будут расформированы центральные министерства–монополисты, а они в новом кабинете сохранены.

— Конечно, ваше дело, как строить ваше правительство, — сказал я. — Но мы просто не в состоянии помочь вам и заставить работать нынешнюю систему. Мы не знаем, как этого можно добиться, к тому же у нас нет опыта руководства такой системой.

Что же до кредитов для покупки зерна, то сказал я, мы хотели бы помочь, вместе тем мы считаем, что было бы куда разумнее наладить распределение продовольствия внутри Советского Союза. Я напомнил Горбачеву о нашей первой встрече в 1985 году когда он говорил о том, сколько пропадает продуктов, и заметил, что ситуация с тех пор не изменилась. Я лично сомневаюсь в мудрости решения занять денег, чтобы направить дополнительное количество зерна в государственный сектор. Ведь за кредит придется расплачиваться через три года, а это ляжет дополнительным бременем на советскую экономику как раз в тот момент, когда средства будут нужны для проведения экономических реформ.

Где–то в ходе своей речи я упомянул также и о принятии закона об эмиграции. (Сторонники его в Верховном Совете, такие как Федор Бурлацкий, информировали меня, что он будет заблокирован, если Горбачев лично всем своим авторитетом не поддержит его.)

Хотя сам Горбачев имел обыкновение говорить подолгу, он обычно умел и слушать, за исключением тех случаев, когда говорил кто–то из его ближайшего окружения. Я говорил, наверное, почти столько же времени, сколько и он, тем не менее он терпеливо меня выслушал, порой записывая что- то в блокноте. А затем прошелся по многим затронутым мною вопросам.

По вопросу о центральных министерствах, связанных с экономикой, он заметил, что их, конечно, следует ликвидировать, но он не может сделать это в одночасье: возникнет хаос. Следовательно, нынешнее состояние — дело временное, позволяющее разумно перейти к рыночной системе. Новый министр химической промышленности, заверил он меня, уже разрабатывает план ликвидации своего министерства.

Что касается закона об эмиграции, то, заявил он, есть беспокойство относительно того, во что это обойдется и как его проводить в жизнь, но в целом он был настроен оптимистически и считал, что закон будет принят. Я отметил, что в нынешнем тексте закона определено время, в течение которого администрация должна подготовиться к его выполнению, и выразил надежду, что это обстоятельство не будет использовано в качестве предлога для дальнейшей отсрочки.

Мы условились, что я передам высказывания Горбачева президенту Бушу, и я заверил его, что Буш по–прежнему намерен сохранять отношения партнерства с ним.

Тем не менее когда Горбачев на другой день встретился с газетным магнатом Рупертом Мэрдоком, настроен он был по–прежнему воинственно. Собственно, публично он высказался еще более резко, чем накануне, когда говорил со мной. Он даже дал понять в присутствии репортеров, что администрация Буша рискует снова начать холодную войну.

————

Cri de corur Горбачева буквально гальванизировал президента Буша. Как и после аналогичного, но более туманного высказывания два года тому назад Буш поспешил заверить Горбачева, что отношения остаются неизменными, Так случилось, что на 8 мая была намечена встреча Буша с тремя прибалтийскими лидерами — президентом Витаутасом Ландсбергесом из Литвы и премьер–министрами Эдгаром Сависааром и Иварсом Годманисом из Эстонии и Латвии, Доклад о моем разговоре с Горбачевым поступил накануне встречи, а сообщение о публичных высказываниях Горбачева во время беседы с Мэрдоком в то утро. Это произвело столь глубокое впечатление на президента, что он, казалось, забыл, кого он принимает. Трудно поверить — даже просто невероятно, — но Буш во время визита прибалтов публично всячески расхваливал Горбачева.

Еще до встречи с прибалтийскими лидерами Буш сказал репортерам, что будет говорить о своих «крепких и, я думаю, хороших отношениях» с Горбачевым и его поистине «огромных» достижениях. Поскольку прибалты приехали искать поддержки у США в своих стремлениях к независимости и безо всякой симпатии относились к Горбачеву, слова Буша в контексте этой встречи звучали как оскорбление. В результате они пришли к неверному выводу, что Буш, как они и опасались, по всей вероятности, заключил своего рода сделку, о чем они начали подозревать после встречи на Мальте, а именно: что Соединенные Штаты останутся глухи к их призывам, если Горбачев позволит странам Восточной Европы пойти своим путем. Заявления Вашингтона, прозвучавшие в январе, успокоили было их подозрения, а сейчас эти подозрения снова возникли на пустом месте.

Дело не в том, что Бушу следовало использовать эту встречу с прибалтами для критики Горбачева. Это было бы и неуместно и ненужно. Но было бы неплохо, если бы Буш в частном порядке высказал прибалтам свое убеждение в том, что Горбачев пытается помешать сторонникам жесткой линии использовать против них силу. Главное же, во время их визита все внимание следовало уделить обещанию США помочь им добиться свободы.

Можно было бы найти другой повод заверить Горбачева в своих добрых намерениях, тем более что его подозрения были не обоснованы и своекорыстны.

Горбачев игнорировал тот факт, что в большей части критики, исходившей из Вашингтона, повинен он сам. Принимая во внимание суровые меры, принятые Горбачевым у себя в стране, разгул насилия, который он не смог сдержать в прибалтийских республиках и в других местах, его пассивность в отношении генералов, не выполнявших торжественных обещаний по договорам, и его терпимость в отношении высших чиновников, нагромождавших необоснованные обвинения против Запада, президент Буш мог бы составить куда более внушительный список нареканий, чем Горбачев. Бушу не было надобности рассыпаться в «заверениях» или реагировать так, словно повинен он сам. Тем не менее он явно сочувствовал своему коллеге, попавшему в тяжелое положение, и так реагировал, что Горбачев мог решить: всякий раз, как ему потребуется что–то от Буша, достаточно будет пожаловаться, что Джордж охладел к нему.

А Буш не ограничился публичными выступлениями во время визита прибалтов. Он также — и это было куда более правильно — немедленно послал Горбачеву письмо с целью успокоить его тревогу. А 11 мая, в субботу, позвонил ему по прямому телефону Буш заверил Горбачева, что его просьба о кредитах вовсе не отклонена, он продолжает работать по преодолению некоторых юридических сложностей. А пока Буш предложил прислать делегацию высокого уровня во главе с заместителем министра сельского хозяйства Ричардом Кроудером для помощи в выработке планов перераспределения продовольствия. Это была незначительная помощь, но она шла от души, и Горбачев согласился принять делегацию, когда она приедет.

Передавая в конце недели письмо президента Черняеву, я попытался прояснить и другие моменты, на которые жаловался Горбачев. Джим Мэй, наш торговый советник, не смог обнаружить ни одного отказа в предоставлении экспортных лицензий на упомянутые Горбачевым компьютеры, но Мэй узнал, что доставка некоторых компьютеров, заказанных для атомных станций, задержана из–за того, что они не оплачены, как было договорено. Я вручил Черняеву бумагу с описанием этой ситуации и сказал:

— Кто–то убедил вашего президента, что мы заблокировали отправку компьютеров, но это глупости. Ваши бюрократы просто вовремя не оплатили инвойсы и пытаются переложить вину на других.

Черняев усмехнулся, пробормотал что–то вроде: «Они во всем мире одинаковы», — и заверил меня, что сориентирует Горбачева. Он заметил также, что позаботится, чтобы Горбачев дал Моисееву соответствующие инструкции до его отъезда в Вашингтон.

Моисеев прибыл в Вашингтон 20 мая с новыми предложениями по договору об обычных вооружениях в Европе и обсудил их непосредственно с президентом Бушем, а также с высокопоставленными чиновниками Госдепартамента и Министерства обороны. В ходе этих дискуссий Моисеев заявил, что морская пехота занимается скорее внутренней, чем внешней безопасностью — собственно, она будет использована в случае волнений внутри страны, а не конфликта с Западом. Американцы согласились с необходимостью охраны месторасположения ракет, но считали, что договоренность о численности подразделений, записанная в договоре, должна распространяться и на морскую пехоту.

Визит Моисеева несколько разрядил обстановку, но его предложение не было приемлемо для Соединенных Штатов. Однако вскоре после возвращения в Москву Моисеев сообщил, что, кажется, нашел решение вопроса, и соглашение было действительно достигнуто, когда Бейкер встретился с Бессмертных в Лиссабоне 1 июня. А 14 июня все послы, участвовавшие в переговорах по договору об обычных вооружениях в Европе, собрались в Вене для обсуждения спорных формулировок. Наконец президент Буш мог направить договор в Сенат для ратификации.

А что касается кредита, прошло несколько недель, прежде чем президент Буш принял окончательное решение. Тем временем делегация Кроудера побывала в Москве и обсудила с советскими чиновниками несколько проектов помощи в сельском хозяйстве. Горбачев встретился с группой, не пожалев времени, с восторгом поддержал идею проектов, но вспылил, когда Кроудер сказал, что они хотели бы иметь больше информации о кредитоспособности Советского Союза.

— Мы всегда пунктуально платили по кредитам, — пылко заявил Горбачев. — Я дал вам слово. Вы оскорбляете меня, прося еще о чем–то.

Кроудер пояснил, что наше законодательство обязывает представить данные о кредитоспособности, чтобы подкрепить принимаемое решение, и это отнюдь не является оскорблением, но Горбачев и слушать его не пожелал.

Когда Горбачева что–то возмущало, он редко ограничивался обсуждаемым вопросом, а начинал сыпать упреками направо и налево — по всему, что приходило в голову В данном случае он заявил, что президент Буш окружил себя «антисоветски настроенными советниками», которые поставляют ему ложную информацию. Он даже назвал Роберта Гейтса, высокопоставленного сотрудника ЦРУ заместителя советника по вопросам национальной безопасности Скоукрофта, выдвинутого Бушем на пост директора ЦРУ.

Я с возмущением выслушал это. Если кто–то и мог жаловаться на ложную информацию, так это мы. Крючков и КГБ явно дезинформировали Горбачева, как я не раз на это указывал. А американская разведка и лично Гейтс, насколько мне известно, никогда не лгали президенту. Наша интерпретация событий могла быть различной, но мы всегда честно излагали свое мнение и не прикрывались псевдофактами. Я не намерен был выслушать Горбачева и не возразить ему.

Не дожидаясь, пока его обвинения будут переведены на английский для наших гостей, я сказал по–русски:

— То, что вы говорите, и неверно, и несправедливо. Гейтс куда менее антисоветчик, чем Крючков антиамериканист!

Горбачев буркнул, что у него свое мнение о Гейтсе, а мы можем держаться своего мнения о Крючкове, и вернулся к вопросу о кредитах.

— Я лично просил президента Буша предоставить нам кредиты, — сказал он. — Если он хочет нам их дать, — отлично. Если нет, — его дело.

————

Одиннадцатого июня я вручил Горбачеву письмо, в котором сообщалось, что его просьба о предоставлении кредита в 1,5 миллиарда долларов для закупки зерна одобрена.

 

В поисках поддержки

Обеспокоенность Горбачева тем, что Буш может изменить к нему отношение, частично объяснялась искаженными докладами КГБ, но причин для беспокойства у него было предостаточно, хотя и не по поводу лояльности президента США. Весной 1991 года советская экономика явно двигалась к краху. Все рецепты для ее оздоровления содержали, возможно, смертельные дозы политического яда, и Горбачев начал мечтать о deus ex machina. Вот если бы его друзья в развитых промышленных странах могли собраться вместе и осуществить массированную международную помощь! Ведь влили же они десятки миллиардов в крошечный Кувейт для его спасения и к тому же рисковали жизнями. Конечно, стоило предпринять подобное усилие, чтобы превратить смертельную угрозу в партнерство и сотрудничество. К тому же все они — его друзья–приятели, которые — во всяком случае в частных беседах — обещали вечную поддержку. Какие–то 20–30 миллиардов долларов в год, которые могли бы помочь ему удержаться на своем посту, были бы лишь частицей того, что они уже сэкономили в бюджете, сократив вооружения, благодаря проводимой им политике.

Вот о чем начал мечтать Горбачев, готовясь к встрече «семерки» наиболее экономически развитых держав, намеченной на июль в Лондоне. Собственно он надеялся получить на нее приглашение и стать восьмым членом этого элитарного клуба. В апреле и мае Горбачев начал зондировать почву о возможности приглашения в Лондон — обычно в личных телефонных разговорах с членами «семерки».

Меня встревожил этот приватный зондаж, когда я узнал о нем в начале мая. И дело не в том, что я сомневался, получит ли Горбачев приглашение: ни один из лидеров «семерки» не захотел бы оскорбить его или увеличить его внутренние проблемы, публично отказав ему в приглашении. Но было не реалистично думать, что он вернется после этой встречи с обязательствами серьезной помощи или став полноправным членом организации.

Перед всеми странами «семерки» стояли финансовые и политические проблемы, что делало весьма сложным предоставление помощи Советскому Союзу: в Соединенных Штатах вырос дефицит бюджета, недавно было принято повышение налогов, вызывавшее недовольство, а президенту на будущий год предстояли выборы, так что поддержка дополнительной помощи иностранному государству могла оказаться для него убийственной; Германия только начинала понимать, каких ресурсов потребует доведение восточных земель до уровня западных; Япония продолжала настаивать на возвращении Южных Курил, так что до этого ни о какой существенной помощи не могло быть и речи, а было очевидно, что Горбачев не обладает достаточной политической силой, чтобы уступить им эту территорию, — во всяком случае не сейчас, вскоре после «потери» Восточной Европы. И так далее: у каждого члена «семерки» были серьезные основания не брать на себя обязательств по оказанию существенной помощи, — разве что самой скромной.

Более того: Советский Союз еще не выработал подхода к реформам, которые позволили бы конструктивно использовать иностранную помощь. То, чего добивался Горбачев, — крупные займы, стабилизация рубля, реструктуризация долга — лишь вдохнет немного жизни в систему с отмирающим мозгом. Кое–что из этого даже осложнит, а не облегчит проведение реформ. Для получения иностранной помощи Горбачеву нужна была программа, которая имела бы хоть какой–то шанс на успех.

Я опасался также, что если участие Горбачева в заседаниях «семерки» не будет представлено советской общественности с необычной деликатностью, это может отрицательно повлиять на общественное мнение. У общественности должно создаться впечатление, что Горбачев получил приглашение на встречу, а не навязался и что он будет обсуждать там мировые экономические проблемы, а не говорить об оказание помощи Советскому Союзу, — в противном случае его обвинят в том, что он выклянчивает помощь, и если результаты окажутся скромными, вменят это ему в вину Команда Горбачева оказалась на редкость неспособной представить общественности его экономическую политику.

Я высказывал эти опасения моим советским контактам в мае и рекомендовал Горбачеву дождаться приглашения, не объявляя об этом заранее общественности, а пока разработать программу, которая выглядела бы более убедительно, чем «антикризисный план» ретрограда Павлова. Я убеждал их также подчеркивать, что Горбачев едет в Лондон, потому что Советский Союз вступает в мировую экономику и хочет, чтобы его мнения были выслушаны другими великими державами. Если при этом возникнут новые методы сотрудничества, тем лучше, но общественность надо так настроить, чтобы люди не думали, что эта поездка Горбачева преследует прежде всего получение иностранной помощи.

————

Мой совет не был услышан; к середине мая в средствах массовой информации стали появляться сообщения, что Горбачев напрашивается на приглашение, а когда итальянский премьер–министр Джулио Андреотти посетил 22 мая Москву, сам Горбачев объявил журналистам о своем желании получить приглашение: «Существенно важно, чтобы Советский Союз имел возможность излагать свои взгляды на встречах «семерки», тем самым дав совершенно ясно понять, что он имеет в виду массированную экономическую помощь Советскому Союзу.

Однако вскоре я имел основание более оптимистично посмотреть на заявление Горбачева. Первой ласточкой был слух о том, что предпринимаются серьезные усилия создать реалистичную программу реформ — я узнал об этом, встретившись 7 мая с Евгением Примаковым, как раз в тот день, когда Горбачев пожаловался мне об охлаждении Буша. Я попросил о встрече с Примаковым, желая нанести ему визит вежливости как новому члену Горбачевского Совета безопасности и намереваясь обсудить с ним оставшиеся нерешенными проблемы контроля над вооружением.

Кабинет Примакова находился в Кремле, в том же здании, что и кабинет Горбачева, и был просторен — это указывало на то, что Горбачев намерен предоставить Совету безопасности хотя бы видимые атрибуты власти… Когда я заговорил о текущих проблемах безопасности, Примаков сказал, что он будет заниматься не столько безопасностью, сколько международными экономическими проблемами. Его первейшей задачей, сказал он, будет развитие стратегии, которая позволит Советскому Союзу войти в главные международные экономические институты — присоединиться ко Всеобщему соглашению по тарифам и торговле, стать членом Международного банка, Международного валютного фонда… и «семерки». Примаков также повторил некоторые из жалоб касательно политики США, которые изложил мне утром Горбачев, и я дал ему те же ответы.

Я сказал Примакову, что еще надо найти иностранного экономиста, который счел бы, что «антикризисная программа» даст результаты, и спросил, намерен ли Горбачев в какой–то мере изменить ее, прежде чем отправиться в Лондон — при условии, что он получит приглашение (а похоже, что это произойдет). Примаков сказал, что над программой действительно идет работа. Он сказал, что он сам в соавторстве с Григорием Явлинским написал статью для представления международному экономическому форуму и вообще работа будет вестись в этом направлении.

Четырьмя днями позже, 11 мая, Горбачев сообщил Бушу по телефону, что он просил Явлинского составить новую программу экономических реформ и что он пошлет Явлинского вместе с Примаковым в Вашингтон, чтобы ознакомить с этой новой программой Буша и остальных. Буш охотно согласился принять советскую делегацию.

 

Окно возможностей?

То, что Явлинский снова включился в планирование реформ, было доброй вестью. После того, как Горбачев отклонил «План пятисот дней» и Явлинский понял, что РСФСР не в состоянии самостоятельно проводить реформы, он в конце 1990 года ушел с поста заместителя премьер–министра РСФСР. С тех пор он возглавлял Московский экономический институт. С моей точки зрения, среди множества планов и программ создания в Советском Союзе условий для рыночной экономики его идеи были наиболее практически осуществимыми.

В начале следующей недели я поехал встретиться с Явлинским. Он высказал убеждение, что Горбачев, наконец, взялся за проведение более радикальных реформ. Явлинский присутствовал на недавнем заседании кабинета министров, где Горбачев по разным поводам пять раз резко отозвался об «антикризисной программе» Павлова. Горбачев сказал собравшимся, что с кем бы из иностранных лидеров он ни беседовал, все они — и президент Буш, и президент Миттерран, и канцлер Коль — говорили ему, что эта программа не будет работать, и в какой–то момент добавил: «Даже американский посол говорит мне, что она никуда не годится, а он достаточно хорошо знает нашу страну». («Мои отношения с Павловым можно считать оконченными», — подумал я, но это не имело значения, поскольку я ничего не ждал от него. Однако я подивился тому, как Горбачев может рассчитывать на лояльность своих высших чиновников, столь резко отзываясь о них, хотя они того и заслуживают.)

Короче, Явлинский был убежден, что Горбачев признает теперь недостатки плана Павлова. Явлинский сказал, что Горбачев лично заверил его в своей поддержке, сам же Явлинский, по его словам, отойдет в сторону, если его идеи не будут приняты.

Явлинский добавил, что считает некоторые части «Плана пятисот дней» не осуществимыми, Более того, он признал, что первоначальный вариант плана не был достаточно реалистичен политически. Он намеревался наследующей неделе поехать в Гарвард и поработать над этими проблемами с профессором Грэмом Эллисоном. После чего он присоединится в Вашингтоне к Примакову и вместе с ним встретится с американскими официальными лицами, как это было оговорено во время телефонного разговора Буша с Горбачевым.

Я сказал Явлинскому; меня беспокоит то, что общественность может неверно истолковать поездку Горбачева в Лондон, сочтя, что он поехал туда главным образом за помощью. Явлинский, казалось, понял мою озабоченность, но он считал, что именно перспектива лондонской встречи подвигла Горбачева рассмотреть эффективную программу реформ, а потому ему хотелось использовать ее в качестве рычага.

Явлинский, казалось, понимал, насколько важно иметь программу, которая вызвала бы доверие у Запада и убедила в том, что СССР сокращает военно–промышленный комплекс, серьезно настроен двигаться к рыночной системе и одновременно снижает напряженность в республиках. Явлинский надеялся, что реалистичная программа привлечет соответствующую поддержку Запада. В противоположность Горбачеву, он скептически относился к возможности получения кредитов, если они не предназначены для определенных программ. Я согласился с ним, когда он заявил, что кредиты — не главное. «Деньги, конечно, будут играть роль, — сказал он, — но еще надо посмотреть, какое они займут место в системе приоритетов — третье, пятнадцатое или двадцать пятое». Главное: материальная помощь должна быть частью последовательной синхронизированной программы действий, предпринимаемых самим Советским Союзом.

————

В ту неделю Грэм Эллисон, гарвардский партнер Явлинского, был тоже в Москве, и я воспользовался этим, чтобы поговорить с ним о проекте. Мы познакомились с ним два–три года тому назад, когда я участвовал в Гарварде в семинаре по американо–советским отношениям, и с тех пор время от времени поддерживали контакт. Он всегда производил на меня большое впечатление своим пониманием советской действительности, своей сбалансированной оценкой будущих возможностей.

Эллисон объяснил мне, что Явлинский будет готовить рекомендации по экономике для их совместного доклада, а он и его коллеги из Гарварда будут работать над политическими проблемами. Следует соединить эти два аспекта с тем, чтобы в программе учитывались политические факторы лучше, чем в «Плане пятиста дней». В частности, Эллисон считал, что должна произойти подлинная передача власти республикам, равно как и предприняты усилия по развитию демократических институтов и увеличена открытость в управлении экономикой и финансами.

Его взгляды по этим вопросам совпадали с моими, но я заметил, что необходимо создать какой–то механизм, который реально занялся бы социальными проблемами, а они неизбежно возникнут при быстром сокращении военной промышленности. Ныне существующие планы постепенной конверсии — переводу военной промышленности в гражданскую — не работают, а страна не может пойти на такой риск и просто закрыть военные заводы, выкинув миллионы рабочих на улицу. Я порекомендовал группе подумать о том, чтобы предложить принятие чего–то вроде закона о военнослужащих применительно к оборонной промышленности, с выплатами по безработице и программой переквалификации. При всех затратах это обойдется дешевле, чем содержать ненужные военные заводы.

Девятнадцатого мая Явлинский и Эллисон отправились в Массачусетс для работы над программой, которую Явлинский назвал «Окно возможностей», а Эллисон «Великой сделкой». Хотя я понимал логику такого названия и был согласен с ней (Запад-де поддержит экономическую реформу в Советском Союзе, если Советский Союз встанет на путь демократии и партнерства), я предпочитал русское название «Окно возможностей». Это подразумевало возможность для всех сторон действовать в своих интересах. Мне это казалось более здравым подходом, чем «сделка» между конфликтующими интересами. Тем не менее содержание программы было важнее названия, и все стороны, казалось, поняли, что если они хотят получить помощь от Запада в нужных размерах, надо карабкаться вверх. Все были, однако, убеждены, что Горбачев у себя в стране будет поддерживать эту программу.

————

Хотя Горбачев явно надеялся, что западные друзья вызволят его из тяжелой ситуации, в его публичных заявлениях стали тем не менее появляться нотки реализма. Вечером после встречи с Явлинским я смотрел по телевидению отрывок из выступления Горбачева перед кабинетом министров в тот день. Приведя несколько цифр, показывающих ужасающее положение в экономике, Горбачев сказал, что никакое вмешательство извне не может спасти ситуацию, — Советский Союз должен «сам себя спасать». «При такой экономике даже вливание вето миллиардов долларов не поможет», — добавил он. Однако в личных разговорах со своими иностранными друзьями он все время упоминал эту цифру — сто миллиардов долларов. И усиленно лоббировал за массированную программу иностранной помощи. Ему удалось привлечь на свою сторону такую важную фигуру, как Маргарет Тэтчер.

Леди Тэтчер прибыла в Москву в конце мая как личная гостья Горбачевых. Я не был представлен ей, когда она приезжала в Вашингтон несколько лет тому назад — я тогда вел запись ее бесед с президентом Рейганом и не считал, что она вспомнит меня, а уж тем более захочет встретиться со мной во время своего пребывания в Москве. Так что для меня явилось полной неожиданностью, когда мой британский коллега сэр Родрик Брейтуэйт позвонил мне и сказал, что миссис Тэтчер хотела бы обсудить со мной свои встречи с Горбачевым. В тот день она ужинала с Горбачевыми, и Брейтуэйты предложили мне приехать к ним на ужин, чтобы я был у них, когда Тэтчер вернется с дачи Горбачевых. Я обрадовался такой возможности в немалой степени потому, что Брейтуэйты были тонкими наблюдателями советской действительности, и вечер, безусловно, не пройдет даром, а кроме того, у меня будет возможность услышать мнение бывшего премьер–министра.

Леди Тэтчер вернулась в резиденцию британского посла вскоре после 10 часов вечера и присоединилась к нам в кабинете сэра Родрика, Из его окон открывался великолепный вид на кремлевские стены и стоящие за ними здания, залитые светом прожекторов. Это была внушительная, мирная картина, так не соответствовавшая политической буре, бушевавшей в этих тщательно охраняемых древних стенах.

Миссис Тэтчер села с рюмкой ликера в руке и перешла прямо к делу.

— Пожалуйста, передайте моему другу Джорджу, — сказала она, — что мы должны помочь Михаилу. Конечно, вы, американцы, не можете и не должны делать все сами, но Джордж должен возглавить эти усилия, как было с Кувейтом. — Помолчала и затем пояснила, почему она так считает: — Всего два–три года тому назад мы с Роном отдали бы все на свете, чтобы здесь произошло то, что произошло сейчас. Теперь, когда Горбачев помог покончить с холодной войной и проложил курс для подлинных реформ, история не простит нам, — продолжала она, — если мы его не поддержим.

Вечерний разговор с Горбачевыми убедил Тэтчер, что Горбачев готов полностью восстановить права собственности, хотя, возможно, он еще не считает, что настало время объявить об этом публично. Но у нее также создалось впечатление, что политически он в отчаянном положении.

Тэтчер ратовала за приглашение Горбачева в Лондон на встречу «семерки» и считала, что нельзя допустить, чтобы он уехал оттуда с пустыми руками. По мнению Тэтчер, все союзники должны объединиться и помочь, но требуется нажим со стороны Соединенных Штатов, «чтобы они выполнили свой долг». Она в курсе того, что Германия уже обещала существенную помощь, но считает, что немцы могли бы сделать больше, поскольку до сих пор они лишь расплачивались за свое воссоединение. А японцев следует убедить подождать со своими территориальными притязаниями, пока в Советском Союзе не стабилизируется обстановка. Если Горбачев уступит сейчас их требованиям, он может слететь, а это риск, на который не следует идти ни японцам, ни остальному свободному миру.

Я заверил миссис Тэтчер, что передам все ею сказанное президенту Бушу, и подтвердил, что согласен с ней: нам всем важно, чтобы в Советском Союзе были проведены реформы. Я был уверен, что президент Буш захочет всячески помочь. Однако всем нам придется столкнуться с практическими трудностями в создании эффективной программы помощи, К сожалению, политика, проводимая Горбачевым, делала пока иностранную помощь бесцельной: дефицит бюджета не находился под контролем, не было эффективных планов выделения социальных услуг из государственной сферы, частное предпринимательство еще не было защищено, большая часть экономики все еще находилась в тисках государственных монополий и по–прежнему отсутствовала стратегия создания институтов, необходимых для рыночной экономики. Вливание денег в страну в такое время не даст ничего хорошего и может принести только вред.

— Вы говорите как дипломат! — Тэтчер метнула на меня гневный взгляд. — Находите объяснения для бездействия. Почему бы не подумать, как положено государственному деятелю? Нам необходима политическая решимость поддерживать этот процесс, который в самой высшей степени в наших общих интересах.

Затем уже менее резким тоном Тэтчер заметила, что Горбачев совершенно прав: президент Буш должен помочь Советскому Союзу в период перестройки также энергично, как он защищал Кувейт.

— Только американское руководство может это сделать, — подытожила она, — так что непременно передайте мои слова моему другу Джорджу.

————

Вернувшись в Спасо—Хауз, я составил телеграмму президенту с изложением мнения леди Тэтчер. Затем сделал следующую запись в своем дневнике:

«Я считаю, что миссис Тэтчер права. Можно найти много оправданий, даже оснований, чтобы ничего не делать, но дальнейшая эволюция Советского Союза в направлении открытости и демократии — в интересах Запада. У наших лидеров, если они не откликнутся, нет просто ума или мужества или обоих качеств сразу Помощь, конечно же, должна быть направлена и привязана к определенным проектам или объектам. Но нам следует создать весьма существенную программу для поддержки и направления проводимых здесь реформ».

Имелись, конечно, разумные основания не вкладывать средства без разбора — и я указал леди Тэтчер на некоторые из них, — но в основном она была права. Однако этим оправдывалось нежелание разворачивать программу помощи, и такого рода доводы могли победить, Для этого мы должны были бы работать с Горбачевым (и Ельциным) и создать такую международную структуру, которая позволила бы эффективно перестроить советскую экономику и помогла бы Горбачеву принять правильные решения, которые он мог бы преподнести общественности. Явлинский был прав. Деньги — не главное, но придет время, когда они потребуются.

Возможности явно существовали. Но я не был уверен, что ими воспользуются. Хотя президент Буш сочувствовал Горбачеву и взялся поддерживать его политически, не похоже было, чтобы он готов был пойти на создание международной структуры, которая помогла бы Советскому Союзу стать конструктивным партнером в мировой экономике. Буш не видел своей ведущей роли в формировании будущего и потому занял выжидательную позицию: пусть Горбачев сам ищет ключи к реформам, а он будет лишь время от времени бормотать слова поощрения или укоризны, тщательно избегая каких–либо обязательств.

В мае–июне 1991 года я усиленно старался обнаружить в политике Горбачева свидетельства перемен, которые могли бы убедить мое правительство, что нам выгодно попытаться помочь Горбачеву найти конструктивные ответы на его проблемы.

 

Предупреждение, которого никто не слышал

Горбачев работал над тем, как вести себя с «семеркой» в Лондоне, когда в законодательном органе страны был предпринят очень странный маневр. Семнадцатого июня премьер–министр Валентин Павлов потребовал, чтобы Верховный Совет наделил его чрезвычайными полномочиями, которыми до тех пор пользовался только президент. В ответ на заданный вопрос он сказал, что не обсуждал этого с Горбачевым. Собственно он потребовал себе власть, какой пользовалось высшее должностное лицо, даже не обсудив этого с ним.

Павлов выступал на открытой сессии Верховного Совета, и ее тут же сделали закрытой. Его поддержали председатель КГБ Крючков, министр обороны Язов и министр внутренних дел Пуго.

Горбачев обладал достаточной властью — он мог назначать и смешать таких чиновников, но тут в ответ на просьбу Павлова он лишь заявил, что не поддерживает ее. Некоторые советские обозреватели считали, что он был тайным инициатором этого маневра по причинам, которых никто не мог объяснить. Зная, как ревниво он относится к своей власти, я сомневался, что он стоит за всем этим, тем не менее я не мог найти объяснения его бездействию. Я обсуждал это с советскими политическими деятелями, журналистами и коллегами–дипломатами, и ни у кого, похоже, не было правдоподобного объяснения. В поисках ответов на этот вопрос я пригласил 20 июня на обед нескольких политических деятелей, включая мэра Москвы Попова (который, подобно Ельцину, только что победил на выборах).

В ту неделю Ельцин был в Вашингтоне. Он был только что избран президентом РСФСР, хотя еще не вступил в должность, и ему была назначена встреча с президентом Бушем в Овальном кабинете на 20 июня, в четверг, в 10:00 утра.

Утром в четверг сотрудник канцелярии мэра позвонил мне и сказал, что Попов не сможет быть на обеде, но он хотел бы заехать до этого, чтобы попрощаться, так как у него может не быть другой возможности увидеться со мной до моего отъезда из Москвы, назначенного на начало августа, Я сказал, что готов встретиться с ним в полдень, а обед был назначен на час дня.

Попов быстро приехал, и мы прошли в библиотеку Спасо—Хауз. Дворецкий принес поднос с напитками, но мы оба попросили кофе. Я поздравил Попова с победой на выборах, а он спросил, что я намерен делать после отъезда из Москвы. Дворецкий закрыл дверь, и тогда Попов достал лист бумаги и, продолжая говорить, что–то написал на нем, затем передал листок мне. Там крупным, характерным для русских неровным почерком было написано:

ГОТОВИТСЯ ПОПЫТКА СНЯТЬ ГОРБАЧЕВА. НАДО СООБЩИТЬ БОРИСУ НИКОЛАЕВИЧУ.

Стараясь как можно естественнее поддерживать разговор, я написал порусски на том же листке:

Я ПЕРЕДАМ. КТО ЭТО ДЕЛАЕТ?

Попов бросил взгляд на листок, написал несколько слов и передал бумажку мне. Я увидел следующие имена:

ПАВЛОВ, КРЮЧКОВ, ЯЗОВ, ЛУКЬЯНОВ

Когда я прочел, Попов отобрал у меня листок, разорвал его на мелкие кусочки и сунул себе в карман.

Мы поговорили еще минут десять–пятнадцать. Не следовало резко обрывать нашу встречу, чтобы не вызывать подозрений. Мы побеседовали об избирательной кампании, о планах Попова по дальнейшему развитию Москвы и об его оценке перспектив частного сектора. Думаю, это было достаточным прикрытием для микрофонов КГБ, хотя оба мы говорили, что придет в голову.

Попов уехал около 12:30, а я поспешно набросал несколько слов, положил сообщение в конверт, заклеил его и отправил с офицером американского посольства своему заместителю Джиму Коллинзу с указанием наибыстрейшим и наинадежнейшим способом переправить в Вашингтон. Сообщение было адресовано госсекретарю Бейкеру (который в то время находился в Берлине), помощнику президента по национальной безопасности Бренту Скоукроффту и президенту — и только, если они не решат иначе. Из–за разницы во времени оставалось всего два–три часа до встречи президента Буша с Ельциным.

Днем мне позвонил по надежному телефону заместитель госсекретаря Роберт Киммитт и сообщил, что президент Буш передаст мое сообщение Ельцину, но что я должен отправиться к Горбачеву и предупредить его. Я согласился, но сказал, что президент Буш должен, конечно, сказать Ельцину, что сведения исходят от Попова, но никому другому его имя раскрывать нельзя. Кроме того я считал, что вообще не надо называть фамилий. У нас же не было подтверждения того, что Крючков или кто–либо из остальных готовят заговор против Горбачева. Поэтому я предложил сказать Горбачеву, что у нас есть неподтвержденное сообщение о готовящемся заговоре, о чем ему следует знать, Киммитт согласился со мной и заверил меня, что все понимают необходимость не упоминать Попова, кроме как Ельцину.

Даже если бы наша информация была более точной, я бы не решился назвать Горбачеву имена заговорщиков. Ну как можно поверить, что американский посол сообщает главе государства, которое до недавнего прошлого было противником его страны, что премьер–министр этого государства, глава разведки, министр обороны и председатель парламента устраивают заговор против него? Не будет ли это выглядеть вмешательством в чужие дела в собственных интересах, попыткой посеять подозрения и произвести раскол? Нет, если все действительно так, то Горбачеву придется самому обо всем догадаться. Учитывая то, что происходило в Верховном Совете, он обойдется без подсказок.

Я позвонил Черняеву и попросил о срочной встрече с Горбачевым. Через несколько минут Черняев перезвонил мне и сказал, что я могу сразу приехать. В Москве вечерело, но все еще было светло — это был день летнего солнцестояния. Когда я вошел в кабинет Горбачева, он уже собирался уходить, с ним был только Черняев, да и я не взял с собой никого. Горбачев был в размягченном состоянии и, казалось, не спешил услышать, что я намерен ему сказать.

Он приветствовал меня словами: «Здравствуйте, товарищ посол», — и попросил не обижаться — он–де вовсе не намекает, что я служу интересам кого–либо кроме своего государства, просто меня здесь считают членом совместной команды по приведению к единому знаменателю американской и советской политики. Я стал, продолжал Горбачев, влиятельным членом советского общества, человеком, который не только способствует лучшему взаимопониманию между нашими странами, но и проведению реформ в Советском Союзе. Как он уже говорил во время нашей предыдущей встречи, он не понимает, почему я решил уехать в такое критическое для страны время, как раз тогда, когда оба государства нуждаются в моей помощи. Горбачев выразил надежду, что мы сможем еще раз встретиться для более длительного прощания, когда он вернется с заседания «семерки» в Лондоне в будущем месяце.

Я почувствовал себя неловко от лестных слов Горбачева, и это, наверное, было заметно. Во всяком случае, Черняев это заметил, как явствует из его отчета об этой беседе. Меня же больше всего заботило то, как сказать Горбачеву о заговоре; он сыпал комплиментами, а я думал: «Как я все это изложу в своем отчете?». Обычно я докладывал обо всех разговорах с Горбачевым почти буквально, насколько позволяли память и наскоро нацарапанные записи, но если я повторю, даже в пересказе, комплименты Горбачева, это будет отзывать самовосхвалением, и кое–кто из чиновников, вечно ищущих намека на самоуверенность со стороны коллег, могут даже заподозрить, что я намеренно преувеличил его слова. Я решил опустить всю эту часть беседы в своем отчете — сказать лишь коротко о риторическом вопросе Горбачева насчет моего скорого отъезда.

Мы сели за длинный стол в его кабинете, который стал мне таким знакомым, я — лицом к окнам, а Горбачев и Черняев — с противоположной стороны. Горбачев спросил, зачем президент Буш послал меня к нему. Я тщательно подготовил и продумал то, что собирался сказать.

— Господин президент, — сказал я, — президент Буш просил меня известить вас о сообщении, которое мы получили и которое крайне взволновало нас, хотя мы и не имеем подтверждения. Это не слух, но и не достоверный факт. Дело в том, что существует попытка убрать вас с вашего поста, и это может произойти в любой момент, даже на этой неделе.

Горбачев покачал головой и усмехнулся, потом принял серьезный вид.

— Передайте президенту Бушу, что я тронут. Я уже некоторое время считаю, что мы стали партнерами, и сейчас он это доказал. Поблагодарите его за беспокойство. Он поступил так, как следует поступать другу. Но скажите, чтобы он не волновался. Я все держу в руках. Завтра увидите.

Мне приятно слышать, сказал я, что для такого сообщения нет основания. Как я уже говорил, мы не можем это подтвердить, но считаем достаточно серьезным, чтобы обратить внимание, и президент Буш чувствовал себя обязанным довести эти сведения до Горбачева.

Тут Горбачев в своей излюбленной манере произнес монолог. Он–де знает, что то и дело возникают разговоры об отстранении правительства, Времена нынче неспокойные. Павлов, будучи компетентным экономистом, не является опытным политиком — он все еще учится. Он уже признал, что допустил в понедельник ошибку. В последнее время вообще наметился заметный сдвиг к политическому примирению. Развивается сотрудничество даже с Ельциным. Скоро будет подписан Союзный договор, а поездка его, Горбачева, в Лондон на встречу «семерки» явится дальнейшим шагом на пути к включению России в мировую экономику. Общественность поддерживает экономические реформы — люди показали это, проголосовав за Ельцина, но они жаждут также окончания политической конфронтации.

Тем не менее, продолжал Горбачев, существуют силы, которые пытаются заблокировать реформы. Есть такие силы даже в парламенте. Такой позиции придерживаются многие в группе «Союз», хотя и не все. Недовольные выступают против процесса примирения. Он не исключает возможности того, что кое–кто поговаривает об отставке правительства, и возможно, это и послужило основой для нашего сообщения.

Я с облегчением узнаю, сказал я Горбачеву, что дело движется в нужном направлении, а особенно приятно видеть развитие его сотрудничества с Ельциным. Если бы их отношения порвались, трудно было бы с оптимизмом смотреть в будущее.

Провожая меня к двери, Горбачев повторил, что завтра я увижу, насколько он держит все под контролем. И в самом деле на другой день он выступил в Верховном Совете и подавляющим большинством голосов добился отклонения требования Павлова о дополнительных полномочиях. Однако при этом он совершенно необъяснимо набросился на тех, кто, по его выражению, «пытается вбить кол» между ним и Павловым. Я порадовался, что не назвал Павлова и остальных, поскольку это, по всей вероятности, усилило бы недоверие Горбачева к моему сообщению. Лишь позднее я понял, что Горбачев мог подумать, не было ли наше сообщение вызвано нападками со стороны людей вроде полковника Алксниса, а не махинациями тех, кто пытался убедить Верховный Совет лишить его власти.

————

Было ли сообщение Попова ложной тревогой (а 22–23 июня так могло показаться) или оно точно отражало планы, осуществление которых было отложено на более благоприятное время, когда Горбачев будет вне Москвы, но в пределах Советского Союза» под контролем КГБ? Наверняка это знали лишь упомянутые лица, но некоторые второстепенные факты говорят о том, что правильна вторая версия.

Как бы то ни было, оба президента и американский госсекретарь отнеслись к сообщению непрофессионально. Тогда, 20 июня, я не знал, — но узнал позднее, — что еще до того, как сообщение Попова было передано Ельцину, госсекретарь Бейкер потребовал в Берлине срочной встречи с советским министром иностранных дел Бессмертных и сообщил ему полученные сведения (не открыв, однако, источника).

Всякому, даже элементарно знакомому с советскими правилами, было бы ясно, что при всех добрых намерениях Бессмертных никак не мог предупредить Горбачева, Вся связь между советскими официальными лицами контролировалась КГБ, а одним из главных заговорщиков был начальник КГБ. Бессмертных — следует отдать ему должное — сказал Бейкеру, что поскольку в деле замешаны упомянутые лица, он никак не сможет ничего сообщить Горбачеву, и если мы хотим предупредить Горбачева, это следует сделать мне. Такой метод действий должен был бы быть ясным с самого начала, и было величайшим безумием ставить Бессмертных в известность о секретнейшем сообщении, когда он ничего не мог предпринять. Даже будь у него надежная связь, он не спешил бы передавать неподтвержденное сообщение о своих коллегах по кабинету министров, исходящее из иностранного источника.

Если Бейкер поступил необдуманно, то президент Буш поступил опрометчиво. Позвонив по телефону Горбачеву, чтобы заверить его, что Ельцин вел себя вполне лояльно в Вашингтоне, он сказал, что сообщение о заговоре исходит от Попова. И это было произнесено по телефону, прослушиваемому КГБ! Такого я не ожидал от бывшего главы ЦРУ, который гордился своим профессионализмом и осуждал любую утечку самой пустяковой информации, но это говорит о том, насколько глубоко он был увлечен Горбачевым.

Позже Попов рассказал мне, что во время следующей встречи с Горбачевым — по иронии судьбы это произошло за официальным ужином, когда президент Буш в июле посещал Москву, — Горбачев погрозил ему пальцем и сказал: «Что это вы рассказываете сказки американцам?» А когда перечисленные Поповым люди пытались всего через три недели отобрать у Горбачева власть, фамилия Попова стояла одной из первых в списке лиц, подлежащих аресту Страшно даже подумать о том, к каким последствиям могли привести необдуманные слова президента Буша, если бы переворот удался.

Ну а Горбачев? Он терял при этом больше всех, а держался как сомнамбула, бездумно расхаживая по жизни и не обращая внимания на окружающих. Он отмахнулся от предупреждений, сделанных в декабре Шеварднадзе, и даже обиделся на него, пожертвовал таким преданным помощником, как Бакатин, проигнорировал советы Александра Яковлева и других, помогавших ему разрабатывать перестройку, и продолжал доверять вероломному Крючкову и наглому клоуну Павлову.

По словам Черняева, сообщение, которое я принес 20 июня, лишь на мгновение озаботило Горбачева, хотя он и пошутил по поводу того, какие доверчивые люди американцы, А потом вспомнил, что накануне Евгений Примаков предупреждал его не слишком доверять КГБ и своей охране. Горбачев склонен был отмахнуться от подозрений Примакова, считая их порождением бюрократической ревности, но Черняев посоветовал президенту обратить на это внимание. Он сказал, что слышал сообщения о подозрительных передвижениях военных по Москве.

Тем не менее, несмотря на жесткую речь, произнесенную 21 июня в Верховном Совете, Горбачев не предпринял никаких шагов, чтобы помешать начальнику своей охраны участвовать в перевороте.

Бессмертных вернулся в Москву 21 июня и сопровождал Горбачева на другой день, когда тот возлагал венок к могиле Неизвестного солдата. Во время краткого пребывания наедине Бессмертных упомянул о своем разговоре с Бейкером в Берлине и спросил, получил ли Горбачев от меня сообщение. Горбачев сказал, что да, и добавил, что дал хорошую встряску «этим чинушам». Затем он спросил, упоминал ли Бейкер о том, на какое время намечен переворот, и Бессмертных ответил, что никакой даты упомянуто не было, но Бейкер сказал что–то вроде того, что «это может произойти в любой день». Бессмертных считал, что Горбачев понял, о ком в сообщении шла речь, но впоследствии выяснилось, что Горбачев, похоже, имел в виду руководителей группы «Союз», которых он критиковал в своей речи перед Верховным Советом.

————

Когда в марте 1992 года я попросил у Попова разрешение написать обо всем этом, он охотно дал согласие, а потом заметил, что пришел в ярость, узнав, что Горбачеву назвали имя источника. Ведь сообщение его предназначалось не для нашего пользования, а для Ельцина, и он положился на то, что нам можно доверять и мы это сообщение передадим. Тем не менее, глядя сейчас назад, он считает, что утечка, возможно, пошла во благо.

— Когда заговорщики узнали, что я получил информацию о заговоре, они посвятили в свои планы так мало людей, что не смогли должным образом осуществить переворот. Так что утечка вполне могла способствовать их провалу, — заключил он.

Что ж, возможно. Но это событие у нас еще впереди.

 

Бюрократы выигрывают еще один раунд

В то время как Явлинский и Эллисон работали над «Окном возможностей» (или «Великой сделкой») в Кембридже, бюрократы в Москве начали кампанию по сведению их усилий на нет. Несмотря на то, что Горбачев заверял Явлинского и Эллисона, что их проект будет полностью им поддержан, и несмотря на то, что Анатолий Черняев, когда они докладывали ему в середине мая, тоже сказал, что надо работать дальше, мы через несколько дней узнали, что Советский Союз официально запросил президента Буша и госсекретаря Бейкера о встрече в конце месяца с направляющимися в Америку Владимиром Щербаковым, первым заместителем Павлова, и Примаковым. Раньше Горбачев говорил Бушу по телефону, что направит Явлинского и Примакова для обсуждения новых идей, а теперь похоже было, что в Вашингтон поедут Щербаков и Примаков защищать «антикризисный план» Павлова, а Явлинский будет просто отодвинут в сторону.

Я тотчас отправился к Примакову обсудить ситуацию. Я сказал ему, что президент положительно отнесся к предложению Горбачева послать его и Явлинского в Вашингтон для обсуждения проекта, над которым Явлинский работал в Гарварде. Буш считал, что идеи Явлинского лягут в основу дискуссии, а присутствие Примакова указывает на то, что Горбачев поддерживает их. Хотя Горбачев, безусловно, имеет право послать кого угодно в Вашингтон, он должен, однако, понимать, что Буш не жаждет встречи с официальной делегацией, возглавляемой представителем премьер–министра.

Примаков сказал, что Явлинский войдет в группу, — они ведь вместе работали, — но главой делегации будет Щербаков. Я тогда спросил, какова же цель поездки группы, (Из телефонного разговора Буша с Горбачевым 11 мая мы поняли, что речь пойдет об обсуждении идей Явлинского, но в таком случае нет оснований делать Щербакова главой делегации.) Примаков ответил, что это задумано с целью помочь Горбачеву подготовиться к долгожданной встрече «семерки» в Лондоне: Горбачев хочет заранее проконсультироваться с Бушем и знать его реакцию.

— Отлично, — сказал я. (Воспроизвожу свои слова по записи.) — Я уверен, президент оценит желание проконсультироваться с ним. Однако вы и ваш президент должны знать одно — тут я скажу напрямик, чтобы избежать недопонимания: президент Буш и госсекретарь Бейкер заинтересованы главным образом в том, чтобы выслушать идеи Явлинского. Если присутствие Щербакова означает, что этим идеям дано официальное благословение, это произведет хорошее впечатление. Если же это маневр с целью отодвинуть Явлинского и всучить нашему правительству нечто вроде «антикризисной программы», то вы совершаете большую ошибку .

Примаков заметил, что Горбачев не одобрит программы, которую его правительство не в состоянии выполнить. Если затевать экономическую реформу, ее надо проводить в сотрудничестве с правительством Павлова, а не в оппозиции к нему.

У меня захолонуло сердце. Значит, проведение реформ стало предметом бюрократической политики, чего следовало ожидать, но поддержка Примаковым Павлова огорчала. По всей вероятности, ему поручили на новом Горбачевском Совете безопасности заняться экономическими проблемами, чтобы найти новые подходы. Немало фактов — помимо высказываний Явлинского — свидетельствовало о том, что Горбачев недоволен «антикризисной программой» и готов искать альтернативы. Однако похоже, что его специальный уполномоченный Примаков присоединился к бюрократам.

Я ответил — наверняка не без яда в голосе, — что план реформ, если его хотят выполнить, конечно же, должен быть поддержан правительством, но если он, Примаков, советует своему президенту ехать в Лондон с чем–то похожим на «антикризисную программу», надо ждать беды. Лучше Горбачеву вообще не ехать в Лондон, если у него в портфеле нет ничего более существенного, Я горячо рекомендовал Примакову сделать все, чтобы Явлинский имел возможность изложить свои идеи президенту Бушу и другим официальным лицам в Вашингтоне и внимательно выслушать их реакцию. Тогда ему легче будет советовать Горбачеву, какой подход может принести наибольшие плоды в Лондоне.

Не желая тратить время на бесполезную встречу, президент Буш снова позвонил Горбачеву и подчеркнул, что хочет выслушать Явлинского. Тем не менее это не помешало Примакову свести к минимуму участие Явлинского в совещаниях в Вашингтоне. Соответственно, они оставили у всех дурной привкус и подорвали слабую надежду Вашингтона на то, что Горбачев хочет, наконец, пойти на экономические реформы, которые могут быть хоть в какой–то мере успешными.

Встреча, состоявшаяся 31 мая, произвела на президента Буша именно такое впечатление, как я и предсказывал Примакову: Буш убедился в том, что у Горбачева нет программы, которая оправдывала бы крупные капиталовложения, и он начал сомневаться, в интересах ли Горбачева приезжать на встречу «семерки» в Лондон. К сожалению, он не высказал этого Горбачеву ни прямо, ни косвенно (а это могло бы подобно звону будильника пробудить его), и Горбачев воспринял то, что Буш не назначает даты встречи в Лондоне, как попытку добиться больших выгод. Под конец Коль и Миттерран, обещавшие Горбачеву поддержать приглашение его в Лондон, убедили Буша, что отсутствие приглашения может слишком сильно подорвать положение Горбачева, так как это будет выглядеть, что «семерка» пренебрегает им. В середине июня Горбачев получил официальное приглашение от британского премьер–министра Джона Мейджора прибыть на встречу «семерки» после официальных заседаний — в качестве гостя, а не участника.

————

Явлинский, несмотря на попытки отодвинуть его в сторону на совещаниях в Вашингтоне, продолжал работать с Эллисоном. Их подтолкнули к этому положительные высказывания Буша и Бейкера во время совещаний, и они не знали о том, какой урон нанесли частные высказывания Примакова. К середине июня их проект был завершен, и авторы послали копию в Вашингтон для сведения Буша и Бейкера, а другую повезли в Москву Горбачеву. Дальше воспроизвожу слова Явлинского:

«В середине июня программа была представлена Бушу, и его помощники выразили уверенность, что он найдет ее крайне интересной. Они посоветовали мне также не пропустить речи, которую Бейкер должен произнести в конце июня в Берлине….если в ней будет содержаться определенная фраза, — значит документ получил американскую поддержку.

Я вернулся в Москву, и одна за другой начались стычки. У меня была чрезвычайно тяжелая встреча с Бурбулисом, но я сказал и Ельцину, которого только что выбрали президентом, и Горбачеву о договоренности с американцами: следовало ждать, употребит ли Бейкер, как было условлено, определенную фразу в своей речи. Они смотрели на меня так… словно я был инопланетянином. Но Бейкер произнес сакраментальную фразу, и как раз в это время Ельцин отбыл в Соединенные Штаты. Когда его спросили там про программу, он сказал, что еще не читал ее. Что до Горбачева, то его реакция была еще более интересной: он передал программу Вадиму Медведеву, чтобы тот использовал ее при подготовке его поездки в Лондон… Горбачев заверил меня, что всегда так поступает и что в его выступлении будут использованы все положительные моменты моей программы. Когда он выступил, я понял, что он имел в виду под “положительными моментами”».

Шестого июля, в субботу, перед тем, как Горбачев должен был вылететь в Лондон, я получил срочное письмо от Буша для передачи Горбачеву. Я позвонил с просьбой о встрече, и мне было сказано, что Горбачев работает на даче и примет меня днем. Советский шеф протокола приехал на машине, чтобы показать моему шоферу дорогу на дачу в Волынском, что к западу от города. Горбачев работал в одном из домов отдыха сталинской эпохи, которым, по словам моего сопровождающего, часто пользовался сам Сталин.

Когда наши машины подъехали к главному зданию, я заметил, что там толпится много мужчин — одни в рубашках с расстегнутым воротом, другие — ослабив галстук и перекинув пиджак через плечо (а день был жаркий). Горбачев, по–видимому, устроил перерыв в совещании, чтобы принять меня.

Шеф протокола проводил меня наверх, и Горбачев пригласил меня в приятную комнату, напоминавшую террасу. Он был в белой рубашке с короткими рукавами, без галстука. Горбачев поблагодарил меня за то, что я привез ему письмо Буша, и добавил, что совещается со своими советниками, готовясь к Лондону, Я сказал ему, что на президента Буша произвела благоприятное впечатление работа Явлинского, Горбачев заметил, что это ему известно, а также то, что они «удачно используют» идеи. Затем мы обсудили письмо президента — оно касалось завершения переговоров по стратегическим атомным вооружениям и определения даты поездки Буша в Москву, — но прежде, чем откланяться, я спросил Горбачева, как он смотрит на предстоящую встречу в Лондоне.

Он ответил, что едет туда в хорошем настроении: он везет с собой отлично разработанную программу и рассчитывает на «очень важные дискуссии и крайне необходимые решения». Он явно искренне радовался, предвкушая это событие: наконец–то он будет одним из игроков международной большой лиги, причем даже будет участвовать в обсуждении экономических вопросов. Он был на удивление раскован и держался уверенно, учитывая, через что он прошел за последние недели и даже месяцы.

Перед отъездом я обменялся рукопожатиями с официальными лицами, дожидавшимися возобновления совещания: премьер–министром Павловым, его заместителем Владимиром Щербаковым, Евгением Примаковым, советником президента Степаном Ситаряном, заместителем Рыжкова по экономической реформе Леонидом Абалкиным и несколькими еще. Среди них не было Григория Явлинского и тех, кто работал с ним. Не было и Станислава Шаталина, Олега Богомолова, Николая Петракова или Владлена Мартынова да и вообще никого из тех, кто по–настоящему связан с движением к рыночной экономике.

Возвращаясь в город, я был настроен оптимистически: мне казалось, что мы скоро урегулируем все проблемы, которые задерживают заключение соглашения по сокращению стратегических атомных вооружений и договоримся о встрече наверху в конце месяца. Но я был убежден и в том» что Горбачев не сумеет воспользоваться ни одной из возможностей, какие предоставит лондонская встреча. Бюрократы, доведшие экономику до краха, так и не ушли еще с арены.

 

Друзья по духу, а в беде?

Встречи в Лондоне не привели к публичному унижению Горбачева, однако они не дали ничего такого, чего нельзя было бы добиться без них, «Семерка» согласилась предоставить Советскому Союзу право стать ассоциированным членом Всемирного валютного фонда и его филиала Всемирного банка и дать указание этим организациям разработать программу помощи Советскому Союзу в переходе к рыночной экономике.

Что же до Соединенных Штатов, то президент Буш письменно сообщил Горбачеву за несколько дней до отъезда обоих в Лондон, какую помощь может оказать его страна: создать проект приватизации оптовой торговли продовольствием в отдельно взятом регионе, направить миссию для анализа возможностей конверсии оборонной промышленности и другую миссию для изучения сектора энергетики. В письме содержалось предупреждение, что если Горбачев сохранит административный контроль, как предусматривалось в «антикризисной программе», это крайне затруднит оказание помощи. Горбачеву рекомендовалось также приватизировать систему распределения продовольствия и прояснить ситуацию с энергетическими ресурсами, чтобы привлечь иностранные инвестиции. Буш не советовал также призывать к реструктуризации или изменению дат выплаты советского долга, хотя лишь незначительная часть этого долга причиталась Соединенным Штатам.

Предложения Буша были минимальны и не включали рекомендаций относительно общей политики, необходимой для проведения реформ. Более того, рекомендация не добиваться реструктуризации долга, казалось, убирала один из главных барьеров, мешавших западному миру оказывать помощь в проведении реформ. Было бы куда целесообразнее сказать, что если возникнет необходимость реструктуризации долга, условия могут оказаться куда менее жесткими, при наличии в Советском Союзе реалистического подхода к проведению реформ. А получилось так, что сроки долгов все равно пришлось пересматривать безотносительно к реформам.

————

«Семерка» приняла бы все те же решения, если бы Горбачев и не ездил в Лондон. Они далеко не сделали того, что требовалось, чтобы поддержать переход советской экономики на другие рельсы. К тому же, переложив все на существующие механизмы, «семерка» не понимала, что эти организации не способны выполнить взваливаемую на них беспрецедентную задачу. Международный валютный фонд имел большой опыт по оказанию помощи странам с рыночной экономикой, особенно развивающимся странам, которым он помогал стабилизировать их валюту, но у него было мало опыта по решению проблем, возникающих при переходе от командных методов в экономике к экономике рыночной, и вообще никакого в решении проблем, встававших перед Советским Союзом. Всемирный банк тоже работал главным образом с развивающимися странами, а не со странами вроде Советского Союза с перекошенной, хотя и развитой, экономикой. Обе эти организации могли бы играть полезную вспомогательную роль, но было бы ошибкой считать, что они способны управлять участием Запада в трансформации советской экономики.

Однако в том, что результаты встречи в Лондоне оказались столь скромными, повинен прежде всего сам Горбачев. Было бы лучше, если бы он воздержался от поездки в Лондон, так как, настаивая на помощи и одновременно не имея убедительно составленной программы, он подорвал доверие к себе. В частности, его встреча с Бушем может служить классическим примером неумения убедить партнера.

————

Буш и Горбачев встретились 17 июля за обедом. Последние штрихи в наших переговорах по стратегическим вооружениям были сделаны за несколько минут до того, как бронированный «ЗИЛ» Горбачева подъехал к Уинфилд—Хауз, резиденции американского посла в Лондоне. Оба президента знали, что, закончив переговоры по стратегическим вооружениям, они теперь снова встретятся в Москве и будут иметь возможность для обсуждения более широкого круга вопросов. Настроение наверняка было праздничное, способствующее тому, чтобы с сочувствием выслушать, как намерен Горбачев осуществлять свои планы экономических реформ — если у него таковые были. Но Горбаче в упустил момент.

По непонятной причине он принял вздорный, требовательный тон. Анатолий Черняев, преданнейший помощник Горбачева, не мог понять, что на него нашло. Черняев приводит в своей книге запись этой встречи, из которой явствует, как неудачно вел себя Горбачев. Как только беседа за обедом приняла серьезный характер, Горбачев пустился в рассуждения вроде тех, что я выслушал в мае. Черняев так воспроизводит его речь:

«Я знаю, что президент Соединенных Штатов человек серьезный. Он тщательно продумывает политические последствия своих решений и не склонен к импровизациям. Что касается политики в области безопасности, мы уже многого добились в результате этих решений. В то же время у меня такое впечатление, что мой друг президент Соединенных Штатов еще не нашел окончательного ответа на один важный вопрос. Каким хотят Соединенные Штаты видеть Советский Союз? Пока мы не будем иметь ответа на этот вопрос, многие проблемы в наших взаимоотношениях останутся непроясненными. А время уходит».

Черняев заметил, что Буш насупился и покраснел, но сумел совладать с собой и продолжал есть. А Горбачев все не унимался:

«И я спрашиваю; чего же ждет Джордж Буш? Если после этого ленча на «семерке» мои коллеги будут в основном говорить, что, мол, нам нравится то, что выделаете, мы это поддерживаем, но по сути дела, вы должны вариться в своем котле, то я говорю — а ведь суп — то общий!

И вот странно: нашлось сто миллиардов долларов, чтобы справиться с одним региональным конфликтом, деньги находятся и для других программ, а здесь речь идет о таком проекте — изменить Советский Союз, чтобы он достиг нового, иного качества, стал органической частью мировой экономики, мировою сообщества, не как противодействующая сила, не как возможный источник угрозы. Это задача беспрецедентная».

Черняеву показалось, что Буш был как–то особенно холоден и бесстрастен — он сказал, что, видимо, недостаточно разъяснил свою точку зрения. Он считал, что вполне ясно выразил свое желание видеть Советский Союз демократическим государством с рыночной экономикой, — государством, являющимся частью западной экономики, федерацией, образованной по договоренности между центром и республиками. Он заметил, что не все в Соединенных Штатах согласны с его позицией по отношению к Сонетскому Союзу, и это создало определенные проблемы, но никто не хочет, чтобы произошла экономическая катастрофа, а он считает, что крах Советского Союза противоречит американским интересам.

Черняев заметил, что это несколько снизило напряжение, но не исправило скверного впечатления, которое произвела на Буша и других присутствовавших американцев тирада Горбачева. Это был всхлип отчаявшегося человека, который заметно теряет контроль над страной и — что хуже — уже не понимает, чего пытается достичь. По словам Майкла Бешлосса и Строуба Тэлботта, Буш по возвращении в Вашингтон заметил: «Странно все–таки. Он всегда так хорошо умел подать себя, а на этот раз не вышло. Я думаю, не утратил ли он связи с действительностью».

————

В своих мемуарах Черняев рассуждает о причинах такого поведения Горбачева в Лондоне и выдвигает две версии: первая, что Горбачев поверил многочисленным докладам Крючкова о том, что США якобы предают его; вторая, что Горбачев искренне чувствовал себя обиженным тем, как Буш откликнулся на его усилия сделать шаг к подлинному партнерству с Соединенными Штатами. Я полагаю, что оба эти фактора повлияли на настроение Горбачева, равно как и третий фактор: досада на то, что он не смог привезти в Лондон более убедительный план экономической реформы. Должно быть, он признал — хотя бы подсознательно, — что у него не хватило мужества воспользоваться предложениями Явлинского.

В то время — как и не раз потом — я раздумывал, могло ли все произойти иначе. С одной стороны, между Бушем и Горбачевым возникли беспрецедентно близкие отношения. Со времени встречи в верхах на Мальте они общались напрямую, как два человеческих существа, а не далекие друг от друга руководители государств. Между ними возникло личное, удивительно глубокое, хотя и не безграничное доверие, И однако же, по наиболее важному вопросу общения не получилось. Казалось, они разговаривали друг с другом как двое глухих.

Горбачев не мог заставить себя сказать напрямик, что занимало его мысли, по крайней мере, с 1989 года. Он был психологически не способен высказать свою затаенную, возможно, подсознательную мечту, а если бы он это сделал, тем самым он подписал бы себе, как политическому деятелю, смертный приговор. Но что бы он сказал, если бы мог? Никто не знает этого наверняка — возможно, даже сам Горбачев, но будучи человеком, близко наблюдавшим его на протяжении нескольких лет, я полагаю, это было бы что–то вроде нижеследующего — во всяком случае 95 процентов из приводимого мной я в то или иное время от него слышал, а 5 процентов являются моими догадками:

«Моя страна никогда не знала подлинной свободы и никогда не жила в условиях демократии. Ею всегда правили сверху. Это ее трагедия и корень нынешних бед как экономических, так и политических. Глядя на остальной мир, я вижу что преуспевают те страны, которые живут в условиях свободного общества, — общества, где правит закон, защищающий права граждан и способствующий развитию их творческих возможностей. Этого я хочу и для своей страны, потому что если в ней не произойдет перемен, она отстанет от остального мира. Не только Соединенные Штаты, Западная Европа и Япония отодвинут нас на задний план, — мы не сможем шагать в ногу даже с Южной Кореей, Тайванем и Сингапуром, если останемся в том положении, в каком находимся сейчас. Я никогда не смогу сказать это публично, но я действительно хочу перестроить мою страну по вашему образцу.

Может показаться, что это просто, но, поверьте, это не так. Вся история России развивалась в ином направлении, так что мне придется перевернуть русскую историю с ног на голову Петр Великий мог рубить головы, но демократию таким путем не создашь. Мне придется идти более трудным путем. Нашему народу не разрешалось принимать решения, поэтому люди не научились это делать. Вы свыше двухсот лет развиваете свои институты. А у нас нет свободных институтов и нет времени, какое было у вас, их создавать. Тем не менее я не могу просто взять ваши институты, внедрить их у нас и рассчитывать, что они будут функционировать. Мы должны покончить с нашей старой системой и дать людям возможность адаптироваться. Работать мне придется с тем материалом, какой у меня есть, — я не могу придумать другой народ или другую историю.

Хотя у меня есть общее представление о том, в каком направлении нам следует идти, никто не смог показать мне на карте дорогу, которая туда приведет. Предстоит немало испытаний и ошибок. И не думайте, что я обладаю в нашей стране большой поддержкой моих замыслов. Большинство населения либо не понимает меня, либо выступает против — особенно те, кому старая система что–то дала. Мне придется маневрировать и перехитрить последних и воспитать первых, поэтому некоторые мои действия могут показаться странными. Я надеюсь, что мне удастся заставить значительную часть компартии пойти со мной, что облегчит задачу, но если этого не произойдет, партии придется уйти со сцены. Мне надо только быть уверенным, что они не разделаются со мной до того, как я приму меры. Трудно сказать, кто победит, но не думайте обо мне плохо, если порой мне придется говорить разными голосами.

Что же мне нужно от вас? Ну, во–первых, понимание. Понимание и уважение. Я пытаюсь сделать то, о чем вы молились со времени окончания второй мировой войны: ликвидировать советскую военную угрозу, сделать мое общество открытым, установить господство закона, начать создан недемократических институтов и двинуться к рыночной системе — так ваши идеологи предпочитают именовать капитализм, но, надеюсь, вы понимаете, что я не могу пользоваться таким языком, во всяком случае, пока. А ведь это как раз то, о чем вы мечтали десятилетия, но безо всякой надежды, что это когда–либо произойдет.

Я преисполнен решимости, чтобы это произошло, но не потому, что вы этого хотите. Я поставил себе такую цель потому, что это нужно моей стране. Без модернизации она в двадцать первом веке станет калекой — если вообще выживет. Этот век, если и научил нас чему–то, так это тому что только свободное общество может выдержать конкуренцию в мире высоких технологий. Следовательно, я намерен произвести эти перемены не для того, чтобы оказать вам услугу, хотя вы должны признать, что объективно я вам услугу оказываю. Сколько вы потратили за последние сорок пять лет, чтобы противостоять советской угрозе? (И кстати, угроза–то была подлинная, хотя иногда вы ее и преувеличивали.)

Говоря о понимании и уважении, я хочу сказать: не относитесь ко мне, как к поверженному врагу. Прекратите разговоры о том, что вы выиграли в холодной войне. Если вы сделаете из меня неудачника, как же я смогу повести страну по пути, изобилующему такими трудностями? И потом не заслуживаю ли я хоть немного доверия? Ведь это я заставил советских военных — иногда хитростью — сделать необходимое. Я не дал им пригрозить силой Восточной Европе. Я подвел философскую основу под объяснение, почему окончание холодной войны в наших интересах, и что–то не заметил, чтобы вы мне в этом помогли. Давайте посмотрим фактам в лицо, Джордж: вы, Рональд и я положили конец холодной войне, Ни к чему задирать нос, изображая из себя победителей, — мы все победили!

Однако область, в которой я действительно нуждаюсь в помощи, — так это в экономике. В плане политическом я достаточно ясно представляю себе, к чему хочу придти, Я ведь изучал право и, хотя это было своеобразное право, тем не менее нам преподавали и принципы «буржуазного законодательства». Возможно, я не всегда это показываю, но я знаю, куда в этом плане мы движемся. А вот экономика — другое дело. Откровенно говоря, я знаю, что мы должны изменить существующую систему, но — хотя мне и неприятно в этом признаваться — я не представляю себе, как к этому подступить. Ваша система, похоже, работает, но она не заработает в моей стране, если люди не изменятся.

И тут мы подходим к главному: говоря о том, что мне нужна поддержка, я имею в виду не только деньги. Мне нужна помощь в определении того, что я должен сделать. На моих людей рассчитывать нечего. Они, как и я, ничего не понимают в рыночной системе. Всего пять лет тому назад они говорили каждому встречному и поперечному, что у нас лучшая система в мире, а теперь они говорят, что все плохо, но достаточно выполнять то, что они предлагают, и все наладится. Да ведь если я собираю на совещание двадцать пять человек, я слышу тридцать девять мнений.

А вы хотите сидеть в сторонке и ждать, пока у нас появится и заработает рыночная система. Тогда вы решите, что предпринять. Вам бы следовало быть банкиром — я слышал, ваши люди никогда не дадут в долг, пока проситель не докажет, что деньги ему не нужны. Но я считал, что государственные деятели–другие. Они должны идти впереди, а не вступать в игру лишь тогда, когда их ждет верный выигрыш. Неужели вы не готовы рискнуть, чтобы переделать мир к лучшему?

Ну хорошо, вы говорите мне, что наша нынешняя программа не годится. Я знаю, что вы правы, и потому так сегодня и резок. Но, черт побери, я вот уже два года даю понять, что нам не помешал бы ваш совет. И я не имею в виду избитые сентенции вроде: «Если возникнет боль, ускорьте темп». Этому я научился у Маккиавелли задолго до того, как встретил Джима Бейкера. В прошлом году вы прислали группу бизнесменов для встречи со мной, и они сказали, что мы правильно сделали, отказавшись от плана Шаталина, а теперь все говорят, что мне следовало его принять. Если вы тогда так думали, почему же, черт побери, вы этого не сказали? Скорей всего, я бы ответил — не суйте нос в чужие дела, но если бы вы дали мне понять, что поможете при возникновении трудностей, все приняло бы другой оборот.

Не поймите меня превратно. Я знаю, вы не можете наставить меня и сказать, что надо делать. И я, безусловно, не хочу, чтобы вы принялись учить меня. Ваши институты, скорее всего, не смогут без больших изменений функционировать в нашей стране, и нам придется самим их создавать. Мы ведь люди гордые и нелюбим, когда иностранцы пытаются влезать в наши дела. Не стану утверждать, что с нами легче всего на свете работать. Но я думаю, что наша проблема в значительной мере является и вашей. Если мы потерпим неудачу, это будет трагедией для нас, но это будет очень нелегко и для вас. Откуда вы возьмете дополнительно сорок или пятьдесят миллиардов долларов в год на оборону, если победят наши тоталитаристы? А в моей стране, знаете ли, все еще находится свыше тридцати тысяч атомных боеголовок, если говорить только о них.

У вас большой опыт функционирования рыночной системы. У нас нет никакого, но мы знаем наше общество лучше, чем вы. Так почему бы нам не вместе подойти к решению этой проблемы? Почему бы на равных не работать над обшей проблемой? Трумэн и Маршалл нашли способ сотрудничества с Западной Европой в 1947 году, и мои люди говорят мне: главным были не деньги, а создание соответствующих институтов, навыков сотрудничества, объединение опыта. Наша ситуация — другая, но разве не следует применить тот же принцип? Неужели вы не можете предложить какой–то метод объединения наших лучших мозгов, а также мозгов из других стран «семерки», чтобы они вместе выработали какие–то решения? Я приму все здравые рекомендации, какие вы можете дать, если вы их предложите достойным образом, но я хочу получить ваши заверения в том, что если я приму ваши советы и попаду в сложную ситуацию, вы и ваши друзья придете мне на помощь! Не сидите в стороне и не выискивайте оправданий, даже самых хороших. Если мы упустим эту возможность, мы будет выглядеть не очень красиво в книгах по истории. Я имею в виду — мы оба».

Плод воображения? Конечно. А насколько точный? Я в этом абсолютно уверен.

Было ли что–то такое, что Бушу следовало сказать, но он не сказал? Возможно, хотя, по всей вероятности, было уже слишком поздно, и это ничего не изменило бы. Однако учитывая отношения Буша с Горбачевым, я считаю, что Буш приличном контакте мог бы более эффективно проявить свою дружбу, дав откровенный совет, и я считаю, что Горбачев отнесся бы к этому очень серьезно.

Я рисовал такую картину: после того, как подали десерт, Буш пригласил Горбачева в соседнюю комнату для разговора наедине в присутствии только переводчика. Думаю, он мог быть вполне откровенен, поскольку разумно было предполагать, что в комнате нет подслушивающих устройств КГБ. Буш мог сказать следующее:

«Михаил, мне понятно ваше огорчение, Мы не оказали вам необходимой помощи — это факт, и вы правы, указывая на это. Но так произошло не потому, что мы не хотим помочь. Мы хотим, но, говоря откровенно, вы не облегчаете нам дела. Вам не поможет, если я брошу деньги в эту бездонную яму, именуемую «государственным сектором»; даже если бы я смог набрать для этого денег, это сделать невозможно. Ничего не вышло бы, и люди быстро отказались бы от идеи оказания вам помощи, так что я не смог бы вам помочь и потом, даже если бы вы разработали разумную программу.

Я понимаю, вы не можете завтра все изменить, но вы должны найти способ развязать руки силам, которые так или иначе приведут вас крыночной экономике. Вам к ней не придти, если вы станете действовать сверху, так что надо отобрать контроль за экономикой у бюрократов. Освободите место для частного сектора и дайте людям волю. Да, некоторое время ситуация будет похожа на хаос, но я подозреваю, что ваши люди поведут себя более ответственно и творчески, чем вы полагаете. Если вы примите решение, позволяющее рассчитывать на успех, я постараюсь вместе с моими коллегами оказать вам весьма значительную поддержку. Но она зависит от программы, вызывающей доверие, и должна быть привязана к определенным проектам. Я не смогу добиться для вас денег для поддержания дышащих на ладан государственных предприятий.

Я не знаю точно, что вы должны делать, чтобы создать рыночную экономику, но меня тревожит то, что вы движетесь сейчас в неверном направлении. Возможно, нам следует объединить усилия с нашими европейскими и японскими друзьями в поисках ответов на ваши проблемы. И если такая идея вам нравится, дайте мне знать, и я постараюсь как можно быстрее все раскрутить.

И еще одно: я вовсе не хочу давать вам советы относительно назначения тех или иных лиц, но я не был бы вашим другом, если бы не сказал, что ваш премьер–министр — большая беда. Если вы не найдете на этот пост человека, внушающего больше доверия, или, может быть, не возьметесь руководить кабинетом сами (я же справляюсь без премьер–министра), — вам трудно будет убедить кого–либо, что вы серьезно настроены на экономические реформы.

Я рад, что все прошло благополучно в парламенте в июне, тем не менее продолжаю немного нервничать. Надеюсь, вы серьезно отнеслись к сообщению, которое я вам направил. Я знаю, вы считаете его необоснованным, и надеюсь, что вы правы, но все равно меня не оставляет смутное беспокойство. Я не могу советовать вам, что делать, но скажу одно: я свою личную безопасность не вручаю ни ЦРУ, ни ФБР, и не потому что я им не доверяю. Просто неосторожно сосредотачивать столько власти в руках одной организации. Кстати, кто–то, похоже, говорит вам много глупостей о нас. На вашем месте я бы вызвал этих людей на ковер. Мы не пытаемся подорвать вас или как–либо навредить вашей стране. Если кто–то утверждает, что это так, — он лжет. Вам следует выяснить, почему люди так поступают, так как это не идет вам на пользу».

Так я представлял себе этот разговор. Но такого разговора не произошло, да если бы он и произошел, ничего бы не изменилось. Но личные отношения двух президентов были таковы, что подобная прямота могла бы оказать воздействие на последующие поступки Горбачева.

Однако это потребовало бы определенных обязательств со стороны Буша, которых он не хотел давать. В 1991 году, несмотря на всю симпатию к Горбачеву как к политическому лидеру, он, казалось, искал повода не оказывать помощи Советскому Союзу, а не наоборот. Горбачев точно почувствовал нежелание Буша помогать, что и вызвало его вспышку в Лондоне, оставившую столь плохое впечатление.

 

Социализм? Что это такое?

В 1990 году норвежский парламент присудил Горбачеву Нобелевскую премию мира, но он отложил поездку в Осло за ее получением, сославшись на срочные дела дома. Приехал он в Осло лишь 11 июня 1991 года и привез с собой речь, в которой по сути отметались последние элементы марксизма–ленинизма, все еще являвшегося официально идеологическим учением партии, которую возглавлял Горбачев.

Отношение Горбачева к социализму часто неверно трактовалось иностранными наблюдателями, включая западных государственных деятелей, считавших его своим другом. Они отмечали, что он по–прежнему привержен принципам марксизма и имеет весьма скромное представление о рыночной экономике. Они проглядели то, что Горбачев, упорно придерживаясь терминологии, — а он опасался оттолкнуть от себя потенциальных сторонников, если откажется от марксизма, — систематически с 1988–1989 года выхолащивал из марксизма сущность, которая пропагандировалась на протяжении 70 лет существования Советского Союза. Собственно, к середине 1991 года Горбачев был уже в душе капиталистом, хотя сам этого еще и не понимал.

Эволюция его мышления становится ясной, если внимательно прочесть его Нобелевскую речь, где заметно отсутствуют классические концепции марксизма–ленинизма. Но наиболее очевидным свидетельством эволюции Горбачева в области идеологии — и его мыслей о будущем — был новый проект программы коммунистической партии, опубликованный в июне, через несколько недель после его возвращения из Осло, В ней не только отсутствовали концепции марксизма–ленинизма, но и ни слова не говорилось о социализме, «Независимая газета» поместила статью о новой программе партии под заголовком: ГОРБАЧЕВ ПОБЕЖДАЕТ МАРКСИЗМ-ЛЕНИНИЗМ.

Горбачев заставил пленум Центрального Комитета принять новый проект программы 25 июля 1991 года и получил одобрение созвать съезд партии в ноябре или декабре. Многие считали что Горбачев вступил на путь, который приведет к расколу в компартии: сторонники Горбачева стояли за социал–демократическую ориентацию, а сторонникам жесткой линии оставалось либо выйти из партии, либо исключить из нее реформаторов.

Двадцатого июля, как раз перед пленумом, Борис Ельцин усилил свою борьбу против коммунистических структур, издав указ, который потенциально уничтожал компартию — в нем запрещалась организационная деятельность политических партий в государственных учреждениях на территории РСФСР. Проведение в силу этого указа наносило смертельный удар по коммунистической партии России…

Организации компартии вели активную кампанию против Ельцина, и этот указ был его отмщением. Но это была не просто личная вендетта. Подлинно демократическая многопартийная система управления не могла развиться в стране, пока какая–то одна партия продолжала пользоваться всеми благами, будучи организацией, распространенной по всей стране и косвенно поддерживаемой монополистическими государственными структурами.

Партийные чиновники яростно требовали, чтобы Горбачев издал указ, отменяющий постановление Ельцина, но он отказался. Это было еще одним доказательством того, что он намеревался порвать со сторонниками жесткой линии. Аппаратчикам пришлось удовлетвориться принятием на пленуме резолюции, осуждающей указ Ельцина, но это, конечно же, не имело законодательных последствий.

————

Тем временем несколько зачинателей перестройки стали создавать политическое движение вне компартии. Некоторые из них, как, например, Эдуард Шеварднадзе и Александр Яковлев, формально все еще были членами компартии. Другие, как мэр Москвы Гавриил Попов и мэр Ленинграда Анатолий Собчак, только что вышли из партии. Они создали Движение за демократические реформы, и многие видные политические деятели примкнули к нему…

Многие подозревали, что это движение было создано в качестве политической альтернативы для Горбачева, чтобы он мог возглавить его, если утратит свой пост в компартии… Его основатели хотели продемонстрировать, что можно организовать поддержку реформ за пределами компартии. Если им это удастся, их движение могло стать приютом для ориентированных на реформу коммунистов в случае раскола компартии на предстоящем съезде, что к лету 1991 года казалось неизбежным…

В конце июля, незадолго до моего отъезда из Москвы, я обсудил будущее Движения за демократические реформы с Гавриилом Поповым, одним из его организаторов. Он сомневался, чтобы демократы смогли в ближайшие три–пять лет встать у кормила страны. Это объяснялось отсутствием в их рядах дисциплины и разобщенностью движения, а кроме того Попов понимал, что советские органы устрашения продолжали существовать и в них по–прежнему преобладали аппаратчики–коммунисты. Наиболее неотложной задачей Попов считал ликвидацию контроля со стороны компартии в армии, в судах и средствах массовой информации. Это, конечно, было одной из целей указа Ельцина, но до тех пор, пока Горбачев не издаст аналогичный указ, это едва ли могло коснуться армии и КГБ.

Попов видел в Движении за демократические реформы возможную организацию для объединения демократических сил, но у него вызывало досаду то, что руководители движения не могли решить, превращать его в политическую партию или нет. Сам Попов считал, что оно должно стать партией, иначе его следует распустить. Тем не менее он считал, что демократы, несмотря на свою неспаянность, занимают преимущественное положение, являясь движущей силой. Больше всего его беспокоит, сказал он, не деятельность коммунистов–консерваторов, а потенциальная угроза, исходящая от таких реакционеров, как Владимир Жириновский. Если уровень жизни будет по–прежнему ухудшаться, партии, вроде партии Жириновского, могут не только придти к избирательным урнам с хорошими результатами, но получить прямую поддержку военных и милиции.

Каковы бы ни были недостатки Попова как политического лидера, он оказался первоклассным политическим аналитиком.

 

Встреча с Бушем в Москве и Киеве

Джордж Буш прибыл в Москву вечером 29 июля 1991 года — это был его первый визит в качестве президента Соединенных Штатов. Я с удовлетворением констатировал, что визиты в столицы друг друга стали теперь ежегодными, как я и рекомендовал в самом начале администрации Буша. Встречи в третьих странах происходили время от времени, когда возникала такая необходимость или создавались благоприятные условия, как например, встреча в Хельсинки в сентябре 1990 года или в Лондоне за две недели до того, но между обеими сторонами существовала ничем не закрепленная договоренность устраивать раз в год «полноценные встречи в верхах» поочередно в одном из двух стран.

Большинство двусторонних проблем, отягощавших визит Горбачева в Вашингтон за год до того, были теперь урегулированы. Договор о сокращении стратегических атомных вооружений был теперь — после почти десяти лет переговоров — наконец, готов для подписания. Советский Союз сделал необходимые шаги, предусмотренные договором о сокращении обычных вооружений в Европе, и президент направил договор в Сенат для ратификации. Советский парламент, наконец, принял закон, гарантирующий право на эмиграцию, и президент направил торговый договор, подписанный за год до того, в Конгресс. Отныне американо–советская торговля будет происходить на основе наибольшего благоприятствования, безо всяких дискриминационных тарифов.

Оставалось обсудить лишь несколько двусторонних проблем… Тем не менее обговорить надо было многое. Государство, возглавляемое Горбачевым, рушилось на глазах; возникавшие в связи с этим проблемы не давали покоя обоим президентам и господствовали в их частных беседах.

Оба президента старались учитывать возрастающее значение руководителей республик: Буш после переговоров в Москве отправился в Киев, нанес официальный визит Ельцину и пригласил руководителей нескольких республик на устроенный им ужин, а Горбачев пригласил Ельцина и Нурсултана Назарбаева принять участие в рабочем обеде с Бушем и войти в состав советской делегации при обсуждении некоторых вопросов.

Назарбаев специально приехал в Москву из Алма—Аты — в результате, капиталовложения в Казахстан стали главным предметом обсуждения. Ельцин, однако, отказался от приглашения Горбачева, заметив, что предпочитает принять Буша в своем кабинете, а не участвовать в групповой встрече.

Став президентом России всего несколько недель тому назад, Ельцин получил в Кремле тот кабинет, который занимал Горбачев, будучи председателем Верховного Совета СССР, и он предпочел принять Буша там, а не в своем кабинете в русском Белом Доме. Я надеялся, что победа, одержанная Ельциным на политическом поприще, повлияет на него и он не станет вести себя, как вздорный, обозленный человек. Однако этого не произошло, Он по–прежнему проявлял склонность принижать тех, с кем имел дело, и верховодить: заставил Буша ждать почти десять минут, растянул встречу за отведенные для нее рамки — хотя ничего особенного они не обсуждали — и устроил пресс–конференцию, не поставив об этом в известность своего гостя. На официальном ужине, устроенном Горбачевым, Ельцин отправил свою жену вперед, дождался, пока прошли все гости, и затем повел Барбару Буш к столу, словно хозяином был он.

Поведение Ельцина было грубым и одновременно каким–то детским — он всячески старался сосредоточить все внимание на себе и поставить в неловкое положение как Горбачева, так и Буша. Меня огорчало то, что он продолжал пользоваться подобной тактикой, даже уже достигнув своей политической цели, когда не было необходимости оттеснять противников, чтобы они не мешали его контактам с публикой. Однако все это были мелочи, и они заслуживают упоминания только потому, что указывают на наличие более глубоких проблем.

Куда более серьезный инцидент произошел во время встречи Буша и Горбачева в Ново—Огарево 31 июля. Наше посольство получило сообщение, что неизвестные напали ночью на литовский таможенный пост и зверски убили всех шестерых таможенников. Офицер американского посольства сообщил об этом на дачу, и оттуда сообщение поступило к президенту Бушу. Когда об этом стало известно Горбачеву, тот оказался в неловком положении — не только потому, что произошло убийство, но и потому, что гость узнал об этом первым. Создавалось впечатление, что это было специально подстроено, чтобы поставить Горбачева в неловкое положение во время встречи с Бушем. Это действительно указывало на то, что он теряет авторитет и его аппарат работает спустя рукава.

Идея поездки Буша в Киев возникла вполне естественно. Во время своего путешествия в Штаты в предыдущем году Горбачев побывал в Миннеаполисе-Сент-Поле, в Сан—Франциско и в районе Калифорнийского залива. Учитывая стремление советских республик к самоутверждению, Буш решил, что будет правильно не только посетить Ельцина в Москве, но и остановиться, по крайней мере, в одной из республиканских столиц. Это позволит ему произнести речь, в которой он мог бы подчеркнуть культурные и национальные особенности нерусских республик и приветствовать движение к демократии, разраставшиеся во многих, но, к сожалению, не во всех из них.

Естественно, выбор пал на Киев. Это столица второй по величине республики, которая быстрее двигалась к демократии, чем республики Средней Азии и которую не раздирали междоусобицы, как это было в Закавказье. А кроме того это было удобно. Буш мог 1 августа остановиться в Киеве на несколько часов и все равно прилететь в Вашингтон в тот же день.

Я обговорил идею посещения Киева с советским министерством иностранных дел и, не встретив возражения, начал обсуждать поездку с украинскими чиновниками, которые были от этого в полном восторге. В Киеве находились несколько американских дипломатов, подготавливавших открытие генерального консульства. Программа визита была уже почти разработана, когда к моему удивлению, в субботу днем, 21 июля, мне позвонил из Вашингтона Эд Хьюетт и сообщил, что советский поверенный в делах приезжал в Белый Дом с бумагой из канцелярии советского президента, в которой говорилось, что ввиду напряженных отношений между Россией и Украиной поездка Буша в Киев в данный момент была бы нежелательна. Вместо этого Бушу предлагалось провести день с Горбачевым на одном из курортов Ставропольского края.

Президент Буш явно не мог поехать в Киев, раз Горбачев просил его этого не делать, но отменить в такой момент свою поездку означало бы испортить отношения с Украиной. Поскольку мы уже вели с украинцами переговоры по поводу визита, нам пришлось сказать бы им, почему мы его отменяем, а если станет известно, что Горбачев запретил Бушу посещать Украину, это станет главным предметом разговоров на встрече в верхах. Это заслонит все остальное и в плане отношений с общественностью перечеркнет цель встречи.

Мы обсудили по открытому телефону — на благо КГБ и тех чиновников, которым они докладывали, — возможные последствия отмены визита, и я сообщил министерству иностранных дел, что мне необходимо утром встретиться с Бессмертных. Когда Бессмертных принял меня, он сделал вид, что ничего не знает о бумаге, направленной в Вашингтон, но обещал разобраться. Через два–три часа он позвонил мне и сказал, что мы можем планировать визит в Киев, если этого хочет президент Буш. Впоследствии Бессмертных рассказал, что выяснил этот вопрос с Горбачевым, и хотя Горбачев был раздосадован, он согласился с тем, что Буш должен ехать туда, куда хочет.

Это побудило Буша и его аппарат быть крайне осторожными во время поездки в Киев и избегать каких–либо поступков или высказываний, которые могли бы поставить в сложное положение Горбачева. Больше того: они начали продумывать такой метод действий, который «помог бы Горбачеву». Составители речей внимательно проглядели проекты соглашений с целью убрать все, что могло бы показаться Горбачеву оскорбительным. И как часто бывает в таких случаях, — перестарались. Вдобавок они не проконсультировались ни с нашим посольством в Москве, ни с нашими дипломатами в Киеве о том, как может быть воспринята речь Буша.

Я впервые увидел текст, когда мы летели из Москвы в Киев на новом «самолете номер один», роскошном, просторном «Боинге 427», сильно отличавшемся от «Боинга 707», который не одно десятилетие служил президентам и где аппарату приходилось сидеть в страшной тесноте. Наш полет в Киев длился меньше часа, а текст речи Буша перед украинским парламентом был уже размножен для раздачи прессе. Я быстро прочел речь и решил, что в ней много сильных моментов, особенно по части предупреждения о том, что демократия и независимость — вещи разные.

Однако несколько фраз, превозносивших Горбачева, выглядели неуместными и ненужными. Куда лучше было бы высказать поддержку созданию демократических институтов и присоединению страны к мировой экономике — таково было мое мнение. И о Горбачеве следовало сказать, что он способствует достижению этих целей, — это и было бы косвенной ему поддержкой. А прямая похвала ему привела бы в восторг его лично, но в плане политическом была бы плохой ему услугой, поскольку критики уже нацепили на него ярлык прихвостня Буша, — восхваляя его, мы просто подлили бы масла в их костер.

Я сомневался также, стоит ли особо подчеркивать нашу поддержку нового союзного договора. Договор этот неизбежно был следствием многих политических компромиссов, одних несущественных, других — все еще сомнительных. Иностранному государствен ном у деятелю влезать во все это было самонадеянно и неосмотрительно, так как он рисковал создать впечатление, противоположное желаемому. (Представьте себе, какова была бы реакция Америки, если бы глава Великобритании или Франции попытался давать американским штатам рекомендацию, как голосовать по Конституции в 1789 и 1790 годах!) Президент Буш мог бы избежать неверного шага и все же выступить в защиту первостепенных принципов, сказав, как важно заменить принцип принуждения, существовавший между республиками, на принцип согласия. А какую форму примет соглашение, решать им самим, но не сторонним наблюдателям.

Я попросил одного из составителей речи сесть со мной рядом и сказал, что мне нравится большая часть того, что я прочел, но я считаю, некоторые фразы могут быть неверно поняты, Я упомянул о том месте, где превозносился Горбачев, а также о том, где высказывалась поддержка союзного договора.

— Не следует президенту так персонифицировать, говоря о «Советском Союзе Горбачева», — сказал я и добавил: — И не следует давать понять, что мы против их независимости, если таков их выбор.

— Я вас понимаю, — ответил мой собеседник, — ноя не думаю, что смогу убрать эти фразы. Мы уже отпечатали экземпляры для прессы. А кроме того это вставил сам президент. Так он хочет, чтобы это звучало.

До посадки самолета оставалось всего несколько минут, и настаивать не имело смысла…

————

Текст речи беспокоил бы меня куда больше, если бы я не знал, что мы далеко пошли навстречу желаниям украинцев, устроив этот визит. Так, например, нам было известно, что украинцы пришли в бешенство во время визита канцлера Коля в Киев в начале июля, когда Горбачев не пригласил украинских руководителей на некоторые встречи с ним. Соответственно мы согласились с тем, что президент Буш проведет личную встречу с председателем парламента Кравчуком и советский вице–президент Янаев — да и вообще никто из представителей Москвы — не будет при этом присутствовать. Все речи и тосты должны были произноситься только на украинском и английском и президенту Бушу дадут украинского переводчика (хотя Кравчук свободно говорит по–русски). Короче, мы пошли дальше любого иностранного гостя, стараясь подчеркнуть, что рассматриваем Украину в качестве отдельного суверенного государства. Учитывая это, я и решил, что одна–две неудачные фразы в речи президента едва ли нанесут серьезный урон.

Но мне не следовало успокаиваться. Еще до нашего прибытия в Киев некоторые украинские националисты, по–видимому, не зная об усилиях, которых нам стоило провести этот визит и посвятить его исключительно американо–украинским отношениям, критиковали президента Буша американским журналистам. Выступая на пресс–конференции, Иван Драч, председатель РУХа, заметил, что «президент Буш, похоже, загипнотизирован Горбачевым», а Лев Лукьяненко совершенно необоснованно заявил, что американский президент «упорно не замечает демократические движения в республиках». И это после того, как Буш неоднократно встречался с тремя лидерами прибалтийских республик, трижды с Ельциным и несколько раз с Назарбаевым, а за год до того отказался от встречи в Вашингтоне с украинским премьер–министром–коммунистом, так как считал, что он не представляет общественного мнения Украины, Эти обвинения были брошены, невзирая также на трехгодичные контакты между официальными представителями США и лидерами РУХа. Более то го, лидеры РУХа получали приглашение посетить Соединенные Штаты за счет правительства США гораздо чаще, чем представители всех других украинских политических движений вместе взятых. Тем не менее РУХ получил меньше четверти голосов на Украине. Если США и следовало обвинять в фаворитизме, то из–за чрезмерного внимания, которое мы уделяли РУХу.

Отношение РУХа к Горбачеву было тоже извращено. Когда человек занят отчаянной политической борьбой, память у него становится короткой. Если бы Горбачев не оказывал давления на коммунистических руководителей Украины, большинство руководителей РУХа по–прежнему сидели бы в тюрьме, а не баллотировались бы на те или иные посты, не выступали на пресс–конференциях в Киеве и не присутствовали на официальных ужинах с президентом Соединенных Штатов. Коммунистические лидеры Украины, вроде Щербицкого, были категорически против либерализации, которую навязывала им Москва. Если бы Москва — и Вашингтон — не помогли РУХу в их борьбе с украинскими руководителями–коммунистами в конце восьмидесятых годов, РУХу никогда не добиться бы того, чего он добился.

————

Сам визит проходил частично по старым правилам, но в значительной степени по новым.

Встреча в киевском аэропорту Борисполь вызвала в памяти картины прошлого. Тщательно отобранные люди были допущены на смотровую площадку аэровокзала, чтобы приветствовать президента по его прибытии. Они размахивали американскими флажками и официальным флагом советской Украины. Председатель парламента Леонид Кравчук произнес официальное приветствие на украинском; президент Буш ответил на английском — речь его, абзац за абзацем, переводилась на украинский и передавалась по громкоговорителям. Я вспомнил, что точно так же встречали президента Никсона в Киеве в 1972 году, только тогда пользовались русским и английским языками.

А как только наш кортеж покинул аэропорт, картина была уже совсем другая, новая. На площади перед аэропортом собралось множество народа с желто–голубыми флагами украинской независимости. Развевались плакаты, призывавшие к независимости и осуждавшие коммунистическое правительство и коммунизм вообще. Такие же демонстрации мы видели и по пути в город, а особенно многочисленные — в самом городе. Контраст по сравнению с атмосферой, царившей здесь, когда приезжал Никсон, а потом госсекретарь Шульц всего лишь в 1988 году, — был разительный. В 1988 году не только не было движения на улицах, по которым проезжал кортеж, но и люди могли стоять на тротуарах лишь за ограждениями.

Президент Буш довольно долго беседовал наедине с Кравчуком. Я ждал в соседней комнате, разговаривая с советским вице–президентом Янаевым и премьер–министром Украины Витольдом Фокиным. Фокина особенно тревожило то, что предстоящей зимой может наступить нехватка продовольствия… Он безо всякой надежды говорил о будущем — при тех политических силах, которые действовали в стране, он, казалось, не видел никакой возможности избежать экономической катастрофы, Украинские националисты не помогали выкорчевывать бюрократов–коммунистов: националисты хотели прежде всего независимости, а уж потом они будут думать о том, что делать.

После встречи с Кравчуком президент Буш выступал перед украинским парламентом. Его речь не прерывалась аплодисментами, но по окончании законодатели долго аплодировали ему стоя. Затем в тщательно отреставрированном барочном Мариинском дворце состоялся официальный обед, на котором присутствовали представители всех политических фракций, включая пять лидеров РУХа. Тосты произносились по–украински и по–английски, без русского перевода. Виктор Комплектов, советский посол в Вашингтоне, сидевший рядом с моей женой Ребеккой, заметил, что если бы он не понимал английского, то не смог бы следить за тем, что происходит.

Из дворца президент Буш поехал в Бабий Яр — там он и Кравчук выступили с взволнованными речами. Затем все отправились в аэропорт, где состоялась краткая прощальная церемония, и «самолет номер один» вылетел прямым рейсом в Вашингтон.

Визит продолжался всего лишь пять часов, но для наблюдателя, знакомого с прошлым, это было прецедентом, опрокидывавшим ранее существовавший протокол. Впервые с начала семнадцатого века глава крупнейшей державы приезжал на Украину, общался с ее лидерами как с равными и вел с ними переговоры на их языке. Более того, он настоял на том, чтобы все значительные политические фракции приняли участие в мероприятиях визита и никто не был отстранен. То обстоятельство, что Буш высказал похвалу Горбачеву и поддержал союзный договор (а украинцы принимали участие в составлении проекта), было второстепенным по сравнению с куда более существенным значением самого визита. В конце концов, Буш ведь подчеркнул, что украинцам предстоит самим выбирать свое будущее, и это наверняка было главным для друзей Украины и для других советских республик.

Политически малоопытные лидеры украинских националистов не поняли главного значения визита Буша. Они сосредоточили внимание на нескольких неудачных фразах в одной из речей президента и упустили возможность подчеркнуть главное для себя: то, что Украина рассматривается как политическая единица, независимая от России, с правом суверенно определять отношения со своими соседями, в том числе и с Россией…

Американская пресса, конечно, подхватила жалобы лидеров РУХа. Об этом было куда интереснее писать, чем рассуждать философски об исторических переменах в поведении властей. Обозреватель Уильям Сэфайр, всегда готовый поставить президента Буша в сложное положение, ухватился за неудачные фразы, произнесенные перед украинским парламентом, и обозвал его речь «Котлетой по–киевски». Хотя его юмор и бил мимо цели, тем не менее это запомнилось.

Термин Сэфайра мог развеселить американцев, — да и развеселил, но это не оказало существенного влияния на ход событий на Украине. Куда более страшным было отсутствие перспективы у лидеров РУХа. Станут ли они решать вопрос о том, каким быть государству, до развития демократии и реформ? Если они так поступят, то получат слабое, разделенное государство, которому трудно будет удержать столь желанную им независимость. Будут ли они рассчитывать на помощь со стороны в построении желанного будущего или будут стараться достичь согласия и создать здоровое общество на Украине?..

Объединение националистов с экономической номенклатурой, объясняемое желанием сохранить контроль бюрократии над экономикой и отделиться от реформистских тенденций, исходящих из Москвы, показался мне весьма сомнительным. Это может ускорить обретение независимости, но в результате получится страна, в которой не будет согласия, необходимого для проведения фундаментальных реформ, а это, в свою очередь, может стать угрозой для единства страны. И независимость рассыплется в прах.

Меня огорчало то, что многие мои украинские друзья не думал и о таких очевидных вещах.

————

Мы с Ребеккой попрощались с Бушами перед тем, как они сели в «самолет номер один» в киевском аэропорту Борислоль. Затем мы направились к самолету «Аэрофлота», который должен был отвезти вице–президента Янаева в Москву. Он пригласил нас, а также Виктора Комплектова и его жену Аллу лететь вместе с ним.

Мы впятером уселись в первом классе среднего по величине самолета. Сразу же появилась икра, копченая лососина, шампанское и коньяк. Мы выпили за показавшийся нам крайне успешным визит американского президента. Янаев не выказывал раздражения тем, как с ним обошлись в Киеве, а наоборот, был рад тому, что украинцы довольны визитом.

Разговор с пустой болтовни на серьезную тему перевела Ребекка.

— Скажите, господин вице–президент, — спросила она, — что будет с вашей страной?

Янаев задумался, на лице его появилось сосредоточенное выражение.

— Народ недоволен, — сказал он. — Жизнь ухудшается, и люди не понимают почему. Осенью или зимой появится кто–то, кто пообещает им водку и колбасу, и нас сметут.

 

Союз, которому ничего не светит кроме поражения

На протяжении мая, июня и июля представители девяти республик, подписавших декларацию в Ново—Огарево (как правило, президенты республик), работали с Горбачевым и его помощниками, шлифуя текст приемлемого для всех союзного договора. Какое–то время Горбачев надеялся, что текст будет согласован до того, как он отправится в Лондон на встречу «семерки», но этого не произошло.

Седьмого июня в «Известиях» появилось интервью с Григорием Ревенко, которому Горбачев поручил заниматься переговорным процессом; из этого интервью явствовало, что на согласование потребуется куда больше времени, чем предполагалось в мае. Ревенко сказал, что нынешний проект будет в июне направлен в Верховные Советы республик для обсуждения и конечная стадия переговоров начнется в июле. На это, заявил Ревенко, может уйти несколько месяцев, но он надеется, что договор может быть подписан до конца года.

А тем временем республики, не дожидаясь союзного договора, предпринимали самостоятельные действия, «Известия» писали в том же номере, где было помещено интервью с Ревенко, что украинский Верховный Совет принял резолюцию, в которой республике предлагалось взять контрольная всеми фирмами и организациями на украинской территории, которые до тех пор контролировались Москвой. Никакой компенсации центру за это не предусматривалось.

Украинский парламент в своих действиях исходил из декларации о независимости, которая была принята в предшествующем году, и объяснял свои действия тем, что центральные министерства начали превращать предприятия в акционерные общества, не передав республикам собственность на них. Горбачев и центр расплачивались теперь за то, что не ликвидировали монополии и не приватизировали предприятия или не передали контроль над этим процессом республикам. А в республиках — по мере того, как ослабевала центральная власть — росли требования контроля над находящимися на их территории государственными предприятиями. Это больше, чем что–либо другое, объединило местную коммунистическую экономическую номенклатуру с прежде антагонистически настроенными к ней движениями за независимость, возглавляемыми националистами. Всего год назад эти силы на Украине противостоял и друг другу А сейчас они объединились, чтобы противостоять империалистическому центру. То, что происходило на Украине, могло произойти и во многих других республиках.

Восемнадцатого июня Ревенко объявил, что проект Союзного договора представлен Верховным Советам республик, хотя некоторые вопросы все еще вызывают споры. Сюда входили наиболее острые: система налогообложения, контроль над вооруженными силами, владение природными ресурсами и статус бывших автономных республик, в частности, Татарстана.

Украинский парламент обсуждал проект вереду, 26 июня. Из тридцати пяти выступивших депутатов двадцать четыре высказали те или иные возражения. Председатель парламента Кравчук выслушал всех, но своей точки зрения не высказал, Затем проект был принят подавляющим большинством голосов в качестве основы для обсуждения: было решено создать постоянную комиссию для его изучения, которая доложит Совету первого сентября; получить мнения правительства и ученых о законности предоставления Центру определенных прав; и поручить президиуму Верховного Совета рассмотреть эти соображения и сообщить свое мнение Совету на его сессии 15сентября 1991 года. Судя по всему, многие сторонники независимости голосовали за такую процедуру считая, что высказанные соображения вскроют достаточно уязвимых мести это затянет до бесконечности подписание договора.

Горбачев, по крайней мере, начиная с апреля уже понял, что задержки в подписании союзного договора держат все в подвешенном состоянии — и экономические реформы, и иностранную помощь, и реорганизацию центрального правительства, и многое другое. Схема работы над проектом, изложенная Ревенко в начале июня, была неприемлема для Горбачева. Весь июль он нажимал на то, чтобы основная стадия процесса была завершена до конца лета. Верховный Совет СССР 12 июля в принципе одобрил текст договора, однако рекомендовал некоторые изменения, с которыми не согласились руководители республик. Горбачев пошел на компромисс с республиками — в частности, с Россией — и к концу месяца, как он сказал президенту Бушу, считал, что у него уже есть вполне приемлемое соглашение.

Второго августа, на другой день после отъезда Буша, Горбачев объявил, что договор будет «открыт для подписания» 20 августа и что Российская Федерация, Казахстан и Узбекистан подпишут его в этот день. Подразумевалось, что остальные присоединятся позднее, когда согласуют текст с требованиями своих законов.

В своем заявлении Горбачев отметил, что новый договор отражает «разумную сбалансированность интересов» и это позволит ему стать основой для создания «нового, подлинно добровольного, объединения суверенных государств».

Однако текст этот имел мало сторонников, помимо Горбачева. Договор предоставлял беспрецедентную власть республикам и убирал из названия страны слова «советская» и «социалистическая», что неизбежно привело в ярость консерваторов–коммунистов и сторонников существования империи. Еще до того как Горбачев в конце июля сделал дополнительные уступки республикам, группа сторонников существования империи опубликовала открытое письмо, призывая Горбачева не принимать такой договор, поскольку он ведет к краху советского государства.

А другие выступали против Горбачева потому, что он сохранял слишком многое от советского государства. Хотя в проекте договора были отражены буквально все рекомендации радикальных реформаторов, сделанные несколько месяцев тому назад, они начали выступать против него. Восьмого августа Юрий Афанасьев, вдова Сахарова Елена Боннер и другие известные демократы опубликовали открытое письмо Ельцину, призывая его не подписывать договор. На следующей неделе Движение за демократическую Россию выступило с аналогичным призывом, в котором были перечислены следующие условия для подписания:

   1. Договор должен быть подписан, как минимум, Белоруссией, Казахстаном, Украиной и РСФСР (другими словами, не подписывать договор, пока Украина не готова будет присоединиться).

   2. Необходимо провести предварительное обсуждение окончательного текста договора Верховным Советом РСФСР и общественностью в целом.

   3. Отказаться от положения, предусматривающего одобрение новой конституции Съездом народных депутатов СССР или Верховным Советом СССР.

   4. Включить процедуры выхода из сообщества.

   5. Записать положения, которые не позволяли бы республикам, допускающим серьезные нарушения человеческих прав или геноцид, стать членами нового союза.

Учитывая такое давление со стороны наиболее организованных сторонников Ельцина, кое–кто начал сомневаться, подпишет ли Ельцин договор 20 августа, даже если Горбачев вернется к тому времени в Москву. Тем не менее, когда Ельцин и Назарбаев встретились в Алма—Ате 18 августа, оба, казалось, были готовы подписать договор.

Мыс Ребеккой отложили отъезд из Москвы на десять дней, чтобы принять президента и миссис Буш в Спасо—Хауз во время их пребывания в Москве. Первого августа, вернувшись из Киева, мы начали собираться, рассчитывая уехать в воскресенье, 11 августа. Последние десять дней нашего пребывания в Москве были настоящим круговоротом: надо было собраться, провести прощальные обеды и ужины, по нескольку раз в день давая средствам массовой информации интервью, а также заключительные пресс–конференции — одну на русском языке для советских средств массовой информации и другую — на английском для американских журналистов.

Обычно я выступал перед прессой каждую неделю на русском и английском языках. В большинстве случаев я требовал, чтобы журналисты не цитировали меня. Если же они хотели использовать что–то из мною сказанного, они должны были приписывать это «западному дипломату высокого ранга».

Однако мы получили немало просьб провести последнюю пресс–конференцию с записью, что позволило бы цитировать мои высказывания о пережитом за прошедшие четыре с половиной года.

Вначале я сомневался, стоит ли это делать. Я знал, что если конференция будет записываться, меня вынудят говорить о деликатных вопросах, связанных с жизнеспособностью Горбачева как политического лидера. Если бы я считал, что он может быть убран теми, кто, как я полагал, строил против него козни, я бы не согласился выступать с записью, так как не мог бы честно отвечать на вопросы. Американский посол просто не может позволить себе предсказывать отставку Горбачева. Все восприняли бы это, как признак того, что американское правительство махнуло рукой на Горбачева, и это могло ускорить попытку сбросить его, поскольку могло быть понято, как указание на то, что Соединенные Штаты спокойно воспримут что бы ни произошло.

А я не считал, что Горбачева смогут убрать те, кто интригует против него, хотя такая попытка может быть предпринята. Поскольку ходило много слухов о его неизбежном уходе со своего поста, я решил, что будет полезно, если я найду какой–то способ предупредить Горбачева о готовящемся перевороте и скажу, что скорее всего он провалится. Исходя из всех этих соображений я согласился провести пресс–конференцию с записью.

Пресс–конференция была намечена на 5 августа, и на нее пришло несколько десятков журналистов. Как я и ожидал, один из них спросил, какое будущее ждет Горбачева после заключения Союзного договора. Я ответил, что если он сохранит сотрудничество с Ельциным, то, безусловно, останется на своем месте до будущих выборов, которые состоятся, по всей вероятности, через год или два. А что произойдет тогда, — неизвестно.

Другой корреспондент спросил, считаю ли я, что демократические перемены в стране достаточно глубоко проникли в общество, чтобы стать необратимыми. Это позволило мне дать следующий ответ:

«Я считаю, что размах и масштаб перемен делают невозможным возврат к командной экономике или тоталитарной системе правления. Это, однако, не исключает попыток такого рода в той или иной области, и я подозреваю, что существуют силы, которые подспудно работают в этом направлении… но дело слишком далеко зашло, чтобы такие попытки удались, Так что если меня спрашивают; «Могут ли они вернуться назад, к административно–командной экономике поры Брежнева?», я бы ответил: «Нет». Это просто невозможно. И даже если будут предприняты попытки поставить тут или там препоны, это лишь немного задержит ход событий… но система разрушена, и я не вижу способа ее восстановить.

В еще большей мере это относится к тоталитарным методам правления.

Я знаю, что существуют силы, которые требуют его, которые призывают к другому руководству… и, однако, я считаю, что существуют подлинные преграды для широкомасштабного использования силы, Если же такие попытки будут предприняты — не дай Бог! — если они все–таки будут предприняты, я думаю, они провалятся. Так что я не говорю, что попыток захватить власть не может быть, они вполне возможны, но я считаю, что они скорее всего провалятся».

Лишь немногие из журналистов дали отчеты об этой пресс–конференции, а те, кто дал и процитировал меня, указали лишь, что у Горбачева «прекрасные» перспективы, не упомянув о столь тщательно подобранных мною объяснениях. И ни один не упомянул того, что я говорил о возможности переворота и о том, что он, скорее всего, провалится.

Трудно объяснить на пленке всю сложность происходившего. А если в нее вслушиваться, это вызывает обычно зевоту. Критики, естественно, не замедлили впоследствии обвинить нас в том, что мы не поняли царившей вокруг нас обстановки.

————

Наш последний вечер в Москве был, пожалуй, самым памятным изо всех, проведенных в этом городе. Шеварднадзе пригласили нас на ужин — нас было всего четверо взрослых, — и мы с Ребеккой решили, что лучшего способа закончить одиннадцать лет нашего официального пребывания в этой стране быть не может.

Мы, конечно, говорили о политике. Шеварднадзе все еще тревожила возможность захвата власти правыми: он считал, что опасность, о которой он предупреждал в декабре, не исчезла. Но если он и знал, кто заговорщики и что и как они задумали, то был так же осторожен в своих высказываниях, как и в выступлении с просьбой освободить его от обязанностей министра иностранных дел. Я думаю, он просто чутьем угадывал возможность переворота, скорее чем знал что–либо точно.

Несмотря на то, что говорили мы о политике, это был семейный вечер, и потому он так запомнился. Дом Шеварднадзе не типичен для большинства коммунистических чиновников высокого ранга, у которых я бывал и где полно претенциозного китча. У Шеварднадзе это скорее типично грузинский дом -дом человека, занимающего высокое положение в обществе. Мягкая манера речи хозяина, его любезность и изысканные манеры просто указывали на то, что это человек чувствительный и глубоко культурный.

Перед тем, как нам сесть за стол, в комнату вошла девочка лет пяти. Ее представили как внучатую племянницу, приехавшую из Тбилиси. Она еще только начинала учить русский и говорила главным образом на грузинском языке. Девочка села с нами за стол, и Нанули Шеварднадзе спросила, не будем ли мы возражать, если девочка произнесет молитву. Мы, конечно, не возражали и стояли склонив голову, пока она декламировала по–грузински нараспев в течение нескольких минут, вызывая в памяти мелодичные интонации, какие слышишь в грузинских церквах — то замирающие, то набирающие силу. Когда она закончила, наши хозяева перекрестились, все мы пробормотали «Аминь» и сели за стол.

На протяжении тридцати лет мы с Ребеккой наблюдали, как в стране, которой мы занимались, непрерывно уничтожалась традиционная культура. Коммунистический режим пустил в код все, что только можно, чтобы от многообразия старых культур перейти к единообразным нормам «нового советского человека». В тот субботний вечер, 10 августа 1991 года, мы увидели доказательство того, что традиционные ценности живы. Девочка дошкольного возраста, читавшая по–грузински молитву, показала, что ценностям прошлого будет место и в будущем.

Это вдохновляло, преисполняло радости. Но прежде чем эйфория захлестнула меня, я не мог не подумать, не возродится ли вместе с добрыми традициями дурно пахнущая разрушительная практика, которую эксплуатировало и одновременно сдерживало полицейское государство.