«То, что произошло, имело, конечно, основания произойти, по это отнюдь не означает, что все другие комбинации были невозможны…»

Александр Герцен, 1850 г.

В конце концов, я думаю, вот эта «нерешительность президента», его «медлительность», то есть моя тактика, мой подход и позволили накопить в обществе такие силы, которые… создали базу для сохранения и продвижения демократических преобразований.

Михаил Горбачев, март 1992 г.

[В 1991 году] Горбачев представлял собой Союз, империю, старую державу, а я — Россию, независимую республику, новую и даже пока еще не существующую страну.

Эта страна [Советский Союз] уже не могла существовать вне образа империи.

Образ империи не мог существовать без образа силы.

Борис Ельцин, 1994 г.

События, рассмотренные нами, привнесли в мир три основательные перемены: конец холодной войны, конец коммунизма как системы власти в Советском Союзе и конец самого Советского Союза. Эти три свершения имеют внутреннюю связь, однако разделены и по времени, и по логике.

«Социализм», каким его понимал Ленин, был обречен с самого начала, ибо основывался на неверной посылке в отношении природы человека. Только полицейское государство, способное изолировать общество от остального мира, позволило этой форме правления существовать в течение десятилетий. Марксистская теория классовой борьбы предоставляет ясное оправдание власти силы, а заодно и обеспечивает коммунистический режим как внутренними, так и внешними врагами. Общества или элементы обществ, не находящиеся под коммунистическим контролем, самим существованием своим угрожали системе власти в Советском Союзе.

Последовавшая за второй мировой войной холодная война была, таким образом, неизбежна, покуда существовали крупные страны, выпадавшие из–под прямого советского воздействия. Холодную войну нельзя было закончить —доподлинно и решительно, — пока Советский Союз держался за идеологическую чеку своего строя, теорию классовой борьбы. Стоило ее отпустить, как строй взрывал рациональное обоснование собственного существования.

Поскольку коммунистическое правление и холодная война покоятся на единой идеологической основе, изъятие этой основы подрывает их обоих. Советское государство, напротив, покоилось на иной теоретической основе: будучи на деле и по сути империей, формально оно являлось добровольной федерацией суверенных республик. Вызов Горбачева состоял в том, чтобы на пол нить содержанием пустую форму, преобразовав имперское государство в такое, которое основывалось на согласии подданных. Когда попытка эта провалилась, рухнуло и самое государство.

————

В 1985 году, когда Горбачев пришел к власти, у советской экономики были заметны определенные признаки напряжения, в то время как политический строй казался надежно защищенным. Проницательные наблюдатели с уверенностью предсказывали, что советской экономике окажется не под силу состязаться с более динамичными экономиками мира и что, отгораживаясь от фундаментальной реформы, она будет все больше и больше отставать. В таких условиях социально–политические трения непременно должны обостряться со взрывоопасной силой. Впрочем, никто не был уверен, может ли это произойти через десятилетие или займет добрую половину века.

Исторический опыт укоренившихся политических систем, даже тех, что располагали куда менее действенными средствами принуждения, чем Советский Союз, не обнадеживал. Оттоманскую империю стали звать «нездоровьем Европы» больше чем за сто лет до того, как Мустафа Кемаль Ататюрк со своими «младотурками» свалил ее окончательно. Лоскутная империя Габсбургов после жестокой встряски революций 1848 года протянула еще восемь десятилетий и пятьдесят лет после достижения великого компромисса с Венгрией и установления двойной монархии. Для китайских династий было свойственно растягивать свое существование на столетие после своего расцвета.

Чтобы понять, почему холодная война прекратилась в 1989, а не в 2089 году, почему Советский Союз потерпел крах в 1991, а не в 2091 году и почему этот крах не привел к особым проявлениям насилии внутри границ империи, следует иметь в виду решения, которые принимались конкретными людьми. Обезличенные социально–экономические тенденции вполне могли создать благоприятную среду для принятия решений, но именно решения, принятые политическими лидерами, определяли время свершения и характер событий.

 

Кто и когда?

Через три месяца после того, как Советский Союз сошел с исторической арены, я посетил Москву и Санкт—Петербург, где встретился более чем с дюжиной российских политических деятелей. Я заранее подготовил список конкретных вопросов о событиях прошлого, но хотел поглубже проникнуть в представления этих людей о том, каким образом стал возможен крах СССР Вот почему каждую беседу я начинал двумя вопросами: «Кто являлся ключевой фигурой в крахе Союза?» и «Какое событие было решающим?» Позже я дополнил услышанное во время этих бесед другими высказываниями, а также признаниями из мемуаров.

Разумеется, я не ожидал единства взглядов на столь сложное событие, тем более у вовлеченных в него участи икон. Но разброс мнений оказался поразительным.

Одни придерживались того, что советский строй все время был генетически обречен на небытие, поскольку его и создали, чтобы не допустить именно такую перемену, которая могла бы вдохнуть жизнь в этот строй. Хотя, как считали мои собеседники, ни один политик не сумел бы полностью уберечь это строй; большинство охотно называли политических деятелей, которые — своими решениями — ускоряли его развал. Другие полагали, что возможность преобразовать Советский Союз в современную демократию была упущена, и указывали свои кандидатуры на роль того, кто несет наибольшую ответственность за это.

Относительно ключевой фигуры мнения разделились между, по крайней мере, пятью претендентами: кое–кто назвал украинского президента Леонида Кравчука, кто–то — российского президента Бориса Ельцина, еще кто–то — советского президента Михаила Горбачева или председателя КГБ Владимира Крючкова. Наконец, один или двое обратили эту честь (или вину) в прошлое, назвав Леонида Брежнева.

Каждый, отвечая, приводил обоснованный довод. Мэр Москвы Гавриил Попов и Александр Яковлев указали на Кравчука, потому что его стараниями Украина пришла к полной независимости, что лишило всякий возможный союз необходимейшего компонента: без Украины, утверждали Попов с Яковлевым, союз не работоспособен, поскольку весьма велико различие в размерах между Россией и любой из остальных республик. Для создания определенного баланса в федерации или даже в конфедерации требуется наличие хотя бы одной составной части промежуточного размера.

Другие, как, например, Анатолий Собчак и Константин Лубенченко, последний спикер Верховного совета СССР, с подобной логикой не согласились. Россия, Беларусь, страны Средней Азии и, вероятно, одна–две из Закавказья, доказывали они, могли образовать жизнеспособный союз и без Украины. Незаменима была лишь одна республика, и это — Россия. Следовательно ключевой фигурой был Ельцин. Не сговорись он тайком с лидерам и Украины и Беларуси образовать Содружество независимых государств, можно было бы всем на пользу слепить какую–то форму конфедерации.

«Нет», — заявили другие, в том числе Владислав Старков и Сергей Станкевич, посчитавшие, что добровольно передать республикам такую власть, какой требовали их руководители. Горбачеву помешали его упрямство, неспособность постичь движущую силу национализма, приверженность опороченному социализму и авторитарные черты в характере. Короче, провалы его руководства обусловили крах возглавляемого им государства, и ни одна политическая фигура не в силах была это государство спасти.

Анатолий Черняев, навсегда преданный свое му боссу, не сказал бы ничего подобного. Он считал, что союзный договор был бы подписан, если бы в августе путчисты не попытались захватить власть. Из чего следует, что ключевой фигурой был Владимир Крючков. Он, в конце концов, подготовил путч, и никто не сумел бы сделать этого без его помощи.

Старков, назвавший главным виновником Горбачева, заметил также, что во многом ответственность с ним разделяет Леонид Брежнев: это он, будучи советским руководителем, заложил основы для краха, отмахнувшись от экономических, социальных и этнических проблем страны и позволив местным «мафиям» в обличье Коммунистической партии наложить железную лапу на власть во многих союзных республиках.

————

Разделились мнения и при ответе на мой вопрос о решающем для краха СССР событии.

Российский президент Ельцин назвал таковым крушение Берлинской стены в ноябре 1989 года. Как выразился он позже в мемуарах, прибегнув к характерной гиперболе: «СССР пришел конец в тот момент, когда первый молот проломил Берлинскую стену». Впрочем, в 1990–ом и начале 1991–го он так не считал, мысль, похоже, оформилась у него позднее в результате ретроспективной оценки.

Бывший советский премьер–министр Рыжков счел решающим событием провозглашение независимости российским парламентом в июне 1990 года. После этого ничто уже не могло помешать сползанию к развалу. Стоило России заявить о себе как о суверенном государстве меньших размеров, чем Советский Союз в целом, как разрыв союза делался неизбежен: другим республикам попросту ничего другого не оставалось, как самим сделаться суверенными. Позиция формального подчинения России оказалась бы политически беззащитной.

Иван Лаптев обратил внимание на согласие Центрального Комитета с образованием самостоятельной российской Коммунистической партии летом 1990 года. Когда верх в новой российской компартии взяли партийные консерваторы, это настолько поляризовало КПСС, что продвижение к необходимым реформам сделалось невозможным.

Другие, включая бывшего советского министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе (судя по его речи при отставке), к определяющему событию отнесли Горбачевский «уход вправо» осенью 1990 года. Горбачев, отрекшись от соглашения с Ельциным претворить в жизнь Шаталинскую программу и сформировав правительство с опорой на силы, впоследствии его предавшие, осенью 1990 года соорудил подмостки, на которых и была разыграна драма следующего года.

По мнению армянского президента Левона Тер—Петросяна, решающий поворотный момент приходится на 1 января 1991 года, когда республики взяли под свой контроль сбор налогов и стали ограничивать отчисления в общесоюзный бюджет.

«Нет, это все проблемы серьезные, однако в начале 1991 года еще оставались возможности выправить положение и обратить его вспять», — настаивала другая точка зрения. Кое–кто указал на применение силы в Литве в январе 1991 года как на точку в протяженном процессе» откуда возврат стал невозможен. «Нерешительность», с какою сила была пушена в ход, вызвала неудовлетворенность у всех: те, кто отстаивал демократическое решение, обвинили Горбачева в использовании силы и людских потерях, а те, кто стоял за сохранение СССР в целости любой ценой, сочли, что Горбачев их предал, когда позднее осудил применение силы.

Виталий Третьяков, редактор влиятельной «Независимой газеты», назвал поворотным пунктом избрание Ельцина президентом России. «По мере того, как завершался день 12 июня 1991 года, — написал он год спустя, — мысль о крахе СССР напрашивалась сама собою».

Были и такие, кому казалось, что время все еще не потеряно. Извлеки Горбачев уроки из январских насильственных действий в Литве и мартовской ошибки, когда войска были введены в Москву, да приступи он незамедлительно к смене курса, и оказалось бы не совсем поздно создать союз иного рода. Если бы в начале лета 1991 года Горбачев заключил союзный договор с девятью республиками, заменил Павлова кем–то вроде Собчака (или, допустим, Явлинского), загнал бы в оппозицию коммунистов–аппаратчиков, тогда он мог бы высвободить кое–какие силы для реформы и предотвратил бы попытку переворота.

По мнению тех, кто так рассуждал, судьбу Советского Союза решил августовский путч. До него было возможно все что угодно, кроме возврата к прошлому; после него способа сохранить Союз не осталось вовсе.

Впрочем, кое–кто (их немного) упорно не соглашался с тем, что полный развал Союза был неизбежен даже в последнюю неделю августа. Некую форму союза (вероятно, частично конфедерацию, частично ассоциацию), по их мнению, еще можно было бы спасти, если бы не политические амбиции национально–коммунистических руководителей во многих республиках да не соперничество между Горбачевым и Ельциным. У этих немногих еще теплилась надежда на образование свободной, но демократической конфедерации — до того, как в белорусском охотничьем домике с успехом завершился «тайный сговор» Ельцина, Кравчука и Шушкевича. Такого бы не случилось, убеждали они, не будь личной распри Ельцина с Горбачевым.

 

Личностная сторона Истории

К декабрю 1991 года у России имелись очень веские основания (никак не связанные с личным антагонизмом между Ельциным и Горбачевым) уничтожить советское государство. Россия, не унаследовав полного набора из доспехов- учреждений, в какие облекается любое суверенное государство (поскольку РСФСР в основном управлялась напрямую общесоюзными министерствами), должна была либо присвоить соответствующие союзные учреждения, либо разрушить их и создать заново свои собственные. В противном случае соперничество в осуществлении власти привело бы лишь к политическому «затору» грандиозных размеров.

Это соображение, впрочем, наряду с другими, представленными ранее, едва ли относилось к истине в последней инстанции, Имелись весомые доводы и в пользу того, что Россия останется частью более обширной федерации или конфедерации, даже той, куда не войдет Украина. Во–первых, более крупному государству было бы легче решить ряд вопросов национальной безопасности и внешней политики: окажись ядерные вооружения в распоряжении федерации, удалось бы избежать переговоров и состояния неопределенности, которые растянулись бы не на год и не на два. Федерация к тому же обладала бы правом на защиту своих границ, не навлекая на Россию обвинений в том, будто она следует империалистическим курсом. Более того, федерация облегчила бы переход к рыночной системе, держа открытыми внутренние границы и сохраняя единую денежную и финансовую систему Федеральная система оказалась бы также способной создать более эффективный механизм разрешения этнических конфликтов внутри республик, нежели тот, которому предстояло сложиться при полной их всех независимости.

Будь то личные отношения у Горбачева с Ельциным получше, Ельцин вполне мог бы пойти на сохранение в какой–то форме союзного правительства. Атак возможность убрать Горбачева с политической сцены скорее всего стала фактором, склонившим для Ельцина чашу весов.

Некоторые из друзей Горбачева уверяют, будто сотрудничество Горбачева с Ельциным никогда не было возможным, поскольку Ельцину всегда хотелось стать вместо Горбачева и он никогда не удовлетворился бы подчиненной ролью. Возможно, они правы, хотя я не убежден, что Горбачеву не удалось бы удержать Ельцина в своей команде, не удалось бы воспользоваться его энергией и привлекательностью в глазах населения для того, чтобы придать еще большую мощь реформаторским усилиям.

Как я указывал ранее, Горбачевская реакция на Ельцинский напор в ускорении и расширении осуществления реформ была чрезмерной — и вредящей делу. Если бы цель Горбачева состояла в том, чтобы направить Коммунистическую партию по пути политической реформы, ему нужен был бы в руководстве кто–то вроде Ельцина, чтобы обеспечивать напор и оказывать давление на консерваторов. Между тем личностные факторы возобладали над политическими расчетами: Горбачев не пожелал делить свет рампы с привлекательным коллегой, Покойно и удобно ему было только в окружении молчаливых и заурядных приспешников, и в этом одна из ключевых причин его неудачи не только по отношению к Ельцину, но и по подбору кадров вообще.

Трудное уверенностью сказать, когда именно Ельцинское отношение к Горбачеву отстоялось в незамутненную злобу. Еще весной 1989 года он и с глазу на глаз и во всеуслышание говорил, что ничего так не желает, как вернуться в Горбачевскую команду. Возможно, он лукавил и наделе никогда не довольствовался бы ролью младшего партнера. Наверняка нам этого никогда не узнать, потому что возможности поработать вместе с Горбачевым Ельцин не получил ни в 1988, ни в 1989, ни в 1990 году, когда условия для того имелись.

Даже после того, как Ельцин, не оставив места ни для каких сомнений, с лихвой доказал свою популярность в народе (и тем самым продемонстрировал свой потенциал для продвижения программы, в какой Горбачев, по его уверениям, нуждался), Горбачев продолжал сражаться с ним на каждом шагу, не гнушаясь даже прибегать к грязным трюкам из запасов КГБ. (Он, тем не менее, — и это знаменательно — не преступил черты и не дал позволения на действия, которые могли бы навлечь физическую опасность на Ельцина.)

После избрания Ельцина председателем российского парламента, когда дальше игнорировать его стало небезопасно, именно Горбачев, постоянно обвинявший Ельцина в пристрастии к политическим играм, всякий раз при достижении между ними соглашения изменял слову. Ельцинское фиглярство и его страсть к величественности, несомненно, раздражали, однако Ельцин никогда не отказывался от важных соглашений, как то проделал Горбачев в октябре 1990 года с программой Шаталина или в мае 1991 года с реформаторскими инициативами Явлинского.

Глядя на «послужной список» взаимоотношений этой пары, легко понять, как у такого эгоиста, как Ельцин, станет в печенку въедаться злоба на Горбачева.

При всем при том следует непременно понять и то, что Ельцин своими безответственными призывами зачастую шел на обострение отношений и в своих собственных подходах нередко был противоречив. Поведение свое (особенно в 1990–91 годах) Ельцин, несмотря на собственные устные заверения и опровержения, обычно строил так, чтобы выставить Горбачева в самом неприглядном свете. Он знал, на какие психологические кнопки надо жать, дабы раззадорить Горбачева, и время для этого выбирал мастерски. Тому свидетельство его требование об отставке Горбачева в феврале 1991 года: не было сомнений, что Горбачев в ответ попытается сместить его, используя партийных ретроградов. Только подобная попытка, разыгранная под прицелами телекамер, как раз и нужна была Ельцину, чтобы вдохнуть новую жизнь в свою кампанию за российское президентство.

Горбачев, похоже, никогда не осознавал тот очевидный факт, что именно его противоборство — больше всего остального — и делало Ельцина популярным в народе. Факт, несомненно, неприятный, даже горький для личности столь гордой будем откровенны, столь интеллектуально заносчивой, как Горбачев. Только ведь навряд ли любой политик, теряющий ориентацию настолько, что позволяет себе унижать и донимать потенциального соперника, а потом прибегающий к тактике, которая увеличивает популярность этого соперника, обладает той остротой и точностью суждения, какие необходимы для руководства страной, переживающей тяжелый кризис.

Единственная реальная надежда, что Советскому Союзу удастся мирно (иди относительно мирно) преобразоваться в демократическое государство, в том и состояла, что Горбачев с Ельциным, пока не будет слишком поздно, осознают необходимость сотрудничества. До 29 июля 1991 года (день, когда Горбачев согласился снять Павлова, Пуго и Крючкова) винить за то, что такое сотрудничество не состоялось, следовало больше Горбачева, чем Ельцина. После 21 августа 1991 года уже поведение Ельцина всецело делало невозможным преобразование империи в федеративное или конфедеративное государство. По меркам человеческим отношение обоих понятно, но по политическим меркам история расценит обоих как государственных деятелей manque, потому что они позволили личной вражде застлать им глаза на политические последствия их соперничества.

 

Наследие Горбачева

Горбачевское соперничество с Ельциным, пусть, возможно, и имевшее решающее значение в декабре 1991 года, никоим образом нельзя считать единственным достойным внимания аспектом политического служения Горбачева. Ельцин (с 1985 по середину 1990 года) оставался проблемой второстепенной. Любая оценка Горбачева, государственного деятеля, должна идти дальше его личных отношений.

Нынешние суждения о Горбачеве в России глубоко различны, зачастую основаны наличном отношении наблюдателя к Горбачеву Если отрешиться от истеричных и совершенно безответственных обвинений, будто он действовал, как оплачиваемый или неоплачиваемый «агент» Запада, можно четко различить три направления мысли:

   1. Горбачев был «всего лишь прыщиком на коже российской истории», а не подлинным реформатором. Он инициировал определенные перемены для возвеличивания собственной власти, и, если перемены вели к реформам, то в результате усилий других людей, а не Горбачева.

   2. Запустил реформы с самого начала Горбачев, но потом он сбился с пути. Перемены в обществе обогнали его способность полностью осознавать или контролировать их. Вот почему под конец он сделался жертвой реформ, которым сам же дал ход.

   3. Горбачев был подлинным реформатором, которому, однако, приходилось ладить с руководством Коммунистической партии, которое противилось нововведениям, им одобряемым, и было способно отстранить его от власти, если бы он стал проталкивать реформы в открытую. Это вынуждало его идти на тактические компромиссы, пока он лавировал, высвобождая себя из–под опеки Коммунистической партии. Собственное представление Горбачева о требуемых реформах претерпевало изменения и постепенно становилось более радикальным, так что, будь у него в запасе хотя бы еще несколько месяцев, ему, возможно, и удалось бы уничтожить Коммунистическую партию, создать государство, основанное на власти закона, и сохранить конфедеративный союз ядра республик Советского Союза.

Сам Горбачев настойчиво говорит о себе, как о подлинном и радикальном реформаторе. И, на мой взгляд, эта его оценка справедлива. Те, кто стали бы отказывать ему в какой бы то ни было побудительной роли в освобождении страны от коммунистического строя, оказались бы слепыми перед очевидным фактом: Горбачевские инициативы в 1988–м. 1989–м и в начале 1990–го дали возможность независимым политическим силам подорвать и в конечном итоге уничтожить монополию Коммунистической партии на политическую власть. Его поддержка политической открытости и демократических перемен не всегда была последовательной, а порой преследовала и собственные цели Горбачева, но факт остается фактом: никакой фундаментальной перемены не могло бы произойти, пока Коммунистическая партия цепко держала власть в кулаке. В отличие от большинства своих коллег по Политбюро Горбачев с 1988 года как правило выступал на стороне демократических перемен, а не на стороне узких интересов Коммунистической партии. Когда же он этого не делал, то для того, чтобы избежать отстранения от власти, прежде чем успеет осуществить свои программы.

Его суждения, конечно же, не всегда были безупречными, и многих его ошибок (детально рассмотренных в моем повествовании), вероятно, можно было бы избежать. Но факт остается фактом: несмотря на свой временный союз с противниками реформы зимой 1990–1991 годов, Горбачев последовательно отказывался пойти на использование силы, чтобы самому удержаться у власти. Он был, на деле, первым в истории русским руководителем, использовавшим силу не в качестве первого, а в качестве последнего средства, Горбачев сам говорил о том, что все его предшественники, приходившие к власти с надеждами на реформу, опускали руки, стоило им лишь почуять угрозу собственному положению. Горбачев мог бы провозгласить президентское правление — и не один раз — в 1990 или 1991 году и привлечь на свою сторону репрессивные силы советского общества, однако, даже порой подходя рискованно близко к этой черте, он в конце концов отказывался сокрушить эмбриональные демократические структуры и деяния. За такую услугу и за такой прецедент Россия обязана Горбачеву уважением, которое ему еще предстоит обрести.

————

Значительно наследие Горбачева и во внешней политике. Всего за несколько лет он из догматического защитника традиционных националистических, обособленных, нетерпимых советских подходов превратился в поборника всеобщих человеческих ценностей. Его отказ от идеологии классовой борьбы был крайне необходим, коль скоро стране предстояло преодолеть порожденные большевистской революцией изоляцию, враждебность и постоянную напряженность в отношениях с внешним миром.

Горбачев не стоял у истоков особой программы, которая в конечном итоге привела к окончанию холодной войны и уничтожила раздел между Востоком и Западом, Зато он пришел к пониманию того, что Советский Союз может выиграть от присоединения к остальному миру, и, осознав это, внес решающий вклад в выработку идеологического обоснования установления мира со всем миром.

Идеологические декларации не имели бы большого смысла, если бы свидетельствовали всего лишь о смене риторики. Но они означали большее, ибо в соответствии с ними Горбачев устанавливал новые ориентиры для советской внешней политики. Соглашаясь сокращать вооружения в конечном счете на основе качества (а не на основе пропорциональных сокращений, которые сохраняли бы советское превосходство), покончить с советским вмешательством в конфликты повсюду, позволить Восточной Европе выйти из советской сферы, содействовать объединению Германии и противостоять агрессии своего былого протеже на Ближнем Востоке, Горбачев действовал в соответствии с новым, им провозглашенным принципом, Каждое принятое им решение лежало в русле советских интересов, однако каждое из них отвечало и интересам других причастных государств.

Основывать внешнюю политику на «всеобщих человеческих ценностях» или «общечеловеческих интересах» — кому–то из доморощенных «реалистов» такое часто может представиться наивной, прекраснодушной сентиментальностью, но они ошибаются. Всякая внешняя политика, стремящаяся к разорению соседей или приобретению одностороннего преимущества за чужой счет, обернется в долгосрочной перспективе провалом и, прежде чем это случится, рискованный разрушительный конфликт принесет куда больше потерь как людских, так и материальных, чем способна оправдать любая достижимая выгода. Во взаимозависимом мире успешная внешняя политика должна твориться с таким искусством, чтобы учитывать интересы других стран.

Таков очевидный смысл положения, что внешняя политика должна основываться на общих интересах. Оно не означает, что стране следует позабыть о своих собственных интересах, скорее, означает, что ее интересы не следует воспринимать исключительно как интересы одного класса, одной группировки или национальности. Мировому сообществу не удастся воспользоваться преимуществами, появившимися с окончанием холодной войны, если оно не отыщет способа внедрить этот философский принцип в обыденную международную практику Без этого не бывать никакому Новому Мировому Порядку.

————

Достижения Горбачева впечатляют, но отнюдь не сбрасывают со счетов тот факт, что он явно не достиг более основательной цели: преобразовать Советский Союз в добровольную федерацию государств, управляемую властью закона и обладающую рыночной экономикой, развитой до уровня самых передовых промышленных стран в мире. Вероятно, то было недостижимой мечтой, какую нельзя осуществить за одно политическое поколение. Требовалось покрыть такое огромное расстояние, такие жесточайшие преграды преодолеть, да еще и на местности, погруженной во мрак, что не следовало предполагать, будто какому бы то ни было политическому лидеру под силу одолеть всю дистанцию.

Многие из соратников Горбачева считают, что ему удалось бы сохранить Советский Союз, пусть и в урезанном виде, без прибалтийских государств, если бы он в 1989–м и в начале 1990 года предложил такого рода конфедерацию, какую он готов был принять летом 1991–го. Руководители республик и лидеры националистических движений, утверждают они, оказались бы до того признательными, что не стали бы препираться из–за «подарка». А по мере же того» как пришлось бы преодолевать трудности управления экономической деятельностью в своих республиках, они бы быстро поняли, что нуждаются в некоторых центральных структурах.

Когда мы беседовали с Горбачевым в сентябре 1992 года, я спросил его об этом. Спросил, не считает ли он, что допустил ошибку, не поспешив даровать республикам подлинную автономию.

«Джек, теперь я вижу, что вы стали профессором, потому что вопрос ваш академический, — ответил он. — В каком–то абстрактном смысле, может быть, и верно, что я действовал слишком медленно, только мне не была дарована роскошь жить в абстракции. Я жил в суровом мире политической реальности. Позвольте вас спросить: что случилось бы со мной, предложи я конфедерацию в 1989 году?»

«Полагаю, Центральный Комитет снял бы вас на следующем же пленуме», — ответил я.

«Да, и, чтобы избавиться от меня, они поторопились бы провести заседание не откладывая. И без того, когда в начале 1990 года я заговорил о федерации, большинство Центрального Комитета было против. Мне приходилось все время сражаться с ними. У меня попросту руки не были развязаны, и не стоит судить меня так, будто руки у меня были свободны».

В словах Горбачева был смысл, и этот смысл его реформистские критики не умели оценить ни тогда, ни сейчас. Горбачев не мог открыто встать на сторону политических решений, против которых решительно восставали партийные боссы. Ему приходилось вводить новшества после тщательной подготовки и порой даже прибегая к обману Он вынужденно маневрировал, чтобы остаться у власти, пока заставлял или хитростью убеждал партию делать то, против чего она была всегда. Даже иллюзии Горбачева иногда имели практический смысл — по крайней мере, на время.

Иллюзия, будто Коммунистическую партию Советского Союза можно превратить в орудие фундаментальных преобразований вносила сумятицу в политические суждения Горбачева, пока Ельцин не заставил его стать лицом к лицу — принародно — с доказательством вероломства партии. Впрочем, говоря объективно, эта иллюзия имела один важный побочный эффект: она придавала разумность шагам, умалявшим власть партии и в конечном итоге приведшим ее к полному краху. Эти шаги, которые требовали формального одобрения тех самых органов, чье могущество подрывали, вряд ли удалось бы сделать, не убеди Горбачев многих партийных работников, что партия способна оставаться у власти даже после принятия реформ.

Оставим иллюзии в стороне: Горбачевская тактика зачастую не основывалась на четком стратегическом видении. Ему не следовало в оправдание обращения с Ельциным в 1987 году ссылаться на необходимость умиротворения партийного аппарата. Если он не смог заполнить Политбюро и Центральный Комитет реформаторами, а потому нуждался в том, чтобы самому высвободиться из–под опеки партийных органов, значит нежелание как можно раньше (скажем, году, этак, в 1989–м) пойти на всенародные выборы в качестве президента было явной ошибкой. Совершенным самоедством было подталкивать реформаторов к выходу из Коммунистической партии до съезда партии в 1990 году и позволить своим оппонентам взять верх в российской компартии, когда та была создана. Положим, открыто поддержать таких реформаторов, как Андрей Сахаров, Юрий Афанасьев и Гавриил Попов, Горбачев возможности не имел, но он мог бы воздержаться от глумления над ними, мог обратиться к ним с негласной поддержкой, а не со злобной критикой во всеуслышание. Воздействие таких людей на общество было решающим для успеха перестройки, однако с 1990 года Горбачев забыл об этом и позволил столкновениям по поводу тактики разрушить то, что несло в себе потенцию стратегического союза.

Горбачев также недооценил быстроту, с какой происходили перемены в настроениях населения начиная с 1989 года» Он мог — в частной беседе — пожаловаться, что–де не в силах двигаться быстрее общественного мнения, но на деле общественное мнение опережало его. Выдерживать темп не способен был аппарат партии, а вовсе не общество в целом, и, когда Горбачев замешкался, он отдалился от большой части общества. Он по–прежнему защищал «социализм», когда опросы свидетельствовали, что более 60 процентов населения считают социализм банкротом. Не сумев (так и тянет сказать: отказавшись) осознать нарастание в стране антикоммунистических настроений, Горбачев сдавал Ельцину одну позицию за другой.

Как объяснить то, что кажется своенравной слепотой со стороны Горбачева? Если был он воистину за реформы, то как мог наделать так много ошибок в оценках людей, и, имея в своем распоряжении все источники информации, как мог оказаться в таком неведении о переменах в обществе и настроениях внутри своей собственной страны?

Уверен, что эти недостатки объясняются личными особенностями его характера.

Горбачев по натуре — человек замкнутый, и это служило препятствием для создания действенных консультативных и совещательных органов. Не было у него ни Кабинета, ни «кухонного Кабинета» в истинном смысле этих понятий. Имелись, разумеется, всевозможные Советы, члены которых приходили и уходили, встречаясь с ним время от времени. Однако они никогда не становились действенными совещательными органами — по двум причинам. Во–первых, Горбачев зачастую подбирал людей, не способных на совместную работу, и, во–вторых, он никогда не использовал их как подлинные совещательные органы, с которыми регулярно консультируются и которые воспринимают всерьез. Более того, по обыкновению Горбачев на них говорил, вместо того чтобы слушать.

Социальное бытие Горбачева, похоже, носило характер либо официальный, либо общественный, либо замкнутый исключительно в рамках собственной семьи. Не было у него круга закадычных или задушевных друзей, которые могли бы составить связующее звено, пусть и слабенькое, с более широкими общественными кругами. Раиса Максимовна — вот кто был ему единственным близким другом и ценимым, она давала психологическую опору, поддерживавшую его в моменты жесточайшего напряжения. Но она была не в силах дать совет того охвата и той глубины, какие обеспечивались бы более широким кругом близких людей. Мало того, если правда, что двуличные сотрудники вроде Валерия Болдина держались на своем месте благодаря ее расположению, то о личностях Раиса Максимовна судила столь же ошибочно, как и ее муж.

Люди замечали, что у Горбачева не было личных друзей, помимо его зарубежных коллег. В 1991 году несколько высокопоставленных советских официальных лиц поделились со мной — вполне независимо друг от друга — мнением, что Горбачев спокойнее и удобнее чувствует себя с иностранцами, а не с соотечественниками. «Он ближе к президенту Бушу госсекретарю Бейкеру и к вам, чем к любому из нас, — заметил один из них. — С вами он может говорить откровеннее, чем с нами. Здесь у него и в самом деле нет близких друзей.»

Другим фактором, уменьшавшим поток доброкачественной информации и советов Горбачеву, стала его склонность назначать на ключевые посты личности второстепенные и третьестепенные. Жестокая аллергия ко всякому, кто мог бы воссиять ярче в глазах населения, особенно развилась у него, когда власть его стала убывать, непопулярность расти, а общественный образ блекнуть. Как результат — утверждение на ключевых постах таких мелкотравчатых деятелей, как Янаев и Павлов. Даже если оставить в стороне их предательство в августе 1991 года, явленная ими беспомощность способствовала падению Горбачева.

Наконец, в роковую слабость вылились его убежденность во Владимире Крючкове и легковерие к дезинформации КГБ. Горбачев не только не сумел вывести собственную безопасность из–под контроля КГБ (что ему вполне по силам было осуществить, когда в 1988 году на смену Чебрикову пришел Крючков), он позволил вводить себя в заблуждение донесениями, которые неверно трактовали происходившее в стране. Временами околпачить ложными донесениями могут любого руководителя государства, но государственный деятель, который не способен обнаружить и исправить давно и неизменно утвердившийся порядок ложного доносительства, не исполняет должным образом свои прямые обязанности.

————

Перечислять недочеты и недостатки Горбачева легко. Зато тяжело, а то и невозможно, определить, как именно далеко мог он шагнуть в то или иное время, не будучи смешен. И в этом отношении его суждение ошибочным не назовешь. Вполне возможно, что клика, подобная той, что образовалась в августе 1991 года, могла бы выступить и раньше (скажем, осенью 1990 года), если бы Горбачев быстрее продвигался курсом реформ. Тогда у переворота, вероятно, было больше шансов на успех, чем в августе 1991 года: Ельцин еще не был избран президентом России; москвичи еще не научились у литовцев, как защищать свой парламент собственными телами; меньше было опасений насчет гражданской войны; «демократы» были малочисленнее, хуже организованы и менее уверенны в собственных силах, чем станут девять месяцев спустя.

Однако без вице–президента и сотрудничающего премьер–министра никакой путч не мог бы обрести в 1990 году видимость законности, какой прикрывались руководители переворота в 1991 году. Прими Горбачев меры предосторожности, сделав регулярно сменяемым своего министра обороны, отобрав ряд ключевых функций у КГБ, назначь он компетентного и верного премьер–министра, и тогда подготовить переворот оказалось бы невероятно трудной задачей для кого угодно. Следовательно, если до 1991 года Горбачеву всерьез грозил риск отстранения от власти, то частично он сам виноват в том, что не принял разумных мер предосторожности.

Тем не менее, эти ошибки и недочеты не должны закрывать нам глаза на мужество, с каким Горбачев стремился изменить унаследованную им систему. Если бы, как утверждают некоторые из его критиков, единственной его целью являлось обретение еще большей власти, все усилия по осуществлению начатых им реформ не имели бы смысла. Личную власть Горбачев мог бы сохранить, удерживая страну под контролем Коммунистической партии. Его старания реформировать ее и утвердить представительную систему правления с ограниченными полномочиями невозможно объяснить, попросту отнеся их к упражнению в самовозвеличивании. Горбачевские реформы были подлинными, и, хотя привели они к последствиям, каких он не предвидел, он прав и точен, когда утверждает, что, если сегодня у России есть возможность строить демократические институты, то это благодаря переменам, которые произошли в стране по его инициативе.

Я убежден, что в конце концов Россия будет считать Михаила Горбачева человеком, позволившим ей высвободиться из тенет. А тот факт, что он не сумел достичь Земли Обетованной, имеет значение второстепенное.

 

Свершения Ельцина

Когда пишутся эти строки, Борис Ельцин по–прежнему президент Российской Федерации. Летопись его свершений как политика и государственного деятеля все еще пишется. Но что можно сказать о его роли в крушении Советского Союза?

Относительно его свершений как политика советского современники столь же разноречивы, как и по поводу свершений Горбачева. Одни видят в нем просто возмутителя спокойствия, единственной неизменной чертой которого оставалась жажда власти и которому так и не удалось перерасти стиль деятельности, присущий в Коммунистической партии первому секретарю областного масштаба. Другие считают его безответственным популистом, политиком, мечущимся туда, куда ветер дует. Его обожатели отвергают обе характеристики, указывая, что начиная с 1987 года Ельцин последовательно отстаивал вначале либерализацию, а затем демократизацию. Он первым из былых членов Политбюро полностью порвал с Коммунистической партией и перешел в неприкрытую оппозицию к ней, И, добавят они, несмотря на свою коммунистическую выучку, Ельцин обладал по крайней мере инстинктами демократа: он никогда не уходил от испытания прямыми выборами.

Конечно, у Ельцина и Горбачева в характерах имелись черты контрастные; Горбачев был более склонен к размышлениям, более расчетлив, Ельцин — более непосредствен и импульсивен. С точки зрения формального образования, преимущество было на стороне Горбачева: первейший университет страны давал много преимуществ в сравнении с провинциальным строительным институтом, где учился Ельцин. Зато оба они были наделены профессиональным опытом длительного и успешного служения в аппаратах Коммунистической партии, оба составили себе имя в качестве областных первых секретарей. Впрочем, даже тут имелся контраст.

Хотя семейное происхождение Горбачева скромно: его отец был трактористом, — ему выпало счастье быть отобранным для учебы в Московском университете. Достижения там (и учебные и как активного комсомольского вожака) были весомы, они позволили Горбачеву вернуться домой, где перед ним открывалась прямая дорога к партийному руководству. Ответственные назначения, поначалу в комсомоле, а затем в самой партии, следовали в быстрой, едва ли не автоматической последовательности.

Ельцину воспользоваться таким стартовым преимуществом не довелось: ему пришлось пробивать себе путь в номенклатуру сметкой и волей, ну и щедро пуская локти в ход. Как следствие, эти двое по–разному смотрели на власть: Горбачев воспринимал ее как нечто для себя должное, тогда как для Ельцина она была чем–то, за что надо сражаться и победить.

И уж сражаться — он сражался. Но сражался по правилам. Его предвыборные кампании и его тактика в парламенте до самого его избрания президентом России в июне 1991 года считались бы нормальными в любой демократии. Разумеется, он бил своих оппонентов в уязвимые места, извлекал выгоду из их ошибок, а иногда давал диктуемые кампанией обещания, которые не мог выполнить, однако лишь люди, все еще погрязшие в паутине идеи однопартийной диктатуры, найдут подобные действия ненормальными.

Зимой 1990–91 годов, когда Горбачев балансировал на грани позволения применить силу в прибалтийских государствах, твердая позиция Ельцина наряду с предостережениями Запада, возможно, побудили Горбачева отступить от того, что могло бы стать трагической и кровавой ошибкой. Хотя защита избранных законодательных собраний от насильственного роспуска отвечала политическим интересам самого Ельцина, поддержка прибалтийской независимости с его стороны требовала как политического, так и физического мужества, также как и его немедленное и безоговорочное осуждение попытки переворота в августе.

Если бы не Ельцин, ретрограды, пытавшиеся убрать Горбачева в августе 1991 года, возможно, в тот год захватили бы контроль над Советским Союзом, не исключено, что и при неохотной уступке со стороны Горбачева. Может быть, у власти они оставались бы недолго, однако их политика потрясла бы новые демократические образования, взорвала бы экономику и несла бы в себе риск значительных кровопролитий.

Положим, говорить, что Борис Ельцин спас демократию в России, значило бы заходить слишком далеко (поскольку демократия там находилась еще на ранней стадии развития), но не будет преувеличением сказать, что его действия в первые восемь месяцев 1991 года сохранили возможность развития демократии в России, когда делу этому грозила смертельная опасность.

После августовского переворота — тут другая история. Вместо того, чтобы сосредоточиться теперь, когда пора его настала, на государственном строительстве: подготовить и принять новую конституцию, например, реформировать и заменить старую бюрократию, помочь становлению национальных политических партий и структур, необходимых для рыночной экономики, — Ельцин употребил свою энергию на борьбу с центром, попросту захватывая без переделки бюрократические структуры Советского Союза. Занимаясь этим, он не только подрывал уважение к власти закона, но и взвалил на свое российское правительство ответственность за многие обязательства прошлого. Более того, он вывел Россию на международную арену как новое независимое государство, не имея на то безусловного мандата граждан этого государства и опираясь на бездейственную конституцию. Многие серьезные невзгоды удалось бы смягчить, пожелай Ельцин пойти на более продуманный переходный процесс.

Действия Бориса Ельцина в 1991 году, несомненно, станут оцениваться в контексте его свершений как президента России. Если страна встанет на демократический путь с жизнеспособной рыночной экономикой, немногие будут склонны заострять внимание на его упущениях и ошибках. Его станут считать основа гелем новой России, той, что сродни XXI и последующим векам. Но если страна станет разваливаться и дальше, забредет в трясину преступности и коррупции, а также окажется расколотой демагогическими призывами восстановить империю, Ельцин сойдет в историю трагическим царем Борисом II, чье сомнительной легитимности правление привело к Смутному Времени и национальному позору.

 

Крючков — разрушитель

Доведись мне отвечать на вопрос, который я задавал российским политикам, кто наиболее ответственен за крах Советского Союза, я ответил бы: Владимир Крючков.

Он был организатором попытки захвата власти в августе 1991 года, которая ускорила дезинтеграцию и тем самым куда как затруднила создание добровольной федерации по крайней мере из части империи. Никакой убедительной попытки свергнуть Горбачева нельзя было предпринять без поддержки шефа КГБ — что и было одной из причин, почему Горбачеву не удалось предугадать направленный против него ход. Его вера в преданность Крючкова была столь же полной, сколь и не по адресу обращенной.

Предательство Крючковым своего президента уже само по себе давало повод считать его самым непосредственным разрушителем Советского Союза, но его притязания на сей титул одним этим актом не ограничиваются.

Он упорно не исполнял основной своей обязанности: снабжать Горбачева точными разведывательными данными. Его донесения были намеренно извращены в угоду той политике, какой сам он благоволил. Более того, Крючков не гнушался откровенной ложью, чтобы поколебать доверие Горбачева к коллегам, которые не разделяли Крючковских взглядов. На нем лежит тяжкая ответственность за то, что Горбачев не смог распознать силу националистических настроений и быстрый рост ненависти населения к Коммунистической партии. Его истеричные опасения по поводу несуществующего иностранного вмешательства, будучи, вероятно, полезными для поддержания разбухшего бюджета на разведку, отвлекали внимание от истинных невзгод, переживаемых Советским Союзом, в то время как одобряемые Крючковым «решения» определенно вели к их обострению.

Было бы, разумеется, наивно — даже утопично — считать, что такую организацию, как Комитет государственной безопасности СССР, можно преобразовать в правоохранительное ведомство, вписывающееся в демократическое государство. Привычка действовать вне закона и щитом отгораживать свои операции от внешней подотчетности (даже политическим властям страны) настолько глубоко укоренилась в КГБ, что целиком ее было не одолеть — даже весьма на то настроенному председателю.

В данном отношении Владимир Крючков, если и был на что настроен, то только не на это. Положим, он не разделял воистину скотских привычек своих предшественников, вроде Лаврентия Берия и Николая Ежова: его КГБ не проводил массовых убийств невинных людей, — и он держал свою организацию недостижимой для закона, обслуживающей скорее свои собственные политические предпочтения, чем нужды конституционных властей. Более того, Крючков вернулся к тому, что формально было уже прекращено (к выслеживанию «диссидентов», например) и что — в ряде случаев — явно не одобрялось Горбачевым.

Впрочем, тут ответственность лежит и на Горбачеве. Полагалось, например, чтобы члены Центрального Комитета слежке не подвергались, однако Ельцин, судя по всему, был взят под непрерывное наблюдение, включая и использование подслушивающих устройств у него дома. Горбачев получал эти донесения и не мог обманываться на счет их происхождения. Например, сведения, будто Ельцин спрашивал меня, что предпримут Соединенные Штаты в случае неконституционного захвата власти, могли быть получены только от информатора КГБ ил и с помощью подслушивающего устройства. Пока нарушались правила ради информирования Горбачева о его соперниках, Горбачев принимал и даже поощрял подобную деятельность. Непостижимо, но, похоже, ему не приходило в голову, что председатель КГБ, обходящий правила, способен и самого Горбачева взять под наблюдение и даже вербовать агентов среди его личных сотрудников.

Вадим Бакатин рассказывал, что, находясь у власти, Горбачев все время сохранял в себе некое, свойственное провинциальным партийным руководителям, благоговение перед КГБ. Всякий раз, раскрывая по утрам папку с надписью: «ТОЛЬКО ДЛЯ ПРОЧТЕНИЯ ГЕНЕРАЛЬНЫМ СЕКРЕТАРЕМ», — Горбачев испытывал трепет: он был убежден, что получает информацию для внутреннего пользования, не доступную более никому. Легковерие, проявленное им во время ареста Николаса Данилоффа в 1986 году, держалось стойко. Он продолжал идти на поводу у КГБ даже тогда, когда это было во вред другим, более важным вопросам. Например, когда Олег Калугин в 1990 году порвал с КГБ и выступил с критикой его продолжающихся незаконных действий, Горбачев незаконно лишил Калугина пенсии и полученных наград, вместо того, чтобы использовать калугинские обвинения и заставить Крючкова очиститься от беззакония в своей деятельности. Горбачев никогда не подвергал сомнению добросовестность КГБ, пока не оказалось слишком поздно.

Положим, было бы чистой фантазией воображать, будто председатель КГБ, окажись им кто угодно, мог полностью преобразовать эту организацию в конце 80 — начале 90–х годов, и все же можно порассуждать, насколько иной была бы эта организация при другом руководстве. Например, окажись Вадим Бакатин, а не Владимир Крючков ответственным за КГБ в 1990–1991 годах, можно было бы с уверенностью утверждать: никакого заговора против Горбачева не было бы, — как и быть вполне уверенными в прекращении ведения слежки за лидерами оппозиции. Группа «Альфа» не использовалась бы при штурме телевизионного комплекса в Вильнюсе, а доклады о положении в стране скорее всего были бы более объективными. Бакатин утверждает, что профессиональным сотрудникам разведки в КГБ не нравилась склонность Крючкова «стряпать» доказательства: они предпочли бы более точные свидетельства.

От людей и вправду зависит кое–что повернуть по–иному, а такой человек, как Владимир Крючков, очень многое повернул по–своему. Советский Союз мог бы существовать сегодня в каком–либо измененном виде, если бы КГБ в 1990–1991 годах управлял другой человек.

 

Роль Запада

Мнения о роли Запада, и в особенности Соединенных Штатов, в окончании холодной войны и крушении Советского Союза столь же различны, как и оценки Горбачева с Ельциным. Тут тоже зачастую мнение, похоже, больше основывается на личном политическом отношении к тем или иным государственным деятелям, чем на беспристрастном исследовании фактов. Благосклонно относящиеся к Рейгану или Бушу, Тэтчер или Колю станут приписывать многое из того, что произошло, их политике. Политические же их оппоненты склонны отрицать всякий вклад с их стороны. Для них в конце 80 — начале 90–х годов один Горбачев преобразовал международную политическую карту. Например, этим мнением, похоже, руководствовался норвежский парламент, когда присудил Нобелевскую премию мира за 1990 год одному Горбачеву.

Чтобы яснее вникнуть в вопрос об ответственности, необходимо четко различать три преобразования: конец холодной войны, конец коммунистического правления в Советском Союзе и конец самого Советского Союза, Невзирая на очевидные связи и тот факт, что конец холодной войны привел в движение процессы, приведшие к двум другим событиям, Соединенные Штаты и их союзники подходили к каждому из них по–своему.

Холодная война закончилась на условиях, поставленных Соединенными Штатами: негласно — с самого ее начала и открыто — администрацией Рейгана, начиная с 1984 года. Условия эти не наносили ущерба подлинным интересам мирного, реформирующегося Советского Союза, хотя и вправду включали в себя фундаментальные перемены в способе правления в этой стране, — перемены, которые определенно меняли природу советскою режима.

Горбачев с самого начала пребывания на посту советского руководителя знал, что успеха в проведении внутренних реформ ему не добиться до тех пор, пока напряженность в отношениях между Востоком и Западом будет оставаться высокой. Поначалу он пытался умерить напряженность одними сделками по контролю над вооружениями. Когда это не сработало (поворотным пунктом стал, вероятно, саммит в Рейкьявике в октябре 1986 года), он стал действовать по всему спектру программы США из четырех пунктов. Впрочем, это не было прежде всего уступкой Соединенным Штатам: события на родине убедили Горбачева, что для воплощения задуманных им реформ необходимо открыть советское общество для остального мира и начать процесс демократизации. Таким образом, американская (и западная) программа стала совпадать с его собственной.

По мере успешного продвижения по всем четырем направлениям программы конкретные вопросы решались с ускоренной быстротой: именно это и предусматривала поощрять американская политика. Свободней стала эмиграция, средства массовой информации открылись для разнообразных влияний, стали проводиться подлинные выборы, и — одновременно — мы соглашались избавиться от ядерных ракет средней дальности, способствовать выводу советских войск из Афганистана, помочь сторонам унять локальные войны в Анголе, Намибии, Никарагуа и Камбодже. Достижения водной области стимулировали нахождение решений в других.

Могло ли это произойти с той быстротой и в том виде, как было на деле, будь политика США другой? Если внимательнее приглядеться к условиям, в каких в Москве принимались решения, то окажется трудно отстаивать мысль, будто все пошло бы точно так же.

Стоявшие за более слабую политику в вопросах вооружений: за ядерные замораживания или за отказ отвечать на угрозу СС-20 размещением нашего ядерного оружия в Европе — во многом лишали Советский Союз стимула сокращать запасы оружия. Даже если бы Горбачев был настолько мудр и понимал бы такую необходимость, подобная политика подрывала бы единственный аргумент, способный убедить советскую военщину пойти на сокращения. Тот очевидный факт, что Советский Союз не способен выиграть гонку вооружений и, следовательно, вынужден изыскивать способ покончить с ней, являлся самым мощным оружием Горбачева в диалоге с его критиками–ретроградами. Наши «голуби» лишили бы его этого оружия, скорее всего растянув при этом холодную войну и увеличив риск, что те самые советские генералы, которые были убеждены, что сумеют победить в ядерной войне, окажутся втянуты в безрассудную деятельность, способную эту войну вызвать.

Если бы политика определялась теми на Западе, кто намеревался поставить контроль над вооружениями во главу угла отношений, подчинив ему все остальное, вряд ли холодная война завершилась бы с той быстротой, с какой это произошло. Соглашения по контролю за вооружениями были бы подписаны, возможно, скорее (хотя даже за это ручаться нельзя), зато реформы внутри СССР были бы, вероятно, отложены, возможно, на годы и годы, пока советские руководители не убедились бы, что одним сокращением военного бремени им не избавиться от более глубоко лежащих трудностей. Между тем, не будь четко обозначенной идеологической подвижки, останься по–прежнему классовая борьба основой советской внешней политики, заключенные соглашения, вероятно, становились бы источниками дальнейших споров и доводов, а не основой для укрепления доверия.

В руках скептиков, сомневавшихся, что советские руководители когда–либо станут способны заключать справедливые соглашения и соблюдать их, политика также помешала бы скорому концу холодной войны. Не будь Соединенные Штаты и их западные союзники готовы быстрее продвигаться к достижению соглашений на разумной основе, усилия Горбачева прийти к согласию с Западом остались бы втуне, что, возможно, вынудило бы его свернуть реформы еще раньше и еще насильственней, чем он это проделал.

В общем, я верю, что холодная война окончилась потому, что в середине 80–х сошлись воедино (1) западная политика, совмещавшая силу и твердость с готовностью к честным переговорам, и (2) советское руководство, наконец–то осознавшее, что страна больше не может по–старому жить, что ей нужно меняться внутренне, но что сделать это она сумеет лишь в сотрудничестве с внешним миром. Горбачев, Рейган и американские союзники — все они в полной мере заслуживают признательности за необходимый вклад, внесенный каждым в этот процесс, Никто в одиночку его не вытянул бы, и нет такого человека, кто в одиночку сделал это. Однако сценарий был написан в Вашингтоне, и сомнительно, чтобы он мог писаться в Москве — даже таким искусным руководителем, как Михаил Горбачев.

————

Да, администрация Рейгана озвучила стратегию окончания холодной войны, но у нее не было плана, как положить конец коммунистическому правлению в Советском Союзе. Не то чтобы это считалось целью нежелательной, а просто потому, что входившие в администрацию понимали: Соединенные Штаты не в силах — извне — свалить советский режим, прямые попытки сделать это лишь укрепят его. Президент Рейган хотел, чтобы Советский Союз перестал угрожать другим, он верил, что агрессивные склонности этой страны лучше всего обуздает воздействие информированной советской общественности на свое правительство. Он поддерживал политику, которая поощряла демократизацию, права человека и свободный поток информации, но не доводила бы до попыток предписывать советским людям политическую структуру. Это они должны были сами для себя решать.

Окажись коммунистический режим способным развиться в систему власти, основанную на народном согласии, у Соединенных Штатов не было бы никаких причин для недовольства.

Кое–кто тут же возразит, что в таком случае правительство Соединенных Штатов проявило бы неправдоподобную наивность. Как может коммунистический режим развиться в свою противоположность? Несомненно, американцам должно быть известно, что демократия, свобода передвижения и доступ к информации полностью несовместимы с продолжением коммунистического правления. Либо новые свободы окажутся мошенничеством, либо коммунистическое правление не устоит.

Да, абстрактно мы это знали. Но Горбачев жил не в мире абстракций, и мы в нем тоже не жили. Никому не дано знать, какого количества свободы (если свободу можно измерять) окажется достаточно для свержения строя, не дано знать и того, сумеет или нет — с течением времени — строй явить неожиданную способность к самоизменению. В конце концов, руководители, начавшие реформы, были коммунистами, пусть политика Запада их поощряла и вдохновляла, но избрали они курс реформ по своим собственным причинам, исходя из того, что считали своими собственными интересами. Циники издавна сомневались в том, что любой лидер, взращенный советским строем, способен понять, что есть истинная реформа (того менее — настоять на ней). Многие из тех же циников отказывались верить в перемены тогда, когда они происходили. Но, невзирая на циников, Горбачев состоялся — и Шеварднадзе, и Яковлев, и Ельцин. И многие другие. Они вряд ли были демократами джефферсоновской школы, все же были намного ближе к Томасу Джефферсону, чем к Иосифу Сталину.

Это их, а не нашим, делом было пользоваться случаем и приспосабливаться, и сделай они это с успехом, ни Соединенные Штаты, ни Западная Европа не были бы в претензии, даже если бы они пожелали по–прежнему звать себя коммунистами, а свой строй социалистическим.

Говоря, что конец коммунистического правления в Советском Союзе не ставился открыто в задачу политике США, следует иметь в виду, что Соединенные Штаты и другие демократические страны служили основными факторами его приближения. Только было это результатом не столько их политики, сколько их существования. Благосостояние и свобода, доступные гражданам демократических стран, являли разительный контраст с подавленным и упадническим существованием большинства советских граждан.

Стоило участившимся контактам и увеличившейся информации выявить этот контраст, как опора существующего строя исчезла окончательно.

Советский строй оказался неспособен изменяться с такой быстротой, чтобы достойно противостоять внешнему воздействию в состязании за души и умы своего народа. Не имеет значения, что людям в Советском Союзе зачастую зарубежные пастбища казались куда более зелеными, чем то оказалось бы при ближайшем рассмотрении. Вот оно, одно из следствий десятилетий лжи: люди привыкают верить в противоположное тому что им говорят.

Тем не менее, если и относить крах коммунистического правления в Советском Союзе на счет кого–то одного, то пришлось бы назвать Михаила Горбачева. Именно он, в конце концов, настоял на переменах, которые напрочь сбросили Коммунистическую партию с ее главенствующей позиции, именно он отказался санкционировать применение силы во имя сохранения старого строя. Преодолевая череду кризисов, Горбачев ставил интересы страны над интересами партии.

И разве не естественно, что первый коммунистический руководитель Советского Союза, думавший о стране прежде, чем о партии, оказался к тому же и последним коммунистическим руководителем Советского Союза?

————

Когда стало ясно, что коммунистическому правлению в Советском Союзе пришел конец, в Соединенных Штатах и в большинстве (вероятно, во всех) западных стран надеялись, что Горбачеву удастся создать добровольный союз (без прибалтийских государств, разумеется, и, вероятно, еще без каких–нибудь республик, вроде Молдовы с Грузией). Хотя бы потому, что верили Горбачеву, и пусть уже стали уделять кое–какое внимание Ельцину, каким прежде его не баловали, все равно он на Западе по–прежнему считался более сумасбродным и менее надежным, чем привычный Горбачев.

Личные отношения имеют значение, но они это еще не все. Очевидно, было бы легче достичь соглашений в таких вопросах, как ядерные вооружения, с одной страной, чем с дюжиной. Многие творцы политики опасались к тому же, что крах Советского Союза приведет к такого рода этническому конфликту, какой начался в Югославии.

Будь во власти Соединенных Штатов и Западной Европы создать из советских республик демократический союз, они проделали бы это с удовольствием. Однако, разумеется, такое было не в их власти. Так что им оставалось лишь с тревогой следить, как империя разваливается на части, а потом устраивать свалку, всей толпой бросаясь устанавливать связи с отсеивающимися республиками.

Соединенные Штаты и Запад имели слабое отношение к окончательному краху Советского Союза, если до определенной степени не принимать во внимание, что поддержанная ими политика способствовала созданию условий, при которых это стало возможным. Политические силы внутри страны, а не враждебные силы извне несут ответственность за неудачу в создании приемлемого союза. Как я уже отмечал, иронией судьбы, а может, и ее знамением было то, что бывший председатель КГБ Владимир Крючков, вероятно, несет самую тяжкую персональную ответственность за эту неудачу, чем любая другая отдельно взятая личность.

 

Конец и начало

Когда Советский Союз наконец рухнул, я не оплакивал его кончину, однако с удивлением обнаружил, что не испытываю никакого желания ликовать и праздновать. Пятнадцать стран, державшихся в оковах империи, наконец–то освободились — разве не повод для торжества всех друзей свободы? Эта мысль теплилась в одном уголке моего сознания, а из другого доносилось: «Нет, подожди. Национальная независимость не больший абсолют, чем личная свобода, а обе они вовсе не одно и то же. Откуда нам знать, что людям отныне станет легче?»

И отнюдь не предпочтение привычною новому и неведомому заставляло меня колебаться. Большинство из знакомых мне особенностей советского строя требовали перемен — и к сентябрю 1991 года они перемены претерпели. Вопрос состоял в том, каким образом лучше всего создать новый политико–экономический строй, тот, который, говоря словами Горбачева, «перевернул бы российскую историю вверх тормашками», создав общество, где решения поднимаются снизу, а не обрушиваются сверху.

Никакому национальному руководству непосредственно осуществить это было не по силам. Политическим лидерам лучше было бы перестать притворяться, будто им известны все ответы и быть готовым отойти в сторонку, давая возможность людям создать в собственном общежитии гражданское общество и обычаи рыночной экономики, Было бы куда лучше, окажись политики способны отыскать способы поощрить такую перемену, однако главная их задача состояла в том, чтобы помешать тем, кто управлял старым, принудительным механизмом, ставить палки в колеса новому Между тем большинство политических лидеров в республиках были выходцами из старой системы, и от них вряд ли стоило ждать добровольной передачи власти кому–то другому. На деле они и независимость–то поддерживали именно потому, что она позволяла им крепче ухватиться за власть.

Не считая России и прибалтийских государств (последние уже стали независимыми), ни в одной из советских республик у властей не было политического руководства, склонного осуществлять подлинные экономические реформы. Даже перед Россией и прибалтами стояли значительные препятствия, в особенности оттого, что, несмотря на годы дискуссий, ничего не делалось для создания системы социальной зашиты простого человека, населения в целом на время перехода от подконтрольного государству к частному хозяйствованию.

Имейся в 1991 году реалистическая возможность (как, скажем, союзный договор) так организовать переход, чтобы выработать последовательный подход к политической и хозяйственной реформе, а также время для создания учреждений, подходящих демократии и рыночной экономике, и это оказалось бы предпочтительнее внезапного краха Советского Союза, случившегося на самом деле, Впрочем, к концу 1991 года постепенные изменения (столь долго откладывавшиеся) были больше невозможны. Решали дело только радикальные меры, а они определенно несли с собой широкоохватные невзгоды и политический кавардак. Окажись стоявшие в то время у власти в России «демократы» не столь умелы и удачливы, большая часть населения утратила бы всякий энтузиазм к демократии и воспылала бы к старой империи новым обожанием, — тем, какое позволяет разглядеть приятное сквозь искажающие линзы избирательной памяти.

Постепенность, между тем, к концу 1991 года дела больше не решала, даже несмотря на то, что внезапная независимость означала: большинство стран–преемниц попросту унаследуют неугодные центральные структуры. А тем на роду написано действовать еще менее эффективно в отдельных республиках, чем в Советском Союзе в целом, потому что ни в одной из республик не было ни властной, ни хозяйственной систем, рассчитанных на существование в одиночку.

Я держал шампанское закупоренным.

————

Каждая страна, образовавшаяся из кусочка советской империи, станет — в будущем — отвечать за собственную судьбу. Однако решающее значение для них всех будет иметь происходящее в России. Сумеет Россия развиться в демократическое государство, довольствующееся жизнью в ныне существующих границах и сосредоточившее усилия на развитии своих обширных людских и природных ресурсов, и всем остальным странам–преемницам будет на что опереться в поисках своего пути. И наоборот, скатись Россия к диктатуре или вернись к империализму, и любой из других наследниц Советского Союза станет невероятно трудно развивать работоспособную демократию и здоровую экономику.

Россия, как и другие бывшие советские республики, испытывает боль от деколонизации. Между тем в России этот процесс проходит сложнее, чем у других, поскольку России пришлось самое себя переосмыслить, Была ли советская империя империей российской? Если так, то Россия потеряла половину своего населения и значительную часть территории. Или Россия была колонией коммунистической империи? Если это так, то она вырвалась из–под имперского гнета и отныне свободна быть самой собою.

Правда в том, что Россия была в чем–то и тем и другим, частью метрополией, частью колонией. Ельцин в декабре 1991 года действовал, исходя из того, что Россия была колонией, и отказался от траты сил на то, чтобы загонять другие республики в новую империю. Он со своим правительством признал независимость и границы всех остальных былых советских республик.

Чтобы понять, насколько это важно, следует принять во внимание как российскую традицию, так и то, что случилось бы, попытайся российское руководство эту традицию увековечить. Исторический опыт российского государства это опыт имперской державы. С начала XIV века, когда в древних летописях появляются первые упоминания о действиях крохотного княжества Московского, правителей этой земли, похоже, обуяла неудержимая страсть к расширению. Для начала Москва вобрала в себя большинство остальных русских княжеств; затем двинулась поглощать территории, населенные нерусскими народностями, — на востоке, на юге, на западе и на севере, Достигнув в XIX веке самых больших размеров, Россия простиралась от границ со Швецией, Пруссией и Австро—Венгрией на западе до Тихого океана. На какое–то время обрела она опору и в Западном полушарии, владея Аляской и устроив поселения в Калифорнии.

Российские историки, почти все без исключения, восхваляли рост империи. Те, что порой критиковали кое–какие автократические проявления, тем не менее, превозносили расширение территории и укрепление государственной мощи. Даже тиран, кровавостью под стать Ивану Грозному, обычно почитался и удостаивался похвал за укрепление российского государства. Для большинства этнических русских понятия национального достоинства, чести, безопасности и даже благосостояния сопряжены с сильным имперским государством.

Советский Союз провозглашал, что не является Российской империей, однако его руководители с умом использовали предрасположенность к империи, ставшую обычным компонентом русской политической психики. Через несколько лет после того, как сразу после большевистской революции прикончили царя, советские руководители заложили как бы свою собственную имперскую традицию. Территориальные захваты царей вписались славными главами в историю Советского Союза.

Такова была традиция, от которой Ельцин и его политические сподвижники отказались в 1990 году, когда заявили о суверенитете РСФСР, и в декабре 1991 года, когда формально обязали свою страну чтить границы остальных новых независимых государств.

Предположим, российское руководство избрало бы другой курс. Изменило ли бы это что–нибудь? Чтобы ответить, достаточно взглянуть на Югославию. Предположим, все бывшие республики Югославии решили бы — в 1990 или 1991 году — распустить федерацию и идти каждая своим политическим путем. Окажись Сербия готова признать существующие границы, а Хорватия и остальные ответить ей тем же, может, в результате и возник бы кое–какой экономический перекос, зато не было бы войны. Политические сражения велись бы, но не было бы кровопролития.

Многие, в том числе и Михаил Горбачев, страшились, что Советский Союз окажется ввергнутым в адскую пучину гражданской войны, если республики обретут независимость. Однако этого не произошло. Этнические битвы, продолжавшиеся после независимости, начались, еще когда Советский Союз существовал, и шли они по окраинам, а не в самой России. Почему крах СССР был относительно мирным? Да потоку, что российские лидеры не последовали примеру Сербии, не попытались перекроить границы или собрать всех этнических русских в Великороссии и выслать всех нерусских из страны. Попытайся они — и Советский Союз превратился бы во много крат большую Югославию, — в очень много крат большую, ибо, в отличие от Югославии, Советский Союз располагал десятками тысяч ядерных боеголовок, которые могли выйти из–под ответственного контроля.

Ельцинское переосмысление значения России является решением историческим, под стать Горбачевскому отказу от использования силы для увековечивания своего правления. Если бы его удалось утвердить, если бы большая часть русского народа приняла его и разумом и чувствами своими, это стало бы воистину поворотным пунктом в российской истории, таким же важным для будущего мира и справедливости на земле, как конец холодной войны и конец коммунистической диктатуры в Советском Союзе.

В декабре 1991 года, между тем, отнюдь не было ясно, что русская нация определила для себя новую свою сущность. Те российские лидеры, что помудрее, понимали, империи перестали быть источниками престижа и мощи, превратившись скорее в дорогостоящее бремя. Такое прозрение было уделом немногих. Большую часть русских приучили верить обратному. В тяжкую годину, которая, несомненно, еще наступит, сколько из них примутся увязывать хозяйственные беды и лишения с утратой империи? И уж конечно не будет недостатка в неперестроившихся империалистах и политических возмутителях спокойствия, готовых разжигать и использовать чувства утраты и предательства — вот так же раньше в нынешний век немецкие фашисты вскачь неслись к власти, обвиняя своих врагов в том, что те вонзают стране ножи в спину.

Эмоционально и духовно России еще предстоит, если у демократии останется хотя бы шанс, переосмыслить самое себя. Развиваться и процветать демократия сможет лишь тогда, когда российский народ удовлетворится жизнью в нынешних границах и примется взращивать отношения равенства со своими соседями. Попытки воссоздать старую Русь–матушку, империю, неизбежно приведут к диктатуре в самой России и обрекут на страдания всякого, кто живет по соседству.

Я знал: решающие сражения еще впереди, и именно это в рождественский день 1991 года удерживало меня от ликования по поводу кончины Советского Союза.

 

Акт вскрытия

Теперь, проследив за процессом, в течение которого Союз Советских Социалистических Республик потерпел крах и сошел в историю, можно свести результаты всех наших наблюдений в завершающий акт.

КОНЧИНА СССР

Покойный страдал порочными склонностями, исцелить от которых и были призваны лечащие врачи. Им удалось смягчить у пациента паранойю и обуздать в нем позывы к агрессивности, однако примененные в этих целях лекарственные препараты подорвали иммунную систему пациента и в конечном итоге он скончался от развития инфекции, которая не представляла бы угрозы для здорового организма.

Поскольку порочные склонности пациента явились причиной смерти десятков миллионов людей и продолжали пагубно воздействовать на жизнь сотен миллионов, представлялось гораздо более важным избавить его от подобных склонностей, нежели бороться за спасение жизни больного. Более того, хроническая склонность пациента к злоупотреблению властью привела к образованию склеротической системы, которая в минимальной степени поддавалась терапевтическому вмешательству. Следует, таким образом, воздать должное ответственным лечащим врачам, справившимся с важнейшей из стоявших перед ними задач. Тот факт, что больному не удалось выйти излечения живым, необходимо отнести к последствиям скорее самостимулированной болезненности пациента, нежели к примененным мерам излечения.

Покойный оставил после себя пятнадцать отпрысков. У всех у них выражено твердое стремление избежать манеры поведения, которая подорвала здоровье покойного и от которой, в сущности, пострадали все. Вместе с тем следует отметить, что потомство может сохранять в себе некоторый генетический материал, порожденный порочностью усопшего. У некоторых из потомков злокачественные проявления уже фактически дали о себе знать. Сообществу авторитетных медицинских специалистов, таким образом, следует держать уцелевшее поколение под неусыпным, хотя и благосклонным, наблюдением.

Jack F. Matlock, Jr.

AUTOPSY ON AN EMPIRE

The American Ambassador's Account of the Collapse of the Soviet Union

Random House, New York

© 1995 by Jack F. Matlock, Jr.

Издание осуществлено при поддержке «Института “Открытое общество” (Фонд содействия)».

© Перевод на русский язык Т. А. Кудрявцевой, В. Ф. Мисюченко. 2003.

© Издательство «Рудомино». 2003.

ISBN 5–7380–0214–8